Последний разговор с Пилатом

Профессор Мейерхольд (не тот, которого вы подумали, а его однофамилец-византинист) как-то заметил за чаем:

— Знаете, что меня всегда поражало в истории с Пилатом? Не его вопрос "что есть истина?", а то, что он не дождался ответа. Ушёл, не выслушав. Может, это и есть проклятие всех правителей — задавать правильные вопросы в неправильный момент?

Я молчал. В окно било мартовское солнце, превращая пыль в золотые точки.

— Вот представьте, — продолжал профессор, — Пилат моет руки. Символический жест, освобождение от ответственности. Но вода не смывает вопросы. Она их только умножает. Каждая капля — новое "почему?". И вот он уже две тысячи лет моет руки в булгаковском романе, и не может отмыть. Потому что дело не в крови на руках. Дело в том неполученном ответе.

Профессор достал из портфеля потрёпанный том Тацита.

— А вот Нерон... Он вопросов не задавал. Он пел, пока горел Рим. Может, в этом и разница между римским прокуратором и римским императором? Один терзается вопросами, другой поёт. Один ищет истину, другой создаёт её своим пением. Страшно? Ещё бы. Но Нерон хотя бы честен в своём безумии. А Пилат?

Старик вдруг рассмеялся:

— Юлиан Отступник пытался повернуть историю вспять. Восстановить храм в Иерусалиме, чтобы опровергнуть пророчество. Но рабочих убило землетрясением, из-под земли вырвался огонь. Силы, с которыми обычно сталкиваются лишь по ту сторону бытия, вмешались в земные дела. Юлиан понял — он играет не в свою игру. Правила установлены не им.

Профессор помолчал, потом добавил, понизив голос:

— Константин Леонтьев писал, что Византия погибла, когда перестала быть сложной. Когда упростилась до одной идеи. Но может, дело в другом? Может, она погибла, когда последний император Константин понял, что играет роль в чужой пьесе? Что его смерть на стенах Константинополя — это не героический финал, а всего лишь ремарка в тексте, написанном задолго до его рождения?

Он встал, подошёл к окну.

— Фридрих Второй Гогенштауфен называл себя "изумлением мира". Stupor mundi. Он тоже думал, что может переписать сценарий. Короновался в Иерусалиме, когда город был под интердиктом. Переписывался с султанами, держал гарем, изучал арабскую философию. Папа называл его Антихристом. А он просто пытался выйти из роли. Не получилось. Умер в Апулии, в замке, название которого — Фьорентино — было предсказано астрологом как место его смерти.

— Но ведь кто-то же должен выйти из роли? — спросил я.

Профессор обернулся:

— А вы уверены, что это возможно? Вот Марк Аврелий — философ на троне. Читал стоиков, писал размышления. Знал, что всё предопределено. И что сделал? Правильно — играл роль императора безупречно. До самой смерти. Может, в этом и есть высшая мудрость — не пытаться выскочить из роли, а сыграть её с достоинством?

Солнце скрылось за тучей. Комната погрузилась в полумрак.

— Или взять Диоклетиана, — продолжал профессор уже почти шёпотом. — Единственный император, добровольно отрекшийся от власти. Ушёл выращивать капусту в Салону. Когда его просили вернуться, отвечал: "Если бы вы видели, какая у меня уродилась капуста!" Вышел из роли? Или это и была его роль — показать, что можно уйти? Но ведь больше никто не смог повторить...

Профессор вдруг резко повернулся ко мне:

— А знаете, что самое страшное? Не то, что мы играем предписанные роли. А то, что мы начинаем догадываться об этом. Эдип не знал, что убивает отца и женится на матери. А когда узнал — выколол себе глаза. Чтобы не видеть? Или чтобы видеть по-другому? В темноте собственной слепоты увидеть то, что скрыто от зрячих?

Он собрал свои книги, направился к двери. На пороге обернулся:

— Пилат до сих пор ждёт ответа на свой вопрос. Может, в этом и есть его наказание — вечно ждать ответа, который был дан, но не услышан? А может, и мы все ждём того же ответа? Только не догадываемся об этом. Пока.

Дверь закрылась. Я остался один в темнеющей комнате. За окном начинался дождь. Каждая капля на стекле казалась вопросом без ответа. Или ответом на незаданный вопрос.