Детство блудного сына. Отрывок

Каракулевые годы с каракулевыми деревьями, дымом, смехом, моим каракулевым почерком, не шедшим ни в какое сравнение с аккуратными буковками-зубками отличницы Арифметчиковой. Хорошие оценки ей ставили за фамилию и за то, что её мать была бухгалтером, Считалось, что в интеллигентных семьях должны расти умные дети.

  Вася Васюхно, сын шофёра, был исключением. По-видимому, благодаря тонкой шее и большой голове. Мне представлялось, что в той голове быстрые паучки ткут златорунные ячейки, где по порядку располагались все правила и формулы, с которыми моя вольная душа общалась на уровне "Здрасьте - досвиданья".

  Мне хотелось быть Александром Великим. Чтобы меня, залитого мёдом, везли сорок коней в прянишном гробу к египетским пальмам, и я, умерший, но всё ещё живой, видел, как сожалеет обо мне завуч, считавшая своим долгом заглядывать на переменах в мальчишичий туалет.

  Была девочка Марина, приехавшая из Алма-Аты и собиравшаяся уезжать в плавящийся на солнце Фрунзе. У неё были длинные косички и журавлиные ноги, от неё торжественно пахло яблоками и все мальчишки в классе были влюблены в эту скуластую нимфу экзотики. Девчонки завидовали её колечку и цепочке на шее, её умению внезапно краснеть и тому, что её папа - военный - командовал целым пыльным полком.

  Все мы, дети московского перестроечного захолустья, мечтали, вытянув шеи и расправив крылья, умчаться за жемчужно-янтарные моря, где даже голуби ворковали по-французски..



  Родители ходили на тяжёлую и весёлую, как мешок с игрушками, работу... Пили сладкое вино и танцевали на свадьбах. Сутулились на регулярных - куда же без них - похоронах... Умирали часто, потому что все были на виду. Все знали сколько раз в среду Эльза Петровна ходила в магазин, какого цвета подштанники у её мужа, или какие славные удались грибы в яичнице семейства Фроловых.

  Нельзя было тихо быть увезённым в морг и спешно кремированным невесть откуда вылуплявшимися дальними родственниками. Нет, похороны были делом всеобщим, к нему привлекалась испуганная детвора, обрядовые старушки, сходились мужики, ведя за собой на табачном поводке запах пива и воблы. Женщины помоложе втихоря грызли семечки и отряхивали с мятых траурных платьев прилипчивую шелуху.

  Пока с усопшим прощались безутешные тётки, за стенкой готовились к поминкам, гремя прикупленными заранее "Столичной" и "Агдамом", и все понимали, что похороны не только траур, но и праздник продолжающейся жизни.


  Мы, дети поселкового запустенья, ставили свободу куда выше безнадёжно заучиваемых на ночь классиков, конца которым не было видно... Нас притягивал парк, вмещавший в себя пиво-водочный ларёк с раками, баранками, папиросами "Север" и интеллигентскими бутербродами с сыром, которыми брезгали настоящие слесаря и землекопы в пиратских штанах.

  Был в парке бильярдный зал на два стола с жёлтыми, как стариковские зубы, шарами. Был жестью обитый тир, напоминавший помятую коробку из-под патронов. Ещё пара непонятных построек, вечно запертых на пудовые замки. На отшибе ютился деревянный кинозал, который от любой искры мог сгореть за пять секунд.

  Были качели и карусель. На качелях мы катались, когда уходил кассир-механик, собиравший с публики гривенники; катались до тошноты... И гоняли мяч на футбольном поле, часто посещаемом парочкой независимых коз.

  Однажды, возвращаясь домой, мы наткнулись на куклу, оказавшейся, при более подробном рассмотрении, новорождённым ребёнком. От розово-коричневого тельца неприятно пахло, а на нём суетилось муравьино-мушиное торжище. Мы засыпали трупик землёй и никогда никому об этом не рассказывали.