Код верности Нулевой император. Эпизод 13

Титусу даже не пришло в голову, что кто-то может увидеть его с блестящим обручем в руках. Если бы не окрик Скавра, он бы уже несся по коридору, не замечая ничего вокруг, и наверняка врезался бы в самого Марцелла. А так он застыл в паре шагов от него, с видом заговорщика и папкой под мышкой.
— Куда вы так спешите, стажёр?
Лицо Марцелла, как обычно, не выражало ничего, кроме ленивого безразличия и ехидной усмешки. Поймав трепыхающееся сердце, готовое вот-вот выскочить наружу, Титус выпалил первое, что пришло на ум.
— Срочное поручение, сэр!
— И кто же его дал?
— Старший квестор!
Титус тут же понял свою ошибку. Было уже поздно что-то менять, оставалось надеяться, что Марцелл ничего не заметит.
— Неужели? И когда?
«Попался», — пронеслось в голове у Титуса. Он лихорадочно оглядывался по сторонам в поисках выхода.
— Ну? — Марцелл начинал терять терпение.
Титус закрыл глаза.
— Только что. Письменные распоряжения. — Он кивнул на папку, мысленно умоляя: «Только бы не попросил открыть».
Марцелл взглянул на папку, собираясь что-то сказать. Но потом махнул рукой, словно отмахивался от назойливого насекомого.
— Идите.
Титус козырнул и медленно пошёл вперёд, ощущая на затылке взгляд, который ожидал малейшего промаха.

……….

День или ночь — не имело значения. Здесь желтый свет слабо боролся с мраком. Но и он начал таять, поглощаемый холодным туманом. Темнота сгущалась, клубилась, принимая форму призрачной фигуры. Чёрное на чёрном, существо пожирало всё: свет, надежду, саму жизнь.
Казалось двигалась не оно, а весь остальной мир притягивало к нему. С комнатой, кроватью, и пареньком, спящим на самом краю. Чёрный балахон склонился над огромной кроватью, капюшон оттянутый невидимой рукой, съехал назад, обнажая... абсолютную пустоту, от которой кровь застывала в жилах.
— А-а-а… — Никита с глухим, сорванным криком открыл глаза, вглядываясь в то место, где только что висела фигура.
Холодный пот струился по лбу, руки дрожали, сердце колотилось, готовое выпрыгнуть. Он рывком откинул одеяло, пытаясь сделать глубокий, ровный вдох и прогнать остатки кошмарного сна. Но ощущение ледяного ужаса не отпускало, сжимая горло плотным кольцом.
Сидя на краю кровати, Никита мелко дрожал, боясь пошевелиться. Призрачная фигура мерещилась в каждом углу, за каждой складкой ткани. Стоило отвести взгляд, как чернота сгущалась, обещая обернуться ужасом.
«Свет! Мне нужен свет!» — кричало всё его существо.
Он вскочил, размахивая руками, умоляя бездушные стены, но ничего не происходило. Тишина и мрак лишь усиливали панику. Тяжело дыша, медленно, осторожными шагами выбрался в соседнюю комнату, пытаясь убедить себя, что всё в порядке.
В темноте споткнулся и с размаху врезался в огромный, во всю стену, голографический экран. Тот вздрогнул, замерцал и превратился в зелёное поле, усыпанное яркими цветами. Уходя за горизонт, поле сливалось с голубым небом.
Он лежал на ковре, в полумраке ставшим продолжением цветущего луга. Успокоившись, перебрался на диван и зарылся лицом в мягкие разноцветные подушки.
Время растягивалось и сжималось. А он все сидел на диване, поджав ноги, обнимая подушку и бесцельно перебирая бахрому. Сколько прошло? Час? Два? Или всего несколько мучительных минут?
Пересилив воспоминания и страх, поднялся и медленно обошел комнату, заглядывая в каждый угол. Накинул на плечи тяжелый халат, расшитый роскошным узором, и тут же сбросил обратно, будто обжегся.
Всё вокруг кричало о великолепии, к которому он не имел отношения. Всё здесь было чужим. Мир, язык, люди. Он был один в этом ослепительно-красивом, но абсолютно чуждом ему мире.

На столике рядом, отражая свет, лежал тонкий серебристый обруч. Лёгкий, почти невесомый. Гладкая, холодная полоска металла.
«Просто украшение?» — мелькнула мысль. С ироничной улыбкой примерил его, как корону. Холод металла сменился странным теплом и легким покалыванием в висках. Никита потянулся снять, но рука замерла. Экран зарябил, покрылся молочно-белым туманом, сквозь который медленно проступало лицо.
«Стёпка…» — выдохнул от неожиданности Никита.
Тот самый Стёпка, вихрастый и белобрысый, каким он запомнил его в его первый день в детдоме: загнанным в угол, в слезах. После той истории у Никиты неделю болела рука, но зато Борька, вечно всех задиравший, остался навсегда с кривым, сломанным носом.
Образ Стёпки сменила комната, залитая солнцем. На экране появилось бледное, изможденное лицо незнакомого, но щемяще близкого мужчины. Он слабо протягивал к Никите худую, почти прозрачную руку.
И тут же резкая боль, как от раскаленного железа, впилась в тело. Никита мог поклясться, что слышал шипение и ощущал запах горелого мяса. Он застонал и отвернулся. А когда снова посмотрел на экран, то замер: на него смотрел чёрный капюшон — тот самый, который стоял тогда посреди дороги в свете фар
Он резко сорвал обруч и отшвырнул прочь, обжигая ладонь ледяным холодом. Тот упал на ковёр, а на экране снова колыхался луг.
«Успокойся Кит, это всего лишь сон. И потом, на экране, это просто твое воображение», — уговаривал он себя, сидя на диване.
Боль в бедре вернула в реальность. На месте старого шрама алел свежий ожог с белыми пузырьками. Никита осторожно прикоснулся к нему и отдернул руку от боли.
«Такое бывает при сильном стрессе», — подумал он.
Боль постепенно стихала. Он зарылся в подушки и, постепенно забывшись, провалился в дремоту.

………

Озираясь вокруг Титус, сложил все в цельную картину: обруч на ковре, скрюченная фигура на краю дивана, пламенеющий ожог. Всё сошлось, но не хватало одного, самого главного.
«Как он это сделал?»
Нетренированный ум не смог бы до него дотянуться. Обруч был бы просто бесполезным украшением, красивой и безобидной игрушкой.
Но даже самые невинные вещи могут быть опасны. Ходили слухи, что он способен не только пробуждать болезненные воспоминания, но и причинять настоящую физическую боль. Но до такой ли степени? Титус был в полной растерянности, слишком мало зная, чтобы отвергнуть хоть одну возможность. Он смотрел на Никиту, пытаясь найти хоть какую-то зацепку.

 Взгляд ли Титуса разбудил его, или приснилось что-то тревожное, но Никита дернулся, охнул и медленно открыл глаза. Сел, оперевшись на большую подушку, и только сейчас заметил Титуса.
Он же, не обращая на него внимания, развернулся и скрылся в соседней комнате, через минуту вернувшись с домашним халатом и маленькой блестящей баночкой в руке.
Не говоря ни слова, протянул ее, указывая  на ожог. Никита взял баночку, открыл, принюхался, сморщившись от резкого, незнакомого запаха. Осторожно, кончиком пальца, зачерпнул немного желтоватой мази и нанёс на рану. Мазь слегка холодила, тут же превращаясь в прозрачную плёнку. Боль под пленкой исчезла, оставив ощущение лёгкой щекотки. Он зачерпнул ещё, и густо смазал остальную рану. Провёл рукой по тому месту, где только что пульсировала боль, и обнаружил лишь прохладную, гладкую кожу.
Никита встал, ожидая хоть малейшего дискомфорта, но не почувствовал ничего. Накинул протянутый халат и растерянно смотрел на Титуса, не зная, что сказать. И не найдя слов молча ушел в ванную.

Проводив Никиту, Титус вспомнил, что в суете дня почти ничего не ел. Про гостя и говорить не приходилось, кроме небольшой корзинки с фруктами и кувшина с водой здесь не было ничего. Да и они казались совершенно не тронутыми. Для обеда было уже поздно, а для ужина еще рано. Так что выходило нечто среднее — между поздним обедом и ранним ужином.
Раздумывая, что предложить, остановился на традиционном и сытном, и вскоре на столе уже стояли ароматное мясо, тушеное с овощами, запечённая с травами рыба и сладкие медовые пирожки. Рядом с блюдами — кувшин с фалернским вином, о котором Титус лишь слышал. Ему, как стажеру, полагалось лишь молодое кислое вино, которое даже разбавленным было невозможно пить. Поэтому он предпочитал простую воду, настоянную на грушах и инжире.

Обруч на ковре был с сожалением убран в потайной шкаф.
«Надо было сделать это раньше».
Но кто мог предвидеть такой поворот? Туда же отправилась и толстая кожаная папка. Уговаривать Никиту надеть принесенный аппарат было уже бесполезно. После произошедшего оставался лишь один путь: дождаться ночи. Мысль казалась не столько опасной, сколько неправильной. Использовать обруч тайком? Но что ещё оставалось? После возвращения Терезия у него может не остаться шанса поговорить с Никитой наедине. А вопросов накопилось много: кто он, откуда и зачем здесь оказался.

………

Умывшись и вытерев лицо большим полотенцем, Никита глянул в зеркало. На него смотрел растрёпанный тип в смешном халате, которому для полноты картины не хватало разве что тапочек с помпонами. Он ценил заботу Титуса, и не хотел выглядеть нелепо рядом парнем в строгом мундире.
Времени, проведенного рядом с ним хватило, чтобы понять: за начищенными до блеска пуговицами и строгой формой скрывается скромный мальчишка. Но ещё глубже, за внешней хрупкостью и добротой, он увидел твёрдость, острый ум и благородство. Возможно, Титус и сам ещё не осознавал этого, но Никита, которого жизнь научила разбираться в людях, в этом не сомневался.

Детдомовская одежда, простая и практичная, не претендовала на высокую моду. Покинув приют, он смог позволить себе чуть больше, но всё равно обходился одним комплектом на все случаи жизни. И та одежда, что сейчас висела в гардеробной, казалась чужой и неуютной. Тяжёлые камзолы, парчовые жилеты, бархатные халаты — Никита равнодушно прошёл мимо этой роскоши. И только брошенный в углу серый комбинезон пришёлся как нельзя кстати. Надев его, он вспомнил забытое ощущение простоты и комфорта.
Обувь же была совсем не нужна. Никита подмигнул своему отражению, и вышел в зал босиком, в свободном сером комбинезоне.

Запахи с круглого стола, уставленного блюдами, щекотали ноздри. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: стол накрыт только для одного. Лишь один стул и одинокая тарелка на краю. Никита пристально посмотрел на Титуса и скрестил руки на груди, всем видом показывая, что не станет есть один.
Титусу пришлось сдаться перед этим молчаливым протестом. Он пододвинул второй стул, и вскоре они сидели друг напротив друга.

Растерянный, незнакомый с местными обычаями, Никита сидел неподвижно, не сводя глаз с Титуса. Пальцы под столом  теребили край скатерти. Титус уловил его смятение  и решил действовать первым. Никите оставалось лишь повторять его движения. С облегчением вытащив руки, он ополоснул их в чаше с ароматной водой и вытер полотенцем.
Титус, глядя в сторону, положил себе на тарелку тушеных овощей и кусок запеченной рыбы, украдкой наблюдая, как Никита, стараясь, повторяет всё в точности. Затем налил густого янтарного напитка, вдохнул аромат, отхлебнул и с удовлетворением произнес:
— Vinum optimum!
«Вино», — мелькнуло в голове Никиты, и он потянулся к кувшину. Но Титус мягко опередил его, наполнив до половины оба бокала. К ужасу Никиты, он разбавил вино в своём бокале водой и уже протянул кувшин с водой к его бокалу. Первым порывом было прикрыть бокал ладонью. Рука дёрнулась, но замерла в воздухе и опустилась. «Наверное, здесь так принято. Лучше выпью эту бурду, чем подумают, что я дикарь».
Титус торжественно поднял бокал:
— Bene tibi!
— Бене тиби! — тут же, не понимая смысла, отозвался Никита.
Напиток оказался приятным: сладковатым, с лёгкой горчинкой и фруктовым послевкусием. Никита медленно осушил бокал, поставил его на стол и встретил удивленный взгляд Титуса, который лишь чуть пригубил вино.
Немного смущенный, Никита вернулся к еде. Нежное мясо таяло во рту. Глядя на рыбу, он запаниковал, не найдя приборов, но, увидев, что Титус ест руками, последовал его примеру.

Положив себе ещё пряной рыбы, не глядя на Титуса, налил в бокал неразбавленного вина — густого, янтарного, почти до самого края. Пил маленькими глотками, чувствуя, как вкус вина смешивается с остротой запеченной рыбы. Немного осмелев,  поднял глаза на Титуса, встретил его изумленный взгляд, широко улыбнулся и с легкой дерзостью подмигнул.
Приятная теплота разливалась по телу, прогоняя скованность. Никита устало откинулся на спинку стула.
— Спа-а-сибо... — произнес он непослушным, чуть заплетающимся языком.
— Libenter, — прозвучал в ответ смущенный, но тёплый голос.
Собрав силы, чтобы сохранить равновесие, Никита устроился в стоявшем рядом глубоком кресле, еще какое-то время наблюдая за Титусом сквозь лёгкий хмель. Тревоги дня, усталость и тепло быстро взяли свое, он откинул голову на мягкую кожаную спинку и крепко уснул.

Титус отправил стол с остатками ужина назад, оставив лишь корзинку с медовыми пирожками и кувшин с фруктовой водой на столике у дивана. Присел напротив спящего, и уже собираясь уходить, вдруг резко встал, приняв внезапное решение. Достал из потайного шкафа папку. «Почему бы и нет?»
Сделав шаг за кресло, на мгновение закрыл глаза, ища оправдание, и опустил холодный серебристый обруч на голову. Дернулся, охваченный раскаянием, но сдержался и медленно вернулся обратно.
Время потеряло смысл. Он не отрывал взгляда от лица Никиты, заворожённый мягким светом от обруча. Когда прибор наконец засветился ровным синим сиянием, Титус встрепенулся. Торопливо снял обруч, спрятал в папку и захлопнул створку потайного шкафа.
Оставив мягкий ночной свет, на цыпочках вышел из комнаты, оглянувшись напоследок, и тихо притворил дверь.

Никита открыл глаза. Комната была пуста, стол с остатками ужина исчез вместе с Титусом. Тёплый жёлтый свет разгонял полумрак. Голова, словно набитая ватой, слегка побаливала.
«Черт, перебрал. Как неловко».
С трудом поднявшись с кресла, пошатываясь доплелся до кровати и рухнул на нее, не раздеваясь. Сон сразу же накрыл его с головой.