Дочь своего отца

- Мам, - я осторожно открываю дверь в кабинет и просовываю голову.

Она сидит за рабочим столом, обложившись стопами книг, карт, манускриптов и личных дневников.

- Тесса, ты? - выныривает она из океана своих документов и связанных с ними мыслей.
- Можно я зайду? - робко спрашиваю я.
- Конечно, - в ее голосе звучат нотки удивления, тревоги и заботы. 

Я не люблю беспокоить ее по пустякам, я не люблю отвлекать ее, потому у нее очень важная работа. Но сейчас я  не могу поступить иначе - что-то зыбкое, неосязаемое, навязчивое не давало мне покоя несколько последних дней. Оно проскользнуло в голову неоформленной мыслью, больше похожее на обрывок смутного ощущения, забытого сна. Оно молчало внутри меня, собираясь с силами, выискивая в уголках сознания похожие на себя крупицы, чтобы вырасти, чтобы приобрести хоть какие-то узнаваемые очертания, и вот теперь оно было готово заявить о себе и потребовать место для себя в моей жизни.

- Прости, что отвлекаю, - проскальзываю я в кабинет матери.
- Ничего страшного, - она поднимается из-за стола, обходит его и садится на краешек. Видимо, голос мой выдает больше, чем мне хочется, потому вид у нее встревоженно-внимательный.

А я не знаю как начать. Такие вопросы в моем возрасте не задают, на них обычно уже знают ответ лет так с 7 или 8, а мне четырнадцать. Более того, такие вопросы умеют ждать до выходных и отпусков, они не срывают рабочие графики и временные рамки важных проектов. И все же, здесь и сейчас я стою перед своей матерью, не зная как подступиться к тому, что последние пару недель съедает меня изнутри.

- Тесса? - обращается мать. Она подходит, и ее руки ложатся на плечи. - Что тебя волнует?
- Мам, я почему-то не могу перестать думать об отце, - выдавливаю я из себя.
- И? - пытается помочь она.

- И… - я мотаю головой, зажмуриваю глаза и продолжаю виноватым тоном, - Это очень странное чувство, будто я что-то еще должна знать о нем, чего ты мне еще не рассказывала. Меня тянет к нему, будто мне его не хватает. Хотя как может не хватать кого-то, кого ты совершенно не знаешь и кого в твоей жизни никогда не было?

Я открываю глаза, поднимаю их на мать и вижу, как она мне мягко улыбается.

- Это так естественно, - говорит ободряюще она. - Ну, пойдем в кухню, заварим какао и поговорим.

Через пять минут мы уже сидим за кухонным столом, я грею ладони о стенки своей чашки и слизываю молочно-шоколадную пенку. Правда, внутри буря так и не утихла - она просто взяла паузу, чтобы подготовить следующую волну.

- Тесса, - своим обращением мать заставляет меня оторваться от какао и посмотреть на нее, - Я знала, что этот день рано или поздно придет. Каждой матери, пожалуй, хочется, чтобы он наступил позже, чем раньше, но зависит это не от нас.

- Ты говоришь так, будто это нормальная ступень взросления, как появление вторичных половых признаков, - ухмыляюсь я, пародируя ее научный стиль объяснений, с которым мне так часто приходится сталкиваться.
- Так и есть, - понимающе улыбается она, - но только дело тут не в гендерных отличиях и не в физиологии.
- А в чем? - спрашиваю я.
- В том, что у таких, как твой отец, есть дополнительные стадии взросления.

- Ммм, значит видовые отличия? - не удерживаюсь я от едкого замечания. 
- Значит, видовые, - кивает мать и улыбается.

- И какого рода? - до меня внезапно доходит смысл ее слов, и от этого становится не по себе.
- Знаешь ведь, как взрослеет маленький ребенок? - начинает она издалека.

В обычном случае растянутая преамбула меня бы только взбесила, но сейчас почему-то не хочется торопиться с ответом, а потому я лишь хмыкаю в знак понимания.

- Сначала он учится осознавать себя отдельно от других, - продолжает мать, - учится применять к себе местоимение “я”. Со временем он понимает, насколько отличается от сверстников и старших родственников, от других людей и живых существ. И не только физически или биологически в плане того, мальчик это или девочка, какого возраста, роста, этнического происхождения. Ребенок начинает понимать, что ему лучше дается и что его больше привлекает: будь то рисовать, бегать и прыгать, возиться с животными или растениями, читать, считать или играть с конструкторами. Он начинает осознавать разницу между собой и другими, что что-то ему дается проще и легче, чем остальным, что-то, что другие называют его талантами или сильными сторонами. Он начинает на них все больше опираться, выстраивая социальный образ, с которым потом и будет взаимодействовать общество, осуществляя через этот самый образ все трансакции. Понимаешь?
 
- В смысле трансакции? - я привыкла, что мать часто забывает, сколько мне лет и использует термины, из которых состоят ее мысли о работе, а потому приходится иногда уточнять.

- Любое взаимодействие с людьми, дорогая, - это как товарообмен, ты - мне, а я - тебе, даже не в материальном плане, и потому транзакция, - объяснила она. - И чем взрослее ребенок, тем богаче и уникальнее у него социальный образ, позволяющий ему проводить более выгодные для себя трансакции. Но тут же кроется внутреннее противоречие. Такой образ по своей природе социальный, а не биологический, и прописан он по правилам общества, его природы и культуры, а не с учетом истинной природы человека и личности. И если есть что-то, что обществом не учтено, а в человеке все же присутствует, ведь общество не вездесуще, то оно выпадает из его понимания и из осознания самим человеком, уходит, так сказать, в его тень. В мире людей у каждого есть тень, но все они относительно небольшие, не такого размера, чтобы создать серьезный дискомфорт для человека, и уж точно не такие большие, чтобы вызвать резкие культурные изменения. Конечно, по мере развития человечества, по мере смешения разных культур, мы что-то вытаскиваем на свет из своих теней и встраиваем это в нашу жизнь, но происходит это относительно медленно.

- А какое отношение это имеет к отцу? - спрашиваю я с подозрением, что мы отклоняемся от темы.

- Прямое, - игриво и так нетипично для себя улыбается мать. - Его общество отличается тем, что они с самого начала не стали изолировать себя от дикой природы. Видишь ли, наше общество с ней борется за право жить в комфорте и по собственным правилам. Мы не признаем кривых линий и неидеальных кругов, мы видим врагов в жаре и холоде, мы попрали сезонные и суточные ритмы планеты, подменив уважительное отношение к ним искусственным освещением да коммерческими праздниками с пластиковыми украшениями. Мы не пытаемся адаптироваться, мы адаптируем мир под свои нужды, наступая ему на глотку тогда, когда он пытается заявить о своих потребностях. А они выбрали иной путь - адаптации по принципу “живи сам и давай жить другим”. Не преклонения перед дикой природой, как то было у наших предков, не путь страха и жертвоприношений, а именно путь сосуществования и совместного развития. И потому в их культуре есть дополнительный этап взросления. После того, как ребенок осознает свои таланты и учится их эффективно использовать, обретает свой первый более-менее стабильный и качественный социальный образ, его становление на этом не заканчивается, а продолжается. Потому что, все то, что в нашей культуре у человека остается в тени, там в тень не уходит, а продолжает расти, взаимодействуя с миром. И это однажды, по достижению критической массы, создает следующий образ, но уже не социальный, точнее не направленный только на социум, а направленный на весь мир.

- Это как? - удивилась я. - И разве возможно, чтобы со мной произошло такое? Ведь я выросла здесь с тобой, среди самых обычных людей, а не с отцом в его суперсообществе?
- Признаюсь, - с неуверенностью ответила мать, - на этот вопрос ни я, ни твой отец не знали ответа, хотя понимали, что с твоим появлением на свет, нам однажды придется с ним столкнуться и посмотреть, как будут развиваться дела в реальности. Единственное, что могу сказать, что, во-первых, ты - все же дочь своего отца, и наследственность может иметь значение, а, во-вторых, я тоже все это время старалась быть для тебя не обычной матерью, чтобы не подавлять твое естественное развитие.

Что верно, то верно. Семейка у нас со странностями. Мои школьные подружки списывают это на то, что мать - ученый, это раз, и без мужа, это два. Одного из этих факторов достаточно для звания сумасшедшей, а поскольку тут целых два накладываются друг на друга, то ее считают личностью с кубическим приветом, то есть с приветом в кубе. Но смысл от этого не меняется. Правда, стоит признать, что они всегда так только шутят, потому что на самом деле моя мать вызывает у них неподдельный восторг. Хотя бы тем, что не относится ко всем нам как к маленьким, безруким, безногим и безвольным, всегда разговаривает на равных и с уважением, признает наши границы и не тыкает в глаза родительским авторитетом.

- И что теперь? - спрашиваю я, - Ты получила ответ, буду ли я больше похожей на тебя в этом плане или на отца?
- Не могу ответить на этот вопрос, родная, - честно признается она. - Это как и с талантами у дошкольника: первый звоночки уже появились, но мелодию из них пока составить не получается.

- Понятно, - недовольно кусаю я губы, - а в чем вообще заключается этот следующий этап развития?

- Тесса, дорогая, я могу говорить только гипотетически, поэтому запасись терпением.

- Ладно, прости, - неохотно признаю я ее правоту. 

- Видишь ли, наши таланты определяются нашей культурой и нашим языком. Мы в целом создавали язык и используем его как отражение нашей внутренней реальности. Наш язык не принадлежит одному человеку или касте лингвистов, он - инструмент всего социума для обмена образами из внутреннего мира, символами психического содержания, порожденными чем-то внутри или общением с миром внешним. Но как мы уже установили, социум пытается вписать эти образы, которые по своей природе биологические, в свои собственные искусственные рамки, то есть, социальные. В обществе же твоего отца язык гораздо ближе к его биологической природе, к тому языку, на котором мы записываем наш опыт и воспоминания. Их язык по большому счету не отличим от первичной знаковой системы, которую мы делим со всем живым на планете. Поэтому им доступно читать чужой опыт и чужие воспоминания как свои собственные, не теряя при этом деталей при переводе. И при этом не только опыт подобных себе, но и наш собственный, и опыт птиц с их возможностью полета, и опыт рыб с их водным образом жизни, и опыт хищника, и его жертвы. Понимаешь? Потому что это по своей сути один и тот же язык.

- Это что, какая-то телепатия? - я кривлюсь и с недоверием приподнимаю одну бровь.

- Своего рода, - мать кивает, пропуская мимо внимания мое недовольство. - Только ничего сверхестественного в этом нет, просто пока мы не знаем природу этого явления. Тут точно есть электромагнитная составляющая. Сама понимаешь, мозг в своей работе опирается на электромагнетизм, но только его одного недостаточно.

- Понятно-понятно, - прерываю я ее поспешно, потому что знаю, что мы заходим на территорию ее специализации. И тут можно заблудиться, и уйти далеко и надолго, совершенно забыв с чего начали.

- Прости, родная, - она застенчиво, почти по-детски улыбается. - Так вот, если тебе так будет понятнее, то пусть будет телепатия. Но только учти, язык твоего отца отражает не только историю и культуру его общества, но и всего живого на планете. И как ты понимаешь, он безмерно богаче. А потому те скрытые пока еще таланты, которые есть у тебя, могут быть описаны его лексикой, а не нашей. Только представь, что это может быть.

- А смысл иметь то, что описать нельзя? - недоумеваю я. - Как это тогда понять? Как этим тогда овладеть? Как это тогда использовать в обществе, для которого такого таланта не существует?

Мать смотрит на меня с таким спокойствием, с такой безграничной заботой и едва заметной улыбкой на губах, которая всегда появляется у нее на лице, когда она знает гораздо больше, чем я, но выдавать ответ не хочет, потому что ждет, чтобы он родился у меня внутри сам по себе. И это обычно бесит, но не сегодня. Сегодня это пугает.

- Оу, - наконец доходит до меня. - Ты не планировала здесь оставаться.

Она медленно качает головой из стороны в сторону.

- Не было никаких определенных планов, - отвечает она. - Мы решили с отцом, что я и ты пока поживем здесь и посмотрим, как ты будешь расти. И если в тебе начнет проявляться его природа, тогда мы уже и будем решать, как с этим быть. Мы хотели тебе дать то будущее, которого ты заслуживаешь, в котором тебе будет хорошо.

- Иными словами, - подвожу я итог, - ты ждала, на каком языке я заговорю. Если только на человеческом, останусь здесь, в мире обычных людей, а если на языке отца, то мы переедем, так?
- Так, - кивает она. 

- Но я же еще не заговорила на языке отца. Я даже не знаю, что все это значит! - распаляюсь я. - Как мы узнаем, что я начинаю слышать тот язык и понимать его?

- О, мы уже узнали, - спокойно, будто разговор идет о давно утвержденных планах, отвечает мать. - Ты помнишь с чего все сегодня началось? Что ты сказала, когда пришла ко мне в кабинет?

- Что я не могу перестать думать об отце, - отвечаю я на автомате. Что-то странное шевелится внутри, но я пока не могу придать ему формы.
 
- Именно, а дальше? - будто в потемках куда-то вперед ведет меня мать.
- Ну-у… - тяну я.

- Не пытайся думать логически, - призывает она, - просто описывай все, что приходит в голову.
- Ну-у, - я закрываю глаза, чтобы лучше состредоточиться на своих ощущениях, - я чувствую, как будто отец дома. Не в какой-то отдельной комнате или углу, а как будто его присутствие накрывает как колпаком всю квартиру. И направлено оно на меня: такое пристальное, внимательное, как прищуренный с интересом взгляд. А еще в нем есть что-то такое покровительственное, доброе и мудрое. Не в смысле мудрое как у стариков, которые всем своим видом пытаются показать, что знают все о жизни, а что-то такое глубокое, как в сказках о волшебниках.

Мать не сдерживается и начинает смеяться.
 
- Прости-прости, - спешит она объясниться, когда я открываю глаза и гневно смотрю на нее. - Ты очень точно описала своего отца. Он такой и есть. Думаю, сравнение с волшебником ему очень льстит.
- Сама сказала описывать, как чувствую, - огрызаюсь я, - Так и чувствую. 

- Может, есть еще что-то? - спрашивает мать.
- Не знаю, - пожимаю я плечами, - как по моим ощущениям, так он вроде не похож на других отцов. Как будто он моложе, гораздо моложе. И это странно.

- Ничего странного, - успокаивает она меня. - Дело тут не в возрасте. Так воспринимается тот, у кого-то много энергии, задора, кто всегда готов к новым приключениям и подвигам.
- Окей, - примиряюсь я с ее интерпретацией. - И что теперь? Что это значит?

- А то, родная моя, что ты - бесспорно дочь своего отца и можешь различать его язык, - объясняет мать.

- Эээ, - начинает до меня доходить, - все это и было его посланием для меня?
- Верно, - кивает она, - но не только для тебя. Я тоже все это время слышала его и знала о нем заблаговременно. Прости, милая, мы с папой договорились тестировать тебя по мере твоего взросления, чтобы как только у тебя откроется дар слышать его, мы могли бы начать тебя учить их языку.

Я сижу на стуле так, будто примерзла к нему, и не знаю, радоваться ли мне или огорчаться. Оказывается, меня все это время тестировали, проверяли, буду ли я похожа на всех остальных детей или во мне вдруг проснутся гены отца. Но с другой стороны, вдруг посещает меня мысль, а разве я в таких обстоятельствах поступила бы иначе? Вот только голос у этой самой мысли не мой, а… спокойный, дружелюбный, уверенный в себе мужской голос, по ощущениям странно знакомый. Отец. Значит, я теперь могу не только его присутствие чувствовать, но и слышать его мысли, могу общаться с ним практически как с другими людьми.

И тут меня прошибает холодный пот, когда мысленно вдруг осознаю, как сильно мои родители боялись, что я не буду похожей на них, на них обоих, потому что на самом деле и моя мать мало чем в плане своих талантов отличается от отца. Это у него они врожденные, а у нее, оказывается, приобретенные, потом и кровью, сотнями и тысячами часов специальных практик, сначала в одиночестве, а потом под руководством отца. Вот оно значит как было. И они боялись, что я буду обычной. Но не хотели лишать будущего, хотели дать все самое лучшее, а потому решили растить среди людей в привычной обстановке, и только в случае так называемого моего пробуждения перевезти. Вот оно как. Они не хотели, чтобы я росла в мире отца с клеймом отсталой, не хотели, чтобы я чувствовала, что я более простой, примитивной природы, обделенная, что ли, бездарная. Мать могла бы там жить, но пожертвовала собой, забрала сюда и вырастила сама. А отец не смог переехать. И не только из-за работы, а из-за того, что он слишком другой, и он бы не вписался. И пусть у нефелимов нет крыльев, как это описывают в мифах, одного только сияющего оттенка его кожи было бы достаточно, чтобы поднять на уши все спецслужбы мира.

- Мам, - выдавливаю я из себя, - прости.

- Глупости, милая, - она срывается со своего места, подходит вплотную и привлекает меня к себе.

И я ей верю, что это всего лишь мои страхи, сомнения, и, действительно, глупости. А она на самом деле не чувствует себя жертвой и не считает, что обделила себя чем-то ради меня. Теперь ей больше не нужно ничего объяснять - я знаю, что она чувствует и хочет сказать, что она считала все мысли, только что пронесшиеся у меня в голове, все мои осознания, и я теперь в целом знаю ее краткую историю с отцом.

Да уж, нехотя осознаю я, с таким подарком в мире людей действительно как-то становится неуютно: не хочется, чтобы голова каждого встречного человека была похожей для тебя на телевизор, который не выключается и без перерыва продолжает тебе транслировать свой богатый внутренний мир. Против мира матери у меня ничего нет - там внутри тепло и уютно. Теперь это не просто удобная фантазия, теперь я это точно знаю по собственному опыту. И в отношении отца теперь точно уверена. И если все в его мире похожи на моих родителей, то чувствовать их внутренний мир или открывать им свой - мысль, которую вполне можно себе допустить.

- Мам, - я обращаюсь к ней вслух, потому что хочу услышать собственный голос и почувствовать всю реальность происходящего. - Нам ведь теперь придется переехать?

- Тебя это пугает? - спрашивает она.
- Меня пугает, - честно признаюсь я, - то, что станет со мной, если мы не переедем.
- Мы переедем, родная, - она нежно гладит меня по голове, - очень скоро переедем, даже скорее, чем ожидаешь, даже скорее, чем тебе назначено переписывать контрольную по истории, о которой ты не хотела говорить.

Я резко отстраняюсь от нее.

- Тебе что, из школы звонили? Или ты этим новым способом?
- Может, и новым способом, а, может, звонили, - уклончиво с улыбкой отвечает она, и я чувствую, как вся эта напряженная драматичность, повисшая в комнате, хлопается как мыльный пузырь, сочно и с пригоршней мелких сладко-пахнущих капель.

- Значит, уже можно не готовиться? - заражаюсь я от нее легкостью и шаловливостью.

- Можно, - кивает она, - но боюсь, от изучения истории в целом это тебя не спасет. У народа твоего отца история подревнее будет.