Жить-для живых. Роман про Анну

Он ушёл внезапно, как обрывается песня на середине такта. Осталась только тишина, густая и тяжёлая, в которой Анна пыталась задохнуться. Горе было не острым, как нож; оно было тупым, всепоглощающим, как погружение в смолу. Каждый день растягивался в бесконечную вереницу пустых часов, где единственным занятием было — не сойти с ума от тишины.

Она закрылась в своей мастерской, в мансарде под самой крышей, куда он больше никогда не принесёт чашку чая, не посмотрит на её картины с тем самым, понимающим взглядом. Мир сжался до размеров этой комнаты, залитой осенним серым светом. Она убегала. Убегала в работу, в воспоминания, в самобичевание — куда угодно, лишь бы не останавливаться, не чувствовать эту чудовищную пустоту внутри.

И вот однажды, в особенно тоскливый вечер, когда за окном бушевал ветер и стучал по стеклу дождём, она не выдержала. Кисти бессильно упали на пол. Руки сами потянулись к старому блокноту с кожаной обложкой — подарку от него. И сквозь слёзы, которые, наконец, прорвались сквозь ледяную плотину её отчаяния, стали выходить строчки. Сначала коряво, с надрывом, потом — ровнее, выстраданнее.

Как часто происходят потери,
Как часто мы куда-то бежим…
Но вновь убегая,
Потом о потере скорбим…

Она писала о нём. О его руках. О его смехе. О том, как они строили планы, которые теперь рассыпались в прах. Она писала о своей скорби, чёрной и бездонной, как колодец. О своём ожидании чуда, которое знала, что никогда не случится. Это была попытка заключить всю боль, всю любовь, всю разлуку в несколько строчек — стихотворение всей её жизни, выжженное на бумаге огнём утраты.

Она исписала целую страницу, и когда поставила последнюю точку, силы оставили её. Она сидела, глядя на скомканные листы, испещрённые её почерком, и чувствовала себя совершенно опустошённой, но… странно спокойной. Словно яд вышел из раны.

И в этой новой, хрустальной тишине после бури, до неё донёсся смех. Свежий, звонкий, как колокольчик. Смех её дочери, Машеньки, которая играла внизу с бабушкой.

Анна обернулась к двери. Она не слышала его все эти дни, этот смех. Она была слишком поглощена своим побегом. Слишком занята тем, чтобы скорбеть.

И тут её осенило. Озарение ударило, как молния. Она смотрела на строчки, полные смерти, и слушала смех, полный жизни.

Он ушёл. Его не вернуть. Её боль — это дань ему, знак той огромной любви, что была между ними. Но эта боль не должна стать клеткой. Не должна стать стеной между ней и тем, кто остался жив. Между ней и их дочерью, которая нуждалась в её улыбке, а не в слёзах. В её рассказах об отце, а не в молчаливом отчаянии.

Она медленно поднялась, подошла к окну и распахнула его. В комнату ворвался влажный, холодный воздух, пахнущий дождём и опавшими листьями. Она глубоко вдохнула его, впервые за долгие недели чувствуя не боль, а… жизнь.

Анна аккуратно сложила исписанный лист и убрала его в блокнот. Это была её боль. Её память. Её любовь. Она всегда будет с ней.

Но сейчас ей нужно было спуститься вниз. Обнять свою дочь. Рассказать ей сказку. Посмеяться вместе с ней.

Жить — ради живых. Помня и храня в самом сердце того, кого нет. Не убегать от боли, а нести её с собой, как ношу, которая, оказывается, не мешает идти вперёд. А, может, даже и помогает, напоминая о ценности каждого шага.