Запертые в бреду

Воздух – густой бульон из пыли, старого пота и едкой химической гари от паленой пластмассы. Каждый вдох обжигал горло, оседая сладковато-гнилостной пленкой на зубах.

Свет лампочки пульсировал мертвенно-желтыми вспышками, заливая комнату не светом, а жидким гноем.

Тени на стенах корчились, будто в агонии боли. Они дышали – втягивались, выпирали рваными, жирными волнами, как кожа гигантской гусеницы.

"Ключи. Где ключи?"

Он рылся в груде тряпья, расшвыривал грязную посуду на полу. Всхлипывал и мычал в бессилии.

"Где?! Где они, с***?"

Его глаза – выжженные ямы, а на белках паутина лопнувших сосудов. Шорох собственной одежды напоминал шелест крыльев ядовитых насекомых. Он с ужасом наблюдал, как от пустых глазниц, зависших над ним черепов начинали тянуться липкие щупальца.

На столе, в пепельнице рядом с пустыми бутылками и обрывками фольги, лежал окурок. Красная точка в полумраке. Тонкая струйка дыма вилась в желтом свете, как душа, не желающая уходить.

Из этой дымной мути, из самого мрака за пепельницей, материализовался Паша. Не целиком – сперва проступил контур головы, будто вылепленный из засаленной тени, потом – плечо, прилипшее к стене. Его лицо было бледным пятном, лишенным черт, лишь темные впадины глаз смотрели куда-то сквозь Артёма, сквозь стены, в иной, еще более поганый слой реальности. Сальные взъерошенные волосы щетинились будто под ударом электрического тока.

Он что-то жевал беззвучно, нижняя челюсть ходила ходуном, как у покойника на последнем издыхе.

- Тимок... – голос Паши был чужим, скрипучим, словно ржавая пружина в гниющем механизме умирающей плоти.

На мгновение Артём замешкался. "Тимок" - так мог его назвать только очень близкий человек. А того кого он видел, прилипающим влажной от пота кожей к желтизне старых обоев, напоминал Пашу разве что футболкой с каким-то глупым красным принтом.

– Тимок, че орёшь? Давай потише, а?

Но Артём уже не слышал. В его перегретом, пропитанном дрянью мозгу щелкнуло. Ключ. Тот, кто притворялся другом точно во всем виноват. Его отстранённый взгляд – это ключ, которым он запер их здесь! Запер с этим... С тем, что лежало за тонкой перегородкой в соседней комнате, под тряпьем и пылью, и чье молчаливое присутствие вдруг придало воздуху свинцовую тяжестью, смешавшись со сладковатой гнилью. Дядька... Там лежал родственник Артёма. Мертвый. Месяцами.

И Паша это знал. Знает! И он спрятал ключ. Нарочно. Заточил их вместе с покойником.

-Ты... – хрип вырвался из пересохшего горла Артема. Звук был похож на скрежет камня по стеклу. – Ты... сука...нас запер! Ключ! Где ключ?!

Он рванулся вперед, не видя ничего, кроме этого бледного пятна лица и пустых глазных впадин. Пол под ногами провалился, превратившись в липкую, колышущуюся жижу. Руки Артёма, жилистые и дрожащие, с черными от грязи ногтями, впились в Пашино горло. Собственные пальцы казались ему вдруг холодными, скользкими щупальцами, обвивающими шею врага.

Лиля забилась в углу, будто пытаясь втереться в самую грибную плесень на стене, вжаться в штукатурку и исчезнуть. Её крики были беззвучны, лишь тонкая струйка слюны стекла по подбородку, смешиваясь с солёными потоками слёз. Она металась, её руки дёргались по липкому воздуху в отчаянной попытке разнять дерущихся, но лишь мелькали в дымной мути, ничего не достигая. Она была призраком, фоном, ещё одним сгустком этого кошмара.

Паша, захлёбываясь накопившейся слюной, отчаянно рванулся, и они оба, слившись в один клубок, грохнулись на пол. Стук их тел был глухим и тяжёлым, как упавший мешок с мясом. Лиля зажмурилась, её тело скрутило новым спазмом бессилия.

И в этот миг, когда веки сомкнулись, чтобы отсечь ужас, её слух, заточенный до острой боли, уловил иной звук. Не хрип, не ругань, не глухие удары. Это был ровный, влажный гул, похожий на работу старого, засоренного пылесоса, в который залили густой сироп.

Она открыла глаза.

В проёме двери, ведущей в соседнюю комнату, стоял он. Дядька. Тот самый, что был во власти последнего сна. Его лицо было землистым и обвисшим, как у старого плода. А из горла, из аккуратного, но страшного разреза выходил тот самый хриплый, булькающий гул. Шея была вымазана в чём-то тёмном и липком, давно засохшем, но теперь, казалось, эта масса снова пошевелилась, оживлённая звуком. Мертвец стоял, покачиваясь. Его мутные, затянутые пеленой глаза медленно скользили по комнате. Он протянул вперёд руки — жёлтые, с отекшими, синими суставами, — и сделал шаг вперёд. Пол под его ногой с тихим скрипом подался.

Паника, что сжимала горло девушки стальным обручем, вдруг лопнула, и её вырвало наружу ледяной, молчаливой ясностью. Крик так и не родился, застряв комком в груди. Взгляд упал на стол, заваленный окурками, бутылками и прочим мусором. Тяжёлая, гранёная стеклянная пепельница, вся в сером налёте и прилипших бычках.

Движение было одним, резким, спровоцированным этим внезапным и абсолютным ужасом. Она схватила пепельницу, чувствуя, как холодное стекло впивается в ладонь, и, не целясь, с всей силы, на которую были способны её хрупкие руки, швырнула в мертвеца.

Полет был стремительным и точным. Стеклянная чаша с костяным щелчком врезалась в голову. Височная кость сдалась с треском разбиваемого ореха. На мгновение в ямке застрял осколок, поблёскивая, а затем тёмная, густая жижа брызнула на пожелтевшие обои и на пол, добавляя к общей грязи новый сорт биологических отходов.

Мертвец замер, его гул оборвался на полуслове. Затем, беззвучно сложившись пополам, он рухнул в центр комнаты, на то самое место, где только что катались Артём и Паша. Его тело затряслось, забилось в судорожном танце, ноги и руки стучали по грязному полу, выбивая странный, неправильный ритм.

Артём и Паша, ещё сцепившись, замерли. Их глаза, налитые кровью и дурманным угаром, уставились на конвульсирующее тело.

Тишина после падения тела ошеломляла. Она нарушалась только прерывистым хрипом оставшихся в живых. Артём отполз от упокоившегося в этот раз окончательно тела дядьки, упираясь спиной в липкую стену.

Его взгляд, мутный и безумный, метался от Лили, замершей в своем углу с остекленевшими глазами, до Паши, который замер, зажимая руками горло, будто ещё не осознавая, что угроза удушения миновала.

В этой новой, хрупкой тишине звук раздался с такой ясностью, что все вздрогнули, как от резкого удара в колокол.

Звук был металлическим, отчетливым, абсолютно реальным. Ключ. Как будто-то проворачивался в замке снаружи.

На миг в глазах выживших мелькнула дикая, животная надежда. Спасение.

Дверь со скрипом отворилась.

В проеме, залитым грязным желтым светом из коридора, стоял мужчина в полицейской форме. Человек с усталым, обвисшим лицом. Волей бесстрастной судьбы - участковый уполномоченный.

Его рука непроизвольно потянулась к кобуре.

За спиной полицейского кучкой стояли соседи: женщина в засаленном халате поднесла ко рту кулак, сдерживая крик. Мужчина в потертом бушлате цвета флоры бледнел, его глаза округлились. Он отшатнулся назад и невольно отодвинул спиной всех, кто пытался заглянуть внутрь.

Воздух из комнаты хлынул в коридор — густой, сладковато-трупный.

Взгляд участкового выхватывал детали: горы пустых бутылок, разбросанные шприцы, следы насилия. Двое живых— оборванные, с пустыми глазами. И трупы. Их тоже было два.

Первый — «дядька» с проломленным виском. Второй — сильно моложе. Лицо застыло в гримасе удушья, на шее характерные отпечатки пальцев.

— Не двигаться... — голос участкового сорвался на шепот.

Артём медленно поднял голову. Он видел лица, искаженные ужасом и отвращением. Он видел, как рука участкового выхватила пистолет. Единственное, что он почувствовал — это всепоглощающую, детскую потребность в утешении. В чем-то настоящем. Он посмотрел на Лилю.

Она сидела, обхватив колени, беззвучно раскачиваясь. Она была тут. Она была жива. Она понимала.

— Лиль... — хрип вырвался из его пересохшего горла.

Он пополз к ней по грязному полу, отталкивая ногой мягкую, неподвижную руку Паши. — Всё... всё кончилось...

Он дотянулся до нее. Его руки, жилистые и дрожащие, с черными от грязи и засохшей крови ногтями, обвили ее шею. Он не сжимал их. Он просто прижался лбом к ее виску, ощущая под кожей тонкую, хрупкую нить жизни. Это должен был быть жест отчаяния, благодарности, прощания. Последняя попытка человеческого контакта в самом аду.

— Отпустил её! Быстро! — рыкнул участковый, направляя на него пистолет.

Крик извне, резкий и чужой, ворвался в сознание Артёма как ледяная игла. Его тело, привыкшее за эти кошмарные дни и недели реагировать на любую угрозу животной агрессией, среагировало само. Мышцы спины и плеч свело судорогой. Ладони, лежавшие на шее Лили, инстинктивно, с силой отчаяния, дернулись и сжались в замок.

Хруст был негромким, приглушенным. Похожим на звук лопающихся пузырьков в суставах...

Тепло ее тела вдруг стало уходить, сменяясь привычным, леденящим холодом комнаты. Ее раскачивание прекратилось.

Артём отстранился. Он смотрел на Лилю. Ее голова неестественно запрокинулась, глаза, еще секунду назад пустые, теперь были полны тихого, бездонного ужаса. Из уголка рта стекала струйка слюны.

И только сейчас его взгляд упал на его собственные руки. Они были в крови. Не в той, старой, бурой. А в свежей. Такой неестественно алой. Липкой. Она медленно стекала с его пальцев, растягиваясь в сопливые ручейки на сером линолеуме.

Он посмотрел на участкового. На соседей. На их лица, замершие в немом, абсолютном ужасе. Они смотрели на него. И на то, что он только что сделал.

Его взгляд медленно пополз к двери.

Ключ. С глупым брелком в виде смеющейся головы клоуна. Торчал в замочной скважине. С внутренней стороны.

Они были заперты. Но не кем-то. Собственным бредом. И дверь была открыта все это время.

Участковый сделал шаг вперед, его пистолет теперь был направлен точно в грудь Артёма:

— На пол! Лицом вниз!

Артём не слышал его. Он смотрел на ключ. На этот маленький, ничтожный кусок металла. Он смотрел на свои красные руки. Он смотрел на Лилю.

Обнял ее и закрыл глаза. И мир не исчез. Он стал только чётче, твёрже и невыносимее. Тишину разорвал один-единственный, чужой и далекий звук — его собственный, немой, изнутри рвущийся крик.

А затем выстрел, который выключил свет в этой комнате навсегда...