Элегия моего детства

                Elegos –  скорбная песнь (греч.)               
               

Голодные послевоенные годы. Мне, восьмилетнему пацану, постоянно хотелось есть, и я, движимый пустым желудком, забрёл на общую кухню нашего обветшалого, но тёплого барака. В комнате осталась сидеть моя младшая сестрёнка Людка. Она сидела за столом и старательно, высунув от усердия язык, рисовала огрызками цветных карандашей. Еду.

 
На кухне пышнотелая огромная деваха Зинка, в старых трениках и застиранной тельняшке, кипятила бельё в оцинкованном тазу, поставленном сразу на три горелки. Это счастье – газовая плита – появилась у нас недавно, и все жильцы побаивались пользоваться ею, продолжая по привычке готовить пищу на керосинках. Только одна отважная фронтовичка Зинка бесстрашно пользовалась этим, как всем казалось, опасным новшеством.


 Я тихонько встал возле окна и сквозь заледенелое стекло пытался рассмотреть заметенную сугробами улицу.  Зинка, ловко орудуя палкой в кипящей воде, выудила синие сатиновые трусы, не церемонясь сильно встряхнула и бросила на застеленный облезлой клеенкой стол. Потом ловко их подхватила, крепко выжала красными распаренными ручищами и повесила на веревку, растянутую поперёк кухни, рядом с огромной простыней.


Трусы принадлежали нашему одноногому соседу дяде Грише, который сейчас за стенкой легонько постукивал молотком. Он постоянно стучал. Чаще, как сейчас, ремонтируя обувь в своей каморке для всех жильцов барака. Реже, в солнечную погоду, когда выходил во двор — самодельным деревянным протезом о дощатый пол. Он любил сидеть на завалинке. С трудом присаживался, поправляя руками культю, выставлял поперёк тропинки свою деревяшку с кожаной набойкой на заостренном конце и счастливо улыбался, жмурясь на ярком солнце. Когда дядя Гриша напивался, то всегда начинал буянить, шумно, но беззлобно. Он бил себя в грудь кулаком и кричал, бряцая медалями и орденами, висевшими на его выцветшей гимнастерке: «Я четыре войны, прошёл!» Пинал деревянной ногой по стене барака. Самодельный протез отваливался, а дядя Гриша падал на землю и засыпал. Приходил участковый — его боевой товарищ — и с помощью сердобольных баб– соседок уносил его в каморку.


«Ну? — пробасила Зинка, так громко, что я вздрогнул от неожиданности, а дядя Гриша затих. — Жрать хочешь?» В ответ я только засопел, готовый вот-вот расплакаться. Зинка с трудом открыла покрытую изморозью форточку и достала из-за окна красную авоську с газетным свертком. Положила на подоконник и аккуратно развернула.  Зачаровано смотрел я на квадратик белоснежного, с красными прожилками мясца, усыпанного искрящимися кристалликами соли, сала, и не мог отвести от него глаз. Зинка положила рядом краюху черного хлеба. Слёзы предательски вновь навернулись на глаза.


Зинка сунула мне большой кухонный нож. «Ну, что встал? Режь!» — властно скомандовала она. Я тщательно, как по линейке разделил сало на три равных кусочка — сестрёнке, себе, а третий вернул хозяйке. Зинка весело улыбнулась. «Не боись, — подмигнула она мне. — Всё ещё у нас будет!» Дядя Гриша вновь начал бойко постукивать молотком.


В 1958 году наш барак снесли, а всех его обитателей поселили в светлые квартирки новой пятиэтажки неподалеку. Теперь такие называют «хрущобами». Дядя Гриша получил «однушку» на первом этаже. Обувь он уже не мог ремонтировать, да и необходимость в этом почти отпала. Зато теперь он чаще напивался, орал про свои «четыре войны» и забористо пел: «Хорошо тому живётся, у кого одна нога. И штанина меньше трётся и не надо сапога!»


Участковый давно уже не приходил, а протез подолгу валялся в полутёмном подъезде. Последнее время дядя Гриша уже не вставал с постели, и его деревянную ногу выбросили. Когда он об этом случайно узнал, то взял и помер.
С тех пор минуло много лет. Пришла пора благополучия. Жильцы со временем поменялись и даже перестали здороваться друг с другом при встрече. Только на скамейке целыми днями сидела высохшая, как мумия, бабка Зинка, оперевшись на длинную суковатую палку, которая досталась ей от соседа фронтовика-инвалида. Каждый раз, возвращаясь с работы и проходя мимо, я прикрывался от неё своим потёртым портфельчиком, опасаясь дяди Гришиной палки. Баба Зина злобно посматривала на меня сквозь огромные роговые очки с толстыми линзами. Потом исчезла и она…


Теперь и я уже не выхожу за пределы своей квартиры. Я сижу у окна. Вкусно пахнет жареными котлетами. На кухоньке грустно всхлипывает импортная стиральная машина. Я смотрю сквозь мокрое стекло вниз на блестящие от осеннего дождя зонты прохожих… Скоро ударит мороз, выпадет снег и заснеженная улица...
«Жизнь моя, ты где?»