Корень жизни

       Владимир Вещунов

Корень жизни

      Повесть



   Взрослея, Кирилл всё острее осознавал несправедливость своей фамилии Изможденов. Да и имечком предки одарили обзывательным. Детское Кирюша — ещё туда-сюда, терпимо. А Кира? То ли девочка, то ли мальчик. Кирюха — вообще «алкогольное». Дворовый обзывальщик Помазок, завидев Кирилла, блажил на весь квартал:
   — Кирюха, идём кирять, с девками гулять!..
   С каждым разом «общение с девками» крепчало: с девками плясать, девок обнимать, девок целовать, девок хватать, девок помять, девок имать!..
   Много поучительного перенял поганец от родительницы, бывшей лагерницы. Доставалось многим во дворе от его словесного поноса.
   — Эй, арбуз, что ли, проглотил? Или беременный? Ха-ха!.. Дядька — беременный, как тётька!.. Не вякай! Замажь хайло одеколоном!.. — орал, кривлялся, корчил рожи, высунувшись из подъезда, готовый смыться при первой же угрозе.
   Заловил его Кирилл, когда поблизости взрослых не было, задал трёпку, а он ещё пуще заблажил:
   — Кирюха накирялся, на помойке кирной валялся!
   Врал негодник несусветно! Кирилл лишь на выпускном впервые выпил — шампанское попробовал. Однако талантливо врал! И откуда у соплюшонка такие способности? Отпустил сочинителя Кирилл, махнул рукой на его «художества»…
   А вот фамилия унизительно звучала. Крепыш, в борцовскую секцию ходил; забивной футболист дворовой команды — какой же он измождённый?.. Когда  настал день паспорт получать, рискнул избавиться от унизительности. Как корабль зовётся… Что же, в измождении всю жизнь маяться?.. Высунув кончик языка, с испариной на лбу, целый час выскабливал бритвочкой цепкий «паучок» — ж. На месте уничтоженной буквы ещё больше округлил овал — о. Увеличил головку буквы q. Сомкнулись о и q. Нет больше ж! Тю-тю!..
   Риск — благородное дело. Но и опасное. Ведь Кирилл — как фальшивомонетчик, преступник!.. С замиранием сердца следил он, как паспортистка разворачивала его метрику, сложенную вчетверо. Старенькую, пожелтевшую, 1949 года. Ещё и пожамканную для сокрытия тайного умысла. Как же она не заметила грубого исправления?! Повертела потрёпанную бумажку, вздохнула:
   — Что ж, после войны такие выдавали.
        У-уф!.. Пронесло! Отныне он — Измоденов! Звучит! Что за этой фамилией кроется? Новая, взрослая жизнь с паспортом: Измоденов Кирилл Алексеевич. Никакой ущербности!.. От отцовской фамилии отказался? Так ведь и папаня бросил их с матерью, испарился в морском тумане, «летучий голландец»… И мать, не зарегистрированная с ним, ына записала на его фамилию, а свою, девичью, оставила.
   Во Дворец культуры на торжественное вручение паспорта Кирилл не явился. Не хватало, чтобы там при всём честном народе его разоблачили. Благо, забрал «криминальный» документ из паспортного стола.
   Старую его фамилию курочили нещадно: Измоталов, Сожженов, Самоделов… Среди этой несуразицы проскальзывал подчас и «Измоденов». Учительница же немецкого вызывала к доске Измотенова. Так что привыкание народонаселения к «Измоденову» прошло плавно, почти незаметно. Недоразумение возникло при заполнении аттестата: путаник этот Изможденов — какую же фамилию вписывать? Пришлось показать паспорт…
Когда же кто-либо из въедливых интересовался, куда исчезла буква ж из его фамилии, Кирилл загадывал детскую загадочку:
   — А и б сидели на трубе. А упала, б пропала — кто остался на трубе? — и на свой лад отшучивался, переиначивал: — О, ж, q сидели в борозде. Ж упала, ж пропала — кто остался в борозде?..
   Эта «борозда», как и работа над «фамильной ошибкой», привели «лингвиста» после окончания школы на филологический факультет пединститута. Да и имя, причинившее прежде немало огорчений, соответствовало выбранной профессии словесника. Кирилл с братом Мефодием — первые просветители славян, учителя. В IХ веке составили славянскую азбуку, перевели Священное Писание на славянский язык. А учитель — это светильник разума, солнце. С персидского «Кирилл» так и переводится — солнце. Не довелось матушке увидеть сына учителем. А так мечтала! Не дождалась…
   Свободные учительские места после выпуска заняли блатники. Нет худа без добра. Поскольку грамотёшки хватало, устроился корректором в местное издательство. Долго вписывался в корректорский коллективчик. Три многоопытные женщины, изрядно «набившие глаз». Наделённые особым природным даром — видеть при вычитке все ошибки и «очепатки». Все-все!.. Скрупулёзные, дотошные, въедливые — и так подчас вживались в текст, что до слёз сопереживали героям. Чуткость во всём: внимательность, ви;дение, чувствование — присущи только женщинам. Вот Измоденов и перенимал всё это, проникался особенным корректорским духом… Абсолютная грамотность — и под рукой горы словарей, справочников, энциклопедий. Каждая два раза вычитывала, да ещё вычитку на двоих придумали: одна вслух читает, другая глазами по чистейшей уже вёрстке водит с ручкой наготове. Вот и выпускало уважаемое издательство книги — без единой ошибки! Потому корректоры считались наиценнейшими кадрами, достоянием издательства.
   Конечно, Измоденов метил в редакторы. Когда же освободилось место, директор посадил туда свою племянницу, которая только что выпорхнула из МГУ. Шустрая, смазливая, заняла стол в отделе художественной литературы. Но тут же прокололась. Издательство готовило к выпуску роман Фадеева «Разгром». Девица не согласилась с Александром Александровичем: фи! по объёму страниц это всего лишь повесть, а не роман. Так и обозначила по-своему жанр «Разгрома» в краткой биографии писателя, написанной доктором филологических наук. Подвергла сомнению авторство Фадеева: роман «Последний из удэге» мог написать только Арсеньев. Вычеркнула из творческой биографии Фадеева роман «Чёрная металлургия!» Когда её спросили об этом изъятии, она, округлив прекрасные очи, призналась, что никогда не слышала ни о какой «Чёрной металлургии». Вот такая выпускница МГУ. Вынужден был дядя перевести племяшку в отдел общественно-политической литературы. Самое подходящее для эмгэушницы место! Так Измоденов Кирилл Алексеевич стал редактором отдела художественной литературы.
   Издательский план верстался в основном из произведений дальневосточных авторов. Творения членов Союза писателей твёрдо ставились в план. Членство доставалось непросто. Только при наличии трёх книг и трёх рекомендаций членов СП вступающий писал заявление о приёме. На общем собрании местной писательской организации он рассказывал о себе, о своём творчестве, отвечал на вопросы, зачастую каверзные. Для подтверждения, что он достоин стать равноправным среди избранных, читал стихи или отрывок из прозы. После тайного голосования подсчитывались «за» и «против» и решалось: давать рекомендацию для вступления или нет. На местном уровне обычно рекомендовали. Ещё бы!.. Чтобы стать автором трёх книг, сколько бедняге приходилось ублажать редактора, рецензентов! А в СП — рекомендующих. По традиции, соискатель приезжал к ним домой с «усиленным обедом», чтобы заполучить вожделенную рекомендацию. Для кого-то эти общения были приятны, кому-то в тягость.
   Местный писательский ареопаг в неизменном составе из десяти членов СП строго блюл свою кастовость. Порой расслаблялся среди батарей водок и коньяков напористого претендента и выписывал-таки рекомендацию для приёма. Ошалелый счастливец закатывал грандиозный пир, как будто свершилось уже историческое событие очленения. Однако высокомерная Москва зачастую не разделяла одобрения своих провинциальных коллег. Не без подсказки «доброжелателей» или «честных» ревнителей высокого профессионализма. Не успеют документы долететь до приёмной комиссии, как следом несутся подмётные пожелания. И откладывался приём до следующей книги. А потом ещё до следующей. И ещё… Иногда и до рокового отлупа.
   Глядя на такие бедствия «отказников», наиболее пронырливые исхитрялись проникнуть на заповедную территорию очленения, минуя вступительные кордоны. Один богатей издал за свой счёт роскошный альбом отечественных орденов и медалей. С дюжиной экземпляров фолианта заявился в правление СП. Накрыл неотразимую «поляну» — и был принят в члены за патриотическое издание. Ни одной строчки не написал — и членский билет в руках! Им он и потрясал победно перед ошарашенными олухами местной писорганизации.
   Смазливая поэтичка вернулась обилеченной с семинара молодых, где председатель выездной приёмной комиссии особо отметил её дарование.
   До перекройки звание писателя было в почёте. «Инженеры человеческих душ» прежде всего радели о нравственности. В ней — достоинство народа. И государство по достоинству оценивало писательский труд. Отделение СП имело просторное помещение в центре города. Ответственный секретарь, секретарша, уборщица, сторожа получали зарплату. Писателям шёл трудовой стаж. Им выделяли квартиры, путёвки в санатории, в дома творчества. Они проводили встречи в библиотеках, школах, в воинских частях, на кораблях; ездили с выступлениями по всему краю, дарили свои книги. Книга писателя выходила раз в два года тиражом пятьдесят тысяч экземпляров. Гонорар выплачивался такой, что безбедно можно было жить и творить пару лет. Рабочий в день зарабатывал около восьми рублей. За выступление писатель получал в два раза больше. Оплачивались командировочные в поездках с творческими встречами.
   Вот и рвались правдами и неправдами в СП не только из-за тщеславия, но и из-за многих выгод. И как коверкались после очленения!.. Ли;товец, подвизавшийся на поприще детских сказок о таракашках и прочей насекомности, годами канючил, чтобы его приняли. Всячески умасливал непреклонных столпов СП, сам напивался вдрабадан и скулил, соплежуй, в углу около дивана. Супружница его стыдила писателей в чёрствости и разрушении семьи. Сжалились, приняли. И обжигаясь сладострастно членской корочкой, этот прыщ даже не соизволил поздороваться с ответственным секретарём.
   — Ну здравствуй, дружок! — приветствовал тот новоиспечённого члена. — Приняли — можешь не здороваться.

   Первый экзамен редактора Измоденова — рукопись военно-морских стихов «Встретимся с зарёй». Автор — капитан 2-го ранга. Явился при полном параде, при всех регалиях: белоснежный мундир в золоте позументов, шевронов, пуговиц; наградная планка; не хватало только кортика. «В золоте солнца и капитанов сияет корабельный пирс!» — вспомнил Измоденов строку из своего юношеского стихотворения, напечатанного в газете «Боевая вахта». Приветливо улыбнулся своему первому автору. Парадный поворот головы — высверк кокарды ослепил редактора. Оскорбился, что ему назначили новичка. Тот попытался поубавить его спесь:
   — У вас в названии со звукописью нелады.
   Открыл от удивления рот, вытянул шею гусаком и смерил редакторишку взглядом, полным презрения.
   — Ну что ж, глухоту вашу проверят рецензенты! А пока пространичьте рукопись! — Измоденов указал ему на стул возле своего стола.
   С недовольным видом тот принялся нумеровать страницы. Регина Арамовна, внучатая племянница католикоса всех армян, по одному виду автора определяла качество рукописи. Местные маститые отдавали свои «почерки» только ей. В промежутках между секретарством она печатала их нетленки на машинке, подрабатывая на рабочем месте. Когда же её «портфель» был переполнен заказами, благотворительно отдавала приработок машинистке. Начинающие авторы, да ещё не рекомендованные членами СП, тряслись на краешке стула, пока величественная дама с пышным начёсом придирчиво просматривала машинописные листки. Писанину от руки сразу возвращала. Принятые рукописи штамповала, датировала. С рукописью кавторанга у неё вышла промашка: не заметила, что та не пространичена. Настолько, видимо, была очарована красавцем капитаном.
   Редактор обязан был ответить автору о судьбе рукописи в течение месяца. При рецензировании на ответ времени уходило больше. Каждый редактор подбирал себе «штат» рецензентов. Их труд оплачивался по объёму рукописи. Сама же рецензия могла уместиться на одной странице. На такой коротенькой обычно стояла приписка: «Пометки в тексте и замечания на полях прошу считать частью рецензии». Добросовестные, обстоятельные, толковые рецензии облегчали работу редактора.
   Не всякая рукопись нуждалась в подобном «разбирательстве». Редактор сам мог оценить её состояние: готова к редактированию, требуется значительная или небольшая доработка. Заключение о непригодности своих творений авторы воспринимали болезненно, а то и с надрывом. Иные скандалисты требовали убедительных доказательств, что их шедевры — не шедевры. «Всем, кому ни давал читать, всем нравится! А вы тут ничего не понимаете!..» И приходилось «шедевральные» писульки рецензировать три раза!
   Три отзыва о «Встретимся с зарёй» известных поэтов, столичного и сибирского, и хабаровского критика. Местных капдва мог бы через ресторан задобрить. Конечно же, поэты высмеяли «…ся с з…» в названии рукописи, штампы типа «коралловые губы», нелепицу со стансами, которые поют под гитару матросы в кубрике. Критик же с пиететом к ВМФ отметил патриотизм стихотворения: «Реет стяг над седою волной»; особо выделил глубину строки «Во чреве субмарины — тишины вселенской звон». Наша армия и флот стоят на страже и хранят мир во всём мире! Отметил критик и лирическую струю, отразившую судьбу поэта.
   Изначальное неприятие и напыщенного кавторанга, и его рукописи Измоденов посчитал за предвзятость. И его тронули стихи, посвящённые умершей жене. И он сделал заключение: рукопись может быть принята после существенной доработки. Но и на этот «добряк» капдва скривился. Редактор ткнул ему под нос два раздолбона известных поэтов, с которыми тот уже ознакомился:
   — Это же приговор!
   — Хорошо, ладно, я исправлю!.. — залепетал капдва. — А если название будет «Встретимся на заре»? Пойдёт?
   — Не очень, чтобы очень! — буркнул Измоденов, но всё же согласно кивнул: он уже начал уставать от этого зануды.
   Тот же занудствовал из-за каждой запятой: хотел показать свою грамотность, принципиальность.
   — Я выбрал путь и верный путь!.. — с пафосом талдычил, доказывая, что запятая не нужна, что так он слышит, что отсутствие запятой — это как бы авторский знак.
   Такая вот демагогия. Что ж, политработник, говорун.
   — Ну коли вы, товарищ капдва, выбрали верный путь и в редакторе не нуждаетесь, так и напишем: в авторской редакции.
   От «капдва» его передёрнуло. Отсутствие редактора в книжке снижало её статус, да и брать ответственность за все свои «очепатки» и «перловку» грамотей побоялся:
   — Нет-нет, как же без редактора?!
   — Что это у вас за матросский кубрик такой, где под гитару поют стансы и регтайм? Станс — философское или любовное стихотворение французской поэзии ХVIII века. Регтайм — стиль американской танцевальной музыки начала 1920-х годов. Стал основой для джаза, тустепа, фокстрота. «Регтайм» пишется слитно, а не через дефис. Название раздела вашего сборника «Секира осоки» звучит как бы по-японски, и даже комично.
   Всё равно тянул тягомотину. И матросы у него культурно и музыкально развиты. И английское «рег-тайм» — двухчастное, из двух слов: «обрывок» и «темп» — потому должно писаться если не раздельно, то обязательно через дефис. И осока похожа на секиру; и кулички, которые бегают по песчаному берегу — точь-в-точь буратинки…
   Намаялся с ним Измоденов, с горькой усмешкой вспомнил свою старую фамилию. И впрямь измождён военно-морской нудьгой.
   Вышла книжка — и со всей политруковской мощью обрушился разобиженный и оскорблённый на «каток, который закатывает поэтические таланты». Вот такое «Честь имею!»
   Да-а, нелёгок редакторский хлеб! И само редактирование «секир осоки» — подчас переписывание черновика до чистовика. И искры — при столкновении с гордыней-твердыней автора «шедерва».
   Каток, Который Закатывает Таланты — стало для Измоденова среди отвергнутых нарицательным именем, наподобие индейского. Один, староверческого вида, якобы потерпевший в годы репрессий, возмущался, что потерпел ещё и от Катка. Подколодно шипевший на комуняк, накатал «телегу» в горком партии. Боксота, сынок директора горнорудного комбината, держа возвращённую рукопись, пребывал как бы в состоянии грогги. Долго не мог врубиться: как же так, ему победителю жизни — и отказали!.. Комсомолист, он вынес на бюро горкома ВЛКСМ вопрос о служебном несоответствии редактора Измоденова К. А.
   От жалких приказных звонков партии и комсомола явиться «на ковёр» Измоденов  досадливо отмахивался. Запахло перекройкой, командные дни аппаратчиков были сочтены. Директор помалкивал. На предприятиях начали свергать неугодных начальников-назначенцев и на общих собраниях выбирали своих, народных. Зато «перекройщики» навалились на Катка. Творчество замечательного поэта Либермана, отвергнутое в России, высоко оценил парижский художник и скульптор Дмитрий Чемякин. Стихи напечатал Париж, и на Измоденова обрушился девятый вал — уже международного гнева. К тому же Либерман скоро умер, якобы от непризнания на родине и гонений со стороны редактора Измоденова. «Выдающемуся поэту» собрались было ставить памятник в приморском городе, где он родился. Воспротивилась семья: умер от беспробудного пьянства; житья от него не было; стихи плохие, и слава его дутая.
   Однако со «славным» именем «поэта международного значения» ещё долго носились его «почитатели», или попросту — скандалисты. Одна из них в газете «Утро» вела литературную страницу, где помещала рифмоплётство измоденовских «отказников», своё в том числе, и прочих стихопатов. С особой зоркостью она шерстила книги, отредактированные Измоденовым. И вот — о, несказанный восторг! Экстаз!.. Наконец-то прокололся этот хвалёный редактор! В морской повести прибор для астрономических измерений назван — сектаном! Секстант — у него чуть ли не сектант! Вот это да-а!.. Ну и ну!.. Ядом и желчью изошла в торжестве своём на вотчинной «Литературной странице», перечислив невинные жертвы измоденовского террора.
   Да, корректорши передоверили ему, бывшему соратнику: две ошибки в одном слове! Так у автора. Морской волк, опытный писатель — и такой ляп! А виноват редактор! Да, позорище!.. Конечно же, он знал, как пишется этот злополучный «секстант». Так же, как «солнце», а не «сонце». Но вот, же промухал, Каток!..
   На этой разносной волне один из «благодарных» авторов принёс в региональный журнал пасквиль на редактора Измоденова. Пользуясь служебным положением, этот узурпатор заставил подвластного ему талантливого автора менять на своей кухне электророзетку. В журнале Измоденова знали. Членов редколлегии он привлекал к рецензированию. «Поставлял» интересных авторов. «Открыл» и этого «розеточника», предложил его рассказы журналу. Благодаря стараниям «первооткрывателя» вышел сборник «многостаночника»: житейские рассказы, фантастика, басни, юмор. Обмывали книгу дома у Измоденова.
   Матушка умерла, не дождавшись его диплома. Он холостяковал, выдерживая атаки окололитературных поэтесс. Подозревал, что больше всего их прельщал его редакторский чин, чтобы издаться. Многие из авторов мечтали посидеть с Кириллом Алексеевичем за рюмкой чая у него дома. Редко кто удостаивался такого почёта. Редактор должен блюсти свою редакторскую честь. Некоторых ретивые авторы спаивали, оговаривали, очерняли, шантажировали. Измоденов держался. Иногда самые нахрапистые порывались заявиться к нему домой. Обычно графоманистые — и со всякими разными подношениями. Один приключенец нарыл в развалинах старинного особняка целёхонький штоф «Смирновской» и консервную банку говядины 1912 года. Попробовал: такая старина — а точно вчера произведено!.. Но и на эти «артефакты» не купился Каток. Как и на кубинский кальвадос, ром, виски, бренди, экзотические дары тайги и моря…
   Новоиспечённый автор заявился с книгой, отредактированной Измоденовым, с благодарной, дарственной надписью. Обычно авторы, получив положенные им экземпляры, тут же подписывали один из них с благодарностью редактору за его кропотливый, нелёгкий труд. Этот же, схватив свои авторские, ускользнул. И вот заявился. С книгой, с пачкой тибетского, целебного чудо-чая. Рассыпался в любезностях. К чаю у него был припасён уссурийский бальзам. После чая выпили по рюмке терпкого, смолистого напитка.
   — Чтобы не последняя! — высказал пожелание гость.
   Хитрован! Не рюмку имел в виду — книгу. Рукопись её тоже прихватил с собой. Пока Измоденов просматривал её, гостенёк кухонным ножом прикрутил к стене шаткую розетку. И победно взглянул на редактора…
   Писучий. В журнале не раз печатался. В «Литературке» отметился, в «12-ти стульях»: «Алкоголизм — не пропьёшь!» Потому и не отшил незваного гостя Измоденов: небездарный. И вторую книгу отредактировал.
   Издательство ещё держалось на плаву, а вот типография работала вполсилы из-за нехватки бумаги. Вторая книга фантаста-юмориста, напечатанная на газетной бумаге, вышла с задержкой. И тут объявилась его маманя:
   — Что вы так безобразно напечатали Шурку моего?!.. Куда дели мою хорошую бумагу?!.. — раскосмаченная, она потрясла в воздухе потрёпанной папкой: — Что, и меня на такой же печатать будете? Не позволю! Я — троюродная тётя самого Горбачёва! Он отправил лично мне вагон офсетной бумаги из Архангельского ЦБК. Вагон уже должны подогнать к типографии. Шурка у вас уже две книги напечатал. Я тоже хочу! Сказки!.. — и «сказочница» бухнула на стол перед Измоденовым толстенную папку со шнурками вместо лямок.
   Подоспела суровая Регина Арамовна, отчитала авторшу, которая минуя секретарскую, засвоевольничала. И тут же вернула ей рукопись: неправильно оформлена! Та с проклятиями стала поносить Шурку, что не научил оформлять, что сам он бездарь, ворует у неё материал и без неё не напечатал бы и строчки!..
   Возбуждённый безумством родительницы, отпрыск и накатал пасквиль на редактора Измоденова. Не печатает его, признанного писателя. А напечатал, так куда ж ему деться? Несмотря ни на что, вынужден был признать бесспорный талант. И всё же на плохой бумаге!.. При этом заставлял делать электроработы у себя дома…
   После такого «сочинения», как он ни обивал порог редакции журнала, там его и видеть не желали. Как не хотел видеть и Измоденов. Тот поджидал его на трамвайной остановке после работы, пытался заговорить, но Измоденов шарахался от него, как от чумного.
   В пишущих династиях соперничество порой накалялось до вражды. Участник хасанских событий, особист, начальник УВД вёл дневниковые записи. Очерки его иногда появлялись в газетах. После отставки по возрасту партийно-особистское начальство назначило пишущего товарища куратором местной писательской организации. То есть приглядчиком. Его стали двигать в члены СП, с прицелом на руководство. Срочно выпустили книжку очерков «Тени над обрывом». Измоденову пришлось выдержать жёсткий редакторский спурт. Он был и составителем сборника, и переписчиком: грамотёшки скороспелому писателю явно не хватало. Многие из пишущей братии побаивались куратора: как бы чего не вышло… Не робел лишь перед ним сынок его. Тоже писака, он преподавал зарубежку в пединституте. И втихаря копался в батиных «анналах». Нарыл на толстую книгу, потом на вторую — и очленился. Папаша впал в ярость, обнаружив напечатанными свои материалы. За другими приглядывал — а сына упустил! Тот же с ухмылкой объяснил: папаня безграмотный и не смог бы довести архивы до ума, а он, сын, довёл. Схватка между отцом и сыном не состоялась. Междоусобица поугасла, поскольку поутих пострадавший. Ветер перемен смёл непотребное кураторство. И командирские замашки писательского надзирателя.
   Эпопею местного классика о дальневосточных партизанах опубликовала «Роман-газета». Однако и на этот триумф отца сын лишь презрительно скривился, он без всякого почтения относился к творчеству предка. Тот же снисходительно отзывался об опусах потомка:
   — Гришке моему до меня — как до Луны!
   Романист один из немногих отваживался отдавать своё свежее на суд собратьев по перу:
   — Давайте, ребятки, копайте! И вам удовольствие — потерзать! И мне польза. Ковыряйте! С меня бутылка!..
   В добродушное брожение писательской бражки частенько плюхалась ложка дёгтя — непримиримость двух поэтов: «солнцеликого» комсомолиста и желчноватого умника. Оба вели лито: один небескорыстно, по комсомольской линии; другой по зову души в стенах СП. Начинающая молодь делилась на два лагеря, но была мудрее своих руководителей и не враждовала, а даже порой общалась, лишь ёрничая.
   Писательской организации во главе с романистом до численности «чёртовая дюжина» не хватало одного члена. Куратор ушёл в «тень над обрывом». Из литактива на подходе чётко никто не виднелся. Для вступления в СП требовалось три книги. Две уже имел директор издательства. Бывший военный лётчик, комэска, получил доступ к секретным чекистским архивам и с помощью Измоденова за полгода создал внушительный остросюжетный роман «Волчий капкан ЧК». И стал тринадцатым членом СП.
   Дружба писательской организации и издательства ещё более окрепла. Писатели приглашали редакторов на свои торжества и мероприятия, устраивали совместные вечеринки и новогодние ёлки. В морозный январь ушёл из жизни известный писатель-маринист. Забирали его из морга редакторы: у издательства своя машина.
   Однако нередко писатели злоупотребляли дружбой. Приходили к ним писаки всех мастей, частенько с придурью. И отсылали «профи» таких для хохмы в издательство. А те на полном серьёзе требовали, чтобы их напечатали, так как рекомендованы Союзом писателей. Регина таким «счастливцам» указывала на дверь. Если же артачились, грозила милицией. Когда «вратарницы» не было, «рекомендованных» направляли к безотказному Измоденову. Он не гнушался ими. «Ковёр покажет!» — любил повторять борцовское. И впрямь, попадались подчас занимательные личности.
   После «сказочной» тёти Горбачёва мода на него не прошла. Похоже, Горби среди Наполеонов занимал не последнее место… Предстала перед Измоденовым деваха, пропылённая в бродяжничестве, пропахшая запахами сотен поездов. С милой девчуркой лет шести — такой же запашистой замарашкой. Мамашка деловито принялась вытаскивать из матрасовки и выкладывать перед редактором «тома» о своих похождениях.
   Девочку напоили чаем с печеньем и конфетами. Завотделом детской литературы подарила ей красочную книгу, только что вышедшую: «Приключения Буратино».
   — Списибо! — поблагодарила гостьюшка и уселась в кресле.
  С важным видом принялась листать книгу, что-то мыча, якобы читая.
   — У-уф!.. — отдуваясь после тяжкого труда, выдохнула «романистка». — Вот мои приключения! Интересно будет! — хлопнула ладонью по последней стопке, выбив из неё пыль.
   У Измоденова запершило в горле; прокашлявшись, он сипло проговорил:
   — Хорошо, хорошо!..
   — Ну и лады, товарищ начальник! Я пошла. Люська! — позвала мамашка дочку.
   Та соскочила с кресла, подтянула сползший дырявенький чулочек, робко коснулась ручонкой подарочной книги.
   — Твоя, твоя! — хором отозвалась редакция на её немой вопрос. — Бери, бери!..
   Через час после их ухода в редакции появился человек в штатском.
   — Кто из вас редактор Александров? — обвёл он взглядом присутствующих.
   — Нет у нас такого! — ответила «детская» редакторша. — А что случилось?
   — От имени вашего издательства на имя Генерального секретаря ЦК КПСС была отправлена телеграмма сомнительного содержания.
   — Как так отправлена, если сомнительного? — выразила недоумение редакторша.
   — Ну-у… была предпринята попытка отправить… — замялся «орган».
   — Нет у нас никакого Александрова! — твёрдо пробасил завотделом общественно-политической литературы.
   — Вы что, нам не верите? — добавил «сельхозотдел».
   — Разберёмся! — уходя, мрачно бросил «орган».
   — Э-эх!.. — ударил по столу кулаком историк-краевед. — Надо было спросить, а что в ней было, в телеграмме.
   — Так тебе он и сказал! — усмехнулся Измоденов и вышел из кабинета.
   Спустился вниз. Старинное здание главпочтамта соседствовало с таким же старинным — издательским. За стойкой в окружении утешающих сотрудниц всхлипывала приёмщица телеграмм:
   — Интеллигентные люди — и послали какую-то богодулку!..
   О «сомнительном» содержании телеграммы Измоденов и спрашивать не стал. Тайна переписки. Ясно море, чуткий редактор «Александров», поддерживающий таланты, просит генсека отдать приказ об издании собрания сочинений своей подопечной.
   — Наша гостьюшка отметилась на высшем уровне! — вернувшись в редакцию, раскрыл тайну Измоденов.
   — Ну и клиентура у тебя, Кирилл Алексеич!.. — посыпались шуточки.
   — Да ведь вы сами ко мне их направляете! — отмахнулся от пересмешников Измоденов.
   Собрался было выбросить «макулатуру», да бросился в глаза размашистый, в вензелях, авторский автограф на одной из стопок: Юлий Вернов. Оп-па!.. Сама жюльверновка осчастливила его своим пришествием. Размотал бумажную бечёвку, выпростал из её пут стопку из школьных тетрадок. И зачитался!.. Искренние, по-детски наивные дорожные впечатления. О добрых людях. Строгий мужчина в чёрном плаще угостил Люську мороженкой. Бабушка-старушка в Пасху кокалась с ними яичками, золотистыми от луковой шелухи. Паренёк на полустанке сбегал на перрон, купил варёную картошку и выложил на газетке перед всеми пассажирами. Горячая, аж пар от неё! Люська аж губы обожгла. Рассыпчатая, в узорчатом укропе. Аж дух захватило! И от доброй картошки деревенской. И от доброты человеческой… Даже о приставаниях пьяных мужиков к вседоступной девке писала, жалеючи этих неприкаянных. Неприкаянная — жалела неприкаянных. Неизмерима русская душа!.. Женская доля-долюшка…
   Сложил аккуратно Измоденов стопки на своём шкафу, под самый потолок. Вздохнул тяжко. Что с этим богатством делать? Издай в доброе время — бестселлер! Недоброе оно нынче. Издательство в упадке. Держится на громких, раскрученных именах. Списался Измоденов со вдовой Валерия Кронмана. Та позволила издать его знаменитый роман «Судьбоносные рубежи». Писатель давно умер, а гонорар ей полагается. Созвонился с Алексеем Иосифовичем Ложбининым. Ради диссидентства опальный писатель в австралийском Брисбене принял баптизм. Его триптих «Остров невезения» обошёл весь мир. Ложбинин благосклонно разрешил издать его «Остров», а все гонорарные дела велел вести со своим другом Борисом Самаровым, известным московским писателем. Созвонился Измоденов и с Гамбургом, где диссидентствовал Вольдемар Винник, автор нашумевшей повести «Бравый капрал».
   Самым выдающимся редакторским достижением стало для Измоденова заключение договора со Стивеном Кингом. Лукавый редактор «купил» сочинителя «ужастиков» тем, что лучшим его произведением признал повесть «Домашний адрес: тюрьма». Фильм же по её мотивам назвали «Побег из Шоушенка». Стивен растрогался, ибо и сам считал эту правдивую, реалистическую повесть наилучшей в своём творчестве. И согласился на издание своей книги «Похоронная компания» — за рубли! Не за валюту!.. Редактор и местный переводчик стали составителями сборника. В него вошли и «Домашний  адрес: тюрьма», «Блуждающая пуля», «Иногда они возвращаются», «Чужими глазами», «Кукурузные дети»… Деловую переписку Измоденов вёл с литературным агентом Кинга — итальянцем. В международном московском банке открыли счёт. После сокрушительного обвала рубля на счету великого Стивена Кинга осталось — семь рублей!.. Однако писателя-миллионера это ничуть не колыхнуло. Измоденова же завалили письмами редакторы именитых издательств: как удалось договориться с самим «королём ужасов» об издании его книги за рубли?..
   Тёзка Кирилла Алексеевича добрейший Кирилл Муженин поблагодарил издательство за выход повести «Дети Земли» — и от гонорара отказался! Юные герои его несли во все пределы Вселенной свою душевную красоту. Пиши, как живёшь, и живи, как пишешь. Вот заповедь известного фантаста. Иная оказалась у брата и сестры Вагнер. Призывающие в своих детективах к милосердию, за издание повести «Посредник», уже экранизированной, заломили с умирающего издательства немилосердную цену.
   Популярный сатирик-юморист Саша Смирнов заявился как к себе домой. Четверть века назад здесь вышел роман его отца о русско-японской войне. И благодарный сынок потребовал переиздать роман, дабы отхватить гонорарный куш, причитающийся ему как наследнику. А «жатва» его на бесчисленных хохмаческих концертах и моноспектаклях на ТВ была весьма обильна. Но из этой «получки» отслюнить на любимого предка — западло! Попытался усовестить богатенького бедный редактор Измоденов. Да ведь сатирики свои сатирические стрелы пуляют на других. Не на  себя, любимых. Они же без изъяна. А вот юнчихи в портовом городе, который не стал переиздавать отчую книгу, — все с морально-нравственным изъяном. Ещё  март — а они уже с голыми пупками по проспекту фигуряют. Модельные — как проститутки!.. Представил в образах это своё ви;дение морали Саша Смирнов на ТВ. Не схавал плебс поругание красивых русских девчат.
   А вот поэт Джек Джефферсон, внешностью тоже вылитый Пушкин, частенько наведывался в «столицу русских красавиц», чтобы полюбоваться ими, вдохновиться. Улыбчивый, добродушный, он и в свои сорок пять сохранил обаятельную детскость. Ещё ребёнком «сыграл» в фильме о дружбе между народами. Негритёночек до слёз умилил советских зрителей, особенно женщин. Та слава всегда шла с ним под руку. Ибо и в зрелых летах Джека узнавали повсюду. А он ещё писал стихи, его приняли в Союз писателей СССР. И наведывался в портовый город потому, что сначала сюда из Сан-Франциско привёз их с матерью на теплоходе отец, интернационалист, чтобы продолжить коминтерновскую деятельность в Москве.
   В начале ХIХ века высшая знать Петербурга собиралась в салоне Анны Павловны Шерер. Толстой в «Войне и мире» писал: «Люди самые разнородные по возрастам и характерам, но одинаковые по обществу». Во времена измоденовского редакторства в любой ночи для пишущей братии приветно горел огонёк в доме супружеской поэтической четы Румянцевых.
   В начале ХХ века буддисты вознесли свою кумирню на вершину Змеиной сопки и «прилепили» её к утёсу. У подошвы Змеиной муравейником копошилась Миллионка. Ниже, на солнечной стороне Береговой улицы по тротуару, выложенному плиткой, фланировали господа офицеры с дамами под зонтиками. На обратной стороне, в тени, группами прогуливались нижние чины и матросня. По булыжной мостовой дребезжали пролётки; покачиваясь, «плыли» экипажи; погромыхивали ломовики. Топал по брусчатке завезённый из Неметчины першерон, запряжённый в грохочущую арбу на двух огромных колёсах. Блестели от пота вечно бегущие полуголые рикши с пассажирами на колясках. Обочь семенили ходя с рогулями-этажерками за спиной — продавцы воды, китайской водки-ханшина, тканей.
   К причалу бухты уткнулись носами шлюпы, корветы, крейсер. По самой бухте сновали кавасаки, джонки, юли-юли, баркасы.
   Такой вот российско-азиатский вавилон виднелся с самого торчка Змеиной сопки, куда по козьей тропе взбирались бритоголовые буддисты в шафрановых одеяниях.
   После революции и в годы Гражданской войны (она здесь закончилась в 1922-м) Миллионка поглотила культовое сооружение. Атаман шайки, грабившей портовые пакгаузы, по кличке Битюг, облюбовал это местечко и преобразил кумирню в причудливое строение вроде пагоды — с задранными краями крыши. В пику крымскому «Ласточкину гнезду» сию рукотворную архитектуру возвеличил — «Орлиное гнездо». Оно как бы царило над трущобами Миллионки, куда никакая власть не смела и носа сунуть.
   Много раз перестраивали атаманово строение, но всегда оно сохраняло причудливость пагоды и хранило свою историю, историю Миллионки и портового города.
   Сказания старины, не совсем глубокой, расцвечивались в румянцевской «хижине» рассказами о знаменитостях, её посещавших. Впору было прибить памятную доску с их именами. Желанным гостем был Джек Джефферсон, и все звали его запросто — Жека. При нём румянцевцы утешались «поэтическим» чаем, всяк «виршитель» норовил прочитать свои вирши. Жека белозубо улыбался и тоже читал своё, в основном «морское»; он окончил мурманскую мореходку и ходил в моря.
   Капитан «научника», писатель-маринист Виталий Крутецкий, ошвартовав судно, поднимался на Змеиную непременно с гостинцем — с «шилом». Бывая в Союзе писателей, изрядно захорошевший, он обзывал всех писарчуками. Воздевал палец кверху и провозглашал себя единственным настоящим писателем, ибо издавался во многих странах, не только соцлагеря. Задиристый, несносный в казённом писательском помещении, в румянцевской «хижине» он умиротворялся и под нескончаемые тостовые чоканья травил капитанские байки. Сухонький, небольшого росточку, калачиком ютился затем, уже пьяный, в углу разлатого дивана.
   Залетали на румянцевские вечера редакторы столичных «толстых» журналов. «Ловцы» талантов хотели освежить новыми именами закосневший круг авторов. Но обычно сочинительство из глубинки вызывало у мэтров досаду: не тот уровень. Лишь изредка, как бы из одолжения, поместят где-нибудь стишок-другой. Но и эти, как искры, оживят сумрачное пространство местной литературы. К неописуемому восторгу счастливцев. К зависти их «сопереживателей».
   Прибыла с «поисковым» визитом в портовый город именитая пара: главный редактор столичного журнала и его замша. Оба мрачноватые, настрадавшиеся за политику, в недавнем прошлом отлучённые от журнальной деятельности. Поприсутствовали на занятии лито при СП. Руководитель ли;товцев поделился с ними открытием: деревенский паренёк принёс на обсуждение интересную рукопись. Обсудили: повесть на уровне Филатова Алексея Никифоровича. Поморщились гости при упоминании этого имени. Он входил в круг «почвенников», дружковался с самим Арефьевым. Парочка же возглавляла журнал иного толка — демократического, прогрессивного. Однако посмотреть рукопись соизволила. И руководитель пригласил их в румянцевский «салон», завсегдатаем коего являлся.
   Подъездного пути к «салону» сроду не водилось. Да и подступы к нему подчас были непреодолимы, особенно в пору наледи. Лишь следопыты-таёжники, эпические романисты преодолевали «голимый лёд» да резвые поэтические ножки.
   Бывшая козья тропа, пыхтень-тягун в ноябрьской ледянке-щебени вымотал маститых москвичей до изнеможения. Вымокнув от пота до нитки, они из последних сил плюхнулись на лежень-бревно у подошвы невообразимого строения, отдалённо напоминающего пагоду. Невидные ручейки сочились под очугуневшими ногами. Ледок скипался, схватывался… Как же спускаться?!..
   В таком «разобранном» виде застал горемык Измоденов. Он захаживал иногда к Румянцевым. В последнее время вообще зачастил: готовил с ними кассету — семь книжечек молодых поэтов в одной обёртке. Обзорную статью о творчестве этих авторов писала начинающая критикесса, четверокурсница филфака Руслана. Она же выбрала Кирилла Алексеевича руководителем дипломной работы. А он подсказал интереснейшую тему: «Мотивы литературного творчества». Такое тесное сотрудничество их сближало. И они всё чаще встречались. И у Румянцевых тоже…
   Обессиленные москвичи слиплись на бревне плечом к плечу, точно подгулявшая парочка. В мужчине Измоденов распознал Валериана Мускатова, в женщине — его помощницу Нинель Рябинину. Диссидентствующие, они были отлучены от своего журнала. Вернувшись к «штурвалу», стали «капитанами» перестройки. Интервью с ними, потерпевшими и пострадавшими, не сходили со страниц перестроечных «огоньков».
   — Добрый вечер, Валериан Ильич и Нинель Ефимовна! — учтиво поприветствовал Измоденов.
   — Какой же он добрый? — буркнула дамочка, в своей шляпе напоминавшая известный гриб.
   — Добрый, добрый!.. — простуженно просипел её спутник.
   Они с трудом встали с бревна, и Измоденов помог им подняться по крутой лестнице из дикого камня. Проводив гостей к Румянцевым, он вышел на крыльцо. Потоптался, похрумтел крошевом ледка. Вдохнул полной грудью до приятного озноба горный воздух,  покалывающий невидными снежинками. От вышнего, всеохватного окоёма дух захватывало. Солнечно-закатный розовый туманец над бухтой, над Миллионкой. Ещё не порозовевшие в дольней вышине над головой круглые снеговые облачки. Пылающие искры — окна девятиэтажек в ультрамарине сопок. А за сопочной грядой пламенеющие закатные облака. Какому живописцу по таланту повторить эту божественную красоту!..
   Сам-то Измоденов жил в квартальной серой коробке, куда восходы-закаты почти не заглядывали. Но вот в его жизнь заглянул зоревой лучик. Руслана… Сколько окололитературных девиц вилось возле известного редактора. Однако ему мнилось, что всем им нужно одно — издаться!.. Руслана тоже пописывала стихи, ходила в лито, но поэтессу из себя не изображала. Стихи свои называла стишатами, и это ироничное словечко вошло в ли;товский обиход. Миловидная скромница порой была остра на язычок, пополняя «Поэтический словарь» Квятковского своими терминами: стихоплётство, стихомарательство, стихопатство… Стишата свои читала редко:  не шибко их ценила. К тому же грассировала и стеснялась своего произношения. Щёчки её так алели, что она поглаживала то одну, то другую, как бы утишая жар и грассирование. Словно горошинки перекатывались в её горле. И это нежное, едва слышное «воркование» ласкало слух Измоденова. Сердце его милело при взгляде на застенчивую, пригожую девушку. Однако осаживал себя, старого пня: она ему в дочки годилась. Руслана же с ним как бы взрослела: не робкая, учтивая ученица, а равная в сотворчестве. Глубокие суждения её о поэтике человеческих душ, о любви первородной, вытруженной и плотской, поднимали порой смятение в душе Измоденова. Что за откровения?.. И объяснял их непосредственностью её натуры. Такая доверительность сближала берега возрастной пропасти, которой боязливо сторонился Измоденов, и которую не замечала Руслана… Открытость, искренность её он чувствовал порой как доверчивость близкого, родного человека. И тогда с нежностью опускал свою руку на её — хрупкую, прохладную. Смотрел ей в глаза — и сердце словно тонуло в приливной волне неизъяснимого чувства. Уголки губ её вздрагивали от его энергетического тока, но она не разрывала эту связь, эту близость…
   — Добрый, добрый!.. — с радостной улыбкой проговорил Измоденов: по кромке ледяной тропки балетно перебирала ножками в белых сапожках Руслана…
   Утлая хижина, обычно кучковавшая под своей причудливой крышей созвучных людей, собрала дюжину несопоставимых творцов и деятелей. Московская пара сиротски ужалась в углу дивана. В показной униженности высоких персон десятипудовый тигролов-романист углядел вызов обществу.
   — Как поживает литература в столицах, уважаемые? — прогудел низким басом.
   — Бьёт ключом — и всё по голове! — отделался избитой шуткой Мускатов.
   — Ну-ну!.. — поморщился от такого штампа таёжник.
   — Валериан Ильич, мы повесть вам дали почитать, — напомнил Мускатову руководитель лито.
   — Да-да… — рассеяно пробормотал тот и, порывшись в «дипломате», достал папку.
   — Ну и как?..
   — Никак. Не подходит, — бесцветно ответил главред и передал папку ли;товцу.
   — Закон — тайга, медведь — хозяин! — рубанул таёжник. — У вас там какую-нибудь панаму разведут — и в печать! Шедерва! А народные таланты — тьфу!..
   Оскорблённая Нинель Рябинина поправила на голове свою широкополую шляпу и ткнула локтем в бок начальника. Тот, обиженно помаргивая, бросил:
   — Извините, нам пора!
   — Как же они, бедненькие, спускаться-то будут? — картинно всплеснула руками им вслед Румянцева.
   — На «дипломате» и на панаме! — хохотнул тигролов.
   Он вполне расквитался с «могильщиками» своего таёжного романа о староверах, тиграх и женьшене. По отвергнутой журналом рукописи его приняли в Союз писателей. Редчайший случай — по рукописи! Очень уж самобытная!.. На гребне такой успешной волны тигролов поступил на Высшие литературные курсы при Литературном институте имени Горького. Его слава на время затмила величие самого Филатова — живого классика.
   Алексей Никифорович — выходец из горняцкого посёлка — достиг невероятных для здешних мест писательских вершин. Сборник его рассказов в духе деревенской прозы вышел в столичном издательстве. Филатова заметили, он якшался с самим Арефьевым и входил в круг его друзей. Филатовский роман о горняках экранизировали аж на две серии. Местный драмтеатр подготовил сценическую версию. Пригласили автора на генеральную репетицию. И он задробил спектакль! Полгода актёрского труда — впустую! Чуть ли не на коленях умоляла его вся труппа, к человечности взывала. По-барски закинул ногу на ногу:
   — Господа хорошие, ну как можно инсценировать Толстого или Достоевского, их глубокие движения человеческой души? Они на это своего согласия не дали бы. А я вот поторопился, согласился. Теперь вот категорически говорю: нет!
   — А экранизация?.. — хотел смутить его главреж.
   — В картине больше возможностей. Они даже в карьер спускались для правдивости. А вы куда? В ваши фанерные декорации?.. Не-ет!.. Да и труппа у вас слабая!..
   Румянцевы недолюбливали Филатова. Они помнили его ещё по лито. Начинал он со стихов про заводскую проходную. Этакий работяга-гегемон! С заискивающими глазками: чтобы похвалили, напечатали. Ли;товцы посоветовали ему перейти на прозу. Разобиделся, год не появлялся в лито. Однако возвратился — с рассказом. Об охоте на моржей. Сам он их и не видывал. Написал со слов отца. Да так реально, будто сам охотился. Талант! С этого и началось его возвышение. «До неприличного самомнения!» — как говорили Румянцевы. Истые театралы, после глумления Филатова над театром они и видеть его не хотели в своём доме. Но не выгонять же? Да и льстило всё же: имя!
   Теперь это имя ставило себя степенью всех выше. Хотя выглядел уже Филатов как человек не первой творческой молодости, с рудиментами таланта.
   — Здорово ты про панаму, Егорушка! — дружески хлопнул он по плечу тигролова. — Хотя… Обидели людей… — и тут же накинулся на поэта Кольцова: — Да ты хоть фамилию смени, не позорь великого народного поэта!
   Кольцов больше славился не стихами, а своим тенором. В любой компании при подпитии он завораживал слушателей романсами. Сейчас же, при обрушении на него Филатова, скукожился, слёзно помаргивая.
   — Сходи-ка ты, Алексей Никифырыч, проветрись! — угрожающе набычился таёжник. — В прошлый раз к Жеке пристебался, что на Пушкина похож…
   Сгущалась гроза. И тут между «тучами» встрял Измоденов. Раскатисто, широко начал:

Славное море — священный Байкал!..

   Филатов оценил его «миротворчество» и подхватил:

Славный корабль — омулёвая бочка!

   Встрепенулся Кольцов. И грянул румянцевский хор:

Эй, баргузин, пошевеливай вал:
Молодцу плыть недалечко…

   «Фляжка мира» с винишком прошлась по хористам для очищения голосов и душ.
   — Помните, как у Анны Андревны о песне?!.. — вскричала после бульки винца подражательница Ахматовой.

Она сначала обожжёт,
Как ветерок студёный,
А после в сердце упадёт
Одной слезой солёной.

   «Классический» уровень поддержала её подруга-соперница по творчеству:
   — Свет, как там у Бориса Леонидыча?

Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ…

   Чуть ли не плачущим голоском та напомнила:

Рыдающей строфы сырую горечь пью.

   И с подвывом, манерно выдала свои «рыдающие строфы». Началась «перекличка» стихотворцев…
   — Жаль, москвичи стихов не дождались! — вздохнул руководитель лито. — Может, что-то бы и отобрали. Есть же неплохие… — он невольно погладил папку с рукописью повести, отвергнутой Мускатовым.
   — Позвольте! — Измоденов взял у него папку.
   Всякую прозу он оценивал по описанию природы, по строкам о любви, по словарному запасу. Ни о чём вроде бы иной рассказик — а как написан! Читаешь — и всё зримо, ощутимо, и слышится, и чувствуется. У настоящего писателя всё обострённее, нежели у неписателя: и зрение, и слух, обоняние и осязание. И слово метче, и язык незаёмный, свой. Подобное «ни о чём» для невосприимчивых Измоденов сравнивал с живописным натюрмортом. Пёрышко лука на дощатом, скоблёном столе — в капельках воды изумрудно-переливчатое. Горбушка ржаного хлеба с угольно-коричневой коркой. Соль в толстостёклой солонке — серая, волглая. Лето!.. Запотевший графин клюковки — в волшебной настойке точно рубиновые каменья играют… Ничего вроде особенного, просто натюрморт. А глаз не оторвать! Душу согревает. Родным обвевает с этого стола, простым, деревенским, коренным. Так и хочется похрумтеть лучком с сольцой и хлебушком, да под холодную клюковку!..
   И «отвергнутый» парень — живописец! «Точно по ксилофону, тенькает топорик по звенящему бревну, вытюкивает весёлый мотивчик. Сосновая щепа, подрумяненная, распаренная на солнце, пахнет скипидарно терпко — аж в носу свербит…» Измоденов почувствовал себя причастным к открытию таланта, и ему захотелось поделиться своей радостью с Русланой. Она взяла из папки машинописный листок:
   — «В ногах стреноженных коней закатная тускнеет лента…» Да он же поэт!
   — Какая же проза без поэзии, без о;бразности! — определил достоинство высокой прозы Измоденов.
   Однако Филатов не нашёл в «открытой» повести ничего хорошего. «Уж он-то, — надеялся Измоденов, — признанный мастер русской прозы, наверняка по-доброму отзовётся в своей рецензии о произведении, даст дельные советы, а то и порекомендует автора для вступления в СП».
   Да, слава портит. Ворвался «живой классик» в редакцию, багровый от ярости, нос маслится:
   — Где этот ваш Измоденов?!.. Какого-то барачного пащенка мне подсунул!..
  Бог миловал. Отвёл от редактора громы и молнии рассвирипевшей именитости. Вкушал Кирилл Алексеевич в этот «грозовой» час кофе в соседнем кафе. Вернулся. Редакция скорбная, будто кто-то умер.
   — Филатов разорялся! — кивнула на измоденовский стол «детская» редакторша.
   Порванная папка, листки рукописи разбросаны по столу. В бешенстве швырнул ненавистную рукопись «гигант» литературы! Ненавистную… Обрызганную слюной, исполосованную вдоль и поперёк, истыканную, проколотую до дыр карандашами. Сколько же пачек карандашей угрохал уважаемый писатель в праведном критическом раже?
   Такой злобой опалена была рукопись, что пыхало от неё чёрной энергией, невозможно держать в руках. Эти дикие карандашные «пляски» редактор автору не показал. Благо, у того оказался второй машинописный экземпляр. Лишь мельком глянул Измоденов на то, как «погулял» Филатов на страницах рукописи. «И этот бред барачного пащенки называют повестью моего уровня?!!!.. Да он жизни не знает, хоть и жил в бараке!.. Мать его в больнице, а он с собутыльниками пирует. К матери бежать надо!..» Взбеленился Филатов, что его посмели с кем-то сравнивать. И ослепнув в ярости своей, даже сюжетные линии толком не разглядел. Герой повести живёт в студенческом общежитии. Мать же — в посёлке. Ей стало плохо, её увезли на «скорой». Тут, по Филатову, сын и должен был проявить телепатию. А он о случившейся беде узнал лишь на другой день. И не дождавшись, когда пойдёт автобус, бросился бежать к матери в больницу. А это тридцать километров! Побежал без указания телепата и гуманиста Филатова. Нещадное передёргивание событийности, оглупление автора — как будто наслаждался, издеваясь, «недосягаемый». Судьбу бы сломал хорошему писателю. А ведь из низов вышел… По его указивкам следовало бы перекроить всю повесть, а ещё лучше — выбросить в мусорное ведро!..
   Да, изрядно повозился с ней Измоденов: всё-таки первый литературный опыт подопечного. Зато книга получилась добротной, слаженной, как крестьянская изба-пятистенок, из которой вышел писатель. Настоящий. Ибо по этой одной книге приняли его в Союз писателей. Филатов же, вывалив изрядно желчи, перебрался в Новосибирск. Откуда вскоре раздались вопли: «Какого же скандалиста вы породили!»
   Косяками, минуя «цербершу» Регину, тянулись к Кириллу Алексеевичу писаки разного пошиба. Из этого сонма посетителей и составилась у него общая психологическая картина: мотивы литературного творчества. Её он и раскрыл своей любимой ученице. Но только после того, как она сама сделала набросок этого сложного полотна. Основным побуждением к сочинительству она считала одиночество. Оспаривать её мнение Измоденов не стал. Тщеславие — вот что толкает людей всех чинов и сословий к писательскому столу. Черканул пару строк на бумаге — и рвётся в издательство! На какие только ухищрения и унижения не идёт писака, задабривая редактора, угождая ему.
   Однажды ввалился в редакцию этакий лесовик: лохматая заячья шапка, медвежья доха, унты. Стянул с себя рюкзак, подсел к Измоденову.
   — Да вы разделись бы! — указал тот на рогатую вешалку в углу.
   — Ничего, мы, таёжники, привычные! — он, кондовый, хотел поразить своим звероватым  видом «тепличного» горожанина. — Кирилл Алексеевич, я наслышан о вас, как об опытном редакторе, — подхалимаж явно не вязался с его диковатым образом. — У меня сотни зарисовок о природе. Все они интересные, напечатаны в газетах. Я их собрал в книгу… — достал из рюкзака кожаную увесистую папку, положил на стол. — И вот ещё, Кирилл Алексеевич… — воровато зыркнул по сторонам, приоткрыл рюкзак — взъерошил и погладил мех черно-бурой лисы; заговорщицки зашептал: — Наверняка подойдёт для вашей прекрасной дамы!..
   Измоденов оторопел. Едва сдержался, чтобы не взорваться. Процедил сквозь зубы:
   — Вон отсюда! Чтобы я вас здесь больше не видел! Папку заберите!
   — Ладно, ладно!.. — «доброхот» торопливо засунул её в рюкзак, достал из него сплетённые в венок лианы лимонника и гордо вознёс над головой: — Этот дар тайги для всех! Работа у вас напряжённая, а чай с лимонником бодрит, снимает усталость.
   Водрузил «дар тайги» на общий стол и пошёл к директору. Через час тот вызвал Измоденова:
   — Кирилл Алексеевич, что там у вас произошло с директором лесхоза? Вы же с любым автором находите общий язык. Он к Новому году ёлки обещал нам привезти. Да и рассказы его о природе уже печатались, вам и редактировать не придётся. Вы уж помягче с ним. Он ведь самому Акире Куросаве места для съёмок фильма «Дерсу Узала» показал, плантацию женьшеня ему подарил.
   — Аля-улю, рубите лес! — присвистнул Измоденов. — С таким послужным списком и с такими дарами тайги далеко пойдёт!.. А что, для этакой персоны другого редактора нет?
   — У вас лёгкая рука. Вы вытягиваете, казалось бы, безнадёжных авторов. И многие из них стали членами СП.
   Автор «интересных зарисовок о природе, которые печатались в газетах, которые и редактировать не придётся», — оказался «безнадёжным». Все его заметки были однотипны: «Птица села на ветку и запела». Измоденов терпеливо внушал «натуралисту», что одних только синиц более сорока видов, несметное множество деревьев и кустарников, как разнообразно птичье пение!.. После таких наставлений бесцветный, газетный штамп «ожил»: «Хохлатый рябчик с красными надбровьями зафыркал в орешнике». Уже веселее! Домашнее задание выполнено. Небезнадёжен.
   Выход книги отпраздновали с размахом в «помещичьей» усадьбе директора лесхоза при стечении высоких начальственных чинов. Редактора Измоденова автор не пригласил.
   Литературная дорожка была «натуралистом» проторена. Он уже не нуждался ни в каких Измоденовых. Печатался в Москве, заваливая столичные издательства соболями-чернобурками, элеутерококками, женьшенем, пантами. Очленился, заматерел до того, что накатал роман. Измоденов выписал из него «перловку». Не злорадства ради — как пример продукции, поставленной на конвейер.
   «Миновав речку, лесничий Федот Горюнов очутился возле зарослей калины. И чуть не запутался. Глухомать!..
   Большой любитель природы Федот сызмальства был во всём даровит. Он с ходу научился ездить на лошади. Только сел на лошадь, пустил её в скачь и старался не упасть ни вперёд, ни назад, ни в обе стороны. Был чутким и внимательным к явлениям природы. Вот и теперь у белёсого куста на земле заметил парные узорчатые штришки. Только что тут паслись какие-то птицы, подбирая опавшие ягоды. И вдруг в стороне: «Фр-р!.. Фр-р!..» Федот вздрогнул. Рябчики! Два петушка и столько же курочек уселись возле надломленной ветки белой берёзы и стали склёвывать серёжки. «Кто надломил?» — насторожился Федот. А рябчики, пируя, пронзительно насвистывали. И Федот заслушался… Он отвечал за поголовье диких зверей во вверенном ему хозяйстве. Он был в ответе за каждого из братьев меньших. А их всё убывало… Он осадил себя. Браконьер поди надломил ветку?.. Федот понял, что поступил неправильно, отвлёкся. И он должен был краснеть от стыда при одной мысли, что так поступил, но он к стыду своему даже не покраснел. Какой же он защитник природы?..
   Было тепло, Весенний день угасал, погружаясь в дремотную тишину. А рябчики всё пели и пели… Но Федот уже не слушал их, он уходил в погоню за браконьером».
   Федот да не тот. Один из пейзажистов-натуралистов в сердцах назвал подобную писанину галимутнёй. Оговорился собрат по перу. Не так «галиматью» озвучил. Измоденов эту оговорку перевёл: голимая мутня.
   Что ж, хозяин — барин. Сам с усам — и море по колено. Ни корректора, ни редактора. Такая глухомать! Замечательная очепатка!.. Такое со сцены прочитай — примут за пародию.
   В серии «Таёжный роман» со зверобоем-следопытом на твёрдой обложке «шедевр» вышел. Возрастной ценз не стал для автора преградой — и он поступил на Высшие литературные курсы. Дары тайги все крепости порушат.
   А вот  мозги, порушенные тщеславием, никакой женьшень не восстановит… Сидели писателя; (похвальная самоирония!) в Союзе, выпивали. Ногой дверь открывает новоиспечённый переросток-студент ВЛК, только что ставший лауреатом мэрской премии:
   — Что у вас ручка на двери хлябает?! Прибить не можете как следует!..
   — Да тише ты! — урезонил его ответсек. — Мы тут важный вопрос обсуждаем! Наиважнейший, можно сказать. Исторический. Мирового масштаба!.. — он заговорщицки подмигнул собравшимся, те понимающе заухмылялись. Торжественно воздел палец кверху: — Выдвижение кандидата на Нобелевскую премию по литературе!
   — Какого ещё кандидата?! — не понял розыгрыша «студент». — Меня выдвигайте! Я — кандидат! Достойный! Самый! По всем параметрам!.. — и взахлёб, в полубредовом помешательстве, начал перечислять все свои книги, публикации, звания, регалии и прочие достижения и достоинства…
   Не получив Нобеля, «выдвиженец» стал требовать компенсации: городскую библиотеку должны назвать его именем!
   Измоденов винил себя, что участвовал в «производстве» такого дарования. Десятки подобных «выпествовал»… Учительница рассказы душевные, поучительные писала. Издалась — в фэнтези ударилась. Запуталась в этой фантасмагории до бредовости, заговариваться стала. А ведь наставлял редактор: вот это, правда жизни, — ваше, пишите в таком же духе! Нет, захотелось чего-то большего, перепрыгнуть свою планку. Жанровый сбой — сбой писательского ритма. И душевного…
   Принёс мужичок «стишки для наших детишек». Говорок деревенский, окающий; кожушок залатанный. Простец простецом. Творец нашёлся!.. «Детская» редакторша лишь фыркнула — и отфутболила «творца» к Измоденову. А стихи — добрые, доходчивые. С юморком. Писать для детей надо как для взрослых, только лучше! Детский поэт — «штучный». Книжечка вышла занимательная, весёлая, с цветными картинками. «Лесную песенку» из неё облюбовал детский ансамбль «Фа-Солька», сочинил задорную музыку и исполнял на всех своих концертах.

Мы пошли с «Фа-Солькой» в лес
Слушать птичьи голоса.
Там деревья до небес,
И живут там чудеса.

Завязала белка бант:
Ах, какая красота!
Бьёт зайчонок в барабан:
Тра-та-та, тра-та-та!..

Дует иволга в свирель,
Льётся песня ручейком:
До, ре, ми, фа, соль,.. до, ре!..
И запело всё кругом!

И волчишка начал петь,
Песня волчья неплоха!
Даже в пляс пошёл медведь,
Лапы в боки. Ха-ха-ха!..

   И филин ухал, щёлкал соловей, и лиса наяривала на балалайке!.. Измоденов побывал с Русланой на одном из таких концертов. «Лесной песенкой» он заканчивался. Костюмированное, карнавальное представление захватило весь зал. Измоденов с Русланой куролесили вместе со всеми, помогали зайчонку барабанить, трататакали; выли по-волчьи, хохотали над косолапым…
   Небывалый успех! Пиши, дедуня, пиши!.. Нет же, у него замысел грандиозный: былинный эпос! Надорвался: ни эпоса, ни прежних стишков. Не по Сеньке шапка!..
   Прирождённый рассказчик поменял низкую прозу на «возвышенную поэзию». «Ах, какая весна за окном! Птички скачут на ножках. И радуется весь наш двор. И к дачам готовится понемногу». Правдивая, жизненная проза — и жалкое, беспомощное бормотание. Раздвоение личности: два человека. И тот, кто «поэт», стал соваться со своими «стихами» в школы, библиотеки, дома культуры. Поразмахивает своей прозаической книжкой — и давай горланить «стихи». И люди слушают. Ведь автор книги, вышедшей в уважаемом издательстве. Лишь одна библиотекарша, которой поручили написать афишу его поэтического вечера, засомневалась и позвонила редактору:
   — Прозу я его читала, с интересом. А стихов нигде не могу найти. Все газеты с поэтическими страницами пересмотрела.
   — И не найдёте! Кто же будет печатать эту муру! Вот бедствие-то! Это же спекуляж, подлог! Козыряет книгой рассказов — а читает всякую белиберду. Сколько раз я ему говорил: «Ты — прозаик. И не позорь себя своей графоманской стряпнёй!» Не понимает. Да гоните его! — разгорячился Измоденов. И уже совсем «горячо» добавил: — Калёной метлой!
   Не гнали. Народное признание. К своему «поэтическому дару» выступальщик присовокупил дар мистика и украшал свои «концерты» россказнями о Шамбале, Анастасии с её кедрами, о «Последнем завете» мессии Виссариона… И совсем рерихнулся. Пошёл по вагонам непризнанный гений. С самопальной брошюркой с нехилым названием «Светоч». Каша в голове — и каша на обложке: роза ветров и «Роза мира», крест; свастика — символ огня-агни, Знамя мира…
   — Читайте стихи российского самородка!..
   Самодурка.
   «Не дано предугадать…» Стал опасаться Измоденов одноразовых «захожан»: способных, с начатками, задатками, небездарных, подающих надежды, даровитых…
   Принёс врач рассказ. Усталое лицо. После сложнейшей операции. Потёрханные листочки. Перебрал их редактор: ну прямо-таки Булгаков!.. Поостерёгся хвалить автора. Душевно расспросил: как работа, семья?.. Хирург, операции на сердце; бывает, что и дома не ночует. Жена и двое сынишек недовольны.
   — Рассказ неплохой. А сможете ли вы ещё написать что-нибудь?..
   Он больше не пришёл. Какое писательство в таких условиях!.. Возиться с талантами, полностью погруженными в повседневность, — неблагодарный труд. Ну напечатается рассказик в альманахе, потешит самолюбие… Однако успех этот краткий не спасёт от повседневной рутины. Стол, бумага, ручка — и тишина. Уединение — удел писателя.

   Таёжники-тигроловы-зверобои-следопыты… Их увесистые романы почти об одном и том же: как шли по распадку, увидели тигриные следы и почувствовали, что амба невидимо следит за ними — аж мороз по коже!.. Это — полромана. И вот счастье следопыта — рубиновые ягодки! Женьшень! Корень жизни!..
   В шкафу Измоденова скопилось четыре подобных «опуса» — и все «Корень жизни»! Бывалый люд, увлечённые рассказчики — а вот письменная речь…
   Занятный рассказик составил редактор, выдернув перлы из «Корней»:
   «Снег шёл сырой, потом его приморозило, и он надёжно уселся на шеи кустарников. Беличьих следов не видать: ушла в подполье — что ей бегать в таких условиях?..
   Сурок ушёл в спячку, что я выяснил путём очевидцев. А вот плотность населения лисицы 1 особа на 100 га. Прилетело 8 птиц, по определению, дубоносы, но меня не проведёшь. На лабазе спала летучая мышь с треугольными ушами и неплохим набором белых зубов. Сова не справилась с управлением и врезалась в окошко. Потом долго оклямывалась.
   Кабан — это вид равнинной местности. Кабаниха встала в угрожающую позу, я остановился, решил не рисковать и без того слабым здоровьем.
   На займище вышло 5 маралов. 3 из них в положении. Лосиха спокойно паслась на опушке, не обращая внимания на голых мужиков, которые прыгали из бани в сугробы».
   И всё же много любопытного узнал Измоденов, перелистывая безнадёжные рукописи, хотя и Арсеньева читал, и Пришвина.
   Один из авторов, житель Партизанска, бывшего Сучана, с гордостью поведал, что в 1905 году при строительстве Сучанской железной дороги нашли корень женьшеня возрастом двести лет и весом шестьсот граммов! На женьшеневом базаре во Владивостоке чудо-корень был продан за бешеные деньги и за фантастическую сумму перепродан в Шанхай.
   В ту пору рыскали по тайге лихие люди, в основном манзы-китайцы. Они выслеживали удачливых корнёвщиков, убивали их и забирали добычу. Сотни женьшеньщиков погибли от рук бандитов! Особенно охотились за теми, кто разводил тайные плантации, рассаживали семена панцуя в заветных местах.
   Позднее заготконторы стали закупать женьшеневые корни. Зарплата трелёвщика на лесоповале была высокой. Пошёл тракторист в тайгу, откопал один корешок панцуя — доход, кратно превышающий его месячную получку. А если удачливый корнёвщик раздобудет с пяток корней — целый год может жить припеваючи. Бывало, счастливчики уходили из заготконторы с чемоданами денег…
   И всё-таки Измоденов отважился на литературную обработку одного такого «Корня жизни». Он отличался от прочих: в нём незамысловато переплетались подлинность и сказовость. Потому и вознамерился редактор облечь эту двуединость в жанр сказания.
   Николай Семёнович Дункай, удэгейского рода, слыл потомственным вапанцуем — искателем женьшеня. В таёжных отрогах Сихотэ-Алиня он был своим среди разной живности. Ни тасху-тигр, ни звериный дедушка, медведь, не трогали его. Однажды пришлые, глупые люди потревожили зимний медвежий сон. Поднялся богатырь из фанзы-берлоги во весь рост и в клочья разодрал обидчиков. Злым его сделали злые люди. Попался ему под лапу Семёныч, помял его немного бродяга-шатун. Рука стала сохнуть. В июне зацвёл корень жизни на заповедной делянке. Сиял так ярко, что у вапанцуя слёзы потекли. А светящийся, он может вылечить от любой болезни и даже воскресить мёртвого. Волшебная сила его от молнии и от целебного горного источника, в  который она метит. На этом заветном месте и вырастает женьданьшень — корень-молния. Потому он и встречается редко, обычно в глухих кедрачах на склонах сопок, в зарослях папортников и кустарников, где тень и благодатная почва. Прячась от людского глаза, доживает до ста лет. Потомство его множат птицы, разнося семена по укромным местам.
   Ещё пять тысяч лет назад боги благоугодили людям таким чудесным даром, перед которым они преклонялись. Так и называли его: Дар богов, Божественное растение, Чудо природы, Дух земли, Соль земли, Стосил… Царём морских зверей был дракон, царём лесных зверей — тигр, царём растений — женьшень. Тигр-царь охранял царя-женьшеня. Удэгейцы не называли его просто тигром-тасху, а величали амбой — великим. Царь есть царь!.. Однако алчные людишки в погоне за наживой губили плантации корня жизни и гибли сами. Чтобы выжить, не исчезнуть с лица земли, женьшень наплодил великое множество себе подобных растений-двойников — панцуй.
   Мифами и легендами овеяно происхождение женьшеня… В него превратилась гордая красавица Мэй, которую заточил в замке император. Женьшень — сын тигра и красной сосны. Он произошёл от мальчика-оборотня. «Корень-человек» — так переводится с китайского «женьшень». Добытчики часто выкапывают как бы фигурку человечка. Волшебство! Женьшень-волшебник может и в человека превращаться! И в лесного зверя, и в птицу, и в камень даже. А может исчезать. Зная это, бывалый корнёвщик не теряет головы от удачи, а молится на коленях:
   — Панцуй, не уходи! Я — чистый человек!
   И бережно выкапывает корень костяной палочкой — цянцзы. Худому человеку корень не даётся. Ладно, спрячется, исчезнет. А то и покарает. Съест нечистый, порочный человек ягодку — и печень полезет наружу.
   Потомственные лекари настаивали на корне чудодейственное снадобье молодости и красоты. Выпьет старуха его — и морщинистая кожа расцветёт, как нежная, розовая кожа девушки.

   В его облике всё было асимметрично. Один висок тронула седина, другой не задела. Одна бровь приподнята, другая опущена, прищур, небольшое косоглазие, поджатый уголок губ, лёгкая ухмылка. Правая, «писчая», рука суше и старее левой. Чуток косолапил, но правая нога «загребала» покруче.
   Образ очерчен. Красаве;ц! При такой асимметрии привлечь к себе любовь женского пространства Измоденов не надеялся. И в «школьные годы чудесные», и в неунывающие студенческие воздыхал, бывало, Кирилл по какой-либо «симпатии». Тайно и со знаками  внимания: записками и приглашениями в кино. Тайна оставалась тайной. Знаки внимания — без внимания. Случалось, и ему писали, а однажды и его девушка пригласила. Однако те, кому он нравился, не нравились ему. И наоборот. Замкнутый круг!.. Влечёт телесная красивость — плоть. Порочность сокрыта в таком влечении. Разгорячение крови. Ложное чувство. Подмена подлинной красоты человека, душевной — внешней, обманчивой, плотской. Ложь, наваждение, бесовское коварство. Ибо зачастую в красивенькой оболочке — мымрище! Не судите о книге по обложке… Всякий мнит, что он достоин высокого и прекрасного. И банальное плотское влечение обряжает в одежды высокой любви. Духовная красота и физическая сочетаются редко. Особый дар — выделить среди них красоту души! Это и есть чувство меры. Всё, что выше меры, — от бесов. А если бы действовал непреложный закон соответствия тела душе? Зеркальность невидимого и проявленного. Какова душа — таково и тело. Много ли красивых людей было бы?.. Свои наивные рассуждения Измоденов счёл слишком приземлёнными. Господь ладит жизнь людей во благо каждого. Даёт богатство кому-либо. Разумный принимает его за дар Божий. Поделится с бедными: это не моё, это Божие. И скромно возрастёт в благочестии. И бедняк возрадуется: не оставлен Господом и добрыми людьми. И богач и бедняк возблагодарят Господа за милость Его и приблизятся к Нему. А в близости этой — спасение от грехов, вхождение в жизнь вечную чистым. Неразумный же кичится богатством: это моё! Не понимает, что всё в этом мире — Божие! Он — Создатель всего сущего.
   То же и с телесной красотой. Это — дар Божий. На радость и обладателю, и на радость людям. Нет, зачастую непомерное красование, как будто красота — личная заслуга. Случись закон «зеркальности души и тела» — красивых бы поубивали. Зависть. Денница, архангел, позавидовал красоте Бога…
   Господь-Человеколюбец ненавязчиво соизмеряет многие супружеские пары. Как не удивляться тому, что муж и жена порой так подходят друг для друга, так  схожи! Нерасторжимо смотрятся. Как двуединое целое.
   Руслана — и он, Кирилл Алексеевич…Конечно же, превысил меру!..
   Диплом Руслана защитила блистательно. С живостью описала образы «претендентов» на звание писателя, их психологию. «Ходоки» у редактора: набожные тётушки, которые видели ангелов в облаках; чудики со своими занимательными случаями из жизни, отъявленные выдумщики; упёртые угрюмцы, выдающие «на гора» тонны писанины…Несть числа подобным типажам! Строчит народ!..
   Под аплодисменты закончила дипломница своё выступление, поблагодарила преподавателей, руководителя дипломной работы Кирилла Алексеевича. Комиссия во главе с ректором была очарована её обаянием. Завораживающее грассирование, словно журчание жаворонка, небесной мелодией звучало в сердце Измоденова. Он готов был осыпать цветами любимую ученицу. Со счастливыми слезами она приняла в объятия его пышный букет белых хризантем.
   Измоденов поздравил присутствующих с историческим событием в жизни пединститута: он сподобился звания университета. А посему филфак может позволить себе открыть кафедру литературного редактирования. Подобных в стране нет. Завкафедрой из-за цветов не видно. Её диплом — готовая кандидатская. Опыт редакторской работы имеется, целый год стажировалась в издательстве.
   Ректор дельное предложение одобрил и пообещал рассмотреть его на учёном совете.
   После фуршета Измоденов с Русланой поехали к нему домой, где их уже ждал праздничный стол…

  Озноб волнения всколыхнул раскидистую волну белоснежных хризантем. Пряной прохладой обвеяло две соприкоснувшиеся нежности…
   Призрачное мерцание розоватого утра в кисее оконной занавески. На бледно-розовой, нежной девичьей коже — морщинистая, старая рука. Где женьшеневый эликсир молодости?..  Горечь и тоска сдавили сердце. Ощутил, как на шее сжимаются складки. Так сжимаются они до брудастости у человека-стола, у согбенного редактора. Вот и редактируй себя, Измоденов! Самоуничижение? Нет, встреча с самим собой. Из всех встреч — самая неприглядная.
   Наскоро собрался. Оставил записку:
«Прости, Руслана! Летучие сны твои тревожить не осмелился. На презентацию к Н. С. Дункаю решил ехать один. Там тучи гнуса и комарья. Береги себя! Домовничай. Вернусь дня через два. До встречи!»
   Хотел было написать: «До встречи, любимая!» — но называть её так не имел права. Невольное побуждение к ответному — любимый. Сухо,  сурово черканул. Напрочь запечатлелся тот кадр: морщинистая рука — на нежной девичьей коже. И спешной поездкой в таёжное удэгейское село на Уссури хотел стереть навязчивый кадр. И Руслана наедине хорошенько поразмыслит, прочувствует, всё взвесит…
   Когда вернулся, под опавшими лепестками хризантемы лежала записка:
«Получила приглашение на международную конференцию в Казани «Традиции и новаторство в современной литературе».
   Ни слова больше. Разобиделась. Ну что ж, созрела девочка для такого глобального мероприятия!.. Помял хрупкие лепестки: едва слышное грассирование. Тонкой пряностью повеяло. Ею…
   Чуть не обманул самого себя. Возомнился: любви достоин. Юной. Хотя любовь — всегда юна… Люди укрощают диких зверей, стало быть, в силах укротить свои страсти. А  ведь едва не воспылал. Отредактировал «асимметрию» души и тела. Под Божьим приглядом. Вне Его воли ударился бы в плотские мудрования о высокой любви. И всё же горько. Тяжко. Боль!..
   Не выдержал этой муки… Сродство хотящего с желаемым сближало Руслану с ним. Similia similibus quadet— подобное радуется подобному. Он сроден Руслане. Желание общения — начало понимания, познание друг друга через сродство душ. Подобное тянется к подобному. Хотя ещё как бы по наитию это хотение — влечение к единению с желаемым. А не пригвождение к плоти. «Ковёр покажет!..» — твердил, успокаивая себя, Измоденов. Но боль не проходила…
   И больным потоком хлынули в эту измоденовскую ненормальность чуть ли не юродивые всех мастей. Да он и сам был как юродивый. С блаженненькой улыбочкой выслушивал набожных тётушек, видевших ангелов в облаках. Помечал плюсиками «удачные куплеты». Счастливее не видел лиц. Искренней не слышал благодарностей. Исповедник!..
   «Тарелочник» в балеточке принёс остатки разбившегося на высоте 611 НЛО. Микроскопические шарики. Металл неземного происхождения.
   Буддист потребовал издать жизнеописание своего учителя. Измоденов придирчиво оглядел адепта. Испитой. Нет, не пьёт. Сидел вместе с учителем за веру. Тому сокамерники каждый день добывали бутылку водки. Стар, силы иссякают. Восполнял их водочной энергией. Разгонит по чакрам, щёки порозовеют, жизнь продолжается…
   Циклопического вида одноглазый гигант ввалился. Редакцию как ветром сдуло. Лишь «политик» уже в дверях бросил:
   — Это по твоей части, Кирилл!
  «Это по мою душу!» — усмехнулся Измоденов и вышел из-за стола навстречу «гостю», приветливо улыбаясь. «Полифем» скалой навис над ним, дико вращая  единственным глазом. Таращился мёртво стеклянный, протезный.
   — Печатай немедленно, начальник!
   Он чуть не сграбастал «начальника», но тот успел увернуться. И на безопасном расстоянии заговорил:
   — Хорошо, хорошо!.. А что вы написали? Где ваша рукопись?..
   «Циклоп» криво ухмыльнулся:
   — Ты и напиши!
   — Хорошо, хорошо!.. — зачастил Измоденов. — Приходите завтра, завтра приходите!.. — и даже осмелился легонько подтолкнуть «Полифема» к выходу.
   Тот ощерился в хищноватой улыбке:
   — Смотри у меня!
   У-уф!.. Выпроводил!..
   Кришнаит ничего не требовал. Старший лейтенант ВМФ оставил службу, родителей, полностью предался богу Кришне. Измоденов заинтересовался древней индийской космогонией. Всё-то в их «Бхагаватгите» расписано. Вся Вселенная. Названы планеты и созвездия: Брихспати — Юпитер, Шукра — Венера, Ганга — Млечный Путь, Агри — созвездие Ковша и Большой Медведицы… Солнце — Вивасвант, светоносный. Свант — свет. Общеиндоевропейский язык. Лейтенантик-кришнаитик о таком не ведал. Он упивался фантастическими описаниями перелётов на виманах с планеты на планету в дни рождений вождей-кшатриев. Летят космические гаруды-птицы, и отовсюду сыплются розы, розы… А
Некришнаиты маются на Смрити-локе — на Земле, планете смерти. Здесь властвует реинкарнация. Плохо вёл себя человек при нынешней жизни — в следующей родится свиньёй. А если кухарка не утаивала для себя продукты, то станет шеф-поваром в «Метрополе», причём мужиком.
   — Уважаемый кшатрий! — обратился к бывшему военному (кшатрию) Измоденов. — Вот я узнал из вашего «учения», что Маргариша — созвездие Козерога, глава Зодиака, глава зверей. Какая польза от этого знания? Любопытствуем, космосом интересуемся — а самих себя не знаем. Вам поди и неведомо, что Кришна — негроидного происхождения. После Второй мировой войны в Греции на экскурсии к одному из немцев у воинского захоронения подбежал осёл и заголосил. Тот сразу смекнул, что это его погибший брат. Купил этого осла и увёз в Германию.
   — Ослоумно! — бросил оскорблённый адепт и хлопнул дверью.
   — Да-а… ослоумный!.. — вздохнул Измоденов и отправился в универ выяснить, куда запропала его ученица, ведь конференция должна уже закончиться.
   Доклад Русланы «Мотивы литературного творчества» одобрил профессор Варшавского университета Кшыштоф Пшыповски и пригласил её выступить у себя на факультете.
  «С её грассированием — в шипящую Польшу!..» — с горечью усмехнулся Измоденов. Раздувать домыслы о дряхлых профессорах — ловцах девичьих тел — не стал. Сам — как тот Пшы… В европах утолит девонька свои печали. А он, человек-стол, ещё глубже погрузится с головой в редакторство.
   Наиважнейшим местом при работе с авторами был невысокий подоконник на лестничной площадке с весёлым названием «Два на полтора». Так измерялась обширная «лавочка» в курилке. Кто только ни полировал достославное местечко! Сколько интересных встреч запомнила широкая душа издательского подоконника!
   Если Измоденов долго не появлялся у Румянцевых, неразлучная чета, эталон супружества, шла в издательство, непременно с «выводком» своих почитателей. Курили нещадно, хоть топор вешай. С упоением читали стихи, манерно, с придыханием, нараспев, гнусавя, гундося, с подвывом; громыхали под Маяковского…
   Съязвил как-то раз Измоденов:

И если б человек увидел
Лицо волшебное коня,
Он вырвал бы язык бессильный свой
И отдал бы коню.

   — Это же «Лицо коня» Заболоцкого! — воскликнул художник из румянцевского круга. — Влияние живописи Филонова.

Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной дано
Души изменчивой приметы
Переписать на полотно.

   — Я с Николаем Алексеевичем в ссылке был.
   Все замерли, воззрились на худощавого старика, баснописца из пригородного посёлка, ли;товца. Тот усмехнулся, ощущая недоверие:
   — В 1945 году в Караганде. Он был бухгалтером, а я счетоводом. У меня бланк с его подписью сохранился. Николай Алексеевич в сю пору закончил переложение «Слова о полку Игореве». Литобъединение активно работало. На обсуждении присутствовал народный акын Джамбул Джабаев, лауреат Сталинской премии. Среди десятков переводов «Слова» — перевод Заболоцкого непревзойдённый! Великий поэт! А в общении — простой…
   Покуда все пребывали в оторопелости, старик развязал котомку, выпутал из неё  узелки со снедью:

Сверкают саблями селёдки,
Их глазки маленькие кротки.
Но вот — разрезаны ножом —
Они свиваются ужом.

   Сотворил на подоконнике широкую застолицу, чарка первача под стихи Николая Алексеевича пошла по кругу. Пожимали руку счетоводу Заболоцкого, обхлопывали его, как бы через него соприкасаясь с великим поэтом.
   Измоденов попросил баснописца сменить жанр и написать воспоминания о Заболоцком. Отредактировал их, поместил в литературном сборнике и послал сыну поэта — Никите, возглавлявшему фонд Заболоцкого.
   Объявился ещё один сопричастник судьбы другого великого поэта — Мандельштама. Он уже был прославлен влиятельной газетой «Дальневосточные ведомости», которая поместила его фото и сенсационные воспоминания… В июне 1937 года на станции Баневурово остановился товарняк с заключёнными. Любопытный девятилетний мальчишка стоял на бугорке шагах в пяти от поезда. Охранники набирали воду из колодца и разносили по вагонам. В зарешёченное окошко мальчика увидел худой мужчина, свернул записку и бросил через решётку.
   — Мальчик, — сказал он, — сохрани эту записку! Имя моё скоро узнает весь мир!
   А там стишок:

Такой судьбою жребий дан —
Меня поглотит Магадан.

   Отец записку порвал:
   — Попади она кому-нибудь на глаза, посодят ешо! А ты, сы;нка, чтоб никому об этом, чтоб не арестовали батьку твово!
  Грубая бумага, в такую мыло заворачивали. А карандаш не чернильный, не муслякают который. Простым накарябано, не размоченным…
   Вроде бы и убедительно. Но «мандельштамовский» поезд прибыл на станцию Вторая Речка во Владивостоке в ноябре. Где же он пропадал пять месяцев? Ведь от Баневурова до Владика всего девять часов езды…
   В конце XIX века на Береговой улице немецкая фирма построила здание универмага в полуготическом стиле. В советское время ГУМ поделился своей площадью с книжным магазином, Горлитом и издательством. Мраморная лестница с высокими ступенями, ведущая к издателям на третий этаж, для пожилых людей была «альпинистским» испытанием. Они одолевали подъём с частыми передышками. Здоровый смех анекдотчиков в курилке однажды оборвался. На лестнице пыхтел, кряхтел, вздыхал, ойкал старик, влача за собой авоську с книгами, папками, аптечными коробками. Измоденов помог ему подняться, усадил на подоконник. Старик долго приходил в себя, клевал от усталости носом, с которого падали капли пота. Все сочувственно молчали, уступив старости «Два на полтора».
   — Разрешите представиться! — по-старомодному заговорил старик. — Михаил Иосифович Зальцман — патриарх журналистики.
   Многим фамилия эта была известна. Один Зальцман возглавлял экономическую газету, другой корпункт в Армении. Сам же Михаил Иосифович удалился от журналистской суеты и с недавних пор отшельничал на острове в рыбацком посёлке. Затворничество оказалось плодотворным: написал повесть о Якове Смушкевиче. Он знал лично Иеронима Уборевича — главкома Народно-революционной армии, вошедшей в октябре 1922 года во Владивосток, командарма. Был знаком с маршалом Блюхером, с Ионой Якиром — командующим Ленинградским военным округом. С Яном Гамарником, начальником Политуправления РККА, встречался в редакции газеты «Красная Звезда», где тот значился ответственным редактором.
   Крепкая дружба связывала его с легендарным Генералом Дугласом. Таков был псевдоним старшего военного советника по авиации испанской республиканской армии комкора Якова Владимировича Смушкевича. Первый еврей — Герой Советского Союза. Удостоин высокого звания за участие в гражданской войне в Испании. Второй раз эта награда была присуждена командарму 2-го ранга Якову Смушкевичу как командующему ВВС РККА в боевых действиях против японских милитаристов у реки Халхин-Гол. В 1940 году ему, помощнику начальника Генштаба, присвоено звание генерал-лейтенанта. В 1941 году дважды Герой Советского Союза арестован и расстрелян как «враг народа». Реабилитирован в 1954 году.
   Повесть Михаила Зальцмана — о выдающемся лётчике, военачальнике, надёжном друге, заботливом семьянине, хорошем человеке. Автор утверждал, что Смушкевича ждала третья Звезда Героя, но завистники оклеветали его…
   Зальцман был вхож в семью Смушкевичей. Дотошный биограф упустил, однако, примечательное событие в жизни своего героя. В 1919 году под Барановичами комиссар батальона получил сабельное ранение в ногу и оказался в плену у белополяков. Им заинтересовалась польская разведка «Двуйка». В вильненской тюрьме «Лукишки» он пробыл тринадцать месяцев. Исхитрился проникнуть в прачечную. Когда стали грузить корзины с бельём, спрятался среди них. Так ему удалось бежать.
   Когда Измоденов спросил Зальцмана о тюремных тринадцати месяцах и о побеге Смушкевича, старик часто заморгал, и было непонятно, знал он об этом или нет…
   Уборевич, Блюхер, Якир, Гамарник, Смушкевич… Расстреляны как «враги народа». А интервьюер гостился у Эренбурга в его московской роскошной квартире на Горького. Где стены украшали картины Матисса, Брака, Вламинка, Кандинского…
   Государственное издательство умирало. Расплодились частные лавочки, где заведовали полуграмотные «издатели». Измоденов посоветовал Зальцману отнести рукопись в одну из них — наиболее пристойную. Там запросили деньги, а у зажиточных сыновей «патриарха журналистики» денег на издание книги отца всё не находилось.
   Доживал свои последние дни Михаил Иосифович в островной избушонке в ожидании книги. Благо отчелюбивые сыновья наняли санитарку, которая на пароме раз в неделю переправлялась на остров с лекарствами, обихаживала старика, прибиралась в хижине. Однажды она застала его мёртвым. Бесхозная рукопись Михаила Иосифовича Зальцмана о Якове Смушкевиче покрылась пылью смутного времени.
   На гребне «огоньковской» волны выплеснулись к издательскому «Два на полтора» отмеченные этим журналом. Они были на слуху и добирали славу, упавшую в прерванном полёте.
   — Да вы бы и неделю на зоне не выдержали! — по-зэковски цвиркнул сквозь зубы диссидент, только что издавшийся в Москве.
   А на подоконнике кротко притулился к раме «божий одуванчик», отмотавший в пермских краях за веру православную восемь лет. Он только что вернулся из Ярославля. Там в храме присутствовал на службе, которую проводил батюшка Борис. Решил познакомиться с ним. Испросил дозволения, чтобы он стал его духовным отцом.
   Протоиерей Борис Георгиевич Старк — необычайной судьбы и святости. «Вся жизнь моя — чудо!» — говорил он. Так и книгу воспоминаний и проповедей назвал.
   Отец его Георгий Карлович Старк десять лет прослужил на крейсере «Аврора», которая принимала участие в Цусимском сражении. В годы Первой мировой командовал Минной дивизией Балтфлота, произведён в контр-адмиралы. В 1918 году назначен Колчаком командиром дивизии морских стрелков, ушёл с войсками Белого движения в Харбин. Вернулся во Владивосток, в котором не было ещё советской власти, и возглавил Сибирскую военную флотилию. В октябре 1922 года при наступлении красных увёл из Владивостока тридцать кораблей с десятью тысячами беженцев, их высадили в Шанхае. В Маниле адмирал Старк продал остатки флотилии, деньги поровну разделил среди нижних чинов и офицеров. В Париже работал таксистом. Умер в 1950 году. Похоронен на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Здесь же нашли последний приют Бунин, Мережковский, Гиппиус, Зайцев, Коровин, Серебрякова…За их могилами ухаживал священник Борис Старк. Родился он в 1909 году в Кронштадте, в 1925-м соединился в Париже с семьёй. Окончил технический институт, оставил работу инженера, изучал богословие. По завету отца в 1952 году вернулся на родину. Служил в храмах Костромы, Херсона, Рыбинска, Ярославля.
   В год кончины батюшки Бориса в 1996-м духовный сын его подарил Измоденову книгу «Вся жизнь моя — чудо!» В горестные минуты раздумий о жизни своей, о размолвке с Русланой облегчал душу Кирилл Алексеевич светлой духовной мудростью отца Бориса.
   «Старайтесь, чтобы у вас не было врагов. Ведь не человек — враг человеку, а зло, которое в нём. Зло, грех — это болезнь. Болен человек этим. Как можно считать врагом — больного?.. Цель человека на земле — жить так, чтобы не бояться перехода в настоящую жизнь. Я как-то прочитал на гробнице эпитафию: «Прохожий, остановись! Ты ещё в гостях, а я уже дома». Мой сын Сергей умирал, когда ему было десять лет. «Мне жалко вас бросать, — сказал он, — но я знаю, что с вами мы ещё увидимся, а Бога я  увижу уже сейчас…» Да, смерти нет! Есть только новое рождение! Каждый человек должен прожить, помогая другим. Будьте в мире со всеми, долготерпеливы, не воздавайте злом за зло, всегда ищите добра. Не унывайте и будьте радостны!..»

   Гром среди ясного неба! Повестка в суд!.. В литературном сборнике «Прибой» Измоденов поместил повесть «Век воли не видать». Автор — из «золотой» молодёжи, боксота, пудовые кулачищи, ковбойская шляпа. Отсидел за драку полгода. Яркие тюремные впечатления отобразил на бумаге. Поскольку в повестушке упоминались фамилии, редактор попросил автора изменить их, чтобы никто не оскорбился и не подал в суд. Тот заверил Кирилла Алексеевича в полной «благонадёжности» повести и даже представил отзыв о ней известного адвоката, мэтра и профессора. Сборник вышел и попался на глаза сотрудникам УВД. Они разглядели в «тюремной» повести своего сослуживца, который был выведен «не в том виде». Затронуты честь и достоинство всего управления! Тень на всю советскую милицию! Раньше и заикнуться не смели, только о героическом. А тут!.. В повести упоминался вскользь некий Ахметов. И это была промашка автора и редактора. Однако в милиции служили пять Ахметовых разных чинов и должностей. Звание повествовательного не было указано. Но возбудившиеся защитники чести мундира навалились на одного из них и заставили написать заявление в суд. Полковник Ахметов упирался изо всех сил. Не паркетный шаркун, оперативник, не хотел ввязываться в сомнительные дрязги. Себя в повести он не нашёл. Но начальство зашлось в раже. В общем, навело тень на плетень.
   На подходе к зданию суда в два ряда выстроились старушки с плакатами: «Свобода — слову!», «Нет произволу!», «Не дадим повториться 1937 году!» Автор организовал протестную массовку и поджидал Измоденова. Как только тот появился на горизонте, протестующие одобрительными возгласами и аплодисментами приветствовали «бесстрашного редактора, борца за справедливость». Он героем прошествовал сквозь скандирующие ряды и с автором поднялся в кабинет судьи. Полковник Ахметов при всём параде, при всех наградах (а их он заслужил немало) растерянно жался на стуле в углу. Каково же было удивление Измоденова, когда он увидел по-хозяйски развалившегося в кресле мэтра, рецензента повести. И вообще изумился, узнав, что тот является адвокатом Ахметова. Судья оказалась бывшей студенткой профессора, потому он и вёл себя здесь как дома.
   Выигравший десятки запутанных процессов, он был излишне самоуверен. За его спиной высились мощные, непроходимые хребты УВД и слава самого влиятельного адвоката. А  тут перед ним хулиган, отдохнувший «на курорте» и черкнувший писульку о своей отсидке. Наимоднейшая тема: страдальцы на зоне! Потому и отозвался положительно о рукописи, чтобы быть на острие времени. А за то, что по вине писаки и редактора недобрым словом упомянут Ахметов, им придётся отвечать. Самое малое, что грозит обоим, — кругленькая сумма штрафа.
   Однако Измоденов даже не дал взмахнуть крыльями очередной победе мэтра.
   — Уважаемые присутствующие! Прошу обратить ваше внимание на нарушение судебной этики: судья — бывшая студентка профессора. Она невольно будет испытывать пиетет перед своим учителем и не совсем объективно вести разбирательство. То есть ответчики могут выразить недоверие судье. Суть этого дела доведена до абсурда. Алиса в стране чудес!.. Мэтр написал положительный отзыв о повести — и он же судит её! За то, что там упомянут некий милиционер Ахметов. Явно надуманный предлог!.. Товарищ полковник, в милиции служат пять Ахметовых. С чего вы взяли, что в повести упомянуты именно вы?
   Истец не нашёлся, что ответить, лишь пожал плечами.
   — Ну вот видите!.. — развёл руками Измоденов. — Из мухи слона вырастили. Поэтому я предлагаю закрыть это дело!
   — Как это закрыть?!.. — мэтр не ожидал такого поражения. — Надо разобраться!..
   — Да что тут разбираться? Давайте мировую подпишем! — раздобрился вдруг автор. — Так и быть, я помещу в газете извинение. Вы согласны, товарищ полковник?
   — Да-да, конечно!.. — облегчённо выдохнул тот.
   И мэтр, и судья радостно вскочили, будто выиграли дело:
   — Всё просто замечательно!
   — Всё хорошо, что хорошо кончается!
   — А зря!.. — не разделил восторга Измоденов. — Победа-то «пиррова». Теперь ждите огласки!
   В местной газете автор принёс извинения полковнику Ахметову и всему УВД. И в «Дальневосточных ведомостях» появилась статья «Хулиган против полковника». А журнал «Советская юстиция» перепечатал повесть «Век воли не видать», где по-прежнему фигурировал некий Ахметов.
   Ничего удивительного, что в милиции в одно и то же время служили пять Ахметовых. У подоконника как-то очутились сразу три работника издательства по фамилии Криворучко. Не родственники, не земляки — из разных мест. Небольшой коллектив — и три человека с такой редкой фамилией! В другой раз подоконник собрал воедино пять «великих военачальников». Кутузов — казачий есаул, Суворов — краевед-родовед, Конев — генерал, Малиновский — журналист; Жуков — преподаватель Морского университета, руководитель курсантской практики на учебном паруснике «Надежда».
   Подгадал к этому «форуму» путешественник Пётр Коньшин. Старообрядческого вида, с сильным оканьем, точно клещ вцепился в Жукова, чтобы тот посодействовал совершить ему на паруснике одиночное плавание.
   — Да ты в своём уме?!.. — вскипел старый «морской волк». — Это же громадина! Трёхмачтовый фрегат, высота мачт более полусотни метров. Полное парусное вооружение из двадцати трёх парусов управляется вручную. Повторяю для глухих: вру-чну-ю! Сорок человек экипажа с трудом справляются, когда штормит. А у меня ещё на подмоге сто двадцать курсантов. Что, цифры не убеждают? С арифметикой не в ладах? Видно, и с головой тоже! — Жуков махнул на Коньшина рукой, как на безнадёжно больного  и презрительно бросил: — Мореход.
   Особым человеком оказался этот Коньшин. На Мальте выцыганил у одного «нового русского» парусник, чуть ниже рангом «Надежды», и в одиночку достиг на нём берегов Австралии. Как он управлялся с парусным вооружением — одному Богу известно. Потом отчаюга на шлюпке пересёк Тихий океан. Такой человек под Богом ходил. И по морям тоже. Мореход!

   В апреле 1985 года на пленуме ЦК КПСС был объявлен курс на перестройку. Засидевшиеся на кухнях прогрессисты не могли надышаться «апрельским» воздухом. Взахлёб дышали аж до 1990-го. Лишь тогда шестьсот творцов-демократов во главе с Приставкиным и Евтушенко сподобились учредить ассоциацию «Апрель». С развалом Советского Союза прогрессисты-апрелевцы в 1991-м раскололи и Союз писателей СССР. Местечковые раскольники юридически не оформились, не имели своего помещения. А те, кто никуда не бегал, твердолобые, отсталые, косные, отстояли своё здание и отныне назывались общественной организацией, местным отделением Союза писателей России. «Домушники» же именовали себя Союзом российских писателей и чохом напринимали в свои немощные ряды всех прежних «отказников».
   Ещё вчера государство по достоинству оценивало писательский труд — и вот писателя сравняли с собирателем почтовых марок или спичечных коробков. Пишешь — это твоё хобби.
   В выживательное смутное безвременье полстраны «челночило» — не до книг. Но «Анжелика» ещё притягивала: красивая жизнь, отдушина — в духоте перекройки. Симона Шанжё и Всеволод Голубинов под псевдонимом Анн и Серж Голон сотворили серию историко-приключенческих романов об Анжелике, вымышленной красотке-авантюристке XVII века. «Анжелика, маркиза ангелов», «Путь в Версаль», «Анжелика и король», «Неукротимая Анжелика», «Анжелика и демон»… — тринадцать томов о её похождениях! Издательство предлагало «читающим» предприятиям «маркизу». Налички у них не было — и совершался полюбовный бартер. Пылесосы, аляски, кроссовки, носки, футболки, кофемолки, кофе, тушонки, зонты… — всё это «богачество» грудилось у «подножия» величественной Регины. Она всё ещё сохраняла свою пышность, хотя издательство распадалось, как распалось государство. Ушмыгнула завпроизводством и открыла свою издательскую лавочку. Сманила с собой пяток легковерных, нарисовав сладкую рыночную жизнь. Ушлым оказался завотделом общественно-политической литературы. Подсунулся в самолёте к пьяненькому «элитному» писателю Пятову. Тот значился президентом столичного ПЕН-клуба. Поручил своему почитателю открыть пенклубовский филиал. Осчастливленный порученец расстарался! Очленил всех прогрессистов из СРП, а также друзей и знакомых. Сплочённый «писательский» коллектив! Элитный, международный! Торжественный приём банкирши в пенклубовки состоялся в её офисе. Своим глава местного клуба не обзавёлся, но госпожа обещала. Он сыпал именами модных писателей, особо козырял Пятовым. Выпросил у банкирши деньги, чтобы осуществить его визит, встретить на высшем уровне.
   Привёл на встречу свой ПЕН-выводок, да десяток неприкаянных старушек забрели в ДОФ. Вальяжно раскинувшись в кресле, нога на ногу, изрядно поддатый, Пятов красочно расписывал свои забугорные поездки. Восхищался Францией: «Увидеть Париж — и умереть!» Как вкушал бурбон со своим другом Целковым в его художственной мастерской… Передохнул малость, замахнул за кулисами угодливо поднесённый встречающей стороной фужер «Армянского». Закосел, его развезло, и он чуть не грохнулся с кресла, да вовремя подскочил угодник.
   После такого тёплого приёма корифей через месяц изъявил желание повторить и соизволил облагодетельствовать свой ПЕН-филиал и всех почитателей своего таланта новым посещением. Однако в этот раз его встретил холодный, полупустой зал с неизменными скучающими старушками. И перед ними нетрезвая, небритая личность вертела своей оригинальной книгой о мировом турне. Это была книга-перевёртыш на русском и английском. Обложки — игральные карты: валет бубей и валет червей. Валет в берете — сам автор. Пуп земли. Ибо в центре карт красовался земной шар.
   — Вальтанутый! — сплюнула в сердцах бабка, похожая на галку, и увела за собой старушатник.
   Ореол пенклубовского лидера померк. Однако именем Пятова изрядно поспекулировал его идейный отпрыск. Нашкулял по банкам и офисам солидную сумму, выпустил альманах «Рубикон» о писателях русского зарубежья и стал зазывать других знаменитостей. Блёкло проходили эти встречи с телеведущими Ульрихом и Чхеидзе, с поэтом Габонским. И даже с самим Зимченко. Устал народ от пустой говорильни ненародных выступальщиков.
Халявщика же, козырявшего корифеями, раскусили. Никто денег ему уже не давал, и даже стали требовать вернуть долги. А крутяки поставили его «на счётчик» и грозили контейнером. Апрель — в железе инеем покроется. Прибежал к Измоденову, нюни распустил. Тот попросил прославленного писателя-хулигана, чтобы братки отсрочили экзекуцию. Посоветовал должнику продать гараж, машину. Сам «приговорённый» до этого не додумался.
   После «контейнерной» угрозы даже шуршания его не было слышно. И вот всклубился со всем своим «пенистым» клубом…
   Угораздило же «стариков» из СП России затащить к себе лейтенантика-журналиста Грушко из военно-морской газеты. Тот обзавёлся книжечкой своих стихов и сунулся было в «россиянский» СП. Перехватили: «К нам иди!» Как же, офицер ВМФ! Патриот!.. Приняли по этой книжечке с ноготок. Он даже бутылку не поставил! Такого позорника в истории писательской организации ещё не было!.. Иной, получив выстраданный билет, неузнаваемо менялся. То день-деньской канючил с пьяными соплями, чтоб приняли. И вот он уже ногами дверь в Союз открывает. На такие выходки ответсек язвил:
   — Ну вот, очленился наконец, теперь можешь не здороваться.
   Но были и такие, что после очленения в храме писательском не показывались. Не появился и Грушко. Жаба вконец задавила. «Патриот» втихаря по ночам ползал в порту,  подсчитывая вагоны и составы со стратегическими грузами. И передавал цифирь япошкам. Закладная — за сто баксов!..
   «Правозащитники» из ПЕНа подняли хай: удушение свободы слова, арестован честь и совесть российской журналистики!.. Сам он, шпион-дешёвка, требовал политического убежища в Штатах. Без конца пиарясь, как жертва режима, настрочил на зоне пособие по отсидке. И стал активным деятелем ПЕНа, борцом за права зэков.

   У Анжелики её авантюрная жизнь складывалась успешно: «Дорога надежды», «Триумф Анжелики»… Несмотря на поддержку «маркизы» издательство тащилось по разбитой дороге безнадёжья. И даже «платный» дедок, пришедший издаваться за свой счёт, встречен был как дорогой, желанный гость. Невеличек, в долгополом белёсом пыльнике, в бороде опилки и стружки, с хитроватой улыбочкой. Продал дом в деревне. Приживалой перебрался к соседке-бобылке. И вот пришёл за книгой. Регина иероглифы его даже смотреть не стала: заказчик, денежки в скудную казну! Отослала к Измоденову. Тот уже во всяких каракулях разбирался. И углядел в них самобытного рассказчика, простоватого, но искреннего. Самому лет семьдесят — с детской, сыновней любовью вспоминал о маме, о «босоногой» лужайке, о «игривом» поплавке на «речке-беглянке»… Пенсия нищенская. Чтобы не быть нахлебником у добросердой соседушки, плёл ивовые корзинки, делал берестяные туески. Отвозил в город на продажу: всё копеечка да рублик. Получил долгожданную книгу — и заблажил. Вырядился в кумачовую косоворотку с оранжевым кушаком, сгармошил хромовые сапоги и подался к драмтеатру. Подкараулил мэршу. Она, прима, только что при аншлаге сыграла Вассу Железнову. И слегка утомлённая от нескончаемых поклонов под мощные «браво» и «брависсимо», вся в цветах, вышла со свитой из театра. И тут к ней бросился с книгой дедок в косоворотке. Она благосклонно выслушала душевные излияния человека из народа, и писателя к тому ж. С благодарностью приняла его творение с автографом. И как покровительница культуры выделила из своего благотворительного фонда на презентацию книги изрядную сумму.
   С головокружением от бешеных денег «народник» размахнулся во всю ширь. Ряженый, взмыленный, с сосулистой бородой, гарцевал по городу, приглашая на презентацию важных людей, «покупая» артистов, чтобы выступили. Хотел заманить писателей богатым фуршетом.
   Собрал полный зал ДОФа. Хороводил детсадишный коллектив. Голосил ветеранский хор. Чтецы читали его короткие рассказы. Декламаторы — стихи. Успел наклепать с десяток. На слова «поэта» концертмейстер филармонии за пару тыщонок сочинил две песни, тягомотные, точно для акына.  А исполнил их солист флотского ансамбля песни и пляски, где ему, заслуженному артисту, платили гроши. А тут за выступление — тысяча! Вот и согласился.
   Самого виновника торжества в его кумачовом наряде на фоне бордового занавеса не было видно. А он, млея от грандиозного представления, восседал на подиуме в кресле с позолотой. Спускался с «трона» на поклон после исполнения своих произведений.
   Благодетельница, первая леди, торжество не соизволила посетить. Не пришёл на шоу и приглашённый Измоденов. Не пришли и писатели.
   Маринист Толя Рыков, глядя на всю эту опупею, кипел, как штормовое море:
   — Какой-то гриб угрохал такие бабки! Пустышка! Дёшь! И ты, Кирилл Алексеич, пригрел такого проходимца! Он же, можно сказать, наши деньги прикарманил. Семь книг можно было издать.
   На цифре «семь» Толик бзикнулся. Пообещал сынишке, что напишет семь «цветных» повестей о море. Как просил сын: Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан. Повесть «Сын шкипера Гека» переименовал в «Море красное»…
   Легендарный вольный шкипер Гек — гроза китов, хунхузов, браконьеров. Выходец из Финляндии (она входила в состав Российской империи) окончил мореходку. В 1869 году бриг «Александр II» под командованием капитана Фридольфа Гека вошёл в залив Находка и высадил финских переселенцев. Сам Фридольф Кириллович с супругой Пелагеей Васильевной поселился на острове Аскольд. Здесь подружился с управляющим золотым рудником Михаилом Ивановичем Янковским. Участник польского восстания 1863 года, Янковский был сослан в Сибирь. На Дальнем Востоке развил предпринимательскую деятельность. В 1878 году вместе с Фридольфом Геком поселился на полуострове Сидими, где разводил пятнистых оленей, лошадей особой породы, плантации женьшеня. С женой Ольгой Лукиничной воспитал семерых детей.
   С семьями Гека и Янковских дружила семья Бринеров. Швейцарец Жюль Бринер основал во Владивостоке пароходно-транспортную компанию. Сын его Борис женился на дочери владивостокского врача Марии Благовидовой. В 1920 году у них родился сын Юлий — будущий знаменитый голливудский актёр Юл Бринер…
   На Сидими Гек обустроил ферму, доставлял на своей шхуне во Владивосток хлеб, овощи, молоко. В его отсутствие на усадьбу напали хунхузы, разграбили её. Изуверски повесили Пелагею Васильевну, раскроили черепа работникам. Семилетний сын пропал. От хищников-хунхузов бедствовали и окрестные деревни. Гек собрал ополчение и сжёг бандитские схроны и фанзы, прятавшие их. Отныне всякий в китайской одежде вблизи усадьбы Гека получал пулю в лоб. Чтобы пережить страшную трагедию, он первым в Приморье организовал китобойный промысел. На парусной шхуне «Сибирь» совершил множество географических открытий, проводил гидрографические исследования побережья Чукотки, берегов Кореи. В 1893 году вольный шкипер перешёл на государственную службу. Под его командованием шхуна «Сторож» вела таможенный надзор, охранное дежурство котиковых лежбищ. Могутный, рыжебородый, в ботфортах, с биноклем, у пояса в ножнах кинжал — так монументально высилась на носу шхуны фигура легендарного шкипера. Американские браконьеры прозвали «Сторож» чёрт-шхуной. Её команда в дюжину человек брала браконьерские суда на абордаж, конфисковывала добычу, а сам шкипер квасил америкашкам морды своим кулачищем.
   Рыков в повести показал и трагизм этой незаурядной личности. Его герой повсюду ищет пропавшего сына. Даже в Нагасаки, где хунхузы сбывали награбленное. Остановился в портовой гостинице. И только когда отбыл из Японии, узнал, что в соседнем гостиничном номере китайцы держали белокурого мальчики лет семи. Рядом, через стенку — находился его сын!.. Отцовское сердце не выдержало такой боли. «Морской волк» восточных морей Фридольф Гек застрелился на своей шхуне 4 июля 1904 года. Его именем названы бухты и мысы на русском побережье Тихого океана.
   Писатель Анатолий Рыков поклонился его праху на Морском кладбище во Владивостоке. Прошёл по улице Шкипера Гека.
   Однако повести «Море красное» не суждено было увидеть свет.
   На одном этаже с издательством соседствовал Горлит. Главлит (Главное управление по делам литературы и издательств) был создан в 1922 году. Он осуществлял цензуру печатных произведений и защиту государственных секретов в средствах массовой информации до октября 1991 года. Цензоры, прочитав рукопись, ставили на ней печать «Разглашения военной и государственной тайны нет». На гранках: «Разрешается в печать». Жизнеутверждающая печать сияла на сигнальном экземпляре: «Разрешается в свет». Вот таким было трёхэтапное литование.
Горлитовские цензорши, три старорежимные тётушки, домашние, уютные, с гребешками в узелках волос на затылках, литовали усердно. Они скрупулёзно вычитывали тексты, дабы не выскочила наружу какая-либо гостайна. Частенько перебарщивали в своём охранительном рвении. Составил Измоденов литсборник, отредактировал. Машинистка напечатала. Цензорши никаких секретов в рукописи не выискали и тиснули печать. Однако на гранках ставить её наотрез отказались. Обнаружили вдруг «военную тайну»! В рассказе о войне танкисты распевали частушку:

«Тридцатьчетвёркой» из Тагила
      Фашистам роется могила!

   — О том, что в Тагиле выпускают танки, разглашать не положено! — заявили горлитовки.
   — Да вот же ваша печать, что в рукописи никаких тайн! — возмутился Измоденов.
   — Нашёлся перечень, что нельзя!
   — Да вся страна знает, что УВЗ и ж/д вагоны выпускает, и танки!..
   Упёрлись. Надо же поначальствовать! Измоденов им отрывок из «Василия Тёркина на том свете» с ехидством прочитал:

       Весь в поту, статейки правит,
       Водит носом взад-вперёд:
       То убавит, то прибавит,
       То своё словечко вставит,
       То чужое зачеркнёт.
       То его отметит птичкой,
       Сам себе и Глав и Лит,
       То возьмёт его в кавычки,
       То опять же оголит.

   Из-за этого зловредного самоначалия пришлось рассыпать набор, набирать заново.
   Прочитали переживательное «Море красное» — раскрылась женская их душевность. Слёзно помаргивая, как бы виноватясь, признались, что послали вёрстку в МИД. Оттуда пришло указание: во избежание осложнения международных отношений с КНР упоминание о хунхузах в литературных произведениях не допускается.
   Набор повести рассыпали, вновь набирать не стали: трудоёмко и затратно.
   Толя и печалился от «гибели» первой «цветной» повести, но вместе с тем и гордился, что она чуть не возымела международный резонанс. И всякий раз делился у «Два на полтора» этими своими переживаниями. На подоконник он не садился. Тралмейстер на рыболовном траулере, труженик моря, пристраивался по-рыбацки на корточках. Доверительно показывал записную книжку со списком обещанных сыну «морей». Пять из них он пометил крыжами-галочками: изданы, задание выполнено! Оставалось издать всего лишь две повести: злосчастное «Море красное» и «Фиолетовое море». А тут долбаная катастройка! Порушила все планы! Издательство настолько захирело, что с безденежными писателями даже не разговаривает. А какой-то мухоморишко профукал кучу бабла на свой балаган! Можно было семь книг издать! Издательство поддержать, писателей.
   В порыве негодования Рыков с членами СП составил письмо в секретариат, чтобы Москва помогла выжить издательству, чтобы оно вновь их печатало. Наивные. Москвичи сами чуть не лишились своего здания на Комсомольской, едва отстояли.

   Румянцевы обзавелись компьютером и стали вхожи в рунет, а затем и во всю глобальную «паутину». Приходили к подоконнику, высасывали пачку «Мальборо» на двоих, делились интернетовскими новостями с отсталым Измоденовым. На сайте Казанского университета обнаружили поздравление с 80-летним юбилеем почётного члена университета профессора Кшыштофа Пшыповски. Глянули в его сайт. Среди множества поздравлений — восхищение чутким наставником молодёжи Кшыштофом Казимировичем аспирантки Русланы. Едва унял сердечную боль Измоденов: «Геронтофилка ты, Русланочка! — и ёрнически извинился по-польски: — Пшепрашам, пани!»
   Переживал он печальную весть о Джеке Джефферсоне. Славный, улыбчивый Жека… В России не печатали. Уехал в Америку, там издался разок. Обитает в пансионе для неимущих. Жена зовёт домой, в Россию, благополучно ведь жили. Его же совесть мучает. Всё никак не решится вернуться…
   Затесался в румянцевскую среду подражатель Ильфа и Петрова. Накатал ро;ман о похождениях некоего Гамадрила Яйцева. Пристал к Измоденову, чтобы тот хоть отрывок в литсборнике поместил.
   — С таким названием я даже и читать не буду! — отрезал редактор.
   Тогда «Ильф-Петров» принёс поэму о княгине Ольге. Скрыл, что тиснул её в заводской многотиражке. Газетную вырезку забыл вынуть из рукописи. Измоденов с уликой направился к подоконнику, где автор ждал отзыва. Тот в углу уткнулся в какую-то книжонку. Зубрил иврит.
   «Певец Древней Руси» мотанул на историческую родину. Из своей кибуцы по интернету раструбил о тёмном и невежественном редакторе Измоденове, напрочь лишённым чувства юмора. Зарубил шедевральный роман из-за названия. «Гамадрил Яйцев» — это же клёво! А «Яйцев» — вообще отпад и балдёж, ухохочешься!.. Не умолкая, трезвонил о своём бескорыстии и гуманизме, как он подарил бедненькой семье Румянцевых сковородку.
   Злополучную железяку ржа изъела чуть ли не до дыр. Ею ни разу не пользовались и выбросили на помойку.
   Издательство дышало на ладан. «Клуб интересных встреч «Два на полтора» хирел, неотвратимо приближаясь к сути своего названия. За Румянцевыми уже не поэты вязались, а некие химерические личности. Один притащился с ними, назвав себя учеником Тимофеева-Ресовского. Якобы он, юношей, перевалив уральские хребты, добрался до его биостанции. Учёный с мировым именем молодым дарованиям читал не только лекции о генетике, но и просвещал, рассказывал о художниках и композиторах.
   Память о Николае Владимировиче столь дорога его ученику, что он написал воспоминания…  Содрал всё из романа Даниила Гранина «Зубр», добавив отсебятину. Все страницы плагиата были густо пересыпаны перхотью. Как будто назло. Где он её столько наскрёб?!.. Химера.
   С отвращением засунул Измоденов эту пакость в полиэтиленовый мешок. Когда хозяин объявился, молча протянул ему его «сокровище». Тот лишь гаденько ухмыльнулся.
   А редактор отмывался и отмывался от этой нечистоты под душем, слушая свой любимый «Аранхуэс» Хаокина Родриго…
   Другой химерик не был учеником астрофизика Николая Александровича Козырева, но побывал в его «зеркалах». Румянцевы дорожили им, как реликвией, и даже собирались изыскать средства, чтобы издать его «зеркальные» впечатления.
   Козырев создал «машину времени», проникающую в прошлое и в будущее. Зеркальный лист полированного алюминия сворачивали в форме цилиндра. В нём доброволец садился в кресло, на голову ему надевали шлем-«кастрюлю» с датчиками. Время внутри «зеркала» изменяло свою плотность. Человек испытывал аномальные явления: выходил из тела, передавал мысли на расстоянии, обладал способностью телекинеза.
   Однажды знакомец Румянцевых пробыл в «зеркале» более часа — и его чуть не захватил вихрь конницы Чингисхана. Успели вовремя выдернуть из грохочущей лавы. Не зная броду, не суйся в воду. И всё же полез во второй раз. Очутился среди гигантских хвощей и папоротников. Молодая, полная сил планета Земля — мощная растительность. Глянул на свои ноги — и в ужасе завопил. У него — лапищи динозавра!..
   Эксперименты с «зеркалами» Козырева пришлось прекратить. Опасно! Это подтвердил и Эрнст Мулдашев, известный врач и исследователь. Пирамиды Тибета, особенно Кайлас, гораздо крупнее египетских и мексиканских. Они сопряжены с вогнутыми каменными «зеркалами», которые сжимают время. Альпинисты, побывавшие в тибетских «зеркалах», после восхождения за год состарились и умерли. Долину перед каменными «зеркалами» ламы называют долиной Смерти. Зачастую смельчаки, сунувшиеся туда, пропадают.
   Какие силы орудуют там? Ламы, гуру, йоги, колдуны, факиры, конечно, о них знают. Об этом поведал архимандрит Николай (Дробязгин), подвизавшийся монахом в Киево-Печерской лавре в начале 1920-х годов.
   В 1900 году священник миссионером отправился на пароходе в Индию. Тропическим утром корабль вошёл в порт Коломбо на острове Цейлон, чтобы запастись углём. Пассажиры сошли на берег, а небольшая группа отправилась к местному колдуну. В джунглях на краю поляны под большим деревом стояла хижина. У костра возле неё сидел тощий старик в чалме. Скрестил ноги и неподвижно смотрел на огонь. Слуга его, юноша, принёс скамейки. Расселись. И тут в лунном сиянии крона дерева, под которым сидел колдун, поплыла; на дерево опустилось какое-то покрывало. И перед путешественниками с необычайной ясностью открылась дивная картина!.. Волны, пенясь, шурша, набегали одна на другую. Лёгкие облака плыли — по голубому небу. Рассекая волны, дымя трубами, приближался пароход «Луиза». На нём зрители увидели — самих себя! Разговаривали, смеялись. Монах Николай узрел не только себя среди них, но и всю палубу с высоты птичьего полёта. Матросы налаживали корабельный такелаж на другой стороне парохода. Капитан уточнял курс следования в своей каюте. Обезьянка Нелли лакомилась бананами на грот-мачте…
   Поражённые увиденным, спутники отца Николая лишь негромко восклицали и возбуждённо перешёптывались. Наваждение было столь сильным, что батюшка только с помощью Иисусовой молитвы отрешился от этого морока. Когда на сердце стало тревожно и охватил страх, отец Николай припал к спасительной Иисусовой молитве: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!» Почувствовал облегчение. Невидимые цепи, опутавшие его, начали спадать. Слёзная молитва спасла. Будто в порыве ветра видение затуманилось и рассеялось. Батюшка Николай увидел только колдуна, сидевшего под деревом, озарённым светом луны. Спутники его всё ещё восхищались продолжавшимся чудом.
   Батюшка же покаянно и слёзно молился. Иисусова молитва сверзла колдуна. Он чуть не рухнул наземь, да подоспел слуга.
   Сеанс магии прервался. Зрители поднялись, потрясённые, обмениваясь впечатлениями. Сокрушались, что изумительное зрелище так внезапно закончилось. Слуга объяснил, что гуру устал. Тот сидел, опустив голову. Восхищённые путешественники щедро вознаградили чудотворца и собрались в обратный путь. Батюшка Николай оглянулся. Его взгляд натолкнулся на взгляд колдуна, горящий ненавистью. Человеконенавистнический взгляд — самого сатаны…

   Редакторы, переписывающие сочинения интересные, но полуграмотные, обозначали в вышедшей книге свою работу: литературная запись такого-то. Литобработчики считали себя полноправными авторами и ставили на обложке свою фамилию рядом с авторской. Измоденов соавтором Дункая себя не признал, фамилию свою на обложку его книги не вынес. Удэгеец оценил благородство редактора и решил отблагодарить его. Прислал письмо и позвал посмотреть свою тайную плантацию женьшеня.
   Николаю Семёновичу Дункаю пошёл шестой десяток. Обожённое солнцем и морозами скуластое лицо в лучиках морщин, щёлочки пытливых глаз. Приземистый, сутуловатый, ноги при ходьбе чуть нараскаряку — сложен для долгих таёжных переходов с ношей из охотничьих добыч. Вообще-то он вапанцуй — потомственный искатель женьшеня. Зимой, однако, и за соболем ходит, и за кабаргой. Потому в сельском благоустроенном доме почти не живёт. Удобства не для него. Очень хорошо — тоже нехорошо. Укрепил дедовскую фанзу на бережку таёжного ручья — ему там отраднее. Отец его в проводниках ходил, золото мыл, женьшень искал. И охотничал, конечно, как деды. От предков наслушался Семёныч всяких сказаний и историй и в книге передал. Никто из родичей не ходил за амбой— за царём, охраняющим панцуй. Даже лев  по сравнению с ним, великим, — щенок! Пришлые пытаются охотиться на тигра — он же сзади зайдёт, скрадывает и нападает. Умный амба и хитрый. Опасно с ним связываться!.. В старину каждый удэгеец, если даже след его замечал, пятился с поклонами и спешил удалиться. И Семёныч также уважительно относится к амбе, потому тот его и не трогает. А порой, когда запоёт очаг в фанзе, послушать приходит, даже в окошко заглянет. И устроится на лёжку под тёплым боком избушки…
   Из села вдоль ручья против течения добрались до фанзы. Благо, Измоденов надел энцефалитку: хвостик лета застрял в сентябре, гнус и комарьё ещё атаковали. Кору кедра возле фанзы измочалили «железные» когти тигра. У Измоденова аж холодок по спине пробежал.
   — Кирила, смотри! — Семёныч своего редактора звал по-простецки. — Сколько ещё гостей, кроме амбы, побывало:  соболь кругом наследил и на пороге, кабарга, харза. Видишь?
   «Кирила» сконфуженно покачал головой: ничего-то он, городской житель, не приметил. И стал с интересом разглядывать фанзу. Стены саманные: на столбы крепился плетень, обмазывался глиной с соломой. Двухскатная тростниковая крыша. Два окошка, дверь выходит к ручью. Она не на замке, на засове, чтобы не загостевал зверь, но мог бы заночевать уставший охотник.
   — Заходи, Кирила, гостем будешь! — хозяин открыл дверь, которая вела в кухню.
   У поперечной стены из камней сложен очаг. В него вмазан котёл для приготовления пищи. Рядом камень с углублением — угольник. В него высыпаются горячие угли из очага для подогрева воды. Семёныч сходил к ручью за водой, оставив дверь открытой. Развёл огонь на угольнике и поставил на него закопчённый чайник с носиком-хоботком. Дым заструился в открытую дверь. Когда же топится очаг, дым из него выходит по канам наружу в длинную трубу из дуплистого дерева. Каны — нары у стен, полые, выложенные изнутри плоскими камнями. Вот такими дымоходами обогревается фанза. Чердака, потолка у неё нет — крыша поставлена на стены. Пол выложен камнями и обмазан глиной. Поперёк стен жерди для развешивания одежды и шкур.
   Посреди комнаты стоял низкий дощатый стол. В переднем углу нечто вроде этажерки; на ней сковородка, алюминиевые кружки, ложки, вилки. В углу на кане сложены стёганое ватное  одеяло и медвежья полость. На полу полешки, береста, топор.
   Зашумел чайник; заподпрыгивала, звякая, крышечка-«беретка». Подкрепились Семёныч с «Кирилой» вяленой чавычей и чаем с лимонником. И повёл вапанцуй своего редактора к женьшеневой плантации.
   Легко, без одышки Семёныч преодолевал тягуны-подъёмы, перекаты, речные заломы, частенько поджидая запыхавшегося спутника. Обогнули старый, замшелый утёс, по звериной тропе спустились в распадок. Продрались через «джунгли» лимонника к ручью. В зарослях дудочника и белокопытня чавкал, чмокал, сопел медвежонок. Мишутка с таким аппетитом хрумтел сочными стеблями, что не заметил людей. Мамаша заметит, она где-то рядом. Осерчает!..
   Поднялись на сопку. Внизу, в распадке — плантация Семёныча!.. Под обширным пологом кедрача и сосняка вапанцуй осторожно раздвинул узорчатые опахала папоротника. Рубиново засияли в его тени ягоды женьшеня!..
   Ещё подростком Николай нашёл здесь два корешка. Один положил в котомку, семена другого посеял. Произросла плантация!..  Семёныч скрытно наведывается сюда каждый год, выкапывает пару корней, семена высаживает в заветных местах.
   Он опустился на колени перед самым большим кустом высотой чуть меньше метра. Прямой стебель с мутовкой из пяти пятилистников венчала гроздочка ярко-красных ягод. Необычных: двойчатые, сплюснутые, с двумя косточками.
   Посидел Николай Семёнович благоговейно перед этим чудом. Молитвенно поднял глаза к небу. Достал из котомки костяную палочку и охотничий нож. Подкопал им почву вокруг корня, разрыхлил. Палочкой выпростал из комочков земли каждый хвостик корня. Стержневой — мясистый, поперечно-морщинистый, толщиной сантиметра три — имел веретеновидные отростки. Туловище, ручки, ножки — пухленький человечек. Алые костянки Николай Семёнович посеял на месте выкопанного панцуя. Насыпал земли в берестяную «колыбельку», завернул в мох корень и уложил его, словно младенчика. Загадочно глядя на Измоденова, протянул ему этот священный дар:
   — Вся жизнь впереди, Кирила!

   ***

   Выгреб из почтового ящика ворох «брехунков» и рекламных «подкидышей», запихал в рюкзак. Разбирал его осторожно. Бережно извлёк коробку из-под обуви, где покоился корень жизни. Вместе с ней из почтового вороха прихватил какой-то конверт. Весь в марках. В польских!.. Кровь прихлынула к голове. Сердце заколотилось. Вмиг ослабел, чуть конверт не выпал из рук. Едва просунул дрожащие пальцы в кольца ножниц. Разрезал кромку конверта. Прянуло родным запахом. Повлажнели глаза. Прижал хрустящий, «грассирующий» листочек к лицу, вдыхая любимый аромат. С трудом оторвал письмо от лица, страшась читать его.
   «Ты оказался слабым человеком, смалодушничал. «Душа обязана трудиться и день и ночь…» А труд любви?.. Мы же познавали друг друга через сродство душ. Подобное радуется подобному. «Завязала белка бант: ах, какая красота!..» Чудесно же было!.. Ты — сроден мне. Причём здесь возраст? Эх ты!.. Всё равно спасибо тебе, Кирилл, за всё! За внимание, за ласку. За сына. Да, я хотела от тебя ребёнка. Мне от тебя ничего не надо. Спасибо!.. Да, у меня будет ребёнок. Мальчик. Кирилл.
   На конференции в Казани профессор Пшыповски пригласил меня к себе на кафедру в Варшавский университет. Так что у меня всё хорошо. Искать меня не надо. Ни к чему тревожить память. Ни к чему…»
   Этим повтором «ни  к чему…» с многоточием всё было сказано. Зов души!.. Измоденов провёл ладонью по священному письму, как бы ощущая его — живого. В почерке, в слоге увидел, услышал голос Русланы. Нежный, печальный. Зовущий. Близкий.
   Как младенчика, бережно вынул женьшеневого «человечка» из «колыбельки». И принялся совершать ритуал его «обустройства». Обмыл. Поместил в литровую банку. Залил водкой. Хлебнул. Настой крепчает три месяца. Но Измоденов уже сейчас будто ощутил всю его силу, запел:

Завязала белка бант:
Ах, какая красота!
Бьёт зайчонок в барабан:
Тра-та-та, тра-та-та!..

   — Вся жизнь впереди, Кирила!
   Набрал по телефону справочную, узнал адрес ОВИРа.
   — Домой, любимая, домой!..