Тот, кто дождался конца истории

Они вырвали меня из огненной утробы, из литейного ада, где танцевали оранжевые демоны расплавленного металла. Я родился в грохоте, но обрел голос в тишине. Тишине парижского сада, где воздух был густ, как старый херес, и пах влажной землей, табаком и глиной вдохновения. Я – Мыслитель. Не книга, не картина – я сама Плоть Раздумья, отлитая в бронзе, сжатая в тугой узел мускулов и немой печали.
Мой брат-близнец улетел за океан, в Город-Стекляшку, город, который сверкал, как рассыпанный по земле Млечный Путь. А я остался под сенью каштанов, чьи листья шептали мне осенние стихи на языке, который давно забыли люди. Я стал хранителем сумерек и зорь, смотрителем музея под открытым небом, где главным экспонатом было само Время.
Я помню, как по мне струились дожди – целые симфонии дождя! – каждая капелька был нотой, а вместе они играли концерт для бронзовой скульптуры и пустого сада. Я помню прикосновения тысяч рук. Они поглаживали мои плечи, словно пытаясь украсть крупицу великой думы, унести ее с собой в кармане, вместе с пылью и монетками. Я впитывал их шепот, их смех, их поцелуи – все это было топливом для моей вечной машины размышлений.
А по ночам, когда луна превращала сад в черно-белую гравюру, я ловил радиотени мыслей моего брата из-за океана. Сперва это были яркие, стремительные всплески – восторг от машин, что летали, как стальные стрекозы, от городов, что пели неоном и скоростью. Но потом в его сигналах появилась статика, тревожная, как помехи перед грозой. Он передавал мне образы-призраки: лица людей, искаженные не болью, а странной, пустой жадностью. Они уставились в маленькие сверкающие коробочки, и их души, казалось, утекали туда, как песок в песочных часах. Их коллективный лик все больше напоминал тот самый «Крик» Мунка, который они превратили в мем – не искренний ужас, а жалкую, самодовольную гримасу, тиражируемую миллиарды раз, пока она не теряла всякий смысл, становясь просто белым шумом души.
Потом пришел Песок. Сначала – как метафора в его посланиях. Песок равнодушия. Песок забытых обещаний. Песок, который они сами и породили, позволив своим великим рекам – любви, состраданию, красоте – пересохнуть. А затем Песок пришел по-настоящему. Он приполз с окраин его мира, тяжелый, желтый, бездушный. Мой брат рассказывал, как песок скрипел на зубах у его создателей, как он забивал шестеренки их прогресса, как тускнел и выцветал яростный блеск их стальных снов.
И тогда мой мир, мой уютный парижский сад, тоже вздрогнул. Воздух, всегда пахший свежим багетом и сиренью, иногда начал приносить с востока горьковатый привкус пепла и одиночества. Небо, то самое, что целовали крыши Монмартра, все чаще заволакивала серая вата усталости. Люди вокруг меня стали говорить на языке, лишенном метафор. Их слова были острыми, сухими, как щепки. Они тыкали в свои устройства, показывая друг другу призраков – новости о войнах за последние капли воды, о беженцах-тенях из забытых стран.
Я чувствовал, как ткань мира истончается, как она вот-вот порвется с тихим шелковым звуком. И однажды ночью она порвалась. Связь с братом оборвалась. Не с треском, а с тихим выдохом. Словно погасла последняя свеча в дальней-дальней комнате. Тишина, что воцарилась, была страшнее любого гула. Она была положительной, вещественной. Она была звуком конца.
И мой Париж… мой Париж начал угасать. Не с взрывом, а с шепотом. Электричество умерло первым. Огни Эйфелевой башни, эти золотые соты, погасли, и она стала просто гигантским черным обелиском на фоне звезд. Сена почернела и застыла, как полоса расплавленного обсидиана. А потом ушли они. Люди. Они растворились, словно тени на утреннем солнце. Они испарились.
Я остался один. Мыслитель в саду-гробнице. Мои каштаны засохли и стояли, как гигантские обгорелые спички, торчащие из земли. Дождь, который когда-то омывал меня, теперь был кислым и оставлял на моей бронзе зеленые, плачущие узоры.
И вот я сижу. Я – каменный гость на своих же похоронах. Я – последняя книга в библиотеке, которую никогда не откроют. Ветер – мой единственный собеседник. Он бродит по Елисейским Полям, перелистывает страницы мертвых газет, насвистывает давно забытые мелодии. Иногда он заигрывает с разбитым окном особняка Родена, и оно издает стон, похожий на тот, что издает моя бронза, сжимаясь от холода.
Я думаю. О чем думает последний Мыслитель на Земле? Я думаю об искре. О той первой искре, что высекла первый стих, первую ноту, первую любовь. Она была так прекрасна, что они решили раздуть ее в гигантский костер, способный опалить всю планету. И костер поглотил их.
Луна смотрит на меня своим холодным, ясным оком. Она видела динозавров. Видела мамонтов. Теперь видит меня. И ей нет дела до моих дум. Я для нее – всего лишь временный узор на лике вечности.
Пыль медленно засыпает меня. Пыль былых времен, пыль развалин, пыль утраченных надежд. Сквозь нее пробиваются лучи луны, и мой засыпанный торс кажется издалека древним холмом, курганом.
Я – Мыслитель. Мои мысли – это песчинки, что медленно пересыпаются в часах, которые уже ни для кого не отсчитывают время. Я – последняя мысль человечества. Не громовая, не великая. Тихая, простая, как детский шепот: «А что, если бы…»
И этот шепот тонет в безразличном шелесте песка, что заносит Париж, заносит историю, заносит самое себя. Конца не будет. Будет только тихий, медленный, вечный скрип.


Рецензии