Прощай, Любек! Амстердам. 12 Фрагмент из п. Отец

Прощай Любек! Добро пожаловать в Амстердам!

Следующее утро началось также солнечно и мягко. Они встали, воспользовались любезно приготовленным и предоставленным компанией завтраком, и спустились обратно в каюту.
- Ты деньги взял? - Спросила Мила.
- Да.
- И паспорта? Тогда пойдём.
Они не спеша, стараясь держаться невозмутимыми, спустились по корабельному трапу на крепкую почву.
- Теперь мы должны узнать, где находится вокзал, - рассудительно объявила молодая женщина.
Опрошенный первый встречный, такой же образцовый бюргер, как и большинство вокруг, сразу указал - “Wo” и в какой стороне находится “Bahnhof”. Беззаботная парочка отправилась налегке в указанном направлении. Леви не пытался заметить, сколько они шли, но тогда пройденный путь показался ему очень долгим и длинным. Деньги за билет до Амстердама он, в его представлении, заплатил астрономические - около четырехсот немецких марок, целое состояние. Эту толстую пачку разноцветных фантиков Леви зарабатывал честным нелёгким трудом, проживая в Финляндии, чьи культуру и быт он любил и знал. Этой пачкой нарезанных бумажек можно было оплатить три трёхкомнатные квартиры в городе Ленинграде и маленький домик в пригороде. Леви и хотел бы остаться жить и работать в этой замечательно стране озёр, если бы его партнёрша не воспротивилась и не взбунтовалась против неё и её народа. Народ ей не нравился, финский язык ей ужасно претил - так, что она отказывалась повторять простые слова и фразы многочисленных левиных друзей и проявлять нормы приличия через финские приветствия. Близкий приятель Леви, некто Эско Суутаринен, прозвавший Милу за её неистребимую страсть к спиртному “Kaapijuoppo” - “Шкафный пьяница”, никак не мог понять, почему она отказывается приветствовать его на его родном языке и отказывается повторить такие простые фразы, как “Terve” и “Мit; kuulu?”. В, любом случае, в Финляндию ехать она категорически отказалась.
Теперь они плелись через огромный железнодорожный мост, внизу которого обширнейшей паутиной расходились железные нити - пути, и ползли каждый, в только ему одному известном направлении, поезда с вагончиками и без. Почему они остановили свой выбор на


Голландии, остановили с такой уверенность и определённостью, по какому-то необъяснимому провидению? Что связывало его с этой страной? Абсолютно ничего. Кроме, может быть, одной картины. Да и то не картины, а репродукции. Эту картину подарила его любимая мама на один из его дней рождения. Сколько ему тогда было лет? Одиннадцать? Двенадцать? На полотне была изображена небольшая лодка, борющаяся с бурей и вскинутая вверх вздыбившейся волной. Буря и тёмно-зелёное пенящееся море, смешанное с густыми спустившимися вниз облаками. Небольшой кораблик стремится куда-то, неизвестно куда - возможно, весь смысл его движения и есть эта борьба со стихией? Над корабликом развевается трёхцветный флаг. Что это за флаг? Леви много лет не задавался вопросом о происхождении этого флага и истории картины. Только незадолго до отъезда он выяснил, что этот флаг принадлежит к Королевству Низких Земель. Предначертание? Кто знает. Эта репродукция и по сей день висит на проржавленном гвозде в его комнате, окружённая выгоревшими дырявыми обоями.      
 Обменяв одни цветные бумажки на другие, аккуратный парень бережно спрятал билеты во внутренний карман куртки, предупредительно закрыв застёжкой-молнией. Обратный путь проделали в обоюдном молчании. Особого желания гулять больше не было - все мысли и желания захватили завтрашние планы, планы их побега, может быть, самого большого побега в их жизни. Они вернулись на теплоход в свою каюту, залегли, не раздеваясь, в постели поверх одеял и, как будто сговорившись, замолчали, оба полностью и глубоко погружённые в “завтра” - такое важное, решающее и определяющее.

   На следующее утро Леви открыл глаза с первыми лучами, пробивающимися через редкие облака, через неплотно закрытые шторы на иллюминаторе, щекочущие его ресницы тёплым нежным касанием. Занималась заря. Наступал рассвет. Всё пробуждалось. Пробуждался и этот немецкий вышколенный городишко: уже были слышны далёкие звуки проснувшихся автомобилей и голоса людей. Леви охватила предвечная детская радость от осознания творения, от осознания самого себя в этом творении. Он потянулся, широко открыл глаза. Мозг потихонечку начал включаться и работать. Всплыли на поверхность давешние планы и размышления. Радость вмиг сменилась озабоченностью и досадливым беспокойством: сейчас мы поднимемся и навсегда покинем эту уютную каюту, этот приветливый теплоход, кусочек нашей родины. Пусть зачастую суровой и жестокой, но всё же - родины. Куда мы пойдём? Кому мы нужны? Где будем жить, спать,



что есть, судорожно размышлял Леви, пролистывая все эти неизбежные сомнения. Быть может, эта идея о побеге - какая-то великая глупость, наваждение? Отчаянная, ненужная, глупая и ещё раз глупая авантюра, терзал себя пробудившийся паренёк.
Рядом с постели послышался шорох:
- Проснулся? Одевайся быстрей и пойдём, - голос Милы звучал бесстрастно.
- Ты не передумала? - С надеждой в голосе обратился к ней муж.
- Ты, что, дурак, что ли?! - Девушка никогда не отличалась ни особыми манерами, ни воспитанием, хотя вроде и выросла в Ленинграде и хотя и с грехом пополам, но кое-как всё-таки получила высшее образование по специальности “Учитель труда” или, в просторечии, “трудовичка”. - Мы же решили?! Для чего эти всех хлопоты тогда были? Весь этот балаган?!
Леви выглянул в окно. Перед судном стояли старенькие, но ещё “живые” иномарки, купленные их сопассажирами. Вот и мы могли бы купить себе также машинку, привести её домой, продать или оставить себе, живя припеваючи в “своей” стране - неуверенно размышлял он, а вслух произнёс:
- Да, нет, Мила, это я так. Мы же всё уже решили. Одеваемся и идём.
- То-то же. Только позавтракаем сначала плотно в ресторане перед поездкой, и пойдём.
Они снова, как и в прежнее утро, стояли перед стойкой администратора, и Леви влажной трясущейся рукой протягивал ему “грушу” с ключом. Он помнил просьбу о том, что, если кто не собирается возвращаться, чтобы обязательно оставил на рецепции ключи. Они стояли с громадными сумками перед дежурным администратором из корабельной команды и ждали, что сейчас начнётся допрос: “Куда вы идёте? Почему оставляете ключи? Значит не собираетесь оставаться? Почему у вас такой большой багаж с собой и что в нём находится? Вы хотите бежать? Почему? Зачем?”, и прочее, и прочее.
Он стоял и боялся, что сейчас их арестуют, закроют в своей каюте, предварительно отобрав паспорта, и не будут больше выпускать с парохода, а сдадут только властям по возвращению назад. Потом бы, конечно, их ждало следствие, суровый приговор, длительное заключение и бесконечные этапы - лагеря, лагеря… В голове возникла мелодия и обрывки какой-то дурацкой песенки, услышанной им когда-то в юности в его дворах детства: “…И выдали Ванечке клифт полосатый с бубновым тузом на спине…”.

Всё это с невероятной скоростью вихрем пронеслось в голове у парня, когда он протягивал ключ от каюты, и этот ключ был помещён на предназначенный ему гвоздик на большом табло, приделанном к стене.  Администратор пристально и, как показалось Леви, с презрительной насмешкой посмотрел на собравшуюся с баулами чету: “Бежите, крысы?” - но ничего не сказал, а только легко кивнул головой на их “До свидания”. Эти секунды показались Леви вечностью, и, спустившись с невысокого трапа на твёрдую поверхность, он ещё долго ощущал дрожание в ногах, как будто под ними всё ещё продолжало штормить: “Неужели получилось? Неужели мы и вправду ушли с парохода?” - начинал ликовать “вечный беглец”, а вслух, даже как-то полушёпотом сказал обращаясь к “подельнице”:
- Пойдём быстрее, пока они не опомнились и не арестовали нас, да не вернули!
- Ты с ума сошёл, что ли? - Воскликнула Мила, - мания преследования развивается? Кому мы нужны?!
- Кто знает, кто знает! Пошли быстрее отсюда, - продолжал шептать он.
Они шли той же дорогой, что и в предыдущий день - сначала вдоль железной дороги, потом по железнодорожному мосту, под которым, проснувшись, коричневыми тараканами сновали локомотивы, а вагончики были похожи на извивающихся зелёных гусениц, запутавшихся в стальной паутине. Сумки казались тяжелейшими, а дорога нескончаемой: ремни давили плечо и руки, пот, то ли от волнений, то ли от тяжести, тёк противными холодными струйками под рубашкой и по лбу. Вот уже спуск с моста. Вот вдалеке виднеется здание “Банхоффа” - вокзала, откуда они, если повезёт, отправятся в новую страну, в новую жизнь, в Голландию, где их, наверное, будет ожидать только безмерное счастье.
Так шёл и размышлял “вечный беглец”, а перед его глазами стояло, как ему казалось, укоризненное насмешливое лицо дежурного матроса, в глазах которого читалось: “Предатели, предатели родины! Эх, вы!”.
Мысли о предательстве не оставляли Леви всю его непростую жизнь. Они назойливо крутились в его буйной головушке, разъедая измученную, изъеденную, словно павшее в траву перезрелое яблоко, совесть. Он ещё, как вчера, отчётливо помнил слова полковника, что побег из своей страны квалифицируется как измена родине, как предательство. Как мог он, боевой офицер, коммунист, который торжественно присягал перед Красным знаменем, повторяя “Служу Советскому Союзу”, “Клянусь” и прочие подобные заверения, мог сейчас так позорно бежать, нагруженный баулами, подобно ночному воришке с мешком, полным ненужной добычей на плечах? Куда бежать? Зачем? Кому они будут там, куда они бегут, нужны?

Солёный пот стекал по глазам, щипал их, размывая действительную картину этого мирного добропорядочного немецкого города, с его ухоженными домишками и деревцами, с его, впереди начинающей маячить, уютной и милой привокзальной площадью. Одна картина размывалась и застилалась другой, когда он также, в солёном поту и в мыле, в полном снаряжении с АКМ на перевес, шёл по почти полностью выжженной степи чуждой ему страны, куда его направили для исполнения “долга”, не спрашивая ни его согласия, ни желания. Был ли он тогда предателем, когда на сопровождаемый его взводом конвой напали афганские освободители и вокруг гибли его товарищи по учебке и по взводу? Когда тишина ущелья взорвалась, как будто бы на него обрушилось цунами, огласилось взрывами, рокотом автоматического оружия, автоматами, пулемётами, стонами раненных и умирающих. Когда земля окрасилась волнами этого цунами ярко-багряной кровью, а песок в короткий момент оказался покрытый фрагментами человеческих тел его погибающих товарищей, руками, ногами - был ли он тогда предателем, по той причине, что его, контуженного оглушённого мальчишку без малого восемнадцати лет, взяли в плен? Была ли его вина в том, что “душманы”, узнав на допросе, что он племени израилева, то есть еврей, пощадили его, сказав, что семя Мусы (Моисея) должно жить, что он - представитель Народа Книги и, что пусть он ещё живёт долго и мирно? Была ли его в этом вина? Была ли вина, что его, связанного, как барана, выбросили на полном ходу из грузовика недалеко от стоящей советской части, а утром его подобрал, проходивший мимо патруль? Что он такого сделал, что после всего этого его уже не возвратили в его часть, а отправили в “путешествие” по тюрьмам и лагерям? Разве с его стороны было какое-либо предательство, когда ему присудили четырнадцать с половиной лет колоний строго режими, а после этого люди из комитета сообщили, что это его “задание” и его “миссия”, что этим “отбыванием” он служит Советскому Союзу и исполняет своей долг? В чём было его “предательство”, когда его внезапно “оправдали” и отпустили из сибирского лагеря, и когда вышестоящий офицер взял с него в который раз расписку о “Неразглашении государственной тайны”? Ещё тогда этот офицер достал из сейфа погоны с четырьмя звёздочками, красную книжечку с его вклеенной фотографией, и сообщил:
- Запомни, ты только в этих стенах офицер и капитан, а снаружи ты - простой мужичок, обычный прохожий. Ты и дальше будешь получать свои звания, а в сорок пять, если всё сложится удачно, конечно, выйдешь на заслуженную пенсию. Не генералом, разумеется, - усмехнулся офицер и коллега, - но полковничий чин и пенсию мы тебе к этому времени гарантируем.



Леви как сейчас ощущал крепкое рукопожатие своего высокопоставленного товарища. В чём же тогда его, Леви, предательство? В чём? Пытался дать он себе ответ на этот жизненно важный  вопрос. Офицера-товарища больше нет. Его напоили кофе, в котором был растворён новый секретный стратегический препарат - вещество, вызывающее мгновенную смерть со всеми “естественными” симптомами ишемической болезни сердца. Где его другие товарищи по оружию и убеждению? Где его погоны, удостоверение, обещанная пенсия, льготы, заслуги, почёт и уважение? Где? Нигде! Как будто ничего и не было! Не было никакого заслуженного воина и патриота, а был и есть лишь безработный и неблагонадёжный предателишка, семенящий сейчас подобно угрюмому ослику с поклажей на спине в сторону воображаемого материального благополучия. И кто был настоящем предателем в этом момент? Этот подавленный ослик или его бывшие начальники-генералы, которые-то и изменили присяге, поддержав какого-то клоуна-алкаша, настоящего предателя родины и врага народа, да и врага всего человечества, возвысив его до президента, окружив себя и наполнив правительство по всей стране такими же предателями родины и врагами народа, которые наперегонки распродавали и разворовывали народное достояние, собранное и сохранённое большой кровью миллионов павших соотечественников. Эти нелюди, которые больше всего кричали о верности родине,- больше и подлее других, - сами оказались её настоящими предателями.
- Уф, дошли наконец-то. Ты не устал? - вывел голос Милы грезившего мужа из раздумий.
- Нет, совсем не устал, - машинально ответил тот.
- А, чего взмок-то так? - Не поверила беззаботная спутница, - боялся, что задержат? - И, улыбнувшись, добавила: - не бзди, я же сказала, что мы не кому не нужны. Расслабься теперь, вот, уж, вокзал-то - пришли.
Но расслабляться времени совсем не было, поскольку не было визы для Королевства Низменных земель, хоть и были билеты на поезд. Они без труда нашли нужный перрон и нужный поезд, нужный вагон и с облегчением устроились на мягком диване, согласно месту, указанному в их проездном документе. Наконец-то прозвучал долгожданный голос кондуктора на лающем немецком языке, поезд мягко качнулся, ещё и ещё раз, состав легко тронулся с места и покатил себе, повёз в совершенную неизвестность этих таких отважных или, может быть, не думающих и жаждущих авантюры молодых людей. За окном замелькали картинки убывающего города, сменяющегося на



деревенские виды с зажиточными фермами, а после на зелёные и лесные ландшафты. 
Леви действительно никак не мог “расслабиться”, по мудрому совету заботливой супружницы. В голове непрекращаемо крутилась мысль о том, что для пересечения границы необходима виза страны, которой у них не было. И, что будет, если при пограничном контроле их проверят и снимут с поезда? Отправят обратно на корабль? Посадят в тюрьму? Леви не знал и не мог предполагать иммиграционных правил и законов местного законодательства. Только в первые минуты поездки он почувствовал облегчение, а сейчас он вновь был напряжён, словно струна до звона. Время стало тягучим и остановилось. Картинки за окном как будто замерли в медленной съёмке. Супруга мирно посапывала. Как бы бесконечно долго ни тянулось время, состав прибыл на пограничную станцию и остановился. Наступила тревожная тишина. Леви боялся смотреть на людей в окно, чтобы по его, как ему казалось, испуганному виду не поняли, что он нарушитель границы и преступник. Снаружи по перрону ходили различные военные в униформе. Вероятно, сначала представители немецких, а затем и нидерландских властей осматривали поезд. Если до этого время только тянулось, то сейчас оно остановилось, замерло совсем: где-то хлопали двери, доходили отдалённые, как будто из другого измерения, голоса, шла проверка документов. Во всё это время никто из пограничников не вошёл в вагон, где сидели Леви и Мила, и не попросил предъявить документы, паспорта и билеты. Только один раз в приоткрытый проём двери просунулась оранжевая шевелюра, с размазанной по широкой харе гречневой кашей-веснушками, в тёмно-зелёном френче, внимательно осмотрела сидевших и, решив, что все пассажиры вызывают несомненное её доверие и не нуждаются в обязательной проверке документов, снова исчезла. Всё то время, пока дверь была приоткрыта, Леви испытывал сковавший его лёд, и всё тело словно окаменело. Он как-то весь замер, и, не моргая, уставился в окно, беззвучно шепча: “Только бы пронесло, только бы пронесло, только бы пронесло…” Но вот перрон опустел, что-то впереди состава прогудело, просвистело, и состав вновь тронулся.
“И вправду, пронесло”, - глубоко вздохнул всей грудью Леви, не веря своему счастью: неужели хоть на этот раз - побег удался?!
Поезд мчался вперёд по своему назначению, начинало смеркаться, вечереть, зажглись придорожные лампы. И вот, чудо - фонари, будто сеющие золотой дождь с небес, настолько заразительно горели они жёлтым светом. Это настолько поразило измучившегося Леви, что он весь воспрял, и даже как будто сам засветился жёлтым радостным светом удачи. Они, к большой радости и счастью, пересекли


государственную границу, разделяющую два мира, мира холодно-белого света, освещавшего и наполняющего этот мир - его дома, “баны и автобаны”, всё что вокруг него и мир приветливого, дружелюбного и тёплого света. Они мчались, щедро освещаемые этим благодатным сиянием, словно в каком-то волшебном золотистом столпе-туннеле, по направлению к столице этого заветного государства, Амстердаму.“Какой же чудесный должен быть этот город!” - в предвкушении восторга от встречи с ним радовался Леви.