Шкатулка

Вдовствовала Мария Изяславовна шестой год. На понятные, при ее далеко не преклонных годах, разговоры и уговоры родни и приятельниц не реагировала, но и не раздражалась. Она не для вида, а даже внутренне легко соглашалась с их доводами, но чувствовала ясно - к ней это совершенно не относится.
К одиночеству своему не привыкла, но приспособилась, как прежде приспосабливалась к неудобствам жизни в командировках. Но где-то с год назад ее стало посещать чувство, что из этой командировки пора возвращаться. Причиной не был страх одинокой старости, представлявшейся ей все же делом отдаленным, и даже не появление нового знакомого, который как-то удержался в «поле тяготения», в отличие от прочих, скользнувших, не задев.
Просто возникло ощущение, что пора. Но тут же появился вопрос, как и куда пора. Ее очень радовало то, как они осторожно и не торопясь сближались с Другом эти несколько месяцев знакомства. Маше было определенно ясно, что наступил момент, когда его надо будет однажды вечером оставить у себя.
Но точно так же было ясно, что ничего из этого не выйдет.

Фотографии из своей прежней жизни, частью в рамках, а больше в перехваченных резинкой стопочках, она некогда упаковала свертком и решительно отправила на антресоль, и впоследствии ни разу не доставала. А теперь вдруг полезла искать, и прабабушкина шкатулка, соскользнув с искомого свертка, в буквальном смысле свалилась на голову. Она едва перехватила ее у самого лица. И сочла за знак.
Содержимое было ностальгически созвучно.
Бог весть какими судьбами сохранилась она в семье, эта шкатулка. Трудно сказать, что ее спасло. Прочность ли, некое неуловимое изящество, неприметность, или просто бережливость хозяев. Вот бережливость и неприметность, это были две неизменные семейные черты. Ни одной яркой личности на протяжении нескольких поколений. Ни о ком нельзя было сказать ничего определенного. Ни скандалов, ни головокружительных карьер. При этом нарочно такую репутацию не поддерживали. Она скорее исходила из общего строя семейной жизни. Над которым мог позволить себе слегка иронизировать лишь дядя Жора, enfante terrible семейства, позволивший себе немыслимое фрондерство. Он отказался после школы идти в Университет, и вплоть до поступления на следующий год, болтался в нем же в должности лаборанта, будучи на деле, со своими пунктуальностью и занудством, головной болью завкафедрой.
Ничего более революционного никто в семействе себе не позволял. Дочки вовремя выходили замуж и рожали, сыновья неизменно женились не поздно и не рано, а ощутив, в полной гармонии с семейным консенсусом, что пора. Возможно, так сказывались немецкие корни, о которых свидетельствовала прабабушкина девичья фамилия.

Хранились в шкатулке совсем старые, даже старинные фотографии, с виньетками и непременным указанием имени фотографа и адреса ателье (Реклама, реклама… Оттого и имена фотографов сохранились, а большинство запечатленных уже безымянны). Кроме этих фотографий (на сером или зеленоватом, тисненом несохранившимся золотом толстом картоне), там хранились, аккуратно перевязанные утратившими цвет шелковыми ленточками, письма от гимназических подруг прабабки. Никаких любовных записок и романтических признаний. Никаких кружевных платочков и засушенных цветов. То ли для них была предназначена другая шкатулка, то ли их не существовало и вовсе, чего нельзя исключить, если иметь в виду упомянутый семейный характер.
В юности Маша пару раз добиралась потихоньку от матери до шкатулки, аккуратно развязывала ленточки, (чтобы так же аккуратно потом завязать) и перебирала письма, сложенные без конвертов в стопочки разной толщины, в зависимости от количества полученных от каждого адресата писем. На каждом письме вверху были обозначены номер, дата получения и имя отправительницы, иногда сопровождавшееся гимназическим прозвищем. Все это было сделано характерным угловатым почерком получательницы. Стопки отличались не только толщиной. Еще тогда Маша отметила, что круг тем, затрагиваемых каждой корреспонденткой, был своим и неизменным. Маня Пруш в своих коротких, но многочисленных посланиях делилась исключительно своими любовными приключениями. (Носившими, несмотря на параллельность и калейдоскопичность, удивительно целомудренный характер). Другая Маня, обозначаемая буквой К, была серьезной замужней дамой, стремилась получить медицинское образование и писала скучнейшие длинные, но редкие письма. Но можно было догадаться, что она же, под прозвищем Белка, часто упоминалась в письмах, составлявших самую большую стопку. Это были письма от подруги, неизменно именуемой Варенькой. Скорее всего, толщина пачки зависела больше от характера корреспондентки и наличия досуга, нежели от степени близости подруг.
В те времена Маша, поперебирав письма и поудивлявшись их заботам, интерес к чтению быстро потеряла.
Ныне же читала их другими глазами. Первое, что теперь бросалось, это их самоощущение женщин поживших, едва не пожилых, или по крайней мере тех, у которых большая часть жизни в прошлом, о котором они с удовольствием вспоминают. Что было довольно смешно, поскольку, по прикидкам Маши, даже в самых поздних письмах им было едва за тридцать. Тогда, в свои 13-14, она была с ними вполне солидарна. Теперь же невольно улыбалась, вспоминая, какой жизнерадостной дурочкой, полной полудетских мечтаний была в те самые свои три десятка. Другое открытие ее ждало в письмах упомянутой Вареньки, совершенно прошедшее мимо внимания в юности. Пухлая пачка писем изобиловала многословными перечислениями покупок и цен – теперь читать это было забавно, но юная Маша над ними заскучала и отложила, не добравшись до ой как живо заинтересовавших бы ее подробностей. Там Варенька вполне деловым тоном, как о чем-то несколько пикантном, но совершенно не скандальном, писала об интимных отношениях своего супруга с няней их детей. Маша даже присвистнула, вообразив, какое впечатление произвело бы такое упоминание на нее в прошлом. Однако это настолько не соответствовало ее представлениям о тогдашней жизни, что и Маша нынешняя это письмо отложила, и прочитала еще раз, с более спокойным любопытством.
Судя по всему, прабабка на ситуацию смотрела иначе, и Варенька иронично, но обстоятельно объясняла ей все преимущества, апеллируя к хорошо знакомому ей опыту семейной жизни собственного брата, чью жену, бывало, донимали письмами брошенные им любовницы, и (что было гораздо хуже), анонимные доброхоты со своими доносами, замаскированными под заботливые предупреждения, из которых так и торчали уши презрения и злорадства. Но и это были цветочки. Улаживание неприятности, заключавшейся в том, что соблазненная братом дочка жившего по соседству мелкого чиновника забеременела, нанесло заметный ущерб семейному бюджету, и послужило причиной отказа от долгожданной поездки на воды вместо опостылевшей дачи в Териоках.
Иронически-спокойный тон письма иногда автором не выдерживался, и переходил в заметно язвительный. Муж Вареньки ночью потихоньку выходил из спальни. Считалось, для того, чтобы покурить в кабинете. Возвращался же довольно скоро, что еще больше укрепляло супругу в ощущении, что тот справляет таким образом некую нужду. Пахло от него при этом вовсе не табаком. И описывала, как однажды она из любопытства, выждав немного, босиком и на цыпочках прошла коридором до комнаты няни, и окончательно убедилась, что происходящее там торопливое и явно потное действо совершенно не по ней.
Сохранившая навсегда ужас перед родами, и считая появление двойни, сына и дочери, подвигом, повторить который она не в силах, Варенька к интимным отношениям с супругом приобрела стойкое отвращение, и даже, как можно было понять по нескольким туманным фразам, консультировалась с упомянутой Белкой относительно применения разного рода новомодных средств предохранения. Желавшие показать друг перед другом свою прогрессивность, они могли поиронизировать над поверхностной религиозностью мужей, заставлявшей их выполнять свой супружеский долг непременно до конца и полностью.

Скорее всего, поделиться такими подробностями она решалась не с каждой подругой, да и происходящее, возможно, давалось ей вовсе не так легко, как она хотела показать. Тем не менее, тон был выдерживаем ею до конца, она даже вспомнила, как после того, как ушла на покой их прежняя престарелая няня, она, заметив знакомый огонек в глазах супруга при виде новой кандидатки, поступила вопреки совету золовки ни в коем случае не брать сколь-нибудь миловидных, и наняла ту незамедлительно. (Нет, все же характер у Вареньки был крепкий). И довершались ее рассуждения насмешливым удивлением по поводу того, как глупы женщины, которые ненавидят тех, кто охотно и почти даром делает за них тяжелую и неприятную работу. Что было, похоже, незакавыченным повторением расхожей шутки. Наряду с заметно легким отношением к использованию наркотических веществ, это было нечто, удивительно менявшее Машино представление о той эпохе.
Хотя было и иное. Если в юности мир этих писем представлялся ей какой-то параллельной вселенной, то теперь, совмещаясь с прочим, известным ей по книгам и семейным рассказам, он представал живым и объемным. Если о Мане Пруш доходили какие-то полуанекдотические истории, то Варенька, вероятно, бесследно растворилась в эмиграции. А Белка, несомненно, и была той, знакомой по семейным преданиям прабабкиной подругой, что уже далеко не юной все же получила медицинское образование, стала одним из организаторов системы здравоохранения в молодой Советской России, побывала и начоблздрава, а погибла уже в Отечественную, при бомбежке санитарного поезда. Больше того, Маша знала, что ей она обязана собственным именем, поскольку именно в ее честь была названа бабушка, а по наследству и она сама.

Но свалившаяся на голову шкатулка произвела то, что Костя, Машин покойный муж, назвал бы замыканием. Когда внешние, и даже посторонние события и обстоятельства неожиданно выглядят прямой подсказкой к чему-то сиюминутному.


Машиного Друга звали Сашей. Это сочетание имен отдавало чем-то несерьезным, и по имени она его называть избегала. Милый, дорогой…
На его поцелуи она отвечала с нежностью, но попытки пойти дальше она отклоняла. Да и свои поползновения он начинал с того, что стремился обнажить для ласк ее грудь, не догадываясь, что это ошибка. Никакого приметного бюста у нее никогда не было, что в супружестве как-то роли не играло – Костин восторг перед женой был мало завязан на ее женские прелести, возможно, такое сложение он полагал нормальным для столь миниатюрной особы - а в материнстве все появилось в нужном объеме. Но панический комплекс ужаса, что это обнаружится, сохранился у Маши с подросткового возраста. Она начинала тихо плакать, и Саша обхватывал ее, и утешал, как маленькую, прижав ее голову к своему плечу.

Муж Костя был огромный, сильный, надежный. Влюбилась в него сразу и навсегда, и искренне не смогла бы вспомнить, были ли у нее прежде какие-то увлечения. Она не помнила ни первого раза, да и прочих, вероятно, тоже. Просто в какой-то момент в его объятиях она проваливалась куда-то, и возвращалась потом, никогда не имея представления, что это было, и как долго длилось. Костя над этим лишь посмеивался, да иногда, играя, некоторое время удерживал ее, будто на краю того провала.
Это потом, уже беременной, да и изредка позже, когда, не будучи по каким-то причинам расположенной, она уступала ему, всегда удивлялась происходящему, будто глядя со стороны. Ничего особо неприятного она не испытывала, и лишь удивлялась несравнимости ощущений.
Понимание собственной инакости пришло только после нескольких лет вдовства. Причем даже не из общения с появлявшимися время от времени соискателями мужеска пола, а из наблюдения за окружавшими женщинами. Она поняла, что никогда никакой мужчина, кроме Кости, не воспринимался ею, как сексуально привлекательный, да вообще сексуально значимый объект. И было это настолько естественным, что и не обдумывалось никогда. Вспомнила, как еще будучи практиканткой, удивлялась, что вполне замужняя коллега Алиса, просто покрывалась испариной и пятнами, когда к ним заходил красавец-начальник соседнего отдела, и то, что она его безумно хочет, было не только вещью всем известной, но даже поводом для не сильно завуалированных подтруниваний. Маша не осуждала Алису, но воспринимала, как болезненное, хоть и не опасное отклонение от нормы. Однако теперь стала ощущать себя Алисой с противоположным знаком, будто они были крайними точками на какой-то шкале. И выходило, что нечто, всегда бывшее естественным и правильным, вдруг оказалось странным и неудобным. Конечно, обнаружить в неюные годы свою неправильность было неприятно, но неожиданным вещам иногда так удивляешься, что не успеваешь по-настоящему огорчиться.
Если какие-то комплексы и имелись, то с появлением Кости и последующим замужеством они неизменную отличницу Машу покинули бесследно. Способности свои она ценила, но не кичясь. Конечно, последние годы были тяжелыми, из науки пришлось уйти, кроме работы в школе старалась подрабатывать репетиторством, что ей не очень давалась. Точнее, не давалось с легкостью и удовольствием, какие она получала от работы с классом. Даже утрата мужа, образовавшаяся пустота, которую она заполняла работой, и иногда избыточные знаки сочувствия со стороны окружающих, тоже не заставляли чувствовать сколь-нибудь неполноценной.

Некоторые вещи в жизни не меняются, а просто поворачиваются другой стороной. Так было и с огромностью, силой и надежностью мужа, Кости. Ну, огромность никуда не исчезала, и постоянно создавала неудобства. Найти ему одежду, а тем более обувь, было проблемой. Надежность тоже наличествовала. В том смысле, что Маше трудно было представить, чтобы он мужским заинтересованным взглядом посмотрел хоть на одну женщину. Но в наступивших новых временах он, прежде уверенно и успешно шагавший в своей карьере - главный инженер завода в свои 32 - растерялся, заботы о семье как-то оказались перевешены на шею миниатюрной супруги, потом стал болеть, и все серьезнее, и через полтора года умер. За всеми этими событиями дочка незаметно подросла, едва достигнув совершеннолетия вышла замуж за однокурсника-эстонца и так неожиданно оказалась за границей. А Маша, столь же неожиданно для себя, одна.

 (Конец первой части)