Жор тухлых яиц на тризне великого Сталина

Ковши круговые запенясь шипят
     На тризне плачевной Олега.
Князь Игорь и Ольга на холме сидят,
     Дружина пирует у брега.               


В конце рабочего дня в цех прибежала уборщица и рассказала небывальщину – в «Мясо-Рыбе» дают яйца! Сколько хочешь, по госцене! Но ... протухшие. Поверить в продажу даже тухлых яиц было трудно. Шел 1953 год. В ”Мясо-Рыбе”, да и во всех магазинах Иркутска, кроме опостылевших консервов – кильки в томате, непонятных крабов „CHATKA“ и костного жира ничего и не было. На рынке продавать мясо не разрешали – колхозники почему-то не сдали поставки. Правда, на новый год выбросили свиные головы, они с печальной ухмылкой смотрели на нас с витрин. Куда девались сами свиньи, приходилось только гадать. Нас, приезжих молодых специалистов, не связанных с семейными запасами, постоянно преследовало чувство голода. Мы совсем отощали.
Несмотря на собачий холод – где-то минус сорок–  поперся в «Мясо-Рыбу». Надежда юношей питает.
И, правда! Прямо в зале стояли деревянные ящики с яйцами, уложенными в стружку. На картоне, торчащем из одного, было намалевано:

                Яйца ЛИЖАЛЫЕ
                Разришины санэпидем станцией к употриблению
                ТОЛЬКО ПОСЛЕ ТИРМИЧЕСКОЙ ОБРАБОТКИ

На прилавке в блюдце лежало несколько разбитых яиц. От них шел слабый, но противный дух. После какой такой термообработки их можно было употреблять, оставалось непонятным. Продавщица уверяла всех, что на пироги они пойдут. Но толпящиеся в магазине женщины покупать опасались. Я рванул в университет к Коле Северцеву — мы вместе снимали квартиру – и изложил ситуацию. Мы тут же примчались обратно.
Коля обнюхал яйца, посовал в них спичку, с осторожностью облизал и сплюнул. После недолгого размышления  отозвал меня в сторону и изложил кредо: Что – влачить жал-кое существование вечно голодных дистрофиков, что – травиться тухлыми яйцами, все од-но. Либо мы питаемся как люди, либо нас кормят в больнице. Отравы здесь нет. Микробов уничтожим на сковородке. А то, что дух противный, то не духом единым жив человек, а, больше, белками. Идем на риск! И.... по крупному. Вкладываем в яйца все наличные. А там – что-нибудь придумаем. Коля был потомком выдающихся биологов двух академиков, и в этом вопросе ему можно было доверять.
Так мы оказались собственниками двух ящиков с «лижалыми» яйцами общей численностью 400 штук (четыреста!). Потрясающее богатство! Но тухлое.
Да! Это был крупный риск! Мы вложили большую часть наших скудных зарплат. Был день получки – конец февраля 1953 года. Под иронические взгляды женщин мы взгромоздили ящики на плечи, и потащились домой, тревожно размышляя о возможных трагических для нас последствиях этой неожиданной авантюры.
Придя домой, дрожа от голодного вожделения, мы начали готовить традиционную, в прошлом, яишню. Конечно, мы приняли и меры предосторожности — щедро посыпали и красным, и черным перцем. Но чуда не случилось. От прекрасного с виду омлета несло духом могилы. Но сил утерпеть не было. Стараясь не дышать, мы умяли яишню до последней крошки. Вскоре началась отрыжка тухлым. Вконец убитые неудачей – ни продуктов, ни де-нег – мы завалились в постели. Лежа я начал сетовать – «Какие же мы идиоты, хотели вы-играть у советской власти …». Коля повернулся лицом к стене и молчал.
Тем не менее, назавтра после работы, подгоняемые импульсами голодных желудков, мы начали кулинарные эксперименты.  Коля химичил над яйцами – с содой, уксусом, спиртом и активированным углем, который притащил из университета. Грел, взбалтывал, взбивал, фильтровал. Получалась  липкая масса, которая если и пованивала, то уже совсем по-другому — как-то изыскано.
Я занялся аннигилирующими добавками. Козырным тузом этой кулинарной разработки стала черемша. Даже у нас холостяков она была заготовлена против цинги — соленая и подсушенная. Если кто не знает — черемша это дикий лесной чеснок, оч-ч-чень вонючий. Совсем недавно я прочел о черемше в письмах из Сибири сосланного туда в 30-е годы знаменитого острослова — Николая Эрдмана (автора сценария «Веселых ребят»): «Дивизия, обожравшаяся чесноком, должна пахнуть, как ветка сирени, по сравнению с шест-надцатилетней девушкой, наевшейся черемши». Он нисколько не преувеличивал. Черемша забивала любой запах. Но есть ее можно было только соборно.
Я перекрутил черемшу на мясорубке, добавил перец — красный и черный, горчицу, лесную малину сушенную, кусочки сала из стратегического запаса. Добавил моченую булку, натертый картофель. Влил зачем-то водки. Мы тщательно смешали модифицированную черемшу с обработанной яичной массой и снова пропустили через мясорубку. Из всего это-го я слепил котлетки и хорошо прожарил на костном жире.
Не без опаски мы приступили к рискованному ужину. Однако едово теперь оказалось на удивление вкусным, с каким-то папуасским вкусом и ароматом. Мы умяли все и запили водкой. Оставалось ждать реакции. Попросили соседку утром проведать нас и отправились спать, приготовившись к худшему.
То, что утром мы встали в прекрасном состоянии и, даже, без головной боли было для нас приятной неожиданностью. Путь к великому жору был открыт. Мы наметили его на 8 марта, намереваясь пригласить избранное женское общество.
Однако скоро тяжелые шаги истории растоптали наши радужные планы. Уже появились сообщения о болезни Сталина. Праздник 8 марта отменили. Мы следили за событиями с нездоровым любопытством и надеждой – наконец-то! Сталин и у меня с Колей, да и у всех наших иркутских друзей симпатий не вызывал. Липовые выборы. Постоянные разоблачи-тельные компании, постановления о литературе и музыке, которые мы с отвращением наблюдали, были либо смехотворны – вроде борьбы с космополитизмом, с узкими брючками и джазом, либо жестоко  нелепы – как довоенные судебные процессы и недавнее дело арестованных «врачей-убийц». Все вокруг нас воспринимали это как очередную «липу». Мы нисколько не верили ни во вред джаза, ни в безрассудство сытых привилегированных кремлевских врачей – зачем-то продаться еще и империализму и сионизму. Их мы тоже не особенно жаловали – «За что боролись, на то и напоролись».  А толстопузые вожди – их постоянно подавали в газетах и киножурналах, были нам просто омерзительны.
Вечером, в день, когда объявили о долгожданной смерти Сталина, собралась наша компания. Обсуждали практические последствия, надеялись на послабления. Девятое, кажется, марта был назначен днем траура — нерабочим. Траур мы решили ознаменовать пьянкой с использованием для закуси тухлых яиц. Было что-то в этом  символичное.
Высказывались и опасения — не припаяют ли нам минимум по червонцу за пьянку, когда в газетах ясно было предписано выражать печаль и  проливать слезы. Но тут выступил Коля с исторической справкой. Де – в древних традициях славян на смерть вождя устраивать тризну, пировать и веселиться – «Ковши круговые напенясь шипят на тризне печальной Олега. Князь Игорь и Ольга на холме сидят, дружина пирует у брега». Довод был сильный, и мы весело приняли решение в духе тогдашней демагогии – возродим древний, исконно-русский народный обычай — тризну, отметая, навязанный иностранщиной, гнилые западные траурные обычаи.
В день траура участники тризны стали собираться с полдня. По радио передавалась печальная классическая музыка. Однако в предвкушении отменного жора на душе было радостно. Радостно было и от надежды, что покончено с нашими обидами.
 
Собралось у нас человек пятнадцать. Женщины заранее заготовили кулинарную массу по отработанному Колей и мной рецепту.  Из нее предполагалось по ходу тризны выпекать в духовке горячие изделия разной формы – с пылу, с жару. На это дело мы не пожалели около двух сотен сотни  яиц из нашего фонда морального и физического возрождения.
Сначала напекли фигуры в форме традиционных в Сибири рыб и медведей. Вкус этого едова оказался, как выражался потом Райкин, спцфическим. Чудесным образом  «лижалый» запах яиц, объединенный с острой черемшей и пряностями, создал потрясающий экзотический обонятельный и вкусовой букет (очень жаль, что потом не было условий это повторить). С громадным энтузиазмом мы начали уминать все под водку.
Тут наш художник Сима принялся лепить мухинский монумент «Рабочий и колхозница» – наподобие гипсовой статуэтки, моей заводской премии за достижения в 1952 году. В его интерпретации рабочий опустил молот на голову колхозницы, а она приставила серп у него ниже пояса. А потом в дело включились все. Новые фантазии становились все смелее и смелее. Скульптуры украшались — где морковкой, где скорлупой от яиц. Три композиции, ждавшие очереди отправиться в духовку, выглядели не менее живописно, чем экспонаты нынешнего эротического музея. Про Сталина за этим делом мы как-то и забыли.
Но не забыл Сима. Закончив колхозницу, он тихонько занялся лепкой непосредствен-но «Хозяина». Он изображал его в гробу — в кителе и галифе, руки скрещены на груди, го-лова и босые ступни непропорционально большие – в духе готической скульптуры погребения Христа. Для гроба использовал  старую закопченную громадную гусятницу.
 Сначала мы перетрусили. За подобное кощунство могли всем и четвертак припаять. Ходили рассказы о бедолаге, на которого донесли, что он в туалете воспользовался (конечно, не заметив) газетой с портретом Сталина и соседи представили вещественное доказательство. Ему влепили пятак. 
Но Сталин уже был мертв. Какой-то бес вселился в нас. Какая-то удаль. Была-небыла. Да и мы уже крепко навеселе были.
И мы начали обряжать Сталина.
По краю живописно обложил труп яичной скорлупой. Заглазировали лицо, руки и пятки яичным желтком.
Сталина запекли вне очереди, отставив на время непотребные композиции классовой дружбы. После духовки Сталин подрумянился и выглядел как живой, только в масштабе – где-то один к четырем. Декорировали его с энтузиазмом. Губы ярко подкрасили помадой, усы и волосы – углем, в глазницы вставили кусочки яичной скорлупы, а в середку — тлеющие угольки. Кто-то воткнул ему в руки ножик и зажженную новогоднюю свечечку.
Горячую гусятницу водрузили в центре стола. Вокруг поставили почетным караулом ряд водочных бутылок – на горлышках пустые консервные банки. В ногах зажгли две свечи. В головах подперли крышку гусятницы,  выложенную лавровыми листьями и лентами квашеной капусты. Свет потушили. Глаза вождя слегка дымились, нож блестел. По репродуктору звучала кладбищенская музыка. Все молча стали вокруг. Ощущение было жутчайшее. У меня волосы поднялись дыбом. Запели.
Сначала затянули похоронный марш Шопена — ”Та-там та-та-та тра та-та та та-та! Т-а-а-м та-ра-ра ра ра-ра..”. Я в такт бухал в поднос. Потом молча выпили, закусили остатками колхозницы и запели медленно — «Вставай проклятьем заклейменный – весь мир голодных и рабов» и «Наверх вы товарищи все по местам, последний парад наступает...». Получилось очень торжественно. К Сталину приступить так и  не решались. Выпили еще раз и вдруг за-пели обязательную для любого иркутского застолья — "Зять на теще капусту возил..." с присвистом и гиканьем.
Откуда была эта отчаянная бравада, когда еще вчера сажали просто за анекдот? Накопилось за много лет ”голодных и рабов” и выплеснулось на благодатной сибирской почве. Нутром мы чувствовали, что последний парад наступает. Что такого уже больше не будет. Не может быть!
Тут мы услышали громкие удары в дверь, видимо колотили уже давно. Решили, что пришел кто-то запоздалый, и побежали открывать.
На пороге стоял участковый!
Небольшого роста в белом полушубке, с неизменной офицерской планшеткой.  Не ожидая приглашения, стряхнув снег, он прошел переднюю, вошел в комнату и огляделся. 
– Че за песни, когда траур по товарищу Сталину? На улице слыхать – он втянул носом аромат жаренного, – че пируете,  откуда такие продукты? – Он был немного под мухой. Мы молча соображали – что делать.
 Он сел за стол, раскрыл планшетку и вытащил формуляр с напечатанным сверху – «ПРОТОКОЛ».
– Кто будет хозяин? Кто присутствует? Фамилии?
Запахло предсказанным четвертаком! В душах у нас захолодало – финал песни о вещем Олеге приближался: «Из мертвой главы гробовая змея шипя, между тем, выползала …».  И тут взгляд его остановился на гусятнице. Вытянув шею, встав, он долго разглядывал всю композицию, видно не веря глазам.
– Это кто? Вы че? Кто разрешил? Это че, секта такая?
 Мы замерли. Коля, в своем черном костюме и при галстуке, подошел и вальяжно взял его под руку. Участковый от изумления не сопротивлялся.
– Видите ли, – медленно, по-академически начал втолковывать он, – мы возрождаем здесь доисторические народные, исконно-славянские традиции – тризну. Изображение вели-кого вождя торжественно поедается  для того, что бы он вечно жил с нами, внутри нас. Как великий Ленин – вечно-живой в мавзолее. Вы что, имеете что-нибудь против этого?
– Я, лично, не против, – набычился участковый, – а где указание?
– Да вы что, газет не читаете?! – Коля поднял голос до крика, – Не слышали ничего о борьбе с космополитизмом, о возрождении древних народных обрядов и превращении их в коммунистические?!
– Я  про это читал, но такое, – он указал пальцем на Сталина, – не читал. Я, правда, в отпуск в деревню ездил.
– А вы сначала почитайте!
Участковый растерялся. Действительно, в газетах постоянно выдавался такой вине-грет философии и идеологии!! То об ужасах космополитизма, Вейсманизма-Менделизма-Морганизма, сионизма, генетики и кибернетики, то о пользе марксизма в языкознании, то о каких-то экономических проблемах социализма. Постоянно древние русские традиции пре-вращались в новые коммунистические обряды. Постоянно в газетах кого-то костерили за незнание и непонимание Марксизма-Ленинизма и жестоко наказывали. Конечно, Коля не-много привирал, приписывая доисторическим славянам такие ритуалы. Но  это было очень, очень в духе тогдашней политической риторики. Было от чего участковому растеряться.
Тут включился Димка-лихач. Отрезав кусок от горячей ноги товарища Сталина, со стаканом водки в руке он подступил к участковому и стал совать ароматное  жарево ему под нос.
– Старшина, ты поешь, ты попробуй, ты пожуй, ведь голодный! И запей. – Димкин дар уговаривать был хорошо известен здешним девицам.
У голодного участкового, давно не нюхавшего запаха ароматной жаренной яишни, собачьим блеском загорелись глаза. Не совладав с собой, он ухватил ногу, вцепился  зубами, мгновенно отхватил кус, пережевал с ужасом на лице  и откусил еще. Димка скормил ему всю ногу, после чего участковый выпил залпом стакан водки. Все заорали – ура-а-а-а! Мигом Сталина растерзали на части. Леня Сапежинскй (по прозвищу – пан Сапега, потомок ссыльных поляков) провозгласил с пафосом — «Спасибо великому товарищу Сталину». И все завопили — «Спасибо великому Сталину за яйца! Великий Сталин с нами! Сталин – в нас вечно живой! Слава, слава нашему кормильцу!» Со Сталиным было покончено. Мы все стали Мавзолеями Сталина.
Участковый опустился на стул. Он облизывал губы и пытался осмыслить произошед-шее. И надругательство, и славословие. Вещественное доказательство исчезло, и он оказал-ся причастным к этому.
К этому времени поспела очередная горячая композиция. Ее торжественно выставили на противне в середину стола. Мясистая колхозница, нагнувшись, жала серпом. Рабочий с поднятым молотом примостился вплотную сзади. Творение полыхало всеми ароматами Во-стока и ядреным сексом. Участковый выпучил от удивления глаза. Всем разлили. Яшка Розенберг, врач гинеколог поднял стакан:
– Эта штука, – он указал жестом Нерона, – как гениально сказал наш бывший великий вождь товарищ Сталин, посильнее чем «Фауст» Гёте — любовь побеждает смерть! За нашу свободную жизнь!
– Нет, эта штука, – подхватила тост иркутская гречанка Врисида Метакса, указывая пальчиком на рабочего – посильнее даже чем «Ромео и Джульетта» Шекспира! Любовь побеждает труд. За любовь!
Яшка со сноровкой опытного патологоанатома разрезал съедобный шедевр, раздав каждому по куску и щедро выделив участковому кусок пышной ягодицы колхозницы. Участковый не нашел сил отказаться.
Жор возобновился с новой силой. Участковый скинул полушубок и принялся притоптывать.  На стол подали следующий символ непосредственной смычки рабочего и крестьян-ки, в котором партнеры находились уже в горизонтальном положении.
Жор и  веселье продолжались до глубокой ночи. Все остались ночевать.
«О том, что было дальше, об этом промолчим», как поется в старой оперетке.
Удивительно — я вплоть до ХХ съезда коммунистической партии СССР мистически ощущал останки товарища Сталина у себя в кишках. А после — как бы облегчился.

2002 г.