Квазимодо

                Владимир Вещунов

               
                Квазимодо

               
                Рассказ
               

   С фамилией Сашке не повезло — Мангазин. Все обидно коверкали: Мага;зин. Ладно ещё, что не Магази;н. Матушка в защиту фамилии обронила как-то, что их род из мангазейских купцов и что об этом не принято говорить. Сашка на такое открытие лишь фыркнул: мамка, малярша-штукатурша — купчиха!..
   Торговый полуморской путь — Мангазейский ход – в XVI веке начали прокладывать с устья Северной Двины поморы. В 1606 году тобольские стрельцы на высоком берегу сибирской реки Таз поставили гарнизон Мангазея. Он преградил доступ европейцам на русские земли, богатые пушниной: воеводский двор, гостиный, купеческие дома, посад ремесленников: литейщиков, кузнецов, косторезов. Мангазейцы занимались скотоводством, рыболовством. Самый доходный промысел — пушнина, соболий мех — выводил охотников в люди, в купцы.
   Соболя истребили, торговля упала. Так в 1672 году возникла Новая Мангазея, позже названная Туруханском.
   Поморы, стрельцы, мангазейский разновеликий люд — столько кровей влилось в жилы Александра Мангазина! Тугих, животворных. Крепыш, выделялся среди сверстников силой. Как-то его заметил на улице дядя Саша, уважаемый всем молодняком. Знаменитый борец, первый мастер спорта в городе. Уговорил местное начальство переоборудовать заброшенную электроподстанцию в спортзал.
   Валом повалила ребятня к дяде Саше. Скоро маты, стены и весь спортзал пропах терпким борцовским потом. Появились первые чемпионы. Награждались пацанвой громкими титулами: Ваня Железный, Гена Скала, Клещ… Они зазнавались, верховодили шпаной. Таких уличных кумиров дядя Саша изгонял. «Не навреди!» — наставлял он по-гиппократски начинающих поддубных. За использование борцовства во вред простому смертному отстранял от важных состязаний. Фамилия у него была борцовская — Лопаткин. Захват, бросок через бедро, зажим — и соперник на лопатках! Немало блистательных побед и над именитыми мастерами одержал Александр Лопаткин! С воодушевлением и грустью рассказывал о своей последней схватке на первенство Союза с Гиви Картозия. Со сломанной ключицей, превозмогая боль, схватку довёл до конца. Победил Картозия — трижды чемпион мира и олимпийский в Мельбурне. Благородный Гиви восхитился мужеством Александра. Грузинский генацвале пригласил русского друга в Тбилиси изведать вкус «Хванчкары». За неделю до этого, в отсутствие хозяина воришка пробрался в его квартиру. Домушника поймали.  Гиви Александровича вызвали в милицию забрать украденное.
   — Эх ты, зачем воровал? — укорял парнишку пострадавший. — Пришел бы, попросил.
   — Да, сильный человек — добрый человек! — с грузинским акцентом заключил свой рассказ о генацвале Гиви Лопаткин.
   После жарких схваток борцы кружком усаживались на матах вокруг тренера. Он увлечённо рассказывал о чемпионе чемпионов Поддубном, его ученике Иване Заикине, которого почитал особенно. Не лишённый писательского дара, повествование о Заикине дядя Саша начинал интригующе.
   Шёл 1942-й — тяжкая година испытаний на дорогах войны. В дорожной грязи увязла артиллерийская пушка. Лошадь, изнемогшая от непосильного тягла, пала. А сами бойцы не в силах были вытащить орудие из трясины. Толкались, ругались, налегали на пушку —  она ещё глубже увязала.
   На завалинке избы неподалёку сидел старик. Видя беспомощную возню солдат, вразвалку подошёл к орудию и впрягся вместо лошади. Усталые бойцы с удивлением смотрели на безумного старикана. Он же, багровея, кряхтя, поднатужился — и вытащил «артиллерию» на грунтовую дорогу! Ошарашенные солдаты застыли истуканами.
   Старик ушёл в дом. Командир спросил прохожего:
   — Кто это?
   — Иван Заикин! — с гордостью ответил тот.
   Потрясённые слушатели замирали в волнующей тишине, ощущая себя как бы причастными к чуду: ведь они тоже — борцы!
   Нечеловеческой силой обладал Иван Михайлович. Весь в отца. Тот, кулачный боец, самых могутных бурлаков на Волге побивал.
   Силушку свою Иван показал в 1904 году на чемпионате по гирям, взял первый приз. И начался победный путь силача. В 1905-м в швейцарской борьбе на поясах соперника крутанул на «мельнице» и изящно положил на лопатки.
   Сероглазый, с добродушной улыбкой, волгарь не вызывал у соперников опасения. Да и начинал он с плавных движений, как бы нехотя. И взрыв! Молниеносный рывок — и соперник на лопатках!
   В 1909-м в Париже проходило первенство мира. Поддубный и Заикин дошли до финала. Встретились два Ивана. Схватка длилась более часа. Победил учитель. В изнурительной, почти равной борьбе.
   С 1909 года Заикин часто выступал в цирке с атлетическими номерами. Носил на спине 25-пудовый якорь, сорокаведёрную бочку с водой, поднимал скамью с дюжиной зрителей. По доскам на его груди проезжал авто с пассажирами. Гнул на плече рельсы, из листового железа вил галстуки. Гастролировал в Европе, Америке, Австралии, Африке.
   Покорив полмира своими потрясающими трюками, русский богатырь во Франции в 1910 году окончил курсы авиаторов. Риск, острые ощущения будоражили. В небе над Одессой прошли показательные полёты авиатора Ивана Заикина, получившего почётное прозвище «Капитан  неба». Среди восторженной публики находился Александр Иванович Куприн. Он изъявил желание полетать с «Капитаном неба». Их аэроплан потерпел крушение, оба едва выжили.
   С 1928 года Иван Михайлович руководил своим детищем — «Спортивной ареной» в Кишинёве. Выполняя любимый публикой трюк «живой мост» в 1930 году, получил травму плеча и головы. Неуёмный, выиграл борцовский турнир в Риге в 1934-м. Перед самым окончанием войны, в декабре 45-го в Ленинграде отмечали 60-летие отечественной атлетики. Здесь Иван Заикин провёл свою последнюю, победную, схватку с известным борцом Иваном Лебедевым. Было ему в ту пору 66 лет! Через три года его не стало. Борца, атлета, авиатора. Великого Ивана Заикина.
   Кряжистый, с доброй усмешкой сильного человека, дядя Саша стал примером для подражания его тёзке Мангазину. Попервости Сашка в охотку борцевал. Одержал немало побед, но и терпел поражения. «Обидные!» — сокрушался наставник. И в конце концов вынес приговор:
   — Сдал одну победу, другую!.. Добряк. Нет спортивной злости, накала, ярости! А без яростного духа нет борьбы.
   Да, борьба — это тоже драка. А драться уличный пацан Магаз не любил. Дралась пацанва постоянно: задираясь, на спор, от нечего делать. Всякого новенького, появившегося во дворе, сталкивали с Магазом, ведь он самый сильный. А он не дрался. По-борцовски обхватывал новичка и валил на землю. И это было неинтересно. Все ждали первой крови.
   Издёвки на слабохарактерного, мягкотелого Шурика сыпались, как шрапнель:
   — Шурик, дай водки, ты же магази;н!
   Догонял обидчика, но не бил, валял по земле, приговаривая:
   — Будешь ещё, будешь?
   — Не буду! — обещал обзывальщик и, отпущенный, снова вопил:
— Магази;н, дай водки!
   Эту дурацкую моду негодники переняли у безногого фронтовика.
   — Дай водки! — кричал он, громыхая по тротуару на подшипниковой тележке, с медалью «За отвагу» на выцветшей гимнастёрке.
   Для него Саша всегда припасал пятачок. Он и другим попрошайкам подавал мелочь. За всё хорошее злыдни изводили его дразнилкой.
   Крикуны поутихли, когда Магаз стал ходить в спортзал, дружковаться с Ваней Железным, Маратом Диким. Даже сам Граф, вожак квартальной шпаны, приятельски ручковался с Магазом.
   29-й квартал гремел на весь город. Серые двухэтажки строили пленные фрицы. Шлакобитные блоки-кирпичи клали, клеймя: «Доннер веттер!» («Чёрт побери!»). Добропорядочные семьи в таких домах разрушались, мужики спивались. Большинство домов строились как общежития. В них заселяли из бараков верботу, бывших зэков и полицаев. Гремучая смесь 29-го постоянно взрывалась. Пьяные разборки, поножовщина накалялись вечерами на танцплощадке.
   Однажды вспыхнуло побоище между стройбатовцами чернопогонниками и общежитниками. Солдатские ремни с бляхами, свинчатки, финки, булыжники, арматура — всё пошло в ход. И даже раздались выстрелы. Только тогда понаехала милиция, прибыл воинский отряд. Блюстителям и воякам изрядно досталось в этой кромешности. Кому-то же из начальства взбрело в голову создать этот «ядерный реактор»!
   Моя милиция меня бережёт. Наша армия всех сильней. Поутихли страсти. Утро выдалось для Сашки удачным. Под кустом нашёл пистолет «ТТ». Искуроченный — вот как бились ночью бойцы! День бегал с ним, хвастался. Донесли участковому Василию Ивановичу. Чапай забрал вещдок.
   После битвы, которую Чапай героически тушил, он из старлея возвысился до капитана. Теперь ему досаждал Граф, частый сиделец в участке. Возбуждённый недавним сражением, нервный, с белым рубцом на желчном лице, повёл квартальную шпану на краснокаменских: не поделили девчат строительного техникума. Свалка произошла зимой, в сугробах. Перепало и Магазу, хотя он не дрался, а только боролся, помял кое-кого. В общем, обошлось без ранений, увечий. Посчитали ушибы, помирились обе стороны и отправились в общежитие к девчатам. Комендантша позвонила в милицию. Так Мангазин заслужил второй привод к участковому. Знак отличия!
   После пистолета «ТТ» («Тульского Токарева») судьба осчастливила Мангазина новой находкой. Под окнами квартиры Седухиных чуть не наступил на удивительную фанерку. Она была заляпана разноцветными красками. Густые мазки затвердели, и на этой палитре словно сияли драгоценные каменья из сказов Бажова.
   Он принёс сокровище домой. Гладил светящиеся краски. Они были точно живые, тёплые. Что-то большое, серьёзное, неведомое таилось за этой мозаикой на фанерке — как за волшебной дверцей.
   Сашка знал, что Седухин работает художником на заводе. Но таких он не признавал. А тут!.. Нет, Седухин — настоящий художник! С виду обыкновенный, даже и не подумаешь. Опоздал с ним познакомиться. Переехал. Картину, наверно, одобрили, в музей взяли, мастерскую дали. И палитра уже наверняка — настоящая, в виде сердца… Надо будет в музей сходить, художественный. Были в нём как-то с классом. Запомнил большущую картину. У художника фамилия смешная — Китайка. А нарисовал здорово, талантливо. «Золотая свадьба» называется. Полвека совместной жизни у стариков. Есть чем гордиться! Сидят голубки во главе застолья. Он при орденах, она застенчиво улыбается, невеста невестой. Истинные молодожёны. Родные, близкие чинно восседают за огроменным столом. И эта праздничная площадь ломится от яств, кушаний. А солёные огурчики на тарелках, как живые. Блестят, похрустывают. Так и просятся в рот… Грибочки пищат, просятся. Сашка даже облизнулся,  захотелось потрогать, но смотрительница шикнула…
   Сашка с чувством погладил палитру художника Седухина. Вот она — путёвка в жизнь! Взрослый уже почти, окончил семь классов.
   Однако зарницы беспечного детства играли ещё зазывно. Эхами заполнялся слух.
   — Саша, дай монпасейку! — звала старуха на балконе.
   Внуки, огольцы, врубили «Ландышей»:

                Ландыши, ландыши —
                Светлого мая привет!..

   Красиво поёт Гелена Великанова на пластинке, а бабка Фрося страдает без леденцов «монпасье», из барынек, видно. Каждый раз выручает Саша бедную бабульку. За речкой Горячкой, сливной от металлургического комбината, торгует продуктовый ларёк. В нём всегда монпасейки имеются. И у Сашки наличка припасена: в орлянку, чику, очко всегда выигрывает! Продавчиха ловко леденчики в кулёк совком насыпает.
   Бабку Фросю её покровитель уважает за то, что она его Сашей зовёт. Другие Шуриком кличут, как деточку малого. А то и Шурой, как дворничиху во дворе или Саней. Что за сани?.. И ещё бабка Фрося нежадная. Спустит на нитке мелочь в мешочке, кладёт в него Сашок покупку, а бабка предлагает взять пять конфеток. Берёт из вежливости, чтобы не обидеть. На мороженку, на кинуху у него всегда есть и даже на монпасье в красочной круглой баночке. Подарочной — для мамы!
   Непутящее эхо детства чуть ли не страшной бедой взорвалось. Начинил ствол поджиги селитрой, крошевом спичечных головок. Поднёс зажжённую спичку — разорвало самопал! Опалило лицо, чуть глаза не выжгло. Неотложка вовремя подоспела. Спасли глаза, но один стал косить. Лицо подкоптилось, крапчатое, в оспинах. Копчёненький, косенький — легко отделался!
   Однако пацанство едва не сгубило Мангазина. Имея ежедневный доход, Магаз покупать билеты на футбол считал западло. На решающий матч за выход в высший дивизион между «Металлургом» и воронежским «Факелом» надеялся попасть через забор: «На футбол прямо, через забор — и тама!»
   К ответственному матчу администрация стадиона и городские власти отнеслись весьма ответственно. Забор нарастили, пролазы заколотили — ни один безбилетник не проскользнёт! Пришлось Магазу тискаться в толпе мужиков, коим  не досталось билетов. Поднапряглись, поднажали — смяли милицейский кордон. Хлынула мужицкая лавина, опрокинула заграждения. Некоторые упали. Упал и Магаз. По нему побежали… Чудом спасся! Успел отползти…
   Набирался сил и творчества в больничном скверике. Писал этюды акварелью, пробовал маслом — что-то получалось.
   Хроменький, приковылял в художественное училище поступать на живопись. Не прошёл по конкурсу: пятнадцать человек на место! В отчаяньи брёл по коридору, хлюпая носом. Наткнулся на щуплую женщину. Она окинула его взглядом:
   — Ну-ну, хныкалкин! Что, не попал на живописное?
   Саша понуро кивнул. Женщина взяла его под руку и привела в мастерскую, заставленную гипсами, глиняными скульптурами, запелёнутыми в мокрые холстины, чтобы глина не засохла. Подвела к чану с глиной. По-мужски засучила рукава клетчатой рубахи, запустила руки в чан и вынула комок глины, пахнущий кислотцей. Ловко сильными руками помяла его. И на ладони её перед ошеломлённым Мангазиным предстала пантера, напрягшаяся перед прыжком! Чудо!
   Сдавая экзамен по скульптуре, он попытался по памяти скопировать пантеру. Вышло корявенько, но лепка получила аж четвертак! Он, Сашка Мангазин, принят! Ольга Петровна поздравила своего нечаянного подопечного. А он подарил ей букет алых астр. Отныне она его преподавательница.
   Встретив у порога ликующего хозяина, кот Мурзик с восторгом взлетел на его плечо. С таким победительным видом Александр объявил матери:
   — Мама, я — скульптор! А ведь и ты тоже вроде как скульптор: штукатур тоже лепит. Мы с тобой династия скульпторов!
   Неповторимый запах художественного училища! Сонм из ароматных веяний масляных красок, медовой акварели, холста, подрамников, железа, меди, поделочного камня, кисловатой глины. Густой духовитый настой никогда не рассеивался. Бывший купеческий особняк находился у подножия горы на тихой улочке, прилегающей к заводику демидовских времён. Палисад с иргой и акацией, выщербленная лестница из дикого камня. В полуподвале столярка, верстаки, станки для обработки камня и металла. На первом этаже камнерезы и металлисты. На втором живописцы и скульпторы. Пьянящий, неизбывный запах училищной страны. Вольные духи юности, творчества, братства, любви всю жизнь будут нестись к причастникам святой училищной эпохи, щемяще сладить сердца.
   Мангазин ничего не знал, не умел. Лепка давалась с трудом.
   — Лепёшка! — обозвала глиняную его копию  гипсового кленового листа Ольга Петровна. И другим одиннадцати лепёшкам досталось от неё:
   — Нет чувства формы! Плоско! Лепёшка!
   Зато пара её учеников с заданием справилась легко: вылепили лист клёна выпукло. Они ходили в домпионеровский кружок лепки, который по совместительству вела Ольга Петровна. Их фигуры из папье-маше были на выставке школьного творчества. Считали себя скульпторами. Смазливые, успешники, из богатеньких — несносные задаваки.
  От «лепёшки» Ольги Петровны долговязый Леверкин оцепенел до испарины и тугодумно сморщил лоб. Парочка «скульпторов» заржала, хватаясь за бока:
   — Ну, Ливер — изваятель!
   Ольга Петровна одёрнула шебутных зазнайцев:
   — Цыц, братцы-кролики, ребята-трулялята! Чтобы взлететь, надо низко пасть. Это правило незыблемо для художественного цеха. А вы же возомнились. Зачастую изначальная явность потом не блещет. Делайте, что до;лжно, и будь, что будет. Непокорных судьба тащит, покорных ведёт. Сколько ерепенистых «гениев» затёрлось в безвестности. Сколько скромняг прославилось на художественном поприще. И у Леверкина всё получится. Переживает, значит, будет расти.
   — Куда ему ещё расти, каланче? — разом риторически вопросили «трулялята».
   — Нет предела высоте! — проворные пальцы Ольги Петровны возвысили плоский леверкинский лист до барельефа.
   Она ушла. Все, кроме «скульпторов», кинулись разглядывать, трогать «шедевр» педагогини.
   — Ну, Лёха, теперь не лепёха! — восхитился Мангазин.
   — Учитесь, пока я жив! — пошутил Леверкин.
   — Валя, гляньте! — позвала добродушная Алевтина двух дружков, презревших восторги бездарей.
   — Дура! — поморщился Валентин Дзежинский.
   Все звали его Джоном, от «Вали» гордеца коробило. Заединщик его Федя Рындин нарёк себя битловским именем Ринго и всячески внедрял его в массы. «Внучата» бабки Би-би-сихи подражали битлам: сюртучные волосатики. Этакие импортные пижончики — ливерпульская двойка. Оскорблённые, что их, Джона и Ринго, старушенция опозорила перед чмошниками, дружки взъерошились.
   — Фигня всё это!.. — скривился Дзежинский. — Ты, Ливер, не думай! И ты, Тина Мутина, и вы все!.. Талант в землю не зароешь!
   — Лепёшники! — петушком просипел Рындин.
   — А вы — Папье-маше! — усмехнулся Мангазин. — Папенькины-маменькины.
   — А ты!.. А ты!.. — чуть не задохнулся Дзежинский и злобно выдавил: — Кваз-зимодо!
   Нахмурился Мангазин, в тике задёргался кривой глаз, тёмное лицо в оспинах болезненно перекосилось. Расправил плечи, руки ухватом, борцовская стойка. Сгорбленный, набычившись, подволакивая увечную ногу, вразвалку двинулся на обидчика. Вид его был страшен. Все замерли. Дзежинский оторопело разинул рот, выставил кулачки. Боец!
   — Штанишки мокрые, железный Феликс! — ухмыльнулся Леверкин.
   Мангазин криво усмехнулся:
   — Квазимодо… Ну что поделаешь, если похож.
   Влетела Ольга Петровна:
   — Всё! Всё! Всем ставлю зачёт. Идемте в музей!
   Возглавил экскурсию преподаватель истории искусств, разумеется, по прозвищу Истис. Конечно, многие не раз бывали в музее изобразительных искусств и уже не замечали впечатляющее полотно «Золотая свадьба», которое первым встречало посетителей. Хлынувшую в зал толпу притормозил Саша Мангазин. Он вновь, как и при школьном посещении, зачарованно уставился на натюрморт праздничного стола. Истис развёл руками:
   — Секрет мастера! У Куинджи — «лунный» секрет. У Константина  Демьяновича Китайки — свой. Огурчики, грибочки, соленья-варенья… А посмотрите на ордена фронтовиков: в них — само солнце! Солнечный мальчик Костя — с четырнадцати лет сын полка. Зарисовки, этюды делал прямо на полях сражений. В них суровая правда войны. Они легли в основу грандиозного полотна «Рейд в тыл врага». Он сам мне рассказывал о рейде нашей конницы, в котором участвовал. Я служил тогда в разведке, наш фронт находился рядом. Он институт художественный окончил вместе с Вучетичем, в студии баталистов имени Грекова преподавал. Писал портреты многих знаменитостей: Бориса Полевого, Исаковского, легендарного партизана, писателя Вершигоры, любимых героев-конников Чапаева, Котовского. Его картины во многих музеях нашей страны и соцстран. Особо в КНР почитают. Ведь его фамилия почти китайская — Китайло. Там его так и нарекли на свой манер — Китайка. Он и не возражал. В честь дружбы народов и псевдоним себе оставил — Китайка. Хороший был человек, настоящий. Недавно его не стало. И сорока восьми не исполнилось. Война… Светлая память, Константин Демьянович!..
   После траурной минуты молчания даже презревшие соцреализм долго не отходили от «Золотой свадьбы», прониклись её теплотой, светом. Сказанное Борисом Григорьевичем тронуло юные сердца. И он невольно кивнул:
   — Да, это так!.. — сверкнул очками. — Ещё один секрет светоживописи, ещё одного Кости, которого я тоже знал…
   Истис провёл зачарованных слушателей в укромный уголок. Даже в нём светились малиново-солнечные «Яблоки» Константина Коровина, источали медовый аромат, сочились нектаром!
   — Мне непонятно, почему в этом закутке — такое чудо? Много в нашем музее выдающихся произведений искусства, но я считаю, что самое-самое — вот эти «Яблоки»!
   «Ну и Истис! Ну и Борис Григорьевич!..» — потрясённо взирал на лысоватого старенького очкарика Александр.
   — А вот наше всё! — Гуревич похлопал по отбойному молотку на плече скульптуры шахтёра. — Прошу любить и жаловать! Пётр Филиппович Резников собственной персоной! Себя любимого изобразил в образе горняка. На каждом шагу его сталевары, шахтёры, герои труда. Он ещё и стишками балуется: «Перфоратор, перфоратор — наших улиц реформатор!..» Всё на потребу! Но об этом выдающемся деятеле вам лучше расскажет Ольга Петровна.
   Она отмахнулась от старого насмешника и повела ребят к своему любимому экспонату. В экспозиции работ с зональной выставки «Урал социалистический» главенствовали полотна, изображавшие доменные печи, прокатные станы, героический труд, индустриальные пейзажи, скульптуры рабочих и колхозниц. Среди участников зоналки были и преподаватели училища. Их особо уважали: свой опыт они передавали и советом, и творчеством. Не затерялся среди пейзажистов и бывший сосед Мангазина Седухин. «Старое и новое» — так называлась его картина: на фоне высотных новостроек с башенными кранами — тёмные приземистые домишки. В гуще «социализма» неприметно выглядел «Вратарь» Ольги Петровны. Но он был живее всех живых! В яшинской кепке и свитере, мальчишка приготовился к прыжку — такой укротит любой «пушечный» мяч в девятку!
   Миновали «зоналку». Рядом с чёрным чугунным каслинским литьём ослепительно белела изящная фигурка танцовщицы. Властным жестом Ольга Петровна остановила кучку, следовавшую за ней. Замерла почтительно перед статуэткой. Заговорила:
   — Перед вами «Балерина» скульптора Лины По. Лёша Леверкин, подойди поближе. Закрой глаза и потрогай.
   Тот гусаком вытянул шею, посмотрел на ребят: и они были в недоумении.
   — А зачем? — робко спросил Лёша и с закрытыми глазами прикоснулся к скульптуре.
   — Вам покажется невероятным… — Ольга Петровна выдержала многозначительную паузу, — но «Балерина» создана слепой женщиной!
   Потрясённые зрители молча обступили танцовщицу, порхающую в пируэте.
   — Какая красота!.. — вырвалось у Ольги Петровны, словно она видела это чудо впервые. Юные лица светились, и она вдохновенно продолжила: — Лина По — творческий псевдоним Полины Михайловны Горенштейн. Детские мечты многолики. Увлекалась Поля лепкой, захотела стать балериной. Стажировалась в Большом театре, исполняла балетные партии. Была хореографом, сама ставила спектакли. В 1934 году нагрянула беда: энцефалит! И осложнение после гриппа. Потеря музыкального слуха, зрения. Паралич конечностей. А ей всего тридцать пять!.. После длительного лечения Полина вспомнила о своём детском увлечении лепкой. Слепая, она из мякиша вылепила мышонка, затем автопортрет. Лепка изгнала паралич. Началась новая жизнь. Пластилиновых игрушек Полина дарила детям. Создала целую балетную галерею: фигурки танцовщиц, хореографические композиции… И вот персональная выставка — более ста работ: «Гроза», «Мальчик со змеёй», «Пушкин», «Чехов»… Посетители восхищались и не могли поверить, что эти дивные произведения искусства ваяла слепая.
   Яркий образ балерины в танцевальном полёте Лина По изобразила в скульптуре «Прыжок», которую приобрела Третьяковская галерея.
   Выдающийся художник Михаил Васильевич Нестеров, автор знаменитой картины «Видение отроку Варфоломею», всячески поддерживал талантливого скульптора с незаурядной судьбой. В 1939 году Лину По приняли в Союз художников СССР.
   Перед началом войны её вместе с сестрой эвакуировали в Уфу, где в то время жил Нестеров. Здесь она помогала фронту, плела маскировочные сети.
   Застарелая болезнь дала о себе знать, обострилась. В 1948 году Полина Михайловна скончалась. Ей не было и пятидесяти.
   Лина По — человек необычайного мужества, преданный искусству. Её сравнивали с автором романа «Как закалялась сталь» Николаем Островским. Он, слепой, диктовал текст машинистке, возбуждая образное мышление, оглядываясь на пламенные и вьюжные годы.
   Не воображение, а художественная память, ви;дение Лины По создавали скульптурный образ. И он ярко виделся особым внутренним зрением, чрезвычайно развитыми, чувствительными, зрячими пальцами. А ведь они были когда-то неподвижны. Вот пример для подражания, для развития и восхождения на художественном поприще! — с пафасом закончила своё повествование о невероятном скульпторе Лине По Ольга Петровна.
   Леверкин после слепого осязания утончённой «Балерины» отбросил стеки и лепил только пальцами, небольшими мазками прочувственно наращивал форму. Ольга Петровна одобрила такую лепку. И весь курс, кроме Папье-маше, увлёкся такой манерой.
   Пальцы всё тоньше чувствовали форму. И тогда стало понятно, почему рисунки и натюрморты третьекурсника Сёмы Кудрякова заслуживают четвертаки. Он не гнался за эффектной штриховкой и цветастостью, а тщательно, объёмно вырисовывал предметы. С чувством формы, необходимым скульптору.
   Сёма, сморщенный полукарлик, удивлялся, что к нему зачастили первокурсники, разглядывая его работы. Улыбаясь, он щерился, и ощер его для иных мог показаться злобноватым. Однако Сёма, голубиная душа, был любимцем училища. С ним накрепко сдружился его однокурсник Витя Городилов. Отрадно было видеть, как вышагивает высоченный Городилов, а рядом семенит Сёма. Два друга — не разлей вода!
   И Квазимодо не чувствовал своей ущербности. Он даже стал привыкать к прозвищу и добродушно улыбался, когда его так называли.
   Красавчики Джон и Ринго не признавали успехов «горбунька» Кудрякова. Ливера и сокурсников называли клоподавами и стеками «мастеровито» наворачивали глину. На просмотре выглядели жалко. Прогуляв полсеместра, нашкуляли по училищу рисунков и натюрмортов и выставили на своих стендах. За лепку растительных орнаментов-горельефов получили по четвёрке. Еле-еле сдали общеобразовалку и историю искусств. «Анатомия» им не поддалась, и гонор их поутих.
   Мангазин вышел в хорошисты. Первый курс, задания простые: куб, цилиндр, конус — рисунок; яблоки, груши — натюрморт акварелью; горельеф растительного орнамента. Помимо этого, как «свободный художник», представил акварельные пейзажи, наброски карандашом, углём, сангиной. Выставил и собственное скульптурное творчество — резьбу по дереву: котёнок, играющий с клубком ниток. Дома Мурзик частенько «помогал» бабушке Дусе разматывать клубки шерсти.
   И вот первая стипендия: аж четырнадцать рубликов! Можно и шикануть! Сбросились сокурсники, купили «Рябину на коньяке» по два девяносто две! Не хухры-мухры!
   Декабрьская зимка выдалась мягкой. Взошли на Зай-гору, устроились в тихой ложбине, раскинули питник. Город лежал как на ладони. Живописная панорама отвлекала от трапезы. Вдали, на окраине частокол дымных труб. Пруд, волгой-рекой утекающий к горизонту. Плотина с бурлящим речным перекатом. Демидовский заводик с «кукушками». Заводская столовка — хлебосольная кормилица голытьбы из художки. Через сеть рельсов родное училище. Через улицу у подножия горы избы с высокими подклетями уральского лада. Приютили они первышей из разных волостей: из Челябы и Магнитки, из Кыштыма, из Удмуртии и нефтяной Губахи, и даже из Моздока.
   В одной из таких изб снимали угол две подружки из Глазова. Надю Верещагину за приступы болтливости иногда звали Верещалкиной. Алевтина Ионова замутила головы многим училищным парням. Дева для оформления художественного вкуса у недоразвитых, как она объясняла свой подвиг, подрабатывала натурщицей. Полуобнажённой позировала на подиуме, за академический час получала полтора рубля. Малейшие поползновения и домогательства обрывала грубо, по-мужски:
   — Пш-шёл на хутор бабочек ловить!
   Слыла недотрогой и на «Мутину» лишь ухмылялась.
   Запалив костерок, Тина придвинулась к Мангазину и подняла полную стопку:
   — Квазимодо, чтоб у тебя всегда… стоял… — она сделала мхатовскую паузу,— стопарь хорошего вина!
   Публика пьяненько хохотнула, а Мутина с Квазимодо выпили на брудершафт.
   О нём, не глядевшим на прелестниц, за его холодность ходили подозрения, что он импотент или кастрирован.
   Разомкнувшись с Алей, так звал он её, Александр, немногословный обычно, поведал кругу, что он — ходячий анекдот.
   — Еду в трамвае. Тётушка с авоськой уставилась на меня. И вдруг закричала:
   — Стиляга, хоть бы очки сбрил!
   В вагоне грохнули, начали стиляг обсуждать, мою бороду: личит  она мне или нет. Одна милая девушка, моя сторонница, подняла в мою поддержку кулачок и одобрила, что борода придаёт благородный вид. Тогда я снял очки.
   — Разбойничья рожа! — закричала «авоська».
   Все взволновались: кто жалел, кто презирал.
   — Мужчэна без усов, что женчэна с усами — проговорил Загур-моздокец.
   Провёл ладонью по своим бравым усам и покосился на Верещагину: у той над верхней губой пробился белёсый пушок.
   Надя обиженно поджала губки. Шустрый Журка, Юра Журавлёв, утешил её анекдотом:
   — Едут в поезде в одном купе мужчина и женщина. Вгляделся он в неё и говорит: «Как вы похожи на мою жену, если бы не усы». — «Помилуйте! — возмутилась его соседка. — У меня нет усов!» — «А у моей жены есть!»
   Все грохнули, даже соседи металлисты обернулись. Их застолье выглядело шикарнее: «Рябина» с шампанским! У третьего курса и стипа побогаче на целых четыре рубля. И песня соответствовала:

                А наливай студент студентке,
                Студенты любят пить вино!
                Непьющие студенты редки,
                Они повымерли давно!

   Тост поддержал Ливер:
   — Чтобы вдохновиться, надо зарядиться!
   «Зарядились», и вдохновлённый Квазимодо продолжил своё «житие»:
   — Еду в трамвае. Выдра в милицейской форме, старлейка, впилась въедливыми глазками в мой пыльник. А на нём краплак гуаши запечатлелся. Ей втемяшилось, что это кровь. Поволокла меня в участок. Там майор на меня пузом надавил, выпивший, с отрыжкой колбасной. Довольный, что «убивец» попался. Я посучил пыльник костяшками пальцев — гуашь и рассыпалась. Я втянул ноздрями воздух и поморщился: перегар, дескать! Тут все мильтоны и мильтонши окрысились, чуть в обезьянник не затолкали. К счастью, квартальный наш участковый Василий Иваныч, Чапай, оказался рядом. Спас! Облачился я во всё тёмное, как видите. Человек в футляре. Иду эдак по улице: подозрительный тип! Останавливает блюститель: стиляга, мол, разложенец! Да нет, говорю, импрессионист я, простой народный импрессионист. Вытаращился, махнул рукой: иди, дескать, коли за народ.
   — Сочиняешь! — не поверила Верещалкина.
   — Хоть верь, хоть не верь. Но про козу-дерезу всё училище знает. Помните, пошли мы на пленэр. Я неподалёку от пасеки уселся: липы вековые, улики, и пчёлы золотые гудят. Неописуемый пейзаж. Заливка акварелью. Пчёлки любуются, поют, напевают славу акварелисту. Тут сзади коза подходит, не глянется ей моя мазня. Куснула за ухо! Вот с того пленэра я в логике разуверился: не пчёлы на пасеке загрызли, а коза!
   Не с пленэра, с первых училищных дней Мангазин потерялся в логике. Сёма-сморчок — любимец. Аля, натурщица на обозрении, под липкими взглядами — и целомудрие. Медлительный — горец Загур. Северянин Журавлёв — Журка-шустряк. Щедрый — Марк. Умница — блондинка Света Акатьева… Они расстраивали его восприятие и картины мира. Всё это выглядело нелогично, небытийно. И сам удивлялся своему непониманию. Видимо, таков был своеобразный училищный лад.
   — Дгузья, пьекгасен наш союз! — провозгласил тост Марик Кнехельсон.
   Курчавый, смуглый, губастый, улыбчивый, он походил на негритёнка. Дзежинский и Рындин пробовали прозвать его Кальсоном. Но их дружно осмеяли:
   — А вы Папье-маше с буржуйскими замашками!
   И они, Джон и Ринго, с хуторянством  ползать по горе не соизволили. Без них было спокойнее. Марк рассказал анекдот:
   — Помогите, доктог! Я стгадаю манией величия. Только начинаю гисовать, падаю в обмогок от собственной гениальности.
   — Что ты знаешь о мании величия, жалкий человечишка!
   Выпили за Марика. Его давешний натюрморт всем училищем признан гениальным. Скинулись, накупили яблок, груш, винограда. Поднесли нож к полосатому великану арбузу — чуть не брызнул. Отрезали ломоть полусолнцем. Разломили — сахаристый жар вспыхнул.
Сочную арбузную плоть, весело испещрённую «антрацитными» семечками, размашистой акварельной заливкой гениально живописал новобранец скульптурного отделения.
   Гениями училище кишмя кишело.
   — Гениально, старик, ты — гений! — снисходительно похлопывал по плечу один другого, впавшего в творческий экстаз. Подразумевалось при этом, что похлопывающий несомненно гениальнее.
   Позёмка скользнула в затишок. Чахлый костерок угас.
   — Не послать ли нам гонца за бутылочкой винца! — предложил Ливер.
   — Айда с нами! — позвали металлисты. — К нам в общагу.
   С весёлым гомоном скатывались с горы, как суриковские суворовцы.
   Общежитие находилось на перекрёстке улиц в бывшем купеческом особняке. Первый, затапливаемый этаж пребывал в вечном ремонте. Койко-места на втором получали все курсы художки, кроме первого. Компанейский люд собирался вечерами в коридоре. Свесив ножки со стула, Сёма Кудряков наяривал на баяне, размером с него. Он не признавал шейков, чарльстонов, твистов, буги-вуги, а предпочитал латино-американские танцы: джайв, кукарачу, пасодобль, чачу, самбу, а также летку-енку. Танцы сдабривало пивко: «Жигулёвское», «Светлое», «Бархатное». Во дворе трудился пивзавод. Грузовики со льдом разгружали общажники. Зарабатывали ведро пива. Его обогащали двумя-тремя поллитровками. «Ёрш» и танцы-обжиманцы разгорались страстями. Появлялись дети карнавала. Детным парам приходилось съезжать к частникам у подошвы горы.
   В первый снег пуржным утром Мангазин пробирался проулком к училищу. В снегу тащился «жертва карнавала» четверокурсник Вася Хохулин. Исхудавший от нагрянувшего семейного быта, он еле-еле тянул за собой возок. Сгибался под порывами ветра, падал, с трудом поднимался.
   — Откуда дровишки? — неловко пошутил Мангазин.
   Вася что-то промычал, не заметив, что волочит пустые санки. А поклажа осталась лежать на снегу. То был закутанный в одеяло ребёнок. Папашка стремился доставить его в ясли. Квазимодо подмогнул бедолаге, на руках донёс дитя до яслей. Мужественный оказался малютка: ни разу не пикнул.
   В общаге грянуло «ура!» Подпыхтела  полуторка со льдом. С задором Квазимодо разгрузил её почти один. Не расплескав ни единой капли драгоценного пивасика, взлетел с полным ведром по скрипучей лестнице в общажную кухню. Гонцы добавили в пенистый напиток беленькой.
   Пир горой, дым коромыслом! Танцы — блаженные для Квазимодо туманцы. Топоча, он отбухивал летку-енку, радостно вращал кривым глазом и криворото щерился, привлекая своим реликтовым видом экзальтированных прелестниц. Они прижимались к его широкой груди, и он, Квазимодо, бездыханно плавал в танцующем тумане…
   Грандиозно отпраздновали день стипендии! Головокружительно для Мангазина. Он, Квазимодо, был своим на этом празднике жизни!..
   Проснулся от пыхтения. Собака?.. Пыхтел директор, барбос, непрестанно вынюхивающий крамолу и беспорядок. Ноздри его ходили ходуном.
   — Отчислю! — завопил он над лежащим Мангазиным.
   И провалился сквозь прогнивший пол. Александр вытащил его, застрявшего в дыре. Тот выпучил глаза, оглядел храпящую комнату, неповторимую в похмельном, художественном беспорядке. Приставил палец к губам и заговорщицки зашептал:
   — Товарищ Мангазин, у меня к вам просьба: не разглашать о случившемся казусе окружающим товарищам! А пол будет сегодня же перестелен. Тс-с!..
   По прозвищу Отчислитель, дерик с сей роковой минуты более не страшил нерадивцев своим утробным: «Отчислю!»
   «Проваленство!» — ругнул Александр всеобщую историю с возлияниями, танцами-обжиманцами и провалом Отчислителя.
   Общежитские, городские и снимающие углы у частников нередко оставались на ночь в училище. До утра горели окна в аудиториях и мастерских. Камнерезы корпели над камеями, медальонами, брошами, бижутерией, гарнитурами женских украшений, над бажовскими каменными цветками и шкатулками и прочими сувенирными поделками из яшмы, малахита, агата, мрамора. Металлисты «вязали» мельхиоровые цепочки, собирали бронзовые браслеты, чеканили по меди и латуни, вытачивали шаблоны штихелями для штамповки значков. Живописцы при электрическом свете не писали, рисовали друг дружку. Скульпторы лепили или рисовали кратно уменьшенные копии олимпийских богов, героев и богинь. «Пантеон» этих гипсов был весьма обширен: Афина, Зевс Фидия; Афродита, Артемида, Гермес, Пьяный сатир Праксителя; Дорифор (Ахиллес), Диадумен, юноша с повязкой победителя олимпийских игр, выразительная, порывистая Гера Поликлета; Геракл Фарнезе… И конечно же, целомудренная Венера Милосская (статую её без рук нашли на острове Милос во II веке до нашей эры). На особицу красовалось экорше Гудона — учебное пособие, скульптурное изображение головы, лишённой кожного покрова, скальпированной.
   — И где же тут фибры души, Ольга Петровна? — спрашивали шутники.
   — В другом экорше — в торсе! — отшучивалась она.
   В общем же, неофиты проникались высокой древнегреческой классикой.
   Оставались проникаться и девчата. Как-то раз Тина вперилась в Аполлона с фиговым листом на причинном месте и никак не могла оторваться от созерцания. Ехидный Журавлёв съязвил:
   — Что, Тина, ждёшь, когда лист упадёт?
   Пошлая шутка, но вызвала смех. Подустали ребята, поржали разрядки ради.
   Мангазин уставал более других. Через час лепки у станка на ногах хромую мозжило, сводило. Утишал болезную, помятуя создательницу знаменитого монумента «Рабочий и колхозница» Веру Игнатьевну Мухину: она тоже припадала на одну ногу.
   В морозы изрядно собиралось ночлежников. Они по очереди таскали вёдра с брикетами торфа. Когда оставался Квазимодо, он носил торф и с ритуальным благоговением топил печь-голландку. Для училищного бдения мать собирала тормозок с выпечкой и бутербродами. Он делился со всеми. К ночи на потребу голодающего творческого люда, как самый выносливый, ковылял через железнодорожные пути. Пыхтели, посвистывали, покрикивали «кукушки» с вагонами угля для доменных печей. В заводской круглосуточной столовке харчевалась училищная голытьба. Хлеб здесь уже шагнул в коммунизм — бесплатный! Чай с сахаром — копейка. Суп с лапшой и фрикадельками — 3 копейки. Котлета с пюре — 4. Гривенник с плюшкой — это уже изыски, гурманизм и праздник живота!
   Александр виновато брал с каждой тарелки на столах по два кусочка бесплатного хлеба. На собранную мелочь в буфете покупал дюжину пирожков с картошкой и капустой. Только рафинированные Джон и Ринго могли обозвать это кулинарное чудо тошнотиками. Поджаристые, в подсолнечном масле, пирожки съедались мгновенно. Но дух их неповторимый ещё долго витал в пространстве. Благо оставался хлебушек, пропитанный этим духом, подсолнечным соком.
   Изредка полуночники скидывались на профессиональную натурщицу. Гертруда, в отличие от Тины Мутиной, обнажалась полностью. Появлялась из-за ширмы в норковой шубке, вспархивала на подиум и эффектно сбрасывала её. Грациозно погладив крутое бедро, весь академический час, с небольшим перерывом, позировала, словно любовалась собой перед зеркалом. Она была поистине героиней своего нелёгкого труда. За статуэтную свою красоту получала вдвое больше Тины. Гертруду  нарасхват приглашали местные художники. Визиты её опалялись подчас шекспировскими страстями.
   Любование женским телом вызывало в молодом организме Александра страстные требования. Нездоровый интерес в миру опрощался в училище до здорового: штудии венер-афродит; своих доморощенных моделей Тины и Гертруды, история искусства, благоухающая обнажёнными девами. Робкая, стыдливая «Весна» Боттичелли. Божественная Венера Джорджоне, витающая в земных и неземных снах. Чувственно-тёплая Даная Рембрандта перед омовением золотым дождём, в виде которого к ней проникает сам Зевс. Ловцы световых и цветовых мгновений импрессионисты любовались купальщицами на берегах рек: Писсарро, Ренуар, Сезанн; Гоген — златокожими таитянками. Обжигающий мрамор Родена, запечатлевший страстный поцелуй влюблённых, воспламенял юношеские сердца. Как и русские жаркие бани Кустодиева, Коренева, Журавлёва, Серебряковой, Пластова с разгорячёнными пышногрудыми красавицами в клубах пара!
   Светоносный Эжен Делакруа. «Дайте мне грязь, и я напишу солнце!» — возгласил он. И написал «Свободу на баррикадах». Свобода выглядела как Тина Мутина, когда та позировала натурщицей на подиуме. Страшная притягательная сила рвалась из обнажённой груди!
   Сгон хотимчиков у прыщеватиков художки происходил гораздо быстрее, нежели у «нехудожественных» сверстников. Хотимчики на мужественном лице Квазимодо не высыпали. Его нарочитое равнодушие к прелестницам, холодность вызывали подозрения: не импотент ли он, не кастрирован ли? С комплексом неполноценности — Квазимодо с достоевской подкладкой. Ущербность — и сила духа: комплекс полноценности! Нередко приговаривает: «Ковёр покажет!»
   Он томился тоской любви, предчувствием её, порой до вожделений. Слегка кривился от непотребных мыслей. Сбрасывал их с виноватой улыбкой, залетавших из неведомой смуты. Хотя никто и не догадывался об этой его потаённости. Пригождались уроки древнего мира. Сокрушительную силу плоти римляне ох как учитывали! Зрительницы, падкие до боёв гладиаторов, довольствовались местами на самом верхнем ярусе Колизея. До беспамятства втрескивались римлянки в красавцев мужчин, ежели болели за них на первом ряду.
   В своих грёзах Александр не был одинок. Тихушник Лёха Леверкин подпольно рисовал полуобнажённых фей в прозрачной кисее. Ноктюрны в лунном сиянии. Изумительные акварели! Только тоскующему Саше доверил свою сокровенную тайну тоскующий Лёша.

   К 31 декабря оформили «Погребок». Картоны на стенах разрисовали в виде кладки из дикого камня, как и подобает такому заведению. С лубочным новогодним набором лесных зверушек: зайчики, белочки, лисички, волчата, медвежата. Все с узнаваемыми лицами преподавателей и училищных популярностей. Среди снежинок дятлица с ликом завучихи тюкала клювом по пишмашинке: известная стукачка! Заяц с лицом завмастерскими на мопеде обгоняет чёрную «Волгу». За рулём волк с физиономией четверокурсника Князева. В жизни выглядело всё иначе: начальничек, в пальто с шалевым воротником, цигейковый «пирожок» на голове, пилил на мопеде. Его с шиком обгоняла черная «Волга». Заруливал Князь: заячий малахай, полушубок, унты. Такова училищная логика! Талантливый художник, Князев одерживал виктории на выставках, получал сладкие призы и заказы. А стало быть, и кормовую базу. И перелицовка! Преуспевающий халтурщик, предавший талант.
   В настенной занимательной галерее лыбилась Снегурочка с личиком директора. Исправился. Не Отчислитель уже. Дед Мороз пыхтит курительной трубкой. «Академик» Ушатов!
   Истинный друг училищных едоков, заводской буфет раскинул в «Погребке» питейно-закусочный прейскурант: портвейн по рупь две за бутылку, плодово-ягодное на разлив из конусов — полрубля стакан; винегрет и пирожки по три копейки. Застолье вскипело за огромным раздольным столом. Чокаясь гранёными, братались маститые и новоиспечённая талантливая зелень. Время от времени спускались к пирующим те, кто с трудом оторвался от мольбертов и скульптурных станков. Иные и в контркультурном виде. Во всём облике художественный беспорядок, халаты и фартуки в глине тружеников лепки. «Маскхалаты», живописно заляпанные красками. Взлохмаченные шевелюры, войлочные бороды в глиняных скорлупках или в засохших мазках. Гривачи, обряженные в бунтарские блузы, в чегеваровских беретах, бородатые барбудос. Зубры, монстры, титаны. Штучный продукт! Сыны училищного отечества!
   — За тех, кто в масле и глине, портвешок на помине! — приветствовало «стариков» застолье.
   Началось соревнование в щедрости. Каждый норовил угостить соседа. Слышались пьяные признания:
   — Ты гений, старик! За тебя!..
   Буфетчица всплеснула руками:
   — Мальчики, да вы мне выручку на полгода вперёд сделали!
   Гордость училища, выпускник Рижской академии художеств, мэтр Ушатов с самшитовой трубкой, снизошёл к народу. Снисходительно похлопал по плечу Мангазина. На просмотре мэтр отметил его котёнка, играющего с клубком. Чинно, с почтением сел рядом со своей наставницей Ольгой Петровной. Вынув трубку изо рта, провозгласил свой коронный тост:
   — «Друзья, прекрасен наш союз!»
   Будучи первокурсником, внедрил «Пушкина» в застольный обиход. Расчувствовался, сграбастал в буфете охапку портвейна и с колокольным звоном водрузил на стол:
   — Пьют все!
   Под звон гранёных посыпались тосты. Первым отличился Вася Хохулин, «не любитель выпить»:

                По маленькой, по маленькой,
                Чем поят лошадей,
                За Новый год!
                За нас — за лучших из людей!

   Сёма подхватил на баяне:

                С неба звёздочка упала,
                И другая упадёт.
                Самый лучший в мире праздник —
                Ну конечно, Новый год!

                Эх, мать-перемать,
                Сущая безделица.
                Новый год от нас, ребята,
                Никуда не денется!

   Пьяно бормоча: «Самый лучший, не денется никуда, ну как же…» — к Сёме подплёлся Рындин.
   — Ничего, Сёма! Тулуз - Лотрек, граф, но даже у него то же…
   Городилов чуть не двинул ему кулаком:
   — Канай, Федя! А то рыгать, Ринго, будешь!
   Дзежинский оттащил дружка. А Витя, лучший рисовальщик, по-маяковски отчеканил тост:

                Стакан гранёный,
                карандаш воронёный!
                Творчества грани —
                в карандаше и стакане!
                За успехи в творчестве!

   Поднялся Ушатов:
   — Сокурсник по академии, мой друг Эрик Неизвестный, гениальный скульптор и философ раскрыл смысл Креста. Горизонталь — наша обыденная жизнь. Вертикаль — устремлённость ввысь, к совершенству. За вертикаль!
   Многие удивлённо загалдели, потянулись к Ушатову чокаться: как же, друг самого Эрнста Неизвестного, героя нашумевшей выставки в Манеже! Кочевряжился Никитка, а скульптор-фронтовик пытался его вразумить. Но куда там!.. Коммунист № 1. Непогрешим!..
   Да здравствуем мы и немножко Никита Сергеевич! — расхрабрился Ливер.
   Хохотнули, прыснули в кулаки. Ухмыльнулся Ушатов, махнул рукой: что, мол, с кукурузника взять?
   — Рубежное время. Распадные времена… — вздохнул, оживился: — Первые свои шедевры Эрнст отливал в нашей литейке. Константин Яковлевич не даст соврать. Скажи, Костя!
   Старый литейщик поправил слуховой аппарат и прогудел:
   — Во-о, однако, работы! Да!
   — За тех, кто в море — в море вдохновения! — взмахнул шкиперской трубкой Ушатов, почти Ушаков.
   Тему вдохновения охотно поддержали:

                Для вдохновения судьбой нам даны
                Гранёные, крепкие стакан;ы.
                За нас, девчата и пацаны!

   «Стакан;ы» опоэтизировались в метафору:

                Нас вдохновляют прекрасные чары,
                Поднимем за дам полные чарки!

   Дамский сюжет развернулся с откровением и ухарством:

                На лужайке у реки
                Утки громко крякали.
                Я подружку рисовал,
                Только серьги звякали!

                За милых дам, за милых дам
                Я поддал и ещё поддам!

   Не обошлось без похвалы и мужскому полу:

                Дед Мороз, Дед Мороз,
                Борода из ваты.
                У нас девчата хороши,
                Не хуже и ребята!

                Я корову рисовал
                Среди солнечного дня,
                И рога коровьи
                Приветствовали меня!

   Подняли за пленэр и посмотрели на Мангазина: помнили историю с козой на пасеке.
   Он снял тёмные очки, явил свой пиратский лик, не хватало только повязки Сильвера! Набекренил берет, огладил бородку, откинул за плечо конец шарфа. Свой среди своих! Хлебнул жидкой храбрости, прокашлялся, рубанул рукой в воздухе:

                За песчаной косой
                Лопоухий косой
                Пал под острой косой
                Косой бабы с косой.
                Шёл там дождик косой,
                Рисовал Квазимодо косой.

   — Во даёт! — удивились одни.
   — Садомазохизм! — диагностировали «психологи»
   — Сердешный! — пожалела кастелянша общежития.
   — Да он выпил! — оправдал Хохулин.
   А в общем, по достоинству оценили самоотверженность своеобразного парня. Александр стушевался. На выручку подоспела Ольга Петровна:
   — Да он же о пленэре образно выразил! Литинститут Горького отдыхает!
   И подбоченясь, она прочастушила:

                Я у печки рисовала,
                Что-то жарко стало мне.
                До того дорисовалась —
                Мой шиньон горел в огне!

   Все грохнули. Зазвенели стаканы за полную самоотдачу в творчестве, за глубокое погружение до самозабвения. А Ольга Петровна уже сообразила масштабный тост:

                Замесила глину в чане,
                И айда на Новый год!
                Так поднимем же бокалы
                За училищный народ!

   После этой высокой метафоры Сёма на баяне начал отсчитывать куранты… Двенадцать! Всё всколыхнулось, загалдело, зазвенело!.. Поздравления, объятия, лобызания!.. Князь с Княгиней на коленях, как Рембрандт с Саскией, салютовал шампанским. Тина схлестнулась с Александром на брудершафт.
   — Снежинка танцует на белом холсте. Все в круг! Танцуют все! — объявил Сёма.
   Не все добрались до танцев. Буйные головушки пали на стол, на тарелки с винегретом среди пирожков и недопитых стаканов. — Раблезианская картина! Стойкий Истос окинул взглядом панораму пиршества, скорбно скрестил руки на груди и произнёс «эпитафию» встрече Нового года:

                Целый год его ждёшь, как родного,
                Встретил, выпил — и ждёшь его снова!..

   За буфетной стойкой, обнявшись, посапывали передовица общепита и передовик изоискусства «академик» Ушатов. А наверху танцевали, поздравлялись с возлияниями… Сёма уже клевал носом. Полусонный баян еле осилил «Бессаме мучо», всхрапнул и затих. Сёма, засыпая на стуле, обнял своего друга. Городилов с богатырским храпом притулился к нему.
   Прогорланил непутёвый посадский петух-торопыга. «Танцплощадка» напоминала поле брани. Тепло лежали вповалку те, кому далеко добираться до жилья, а иные и не хотели.
   Уже в конце старого года открасовалась на подиуме натурщица Тина Мутина. Вместо неё взошла на пьедестал разнаряженная ёлка.  Глубокой ночью продолжился карнавал для Али и Саши. С бутылкой портвейна они уединились под сенью всеми забытой ёлки. Булькотили из горл;а, всё жарче прижимаясь друг к дружке. Пикник на двоих, словно на опушке лесной.
   — Как романтично! — томно прошептала Аля и нежно потрогала корявое лицо Саши:
   — Квазимодо ты мой романтичный!..
   Обнявшись, они уснули после утехи под еловыми лапами с висюльками-игрушками.
   Посадский петушок продолжил встречу новогоднего утра: ярко прогорнил! Александр накинул на спящую Алю свой тёплый шарф, спустился вниз. Оделся и вышел во двор. Полной грудью вдохнул студёный, игольчатый воздух. Услышал в уборной хлюпанье, сдавленный хрип, стон. В очко провалился доходяга Вася Хохулин. Вытащил «золотаря» на сугроб:
   — Валяйся, катайся, очищайся, освежайся!
   Тот, мыча, барахтался в снегу, встал на карачки, по-собачьи отряхнулся. Поднялся, ушиблено поковылял к «Погребку». Будет жить!..
   — Проваленство! — отряхиваясь, руганулся Мангазин. — Уже вторую медаль «За спасение утопающих» заслужил!
   В недавнюю пору Вася слыл завидным модником, стилягой: оранжевый попугайный кок на бриолине, паучьи ножки в брючках-дудочках верблюжьего цвета кэмел, остроносые «коры». Отловила бдительная Софья Власьевна последнего из «могикан». Ретивые комсомолисты отчекрыжили, отполовинили штанинки узких брючат. Униженный и оскорблённый похилял Васёк в общежитский приют. И после первого вечернего карнавала остепенился, обзавёлся семьёй. И несураз! Бедный Вася! Анекдотично тощ. Едет трамвай. Подходит к пассажиру билетёрша и возмущается:
   — Молодой человек, почему вы повесили плащ на поручень? Снимите немедленно!
   А тот отвечает:
   — Это не плащ, это мой друг Вася!
   Нырнул Александр в сугроб. Ребячливо побарахтался. Отряхнулся, слепил снежок и запустил в ночное небо, мигающее разноцветными новогодними звёздами. Шагал по пустынному спящему городу, уставшему от праздничных застолий. Свежо похрустывал снежок, пахнущий арбузом. Свежо ли было на душе? Да, ощущал некую полётность от первого соития с женщиной. Но в грёзах это чудо переживалось иначе. Это было Любовью!.. Восхитительной, вознесующей, небесной. Несказанной!..
   Однако он впервые встретил Новый год, где не было одиночества. Как тоскливо, горько быть одному, когда вся страна ликует, освежается Новогодьем в кругу друзей, любимых! И он был благодарен училищному братству. Что не был одинок в Новый год.
   Флёр девственности слетел с обоих. Он предложил новогодней возлюбленной отныне быть вместе. И чтобы она завязала с обнажёнкой, ибо лапают её сальные, липкие взгляды похотливцев. Он прощает её, но чтобы больше она не грешила. Она заколебалась, но отказаться от повсеместного мужского художественного обожания не смогла. И заявила:
   — Мои достоинства меня кормят, а недостатков у меня нету!
   Возлежание Квазимодо с Мутиной под ёлкой обросло смачными пересудами. Пошло выначивались прожжённые бабники:
   — Тина и муть Квазимоду перетруть!
   — Квазимодо нонече не то, что давече!
   — Бастион пал! Облико морале тоже!
   — У нас под ёлкой ещё не соединялись.
   — Если очень хочется — то можно!
   — Да здравствуем мы, и немножко Квазимодо с Мутиной!..
   Новый год выдался незабываемым. Произошло много интересного, и даже чудесного! Директор ( б/у Отчислитель) во всю наяривал летку-енку с кастеляншей общежития. Городилов наподдавал распетушившимся смазливцам, так называемым Джону и Ринго. Ушатов помогал перевыполнять план буфетчице Зине, самолично разливал из конуса вино. Князь с Княгиней заночевали в «Волге» и чуть не угорели. Чудесный Вася Хохулин проявил себя во всей красе! Не Квазимодо, он сам сболтнул по пьянке о «моржевании». Семейный муж проскользнул в очко! Каскадёр! Это чудо едва не затмило «ёлочное».
   «Новый» Квазимодо небрежно стряхивал наносную язвительную пыль. Свет музыки напрочь низвергает всякую низость. И Александр пригласил Алевтину на концерт во Дворец культуры металлургов. Исполнял Шопена великий Рихтер. После концерта она блеснула:
   — Скрипка и флейта звучат интереснее рояля!
   Подобное сравнение покоробило Мангазина. Но он стойко продолжал воспитательную работу, чтобы Аля покончила с обнажёнкой. Ибо он не какой-нибудь кавалергад, а ответственный за судьбу: а вдруг случилось зачатие?..
   Погожим сентябрьским утром руководитель пленэра Истис повёл второкурсников на лётное поле. Там «Аннушки» поднимали в небо планеры. Оттуда простирались живописные широты и красоты: пойма пруда, холмы, перелески за ней. За полем стояла старая каменная церковь. В ней рачительная Софья Власьевна хранила дуст. «Кукурузник» Ан-2 распылял отраву для вредителей урожайных полей. На ландшафты и на объект архитектурной старины нацелил подопечных Истис. А сам, раздевшись до трусов, принял солнечные ванны и укрылся огромным лопухом чертополоха. Насладившись пиццикато цикад, под скерцо ветра задремал. Что виделось ему?.. Необъятные просторы далёкого близкого…
   Истис — ходячая история искусств: литературного, изобразительного, музыкального. В молодости первая перчатка Москвы, Борис Гуревич боксировался с Маяковским. Был вхож в творческие круги ревнителей всяких разных «измов»: футуризма, символизма, акмеизма, имажинизма, импрессионизма, кубизма, пуантализма, лучизма и прочих «измов». Издал сборник манифестов этих «измов». На поборника «упаднического декаданса» обрушились правоверные служители Софьи Власьевны. Он удалился в заштатный уральский город.
   После войны сержант Гуревич ходатайствовал перед градоначальником об образовании художественного училища. Стоял у истоков его создания. Выходец из Серебряного века, харизматик, сгусток времени, изобилие эпохи, Борис Григорьевич ореол избранности обратил в защитный кокон от обыденщины и глазок-буравчиков Софьи Власьевны.
   На лекции шагал молодцевато с допотопным портфелем из крокодиловой кожи, жизнестойкость оного поддерживали металлические уголки. По преданию, он принадлежал Игорю Северянину. Когда поэт создал нетленный эго-полонез «Я — гений Игорь Северянин!», он расстался со старорежимным «крокодилом», и тот достался «апостолу искусств» Борису Гуревичу. Пробегавших мимо «школяров» он останавливал и вручал бесценное сокровище. Чаще других под руку ему попадал Александр.
   — Товарищ Мангазин, будьте любезны, доставьте, пожалуйста, часть меня к месту назначения! Ежели сие прибудет вовремя, стало быть, я не опоздал.
   Неспешно являлся в аудиторию, извинялся, шутил:
   — Преподаватели, конечно же, не опаздывают, они задерживаются. — Гладил перемотанную синей изолентой ручку своего сокровища: — Нет ничего надёжнее отремонтированного с помощью изоленты.
   Доставал из портфеля растрёпанную стопку пожелтевших листов с лекциями, колоду открыток с репродукциями, журналы и альбомы по искусству. У задней стены на столе стоял эпидиаскоп. Борис Григорьевич вставлял в него иллюстрации к лекциям и проецировал на экран. Рассказы об искусстве расцвечивал очевидным невероятным.
   — Время не властно над пирамидами! — изрекал и растолковывал их тайну: — Космисты додумались до того, что пирамиды построили инопланетяне. Слаборазвитые и тщедушные людишки не могли создать такое величие. Стало быть, муравейники и термитники тоже воздвигли зодчие с Ориона. Интересно, а смог ли какой-нибудь мудрейший космист построить гнездо сороки? А она сплетает из веток уютную корзиночку для жилья. Человейник — тот же муравейник. Простой люд строил пирамиды. «Дайте мне точку опоры, и я переверну земной шар! — заявил Архимед. С помощью рычага древние египтяне поднимали стотонные блоки. Когда в Самарканде начала крениться мечеть, срочно вызвали из Москвы Владимира Григорьевича Шухова, выдающегося инженера-архитектора. По его проекту была построена на Шаболовке гиперболоидная, сетчатая радиотелебашня и башня для линии электропередач возле Нижнего Новгорода. С помощью рычага Архимеда Шухов спас мечеть от падения. В горной стране звездочёты взбирались на вершину горы и наблюдали за течением звёзд и туманностей. В пустынях Египта сооружались искусственные «горы». Жрецы восходили на них, созерцали звёздное египетское небо и предрекали судьбы правителям. Для слабовидящих фараонов эскулапы придумали окуляры.
   Гуревич снимал очки, дышал на них, протирал платком и торжествующим взглядом озирал аудиторию, как будто он сотворил сие изобретение. В доказательство сего невероятного факта демонстрировал настенный рисунок у гробницы Аменхатепа III. Фараон — в очках!
   Пирамиды были не только «обсерваториями», но и усыпальницами, культовыми святилищами. На их стенах изображались боги, богини, боевые колесницы, чиновники всех рангов, а также жизненный уклад, возделывание феллахами орошаемых полей для риса.
   Перекличка веков… Подобные рисунки в древнеегипетской манере создаёт турецкий художник Ибрагим Балабан. По-детски простые, почти каракули. Крестьяне с мотыгами; землепашцы, погоняющие волов, запряжённых в плуги… Высокомерные знатоки от искусствоведения называют рисунки примитивными и даже абстрактными. Но на выставки художника из народа приходят крестьяне и видят себя в его рисунках. Своего друга защищает от нападок известный поэт-коммунист Назым Хикмет.
   Пренебрежительно называют высокомудрые примитивистами и югославских художников из народа. Уничижительное определение Гуревич заменил на «наивное искусство»: простое, понятное, выразительное. Яркий представитель «наивных» — Иван Генералич. «Пожар»: красный петух, распростёрший пламенные крылья на крыше избы. «Гроза»: крыша удерживается цепями от ураганного ветра. Аляповатые на первый взгляд картины Пиросмани необычайно популярны в Грузии. Художницы из Новой Ляли прославились своей живописью на весь Урал. Пишут маслом на клеёнке розовато-белых лебедей на пруду, влюблённых парочек под сенью раскидистых деревьев на берегу. Помещаются эти картины на самом сокровенном месте в доме — на стене у супружеской кровати. Помни, чета, о любви! Трогательно, до умиления!
   Гуревич запросто переплетал самые необычные сюжетные линии. Целомудренная эстетика Древней Греции. Золотой век Перикла. Величие его гениально выражал великий Фидий — титан высокой древнегреческой классики. Его 15-метровая статуя Аполлона, покрытая слоновой костью и золотом, возвышалась в святилище его имени. К нему стекались паломники со всего древнего мира. Пророчицы пифии и сивиллы вопрошали верховного прорицателя бога Аполлона о самом насущном, о нуждах и внимали его ответам. Жрецы переводили эти откровения в стихотворной форме. Так появилась «Книга пророчеств сивилл», невнятные предсказания о туманном будущем.
   Фидием двадцатого века нарёк Гуревич Эрнста Неизвестного за стремление к монументализму. Большой художник мыслит планетарно. Скульптор окончил факультет философии МГУ. Нищенствовал, работал кочегаром, грузчиком. Неустанно творил, отливал скульптуры в литейной мастерской худучилища. Делился планами с Гуревичем, показывал эскизы своих работ. Они поражали своей масштабностью. Он замыслил величественный «философский» монумент «Древо жизни». Сердце в ленте Мёбиуса. Душа бессмертна, жизнь вечна. «Древо» должно было превзойти заоблачный памятник-башню III Интернационала Татлина. Дабы люди со всех горизонтов взирали на «Древо» и задумывались о смысле жизни.
   Невероятная личность — Эрнст Иосифович Неизвестный! Прадед — николаевский солдат в Оренбуржье. Дед преуспел, выбился в купцы. Предвидя гонения на купеческое сословие, сына Иосифа переписал на фамилию Неизвестный. Мать, детская писательница Белла Дижур, назвала сына Эрнстом в честь вождя немецкого пролетариата Эрнста Тельмана.
   Неизвестный окончил художественную школу в Свердловске. В начале войны прошёл курсы в пулемётном училище. В 1944-м командир стрелкового взвода Неизвестный в боях за Будапешт уничтожил в рукопашной схватке пятнадцать фрицев. Перед самым окончанием войны был смертельно ранен. Санитары в морге опустили тело погибшего с носилок на пол. И тут полевой врач заметил, что мёртвый — дышит! Три года оживший боец ходил на костылях. Узнал, что он посмертно награждён орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу».
   Фронтовое поколение выдвинуло славную плеяду творцов, жаждущих выразить свои переживания в мирной жизни: Твардовский, Симонов, Юлия Друнина, Астафьев, Бондарев, Китайка, Дейнека, Неизвестный.
   В 1950-е Эрнст Иосифович создаёт цикл «Война это…» В центре — болевая скульптура «Мёртвый солдат». Выразительная, бьющая по нервам. Солдат-скульптор, победивший войну, неустанно взывает к миру: «Человек кричащий», «Золотое дитя». В Артеке воздвигает грандиозный барельеф «Детям мира». Величественный «Цветок лотоса» русского скульптора увенчал Асуанскую плотину на Ниле, символ дружбы народов.
   Гуревич в своём «защитном коконе» не шибко распространялся о скандальной выставке в Манеже. Оговорился, что большинство из так называемого «авангарда» толком и рисовать не умеют. Формализмом прикрывают своё убожество. Хлёстко, жестоко для «апологета декаданса». И он показал «образчик подлинного искусства». Вставил в эпидиаскоп журнал «Творчество». «Жажда» Неизвестного: рука, сдирающая с лица кожу; рука шахтёра, задохнувшегося в забое и вырвавшегося на воздух.
   Александр был потрясён, жёстко провёл ладонью по своему корявому лицу. Жаждующему воздуха… И «Космонавт», ввинченный в небо. Экспрессия, страсть! Не парадная штамповка — философская глубина: как трудно земному человеку оторваться от обыденщины и устремиться к небесному!
   «Будда», «Адам», «Изгнание из рая», «Строительство человека»… Духовные искания среди иудаизма, ислама, буддизма, синтоизма, индуизма, католицизма, протестантизма привели художника-мыслителя к православию. Об этом самом важном достижении Неизвестного Гуревич уже не узнает…
   Ещё до Манежа Неизвестный стал известным. В 1950 году Русский музей приобрёл его скульптуру «Строитель Кремля Фёдор Конь». Это ли не успех! Он побеждает на международных конкурсах. В Югославии, по легенде, отводился месяц, чтобы отличиться в скульптурном мастерстве. Засучив рукава, претенденты принялись за работу. Один Неизвестный где-то запропал. А он исходил всю страну, проникаясь её духом. И за неделю до окончания состязания создал, отсекая лишнее, вырубил из белой известняковой глыбы монумент, посвящённый прекрасному Сплиту на Адриатике, где проходил конкурс. И нарекли Эрнста «Микеланджело XX века». И Роденом навеличивали за глубину мысли и выразительность формы. И это искусство Хрущёв назвал дегенеративным. Однако в 1964 году признал, что что-то недопонимает в современном искусстве. Противоречие хрущёвской натуры Неизвестный отразил в надгробии на его могиле. Памятник: чёрное и белое. Памятник создал по просьбе сына Хрущёва Сергея. Благородство большого художника и человека!
   За пятнадцать лет до Манежа скульптор создал более восьмисот произведений. Лишь четыре удалось продать. Рубежное время, предчувствие распадного. Скульптор вынужден был покинуть родину. Отвечая на болевые вопросы бытия, Неизвестный иллюстрирует Данте, Достоевского, Беккета.
   Скульптор, художник, иллюстратор, теоретик искусств, писатель, философ, академик Шведской и Нью-йорской академий наук, Эрнст Иосифович не отделял себя от родины. Его монумент «Маска скорби» воздвигнут в Магадане. Скульптура «Сквозь стену» посвящена Ельцину, дабы преодолел тот духовные и физические недуги. При участии автора «расцвело» в центре Москвы «Древо жизни».
   Советник российского правительства по культуре Эрнст Иосифович Неизвестный был удостоен ордена «За заслуги перед Отечеством». Он верил в будущее России и создал символ веры, надежды и любви — «Возрождение». К этому горизонту распростёр длань «Великий Кентавр указующий» возле штаб-квартиры ООН в Женеве. Макет этого монумента скульптор отливал задолго до всемирного признания в литейной мастерской уральского художественного училища.
   Отпевали 90-летнего патриарха мировой культуры в Никольском соборе в Манхэттене. По его завещанию на могиле установили русский православный крест.

   Гуревич вспомнил Родена-Неизвестного в Манеже, потрясённого «чудовищной необразованностью» Хрущёва. Тот же, выпячивая свою народность, по-свойски шлёпнул по «шикарной» заднице скульптуры Ушатова «Обнажённое утро»:
   — Гарна дивчина!
   Свой мужик Никита Сергеич!.. Улыбнулся Истис в полудрёме, вспомнив дивчин телесного, чувственного Возрождения, холодных красавиц классицизма… Построжил себя, отмахнулся от наваждений Эроса…
   «Критический реалист». Рассказывая третьему курсу о критическом реализме, перечислив Перова, Мясоедова, Репина, особо остановился на картине Федотова «Завтрак аристократа».
   — Товарищ Городилов, перечислите, пожалуйста, предметы обстановки!
   — Ну-у…
   — Только без «ну», пожалуйста!
   —  Лампа на столе, колокольчик для вызова служанки. Пудель лает. «Не впору гость» — так и картина прежде называлась. Испуганный хозяин книгой накрывает сухарь. Как бы кто не увидел его убожества. На животе шёлк, в животе щёлк. Пустышка! На полу валяются карты. Промотал отцовское наследство ветродуй. Увлекался танцовщицами. На спинке кресла газеты с афишами балетных спектаклей. На этажерке патефон.
   — Патефон… — машинально повторил Истис, провёл ладонью по лысине и расхохотался: — Ну, подкузьмил ты мне, товарищ Городилов!
   — Только без «ну», Борис Григорьевич!
   Неудержимый смех Гуревич прервал своими познаниями:
   — Картина написана в 1850 году. Глупее физиономии так называемого аристократа в русской живописи не сыщешь. И это высший свет!.. Фонограф Эдисона, граммофон… В 1901 году немецкая фирма «Пате» убрала раструб с граммофона, и получился компактный патефон. Поставишь пластинку «Очи чёрные» в исполнении Шаляпина и с удовольствием крутишь ручку-заводилку.
   С удовольствием глазели в гололедицу зеваки на чудаковатого старикана. Гуревич привязывал к валенкам тёрки и топал в ледоступах по голимому льду со своим неизменным портфелем. Портфеленосцы аварийно запаздывали. Все тыкали в чудака пальцами, смеялись, поскальзывались, падали и увечивались. А он благополучно добирался до училища к всеобщему восторгу.
   На майских и октябрьских демонстрациях не вышагивал. В пижаме выходил на балкон и при появлении училищной колонны делал ручкой, как вожди на трибуне Мавзолея. Власти за такие выходки его не трогали. Фронтовик, контуженный. Да и поговаривали, что у него связи в Москве и Свердловске. Что ж, знался с Маяковским, с культурным и партийным аппаратом. Как бы чего не вышло! Сказывали, что сам маэстро Артуро Тосканини, великий дирижёр, приветствовал Гуревича в Свердловске, когда великодушно согласился дирижировать Уральским симфоническим оркестром. Если Гуревича спрашивали об этом знакомстве он отшучивался анекдотом, весьма популярным у свердловчан:
   — Вот вы упомянули Артуро Тосканини. А назовите, пожалуйста, трёх женщин композиторов!
   — Ну-у…
   — Только без «ну», пожалуйста! Вижу, не знаете. Это Сара Сате, Бела Барток и Клара Кацман.
   Молодо, заливисто смеялся с теми, кто хоть немного был искушён в музыке. «Задумчивым» пояснял:
   — Сарасате — фамилия испанского композитора, пишется слитно. Бела Барток — имя и фамилия венгерского композитора, мужчины кстати, Клара Кацман — свердловская композиторша.
   Перед пленэром Истис совершил открытие: церковь на лётном поле расписывали братья Васнецовы: Виктор и Аполлинарий. Надеялся, что к сентябрю дуст израсходуется, и он впечатлит ребят своим открытием. Однако по углам церкви ещё горчили кучи дуста. И Борис Григорьевич вывел пленэристов на вольный простор. Одни акварелили церковь, другие пейзажные этюды. Сам он, позагорав на сентябрьском солнышке, укрылся огромным лопухом репейника и задремал.
   Мангазин облюбовал вид поймы пруда. За ней голубоватое небо акварельно лилось без горизонта на подёрнутые охрой луга.
   Послышался рокот мотора, снижался Ан-2. Приземлился неудачно и юзом свернул к самому краю обрыва. Бледный как полотно, пилот скукожился в кабине, боясь шелохнуться: самолёт рухнет вниз! Планеристы и пленэристы  с ужасом смотрели на смертельно опасный крен.
   Александр вспомнил, как Иван Заикин в годы войны вытащил артиллерийское орудие из непролазной грязи. Подошёл к летунам, потребовал трос, которым прикрепляются планеры к самолёту. Перекинул его через плечо, впрягся. Поднатужился, багровый, взмокший, шаг за шагом, вытащил самолёт на рулёжную дорожку. Просторы вздрогнули от ликования. Героя-силача подхватили на руки и стали качать, подбрасывая к небу. Опустили на землю, помятого, смущённого.
   — Геркал! — завистливо съязвил Дзежинский.
   Подошедший Гуревич потряс Александру руку:
   — Ну вы, товарищ Мангазин, превзошли самого Ивана Заикина.
   — Только без «ну», Борис Григорьевич! — устало улыбнулся Александр и спросил: — А вы и Заикина знали?
   — Доводилось встречаться, — скромно ответил тот.
   Кого только не знал он из великих, изобилие эпохи!

   Как ни сопротивлялась Ольга Петровна, училище погнали на картошку. Софье Власьевне не хватало рук в борьбе за урожай.
   — Вы можете представить Паганини с сучковатыми пальцами? — риторически вопрошала Ольга Петровна. — Да смычок от страха лопнет и скрипка треснет! Какой там двадцать четвёртый каприс! Вернутся сельхозработники с деревянными пальцами, намучаюсь я с ними, одни лепёшки!
   Горком партии догадался бросить старшекурсников на оформление наглядной агитации в сельской местности. Младших завезли в Копасиху. Для прибывших наскоро сколотили в бывшем коровнике нары, в матрасы напихали солому. Располагайтесь, работнички! Во всех щелях «общежития» застрял едкий запашок от пребывания бурёнок. Импортные Джон и Ринго, поморщившись, пофыркав, умотали к деревенским парням. Многих призвали в армию, и они оттягивались по полной. Со стрельбой из ружей гоняли на мотоциклах, распугивая старух, курей, собак. Городская парочка ублажила деревенских выпивкой, сбацала на гитаре ухарскую:

                А на дворе стоял рождественский мороз,
                А по деревне проезжал большой обоз.
                А в той деревне, в той деревне есть корчма,
                И там хозяйка сводит путников с ума!

                И в ту корчму я заглянул на огонёк,
                Мы провели с хозяйкой славный вечерок.
                И шуры-муры, трали-вали до утра.
                И ночь прошла, и расставаться нам пора.

   Копасихинский призыв был покорён! Когда училищные вышли на грядки, горластая парочка разъезжала с конюхом по деревне на телеге. Подвезли «рабам» флягу с водой и алюминиевой кружкой:
   — Пить пейте, да дело разумейте! Туалет в лесу!
   И погнали гулеванить с бахусом-самогонусом. От безделья озверели. Налетели с собутыльниками на «общагу». Перевернули всё вверх дном. Разукрасили синяками ребят, приставали к девчатам. Загнали перепуганных под нары. Распотрошили соломенные матрасы, якобы разыскивая Квазимодо.
   Он на берегу Копасихи писал акварелью этюд: речные лилии, засыпающие на листьях-блинах.
   — Я тоже Лилия! — подошла сзади первокурсница.
   Девчушка, в платьице цвета вечного ненастья, вовсе не походила на цветок.
   По дороге запылил, заревел мотоцикл с пьяной шоблой. Девушка испуганно прижалась к Александру.
   — Беги! — приказал он.
   «Урал» с люлькой, увешенный налётчиками, взрыхлив землю, остановился перед Мангазиным.
   — Эй ты, урод! Ошибка природы! — взвизгнул Дзежинский.
   — Жертва аборта! — подвякнул Рындин.
   — Геркал хр;еновый!..
   — Квазиморда!..
   Камнепадом обрушились  на сгорбленную спину Александра оскорбления. Он поднял валун, на котором сидел, медленно развернулся. Кряжистый, звероватый, двинулся на люльку, облепленную горлопанами.
   — Ну и рожа! — заорал мотоциклист, газанул вхолостую.
   В выхлопах чадного дыма раздался выстрел. Пуля жалобно звенькнула о камень.
   Бойся ярости терпеливого! Вспомнились Александру лихие уличные денёчки. Цвиркнул по-блатному сквозь зубы, сплюнул, зарычал:
   — Пр-рошмандовки, в н-натуре! Козлы др-раные! Шлюмки вонючие! С-сявки ублюдочные! Вш-шивари! Заш-шибу, гадом буду, в н-натуре! Бр-рысь!..
   И он швырнул глыбу перед тарахтящей, трясущейся люлькой. Будто из кратера рванулась пыль с камнями. Налётчики заголосили:
   — Да он дикий!
   — Зэк!
   — Зэчара!..
   Люлька с визжащей шайкой-лейкой крутанулась и упылила восвояси.
   Благодушная милиция прикатила на другой вечер. Дзежинский и Рындин струхнули и бежали из Копасихи. Блюстители, приняв Александра за старшого, остались весьма довольны объяснением товарища Мангазина насчёт инцидента, имевшего место быть. Ребята, дескать, немного расслабились перед отданием долга в рядах Советской Армии и расставанием с родными и близкими.
   Во избежание дальнейших недоразумений художественных бойцов за урожай погрузили на бортовуху и ночью выгрузили на окраине города. Толку от них никакого. Один убыток. Задолжали за пропитание весомую сумму.

   Тине Мутиной удалось охмурить повесу Дзежинского, ублажая его слух, называя Джоником. Женила на себе, забеременела. На радость Гертруде. И молодая семья, не окончив третьего курса, покинула училищные пенаты для продолжения рода.
   Мангазин уже свыкся с нелогичным образом училищной жизни. И не шибко переживал об утраченных узах с Тиной, к тому же к нему ластилась Лилия. Печальная птаха с наивными глазами вызывала жалость у окружающих. Её платьице виделось Александру как бы застиранным вечным ненастьем. Оно едва выявляло девичьи формы. Он оберегал её, как бы кто не обидел. Она с обожанием взирала, как он мастерски владел карандашом, стеком, кистью. Он помогал ей в рисунке, живописи, лепке. Пригласил к себе. Матушка, благоразумно прихватив любопытного кота, удалилась к соседке.
   Девушка присела на краешек дивана, натянув платьице на колени. Он взял альбом для рисования. Она смущённо затеребила косу на плече, слегка откинувшись на валик дивана. Глаза в глаза… Его будто ударило током от такой близости. Она же смотреть так прямо не могла. Глаза… Глаз… Он невольно провёл ладонью по своему лицу. Квазимодо!.. Не испытывая более её взгляда, быстро набросал портрет.
   — Это я?.. — удивилась она. — Симпатичная какая-то.
   «Ты прекрасна!..» — едва не впал в откровение. Вставил рисунок в паспарту и вознёс на шкаф к вазе с рогозом, который сорвал в камышах Копасихи. Возжёг свечу, поставил пластинку, Шопена ноктюрн. Натюрморт с игристым и фруктами. В трепетном свете свечи полураспущенная коса на округлом, ослепительно обнажённом плече, нестерпимо манящем. Он хотел было пригубить  благоуханного девичьего нектара. Но даже кончиками пальцев не смел прикоснуться к этому кроткому цветку.
   Ноктюрны веяли ночным ароматом. Счастливая слеза свечи. Заискрилось игристое. Хрустально поцеловались бокалы… Она была очарована. Он подарил ей акварель с лилиями, которую закончил после налётчиков в тот злополучный вечер. Злополучный… Обернулся таким дивным!
   — И как ты, Саша, тогда?.. — томно спросила она.
   — Они слабее тени и паутины! — героически образно выразился он. — Количественное зло и качественное добро.
   Она благодарно прижалась к нему, к человеку, скале, который всегда защитит. Ощущая её нежное тело, он милел к ней всей душой. Захотел, чтобы она осталась.
   — Нет, нет!.. — вспыхнула она. — А твоя мама…
   Они молча шли по ночному городу. Рука в руке. Несказанная влюблённость. Как бы не вспугнуть… Он бережно нёс пакет с драгоценной акварелью. Вдруг она закружилась, напевая вальс. Раскинув птицей руки, полетела, кружась. Он бежал, подволакивая ногу, как подранок, взмахивая пакетом. Догнал. Она всё ещё вальсировала. Отдышалась. Взяла его за руку. Ему хотелось смотреть и смотреть в её глаза, испытывая удары тока той давешней близости… Тоскливый вой со всхлипом поезда дальнего следования пронзил тишину. Он вздрогнул и даже не приблизил своего лица к её лицу…
   Она жила в железнодорожном бараке. Отца её, сцепщика вагонов, защемило, и он, инвалид, изрядно выпивая, угнетал жену и дочь. Она постеснялась Сашу пригласить. Да и поздно уже было.

   Янтарная слеза сосны, счастливая, как и давешняя — свечи. Он с наслаждением врезался штихелем в древесную плоть, курчавя пальцы стружкой. Всю комнату обвеял сладостно- терпкий дух сосновой стружки. Как Пигмалион Галатею, он преобразил простушку в застиранном вечным ненастьем платьице — в порхающий цветок. И это дерево одухотворит в танцующую фею, подобную феям Лины По. Позабыв обо всём на свете, «ваял» свою возлюбленную. Целомудренно осязал утончённые формы: милое личико, всплеск лебединых рук, вальс платьица, трепет ножек… Он боготворил её — свою фею, по имени Лилия!

   Литейная наполовину врубалась в скалу на берегу пруда. «Непещерная» часть, сложенная из дикого камня и увитая плюющем, напоминала древнее культовое капище. Да литейка и была культовым местом для ваятелей, которые отливали здесь свои скульптуры. Священнодействовал в ней потомственный литейщик Константин Яковлевич. Дочь его поступила в здешнее музыкальное училище, а художественное посулило ему жильё и переманило из Каслей, прославленных искусством литья.
   Литейное дело давалось не всем. И наставник за бутылочку водовки охотно делал нерадивым отливки. Обычно это были копии вздыбленных коней Клодта на Аничковом мосту в Питере. На курсовых просмотрах выстраивались «клодтовские» конницы. Все получали благополучные четвёрки.
   Когда нерадивцы с удовольствием покидали закопчённую мастерскую, Мангазин пытливо наблюдал за чудодейством мастера. Тот бережно укладывал в шарнирную опоку очередного коня и плотно набивал формовочную смесь из песка и глины. Хирургически точными движениями разрезал на части блок и осторожно вынимал форму. С любовью, чуть ли не облизывая, скреплял куски формовочной полости для отливки. В печи в огнеупорной ступе плавил чушку алюминия. Серебристая струя расплавленного металла лилась через лоток в полость. Опока остывала, и мастер вынимал алюминиевую отливку. Покрывал кузбаслаком, и она выглядела как чугунная.
   Александр лишь с третьего раза, без единой раковины, совладал с отливкой. Пригляделся мастер к толковому парню и попросил поправить отвалившийся угол литейки. Крепко сложил кладку Александр из дикого камня на цементе. Искромётный фейерверк электросварки. Сварил для скрепы угол из арматуры. Отложил сварочный щиток, проморгался: не поймал ли зайчика? Снял рукавицы, спецовку. Рассыпал пачку электродов. Стал собирать. В наклонке заметил плывущую к берегу лодку с номером на борту. Такие шлюпки выдают в парке культуры и отдыха. Погуляла парочка по парку и решила освежиться в лодочке. А там, знамо дело, козья тропа в скалах, ведущая к «Гроту влюблённых».
   Лодка уткнулась в песчаную кайму перед отвесными скалами. Из неё вышли Рындин — и Лилия!..
   Не помня себя, цепляясь за скальные зубья, сдирая руки в кровь, переступал по скальным выступам-карнизам. Подкарабкался к гроту, увитому плющом. Подкрался, стараясь не шуршать, раздвинул лоскутный плющевый полог. То ли ящерица скользнула по руке, то ли змея. Омерзительно!..
   Она сидела в ажуре солнечных зайчиков. Распущенная коса на обнажённом плече. Рындин, воздыхающий:
   – Лилёк, Лилёк!..
   Зарябило в глазах, потемнело. Едва не сорвался вниз. Отполз…
   С ожесточением хлестанул из ведра цементом по арматурной решётке. С остервенением стал шлёпать по цементу мастерком. Вышел Константин Яковлевич, поцокал, похвалил, позвал в мастерскую. Выпили за успех дела. Молчаливый, тугой на ухо, как и все литейщики, мастер оживился, поправил слуховой аппарат, загудел:
   — Дочк;а Лизунька подарила! Сонаты играет, сам слышал, у-у!.. Тебя Бетховеном кличет, — потрепал «бетховенскую» шевелюру подопечного.
   Выпили ещё. Мастер достал с верхней полки скульптуру, завёрнутую в холстину, размотал:
   — Эрик сам отливал! У-у!..
   Это был «Кентавр» Эрнста Неизвестного! Александра передёрнуло всего: животность нечеловека…
   Лёгкая на помин, прибежала Лиза. Бросила на «Бетховена» озорной взгляд, глянула на «Кентавра», брезгливо поморщилась:
   — Фу-у!.. Убери, папа!..

   Уткнулся ничком в валик дивана. Кот, преклонный в летах, не игривый уже, вдруг взметнулся на шкаф и сбросил вазу с рогозом и паспарту. Свесившаяся рука Александра нащупала на полу рисунок и скомкала. Мурзик начал гонять мяч по полу. Мать, скорбно скрестив руки, повздыхала над безутешным влюблённым и принялась за уборку.
   Не спалось. Встал раным рано. Тополя родом из детства. Росли вместе. Дружеская лавочка. Трава обступила, плачет росой. Полянка росно серебрится. Верный Мурз с ветки следит за солнечным зайчиком на колене Александра. Спустился, потрогал лапкой солнечную заплатку, разлёгся на коленях, мурлыка.
   «Собор Парижской Богоматери» не давал покоя. Некоторые места напоминали страницы из жизни Мангазина. Диковатый, уродливый звонарь Квазимодо. Глумление оголтелой толпы над затравленным горбуном. Огненный цыганский танец Эсмеральды на площади. Дрожащий пастор Клод Фролло, подглядывающий за Фебом, раздевающим Эсмеральду…
   Незаконченная «Лилия»… наметил скулки на лице, корсет, монисто; взвихрил волосы, длинное платье.
   «Эсмеральда» — дипломная работа Александра Мангазина. Ольга Петровна чмокает в щеку своего любимца. Ушатов похлопывает по плечу. Борис Григорьевич трясёт руку… Рындин шипит:
   — Размечтался!.. Эсмеральда — несбыточная мечта Квазимодо!
   Ненавидящий взгляд Лилии: как будто он её предал.
   Объявлен конкурс городской скульптуры. Съехались конкурсанты из разных городов. На центральную площадь завезли горы известняка. С жаром принялись за работу скульпторы. Завизжали турбинки, пыль поднялась столбом. Мангазин следовал завету Микеланджело. Отсекая лишнее, орудовал туристским топориком, зубилом, стамеской…
   И вот уже зрителей радует бажовский «Каменный цветок», суровый «Данила-мастер», парная скульптура «Мать и дитя», многофигурная композиция «Семья», порывистый «Борец за мир» с пальмовой ветвью в руке… «Заяц смотрящий» Александра Мангазина. Его и водрузили на вершине Зай-горы. Потянулись к нему горожане и туристы, любовались в настоящую подзорную трубу, вставленную в каменную, панорамой города.
   Через неделю после открытия монумента запозднился автор у своего детища. Шлифовал наждачкой подзорную трубу, протирал бархоткой окуляры. Прильнул к трубе: в сумеречной дымке мерцающие, словно живые, огни города. Надмирное течение звёзд и туманностей…
   По пологому склону спустился к окраине, от неё вела дорога в город. Здесь в посёлке жили 
цыгане. Тёмные дома, единый высокий заплот вокруг. Странная, отчуждённая жизнь, нагловатая уличная, с приставаниями к прохожим. И яркая, концертная театра «Ромэн» Николая Сличенко…
   Залаяли собаки. Из контейнера у гаражей послышались стоны, стук. Ходили слухи, что цыгане заточают в железо должников и неугодных им.
   Пять часов до весны. Сумерки. Пора между волком и собакой… Упёрся руками в холодный ребристый металл. Контейнер оказался без дна. Подналёг, с грохотом опрокинул. Из него вывалились две заиндевелые «сосули». Охая, поднялись, побрели по дороге, глядя вслед удаляющемуся прихрамывающему спасителю. Кто он? Неужто Квазимодо?..
   Джон и Ринго подрядились изваять памятник цыганскому барону, погибшему в перестрелке. Вылепили из глины двухметровую статую. А как отлить? Надо договариваться с заводским литейным цехом, торговаться по чугуну, за литьё… Скупили у старьёвщиков всю макулатуру, слепили папье-маше, покрасили кузбаслаком. Цыганский барон Пушкаш I, собственной персоной, «отлитый в чугуне». С эпитафией: «Под небом цыганским — вечно живой!»
   Поставили под небом уральским на «культовом» мемориале кладбища, где высились помпезные монументы «бессмертных» криминальных и чиновных боссов. С бодрыми эпитафиями: «Я не умер — я вздремнул», «Не плачьте — я вернусь!», «Ещё потанцуем!..»
   Подвёл ворон — кладбищенский страж. Долбанула вещая птица калёным клювом по бароновому плечу — и зазияла дыра!..
   Широко праздновали «ваятели» ловко провёрнутую «монументальную» махинацию. В разгар празднества ворвались в ресторан разъярённые ромэлы. Выволокли шакалов, осквернивших память великого Пушкаша, и швырнули в контейнер: шакалам шакалья смерть!
   Утром обнаружили его опрокинутым и пустым. Вся цыганская агентура кинулась на поиски беглецов. А те ударились в бега…
   Май маетный… Отшумели знамёна и здравицы первомайской демонстрации. Арктические ветра властвовали на улицах. Наволочь затяжной мороси накрыла город.
   В заплот особняка постучала простоволосая девушка в болоньевом плащике, в ботах «прощай, молодость», с ребёнком. Замотанным в полушалок. Вышел хозяин. Покачиваясь с пятки на носок, пощёлкивая помочами по животу, сыто икнул:
   — Чего тебе, девонька? Федька нашкодил? Сбежал, паршивец! Ещё где-то нагадил!.. На вот тебе сотенную! Ступай, дорогуша, ступай!..

   — Саша, тебе письмо! Танцуй! — мать помахала перед сыном конвертом.
   Тот подхватил за «носочки» Мурзика: станцевали! Открыл конверт: приглашение на фестиваль скульптуры в Харбине, в Китае! Ура-а!.. Танцуют все! И кот, и бабушка, и сын!..
   Снова стук в дверь. Открыл. Она! Простоволосая. С ребёнком…