Мальчик и лось

Владимир Вещунов

    Мальчик и лось

           Рассказ



   Пятые бэки, 5б, гордились, что у них классная — классная! Клара Леопольдовна — бельгийка, и родилась в Польше. Служила переводчицей на 1-м Украинском  фронте под командованием маршала Конева. Вот такая личность! К тому же добрая, «парами» не разбрасывалась. Входила в класс с добрым приветствием «Guten tag!» и спрашивала:
   — Wer ist heute Ordner?
   Вскакивала дежурная парта и дуэтом чеканила:
   — Ich bin heute Ordner! (Я сегодня дежурный!)
   — Sitzen sie sich, bitte! — вежливо усаживала она парочку.
   Когда же поднимался Генка Козин, он не в лад с соседом по парте Шкандыбой бормотал:
   — Мы, блин, дежурный…
   Развесёлый класс ждал неизменного вопроса «немки».
   — Genosse Косин! — учтиво обращалась она к Ко;зе. — Bitte: wer ist der Schuler und wer ist der Schu;;ler?
   Шкандыба, свернув губы трубкой, изо всех сил подсказывал ему. Но тот, к неописуемому удовольствию бэков, что-то мямлил, мычал и непременно путал жулика со школьником.
   И не мудрено. Сам он слыл отпетым мошенником. Пердышню надувал только так.  Смыкал ладоши в «замо;к», стучал, со «звяканьем» мелочи, по коленке:
   — Оп-па!.. Сколько копеек?
   Ротозей начинал гадать. И Козя эффектно, как циркач-фокусник, раскидывал «безденежные» руки в стороны:
   — Оп-па-а!.. Обдурили дурака на четыре пятака! Гони монету! За показ деньги плотят!
   И по праву отхватил кликуху Шулер…
   После шюлера Шулера Pаrtizip zwei основного глагола быстро утомлял бэков. И разрядки ради классный гроссмейстер Рублёвка (Рублевский)  интересовался у Клары Леопольдовны о ходе матча-реванша между Василием Смысловым и Михаилом Ботвинником. Сухонькая, с поджелтёнными кудерьками, учительница немецкого забывала про партиципы и плюсквамперфекты. Рука  с мелом живо начинала стукотить по доске:
   — Партия achtzehn, восемнадцат. Ботвинник blond, белый фигур. Смыслов schwarz, чёрный фигур. Позиция после хода zweiundzwanzig, двадцат два… Слон аш три. Ах!.. Белый упускает выиграть комбинация. Надо конь дэ четыре!.. Ах!.. Ладья е восемь?.. Напрасно, напрасно!.. Ладья аш семь. Белый победа! Счёт: elf — siben, одиннадцать семь. Ботвинник близко забирать титул чемпиона мира. Но, однако, скоро Михаил Таль перед ним. Молодой вундеркинд — не победить!..
   Звонок прозвенел, до крошева истёрт кусок мела. Разложила всю восемнадцатую партию заядлая шахматная болельщица и провидчески угадала будущее чемпионство Таля.
   Добрая душа, переживала она, что хроменького её ученика, хорошиста Коленьку Николаева обзывали Шкандыбой. Услышала на школьном дворе дразнилку-обзывалку:

Ляли-ляли-ляли,
Два пупсика гуляли
В сиреневом саду.
Штанишки потеряли…
Мимо шкандыбал хромой,
Утащил штаны домой!

   Пупсики выглядели забавными, и Шкандыба нисколько не обижался. Если смеются над ним, значит, он приносит радость.
   Очередной классный час Клара Леопольдовна посвятила Розе Люксембург; на улице её имени находилась школа. Начала с того, что сама она родилась в местечке Замостье, где и Роза Люксембург, выдающийся деятель международного коммунистического движения. Владимир Ильич Ленин называл её орлом, великой коммунисткой, ярким представителем марксизма. Именем Розы Люксембург названы улицы и проспекты. Памятники ей установлены во многих уголках земного шара. А в Хохольском районе Воронежской области есть посёлок Роза Люксембург.
   Всезнайка Калина (Игорь Калинин) предположил, что и государство Люксембург названо в её честь.
   — Nein, genosse Игор! — огорчила Калину училка. — Торговый поселений Люцилинбурх, то есть, маленький город-замок, возник в десятый век. В средний век получил статус город. Перебегал из рук в руку: Испания, Франция, Австрия, Дойчланд. Сорок пятый год, победа, освобождён от фашизма. И это называется Великий герцогство Люксембург! Нескромно. Sehr нескромно! Такой герцог на территорий нашей область расположится целый siben stuk. Так что,  genosse  Игор, это карликовый государство не иметь никакой отношений к выдающей Розе Люксембург. Хотя…
   Клара Леопольдовна говорила с акцентом, порой даже забавно. Однако самым злостным обзывальщикам-дразнильщикам и в голову не приходило передразнивать добродушную учительницу. И звала её школьня между собой: наша Клара.
   Затеяла она рассказ о Розе Люксембург неспроста. Это была её любимая героиня, землячка, подруга и соратница тёзки Клары Цеткин, с которой они в 1910 году учредили Международный женский день.
   Блестящий оратор, публицист, Роза Люксембург выступала против милитаризма и империализма. За эту борьбу её неоднократно арестовывали, в тюрьмах она провела более четырёх лет. За неистовый бунтарский характер её прозвали валькирией революции. После подавления восстания берлинских рабочих она вместе со своим соратником по борьбе Карлом Либкнехтом была зверски убита. В январе 1919 года при этапировании из одной тюрьмы в другую её застрелил конвоир. Тело сбросили в канал. И только через несколько месяцев обнаружили останки.
   Розалия Люксенбург… Поскольку она часто выступала на митингах, упростила своё имя до Розы. Рабочие же фамилию её путали с названием города и государства Люксембург, и она заменила в ней «н» на «м».
   При рождении была травмирована — вывих тазобедренного сустава. Хромая, кривобокая, большая голова, короткие ноги, полтора метра ростом…
   — А какая сила духа! — закончила свой рассказ Клара Леопольдовна.
   И косолапенького, с правой загребушкой, Шкандыбу нарекли бэки — Розой.
   Да, натерпелся бедняга в «дорозовую» пору! Самая безобидная обзывалка:

Шкандыба-хромушка,
У тебя в штанах лягушка!

   На такую «детскую» шутку он «по-детски» и отвечал:
   
Тебе смешно, мне не обидно.
Тебе горчица, а мне повидло!

   Так как он не нюнился, обзывалки становились всё обиднее и злее:

Шёл Шкандыба по дороге:
Скрип-скрип- скрип на одну ногу.
— Эй, Шкандыба, где ты был?
— На базаре водку пил!
Выпил рюмку, выпил две —
И порядочек в ноге!

   Огрызался незлобиво:

У тебя рубашка в клетку —
Ты похож на табуретку!
У тебя штаны в полоску —
Ты похож на папироску!

   Отъявленный дворовый обзывальщик Окурок выдумщик был изобретательный:

По реке плывёт кирпич,
Деревянный и хромой.
Ну и пусть себе плывёт —
Нам не нужен инвалид!

   Не уступал ему Шкандыба:

Ты, ты, ты!
Губишь куревом цветы,
Через задний аппарат
Выпускаешь аромат!

   Псих Окурок кидался в драку. И уличная пацанва болела за него, освистывала убогонького. Вот это было обидно. До слёз.

Шишли-мышли,
Сопли вышли!

   По-индейски скакали вокруг лежачего, побитого хромушки, у которого из носа текла кровь. Улюлюкали вслед жалкому ничтожнику:

Ты хромой, как унитаз,
Страшный, точно Фантомас:
Уши, будто клапаны,
К ряшке приналяпаны!

   Подволакивая ногу, в слезах, он плёлся домой, шаркая рукавом по опухшему, окровавленному носу.
   Новое прозвище, невольно подсказанное классу классной, перекочевало и во двор. Роза — хоть и женского рода, цветочное, но вполне благозвучное прозвище. И оно даже утихомирило злую обзывательную пацанву. Пушкин не обижался, когда однокашники по лицею называли его «смесью тигра с обезьяной». Ему даже нравилось. У них в Царскосельском лицее тоже обзывали: Мясоедов — Мясожоров, Комовский — Лиса, Горчаков — Франт, Дельвиг Антон — Тося. Но чаще совсем необидно: Пушкин — Егоза, Данзас — Медведь. И фамилии усекали: Кюхельбеккер — Кюхля. Простенько и незамысловато.
   У бэков почти все прозвища — усечённые фамилии. «Николаев» усекать неинтересно. Он и без того Коля. А вот у некоторых усечения несуразные и обидные даже. Надя Телегина — Телега. Ну какая она Телега? Худенькая, да и отличница. Босовская Вера, тайная Колькина симпатия, — Босая. А у неё туфельки — ништяк! Из офицерской семьи. Учится, правда, неважно: зубрилка, с тройки на тройку переползает. Остальные кликухи соответствуют. Карнаухов — Ушан, Лебединец — Лебя, Крючков — Крюча, Хисамутдинов — Хиса, Бочкарёв — Боча. Кузнецова — Кузя; она и впрямь, как пацанка,  футбольный мяч с мальчишками гоняет.
   Розу футболёры в свою команду не брали, даже на ворота. Он им про Гарринчу толкует: лучший крайний нападающий в истории футбола. Дриблинг отменный, может всю команду соперника накрутить. А всё почему? Одна нога у него короче другой, вот и финты неожиданные. Обводка не хуже, чем у Пеле. Даже лучше!.. Отмахивались от «Гарринчи» здоровяки:

Одна нога хромей,
И сам, как муравей!

   Роза Люксембург, с комплексом неполноценности, ущербность свою восполняла политической активностью. Коля пристрастился к чтению. Близ его дома находилась библиотека стройтреста. Богатая! В ней даже философы имелись: Гегель, Фейербах, Спиноза Барух Бенедикт. В них книгочей не разобрался. А вот древний грек Аристотель оказался оригиналом. «Ахиллес никогда не догонит черепаху!» — это он в своей книге «Аналитики» заявил. Такой вот путаник! А ещё учитель Македонского! Чему он мог его научить, если у него Ахиллес — герой! — слабачок перед Тортиллой?.. А вот Эзоп, другой грек, тоже древний, стал как бы учителем дедушки Крылова. Первым надоумился сочинять басни. Он, как и Коля, был хромым. Его, раба, за острый язык жрецы со скалы сбросили. В древнем мире отыскались ещё два хромца: Гефест, бог огня, и гомеровский герой Одиссей — отчаюга, изобретатель троянского коня, приключенец и мореход.
   Другой мореплаватель, из средних веков, Магеллан Фернан — хромоногий, а первую кругосветку совершил! Многие великие люди хромали. Полководца-завоевателя Тамерлана так и звали Великий Хромой. И наш великий князь Ярослав Мудрый припадал на одну ногу. О-о, сколько знаменитостей страдало от хромоты! Гарибальди — национальный герой Италии. Байрон Джордж Гордон — английский лорд и поэт, а боролся за свободу Греции. Писателей, кроме Байрона, много в этой череде. Лермонтов прихрамывал. Марк Твен тоже; «Тома Сойера» и «Принца и нищего» Коля перечитывал не раз. И Сельма Лагерлёф — для детворы напридумывала «Путешествие Нильса с дикими гусями».
   Литературных героев тоже часто изображали хромыми. Повар Джон Сильвер из «Острова сокровиц» Роберта Стивенсона, Долговязый Джон — на деревяшке. Его даже боялся капитан пиратского корабля Флинт — тоже одноногий. И капитан китобойного судна Ахав по вине Белого кита скрипел на протезе. Загарпунил Моби Дика, сам запутался и погиб. Так ему и надо — нечего на китов охотиться!
   На деревяшке скакал гоголевский капитан Копейкин. Овод хромал; революционер Артур Бёртон, герой романа Этель Лилиан Войнич, скрывался под этим псевдонимом. Батька Махно в картине «Александр Пархоменко». Киплинговский тигр Шер-Хан. И конечно, Мойдодыр — умывальников начальник, кривоногий и хромой. Вот такое «созвездие» хромцов! В Америке собираются необычные «созвездия» — конкурсы красоты одноногих красавиц ампути. Вот отчаянные девчонки!..
   Ну и отчего же тужить какому-то Розе? Хроменький слегка… Вон сколько несчастных страдают пуще Розы! Горбатенькая Галька из второго подъезда вообще нос не высовывает на улицу. Изредка выходит, раным рано — и то с овчаркой Пальмой. Та с телёнка, повыше Гальки. Любой обзывалкин язык прикусит.
   У Зойки из соседнего дома (страшно сказать!) — «волчья пасть» лицо безобразила. Несколько раз мучили девчонку операциями. Поправили личико; косоротость осталась, за ухмылку сходит. Теперь Зойка с девчонками день-деньской в «классики» скачет.
   Тёзка Розы, тоже Колька, из 5а (вот судьба — Зайцев!) — «заячьей губой» «украшен». Рот до ушей — хоть завязочки пришей. И  два верхних зуба, как лопатки, торчат. На операцию ложится. Натерпелся бедняга! Похлеще обзывали, чем Шкандыбу-Розу:

Косой — бу-бу!
Наклал в трубу.
Свистит через губу
В эту трубу!

   У одноклашки Соньки Шныры (Шнеерсон) один глаз «шныряет на Кавказ». Сама кривая, а Розу «зашкандыбала», всё ещё Шкандыбой по старинке дразнит.
   У Кози-Шулера конопатины на мордуленции — будто копеечные монеты. Уткнётся носом в землю и ощупью шаркает кедами (он их кетами зовёт). Ковырнёт носком — пятачок или двадцатчик! Щёлкнет щепотью, закрутит денежку в воздухе — и ртом ловит. Поклацает, погоняет её во рту, пуча щёки. «Когтистыми» цыпушными пальцами лихо зубарики продробит. Хохмач! В школьном буфете колец трёхкопеечных накупит. Сочные, поджаристые! Обжирается, чавкает, масло по конопатинам размазывает.
   — Сорок восемь — половину просим! — пищит голодненькая школьня.
   — Сорок один — я не магазин! — давясь, выжёвывает Козя.
   Жадина и вреднючий. На физрука Владимира Михайловича язык свой поганый поднял. На фронтовика! Рука у Владмиха прострелена, сухорукий он. А Шулеру не жалко:

Учитель физкультуры
Поднял четыре стула
И пятую кровать —
А спичку не поднять!

   Шулер-шюлер на дойче вообще не шпрехает. Зато после урока на своём «немецком» на всю улицу горланит:

Дер фатер унд ди мутер
Поехали на хутор,
А там беда случилась —
Ди киндер получилось!

   Рыжие — все вредные. Поначитался Николай Батькович исторических книг и подивился: сколько рыжих отметилось в истории!.. Римский император-деспот Нерон, Иван Грозный с Малютой Скуратовым, Наполеон, германский король Фридрих I Барбаросса (вarbarossa с немецкого — рыжебородый). Китайские бандиты хунхузы (тоже рыжебородые) грабили и убивали в Приморье удэгейцев, соплеменников Дерсу Узала. Американский президент Джордж Вашингтон, масонский сектант, отсвечивал рыжиной. И жиро-мясо-комбинат Черчилль посверкивал «медью». Гимназист Володя Ульянов списывать не давал своим однокашникам, жлобствовал. Рыжий, да ещё и косил. В возрасте ленинским, мудрым прищуром прикрывал косость. Косой Троцкий рыжиной блистал; кокнули ледорубом. Товарищ Ильича по партии Инесса Арманд и жена его Крупская тоже были рыжими. Не зря партию большевиков называли партией рыжих.
   Все эти знаки отличия: горбатость, «зайчатость», «волчатость», косоглазие, рыжина — выказывают подчас и нутро. У Кузи-футболёрки, когда разденется на физре до трусов и майки, на плече, точно клеймо, — родимое пятно. Вот и носится как угорелая с пацанами, зафутболивает, и стрижётся под мальчика. И котяра у неё (она его ласково Рыжиком кличет) бродяжит по весне, всё кошачье племя в округе зашугал. Бельмастый, в драке за мартовскую подружку пострадал. При его появлении даже Галькина Пальма хвост поджимает.
   Не зря ещё Пётр I повеление издал, что косым и рыжим нельзя свидетельствовать на суде. Не вызывают доверия. А вот Пушкин жене своей Натали доверял и ласково называл её «моя косая мадонна».
   Про хромых Пётр Великий умолчал.

   Славный денёк сиял, словно наливное яблочко. Всласть набултыхался в пруду Коля. Привязал к косматому деду вязу верёвку. Раскачавшись и суча ногами, сигал в воду: всё дальше и дальше!.. Вот изловчился и улетел рекордно далеко! Однако сам себе объявил:
   — Не считово! — Он часто разговаривал и спорил сам с собой. — Ты что, не заметил разве, как вяз тебе помог? Веткой подбросил. Тем, кто слабак, деревья всегда помогают! Эх ты, рекордсмен-чемпион!..
   — Ну подмахнул, ну и что? Я и сам мастак!
   Попинывая консервную гремучую банку, мальчик отважно завернул в горбатый Колунявый переулок. И боязливо поёжился, забыв про «футбол». Лёгкий озноб сладковатого ужаса захолонул его. Он вошёл во владения самого; Колуна — шишкаря местной шпаны.
   На каменистом взгорбке с наглым, приблатнённым прищуром, как на свою собственность, взирал на посёлок кособокий, тёмный домишко — родная хаза рецидивиста Топорова. Прошвырнуться мимо этого дома-«музея» почиталось у пацанвы особым шиком.
   За взгорбком вечная сырая тень подминала под себя остатки переулка. И здесь в недобром предчувствии заныло Колино сердчишко. В Колунявом всякое может случиться. Мальчик насторожённо прислушался. Одно ухо заложило после купанья; в нём шумело, как в ветреном лесу. И вдруг из него вылилась противная, тёплая жижица. В льдистой тишине мальчик услышал зловещее шипение и хруст. В подворотне между ржавыми дощатыми стенами кривобоких хибар зазывно сучил пальцами, похрустывая заманихой-трёшкой, мерзкий плюгаш…
   Мальчик дал такого стрекача, что не заметил своей хромоты. Едва отдышался. На пустыре за городским кварталом…
   Не было бы счастья, да несчастье помогло. Внешний дефект отражается на психике, на душе, расстраивает её. Коля же нашёл спасение от одиночества, утешение от обид и переживаний. Пустырь манил раздольем и тишиной. Там кустилась конопля. В те ненаркотные времена молоди неведомы были марихуана и каннабис. Конопляный «лесок» привлекал только мальчика. Он шкурил «стволы» конопли и пиками целил в куст дурмана. Недовольно вострил листья овсюг. При дуновении ветерка белёсая пыльца его осыпала «воина».  Он едва сдерживал щекочущий чих. Пчелиный звенящий рой облеплял дурман. С пучком пик мальчик замирал, наблюдая за «звонкой тучей». Пчёлка-сладкоежка облюбовывала желтоглазую медвяную сурепку. Зрение мальчика обострялось. Точно через лупу, он видел, как лакомка вытягивала нижнюю челюсть и губу в хоботок. Как грызла зелёные блестящие шарики на жёлтых лепестках. На очищенных порах поблёскивали капельки. От наслаждения сластёна распушивала чёрные волоски и по-щенячьи дрожала. Задние волосатые лапки и брюшко засахаривались. Слизав сладкий нектар, она летела утолять жажду к ряске в болотистой луже. За ней облаком взнимался рой. Старый репейник приподнимал уши, вслушиваясь в пчелиный звон…

   Хроменький… Вынимая из материнской утробы, ножку правую повредили, пяточку сдвинули… Порой мать горестно, со слезой, вздыхала, глядя на сына, как будто она была виновата: не уберегла!..
   Заводчане Людмилу Николаеву уважали за надёжность во всяком деле. За душевность: людям мила. Работала крановщицей. Мостовой кран — механизм электрический. С ним востро держаться надо — током может шандарахнуть. И увечил он, и убивал. Такая опасная работа крановщиц сплотила. «Хорошие девчата, заветные подруги».  Бригада их почиталась как самая работящая и самая дружная.
   Выхлопотали Коленьке и ясельки, и садик. Торжественно вручали ему красочное приглашение на новогоднюю ёдку во Дворец культуры — со вкуснецким подарком Деда Мороза.
   Хромота детсадишного Коли почти не замечалась. Подрос — ребятня шибко стала дразнить. Для заядлых обзывальщиков он был самой заманчивой целью:

Николасенька —
Восемь на семь!

Коля, Коля, Николай,
Сиди дома, не хромай!

   Дома не таился, но и шумных ребячьих игр избегал. Учитель физкультуры Владимир Михайлович, сам сухорукий, словно не замечал хромоты Николаева. И тот под добрым его приглядом прыгал и через «козла» не хуже других. И даже в сборной волейбольной класса играл.
   Утренняя зарядка в пионерлагере начиналась с пробежки вокруг отрядного корпуса.  Физручка всякий раз выдёргивала из цепочки бегунов Николаева и ставила в сторонке. И с каждым разом при такой пробежке он хромал всё заметнее. И с каждым днём отрядники дразнили его всё злее:

Колька-косолытка
Бегает прытко:
Рупь пять — два с полтиной!

   И Николаев сбежал из лагеря. Родных у Людмилы, детдомовки, не было. Податься бы Коле на лето к дедушке-бабушке. Да где их взять?.. На пустыре пропадал он в зарослях конопли и лопухах. Близкая подруга по работе Тоня предложила, чтобы Коленька погостил у её дядьки-лесника.
   Привезли они его на заимку, а там уже шебутились два архаровца, погодки, постарше Коли, — внучата деда Тимофея. На незнакомца они и внимания не обратили. Забавлялись с лосёнком. На тоненьких высоких ножках, с черносливными очами, Май походил на инопланетное существо. В саду резвился с мальчишками, носился с ними наперегонки. Меры в забавах с Маем они порой не знали, садились на него верхом. Ножки у малыша подламывались, и он плакал, как человеческое дитя. Но иногда и сам озоровал, обгладывая кору яблонь и груш. Тогда братцы шугали его, выдворяли из сада. И это чудо на ножках-былинках перемахивал через метровый забор. Когда Май в очередной раз покусился на яблоньку, Коля поманил его морковкой. Лосик, схрумтев лакомство, благодарно уткнулся бархатной мордочкой в добрые ладошки мальчика. Такая нежность вызвала у братцев зависть. Они сунули в ноги Маю радиоуправляемую пожарную машинку. Та заметалась меж его ног — лосёнок отскочил. «Водители» направили пожарку к нему. Он обнюхал её, цокнул по ней копытцем и отошёл в сторону. Она показалась ему неинтересной: не жук, не лягушка, пахнет неприятно. Пожарка налетела на него — и он долбанул по ней копытом. Красная железка, помятая, перевернулась пузом кверху. Беспомощно посучила колёсиками и сдохла. «Пожарники» кинулись к ней, пытаясь «оживить». Но она оставалась неподвижной. Тогда мальчишки набросились на лосёнка с кулаками, с пинками. Перебили ему ножку. Коля подхватил израненного малыша, уволок в сарай, забился с ним в углу. Со слезами баюкал, утишая боль Мая. И свою…
   В объятиях мальчика дрожащий лосёнок затих. И вдруг вырвался из рук и выскочил в открытую дверь. Его и след простыл…

   Галина, мать сорванцов, с любовью рассказывала о них Антонине и Людмиле:
   — Пошла я с ними в зоопарк. Увидели лося да как заорут: «Мама, а у него на голове наша вешалка!» Умора с ними!  У обезьянок кривляются, у тигров рычат, у волков вопят, на верблюдов плюются, — она расхохоталась: — В общем, звери остались очень довольны!
   Вернулся с кордона Тимофей. В плащ-палатке, в броднях, звероватый бородач. Обычно его за версту чуял и встречал лосёнок.
   — А где Май? — Он отворил калитку, снял с плеча дробовик, прислонил к пряслу.
   — В саду бегает! — подсунулись к нему братцы-кролики и затараторили, вешаясь к деду на шею: — Деда, а деда, а меня всего комары искусали, а Шурке ничего! — пожалился младший, Витёк. — У него, видать, кожа крокодилья.
   — Чо ты несёшь, у меня тоже волдыри чешутся! — огрызнулся Шурка.
   — На тебя отборный отряд напал, — не унимался Витёк. — Обыкновенные твою шкуру не прокололи бы.
   Суровый дед разомлел было от развесёлых деток, да всё-таки насторожённо повёл головой:
   — А где ваш дружок Коля?
   Насупились:
   — Он нам не дружок!
   — Та-ак!.. — мрачно протянул Тимофей. — Ясно, что пасмурно.
   Он нашёл Колю у ручья. Мальчик бултыхал кепочкой в журчащем ручье и не заметил деда. Направился к муравейнику и осторожно положил мокрую кепку на рыжевато-бурый холмик. Муравьи мигом облепили её. Подождав немного, Коля бережно стряхнул их. Пахучей, с кислотцей, кепкой принялся натирать лицо, шею, руки. Старый лесник ахнул: мальчик использовал древний способ избавления от гнуса и комаров! Кровососы не выносят запаха муравьиной кислоты.
   — Ты где про это узнал, малыш?
   На «малыша» Коля набучился и буркнул:
   — В книжках.
   — Ну и ну!.. — удивлённо покачал головой Тимофей.
   Мальчик, смягчившись, объяснил:
   — Это Май — малыш. Теперь комары мне нипочём. Пойду искать его. Мы его обидели, малыша. Хромой он. Как я.
   Горестно вздохнул дед Тимофей, приобнял мальчика:
   — Не ищи его. Он к мамке ушёл. Она и вылечит. Ты к своей маме иди. А я пойду удостовериться, что Май дома у себя.
   Старик дружески хлопнул Колю по плечу, надел на плечо ружьё и углубился в чащу.
   Вернулся в сумерках. Мальчик ждал его у калитки.
   — Всё в порядке, Николай! Вся лосиная семья в сборе. Облизывают Мая, радуются. Он уже почти не хромает. Резво бегает. Да, всё в порядке…
   Как-то неуверенно произнёс дед Тимофей последние слова, но мальчику хотелось верить в лучшее.
   Лукавил старый лесник. Не отыскал он Мая. Был бы Вулкан… Или сука-волчица сманила, или волки задрали.

***

   Благодатный край — великий пояс хвойных лесов. Заливные луга в сверкающем узорочье проток-воложек. Бронза хоромных, корабельных, мачтовых сосен. Высверки берёз в тени многокрылых елей. Кайма речек: осокори, ивняк, тополя, ольха, осина — подростом ребячатся перед высотными лесными стенами. Щедро одаривают реки своими проточными водами леса и луга. Низины среди сосновых боров и ельников с протоками-воложками, озёрками, болотами и мхами — мшары, мещеры. Былые места обитания охотников, рыболовов, бортников — нелюдимой, замшелой мещеры. На просторах степей и полей жили поляне. В лесах — древляне. А во мшистых местах, мшарах, — мещера. Здесь в сосновых борах, ельниках, пихтачах, березниках-осинниках лесная подстилка — мхи. В лесу во мхах грибная прель: сырые грузди с бахромой, маслята, облепленные хвоинками. Клюквенные и брусничные куртинки. Сохатые, медведи-муравьятники, вепри, волки, рыси, росомахи, куницы…
   В густом, кунном, лесу щебечет куна. Кунишник, куньяк, хвощ, вейник, дятлина, клевер — густым, цепким покровом устилают  берега рек и озёр, где в изобилии водится породистая рыба. Кунная. В здешних краях особо ценился мех куницы. Кунное — стало быть, отличное, превосходное. 
   Соловьи заливаются, щёлкают в ивовых куртинах. Вторят им пересмешницы-варакушки в синих нагрудничках. Дрозды, славки, зяблики не уступают солистам в певческом искусстве.
   Мещера… Самые крепкие избы — меж брёвен которых проложен мох: ветры не свищут, козявы не заводятся. Пределы самого крепкого лесного жителя — сохатого. Символа великой страны — Мещеры.
   Мещерскую деревеньку Куницу назвали в честь грациозного ночного пушистика, обильно обитавшего окрест. Тёмно-бурый, со светло-рыжим горлышком, не больше метра в длину с хвостом — а слава не только по Руси великой! Ещё греки восхищались кунными шубами русичей. В самой Кунице нарядную, пригожую девушку звали куночкой.

   Зимними ночами волки заходили в деревню. Жутковатое безмолвие леденило Куницу. Обрывался собачий перебрёх, смолкала разноголосица домашней живности.
   Однажды стая вытоптала заснеженный двор, покрутилась возле избы, где жил Тимоха. Цепью пересекла деревню, спустилась к реке и завернула в рёлку.
   И летом дневали серые, нагличали за околицей или на задах. Но на людей не нападали…
   Макушка лета, земляничная страда. Полную корзину набрал Тимоха в березняке. За крупность сочную, кунную землянику величали в народе — клубикой!.. Вышел ягодник к большаку: нетель лежит. Волки зарезали. Страх пробрал Тимоху, заозирался: не тропят ли и его серые?..
   Погнала в ночное ребятня табун. Самые норовистые кони забрели  в заросли краснотала. Пока выгоняли на луг, волк подобрался к табуну и зарезал жеребёнка.  Недоглядели пастушки. Такой костёр на взгорке вздули — всю луговину свет охватил. Никакой волчий «партизан» не подкрадётся! ..
   И вот Тимофею довелось встретиться с волком, можно сказать, лицом к лицу…
   В росной дымке влажного вечера дрожал сукровичный закат. Внезапно полотнище его содрогнулось от жуткого волчьего воя.
   Обмерла детская душа. Почудилось: совсем рядом исторгся этот звериный  крик. Не почудилось.  Половодье голубого лунного света затопило двор. А возле плетня — матёрая волчиха!  Широкая грудь, налитая шея в муфте — и слёзные глаза, полные тоски. Всего лишь прыжок разделял её от мальчика. Недвижной глыбой застыла она. Ветер с жалобным скрипом распахнул приоткрытую калитку. Волчица вышла на большак. И вновь тишина вздрогнула от одинокого волчьего воя. Душераздирающего, страдающего. Потеряла мать волчонка. Обезумела от горя. Даже к людям пришла, надеясь учуять родной запах детёныша.
   Отозвался на плач, эхом пронёсся над мещерскими просторами вой — зов.  Старый волк звал свою волчицу.
   Что-то завораживающе слышалось Тимофею в этой перекличке. Будто сама природа, дикая, древняя, дремучая, вабила, звала, вынала душу…
   Тимохе стукнуло тринадцать, ему купили берданку, и он стал охотником. А затем в егеря подался.

***

   Осень выдалась необычайно тёплой. Бывало, уже в середине августа иней природу серебрил. А тут словно в осени весна случилась. Даже муравьиные «города» всполошились. Но такой «подарок» природы грозил обернуться майскими заморозками. Для лосиного же мужского племени — ещё пуще и дольше кровяной напор.
   Излюбленные для лосиного жительства места. Сборный лес: ельник, березник, осинник, ветлужник-белотал. Окружён болотами, топями, торфяными марями с редкими куртинами из лиственниц и кочкарника.
   Ещё вчера здесь в сумерках и всю ночь мирно бродили сохатые, жуя осоку, камыш, тростник. А под утро прихлынуло заветное время, взбурлила кровь для продолжения рода. Но до брачного мига придётся побиться за самку. Покачиваются раскидистые рога. У кого больше — к тому благосклоннее важенка. У кого мощнее — тот грознее для соперника. Выходят один за другим на ристалищную опушку. Глухое мычание, стон. Гон начался. Громкий, с хрипом рёв «бойцов». В битве за плодовитую самку они колечатся и убиваются. Побеждённые и отверженные безумствуют: бодают деревья, ломают, вырывают с корнями.
   Трубный рёв в эту «весеннюю» осень три месяца сотрясал всё окрест. В затянувшийся до ноября гон боевую симфонию заглушала иерихонская труба молодого, нового «бойца». Созрелый двулеток-великан возглашал своё могущество. Он был гораздо крупнее, мощнее прочих самцов. Полутонная гора на высоких, крепких ногах, увенчанная лопатинами-рогами двухметрового  размаха. Чёрно-бурая шерсть, дикая гривастость из-за длинных волос на шее и на холке. Полуметровая, тяжёлая башка. Горбатый, хрящеватый нос. Вздутая верхняя губа. Под горлом кожистый отросток-«серьга». Глазные тёмные шары — вот-вот выскочат из орбит… Молодой лось — будто воплощение древней, первобытной силы.  Зверь!..
   Выбрал крепкую самку, оберегал её. Хотя никто и приблизиться к ней не смел. Шарахались от него. Властелин леса!..
   В будние, «непраздничные» дни, не гонные, лоси разбредаются, пасутся поодиночке или небольшими группами. Степенные, они не склонны к суетному общежитию, редко сбиваются в стадо и не признают никаких вожаков. Предпочитают пастись в покое, насыщаясь молодыми побегами деревьев, объедая листву, хвою, кору.
   Перед наступлением зимы самцы, теперь уже мирно бодаясь с деревьями, сбрасывают рога. Нужды в них уже нет. Раскинувшись во всю ширь, они не только привлекали самку, но и будоражили кровь в брачном возбуждении. К июлю отрастут, отвердеют новые, дабы погонять гормоны сладострастной осенью. А пока эта тяжеленная ноша — помеха в противостоянии зимним испытаниям. И по сугробам это «дерево» тяжко таскать, и в лесной чаще застрянешь с ним, не спасёшься от ледовитых ветров.
   Посапывая, трутся «сохой» лоси о деревья. Ежели крепко держится, не сбрасывается, пашут ею землю. И вот «соха» отвалилась! Закончена безболезненная операция по удалению рогов. Облегчение!..
   В чаще, на опушке и даже в болотной няше торчат «царственные короны». Лакомство для птиц, грызунов, зверей, богатое белком. Иные лакомства перепадают и сохатым. То подгнивших вино-бражных дичек-яблочек нажуются. То мухоморов. От ядовитых грибов богатыри не шибко дуреют. Ими лесные самолекари кишечник от паразитов очищают, а в гоны возбуждаются.
   Всё мощно в сохатом! Три метра в длину, два с половиной в высоту; могучие плечи и грудь; крупные коренные зубы и резцы — настоящий комбайн по перетиранию и пережёвыванию растительно-древесной пищи! За сутки эта полутонная громада перемалывает два пуда «сырья».
   Привязанность лосей к родным «пенатам» оборачивается порой для них бедой. Среднерослые деревья и кустарники на месте постоянного их обитания к зиме изрядно обгладываются. С бескормицей наступают и вовсе голодные дни, когда лесной подрост, пожухлые травы, лишайник и мох покрывает глубокий снег. Спешно откочёвывают лоси в малоснежное предгорье, в засечный заповедник. Там и корм добыть легче и лесник на лизунце сенца подбросит.
   Первыми к месту зимовки отправляются матери с сеголетками. За ними тянутся стельные лосихи, нетели, незрелая молодь и взрослые.
   Король нынешнего гона, внёсший в него сумятицу, и строй кочевья нарушил. Он не замыкал шествие, как заведено, а сопровождал его. Хоть медведи, волки и росомахи пребывали ещё в сытости, однако прожорливые хищники могли позариться на слабенького сеголетка или на истощённого дряхлеца. Три дня пути истощили всех. Преодолевали по заснеженным увалам по двадцать километров в день. До кормных мест оставался ещё однодневный переход. Грызли лишайники на стволах деревьев, жевали пожухлую осоку на замерзших болотах.
   Самопровозглашённый вожак чутко охранял своё племя. Но более всего он заботился о своей беременной избраннице. В истории лосиного рода такое супружеское внимание проявилось впервые. Самец обычно после любовных утех к своей подруге даже не подходил. А уж о родительском долге нерадивый папаша даже и не помышлял.
   Лосиный поход заканчивался. Изнурённые кочевники могли в любой момент подвергнуться нападению хищников. Зловещие тени мелькали среди деревьев. Росомахи и рыси ждали падежа, падали. Медведь скрадывался в засаде. По ночам россыпи огней волчьей стаи окружали лосиный стан. Заунывный вой простирался над лесом… Но ни один из хищников не решился поживиться даже еле плетущимся, немощным перестарком. Гроза в облике сохатого-исполина могла разразиться смертоносной молнией — убийственным ударом острых копыт.
   Прибыли на зимовку. Хвойники с густым подлеском, молодые березники-осинники, ивовые заросли. Кормные места! Насыщаясь, утоптали снег, образовав стойбище. В снегопады забивались в сосняк; по ночам зарывались в сугробы, спасаясь от холодов. Днями лакомились малиной и черёмухой, жевали сосновую и пихтовую хвою, грызли древесную кору. Копытили из-под снега травяную и листопадную ветошь.
   Зиму пережили. В мартовскую оттепель начали спускаться с предгорья. Питались налитыми соком ветками деревьев и кустарников, ольховыми и берёзовыми серёжками, мясистыми корневищами водяных растений в долинах рек…
   И вот родная прохлада хвойных лесов, где ожили в золотых кубышках болотцы, зажурчали жаворонками ручьи в обрамлении купальниц. И ковры изумрудной, сочной зелени…
   Как случилась в осени весна, так случилась в весне — зима. Скучились лоси в пихтаче, спасаясь от ветров, оставшихся от февраля. Начало мая — а стужа ледовитая.
   В укромной пихтовой чаще, на травяной и хвойной подстилке, в тёплом гнёздышке, тужилась роженица лосиха. А тут стала всё мертвить костлявая с севера стужа.
   Дико обросший перед зимой шерстью, лось не замерзал. Он заботливо охранял мать своих будущих детёнышей. Сильная, крепкая, она должна родить двойню.
   На стельных лосих всегда зарятся медведи. В нагрянувшие холода многие из топтыгиных освирепились в шатуны. Один из них, голодный, обезумевший, рискнул напасть на роженицу. Но перед ним взгромадел её защитник. Убойный удар его копыта едва не отправил косолапого на тот свет. Хныкая, уполз в кустарник.
   Гонимая голодом и холодом, волчья стая обступила лежбище роженицы. Прикинулся лось хромым. Купились серые на его уловку, погнались за ним. Намётом, намётом!.. Заманил стаю быстроногий в сугробы. Жалко пурхались разбойники в «пуховых перинах». И тут молодой, неопытный двулеток совершил ошибку. На поле, закованное в наст, выскочил. Копыта под тяжестью туши пробивали ледяной панцирь, и «стекло» его до крови резало ноги. Волки, хоть и скользили лапами по льду, но стали настигать запалённую, израненную жертву. Тяжело дыша, с пеной во рту, лось успел встать на оборону в угол из трёх мощных пихт. Жутко вращал перед дюжиной волков огромными, выпуклыми глазищами. «Ну, кто первый?!..» — вопрошал весь его устрашающий вид. И даже матёрый вожак не тронулся с места.
   Отступила стая. А он, выживший, победивший, устремился к беременной лосихе. Она вот-вот начнёт рожать! Боль в окровавленных ногах — а он летел как ветер!..
   О, сколько зверья поганило рожалую постель! Обглоданные косточки его любимой лосихи; хрупкие — его дитяти…
   Трубный вопль возгласил леса о скорби великого лося. Боль разорвала лесное пространство. И затихла.
   Лось помнил запах этого человека. Сам он не нуждался в его подачках. Хранил заветный свой солонец и залечивал телесные и душевные раны во врачующем пихтаче. Любопытства ради принюхивался бывало к выдолбленному корыту с каменной солью, к стогу сена под навесом. Подкормщик носил за плечом палку, которая могла плеваться огнём с убойным свинцом. Но она у него ни разу не стрельнула.  Неуклюжий добряк, в брезентухе, пропахший самосадом, кислыми щами, клюковкой-вишнёвкой, даже у шатунов утишал злобу.
   И вот эти домашние запахи человека немного успокоили лося. Второй детёныш его был спасён!..

***

   В запечном кутке Тимофей постелил полушубок. Бережно выпростал из пазухи тёплый шерстяной комок и уложил на постельку. Диво дивное! Через минуту утробный почти детёныш, пошатываясь, стоял на своих «ходульках»! Оранжевый, в белых носочках, удивлённо лупил сливовыми глазёнками: куда я попал?..
   Совсем недавно, пригретый материнским телом, он с чмоканьем сосал молоко. Такое вкусное и сильное, что с каждым глотком он становился крепче. Сестрёнка тоже тыкалась мордочкой в вымя, и он, старший, великодушно дозволял ей полакомиться минуту-другую… Но вот тёплое молоко стало холодным. И кончилось. И живот матери уже не грел. От сестрёнки било холодом. Каркающее небо почернело. Всё сковала стужа. Но кто-то укутал его, стылого, в тепле, где жарко билось большое сердце. И сон, сладкий, как материнское молоко, разлился в согревающемся теле…
   — Ну и живчик! — восхищался Тимофей, тыча молочной бутылочкой с соской в мордашку лосика. — Май ты маетный. Теперь я тебе родитель.
   А тот уже стукотил копытцами, перебирая длинными ножками, и тянулся к соску, не материнскому, но тоже вкусному. Мудрая кошурка сидела подле и сердобольно-умильно взирала на сиротку.
   — Да, Муся, и баушку Варю утешил бы наш лосик, — поглаживая лосёнка, проговорил Тимофей и горестно вздохнул: — Не дожила, сердешная, до сей благостной поры…
   Баловал старик своего любимца, и тот хвостиком повсюду тянулся за ним. Лакомку потчевал Тимофей морковкой, хлебушком с сольцой, пряниками-конфетками.
   Согнал май иней последнего заморозка. Из домашних яселек днём переселял Тимофей Мая в загон возле сада. Там выгул вольготный и трава пышнее. В саду же травка пожиже, да и бедокурил Май, норовя поглодать яблоньки-груши.
   Высоконогий лосёнок не мог дотянуться до травы. Чудно; было наблюдать, как он опускался на колени и на коленях пасся, щипал траву. И до водицы ручейной не дотягивался. Заходил по грудь в омут, чтобы напиться. Плюхался в нём, нырял, по минуте плавая под водой. От жары и комарья спасался в ручье. Забредёт в него, разляжется, пофыркивает — лишь мордка торчит. Вылупившиеся рожки прячет под водой. Нежные, покрытые тонкой кожицей, они очень уязвимы: комары так и норовят присосаться к ним.
   Благодатно в журчащем ручье! Опушён он сочным камышом, в заводях его желтеют вкусные кубышки вперемежку с белоснежными кувшинками. Сдабривает лосёнок растительную ручейную пищу сольцой. Щелочет губасто донный ил, а то и жуёт его: в нём много солей. Откуда в малыше такие «взрослые» навыки? Зрелый не по возрасту. Тимофей был уверен, что унаследовал он повадки от родителя своего — Большого Лося. Ему довелось видеть этого великана при откочёвывании лосей на зимовку. Май уродился в него — весь в отца! Порода!..
   В оны веки Земля была моложе, природа крепче. И все сохатые выглядели подобно Большому Лосю. Могучий, величественный, с царской короной, лось смотрел на мир с подобающим ему достоинством. Нездешнего, неземного облика исполина древние люди боготворили. Ему поклонялись. Его изображали на стенах пещер, на саркофагах египетских гробниц.
   Русичи созвездие Большой Медведицы величали Лосем. Млечный Путь образовался при погоне небесных охотников за Лосем. Он уносил Солнце в Небесную Тайгу.
   Таёжные охотники представляли Солнце в виде гигантского Лося. За день он пробегал по всему небосклону, к ночи погружался в бесконечное подземное море. Потому и нарекли пращуры лесного великана — олсь. Оранжевый, солнечный. Таким появлялся на свет детёныш сохатого. К двум годам лосёнок преображался в могучего гиганта. Зверь! Так с почтением называли лося таёжные жители Приволжья — мещера.
   Зверь, а нравом добродушный, как и все сильные. Взрослые лоси не приручались. Лишь однажды, благодарный за спасение, сохатый остался у человека.  Тот спас его, тонущего, затёртого льдинами, израненного, при переправе через реку во время ледохода.
   Лосята же с первой кормёжки привязывались к кормильцу. Бывало, стойбище лесной мещеры взращивало целое лосиное стадо. Бытование лосей в укладе жизни таёжников отображалось на наскальных рисунках. Вот наездник на лосе; ездок в упряжке погоняет рогатую «лошадку». Сохатый при вспашке тянет соху, один пахарь ведёт его на поводу, другой за сошкой. Лосиное пастбище под приглядом пастуха. Возвращение стада в загон.
   Лосей и без пастьбы выпускали в тайгу. Они не дичали, возвращались в усадьбу.
   Неприхотливые, выносливые, были незаменимы в заболоченной тайге, в труднопроходимых местах, в распутицу. Их запрягали в сани, в телеги и повозки. И даже в двуколки  — катать падких на экзотику городских барышень.
   Покладистые работяги-«мужики» и кормилицы многодетных семей — крепкая подпорка хозяйского уклада. Самки легко привыкали к дойке. С мая по сентябрь одаривали волшебным молоком хозяев. И здоровьем! Питательное, целебное — подлинный дар природы!
   Много ещё других благ сподобились люди получить от лосей. Дети, общаясь с рогатыми «коняшками», становились добрее и приглядчивее к природе. В иных местах кликали ласково лося — волюнь. А в других ядрёную бабу звали лосёхой.  Подушки набивали лосиной шерстью. Самый надёжный, крепкий кошель в хозяйстве — лосинник. Ребятня играла в лосянку — в бабки из лосиной щиколки. В новомодные времена щеголихи красовались в эластичных чулках в облипку — лосинах. А прежде обтягивающие штаны из замши являлись частью солдатской формы. Лосятина почиталась у таёжников как целебная, придающая силы.
   Но за всё хорошее человек платил лосю чёрной неблагодарностью. Алчный, в погоне за наживой устраивал засады у солонцов, чтобы раздобыть рога в «бархате». Пара пантов — и разгуляй-малина цельный год! Солонцы у зверовщиков переходили по наследству из поколения в поколение. И только тайга знает, сколько человеческой крови пролилось за владение «добычливыми» зверовыми солонцами.
   Предание сказывает, что к охоте на лосей пристрастился и государь Иван IV. Обучил его охотничьим премудростям молодой лосятник. В ту пору в нижегородских лесах властвовали благородные и храбрые лоси-сохатые. Их мясо придавало русскому воинству необыкновенную силу и отвагу. Потому взятие Казани русским царём в 1552 году было столь успешным. И повелел Иван Грозный изобразить на гербе Нижнего Новгорода — лося. Сие повеление в 1666 году подтвердил указ царя Алексея Михайловича: «Печать Нижегородская, на ней лось ступает». Однако в 1781-м Екатерина II заменила на гербе Нижнего неприглядного, на её утончённый, европейский взгляд, лося на грациозного оленя: «В белом поле красный олень, рога и копыта чёрные». Так символ силы, благородства, победы, отражающий дух Нижнего Новгорода, по прихоти императрицы был заменён на «изячный». Наружностью не вышел. Екатерининские вкусы совпали с индейскими — племени апачи. Краснокожие считали лося грубым и глупым. Так же утверждали и некоторые просвещённые учёные-зоологи вроде Альфреда Брема.
   Устоям дедов и отцов остались верны жители Нижегородья — посёлка Шаранга. Они сохранили на поселковом гербе — лося.
   В Выборге в 1928 году поставили памятник лосю. Заблудились охотники в лесу, заколели, обессилели. Истощённых, немощных окружила волчья стая. Казалось, гибель неминуема. Отважный лось отбил хищников от людей, но сам погиб. Воину-спасителю и возвели памятник благодарные люди.
   Воин… Не раз «призывали» сохатых в армию. Рога ветвистые — копыта быстрые. Бежит шибче машины. Отменный пловец. В коннице Будённого воевал особый отряд: всадники — на лосях. Он действовал в болотистых местностях севера Украины и Белоруссии. Опыт будённовцев сгодился в советско-финской войне. Наши бойцы на лосях вызывали панику среди финнов: русские заключили сделку с духами леса.
   Шведы пытались создать подобную лосиную «кавалерию», но отказались от этой затеи: лоси не пригодны для военных манёвров.
   Лосеводы же шведские оказались весьма предприимчивы. Великан вегетарианец съедает в год семь тонн растительной пищи, в основном древесину. И калится весьма прибыльно для хозяев: в лосином помёте — много целлюлозы. Вот и наладили тамошние эколожцы производство экологически чистой бумаги из драгоценного помёта «Moose poopoo».
   Русичи издревле разводили лосей. Цивильная Европа уже в XVIII веке повыбила сохатых напрочь. Теперь медленно восстанавливает их поголовье. В лесах России обитают полтора миллиона этих благородных животных. С 1934 года у нас в стране заповедники содержали лосиные питомники. Селекционеры разводили племенные породы домашних лосей. Ныне селекционная работа угасла.
   Содержание лосиных ферм весьма затратно. Лишь подвижники-лосеводы в  костромской глуши сподобились организовать два лосиных хозяйства. Сохатые здесь одомашнены наполовину: бо;льшую часть дня кормятся в лесу под присмотром пастуха.
   Едут к костромским лосям отовсюду. Молоко лосих излечивает от многих заболеваний. А у «детских» яслей с двунедельными забавными лосиками — очарованная детвора. Ясельников и угостить морковкой дозволяется.

***

   В «Юном натуралисте» Коля прочитал о лосиной ферме, о «детских» яслях для лосиков. И не мог вообразить, как из махоньких крошек могут вымахать гигантские сохатые с мощными корневищами на голове. Как будто доисторические животные времён мамонтов и динозавров. Вот бы побывать на лосеферме, полюбоваться на «первобытных» великанов! А может, волшебное лосихино молоко ножку бы вылечило?.. Вот бы порезвился с лосятами!.. Размечтался…
   И всё-таки здорово повезло! У деда Тимофея погостил, с лосёнком Маем познакомился. Если бы не Шурка и Витёк… После разбитой пожарки юлу стали накручивать, кривляться и напевать:

Одноногий Николашка,
Расписная рубашка,
Петь, плясать — мастак,
А стоять — никак!

   Напридумывали, что Коля на юлу похож. Глупенькие…

***

   Как бы сгодилось лосиное молочко для сохранения жизни Людмилы Николаевой! Тяжко увечило её, крановщицу мостового крана. Быстро зачахла.
   Коля не понимал смерть матери. Мама была всегда, и должна быть всегда! И отрешённо взирал на похоронные хлопоты. Как будто всё происходило где-то, может быть, в соседнем дворе…
   И только тогда осознание небытия матери оледенило его, когда увидел её гробик. Он был почти детский. Как радовалась  она всякий раз, когда прикладывала его затылок к ростомеру на дверном косяке: «Сына, да ты уже выше меня!..» Неужто он перерос её настолько?!..
   Гроб поставили на табуретки под окна надземной её квартиры. Сердобольный и набожный кто-то в скрещенные на груди руки вложил иконку.
   Коля вздрогнул. По тротуару зацокали знакомые каблучки — Верочки Босовской. И в толпе провожающих услышался её голос:
   — Фи, икона-то!.. Того света-то нет! И Бога-то нет!..
  Косноязычие Верочки вновь сгустило туман нереальности всего происходящего. В этом затяжном задымлении Коля никак не мог понять, что от него хочет тётя Тоня, самая близкая мамина подруга. Она хотела усыновить его.
   — А мама?.. — поднял на неё недоумённый взор Коля.
   Капля засверкала на ресницах доброй женщины.
   Преодолев бюрократические крючкотворства, она собрала все бумаги, чтобы взять опекунство над Колей. Завод, где работала Людмила Николаева, оформил пособие, какое положено при потере кормилицы. Оплачивал квартиру. На Новый год заводчане уже не билет на ёлку Николаю подарили — а модное пальто с шалевым воротником.
   Бездетная Клара Леопольдовна пришла к Коле с коробкой конфет и за чаепитием деликатно намекнула, что хотела бы его усыновить. Он понурился. Смутившись, почти без акцента она зачастила:
   — Вот это, дорогой Коля, — Фридерик Францишек Шопен! — достала из портфеля конверт с грампластинкой и протянула мальчику. — А исполнители!.. Лауреаты международных конкурсов имени Шопена и Чайковского: Галина Черны-Стефаньска, Барбара Хессе-Буковская! Мои подруги, между прочим.
   — Подруги? О-о!.. — с восхищением протянул Коля. — И фамилии у них звучат, как музыка.
   — Виртуозы!.. А как Галя играет Фантазию-экспромт! Это мог создать только Сам Господь Бог! Не пьеса, а солнце! Шуман восторгался: «Снимите шляпы, господа! Перед вами новый гений!» Он имел в виду слова Гейне, что Шопен пришёл вслед за Моцартом. Кстати, вокальный цикл Шумана блистательно исполняет близкая моя подруга Эва Бондровска-Турска.
   И вновь Коля восхищённо округлил глаза. Польщённая, Клара Леопольдовна улыбнулась:
   — Варя прелюдии шопеновские обожает. Ах, как она играет!.. Здесь же записаны три прелюдии.
   Старомодная «пажеская» причёска учительницы немного растрепалась, щёки разрумянились; глаза, смотрящие в шопеновскую даль, лихорадочно блестели. Не замечая уже Колю, она как бы пребывала в шопеновском пространстве, среди своих польских великих подруг.
   — «Капли дождя»: светлые, хрустальные, дробные — и штормовые, сменившиеся как бы на церковное песнопение… И Минутный вальс — невообразимая искромётность! Сам великий Артур Рубинштейн исполнял его лишь за минуту и сорок одну секунду. Подвластен этот вальс был только Шопену!.. Соната си-бемоль мажор… — Клара Леопольдовна вздохнула, слабо улыбнулась: — Завидую тебе, Николой. Ведь тебе предстоит знакомство с Шопеном!..
   Соната си-бемоль мажор… Третья часть — Похоронный марш. Ужаснувший Шумана и Мендельсона. И детская, сиротская душа чуть не надорвалась, обливаясь слезами.
   Отложил пластинку. На боль его отозвались далёкие медные басы. На улице двигалась траурная процессия. Горестные, всхлипывающие аккорды. Угасание. Шёпот…
   Осознав, какую боль может причинить мальчику Похоронный марш, старая учительница принесла ему рассказ «Шопен», напечатанный в местном журнале. И просила обратить внимание на выделенные ею строки.
   «Музыка — это воплощение Бога в звуках гармонии. И духовность её — в Божественности. Почти все страшатся смерти. Страшатся того, чего нет. Смерть — коварная выдумка сатаны, который наслаждается страхом смерти. Духовная же музыка гонит от нас пустые страхи прочь. Подготавливает к достойному уходу с Земли, сопровождает за земными пределами.
   Надмирна скорбь и торжественность Похоронного марша Шопена. Он звучит в сию минуту над тысячами свежих могил по всей Земле. Тысячи сиротских душ покинули свои телесные жилища. Они — как дети. Они не ведают заманных лабиринтов пугающего, неоглядного мира, где нет горизонта. Они льнут к родимой Земле, но она не принимает их, она велит слушать путеводную музыку. Её величавый ритм успокаивает смятенные души. Они мотыльками устремляются на свет его, но не сгорают в нём, а в божественном сиянии Шопена продолжают полёт к новой жизни, минуя тёмные закоулки и тупики своего земного сознания».
   Пустые страхи… Этот же журнал «Светоч» поместил стих:

Вот вы ушли. Вас не вернуть.
Ваш неземной неведом путь.
И молим мы, чтоб добрый Бог
Вам во спасение помог.

Молим с любовью, со светлой слезой,
Чтоб вы обрели дом родной.

   «Молитва» звучала напевно, и Коля её частенько повторял. В отсветах её, во сне видел маму. Улыбчивая, она золотисто сияла, и сыну неземной путь её виделся лёгким, летучим. Скоро она обретёт дом небесный и тогда спросит: «Как у тебя дела, сынок?» А он ответит: «У меня всё хорошо, мама!» Ведь он уже почти взрослый.
   Верочкино косноязычие не запечатлелось в памяти влюблённого паренька. Вображулистая, она постоянно вызывала насмешки:

Верка — дура,
Хвост надула.
В зеркало смотрела —
От себя прибалдела!

   Острая на язычок, вображулька начинала картинно красоваться:

Я — девочка Снегурочка,
Мой папа — Дед Мороз,
Мамочка — фиалочка,
А ты — сопливый нос!

   Когда же Роза отважился пересесть от Кози-Шулера к Босой, отхватил сравненьице типа «красавица — чудовище»:

Кто же Верку полюбил?
Кто собою так хорош?
А хромой у нас один —
Культепятый крокодил!

   Она со снисхождением терпела его откровенные взгляды, ибо соседство хорошиста ей, слабенькой троечнице, было выгодно.
   По литературе проходили «Героя нашего времени». И для седьмых классов города в кинотеатре «Красногвардеец» прокрутили «Княжну Мери». Впечатлительная Верочка возомнила себя лермонтовской героиней. Она была очарована игрой Татьяны Пилецкой в роли Веры. В её воображении витал образ красавца Вербицкого, сыгравшего Печорина. Она пытливо поглядывала на Николаева, пытаясь найти в нём черты лермонтовского героя. Даже согласилась не расставаться с ним после фильма. И он привёл её к себе. За чаем на взоры её он трагически вопросил в печоринском духе:
   — С тех пор, как я живу и действую, задаюсь вопросом: «Какую цель имеет моя судьба?..»
   — Какую же?.. — печально и нежно вымолвила Верочка.
   — Тут, Вера, с фатализмом надо разобраться. Помнишь, как Печорин спорил с Вуличем? «Вы нынче умрёте!» — сказал он ему. И поручика пьяный казак шашкой зарубил.
   Верочка ойкнула, как будто об этом не читала и в кино это не видела.
   — А помнишь, — продолжал Николай, — как сам Печорин уверовал, что на дуэли с Грушницким останется жив?.. Нет, Вер, я не фаталист. Если всё предопределено, всё расписано, значит, мы не можем распоряжаться своей жизнью. Не-ет!.. У нас есть воля, рассудок. Мы сами действуем. Возникла какая-то идея, и мы стараемся воплотить её в жизнь…
   — Умненький ты, Николаев! — сухо обронила Верочка.
   Эта холодность напугала его, и ему удалось растопить холод:
   — «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер», — траурно, «авторским» голосом, возвестил Николай.
   Она овеяла его нежным, увлажнённым взором. И он осмелился поцеловать её — в уголок пунцовых губ. Но и от этого, воздушного почти, прикосновения сердце его чуть не обмерло. Он уткнулся губами в её руки, сложенные «домиком». И она не отстранили его,  погладила по голове. И позволила проводить  до дома.
   Они расстались почти как влюблённые. Постояли у подъезда, рука в руке, глаза в глаза. В онемевшей тишине…
   Начались экзамены. Понадобились могучие усилия разума и воли, чтобы приземлиться после небесных парений над страной любви по имени Вера. От одного этого имени сладко перехватывало дыхание… Надо потерпеть! Отличиться ради любимой. Впереди царственные дни — с сиянием звёзд, с лёгкостью сияния зорь!..
   Над билетами порой приходилось засиживаться допоздна. И тогда он падал на кровать без всяких мечтаний. Утренние взлёты с любимым именем на устах освежали. Свежесть необыкновенная в теле, лёгкость, сила!..
   Блестяще сдана физика. Верочка изумлена его достижением и на каждый экзамен старалась попасть вместе с ним. И он тянул её, боязливо трепещущую. После каждой четвёрки она томно пунцовела и кокетливо поглядывала на него, освежая опахалами ресниц. Он млел от её чувства и видел себя и Веру в вихре вальса белой ночи. Долго тренировался. Даже тётю Тоню просил помочь. Мама с ней часто вальсировали дома «Осенний сон» под пластинку. Вовлекали Колю. Неплохо у него выходило, и хромота не замечалась. А тут «Школьный вальс»… Николай лёгок, изящен, чист и добр! Такого парня невозможно отвергнуть.
   «Петух» красуется в его аттестате за «Образ Печорина». Завтра выпускной вечер!..
   Да, идея стремится приобрести форму. И мечта осуществилась! Вот она — блистает никелем в прихожке! Заводчане своему подопечному в честь успешного окончания седьмого класса подарили велосипед. Почти все дворовые пацаны катали на рамах девчонок. Теперь и он посадит перед собой Веруньку. Бережно прижмёт её хрупкие ручки на руле, ощутит прохладу душистых, развевающихся волос. Почувствует тепло её тела — и нежное прикосновение…
   Километровый праздничный стол. Коля с Верочкой, как жених с невестой. Генка Козин подбадривающе подмигивает Коляну: вот-вот загорланит «горько».  Перед ними красавец торт, напоминающий величественную пагоду. Коля изящно снимает с его вершины кремовую розу и галантно преподносит Верочке.
   Школьный вальс! Обмерло сердце. Николай поднимается, чтобы пригласить Верочку. Встаёт и она.
   — Позволь, Веруня, пригласить тебя на танец! — изысканным кавалером Николай уверенно протянул ей руку.
   Поджала губки, дёрнула обнажённым плечиком и в упор саданула в него ясным взглядом:
   — Ты… ты, Коля, хороший конечно… Но какой из тебя, хро… — вальс?
   А к ней уже подлетел набриолиненный прыщ Рублёвка. Она хлёстко обвила его руками за шею.
   — Из меня, из Кольки хромого — вальс?.. — зачумлённо бормотал он, ещё не веря в косноязычие и черноту белой ночи.

   Чёрная белая ночь. Сиреневая дурь. Черёмуховая зима. Осыпается…Со свистом ветра в ушах гонит он велосипед. Он сам — ветер. Чёрный ветер. И ночное пространство на разрыв…
   Словно небесный кто-то заботливо приподнял над кладбищем краешек ночного покрывала: не омрачает ли что священный сон усопших?.. Задержался мерклый свет: живая душа среди покоя, среди теней. Согбенная. Скорбная. Плачущая. На утлой скамеечке в оградке возле памятничка-пирамидки под плакучей ивой. Мама!..
   Какая сила во спасение принесла его на родную могилку?.. Отрадно. Словно живая материнская рука смахнула все сыновние печали.
   Первое дыхание любви. Робкие желания в стремлении взлететь. Порывы юного сердца. Образы, видения, миражи. Подчас пустые и горькие. И благодатные. Осознание приходит: в порывах волнительных не сыскать зачастую ответного эха. Поскольку нет глубокого рассуждения и понимания, и желаемое принимается за действительное.  Обманываться рад.
   Саша Герцен ребёнком лишился матери. И в двенадцать лет влюбился. Она была поразительной красоты. Когда смотрела на него, он терялся и не смел заговаривать с ней, лишь украдкой любовался ею. И никто не догадывался о его чувствах. Даже она. Вот это воля! Николай же обрёл её через страдания. Всё к лучшему! Муки любви ещё больше закалили его. Опомнившись после потрясения, он всё же потрясённо спрашивал себя: как осмелился ночью примчаться на кладбище? Не всякий мужик отважится на такое. Пронзительная боль душевная заглушила все страхи. Сможет ли повторить сей подвиг?
   Александр Герцен, революционный «Колокол» которого разбудил всю Россию, в отрочестве избавился от пустых страхов. Летом с семьёй он жил в деревне. За их барской усадьбой возвышались курганы — древние воинские захоронения на месте сражений. Там находили ржавые боевые доспехи. Ночью, однако, сунуться туда никто не отваживался: не волков боялись, а каких-то духов. Саша высмеивал трусишек. Один из дворовых мужиков предложил насмешнику сходить ночью в эти проклятые места. И принести с кургана лошадиный череп, дабы не было обмана.
  Пока Саша шёл по тропинке близ дома, для храбрости напевал песенки. Вошёл в тёмный лес, и ему стало страшно. Сердце забилось, ноги ослабели, он хватался за ветки. И чуть было не воротился назад. Но пересилил страх. Дошёл до черепа, подцепил на палку и побежал домой. Мужики не шибко хвалили смельчака: повезло, де, в этот раз, что ничего не случилось. А он во вторую и в третью ночь сходил на курганы. И сердце уже не трепетало. Вот так проходят пустые страхи!
   Саше в ту «испытательную» пору было всего двенадцать лет. А Николаю вот-вот стукнет тринадцать. Детские воспоминания Александра Ивановича Герцена подвигли Николая на второе ночное посещение кладбища. Да и маму захотелось навестить.
   В первый раз каким-то образом без всяких поисков очутился у родной могилки. Теперь же заплутал. Среди памятников-клиньев, корявого крестового сухостоя, среди невесёлого подроста «ёлочек»-пирамидок. А потом дремучие заросли бурьяна лесом встали на череде безродных могил.
   Застрял с велосипедом в могильном бурьяне. Страшок подкрался, сыпанул знобкими мурашами по спине. И Герцен забылся. На выручку  подоспел Козин анекдотец. Жена пытает пьяненького муженька:
   — Ах ты скотина, где так долго шлялся?!
   Тот, икая, скорбно понурился:
   — Клава, на кладбище.
   — Да ты что, Вася, кто-то умер?
   — Там все умерли.
   Мрачно улыбнулся. Ринулся напролом, пробился с велосипедом сквозь бурьянную стену. А за ней — плакучая ива над маминой могилой. Прислонил велик к оградке, присел на скамейку. Тронул седую от росы прядь ивушки. Словно слезами оросила. Слёзы навернулись. Мама… «Слёзки на колёсках», — ласково говаривала она, вытирая заплаканное его лицо.
   Подул ветерок. Ивовый дождь омыл могильный холмик, а на нём конфету в полосатой обёртке. Тётя Тоня небось попроведала подругу. Она такие «пчёлки» любит и угощает ими Коленьку.
   Иные брезгуют покойницкими гостинцами. Мол, как это, с могилы — и прямо в рот? Бр-р!.. Кошки бродячие, воробьи — те не соображают. А побирушки? Да ведь голод — не тётя Мотя. Да и что тут такого? У конфет гигиена чётко продумана. В фантики упрятаны.  Развернул Коля конфетку, а она — чистенькая, сладенькая! Чмокнул, цокнул, перекатилво рту звонкую карамельку. А вот и земляника поспела! У изножья могилки, поросшей газонной травкой, посеянной тётей Тоней, — земляничина, с клубнику. Под лунным, почти дневным светом алела на своём лопушистом трилистнике. Сочная, так и брызжет! Вот как славно у мамы погостил!
   Огляделся, чтобы запомнить приметы и не плутать более. Город-то упокоенных быстро ширится. За водопадом плакучей ивы место, ничуть не похожее на могильное. Некая громада напоминала какое-то техническое сооружение, точно лианами оплетённое проводами. То была корабельная радиостанция, возвеличенная до монумента. На гранитном постаменте крупно горело золотом: «Начальник радиостанции». И внизу меленько, невидно — всё, что полагается для памятника. Вокруг поминального стола с мраморной столешницей стояли массивные парковые скамейки с литыми львиными лапами вместо ножек.
   Бесчеловечный хлад сковал всю эту помпезную архитектуру. Неподалёку от неё, через дорогу, пыльную, как деревенский большак, высилась высоковольтная разлапистая махина. Под этим железным «кедром» хоронился стожок. Тёплая сенная «избушечка» обочь кладбища так и манила к себе.
   Коля вырыл в стожке нору и съютился в ней, как в утробе матери младенчик. Но мерный гуд, сонное потрескивание проводов не успели усыпить сморённого мальчишку. Прохлада, какою обычно наполнен воздух после благодатного дождика, перебила сенный дух. Этот озон, необычайно пресный и густой, шибанул по норке, вызвал странную тревогу. Пугливым зверьком мальчик высунулся из стожка — и застыл в ужасе.  На чашечках-бусах, нанизанных на самый верхний высоковольтный провод, безмолвно катался неоново светящийся шар.
   — Молния! Шаровая!.. — съёжившись от страха, прошептал мальчик. — Спалит сено и меня живьём! Тикать!.. — и проклёктал, приказал себе: — Заткнись! При ней нельзя двигаться.
   Но сам лягушонком скакнул из норы за стожок. Словно услышав возню, шар плавно слетел с гирлянды  изоляторов. Слетел прямо к гнезду, в котором минуту назад уже почти спал мальчик. Будто принюхиваясь к тёплому человеческому духу, который таился ещё в дырке. Подрагивая и потрескивая, светящееся диво осторожно вплыло в нору. Точно пламя взнялось внутри стожка. Мальчик в  страхе дёрнулся, но будто невидимая рука сжала его плечо.
   Шар выплыл из норы и, благоухая, прошелестел перед носом оцепеневшего мальчика. На четвереньках, заворожённо задрав голову, он проводил взглядом любопытный «мячик». Точно разузнав что-то важное для себя, тот устремился вверх и растворился в крупной звезде, словно льдинка плавающей в черпаке Большого Ковша.
   Ковши на ночном небе мальчик находил легко. И вот там, в их звёздности — новая звезда!..
  Благовоние, оставленное на прощание диковинным «гостем», успокоило перепуганного мальчишку. Жеманно, как барышня, подёргивая ноздрями и потягивая аромат, он выдохнул облегчённо:
   — Благоуханно!
   Добрый, мирный чудесник оказался.
   Луна спряталась за тучу. Мрак похоронил было свет и звуки, но разухабистые крики полуночной гулянки будто выпутались из мрачной завесы. На кладбищенской опушке гужевалось разжившееся выпивоном и закусоном богодульё. Радостно звякало стекло, гнусаво бренчала разбитая гитара:

А на кладбище всё спокойненько:
Ни друзей, ни врагов не видать,
Всё культурненько, всё пристойненько —
У-ди-вительная бла-годать!

   Чуть ли не родственное чувство потянуло голодного странничка к пирующему табору. Да возгласы делёжки: «Тебе, Кент, часики! Тебе, Лапа, хрусталёк!..» — насторожили его. Шпана, шайка, обчистили, грабанули!..
   Затаился невольный свидетель преступной делёжки. Присел за сирую, в лишаях ржавчины пирамидку. Пальцы судорожно вцепились в «рога» лежащего велика. Раздался трезвон велосипедного звонка. Табор замер. И кто-то прохрипел:
   — Будильник — в гробу! Жмурика будит!..
   Переполошились:
   — Валим отсель! Валим!..
   Шайку как ветром сдуло. Затихло всё…
   Мальчик, герой, оседлал верного своего «коня» и, мелодично позванивая, «погарцевал» по просёлочной за кладбищенской околицей дороге.

   Пристрастился к путешествиям на своём «рысаке». Летит на нём, ветер в ушах свистит. Рубаха пузырит со взлётной силой—  вот-вот взмоет «всадник» ввысь!..
   Речка Куница, на куницу похожая, изящная, блескучая, вдаль скользит, за собой устремляет… Излучина, травы вымахали у подлеска. Поляна в рассыпных кузнечиках — как трескучая сковорода. Раскинется мальчик на спине во всю ширь: так возлежат на матушке-земле, набираясь от неё сил, врачуясь, израненные воины.
   Жаворонковое небо. Лазурь небесная.  Так и манит… Взобрался со своим «Росинантом» на гору Голый Камень. 2 июня — и снег повалил! Будто белые медвежата улеглись на еловых лапах, пригнули их. Благо, на багажнике всегда крепил скатку ветровки. Надел её, капюшон нахлобучил, на мшистом валуне, вершинном, уселся. Зашуршали снежные хлопья по ветровке — и в сугроб превратили созерцателя. А ему из «иллюминатора» капюшона вся горная долина видна. Меньше часа буранило. Полуденное солнце светало из мерклости в жемчужно-переливчатой короне-гало.
   Голый Камень… Какой же он голый? Перед вершиной его лесистой простираются таёжные дали в изумруде елей. Ярко-голубые тени от них волнисто ложатся на сверкающие белизной снега. Мнится, этой божественной красотой весь мир объят. Дух захватывает! Взмыть бы над вознесующими просторами и парить, парить частичкой этого дивного мира!..
   Из сугроба вылез, скинул капюшон, широко вдохнул горный воздух: никак не надышишься нечаянной снежностью!..
   Почти все окрестности города исколесил на своём «Росинанте». Укатил как-то километров за двадцать от города. Забрался в непролазную таёжную глушь. Спешился. В дремучей темени сквозь прореху среди сплетённых ветвей солнечный луч сверкнул. Выхватил странный огромный цветок. Заворожённый, мальчик задрал голову: что это за сказочный цветок?! Тот колыхнулся, и в световом проёме перед мальчиком выросла рогатая гора. Он замер. Лось! Чуток струхнул. Но знал, что не нападёт.
   Лось удивлённо косил огромным оком на объявившееся перед ним чудо. Рогатый исполин взирал на рогатого, за которого держался мальчик. Фыркнул насмешливо, переступил ногами, захрустел под копытами валежник. С треском вломился в бурелом, уступая свою тропу мальчику.
   Лосиная тропа была пробита к таёжному озеру на водопой.
   Озеро Старое в глубинах своих сберегало древнее сожительство. В зарослях уруги, нитчатки, горошницы и других водорослей копошились коловратки, рачки, падёнки, плавунцы, водомерки. Шныряли среди них, насыщаясь, плотвички, верховки, гольцы, окушки. Чавкали в донном иле караси, таились в засаде полосатые хищницы щуки. Дремали в подбережных ущельях усатые, первобытные чудища —  сомы.
   Сочно изумрудилась перистая зелень осоки, камыша, тростника, рогоза, подсвеченная зоревыми зонтиками сусака.
   В этой первозданности на тёмной озёрной глади светились, сияли белоснежные кувшинки. В пышном волнении клубились во берегам ивы. Облачность зелени кружила голову мальчика, явившегося сюда по неведомому зову. Он и сам не знал тайну этого притяжения. Вознесующая, природная сила влекла его в леса, к речкам и озёрам.
   Болотце, полузаросшее осокой и ряской. Пучилась, пузырилась лягушва на утопших лохматых кочках. Ворковала. Вот-вот грянет сводный хор квакушек.
   Голубеет на жёлтой калужнице златоглазка. Какие шикарные прозрачные крылья! Невеста — да и только!..
   Текучие ивы… Порскают из них, простоволосых, чирки и прячутся в камышах.
   Под ивами осыпавшийся скрадок — сложенная когда-то из дёрна охотничья засидка. Неподалёку берестом крытый шалаш, с подстилкой из еловых лап и сена. Вот и ночлег!   
   После встречи с лосем велик стал называться Велось. Укрыл Велося под ивовым пологом. Потрепал перисто-блестящие листья дудчатого любистока. Заросли его вплотную подступили к шалашу. Пряно осыпалась с зонтиков семенная крупка. С горделивым любистоком мирно уживалась почти его тёзка — скромница любка, душистая ночная фиалка. Душисто веяло от неё.
   Солнце опускалось в океан вечернего огня. Пламенеющий закат сгущался пурпуром, отливающим лазурью. Закатный атлас спадал на долину, трепетную, замирающую.  Роса дымчато струилась по ней.
   С кряканьем из камышовых зарослей взнялась к озёрному острову утиная тяга. Ветерок потрепал за вихры одинокий тополь, вскипел тополиный лист. Сполохи зарниц перехлестнулись за синим горизонтом.
   Безмолвие ярких вспышек показалось мальчику тревожным, чуть ли не зловещим. И послышалось: ночь одиноко плачет, как потерявшийся ребёнок. Защемило сердце. И он — один… И вдруг ночь хохотом залилась. Вздрогнул. И тотчас успокоился: сова дичит. Храбрецы Шурка и Витёк до мокрых штанишек её шугались…
   Словно на свирели заиграл щур; свистом и клоктаньем ответили чирки. Хрустнул длинными, сухими ногами кулик-веретенник и протянул своё: «Врете-енн!..» Низко и тихо пролетел коростель-дергач, прохрипел и деловито заскрипел.
   Конечно, мальчику ещё предстояло узнать, кто есть кто. И он чутко запечатлевал образы, голоса и повадки лесной и озёрной живности. Всё было родно ему, всё мило. Вот опустилась на озёрную заводь стайка куличков и упокоилась под покровом ивушки на сон.
   Тепло в шалаше, уютно. Сонно… Добряк лось лыбится губасто. Рога его распускаются солнечным цветком… Как славно в Божьем мире!..

***

   Лось помнил этого мальчика. Он защитил его, лосёнка Мая, от злых мальчишек. Звал его, искал старый лесник. Скрадывался он, не хотел возвращаться. Колено болело, нога подкашивалась — страдания напоминали о плохом. Запах учуял — свой запах!.. По зову крови они нашли друг друга. Отец — и сын.
   Большой Лось облизал своего лосёнка, облизал его больную ножку. И повёл в пихтовый лес. Стройные пирамиды пихт ладно, не теснясь, устремлялись своими острыми вершинами в небеса. Мягкая, душистая хвоя обняла лосёнка. Пыльца «свечек» щекотала ноздри. Лосёнок расчихался, и боль в переломе как бы утишилась. Большой Лось ласково покосился на болезного и начал срывать шишки и «свечки», смачно, заразительно хрумкая. И лосёнок принялся лакомиться.
   Они пробыли, отец и сын, в пихтовой лечебнице неделю. Насыщались всем тем, что дарил им добрый, врачующий пихтач. А силы его целительные были велики.
   Сколько  раз  отбивался  Большой Лось от медведей, волков;  сбрасывал  с  себя  рысей и
росомах! Сколько стычек с соперниками в гонах из-за важенок! Изрешечённого охотничьими пулями почти до самой погибели — пихтовый лес вытаскивал его из лап смерти. Едва живой, еле держась на ногах, из последних сил жевал спасительную хвою, побеги, шишки, живицу. Успокаивалось загнанное сердце, утишались головные боли, затягивались раны, срастались перебитые кости
   Ливневый косохлёст засыпал раздольную лыву. Ах как весело барахтались в ней отец и сынишка! Пихтовая хвойная ванна — лечебная, чудесная! Заживила старые ноющие раны отца; обезболила, укрепила переломанную ножку малыша.
   Повёл он его для крепости организма в горы, на водораздел.  Размылись здесь меж кряжами горные породы.  Обнажились груды соляной глины. Сколько в ней оздоровляющих минералов! Не зря сберегал тайный этот солонец Большой Лось. Сгодился для отпрыска, сгодится для потомства.
   Напрочь расхищены иные солонцы. Пудами растаскивали соль лихие люди. Укладывали на железнодорожные рельсы. Лоси выходили из лесов на приманку. Тормозили пассажирские и продуктовые составы. Было чем поживиться разбойникам!..
   В размывах горных пород громоздились глыбы бурого угля. Большой Лось раздолбил копытом каменюку и начал с хрустом грызть. Лосёнок захрумтел крошками.
   Бурый уголь — спасение от энцефалита. Не всякий таёжник знает об этом противоядии. Откуда же лось ведал про солонец и залежи бурого угля? Нутром, божественно непостижимо, чуял он пути к природным минералам, в коих нуждался организм.
   Повёл чадо своё, неболезное уже, окрепшее, в кормные угодья, дабы возрастал сын, мужал. Частенько отлучался, приучал его обходиться без отцовской опеки. И вот совсем покинул в самую благодатную пору, когда у того отвердели первые рога. Повзрослел, год ему уже.
   Привыкший к отлучкам отца, сын и не заметил долгого его отсутствия: вернётся, как и всегда возвращался. Но тот не вернулся. Теперь одинокого молодого лося ждала взрослая жизнь. И начиналась она в кормном изобилии. Он насыщался сочными листьями черёмухи, крушины, рябины, таволги. Ближе к осени манили уже розовые поля кипрея, сыпучие султаны конского щавеля. Перед сентябрём в пойменной долине лакомился черникой, брусникой, клюквой.
   И вот в конце августа засентябрило. Затрубили гоны, призывая сохатых к продолжению рода. А у него только-только отвердели рога.
   Подул сиверко. Чуток заснежило низовья, запестрели они, буро-белые. Подснежного корма хватало: кустарники, травы, грибы, мох, лишайники. И лоси не спешили откочёвывать.
   Прокурлыкали печально, расставаясь с родными гнёздами, журавли. Прошумели к местам сбора утиные перелёты. Отбыли в жаркие страны многие теплолюбивые птицы. Но ещё звонче запели оседлые теньковки, гаички, лазоревки и прочие синицы. Ещё ударнее и чище стали барабанные дроби дятла.
   Вторили им ксилофонные очереди топора. Тимофей на засеке вырубал корыто в поваленной лесине: прежнее в труху изгрызли лоси. Навалит в долблёнку каменной соли с горкой: лизунец и сено под навесом — добрая стойба для сохатых, урочное подспорье для кормёжки в студёную пору.
   Лиственничная хвоя светлым дождём пролилась на стойбу и её попечителя. Мягкие хвоинки щекочуще осыпали лицо старого лесника. Пощекотали и память… С этой же стойбы возвращался. Тогда, полтора года тому, в мае холода грянули. Вороний ор пихтач оглашал. Над поживой вороньё кружило. Прогнал его. Всхлипы услышал. На рожалой постели лосиха двойней опросталась. Малышка заледенела. Братик её, замерзающий, в мамкин живот уткнулся. В холодный уже. Последнее тепло отдала мать младенцу.
   Подобрал Тимофей лосика. Отогрел. Выходил. Отрада для души. Маем и нарёк. Где он теперь, лесной житель?.. Точно собачонок за ним бегал. Увязался раз крепко и на стойбе этой погостил. Добрый был бы друг и помощник. А то вот на своём горбу крошни с мешком соли приходится таскать. Да-а…
   Ещё звонче застукотил Тимофей по лесине: может, припадёт Май к этой кормушке с лакомой сольцой…

   Гулко в осеннем, просветлённом лесу раздавалась дробь топора. Прядая ушами, лось Май, позабывший уже своё имя, прислушался. Забытые почти звуки. Запах дресвы. Широкими ноздрями втянул воздух… Так рубил дрова старый лесник. Разгорячённый, пахнущий крепким, кисловатым потом…
   Он шёл за ним, будто упёршись на долгом расстоянии в согбенную спину с порожними крошнями. Почему увязался за стариком?.. Дух избяной дедов вязал его. Картинки мельтешили… Запечные ясли с шубной подстилкой. Белёная, тёплая печка; рогач с чапельником к ней прислонились, моршни сушатся.
   На подоконнике цветок в горшке алеет. Кошурка принюхалась к нему. Морщится, чихает, лапкой нос трёт: пахучий цветок, щёкотный. Старик разговаривает с ним. Баушка Варя навеличивала его ваней красавчиком. Дед зовёт ваней мокрым, мужским плакуном. Смахивает набежавшую слезу, вспоминая жену свою…
   В стёганой душегрейке, тапках-котиках на босу ногу, цедит в глиняную кружку из лагуна рубиновую клюковку. Хлебнул, лосика пальцем поманил. Погладил, ломтиком хлеба с сольцой угостил. Советоваться стал, прихлёбывая из кружки. Идти или не идти на белковьё? Вон дробовик без дела, без охоты на стене висит, мается. Галина, дочка, требовала беличью доху. Корила Варя её: ведь векша — тоже жисть!.. Сам он живность не трогал. Застудилась Варя, жир медведя-белогрудки для лечения у Егора-зверовщика попросил. Белогрудка-муровьятник — мирён, но волку спуску не даст. А вот бурый — трусоват. Исподтишка, из засады норовит наскочить на немощных. Когда лосёнок до борохчана, до двулетка возмужает — то уж никакой силы в тайге не сыщется супротив. Старик мотнул головой на разлапистые рога, прибитые над притолокой. После гона такие повсюду разбросаны…
   Хриплый рёв сражающихся сохатых разорвал завесу тишины. Шедший за стариком лось вздрогнул: и в нём, недозрелом ещё самце, взыграла кровь. Вскинул голову, ощутив приятную тяжесть рогов: лопатиной вширь раздались. Хоть сейчас в бой!..
   Старик оглянулся. Но не остановился, не позвал. Заспешил. Спускаясь с холма, начал уменьшаться. Исчез.
   Сродник тайги, Тимофей нутром чуял, кто из зверей скрадывает его, кто в упор, в спину дерзко смотрит. И ощущал себя ровней лесному человеку — удэгейцу Дерсу Узала. Того тигр скрадывал, а он начинал разговаривать с ним; амбой, великим, навеличивал. Вот такое уважительное отношение к природе. И звери не трогали его. Сказывала Варя:
   — Грех удалил природу от нас и нас от природы. Даве-то как было: Адам и Ева со зверями в любви находились. Да сомустил змей-дьявол до грехопадения. А ведь чем праведнее человек, тем ближе к природе. И ты, Тимофеюшка, как медведушко в ичигах…
   Да, лося Тимофей почуял, поступь его услышал. За своего Мая признал. За своего… Нет, теперь он уже сам по себе. Видать, память коснулась… Не приблизился. И ладно.

***

   В малоснежье, при кормной пастьбе лоси, по натуре оседлые, никуда не откочёвывали. Вместе собирались редко, только в лютые метели кучно отстаивались в пихтаче.
   Большого Лося сородичи почти не видели. Он пасся далеко, во чреве тайги. Лишь по осени из одинокой своей пастьбы вклинивался в раздираемые  страстью, беснующиеся гоны. Первенца своего видел только раз. Молодые силы его, исполненные отцовской мощи, теснили грудь, порывались к просторам. И он летел вольным ветром, издеваясь над стаей глупых волков. Из-под копыт взрывались снежные вихри. Серым казалось, что они загнали лося в снега. А сами пурхались, как щенки. Их короткие лапы увязали в снежных намётах. И жалкие волчишки елозили впалыми, тощими пузёшками по сугробам-угробам… Зрелище, отрадное для великого отца!..
   А сын его в любую пору наслаждался лёгким и сильным бегом своим. Свободно пробивался через таёжные чащи, ловко преодолевал топи и болота. Подолгу плавал в бурных реках, бесстрашно ныряя в головокружительные воронки. Медведь напал сзади из засады. На кого! Рога-лопатины, острые копыта — убит наповал! Медвежатая росомаха сверху, с кедра навалилась. Вцепилась было когтями в шею, чтобы перекусить сонную артерию. Да сама природа хранила лося. К зиме дико, сталисто отрастала шерсть на загорбке. Застряли росомахины когти — не выдернуть. Едва стряхнул вражину…
   Целая стая одичавших людей в шесть голов расстреливала мать-лосиху с лосёнком…
   Они долго готовились к этой расправе. Бились над выбором огнестрела. Подбирали ружья и винтовки с убойной силой на сильного зверя: многозарядки, полуавтоматические, не поскупились и на забугорный ствол. Приобрели сентябрьскую лицензию на отстрел взрослого быка.
   — С бумагой у вас, добры молодцы, вроде всё в порядке, — изучил лицензию Тимофей. — А вот с головой… — он махнул рукой на их транспорт: армейский «Урал» с фургоном-теплушкой: — Как на войне!..
   Заснеженное поле пересекала лосиха с сеголетком. Захрипела рация:
   — Корова с телёнком! Загонщики , на свои номера! Ни рогов, ни копыт! Пошли!..
   Выстрел. Другой. Третий, четвёртый… Радостно захрюкала рация:
   — У нас лежит корова!
   — На приёме. Уши не прижаты?
   — Я её с одного выстрела! По месту, по шее!
   — Я, первым номером стоя, взял телёнка!
   — На приёме. Загружаемся!
   Разделка. Делёжка.
   — Лёха раздающий!
   — Я, карабинщик, крайний номер. В глаза ему смотрел. Жалко, так и хочешь хлебушка дать.
   — В ветеринарку едем, проверять мясо.
   — Да вроде здоровые они. Обойдёмся!..
   Эх, люди, люди! Мордатые, «голодненькие» особи. Мать с ребёнком расстреляли. На природу съездили. Убийством позабавились. А дома дети папок ждут…
   Лось чуть не ринулся из чащи. Он мог бы разметать весь этот табор с военной машиной и людишками. Но почему не напал?.. Почему на этом же поле стрелка спас? В засидке на раскидистом дубе тот шесть часов прокуковал, ожидаючи сохатого. И так закоченел, что слезть уже не мог. Боднул лось рогами ствол дуба — как мёрзлая груша упал в снег бестолковый охотничек. Лишь ружьишко на суку болталось. Очухался, безоружный утёпал восвояси.
   Другой дурачок, впустую популяв по куропаткам, надрался от неудачи. Перебрал изрядно. Выполз из палатки. Икал, рыгал. Лосю показалось, что какой-то смрадный пьянчужка пытается вабить. А тот уже блевотиной захлёбывался, задыхался, хрипел. Вот-вот окочурится. Перевернул его лось на живот. Спас.

   Сходила троица на кабана. Разъярённый секач едва не зарыл охотничков в землю. Трухнули изрядно и чуть друга не подстрелили. Шаркнула пуля по комбинезону, клок вырвала.
   Долго снился потерпевшему дикий, ощетинившийся вепрь с клыками мамонта. Обливаясь потом, в ужасе вскрикивал, вскакивал  во сне от душераздирающего визга чудовища. Зачехлил ружьё, в угол кладовки засунул.
   А дружки его к лосиной охоте начали готовиться. Обзавелись нарезным оружием с флажковым предохранителем — карабином «Беркут». Магазин — десять патронов. Достаточно, чтобы поразить крупного самца издалека. Обговорили детали охоты. Лучше всего к сохатому подступиться во время гона. На реву вдвоём — само то. Один приманивает, другой стреляет. Действовать надо чётко. Стрелять в сердце, в шею, позвоночник, лёгкие, в лопатку. Уложить полтонны живого мяса непросто. Если не подстрелить сразу, атака копытного чрезвычайно опасна. Потому должно быть прямое попадание крупнокалиберной пули в середину передней части туши. А лось слаб на рану, сразу бух! — и упадёт…
   У бывалых охотников раздобыли раствор с «ароматом» лосиной самки. Гримасничали, как обезьяны, пытаясь вабить. Зажимали носы пальцами: «А-а!.. У-у!..» Икали: «И-ик!.. А-ак!..» — рвотно выходило. Ладони рупором — трубили. Без ладоней как бы удивлялись: «О-о!..» Дули в горлышко бутылки. Смастерили хитроумную вабу: бельевую верёвку просунули в дырку на донышке жестяной банки. Замотали изделие изолентой. Елозили пальцами по шнурку, извлекая нечто похожее на стон. Вот это ваба!
   Ревущий период — сентябрь. Но дожди зачастили — игрища лосиные откладывались. Ветер потянул — шаги до лося донесёт, запахи. Вот непруха!
   Наконец погода присмирела. Золотая левитанская осень. Раннее тихое утро. Прочёсывать лосиные угодья, искать их следы почти не пришлось. Вытоптанная поляна с проплешинами. Сломанные кустарники и деревья, изодранная рогами кора. Гонные ямы, кислый запах. Лосиный ток!
   Надушнились «ароматом» коровы. Стрелок долго выбирал позицию для выстрела. Наконец умостился за можжевельником. Приманщик с хрустом залез в подрост и стал ломать ветки: якобы выгуливается корова. Попытался извлечь стон из своего изобретения. Елозил пальцами по шнурку, продетому через консервную банку — вабил. Вымучил нечто подобное стону.
   Старый лось выжидал в чаще. Услышал зов. Уловил, однако, фальшь, металлический оттенок. Но он был настолько стар, что желаемое принял за действительное. Призывные стоны манили его. И он вышел на встречу к своей «подруге»…
   Выстрел. Другой, третий… В шею, позвоночник, лопатку. В лёгкие. В сердце.
   Он опустился на колени. Наклонился и упал на бок.
   Двое с индейскими воплями подбежали к добыче. Шлёпали ладонями по ещё вздымающемуся боку…
   Сама тайга надвинулась на них. Громада с деревом на голове нависла над ними. Лес — лось!.. Ужас разметал их, как щенят.

***


   Снилась ему дивная звезда, слетевшая, как шаровая молния… Снился лось. В земшарном зраке его, как в добром зеркале, он увидел себя круглолицым и улыбчивым…
   Улыбнулся, и слетел с него светлый сон. Выглянул из шалаша. Око — во всё небо! Влажное. Огромная, блистающая слеза скатилась.
   Светлая слеза лося. Благородного. Он помнил этого доброго мальчика. И не оплакивал судьбу его. Слезой светлой ограждал от зла.
   Сбывшийся сон. Улетучился… Мальчик вылез из шалаша. Лось — цветок. Удаляющиеся шаги…
   По утренней заре, по озеру звуки разносились необычайно чистые. Шевелились, плавали голубоватые туманцы. Кружки от водомерок, паучков, комаров слегка пестрили водную гладь. Рыба заиграла большими кругами. Пловчиха ондатра прохлюпала по своим делам. Плёсом-хвостом бобр шлёпнул по воде. И бабахнул — точно выстрел грохнул. Перекатным эхом понёсся по озерной глади. Сом вторил бобру, бухнул в камышах хвостом. Выныривая, поблёскивали верховки. Сверкнув чешуёй, выскочила из воды и шлёпнулась с брызгами сорожка.
   Опустилась на озёрную заводь стайка куличков. Трясогузка закрутилась на песчаной отмели. Впереди мальчика забежала, мерцая длинным хвостом. На ходу выклёвывала шилом-клювом из песка рачков вислокрылки. Оглядывалась на мальчика и семенила дальше, точно крохотная верная собачка.
   Мальчик в городе всегда обходил стороной стайки воробьёв и голубей. Зачем их беспокоить? Пусть клюют, что Боженька послал. Так мама наставляла. А иногда сам их угощал семечками или хлебными крошками…
   На взгорке в тени ельника завораживали слух переливы флейты: иволга выводила серебристую мелодию. В её напевную музыку вплелось кукованье вещей птицы-предсказательницы.
   — Кукушка, сколько мне жить осталось? — спросил мальчик и начал считать: — Раз, два, три… сорок один, сорок два… Ещё много! Спасибо, кукушка!
   Как прозрачна озёрная водица! Видно, как среди водорослей поблёскивают чебаки. Мелюзги нет — в такой благодати рыба растёт быстро. Над водой облачки бабочек и стрекозок. Кувшинки и кубышки облеплены стрелками и златоглазками. Голубенькая стрелка с прозрачными крылышками опустилась на «саблю» осоки, играючи скользнула по ней в воду. Не поймёшь этих насекомых: и летают, и ползают, и в воде могут жить!
   Ветерок поднял стрекозу со стрелолиста. Летит прозрачнокрылая, сцепив лапки корзиночкой, собирая в неё зазевавшихся комариков.
   Жук-плавунец набрал в подкрылья воздух, повёл усами, поджал задние вёслица и дёрнулся за головастиком.
  Но что это? На дне как-то странно замерли солнечные зайчики. Пёстрый от чёрных пятен на желтоватой слизистой коже шевелит жирными усищами древний сом.
   Рябь пробежала по воде. Пригнулись кусты осоки и светлухи — кряквы пронеслись над протокой. Она простиралась в озёрную даль. Там зеленоватым облаком покачивался в дымке селезнёвый остров. Там жили самые славные птицы на свете.
   Мальчик в плавках по неглубокой протоке добрался до острова. Царство зелёно-золотого…
   Вот селезень выплыл на «зеркальце», окружённое ивами. Повёл головой, к чему-то прислушиваясь, приглядываясь. Где сейчас столетняя щука-утятница? Уже который день старуха пасла утиную семью. Последний утёнок, вылупляясь, чуть не задохнулся и всё время отставал. Лакомство!
   Повсюду под водой слышалось чмоканье, сопенье: так сладки побеги молодого аира! Караси, лещи, лини вовсю уплетали нежную мякоть его корней.
   Ершиха щёлкнула челюстью, ей ответила другая, и кумушки задребезжали жабрами. От утятницы даже малькам удавалось улепетнуть. Она уже два дня довольствовалась только илом, песком и даже просто водой. Но сегодня ей, кажется, повезёт. Старуха облюбовала одного утёнка и от своего не отступится.
   Селезень однажды видел, как, с одышкой втягивая дряблый живот, встала щука на мели и замутила илистое дно. Любопытные гольянчики удивлённо округлили ротики: что, что там происходит?!.. Жёлтенький пузанчик тут же поплатился за своё любопытство. Хищница выскочила из мути и сглотнула ротозея — тот и пикнуть не успел.
   Лёгкий пар скользил по воде. Кружева от рыб и насекомых испещрили водную гладь. Рыжуха-ондатра бесшумно проплыла назад в свою нору. Бобр шлепанул плёсом — будто пушка бабахнула.
   Селезень с уткой заботливо проследили, чтобы утята не заблудились в камышовых зарослях. Последним выпутался из камыша младшенький. Бултыхнулся вниз головой и поплыл, потешно выставив задок.
   Песчаная коса для утят — привольная. Родной остров, прибрежный жирный ил. Мокрицы кишмя кишат. Резвятся утята. Совсем уже сизые, большие. Жёлтого пушка почти не видать, а забавляются, как малыши. Воткнут розовые клювики в прохладный ил и щелочут, пускают пузыри!
   Щуку селезень заприметил возле жерди, воткнутой рыбаком в дно. У самой поверхности воды приткнулось к шесту бревно. Но селезень разглядел широкий седой лоб в клочьях мха. На спине и боках бугрились  серые полоски, забитые мхом. Уже больше часа щука притворялась бревном.
   Селезень стал заманивать хитрюгу в рыбацкую сеть. Волоча по воде крыло, отплыл от выводка подальше, подгрёб к камышам. Между воткнутыми жердями белели берёзовые поплавки. Серебристым веером прыснули уклейки и верховки. Щука тащилась следом, подслеповато высматривая в тёмной воде светлые пятна утиных лап.
   Растопырила рваные плавники, куцый хвост её задрожал. Задёргалась, стала тыкаться носом в дно. Резко вытянулась и бросилась на селезня. Он рванулся, но зацепился коготком лапы за режёвку. В отчаянном рывке потянул её. Щука сходу воткнулась в сеть и вместе с птицей потащила её ко дну. Широкий лоб не мог протиснуться сквозь режёвку. И всё-таки ей удалось схватить селезня за лапу. Вот-вот начнёт перемалывать дёснами сухожилия.
   — Ах, ты так! — закричал мальчик, свидетель разыгравшейся трагедии. — Он ведь хромой будет! — и тюкнул по лопатистому лбу палкой.
   Щука медленно опустилась на дно.
   Селезень обессиленно покачивался на ряби воды, ощущая тяжесть каждого пера. Горьковатый дух лугового лука вернул обоняние. Открыл глаза: спаситель его уходил по протоке к берегу.
   А там, возле одежды и велосипеда его ждал лось. Мальчик нашарил в кармане штанов хлебные крошки и протянул ладошку своему другу. Большие нежные губы коснулись её.