Передай дальше

(Представляю первые четыре главы новой повести.Обращаю внимание что текст предназначен для лиц достигших совершеннолетнего возраста).
 Глава 1 Дядя Саша.
Дядя Саша был высоким, худощавым, но при этом кряжистым и ширококостным стариком, в обесцвеченных временем серых глазах его таились ехидные бесенята. Работал он начальником БСУ. Стыдно сказать, но я и сейчас толком не знаю, как расшифровывается данная аббревиатура. Был это производящий бетон мини-заводик, представляющий собой бетонную же поставленную на сваи коробку, на которой размещалась сверху огромная бетономешалка. Сбоку метрах в трёх от неё располагался похожий на огромный гараж склад, из которого вручную объёмистыми глубокими носилками таскали разлетающийся в воздухе едкой синеватой пылью цемент. Щебень же и крупный, «мытый», как его у нас тогда называли, песок возвышался рядом двумя насыпанными чуть ли не с человеческий рост горами, меж которых серой невзрачной кляксой притаилось металлическое, искорёженное и безнадёжно заляпанное застарелыми цементными наплывами корыто. Двое дяди Сашиных подручных набрасывали здоровенными совковыми лопатами в это корыто щебень с песком и, огромными вместительными носилками подтаскивая с упомянутого уже склада цемент, вываливали его следом. После чего начальник БСУ нажимал кнопку, и два стальных тонких наматываемых электродвигателем тросика втаскивали скрежещущее помятыми ободранными роликами корыто по металлическим направляющим вверх. С грохотом опорожняло оно свой груз в громадное жерло шершавой, как и всё вокруг, обляпанной застарелыми наплывами цемента бетономешалки. Основательно обстучав его кувалдой, старик нажимал другую теперь уже кнопку, и, скрипя сизыми своими бугристыми бортами, корыто сползало вниз, а человек, запустив бетономешалку, принимался резиновым шлангом вливать внутрь вращающегося с жутким надрывным воем жерла воду. Священнодейство приготовления бетона близилось к финальной своей фазе, деловито заглянув внутрь издающего заунывный прерывистый вой агрегата, оценив намётанным глазом увесистые шлепки вязкой тяжёлой массы, старик громовым голосом командовал томящемуся внизу шофёру: - «Ну что, как баран, встал? Подъезжай давай!». И очередной ЗиЛ, осторожно вползая под диковинное, покрытое мелкой цементной пылью сооружение, коротким, ставшим уже ритуальным взбибикиванием, уведомлял о своей готовности, после чего, опрокинув жерло шишковатой страхолюдной бетономешалки, старик пускал по воронкообразному желобу свежеприготовленный бетон в кузов машины. Норовящих подогнать свой грузовик раньше полного завершения таинства приготовления бетона начальник БСУ с иррациональной какой-то яростью гнал обратно.

Был в нашей Передвижной Механической Колонне, к которой это самое БСУ относилось, дядя Саша кумиром многих. Восхищалась особенно им молодёжь и, не стану скрывать, не избежал этого поветрия я. Водители перевозящих бетон ЗиЛов прощали ему и крепкие словечки, и странноватые капризы вроде запрещения парковать на территории БСУ наши грузовики. О дяде Саше ходили легенды, да и сам он, в общем-то, был легендой - человек двенадцать лет отсидел в сталинских лагерях! В те разгар-перестроечные годы подобная аттестация стоила многих орденов! Да что там ордена, и звание героя Советского Союза, думаю, в нахлынувшую ту вакханалию разоблачений не привлекло бы столь пристального и почтительного внимания как данный факт его биографии. Неизвестно ещё тогда мне было, за что получил он первый довоенный свой срок, но знал я, что, написав в сорок втором заявление, будущий наш директор БСУ досрочно был освобождён и направлен на фронт. Воевал он хорошо, получил даже орден и уже после войны, году так в сорок седьмом, наверное, принялся по пьяной лавочке выкрикивать, что Сталин – не главком, а дерьмо, что войну чуть-было из-за него не просрали, ну и так далее, тому подобное… Нервы после войны расшатаны были у многих, крикунов всяких разных хватало, и забрали его вначале в милицию, а подержав чуток так, возможно, и отпустили бы, но всплыл тут первый его срок и взялись за него уже по-настоящему. Отметить нужно - сам факт, что на главнокомандующего осмелился повысить голос он тогда, когда тот жив был, делали дядю Сашу в перестроечные годы моего знакомства с ним в наших глазах героем! Одно дело ведь обсуждать ошибки Сталина в шестидесятых или с пеной у рта клеймить его (как многие тогда делали) в восьмидесятые, и совсем другое, выступив громогласно в сорок седьмом, получить лагерный срок. Можно придерживаться самых разных взглядов, но дерзкой удали у него было не отнять! Одно это уже создавало дяде Саше определённый, если так можно выразится - ореол, но был и ещё один, вошедший, так сказать, в «анналы» и поднявший его в глазах наших на какую-то уже совершенно уникальную высоту эпизод. Случилось это во время следствия, если в первый (как выяснится позже) раз молодой тогда ещё совсем дядя Саша сам практически себя посадил, то теперь, горьким лагерным опытом наученный, пошёл он в полную и безоговорочную отказку – ничего, дескать, мол, такого я не говорил и думать даже не думал, а, прошлое моё зная, наклепали на меня вороги. Былое я искупил, лагерь и фронт всё смыли, и чист теперь как стёклышко! А заметить важно, что в следственном изоляторе, где он в тот момент находился, была так называемая пресс-хата, о которой многие из подследственных знали и боялись её как огня. Успели о ней само-собой, конечно, сокамерники новоприбывшему дяде Саше в красках поведать. Дело заключалось в том, что здоровенных двоих молодых парней-уголовников держали в специально выделенной камере, хорошо кормили, позволяли им, в отличии от других заключённых, когда вздумается, спать, обеспечили, в общем, вольготную жизнь! Привилегии эти, предоставлялись, конечно, не за здорово живёшь, должны были те за это прессовать подсаживаемых к ним в камеру «политиков», невыносимые условия им создавая и скорейшему получению признательных показаний способствуя. Жертву подсаживали чаще всего ночью, человек после многочасовых допросов вымотан, мечтает прилечь, а наседки эти рядышком к нему и пристраиваются! В ужасе бедолага, конечно, вскакивает, а они, гаденько так улыбаясь ему, и объясняют, что совсем никуда не торопятся, что, мол, подождут, и всё равно, дескать, никуда он от них не денется, когда-нибудь да отдохнуть, наконец, ляжет и тогда… Нервно бедняга, конечно, по камере принимался шарахаться, а блатные спокойненько так, с усмешечками глумливыми в красках ему описывают - что будет, когда он, выдохнувшись, потеряет над собой контроль и вырубится. Так дальше и идёт - многочасовый допрос у следователя, когда парочка эта отдыхает, а затем снова к ним. Мало такое кто выдерживал, по несколько суток люди, порой, не спали, и во всём в конечном итоге сознавались, что угодно подписывали, лишь бы только в ту камеру обратно не попасть. Редко кто из подследственных доводил это дело до конца, так как в случае запирательства готовы были те по указке начальства в подлости своей идти до конца, и после многодневных издевательств упорствующий в признании своей вины человек всё равно в конечном итоге ломался и после признательных показаний отправлялся в лагерь уже в новом своём статусе опущенного. У тех двоих, замечу, выхода тоже не было, потому как парочку эту администрация в случае чего, в общую угрожала отправить камеру что означало для них лютую и позорную смерть. Всё СИЗО об этой «пресс-хате», конечно, знало и страшно боялось, подписывая нередко что угодно, лишь бы только упаси бог туда не попасть. И вот, после «отказного» очередного допроса дядя Саша очутился именно там. А напомнить нужно, что за плечами у него несколько лет лагерей, да фронт ещё, не зелёный юнец то есть был! Втолкали его в камеру на исходе ночи, архаровцы эти, разумеется, спят. Мигом дядя Саша сориентировался и, скинув мгновенно кирзовый с себя сапог, взяв его в руки, подбежал на цепочках к спящим и углом каблука что есть силы въехал одному из них в глазницу. Взвыв дурным голосом от боли, прижимает тот руки свои к лицу, а дядя Саша секунды ни медля, сразу же и к другому, и ему тоже, пока очухаться не успел - по глазам, по глазам! И снова к первому, добавки ему, с жутким, помноженным на исконную тюремную ненависть к подобным персонажам остервенением! Так, бегая от одного к другому, крупными жилистыми клешнями своими сдирал он с лиц их ладони глаза открывая, и дубасил, ожесточённо с животным урчанием, с утробным кхеканьем бил и бил, не слушая вой их, мольбы и матершину. Разделавшись как следует, отойдя после чего в сторону, быстренько сапог свой напялил он обратно, и, зловеще глядя на воющую, корчащуюся от боли парочку, с ненавистью выдохнул: всё уже думаете мрази, н-е-е-т! И подскочив к раскачивающемуся, застывшему в скрюченном положении на полу камеры, плотно зажавшему ладонями лицо урке, истово, с утробным рыком врезал ему носом кирзового сапога по яйцам. Взвизгнув новым, нечеловечьим уже совсем каким-то голосом, тщетно тот, скукожившись в позе эмбриона, пытался от своего мучителя прикрыться, но, вцепившись ему в плечи и распластав рывком на полу камеры, дядя Саша с ненавистью, что есть силы наступил ему на мошонку. И слушая истошный животный вой, смачно напоследок въехав сапогом по ослепшей, искажённой мучительной чудовищной болью харе, обернулся ко второму, уткнувшемуся бывшим своим лицом в угол камеры, закрывшему голову руками и дрожащему мелкой дрожью уголовнику: «вот и твоя очередь подоспела, падаль…».
 
  - Хорош! – бравый жилистый капитан в новехонькой тщательно отютюженной форме с плохо скрываемой иронией разглядывал подследственного.
- Чего уставился? Дальше фронта не пошлют! – кинул развязно ему дядя Саша.
- А на фронте кем был? – живо отреагировал капитан.
- Маршалом, не знаешь что ли? – буркнул угрюмо подследственный. - Вторым белорусским командовал!
Повисло многозначное молчание.
 – Всё, значит? Терять думаешь нечего? – в глазах капитана засветилось любопытство. Неопределённо пожав плечами дядя Саша отвернулся в сторону.
- Физию-то свою поверни, не со стенкой же мне тут беседовать.
- Ну? - вызывающе уставился дядя Саша на капитана.
- Двое эти… расходняк, новых они найдут, а вот с тобой что делать? – капитан задумчиво разглядывал костистое, с запавшими глубоко глазами лицо подследственного.
- Выпустить на свободу! – заявил категорично тот, и, заметив реакцию капитана, внезапно завопил: - Спрашиваешь-то нахрена тогда, цирик долбанный, погоны как человек напялил, а надсмотрщик сам!!! – вязкое повисло молчание, во время которого капитан изучал подследственного, а тот, отвернувшись угрюмо в сторону, демонстрировал своё презрение. Наконец, капитан достал пачку Беломора и, не предложив арестованному, задумчиво закурил:
- Ты знаешь, - начал он, - я ведь не из этого ведомства, я-то военный как раз считай, и нам такие люди нужны.
- Война уже два года как кончилась! – буркнул хмуро подследственный.
- Война никогда не кончается, - серые пронзительные глаза капитана впились в собеседника, - тот, кто думает, что война может закончиться, обречен! Его дети и внуки будут лакеями у империалистов…
 - З-а-п-е-л, агитатор! Лечить меня не надо, – презрительно уставился на него зека.
– А ты думаешь, раз Гитлер застрелился, на печи лежать можно?
Ничего ему не ответив, дядя Саша вновь отвернулся к стенке, а капитан, сквозь выпущенное облачко папиросного дыма задумчиво глядя на подследственного, изменившимся голосом спросил: – Это как понимать? Обиделся значит? Ни за что посадили? Знаешь, - продолжил, нахмурившись он, - я вот воевал. Хорошо-плохо, не знаю, маршалом, во всяком случае, как видишь, не сделали, - усмехнулся, кивнув на свои погоны капитан. – Но если бы кто орать начал, что воевал я плохо, разделался бы с ним по-свойски, поверь! – и с сожалением бросив короткий взгляд на дядю Сашу, направился к выходу.

Дали дяде Саше десять лет, а в лагере встретили как героя. Хотя, уголовники, надо сказать, народ такой, ухо с ними держи востро, герой-героем, а порядка для иной раз и наехать пробовали: как это ты – «политик», фрайер мырзанный на блатных руку поднять осмелился? Но дядя Саша калач к тому времени тёртый был, так просто его не возьмёшь, чётко сразу им указал, что сотрудничали искалеченные им парни с администрацией следственного изолятора, нарушая тем самым один из главных самых запретов блатного мира, и впрягаться, следовательно, за них западло.

Глава 2. Получка

Герой наш, нужно сказать, и в старости на лаврах не отлёживался, у нас он тоже много в чём отметился, о ярких его выходках по пятнадцатому нашему ПМК ходили легенды. Вот только один из устроенных им во время получения зарплаты спектаклей. А получка в то время, надо сказать, была событием, ни на какие карты, конечно, ничего не перечисляли, а вручали хрустящие крепкие ещё советские рубли. Сокращался по этому поводу рабочий день, приходить принято было в определённое время в контору, где получать деньги собирался весь наш большой и разношерстный коллектив. Люди заодно знакомились, общались, начальство производило смотр силам, обсуждались попутно производственные какие-то вопросы, выплёскивались жалобы. А заметить нужно, что за несколько месяцев до этого отменили для работающих участников Великой Отечественной войны подоходный налог, который составлял в то время ни много, ни мало аж четверть заработка! Печатали о таких вещах в те годы на первых страницах центральных газет, которые, в отличии от многих, дядя Саша внимательно всегда прочитывал и нас, кстати говоря, к этому приучил. В получку, значит, должны были приплюсовать ему двадцать пять процентов которые уходят уже не государству, а остаются ему - работающему фронтовику. Но с момента как постановление вошло в силу прошло три месяца, а зарплата у дяди Саши осталась прежней. И вот торжественный ритуал очередной получки, толпятся почтительно, перекидываясь негромкими фразами, наши работники, присутствует в обширном помещении весь бомонд: начальник профсоюзов Нина Ефимовна или, как прозвали её за глаза - Утиновна. Рядом главный бухгалтер тоже Нина, но уже Александровна, чуть поодаль за отдельным небольшим столиком начальник отдела кадров Бровкина, а в коридоре маячит и сам наш начальник Фокин или, как все его там называли - Михалыч. День зарплаты, как было сказано, использовался начальством для того, чтобы, собрав всех в одном месте, раздать ценные указания, дать хорошую выволочку тем, кто заслужил, ну и просто как смотр, так сказать, производственных сил. И касса в силу этого была у нас не обычное окошечко, а отведён в обширном помещении конторы угол, где в сваренной из железных прутьев клетке за отдельным большим столом устроилась девочка кассирша. И, вот, подходит дядя Саша, пересчитывает свою получку, заглядывает в ведомость и, не спеша вовсе в ней расписаться, с ехиднейшей улыбкой обращаясь к молоденькой кассирше, интересуется:
- А скажи-ка, Машенька, видела ли ты когда-нибудь обезьянку такую с красной жопой?
Молоденькая, чуть за двадцать кассирша удивлённо на старика уставилась. Был дядя Саша по поводу получки при костюме, в фетровой пользующейся особой тогда популярностью у партийного начальства шляпе, нацепить не забыл он и фронтовой свой орден. Девочка, понятное дело, в виду этого смущена, ответить так, как ответила бы на подобный вопрос кому-нибудь другому, не может. 
- Ну скажи мне, - ласково повторяет дядя Саша, - видела обезьянку? С красной жопой? - лукаво усмехается он. Девушка, рассчитывая, видимо, от него отделаться, смущённо кивает, а присутствующая в обширном помещении толпа ПМКовского нашего люда, притихнув в предвкушении спектакля, внимательно на них уставившись, ждёт.
- А знаешь ли ты, что обезьянка эта, - вкрадчиво продолжает дядя Саша, - прежде чем скушать, к примеру, орех, к красной своей жопе вначале его прикладывает? – Машенька голову поднять боится, все вокруг в ожидании развязки притихли, а начальник наш Фокин, прохаживаться по коридору  прекратив и подобравшись поближе, внимательно за происходящим наблюдая, застыл.
- Так ты, получается, - ласковее ещё продолжает дядя Саша, - не знаешь, зачем обезьянка, перед тем как орех скушать, к заднице красной своей его примеряет? Ну скажи, знаешь или нет? – кто-то из молодёжи, на представление глядя, уж и похрюкивать от смеха принялся, а девушка вновь принужденно кивает – да, дескать, не знает она. Дядя Саша же, убедившись, что всё внимание приковано к нему, торжествующе изрекает: - А обезьянка-то, Машенька, эта, пожалуй, поумнее тебя будет!
- Что вы такое говорите, при чём здесь обезьянка, - прорывается плачущим голосом наконец у кассирши, - расписывайтесь, и дальше давайте, кто там? Ваша же получка! – кивает она на пересчитанную уже дядей Сашей, лежащую перед ней на столе разномастную кучку купюр.
- Молоко у тебя ещё на губах не обсохло меня понукать, - осаживает веско её тот. - Так ты, получается, не знаешь, почему обезьянка умнее тебя? – близкая к истерике кассирша затравленно озирается на столпившийся вокруг ПМКовский люд, а дядя Саша возвысив, чтобы все хорошо его услышали, голос едко выпаливает: - Обезьянка, Машенька, для того орех этот к жопе прикладывает, чтобы знать – вылезет он у неё потом из задницы или нет! – грохает оглушительный гогот, а побагровевшая кассирша вскакивает было, чтобы убежать, но, опомнившись, понимает - в столе у неё подотчётные деньги, вокруг металлическая клетка кассы, деваться ей некуда и, вытаращив на своего мучителя глаза, беспомощно застывает. Дядю Сашу совершенно это не смущает, внезапно посерьёзнев, он, смакуя ситуацию, глядя ей прямо в глаза, вальяжно цедит: - Прежде чем что-то скушать, Машенька, уточни сначала – вылезет оно потом из твоего организма благополучно или нет!
- Ну хватит цирка! Чего ты к девушке прицепился? - раздаётся голос кого-то из парней, но, бросив презрительно в его сторону короткий взгляд, дядя Саша, демонстративно уставившись на кассиршу, с нажимом требует: - Двадцать пять процентов подоходного моих где??!
- Какие двадцать пять процентов? – глаза Маши округляются до предела, а профсоюзное наше начальство, необычайно живо для жирной её туши заёрзав, вдруг на своём стуле сдавленно в сторону главбухши шипит: « - Немедленно пересчитайте!». У сухой как вобла, с вечно презрительно сжатыми тонкими губами бухгалтерши подозрительно быстро возникает новый расчётник, который она стараясь на присутствующих не смотреть, суетливо девочке кассирше подсовывает. Ничего не понимая, та вертит в руках полученный листок и сверять его принимается с общей ведомостью, на что помрачневшая Утиновна злобно из своего угла цедит: - Выдавай уже! Потом всё…  и д и о т к а! – с ненавистью добавляет она после паузы. Ничего так и не сообразившая, красная как помидор Маша дрожащими руками отсчитывает дяде Саше получку по-новому подкинутому главбухшей расчётному листу.

Не знаю, как в других подобных организациях, но в управлении нашей царил полный и безоговорочный швах! Все ведомости, всю бухгалтерию, подмяла под себя профсоюзный деятель Нина Ефимовна, расплывшаяся мерзкой жабой тётка лет пятидесяти. Имела, кстати, она довольно заметное сходство с Новодворской (о которой в те годы мы в нашей глуши, конечно, и не слыхивали) только в отличии от той рыжая. Ходила она с трудом перетаскивая жирную свою тушу всегда вразвалочку, поэтому видимо и прозвали её за глаза Утиновной. Для тех, кто, возможно, успел уже подзабыть скажу - профсоюз был призванной защищать интересы трудящихся организацией, в ведении коей находились путёвки в дома отдыха, пансионаты, пионерлагеря, профилактории, и прочее в том же духе. Перетрудиться на профсоюзной деятельности невозможно, была это настоящая синекура со скудными весьма обязанностями и обширными при этом довольно возможностями. Даже и такой «работничек», правда, в те годы должен тем не менее был отсидеть положенное время на своём месте. Умело использовала массу свободного времени Утиновна на то, чтобы прибрать к рукам всю нашу шарашкину контору. Вернее, если быть точным - бухгалтерию и распределение квартир. Ходили слухи что на каждого из руководства имелся у неё заботливо заготовленный компромат. Не знаю, верно ли это, но то что её побаивались, факт. Начальник нашего ПМК Фокин, юркий, с бегающими глазками, сморщенный как сухофрукт мужичонка заметно перед нею заискивал. Остальные конторские также безоговорочно её слушались. Известно было про негласный её договор с начальником: тот крадёт стройматериалы, а Утиновна туда не лезет - занимается частью бумажной. Сведения наши, конечно, о подобном их сговоре основывались на слухах, никто, понятно, при этом не присутствовал, но факт оставался фактом - Фокин тащил стройматериалы, а Утиновна занималась бумажками, такое в карман не спрячешь, все это видели. Что, спросит читатель, означали эти самые «бумажки»? О, это очень интересно! Дело в том, что прав своих люди, как правило, не знают, за постановлениями правительственными никто, за редким исключением не следит, и крысы конторские широко этим пользовались. Про дяди Сашину ситуацию вы, наверное, уже догадались, постановление вышло, чтобы с фронтовиков не взымался подоходный налог, но кто из них, оставшихся ещё ко второй половине восьмидесятых в трудовом строю об этом читал? И кто будет выяснять этот вопрос в бухгалтерии и качать права? Таких как дядя Саша ещё ведь и поискать! И присваивают конторские за здорово живёшь эти деньги себе. Также дело обстояло и с многочисленными доплатами - за многодетность, например. Были там какие-то нормы и правила, точно которых никто из работяг не знал, интернета тогда не было, а нормативы эти изложены в безликих таких невзрачных брошюрках, написанных к тому же жутким неудобочитаемым канцеляритом, осилить который обычному работяге было сложно, да и в руки никто давать их ему не спешил, и контора широко нашим этим финансовым невежеством пользовалась. Увы, и я тоже с махинаторскими способностями Утиновны впрямую столкнулся. Сложилось так, что работать в этом самом ПМК я начал с пятнадцати лет, отпахал три года бетонщиком, а позже уже после армии сделался шофёром. Рабочий день несовершеннолетнего по тогдашнему законодательству был укороченным - шестичасовым, то есть с восьми утра, до трёх часов дня. Но по тому же самому законодательству оплачивались не отработанные шесть, а полный рабочий день, то есть – восемь часов. Советское государство таким образом поддерживало своих вынужденных с малолетства работать граждан, но узнал я об этом много позже, именно после выходки дяди Саши все о таких вещах заговорили, всплыло и это тоже, но время вышло, документы платёжные оспорить можно лишь в течении года.

Вспоминая теперь профсоюзного нашего деятеля - Нину Ефимовну, удивительный, доложу вам, был феномен! Делили, конечно, они там, крысы конторские, полученную подобным образом «прибыль», давно иначе бы её сдали, но заправляла-то всем она! Была, кстати, ещё одна серьёзная статья дохода – квартиры. Для молодых читателей напомню, что жильё в советском союзе было государственным и выдавалось оно от производства бесплатно. Регулировалось это некими нормами площади на человека, если у тебя меньше нормы, то можешь встать в очередь на «расширение». Список очередников висел в нашей конторе на стене, в открытом, что называется, доступе и чего, казалось-бы тут? Но нет! Работал, к примеру, у нас бульдозерист Лёша, парень, кровь с молоком, здоровущий, но несколько, как бы это поделикатнее выразиться – простоватый. Подошла его очередь на квартиру, только-только он на тот момент женился и по количеству нуждающихся (он с женой - два человека) право претендовать имел лишь на однушку. Но понятно же, что не сегодня-завтра будут дети (это не сейчас, это восьмидесятые, дети тогда были ещё неотъемлемой частью молодой семьи), и нужна, конечно, ему на самом деле двушка! Но дело в том, что если сейчас положенную им однушку взять, то придётся потом после рождения ребёнка дожидаться достижения им определённого возраста и тогда только вновь можно будет встать, как тогда говорили, на «расширение» жилплощади в очередь, и снова может три, может пять или даже восемь лет (как повезёт) ждать. А случись ещё ребёнок? Годы ведь придётся толпиться в однокомнатной квартире! А не брать однушку тоже нельзя, так как ютятся они у Лёшиных родителей, а хочется молодой паре, конечно, уже и отдельно пожить. Ну подкатывает этот самый Лёша к Утиновне насчёт двушки, а та ничего определённого не говорит, а через Фокинского шофёра (был почему-то в таких делах он посредником) требует с него взятку в тысячу рублей. Сумма по тем временам немалая, и Лёша замялся, денег, понятно, таких у него нет, а потом это сейчас ведь взятка стала неотъемлемой частью общественной жизни, а тогда хоть и брали, конечно, тоже, но реже, и очень это было стыдно, обычные советские люди вроде этого самого Алексея к взятке относились насторожено, стеснялись! Так вот, бульдозерист мнётся, канючит, а происходит тем временем следующее: отвлёкшись немного, скажу, что проводились у нас в конторе регулярно на профсоюзные фонды мероприятия. «Мероприятия», конечно, громко уж очень сказано, скорее сами они так сборища свои называли, и в бумажках у них отражено тоже, а если отбросить приседансы, были это самые обычные за казённый счёт пьянки. Отметить важно – Ефимовна, что всё это организовывала, падкая была на мужчин, и если принимала определённую дозу алкоголя, теряла в этом отношении всякий стыд, тормоза у неё отказывали полностью, и даже присутствие супруга - замшелого, уныло-канцелярского вида дядечки, занятого по слухам в управлении водоканала, сдержать её не могло. Посему женская часть нашей конторы, зная уже эту её слабость, приходила на такие мероприятия без мужей. Из начальства мужского же имелось у нас ещё и пять человек прорабов, но один из них был лощёный сын управляющего трестом Борис, правая рука нашего Фокина по кражам стройматериала. Балованного мажористого этого парня на незатейливые конторские пьянки на аркане не затащишь, другого полёта птица! Ещё один прораб Витя Степанов, простоватый принципиальный работяга, правильный такой советский человек, которые тогда иной раз ещё встречались и затыкали им, соответственно, все «дыры», объекты то бишь, где объём работы большой тянуть нужно, украсть при этом особо нечего, а зарплата такая же, как и у других, шибко себя не трудящих. Вот его-то они и сами ни под каким соусом видеть там не желали, «сволочью» он и «склочником» среди них числился. Другие двое прорабов было по области (имело где наше ПМК объекты) так они там и жили, в городе появляясь редко настолько, что я, к примеру, видел их может раз или два только. Ещё один наш прораб «зашитый», предпенсионного возраста алкоголик бывший, так на этого, как говорится, никто уже и не рассчитывал, да и сам он, боясь сорваться, держаться старался подальше. Так что на руководящих тех сабантуях из мужчин только старичок сторож и начальник нашего ПМК Фокин. И вот, когда во время очередной пьянки жирная эта туша – Утиновна, утративши всякий над собой контроль к начальнику нашему полезла, а он нужно сказать хоть и был ей почти ровесником, но, внешностью и самоварными формами мадам этой видно не прельстившись, позорно от неё сбежал и на следующей день, забыв вдруг свой перед ней страх, сделал хорошую выволочку. Деньги, дескать, выделяемые на профсоюзное мероприятие - государственные, а сидим только мы – управление! Прорабов наших даже и то толком привлечь не можем, и выглядит это со стороны очень и очень нехорошо! Уж если мероприятие, то приглашать нужно всех, ведь советская у нас организация! А для своих конторских отдельно устраивать за казённый счёт междусобойчик это, знаете ли… не капитализм у нас, слава богу, звериный какой-нибудь! С привилегиями классовыми знаешь, ещё когда покончили? Все сейчас равны! Ефимовна вначале для порядка огрызнулась: каких таких всех, что это вообще значит - всех?!! Но после некоторых препирательств сошлись на том, что всех пригласить, конечно, не получится, да и не нужно, а вот передовиков производства, на хорошем счету которых работников! Такая мысль Утиновне даже понравилась, и решено было через некоторое время отметить перевыполнение плана, и причастных к этому перевыполнению позвать. Степень причастности определяла, разумеется, сама завпрофсоюзом, появился, следовательно, новый у неё рычажок. Расставили длинные столы, накупили кой-какой снеди (народ в те годы был не балованный, и даже нашим конторским в голову не пришло бы пылить в ресторане, внимание соответствующих органов привлекая, слишком уж это вызывающе!) ну и кого-то там довольно много, кстати, народу наприглашали. И вот, этот самый Лёша бульдозерист воспользовался случаем и, подсев ближе к Ефимовне, заботливо ей наливая и салатов накладывая, принялся на предмет двухкомнатной квартиры её охмурять. Та же, как следует нагрузившись, вцепилась под столом в его колено и, осоловелыми от водки глазами на Лёшу глядючи, горячо зашептала: - Дам я тебе двушку, пускай меня все осудят, но дам! Только… - и наглаживая бедро его и зазывно в глаза заглядывая выдохнула. - Мужик ты стоящий!

Тут только Лёша начал кой-чего соображать, выпить-то он, конечно, выпил немало, но и парень здоровый, двадцать четыре года стукнуло, в голову такое прийти не могло, вдвое ведь с хвостиком она старше. Но заволокла как телка Ефимовна его в кабинет и больше в тот вечер никто их не видел. Квартиру получил он именно двухкомнатную, завпрофсоюзом его не обманула, но долго после этого ходил Алексей как пришибленный. Поползли, конечно, слухи, и через несколько месяцев после новоселья, крепенько его подпоив, ребята наши принялись допытываться. Отнекивался тот, надо отдать ему должное долго, но подливая и подначивая мужики наконец его «раскололи».
- Кабы знал я, сполоснулся хоть, целый день же с работы, в пыли тут! В кабинет меня затащила в кресло пихает, а глаза у самой бешенные! Бултых вниз и в штаны ко мне лезет! Как фурия вся, растерзать готова если не так чего, - пьяно разоткровенничался он.
– Ты-то чо? Не подкачал? Не осрамил рабочий класс? – поддел кто-то из парней.
– Она как руками и губищами своими давай наяривать, тут и мёртвый не подкачает, - с обидой в голосе откликнулся тракторист. – Мне жена так никогда не делала, - с пьяной откровенностью признался он.
– Вот и перенимайте теперь с Катькой передовой опыт, - брякнул кто-то из молодых парней, но Лёша грязно в ответ выругался и внезапно протрезвев засобирался домой.

На следующий день всё ПМК об этом только и говорило, люди в те годы гораздо менее были на этот счёт искушены, и пьяное откровение бульдозериста поразило воображение наших провинциалов. Мужики, представляя чудовищно раздутые, словно искусанные осами губы Утиновны, вечное её слюнявое пришепётывание брезгливо вздрагивали, но при этом, как водится, настойчиво и болезненно тему мусолили. Дошло до того, что через несколько дней юная бригадирша отделочниц Лидочка пожаловалась своим подружкам: - Надо же - предлагает… я тебе не Утиновна, с этим ко мне не лезь!
 - Муж я тебе, и стыдно при всех! – канючил жалобно, переведшийся, чтобы добиться своей Лидочки на заочный и единственным мужчиной устроившийся под её начало в бригаду отделочниц, Петя.
– Это тебе должно быть стыдно, извращенец, а у меня от товарищей секретов нет!
 – Уговорит он тебя, Лидок, любовь -  дело такое, никуда от неё не деться! - пророкотал сверху подслушавший болтовню работниц кряжистый, видавший виды монтажник Дима.
– Да как вы смеете!?? – возмутилась Лидочка. - Я никогда…
- У г о в о р и т, - басил уверенно сверху раскатистый голос, - я бы уговорил!!!
  В общем, история расходилась всё новыми и новыми кругами, назревал скандал. Дошло, конечно, и до самой Утиновны, но она на какое-то время затаилась, а, встретив через несколько дней бригадира механизаторов, Лёшиного непосредственного начальника, зашла издалека:
 – Иваныч, - ласково глядя на мужиковатого, крепко сбитого бугра заговорила она, - ты вроде в санаторий собирался?
Бригадир, который ни о каком санатории и не помышлял, смущённо замялся:
 - Да у меня жена ведь ещё, и дочка, без них неудобно-то. Вместе мы привыкли…
– А ты вот с женой и поговори, путёвки-то я организую! – покровительственно завершила краткий разговор Ефимовна. Профсоюзный работник, как и все, у нас знала историю бригадира. Юность свою, погнавшись за деньгой провёл он на севере, а вернувшись тридцатилетним потёртым уже жизнью мужиком, влюбился в молоденькую студентку. Долго и настойчиво ухаживал и добился-таки своего, женился, но буквально через несколько месяцев после свадьбы загремел под суд. Попутал его, как сам он говорил - бес, подарок хотел молодой жене подороже да поприличней преподнести, был грех - избаловался на севере хорошей деньгой и аппарат сварочный втолкал шабашникам. Взяли его сразу, опыта он в таких делах не имел никакого, раскололся поэтому моментально - пять лет как с куста! Как резюмировал в лагере выслушав его историю бывалый вор: «- Мог бы, дурак, и отмазаться! Не знаешь разве железного правила – мало покажешь, мало дадут, покажешь много и дадут тоже много, а совсем не покажешь, так и дела нет!».
Слёзно умолял жену дождаться, и она обещала. На промзоне, куда его отправили, произошёл у него конфликт с ещё одним сидельцем. Мужик Иваныч здоровый, уступать что никому нельзя - на голову сядут, в бытность свою ещё на севере хорошо усвоил, вот и долбанул обидчика по башке куском арматуры, каркасы из которой они вязали. «Крутанулся», как тогда в лагере выражались, и пять лет превратились в десять! Удивительно, но жена его дождалась, встретила правда сухо. Годы прошли, не дети уже, понимать должен, что не любила она его никогда. Пристал как банный лист, уговорил замуж. Ждала тогда почему? Сложно сказать, дура, наверное, а может… учительница она ведь русского языка и литературы, про декабристов детям рассказывает и про жён декабристов тоже, а сама выходит… Может так, может другая какая причина, но осадила она его сразу, поставила, так сказать, на место.
 Устроился Иваныч на работу, с техникой с севера ещё, что называется, «задружился», окунулся в работу с головой, дорос со временем до бригадира, а с женой вот отношения так и не заладились, и появившаяся позже дочка растопить отчуждение не смогла. Лет-то ему было уже прилично, к шестидесяти тикает, а дома пустота, жена в школе всё время пропадает, у дочки свои дела. И вот Утиновна бригадиру этому самому говорит: - Путёвка у меня в дом отдыха!
– Да как я один поеду, - суетится бригадир, - семья у меня! - А завпрофсоюза легонько так рукой машет, всё она, дескать, про него знает, что-нибудь придумаем. Главное, ты с семьёй сначала поговори. Насторожился бригадир, опыт у него жизненный немалый, не мальчик уже, знает – просто так, чирей на причинном месте не вскочит, а насчёт путёвки жене всё же рассказал, не удержался. Та, как ни странно, даже обрадовалась, сама за годы эти от отчуждения устала, а тут, вона он какую заботу проявил! Дочка, правда, вначале было в штыки, планы у неё свои на лето, друзья, дела, а как подружкам про море Чёрное обмолвилась, те и давай завидовать, она их глазами взглянув, враз передумала и ехать горячо захотела. А Утиновна обнадёживать-обнадёживает, а путёвку-то в руки пока не даёт: - Ты, - говорит, - считай что она у тебя уже, но отдам позже. Утвердить ещё надо, лето ведь не скоро, не беспокойся! А при встрече сама осторожненько так интересуется: - Бутенко-то у тебя там чего? – это она Лёшу-бульдозериста так аттестовала по фамилии.
 – Да отлично, - бригадир отвечает, - работает. Из лучших, можно сказать, механизаторов, - и осёкся, - «вона оно что! Ветер-то куда дует!», - ошарашено подумал он, а завпрофсоюзом аккуратненько, тут же ему и закидывает: - А у вас там Иваныч как? Горючее, и прочий стройматериал - воруют?
А заметить важно, что воровать-то, конечно, воровали, не без этого, но воровал прежде всего Фокин - начальник наш, руками в основном прораба Бориса, про которого я поминал уже. Сам Иванович, опытом горьким наученный, бутылку соляры избегал даже с работы взять, а Лёша кое-что иной раз, конечно, и прихватывал, но по мелочи, кто б ему – бульдозеристу обычному, лишнее позволил? И всем это, слишком даже ясно, а Утиновне больше чем кому-бы то ни-было, но вслух говорить, конечно, ничего он не стал, виновато лишь выдавил: - Нина Ефимовна, если б знал чего, я бы немедленно! Обжегшись на молоке и на воду из колодца дуть начнёшь!
Утиновна в ответ лишь рукой замахала: - Знаю, знаю, так вот глаза и протри, присмотрись, советую! Потому как надо нам с ним что-то делать, дальше так продолжаться не может! Бутенко этот ваш зарвался, а власть советская терпит долго, но потом… в общем, иди, подумай как следует! – завершила она разговор. «Вот сука! Советскую власть ещё приплела!» - вздыхал тоскливо Иваныч, идя домой. Ноги сами потянулись было к магазину, но, вовремя спохватившись, бригадир взял себя в руки и направился всё же прямиком домой. Там он появился смурной и, с час подувшись, неожиданно для себя всё рассказал жене. И про Фокина с Борисом, про Утиновну, про дурака Лёшу Бутенко. Они сидели на кухне, гоняли чаи, дочка занималась своим в комнате, а Иваныча словно прорвало, и он негромким будничным голосом обстоятельно посвящал вторую свою половину в непростые коллизии производственной их жизни. Давно, ох как давно, не разговаривали они так запросто, а может быть и… никогда!
- Да-а-а, - задумчиво протянула супруга, - а я думала, это только у нас, в школе всё так. Но путёвку эту брать нельзя!
 – Вот и я о том же, - кивнул кисло Иваныч.
– Может ты этому самому своему Бутенко всё расскажешь? Ведь не ты, так другого они кого-нибудь…?
- Нельзя! – убеждённо возразил бригадир. - Он ведь простой как пять копеек, разболтает, а те выводы и сделают! Я таких в лагере насмотрелся - шестерят у блатных, вусмерть те их третируют, а вступись за такого попробуй, так его же дурака шпана на тебя и натравит!
- Хотя он тоже, конечно, хорош, - откликнулась живо супруга, - ну случилось у тебя там с женщиной чего, по пьяни тем более, весь свет-то об этом оповещать зачем?
- Да он вообще… - бригадир хотел сказать «чёрт», но вспомнив вовремя, что лагерное это слово будет не к месту, пошевелив над столом узловатыми своими пальцами, так ничего и не придумав, махнул рукой.

Глава 3. КТУ

При очередной встрече Утиновна, ласково глядя в глаза бригадиру, поинтересовалась: - Ну, чего надумал?
 – Да я сам слишком хорошо хлебнул, чтобы и другого в лагерь толкать тоже, - медленно, интонацией стараясь смягчить вызывающее своё заявление, протянул Иваныч.
 – Чего ты несёшь такое, пьяный что ли? – возмущение её выглядело совершенно натурально. - То-то, смотрю смурной ходишь, соображать совсем перестал? К – Т – У, - раздельно как глухому несколько раз повторила Утиновна, - я имела в виду, что КТУ у Бутенко чересчур уж высокое! Слушай, Иваныч, узнать хотела - лет то тебе сколько? На пенсию не пора? Трудновато, я смотрю, бригадирствовать становится, ребята все молодые, энергичные, не справляешься уже, назад тянешь, вот и Михалыч на тебя жалуется! – Бригадир вздрогнул.
 - Мне до пенсии ещё как медному котелку, - поспешно возразил он и, заискивающе улыбаясь, прибавил: - Силёнка-то есть пока!
 – А то смотри, мы тебе попроще подберём что, вахтёром может, - участливо, будто откликаясь на давнюю его просьбу, пригрозила Утиновна.
– Что вы, Нина Ефимовна, я ещё…
- Вот и хорошо! – прервала его профсоюзный деятель. - Ты насчёт КТУ для Бутенко подумай, и не скромничай – рубануть, так уж рубануть, чтоб как следует! С этим-то ещё справишься? - бригадир неуверенно угукнул и бочком потихоньку стал удаляться.
– А путёвку твою я Плоткиной отдала. Ты молчишь, не мычишь, не телишься, а у неё мама больная!
Ничего на это бригадир не ответил, съёжив только могучие некогда свои плечи побрёл прочь. Плоткина была инспектор по безопасности труда, ещё одна пустая, абсолютно синекурная должность в советских связанных с производством организациях. Но Иванычу было уже не до путёвки.
 
КТУ задумывалось как способ поощрения и повышения производительности труда. Расшифровывалась эта аббревиатура так: коэффициент трудового участия и составляла довольно значительную долю от зарплаты. Была так называемая - ставка, начисляемая исходя из количества отработанных часов, плюс (в случае, если работник имел на них право) – всякого рода доплаты, за многодетность, к примеру, но львиную долю зарплаты составляло это самое КТУ. Утверждало его начальство, а внутри бригады распределял сам бригадир с согласия и опять же - за подписью ближайшего руководства. Чтобы не было внутри коллектива склок, Иваныч, как, впрочем, и многие бригадиры, распределял это самое КТУ практически поровну, кроме может совсем начинающих зелёных ещё работников, которых на тот момент у них был всего один стажёр Коля. Урезание КТУ за месяц или больше использовалось как наказание за запоротый, к примеру, движок, пьянство или ещё что-нибудь в этом роде. Срезать без видимых, сознаваемых самим наказанным работником причин КТУ заведомо означало серьёзный скандал, ведь выданная на бригаду сумма сама по себе не изменялась, КТУ служил инструментом распределения денег внутри коллектива. Стоит, наверное, прибавить, что механизаторы в те годы получали довольно прилично. Работа, конечно, была грязной, тяжёлой, ответственной, не знаю, как сейчас, но в те годы не было заведено (у нас, во всяком случае) держать отдельных ремонтников, и всю технику чинили сами, так что квалификация требовалась немалая. Бригада наша механизаторов отличалась ещё тем, что каждый в ней должен был владеть несколькими видами техники. Тот же Лёша, к примеру, работал на бульдозере, но, возникни производственная необходимость, мог он, если надо, сесть и на экскаватор, и на грейдер, и на каток. Бригадир, будучи самым опытным, служил, как правило, помощником и консультантом в освоении техники, ремонте, а, порой, и просто фактически выполнял роль механика при более или менее сложных починках, и ему, кстати, по заведённой традиции с молчаливого согласия ребят выставлялось самое высокое КТУ, так что получал он в те годы прилично. В отличии от «освобождённого», как тогда говорили, бригадира, Иванович сам непосредственно работал на технике. От участия в процессе труда бригадира освобождали, если численность коллектива превышала порядка тридцати и более человек, но механизаторов у нас было меньше, так что вкалывал Иваныч наравне со всеми, а то и поболее. Заработок обычного тракториста в нашем ПМК начинался рублей где-то со 180-200, ну и дальше в зависимости от часов, квалификации КТУ и прочего. У бригадира за счёт повышенного КТУ и так называемых «бригадирских» могло, порой, переваливать и за триста. Буханка хлеба для сравнения стоила тогда 20 копеек, проезд в автобусе 5, дипломированный инженер получал рублей сто тридцать в месяц, так что речь идёт об очень приличных деньгах. Контора, как ни парадоксально, получала заметно меньше: от ста-двадцати и где-нибудь сто-пятьдесят, сто-семьдесят было для них уже потолком. Это политика советской власти - в связанных с тяжёлым физическим квалифицированным трудом профессиях платили довольно прилично. В работяги, правда, из конторы никто при этом особо не шёл. За все годы, я только одного такого и видел сидевшего до Плоткиной в инженерах по технике безопасности - Вову Волошенко, который взял и неожиданно вдруг ушёл в монтажники. Бумажная же конторская работа при гораздо меньшем даже заработке заметно была престижнее, и за неё держались. Сложно сказать, хватило ли у Нины Ефимовны влияния на то, чтобы, выкинув Иваныча из механизаторов, обречь досиживать несколько лет до пенсии сторожем, (который получал что-то вроде рублей шестьдесят-семьдесят), но в её способности отравить человеку жизнь никто не сомневался. Существует ещё ведь и фактор времени: случись ЧП, несчастный случай, кража, а в руководстве влиятельный человек, что сжить жаждет тебя со свету! Не стоит забывать, что у бригадира две судимости, одна из которых за кражу, и десять лет лагерей, это ведь тоже делало его уязвимым. Так что, хочешь не хочешь, а задумаешься! И бригадир задумался, увы, приходится признать, дунул, что называется, плюнул, а КТУ Лёше срезал, да ещё как срезал, рубанул как заказывали, с хряском, так что, глянув на сумму получки, Алексей аж присвистнул!
 – Это что-ж значит такое? – оторопело поинтересовался, сжимая в руках поредевшую пачку купюр он.
- А оно! Вот то самое! – откликнулся, заводясь с пол-оборота бригадир. - КТУ я тебе срезал, чего неясного?
- За что? – искренне удивился Бутенко.
- А ты так-таки и не знаешь за что?
- Так вот и скажи - за что? – повысил голос Алексей.
- А что, совсем уж не за что? Ангел с крыльями? – отбрил злобно бригадир.
- Да нет, при всех скажи, за что срезал? Или боишься?
- Ч-т-о-о? – окончательно рассвирепел бугор. – Молокосос, ты ещё указывать - боюсь я или нет! Без сверхурочных когда в пятидневку под триста заколачивал, ничего у меня не спрашивал!
- Не пойдёт так, говори при всех!
- Такие вещи, самому полагается знать!
- А я от тебя хочу услышать, пёс старый!!! – перешёл на откровенное хамство бульдозерист.
- Что-о-о? Ах ты падаль! - взревел бригадир. – Ты, паскуда мелкотравчатая, забыл, где я школу проходил? Не тебе, вы****ку помойному, псом меня называть!!! – грузный кряжистый Иваныч в бешенстве как бульдог бросился на бульдозериста, но ребята, мёртвой хваткой в него вцепившись, принялись успокаивать и уговаривать, а здоровенный экскаваторщик, в недавнем ещё совсем прошлом борец-классик Вася, ласково обхватив Лёшу за талию поволок в сторону.
- Я этого так не оставлю, я к начальству жаловаться пойду!!! – вопил упирающийся бульдозерист.
- Иди, жалуйся, козёл поганый! Вы****ыш помойный! – взвыл, с ненавистью ему вслед бригадир, а Вася, не выпуская Лёшиной талии, умиротворяющим баском пророкотал:
- Ну чего ты, дурачок, несёшь, сам Фокин же наряд подписывал!
- Я не к Фокину, я к Нине Ефимовне пойду, - бился истошно, вырываясь из могучих лап Василия, Алексей.
- Возьмите и мои тоже, по-скольки там вышло? – обратился через несколько дней к ребятам Иваныч. Те тайком от бригадира решили перечесть размеры урезанного у Лёши КТУ и, скинувшись по бригаде, вернуть бульдозеристу эти деньги. Напомню, что выделяемая сумма оставалась прежней, а коэффициент трудового участия служил инструментом распределения денег внутри коллектива.
- Ты чего, Иваныч? – удивился было экскаваторщик Миша, но впихнув насильно свою долю образовавшегося после перерасчёта лишку тот нахмурившись буркнул: - Вы что, меня уже и за человека считать перестали?
 
Ничего об этих сборах не зная, Лёша Бутенко отправился-таки к заведующей профсоюзом. 
- Развели малину уголовную, - посетовала, состряпав скорбно-сочувственную мину, та. – Давно я уже перед Михалычем вопрос ставлю, но не хочет Фокин пока его убирать, специалист, говорит, хороший.
- Специалист, - запнулся бульдозерист.
- А что, я считаю молодых нужно выдвигать! – выразительно глянула на него Ефимовна.
- Не поддержит бригада, я всего-то три года как с армии…
- Это сейчас, - вставила назидательно завпрофсоюзом, - а ты не одним днём живи, в будущее смотреть надо!
- Нина Ефимовна! Да я! Я что? Я только за!!! – засуетился подобострастно Бутенко.
- А пока… - глянула, со значением выдержав паузу на него она, - …набирайся опыта, осваивай профессию. Я, к примеру, бригадиром в перспективе вижу только тебя! – веско припечатала начальник профсоюза. Лёша, захлёбываясь от эмоций принялся благодарить, а Утиновна тем временем вскользь, будто совсем о неважном закинула: - А что, бригадир там, не тащит с объекта?
Повисла вязкая пауза, и Алексей с сомнением замороженным голосом выдавил: - Да вроде нет.
- А ты присмотрись, - по-отечески напутствовала его Утиновна, - и вообще – заходи почаще, рассказывай как там дела, вместе, глядишь, чего и сообразим, - прибавила она со значением.

Громкий скандал и без малого не случившаяся чуть драка привлекли, конечно же, внимание и вызвали оживлённые толки. Нашлись у нас доморощенные умники, которые догадались сложить два плюс два и вывести, откуда прилетело снижение зарплаты. Слухи о Лёшиной с Утиновной случке и грязных, размазанных им в пьяном виде подробностях снова активизировались и обильно обрастая деталями обрели угрожающий характер. И вот, в один ничем не примечательный день появилась и жена этого самого Алексея, дошли, значит, толки и до неё. В простеньком застиранном ситцевом платье, с выбивающимися из повязанного наспех платочка непослушными кудряшками она, неуверенно оглядываясь, семенила по объекту. Оценили, конечно, ребята наши «модельную» её, как сейчас бы сказали фигуру, вкусную, похожую на конфетную нимфетку Мальвину из детского тогдашнего фильма про Буратино мордашку, и огромные, трогательно-наивные глаза. Блаженный совок! Чтобы девочка с такой внешностью вышла замуж за бульдозериста, сейчас такое трудно даже представить, нашла бы она себе как минимум прораба, а то и вовсе - начальника. Фокин наш, к примеру, лет ему тогда было где-нибудь сорок семь, молью, конечно, уже несколько траченный, но всё-ж ещё ого-го какой! А главное - при деньгах, при должности! Ну, или «встречалась» бы она скорее всего со всеми понемногу, по мере, так сказать, необходимости и потребности, а сама тем временем лет до сорока искала бы «принца». А Лёша этот в свою очередь таскался бы с какой-нибудь выбракованной «нормальными» людьми страшилкой, которая, тихо его презирая, о принце регулярно подумывала бы тоже. Но некому тогда ещё было в нашем захолустье объяснить этой Кате, что она «уникальная личность» и заслуживает гораздо большего, чем простой работяга! Жили пока такие пары вместе, и появились даже чуть позже у них кой-какие дети. Впрочем, я отвлёкся, итак, бродит Катя по объекту и не знает совершенно к кому обратиться. Расспросить, понятно, она пришла коллег своего мужа по поводу слухов, но увидев столько людей в решительный момент смутилась - как о таком спросишь? Непросто! Наши то узнав её уже и перешёптываться начали, а она помялась, помялась и двинулась к женщинам отделочницам, с ними, понятно, разговаривать ей проще. А женщины эти, конечно, тоже и квартиру некоторые из них ждут, да и вообще – соломинки, как водится, в чужом глазу сосчитать не против! Поэтому, когда бригадир появился, то мгновения ему хватило, чтобы картину эту ухватить, и исподволь, вразвалочку, как бы даже и не к ней вовсе, двинулся он наперерез. Случайно вроде её увидев, деланно удивился: почему посторонние на объекте?
- Не посторонняя я, - нашла наконец с кем поговорить Катя, - муж мой здесь у вас работает на бульдозере.
- А-а-а, как-же, как-же! Лёша? Алексей, то есть? – поправился бригадир. Она в ответ закивала радостно - мужа, получается, здесь знают! А Иванович, взяв её под руку: - Идём, идём, дочка, опасно здесь, на голову не дай бог чего может… - и отведя в сторону, поинтересовался: - Мужа что ли ищешь? - Катя замялась, а он отечески так, по-доброму и говорит: - Ты, дочка, мне скажи не таясь, дело у тебя какое? Я тут всё как есть знаю!
 – Да понимаете, слышала я… – неуверенно начала она. А бригадир сразу же, будто этого ждал, головой закивал: - Знаю, знаю, дочка, можешь не продолжать! Всё про эти слухи знаю, – она испуганно на него уставилась, а он, не замечая как-бы даже её смущения, тихонько поинтересовался, - женщин, сколько у нас работает, видела? – и, дождавшись её кивка, продолжил, - Квартиру все хотят или нет? Сама как думаешь? Да ещё двухкомнатную!!! А положено вам сейчас двушку? – строго глянул он на неё. Катюша, принялась понемногу краснеть, а тот будто и не замечая вовсе веско положил: - Работает твой Лёша хорошо, техника у него в порядке! Поощрять таких надо? Надо!!! – сам же с готовностью ответил он, и тихонько совсем спросил. - Завидно? – и тут же подтвердил, - Ой завидно. Завидно, спасу аж нет! И жена у него умница-красавица, и работник он из лучших, начальство ценит, и двушку даже, невзирая на то, что не положено, дали! Лет-то тебе сколько, дочка? – и дождавшись её робкого «двадцать один», с нажимом припечатал. - А ей пятьдесят два!
Катя, сразу почему-то догадавшись, кому это «ей», округлила свои и без того огромные глазищи.
 – Вот будет когда тебе столько как мне, - тише ещё продолжил бригадир, - поймёшь, что такое - люди. Люди, люди, - со вздохом прибавил он, - видела бы ты её, и подумать такого не могла! Не позорь мужа, иди, стыдно это! И ему ничего не говори, что сюда приходила! – напутствовал отечески он вслед.

Глава 4. Олег Большаков

Пришло время, думаю, ввести в наше повествование человека, который оказал на меня большое влияние и сделался со временем настоящим другом. Впрочем, по порядку, городок наш крохотный, концы в нём небольшие, проехать с одного края до другого можно минут за двадцать. Двадцать, это на моём ЗиЛе, на легковушке и того быстрее, поэтому заведено у нас было приезжать обедать на базу, которая к тому же располагалась не рядом с конторой. Это было важным моментом, потому как конторские крысы во главе с прибравшей там всё к рукам Утиновной имели, откровенно говоря, свойство отравлять воздух, и если бы речь шла о том, чтобы любоваться постными их рожами, я лично отыскал бы для обеда другое место. Но относящийся к нашему ПМК автомобильный парк, в котором я тогда трудился, находился вовсе не рядом с конторой, к тому же начальник нашего парка (называемого чаще всего «базой») устроил что-то вроде простенькой столовой. Высчитывали с нашей зарплаты немудрящие совсем деньги и кормили при этом вполне прилично. Возведён был незатейливый павильон, в котором расставили столы, и вошло как-то само-собой в обычай сгонять после обеда партию-другую в шахматы, либо домино. Вернее, были это два разных, почти не пересекающихся мира – шахматы и домино. Впервые мой будущий друг, такой же водитель ЗиЛа, как и я, привлёк внимание именно за шахматами. В моей домашней библиотеке имелось несколько книжек по теории, и этого, нужно сказать, вполне хватало, чтобы легко там всех обыгрывать. Всех кроме Олега! Я, по правде говоря, довольно ленивый и ради простой любознательности разбирать новые дебюты не стал бы. Но вот столкнувшись за шахматным столом с Олегом, я, используя почерпнутую из учебника «испанскую» партию, с некоторыми затруднениями его одолел, а вот дальше уже нет! Он такие вещи мгновенно схватывал, возьмёт свободную доску, с ней отойдёт, разыграет просаженную только что партию, проанализирует свои ошибки и всё. Теперь держись! Пришлось уже мне штудировать все мои шахматные учебники основательно, и несмотря на это выигрывал я редко. Особенно меня раздражало то, что никаких признаков, что пользовался он шахматной литературой не было, лишь, по-видимому, врождённая способность к анализу. Ещё момент, очень для меня обидный: Олег был заметно старше. Мне было двадцать два, а его часы тикали уже к пятидесяти, и по тогдашним моим представлениям должен он, если и не впадать в маразм, то уж во всяком случае мыслить очень шаблонно, так, как мыслило большинство наших тогдашних проспиртованных и задавленных производственной рутиной ПМКовских «аксакалов». Но было это не про Олега, его правильное мягких очертаний лицо оставалось всегда невозмутимым, выглядело будто ему всё равно выиграет он или проиграет, но я-то знал насколько обманчиво это равнодушие. Его выдавали глаза, внимательные, вдумчивые, свидетельствовавшие о полной концентрации.
 Эмоциональность проявлялась и в том, что, проиграв партию, он всегда удалялся куда-нибудь в сторону и, походив там минуту-другую, возвращался и шёл, захватив свободную доску, анализировать проигранную партию. Он никогда не записывал ходов, говоря, что уж в течении дня сыгранную партию вспомнить можно, и никого рядом во время этого разбора не терпел. Почти всегда выигрывал он в шахматы «обычные», а в шахматах нестандартных и вовсе не было у меня с ним никаких шансов. Не знаю, откуда Олег их взял, но такие варианты игры принёс к нам он. Глядя на меня, он как-то негромким бесстрастным своим голосом предложил: - Витя, а давай по-другому попробуем сыграть? А то есть у тебя склонность к стандартам! Я, разумеется, возмущённо стал стандартность свою отрицать, но Олег, не приняв спора, едва заметно лишь улыбнулся: - Вот и посмотрим! Давай, - предложил он, - введём новое правило, каждый из нас один раз за партию сможет ввести в игру дополнительного коня? Поставив, причём, его любое место! Я согласился, и натурализовав на шестом или седьмом ходу дополнительного коня получил хороший перевес, но выиграть всё же не смог. Олег же, дождавшись миттельшпиля, в самый разгар баталии объявил внезапно возникшим своим по новым правилам конём шах, а затем, через несколько ходов и мат! Я азартно потребовал реванша, но он соглашался лишь с условием что теперь это будет уже не конь, а ладья, или допустим слон. « -Поскольку ты, Виктор, человек как известно, мыслящий нестандартно, - очень серьёзно, без тени усмешки прибавил, глядя на меня, он, - то проблем у тебя быть не должно!»
Непонятно было, смеётся он или нет и я, непривыкший ещё к подобным его заходам вспыхнув согласился, и, конечно же, проиграл. Так началось наше общение, его, учитывая разницу нашу в возрасте по-хорошему нужно бы, конечно, и Олегом Николаевичем звать, но был он таким же шофёром ЗиЛа как и я, а все мы, надо признаться, были там несколько запанибрата и по отчеству величали лишь начальство либо совсем уж дедов древних, коим Олег безусловно не был. С каждым днём мы с ним всё больше и больше сближались, оказался он хорошим, вдумчивым и внимательным товарищем, и я к нему тянулся, общих, правда, наших настроений он почти никогда не разделял. Вот, к примеру, всё ПМК наше последнюю дяди Сашину выходку с кассиршей обсуждает. В диком все восторге, как он конторским этим «задал», смакуют, пережёвывают! Ну и я делюсь с Олегом новостями и вижу в глазах его сдержанное такое, ну не равнодушие, а не знаю даже как правильно и сказать-то, отчуждение что ли. Сам он в конторе в тот день не был, но лиц действующих, конечно, всех знает прекрасно, некоторых даже, как позже выяснится, слишком! А историей этой я со многими уже успел поделиться, и реакция совершенно иная – взахлёб смеются, отпускают ехидные шуточки. Маша, можно сказать, у нас прославилась, редко кто, её повстречав, про злосчастный орех тот не напоминал, не спрашивал. И вижу я, что Олега, в отличие от других, история эта совсем не забавляет. Принимаюсь ему объяснять какой клёвый чувак дядя Саша, как всех он их на место поставил, но Олег тона моего не принял и ровным таким, «осаживающим», как он это умеет, голосом спрашивает: - Так ты считаешь, что деньги дяди Сашины девочка-кассирша прикарманить хотела?
Тут я, конечно, осёкся, но запальчиво всё же ему говорю: - Знаю прекрасно, что Утиновна, но ведь все они там - одна шайка лейка!
- Так ты думаешь, Маша тоже в доле? – продолжает он, и интонация при этом такая вопросительная, чуть даже примирительная, будто сам он не знает - в доле эта самая кассирша, или нет. Я-то ведь молодой тогда был, настоящий порох, если бы он спорить начал, то принялся бы с ним препираться наверняка, а тут до меня доходит, что Маша-то эта вообще не при делах! Более того, начинаю вдруг сознавать, что единственная она в конторе, кто к махинациям их грязным доступа не имеет, но с вызовом всё же ему возражаю: - Да все они там одним миром мазаны!
 Ничего не ответив, молча он двинулся к своему ЗиЛу, а я, догнав его, повысил голос: - Погоди, ты считаешь, что дядя Саша был не прав?
- Не прав в чём? – остановившись, Олег внимательно заглянул мне в глаза. – В том, что потребовал свои деньги? Или в том, что оскорбил единственного там человека, который не имел к этому никакого отношения? Это ведь разные вещи. Так что именно ты у меня спрашиваешь?
 Я замялся, а Олег ровным таким же тоном продолжает: - А не думал ты, почему именно к Маше с орехом этим он прицепился? Почему не к бухгалтерше? Ни к самой Ефимовне? – и, обойдя меня, направился к своей машине.
Это был сложный момент, оглянувшись на поведение наших, я вдруг понял, что все они ситуацию в глубине души сознают – ведь не дети, в конце концов! Я тогда один из младших был, сразу после армии, остальные мужики тёртые, жизнь повидавшие, а на Машу все как с цепи сорвались. Нет не все… теперь вот после этих слов Олега я понял, что не все! Бригадир, к примеру, Иваныч, общему настроению не поддался, более того, рьяных самых в сарказме упражняющихся осаживал. Были и ещё люди общий настрой не поддержавшие, но прямо так, как Олег вопроса никто не ставил. Получилось, что Машу овиноватить для всех удобнее, и вышла она эдаким громоотводом. На ситуацию я другими глазами глянул, и было это, честно говоря, не так уж приятно.

Вскоре после этого прогремел на всё наше ПМК ещё один яркий с дядей Сашей случай. Началось всё с его реабилитации. Сам он вроде как беспокойства по этому поводу не проявлял, но дочь его упорно и целенаправленно добивалась, писала в Москву, хлопотала, и вот, в один прекрасный день свершилось! Удалось ей каким-то образом заполучить долгожданную справку о реабилитации. Заимев сей документ, дядя Саша поступил очень своеобразно, так, во всяком случае, как никто от него не ожидал! Придя к нашему прорабу, сухому, въедливо-педантичному парню, которого у нас не любили, подаёт он ему свою справку и говорит: « - На, Витя, читай!». Виктор берёт бумагу, внимательно её прочитывает и отвечает: - Напрасно это вы, дядя Саша! Никогда для меня уголовником не были, и прошлое ваше никак на моё отношение к вам не влияло, если у меня и были к вам претензии, то касается это дел сегодняшних!
- А вот на моё отношение эта бумага влияет! У меня-то как раз есть к тебе претензии! – возражает ему дядя Саша. Прораб удивлённо поднимает на него глаза, а старик внушительно вопрошает: - Две отсидки, двенадцать лет по совокупности были? Были! – веско подтверждает он, и, взяв справку за уголок и помахав ею перед лицом Виктора, заявляет: - Вот документ - двенадцать лет ни за что! Убью тебя дурака и отвечать не буду, авансом заранее уже всё оттрубил!!!
На бесцветном лице прораба отражается смятение, так и не найдя что ответить, он лишь протестующе заслоняется рукой. Разговор этот произошёл на глазах у многих, дядя Саша, конечно уж, постарался, и мы, молодёжь в диком были от новой этой его выходки восторге, обсуждали, и общественное, надо сказать, мнение оказалось на стороне дяди Саши. Один лишь Иваныч к общему настроению опять не присоединился: «- Ну, чего клювы раззявили, если человек вам не нравится, ему и хамить можно?». Олег же явно своего отношения не проявил, но когда я впрямую спросил его, неохотно ответил: - Да, я тоже, как и Иваныч, не считаю дядю Сашу героем.
- Подожди! – возбуждённо завопил я, - но ведь двенадцать лет человек отсидел в сталинском концлагере! 
- Я почему-то думал, что мы обсуждаем последний эпизод с прорабом, но если ты хочешь взять шире, то и с отсидкой его не всё так просто. – Разговор происходил один на один за партией в шахматы, и я оказался в шоке от его заявления. Олег же, видимо, моё состояние оценив, примирительным тоном поинтересовался: - А ты, собственно, в курсе, как дядя Саша сел первый раз перед войной? 
Я пожал нетерпеливо плечами, в годы те общественного психоза любой отсидевший в сталинское время по политической статье воспринимался нами как герой-мученик, мне и в голову не могло придти, чего-то там уточнять.
- Так вот, - продолжил негромко Олег, - в двадцать девятом, пацаном ещё, дядя Саша разносил троцкистские листовки… – повисла тишина, после которой я с удивлением выдохнул: - Ну и что?
- Кто такой Троцкий, знаешь? К чему стремился? Чего хотел? Что было бы, если он победил, представление имеешь?
Всё это мне было совершенно, как говорится – до лампочки, и я в ответ просто закричал на него: - И что? Нужно было сажать ребёнка? Чтобы Троцкий не победил?!!
- Посадили его не в двадцать девятом, а позже, взрослым уже парнем он про эти самые листовки расхвастался – вот, дескать, как со Сталиным они боролись! Вот тогда-то его и взяли.
Мне всё же казалось, что это совсем не о том, и я выложил ему, что было для меня принципиально важным:
- За листовки какие-то сраные сажать человека? Или, вообще, за высказывание политическое? Не убил человек, не украл! Тоталитаризм, он и есть тоталитаризм!!!
- А во время войны за фашистские листовки что делали?
- Ну ты хватил!!! Совсем уже? – возмущению моему не было предела, - Война есть война!
- А почему за эти листовки во время войны расстреливали, не задумывался? А я скажу! Потому что шло противостояние, и на результат борьбы влияли и листовки тоже. Листовки - оружие!!!
- Заладил, борьба, борьба, дядю Сашу ещё до войны посадили!
- Борьба шла до войны, после войны, борьба всегда…
- Всюду у тебя борьба, подумай, что ты такое говоришь? За бумажки какие-то, разговоры, людей сажают, расстреливают! Одно дело – убил, украл, это я понять могу, а тут? Люди неприкосновенны, когда все мы это поймём тогда только…
- Хорошо, - перебил он меня, - попробуем на примере, который ты, возможно, воспримешь спокойнее. До революции разносили листовки? Какое вообще у тебя к этому отношение?
Я замялся. Вырос, конечно, и воспитывался я на фильмах, книгах и рассказах, революционное движение героизирующих, но за несколько лет перестройки под шквалом всё новых и новых открытий в голове у меня всё смешалось.
- Есть, - неуверенно начал я, - хорошие люди среди революционеров, а есть и…
- Это ничего нам не даёт, - поморщился он, - вот ты скажи лучше – до революции обычный крестьянин мог поступить в университет? Отец мой, допустим, из деревни…
- Да нет, я понимаю куда ты клонишь, если ты о хорошем, что советская власть сделала, то я не отрицаю, разговор о другом идёт…
- Да нет, разговор как раз об этом, - перебил меня он, - для того чтобы в этой огромной и косной машине что-то стронулось с места, десятилетиями нужно было вести разъяснительную агитационную работу, а это ведь в том числе и листовки…
- Ты же сам себе противоречишь! – заорал я. - Уже у тебя выходит,  листовки - это хорошо?
- Листовки - ни хорошо и ни плохо, это способ донести до людей определённые вещи, и они, как мы с тобой сейчас выяснили, жизнь этих самых людей меняют. Могут в ту сторону, могут в эту. И очень даже могут, фашистские листовки - хороший пример, ты хоть одну когда-нибудь прочитал?
Я замялся, а он пристально на меня глядя, поинтересовался: - Как думаешь, что там было написано?
- Н-у-у… про высшую расу наверное?
- Про то, что они пришли дать нам свободу...
- Какую свободу!!? – подпрыгнул я, - А газовые камеры? А…?
- А ты думал, они возьмут, так вот об этом и напишут? Чтобы мы взяли с собой верёвки, мыло и добровольно под них легли? – в его глазах странным образом не было никакой иронии, буднично, как на производственном совещании он продолжил. – В листовках всегда пишут только хорошее. Про свободу, равенство, борьбу с коррупцией, привилегиями, избавление от гнёта, важно не это, важно - кто за всем этим стоит, и что на самом деле имеется в виду? Представь себе, что в годы войны мы листовкам этим бы поверили? И что тогда? Ведь всегда за этим кто-то и что-то стоит, и эти самые листовки, в конечном итоге,  разительно меняют жизнь миллионов. Вот ты сказал, что люди неприкосновенны. Да, люди неприкосновенны, пока они не вмешиваются в жизнь других людей. Или не являются слепым орудием такого вмешательства, что в данном случае - одно и то же.
- А нельзя просто спокойно жить своей жизнью, не думая обо всём этом?
- Можно, - ответил Олег, - один человек сможет, два, несколько, когда их станет слишком много - раздавят, разграбят. А потом, получается ведь, что тот кто не думает, прячется за спинами тех кто думает.
То, что он говорил настолько не вязалась с транслируемой в те годы перестроечной пропагандой, что мне потребовались годы чтобы всё осмыслить. Я и сейчас, честно говоря, не до конца разобрался в этом сплетённом в ненависти клубке противоречий, но возражал ему тогда так, как подсказывал мне обычный здравый смысл:
- Нужно пожить в то время, чтобы судить!
- Думаешь, все кто жил в те годы мыслили одинаково? – возразил он, - А потом, нам сегодняшним, думать никто не запретит!
Разговор этот был прерван подошедшими товарищами-шофёрами, затем мы разошлись по нашим машинам, а позже Олег начал давать мне кой-какие книги по истории и вообще, повёл разговор о том, что парень я ещё молодой, учиться мне нужно, не всю же жизнь за баранкой. Это были первые зёрна, которые привели в дальнейшем к радикальным изменениям всей моей жизни, в результате которых, закончив вечернюю школу, я уехал в Москву учиться. Тогда, правда, до этого ещё было далековато.
(Продолжение следует).