Эхо тишины

Я всегда верил, что слова могут пробить любую стену, острые, как клинок, звонкие, как колокол. Но когда мы с другом, с позывным Поручик, уже отработавшим пару контрактов в БАРС-19, загрузили старенький бронированный микроавтобус — верный служака, что когда-то возил инкассаторов, пока его не списали и не выкупил Поручик, — всем, что так нужно на фронте, и отправились в Луганскую Народную Республику, я понял: слова — лишь отголоски, слабые волны против грубой правды жизни. Правда дышит в людях — в тяжести их взглядов, в трещинах, что паутиной покрывают их дома, в тишине, разрываемой далеким громом. Я искал пульс тех, кто живет там, где война — тень, где цепляются за бытие, пока смерть шепчет у затылка.

Дорога по Луганской области удивила — ровная, свежий асфальт блестел под солнцем, словно вызов израненной земле. Когда фронт отодвинулся, местные с упрямой решимостью чинили всё, что могли: дороги, трубы, хрупкие каркасы нормальности. Передвигаться можно было только днем, ведь с одиннадцати вечера до четырех утра наступал комендантский час, окутывая дороги тишиной и мраком. На блокпостах стояли военные и гражданская полиция, форма опрятная, взгляды цепкие, но теплые. Они проверяли документы, подсказывали путь, провожали кивком или улыбкой, полной молчаливой благодарности.

К обеду мы доехали до части БАРС-19. Нас тепло встретили бойцы, их лица были обветрены, но глаза искрились живой энергией. Они разгружали микроавтобус с четкой грацией, перебрасываясь шутками, словно гранатами, их смех был острым, живым. Поручик обменивался с ними кивками, хлопками по плечу — братья, связанные прошлыми боями. Узнав о нашем приезде, примчался комбат, широкоплечий, с короткой бородой, с позывным Грузин. Он крепко сжал мне руку. «Григорий Игоревич, от всей души благодарю вас с Поручиком за то, что добрались до нас, привезли поддержку. Это бесценно. А эти треугольные конверты с письмами, полными стихов, написанных для нас, бойцов на передовой, — они как маяки, что греют душу в этой тьме», — сказал он, и в его голосе дрожала неподдельная теплота, а глаза пылали огнем, будто эти строки, рожденные в далеком Питере, стали для них броней, сплетенной из слов.

Нас накормили горячим борщом, пахнущим домом, и свежим хлебом, от которого веяло чем-то давно забытым, мирным. Они предложили остаться на ночь, и мы согласились — утром дорога безопаснее, да и усталость давала о себе знать. До и после обеда я долго разговаривал с бойцами, слушая и записывая их истории — о боях, потерях, о том, как держатся за эту землю. Их слова, грубые и честные, складывались в мозаику войны, где каждый осколок был пропитан болью и надеждой. Лишь после этого мы с Поручиком сели в микроавтобус и отправились на встречу с Оксаной. Комбат напутствовал нас: «Поезжайте осторожно», — и в этом напутствии была не просто забота, а вера, что мы понесем их историю в мир.

Еще в Питере я переписывался с Оксаной, чьи стихи оставили глубокий отпечаток в душе. Мы познакомились на фестивале мелодекламации «Петербургский ангел», который я годами организую с Михаилом Ивановичем Вэем. Оксана, финалистка, стояла на сцене, и ее слова — живые, пронзительные — сплетали боль и надежду в полотно, заставившее зал замереть. Теперь я ехал в ее мир, в город Стаханов, где она работает. Живет она в Кировске, где поэзия и выживание танцевали хрупкий вальс.

Автовокзал в Стаханове опроверг мои ожидания. Никакой грязи, хаоса — чистые полы, мягкий гул кондиционера, аромат свежемолотого кофе, пропитавший воздух. Этот островок порядка у самого фронта казался миражом. Коммунальные службы творили чудеса, стирая следы прилетов с дерзкой быстротой, будто бросая вызов разрушению. На скамье сидела Оксана, ее лицо хранило тихую силу. Рядом прижималась десятилетняя Кира, листая потрепанную книгу. Оксана работала в учреждении, державшем этот прифронтовой городок на плаву — обеспечивала воду, свет, связь, нити, связывающие людей с надеждой. «Григорий, поэт и журналист», — сказала она с легкой улыбкой, заметив блокнот. «Пиши нашу правду — мою, Киры, не сагу о героях. Пиши, как мы живем».

Она протянула мне конверт, аккуратно сложенный, с чуть помятыми краями. «Это от Киры, — сказала она тихо. — Ее стихи. Прочитай». Я открыл конверт и медленно, вдумчиво прочитал строки, написанные детским почерком, но с недетской глубиной. Слова, простые и честные, ударили в сердце, как звон колокола в тишине:

Мне десять лет. И десять лет — война.
Мне канонада служит колыбельной.
Представьте, взрослые, всего лишь на мгновение —
Всю жизнь свою прожили вы без сна.
Все двадцать, тридцать, сколько ваших лет?
Прожили вы в надежде на спасение.
Представили? Не нужно сожалений,
Вы просто сделайте, чтоб мы не знали бед.
Нам очень хочется под мирным небом жить
Со мною согласятся все ребята.
Вам деды мир вернули в сорок пятом
Мы просим этот подвиг повторить!

Я поднял взгляд на Киру, все еще уткнувшуюся в книгу, и почувствовал, как ее слова, такие взрослые для ее десяти лет, оставили во мне след, глубокий и болезненный. Оксана смотрела на дочь с гордостью, смешанной с тенью тревоги. «Пиши это, Григорий. Пусть знают», — повторила она, и ее голос был как струна, натянутая между болью и надеждой.

Оксана рассказала о 2016-м, когда война была лишь шепотом в новостях. «Слышишь: террористы, сепаратисты. Споришь в сети, праведный и уверенный. Потом фронт ближе — и нет воды. Совсем. Очереди у колодцев, ведра на пятый этаж, руки горят. Соседи со скважинами — спасители. Думаешь: потерпим, пройдет». Ее голос дрожал не от страха, а от усталости, въевшейся в кости. Кира, не отрываясь от книги, слушала, будто это была чужая история.

Оксана вспоминала, как фронт подполз к соседнему городу. «Орудия гудят, как буря вдали. Подруга звонит: ‘Обстреляли Первомайск, окна в щепки’. Десять километров. Собираешь сумку — документы, теплые вещи для Киры. Она у порога. Воды нет, таскаешь ведра». Потом сирены, рокот самолетов. «Хватаешь Киру, сумку, бежишь в подвал. Соседи, лай собак, шипение кошек. Через полчаса — назад, царапины от кошки, но жива». Кира чуть улыбнулась, словно вспомнила те когти.

Город захлебнулся паникой. «Семьи бежали, скупали билеты, думали — на неделю. Мы с Кирой остались. Куда идти? Работа, дом, наш город». Военные, блокпосты, комендантский час. «Паспорт всегда в кармане. Выстрелы — вздрагиваешь. Друзья исчезают, магазины пустеют. Но я иду на работу, Кира — в школу, когда она открыта. Воды нет, ведра, пятый этаж». Оксана улыбнулась мягко: «Кира научилась таскать маленькое ведро. Моя гордость».

Война стала привычкой. «Учишься ее музыке: ‘Грады’ шелестят, как листва, гаубицы звенят, минометы глухо бьют. Закрываешь помидоры под выстрелы, шепчешь: может, не убьют? Будет что есть зимой». Первая бомбежка города все перевернула. «Едешь в автобусе, военные говорят: ‘Город под огнем, ждите’. Звонишь домой — связь рвется. Наконец: Кира с бабушкой живы, но в дом, говорят, попали. Идешь по стеклу, оно хрустит, как иней. Темно, света нет. Квартира цела, но страх липнет, как сырость». Она переехала к родителям — там погреб, сирена ближе. «Бегаешь туда при обстрелах, потом — кормить кошку на пятом. Успокоительное, вино на закате. Писала стихи, чтобы не сойти с ума».

Потом — усталость. «Подвалы надоедают. Возвращаешься на пятый — там тише. Новости тошнят, политика душит. Хочешь сна, тишины. После обстрела — дозвониться до родных, сим-карты всех операторов в сумке». Работа была якорем. «Горжусь, что держим связь, люди слышат голоса близких. Кира рисует в школе — цветы, солнце, мир». Фатализм: иконки на окнах, вера в капризы судьбы. «Новый год — елка, срезанная осколком. Шампанское, куранты, одно желание: мир. Без фейерверков — нервы не те».

Перемирие 2015-го. «Сначала не веришь, шагаешь под гул пушек. Потом — тишина. Чинят трубы, вода течет — эйфория. Кира смеется, плещется в ванне». Друзья возвращались, школы открывались. «Смеешься над старыми страхами, находишь смешное в тех днях». Но перемирие хрупкое. «Снова выстрелы. Сил бояться нет. Идешь на работу, Кира — в школу. Воды нет, ведра. Решаешь проблемы по мере». В 2022-м: «Понимаешь — не зря держались. Нужна победа, конец этой лихорадки».

Оксана погладила Киру по голове, голос упал до шепота. «Примерив смерть, острее любишь жизнь», — продекламировала она, обнажив душу поэта. «Пиши это, Григорий. Пусть знают».

Позже, рядом со складом, под маскировочной сеткой, где удобно расположились стол и скамейки, я сидел с бойцами БАРС-19. Поручик — рядом, его спокойствие как якорь, надежный и непоколебимый в этом шторме, но его постоянные шутки, приколы и забавные рассказы из прошлых контрактов то и дело вспыхивали, как искры в полумраке, поднимая настроение и разгоняя тени усталости. Один из них, с обветренным лицом и хриплым голосом, предложил сесть ближе и начал говорить. Бойцы поделились, что их товарищ, Александр Добрый, собрал их жизни в книге «БАРС-19» — шершавой, как их руки, летописи, где каждый рассказ — это шрам, выжженный войной. Добрый не был с нами, но его слова, словно призрак, витали в воздухе, оживляя их боль и стойкость. «Григорий, послушай, как оно было», — сказал боец, и его голос, пропитанный дымом и усталостью, унес меня в их мир.

Ветер

Лето 2022-го началось с полигона в Ростове. Пыль забивала легкие, пот заливал глаза, а голос командира Ветра, словно буря, гнал их вперед. «Мы бегали, стреляли, падали, — рассказывал боец, теребя край рукава. — Ветер смотрел на нас, стариков за сорок, и говорил: ‘Половина из прошлых батальонов — ‘двухсотые’, треть — ‘трехсотые’. Это вам не 2014-й’. Мы знали, что идем в мясорубку». Потом — дорога в Славяносербск, где асфальт сменялся разбитыми тропами, усеянными остовами танков и минами, что таились, как змеи в траве. Они везли помощь в Золотаревку, где старики, цепляясь за руки бойцов, плакали, вспоминая СССР, будто он был вчера. «Мы раздавали им воду, консервы, а пули свистели над головой. Т-4 летел, как молния, и мы молились, чтобы не зацепило».

Пыль

Пыль стала их спутником, липла к коже, забивала поры, застилала глаза. «Ночь на аэродроме в Миллерово — как Сахалин в молодости, — говорил боец, усмехнувшись. — Холод, сырость, но спишь, как убитый». В Славяносербске местные угощали вишнями, но радость гасла, когда встречали возвращающихся с передовой — лица черные, глаза пустые, потери у фабрики тяжелые. Колонна растягивалась, часть терялась, приходилось петлять мимо Лисичанска, где враг еще держал позиции. 28 июня в Мирной Долине их накрыл минометный обстрел. «Поле открытое, бежать некуда, — рассказывал он, стиснув кулаки. — Мины падали, как град, а мы гнали, пыль — как завеса. Чудом проскочили».

НПЗ

На Лисичанском нефтеперерабатывающем заводе они укрылись среди руин — лабиринт труб, бетона и ржавых бомб стал их крепостью. В разведке с Родей и Дедом, ветеранами Донбасса, они ползали по зарослям, собирая трофеи — западное оружие, брошенное украинцами. «Родя молчал, как камень, Дед шутил, но глаза у обоих стальные, — вспоминал боец. — Дед учил: ‘Слышишь, как мина шелестит? Падай’. И мы падали». Под Тополевкой взяли пленного — молодого, ошарашенного парня, который ждал зверств, но получил воду и сигарету. «Они думали, мы их резать будем, — усмехнулся боец. — А мы просто люди». НПЗ пылал, и в дыму рождался вопрос: зачем мы здесь? Но в спартанской жизни руин крепло братство, связанное общей судьбой.

Танк и грузовик

Однажды, под Лисичанском, их «Урал» с боеприпасами мчался по разбитой дороге. «Пыль стояла, как дымовая завеса, — рассказывал боец с горькой усмешкой, теребя сигарету. — И вдруг из этой мути выныривает танк, поперек пути. Водила, парень из Ростова, ругнулся так, что уши вяли, и врезался — бампер в хлам, а танк стоит, как скала. Мы выскочили, автоматы наперевес, думали — конец. А он пустой, двигатель холодный, брошенный. Хохотали потом, вытаскивая ‘Урал’, забрали с танка патроны, гранаты. Война, брат, — это не только пули, но и такие нелепые встречи, где железо бьет железо, а ты уходишь живым».

Сентябрь

14 сентября группа Игоря Гоши отступала под дождем, через минные поля. Они договорились с врагом на полчаса, чтобы уйти, оставив пленных у «Буханки». Шли молча, по грязи, мимо брошенной позиции «Угол», где нашли еду, боеприпасы, старое знамя. «Усталость — как свинец в ногах, — говорил боец. — Но дошли до Золотаревки, до церкви Святых Константина и Елены. Там еще эхо взрыва КамАЗа гудело — два месяца назад рванул, унеся полдюжины наших».

Сентябрь (продолжение)

В тот же сентябрь группа Андрея Классика несла тело Винни — «двухсотого» — через посадки. Дугар, Бесенок, Классик шли, спотыкаясь, под тяжестью носилок. Вспоминали НПЗ, тренировки с Эдом, первые разводы по постам. Но танк Т-64 и БМП накрыли их в посадке — 30-мм пушки косили ветки, Бесенок упал с пулей в голове, еще один лнровец погиб. «БМП ушли на ‘Шайбу’, — говорил боец, глядя в пустоту. — А мы отступали по Меловой Горе, терзаясь: почему не ушли раньше?» На «Шайбе» был ад — за пятнадцать минут позиция пала. Коля Наум (Море), Ваня Ломиadze (Лом), Саша Иванов (Фартовый), Элмир Хусаинов (Танкист), Багдат Бекбулатов (Бека), Дима Белоклоков (Малый) — все легли. Эвакуация оборвалась: носилки, крики, запах пороха. «Бесенок упал, Винни остался в траве, — шептал боец. — Не дотащили». Нехватка мин, артиллерии, оружия — враг брал легко, а высоты отвоевывали год.

Книга Доброго — это не гимн войне, а реквием по братьям и гимн их стойкости. Он писал о добровольцах, что не искали славы, но стояли насмерть, о предательстве Запада, что видел в русских лишь врагов, о цене, что платили за каждый метр земли. Война — грязь, боль, но и братство, что держит их вместе. Боец замолчал, глядя в пустоту. «Держимся — за Оксану, за Киру».

Уезжая, с Поручиком, молчаливым рядом, но с его шутками, что все еще звенели в ушах, я вез их голоса, тяжелые, как камень. Война — этапы безумия: ведра на пятый этаж, сирены, тишина как дар. Но эти люди научили: примерив смерть, любишь жизнь с неистовой силой. Я сплету их историю — не для славы, а чтобы мир услышал эхо их сердец.