Каллиграф

         Владимир Вещунов

                Каллиграф

                Рассказ



   Евгений Карпович Щеглаков слыл в торговом мире города непревзойдённым добытчиком дефицита для оборудования магазинов, ресторанов, кафе. Мармиты, морозильные камеры, фреон, витрины, автоматы газводы и прочее хозяйство содержались в исправности благодаря Евгению Карповичу. Даже трубки для модной неоновой рекламы исхитрялся изыскивать. Скромного инженера по снабжению местного Росторгмонтажа собирались произвести в  высокий чин управленцев горсовета. Он сам гордился своим недюжинным даром и ввергал бахвальством в ужас набожную супругу.
   — Я снабженческий гений, гений сыска, фаворит богини торговли, кумир директрис и продавщиц торговых заведений! Виртоуз и маэстр снабжения и экспедиций.
   На что супруга его Ксения Михайловна лишь сокрушённо всплескивала руками:
   — Не Щеглаков ты, а Щегольков; не виртуоз, а вертихвост и павлин!
   А он выхаживал кандибобером: зимой в «москвичке», бурках, в папахе-«пирожке»; летом в коверкоте с бобриком. Как и надлежало его сану. Глядя на него, самоуверенного, вездесущего, пробивного, горожане поговаривали, что он даже из-под земли, из-под воды, из всякой адмосферы достанет свечу зажигания и поставит все точки на дыбы! Карпыч и нарзаном зальёт город, и пивопроводом.
   Алёшенька любил качаться у папки на коленях и внимать его рассуждениям.
   — К людя;м подход нужен, сы;на, обхождение и приличный вид, — говаривал он и трепал Алёшину чёлку.
   — А я, пап, хоть и маленький, но уже большой. Меня спрашивают: «Как звать?» А я отвечаю: «Алёша Евгеньевич!» Правильно я делаю, папа?
   — Достойный ответ! Весь в меня! Приятно было побеседовать с лицом красивым и ответственным!
   «Старость меня дома не застанет, я в дороге, я в пути!..» — напевал он разъезжая на своём «Москвиче-комби» по деловому Уралу. В буранных снегах Оренбуржья уснул навсегда ямщицким сном.
   Хоронил весь город. Совсем недавно шутили: «Щеглаков — двигатель торговли!» После него заржавели автоматы газводы. А он мечтал очистить захламлённую Вязовку, пригнать драгу и мыть золото во благо города. Личность!
   Безутешная Ксения Михайловна долго убивалась по мужу. Алёше мнилось, что папа скоро вернётся из командировки…
   Он был на похоронах. Мать подвела его к гробу. Он положил ручонку на руку отца:
   — Папа, я уже не маленький, я уже большой!
   Ему показалось, что рука потеплела. Мать с плачем встала на колени, обняла сына. Он утешил её:
   — Мама, а у папы рука тёплая!
   Она забилась в рыдании, её едва успокоили. Директор виновато произнёс:
   — Я ему шофёра дал, а он отшутился: «Нет барству дикому!» Я без него как без рук. Прости, Женя!
   После поминального обеда директор отвёз Щеглаковых домой. И был потрясён! С показной бравадой его всемогущий Карпыч перебивался с семьёй в жалкой халабуде! Хваткий снабженец не урвал себе ничего. Сапожник без сапог.
   Осиротевшим Щеглаковым выделили однокомнатную квартиру в новом шлакоблочном доме.
   — Спедитор! Важна птиса-персона! Кандибобером хаживал, весь из себя! А мальчонка евонный замухрыш. А вон и она, никакого вида не имеет!
   — Перевелась с мужниной работы с кладовщицы. Переживала, всё о нём напоминало.
   — В комендантши общежитские устроилась.
   — Комендант? О-о!..
   Будто на насесте жались на лавочке дворовые «квочки», судачили, мусолили новости, соседей каждого по очереди. Когда проходил мимо сын Щеглаковой, ехидно спрашивали:
   — Как звать тебя?
   — Алёша Евгеньевич! — вежливо отвечал он, хотя знал, что они посмеиваются над ним, над его ответом.
   Помнил слова отца, как надо относиться к людям. Обхождение он имел, а приличного вида нет. Добротные, на вырост, ковбойка, вельветовые короткие штаны поизносились, стали малы, сандалии просили каши. Штопанная-перештопанная одежонка Щеглакова виделась уличной пацанве барчуковой, и его звали Щеглом. «Приличный вид» обтёрхался до дыр и опростился до предела: одни трусы — ни майки, ни обутки. Теперь Щегол ничем не отличался от пацанов, и его звали уже Щега. Фамилии удобно укорачивались: Крюча (Крючков), Лебя (Лебедев), Кузя (Кузнецов), Пиля (Пилипчук)… И Щега стал своим среди своих.
   Ксения Михайловна заведовала женским общежитием, который был похлеще мужского. Рабочим девчатам требовалась ежедневная помывка, домашняя обстановка в комнатах на шесть койко-мест. Нагуливали младенчиков. Хлопот с девоньками хватало. Вербота, оторванная от родительского дома. А она как мать. Вставала раным рано и спешила к своим питомицам.
   Лёшка поднимался после неё. Как говорил папка: впереди планов громадьё и груда дел. Первым делом, опережая конкурентов, шкулял по танцплощадке, под ней находил расчёски, гребешки, зеркальца, губную помаду. Всё это богатство собирал в холщёвую котомку. Папиросы, чинарики складывал в тут же найденный портсигар. Иногда удача улыбалась пошире: попадались перочинные ножички, монеты. И лишь изредка уловистое утро рыдало от счастья: кошелёк! Да ещё с червончиком! Засоням-конкурентам после такого тщательного обследования почти ничего не оставалось: пуговки, шпильки, заколки. Они рыпались на «раннюю птаху». Приходилось драться, отстаивая обменный фонд.
   — Приходи вчера с мешком холщёвым! — подначивал он.
   И это ещё больше бесило соперника. Бой ожесточался, отчаянно махали кулаками, мяли бока друг дружке. Хрипя, ругаясь, катались по земле. После таких потасовок видок у Щеги был самый бойцовский! Расквашенная сопатка, фингал под глазом, разбитые коленки и прочие геройские знаки отличия: ссадины, синяки, царапины. А главное, непримиримый боевой дух!
   Порой до схваток удавалось прошвырнуться вокруг общежитий. Под окнами котомка пополнялась кухонной утварью: мятыми кружками, сломанными ножами, гнутыми ложками, вилками, побывавшими в сражениях. Дни получек праздновались широко, с разбитыми окнами, с поножовщиной.
   Бахвалясь, сборщики высыпали своё богатство из котомок, и начинался великий обмен и торжище. Один раз Щега отдал всю котомку за запонки. Удачливый Крюча нашарил их в тёмном углу под танцплощадкой. Перламутровые, они напоминали отцовские.
   После ритуального торга-обмена с румяной зарёй начинался полнокровный ребячий день. Старьёвщик приезжал на телеге с разукрашенным попугаем на плече, скрипел попугаичьим голосом:
   — Я добрый Жако, обменяю всё легко!
   — Жако приехал! Жако!.. — бросались к нему ребятишки, хотя и знали, что он пластмассовый.
   Сборщики распахивали перед менялой котомки. Он выбирал самое обменное и выдавал «стрелкам» самое ценное: пестики с пистонками. Пистонки — это для пердышни в песочнице. А вот поджига — это да! Расходовались все коробки спичек. Селитровыми головками и шариками от подшипника начинялся медный ствол, прикрученный к деревянной рукоятке. Зажжённая спичка касалась цевья. Выстрел со вспышкой — и «пули» пробивали забор! Иногда самопал взрывался, и стрелок оставался без глаза или без руки.
   Мастера поджиг переключались на более масштабные взрывные проекты. Закладывали в яму с водой карбид, накрывали тазиком. Под ним бурлило, клокотало — и туда пускали зажжённую в смоле стрелу из лука. И хоть пиротехники отползали от места взрыва на десятки метров, он настигал свои жертвы. У одного осколок тазика срезал ухо, благо остался жив; другой без ноги скакал на костылях.
   Щега придерживался мирных игр: гонял на пустыре мяч, играл в чехарду, лапту, городки, чижа. Слыл непревзойдённым чикистом. Чика доставляла особое удовольствие, здесь ему не было равных. Меткая свинцовая бита, победный клич: «С орлом, с остовом!» Столбик монет рассыпался — и все «орлом»! Все его! На деньги играл в ножички; но вместо ножичка использовал трёхгранный напильник без ручки. И всегда выигрывал!
   Пердышня запускала воздушных змеев, постреливала из луков, из рогаток. И вот однажды маменькин Валерик поспорил с искушённым Щегой, что тот не попадёт из лука в яблоко на его голове. Начитался Вильгельма Телля. Не пожадничал, водрузил на свою курчавую голову румяное яблоко. Метко целился «Вильгельм Телль», но промазал. Стрела чиркнула по щеке Валерика. Завопил, схватился за голову, закорчился в муках. Донесли отцу, пожарнику. Началась погоня. Щега успел скрыться. За Вязовкой в кустах ирги.
   Деды-сторожилы слободы Вязовой сказывали, как в недавние времена водились в речке метровые полосатые щуки. Сливные горячие мазутные воды с металлургического завода загубили их любимицу. Сбродные квартальные новожилы с правого берега завалили её всяким непотребством: ржавыми кроватями, худыми корытами, матрасами с торчащими пружинами. Вязы повырубили, благо, на их место с ближних садов перебралась ирга.
   В зарослях её и затаился беглец, дрожащий от страха: выбил глаз Валерику, преступник!.. Промок, чуть ли не напоролся в речке на арматурину. Трясся, зубы отстукивали чечётку. Помаленьку дрожь унялась, даже парко стало от речки. Принялся сооружать шалаш, построил, залез в него: ничего, жить можно!
   В густых зарослях рясные ветви ирги, нагужевался, вкусные ягоды!.. Дружки поди калачики ромашковые жуют, клевер-кашку, стручки акации. А он лакомится. Здесь, в слободе, у Толяна Верескова весь палисадник в ирге. Фиолетовые кисти свешиваются через штакетник. Ешь не хочу! Сладкие, с ореховым привкусом…
   А вот и сам Веря лёгок на помине! В войнушку слободские играли и застукали Щегу. Испугался, но они его в плен для хохмы взяли. Не ведали даже о его выстреле. Слухи повсюду быстро летают, а может, их и нет. Успокоился. Толян позвал картошку копать. У них десять соток. Усердно трудился на грядках, как будто заглаживал вину. Вересковы наградили ударника труда ведром отменной картохи. В туесок насыпали ирги — подарок матери.
   Смеркалось, до темноты просидел с вересковскими дарами под мостом через Вязовку. Мать обегала всех его дружков, поругалась с Виноградовыми, что затравили её сына. Стояла на крыльце подъезда, напряжённо вглядываясь в темноту. И вот является преступный Вильгельм Телль, отягощённый заслуженным вознаграждением, как труженик огорода. С оханьем, аханьем, с плачем обняла Алёшеньку. Слава Богу, всё обошлось! У Валерика на щёчке лишь царапок. И сынок нашёлся! Да ещё вон какой богатый!
   Записала жигана в домпионерский кружок выпиливания и выжигания. В квартире запахло столярным клеем, дресвой, морилкой, лаком. Выпиливал, клеил ажурные полочки, шкатулки, рамки. Выжигал на фанере картины: Вязовка деревенская, какая она была в прошлом, какой её видел отец в будущем; кисти ирги на самодельных разделочных досках. Эскизы узоров, пейзажей Алёша набрасывал сам. Мать гордилась успехами сына, часто повторяла:
   — Прав был Евгений Карпович: от рук умнеет голова.
   Пошёл Щеглаков в первый класс. Подтянутый, в школьной форме сталистого цвета: фланелевые брюки со стрелкой, гимнастёрка. Фуражка и ремень со школьной эмблемой, до блеска начищенные ботинки. Следовал завету отца: сделал дело — гуляй смело! Сразу после занятий садился за уроки. С лёгким сердцем выходил на улицу. Теперь сударушки на лавочке по достоинству оценивали его наружность:
   — Справный у Ксении Михайловны паренёк!
   Аккуратная чёлка, рубашка с коротким рукавчиком, укороченные штаны чуть ниже колен, носки, кеды. Обходительный: «Добрый день! Добрый вечер!» Над таким не посмеёшься!
   Состязался с пацанами, набивал ногой мяч до ста, зоску до полусотни — щёчкой ноги. Популярный спортивный снаряд: свинцовая пуговица, пришитая к лоскуту кожи суровой ниткой или проволокой. Безденежный азарт накалялся в денежный: в орлянку, в чику. Нет-нет, да кто-нибудь из игроков спохватывался:
   — Я ещё уроки не сделал!
   И слонялся Щега один под окнами: авось, что-нибудь и перепадёт. Под виноградовским окном чуть не наступил на тетрадку. Поднял: «Тетрадь по чистописанию ученика 1 а класса Валерия Виноградова». Открыл и поразился — она вся была исписана каллиграфическим почерком: буквы, слова, предложения. Как будто выводил чистописец. И красным красно от пятёрок! Круглый отличник!.. Как тетрадь оказалась на улице? В окне мелькнула ехидная Валеркина моська. Подкинул, язва! Тебе, дескать, Щега, такой почерк не по силам!
   Отнёс тетрадку домой. Прикатил к Валерику на подшипниковом самокате. Победитель самокатных гонок; украшенный выжиганием чемпионского орнамента: олимпийские кольца, факел.
   — Тебе чего? — настороженно открыл дверь Валерка.
   — Вот бери за тетрадь по чистописанию!
   Тот вытаращился и лишился дара речи. Ему купили подростковый велосипед, но он всё время клянчил покататься на самокате. И вот у него самый лучший, щеглаковский самокат! Ну и Лёха!
   — Не боись! — успокоил тот ошеломлённого счастливца. — Я ещё смастерю!
   Перепробовал все перья, чтобы превзойти Валерика в чистописании: «семечко», «пионер». Выбрал номер «11», удлинённое, с бронзовым отливом. И учительница похвалила:
   — Настоящий каллиграф ты, Щеглаков!

                Лето летело —
                Мне перепало:
                Пощекотал я
                Карманов немало!

   Гундел под гитару Чмырь, вернувшийся из колонии для малолетних. Лето пропарился мелкий щипач. Весь в наколках, клёши, бобочка, кепарик с пуговкой, кривой прикус с чинариком. Цвиркал сквозь зубы:
   — Гадом буду, в натуре!
   Уркаган! Когда кучковались сопливые почитатели, бацал свою любимую, уркаганскую:

                Откинулся с зоны, счастливый!
                Воздух прозрачен и свеж!..
                Нет у ворот моей милой!
                Где ж ты, родимая, где ж?

                Шмару мою в бордельеро
                Лапает пьяный амбал.
                Ах, моя Верочка, Вера,
                Ждёт тебя жуткий финал!

                Спрятался месяц в тумане,
                Спрятался ножик в кармане,
                Шмару мою повстречал —
                Вот и жестокий финал!

   С надрывом заканчивал финал и хрипел:
   — Вот так, в натуре! Вижу у стрелков по воробьям рогатки. Так вот, лечился один дурик в психушке. Вызывает его доктор:
   — Ну что, Иванов, залежался ты у нас, пора выписываться. Ну, выйдешь ты из больницы, что будешь делать?
   — Пойду домой!
   — Молодец, правильно, конечно домой, давно дома не был. А что дома будешь делать?
   — Возьму резинку, сделаю рогатку, убью милиционера!
   — Не до конца вылечился, Иванов. Придётся ещё полежать.
   Через год опять вызывает его:
   — Ну что, Иванов, будем выписывать тебя. Вот выйдешь, что делать будешь?
   — Познакомлюсь с девушкой!
   — Молодец, Иванов! Жениться давно пора! Ну, познакомился…
   — Приведу домой.
   — Правильно, а куда же ещё.
   — Сниму с неё трусы…
   — Хм-м… Тоже верно!
   — Вытащу из них резинку, сделаю рогатку, убью милиционера!
   Гогочут слушатели, картинно хватаясь за животы:
   — Ой, умора! Ништяк! Клёво!..

   «Лето летело — мне перепало…» — мурлыча под нос, Лёшка убрал с холодного подоконника герань. Стекло махрово заиндевело, мороз-искусник изобразил сплетения серебристых лиан. Репродуктор рядом с ходиками на стене объявил тридцатиградусный мороз и что занятия в школах отменяются. Студёная выдалась зима. Тополя в кухте, редкий прохожий в куржаке. А Щеглакову всё нипочём! Заглянул на всякий случай в школу: никого, кроме сторожихи.
   Драповое пальто с цигейковым воротником, валенки, шапка ушастая с лямками. Поскакал заяц-побегаец в детскую библиотеку в центре города. Библиотекарша, зябкая, замотанная в шаль,  всплеснула руками и вручила стойкому читателю только что полученную книгу «Джура» о герое Черногории.
   Никакие стужи не пугали мальчишек. К валенкам сыромятными ремешками палочками прикручивались «снегурки» с завитыми носками. Клюшки из проволоки, из сучковатых палок. И самый крепчайший в мире мяч! Коняшка старьёвщика Жако отменно калилась, и катыши смерзались напрочь. И лихо летал, скользил такой мяч по укатанному снегу. Пар клубился над хоккеистами, погуще, чем над Вязовкой. Из неё вытаскивали железные пруты, гнули букву «п», сгибали пополам. Зимние самокаты, тарантасы, с двумя полозьями. Конечно же, это чудо вытеснило обычные санки.
   Однажды Щеглаков с горы на тарантасе разогнался так, что мог улететь в Вязовку, сокрытую в облаках пара. К счастью, куча мусора остановила его роковой полёт. Запурхался он в ней со своим тарантасом и в серпантинах магазинных чеков. Чековую ленту аккуратно смотал в катушку. Дома ножницами отрезал самый недорогой чек. Выстояв очередь в булочной, храбро подал его продавщице:
   — Мне полки;ло пряников!
   Та взяла чек, испорченный, такие день назад выбросили на свалку.
   — Паразит! — завопила она и чуть не выпрыгнула из-за прилавка.
   Сладкоежка-мошенник пустился наутёк. Погоню не слышал, успокоился. В булочную уже не сунешься: опознают! Пошёл в гастроном. Решил всё-таки купить назло ведьме-продавчихе вожделенные полки;ло, да ещё мятных, да ещё с глазурью! Зимой с наличкой туговато: чику не срежешь, в ножички не сыгранёшь. Но в орлянку всегда можно выиграть. Наскрёб полтинник. В гастрономе к кассе выстроилась очередь. Отойдя от кассы, тётушка с авоськой обронила чек. Лёшка поднял: небогатый, рубль семьдесят. Подал покупательнице.
   — Спасибо, спасибо! — пробормотала та и пошаркала к прилавку.
   Выскочил из магазина. Дома из рисовального альбома выдернул листок, отрезал ленту. С помощью линейки оторвал от неё прямоугольник: низ и верх не должны быть «ножничными». Тёткин чек запечатлелся отчётливо, скопировал его точь-в-точь. Фотографическая память!
   В гастрономе для блезиру потолкался в очереди к кассе и подошёл к бакалейному отделу. Протянул чек продавщице:
   — Мне полки;ло пряников, мятных, с глазурью и «кис-кисок»!
   Та мельком глянула на «чек», наколола на штырь и одарила Щеглакова двумя кульками. С победным видом, прижимая покупки к груди, вышел из гастронома. Вспомнил позорное бегство из булочной, ухмыльнулся:
   — Что такое «не везёт», и как с ним бороться? Вот так! — рубанул дерзко, мстительно.
   Погужевался сам и раздал сладости окружившей его пацанве. Два дня побаивался, что спохватятся в гастрономе, начнут поиски поддельщика. Никакого шухера! Чисто сработал! Каллиграф!
   На булочной и гастрономе красные флажки! Куда податься?.. В кинотеатре «Искра» показывают «Пархоменко». Уже раз смотрел с пацанами. Как он одним махом повалил целую роту на землю! Богатырь!.. И десятикопеечный простенький билет чётко запомнился. Подсинил синим карандашом бумагу, остро заточенным «кохинором» напечатал билет. Беспрепятственно сходил на героя гражданской войны.
   Старшеклассники уже похаживали на танцы в Дом культуры. Билет тоже «лёгкий», двадцать копеек. Запросто нарисовал Игорю Москвину, футбольному капитану. Радёшенек тот был! Попросил Москву никому не рассказывать.
   — Зуб даю! — пообещал тот и всем разболтал.
   Хорошо, что не поверили. Как, мол, такой шпендик может печатать, как типография?..
   Вечерами при наступлении темноты, со своими архаровцами начал пугать прохожих. То же проделывали осенью. На арбузной корке вырезали треугольные глаза, широкий рот. С зажжённой свечой ставили страшную маску на обочине. И это задолго до америкашкиного хеллоуинского поветрия!.. Нервные шарахались, набожные старушки крестились…
   Зимой «скульпторы» лепили из снега чудовищную полую башку, рогатую, хрюкастую. При появлении прохожих бросали внутрь зажжённую бумагу с фотоплёнкой. С треском, шипением огненный вонючий дым валил из пасти и циклопического глаза. Дымовуха!.. Люди убегали, одна старушка хлопнулась в обморок от этой преисподней. На зачинщика донесли. Участковый учинил выволочку Щеглакову и пригрозил колонией. Мать со шлепками забрала негодника у сурового блюстителя.
   Весной после очередной ходки откинулся с зоны Чмырь. Ещё не сошёл снег с танцплощадки, а он уже собрал почитателей и сбацал под гитару:

                Блатную жизнь я полюбил ещё с пелёнок,
                Крутил, вертел разнузданной шпаной,
                И даже ухарь Пантелеев Лёнька
                Был мелюзгой в сравнении со мной.

                Мне дамы ноги целовали, как шальные,
                И таял я среди таких утех,
                И мой нахальный смех всегда имел успех,
                И моя юность раскололась, как орех!

                И в час урочный мои часики пробили,
                И позабыли меня очи голубые,
                И корефаны, гады, позабыли,
                Штормяги к одиночеству прибили.

                Сижу на нарах как король на именинах
                И пайку серого мечтаю получить.
                Смотрю, как кот, в окно, теперь мне всё равно,
                Я никого уж не сумею полюбить!

   «Смотрю, как кот, в окно…» — вторили ему сопливые обожатели. Бывалый, ослепительная фикса, снисходительная ухмылка. Кумир!
   Утром, шкуляя по старой привычке на танцплощадке, на месте выступления Чмыря Щега нашёл диковинный рублик, в два раза меньше обычного, «ржавого». Такие малюсенькие денежки водятся поди только у вилипутов. Многие почему-то лилипутов называли вилипутами. В городе красовались афиши гастролей Московского цирка. И главным циркачом значился иллюзионист Златогоров со своими ассистентами лилипутами. Неужто ворюга Чмырь обворовал этих несчастных маленьких человечков?
   Щеглаков цирк не любил: мучают животных, акробаты чуть не падают с высоты, клоуны с размалёванными рожами несмешно кривляются. Да ещё вилипуты с пухлыми детскими личиками выставляются напоказ. Жалко их: больные, замедлились в росте. Есть крошки — полметра всего!..
   В понедельник цирк не работал. Лёшка прошмыгнул мимо зазевавшегося вахтёра. В фойе прыгала через скакалку с пышным бантом, в коротеньком платьице не то девочка, не то тётенька, похожая на куклу. Алёша остановился около прыгуньи и вежливо кашлянул. Та вскинула на него голубые мальвиные глаза и детским голоском спросила:
   — Вы кто?
   И он почему-то, как тогда, в далёком детстве, представился:
   — Алёша Евгеньевич! — и протянул циркачке рублик: — У вас такие денежки?
   Она повертела его перед глазами, посмотрела на просвет:
   — Где вы его взяли?
   — Нашёл на танцплощадке.
   — Ну и танцоры у вас! — Она отдала ему рублик, пальчиком поманила, чтобы он наклонился, и прошептала на ухо: — Левша!
   Он разинул рот, выпрямился, пробормотал:
   — При чём тут Левша, он же блоху…
   Она по-балетному усеменила на арену.
   На свежем апрельском воздухе после цирка с запахом конюшни дышалось легко. И Лёшку осенило: на зоне умельцы ещё те! Хлеще Левши! Чмырь настоящий рубль сворачивал в кубик и бросал на драку-собаку: кто развернёт, тот и получит. Пыхтели претенденты, ногти ломали, на зуб пробовали — тщетно! Чмырь подкидывал кубик, ловил и, как фокусник, разжимал кулак:
   — Оп-па-а!..
   На ладони цветочком разворачивался рубль. Стало быть, Чмырь потерял эту искусную подделку. И впрямь, на другой день пытал пацанов: не находил ли кто на танцплощадке маленький рублик?
   — Какой, какой? — удивлённо вопрошали те.
   Болезненно скривился, блеснув фиксой, сплюнул, безнадёжно махнул рукой.
   Щеглаков почуял, что в этом рублике сокрыта какая-то тайна. Чмырь так бы не убивался, если бы мог творить такое художество. Значит, на зоне кто-то в единственном роде. Щеглаков даже под лупой рассматривал маленький рублик: не придраться! Попробовал скопировать — куда ему! Интересно, как бы оценили нумизматы такой «раритет»? Положил реликвию в самодельную шкатулку. Там лежали найденные запонки, как оказалось, вовсе не похожие на отцовские: эти перламутровые, а у отца яшмовые. Загнал старьёвщику за губную гармошку. У Чмыря гитара жутко барахлила, и он подарил ему эту гармошку. Тот, весельчак, балагур, последнее время ходил почерневший, сам не свой. Даже не поблагодарил за подарок. И вдруг схватил Лёху за плечи, как за спасение:
   — Тебя Каллиграфом прозвали? Ну-ка, покажь своё искусство! — он вынул из внутреннего кармана пиджака конверт, достал письмо: — Сможешь написать таким почерком?
   Вычурный, с вензелями: так царские господа офицер;а рисовали, изощрялись, признаваясь в любви своим дамам сердца. Красота!
   — Сложновато! — буркнул Лёшка. — И никакой я не каллиграф!
   Чмырь осунулся, сгорбился, вмиг превратился в потрёпанного жизнью горемыку. Жалко его стало Щеглакову, да и виноват перед ним за сокрытый рублик.
   — Ладно, постараюсь!
   — Постарайся, Щега! Гадом буду, не забуду! — Провёл по губам гармошкой: — Лето летело, мне перепало!..
   И в качестве поощрения рассказал свой коронный анекдот. Оказался щипач на концерте пианиста. Глядел, глядел на виртуозное исполнение и с сожалением вздохнул:
   — Такие пальчики — и такой фигнёй занимается!
   Но бодрился он натужно, предчувствуя беду. «Нумизмат, отправляю с Чмырём достижение всей моей жизни. Распорядись по-честному!» Не утерпел щипач, заглянул в конверт, захотел потешить пацанов забавным рубликом. Находивший в чужих карманах сотни рублей — потерял единственный крохотный рублик! Беды не миновать — надо выкручиваться!
   Каллиграф сменил «Чмыря» на «Шныря», с которым тот вышел на волю. Сличил Чмырь две ксивы и остался доволен. Подкинул конверт в лавку нумизмата.
   «Пишешь, Кент, что отправил своё достижение с каким-то Шнырём. Ни Шныря, ни достижения не видел. Обнаружил лишь конверт с твоей ксивой у себя на прилавке.      
                Нумизмат».
   «Темнила ты, гад! Не крысятничай. Гадом буду, достану!»
   Рублик художника Кента стоил немалых денег. Переписка накалилась до взрыва. Нумизмат мотанул за границу. Чмыря и Шныря пустили в расход. Подобная участь миновала Каллиграфа. До него, простого советского школьника, ужасный гений Кент не добрался.
   Ходила легенда, что некий посетитель ресторана расплатился купюрой с Ильичом, нарисованной на ресторанном столике. Его якобы арестовали, он согласился рисовать в Гознаке ассигнации разной стоимости. Каллиграф эту быль слышал и догадывался, кто в ней отличился.

   90-е… Лихолетье. Разгул преступности. В этой беспредельщине на всю страну прогремело дело «Авизо». Банковская система подорвана. С баланса Центрального банка кражи и кражи сотен миллиардов рублей. Пропадают ценные бумаги. Задержаны пять сотрудников ЦБ, заведено сто уголовных дел, а затем и тысяча! Полторы тысячи банков уличены в коррупции. Невиданные задержки платежей. Мафиозные дудаевские сепаратисты стряпают фальшивые извещения-авизо о платежах на десятки миллиардов рублей. Дудаев наглеет: проявил смекалку при недочётах в работе банков. «Смекалистый»: взятки, вымогательства, угрозы, убийства! Самолёты, битком набитые награбленными миллиардами, приземляются в Чечне. Дудаевская банда вооружается: денежки есть! На войну списывают преступления, связанные с фальшивыми авизо. Многие архивы исчезли. После войны всё же вскрылись ужасающие факты грабежа России. Начались аресты…
   В кабинет технического редактора книжного издательства Алексея Евгеньевича Щеглакова вошёл человек с джигитской выправкой, со взглядом горного орла.
   — Асланбек Садулаев! — представился он и сел на стул у стола редактора.
   — Вы по какому вопросу? — устало спросил Щеглаков. — Если книгу издать, то это не ко мне, к главному редактору!
   — Вы техред, верстаете, макет делаете, заглавные буквы рисуете, — осведомлённо проговорил посетитель. — Денег на печатную книгу у меня пока нет, но на рукописную найдутся. Почерк у меня корявый, а вы бы каллиграфическим почерком написали красиво.
   «Опять Каллиграф!.. Дела давно забытых дней», — усмехнулся про себя Щеглаков и спросил:
   — О чём речь?
   — Вот здесь моя речь! — Садулаев положил на стол диктофон, похожий на портсигар. —Здесь история моей жизни, которую я наговорил.
   Последние слова он произнёс, волнуясь, с лёгким кавказским акцентом. Щеглаков открыл диктофон с кассетой:
   — Она у вас одна?
   Из накладных карманов пиджака Садулаев достал ещё три кассеты. Целая сага! Щеглаков поморщился: не хотелось связываться с историей этого кавказца, чеченца поди. Да туговато с деньгами. Издательство едва держалось на плаву. Люди в полуголодную пору о хлебе насущном думают, а не о пище духовной.
   — Что от меня требуется? — нервно побарабанил пальцами по столу.
   — Красиво написать то, что на кассетах. И чтобы заглавные буквы — узорные, в орнаменте. Оформить книгой. Я семь лет отсидел, — Садулаев криво усмехнулся: — Наверняка слышали про нашумевшее дело фальшивых авизо?
   — «Нашумевшее»… Мягко сказано. Оборотни, нечисть! Тот же Дудаев!..
   — Вот-вот, меня и загребли, что я на одной улице с дудаевскими родственниками жил.
   — Во как?! — удивлённо воскликнул Щеглаков.
   — Тогда многих замели: неправых и правых. Хочу честь и достоинство своё восстановить. Пусть знают, что Асланбек Садулаев пострадал как без вины виноватый.
   — Кто узнает?
   — Кому надо, тот и узнает! — мстительно процедил сквозь зубы Садулаев.
   — Жизнь бекова, и винить некого! — охладил его пыл Щеглаков.
   — Ты это брось, начальник! Я едва живым выбрался. Вот тебе задаток! Ты уж постарайся!
   Помрачнел Щеглаков от такого обращения, стопкой сложил кассеты. Выпроводить бы «жертву юстиции»!.. Да мать захворала, лекарства дорогие… «Золотой» рублик великого Кента сейчас бы ой как пригодился!..
   Ксения Михайловна, ещё будучи комендантшей, приглядела для сына в общежитии славную, пригожую девушку. Пригласила Катю, познакомила с Алёшей. Милая мордашка, скромно потупленный взор. Но иногда глазки её начинали бегать, и тогда казалось, что она косенькая на оба глаза. Мать обхаживала её, подарила ей малахитовые бусы, которые хранились в заветной шкатулке с запонками отца. Там же прятался гремучий рублик, поднявший в своё время шухер на всю вселенную. Шедевр Кента исчез. Мать простодушно предположила, что смахнула бумажку и замела веником в мусорное ведро. Алексей даже не вздохнул: что упало, то пропало. Ксения Михайловна метила себя в свекрови и просила Алёшу быть с Катей полюбезнее. Но что-то настораживало его. И скоро заноза отпала: к Кате из армии вернулся её парень. Ни девушки, ни рублика!..

   Как и всякое личное жизнеописание, история жизни Садулаева, изложенная им самим, была приукрашена. Однако в ней виделся человек не самодовольный, а уверенный в себе, в своих способностях. А они у него, судя по всему, были немалые.
   Многодетная чеченская семья жила подворьем. С малолетства Аслан был незаменимым работником в домашнем хозяйстве. Пас овец на горных пастбищах. Хорошист в учёбе, отличался в шахматных олимпиадах. Ходил в авиамодельный кружок, стал участником Всесоюзной выставки школьного технического творчества. Придумал необычное изобретение. Когда приходили гости, открывали тугую калитку и поругивали Аслана, что не отремонтировал. Она же с помощью хитрого устройства качала воду из колодца. Слова из песни стали девизом:

                Везде нужна сноровка,
                Закалка, тренировка.
                При всякой неудаче
                Умейте давать сдачу!

   Выигрывал состязания по джигитовке, борьбе. Называл себя шерпом и водил туристов в горы по козьим тропам. Сноровистый, уже подростком проявил деловую хватку. Разводил перепёлок и продавал яйца: деликатес, полезные для здоровья, диетические. На птицеферме разгуливали индюки, цесарки, страусы. Холил павлинов для украшения экзотических садов с фонтанами местных «шейхов». Альпийские луга оказались весьма благотворны для садулаевских яков. Значительно повысились надои ячьего молока, оно поражало своей жирностью. За это достижение Асланбек Садулаев получил золотую медаль ВДНХ.
   В злую годину разрухи и запустения вспомнил: там, где когда-то пас яков, находился аэродром. С него взлетал «кукурузник» Ан-2 и вёл наблюдение за пожарной безопасностью лесов. За взятку он был списан, и Садулаев продал его одному богатенькому, который мечтал иметь аэродром и личный самолёт. Когда начались повальные обыски, докопались и до исчезнувшего самолёта: деньги за него из пожарного управления до банка не дошли. На допросе Садулаев признался: да, он собирался купить самолёт, но управление предпочло продать его более выгодно, кому, он не знает. Следствие отнеслось к делу Садулаева предвзято, несправедливо и не по закону. Для смягчения наказания адвокат выложил перед судьёй медаль ВДНХ, награды за спортивные победы, патенты ВОИР на изобретения дельтаплана с маховыми крыльями, кресла геликоптера. Однако снисхождения к своему подзащитному адвокат не добился. Тому пришили самолёт, а впридачу и родство с самим Дудаевым.
   На зоне он давал сдачи уркам и паханам, защищал слабых. Спас паренька Сергея, того чуть не «отпетушили» насильники. Серый отбывал срок за групповую драку с убийством. Мать переживала за сына, просила Аслана поддерживать Сергея. Нюра, добрая русская женщина, любящая мать. Вышел Аслан на волю вместе с Сергеем. Теперь у них одна семья. Аслан собирается жениться на Нюре…
   Диктофонные записи закончились. Щеглаков перелистал написанный им манускрипт. Красиво, с завитушками. Каллиграф!.. Самооправдательный «эпос» оказался не совсем чистый, в крапинах и тёмных пятнах: завиральные изобретения уровня Леонардо да Винчи, смутная история с продажей самолёта, умолчание о его спасении Нюрой… На зоне свирепствовал туберкулёз. Нюра обменяла двухкомнатную квартиру на однушку, на вырученные деньги покупала дорогие лекарства, барсучий и медвежий жир, лосятину у зверовиков, чтобы спасти от чахотки сына и Аслана. Об этом он упомянул в своём сочинении вскользь, как о должном. И как бы сделал ей одолжение за помощь, пожив какое-то время с ней после отсидки.
   Серый жил у какой-то шмары, во всём повиновался Аслану и по первому зову спешил к своему покровителю. Часть денег за проданный самолёт Садулаев спрятал на чердаке своего дома. А часть под выгодный процент выпросил Абуталип, глава дагестанской диаспоры в уральском городе. После зоны Аслан на «чердачные» деньги купил себе и Сергею по «мерсу» и отправился с парнем к Абуталипу, чтобы возвратить долг. Тот владел гастрономом, вёл себя как султан, но  встретил кредитора в подсобке. Туда же набились его воинственные прихвостни, дюжина алчущих крови. Садулаев убедил Абуталипа, что на зоне поимел связи с крутыми авторитетами, и они не посчитаются ни с чем! Заёмщика всего покорёжило, он выгнал из подсобки своих «гордых горцев», полез в сейф и со скрипом вернул долг.
   Обогатившись, Садулаев ушёл от Нюры, снял квартиру, завёл подругу. Своей прекрасной леди решил подарить замок. Расчувствовался над чудесно оформленной книгой своего жизнеописания. Щедро расплатился с Каллиграфом и спросил, есть ли у него знакомые, у которых дача напоминает замок. Готов купить за любую цену для своей возлюбленной Вики! Стало быть, у него водились и не «самолётные» деньжата.
   Главный редактор, мастеровитый, выложил из дикого камня половину дачного дома и завершил его бревенчатым теремом: окошки с резными ставнями. Искал покупателя. Чтобы выгодно продать своё детище. Щеглаков бывал у гостеприимного хозяина, блаженствовал в сауне на первом этаже, у камина попивали пивко с вяленой рыбкой. Тут же выходили прохлаждаться на балкон, опоясывающий второй этаж. В розоватой дымке простирались манящие дали с оглушительной симфонией из оркестрантов: птиц, цикад, лягушвы.
   Поехали смотреть. В первом «мерсе»  Аслан со своей королевой. Сзади, во втором, Серый, по-телохранительски озирающийся по сторонам, и Каллиграф. Только отъехали, Аслан остановился около какого-то бомжа:
   — Привет, Чалый! — и протянул ему сторублёвку.
   — Чалый с нами парился, недавно откинулся, — пояснил Серый. — Аслан добрый, всегда поможет. Он и Вику вытащил из притона.
   — Модель! — оценил Щеглаков.
   — У Аслана отменный вкус! — с некоторой завистью произнёс Серый. И вдруг вскинулся:  — А ты поменьше базарь!
   — Базара нет! — успокоил его Щеглаков: неужто парень на длинноногую запал и возревновал, или за мать-брошенку переживает, а может, за своё подчинение?..
   Хозяин любезно встретил покупателей, повёл знакомить с детищем. Вика восхищалась и совсем замерла от восторга на балконе, чаруясь дивным пейзажем.
   — Асланчик, и это всё моё?! — она обняла Садулаева и страстно поцеловала.
   В этот миг Сергей, стоявший позади рядом с Каллиграфом и хозяином, ринулся на влюблённую парочку. Узорчатые перила из ясеня не выдержали…
   Серому вменили убийство на почве ревности в состоянии аффекта.
   Щеглаков перелистал ксерокопию жития Асланбека Садулаева, вздохнул: судьбы Господни неисповедимы… А почерк красивый. Каллиграф!