Незнамо что. Глава 16

   ГЛАВА XVI

   Ты должен, ты обязан любить свою Родину!
   Родина и государство – неразъёмное цельное, наш общий дом.
   Родина не может рассматриваться отдельно от государства, как дом не может стоять без крыши, а крыша не может висеть в воздухе без опоры – стен самого дома.   

   Словеса лукавых пропагандистов с первых дней жизни вдалбливаются в голову любому человеку, имевшему несчастье родиться на бесприютных российских или сибирских просторах.
   Немногие озадачиваются: почему я должен любить?
   Он задумался: как можно любить по обязанности, если это так же противно, как якобы полезный рыбий жир, который его заставляли пить в детском саду, так же невкусно, как жареная картошка, которую его принуждают есть каждый день, так же нелепо, как союз его отца и Салтычихи, и так же никому не нужно, как и затерянный в непролазных таёжных дебрях здешний мир с населением менее двенадцати тысяч человек? Когда он смотрел на окружающую его убогую действительность, то не мог понять, почему он должен и даже обязан всё это вот – любить. А сама Родина – что это вообще такое? Его детское понимание породило убеждение, что Родина – это то, что человек видит вокруг себя, осознаёт как своё, близкое, родное. Но чужой для него здешний мир Родиной не был и не будет. Тогда где же она – Родина? Как можно любить и гордиться никогда не виденным, – государством, воспринимаемым как огромное розовое пятно на политической карте мира или, скажем, столицей этой страны – Москвой? Перед кем гордиться ; перед своим другом Вовкой? Хорош, однако, он будет, если заявит ему: «А ты знаешь, Вовка, я так горжусь Москвой!». Если соседу по бараку, непременно пьяному дяде Коле, изречь: «Я горжусь своей Родиной и государством», – то дядя Коля ответит примерно так: «Бывает, что и я с перепоя всякую чушь несу, а ты, бедолага, с чего вдруг ахинею порешь? Снова, поди, книжечек каких-нибудь начитался? Брось их, ну их к чёрту!»
   Школа не разъяснила туманный вопрос о Родине и государстве, да и не могла разъяснить: учителя обязаны давать усреднённые знания, а не отвечать на замысловатые вопросы учеников (кстати говоря, ныне школа оказывает образовательные услуги, следовательно, не учит: тот, кто услужает, учителем быть не может).
   Пребывание в октябрятах запомнилось лишь звёздочкой на пиджачке да бессвязно-восторженным лепетом учительницы про дедушку Ленина, которого поголовно все октябрята должны и обязаны любить.
   Короткое и невразумительное пионерство прошло мимо сознания и запомнилось разве что проблемой с галстуком: его надо было погладить утюгом, не забыть утром правильно повязать на шее... морока! К тому же концы галстука так и норовили выбраться из пиджака рогами красноголовой улитки. Эта совершенно дурацкая атрибутика ему быстро надоела (через три месяца, если ему не изменяет память), и он перестал носить галстук.

   На перемене одноклассница (отличница и, кажется, звеньевая) спрашивает:
   – Ты почему без галстука?
   – Дома забыл, – отвечает он.
   – Уже вторую неделю забываешь?
   – Отвяжись от меня со своим галстуком. Носи его сама, если тебе это нравится.
   На следующей перемене к нему подходит классная руководительница.
   – Ты почему не носишь галстук?
   – Дома забыл, – отвечает он, думая: «Так вот от кого она знает обо всём, что происходит в классе! Ну, погоди, тихоня примерная!»
   – Кажется ты не понимаешь, что ты должен носить галстук! – горестно восклицает учительница. – Ведь это же частица красного знамени!
   Он вежливо спрашивает:
   – Я не понимаю только одного: почему, едва успев родиться, всем уже должен? Когда я успел всем и везде задолжать? Поймите, я никому ничего не должен.
   Учительница недоумевающе обмирает. Возможно, он оказался первым, кто задал ей такие вопросы, и она, приученная бездумно озвучивать штампованные патриотические фразы, просто не знает, что ему ответить. Подумав, пожевав губами, она, наконец, выдавливает:
   – И откуда в тебе столько цинизма?!
   Рассматривая растерянное лицо учительницы, он улыбается язвительной улыбкой, молчит, понимая опасность дальнейшего диалога, и думает: «Если бы ты, наивная курица, смогла прочитать мои мысли, ты ещё не так бы удивилась!» 
   – Чтобы завтра пришёл в галстуке! – строго говорит ему учительница и, словно только сейчас что-то вдруг вспомнив, уходит с деловым, озабоченным видом.

   Во всей этой пионерской чепухе – полуарийском салюте, крике «Всегда готов!» – есть элементы комизма, но, пожалуй, самое смешное – это речёвка. В диковатые двадцатые годы, когда пионеры ещё изумляли обывателей латунными воплями горна и раскатистым треском барабанчика, речёвка призвана была ошеломить их, привлечь внимание, но в семидесятые годы она вызывала лишь усмешку своей очевидной глупостью.
   Кажется, это звучало примерно так: Раз-два! – Ленин с нами! – Три-четыре! – Ленин жив! – Выше ленинское знамя! – Пионерский коллектив!
   Здесь смысловая нагрузка, пусть и убогая, присутствует.
   А вот такой маршеобразный шедевр: Раз-два! – Три-четыре! – Три-четыре! – Раз-два!
   Это ещё что за бредятина, может кто-нибудь объяснить?!
   Когда он обращался к учителям с просьбой разъяснить смысл пионерской речёвки, они, не знающие ответ, стекленели глазами и, хмурясь, отвечали: «Когда ты перестанешь задавать свои дурацкие вопросы?». Позже он понял: организаторы пионерского движения армейский отсчёт «ать-два» для того же хождения строем трансформировали в «раз-два», и решил: если любители строевого шага жаждут ходить в толпе или с толпой, – ну так и чёрт с ними, пусть себе ходят, но он с какой стати обязан маршировать в колонне маленьких красногалстучных болванчиков? 
   Туманный для него вопрос о сущности Родины и государства пионервожатые не объясняли: они повторяли всё тот же набивший оскомину рефрен «ты должен любить свою Родину!», и на их чистых, не изборождённых работой мысли лобиках явственно читалось: «За что – лучше не спрашивай: мы сами не знаем».
   Впрочем, чёрт с ними, пионерами...
   Комсомольская идеология – вот это действительно был изумительнейший бред о всеобщей свободе, равенстве и братстве! Правда, на него мало кто обращал внимания: всем известно, что на Руси умеют размахнуться и бросить под ноги. Бред, противоречащий природе человека, может быть выслушан психиатром, привычным к отклонениям и патологиям своих пациентов, но как этот бред оказался понятным стране и был без возражений принят ею – вот вопрос! Нужный и даже необходимый в год своего создания, 1918, комсомол как мобилизующая сила исчерпал себя задолго до 1991 года; но это всем и каждому известно и не подлежит обсуждению.
   Когда его ещё в школе попытались заставить (другими методами работы, например, убеждением, в здешнем мире – и в стране – пользоваться то ли не умеют, то ли не хотят) вступить в комсомол, он задал простой вопрос:
 
   – Зачем?
   Агитаторы – две девушки – в замешательстве переглядываются. Первая девушка, красивая, недалёкая умом (природа мудра: для самки ум – атрибут излишний, иначе людей на Земле и миллиона бы не набралось), брякает:
   – Классная руководительница сказала: «Передайте ему: пусть вступает».
   – Значит, я должен вступить? – спрашивает он.
   – Да. А что?
   – Нет.
   – То есть как это – «нет»? – хором изумляются агитаторши.
   – Дело в том, что ни морально, ни политически я ещё не созрел, – сообщает он первой девушке совершеннейшую правду, пристально разглядывая на её оформившейся груди комсомольский значок, думая: «Лапочка, твоему естеству уже не комсомольская чушь потребна, а обыкновенный мужик». – Когда созрею, вот тогда и подходите.
   Первая девушка, словно бы угадав его мысли, краснеет, опускает глаза, топчется на месте, перебирая стройными ножками. Вторая девушка быстро взглядывает на свою товарку, затем на него, зло суживает глаза, выпаливает:
   – Не зря говорят, что ты не в своём уме!
   Дёргает подругу за руку с такой силой, что у бедняжки едва не отваливается голова.
   – Пойдём, нечего с ним языками чесать! 

   «Женщины способны заботиться лишь о себе и своих детях (правда, о детях – далеко не все). Они обладают удивительной способностью разрушать всё, что им неинтересно за пределами их личностей или семейного очага, то есть абсолютно всё, – так уж распорядилась природа, ничего не поделаешь.
   Немцы говорят: удел женщины – дети, кухня, церковь. За свою жизнь я не раз убеждался в мудрости этого высказывания.
   Российская империя имела все признаки государственности, пока этой империей руководили мужчины. Как только коммунисты наделили женщин гражданскими правами и привлекли к общественной жизни, сейчас же, сами того не ведая, подписали себе смертный приговор. Мотивы коммунистических вождей были до изумления просты: женщины – существа ограниченные, значит, ими можно без особых хлопот управлять; к тому же у них не хватит ума захватить власть. Потрясающая наивность! Женщины не могут руководить „сверху“, но „снизу“ они манипулируют гениально: Советский Союз рухнул благодаря женщинам, а не предательству партийной верхушки.
   Доказательства? Да пожалуйста!
   В послевоенные годы, воспользовавшись катастрофической убылью мужчин, женщины расселись по всем канцеляриям, от колхозных до партийных включительно и, подчинив себе руководителей-мужчин самыми что ни на есть немудрёными способами – кроватью или лестью, или и тем и другим вместе, уже очень скоро, формально не отвечая ни за что, фактически руководили всем. И всё бы ничего, но женщина напрочь лишена государственного мышления, она не способна брать на себя ответственность, женщина не умеет мыслить стратегически, она живёт лишь одним днём, она способна идти лишь к своим мелким сиюминутным целям (так и хочется сказать – сучьим), женщине безразлична судьба мужа, подруг, коллег, участь предприятия, на котором работает и даже государства, в котором живёт, – вообще ко всему. Это общеизвестно, но в России прекрасный пол критиковать не принято: здесь банальные самцы, всегда пропуская женщину вперёд и везде уступая ей место, любят изображать из себя галантных кавалеров, то есть тех, кем они (за редким исключением) не могут быть по определению, а значит, „демократическая“ Россия очень скоро повторит печальную судьбу СССР.
   Восток потому и теснит Запад со всех сторон (Россию – и подавно), что у них роль женщин сведена лишь к выполнению ими своих прямых обязанностей – воспроизведению потомства.
   И последний штрих.
   Летом 2023 года случай свёл меня с ярой феминисткой. Слушая её, я привычно посмеивался про себя над зигзагами и прыжками женской логики, пока моя визави не договорилась до того, что «вы, мужичьё, умеете только воевать и делать детей, а больше ничего делать не умеете». – „А вы, бабьё, делаете всё остальное?“ – поинтересовался я и получил категоричный ответ, что „да, остальное – мы, женщины“. – „Ваш золотой бабий век стремительно заканчивается, и бумеранг уже летит обратно. Но вы, одуревшее от вседозволенности бабьё, поймёте это, когда бумеранг ударит вам по лбу. Мужчины начнут вас избегать, от вас будут попросту шарахаться, словно от бешеных собак, и вы проклянёте основоположниц феминизма. Но будет уже поздно“
   Феминистка ожидаемо не нашлась с ответом».   

   Комсомольцы, навербованные такими вот горе-агитаторами и возглавляемые подобными им дубоголовыми горе-секретарями, представления о Родине не имели никакого. Впрочем, их можно понять: уже проснулись здоровые половые инстинкты – до Родины ли тут?
   Коммунисты... О, эта так называемая партия, пропитавшая идеологическим сиропом все слои общества, заслуживает самого пристального внимания историков будущего!
Большинство из коммунистов здешнего мира (процентов шестьдесят, так называемое «болото») не обращали внимания на партию, в которой по «просьбе» райкомовских работников состояли, не знали не только материалы последнего съезда КПСС, но даже и своё партийное начальство, а на партсобрания ходили как на обязательные субботники. Ещё одна часть (процентов тридцать пять) собственную партию недолюбливала, а остальные пять процентов пребывали по отношению к партии в едва ли не открытой оппозиции. Любимое его развлечение в годы застоя состояло в следующем: подойти к примерному члену партии с каким-нибудь вопросом, например, вот таким: «Недавно я прочитал материалы последнего съезда КПСС, но так и не понял отношение партии к земельному вопросу. Объясни, пожалуйста». Все без исключения коммунисты смотрели на него с таким же недоумением, с каким, вероятно, во время оно перепивший на крестинах сельский дьячок вытаращивался на привидевшегося ему в тёмных сенях чёрта.
   О том, что население здешнего мира словно бы не замечало коммунистов, относилось к ним как к неизбежному злу вроде крапивы вдоль заборов (растёт – и пусть себе растёт, лишь бы не жглась) говорить совершенно не нужно; о том, что коммунисты никак себя не проявляли, были незаметны, говорить тоже излишне; о том, что коммунистическая идеология была чужда русской психологии (как будет чужда любая другая), тоже лучше не распространяться: банальности ничто не могут украсить, даже этот текст.
   За свою жизнь он видел и знает лишь одного партийного фанатика, вернее, фанатичку.
   Не обделённая умом женщина и сейчас предана партии до самозабвения. Для неё понятия Родина, государство и коммунистическая партия – абсолютные синонимы.
   Вот лишь один случай, замечательно её характеризующий.

   Год 2010.
   Перерыв на «чашку чая». Женщина собирается достать из нижнего ящика стола конфеты; наклоняется, протягивает руку, непроизвольно морщится и потирает плечо.
   – Что это с тобой? – участливо спрашивает он.
   – Да это у меня давно, ещё с советских времён. В колхозе работала, вот и доработалась до растяжения.
   – Ты? В колхозе?! – изумляется он. – Вот не знал! Попытаюсь угадать... Уж не дояркой ли ты была?
   – Если бы... Однажды дурковатый первый секретарь решил выпендриться перед обкомом и выгнал почти весь райком в колхоз, где нас заставили сено в копны стаскивать, а потом в стога метать. День работаем, два дня работаем... На третий день я уже едва на ногах держалась, да и остальные женщины тоже. Наконец-то сделали всё, что нам поручил колхозный бригадир – и упали в сено. Лежим, отдыхаем; и тут к нам подбегает эта идиотка... (Женщина называет фамилию партийной фанатички; он улыбается, говорит: «А-а, ну кто не знает эту сталинскую пионерку!») Растрёпанная, глаза дикие, голосит: «Чего разлеглися?! Ещё два стога сметать надо!». Ей возражают: мы своё задание уже выполнили. Так она орёт: «Не видите, что ли, какие тучи отовсюду наползают?! Ведь сено колхозное пропадёт! А ну-ка – живо подъём, такие-рассякие лодырищи!» – и граблями на нас замахивается. Чёрт её знает, какие она тучи увидела, если на небе – самые обыкновенные недождевые облака, ну да делать нечего: ведь она, бешеная, может и кулаком ударить... Кое-как сметали мы эти два стога; я сено наверх вилами подавала. Вот с тех самых пор у меня правое плечо и болит.
   – А колхозники вам помогали?
   – Разбежалися они помогать, как же! Мы стога метали, а они выходили из леса с корзинками, полными грибов (в то лето что-то рано грибы появились). Когда проходили мимо нас, ещё и кричали: «Веселей работайте, шефы!» 

   Человек (животное, несомненно, разумное) не может жить без идеи, оправдывающей смысл его существования как биологического вида, его частного или общего преступления, или любого другого поступка; если идеи как таковой нет, её попросту измышляют.
   Сталинская пионерка ухватилась за идею коммунизма, кто-то от недалёкого ума или карьерных соображений – за демократию, а кто-то как начал собирать почтовые марки ещё при коммунистах, так и продолжает собирать их уже при демократах, и будет собирать при другой власти, которая не замедлит быть, и при следующей за ней. И лишь он, не принимая никакую чужую идею, так и не удосужился придумать свою (непринадлежная братия – это форма, не наполненная никаким, даже диалектическим, содержанием). Иногда, сомневаясь в своём здравом рассудке, он пытался нафантазировать свою, оправдывающую идейку, пусть какую угодно куцую, зато свою, но ; тщетно… Тогда он взялся за стихи, позже – за прозу, но увлечение литературой – это пусть и приятное, но всё-таки времяпрепровождение, а не владеющая сознанием идея; к тому же в современной демократической России стихи и прозу читают разве что безрассудные люди: обычные предпочитают рассматривать вывески, ярлыки и ценники.
   Однажды, очень давно, в возрасте пяти, примерно, лет, его сознанием овладела навязчивая мысль увидеть свою настоящую Родину (а для своих предков, польских повстанцев, ссылку), но Родина была далеко, в городе ***.
   Он бредил этой идеей больше десяти лет, но обретение осенью 1978 года Родины оказалось едва ли не самым худшим разочарованием в его жизни: он смотрел на своих дядей, тёток, прорву двоюродных сестёр, братьев и всяких прочих племянников, которых прежде не видел даже на фотографиях – и не испытывал к ним не то чтобы близких, а вообще никаких чувств. Он говорил себе: «Это – мои родственники», – но разум видел лишь незнакомых ему людей, с которыми надо было общаться, задавать какие-то вопросы, но какие? О чём их спрашивать, если он ничего не знает об их жизни, характере, привычках? Не о погоде же с ними говорить!
   Дальше случилось то, что и должно было случиться: почувствовав его холодность, родственники постепенно перестали досаждать ему визитами и расспросами о жизни отца в здешнем мире. Он, в свою очередь, не стал утруждать себя походами в гости, где надо было выслушивать, например, такое: «Говорят, в вашей деревне огурцы и помидоры высаживают прямо на грядки или в парники, а не в теплицы, как у нас; и малину никто не сажает, а лишь смородину и кислицу – отчего так? А правда, что в вашей деревне некоторые центральные улицы заасфальтированы, ездит автобус, есть кинотеатры и даже аэропорт? Ну, тогда вы не совсем дикарями живёте! А телевизор у вас есть? Полгода как появился, значит; а говорили, что, мол, до сих пор нету. А водопровод у вас есть? Из колодцев, значит, воду берёте? Ужас какой!.. А железная дорога есть? А-а, да-да, нету ведь, мы и забыли... Да, в такой глуши только водку пить...»
   Скоро он понял: зря приехал. Почему?
   Он задавал себе этот вопрос и не находил ответ. Возможно, Родина увидела в нём не блудного сына, а временного гостя; возможно, он, выросший в семье, в которой о семейственности не имели ни малейшего представления, просто не смог принять их как близких ему людей.  Он ходил по городу ***, твердил себе: вот она, долгожданная Родина, вот они, милые сердцу родные палестины! – но видел то, что позже выразил одним коротким (и плохим) четверостишием:

   Чужой город, чужие люди...
   Как же всё это мне пережить?
   Это только птицы зимуют
   В тех краях, где им гнёзда не вить, –

то есть ту же, что и в здешнем мире, приглаженную асфальтом, причёсанную высотными (по меркам 70-х годов) домами, украшенную неоновыми вывесками магазинов, одетую не в деревенскую сермягу, – но всё ту же прущую отовсюду дикость.
   Вот всего лишь два примера, едва ли не самых безобидных.

   Год 1978.
   Через неделю своего пребывания в городе *** он решает осмотреть окрестности, садится в автобус, курсирующий между своим районом и прилегающим к нему соседним, называемым почему-то посёлком (название не суть важно) и отправляется на экскурсию. Поездка разочаровала: смотреть совершенно не на что: посёлок – заурядный городской микрорайон, заставленный удручающе одинаковыми застывшими каплями бетонного дождя, – коробками панельных пятиэтажек.
   Прокатившись по «кольцу», он возвращается домой и вечером в разговоре со своими новыми приятелями вскользь упоминает о вояже в посёлок.
   – Ты один ездил?
   – Да ты в своём уме?!
   – Не вздумай ещё раз туда сунуться!
   Выслушивав их вопли, он говорит:
   – О чём вы толкуете, не пойму.
   Приятели переглядываются и мямлят:
   – Ты не знаешь, а мы как-то не сообразили предупредить...
   – Что я не знаю? О чём не предупредили? – удивляется он.
   – Наш район с посёлком, куда ты ездил – враги, – объясняют приятели и тут же оправдываются: – Но нам и в голову не пришло, что ты туда поедешь!
   – А из-за чего враждуете?
   – Да сами не знаем... враждуем – и всё. Они наших пацанов, если где выловят, бьют, а мы их, если кто попадётся, бьём. Иногда машемся толпа на толпу, – с их стороны человек тридцать-сорок собирается, а когда и побольше; и с нашей, чтобы всё было по-честному, столько же.
   – А ещё с какими районами воюете?
   – Больше ни с кем. Им не до нас: у них свои разборки. Так что ты где угодно можешь по городу ездить, кроме этого посёлка.
   – Весело вы, оказывается, живёте... – говорит он, усмехаясь. – Не город, а осаждённая крепость. Причём изнутри...

   ...– Пойдёшь драку смотреть? – таинственным шёпотом спрашивает его двоюродная сестра, четырнадцатилетняя городская оторва с причёской а-ля Мирей Матье. – Знаешь, как интересно будет!
   – Драку? И чем она тебе интересна? – спрашивает он, не отрываясь от книги.
   Сестра округляет глаза:
   – Две девчонки, десятиклассницы, из-за парня драться будут... представляешь? Они договорились встретиться сегодня в шесть вечера около магазина, что за углом...
   – А ты откуда об этом знаешь? – перебивает он её сбивчивый горячечный шёпот.
   – Да об этом вся школа знает! – удивляется сестра его неосведомлённости. – Весь день все только об этой драке и говорят! Так идёшь смотреть или нет? А то через двадцать минут начало, все лучшие места, наверное, уже заняты, а мне ещё накраситься надо...
   – Бред какой-то... – растерянно говорит он. – В Иркутске я о таких публичных гладиаторских боях между девчонками и не слышал...
   – Этот твой Иркутск – та ещё деревня неотёсанная! – пренебрежительно фыркает сестра, обляпывая ресницы тушью. – Мама! – кричит она, – я пошла в магазин! Что купить?
   – Колбасу купи, полукопчёную, – отзывается тётка.
   – Собирайся быстрее!.. – шипит сестра и крутится перед зеркалом. – Ну, и как я сегодня выгляжу?
   – Не переживай, наверняка найдутся девчонки пострашнее тебя, – утешает он сестру. – А глазеть на такую драку не пойду, извини.
   Сестра показывает ему язык и убегает; он возвращается к прерванному чтению.
   Довольно скоро хлопает входная дверь, и сестра появляется на пороге его комнаты. Заметив её насупленное лицо, он закрывает книгу, спрашивает:
   – Цирк не состоялся?
   – Не драка, а так себе... – бурчит сестра. – Лариска, ни слова не говоря, схватила Светку за волосы и начала об коленку колотить – хрясть! хрясть! – вот и всё... Ну, у той, конечно, вся морда в крови; зубы, кажется, выбиты... Через минуту всё и закончилось. Да так этой дуре и надо: кто же с распущенными волосами на драку приходит?

   Дядя Гриша не единожды пытался устроить его на работу (ему исполнилось шестнадцать с половиной лет), но в городе*** на работу не взяли ни на одном предприятии, коих тогда было предостаточно. Везде советовали «сначала отслужить в армии, а потом уже начинать трудовой путь с ученика, скажем, фрезеровщика или слесаря-инструментальщика, ведь сейчас тебя полтора года учить толку нету: за два армейских года навыки забудутся, и придётся учиться сначала».
   Он решил пристроить себя сам, приехал в бюро по трудоустройству (кажется, контора называлась именно так). Женщина с красивым выхоленным лицом, изрядно подпорченным выражением полковничьей решительности, сразу же заявила: «Мы не поощряем миграцию  подростков!» – но снизошла: заострёнными наманикюренными ноготочками брезгливо, словно дохлую мышь, подцепила его паспорт, проверила прописку. Он привёл свои резоны, показавшиеся ему вполне убедительными: его предки приехали сюда, правда, не по своей воле, во второй половине XIX-го века; он родился в этом городе и хочет остаться на счастливо обретённой родине. «Молодой человек, здесь ваша родословная и тем более ваши планы значения не имеют!» – голосом начальницы тюрьмы перебила женщина его излияния в момент, когда он, обманутый её как будто бы зародившейся заинтересованностью, полагал своё трудоустройство делом уже вполне решённым. 
   Он уехал из города*** весной 1979 года, и уехал без сожаления.

   Причины своей оторванности от Родины, непринятия ни здешнего мира, ни города*** он так и не понял до сей поры. Но делать из пустяка трагедию, то есть заламывать руки и взывать: «О, Родина, приди ко мне!» – или: «О, Родина, где же ты, где?» ему и в голову не приходит. Почему? Наверное, не только для него, а для многих обитателей здешнего мира (да и других соотечественников тоже) государство – это такая отвратная помесь мачехи с жандармом, что лучше от его удушающих объятий держаться подальше. Причина проста: присутствие государства (в сущности, антигосударства: государственные функции на всех уровнях или выполняются через пень-колоду, или не выполняются вообще) в жизни любого российского жителя чрезмерно: оно обволакивает, давит с первого дня появления на свет и до последнего мгновения, оно неустанно призывает к патриотизму и напоминает о долге (непонятно, когда взятом) и требует каждодневного, выматывающего своей бессмысленностью труда, стараясь заплатить как можно меньше; причём условиями как на рабочем месте, так и в быту антигосударство ничуть не озабочено. Только у нас умудряются, построив современное здание (тот же кинотеатр или школу), рядом с ним возвести дощатый клозет «на два очка» (в сущности, символ этой несчастной страны), вымазанный дезинфекции ради гашёной известью, жутко воняющий отходами человеческой жизнедеятельности и хлоркой (всё той же дезинфекции ради), – одним словом, антигосударство проводит по отношению к своему населению (преимущественно русскому, как самому неприхотливому, а, главное, безропотному) отлаженную веками политику самого обыкновенного геноцида, – политику, не прикрытую даже фиговым листком обычного письменно или устно невнятно высказанного постулата «Оная политика проделывается в целях безусловной безопасности граждан государства!». Бессовестнее руководителей и чиновников российского антигосударства разве что вожди африканских племён (чьё массовое сознание пребывает в первобытном родоплеменном обществе или, в лучшем случае, на первых ступенях феодализма), под влиянием западной цивилизации объединившие территории своих племён в так называемые банановые республики. Можно смело утверждать: стараниями российской чиновной братии народонаселение повально заражено смертельной усталостью от собственного государства. И усталость эта не районированная, она не возникает эпизодически, как настойчиво пытаются представить прикормленные либеральной властью историки, психологи и остальные прочие щелкопёры: она настолько давняя, что, закреплённая уже на генном уровне, передаётся из поколения в поколение вместе с фамилией.
   Остаётся добавить: советская власть, невзирая на перекосы в экономике и политике, была устойчивее сегодняшней «демократической», но...
   Впрочем, хватит уподобляться интеллигентствующим и всем прочим писакам, из века в век переписывающим одни и те же, набившие изрядную оскомину, прописные истины, пора признать очевидное: Родина – это как бутерброд с колбасой: или он в руке, или его нет совсем. Если есть – перекусишь, что бог послал, ну а если бутерброда не окажется, так ты уж не обессудь...
   Не нравится Родина или государство – уезжай в Европу, Америку или куда ты там хочешь, благо сейчас все дороги открыты. А не можешь уехать, так или не живи в чужом монастыре по своему уставу, или терпи молча, как многие вокруг тебя, такие же граждане некогда великой страны. 

   «Меня так и подмывало съязвить: мол, да тупее российского обывателя только угол кухонного стола! Но реакция российского населения на государственный произвол известна: за прошлый век империю сотрясли три революции, если не считать трёх НЭПов (ленинского, хрущёвского, горбачёвского), финансовую, юридическую и образовательную реформы, и множество мелких, вроде военных, административных и хозяйственных, – а толку? Казалось бы, демократы должны извлечь уроки из недавней истории собственной страны, но они словно бы не учились в школе, и всем своим бездарным (да преступным, что уж тут вилять словами!) правлением подталкивают народ к очередной революции. Возникают закономерные вопросы: зачем? И что именно подталкивает – преступная недалёкость, политическая глупость, сторонняя воля или то и другое вместе?
   Наверное, антигосударство российское – империя навыворот – для того и существует, чтобы, глядя на него, остальные государства понимали: ага, вот так и вот эдак делать ни в коем случае нельзя, иначе жди беды.
   Россия – образец неподражания для всего человечества. Как ни печально, в этом и заключается истинная роль и подлинное миссионерское и одновременно жертвенное величие многотерпеливого, детски наивного русского народа»

   ...Вот только сейчас подумалось: пожалуй, истинные причины неприятия здешнего мира и города*** порождены ещё в раннем детстве рассказами отца и Салтычихи. Рассказы эти, редкие, отрывочные, изобразили ему Якутск и город*** прошлых времён (недавних для отца и Салтычихи, бесконечно далёких – для него) как средневековье, потому заслуживают отдельного повествования.