Рождение свыше

Ночная тишина над Иерусалимом. В иссиня-чёрном воздухе мерцают угольки костров, и кажется, будто само время задержало дыхание. Именно в такую паузу между вдохом и выдохом к страннику из Галилеи приходит Никодим. В Евангелии от Иоанна сцена занимает всего несколько строк, но ощутить их плотность можно, пожалуй, лишь внутренним чувством: там, где повествование сжимается до почти неслышимого, рождается невыразимое. 
Никодим стремится понять: «Как может человек, будучи стар, снова войти в утробу матери?» – и внезапно сталкивается с двойственным греческим словом ;;;;;;. Оно то «свыше», то «снова», и переводчики вынуждены выбирать, хотя сама тайна не выбирает ничего, а удерживает оба значения. Двойственность неразрешима принципиально: рождение «свыше» никогда не отменяет рождения «снова», и наоборот. 
Телесное рождение – кольцо времени, которое запирает нас в причастности крови, языка, памяти; вечное рождение – отверстие в этом кольце, через которое бесконечность прорастает в конечное. Но отверстие появляется изнутри: невозможно вставить его снаружи, как вставляют замочную скважину. Поэтому логос Иисуса можно лишь услышать, но нельзя переложить на систему наставлений; он расслаивает привычный порядок вместо того, чтобы дать новую инструкцию. 
Мейстер Экхарт, размышляя над тем же парадоксом, говорит о «вечном рождении, которое Отец совершает в вечности». Он радикально переносит родильную камеру в глубины самой души: Бог рождается во мне, но лишь в той мере, в какой я уже давно рожден в нём. Внутренность оказывается древнее внешности. 
Если прислушаться, то у Экхарта рождающий и рождаемый меняются местами, подобно героям квантового парадокса: невозможно решить, кто инициирует событие. Отец производит Сына, но и Сын «будит» Отца, складывая из беспредельного одноточечную ясность «Я есмь». В этом взаимном освещении высвечивается дерзкое: источник порождения оказывается не позади, а впереди нас – мы рождены тем, что ещё только должно в нас состояться. 
Человеческий язык плохо справляется с такими топологиями. Когда мы говорим «сначала» и «потом», «внутри» и «снаружи», слова распадаются, как сухая глина на потоке. Поэтому мистики изобретают обходные тропы: темноту, молчание, образы родов и огня. 
Рождение во времени – акт завершённый: пуповина перерезана, и тело начинает отсчитывать собственную меру. Рождение свыше – процесс незакрытый, скорее пружина, чем момент; оно не «добавляется» к уже имеющемуся существованию, а распахивает его в новую многомерность. Потому Никодиму трудно понять: он ищет второй хронологический старт, а получает приглашение выйти за границы хроноса. 
Здесь уместно вспомнить Плотина: «Всякое становящееся становится из того, чем оно уже является». Душа, стоящая на пороге, держит ключ из того же металла, что и дверь. Из-за этого христианская традиция, насколько она ориентирована на внутренний опыт, подчёркивала странный обратный ход: сначала «умереть» для себя, дабы «родиться» в Боге. Но у Экхарта смерть и роды слипаются в одно неделимое действие; прерывистость времени исчезает, и остаётся чистый акт «есть». 
Парадокс взаиморождения можно пересказать как диалектику, но тогда исчезнет аромат тайны. Гегелев тезис-антитезис-синтез лишь внешне напоминает рухнувший небесный шатёр Экхарта. У Экхарта нет «третьего» уровня, где конфликт снимается; есть бесконечный ток, где оба полюса уже всегда содержат друг друга. 
В языке каббалы сказали бы: буква, которую ты завязываешь на руку (далет в слове «эхад»), указывает на пустоту, дверной проём. Там, где буква сообщает о различении, она одновременно напоминает о неразличимости. Разве не это пытается нащупать Иисус, когда говорит Никодиму о Духе, веющем «где хочет»? Он не обозначает направление – он показывает, что у движения нет фиксированного адреса, потому что само рождение свыше – адрес любого места, где возникает слушающее сердце. 
Св. Августин однажды заметил: «Время есть протяжение души». Добавим: душа растягивает не только прошлое к будущему, но и горизонтальное к вертикальному, временное к вечному. И если рождение во времени – это точка, то рождение свыше – прожектор, который превращает точку в бесконечную линию, не меняя её локуса. 
Отсюда осторожная этика мистиков: нельзя передать рождающее Слово, можно лишь стать его акушером. Внешнее слово – как соль: призвано усилить жажду, сделать пространство внутри ещё суше, чтобы живая вода, когда она вспыхнет, стремительно заполнила пустоту. 
Может показаться, что схема «кто уже рожден – тот рождает» породит элитизм. Однако логика вечного рождения подрывает любые иерархии: нет «ранее» и «позднее», есть только непрерывное зачатие настоящего самостью Бога и Бога самостью человека. Каждое мгновение эта вспышка может произойти в случайной точке пространства-времени – в подземном гараже, на овощном рынке, в камере смертника. 
Поэтому рассказ Иоанна остаётся лишь намёком. Возможно, Никодим так никогда и не понял. Но поражение понимания – часть замысла: как только интеллект признаёт собственную конечность, раскрывается пустота, готовая принять рождение. Не мудрость, а изумление оказывается истинной маткой духа. 
Куда ведёт такое рождение? Ни к «загробному» раю, ни к уходу из мира. Оно прививает к телесной истории способность прорываться в нескончаемую современность Бога. Кто вкусил её, говорит, как Экхарт: «Душа, поистине рожденная Богом, пребывает с тем же Богом выше времени и вне времени». 
А внизу, внутри часа, продолжается привычная смена секунд. Деревья старятся, дети вырастают, города пылят под солнцем. И в каждом ритме кровотока может, как дрожь, вспыхнуть память о том, что мы уже давно родились из будущего, которое всегда было. 
Там, где наш язык умолкает, остаётся пустое эхо, тихая оттепель внутри грудной клетки. Можно попробовать назвать её «царством», «единением», «самостью» – но любая этикетка застынет слишком быстро. Лучше оставить её без имени, как безымянным было мгновение, когда свет разделился с тьмой, и обе восхитились друг другом, узнаваясь как отец и сын, как мать и дитя, как рождение и родившийся. 
Пусть этот безымянный миг продолжает зреть внутри каждого нашего вдоха, как первозданное «да», сказанное до всякого слова. Тогда даже самый глухой полночный вопрос о том, «как может человек снова родиться», станет не мучительным парадоксом, а эхом грядущего, которое уже когда-то, где-то в нас самих, тихо совершилось.