Взгляд на прошлое изнутри

Воспоминания, приведённые ниже, написаны рукою моей двоюродной тётки Александры Александровны Спиридоновой (в девичестве Барсуковой) – дочери Александры Георгиевны Русановой – сестры моей бабушки. Моя роль – исключительно в оцифровке рукописного текста. При оцифровке мною были сохранены орфография и пунктуация автора. Мои комментарии в угловых скобках – исключительно для временной привязки и корректировка по метрическим книгам церкви с. Глебово. Упоминающаяся в тексте «тётя Матрёша» – Матрёна Георгиевна Русанова – моя бабушка. Вся информация о персонажах воспоминаний подтверждается архивными данными.
В.Тябликов




А.А. Спиридонова(Барсукова)

Воспоминания

Родилась в 1901 <1900> году 1 марта в сельце Вознесенское Старицкого уезда Тверской губернии, вблизи станции Высокое. Отцу, Александру Алексеевичу было 33 <27> года, матери, Александре Георгиевне – 27 <25> лет.

Я не помню, как проходила жизнь в Вознесенском до 3-4 лет. Первое, что вспоминаю – проводы дяди на военную службу <1904>. Проснулась от крика: родственники обнимают, плачут, целуют дядю. Он со всеми простился и пошёл с деревянным сундучком, бабушка упала на пол, её подняли и посадили на скамейку.

Сёстры и другие родственники пошли провожать его на поезд. В то время началась японская война. Много раз я видела, как бабушка плакала и показывала на заходящее солнце, где по её мнению шла война.

Ещё помню – пожар на мельнице, где жили мои родители, меня туда привезли повидаться с матерью. Мы спали вместе с младшей сестрой, она была младше меня на два года. Проснулась от шума и треска, в окно было видно, как горит лестница, всё в огне, чёрный дым, падающие брёвна, горящие палки.

Нас снесли в погреб, завёрнутые в одеяла, мы сидели на полу и видели через открытую дверцу, как ветром наметало на нас снег, нам было страшно. Всё сгорело, мы приехали к бабушке, отцовской матери. Это было в декабре 1904 года. Через несколько дней у нас родилась ещё сестра, Настенька, четвёртая.

Старшая в это время была у дедушки, отца матери. Мать была недовольна рождением девочки, плакала. Мы вместе с бабушкой утешали её, как могли. Первый ребенок у матери, Егорушка, четырех лет, умер от дифтерии. Она его очень любила и жалела, да и все вспоминали его, он был очень умный, добрый, красивый с вьющимися волосами мальчик.

Нам нравилась Настенька, у неё глазки были синие, как васильки. Её крестили дома, был праздник – Николин день. Много было родственников. Очень интересно было смотреть на обряд крещения: её носили вокруг купели, опускали в воду. Потом сидели за большим круглым столом много закусок, пирогов, вина и др.

Вскоре отец уехал на мельницу строить дом, мельничный амбар, подсобные помещения. В марте дом был построен. Мать с двумя девочками уехала туда, а я осталась у бабушки. В скором времени мы с бабушкой поехали туда посмотреть, как там всё устроилось. Мне показалось там пусто неуютно и скучно: новый бревенчатый дом без перегородок, в углу печка. Мы не остались ночевать – уехали домой, где я и жила почти все дошкольные годы, изредка навещая родителей. Бабушка взяла меня к себе, когда надо было отнять от груди – полутора лет.

Вознесенское – название имения, которое купили мои прадеды в 1864-65 годах.
Я помню рассказы отца и бабушки о том, как это происходило: прадед отца Куприян был крепостным генерала Казнакова, имение которого находилось рядом с селом Ладьино, в 5 км от Вознесенского.

У Куприяна было 4 сына: Ефрем, Иван (наш прадед), Борис и Николай. Еще за 2 года до освобождения крестьян они откупились за 2 000 рублей с наделом земли – пустоши «Воскресенское» километрах в 3 от с. Ладьино. 

Среди лесов, на полянах три брата построили дома, разработали поля, развели сады, много завели скота, занимались охотой, выделывали меха, которые продавали в Москве, и платили помещику выкуп.

Старший сын Ефрем всю жизнь был на военной службе (тогда служили 25 лет)  участвовал в войнах. Имел боевые заслуги и занимал высокое положение, был не женат и имел деньги. После смерти всё завещал братьям. Похоронен в г. Орле. Братья ездили на похороны.

После освобождения крестьян от крепостной зависимости много поместий приходило в упадок, люди уходили и уезжали в города на заработки. Земля оставалась необработанной, поместья стали продаваться.

В 1865г.  три брата Барсуковых вместе купили имение «Вознесенское» (им было прозвище Барзуки). Земли было 700 десятин, купили на деньги, которые собирали несколько лет, и на деньги, оставшиеся после брата. Имение было хорошее.

Достаточно обработанной земли, много пустошей (сенокосов) и леса. Поля находились рядом с небольшими лесами – это было защитой от ветров. Никогда не было неурожая, всегда всё росло. 

Большая часть земли занималась пустошами и небольшими лесами, каждая пустошь имела свое название: «Филипково» – в двух верстах, рядом – «Лужайки» (вполне оправдывало свое название) в дождливое лето траву выволакивали веревками, на телеге не въедешь. «Потёмкино» – среди кустов и леса, вдоль железной дороги.

Позже была куплена пустошь «Чахлово» у другого помещика и «Зарытово» в 20 верстах, там были выстроены сараи для сена. Зимой сено привозили на санях. «Воскресенское» же, откуда они выехали в имение, оставалось их собственностью.
 
Когда мне было лет 6-7, ездили туда, там ещё сохранились следы былого жилья: фундаменты от домов, колодцы, запущенные сады. В это время сено не косили – отдавали крестьянам д.Дары. Бабушка оставляла меня одну на телеге, а сама уходила показывать места, где могли косить траву. Мне было одной на телеге очень страшно: кругом лес, людей не видно, деревья от ветра качаются, и, кажется, вот-вот упадут на меня, я плакала, скорее хотела домой.

Проезжаем с. Ладьино, барскую усадьбу ген. Казнакова – большой каменный дом с одной стороны двухэтажный, с другой – высокая башня, как колокольня. Большой парк около дороги огорожен решёткой железной.

Декоративные кустарники, дорожки, посыпанные песком. По другой стороне парка, в низине – пруд. Мы видели там плавающих птиц, говорили, что это – лебеди, но это были не лебеди, а пеликаны розовые. Я сразу их узнала, когда была в зоологическом саду (парке) взрослой.

Переезжали небольшой мостик через ручей, здесь на высоких каменных столбиках были вазы с цветами жёлтыми и красными (настурциями) – тогда я ещё не видела таких цветов. Около дома была стеклянная галерея полукруглая.

Почти у самого села был построен спиртной завод и два административных здания каменных. Рассказывали, что этот помещик пользовался правом первой ночи над крепостными девушками в давние времена, был жесток с крепостными, что его жена была фрейлиной при государыне в Петербурге.

Это было раньше. Мне приходилось видеть из последнего рода сына Казнаковых, живущего там, Николая Николаевича. В начале первой империалистической войны 1914 г., когда я училась в гимназии (Старица), мы с двоюродной сестрой и её матерью заезжали в гости и отогреться от мороза в дер. Дары  к знакомым увидели Николая Николаевича.

Он вёл себя очень просто, доступно. Он был очень красивый, высокого роста, в военной форме. Вечером пошли посмотреть танцы, он увидел нас и стал приглашать танцевать. Мы отказывались, боялись его и не умели, как следует танцевать. В конце войны он приехал с фронта весь израненный.

Поперек щеки – огромный шрам, искусственный глаз, и еще были какие-то ранения, он был страшен.

На нашей станции бывал часто. После революции я видела его, он приходил к нам, чтобы поговорить о чём-то с моим отцом, но его в это время не было дома. Одет был очень плохо: длинная рубаха из солдатского сукна, в плохих ботинках с крагами, на голове – кэпи.

Его сестра Варвара Николаевна всю жизнь занималась благотворительностью – лечила людей и давала лекарства бесплатно. Крестьяне её уважали. И пожалели – дали возможность жить в своей усадьбе.

В доме после революции был театр, мы ходили смотреть спектакль, поставленный местной интеллигенцией, слышали, что Варвара Николаевна сильно обнищала. Ее видели, как она  в лаптях и очень плохой одежде  загоняла свою корову, но людям продолжала оказывать помощь.

ВОЗНЕСЕНСКОЕ
По рассказам взрослых я знала, что купленную землю разделили на три равных части и построили дома на другом месте, ближе к реке. Дом помещицы был деревянный двухэтажный, небольшой. Он в скором времени развалился, протекала крыша, отвалилась стена. Обстановка не сохранилась, только наверху висела ценная серебряная люстра для свечей, ее повесили в старую церковь села Кунганово (позже была выстроена новая церковь).

Помещица Елизавета Ивановна не могла себе построить новый дом, жила по очереди у всех братьев, была старая и одинокая. Моя бабушка видела её в таком тяжёлом положении - помогала ей, ухаживала, возила на салазках в баню, которая стояла на берегу реки, в конце Николаевой усадьбы. Все назывались по именам дедов.

Мы были Алексеевы. Там, где стоял помещичий дом, на Борисовой усадьбе, было много  цветов, сирени, черёмухи, жасмина. На других усадьбах  сохранились сараи на кирпичных столбах и другие строения. Барсуки построились вблизи большой дороги, идущей из Торжка на Ржев, когда ещё не была построена железная дорога.

Пушкин, наверное, ездил по этой дороге. Дома поставили далеко друг от друга, при разделах могли рядом выделять отдельные усадьбы. За домами – большие огороды, впереди – усадьбы, застроенные амбарами, сараями, ригами, банями.

На усадьбах сушили сено, трава росла высокая. Густая, а около заднего сарая, где в стога укладывали рожь, иногда сушили клевер – трава росла такая высокая, что если идет человек по дороге среди усадьбы - видна была шапка или фуражка.

Воздух был насыщен ароматами полевых цветов. На каждой усадьбе была своя дорога на станцию, За усадьбами они сходились в одну дорогу, которая проходила через небольшой лес «Мокрушу». В середине леса была низина, которая никогда не высыхала, в лесу стояли высокие старые ели. Эта дорога называлась «тёмной».

Другая дорога шла с правой стороны леса, по столбам – со станции были поставлены телеграфные столбы для связи с водокачкой и железнодорожный домик для служащего. Ветка жел. дороги была построена в восьмидесятых годах и называлась «Александровской» железной дорогой.

С правой стороны нашего сельца были поля, ближе к реке небольшой еловый бор, как на картине.  Наш дом был крайним, окна выходили на юг, на кухне на запад - мы всегда его видели.

Бор был красив во всякое время года, но особенно осенью, среди темных елей выделялись золотые берёзки, оранжевые осины, а зимой, окутанный инеем и снегом, он казался кружевным. Мы любовались этим видом, считали, что нигде нет такого красивого места.

В середине леса было всегда темно – не проникал луч солнца, под ёлками росли грузди. За лесом – заливной луг, в этом месте река круто поворачивала. Летом, когда река обмелеет, образовывались маленькие островки, вода нагревалась – как хорошо было нам, детям, купаться. Дальше река становилась шире и глубже, переходила в омут, чуть дальше наших огородов в омуте росли лилии, кувшинки, здесь катались на лодках.

На той стороне стояла мельница, по лавам через реку ходили в церковь села Кунганово. Это селение находилось напротив нас – на высоком месте, считали, что это были курганы. В древности люди селились по рекам. Село называлось Кунганово.

С левой стороны Вознесенского выросла сосновая роща. Очень красиво было ещё то, что впереди домов, через дорогу сохранилась берёзовая аллея. Она шла еще дальше по краю сосновой рощи, видимо это был въезд в имение.

За берёзами на усадьбах в несколько рядов лежали поленницы дров, заготовленных на весь год. Дома в сельце Воскресенском строили большие – на улицу 4-5 окон, сзади кухня – 2 окна.

Для того времени и обставлены были неплохо: мягкие диваны, у некоторых даже мягкая мебель стояла, стулья высокие, раздвижные столы, чайные столы или шифоньерки  для посуды, шкафы для одежды и ширмы.

Мой дедушка Алексей Иванович, после женитьбы долго жил с родителями, двумя братьями и сестрой.

Когда у него было уже 6 человек детей, после случившегося пожара, решили его отделить. Пожар  был летом, спали на вышке, когда проснулись, внизу уже было всё охвачено пламенем. Спуститься по лестнице они уже не могли, бросали маленьких детей из окна, дедушка спустился по углу дома, бабушка прыгнула на землю, ничего себе не повредила. Старшие дети спали в сарае.

Дедушке дали усадьбу хорошую с края сельца, где он построил дом. Земля была собственная, и прадед Иван Куприянов имел право разделить землю на всех членов семьи. Он готовился уже к смерти и ничего себе не положил. Жене, дочери незамужней и трём сыновьям дал по равной части.

Дедушка получил пятую часть от всего имущества – считал раздел неправильным, потому что вскоре после смерти отца умерла мать, через год после женитьбы умер брат – жене его полагалась четырнадцатая часть, через год её отдали замуж, с ней рассчитались деньгами (дали приданое).

Второй брат тоже умер, после него осталась жена и четверо детей. Хозяйкой дома и всей земли стала сестра – Марина Ивановна. Она воспитывала племянников до смерти, уже с внуками. Дедушка считал раздел неправильным, от обиды и всех неприятностей заболел, работать не мог и вскоре умер <1893>. 

Бабушке Анне Арсеньевне в то время 45 лет, детей у нее осталось 9 человек. Она была энергичная, разумная и трудолюбивая женщина – умело вела хозяйство, работала наравне с мужчинами. Старшие дети ей помогали. Она не упускала случая, чтобы не купить еще земли. 

Рядом с её полосами были полосы одной вдовы (этого же рода) совершенно не понимающей ничего в хозяйстве, в поле не ходила, хлеб убирался плохо, продавать было нечего и оправдывать расходы нечем – она была мещанка из Старицы. Стала продавать землю – а бабушка покупала у неё.

Кроме того у бабушки было 12 десятин земли приданной – пустошь «Трещотки». В шести километрах – там сеяли лён и овёс и накашивали много сена. Чтобы обрабатывать всю землю, приходилось нанимать работниц и конюха, который летом с лошадями на ночь уезжал на пастушество, а зимой убирал скот.

Я хорошо помню старый бабушкин дом, он был деревянный из толстых еловых бревён. На высоком каменном фундаменте. Внизу была кухня. Через несколько лет к дому пристроили деревянную  кухню. В подвал на зиму ставили пчёл, ссыпали картофель и др. овощи, яблоки – всё сохранялось до весны.

В доме было тепло и уютно, в одной комнате было два окна, в переднем углу стояли две широкие скамейки и круглый раздвижной стол, в простенке – зеркало, вдоль перегородки венские стулья. Слева, в углу за драпировкой, стояла бабушкина деревянная кровать, загороженная чайным шкафом и занавеской, рядом с кроватью большой гардероб (шкаф).

В другой половине, по улице было три окна, и мебель была лучше: мягкий диван, ломберные столики, цветы в высоких корзинках (фикусы, филодендроны, олеандры, герани). Зелёная изразцовая лежанка и ширма отделяли небольшую спальню, где спали две тёти. На стенке висело много фотографий.

Дом содержался в чистоте и порядке. Полы мыли горячим щёлоком (топили баню) с песком, застилали половиками. Зимой после мытья полов, сразу же затапливали лежанку,  чтобы всё выветрить и просушить.

Семья в то время, когда мне было лет 6-7, была небольшая: Кроме меня – Мария Алексеевна – рано  овдовевшая, две дочери еще – близнецы, Татьяна и Мария и сын – дядя Коля, вернувшийся с военной службы, младший сын – дядя Ваня, который учился в Москве, приезжал только на каникулы.

После смерти мужа – крёстная была совсем молодой, ей было всего 22 года. У нее была дочь Наташа, бабушка взяла их к себе, а когда Наташа подросла, и ей надо было идти в школу – уехала к дедушке в Гусары. Крёстную это очень огорчало, но уговаривать её не могла, чтобы жила с матерью.

Когда Наташа училась в Твери,  в школе Максимовича, (среднее учебное заведение для учительниц) и приезжала на каникулы к матери – побудет только несколько дней и уедет к дедушке. Своим домом она считала дедушкин дом.

Наташа умерла шестнадцати лет от воспаления лёгких (простудилась, катаясь на коньках) Тогда мне не было еще и шести лет, но я всё хорошо помню, как её привезли из Твери в гробу, она лежала как живая, одетая в белое кисейное платье в цветах и фате, как невеста. Очень хорошие венки от преподавателей и учениц. После панихиды её увезли в Гусары, проехали с гробом по Барсукам, у каждого дома служили панихиду.

Как тяжело было видеть крёстную, она сидела, закутанная шалью около гроба на дровнях (в январе), было очень холодно при заходящем солнце, они тронулись в путь, дома было очень тоскливо, бабушка плакала, тёти шили всю ночь траурные платья, рано утром мы поехали хоронить Наташу, дома осталась одна бабушка.

Наташу похоронили рядом с отцом в селе Алферьеве. Для матери это было неутешное горе.

Дядя Коля ещё служил в то время. Вернулся домой после японской войны. Младший сын – дядя Ваня. Учился в Москве, был очень способный, получал стипендию, по окончании учебного заведения его назначили лесничим на Кавказе в районе Мин Вод. Это был очень красивый молодой человек, делал много добра своим родным.

В империалистическую войну 1914 года служил в армии в чине поручика. После революции окончил железнодорожный институт, был начальником Северо-Кавказской ж/д. Бабушка и крёстная ездили к нему на Кавказ. Подолгу жили с ним.

Привезли альбом с видами Кавказа. Мы очень любили смотреть эти виды, и я с раннего возраста имела представление о Кавказе и теперь, когда бываю там (Пятигорск, Ессентуки, Кисловодск), я узнаю горы, вокзалы и многое другое.

В таком большом хозяйстве Барсуках очень рано заставляли детей работать. Были уже с/хоз машины, и детей можно было использовать на лёгкой работе – следить за лошадью, чтобы она не останавливалась и приводила в движение большой круг (как карусель).

От круга через шестерню ремнями приводилась в движение молотилка и другие машины. Так молотили хлеб, колотили и мяли лён. Днём нравилось детям катание по кругу, но когда ребёнка будили в четыре часа утра и везли в ригу смотреть за лошадью и погонять её – это было нелегко, хотелось спать и засыпали.
 
Мне с раннего возраста приходилось испытывать это. Будили рано, крёстная одевала меня, подвязывала платком крест-накрест, обувала башмаки и на них большие  валенки, до риги ехали на телеге, а обратно я бежала до дому в башмаках, трава от мороза была белая (морозная) сырая. Я мечтала о том, что когда пойду в школу – меня не будут брать в ригу.
 
Но всё было по-прежнему. Прибежишь из риги, и даже некогда было поесть, что-нибудь схватишь на ходу, бабушка даст бутылку молока, хлеба или булки и бегом, более коротким путем подходишь к школе, а занятия уже начались, и неудобно и страшно было входить в класс.

После занятий в школе опять находили дела – отгребать руками зерно от веялки, после носить корзинкой отходы в половню. Ранней весной нас заставляли подгребать и равнять усадьбу от насыпей кротов. Полоть на огороде траву, собирать огурцы, ягоды и яблоки, караулить пчел, чтобы не улетел рой, и пахарям носить в поле завтрак. Весной в начале мая (по-старому) начинался сев яровичного поля: овса, льна, жита и посадка картофеля.

Я любила ездить в поле и смотреть, как дядя Коля идет с лукошком, повешенным на шею, мерными шагами и бросает горстью зерно, потом едем домой обедать. Картофель сажали за один день. В течение месяца поле было обработано и посеяно. До сенокоса оставалось недели две три, вязали веники, все сажали на огороде, пололи.

После этого  начинался сенокос: перед Ивановым днем (7 июля по нов) к вечеру на кухне ставили на стол соль и клали хлеб, присаживались и, помолившись, выходили косить усадьбу. Очень красиво было смотреть и интересно, как косят, потом собирать скошенные цветы: ромашки, колокольчики, гвоздику и др. Потом уезжали косить в пустоши, брали щиты из соломы для шалаша, где спали и спасались от дождя.

Утром бабушка, подоив коров и выгнав скот в стадо, топила печку и готовила завтрак: напечет блинов, сварит кашу, приготовит чай и нальёт в глиняную кубышку. Всё поставит в две больших корзины: творог, сметану, яйца, молоко и масло, и смотрит на дорогу – с кем меня можно отправить.

Я ехала сзади какой-нибудь девушки и всегда боялась, что не найду своих, но они сами меня видели и кричали мне. Там было очень хорошо: в валах лежала скошенная трава, чистый  воздух, тепло, много народа, все молодые, смех и песни. Расстилали на траву красную скатерть (домотканую), завтракали, все было горячее.

Обратно везла пол-воза сырой травы, ехала сзади кого-нибудь. Бабушка меня встречала, сбрасывала траву крюком в кучки. Иногда вся усадьба была занята сеном. Мы с ней по несколько возов разрывали, к обеду приезжали убирать сено в сарай.
Обед, горячий чай и ужин – всё доставлялось в горячем виде.

Косили недалеко, в двух-трёх вёрстах. После уборки сена я любила подгребать усадьбу маленькими граблями. Жниво проходило за несколько дней, рожь вырастала выше человеческого роста – урожай сам 12 (в деревнях 4-5).

Рожь косили косой мужчины, женщины вязали в снопы, мы с сестрой вполне справлялись с этой работой. Снопы ставили в стожки, а как просохнут – возили на усадьбу и укладывали в стога.

Только умелые люди могли хорошо сложить стог: круглые, очень ровные от основания сначала расширялись, становились выпуклыми, а потом суживались. На всех усадьбах стояли такие великаны. В дальнейшем жали жнейками.

Рожь молотили в последнюю очередь. Лён таскали руками. Молотили машинами и расстилали на скошенных полях и сенокосах. Овёс и жито убирали также, как рожь. Когда мне было лет 6-7, любила ходить со взрослыми косить овёс.

Крёстная несла косу и кувшин с водой. Дядя Коля нёс меня на спине. Я держалась за его шею. Идти было далеко с самого краю поля. Крёстная научила меня делать пояса для снопов, я уставала и бежала к лесу, там во мху росла брусника, она была красная крупная, мы ее ели.

Картошку копали, сушили и сортировали за одну неделю. По лотку ссыпали в подвал, где она сохранялась до весны. Последним оставалось убрать лён, его сгребали с полей, перевозили в ригу, сушили, мяли машиной, трепали руками и трепалками.

Эта работа очень тяжёлая, делали её только женщины. Льна сеяли много, семья не справлялась. Приходилось нанимать трепальщицу, она приходила и предлагала свои услуги. Уборка льна к Николину дню заканчивалась, продавали его в Старице.
 
С вечера накладывали 2 больших воза, ехала бабушка и ещё кто-нибудь из семьи рано утром. На деньги от продажи льна много всего покупали: материалы  для одежды, продукты (чего не было в хозяйстве), рыбу и много др. Тёте Тане – золотые вещи – серьги и брошку, мне маленькие сережки купили.

Продавать лён ездили не один раз – его было много, больше ста пудов. Зерно продавали на своей станции. После всей работы дела оставались только по дому. Наступало самое хорошее время отдыха, на всю зиму было всего наготовлено.

Хочется написать ещё о том, как мне приходилось смотреть ещё за утятами и индюшатами, чтобы тех не съели кошки или не попали на дорогу, не разбрелись по траве на усадьбе.

Их помещали за дровами на усадьбе, вдруг хлынет дождь, побежишь к ним посмотреть, а они уже разбрелись по траве, а она выше меня – идёшь по следу и разбираешь, слышишь, как пикают индюшата, насилу их соберёшь, пересчитаешь и в корзинку, а дома их рассадишь по печуркам.

Они очень слабые, нежные кормили их хорошо. Парили рубленую крапиву с зерном и творогом. Когда начинались морозы, их резали и вешали в амбаре. Перьев было много, клали в кадку и ставили на кухне – щипали и обрезали для подушек.

Зимой вставали тоже рано. Я вижу, как сейчас, часы перед кроватью, стрелка на 4-х часах, на улице ещё темно, а уже несут из кухни кипящий самовар. Чай пили с молоком и хлебом, баранками. Напившись чаю, убирали скот – кормили и поили, работник на салазках в больших корзинах привозил сено и раскладывал по яслям животным.

Привозил воду с реки, воды надо было много, привозили её несколько раз в день. Коровам делали пойло с мукой. Кормили и поили скот три раза в день, а лошадям давали на ночь овёс. Так целый день был занят этой работой. Сколько надо было бабушке нагреть воды, наварить корма для животных и птицы и для семьи – ей все помогали, для каждого были дела.

В доме было много влаги – с окон вода текла в лоточки, моя обязанность – собрать воду и протереть стёкла, подмести пол. В свободное время шили, вязали. Кроме всяких работ были и развлечения: после вечернего чая играли в карты со взрослыми, ходили смотреть на гулянья в дома, где были девицы.

Нам, ребятам было очень интересно видеть танцы, игры, слушать музыку, пение. Мы уставали стоять и садились на пол, хотелось спать. Просили тётю отвести нас домой или бежали одни.

Однажды мы увидели, что тёти одеваются, и очень хотели бежать за ними, на ходу оделись и побежали, около одного дома в большом сугробе свалился валенок, покамест мы справлялись с этим, услышали лай собаки, она бегала по проволоке от дома через дорогу до амбара. Мы испугались и вернулись домой, тёти слышали это и смеялись, рассказали бабушке, она их ругала.

Начинались зимние праздники.
Справляли Николу, в это время был пост, привозили из Старицы рыбу (белугу) такую большую, что занимала скамейку, рубили топором, готовили жареную, заливную, пекли пироги с рыбой.

Через две недели – Рождество – разговлялись, резали поросёнка и бычка-подростка, до масленицы всё съедали, жарили индеек в праздник или когда навернётся какой гость. Пироги пекли из крупчатки с рисом, яйцами и мясом, ватрушки с творогом.

Летом пекли ватрушки с творогом из житной муки, на одной сметане пекли лепёшки. Когда приходили из церкви – всё было готово, накрывали на стол, ставили графин с водкой, настоенной лимоном или вареньем.

В большие праздники покупали кагор (нам наливали по маленькой рюмке). Мужчины пили по несколько рюмок. Женщины  – одну-две. Подавали студень, селёдку, холодные закуски, солянку со свининой или индейку, всякие соленья, пироги. Пили чай и ложились отдыхать. Мужчины встают, как ни в чём не бывало.

Обедали поздно или совсем не обедали, а мы поедим сладкого супу, сваренного из сухих фруктов. За столом было весело, говорили о новостях, кого видели в церкви, кто в чём был одет, у кого будет свадьба (после службы священник оглашал о предстоящих браках).

Тётя Таня принаряженная, хорошо причёсанная, разливала чай. К Новому году привозили из леса ёлку, иногда две, игрушки у нас не продавались, украшали ёлку конфетами в золотых и серебряных бумажках, орехами, пряниками, яблоками, прикрепляли свечи. Вечером зажигали свечи, играли, ходили вокруг ёлки, нам было очень весело.

Ёлка стоял до конца Святок, нам было жалко расставаться с ней. В доме было жарко, она скоро осыпалась. Её выносили и ставили в снег, где мы продолжали играть около неё. Крещение – последний праздник от Святок. Накануне в 3 часа дня в церкви была служба и водосвятие.

В большом деревянном чане (кадке) священник, при торжественном песнопении, окунал крест в воду. После водосвятия и молитв черпали воду в кувшинчики и приносили домой, её убирали в подпол, чтобы она сохранилась, пользовались ею при болезнях, давали пить и брызгали на больного. Верили, что это помогает.

После святок начинался мясоед до масленицы, молодёжь ходила на гуляния, справляли свадьбы. Масленицу праздновали полную неделю. В субботу перед масленой неделей заговлялись – мясо не положено было есть, ели рыбу и молочное неделю. Рыбу привозили из Старицы всякую, жарили, варили, заливали, мелкую в кулях покупали для великого поста. Всю неделю пекли блины.  С четверга начиналось катание с 10 часов утра.
Утром дядя Коля приводил в порядок  лошадь: (выездную – чистил, расчёсывал  гриву и хвост, запрягал в хорошие сани, надевал начищенную сбрую, натягивал красные вожжи) одетые в хорошие пальто с тётей Таней ехали в село Кунганово кататься. Мы с крёстной и другой тётей тоже ездили смотреть.

Посредине села ездили в два ряда на хороших лошадях и санях, одетые нарядно парни и девушки, молодые (только поженившиеся). Были хороводы, слышались песни, игра на гармонях и балалайках. Стояли ряды палаток, продавались сладости, семечки, орехи и много всего другого. Молодые люди подъезжали к девушкам – приглашали кататься.

Дядя Коля брал нас в сани покататься, покамест кто-то катал тётю Таню. Часам к трём уже разъезжались при заходящем солнце, все дороги были заполнены ими. В пятницу ездили в Лаврово, в субботу у нас на станции в Бернишине.

Масленица в деревне проходила очень весело, приезжали из Петербурга провести этот праздник в деревне – на поезде, приводили сани и лошадь. Помещики выезжали на тройках кататься.

В воскресенье к вечеру пожилые члены семьи ездили на кладбище – проститься с умершими и немножко катались по селу – чтобы был хороший лён (примета). Вечером заговлялись и взрослые просили прощения друг у друга – вставали на колени, целовались.

Пожилые ложились спать, а молодёжь бежала на улицу – там жгли масленицу (какую-нибудь бочку из-под керосина, дёгтя). Когда сгорит – расходились.

Начиналось скучное время – великий пост, ели постное, ни гулять, ни петь было не положено. В домах ставили красна – станки, пряли и ткали полотно, шили, готовили инвентарь к лету. Последнюю страстную неделю готовились к Пасхе: оклеивали или мыли дома, чистили иконы и лампадки – всё перебирали, чистили и выколачивали.

Ходили в церковь, говели и причащались, кто не успел в предыдущие недели. В субботу после бани и всех приготовлений немного отдыхали и шли к заутрене, которая начиналась в 12 ночи.

Служба совершалась торжественно, церковь убирали ёлками, цветами, горели свечи и все держали в руках зажжённую свечку, ходили с крестным ходом кругом церкви. После небольшого перерыва начиналась обедня, она также торжественно проходила. К 4 часам служба кончалась. Разбирали освящённые куличи и крашеные яйца и шли домой.

Пасхальный стол уже был накрыт: крашеные яйца, кулич, пасха, закуски, окорок и фр. вино, домашнее пиво и  жареная телятина, лепешки с творогом. Чай пили с мёдом и творожной пасхой. После такой обильной трапезы ложились  отдыхать. Мы дети бежали на улицу – катать яйца, качаться на качелях.

Пасху праздновали полную неделю, приезжали гости. В субботу опять пекли куличи, семья большая за чаем съедала большой кулич.

Для молодёжи пасха была весёлым праздником: играли на усадьбах в лапти, в черепки, гуляли на берегу реки, собирали подснежники, ходили на станцию встречать и провожать поезда. После праздника начиналась обработка полей и посадка овощей.

Мы с бабушкой ездили в Старицу за рассадой. Вставали  очень рано, до восхода солнца, напившись чаю, садились на большую телегу на сено покрытое дерюгой, в воздухе было ещё прохладно и не совсем светло.

Переезжали железную дорогу, посмотришь вправо и видишь краешек солнца – становится светлее, оно на глазах у нас поднимается, вот уже половина и, наконец, полный золотой шар вышел, лучи до нас доходят  и нам становится теплее. Солнце всё выше и выше и оно уже не такое большое.

Мы подъезжаем к городу, надо спускаться с высокой крутой Верижной горы, бабушка слезала с телеги и вела лошадь под уздцы, свернув направо, садилась в телегу – ехала вдоль берега Волги три версты.

Мне казалась Волга очень широкой, красивой, по ней ходили  пароходы. Я впервые их видела. При въезде в город, на площади где находились торговые ряды, около часовых стояли женщины с корзинками и продавали горячие и тёплые булки.

Мы покупали булки, в чайной пили чай, здесь бабушка встречала знакомых, приехавших тоже за рассадой. Переезжали мост через Волгу. На той стороне много было огородов с рассадой, она росла на маленьких грядках, двумя руками её захватывали, вытаскивали из земли и плотно ставили на подстилку, наполняли всю телегу, обратно ехали, сидя на доске прямо рядом с лошадью.

Рассаду осторожно переносили в сарай и сбрызгивали водой. На следующий день её перебирали и сажали лучшую.

К вечеру вся семья выходила на огород. Земля была хорошо обработана, наезжены гряды, привозили воду, в лунки с водой сажали рассаду и поливали каждый день.
Через недели две обрывали землёй до самых листьев – она уже прижилась, окрепла.

Капуста вырастала хорошая, и так много, что хватало нарубить несколько кадок и продать. Очень хорошая (чернозём) была земля в Барсуках. На той стороне реки, напротив нас – ничего не росло на глине: ни капусты, ни огурцов.

Поездки к родственникам

Мы очень любили ездить к родственникам в гости. Ездили в Гусары, где крёстная была замужем (их фамилия Гусаровы). Крестьяне из деревни Черничино по дороге к станции Старица возили седоков с поезда в Старицу: в 10 верстах от города жел. дорога до сих пор не проложена.

Заработали денег и купили землю – небольшое имение. Там, как и в Барсуках было несколько домов владельцев земли. Жили очень хорошо, богато, дома хорошие. Дом и обстановка, где крёстная была замужем, были богаче нашего, и жили не так, как у нас. Сами они не работали в поле – всё обрабатывалось наёмными руками.

Хозяева только присматривали, в других семьях некоторые члены семьи ходили в поле, но где жила крёстная некому было работать в поле. Муж крёстной умер, два его брата занялись торговлей и уехали в другие места, мать умерла.

Со старым больным отцом остались: сын Фёдор Гаврилович и дочь Мария Гавриловна.
Мы ездили туда на поезде – одна остановка от нашей станции. Вся семья незаметно пила. Мария Гавриловна истопит работницей печку, всего наготовит для семьи и рабочих, где-то в кладовой  выпьет бутылку водки, позавтракает с нами и спит до обеда (крёстная видела пустые бутылки подушками укрытые).

Фёдор Гаврилович ходил в поле и ригу присматривать, немного помогал, никто не видел, как он пил, после обеда проспится на лежанке, а вечером идёт гулять.

Дедушка совсем старый, больной, весь отёкший – сидел в своей комнате на постели, у стены стояли две-три большие бутыли с красным вином. Когда ездили на могилу Наташи, он правил лошадью, сидел на передней подушке, одет хорошо – в сюртуке и шляпе.

На кладбище возили кутью (рис с мермеладом) поминали и нищим подавали. Приезжали домой, обедали, ели куриную лапшу, жареное, всё очень вкусное жирное. Я ждала, пока подадут крем сливочный. Тётя Маша (я так звала Марию Гавриловну) давала мне много крема и других сладостей.
 
В доме было очень хорошо, особенно в зале – большая комната, три окна на улицу, два сбоку, в простенке – большое зеркало большой мягкий диван и круглый стол перед ним, по стенам – золочёные маленькие стулья, столики-уголки и шифоньерка, заполненная хорошей посудой. Пол покрыт лаком и застлан хорошими дорожками. Здесь принимали гостей. У них был парадный вход и звонок.

Круг знакомых состоял из местной интеллигенции: учителей, землемеров, врачей, духовенства. Несмотря на свою уродливую фигуру (у Марии Гавриловны был больной позвоночник) она к 40 годам вышла замуж за землемера.

Отношения с крёстной у неё были хорошие после смерти Наташи, а раньше крёстная была обижена – ревновала дочь к тому дому. После вечернего чая и всех дел они подолгу сидели и всё о ком-то говорили, мне было скучно их слушать, я сидела на высоком пороге, тётя Маша давала мне с комода фарфоровую собачку.

В этой комнате мы спали с крёстной на диване и скамейке, отодвигая стол. За ширмой спала Мария Гавриловна. Дом они построили на фундаменте после развалившегося барского дома. Перед домом было много акаций, сирени, барбариса.

Сзади – огромный сад запущенный – говорили, что больше сотни было яблонь, много кустов смородины и по забору – малины. Мария Гавриловна посылала меня собрать корзиночку яблок для пирога. Всё заросло крапивой – я палкой выкапывала их. Мы с крёстной ходили в гости в другие дома – там так же было хорошо.

Когда Наташа была жива – они тоже к нам приезжали в Троицу. В Гусарах была ещё замужем дедушкина сестра – Анисья Ивановна, она и сосватала туда свою племянницу – крёстную. Муж её в Петербурге имел конный двор и большую часть времени жил там, жена дома вела хозяйство с рабочими, только по зимам ездила к нему.

Я хорошо её помню, она приезжала в Барсуки к сестре Марине Ивановне и к нам приходила. Я ещё вспоминаю, что ещё в то время я разбиралась, что в Гусарах, люди были культурнее, чем у нас. Там уже многие своих детей отдавали учиться в гимназии, университеты. Эту культуру крёстная и в нас воспитывала. Она первая подняла вопрос о нашем образовании.

Ещё ездили в гости к тёте Анне (сестре отца) в сентябре на праздник Рождества Богородицы за сто вёрст от нас. Выехали рано утром, нас было четверо: мы с крёстной и тётя Катерина с девочкой, поехали на их лошади, очень хорошей.

С полей уже было всё убрано, на полях стояли только стойки овса, около них – стаи журавлей и в небе их летело много, на протяжении всего пути мы слышали их грустные звуки. Проехав вёрст двадцать, остановились у каких-то знакомых покормить лошадь. Напившись чаю, поехали дальше.

Ехали быстро, перед нами мелькали пожелтевшие поля, перелески, настроение – радостное, к вечеру доехали до Торжка, остановились и ночевали в монастыре у родственницы, она не вышла замуж и ушла в монастырь, жила с игуменьей. Нас хорошо приняли.

От Торжка до Выдропужска дорога была плохая и скучная, ремонтировалась: лежали кучи щебня, камня, песка – ехали по обочине. Проезжали сгоревшие деревни, редкие некрасивые леса. От Выдропужска свернули на просёлочную дорогу, здесь было лучше ехать.

День был солнечный, тёплый, по дороге попадалось много празднично одетого народа – шли с ярмарки, а другие на ярмарку с зонтиками разноцветными, с покупками. Я до сих пор помню этот радостный тёплый день.

Вот и село Ильинское: посередине – большая церковь, дома по двум сторонам, под окнами, в палисадниках, разноцветные георгины, астры, флоксы и другие (у нас не было цветов).

Усадьба, куда мы ехали, была за селом, она была огорожена палисадником. Проехали ворота, через парк, по аллее, подъехали к деревянному одноэтажному дому, обитому тёсом, выкрашенному тёмнорозовой краской. Нас встретили радушно, приветливо.

В доме жили два брата раздельно, вход в дом разделён на две половины. Высокие окна, терраса с колоннами, в подвале – кухня, вокруг дома много кустов сирени, акаций, барбариса.

Эта тётя вышла замуж в семью, где тоже купили небольшое имение. В доме было несколько комнат, обстановка старая: диваны, кресла, шкафы, столы, деревянные кровати, в общем неплохо и барский дух ещё не исчез. Земля – один камень, и было её немного, хлеб родился плохо.

Муж тёти Ани имел небольшую лавочку, брат его скупал и продавал скот. Богатства не нажили, но детям старались дать образование. Угощали нас хорошо. Много было разных закусок, жареного мяса и птицы, пирогов, особенно сладких с вареньем, фруктов и сладостей.

Ночевали у них только две ночи. Когда уезжали, дядя принёс нам из лавки большой пакет с гостинцами. По дороге нам всё разделили пополам. Так они прожили там до 30-х годов, ничего не построив. Обратный путь не представлял большого интереса.

Мы устали от дороги – сидели и лежали – хотелось домой. Годом раньше, на этот же праздник ездила моя старшая сестра с бабушкой и Мариной Ивановной. Когда они вернулись оттуда, я расспрашивала свою сестру о поездке в Ильинское, и мне хотелось туда поехать. Очень мало времени было там, и немного осталось впечатлений.

Глебово.

Вспоминаю поездки к дедушке (отцу матери). Мою мать взяли замуж из деревни Кожевниково, в пяти верстах от Барсуков. Отец матери после женитьбы и раздела с братом уехал в Петербург. В то время город усиленно строился, была уже железная дорога. После Пасхи на всё лето уезжал и работал каменщиком.

На зиму приезжал домой, строительные работы заканчивались. Трудолюбивый, честный, он не пил, не курил – быстро продвигался по работе. Его поставили десятником, а потом и подрядчиком стал.

Строил не только частные дома, но и государственные учреждения. Участвовал в строительстве Московского вокзала и был за это награждён золотой медалью Государем Александром III.

Когда дети подросли, оставлял на них хозяйство, нанимал женщину, чтобы готовила на семью, ухаживала за скотом – брал с собой жену и маленького ребёнка, девочку лет десяти – уезжал в Петербург.

Квартира у него была хорошая, дома ничего не готовили, еду брали со стороны. Вечером дедушка приезжал со стройки и привозил из кухмистерской студень, пирог, лимонад. Дома варили только кофе на спиртовке.

Эта девочка была моя мать, она нам рассказывала, как им было скучно в городе, не нравилось видеть серые дома, дворы-колодцы, куда и птицы не залетали.

Они не могли дождаться, когда уедут домой, на природу, где можно ходить по траве, купаться. Иногда бабушка с детьми ездила в Летний сад, девочка каталась на карусели, мать покупала ей всякие сладости, апельсины, но всё равно ей хотелось в деревню, и в конце июня они уезжали домой в деревню.

Когда дедушка отработал около 40 лет, у него заболела жена, ей можно было сделать операцию, она не согласилась, просила отвезти её домой, чтобы умереть дома.

У него было 8 человек детей, только две старшие дочери были замужем. На руках у него были четыре сына и две дочери, последней около 2-х лет. Бабушка Александра Филипповна Русанова умерла в конце июня <21.06.1896> от менингита. Похоронив жену, он уехал в Петербург заканчивать свой подряд.

Вскоре из газет он узнал, что в десяти вёрстах от г. Ржева продаётся с торгов через банк имение князя Гагарина. Ему удалось купить имение, половину стоимости заплатил сразу, остальные деньги в рассрочку.

Купил всё: землю, стройку, инвентарь, скот с условием: князю жить до смерти. Рассказывали: когда дедушка поехал посмотреть это имение – ему всё очень понравилось, в парке он сел на пенёк и сказал: «Я отсюда никуда не уеду». Действительно, он дожил там до конца своей жизни.

Имение было небольшое, он покупал для одной своей семьи. Земли – двести десятин, две фермы – свиноводческая, он скоро её порушил, а вторую – молочную – сдавал эстонцу. Она существовала до самой революции, продукты поставлялись в г. Ржев.

От платформы «Есиповская» железной дороги имение находилось в одном километре, рядом с селом Глебово. Сейчас там совхоз «Глебовский». Дедушка закончил работать в Петербурге, землю оставил брату в деревне, имущество погрузил на подводы, забил в доме окна и переехал в Глебово.

Моя старшая сестра жила у дедушки шесть лет до школьного возраста. Она приезжала к нам с бабушкой (сестрой умершей бабушки) на Николин день. Я впервые увидела свою сестру – это была очень хорошенькая девочка, беленькая, волосы подстрижены, в красивом платьице-матроске, в хорошем зимнем пальто на белом меху, в зимних меховых башмачках, в шапочке, повязанной платочком.

Мне так всё это понравилось – стала проситься, чтобы и меня взяли в Глебово.
Бабушка поддерживала меня в этом желании и говорила: «Поезжай, и тебе дед сошьёт такую на меху шубку. Мы поехали на поезде, для нас была выслана лошадь на ст. Панино, сели в большой вагон, ехали долго, расстояние было шесть километров, падал снег, мне всё хотелось скорее видеть дедушку.

Подъехали к большому каменному дому – это был флигель. Я впервые увидела дедушку: он был высокого роста, одет в дублёную шубу, подпоясанную красным кушаком, в рукавицах и валенках, на голове большая меховая шапка.

Он спросил: «Чья это девушка?» – «Сашина, твоя внучка»,– ответила бабушка. Мы вошли в дом, я увидела большой деревянный стол и скамейки – это была людская, у стены шкаф и чугунная печка, здесь кормили людей, стояла лесенка на печку влезать.

В другой комнате жил дедушка, вдоль перегородки стояла железная кровать, у стены – мягкий диван, перед ним – круглый стол, большое высокое окно, около ширмы стояла кушетка, на ней спала бабушка, за ширмой – кухня.

Моя сестрица чувствовала себя здесь хозяйкой, она свободно по всем местам ходила, подставила стул к окну и достала красивые коробки, наполненные разными лоскутками – шёлковыми, бархатными ленточками, мне показалось это чем-то необыкновенным.

Показала свою куклу с фарфоровой головкой в красивом платье. Тётя Оля (невестка) сшила ей эту куклу. Мне сестрица отдала старую куклу – тряпочную, грязную без волос, лицо круглое, нитками расшиты глаза, брови, рот и нос.

Я не взяла её в руки, не хотела с ней играть, плакала – мне хотелось такую же куклу, как у сестры. Дедушка привёз из Ржева такую же фарфоровую головку, я её взяла домой. Крёстная пришила туловище, руки и ноги, одела в красивое голубое платье.

Спала с сестрой на диване, мне казалось там всё мрачным: каменные серые стены, высокие потолки, чужие люди – скучала о бабушкином доме.

На зимние каникулы приехала тётя Матрёша, ещё привезли двоюродного брата Федю, нам стало весело, она с нами занималась: читала, показывала картинки, открытки, рассказывала сказки. Мы все сидели на печке, нас было много, и решили положить нас спать на полатях.

Мы спали на мягком постельнике, на подушках и одевались хорошим ватным одеялом. Каждому хотелось лечь с Матрёшей (ложились по очереди). Бабушка кормила нас отдельно от взрослых, после завтрака бежали в дом пить чай.

Дедушка утром не пил чай. Невестка тётя Оля хорошо относилась к нам, поила чаем, давала сладости, у неё не было своих детей. Мы выходили на улицу, бегали в парк, катались с горы, один раз забежали в какую-то сторожку, где жил бывший сторож – я увидела страшную бедность, небольшое помещение, грязный пол, босые дети, на столе корки хлеба – чувство безысходной тоски охватило мою душу, я увидела что-то новое незнакомое.

В большом доме внизу из бывшей лакейской тоже выбежали босые дети, мальчик побольше меня босиком бегал по снегу (наверное, от храбрости).
 
Каждое утро в воскресенье дедушка ездил в Ржев закупать продукты, чего не было в своём хозяйстве – керосин и другое. Бабушка наказывала купить нам семечек, а дедушка говорил, чтобы нам насыпали в карманы по совку овса и мы лущили бы и ели его. Он шутил – всегда привозил семечек и пряников. Нас там ничего не заставляли делать.

После зимних каникул Матрёша уехала в Ржев, сестрица осталась ещё пожить, а меня бабушка взяла домой. Мне там сшили шубку на овечьем меху, покрытую простым материалом с двумя большими карманами и хлястиком.

Шубка была тёплая, но не такая хорошая, как у сестры. Когда мы учились в школе, нам сшили одинаковые суконные пальто.

Дедушка был неласковый, он сидел на скамейке, мне захотелось обнять его, я влезла на скамейку, прошла по ней до угла, пошла по другой, на которой он сидел, встала сзади и обняла его обеими руками, он сказал: «Ах ты, лиса патрикеевна!»

Взял меня за руки и посадил на колени. Он был суровый, но относился к нам хорошо.
Эта поездка была зимой, и я так ничего и не видела. Весной, когда оделся лес, мы опять поехали в Глебово.

От платформы шли по берегу реки Бойни, перешли мостик, и я увидела на пригорке большой каменный двухэтажный дом, в задней части дома – антресоли, за домом, немного правее, флигель с колоннами, в котором я уже была, но зимой не так всё можно было увидеть.

Дом стоял посредине парка, с одной стороны – липовые аллеи, с другой – много берёз и других деревьев. Внизу дома – открытая веранда, огороженная железной решёткой. Много роз, жасмина, сирени и аллеи акаций. Всё цвело.

Перед домом к реке – большая поляна, усеянная маргаритками, анютиными глазками, они сами росли. За розами тоже не ухаживали – они вырождались, но тогда ещё цвели. Меня всё восхищало, я такого ещё не видала.

Мать несла на руках маленькую девочку – Маню, когда мы вышли по дорожке из парка к дому – на крыльце стояла тётя Матрёша, на ней было красное шерстяное платье с чёрными бархатками, в туфельках, волосы заплетены в две косы, очень красивая девушка. Она подбежала к нам, поздоровалась, взяла девочку от матери и понесла в дом.

Пришёл дедушка, два брата матери и тётя Оля. Пили чай и ужинали в доме, ночевали. В доме они занимали только один угол: три комнаты и большую прихожую (две комнаты по фасаду по два окна, окно сбоку выходило из спальни тёти Оли).

Обставлены были диванами, креслами, в одной комнате стояло большое зеркало, в другой –  шифоньерка с хорошей посудой, диваны, изразцовая лежанка и ширма отделяли прихожую, где у стены стоял большой буфет.

У тёти Оли в спальне было очень хорошо. Деревянная полированная кровать высокая, покрытая белым покрывалом, много подушек, комод, покрытый зелёной салфеткой с серебряными кистями, ковёр на стене, гардероб и сундук – всё это привезли в приданое.

Верх не отапливался, там комнаты – парадные: двухсветный зал, вдоль боковой стены – колонны, кресла на колёсиках, стулья. Стены были оклеены белыми обоями с мелким сине-золотым рисунком.

Из зала двери вели в гостиную, в простенках – высокие зеркала в рамах орехового дерева. Диваны и диванчики на две стороны с одной спинкой, обитые репсом светлым с синим рисунком, стены – синие, внизу гладкие, сверху с рисунком, посредине и сверху укреплены багетом. Следующая комната – угловая (княгинина).

У задней стены – возвышение и две колонны, как амвон в церкви. Очень светлая комната – окна с двух сторон. Стены зелёные, в простенке – зеркала в чёрных рамах, голубой фонарь. Сзади и сбоку были ещё небольшие комнатки, но они всегда закрытые. Полы паркетные, двери с карнизами, очень хорошо отполированные. Хорошие изразцовые печи с медными вьюшками.

Много мебели продали: два рояля, буфет орехового дерева. Наверх вела широкая лестница, устланная ковровой дорожкой – всё это оставалось до конца.

Сестрицу мою в этот год взяли домой, она должна была учиться. Дедушка хотел, чтобы она там пошла в школу, но родители считали, что она отвыкнет от них, не будет их любить, кроме того она уже могла быть помощницей матери.

В это лето я заболела дифтеритом: заболело горло, крёстная понесла меня к фельдшеру, который жил недалеко от нас в Барсуках. Он смазал мне горло йодом с глицерином, мне не стало лучше, к вечеру начался бред.

Утром бабушка повезла меня в Берновскую больницу. Это был Ильин день, к нам в это время приехала Матрёша, она поехала с нами, мы заезжали на мельницу (по пути).

Я лежала на подушке и держала в руке красное яблоко. Бабушка принесла меня и поставила на кровать, на материну постель положили. Мне показалось там очень плохо, старшая сестра обувает младшую, Настеньку, она никак не может попасть ногой в суконный башмак – обе горько плачут, слёзы текут у них по лицу.

После чая поехали в Берново. Помню, как мы ехали вдоль поля, скошенный клевер лежит в валах. В праздники не работали, и больница была закрыта – мы поехали обратно. Ночью, как мне рассказывала потом бабушка, мне было очень плохо, я почти не дышала, в горле, как ей казалось, происходили какие-то звуки.

Бабушка не отходила от меня, и помаленьку, по капельке вливала в рот тёплый чай с мёдом – я вспотела к утру – стало лучше, она увезла меня домой.

После болезни увеличились железы, я долго ходила с завязанным горлом. Так я жила в Барсуках, на мельницу ездили в праздники: Николу весной, Ильин день, Успение.

Бабушка любила всех внуков, к нам приходила сестра отца с детьми, нас набиралось много, ездили на ярмарку в Берново, она покупала семечки, конфеты, пряники, и мы её любили за ласку и доброту.

В один из праздников на мельнице произошло ужасное (событие) происшествие. Пришла тётя с двумя детьми, девочкой и мальчиком, и ещё с ними была девочка, она была старше всех. Мы бегали, играли около дома, потом она повела нас в рожь – рвать васильки. Мы их собирали, она показала нам, что в колосках ржи есть чёрненькие длинные зёрнышки и что их можно есть – они сладкие, брала в рот и ела.

Я взяла в рот, разжевала, действительно сладкие, но неприятные – я выплюнула и больше не брала. Сестра моя и все ребята брали в рот и жевали, а сколько их они съели, мы не знали.

Когда пришли домой, девочке Наде (тётиной) стало плохо, ей полоскали рот, совали палец, чтобы вырвало и ждали утра, чтобы везти в больницу. Ночью она умерла.

Когда мы встали – она лежала в гробике под иконами. Мальчику (её брату) тоже было плохо, его успели свезти в больницу – его спасли. Мы с сестрой ничего не чувствовали.

Они отравились спорыньей. Тётя Саша обмирала, плакала, мы все плакали и жалели маленькую Надю, но она была нездоровая девочка – у неё был туберкулёз позвоночника.

Когда мне исполнилось семь лет <1908>, я вполне подготовлена была к школе – знала буквы, цифры, считала в уме до сотни и больше. Ходила в лавку за какой-нибудь мелочью – знала цены и могла сосчитать, сколько всё это стоит.

Помогала дяде Коле насыпать зерно в мешки из засек, держала мешок, он спрашивал, сколько стоит мешок, два, десять? Очень хотелось в школу, но считали, что мало лет – не возьмут. В этот год открылась школа в Высокове, раньше ходили в село Кунганово.

Учительница была одна на три класса. Дядя Ваня поговорил с ней, меня приняли. Учеников было очень много, некоторым – по десяти лет. Парты большие, вместо шести человек сидело по семи, восьми.

Ходила в школу с большой радостью. У меня была грифельная доска, букварь. Через месяц учительница сказала, чтобы я не приходила больше в школу, училась хорошо, мне одной было семь лет. Домой пришла со слезами. Каждый день писала на доске и складывала буквы в слова, как-то потеряла грифель – гвоздём писала на доске.

Дома было очень скучно, зимой крёстная шила, сидела за ножной машинкой, а я писала, играла в куклы, из лоскутков что-то выкраивала и шила, помогала на кухне бабушке. Крёстная горевала о Наташе и часто плакала, я её очень любила, жалела и утешала.

Она была ещё очень молодая. К нам пришёл мужчина, сначала он сидел на кухне, разговаривал с бабушкой, пить чай его пригласили в комнату. Я знала, что его зовут Павлом Ивановичем, у него была пивная «Саратов» на большой дороге, не доходя до Высокова, куда я ходила в школу.

Скоро я узнала: крёстная выйдет замуж, Павел Иванович приходил за неё свататься. Сказали мне об этом молодые тётки, они любили меня подразнить, в это время крёстной дома не было. Какую они нанесли мне душевную боль: я плакала, мне казалось, я не перенесу этого – крёстная, моя крёстная оставит меня и уйдёт к какому-то чужому человеку.

Когда она пришла – стала уговаривать меня, что этого не будет. Она сидела на лежанке и уговаривала меня, я стояла рядом и плакала.

Мы с ней вместе спали, ни есть, ни спать я не хотела – у меня началась рвота, как меня уложили на кровать, я не помнила, рвота продолжалась желчью. Смотрела на свои руки – они были в красных пятнах, услышала, что я заболела корью.

Очень болела голова, я ничего не могла есть, и кошмары, всё один и тот же сон – много комнат, оклеенных обоями полосами, и я никак не могу выйти из них, этих комнат. Ездили со мной к фельдшеру. Когда меня одели, я увидела себя в зеркало – лицо моё было в красных буграх.

Ехать недалеко – версты три – я лежала, укрытая одеялом, не могла смотреть на снег – меня рвало, кружилась голова. Болела долго, крёстная хорошо за мной ухаживала, вечером варила на лампе рисовую молочную кашу.

Не было аппетита, они с бабушкой решили давать мне немного портвейна, я с удовольствием его пила, мне нравился вкус и запах вина.

Летом <1909> привезли к бабушке мою сестрицу, чтобы вместе с ней ходить в школу. Она в третий класс, я – в первый. Ранним утром нас брали в ригу следить за лошадью. Мы стали жить вместе, учились у одной учительницы – Анастасии Матвеевны, второй класс вела сестра её – Александра Матвеевна.

Школы неблагоустроенные – земство снимало два крестьянских дома. В одном помещении занимались два класса. Учились мы с удовольствием. Обычно за баловство детей наказывали: ставили к доске, выйти из класса приказывала учительница.

Мы ни разу не были наказаны. Любили читать сказки, учить стихи наизусть, Анастасия Матвеевна очень строгая – мы её боялись и не очень любили. До школы было километра два, в большие морозы нас возили на лошади, после занятий приезжали за нами, заодно подвозили наших двоюродных братьев и сестру.

Работы по дому было мало, собирали воду с окон, подметали пол и мыли чистую посуду.

В эту осень после Покрова случился пожар. В это время трепали лён, и в доме (от нас через один) у Алекс. Семёновича наложили его на подмостки при выходе на скотный двор. Дом загорелся со двора. Считали, что это от неосторожного обращения с огнём.

Ветер от нас был в противоположную сторону – все Барсуки сгорели, осталось два дома – наш – крайний и нашей тёти Катерины. Люди спали в это время, почти ничего не спасли. Много сгорело скота, коров осталось мало. Лошадей выгнали. Сколько было горя и слёз,  впереди – зима. Поселились в банях и амбарах. У нас четыре семьи поселились.
 
Утром мы пошли в школу мимо этого пожарища, где лежали обгоревшие животные с треснувшими животами – было так страшно видеть это – что на долгие годы остались в памяти. Месяца за два выстроили кухни, сложили печки и стали жить, за зиму и дома поставили, к Троице праздновали новоселье.

Только наша Марина Ивановна решила построить кирпичный дом, чтобы больше пожара не было. Одну деревянную кухню в три окна построила, да фундамент был подготовлен, в Пасху служили молебен.

Точно такой же дом и Димитрий Иванович построил (по прозвищу «глухой»). Эти дома стоят до сих пор, красивые большие. Барсуки стали ещё красивее. Дом, с которого начался пожар, не строили на прежнем месте – выехали на станцию, где всё заново построили. Так на отдалении стояли два дома шесть лет.

В эту зиму <1910> после рождественских каникул, женился дядя – брат матери, с родителями ездили на свадьбу в Глебово. Кроме нас ездило ещё много родственников, мамина сестра с мужем, дочерью и зятем, дедушкин брат с женой – едва уселись в два больших возка, присланных для гостей на станцию Панино.

Погода была хорошая, шёл крупный снег, не очень холодно, нам с сестрой было очень хорошо, когда мы с родителями были одни. Подъехали к дому, там шли приготовления к свадьбе, мы с тётей Матрёшей переносили посуду, взятую напрокат, мыли и вытирали.

Пришёл дедушка, пили чай и закусывали, спали на антресолях. Дядя Пётр женился на дочери купца Давыдова из села Мологино. Привезли на двух лошадях приданое невесты – Ольги Ивановны.

Тётя Оля хорошо накрывала столы, расстанавливала вазы с фруктами: яблоками, грушами и виноградом, ставила рюмки и бокалы и всякие холодные закуски, был нанят гармонист.

Тётя Матрёша с подругой нас хорошо причесали, подвязали по платью красивые ленты. После венчания в своей Глебовской церкви приехали и пришли все гости, молодых дедушка встретил, поцеловал, поздравил, стали осыпать овсом молодых и сажать за стол и все гости садились, нам хотелось видеть невесту. Она была красивая, в розовом шёлковом платье со шлейфом в цветах и вуали – нам понравилась.

Кричали: «Ура! Горько!» Пили шампанское, обносили жареным на блюдах, рыбой, пирогами и др. После поздравлений, тостов, пожеланий начались танцы. Гости сидели на диванах вдоль стен и в другой комнате, их обносили орехами, конфетами на подносах, апельсинами, яблоками и другими сладостями.

Я стояла около матери, не успевала всё съесть (осторожно клала в карман). Мы захотели спать. Какие хорошенькие на антресолях комнатки с низкими потолками и лежанками, мы спали на полу. Утром снова сидели за столами, свадьба продолжалась. Молодёжь поднялась наверх, и мы туда побежали, одетые – в пальто, нас катали на креслах (вот тогда только я всё там рассмотрела).

После обеда поехали в гости на лошадях в Мологино в дом невесты. Мы ехали с отцом и матерью – одни на лошади. Проезжали сёла, деревни, было морозно, только к вечеру приехали в Мологино. Дом у них был хороший, большой, обит тёсом и выкрашен сиреневой краской, с вышкой, посередине – высокое крыльцо, в одной половине – лавка (они занимались торговлей). Внизу были накрыты столы.

Там так же, как в Глебове, всё было хорошо. Наверху были танцы, мы бегали по лестнице и видели, что очень много пришло народа – смотреть свадьбу, танцы. Очень хорошо танцевали две маленькие сестры невесты, мы были младше их и так танцевать не умели – стояли около матери.

После 12-ти ночи поехали домой, говорили, что кто-то отстал от свадебного поезда и заблудился – приехали только утром. Мы благополучно прибыли к дедушке во флигель (он не ездил).

На печке отогревались. Здесь были только дочери дедушкины с мужьями, да мы – дети. Взрослые сидели долго за столом, а мы заснули.

На другой день, после обеда, стали собираться домой. Нас проводили и дали всего много с собой, оставшегося после свадьбы: несколько бутылок вина (шампанского, портвейна, рябиновки), гостинцев и подарков.

Весь вечер угощались и рассказывали про свадьбу. Утром отец с матерью уехали домой, мы продолжали ходить в школу. Для нас эта свадьба осталась радостным воспоминанием.

Сестра была ещё раньше на двух свадьбах, когда женились старшие сыновья дедушки. Меня не брали – я была мала, но помню, как поехали на свадьбу дяди Павла <~1906>.

Когда приходили из школы, нам как-то иногда было скучно, если нас не встречала бабушка или крёстная. Однажды крёстная меня не встретила – я стала спрашивать у тёти Маши, где же крёстная – она ответила мне, что крёстная уехала в Москву.

Я заплакала и побежала к ширме – смотреть, где висели её вещи – всё было на месте, но я продолжала плакать, полезла посмотреть на себя в зеркало – ухватилась за окно и увидела: она идёт, покрытая шалью со станции, падает снег ей на голову и плечи – я бросилась к ней и была так рада, мне казалось, что я ни одного дня не могу жить без крёстной.

На следующей неделе нас взяли домой. Родители считали, что мы отвыкнем от них, не будем их любить и слушать, что нас избалуют. Как не хотелось уезжать, расставаться с бабушкой, со всей семьёй, особенно с крёстной, где мы видели любовь, ласку и удобства.

Стали учиться в Берновской школе. Нас было уже шесть девочек. Мы были уже большие – ходили в школу, помогали матери, три дошкольницы: Агриппиночка, Настенька и Машутка – самостоятельно играли, последняя, Оленька – в люльке, родилась летом.
В Бернове школа была благоустроенная, существовала уже много лет.

Входная лестница и коридор разделяли помещение на две половины. Большие окна выходили на две стороны. Второй и четвёртый классы вела старенькая и очень добрая учительница – Мария Алексеевна. Первый и третий – Агриппина Сергеевна – строгая, учеников наказывала. Здесь нам нравилось больше, всё было на своём месте.

Школа стояла при въезде в село на отдалении от других домов. Из окон было видно большой каменный, вроде колокольни, помещичий дом. Он стоял в парке среди елей, берёз лип, благодаря его высокому положению (на пригорке) – его было видно со всех сторон – это дом Вульф – где бывал А.С.Пушкин.

В то время село было большое и красивое. Около церкви – площадь, дома с трёх сторон, за церковью – река Тьма. Посередине площади – волостное двухэтажное управление. Внизу – контора, наверху – библиотека большая, где можно было взять что угодно из классики. Это очень отражалось на населении: молодёжь развита, начитанна.

На площади перед волостным правлением – памятник А.С.Пушкину, ограждённый цепями. Это был 1909 год. Много ли прошло времени с того, как Пушкина не стало, наверное, были такие люди, которые видели его при посещении этих мест.

Жить на мельнице мне не очень нравилось – тесно и беспокойно. В прихожей стояли два деревянных дивана, у окна столик, здесь сидели люди, приехавшие молоть рожь и бить масло, льняное.

Дальше – комната в два окна, с одной стороны отделялась большим шкафом (гардеробом), с другой – чайным шкафом, в ней было метров двадцать, где мы ели, учили уроки и спали, за шкафом спальня в одно окно.

Около окна спать было холодно и шумно от воды, его закрывали досками и одеялами, там и люлька висела за занавеской.

В заднем углу печка и все кухонные принадлежности. Всегда тепло, довольно чисто и как-то оживлённо – я стала привыкать ко всему. У нас было любимое занятие – доставать со шкафа переплетенный журнал «Нива» и ещё очень большой переплетённый календарь, смотрели иллюстрации духовного содержания, знаменитых картин Третьяковской галереи (отец привёз, наверное, с каких-нибудь торгов).

Некоторые иллюстрации в красках, поблёкших, на чердаке было много портретов в хороших рамах. В большие морозы в школу возили нас на лошади. Учеников было мало, стояли свободные парты, а в четвёртом классе всего двенадцать человек. Моя сестра училась хорошо и не была такой застенчивой, как в младших классах.

Хорошенькая девочка всегда хорошо причёсанная, у неё была длинная коса, волосы, как лён – серебристые, синие глаза, складная фигурка, послушная, её очень любили родители. Я тоже к ней очень привыкла и полюбила.

Я приходила из школы раньше её, после не могу дождаться её – бегу встречать, только поднимусь в горку – она идёт с книжной сумкой за спиной, мне становится весело, хорошо.

Нам нравилось в школу ходить после Пасхи, было тепло, до занятий успевали поиграть в лапту, а во время обеденного перерыва поиграть в ловички, пряталки. После окончания занятий в школе летом, я стала отбирать дранку, сестрица показала мне, как надо было её укладывать в полсажёнки.

Работник Кузьма вставал рано, напилит (у нас была пила, которую в движение приводила вода) чурбанки и начинает драть, мне не хотелось рано вставать, но надо, а то Кузьма надерёт полный прилавок и трудно будет разобраться. Я научилась ровно складывать и ровно уложить в полсаженки.

Кузьма останавливал машину, чтобы покурить, я бежала домой, там только ещё вставали: Нюра помогала матери покормить маленьких, вымыть посуду, пошить. Для меня долго время шло от завтрака до обеда, я несколько раз бегала домой – смотреть время. После обеда Кузьма отдыхал час, я не могла заснуть.

Вторая половина дня шла быстрее, через три часа – чай вечерний, и через два – ужин. Я привыкла работать, время проходило в этой работе – вода сбывала во время сенокоса, мельницу останавливали. Нюра окончила четыре класса, сдала экзамен на пятёрки. Училась она нелегко, при выполнении домашних заданий много плакала.
 
Родители стали думать, в какую школу её определить, чтобы она продолжала учиться. В это время в Твери училась наша тётя Матрёша в школе Максимовича. Крёстная очень хотела, чтобы она там училась и была бы учительницей, но она не хотела быть учительницей.

Матери хотелось учить её шитью, у нас была большая семья, много девочек, вот она и будет шить им платья.

Её приняли в школу Еропкиных в Твери, платную, закрытую, четырёхгодичную. Меня не было дома, когда отец повёз её в Тверь, вскоре я приехала, было скучно, мы с мамой плакали (я ездила с крёстной варить грибы).

В третий класс я пошла в Сенчуковскую школу только что открывшуюся в этот год. Со мной пошла в школу в первый класс младше меня сестра – Агриппиночка.
Помню, как мы пошли в красных платьицах и голубых передничках, нас никто не провожал, я вела сестрицу за ручку – страшно было переходить плотину, зимой ходили по льду, недалеко – перешли плотину, небольшой луг и деревня.

Для школы снимали небольшой дом, в одном помещении занимались три класса: раньше занимались дети в других школах.

Приехала учительница, только что кончившая гимназию в Торжке – дочь генерала Неемова. Красавица, хорошо одета, красиво причёсана, ласковая и добрая. Это была первая учительница, которая меня полюбила, научила любить литературу, поручила мне маленькую школьную библиотеку.

Мы с Агриппиночкой стали ходить в другую школу, не такую благоустроенную, как в Бернове, мы с ней подружились, я её полюбила. На зимние каникулы меня отпустили к бабушке, я там долго и тяжело болела скарлатиной. В это время бабушки не было дома, она уехала на Кавказ к дяде Ване.

В эту зиму женился дядя Коля, справляли свадьбу, всё было хорошо, много народа, свадьба продолжалась три дня. После венчания поехали к невесте, вернулись ночью, на второй день свадьба продолжалась у нас.

Народа было много, не могли всех уложить спать – уходили в другие дома (молодёжь). На третий день после утреннего стола – поехали кататься, только к вечеру гости стали разъезжаться.

Были мои родители на свадьбе и взяли меня домой.
В школу ходила одну неделю, после масленицы у отца началась большая работа. Он купил две десятины леса у Вульф – строевой еловый лес пилили, отправлял поводы с брёвнами, я должна была принимать – считать брёвна и подписывать квитанции.

Плотники рубили срубы для домов, пильщики пилили доски. Эта работа продолжалась почти до сенокоса.

Весело было у нас в это время, после работы (после Пасхи) они пели, играли на гармошке. В школу мне не пришлось ходить до кона занятий. Я только сходила сдать книжки, в свободное время читала, делала задачи, писала по заданию учительницы. На лето и на зимние каникулы отец привозил сестрицу из Твери.

Она очень выросла и похорошела, хорошо одета, отец купил ей всё, что было нужно – там сшили, весной и нам с Агриппиночкой платья голубые из тонкого сатина в мелкую крапинку прислала – таких платьев у нас никогда не было.

Летом на мельницу приезжала тётя Матрёша. Отец с работниками уезжал на сенокос, привозил траву, мы сушили и убирали сено, нам было очень хорошо. Мои воспоминания о мельнице и Бернове остались радужными.

Население в Бернове и других местах волости культурнее нашего (Высоковского). Многие жили в Петербурге, Архангельске, работали в ресторанах, гостиницах (были содержатели гостиниц). Материально хорошо обеспечены.

Приезжали на всё лето в свои дома, всё лето ничего не делали, глава семьи уезжал пораньше, семья оставалась до конца августа. Мы видели дачников в церкви, на ярмарках. Одеты – по первой моде, такая жизнь привлекала многих, стремились уехать в Питер.

В Бернове и окружающих селениях и язык был питерский, говорили: чиво, видро, стикло. У нас говор – московский – чаво, стякло, вядро – акающий. Из наших мест в Питере работали каменщиками и на заводах – т.е. на тяжёлых производствах. Пребывание А.С.Пушкина в этих местах сыграло большую роль.

Когда я училась уже в гимназии и проходили Пушкина, где и при каких обстоятельствах создавал он свои произведения, мне казалось, что когда идёшь пешком от Бернова до Подсосенья по перелескам, что вот о них и написал Пушкин – «Барышню-крестьянку», там они и встречались (герои).

На мельнице мы много видели чужих людей, с одним мужчиной у нас была большая дружба. Он приходил к нам не за делом, а просто так, он хорошо читал, приносил свои книжки. Вечером, после чая (он пил у нас чай) просили его почитать нам.

Звали его Алексеем Ивановичем. Читал медленно, выразительно, без запинок, с каким интересом мы слушали: Гоголя – «Вий», «Страшная месть», «Тарас Бульба», «Женитьба» и другие, Аксакова, Пушкина, Лермонтова.

Он приехал домой на отдых из Питера, где работал лакеем в молодости, а потом поваром в доме князя. В деревне оставались жена и двое детей, они занимались хозяйством.

Дочь – Нюшу мы очень любили, она вышла замуж, сын – Андрюша, лет шестнадцати, катал нас на санках и учил кататься на лыжах. Лыжи были охотничьи – широкие. Мы садились на них, он подталкивал нас с мельничного моста, мы летели, как в бездну, были смелые.

В масленицу ездили кататься с Агриппиночкой и Настенькой – не на съезд, а по деревням: Щелкачёво и Сенчуково совсем рядом. У нас была очень красивая лошадь: серая в яблоках, её звали «Унылка».

Одной женщине муж привёз с выставки эту молодую лошадку из Петербурга. Она не могла справиться с «Унылкой», так её разнесла, чуть не насмерть – остановила её только тем, что направила в реку – решила продать. Лошадь молодая необъезженная. Отец её тренировал, выучил – мы, дети не боялись одни кататься.

Летом, во время сенокоса, она объелась молодым клевером – получился завал в желудке, она погибла. Ночью ходили за ветеринаром, ничего не могли сделать. Когда мы утром встали – её уже не было, побежали на бугорок, где её похоронили.

Нам было жалко – плакали. Мать долго плакала, когда видела пустое место: при виде её (матери) Унылка тоненько ржала, как будто приветствовала.

На мельнице отец терпел большие убытки, редкий год плотина сохранялась. Ледоход и весенняя вода уносили сваи и разрушали дамбы с двух сторон. Восстановить плотину стоило очень дорого, иногда денег не было таких, мать ездила к своему отцу занять – осенью возвращали долг, с тем условием он только давал. Дохода было мало, отец стал заниматься разработкой леса: драли дранку, пилили тёс и другие материалы, рубили срубы для домов.

После 4-5 лет на заработанные деньги он смог купить лес с землёй в собственность через земельный крестьянский банк. Помещик, какой-то баран, почти не жил в своём имении, находился за границей. За долги имение поступило в распоряжение банка. Земля,  разделённая на участки от 20-22 десятин, очень скоро была распродана.

Осенью, после отъезда старшей сестры в Тверь, отец с вечера сказал мне: «Поедем, Сашенька, со мной завтра смотреть лес?» Я согласилась, в школу не пошла, и утром поехали на «Нивы» – название имения.

Проехали знакомые места: Берново, Подсосенье, дальше дорога мне была незнакомой. Поля расположены на плоских горах, четыре раза мы поднимались и опускались, пока доехали до деревни Копылово. За деревней дорога опять в гору.

Здесь отец сказал мне, показывая рукой вправо: «Вон, видишь, за перелеском лес возвышается над всем, этот лес мы купим». Действительно, я увидела зелёный лес, как шапка, возвышающийся над всем этим местом.

Подъезжая к самой усадьбе – проехали аллею тополей, повернули направо – вдали от дороги стоял деревянный одноэтажный домик, небольшой, перед ним аллейки акаций шиповника, барбариса, с другой стороны дома – веранда, кусты сирени и небольшой сад. Около дороги несколько маленьких домиков, рига, сараи и большие пруды.

Там уже работали землемеры, отец ушёл с ними, а я сидела на тележке и видела: из барского дома выходили женщины в белых передниках (наверное, это были горничные).
Из сторожки, где мы поставили лошадь, вышла женщина пригласила меня в дом. Я пошла, утро было холодное – замёрзла.

В домике печка была истоплена, тепло, женщина кормила своих детей завтраком, их было шесть человек, поставила на стол толчёную картошку, разбавленную молоком, больше ничего не поставила на стол, убрала со стола и села шить мужу рубашку на руках.

На стене висело ружьё: мне всё показалось очень бедно, сердце моё сжималось от тоски, хотелось скорей уехать, домой приехали на второй день, заезжали к знакомым, там и ночевали, мать беспокоилась о нас, но всё обошлось благополучно. Отец был доволен, он договорился о том, что дорогу банковскую проведут к нашим и другим участкам, канавы выроют в низких местах.

Через некоторое время покупка земли и леса была оформлена. Он заплатил четыре тысячи двести рублей – из расчёта двести рублей десятина леса и две десятины по сто рублей без леса.

Несмотря на все тяжести нашей жизни на мельницах, много видели радостей, развлечений. С большим интересом ждали весеннего паводка и ледохода, даже в календаре отмечали листочек.

Если это случалось во время обеда – бросали ложки, на ходу одевались и бежали смотреть. Зрелище было необычное: лёд, уже разломанный, приплывал в омут, воды – много, от напора воды и льда он ломался у нас на глазах.

Плотина была высокая – всё падало с пеной вниз, наскакивали льдины друг на друга, плыли ёлки, дороги, когда лёд пройдёт, вода падает вниз с плотины – настоящий водопад. Вот тут-то и разрушалась плотина, редко к берегу пристанет брёвнышко – всё уплывало.

Когда вода сойдёт – у берегов собирали эти брёвна. Надо было снова делать плотину. Приходили какие-то рабочие, на тачках возили песок из-под горы по доскам, настилали еловые ветки и засыпали их – это делали подход к плотине.

В дно вбивали толстые брёвна, между ними укладывали толстые доски, внизу настилали бревёнчатый пол. Доски держали воду, их можно было снимать (когда большая вода) и опять вставлять.

Сверху наводили лавы – мост, по которому переходили на другую сторону. Тьма и с правой стороны речка Нашига, которая протекала впереди вдоль всей деревни за амбарами, несла много воды в Тьму. В омуте был островок, какая высокая там росла трава, её косили, там же сушили и складывали в шатёр (на столбах крыша без стен).
 
Мы туда плавали на двух лодках, одна простая, на которой Кузьма перевозил людей, когда не было лав. Другая – ялик, окрашенный в сиреневую краску – с решёткой и якорем. Наш ялик брали кататься Щелкачёвские дачники, брали с собой граммофон. И как-то во время дождя забежали на мельницу и заводили граммофон (тогда это была новинка), женщины всё смотрели в трубу – думали, что там увидят человека, который поёт.

Во все времена года было хорошо на мельнице. Во время весны, когда всё цвело, мы каждый день с отцом катались на ялике, рвали лилии, кувшинки. Один раз Граня потянулась за кувшинкой и упала в воду в самом глубоком месте. Отец бросил вёсла, успел схватить за ногу, выскользнула нога из рук и опять в воду, сверкает её красное платьице, схватил весло, задел им за платье и вытащил.

Она была вся мокрая, вода с неё текла, стучали зубы, отец снял с себя пиджак и одел её. Это произошло в несколько минут, и, если бы он растерялся, девочка утонула бы.

Ещё у нас чуть не утонула трёхлетняя Маня: весной воды в реке было ещё много, течение быстрое, вода заполняла ключ, вдававшийся в берег в виде воронки, когда воды было немного, то не опасно – подойти и зачерпнуть водички.

У неё было маленькое ведёрышко, подошла, зачерпнула, ноги оскользнулись, и она упала в воду, я подбежала, дотянуться до неё не могла, она плавает в воронке, голова сверху воды, в это время шёл мужчина – мыть руки, она ещё не выплыла из воронки – он бросился в воду, вытащил.

Её принесли домой, она дрожала от холода, не простудилась, переодели и посадили на печку, от испуга она долго заикалась. Если бы её вынесло из воронки, он не смог бы её схватить – вода шла до верха берега.

Когда наступало тепло, вода в реке нагревалась – мы утром бегали с полотенцами умываться, купались там, где было совсем мелко, сидеть, как в ванне. К нам приезжала бабушка, она тоже ходила купаться с нами.

Тьма – река беспокойная, особенно после дождей, бывали случаи, что её не переедешь. Для многих осталось в памяти тяжёлое происшествие: в Павловское поехали в пролётке на паре лошадей с кучером две девушки, внучки помещицы Вульф, с гувернанткой и десятилетним мальчиком. После больших дождей воды – много, реки разлились, стали переезжать около Берновской мельницы – кучер испугался, пожалуй, их зальёт водой, да и девушки кричали, чтобы он повернул назад.

При крутом повороте и сильном течении передняя часть коляски съехала со шкворня – кучер выехал на берег.

Всех трёх девушек понесло по течению, мальчика прибило к берегу, он сумел ухватиться за прутья кустов. Люди видели это – помогли выбраться из воды.

Он остался жив, учился в кадетском корпусе. Мужчины поплыли на лодке с баграми – искать утонувших девушек – их унесло километра за два, их не спасли.

Похоронили около церкви, народа было так много – не помещались в церкви. Когда мы бывали в Бернове, всегда заходили на могилы погибших девушек. Мы их не знали, но было очень жалко.

Весной, после того, как сойдёт большая вода – ездили ловить рыбу со знакомыми. Мужчины против течения с двух сторон по берегу, держали края невода, вели его по дну реки. Через небольшое расстояние с той стороны с неводом переходили на другую и выбрасывали рыбу на траву.

Собирали в вёдра и высыпали в кадку с водой. Рыбы было так много, что не знаешь, какую брать, выскальзывала из рук. В воду заходили не один раз, налавливали не одну кадку.

Ловили перед заходом солнца, там было очень хорошо: свежая зелёная трава, цветущие одуванчики и купавы, свежий чистый воздух. Делили вёдрами мелкую, крупную – на штуки. Мы с отцом приезжали домой с рыбой и сразу же начинали её обрабатывать.

Крупную пускали в садок – ящик, метра на четыре, был установлен в реке недалеко от берега так, что вода через верх не проходила, стенки просверлены дырками – вода освежалась, внизу – водоросли.

С берега на ящик были положены доски, по ним можно было ходить. Для нас было большое удовольствие – смотреть, как рыба плавает, бросать хлеб, крупу, траву. Там было её немного: штук тридцать: лини, щуки голавли.

Долго её не держали в садке – засыпали, остальную рыбу чистили и солили. Посылали бабушке ведра два, и очень удобно было, когда кто-нибудь приедет – вытаскивали сачком и жарили, угощали гостей свежей рыбой.

Скота было мало: одна лошадь и корова, очень хорошая, молока давала больше ведра – это считалось много, на нашу семью вполне было достаточно, держали поросят, кур и очень много – уток, весной было несколько выводков утят.

Кормили их мало – они сами уплывали далеко, жили в лугах и кормились. Осенью, когда вода начинала замерзать, мы далеко ходили и насилу могли пригнать к дому – выйдут из воды, кормили овсом. Утки были упитанные, отец любил дарить хорошим знакомым уток и рыбу.

Наш домик стоял на высоком месте, наверное, когда-то пойма реки была шире – это и был берег. В то время, когда мы жили, река была неширокая, берега отлогие, воздух чистый (вдали от дороги), к вечеру поднимался туман, в воздухе различные запахи цветов, а их было много по берегам.

Весной песок для плотины брали с высокого берега – образовалась низина, на ней уже росли берёзки, кустики, осока и белые, сильно пахнувшие, цветы.

За низиной – высокая гора, с неё сыпался песок, откуда брали его и возили на тачках для плотины, наверху рос небольшой лесок, где мы собирали грибы, по самому краю этого обрыва были ласточкины гнёзда прямо в земле.

Мы сверху заходили и опускали руки в гнёзда – там были зелёные яички. Если приносили их домой – мать велела отнести обратно. Пение птиц не прекращалось до самого сна.

Жалко, что мы не знали многих птиц. Голуби были ручные, они сидели под крышей мельничного амбара, мы брали их в руки, приносили домой, кормили и отпускали. Воробьёв ловили решетом, интересно было подержать птичку и отпустить.

Весной привязывали к берёзам бутылочки для сока, рано утром бежали за ним, мы его пили – он был сладкий. Ближе к берегу, по бугоркам, набирали по чашечке земляники.

Летом, когда закрывали мельницу, и у нас был сенокос, сначала обкашивали по берегам, потом отец с работниками уезжали косить версты за три, привозили траву домой, мы сушили. Мы очень любили это время. Сено сохло везде: на поляне, на дороге, под горой, на высоком мосту, укладывали в копны, на другой день – убирали.

В это время к нам приезжали материны сёстры: тётя Маня и Матрёша, нам было хорошо. Спали в сенях, мать на досках устраивала бельевую постель, вешала полог над нами, он закрывал нас со всех сторон (уходили от жары….)

При мельнице было шесть десятин земли, часть её была непригодной для посева. На хороших местах сажали картофель – сдавали на винокуренный завод (лишний). Был огород и маленький садик, где росли кусты смородины, крыжовника, на огороде выращивали много овощей: огурцов, моркови, свёклы, капусты, подсолнухов и мака.

Большую часть земли засевали клевером. Для нас не было тяжёлой работы – всё делали мужчины.

Мы беспрекословно слушали отца и мать, много видели разных людей, слышали интересных рассказов. Я часто вспоминаю всё и считаю, что условия для нашей жизни были хорошие: природа, воздух и питание укрепляли наше здоровье, если болели какими болезнями – выздоравливали.

У маленькой Оли, шестимесячной, вокруг шеи были нарывы – она перенесла (считали туберкулёзного происхождения).

Отец много уделял нам внимания, проявлял большую заботу о нас. Сестру в Тверь всегда возил сам, на каникулы привозил. Купил нам с сестрой цветные зонтики и большие соломенные шляпы, брал нас в церковь, даже в пасхальную ночь, для меня это было тяжело, но зато с какой радостью возвращались домой – приносили из церкви кулич, крашеные яйца разговляться.

 Мать успевала всего наготовить, мы так уставали, что есть ничего не хотели, бежали на мост – смотреть, как играет солнце. Утро было пасмурное, но вдруг тучи разошлись, и солнце как-то затрепетало. Я видела это только один раз. Может быть, с такой верой больше не смотрела.

Сестра научилась хорошо шить, когда уезжала – брала с собой материалы, шила и присылала нам, осенью нам было жалко с ней расставаться, но надеялись, но надеялись, что скоро опять приедет.

При расставании я отдала ей свою ленту, нарвала стручков гороха и долго стояла на перекрёстке и смотрела на них вслед, пока не скрывались из вида. Как пусто без неё в доме и тоскливо.

Я пошла в четвёртый класс, младшая сестрица – во второй. Я много пропустила, учительница мне уделяла внимание – старалась наверстать пропущенное. У отца кончался срок аренды мельницы, мы в рождественские каникулы должны были уехать.

Сначала отвезли меня с маленькой Олей к бабушке. Семья здесь состояла из взрослых, нам много уделяли внимания, но сестрица моя ни к кому не шла – она не сходила с моих рук и спала со мной.

Через неделю приехали остальные члены нашей семьи. Дом – большой, все поместились. Мама с бабушкой готовили вместе на всю семью. Жили хорошо, мы с Граней ходили в школу, опять я стала учиться у Анастасии, моей первой учительницы.

Я не отставала от других учеников, весной – кончила школу с отличными оценками и одной четвёркой. Здесь, в Барсуках мы стали заниматься с хозяйством – всё мне было знакомо.

Летом ездила с отцом на сенокос в «Нивы», где он купил лес, снял три десятины клевера с тимофеевкой. Мать уговаривала меня не ездить туда – считала, что мне будет трудно, что он найдёт кого-нибудь помочь ему; но я поехала – жалела отца.

Действительно, когда туда приехали, было уже темно. Отец пошёл за ключом от сарая, я осталась одна, сидела на телеге, на небе уже были звёзды, кругом – ни души, только лягушки квакают в пруду, я прислушивалась, он долго не приходил.

Я вспомнила слова мамы, сожалела, что поехала. Но вот что-то хрустнуло – пришёл отец, мне стало охотно.

Открыл сарай, там было сено, разровняли его, у нас были одеяла и подушки, поели и легли спать. Я не слышала, когда он встал, проснувшись – вышла на мостик сарая и вижу: косит, солнце уже высоко – побежала к нему.

Много валов накошено, по краю, около леса – подосиновики, набрала в передник, а он всё показывает грибы, побежала к сараю, перечистила, жарила на сметане.

Мы привезли с собой много продуктов: кувшин сметаны, творогу, солёной свинины, рису, хлеба и булки, чаю, сахару. Разводила небольшой костёр, жарила на таганке, чайник кипятила на проволоке. К обеду варила суп из свинины с рисом, на второе – творог с молоком. На воздухе – всё очень вкусно.

Через неделю приехала мама, мне нравилось одной быть с родителями. Сушили сено и убирали в сарай, вечером купались в пруду, как приятно было смыть с себя пыль и пот. Мама уехала, привезли Граню, мне с ней стало охотно.

Мы всё успевали сделать: разбирали валы, поворачивали сено, загребали, собирали грибы, она присядет и увидит подосиновик, не умели складывать воз. Обеих отец ставил на телегу, кладёт быстро громадные охапки вилами и приговаривает: «Топчи!» – а из ямы-то насилу выберешься наверх, помногу не накладывали, по половине воза – помощники были малы.

Когда всё сено пересушили на этом участке и убрали в сарай, поехали косить на нашем участке, там две десятины и край леса, где потом построили дом. Мать приехала с продуктами, отцу косить помогал знакомый мужчина, а мы сушили.

В лесу было много земляники, черники, грибов – набирали всего, здесь же готовили чай и еду, только вечером уезжали в сарай спать.

За две недели закончили сенокос, накосили полный сарай сена. К концу нашего пребывания там приехала крёстная с Нюрой, чтобы посмотреть наш участок – всё очень понравилось. Мы поехали домой на двух лошадях другой дорогой, везли с собой чернику, грибы и по дороге набрали малины – нам было очень весело.

Дома сенокос не был ещё закончен – мало народу. Здесь также косили на пустошах и возили траву на усадьбу.

Однажды, мы с тётей Таней поехали за сеном, от дома уехали уже далеко, вдруг поднялся ветер, солнце скрылось очень быстро, появилась над нами огромная чёрная туча – решили повернуть назад, чтобы не попасть под грозу, поднялась пыль столбом, ударил гром, и полил дождь не каплями, а прямо струями.

Вода наполнила телегу. Что нам было делать? Остановиться и встать под дерево – боялись – убьёт, молния так и сверкает. Мы встали, тётя Таня правила, я держалась за неё, обвив руки по талии, чтобы не упасть, дождь продолжался.

Ехать надо было километра полтора, и только въехали на усадьбу, дождь прекратился.

Выходит бабушка из дома, молится и удивляется, плачет, как мы остались живы, велела нам идти в баню, она была тут же, на усадьбе, на нас не было сухой нитки. Какое блаженство – попасть в тепло и смыть грязь.

Через некоторое время у меня стали появляться фурункулы – я простудилась, сначала по одному, потом образовались сразу три нарыва – один под локтем, второй – на плече, третий – на шее, на позвоночнике. Всю левую сторону – сковало.

В это время копали картофель, хотели меня оставить дома, а матери было неудобно, что в поле будет только она одна и не будут ли её осуждать другие члены семьи.

Она сказала мне, чтобы я не копала, т.е. не собирала бы после плуга, а насыпанную в корзины только носила бы в кучу. Я так и делала – носила и высыпала, вполне справлялась с работой.

Вдруг к вечеру прорвался нарыв на шее – я заплакала от боли, меня отправили домой, развязала – на тряпочке гной и стержень с кровью. Ждала взрослых и плакала от боли, около меня были маленькие и тоже плакали, видно – им было жалко меня. Пришли взрослые, сделали мне перевязку. Фурункулёз отразился на моём здоровье – развилось малокровие.

После окончания летних работ, к началу занятий в школе – отправили старшую сестру в школу в Тверь – она училась уже третий год. Граня с Настенькой ходили в школу.
 
Я занималась у тёти Матрёши <1912> (её назначили учительницей в село Кунганово рядом с нами), она готовила меня во второй класс гимназии.

Отец всю зиму ездил на Нивы – готовил лес для строительства дома и всего, что было необходимо. В эту зиму у нас родилась ещё девочка – Лиза.

За зиму и лето отец построил дом большой (из двух срубов), двор, сарай, баню, сделали колодец, большой шатёр, где строгать дранку. Снимал в ближайшей деревне квартиру, женщина готовила и кормила плотников.

Сдавать экзамен в Старицу со мной ездила тётя Матрёша<1913>. Я поступила во второй класс. У меня оставалось ещё немного времени, чтобы побыть дома. Мне сшили коричневое платье, шерстяное, хорошее и чёрный шерстяной передник – форму.

Учиться мне хотелось, но когда всё собрали и уложили в корзинку – присели, и я стала прощаться, мне стало очень грустно, жалко было расставаться с матерью, бабушкой, сёстрами, тётями, отца не было дома.

Повела меня крёстная, у меня было две подушки, одеяло, покрывало (дала бабушка), корзина с бельём. Крёстная купила кровать и хорошие башмаки – поехала в старых, носила вещи после сестры.

Меня всё удивляло и радовало, город небольшой (тогда он мне казался столицей) очень красивый, много церквей, зелени, магазинов, большая река – Волга. На квартире жила ещё с двумя девочками, дочь хозяина училась тоже в гимназии, мы были все в одном классе.

Хозяйка была хорошая и полностью обслуживала нас. Вставали, шли в гимназию. Кормили хорошо, разнообразно. Крёстная дала немного денег на мелочи. За квартиру и питание платили четырнадцать рублей.

Таких условий дома не было. Эта жизнь казалась мне сплошным праздником. В гимназии было очень чисто, строгая дисциплина, за нами был постоянный надзор.

Как приходили утром, раздевались, клали книги в свою парту и шли парами наверх с классной дамой на молитву, каждая ученица вставала на своё место, после молитвы расходились по своим классам.

Учителей было много, каждый вёл свой предмет, у них тоже была форма. Учителя носили чёрные костюмы с золотыми пуговицами, учительницы и классные дамы – синие платья. После обеда учили уроки, гуляли около дома до определённого часа.

Вечером читали вслух, занимались рукоделием: вязали, учились вышивать, играли в пряталки, в карты. Нам было весело, классные дамы посещали квартиры – проверяли, как учат уроки, смотрели тетради, все ли дома.

Среди взрослых девочек были нарушения этого порядка – их наказывали – снижали оценки за поведение. Был медицинский осмотр, врач нашёл у меня малокровие, небольшой вес – назначил уколы. Отдых, нормальный сон подействовали на меня, я стала поправляться.

О доме не скучала, но когда узнала, что осенью в конце октября были праздники и можно поехать домой – на три дня с большой радостью поехала к бабушке. Мать с маленькими уехала на Нивы, здесь жили две девочки – Граня с Настенькой, ходили в школу. На Нивах школы не было близко.

Берново – в семи километрах, на следующий год отец снял квартиру в Бернове, и они учились там. Только на третий год, когда приехали все, купившие землю и поселились – стали думать: как быть с детьми?– нашёлся какой-то старый учитель, за плату согласился заниматься.

На рождественские каникулы мы приехали со старшей сестрой опять к бабушке и провели несколько дней, но надо было навестить родителей. Накануне Нового года решили ехать к ним. Встали не рано, долго собирались, укладывали вещи в узлы.

Бабушка нас торопила, посмотрела на часы: время подходит к обеду. Пообедали и, наконец, уселись в дровни, нас было много – мы с Нюрой и две девочки, да тётя Таня – пять человек.

Тётя Таня согласилась нас везти. В это время ещё день короткий, проехали версты четыре – солнце всё ниже и ниже, проехали бродовское поле – сумерки, на небе вышел месяц, и звёзды выступили. Лошадь шла хорошо, ехали довольно быстро, вдруг останавливается, начинает издавать какие-то звуки.

Мы-то ничего не понимаем, а тётя Таня слышала, что лошадь ведёт себя так, когда чувствует поблизости волков. Мы ехали полями, справа – река, слева – пригорки и небольшие перелески.

Луна освещала поля, мы стали всматриваться, нам казалось: перебегают какие-то тени и огоньки, лошадь продолжает останавливаться, фыркает, ударяет ногами в сани.

Мы её упрашивали, всё же помаленьку ехали, спускались к реке, переехали по льду – здесь деревня, было уже не страшно. Дальше ехали полями, лес – далеко, вот и деревня Щелкачёво, где жила наша тётя Саша – решили ночевать у неё.

Встретили Новый год у неё, поужинали и легли спать. Встали не рано, позавтракали и поехали к дому.

Утро было хорошее, солнечное, только поднялись в гору в Бернове от Вульфовского имения, смотрим: знакомая лошадь, сани – отец наш едет в церковь, остановились, он вышел из саней, поздоровался с нами, он был удивлён, что мы так рано выехали, мы рассказали о своём страхе и расстались. Он торопился, как бы не опоздать к обедне.

Мы были довольны видом отца, ему не было тогда пятидесяти лет, одет в хорошее зимнее пальто с каракулевым воротником, в каракулевой шапке – довольный, весёлый. Так мы приехали в самый Новый год на Нивы в новый дом, там ещё  не было всё устроено, но чисто, свободно, тепло.

Ёлка была в доме, у матери всего наготовлено, она была весёлая, отдохнувшая, довольная – при ней были только три самые маленькие девочки.

На второй день тётя Таня уехала, мы остались – побыть с родителями. У нас не было знакомых, пойти – некуда, гуляли около дома, любовались зимним видом. Какой замечательный у нас был лес: тёмный, высокие зелёные ели и берёзы – всё в снегу.

На опушке – наш дом, а вечером огни в окнах, как в сказке. Мы были там несколько дней. В Крещенье (6 января) мать повезла нас опять в Барсуки. В этот же день Нюра уехала в Тверь, меня в Старицу повезла утром в 4 часа тётя Маша вместе с двоюродной сестрой.

В семь часов утра мы были уже в Старице. Отогрелись, напились чаю, пошли в гимназию. Как весело – подруги, разговоры!

На масленицу приезжали к бабушке, катались с тётей Таней. На Пасху из-за весеннего половодья приехали на поезде к бабушке. Старшая сестра приехала совсем – срок обучения кончился, ей было шестнадцать лет.

Очень красивая девушка, привезла всё сшитое для себя в школе: драповое пальто, платья, сшила такие же пальто, как у неё, обеим тёткам. Я стала носить её поношенное драповое пальто.

К Пасхе оклеили дом, везде вымыли и вычистили, нам было хорошо с тётями. В этом доме мы жили последнее лето. В третий класс перешла с хорошими отметками, жили у бабушки, помогали работать, ведь и наша земля была здесь, отец посеял поле.

Летом тётя Матрёша выходила замуж <1914>, Нюра уезжала в Глебово – шить приданое. Большой свадьбы не было, венчались в Ржеве – самые близкие собрались у тёти Мани.

Через две недели молодые уезжали в г. Владимир, где её муж работал инспектором. Они приезжали к нам, она простилась со своей школой, где работала. Мы их провожали на поезд в час ночи.

Долго гуляли по платформе, муж тёти мне не понравился своим видом: приземистая фигура, в шинели, очень некрасивые ноги, на лицо – не плохой.

Она – красавица, одета в светлое серое пальто, соломенная шляпа с полями, украшенная зелёной веткой из шёлка. Когда мы с ними простились, и поезд стал отходить – горько заплакали.

Шли ночью домой одни и всю дорогу плакали. Мы чувствовали, что от нас оторвалось что-то очень дорогое, с раннего детства были около неё, а Нюра – она жила у дедушки вместе с нею шесть лет, встречались всё время, но теперь у неё будет своя семья, она отошла от нас.

Лето 1914 года было тяжёлым – началась война. Отца не взяли, он был ратник второго разряда (из-за перелома ноги). Дядю Колю назначили набирать и осматривать лошадей для фронта, поставить лошадь с телегой.

Рыжка наш непослушный, пошёл на войну – мы плакали. Через два-три дня в газетах уже помещали списки убитых. Взяли на службу троих материных братьев и двоих отцовых. За мной приезжала мать, мы с ней шили бельё для меня.

Через несколько дней поехали с Нив с отцом и Граней к бабушке, у меня было ещё несколько дней до занятий в гимназии. 12 августа оставшиеся два дома сгорели.
 
После ужина долго сидели под окнами, не хотелось спать, смотрели на звёзды, говорили о войне, в доме спать было жарко – мы спали в сарае с тётей Машей.

Первая проснулась тётя Таня от запаха дыма и увидела огонь в углу за печкой. Закричала и всех разбудила в доме, не знали от такой неожиданности, за что браться, пламя быстро распространялось по стенам.

Отец выламывал доски из шкафов и выбрасывал вещи в окна, бабушка из коридора выносила горшок со сметаной, не подумала о деньгах и документах, которые лежали в ящике чайного шкафа.

Когда уже нельзя было находиться в доме, отец хотел выходить, вдруг вспомнил про Граню – она спала, схватил её за ногу и выбросил из кухонного окна в крапиву и стёкла и сам выскочил.

Тётя Маша проснулась от шума, выбежала на мостик сарая и видит: дом весь в огне, бросилась во двор – успела выгнать лошадей, коров, остальное всё сгорело, у неё всё лицо было в пузырях.

Я тоже проснулась от крика и треска, выбежала из сарая, за мной сестра – дом ещё не рухнул, огонь из окон распространялся на крышу и стены, выпадали рамы.

 Собирали выброшенные вещи, но всё было испорчено искрами. На пожар много сбежалось народу, пожар не тушили. У нас всё сгорело: ни белья, ни обуви, ни одежды – ничего не осталось.

Через несколько дней мне надо было уезжать в Старицу, младшим ходить в школу. Отцу очень тяжело было одеть и обуть нас. Жить стали на станции в крёстнином доме, который она построила, когда мы жили на мельнице, отец дал ей сруб и весь материал для дома.

На старой усадьбе не стали строить дом – некому было жить, дядя Коля отделился в скором времени после женитьбы и построил дом тоже на станции.

Пчёлы не перенесли пожара – пропали, остался обгоревший сад, усадьба, огород засаживали овощами. Соседний дом нашей тёти Катерины загорелся после нашего – они кое-что успели вытащить. Наша тётя дом выстроила лучше прежнего и обставила новый очень хорошей мебелью.

После того, как всё сгорело и стало рассветать, мы собирали не совсем сгоревшие вещи – смотрим – едет Кузьма, наш работник, они за двадцать вёрст увидели зарево. Когда мы уезжали из дома, мать очень беспокоилась, чувствовала тревогу, вышла на крыльцо и увидела зарево, она определила, что это у нас пожар. Послала работника, и вот, на рассвете он приехал.

После нашего отъезда на Нивы пришли цыганки, просили мать погадать ей, вообще-то мать не любила гадать. Цыганка ей сказала, что скоро взлетит всё на воздух, под влиянием этого предсказания она стала беспокоиться, так говорила нам после, что каждую ночь выходила на крыльцо – смотреть в нашу сторону.

Это, конечно, совпадение. Причину возникновения пожара не могли выяснить, тётя Таня первая увидела, откуда показался огонь, она считала, что загорелось от трещины в трубе печной, где накопилась сажа.

Очень жалела старый бабушкин дом, на станции было жить не так удобно – не было ни огорода, ни сада, на старой усадьбе постепенно всё исчезало.

Лет десять назад <1973> мне пришлось побывать на родине, проходила вдоль всей нашей бывшей усадьбы – настроены скотные дворы, где стоял наш дом – маленькая избушка, напротив – уцелел тополь.

Он был развесистый, густой, как шатёр, а сейчас – высокий, наполовину сухой, чуть-чуть листочков. На станции бабушка прожила десять лет, вспоминала и тосковала о бывшем своём доме.

Крёстная свой дом перевезла на другое место, где у неё был огород, садик – посадила кусты смородины, яблони, малины, клубники, крыжовника, своя усадебка.

Бабушка жила среди своих дочерей, и они её очень любили, ухаживали, последние годы ничего не делала, была на ногах, хорошо видела и слышала – умерла неожиданно, от воспаления лёгких.

Она просила, чтобы её понесли мимо бывшей усадьбы и отслужили панихиду. Всё сделали так, как она просила, наказывала. Все Барсуковы были на её похоронах и на поминках, около каждого дома по обычаю – служили панихиду.

Бабушка много знала и многое умела делать. Она была бабка-повитуха. Этому научила её мать. Мы все родились с её помощью. Замужние дочери приезжали на роды к маменьке, а уезжали через месяц-два-три с окрепшим ребёнком. Оказывала в этом бесплатную помощь и посторонним людям.

Чтобы заняться только этим делом, у неё не было времени. Она ставила банки, делала растирания, вывёртывала веко и языком удаляла соринку. Прижигала искрами раскалённого кремня нам – ребятам, подбородки, когда появлялись какие-то болячки.

Говорили, что это от сладкого, а может быть от грязи. Но мы грязно не жили. Каждую неделю мылись в бане, утром умывались с мылом, перед едой руки мыли обязательно.

У неё всегда на шестке лежали кремни, накалялись перед огнём, ставила ребёнка перед собой, брала руками в рукавицах камни, ударяла друг о друга так, чтобы искры попадали на больные места. После нескольких таких процедур всё проходило.

В то время почти все носили серьги, и мне купила бабушка серьги маленькие, золотые.

Прокалывала дырочку в ухе, прикладывала с двух сторон мочки хлебные корочки, обжигала на огне иголку и продевала в неё шелковинку, прокалывала через корочки, завязывала ниточку – получалось колечко, велела каждое утро передвигать его, чтобы не вросло, смазывала.

Сначала было больно, мочка воспалялась, потом заживало, шёлк обрезала и вдевала серёжки. Многие за этим к ней обращались и были благодарны.

Я очень любила бабушку, она была ласковая, временами строгая, добрая к людям, скромная, трудолюбивая и гордая.

Когда я училась в гимназии, и проходили М.Горького – составляли характеристику бабушки Горького – находила, что наша бабушка такая же хорошая женщина была, во многом даже более энергична и трудолюбива.

По внешнему виду – красивая, статная женщина, свыше шестидесяти лет, но старухой не выглядела, не ходила с палкой. Она была выше среднего роста, широкая в плечах, дородная (но не полная, скорее худощава) прямая, овальное лицо, тёмно-карие глаза, прямой нос, чуть шире книзу, красивый рот, брови негустые, ровный белый лоб, лицо было гладкое: ни веснушек, ни бородавок, ни румянца.

Она считалась тёмной шатенкой с хорошими волосами, которые заплетала в две косы, уложенные вокруг головы, другой причёски не делала. Одежду носила тёмную, чёрные платья, летом светлые кофточки и белый платочек. Любила длинные платья, а если мешало – подоткнёт за пояс (конечно, дома).

Умеренная в еде, чистоплотная, не любила, когда матери закармливали своих детей (дочерей ругала за это) – считала – мозг обрастает жиром, дети не будут умными. За глаза её называли «чёрная Анна Арсеньевна».

Сорока пяти лет осталась без мужа и вырастила девять человек детей, воспитала неплохо по тому времени, она была не только любимой, но и уважаемой детьми и внуками. Доброта её была не только к близким, но и к посторонним, в то время ходили нищие – всем подавала, кого находила нужным – обедом накормит или блинами.

Особенно жалела старух, недалеко от нас была богадельня, когда ездили к фельдшеру (поблизости от богадельни) перед Рождеством, Пасхой бабушка везла непременно от своего хозяйства продукты: мясо, телятину, творог, сметану, крупу.

Богадельней заведовал фельдшер, у него была большая семья, старшие дочери учились и стали учительницами, два мальчика не хотели учиться, когда отец их попрекал куском хлеба – они ушли из дома и стали бродяжничать.

Отцу тяжело это было переживать – уехал под Ржев. Старший сын Василий стал появляться в наших местах, зашёл к нам домой оборванный. Бабушка накормила его, послала в баню, дала старенькое бельё, подшитые сапоги. Тётки боялись, что ночью он всех перебьёт (в то время это бывало).

Бабушка не побоялась и сказала, что не за что, креста, что ли, у него нет. Положила спать на печке, и ничего не произошло. Он часто к нам заходил, она его жалела.

Когда меня ещё не было на свете, бабушка обиделась на дедушку, отца моей матери по причине несостоявшегося брака. Сестра моего отца – тётя Аня полюбила брата моей матери, Петра Георгиевича. Он бывал в нашем доме, приезжал на праздники из Глебова, так они встречались и любили друг друга.

По церковным законам пожениться им не разрешалось, как близким родственникам. Но в это время в Барсуках (у Борисовых) при таком же положении состоялась свадьба (венчались в дальнем приходе). Свой священник не согласился венчать.

Дядя Пётр поехал в Москву и нашёл священника, который согласился их повенчать. Отец не протестовал – поехали в Москву с бабушкой.

Утром пришли венчаться – к ним вышел священник и прочитал телеграмму, в которой было написано, что отец не благословляет сына, и на брак согласия не даёт.

Священник побоялся их повенчать, чтобы не лишиться своего сана. Сколько горя перенесла бабушка и тётя Аня, вся округа знала, что поехали венчаться и как после вернуться с дочерью домой? – Кто возьмёт её после этого?

Дядя уехал на поезде домой, бабушка с тётей пошли пешком – заходили к Троице-Сергиевой Лавре – служили молебен. Моя тётя там увидела пруд и хотела броситься в него, насилу её оттащили какие-то посторонние люди.

Тогда мать решила сесть на поезд – привезла свою обиженную дочь. Она сидела дома, не выходила на работу, плакала. Но вот пришла зима, за сто километров приехали свататься за тётю Аню.

Она дала согласие – свадьба состоялась, даже не ездили смотреть дом жениха, что полагалось сразу же после сватовства. Она вышла в то самое Ильинское, которое я описала в начале своих воспоминаний, куда мы ездили в гости.

Жила она с мужем хорошо и детей воспитала хороших, главным работником в доме была – она, всё держалось на ней. Мой сын Игорь должен помнить её дочерей, мы заезжали к ним в Торжок, все три дочери работали учителями, сын – врачом. Бабушка не могла простить этого дедушке, никогда не бывала в его доме.

Очень любила своих родителей <Анна>, была у неё сестра Маша, вышедшая замуж за какого-то обедневшего помещика, жила в Петербурге. После смерти отца взяла к себе одинокую мать, жила она почти до ста лет, очень любила серпом жать рожь, чуть ли не до смерти ходила в поле. В раннем возрасте я слышала рассказы о прабабушке Олёне.

Лето 1914 года было очень трудное: мужчин брали в армию, женщинам тяжело убрать хлеб одним. Через нашу станцию ехали на открытых платформах беженцы с Запада с детьми и кое-каким имуществом. Во время остановок они ходили по домам, просили молока, хлеба, предлагая за это свои вещи. Везли солдат на фронт и с фронта везли раненых на открытых платформах – слёзы, кругом слёзы.

Мы жили на станции после пожара – всё проходило на наших глазах. Занятия в гимназии были отложены на две недели, я помогала убирать хлеб с поля и молотить. Сестра шила для меня всё необходимое: форму, бельё.

Бабушка повезла нас в Старицу с двоюродной сестрой, мы с ней жили вместе в маленькой комнатке, всего девочек – шесть, уходом обеспечены хорошо. Училась хорошо, в свободное время занималась рукоделием, ездила домой на каникулы.

В феврале у нас родился мальчик долгожданный – Анатолий. Сколько было радости, особенно родители были довольны. В это время был выпущен военный заём – отец все свои сбережения поместил в него на имя мальчика.

Я увидела его, когда приехала на пасхальные каникулы, ему уже было около трёх месяцев: мальчик был беленький, синие, как васильки, глазки, худенький, спокойный.

Мы часто подходили к нему, смотрели и определили, что он похож на Настеньку. Ну, совершенно одно лицо, полное сходство, а как стал подрастать и по характеру – такой же, как Настя.

Ей пришлось и ухаживать за ним, а в дальнейшем, когда он был взрослым, а Настя в это время кончила институт, работала – она материально поддерживала его несколько лет.

Большую часть свободного времени мне приходилось жить дома: я стала привыкать к матери, любить и жалеть её. В доме у нас было весело, мы как-то очень организованно росли, нас уже было восемь человек, но мы не замечали, что родители тяготятся нами.

Старшие были помощницами, младшие – школьницы и только трое – маленьких. Я думаю, что потому наша семья так легко поднималась, что нас растили дедушка и бабушка – приехали к матери помощницами.

Когда старшая сестра кончила школу – её оставляли работать мастерицей и ещё одну из восьми, овладевших очень хорошо этим мастерством. Отец и слышать не хотел об этом – написал ей – приезжай домой, помогать матери.

С самого начала она не любила свою профессию, когда приезжала домой – плакала.
Ничего другого не могли придумать для неё. Отец считал, что жалованье двенадцать рублей на готовом столе – нищенским содержанием, что в будущем, когда у неё будет семья, ей надо <будет> работать день и ночь, жить в подвале.

Он считал, что пока будет обшивать нашу семью, а выйдет замуж – свою. Он был недальновидным.

Дома она была свободна, ложилась и вставала, когда хотела, занималась не только шитьём, но и другой работой. Матери с нею было легко растить маленьких. Анатолий родился при ней, она его крестила, помогала мыть, была, как нянька.

В то время ей было 17 лет. Мы с ней были постоянно озабочены состоянием здоровья матери. Замуж она <Анна> вышла двадцати трёх лет (после того, как уехали с Нив).

В то время – 1914-16 годы отец начал разработку леса. К нам заехал управляющий Тверской Морозовской фабрики, он покупал делянки леса – заготавливал дрова, материалы для фабрики.

Он предлагал отцу за наш лес двенадцать тысяч рублей, без земли и чтобы отец вёл эту заготовку дров и других материалов. Отец не согласился – считал, что можно больше выработать денег, к тому же он с двух соседних участков купил (свёл) ещё леса десятины три.

Соседи, купившие из ближайших деревень, не хотели переезжать на свои участки, они пользовались сенокосом, после которого наш скот свободно пасся на этих лугах.

Работа была налажена, она была ему знакома: рубили срубы, пилили доски, драли дранку, заготавливали дрова. Начинали с масленицы и продолжали до сенокоса.

Плотники, пильщики приезжали от Ржева, на время оставляли своё хозяйство, так было принято, для материалов это было необходимо.

За весну и лето всё просыхало. Дрова всё лето лежали в поленницах – их легче было перевозить, доставлять на место в школы, больницы. По договору с московским кооператором – отправляли в Москву. В этом году 1915-16 с продуктами было плохо.

В магазинах ничего не стало, на квартире уже не обеспечивали питанием, приходилось всё привозить из дома, хлеб и сахар продавался, мяса, жиров – не было. Нам было неплохо: всё привозили из дома.

Война продолжалась, зимой были сборы на раненых – мы ходили с кружками – собирали и сдавали в казначейство. Были манифестации, ходили по городу, пели о братьях-славянах, которых поддерживали в войне. В городе было очень оживлённо – стоял сапёрный баталион. 

Через каждые две недели прибывали новые роты, обучались сапёрному делу: строили мосты через горы вдоль Волги, окопы, проволочные заграждения, – уезжали на фронт, их провожали с музыкой.

В гимназии нам раздавали раскроенное бельё, чтобы мы шили на уроках рукоделия, для построенного дома инвалидов – вышивали шторы по канве, делали из коленкора корзиночки для писем, подчасники, шили кисеты, вязали носки, собирали посылки для солдат.

Летом в этом году приезжал с Кавказа дядя Ваня, помню: ранним утром постучали в окно, бабушка увидела железнодорожного служащего, она подумала: что-нибудь случилось – открыла дверь – он внёс два больших чемодана и сказал, что приехал Иван Алексеевич.

Я встала, оделась, через несколько минут входит красивый офицер в бурке, военной форме со шпорами, шпагой (саблей). Бабушка заплакала от радости, запричитала, когда с ней поздоровался и успокоил, подошёл ко мне, мы поцеловались, он не узнал меня, считал, что я ещё маленькая – мы не виделись восемь лет.

В это время был сенокос, приехали тёти, крёстная, его любимая – сидели и смотрели на него. Он возмужал, хорош собою, был в чине поручика. Много привёз подарков: бабушке – кавказскую шаль и ковёр, сёстрам – отрезы материала, шарфы. Мне подарил флакон духов, другим – тоже духи, коробки мыла, кавказские сладости, конфеты. На второй день мы с ним ходили в церковь.

Через несколько дней поехали на Нивы, приехали неожиданно, мать с отцом были дома, старшей сестры не было, она была на сенокосе, за нею съездили. Дядя Ваня всех обрадовал своим приездом – до рассвета разговаривали. У него был небольшой отпуск – он торопился, не спавши, после утреннего чая – уехал, у нас он тоже всех одарил подарками.

 Как жалко было с ним расставаться, мы далеко его провожали. Я с ним больше никогда не встретилась. Он получал хорошее жалование, бабушке оставил аттестат, по которому она получала 120 рублей пособия – это были очень большие деньги, кроме того она получала паёк, причём он накопился за несколько месяцев.

Много народа провожало его, он торопился на фронт. После войны он приезжал к матери два раза, мне не пришлось его видеть. Осенью, когда мы приехали в Старицу, сняли квартиру, жили с двоюродной сестрой.

Война продолжалась, был шестнадцатый год. Положение с продуктами ухудшалось. В городе в продаже ничего не было, а дома у бабушки по-прежнему выращивали хлеб, имели скот – голода не было.

Бабушка паёк перевела на нас, чтобы мы ходили в интендантство и получали частями. Мы полностью были обеспечены продуктами, из дома привозили только овощи. К нам отец привёз сестру с машинкой, она нам сшила по зимнему пальто.

Нам с ней было очень хорошо, весело – ходили в кино, на каток, через месяц она уехала домой.

На фронте были большие потери, отступления, в народе уже говорили о революции, в газетах появлялись статьи о Распутине, о его влиянии на царскую семью, о царице, об отречении государя от престола.
Мы жили по-прежнему, время приближалось к Рождественским каникулам. Меня взяли домой, на Нивы, я не думала, что поедем к бабушке, на второй день праздника поехали с отцом на станцию – в лесу нам было скучно, мы становились взрослыми, на станции, особенно в праздники, конечно, было веселее.

Отец по своим делам уехал в Москву, мы пошли к поезду, увидели знакомых, узнали о предстоящих развлечениях. Приходим домой, и видим нежданных гостей: сестру матери Марию Георгиевну, её мужа и незнакомого молодого человека.

Они только что вошли в дом, тёте оттирали ноги, думали, что отморозила – ехала двадцать вёрст в ботиках. Мы были в недоумении: откуда они явились? – Оказывается, они приехали от нас с Нив.

На второй день нашего отъезда, как мать рассказывала: после обеда залаяли собаки, вышла на крыльцо посмотреть и увидела: мчится тройка прямо к нашему дому. Тётя Маша приехала с мужем в гости и привезла и привезла молодого человека – показать мою сестру, а в дальнейшем, может быть, свадьба сложится.

Мама была недовольна и высказала сестре всё сразу, что она так неожиданно всё сделала, без всякого предупреждения, ей не понравился этот молодой человек.

В праздник угощение было, а утром зажарила для них индейку. На этой же тройке гости обратно уехали на станцию и зашли к бабушке. Всё же нашей тётке очень хотелось познакомить свою племянницу с этим молодым человеком.

Стала нас приглашать ехать с ними в час ночи в Ржев, к ней, мне совсем не хотелось ехать во время каникул, а сестра без меня не соглашалась.

Нас стали уговаривать. Мы поехали, в Ржеве насилу нашли извозчиков, только в три часа ночи приехали к ним в дом. Они занимали большую квартиру, весь низ каменного дома, вместо того, чтобы лечь спать – накрыли большой стол, много было всего праздничного.

Я немного посидела и ушла спать, они сидели до шести часов утра. Через два дня у них была ёлка, много гостей с детьми приходило.

Молодой человек приходил, сестре он не понравился, она сказала ему, что замуж пока не собирается. Он не понравился ей не только своим внешним видом, но и положением.

Наша тётя в то время была уже признанной купчихой, её муж – кондитер, у них была небольшая конфетная фабрика. Ей, нашей тёте, хотелось пристроить мою сестрицу замуж за старшего приказчика в мануфактурном магазине в надежде на то, что он в будущем откроет свою торговлю.

Кроме того, ей хотелось, чтобы племянница обшивала её семью, сама не имела времени на это – сидела за конторкой, принимала конфеты и сдавала вертельщицам.
 
Приближалась революция, она не разбиралась и не думала о своём положении. У тёти было пять человек детей, на их воспитание у неё не было времени, с маленькими сидели и гуляли няньки, муж вёл свои торговые дела хорошо – полностью обеспечивал семью, в свободное время ходил в гостиницу – пить пиво, играть на биллиарде.

Дети учились без присмотра, в раннем возрасте имели много развлечений (игра в футбол, гулянье в саду) в начальной школе оставались на второй год. Никто из них не кончил школы. Только младший сын после революции, когда они жили под Москвой, учился хорошо, стал хорошим учителем и директором учебного заведения. Старшие работали, но получить знания не смогли.

Из Ржева мы приехали к бабушке, были на ёлке, на вечере, отец привёз мне из Москвы золотые часы с цепочкой, которую я носила на шее, в то время часы на руке не носили, они хранились в коробочке.

В Старицу поехали с отцом, он любил ездить, не тяготился дорогами, с Нив до Старицы было тридцать пять вёрст, выехали в три часа утра, к семи были в Старице, у нас были хорошие лошади, на занятия в гимназию не опаздывала. Зимой из дома уезжать не хотелось – тепло, уютно, беззаботно около своих близких, но надо – учиться.

Иногда ходили на каток, устроенный на плацу сапёрами, каток был обложен снежными стенами, вдоль которых шла дорожка для конькобежцев, украшенная ёлками, две высокие снежные горы – кататься на санках, по сторонам скамейки для зрителей, посредине – лёд.

Катались военные, реалисты, гимназистки и другие учащиеся. Играл духовой оркестр, иногда устраивали соревнования. У нас не было коньков, почему-то мы не очень хотели кататься. Надо иметь соответствующую одежду, обувь, время – ходили только смотреть, слушать музыку, иногда кататься с горы.

Любили сидеть дома, читать, вышивать, после того, как выучим уроки. В городе было очень оживлённо, особенно в праздничные дни. Народ гулял на главной улице не только по тротуарам, по дорогам – всё заполнено людьми.
 
Старица – город небольшой. Все события известны каждому. Привезли с фронта случайно погибшую девушку: при переходе из одного вагона в другой – дочь богатого купца Верёвкина, она, как врач, работала на передовой.

Весь город собрался на похороны. Многочисленная её семья, одетая в глубокий траур, шла за гробом. Хоронили её со священниками и музыкой. Мы тоже ходили, видели покойницу через стекло в крышке гроба, она лежала в косынке с красным крестом, как живая, очень красивая. Все люди жалели и плакали. Похоронили её в склепе кладбищенской церкви.

В эту зиму говорили о приближающейся февральской революции, о нашем тяжёлом положении на фронте. Идём утром в гимназию по Широкой улице и видим: около магазина рейнского погреба (винного) снег залит красным вином – это солдаты сами открыли подвал, выкатывали бочки с вином и выливали вино прямо в снег, который в то время не убирали, он лежал в сугробах между тротуарами и дорогой.

Навстречу попадаются люди с красными лентами на груди, к нам подошёл военный без погон, сказал – что Революция совершилась, чтобы мы из ленты (он дал нам её) сделали бантики и прикололи слева на груди. Мы так и сделали, до весны ходили с бантиками на груди.

В торговых рядах солдаты тоже вылили вино на снег из Магазина Конского. Все говорили о свободе, о новом правительстве, появились новые деньги – маленькие бумажки «Керенки», стоимостью в двадцать рублей и, совсем как почтовые марки, маленькие – десять, двадцать копеек.

Торговля не была закрыта, что-то ещё продавалось. Ездили на масленицу домой, катались, мужчин почти не было, одни женщины и девушки в чёрных платках. Мы катались с двоюродным братом, он был ранен и контужен, временно не служил.

В деревнях, где были винокуренные заводы, крестьяне весь спирт вылили в речку (небольшую) недалеко от станции в имении Лошаковой деревня Глинкино ¬– спирт стоял прямо подо льдом. Ездили, кому надо было, с кадушками и черпали.

Во время войны водка не продавалась (казёнки были закрыты). Это было очень хорошее мероприятие. Самогонку в то время ещё не гнали, очень дорогой был хлеб, она стала появляться после двадцатых годов.

В городе начались митинги в бывшей земской управе. Выступали вольноопределяюшиеся, учителя, чиновники, солдаты, уволенные по ранению, женщины, потерявшие сыновей, мужей. Мы услышали: «После Февральской Революции образовались две власти – Временное правительство и Советы.

Помещики оставались по-прежнему. Временное правительство настаивало продолжать войну до победного конца. Наши войска терпели поражения. Солдаты не хотели воевать за интересы буржуазии – уходили с фронта, бросали винтовки, требовали передачи власти Советам.

В Петрограде останавливались заводы и фабрики, не было топлива, сырья, продовольствия. Надвигался голод.

Для пополнения Армии брали молодёжь, но она скрывалась – уходила в леса, в рожь. Только ночью пробирались к своим домам – поесть, взять хлеба. (Зелёной Армией называли)

Голод во всех городах, не только в Петербурге и Москве. В деревне – голода не было. В городе уже ничего не продавалось. За пуд ржаной муки отдавали хорошее меховое пальто или зеркальный шкаф, никелированную кровать.

Люди в теплушках ехали на Украину за сахаром и табаком. Моя сестра с крёстной ездили за сахаром, при тщательном обыске всё же привезли по полпуда сахару и табаку. У нас в доме голода пока не было. Многие помещики в это лето уезжали из своих имений – распродавали инвентарь, скот.

Отец купил в Ивановском имении (бедная была помещица) несколько овец, телят, двух коров и громадного быка. Когда его зарезали и взвесили мясо – восемнадцать пудов оказалось.

У нас было мясо, а хлеба уже было невозможно запасти на весь год, мы закупали рожь у помещиков, мололи и засыпали в лари. От нашего хозяйства из Барсуков хлеба было недостаточно, ведь у нас много работало народу, помимо нашей семьи.

Летом рано утром мы ехали на станцию с отцом и по дороге в Бернове узнали о страшном происшествии: утром зарезали Прасковью Митрофановну Земскову.

Она имела небольшую лавочку при въезде в село, дом её стоял у подножия Вульфовской усадьбы, торговала всякой мелочью. Мы хорошо её знали, когда учились в школе – бегали за карандашами, тетрадями.

Убийство произошло ночью или утром, у неё была корова, пастух всегда заходил за ней. Земскова лежала зарезанная на полу в крови. Привозили для расследования собаку – она бросилась на пастуха – его арестовали. Дальше не подтвердилось, что это сделал пастух – его освободили.

Преступление совершили с целью ограбления – у неё были золотые вещи. У неё был сын, учился в Твери, приезжал хоронить мать, продал нам две десятины ржи, посеянной на Вульфовской земле в семи километрах от нас. Мы ездили туда на двух лошадях.

Отец с Кузьмой косили, а мы – вязали рожь и возили домой. Мы с удовольствием занимались этой работой. Купили у знакомого молотилку, лето было сухое – всё на улице обмолотили.

Хлеба хватило только на зиму, отец был очень озабочен, как добыть хлеб? – Услышал, что люди ездили за Ржев – в Сычёвку и привозили на поездах в теплушках рожь.

Он тоже поехал, закупил двадцать два пуда ржи, навязал узлы так, чтобы легко можно поднять и выбросить – при выгрузке патрули хлеб отбирали. В вагон он не сел, узлы с рожью поместил в тамбуре, а сам влез на крышу вагона.

Он хорошо знал место, где поезд при подъёме после низины замедлял ход, выбрасывал узлы с рожью, ехавшие люди ему помогали, и сам выпрыгнул на ходу с поезда, ничего не повредил.

Собрал узлы в кучу, обложил хворостом (таких куч в лесу было много, вырубали мелочь, заготавливали на зиму). Сходил в деревню за лошадью, погрузил всё на телегу и приехал к матери.

Она глазам своим не верила, что он мог всё сделать при таких трудных обстоятельствах и благополучно вернулся домой с хлебом, она плакала, очень жалела.

Землёй, с которой сняли рожь, пользовались ещё год – сеяли лён.
В это лето <1917> к нам приезжала тётя Матрёша, из Старицы я ездила за ней, чтобы помочь в дороге, она ехала с девочкой, которая была ровесницей нашему Анатолию.

 Муж её приехал к нам позже. Жизнь в Глебове была уже не такая, как раньше: разделились, жили отдельно, всё обветшало, не было того довольства, как раньше.

Природа оставалась по-прежнему красивой, так же всё росло и цвело. Правая стена дала трещину – поставили подпорки, потекла крыша – жить в доме становилось опасно.

Старший сын Василий Георгиевич успел при жизни построить деревянный дом, хороший, высокие потолки – поместилось зеркало, которое наверху стояло много лет и не испортилось.

Второй сын Павел Георгиевич из каменного высокого амбара построил двухэтажный дом, и там тоже поместилось второе зеркало. Больше двадцати лет зеркала стояли в нетопленом помещении и не испортились – не потускнели.
 
Отделали заново флигель, где жил дедушка с третьим сыном Петром Георгиевичем.

Четвёртый сын Михаил Георгиевич – учитель – уехал в Волоколамск работать. Дедушка в эти последние годы изменил свою жизнь – женился на женщине, которая работала у него несколько лет и была моложе на тридцать пять лет. Летом, ранним утром он поехал с ней в Ржев и повенчался.

Я помню: мне тогда было десять лет, когда мы жили ещё на мельнице, приезжали дочери, плакали. У него родился мальчик, дети были недовольны, считали себя обиженными.

Отец хотел при разделе раньше по пятидесяти десятин каждому сыну, после рождения мальчика – им достанется по сорока. Молодая жена дедушки была очень простая, скромная, никакой роли в доме не играла.

По-прежнему он был хозяином в доме, и жили они во флигеле, а бабушка качала маленького и всё делала по хозяйству. Снохи (невестки) звали её «дамой», мальчика не признавали, он был хороший, здоровый, звали его Егорушкой.

Дочери смирились с этим положением, хорошо относились к Аннушке и к маленькому братцу, особенно моя мать.

На обиду сыновей дедушка ответил им, что сразу не женился после смерти их матери потому, что не хотел иметь вторую семью, чтобы они не уходили из дома раньше времени, а теперь – они все устроены, и он не мог обидеть женщину, к старости остаться одиноким.

В мой приезд за тётей в Глебово я видела мальчика, он бегал около дома со всеми детьми в красной рубашечке и бархатных штанишках, в большой шляпе.

Мы с тётей Матрёшей приехали на поезде к бабушке, потом на лошади в Нивы. Хорошо было нам с ней, сестра сшила ей необходимые вещи, гуляли, в то лето у нас было много молочных продуктов, вскоре приехал её муж, он был весёлый, постоянно шутил с нами.

От нас они поехали в Глебово и взяли Граню, чтобы подготовить её в шестой класс двухклассной школы, по окончании – перевести в гимназию. Мы поехали их провожать в Троицу на двух лошадях.

Граня поступила в эту школу, по окончании – перевелась в гимназию. Кроме всех работ мне пришлось заниматься с Настенькой. Она поступила осенью в первый класс гимназии, экзамены сдала хорошо. Приём был весной, оставалось два места, желающих было много.

Летом в июле избранные депутаты ездили на совещание в Старицу, в народе говорили о второй Революции. К нам на Нивы приехала сестра отца, её деверь был на совещании, рассказала, о чём говорили люди: что, если у тебя есть две рубашки, они так и будут твои, а тогда, после Революции – тебе оставят одну рубашку, а другую отдадут тому – у кого ни одной нет.

Литературы не было никакой. Лето было тревожное, бежавшие с фронта скрывались во ржи, лесах. От голода приезжали из городов в деревню, домой. Учиться поехали с Настенькой, сняли вышку у купца Решетова, с нами жила двоюродная сестра.

Мы получали бабушкин паёк, нам почти его хватало на троих, из дома привозили: овощи, сметану, творог. У хозяев было всего достаточно. У них торговля оптовая находилась в рядах, с осени чем-то торговали, ходили в лавку, потом закрыли торговлю, перевезли, что оставалось, домой, заполнили парадные комнаты ящиками со всевозможными сладостями: шоколадом, конфетами, кофе и какао и многим другим.

Нам немало перепадало этого добра. У хозяев тоже девочка училась в первом классе вместе с моей сестрой. Они дружили, в большие морозы их на лошади возили в гимназию.

Хозяйка Наталья Николаевна очень хорошо к нам относилась, по вечерам заходила к нам на вышку варить на лампе кашку маленькому мальчику, делилась с нами о своей неудавшейся жизни. Иногда мы с ней ездили на лошади в кино, которое находилось далеко от центра.

Замуж вышла Наталья Николаевна за вдовца, у которого умерла жена, оставив маленькую девочку, для которой брали кормилицу. Через год родилась у них ещё девочка – росли вместе, всё у них было одинаковое, а через десять лет родился мальчик.

Дети находились в отдельной комнате, очень хорошо обставленной, со старушкой-няней. Девочки не ладили, у родителей из-за этого возникали ссоры – полное игнорирование друг друга.

Жили в разных половинах дома, обед готовила кухарка, которой хозяйка давала распоряжения. В это время размолвок Наталья Николаевна никакого внимания не уделяла девочке, нам казалось – это несправедливо, плохо. Такое положение  в доме продолжалось от Покрова (1 октября) до декабря.

В городе об этом знали, приезжал отец Павел, священник, законоучитель гимназии, мирить их. Отслужил молебен, поставил их на колени – просить прощения и обещать больше так не делать, – целовали крест и евангелие.

Девочка нашего хозяина была наследницей оставшегося капитала (сорока тысяч) после матери, она была дочерью богатого купца Коновалова. Ребёнка хотел воспитывать брат матери, но отец на это не соглашался – он очень любил её.

Октябрьская Революция в городе произошла тихо, по городу ходили солдаты, в магазине Конского из погребов выкатывали бочки с вином и выливали на землю, стояли лужи вина, снегу ещё не было, срывали погоны с офицеров.

Радио тогда не было. Около городской управы был митинг – мы услышали, что произошла Октябрьская Революция: не будет частной собственности на землю, не будет классов, образование бесплатно каждому, кто хочет, для нас это имело большое значение, отец в гимназию платил деньги за наше обучение.

Торговля закрылась. Купцы облагались налогами (контрибуциями), митинги прекратились, на которых мы узнали о различных партиях и их задачах. В школе об этом ещё не говорили.

Был открыт народный дом. В Старице была группа любителей, которые ставили спектакли, теперь приехали артисты из Москвы, были хорошие постановки и вечера. Нам доступно было посмотреть дневные спектакли. Стало очень хорошо. Плату за обучение в гимназии отменили. Содержать нас стало легче. Бабушкин паёк больше не получали.

На Кавказе вскоре началась гражданская война. Дядя Ваня взял сына своей сестры, хотел помочь ей после смерти тяжелораненого мужа, устроил в агрономическую школу. Через год Коля приезжал к матери. Он был неузнаваем – вырос, в студенческой форме, она плакала от радости, видела в нём будущего помощника.

Гражданская война унесла Колю, долго дядя Ваня скрывал от матери гибель Коли, её любимого сына, она плакала, болела. Дядя тоже подвергался опасности быть расстрелянным, но по болезни он попал в госпиталь – жизнь его была спасена.

После войны продолжал работать лесничим. В тридцатых годах закончил железнодорожный институт – был начальником Северо-Кавказской железной дороги. В 1937 году покончил жизнь – бросился под поезд. У него оставались сын и жена.

Мы приехали на каникулы к бабушке – услышали: как у них происходит революция: народ с красными флагами и песнями шёл мимо их дома на станцию. Открывали лавки (на станции по обе стороны железной дороги), всё, что там было – делили между собравшимися, но хорошего ничего не было – или распродано, или убрали торговцы. Помещики уезжали из своих имений.

Рассказывали крестьяне: помещице Лошаковой они дали возможность взять две пары белья, вместо одной, и одежду дали. Она уехала в Москву к дочери. Помещица была в долгах, только спиртной завод её выручал. Брат её мужа, очень старый, жил в имении, был попечителем народных школ.

Он ездил на тройке, у него была большая борода, часто мы его встречали, присутствовал на экзаменах – задавал вопросы. Поля были обработаны хорошо, рожь высокая, густая, почти такая, как в Барсуках.

Убирали плохо, косили машиной и здесь же в поле молотили, подолгу рожь лежала в поле, прорастала. Много оставалось колосьев на земле, мы видели: крестьяне соседней деревни собирали колос мешками.

Недалеко от станции купил небольшое имение приехавший из Румынии молодой мужчина по фамилии Баллас. Имение было разорённое, себя не оправдывало, чтобы поднять благосостояние, новый помещик завёл конный завод – выращивал хороших породистых лошадей. Он сразу после Революции готовился уехать на родину.

Отец хорошо его знал, он покупал у нас строительные материалы. Подарил отцу двухлетнего жеребёнка «Воина» гнедой масти, предлагал отцу ехать в Румынию, обещал, что подарит две десятины земли для виноградника, а там устроишься.
 
Мать и все мы не хотели уезжать. Мать сказала, что она со своей Родины никуда не поедет с детьми, что будет ходить в лаптях, но только на своей земле. Отец после говорил нам, что он хотел испытать нас, что он тоже не поехал бы в Румынию, чтобы не отдавать нас замуж за румын, и не оставил бы Родину.

Мы ещё несколько лет жили на Нивах. Многие уезжали в Сибирь, а через два-три года возвращались обратно. В эту зиму у нас реквизировали дрова, вывезенные на станцию для отправления в Москву. Отец вывозил их на своих лошадях, вставая в три часа утра, мы все очень много работали.

Отец поехал в Москву к Ленину в январе 1918 года <?!! – переезд правительства был в марте> – его пропустили в Кремль. Рассказал Ленину, что он купил лес на свои трудовые деньги, что ему во всём помогали дети, на их содержание и учение нужны большие деньги.

Ленин выслушал и сказал: что Вы за своих детей платили за ученье деньги, а теперь Ваши дети будут учиться бесплатно, а лес – это народное добро, земли получите на каждого члена семьи. Отец приехал ободрённый.

Мы продолжали работать с таким же усердием. У нас был посеян лён, ездили его полоть, потом таскать, нас было много, весело. Косили до сентября, надо было заготовить много сена, чтобы прокормить скот.

Уезжали в пустоши с сестрой и Кузьмой, иногда там ночевали. Начинались заморозки. Спали в телеге, укрытые тулупом, Кузьма спал под другой телегой (от дождя). Проснёшься с замерзшими руками, трава белая от мороза. Чай кипятили на костре, еду разогревали. Косили до обеда, сушить траву увозили домой.

В Барсуках сняли хлеб со своей земли, получили порядочно ржи, овса, много было льняного семени – его толкли и всё вместе смешивали, получался вкусный хлеб, но очень тяжёлый для желудка. Было мясо и молоко – не голодали, учились в седьмом классе, на квартире жили с нами две двоюродные сестры.

Нам всё привозили из дома, хозяйка готовила. Восьмой класс в гимназии был закрыт, приехавшие ученицы уезжали домой, некоторые устраивались в школы.

Долго решался вопрос о соединении учениц гимназии с учениками реального училища, эвакуированного из Латвии. Младшие классы остались в гимназии, а нас поместили в духовное училище (очень хорошее здание).

Образовалась школа II-ой ступени. Отменили изучение закона божия, отменили балльную систему. Был открыт «Клуб учащихся» на Широкой улице, в доме купца Филиппова. Заняли хороший дом со всей обстановкой.

Роскошные парадные комнаты: белые, стоял концертный рояль. Гостиная – красные драпировки, мягкая мебель, обитая красным плюшем, на полу – ковры, в столовой всё дубовое – буфет, столы, стулья, много цветов, паркетные полы.

Хозяева дома занимали заднюю часть дома. Часто устраивались вечера, были кружки, развлечений в этот год было очень много. Клуб посещали не только учащиеся, но и взрослая молодёжь.

Всё же было голодно, на праздники ездила домой, там мы наедались досыта блинами, картошкой, салом. Сахару не было, чай пили с молоком. Война продолжалась.

Мальчики вступали в комсомол. Правительство обращалось к комсомольцам с призывом идти на фронт. Из нашего класса поехали Саша Клушенцев, Витя Чернятин, поехали ещё те, которые раньше кончили школу: Кожевник, Арбузов и много других.

Старицкие комсомольцы одни из первых уехали на фронт, многие не вернулись, наши одноклассники тоже не вернулись. Некоторые мальчики из купеческих семей уходили из дома и начинали самостоятельную жизнь – устраивались на работу.

Первый председатель Старицкого исполкома – Андрей Гвоздев, ему было девятнадцать лет – отказался от дома, отдал его государству. По окончании школы II-ой ступени экзаменов не было. Свидетельство было документом для поступления в институт и другие учебные заведения. Была прогулка загородная на лодках и пешком вверх Волги.

Нас угощали мороженым. Пели, играли в горелки, танцевали – было очень весело, с нами были и наши учителя. На рассвете возвратились домой. Снимались напротив школы в садике, группа получилась неплохая. Организовали экскурсию в Москву, гороно выдало продукты на дорогу.

Мы с сестрой побоялись ехать в Москву, чтобы не заразиться тифом, который свирепствовал в то время, больные лежали на вокзалах. Не только мы, многие не поехали. За мной должен был приехать отец и взять все мои вещи домой. Моя двоюродная сестра решила не ждать лошади – поехать на поезде.

Она пошла до станции пешком 10 км, чтобы к Троице подготовить платье, а брат после съездит за вещами.

Экскурсанты ехали на двух тройках с учителем биологии, её посадили и уговорили ехать вместе с ними в Москву, на ногах у неё были старые башмаки, одела в дорогу юбку с вязаной кофточкой, красный шёлковый платок на голове (очень модно было), в узелке белое платье, которое она хотела переделать на праздник. На другой день за ней приехал брат, я ему обо всём рассказала, меня уговорил – ехать к бабушке.

Мать её, моя тётя, очень беспокоилась, она не верила мне, но ведь и я-то не знала, как следует об этом – только предположила: что, наверное, поехала в Москву. Тёте Катерине казалось, что её дочь увезли, она не вернётся домой. Больше всего её удивило то, что я не поехала? –
Пришла открытка, в которой учитель всё объяснил – она не верила, и считала, что он увёз, назвала его проходимцем. Через десять дней экскурсантка вернулась.

С каким интересом я слушала рассказы о Москве, о том, что она видела. Много, много раз я заставляла её повторять о посещении театров, музеев. Как я сожалела, что не поехала. Она не заразилась и ничего с ней не произошло.

О гимназии, о школе остались лучшие воспоминания. С самого начала, как только была принята в гимназию, рада была, что нахожусь в такой обстановке, где получаю знание и воспитание.

Учителя и учительницы, классные дамы были образованные, приезжали работать из больших городов: Москвы, Киева, Ржева, ведь Старица – маленький город, где , кроме торговли, ремесла – никаких производств, не было.

При соединении нас с учениками духовного и реального училища с нами занимались их учителя – академики – Рубцов, преподаватель литературы, Суворов – историк, при поступлении в институт – это очень сказалось. Я поступила учиться после того, как испытала с раннего детства сельхоз труд, о чём писала в начале своих воспоминаний. Очень сожалею, что не сохранилась фотография, где мы сняты со своими учителями.

Хочется мне больше написать об отце, о том, что помню и знаю о нём.
Мой отец был повыше среднего роста, косая сажень в плечах (широкоплеч). Мускулистое, жилистое тело – никакого жира.

Он не был красавцем, как его братья, выражение его лица – доброе, располагающее к нему. Волосы – светлые, в молодости, как солома (спелая рожь). Глаза – тёмно-голубые, густые брови. Нос большой с горбинкой, правильно очерченный рот, нижняя губа была рассечена в детстве лошадью.

Он уродился в какую-то дальнюю боковую природу, как говорили его сёстры. Лёгкая походка, прихрамывал на одну ногу, в шестнадцати летнем возрасте в лесу спиленное дерево упало на голень, переломило ногу – она срослась, стала короче на два сантиметра – носил обувь с высокой набойкой, но всё же немного  прихрамывал – это не мешало его лёгкой походке.

Любил ходить пешком с тросточкой летом (в церковь) или палкой, всегда измерял всё шагами и переводил на меру.  В обращении с людьми был предупредителен доверчив и ласков, отзывчив на чужие беды.

Характер – неуравновешенный, вспыльчив, но очень быстро отходил, становился добрым, был верен своему слову. В жизни он переменил много мест и нигде не оставил о себе плохой славы.

Высокая нравственность делала его хорошим семьянином, о мужчинах (о безнравственных) он говорил: его надо застрелить из поганого ружья, женщину – он считал – на одну ногу наступить, другую – оторвать.

В призывном возрасте его брали на военную службу каким-то ратником. В первую мировую войну его не призывали. Очень хорошо одевался, у него были меховые тулупы, крытые сукном, шуба на енотовом меху с каракулевым воротником и такой костюм – тройка, как тогда называли. Сапоги с лакированными голенищами.

Любил чёрную дублёнку, отороченную белым мехом. Признавал только сатиновые косоворотки – рубашки чёрные, синие, коричневые. Бороду большую не отращивал – любил очень коротко подстриженную на подбородке.

Никому не отказывал, если нет денег – смолоть рожь, сбить масло. Помещики никогда не платили сразу за помол, а потом предложат какой-нибудь овраг скосить за это.

На Нивах отдавал бесплатно целые десятины после вырубленного леса крестьянам ближней деревни – чтобы только увезли сучья и отходы, и можно было косить траву, топлива они запасали на всю зиму.

Был несокрушимой силы, смелости, энергии, мешки трёх-четырёх пудовые бросал на спину, как игрушку.

Однажды на мельнице на островке отец крыл дранкой крышу, увидел: чёрный дым поднимается – загорелся в деревне сарай. Подплыл на лодке к берегу и побежал к горящему сараю – загорелась крыша, влез на крышу и топором стал отламывать доски и дранку сбрасывал с огнём. К нему влезли помощники – сбросили стропила – сарай спасли. Гвоздём повредил безымянный палец – остался в согнутом виде.

Когда отцу надо было учиться – школ не было, он и его сёстры учились у дьякона на церковно-славянском языке. Впоследствии стали открываться народные школы, они назывались церковно-приходские, где учились две его младшие сестры и брат.

Отец любил, ценил и уважал свою мать. После смерти отца остался шестнадцати лет. Вся забота о семье пала на него, неокрепшим юношей начал пахать. Подрастали сёстры – их надо было отдавать замуж, справлять свадьбы, одевать, давать приданое. Женился двадцати семи <22> лет (в Барсуках поздно женились).

У него стала увеличиваться семья,– он задумался о своей жизни, если разделиться – ему досталась бы третья часть отцовской земли, не хотел обижать мать и двух незамужних сестёр, а земля, доставшаяся, не прокормила бы нас, нам нечего было бы делать, пришлось бы нас отдавать в няньки или уезжать в город.

Тогда он снял мельницу в аренду, чтобы мать жила полной хозяйкой, она помогала ему растить детей.

В нашей семье не было ссор между родителями, а мы беспрекословно слушали их и выполняли всё, что от нас требовали. У матери был спокойный характер, она никогда не кричала на нас, а как бы молча приказывала нам, повелевала нами.

Терпеливо переносила вспышки отца, как говорила она, под горячую руку не следует начинать разговор – выбирала момент, когда что можно сказать. Не только с нами и с окружающими нас людьми, в семье отца – она вела себя сдержанно, трудилась – молча всё переносила.

В отношении  с детьми была суховата, в ней не было обилия той ласки и доброты, которую я видела от крёстной и бабушки. Не любила молодых подруг, у нас всегда были старушки, которых она уважала, советовалась с ними.

Поскольку нас было много – относилась не ко всем одинаково – любила старшую дочь, я росла у бабушки, она не могла ко мне так привыкнуть, любила младше меня Агриппиночку и, конечно, братца долгожданного.

Заметно было её отношение к старшей сестре, но мы привыкли к этому – считали – что так и надо – она старшая,– выдавала нам гостинцы.

Мать заботилась и беспокоилась об отце, если нет его дома, мы ложились спать и засыпали, а она лежит и слушает, издалека услышит звуки колёс – постучит в стену Кузьме, чтобы он зажигал фонарь и выходил встречать, распрягал лошадь.

Вставала, спокойно его встречала, если он был навеселе – ничего не говорила. Утром спокойно станет ему всё высказывать, что мы беспокоились, не сбилась бы лошадь с дороги, не заснул бы, не замёрз бы. Постоянные его поездки нас всех беспокоили, но бывали такие случаи, что вдруг приедет рано – для нас была радость.

Мать была ниже среднего роста, очень складная, неполная фигура, красивые ноги, круглое личико, маленький рост, мелкие губы, прямой носик, светло-карие глаза, немного вьющиеся каштановые волосы – быстрая в движениях и работе, терпеливая, выносливая, не слезливая – всё носила в себе.

Когда последние дети Лиза и Анатолий уехали в Торжок учиться, и они с отцом остались одни – мать горько заплакала, что она не видела, как выросли её дети, сказала, продолжая плакать. К концу жизни ей пришлось жить у меня. Она могла поехать к другим дочерям, – не хотела.

Я росла у бабушки, где всё было проще, доступнее, во мне воспиталась простота и доброта – мне не жалко было отдать или поделиться чем-нибудь. Мать называла меня беззавтрашней – в противоположность старшей сестре – она всё уберет, сбережёт вещи, которые делаются уже негодными.

Эта черта в характере была у неё в продолжение всей жизни. Мать была экономная, но не скупая, она не смогла обещанные ей (приданое) деньги взять у отца своего и потратить вовремя на нас, тогда как другие сёстры – всё выбрали и использовали.

 Очень дорожила спокойствием своей семьи – навестить своего отца уезжала только на одну ночь, она иногда считала, что многовато нас, что мы иногда не могли получить того, что нам нужно было, мы не жалели о том, что нас много, мы любили друг друга.

Наша семья была очень дружная, поддерживали и помогали друг другу. Пусть мы не износили какой-нибудь лишней тряпки или башмаков, главное – мы выросли здоровыми, получили образование, работали.

Большую роль в моем воспитании и образовании сыграла крёстная. Она была выше среднего роста, широкоплечая худощавая фигура, светлая шатенка с тёмно-карими глазами. Черты лица правильные: прямой очень красивый нос, небольшой рот – все черты её лица – соразмерные –ничего лишнего. Особенно хорошее выражение её лица – доброе, печальное. Всех она жалела.

Когда она приезжала ко мне в Старицу, Калинин, мои знакомые называли её красавицей, говорили, что с неё можно нарисовать хороший портрет. Дядя Ваня, её младший брат, был такой же, как крёстная – одно лицо. Говорили, что они похожи на своего отца, но я дедушку не видела и портрета его не осталось.

Я писала о том, что она рано овдовела, похоронила дочь – всю заботу и любовь перенесла на нас. Жила, помогала по хозяйству бабушке, обшивала семью, устраивала нас. Была хорошая мирная семья – никаких счётов, раздоров. Как только дядя Коля женился – всё пошло по-другому, крёстная стала думать о своём доме. К семейному разделу у неё уже всё было сделано.

Отец дал ей сруб для дома, она построила его на небольших краях от полос, выходящих на станцию, где для огорода места не было. Стала жить в своём доме, у неё было три комнаты и кухня, дворик позже пристроила. Крёстная решила заняться кондитерским производством.

Поехала к нашей тёте в Ржев (у неё было проще), попросила отпустить мастера к ней, чтобы научиться от него. Муж моей тёти рекомендовал ей хорошего мастера с женой, которая тоже многое умела делать. Из Москвы привезла всё необходимое для производства конфет: тазы медные, кастрюли, пресс и ещё привезла эссенции, полуфабрикаты. Очень скоро от него (мастера) научилась многому: сливочные конфеты, раковые шейки, карамель, мермелад, помадку и другое.

Товар шёл в кооперацию. Мастер уехал во Ржев, крёстная стала самостоятельно работать, сестра ей помогала, два года она занималась производством конфет. Началась война, сгорел старый дом в Барсуках, мать и сёстры стали жить с ней.

Когда не стало в продаже сахару, его выдавали по спискам в кооперативном магазине, которым заведовало выборное лицо (выбранное). Крёстную выбрали на эту должность – она была грамотная, её уважали, стала заведовать магазином и выдавать пайки. Мы постоянно к ней ездили, она по-прежнему заботилась о нас.

Было такое время, когда совсем не было сахару, у неё накопились отходы от производства разных конфет – большая бочка от патоки. Как было хорошо – принесёт крёстная то кусок помадки, то мермеладу, то сливочную массу. Вместо чая заваривали яблоневые листья, зверобой.

В основном, мы, дети, внешне и по характеру были похожи между собою, но у каждого было что-то своё. Старшая сестра и Настенька, Анатолий – похожи на отца, на мать – немного, в характере – больше материного.

Агриппиночка похожа была на материного брата, вьющиеся рыжеватые волосы – шапка на голове, всем хотелось взять её на руки, хороший цвет лица, карие глаза, прямой носик, маленький рот с мелкими зубками, упитанная, настойчивая.
Мария – вылитая крёстная на лицо и фигуру, но черты лица её более миловидные, такая же трудолюбивая и любвеобильная к детям.

Все находили между мною и ею большое сходство, но у неё черты лица более правильные. У меня, как считала мать, её характер.
Оля – вылитый отец – светлая, глаза, нос с горбинкой и по характеру вся в отца.
Самая младшая сестра, Лиза – большое сходство имела с Агриппиночкой по внешности и характеру.

Заканчивая свои воспоминания о детстве, мне хочется обобщить всё виденное и слышанное о трёх братьях – сыновьях Куприяна. Этот посёлок – сельцо Вознесенское – существовал с 1864 по 1930.

Собственность породила в них недобрые чувства – у них царила жестокая ненависть, зависть к тому – у кого было больше, брат у брата вырывал кусок.

Они враждовали постоянно между собою, только какое-нибудь событие примиряло их на короткий срок, если кто умирал – все хоронили и поминали, или свадьба, на которую всех звали.

Мой отец, оказавшись в стеснённом материальном положении, старался вырваться, уехать из этого круга ненависти. С большим трудом добился более обеспеченного положения и мог давать образование своим детям, нас за это ещё больше стали ненавидеть.

Наряду с плохими чертами их характера, в них было много хорошего: необыкновенное трудолюбие, честность, способность к учению, ремёслам. Когда прошла железная дорога, их земля подходила к самой станции Высокое.

Сразу же сюда стали приезжать из разных мест торговцы: Ржева, Торжка, Старицы и других. Они снимали в аренду края от небольших Барсуковских полос, – строили лавки, лабазы, дворы, дома – открывали торговлю.

В короткое время становились настоящими купцами. Окрестные крестьяне перестали ездить в Старицу продавать лён, зерно, стали покупать различные товары, привезённые из Москвы: мануфактуру, обувь, готовую одежду и т.д. Никого из Барсуков не привлекала торговля, они держались за землю и она их кормила.

Для большой торговли они не были подготовлены, на что-нибудь меньшее – считали унизительным для себя, также не хотели стать каменщиком или сапожником. Были случаи, что поедут в Петербург, походят, поживут месяц – возвращаются домой, их не устраивали должности дворников, лакеев, а женщины жили дома, выходили замуж, а если не выйдут – остаются с родителями.

Они были гордые, никого знать не хотели, – идёт Барсук – редко кому поклонится.
Когда мы жили на мельнице, у моего отца был хороший знакомый в Петербурге, начал с мальчиков на посылках – вышел в содержатели гостиницы.

По просьбе отца этот знакомый взял в мальчики в ресторан при гостинице племянника моего отца. Эта работа мальчику не понравилась, он стал учиться на бухгалтерских курсах, из него вышел хороший финансовый работник.

Зачем им было ехать в город? – Когда всего было вдоволь, – хлеб продавали, скота – много, в каждом доме, кроме рабочих лошадей, – была лошадь для выезда, хозяйство вели культурно, у них уже в то время была четырёхпольная система, была механизация, ручного труда применялось мало.

У каждого хозяина в переднем сарае была мастерская, самоучкой достигали умения наладить и починить машины: молотилки, жнейки, косилки и т.д., сделать телегу и всякий инвентарь.

Какие чудесные поля: рожь стоит высокая, чистая – без сорняков, ровная – межи почти не видно (камнями замечали) – выше человеческого роста.

Клеверное поле – сочный, чуть прилегший клевер, головки вверх – сплошной лиловый ковёр, в воздухе – аромат. Яровое поле – лён сеяли подряд на многих полосах, получалось огромное голубое поле, изредка перемежающееся со спелым золотым овсом, житом, от поля исходил аромат свежести и цветов.

Много я видела полей, но таких как наши – не встречала. Попадались поля с рожью – перемежающиеся с пустырями, производили впечатление заброшенности, не вызывающие чувства красоты. В сельце Вознесенском сложились свои традиции: женились на богатых, привозили жён из городов – Торжка, Москвы, Старицы – в поле эти женщины не работали, только вели хозяйство.

На гуляньях танцевали, играли, не плясали, не пели старинных песен, не водили хороводы. Одевались по моде. Женщины и девушки были очень скромными. Старались не вступать ни в какой спор – дорожили мнением окружающих.