Глава 19 Эль-Ивановское Экспириенс-3

«Солдатка» («Мутный глаз») была в тактической близости от института. «Синичка», правда, еще ближе, на углу Авиамоторной и Энергетической, но вход туда стоил рубль, да и пиво только бутылочное. В «Синичку» если ходили, то со своим портвейном и квашенной капустой с Калининского рынка. Так что «Солдатка» всегда была предпочтительнее. Во-первых, встречаешь знакомых с АВТФ, РТФ, ЭТФ, ПТФ, ТЭФ, во-вторых, трехсот семидесяти граммовая кружка «Ячменный колоса» стоила 20 коп. Хоть и дороже «Жигулевского», но оправданно дороже.
Но сегодня я иду прямиком к Авиамоторной и ныряю в метро.
«Тройка» (3.11). Станция «Новогирееево». Я выхожу под небо, перехожу площадь и иду по улице, с двух сторон заросшей высокими старыми деревьями. От метро до последнего дома на краю Москвы идти минут тридцать, и именно столько играет кассета, которую я вставляю в свой плеер. Разумеется, это кажется мне судьбоносным знаком. Я иду и вижу деревья парка, край Измайловского леса, и думаю о том, что он тянется до Мещеры.
«Отзвуки вальса» (1.51). Я иду по аллее со старыми кленами и дубами в два охвата, и мне кажется, что я иду по лесу или по Алма-Ате, и над деревьями, скрывающими дома, снеговая гряда Восточных Саян.
«Военный марш» (2.26). Какая-то старуха Хармса спрашивает меня, сколько времени. Я слышу ее, несмотря на наушники. Я подхожу ближе, чтобы не кричать, а она думает, что я не расслышал и открывает рот, чтобы спросить еще раз.
— Пол седьмого, — говорю я, и она улыбается в ответ.
«Весна и осень» (2.45). Снег тает, коснувшись земли. Только на траве, на желтых листьях какое-то подобие снежного покрова. И я думаю, что это очень красиво. Я поднимаю голову и вижу, что это не какие-нибудь тополя, а старые клены и дубы. Дубы здоровенные, некоторые в два охвата.
«Пастораль» (2.14). Какая-то парочка идёт впереди меня. Девчонка симпатичная, впрочем, я вижу ее только со спины и могу ошибаться, а парень все время поворачивается к ней и несёт какую-то лабуду. Он пьет на ходу пиво из бутылки. Многие идут с пивом, да они тут ведут себя, как в парке или на курорте. Впрочем, мне нет до них до всех никакого дела.
«Венчание» (3.03). Я дохожу до середины зебры и думаю, что в наушниках и капюшоне я легкая добыча для автомобилистов, и что скажет Полина, если меня собьют на этом переходе с альбомом Свиридова в плеере. Поэтому я поворачиваю голову направо. Машин нет. Конечно, моя смерть все пишет, но я собираюсь сегодня пройти этот путь до конца и вернуться живым. И тут я начинаю представлять собственные похороны, я думаю, как все будут умиляться, и какие речи будут говорить. И я, конечно, полный псих, потому что я начинаю представлять, что наши родственники даже устроили поминки в складчину.
«Зимняя дорога» (2.55). «Вальс» (3.56). Я вижу край ее дома и замедляю шаг, чтобы подойти к нему как раз к тому времени, как начнется девятый трек компакта «Романс» (2.38), завьюжили скрипки, и вот прямо передо мной — ее дом.
Я опять замедляю шаг, чтобы дойти до ее подъезда, когда вступят духовые. Я в красках вижу, как распахиваются разом двери всех подъездов, оттуда выбегут санитары и пеленают меня. Протяжный и низкий, как гудок парохода, сигнал троллейбуса вторгается в голоса фанфар и вырывает меня из жути этих галлюциногенных грез. Я улыбаюсь, потому что троллейбус — бело-голубой, а это место за ее домом, всегда напоминал мне порт. Я вспоминаю, как где-то читал, что бедуины и прочие арабы города на краю пустыни называют портами. Порт по-арабски — Эль.
У остановки красивая блондинка смотрит прямо мне в глаза, и я думаю: какого чёрта? Я сбегаю от блондинки, перехожу у светофора через дорогу и иду назад. Я думаю, что за вид у меня, потому что на меня продолжаются таращиться какие-то тетки и женщины по моложе. Опять натягиваю капюшон на спортивную шапку, удается придать лицу более-менее нормальное выражение.
Со стороны кольца автодороги дом смотрит на площадь — отстойник транспорта конечной остановки. Это место всегда мне казалось берегом, берегом Москвы. Дом белый, но с годами стал розовато-бежевым. Подъезды — ядовито-зеленые, как светофоры. Мусорные баки, впрочем, тоже. Должно быть, в тон храму: бежевому с зеленым куполом. Кажется, что на повороте дороги к храму сквер огорожен забором. Но, на самом деле, там просто автостоянка. Забор — деревянный некрашеный с каким-то странным граффити: что-то среднее между инопланетянами и египетскими богами. Я дохожу до храма по улице Сталеваров и захожу в бесплатный туалет на кладбище. Квартира рядом с Кольцевой и окнами на погост. Саянскую улицу, на которой стоит дом, отделяет от кладбища сквер. Но без листвы желтоватый Храм, должно быть, был хорошо виден ей из окна. Храм Рождества Иоанна Предтечи начала 19 века, построен в стиле классицизма. Я думаю, не зайти ли мне туда. У меня нет такого обычая, но я захожу. Маша говорила, что этот храм старый, один из лучших действующих в Москве, и здесь не на шутку намолено.
Я захожу в золотой сумрак и, словно слышу шепот этих молитв, ее молитв, когда она ставила тут свечки перед экзаменом. Ее детская вера в магию кажется мне трогательной, и я незаметно вытираю глаза.
Я возвращаюсь к метро и понимаю, что заслужил посетить какое-нибудь заведение, но мне не хочется приземляться в местных стекляшках. Мне становится не по себе, как будто и вправду меня отделяет от прошлого три остановки на метро и, переходя площадь, вдруг сворачиваю налево и устремляюсь к какому-то заведению чуть ли не западного типа. Я прошу пиво и кольца кальмаров в кляре. Кальмаров нет. Я спрашиваю, какого черта, они вас в рекламе, и мне голосом врача отвечают: Юноша, смотрите, что есть на витрине! Обращение юноша меня забавляет, я опускаю голову и смотрю на их заветренную витрину, которая заслуживает разве что того, чтобы на неё сблевать, потому что против рекламы на стене, она все равно, что этот грязная и мерзкая площадь перед метро против неба.
Как бы то ни было, я беру один шампур подогретого свиного шашлыка и пиво. Одно место за отдельным столиком у окна свободно, но какая-то скотина не убрала за собой поднос. Я переставляю поднос на свободное место за длинным, составленным из нескольких, столов, и только теперь замечаю, что ставлю его рядом с компанией кавказцев. Но они не обращают на это ровно никакого внимания — вот за что я люблю Восток — и продолжают переругиваться на своем полурусском наречии.
Пока я давлюсь сухим и жёстким шашлыком, запивая его отвратным, несмотря на эпитет барное, жигулевским пивом, кавказцы продолжают ругаться, и я думаю, что это напоминает мне воровскую правилу, где кому-то пытаются продавить косяк, а он оправдаться и грозится призвать к ответу за необдуманные слова. Разумеется, я ни слова не понимаю из того, что они говорят, кроме мата, но мне представляется, что дело обстоит именно так, поскольку я что-то читал и смотрел по ТВ о структурной лингвистике Потебни.
Наконец, один кавказец встаёт и уходит, а в стекляшку заходит парочка и направляется прямиком в туалет, хотя там висит табличка «Туалет только для посетителей». После часа быстрой ходьбы на морозном воздухе я чувствую себя раздраженным, несмотря на пиво. Парень первым заходит в единственную кабину, через минуту к нему добавляется девица, и они не выходит оттуда часов восемь.
Но я нарочно цежу свое пиво и жду, когда они выйдут, потому что иначе не доеду до дома, а мочиться в Москве под деревом я не привык, даже после дюжины кружек. Я, значит, сижу и не тороплюсь допивать свое пиво, попутно вспоминая одного бедолагу в СИЗО, как сейчас помню, Диму Горина, который помочился с платформы на Казанском вокзале, а затем год провел в Матросской тишине прежде, чем суд признал в его действиях отсутствие состава уголовного преступления. И тут с улицы заходит ещё один пассажир, ломится в закрытую туалетную дверь, и потом встаёт прямо у двери. Мне хочется запустить в него своим подносом c грязной посудой и недопитым пивом, но я просто допиваю пиво, и оставив поднос на столе, выхожу.