Тамара

Она призвала его не для любви. Царицы редко призывают кого-либо для любви. У них для этого есть тайные лестницы, запертые покои и верные евнухи с опахалами из павлиньих перьев. Она призвала его, потому что сломалась золотая пряжка на её поясе, та самая, с режущим глаз рубином, что досталась ей от прабабки, покорившей каким-то немыслимым образом джиннов из горного хрусталя.

Бутылка была не из стекла, а из цельного куска чёрного обсидиана, холодного на ощупь, даже если его держать в кулаке на солнцепёке. Пробка была залита сургучом, в который была впечатана не печать, а волосок из соловьиного крыла. Тамара, женщина до кончиков ногтей, оценила это.

Она прочла заклинание, написанное на клочке пергамента почерком, который казался не письмом, а узором паутины. Воздух в шатре затрепетал, как полог на ветру, хотя ветра не было. Из горлышка бутылки повалил не дым, а тишина. Густая, бархатная, вязкая, как мёд. И из этой тишины он материализовался — не громом и треском, а как проступает утренняя роса на лепестке розы.

Он был не строен и не мужественен, как обещают сказки. Он был похож на уставшего учёного, на переписчика древних манускриптов, который слишком долго смотрел на одну точку. Глаза его были цвета старого свинца, и в них плавали блёстки забытых созвездий.

— Исполняю твою волю, — сказал он, и голос его был шелестом страниц в библиотеке, брошенной на произвол судьбы.

— Пряжка, — коротко сказала Тамара, протягивая ему сломанное золото. — Почини.

Он взял её, коснулся пальцем, и золото потекло, как жидкое солнце, сомкнулось и застыло, став целым. Но на месте стыка теперь играла невидимая дымка, маленькое облачко магии.

— Это всё? — спросил джин безразлично.

Царица посмотрела на него. Она видела взгляды мужчин — восторженные, жадные, подобострастные. Его взгляд был иным. Он видел в ней не царицу, не женщину, а… заказчика. Точку приложения силы. Это задело её.

— Нет, — сказала Тамара. — Не всё. Я хочу видеть соловья, который поёт так, что у него лопается сердце.

Джин вздохнул. Вздох его пахнул пылью пустынь и озоном после грозы в горах. —Это клише. И к тому же жестоко. Но твоя воля.

Он щёлкнул пальцами. На её ладонь сел крошечный соловей из чистого света. Он открыл клюв, и полилась такая музыка, от которой заныли виски и захотелось плакать. Звук достиг пика, птица вспыхнула ярче солнца и рассыпалась искрами. На ладони осталась лежать одна крошечная капля, похожая на слезу.

Тамара подняла на джина глаза. В них горел не восторг, а интерес охотника.
 
—Ты не такой, как другие духи.
—Я старше, — ответил джин. — Я помню времена, когда реки текли вспять, а звёзды были ближе. Мне надоели глупые желания.

С этого всё и началось.

Она стала призывать его для бесед. Он чинил ей безделушки, а она спрашивала его о том, каким был воздух в день сотворения мира и о чём поют киты на дне океана. Он отвечал с прохладной учёностью, но порой, говоря о звёздной пыли в хвостах комет, он оживлялся, и в его свинцовых глазах вспыхивали те самые забытые созвездия.

Он был существом из дуновения и праха, она — из плоти и власти. Их любовь не могла быть физической. Она была иной.

Он дарил ей не сады из изумрудов и не дворцы из перламутра. Он дарил ей мгновения. Он останавливал время на закате, и они вдвоём смотрели, как багровое солнце застыло над вершиной Казбека, целая вечность длиной в одно дыхание. Он раздвигал звёзды, как занавес, и показывал ей танцующие туманности. Он нашёл для неё в своих закромах звук, с которого началась Вселенная, — тихий, как шепот, и мощный, как удар сердца.

Она же дарила ему себя. Свою мимолётность, свою человечность. Запах своих волос, смешанный с дымом очага и горными травами. Вкус вина на её губах, который он мог ощутить лишь как память о вкусе. Усталость в её глазах после суда, гордость после победы, тихую грузь по ночам. Он, вечный, пленялся её скоротечностью, как человек пленяется полётом бабочки.

Он любил её, как может любить бесконечность мгновение. Без надежды удержать, с бесконечной нежностью к его хрупкости.

Однажды она не призвала его. Прошла неделя. Месяц. Год. Он томился в своей бутылке из чёрного обсидиана, внемля тишине, которая стала оглушительной.

А потом его вызвал седой старец с печатью Тамары в руках.

— Царицы больше нет с нами, — сказал старец, и голос его дрожал. — Она завещала это тебе.

Это был тот самый рубиновый пояс. И сломанная пряжка была починена уже человеческой рукой, неидеально, грубо.

Джин взял пояс. Он не плакал. У джинов нет слёз. Но тишина вокруг него сгустилась и потемнела, и в шатре наступила ночь, а на дворе был полдень.

Он выполнил её последнюю, неозвученную волю. Он не стал стирать с лица земли её царство, не стал зажигать на небе новую звезду. Он сжался, вошёл обратно в бутылку и позволил запечатать себя тем же волоском из соловьиного крыла.

Теперь он ждёт следующего призыва. Не из-за магии печати. А потому что знает: её кровь течёт в жилах её потомков. И однажды он услышит знакомый отзвук её души в голосе другого человека. И выйдет на свет — усталый переписчик древностей — в надежде снова услышать, как кто-то скажет ему не «Исполняй!», а просто: «Посмотри, какая луна сегодня… правда, красива?»

И, возможно, снова найдёт на ладони крошечную каплю, похожую на слезу. Только на этот раз — свою.