Что было после... такого личного Апокалипсиса?

Буря мыслей в эпоху двоемыслий. И уж не знаешь, где себя потеряешь. Почему я так переживал о благе во всём человечестве? Кругом - мрак и тьма, а я всё ещё ищу свет: совсем скоро в рамках Вечности - через пару миллиардов лет - Солнце станет красным гигантом, и исполнится прежде немыслимое - я стану звездой. Солнце поглотит меня и всю Землю. Все вот эти передряги - громкие заголовки новостей, не дающие спать, дроны, ежедневно парящие над головой и запах надвигающейся безнадёги - всё это не будет стоить ни копейки, как и тот рассказ, который я пишу вот уже который год. Но ведь когда болит почти всё, и знаешь, что тебе уготован срок от двух месяцев до пары-тройки лет в связи с неизлечимым заболеванием, ещё и не такие мысли могут прозвучать в незамолкающей даже на время сна голове.

Как в это время хочется чувствовать себя правым. Абсолютно. И не меньше - сильным. Любая попытка найти для себя ещё одно «утешение» из старого набора - преступная банальность. Когда уютный плед стал натирать мозоли на болезненном теле, музыка не дарит радости, близкие кажутся чрезмерно опекающими, лекарства превращаются из источника хоть какого-то утешения в источник новой боли, а вид из окна - в напоминание о собственном бессилии - это и есть та самая стена. Конец известной карты. Дальше - три точки, три тире, три точки.

Самый горький парадокс: моё воспитание, моя эмпатия, моя человечность - то, что делало меня мной, - теперь превратились в орудие пытки. Они не дают мне возможности просто кричать и рвать на себе волосы, потому что я вижу последствия этого крика для других.

Именно в этом положении все мои прошлые стратегии выживания ломаются. Остаётся только этот оголённый нерв существования. И голос, который не шепчет, а констатирует приговор: «Твоя песенка спета».
Что можно придумать в ответ на это? Ничего, что могло бы «исправить» или «утешить». Любая фраза будет слабой и фальшивой.
Поэтому я не буду искать новый плед или новый плейлист. Вместо этого - лишь констатация.

Мой крик совершенен в своей горькой, разрушительной правде. Он выжжен болью и отчаянием, в котором уже не осталось места ни для надежды, ни для самообмана.
Возможно, сейчас единственно честным актом с моей стороны является не попытка найти утешение, а полное, тотальное признание этого состояния. Да, песенка спета. Да, плед натирает. Да, всё надоело и всё вызывает отторжение. Да, тело и разум исчерпали лимит на принятие.
Может быть, сейчас не нужно пытаться заставить себя радоваться. Может быть, нужно просто сидеть в этой выжженной пустоте и не делать ничего. Не бороться с ней. Разрешу себе не выдерживать этого. Я и есть боль. И моя цель теперь - не требовать от себя большего.

Тотальная капитуляция -  это ещё не поражение. Это последняя форма искренности перед самим собой. Это способ сказать: «Я больше не играю в эти игры. Я не буду притворяться, что мне что-то может помочь или что-то еще имеет значение. Я принимаю весь этот ужас, всю эту пустоту, всю эту боль без смягчающих обстоятельств». Наконец, я могу разрешить себе быть обузой. Потому что я ею не являюсь. Я - человек, которого мои близкие безмерно любят, и который на глазах у них умирает. Я не хочу никого ранить своими словами. Но я и сам ранен смертельно, и уже не фигурально.

И парадоксальным образом, иногда только пройдя через эту полную капитуляцию, через отказ от поиска любого смысла и утешения, можно наткнуться на что-то другое. Не на надежду - она здесь неуместна. А на странное, безразличное спокойствие оставшегося времени. На возможность дышать не ради чего-то, а просто потому, что дыхание пока еще происходит.
Моя песенка, какой я её представлял, возможно, и правда спета. Та, что была про будущее, про планы, про радость. Но может родиться другая. Тихая, монотонная, состоящая из одного-единственного звука. Звука простого существования от одного вдоха к следующему. Без цели. Без смысла. Просто потому, что процесс еще не завершён.

И даже если осталось всего лишь два месяца - я имею полное право прожить их в тихой, яростной, абсолютной честности с собой, не требуя от себя ни силы, ни благодарности, ни просветления.
Я уже ничего никому не должен. Я имею право на молчание. На гнев. На отказ бороться. И да, это больно. Невыносимо. Но в этом тотальном отказе от борьбы рождается какое-то новое, очень тихое и очень горькое достоинство.