Глава 4. Стук со дна - 1602

Какой-то случайный прохожий сказал:
«Мы все здесь, вроде, свои.
Пути Господни не отмечены в картах,
на них не бывает ГАИ.
Можно верить обществу,
можно верить судьбе,
Но если ты хочешь узнать Закон,
то ты узнаешь его в себе.»
(Аквариум, «Генерал Скобелев»)

O O O O O

Солнце мигнуло усталым глазком и скрылось за горной грядой. Потемнело, будто разом погасили все светильники в саду, с той лишь разницей, что вместо сада вокруг простирался заросший жесткой травой склон с гнутыми деревцами и пучками кустарника. Уже не разглядеть красоты сбегающих к далекой речке склонов и тенистых ущелий. Остались только очертания, нагромождение рубленных профилей утопающих в сумерках гор Исидзути, Ниномори, Цуруги.

Оглядываясь кругом, Такедзо шумно вздохнул. На вершину холма он взбежал одним махом, чтобы застать последний солнечный луч, и не совсем еще отдышался. Яркий алый осколок полыхнул напоследок, тронув внутри струну и сбежав муражками по спине. Такедзо снова глубоко вздохнул.

Порывы ветра шевелили траву и листья кустарника, оживляя пустынную вершину. Внизу, в наползающих сумерках, тонул еловый бор. Там в неприметной ложбине скрывался лагерь, что разбили они с Фугаем. Фугай дожидался его в лесу, а он бросил охапку дров и забрался невесть куда, на гребень.

Постояв еще немного, Такедзо с некоторым сожалением двинулся вниз. В горах темнело быстро, а спускаться в темноте было небезопасно.

Будто в ответ на его тревогу, едва загородился от закатного неба, мгла придвинулась, оставив вокруг лишь призрачные силуэты, порывы ветры и траву, клубящуюся, закипающую точно похлебка в котле. Юноша сделал несколько осторожных шагов, обходя кусты.

Глаза впрочем привыкали быстро. Он разглядел склон, лощину, деревья. Несколько шагов и Такедзо ускорился, переходя на полубег. Ловко перескочил через кочку, через куст.

Откуда ни возмись, выскочило костлявое дерево и он, еле успев увернуться, покатился по земле. Толстое походное кимоно, порядком потрепанное, защитило его от жесткой травы и веток, да и упал он привычно, кувырком, чтобы не напороться на заткнутый за пояс деревянный меч. Чертыхнувшись, Такедзо поднялся на ноги и потрогал царапину на щеке. Двинулся дальше, внимательно вглядываясь в темноту.

***
Вот уже несколько месяцев Такедзо, странствующий воин сюгиося, путешествовал с Фугаем Екуном, буддийским монахом-отшельником. Несмотря на солидную, чуть не в два раза разницу в возрасте, между Фугаем и Такедзо не было отношений учителя и ученика или даже старшего и младшего. Такедзо не считал Фугая наставником. Он вообще не верил в учителей, считая, что научиться можно только самому.

История Фугая, рассказанная им самим, не была особенной. Странствующий буддийский монах, один из многих. Выросший в горной деревне, он с юных лет интересовался учением дзен и последовал за известной школой Сото. Несколько лет Фугай изучал буддизм при храме Сорин-дзи, в провинции Кодзукэ, пока не отправился в бессрочное паломничество. Взял обет пройти священным буддийским путем дзюнрэй, посетить все буддийский храмы и святыни. В дороге и повстречал Такедзо.

Почему Такедзо странствовал с Фугаем? Он не особенно задумывался. Фугай не ограничивал его, не настаивал, ни к чему не понуждал. Монах не возражал, если по пути между пагодами, они сворачивали в поселения, где Такедзо имел возможность бросить вызов какой-нибудь школе боевого искусства или просто другому такому же забияке. Так они и путешествовали, перебиваясь случайными заработками. Среднего роста, коренастый Фугай нараспев читал буддийские сутры и пересказывал за подаяния «деяния древности», долговязый, худой Такедзо сражался деревянным мечом с любым, кто пожелает. Иногда застревали в одном месте на несколько дней - Фугай оставался на многодневный молебен в храме или уединялся на аскезу. В таком случае Такедзо оказывался предоставлен сам себе, бродил по округе, однако неизменно дожидался спутника и они продолжали путь.

Последние недели Фугай с Такедзо обходили район Нанкайдо, на Сикоку. Фугай исполнял обет, вступал в диалоги с местными толкователями дзен, а Такедзо шагал следом. Кое-какие храмы воспитывали монахов-воинов сохэев, которые не прочь были помериться силами.

Война восточной и западной армий нарушила державшееся в стране равновесие - менялись вассалы, перекраивались наделы. Однако в Нанкайдо было относительно спокойно. Ставленники победившей, восточной стороны не торопились менять порядки на Сикоку - дел хватало на большой земле. Пару раз Фугая с Такедзо останавливали местные самураи, интересовались кто они и откуда, однако вольготнее времени для скитаний придумать было нельзя. Особенно для Такедзо, сражавшегося в решающей битве в долине Сэкигахара за проигравшую, западную коалицию.

***

Хворост лежал там, где Такедзо его оставил, у самой линии леса. Такедзо как сумел собрал охапку и, растопырившись в разные стороны ветками, точно паук, направился в темноту. Путь ему указывал пляшущий меж деревьями глазок костра. Мгла сгустилась в ложбине, как осадок на дне миски с супом. Совсем не хотелось думать о звуках, раздающихся тут и там, и уж тем более оглядываться.

Вот наконец и место. Такедзо шумно выбрался из темноты с грудой валежника и вывалил его у огня. Потом деловито отряхнулся, вынул из-за пояса меч и уселся. Пригладил сальные, всклокоченные волосы.

Над устроенным, огороженным костром пыхтел невысокий, крепкий монах. Фугай и глазом не повел, когда Такедзо объявился из тьмы. Он возился с шматками риса, подогревая их над костром. Крестьяне называли их тондзики. Рис был проросший, серо-корчневый, однако и такое богатство перепадало на долю путешественников нечасто. Запах стряпни по крайней мере стоял самый соблазнительный.

Бритоголовый Фугай одевался на манер всякого странствующего монаха: просторный халат самуэ, длинный и плотный, в котором можно спать, конопляную нижнюю рубаху и соломенные сандали варадзи. В дождливую погоду Фугай носил на голове глубокую соломенную шляпу, и даже приучил к этой привычке Такедзо. Соломенные полусферы теперь лежали вместе с остальными их куцыми пожитками.

Для удобства кухарских манипуляций, Фугай освободил руки и откинул халат с плеч. Балахон, подвязанный поясом, болтался у него по бокам, как волочащаяся юбка придворного. Бонза странствовал не первый год, халат его был потрепан, имел кучу заплат и еще больше карманов со всякой всячиной. При этом Фугай располагал всем, что требовалось в долгом пути по безлюдным горам и лесам. Имелось теплое одеяло фукусу, и целая армия котомок и мешочков - для провианта и подаяний, для свитков буддийских гимнов и еще для бумаги и туши.

Несмотря на аскетичный образ жизни, характер у Фугая был добродушный, и он любил поболтать. Настоящая кладезь притч и легенд, бонза на все имел мнение, которым без зазрения совести делился. За советы и излишнее любопытство Фугаю нередко попадало в дороге, однако он не обижался, не настаивал, воспринимая жизнь, как погоду, в ее переменчивой простоте. Вольнолюбивому и упрямому Такедзо не пришлось даже приноравливаться к повадкам монаха, он чувствовал себя с ним привольно.

***

- Долго же ты ходил за дровами. Мне пришлось самому собирать поблизости, иначе не видать бы нам ужина.
- Извини. Я собрал и свалил в кучу, а потом захотел забраться на холм, поймать заходящее солнце.

Фугай неопределенно покачал головой, хозяйничая над костром.

Стало совсем темно и только треск костра, шум ветра над кронами, да еще шуршание многослойных одежд Фугая нарушали тишину.

Такедзо прислушался к шорохам лесной жизни. Местные рассказывали про волков и лис. Юноша не был суеверным, но все-таки глухая темнота действовала удручающе. Стволы сосен, сучковатые и голые снизу, пропадали в темной вышине, будто толстые, корявые ноги лесных чудищ тэнгу. А свисающие еловые ветки вполне могли служить крыльями. Он придвинулся поближе к костру.
Фугай искоса глянул на Такедзо, потом ловко подхватил палочками горячий рисовый комочек и бросил на припасенную деревянную дощечку. Протянул Такедзо.

- Так ты говорил, мать рассказывала тебе сказки про ночных чудовищ, что подстерегают неосторожного путника.

Такедзо потянулся и послушно подхватил дощечку. В нос ударил теплый запаха разваренного риса. Не евший с самого утра юноша, едва язык не проглотил. Фугай перекинул ему еще один кулек.

Мать Такедзо - Йосико - действительно рассказывала много сказок. Воспоминания о ней были размыты. Гораздо лучше он запомнил обстановку: тишину, нарушаемую изредка треском половиц, сдвинутые оконные створки, через которые пробивается мягкий, призрачный свет луны, точно заглядывает в спальню небесный мудрец Цукиеми, и ласковый материнский шепот. У него не получалось привязать эти обрывки к определенному возрасту. Когда начал он осознавать возраст, в семье его все поменялось. Это понимание всегда выталкивало его из эйфории детских воспоминаний.

Такедзо нахмурился, сосредоточившись на забрасывании в рот рисовой развалины.

- Не думаю, что этот лес опасен, - миролюбиво продолжал Фугай, усаживаясь и приступая к трапезе. -  Так, разве что пара проказничающих лис-оборотней кицунэ, или енотов-тануки.

Монах громко зачавкал.

- Ну конечно не станем забывать о духах деревьев кодама. Я слышу наше эхо - это они балуются. Да вот еще, если присмотреться, эти бугристые стволы и ветки напоминают паучьи лапы племени цутигомо, или самой госпожи дзерогомо, соблазнительной женщины-паука. Говорят, она особенно падка на молодых людей, вроде тебя. Не она ли тебя оцарапала?

От внимательного Фугая не укрылась царапина Такедзо. Тот, усмехаясь, пощупал ссадину на щеке. Чуть беспокоит, но ничего страшного. Царапина напомнила ему другую, полученную при забавных обстоятельствах. Дело было к югу от Хакаты, и царапнула его Умеко, любопытная, шустрая девчонка. Недоверчивая, как лесной зверек, с тростинками запястьями, но отчаянная. Или она тогда уже сменила имя на взрослое, пройдя обряд совершеннолетия? Настроение его улучшилось.

***

Как последовательный буддист, Фугай не питал привязанностей к вещам, людям и местам. Было однако кое-что в его пожитках, что берег Фугай больше остального. Принадлежности для каллиграфии бокусэки — набор кистей, тушь и стопка рисовой бумаги. Не проходило и дня, чтобы Фугай не проверял свои кисти. Он прятал их поглубже в непогоду и регулярно переупаковывал с особой нежностью. Вот и сейчас плетенные коробчонки аккуратно лежали в стороне, рядом с одеялом, соломенными шляпами и дорожной палкой.

Монах отстаивал убеждение, что каллиграфия помогает поиску «внутренней пустоты», хотя такое утверждение не совсем согласовывалось со строгим каноном школы Сото. Фугая это нисколько не смущало и, наряду с буддийскими практиками и молитвами, он частенько засиживался с кистью. Он вообще имел довольно свободные взгляды на ограничения религиозных школ, удивляя и возмущая служек в святилищах.

Такедзо втихаря восхищался мимолетными зарисовками Фугая: размытой линией гор, трепещущей веткой или замеревшей птицей. Бонза не хранил рисунков подолгу. Дарил случайным ребятишкам либо попросту оставлял в пагодах и кумирнях.

Заметив, что Фугай снова перебирал котомки, Такедзо спросил:

- Собираешься рисовать завтра на рассвете?
- Конечно. Пойду на склон, что мы приметили, - бодро ответил монах. - Оттуда должен открываться прекрасный вид, и солнце утром будет светить в спину.

Как раз оттуда спустился Такедзо. Глаз не обманывал Фугая, вершина проваливалась в живописное ущелье, из которого волнообразными ступенями вырастали косматые горные склоны.

- Я, пожалуй, пойду с тобой. Поупражняюсь с мечом.

Такедзо ежедневно фанатично упражнялся с деревянной катаной - бокуто. Безжалостно обивал стволы молчаливых деревьев. Воображал, как сражается с могучими противниками, превосходящими его в опыте и мастерстве. Ладони его в такие моменты наливались теплом и, казалось, что сила и скорость удваиваются.

Арсенал его движений - колющих и рубящих ударов, пируэтов, которые он сам же выдумывал, - рос. Стиль его фехтования - путь меча - становился все более уникальным, своим. Раньше Такедзо недовольно отмечал, что взмахи или стремительные проходы он копирует с первой своей, отцовской школы Синмэн. Постепенно движения его освобождались от старых рамок. Сказывались собственные исступленные занятия, какой-никакой опыт, и, несомненно, знакомство с Кодзиро. Упругий, порхающий стиль Кодзиро, пируэты, сдвоенные, строенные молниеносные удары заметно повлияли на стиль Такедзо, особенно в части приложения силы.

Но отправиться поутру с Фугаем он хотел не за одними упражнениями. Его завораживало, как Фугай обращается с кистью. В гибкой, подвижной работе запястья и огрубелых, часто чумазых пальцев монаха грезилось ему мастерство, стратегия, которую хотел он постичь, применить к искусству владения мечом.

- Если желаешь, можем порисовать вместе, - отозвался Фугай.

Фугай давно заметил интерес Такедзо к живописи. В наблюдательности молодого человека, его  скоординированности видел Фугэй талант, если бы только Такедзо желал заняться каллиграфией. Юноша сторонился кисти, предпочитал любоваться на расстоянии. Своим он считал только путь меча. Любое другое увлечение, думал он, ослабит его волю и притупит навыки. Не раз Такедзо и Фугай заводили разговоры на эту тему.

- Ты рассказывал, что дядя-священник учил тебя истории, - продолжал Фугай. - Тогда ты знаешь, что искуснейшие войны умели сложить стихи и провести чайную церемонию.

- Я занимался каллиграфией с дядей в Хариме, но потом бросил.

Дядя Такедзо, священник Доринбо, хвалил его успехи, но ершистый, непокорный Такедзо уже тогда больше интересовался самураями и драками. Полезным навыком письма он, разумеется, овладел, хотя пользовался им нечасто. До встречи с Фугаем он вообще не рассматривал каллиграфию как искусство, как средство постижения Пути. Такедзо вспомнил, как в Хакате намалевал для Умеко свое имя Та-ке-дзо, а она прочитала иероглифы на китайский манер Му-са-си. Вот ведь глазастая заноза, засела в голове!

Для Фугая он подготовил длинный ответ:

- С детских лет я усвоил один урок. Если хочешь чему-нибудь научиться — надо упражняться, повторять, не распыляться. Даже история этому учит. У меня вот такой пример сидит в голове. В древности, великие императоры Дзимму, Судзин сами шли в бой, возглавляли армию, А потом императорский двор стал чересчур возвышенным, утонченным, увлекся разными искусствами — музыкой, поэзией, рисованием, и со времен войны Минамото и Тайра, больше не управляет войском. Эту обязанность забрали воинственные кланы, далекие от искусств.
Такедзо договорил и, задрав нос, посмотрел на Фугая, ожидая реакции.

- Хороший пример, - похвалил тот с набитым ртом. - Однако во всем важна мера, - важно продолжил и потянул воду из бурдюка.

- В сосредоточенности случаются изъяны. Если зацикливаешься на единственной цели, ничего не замечаешь кругом, упускаешь массу возможностей, саму жизнь упускаешь.

Он нахмурился.

- Знавал я клан, жизнь которого целиком была посвящена мести-адаути. Они жили, дышали и встречали следующий день и год только с этой мыслью — ценой собственной жизни отомстить.

Фугай замолк. Такедзо ждал продолжения, но его не следовало.

- Ну и что же? Совершили они свою месть?
- Таяли, умирали один за другим, но от цели своей не оступались. А вокруг сменялись весны, менялась земля, подрастали дети... - проговорил Фугай задумчиво и снова умолк.

Он тщательно дожевал рис, после чего поудобнее уселся на земле, подоткнув под спину халат и одеяло.

- Давай-ка возьмем другой пример - меня. Я странствующий монах, посвятивший жизнь пути пустоты. Это мой путь, которому буду я следовать до последнего вздоха. Несколько лет я провел в храме Сорин-дзи, где обучался у выдающихся мастеров — Дзизена Ганетсу и Кетсудзана Генза. Чтение священных сутр и долгие, сменяющие одна другую аскезы были единственной моей целью. Однако понимание жизни всегда шире любых огороженных стен. Среди сокровищ храма увидел я удивительные работы, изображающие боддхисатв — Даруму, Хотея, Каннон. Почувствовал, что не одна медитация и чтение сутр ведут к совершенству. Не всегда слово или тишина могут научить пустоте, пониманию сущего, иногда движение кисти, волшебные звуки сякухати и бивы совершенствуют не меньше. Среди сокровищ и святынь дзен-буддизма, текстов, гимнов и книг я отчетливо осознал, что искать очищения, внутренней пустоты можно лишь странствуя, обучаясь у самого безупречного учителя — природы и самой жизни. Я взял обет обойти все пагоды Сото, общаясь с мастерами дзен, и отправился в путь. Каллиграфия, живопись бокусэки — важная часть моего пути.

Так и ты можешь почувствовать в движении кисти пластику и точность, которую ищешь в пути воина. Как взмах меча, который вовремя нужно остановить, повернуть, так и кисть требует тончайшего умения.

Такедзо покончил с едой и подхватывал палочками оставшиеся на дощечки рисинки.

- А если я проведу это время оттачивая удары мечом, не больше ли будет пользы?

Фугай полез за пазуху и вынул из-под складок халата нож айкути. Днем он набрал тонких веток, собираясь выстругать себе новые палочки для еды. Неторопливо выбрал подходящие хворостины.

- Машешь мечом ты каждый день, животного напора тебе не занимать. В нем и сила твоя, и слабость. А вот кисти пока не трогал. Попробуй, может найдешь в пользу и в ней.

Разговор сам собою заглох, что нередко случалось между Такедзо и Фугаем. Такедзо с отсутствующим видом вынул бокуто и стал осматривать в дрожащем свете костра вмятины и трещины. В действительности он наблюдал за монахом, как тот ловко перехватывает нож, безошибочно срезает с ветки лишнее. Этому явно не учили в мирной школе Сото, строго следующей буддийскому канону. Такедзо не знал, как это у него выходит, но всегда чутко улавливал чужое мастерство, видел разницу между праздным, бытовым действием и отточенным навыком. Так было с рисованием Фугая, так было с использованием ножа.

Когда Фугай отправился справлять вечернюю нужду, Такедзо склонился к драгоценным коробчонкам монаха. В нос ударил едкий запах В отдельной секции, обернутые в холщевину лежали кисти. В соседней — смотанные чернильные камни. Несколько скрученных бумаг. Одну из них Такедзо развернул. С бумаги на него взирали выразительные глаза под густыми бровями. На несколько секунд Такедзо вперился в образ, смотрел глаза в глаза. Потом поспешно аккуратно свернул, и убрал свиток на место.

Вскоре вернулся Фугай, и они стали готовиться ко сну. Виду Такедзо не подавал, но разговор взбудоражил его, он долго не мог сомкнуть глаз. Над лесом поддувал ветер и в отблесках затухающего костра косматые ветки выныривали из темноты, точно взмахивали крыльями устраивающиеся на ночлег великаны тэнгу. Засыпая, он видел перед глазами пляшущую женщину-паука дзерогомо с детским припухлым лицом Умеко, держащую в руках кисти для рисования.

O O O O O