Цин-Цин рассказ - 24

Сломанная арфа.

Полуденное солнце, пробиваясь сквозь ажурные переплетения высоких окон, раскидывало по покоям королевы теплые светлые зайчики. Воздух, густой и сладкий, был напоен ароматом цветущих в саду жасмина и сонной лени. В этой послеобеденной тишине даже древние стены эльфийского дворца Фарвелл, обычно внимавшие лишь шепоту заговоров и звону доспехов, казалось, дремали, наслаждаясь редким покоем.

Цин-Цин сидела на низком резном табурете перед своей любимой арфой. Инструмент был дивной ручной работы. Изогнутая рама из полированного ясеня, струны из чистого мифрила, отливавшие приглушенным серебряным светом. Подарок эпохи, когда мир был немного моложе, а ее сердце гораздо легче. На коленях она держала небольшую тетрадь с нотами, но глаза ее были закрыты. Пальцы, длинные и изящные, почти бездумно перебирали струны, извлекая тихую, меланхоличную мелодию.

Королева напевала себе под нос. Голос ее, низкий и бархатный, сливался со звоном мифрила:

— …И в зелёных лугах, где туманы спят,

Под плащом из ветвей, что леса нам дарят,

Пролетел дракона могучий рёв,

Разрывая небес бархатный покров…

На ней было платье цвета летнего неба перед грозой, глубокого, насыщенного синего, точно повторявшего оттенок ее глаз. Шелк мягко струился по линиям стройного тела. Широкие рукава, отделанные серебряной нитью, наполовину закрывали кисти. Платье затягивалось в талии изящным корсетом, подчеркивая стройность стана, а декольте обрамляло бледную кожу, на которой тускло поблескивал старинный кулон с лунным камнем, спрятавшись между грудей.

На пуфе неподалеку, растекшись в лужицу из раскаленного угля и лени, дремала Фырка. Ее чешуйчатый бок мерно вздымался в такт музыке, а из полураскрытой пасти с крошечными острыми зубками доносилось довольное похрипывание. Казалось, ничто не может нарушить эту идиллию.

— …И утих его гнев в тишине ветров, — пропела Цин-Цин, завершая мотив.

Последняя нота замерла в воздухе, растворившись в тихом потрескивании поленьев в камине.

— Ну и унылую же дичь ты сегодня выбрала, Цинька, — раздалось с пуфа хриплое ворчание саламандры.

Фырка не открывала глаз. Она лишь лениво шевельнула кончиком хвоста.

— Про драконов… Ф-фу. Шумные, пафосные ящеры. Надерутся жидкой лавы у вулкана и носятся, рыгая пламенем, всем покой нарушая. Не то что мы, саламандры, существа утонченные и камерные.

Цин-Цин улыбнулась, не переставая мягко перебирать струны, извлекая хаотичный, но приятный набор звуков.

— Это не про них, а про ощущение, моя вредная огненная. Про мощь, которую можно услышать лишь в тишине. Или почувствовать в сердце.

— В моем сердце я чувствую лишь приятное жжение после обеда и легкую тошноту от твоей сентиментальности, — буркнула Фырка, переворачиваясь на другой бок. — Сыграй лучше что-нибудь бодрое. А то я тут усну, и потом всю ночь буду ходить и ловить пауков под кроватью.

— Как пожелаешь, моя маленькая вредина, — покорно вздохнула королева.

Пальцы скользнули по струнам, намечая ритм более быстрой, танцевальной мелодии, которые обычно звучали в кабаках. Она чуть наклонила голову, приноравливаясь. Губы тронула улыбка. Она собралась с силой провести по струнам, чтобы вдохнуть энергию, но…

Раздался резкий, сухой, словно треснувшее сердце, звук. Лязг!

Одна из басовых струн, не выдержав внезапного напряжения, лопнула. Эластичная мифрильная проволока, сорвавшись, со свистом рассекла воздух и больно хлестнула Цин-Цин по руке. Но это было не главное. Резкий рывок заставил массивную арфу качнуться. Она пошатнулась на своем изящном основании, и Цин-Цин, инстинктивно пытаясь ее удержать, лишь усугубила ситуацию. Раздался глухой удар о пол, и тишину разорвал отчетливый, сухой звук ломающегося дерева.

Наступила мертвая тишина. Даже Фырка вскочила на всех четырех лапках, ошеломленно уставившись на место катастрофы. Из ноздрей вырывался дымок.

Королева застыла, не в силах пошевелиться. Ее широкие рукава безвольно лежали на коленях. Перед ней, на роскошном ковре ручной работы, находилась ее арфа. Искривленная, жалкая, с торчащей, как сломанная кость, испорченной резной ножкой. Серебряные струны беспомощно дребезжали, затихая, будто оплакивая свою хозяйку.

— Вот черт, — прошипела Фырка, первая нарушив молчание. — Ну ты и лопухнулась, Цинька. Эрик бы такого не одобрил.

Именно это замечание, едкое и беспощадно точное, вывело королеву из ступора. Она медленно поднялась, не глядя на саламандру, и опустилась на колени перед поверженным инструментом. Дрожащими пальцами она коснулась места слома. Срез был неровным, шероховатым. Осколки резного дерева, еще секунду назад бывшие частью изящного узора, уродливо торчали в разные стороны.

— Ты что собираешься делать? — раздался сбоку любопытный хриплый голосок.

Фырка, подойдя поближе, с любопытством разглядывала катастрофу, поводя носом и испуская легкие дымчатые колечки. Цин-Цин не поднимала головы. Ее взгляд был прикован к повреждению.

— Хочу починить, — тихо произнесла она.

Фамильяр фыркнул, и на этот раз из ее ноздрей вырвалось настоящее пламя, опалившее край ковра.

— Выкинь ты этот хлам. Прикажи слугам принести другую арфу. Побольше и позолоченнее. Или ящ-щ-ще.

Саламандра громко чихнула, выпустив огонёк пламени.

— Мне эта вещь дорога.

Голос королевы стал чуть жестче. Она вспомнила, как много времени назад, вечерами любила играть именно на этом инструменте Эрику и детям, ещё совсем маленьким.

— Она у меня ещё с тех пор, как я играла по вечерам Эрику, — решила пояснить правительница.

— Хм, сейчас просто расплачусь, — скептически изогнула шею саламандра, явно не проникнувшись прошлым своей хозяйки. — Тогда прикажи слугам, чтобы они отнесли её к мастеру арф и приказали починить. У него и руки на своём месте, и глаза не заплаканные. Он за пару часов всё приладит, не то что ты, со своим королевским достоинством.

Цин-Цин наконец оторвала взгляд от арфы и посмотрела на свое отражение в полированной поверхности другой, уцелевшей ножки. В нем угадывались усталость и упрямство.

— Нет, — сказала она с неожиданной для самой себя твёрдостью. — Я сделаю это сама. Эрик… он учил меня обращаться с деревом. Говорил, что правитель должен уметь не только разрушать, но и создавать. Или хотя бы чинить то, что сломал.

Фырка замерла на месте. Глаза-угольки расширились от искреннего изумления.

— Вот как? — прошипела она после паузы. — Ну, если ты решила поиграть в простую смертную, то давай, играй. Только предупреждаю: если ты вся перемажешься в этом липком клее, я к тебе на колени не пойду. Мне мою чешую жалко. И потом, кто будет отмывать этот ковер? Кто, я спрашиваю?

Но Цин-Цин уже не слушала вечное брюзжание питомца. Она поднялась. Отряхнула шелковую ткань своего синего платья, жест абсолютно автоматический, бессмысленный в данной ситуации, и дернула за шнурок звонка.

Через несколько мгновений в дверь бесшумно вошла юная служанка с опущенными глазами.

— Ваше Величество, вы звали?

— Принеси мне, — начала Цин-Цин, задумавшись на секунду, — новый набор струн для арфы. И… столярный клей. Лучший, какой есть во дворце.

Девушка удивлённо кивнула, а потом ее взгляд упал на лежавший на полу инструмент. Глаза служанки округлились от ужаса и сочувствия.

— О, боги! Бедная арфа! Не беспокойтесь, Ваше Величество, мы немедленно отнесем ее к мастеру Элхоффу! Он творит чудеса с деревом, он…

— Мне нужны просто струны… И клей.

— Лучше, ваше величество, отнести к мастеру, который знает своё дело.

— Я сказала, принести струны и клей.

Голос Цин-Цин остался ровным, но в нем появилась сталь, та самая, что заставляла трепетать советников на военных советах. Она не повышала тона, но каждый звук был отточен и холоден, как лезвие кинжала.

— И сделать это сейчас. Без дальнейших предложений. Немедленно.

Служанка побледнела, как полотно, и бросилась прочь, словно за ней гнался огнедышащий дракон. Что, впрочем, было недалеко от истины. Фырка с явным удовольствием выпустила ей вдогонку струйку дыма.

— Прекрати баловаться, пока ты мне здесь что-нибудь не подожгла, — погрозила пальцем саламандре королева.

Вскоре требуемое было доставлено. На серебряном подносе лежали сверкающие новые струны и небольшая, но увесистая баночка из темного стекла с густой, янтарной жидкостью. И началось действо, от которого Фырка не могла оторвать заворожённого взгляда, смешивая ехидство с неподдельным интересом.

Цин-Цин, отбросив королевское величие, уселась на ковре прямо перед поверженным инструментом, скрестив длинные ноги. Она сняла с себя дорогие кольца, закатала широкие рукава своего великолепного платья, обнажив тонкие, бледные запястья. Первая же попытка нанести клей на сломанную поверхность закончилась плачевно. Густая масса капнула ей на шелковое синее полотно, оставив жирное, неопрятное пятно.

— Проклятье!

— О-хо-хо! — просипела Фырка, устроившись на своем пуфе, как в партере. — Началось! Королева-сапожник! Смотри, не перепутай клей с вином для гостей, а то потом придется оттирать язык. Хотя…

Саламандра на мгновение задумалась.

— с твоими-то гостями, может, и незаметно будет.

Цин-Цин стиснула зубы и продолжила работу. Она пыталась совместить осколки, но они не желали становиться на место. Клей тянулся мерзкими липкими нитями, пачкая ей пальцы, руки, а одна особенно упрямая капля даже капнула на пол. Фырка фыркнула.

— Аккуратнее там! Это же не государственная печать, которую можно тыкать куда попало. Хотя… глядя на последние твои указы, я не уверена.

— Может, тебе стоит хоть немного помолчать? — сквозь зубы процедила Цин-Цин, с силой прижимая две детали друг к другу.

Пальцы у нее дрожали от напряжения.

— Что? И лишить себя самого зрелищного представления со времен бунта лесных нимф? Ни за что!

Саламандра блаженно растянулась, слегка помахивая хвостиком.

— Смотри-ка, у тебя уже целая паутина из этой липкой дряни между пальцами. Красиво. Очень по-королевски. Прямо как те шелковые перчатки, что тебе гномы подарили, только… функциональнее.

Цин-Цин игнорировала ее. Она с ожесточением втирала клей в щель, пытаясь заставить дерево срастись. От напряжения на ее идеально гладком лбу выступили мелкие капельки пота. Синее платье стало выглядеть так, будто королева собственноручно разгружала телегу со смолой. Казалось, еще немного, и она сама приклеится к арфе, и тогда уж точно придется вызывать мастеров, чтобы отделить монаршую особу от музыкального инструмента.

Но она не сдавалась. В ее глазах горел тот самый огонь упрямства, который когда-то заставлял целые вражеские армии отступать перед ней. Теперь его мишенью стала всего лишь одна сломанная резная ножка.

Закусив нижнюю губу, вся в напряжении и с каплей пота на виске, Цин-Цин пыталась совместить скользкие, липкие от клея детали, когда дверь в ее покои распахнулась без стука.

На пороге замерла Календис. В одной руке она сжимала сверток пергаментов с королевской печатью, другой придерживала скользящее по полу платье. Ее глаза, обычно такие ясные и уверенные, расширились от неподдельного изумления. Рот приоткрылся, но слова застряли в горле.

Цин-Цин вздрогнула от неожиданности, чуть не уронив хрупкую деталь. Фырка, наблюдавшая за процессом с видом злобного критика, лениво подняла голову.

— Мама? — наконец выдавила Календис, и ее голос прозвучал неестественно высоко. — Что… что это?

— А на что это похоже? — прошипела Фырка, выпуская дымное колечко. — Это выглядит как великая королева, лично ведущая переговоры с куском дерева. И, на мой взгляд, дерево пока выигрывает.

— Я чиню арфу, — просто сказала Цин-Цин, возвращаясь к своему занятию.

Пальцы, перемазанные янтарным клеем, снова обхватили изогнутую ножку.

— Чинишь… — сделала шаг внутрь Календис, оглядывая комнату с видом человека, заставшего близкого взрослого родственника за игрой в куклы.

— Угу. Чиню.

На столе лежали струны, на ковре красовалось несколько свежих клеевых пятен, а от ее матери пахло сосновой смолой, а не цветами и властью.

— Мама, ты шутишь? Где слуги? Где мастер? Почему ты это делаешь сама? Боги, если кто-то из послов войдет…

— Послы обычно стучатся, — парировала Цин-Цин, не глядя на дочь. — В отличие от некоторых…

— Но это же не королевское дело! — вырвалось у Календис.

Она отложила пергаменты на ближайший стол и жестом, полным отчаяния, указала на арфу.

— Ты, сердце и голос нашего народа. Твои руки должны подписывать указы, держать скипетр, а не… Не возиться с этим столярным клеем! Выглядишь ты, прости, как подмастерье после пожара в мастерской!

— А по-моему, она выглядит живее, чем за последние пятьдесят лет, — вставила свое слово Фырка, перекатываясь на другой бок. — По крайней мере, выражение лица осмысленное. А то обычно как у статуи, которой птицы на голову гадят.

Цин-Цин на мгновение оторвалась от работы, чтобы метнуть на фамильяра взгляд, полный раздражения.

— Наши предки, — произнесла она спокойно, обращаясь к дочери, — не гнушались ремесла. Король-воин Элронд III собственноручно выковывал свои мечи. А прадед наш, Аэтар, славился тем, что мог перетянуть любой лук в королевстве. Они считали, что руки правителя должны помнить, как создаются вещи, а не только как их уничтожают или используют.

Календис фыркнула, и в этом звуке было столько же неуважения, сколько и в самых ядовитых комментариях Фырки.

— То были другие времена, мама! Тогда короли лично вели армии в бой и спали в походных палатках. Сейчас трон держится на дипломатии, на тонком управлении, на имидже! Что подумают люди, если увидят тебя в таком… Виде? Они подумают, что ты не в себе. Или что двор настолько обнищал, что королеве приходится работать плотником!

— Может, тогда им стоит меньше смотреть в замочные скважины в покои своей королевы? — огрызнулась Цин-Цин, в сердцах с силой вдавливая деталь на место.

Раздался щелчок, и две части ножки, наконец, сошлись. Криво, с заметным швом, но сошлись.

— Или ты считаешь, что мнение каких-то сплетников важнее моего желания что-то починить своими руками?

— Я считаю, что твой долг, думать о королевстве! — вспылила Календис. — Я пришла обсудить с тобой новый лесной указ! Гномы требуют увеличить квоту на вырубку дубрав для своих печей, а дриады грозят наслать засуху на их рудники! Это важно! А ты… Ты играешь в плотника!

— Она не играет, она вспоминает, — неожиданно серьезно сказала Фырка. — Вспоминает того, кто научил ее держать стамеску. А твои дубы и гномы никуда не денутся. Подождут.

Цин-Цин посмотрела на саламандру с безмолвной благодарностью. Затем, собрав остатки воли, она аккуратно, чтобы не сместить склеенную конструкцию, поставила арфу вертикально. Та стояла. Криво, один бок был заметно выше другого из-за неудачно подложенного под низ клочка пергамента, но стояла.

Королева облегчённо выдохнула. Руки дрожали от напряжения, платье было безнадежно испорчено, в волосы попали капли клея. Но на ее лице появилось выражение глубочайшего, почти детского удовлетворения.

— Вот, — повернула она арфу к дочери, демонстрируя свою работу. — Готово.

Календис, все еще пылая негодованием, критически окинула творение матери взглядом. Ее губы недовольно поджались.

— Это выглядит довольно уродливо, мама. Шов виден за версту. Она никогда уже не будет прежней.

Старшая дочь всегда была прямолинейна. Что думала, то и говорила. Но Цин-Цин не стала спорить. Она медленно провела пальцем по шершавому, неровному шву, скрепившему когда-то идеальную резьбу. Ее взгляд стал отрешенным, будто она смотрела не на криво склеенное дерево, а вглубь веков.

— Возможно, — тихо согласилась королева. — Но некоторые вещи не должны быть идеальными, чтобы быть ценными. Иногда шов, трещина или след- это и есть история. Это и есть подлинность. Это напоминание о том, что все можно починить. Если очень захотеть.

Она посмотрела на дочь, и в ее синих глазах, уставших от власти, но в этот миг таких ясных, не было ни гнева, ни укора. Было лишь спокойное принятие.

— Некоторые вещи, дочка, не должны быть идеальными, чтобы быть ценными.

Календис задержала на ней взгляд, потом на кривой арфе, на довольной Фырке и на пятнах клея на королевском ковре. Что-то в ее осанке дрогнуло. Она не извинилась, не согласилась. Она просто покачала головой, подобрала свои пергаменты с лесным указом и, не говоря больше ни слова, развернулась и вышла. Но шаги ее были уже не такими гневными, какими были при входе.

Цин-Цин осталась одна в тишине покоев, нарушаемой лишь потрескиванием огня в камине и довольным похрюкиванием Фырки.

— Ну что, довольна? — поинтересовалась саламандра. — Отвоевала право пачкать руки. Теперь королевство точно не рухнет.

Королева не ответила. Она дотронулась до одной из струн. Звук вышел тихим, немного дребезжащим, неидеальным. Но живым.

Цин-Цин улыбнулась. Цена ее маленькой, частной победы, испорченное платье, недоумение дочери и вечные насмешки фамильяра, показалась ей до смешного малой.