Настоящее искусство. Глава 38. Пресс-конференция

     18+   В соответствии с ФЗ от 29.12.2010 №436-ФЗ
     Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий.
     Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет.


Глава 38. Пресс-конференция

     — Александр, добрый день. Приятно видеть вас снова.
     Кудрявый человек, сидящий за столом перед вспышками камер и нервно постукивающий непослушной ногой, буквально слышит, с каким заискивающим почтением произносится это местоимение молодой журналисткой с короткими рыжими волосами. Боковым зрением он суетливо замечает, что в глазах сидящей рядом с ним на этой пресс-конференции Евы блестит огонек воскресшего в коридорах памяти озорства — очевидно, она знакома с журналисткой лично благодаря своей ушедшей в прошлое вместе с незамужней жизнью карьере пресловутой акулы пера.
     Стеклянные бусины пота льются ручьем, а глаза болят от ослепляющих искр фотоаппаратов, не меркнущих ни на грамм даже через мрачную призму темных очков, — период ломок прошел, но снежная пыльца, собираемая в лыжные дорожки на вымерзшем озере экрана смартфона, слишком коварна, чтобы оставить слабое, выпитое до дна тело в покое даже без своего непосредственного влияния.
     Он без перерыва моргает воспаленно-красными глазами, в которых можно увидеть тонкие прожилки сосудов, питающих радужку, где уже померкло соблазнительное когда-то сияние карего, сквозь будто заплесневевший белок, и мир кажется Адамову каким-то невероятно пластиковым, ненастоящим, кричаще ярким. Почему-то сейчас, в своей привычной среде светского лицемерия, в которой он обычно ощущает себя чуть ли не божьим помазанником, он чувствует себя выведенным на казнь преступником перед россыпью зевающего народа, с глупыми физиономиями ожидающего начала ключевого момента заявленной программы.
     Инициатором этого весьма жалкого со стороны зрелища стала, конечно, его супруга, жаждущая вернуть его к истокам прошлой жизни — до страстного первого свидания с героином. Андрей же — кажется, верный пес их семьи в тайных размышлениях фотографа, — стал для Александра кем-то вроде клубного вышибалы. Ему — были ли это обманчивые трюки обострившейся до своего возможного предела паранойи или суровая реальность — казалось, что Лазарев, словно по привычке разбирая сообщения в электронной почте, читает каждый отблеск его мысли, одним проникновенным взглядом крайне жестоко карая его за каждое размышление о том, чтобы вновь блаженно забыться в картонной модели Вселенной, где он, ублажая образ своего тщеславия, становится основной и — что главное — единственной причиной ее существования в пыльном, зловонном облаке первичного космического бульона.
     Его бывший наркодилер слегка отстранился от былой крепости их дружбы, но, к счастью для атрофировавшейся за время абстинентного синдрома человеческой составляющей фотографа, ни на секунду не прекращал неусыпного строгого надзора за Адамовым: ни одно действие не проходило мимо него, каждое слово тщательно фильтровалось через слои всевозможных смыслов. Даже сейчас он, благодетель без чьей-либо просьбы, стоит в дверном проеме при входе в просторный зал — не иначе как пластиковый Кен в болезненном сознании Адамова, идеально дополняемый сидящей около Александра Барби по имени Ева, — и автоматически анализирует каждое его движение, катализируя накрывающие его с головой приступы паники и параноидальных мыслей.
     — У нас к вам крайне серьезный вопрос. — Он переводит слезящуюся муть глаз на источник звука, сталкиваясь с пустым взглядом той же журналистки с серой кожей, у которой почему-то невероятно резко меняется длина медных волос, мгновенно отрастая под его испуганно-детскими взмахами ресниц. — Скажите, пожалуйста, сколько именно, — журналистка меняет деловой тон на открыто флиртующий, — необходимо ввести в вену миллиграммов героина для стопроцентно летального исхода?
     Александр медленно сглатывает и чувствует, как по спине бегут сбивающие друг друга толпы мурашек. Беспомощно оборачивается на Еву, все еще, к его абсолютному ужасу, приветливо глядящую на журналистку с прической, вновь сброшенной сбившимися в голове Адамова настройками до изначально короткой.
     — Я, — он глотает слюну вновь, чувствуя, что она внезапно заполняет весь его рот, сжигая слизистую, — не расслышал вопроса.
     — Госпожа Григорьева спрашивает, сколько в среднем дней ты планируешь концепт фотосессий, — с кукольной улыбкой отвечает ему Ева, бережно поглаживая под столом его мокрую и липкую ладонь.
     — Семь, — выпаливает наконец Александр, в упор глядя на журналистку. — Семь дней. Обычно. Иногда больше, иногда меньше. Знаете ведь наверняка, какая непостоянная и капризная вещь — искусство.
     Его блуждающий взгляд приманивает другая сотрудница с кожей, слегка отливающей изысканным мерцанием бирюзового. Она безмятежно тянет к нему свои тонкие руки, опутанные длинными, осветленными до снежно-белого цвета волосами, словно беспомощный младенец к матери, стараясь придвинуть микрофон слегка ближе.
     — Счастлива встретиться с вами вновь, Александр. — При произнесении фраз, так уродливо облекаемых ею в звуки, Адамову до безумия хочется вырвать неизвестный предмет из ее глотки: что-то будто застряло в ее дыхательных путях, отчего она невозможно раздражающе хрипит. — Мне важно знать, сколько снимков вы успеваете сделать до того, как ваша, так скажем, фото жертва покидает вас.
     Он открывает искаженный в гримасе страха рот в немом крике, вцепившись ногтями в сиденье.
     — Мы так скучали по вам, Адамов, — с умеренной развязностью подхватывает другой женский голос, сахарной острой патокой налипающий на стены зала и прерываемый мерными хлопками натягиваемого до предела матового шара дешевой жвачки. — Вас так долго не было с нами. Скажите, чем обусловлено столь длительное отсутствие в вашем любимом деле? Ведь мы вновь услышали о вас совсем недавно. Неужели у вас совершенно не возникало желания вернуться в настоящее искусство?
     Адамов готов поклясться, что отчетливо слышит, как потоки крови бурлят и клокочут в его ушах, заполняя железной жидкостью полость головы, а сердце нещадно стучит молотком по наковальне мозга, высекая жесткие металлические искры.
     — Может быть, поделитесь с нами видением пика вашей карьеры как всемирно известного фотографа? Прошли ли вы свой творческий апогей? — черноволосая журналистка с каре растягивает пухлые губы в пугающем злом оскале красного марева глянцевой помады и мелких жемчужных зубов. Ее порезанные руки заняты камерой, направленной ровно на лицо Адамова. — Если да, то какую съемку вы можете назвать лучшей?
     Перед тем, как до боли сжать трясущимися руками виски и закрыть остекленевшие от приступа паники глаза, он видит на последнем ряду молча трясущего в окостеневшей руке полароидным снимком отца, одетого в костюм, в котором его месяц назад поглотил деревянный чехол гроба, уравнивающий каждого на планете, а затем и сухая, равнодушная земля, передавшая эстафету разложения толстым кожаным мешкам земляных червей.
     — Я надеюсь, вы помните меня, Александр. — Молодая журналистка, напоминающая совсем еще девочку с мягкой улыбкой и гипертрофированно огромными — искаженными его сознанием? — глазами голубой кристальности. — Когда-то вы обещали дать мне пару уроков по фотографии после моих школьных занятий. Но не в этом суть вопроса, конечно. Расскажите немного о самой необыкновенной обстановке, в которой вам приходилось снимать. Слышала, что вам очень нравится снимать при красном освещении. В любых ли условиях удается применить ваш любимый световой прием?
     Александр не замечает, как резко, одним движением он откидывает от себя стул, схватив себя за голову, и с тяжелым, мучительным стоном пятится назад, дальше от софитов, дальше от этих неизвестных ему женщин, этих мерзких вопросов, этой пошлой, искаженной версии себя.
     — Как я рада видеть вас здесь так скоро после нашей последней встречи!
     Полотно замершего зала разрезает крик, когда повернувшийся спиной к зрителям увлекательного шоу Александр сталкивается лицом к лицу с журналисткой, чьи губы изодраны в кровь, а с насыщенно голубых волос медленно стекает незастывшее серое густое месиво.
     — Не одну меня мучает вопрос: возникали ли у вас когда-либо проблемы с влиятельными людьми? Искусством, даже настоящим, ведь всем не угодишь, верно? Очень субъективная такая штука, я думаю.
     Он, дрожа каждой клеткой тела, чувствует, как та с приветливой улыбкой направляет его своей властной поступью куда-то в угол, и захлебывается в собственном неконтролируемом крике.
     Ева отчаянно бьет Александра по щекам, когда тот все же приходит в себя после получасового забытья. Он снова заходится в каком-то нечеловеческом вопле, но на этот раз на его глазах, где проступают алые пятна лопнувших от напряжения сосудов, блестят беспричинные, как и совершенно неадекватный нервный срыв час назад на виду у всего Санкт-Петербурга, горячие слезы.

     Андрей, с содроганием листая новостную ленту, встречает миллионы и миллиарды интерпретаций истерического выкрика друга во время скандальной пресс-конференции: «Дайте коня!», «Убью тебя!», «Там змея!», но от этого потрясающе жалкого писательского абсурда ему не становится смешно. Он единственный верно распознал то, что хотел донести до каждого присутствующего Адамов:

     — Это не я!