Рыжий Яшка. Малая проза

    Сейчас мне восемьдесят лет,  я не страдаю страстью к воспоминаниям. Тем не менее, некоторые случаи из жизни, которые послужили становлению моего характера, моего мировоззрения, встают передо мной во всей своей многозначительной ясности.
Первые четыре года обучения в школе по разным причинам складывались так, что каждый учебный год я оказывалась в другом городе и в другой школе. В первом классе  и в первом полугодии второго я  жила в городе Татарске. Потом, посреди зимы, семья переехала в Новосибирск, а вот к началу третьего класса мы оказались в Бердске, где я живу и по сей день. Так что практически каждый год я оказывалась в новом детском коллективе.
Суть в том, что с самого начала школьной жизни я нередко оказывалась среди незнакомых детей. Я была пришельцем, чужим, временным гостем. У меня не было  друзей, и это сказывалось на моей жизни в коллективе. Не скажу, что это имело какие-то драматические последствия, но я хорошо помню то, что жизнь детей каким-то образом обтекала меня, как будто я была каким-то инородным телом, которое им не мешало общаться между собой, но которое они обходили стороной, как камень на тропинке.
Особенно запомнилось мне первое переселение – в Новосибирск. Естественно, я обращала внимание на детей, которые каким-то образом выбивались из общей массы. Такой была Танька Мазярова ( имена и фамилии в моем повествовании подлинные), которая буквально не сходила с языка учительницы, потому что не подчинялась дисциплине – постоянно вертелась, разговаривала на уроках и так далее в этом роде. Я даже пыталась свести с ней знакомство, заговорила с ней о чем-то    на перемене, но без особого успеха.
 Самое яркое воспоминание осталось у меня о Яшке Швабауэре, который среди всех этих Танек и Ванек был еще более чуждым пришельцем, чем я. Он был немцем. Что тогда, в 1953 году, когда война совсем недавно закончилась,  было почти полным синонимом «фашиста». Особенно в бескомпромиссном сознании девятилетних детей, какими мы тогда были. Что, впрочем, оставалось в обычаях школьников на годы.
Будучи уже шестиклассницей в Бердске, я оказалась в роли «вожатой» - это было какой-то формой шефства над младшими – во втором классе нашей школы. Так вот в этом моем подшефном классе была такая же худенькая и немного долговязая, как Яшка Швабауэр, Аня Гинтер, которую одноклассники «шутя» частенько называли Анькой Гитлер. Представляю, как это отдавалось в ней невысказанной болью. К чести ее, надо сказать,  она каким-то чудом научилась это преодолевать, и потом, будучи уже взрослой, я узнала, что Аня Гинтер работала, боюсь соврать насчет ее должности, даже завклубом самого крупного завода в городе.
Но вернемся к Яшке. Это был, как я уже говорила, долговязый и худой, рыжий и ужасно конопатый мальчик, который явно выделялся среди второклассников. Кстати сказать, я в то время была тоже ярко-рыжая, но конопушки у меня были только возле носа и мелкие. С возрастом волосы мои вдруг сменили цвет и стали каштановыми. И вот я оказалась невольной свидетельницей разговора учительницы с Яшкиной матерью. Я думаю, каждый понимает, что от хорошей жизни в школу родителей не вызывают. И Яшкина мать явно по такому поводу была в школе не в первый раз. Я ее совершенно не помню и учительницу  не помню тоже. Дело было, видимо, на большой перемене, потому что это длилось довольно долго. Они остановились возле моей парты, а я редко на переменах выходила из класса, и я для учительницы была явно не в счет, что я слушаю это все – подумаешь, свидетель какая-то второклассница. То есть, мы, дети, для учительницы были не люди, и ей нечего было церемониться в своих педагогических беседах.
Я не буду сочинять, что учительница как-то унижала достоинство Яшки и его матери, нет, этого не было. Она просто долго что-то бубнила и бубнила бесконечно, смысл был в том, что Яшка все делал не так, как надо – не так себя вел, не так отвечал, когда она его спрашивала. И снова, и снова о том же. Яшку я запомнила на всю жизнь, потому что они встали так, что я видела именно его, а мать и учительницу я не видела.  Гвоздь этого моего повествования: учительница бубнила и бубнила, а мать через каждые две-три минуты обращалась к сыну со словами: « Яша, поняла?», и снова, и снова: «Яша, поняла?».
Комизм ситуации до меня не доходил, да его и не было. Ну, совсем не знала Яшкина мать русского языка, так когда ей было его учить? Погрузили их в поезд, как баранов, и повезли. Была какая-то страшная неловкость от того, что я при этом присутствую, мне тогда даже жалко никого из них не было. Было ощущение какой-то страшной нелепости. Я тогда не знала таких слов, как адаптация ссыльных немцев в Сибири, я не представляла даже, на каком острие человеческих проблем я оказалась, но мне было страшно больно за Яшку и его мать, за учительницу, никто из них не был ни в чем виноват – так сложились судьбы целых народов. До сих пор непонятно – по чьей вине: вождей народов или самих народов? И сегодня нет ответов на эти вопросы, как будто над людьми властвуют какие-то непонятные злые силы, для которых жизнь человека ничего не значит. Ни наука, ни культура, ни искусство, ни прогресс... Особенно технический прогресс – он, оказывается, весь заточен на уничтожение человека, и нет от этого никакого спасения...
В той же школе, только в шестом или седьмом классе учился мой дядя Петя – сын моей бабки Клавдии, в семье которой мы временно жили.  Мой «дядя», в просторечии просто Петька, был душой любой компании. Этому способствовали его разносторонние таланты – он и на мандолине играл, и на духовых инструментах, и всякие рискованные опыты демонстрировал; всю малышню окрестную звал к себе домой смотреть диафильмы на фильмоскопе с увеличением, на вывешенной простыне. Но самое главное – он на лету осваивал немецкий язык и во всю на переменах беседовал с немецкими детьми и с уборщицей-немкой на их родном языке. Это, конечно, вызывало восторг у ребятишек – они гордились тем, что у них есть такой друг.
Тремя годами позже мы переехали в Бердск. Я частенько забегала к матери на работу, благо школа была почти рядом с артелью «Коллективный труд», где мать работала вышивальщицей в цехе «инпошива», ударение на втором слоге, полное название -  цех индивидуального пошива. Это для меня  было крайне интересно. За огромным столом с четырех сторон сидела примерно дюжина женщин, а может, и  еще больше. Каждая из них шила какое-то платье для заказчицы под контролем закройщицы. Так вот, из этой дюжины женщин две были немками и у обеих было  одно имя, только одна была просто Тина, что помоложе, а другая, постарше – Тина Федоровна. Ну, немки, и что? Никого это не то, что не задевало, а просто не имело значения. Временами каждая из белошвеек за работой рассказывала о своей жизни, и Тины рассказывали, и тогда женщины, конечно, ловили каждую подробность, где у них было что-то по-своему, по-немецки, не так, как у нас. Но никогда не было бестактности, тем более ксенофобии. Было просто уважение и интерес к другой культуре.
Жив ли сейчас Яшка Швабауэр? Если жив, то ему сейчас тоже восемьдесят. Скорее всего он в массе переселенцев вернулся в Германию, как только это было согласовано между правительствами. Сколько он прожил в Советском Союзе, как сложилась его дальнейшая жизнь? Как он вспоминает или вспоминал, эту свою жизнь среди русских, не может быть, что совсем не вспоминал, добрым ли словом?
Я помню, как я узнала однажды, еще до массового исхода немцев из Союза, уже в семидесятые годы, когда работала на базе госрезерва, что начальник элеватора – простоватый, с виду русский мужик,-  немец. Фамилия-то у него была Фурманов,  оказалось, что он урожденный Фёфенгут, а фамилию русского героя гражданской войны выбрал, чтобы в глаза не бросаться и не испытывать судьбу. И такое бывает. А сейчас редко когда в разговоре наткнешься на немецкую фамилию. Их здесь мало осталось.
 Зато постоянно видишь, как торгуют овощами и фруктами, как метут наши дворы узбеки или таджики. Их дети тоже ходят в наши школы. Встречаются русские, которые на них косо глядят, а того не думают, что без них мы никогда бы не увидели такой замечательной и дешевой картошки, чудесных дынь, сияющих персиков и нектарин. То же китайцы – если бы не они, мы бы, я извиняюсь, остались не только без надежной цифровой и бытовой техники,  но и без трусов. Сами-то мы шить, мести мусор со своих дворов – избави Бог - не любим. Мы аристократы духа, не барское это дело. В этом – сермяжная правданашего интернационализма.
 Это естественная вещь – миграция населения. И Запад наводнили толпы других народов, и не все пришлые люди такие добрые и приветливые, некоторым больше нужна полиция, а не работа.  Коренное население тоже не без греха, но нам все можно, а им нельзя – они пришлые. Кто виноват, и что делать?  Это тяжелые вопросы, и на них нет ответа. 
17.09.2025г.