Где взлетают поля

Владимир Вещунов

                Где взлетают поля

                Рассказ



   Земля дрожала от нервного стука колёс состава с ломом войны. Эшелон остановился у территории металлургического завода. «Кукушка» подхватила платформы с искорёженными танками, пушками, пулемётами для мартеновских печей. На одной из платформ громоздилась груда металла — всё, что осталось от фашистского «тигра»: свёрнутая башня с крестом; погнутый ствол, воткнувшийся в гусеничный трак.
   — Ура! Так тебе и надо, гадина! Гитлер капут! Поносник! Ура!..
   Ватага мальчишек на насыпи достойно встретила врага: закидала камнями, комок грязи заляпал ненавистный крест на башне. Часовые не отгоняли юных бойцов, лишь посмеивались.
   Последнее раскатное эхо с полей войны растаяло в небе. Но шли и шли составы, везли горы фронтового лома. «Кукушки» подтягивали их к скрапобазе для разделки. Тащили пыхтя, медленно. Юркие пацаны на ходу, минуя часовых, забирались на гружёные платформы. Ползали, замазученные, в нагромождениях орудийного металла. Опасно! Тряхнёт состав на повороте — и окажется искатель под завалом. Конвой гонял воришек, трофеи их были скудны: ствол автомата, ружейный приклад, пяток гильз, пара пуль. Ваське Юрганову повезло; щуплый, в любую щель проскользнёт. Залез под лафет пушки, каску нашёл, краснозвёздную! Красовался, наденет, болтается на нём, его и не видно.
   Воодушевлённый таким трофеем, на другой день опять прошмыгнул мимо часового на платформу. Только забрался, к ногам подкатилась граната, похожая на толкушку для пюре. Вот везунчик! Поднял, тяжелая. Крик часового оглушил:
   — Бросай!
   Швырнул что было сил на насыпь. Раздался взрыв. Осколок саданул по ноге, рассёк икроножную мышцу. Повезло, кость не задел.
   Скакал герой по больнице на костылях. Мать причитала, как бы ноженька не усохла.
   Сполохи зарниц тревожили. В отсветах, отзвуках жили дети войны. Безотцовщина, полынь-лебеда, обсевки. Бедные матери зарабатывали напослевоенный кусок хлеба. Недоставало часа приголубить сыночков.
   Васька погеройствовал с загипсованной ногой перед пацанами. Но скоро стал жертвой обзывальщиков: Косолытка, Рупь пять, два с полтиной!.. Сами гоняли мяч, а его даже в ворота не ставили.

   Каменный Пояс… В отрогах его от ураганов хоронились несколько сёл и деревень с названием Шайтанка. К Тагилу прилегало большое село с тем же названием. В нём мирно соседствовали три слободы: Кержацкая, Татарская и П;аберега. По берегам этой речки жил разновеликий люд. Предприимчивые татары на окраине города ещё в царские времена раскинули базар. Попервости на нём хозяйничали важные татарские старейшины, в мохнатых малахаях, стёганых халатах, в красных сафьяновых сапогах. В народе их звали бабаями, и базар звался Бабаевским.
   Васька не якшался с обидчиками и часто шлялся по базару. Как-то папаня, путаник, явился не запылился. Подарил майку, модную тюбетейку, крадче от матери сунул целковый. И умотал «по делам». Деловой!
   — Перекати-поле! — горестно вздохнула мать с хрипом от кирпичной пыли, осевшей на лёгких: работала укладчицей на шамотном заводе.
   — Не зная броду, не суйся в воду! — укорила сына, глядя на его располосованную ногу. — Так я и за твоего непутёвого папашку вышла, дура! Сколько раз тебе говорила, Васёк, будь осторожен!
   До роковой гранаты он уже успел наглупить. Дёрнуло его заслонку в печке открыть — а там лепёшка, румяная, жаром пышет! Хватанул её — и заорал благим матом! Кругляш от плиты в печке раскалился. Мать соплями, народным средством, мазала и мазала обожжённую руку. Купила мыло «Земляничное» в красочной обёртке, пряное, душистое! Вкусно пахнет! Даже не поглядел, что это мыло. Жадно кусанул — пузыри изо рта полезли! Чуть не задохнулся!.. И граната походила на толкушку для картошки…
   Хроменькому мальчонке одна жалостливая торговка целую жменю семечек насыпала. Лузгал, прихрамывая, поплёвывал, в майке, тюбетейке, холщовых штанах. До ранения в трусах щеголял, как и все пацаны. Теперь же бугристый багровый шрам на ноге длинная штанина закрывала.
   Развалы зелени и овощей, всякого барахла. Точильщик точит ножи и ножницы, паяльщик лудит вёдра, кастрюли. Но самое интересное перед воротами базара! Морская свинка вытаскивает счастливые билетики. Розовая мясистая культя фронтовика-инвалида уткнулась в пилотку с мелочью. Вон какой обрубок! А он, Васька, чуть прихрамывает… Старушка котят продаёт, в корзинке испуганно жмутся. Потрогал тюбетейку: под ней на макушке лежал папашкин рубль.
   — Сколько, бабушка, стоит?
   Вытряхнула котят из корзины. Пять пушистиков растерянно сделали робкие шаги: вот-вот разбегутся. Хозяйка сгребла их в корзину, а один, хлопая глазёнками, остался. Он не мог бегать, у него была поранена лапка.
   — Сколько стоит? — повторил Васька вопрос.
   — Ты что, его хочешь купить? — удивилась хозяйка. — Вон в корзинке шустрики, игривые!
   — Нет, я этого возьму!
   — Ну я тебе его по дешёвке продам. Те рублёвые, а этого за полтинник уступлю.
   — Нет, я за него как надо заплачу! — Он снял тюбетейку и протянул хозяйке рубль. — Мы с ним похожи, — задрал штанину.
   — Ой-ёченьки! — вскрикнула старушка. — Ой, родименький! Сердешный ты мой!..
   Котёнок требовательно замяукал и запросился на руки.
   За этой драматичной сценой наблюдал человек в кителе и галифе. Война для капитана Бутормина в победном мае не закончилась. Пришлось вышвыривать япошек с Сахалина. После демобилизации назначили директором шамотного завода в Тагиле. Страна восстанавливалась, огнедышащие доменные печи не выдерживали вулканизма; огнеупорная кирпичная кладка пода крошилась. В краткие часы перестоя ударные бригады обмуровщиков занимались футеровкой доменной утробы. Стратегический шамот был на особом учёте у высокого начальства, и Василий Никитич Бутормин дневал и ночевал на заводе. Для поднятия командного духа коллектива он всегда был затянут в мундир.
   Тихие сполохи мирных зарниц тревожили его солдатское сердце. Стонали боевые раны, и боль за погибших товарищей не давала покоя. Успевшие выжить гремели по тротуарам на подшипниковых тележках. Пустые рукава, пустые штанины, костыли, деревяшки на культях… Дабы герои войны не попрошайничали, не унижались, организовал на заводе ЦОН — цех особого назначения. Собирал по городу фронтовиков-инвалидов, и они по мере сил сколачивали поддоны для кирпичей; «каменотёсами» доводили неликвид до ликвида, маркировали шамот для футеровки.
   Завод был небольшой, с футбольное поле, почти не огороженный, и Васёк часто помогал матери укладывать на поддоны кирпичи. Бутормин заприметил хроменького помощника матери. И вот увидел его на базаре. Мальчик прижал котёночка к сердцу. Тот трепыхался, тыкаясь мокрым носиком в подбородок. Мурзик! Такого мать не прогонит.

   — Таисия Матвеевна, поймите меня правильно, я хочу добра вам и вашему сыну!
   Тихо войдя, Вася услышал разговор матери с каким-то мужчиной.
   — Все слёзы выплакала. Один, день-деньской Вася без пригляда, да ещё болезный! Хотела и сама записать его в интернат: там питание, школьная форма, порядок. Не знала, как документы оформить. Сил и здоровья уже нету.
   — Таисия Матвеевна, интернат — казённый дом. Лучше будет, если я Васю заберу к себе. Я один, у меня всё есть. Как вы на это?..
   — Дай вам Бог доброго здоровья, Василий Никитич! Мне уж недолго осталось. Позаботьтесь о сыночке моём! Василёк мой!..
   Он выбежал с котёнком на улицу, сел на лавочке возле подъезда. Плакал и гладил прижавшегося к нему котёнка. Он всё понял.

   Василий Никитич лелеял своего любимого Василия Васильевича и его дружка Мурзика. Гладил жёсткий рубец на ножке сына и проникался к нему всей своей неутолённой отцовской любовью. Бутормин не напоминал Васе о матери, и тот после похорон ни разу не вспомнил о ней. И эта чёрствость огорчала Василия Никитича. Протирая фотографию Таисии Матвеевны, с укором взглянул на сына. Губы его задрожали, и он, сдерживая слёзы, убежал в свою комнату. Боль свою носил в себе. «Время лечит, — вздохнул Бутормин. — Окрепнет душа, и сам Василий, когда надо, заговорит о матери».
   Гулял Вася с Мурзиком во дворе. Усатый-полосатый гонялся за воробьями. Те звонко чирикали, упархивали, дразнили непутёху. Кучно взлетели на тополь, раззадорили «охотника». Полез за ними, подросток уже, сильный, лапка почти зажила. Воробьё погалдело, разом слетело с дерева и чуть не спихнуло верхолаза. А он даже спуститься боится. Замяукал, призывая на помощь Василия. Снял тот бедолагу, на плечо посадил.
   — Сыно-ок! — услышал сзади приторный голос. — Не кошка у тебя, а цельная тигра!
   Обернулся: в тюбетейке, пыльнике, небритый, со слащавой улыбкой.
   — Уходи! — процедил сквозь зубы Василий.
   — Ладно, ладно, в другой раз… — пробормотал папашка.
   — Не будет другого раза! — крикнул Вася. — Фас, Мурз!
   Кот соскочил на землю и выгнулся «электрической дугой».
   Ничего не сказал сын отцу о залётном. Лишь твёрдо, вернувшись с прогулки, проговорил:
   — Ты мой папа!
   Василий Никитич догадался: объявился горе-папашка, и Вася разобрался с ним. Тот даже не был расписан с Таисией Матвеевной.

   Они жили в семиэтажке, с лифтом, мусоропроводом, невиданными в городе. И Вася Бутормин учился в особой школе с английским уклоном. В пригороде Бутормин построил дачу из неликвида: камин, сауна, бассейн, шашлычная. И Мурз заматерел до жирного, ленивого котяры. И в этой благодати вспоминались порой Васе уличные пацаньи игры, и он тосковал.
   Подкатил отец на своём верном «бобике» в неизменном мундире:
   — Что загрустил, сын мой!
   — Маму забыли.
   — Извини!
   Проведали Таисию Матвеевну, прибрали на могилке, положили живые цветы.
   — Папа, а поедем в мамину деревню. Едомино неподалёку отсюда.
   «Неподалёку» — сто с лишним километров!.. На околице деревенские ребятишки, босоногие, в одних трусёшках, гоняли мяч. Ворота — по кепке вместо штанг. В одних стоял «Яшин» в «яшинской» кепке; другие защищал калечный вратарь, опираясь на палку. Завидев «бобик», футболисты бросились к нему, окружили:
   — Дяденька военный, а «бобик» фронтовой?
   — А вы сражались на нём?
   Василий Никитич раскинул руки, готовый обнять всех детишек.
   — Да, да!.. — только и твердил он.
   — Айда с нами! — позвали футболисты Васю.
   В вельветке, в сатиновых штанах, стараясь не прихрамывать, он поспешил на футбольное поле. Бегал не шибко, но метко распасовывал. Надёжно стоял в защите ворот с увечным вратарём. С Васькиной подачи забили гол. А потом он и сам прорвался к воротам «Яшина» и метко выстрелил. Ура-а!..
   — Го-ол!.. — как мальчишка, бегал по кромке поля болельщик в мундире.
   Победители радостно галдели. Вася бросился к отцу, прижался к нему:
   — Папа, я гол забил!
   Солдат, прошедший две войны, не смог сдержать слёз: у него сын!
   Быстро вечерело. На завалинке древней избы дремал старик с клюкой. Василий Никитич тронул рукав косоворотки:
   — Уважаемый, где можно остановиться на ночлег?
   Не поднимая головы, тот ни к селу ни к городу былинно затянул:
   — Случись что, а ты и не выживешь. А у меня всё своё! При царе ещё Горохе сдвинулась правда. Робил я себе в радость. Один с сошкой. А потом наскочили семеро с ложкой. Вот и попрали Божий порядок всякие начальники. Я-то выживу, огород всегда прокормит!.. А ты ступай к Нинке Пекаркиной, она всегда привечает ночлежников.
   Изба-пятистенок с дощатой мшистой крышей. Просторная горница, старуха в панёве сидит на полу, детишки горохом катаются вокруг неё, мал мала меньше. Голожопик ползает по ней, теребит седые пряди, учится говорить:
   — Ба-ба, ба-ба…
   Млеет старуха, лыбится беззубо, ласково шлёпает младенчика по заденке, учит говорить:
   — Ма-ма, ба-ба, Ми-ша.
   Кругляшки из берёзовых чурбачков, тюрючки от ниток, тряпичные куклы, соломенные  бычки, лесовички из сосновых шишек — всё в движении! И Васёк — свой среди своих. Запросто играет с голопузиками.
   — У Нинки вечерняя дойка. Вот «напекла»! — махнула старуха рукой на детву. — А я вожусь. Агафоновы мы, а её Пекаркиной кличут. Простодырая, малахольная. Приносит в подоле от скубентов. Тех кажин сентябь на картошку пригоняют. Вот откудова энти скубенты прохладной жисти: Мишутка, Ваньша, Натаха, Василко, Златка, Петюнчик. Божьи детки, любимые!.. А твоего как звать?
   — Мы оба Василии.
   — Славный он у тебя! Ровно сродственник играется с моими.
   — А вас как звать-величать?
   — Игнатьевна.
   — Не помните Юрганову Таисию Матвеевну?
   — Таська ещё девкой в город подалась. А потом и все Юргановы  разлетелись. Добрая Тася, работящая, но тоже простодырая, доверчивая. А Василко-то ейный? Похож.
   — Умерла Таисия Матвеевна.
   — Царство небесное!.. Церкву безродные порушили. Спасла, что успела. Ноне трактора в ней гадят. — Она окинула рукой стены с иконами: — Глянь! — достала с комода ковчежец с новорождённым Иисусом.
   В самшитовом ковчежце, выложенным изнутри ватой, лежал младенчик Иисус. Над Ним с любовью склонилась Матерь Божия.
   — Хаживала я ко Гробу Господню в Русалим. Цельный год паломничала. Вот берегу. Кто у Нинки остановится, обязательно иконку-другую прихватят. Возмечтала во сне, что церква наша воспрянет. Вот и берегу!.. Цыть! — прикрикнула на расшалившихся внучат. — Гостям надо отдохнуть. Укладывайтесь вон на полу.
   Нинка прибежала с дойки. Разрумянившаяся, приглядная; пахло от неё молоком и назьмом.
   — У нас на ферме Федя, сторож-скотник, на вас похожий, в такой же обмундировке. То и дело палкой уросливых коров охаживает, которые плохо доятся. Вот я молочка парного принесла.
   Налила детям по кружке молока. Те дружно принялись хлюпать, швыркать. Попотчевала и гостей: не молоко — сливки! Василий Никитич раздал детишкам по ломтю каравая и по баранке. Досталось и Васе. Так вкусно он ещё не ужинал! Чмокал, ощущая на губах настоящее деревенское молоко.
   Весь пекаркин корогод улёгся спать на полу. Мать, бабушка и гости дорогие — все вместе. Из постельного — одни простынки. Дети спали сладко, посапывали.
   Возгласил утро красавец певень на плетне. Замычала корова, закудахтали куры, загоготали гуси, закрякала утва, залаяла собака. «Вот это песня песней! — проснулся Василий Никитич. — Эдем!»
   Нинка в четыре утра убежала на утрешнюю дойку.
   — Игнатьевна, сколько мы должны за ночлег? — спросил Василий Никитич.
   — Родимый, да раньше на Руси за счастье считалось, ежели кто переночевать попросится. Как Божьи люди почитались, как милость Божия. Так что спасибо вам, родимые, Василий и Василий, что уважили своим гостеванием. Помоги вам Боже! Поклонитесь Таисии на могилке!
   Перед выездом из деревни Бутормин остановил «бобик». Через дорогу шествовала гусыня с гусятами. Лохматый барбос с умилением взирал на важную процессию. Отец с сыном вышли из машины.
   — Не Едомино — Эдем! — махнул рукой Василий Никитич на пса и гусиный выводок.
   — Вон озеро, как море! А у нас бассейн с песочницу. Вон поля, словно взлетают, табуны коней гривастые… А у нас забор; даже воробьёв нет Мурзику охотиться… Сегодня матч-реванш, папа. Как без меня?..
   — Проиграют! — положил руку на плечо сына отец.