Справный мужик

Василий считался в деревне Озерки справным мужиком. Слово такое было — справный. Оно значило куда больше, чем просто «зажиточный» или «работящий». Оно значило — дом с резными наличниками, покрашенный в голубую краску, который не стыдно и на выставку послать. Оно значило — два трактора в сарае: один старый, «Беларус», для грязной работы, а другой, новенький, мини-трактор импортный, — гордость Василия, которую он по воскресеньям выкатывал, чтобы просто полюбоваться. Оно значило — полный двор живности, где даже гуси ходили какие-то особенные, белые-белые, будто их каждый день мыли с мылом.

И жена у Василия была справная — Алевтина, женщина плотная, румяная, с руками, что ловко управлялись и с тестом, и с косой. И дети учились в городе, в институтах. Все было справно, ладно, вымерено циркулем и отутюжено.

А через забор, в избе, что косилась на бок и дышала запахом старого дерева и дыма, жил Санька-пьянь. Собственно, пил он не постоянно, а запоями. Меж запоев Санька мог неделями мастерить что-нибудь эдакое: то голубятню, то карусель для соседской ребятни из старого колеса от «Жигулей». А потом его будто подменяли — он пропадал на несколько дней, а возвращался серый, трясущийся, и по всей улице неслось душераздирающее пение под гитару. Пел Санька про любовь, про злодейку-судьбу, про степи широкие.

Василий, услышав эти завывания, всегда морщился. Он крепче зажимал в тисках деталь, громче стучал молотком. Он презирал Саньку всей душой. Презирал за безалаберность, за грязь, за пьяные слезы. Презирал тихо, основательно, как и полагается справному хозяину.

Но была в этом презрении какая-то едкая, горькая примесь. Иногда Василий, выставив во двор стол с самоваром в субботний вечер, украдкой поглядывал на забор. Оттуда несся смех — к Саньке приходили его друзья, такие же отпетые, вечно всем должные. Они орали, спорили о чем-то, играли на гитаре. И Василию вдруг становилось невыносимо скучно от правильности своего стола, от ровного гудения своего самовара, от предсказуемых разговоров с женой о будущем урожае.

Однажды вечером, когда Санька опять завел свою «Ой, то не вечер…», Василий не выдержал. Он отложил в сторону газету, которую перечитывал в третий раз, и твердо сказал жене:

— Пойду, скажу ему. Чтобы прекратил безобразие. Людям спать мешает.

— Вася, не ходи, — мягко сказала Алевтина. — Он же пьяный. Мало ли что…

— Я с ним поговорю, — отрезал Василий, не допуская возражений.

Он вышел во двор. Ночь была лунная. В его идеальном хозяйстве все предметы отбрасывали четкие, черные тени. Его мир был ясен и геометрически правилен. А из-за забора лился дикий, надрывный, живой голос, полный какой-то непонятной тоски.

Василий распахнул калитку и замер.

Санька сидел на крыльце своей развалюхи, обняв гитару. Он не пел, а выл, запрокинув голову к огромному месяцу. И было в этом вое что-то такое древнее, щемящее, от чего сжималось сердце. Он выл о чем-то своем, невыразимом, что никогда не мог бы высказать правильный Василий.

Санька заметил соседа. Он замолк, уставился на него мутными глазами.

— Вася! — вдруг просиял он пьяной, но искренней улыбкой. — Заходи, гостем будешь! Садись, давай выпьем! За душевность!

Василий собрался было изречь гневную речь про тишину и порядок, но язык не повиновался. Он смотрел на этого забулдыгу, на его разоренную избу, и вдруг дикая, нелепая мысль пронзила его насквозь: «А я-то… я ни разу в жизни так не сидел. Не пел. Не выл так на луну».

— У меня все есть, — вдруг глухо сказал Василий, сам не понимая, зачем он это говорит Саньке.

— У кого? У тебя? — Санька искренне удивился. Он качнул головой. — Нету, Вася. Нету у тебя главного-то.

— Чего это? — съежился внутри Василий.

— А вот, — Санька ткнул себя в грудь пальцем. — Оного… чтоб вот так. До самого нутра. До печенок. Затосковал — и завыл. Обрадовался — и заплясал на улице! А у тебя все по плану. Как у немца. Скушно это, Вася.

Василий молчал. Все его справное хозяйство вдруг померкло, стало картонным и ненужным под насмешливым взглядом месяца.

— Иди к своей, — махнул рукой Санька, уже забыв о госте. — Иди, самовар, поди, остыл. А я… я вот сейчас опять завою. Потому как на сердце камень.

Василий развернулся и вышел, но осталась в нём какая-то заноза после разговора с Санькой.

Он вернулся к своему столу, к своему самовару. Алевтина вопросительно посмотрела на него.

— Ну что? Унял?

— Унял, — хрипло ответил Василий.

Он сел, налил чаю в блюдце. Но пить не стал. Сидел и слушал. Из-за забора снова поплыла песня. Грубая, неумелая, но до боли искренняя.

И вдруг справный, правильный мужик Василий опустил свою большую, уже седеющую голову на руки и тихо, чтобы не слышала жена, прошептал:

— Вот же сука. Вот же счастливый человек…