Девушка со скамейки

   Милки — белая болонка трёх лет — бежала впереди меня по аллее парка, лишь изредка оборачиваясь, чтобы убедиться, что я не отстал. Иногда она останавливалась и обнюхивала предметы, привлёкшие её внимание или просто показавшиеся интересными.
   На секунду я отвлёкся на шум промчавшегося в стороне скутера, а когда мой взгляд вернулся к Милки, то увидел, что она осторожно обнюхивает ноги девушки, одиноко сидевшей на скамейке.
— Она не кусается! — я бросился вперёд, чтобы схватить — если потребуется — собачку на руки. Но этого не потребовалось. Девушка весьма благосклонно отнеслась к тому, что её ноги обнюхивают, а на мой возглас повернулась и спокойно сказала:
— Я знаю.
   Её голос поразил меня. Он был наполнен простотой, искренностью, мелодичностью, добротой. Если бы кто-то рассказал мне прежде, что одно слово может остановить, заставить забыть обо всём, что меня окружало, я бы просто посмеялся над таким романтически-наивным предположением.
   Я не шевелясь смотрел на девушку. Каштановые волосы, подстриженные «каре», аккуратное голубое с серебром платье чуть ниже колен, белые босоножки, которые и обнюхивала Милки. Глаза были скрыты за дымчатыми очками.
   Милки уже перестала изучать ноги девушки и уселась, смотря выжидательно на меня. Возникла неловкая пауза, и девушка сама пришла мне на помощь, разрядив обстановку:
— Как зовут вашу собаку?
— Милки, — ответил я, не отрывая глаз от девушки.
   Нам с Милки нужно было продолжать путь по нашему каждодневному маршруту, но мои ноги словно приросли к земле.
— Вы хотите задержаться, но не можете придумать повод, — сказала девушка. И тут же добавила: — Я до неприличия откровенна. Такой характер, ничего не могу с собой поделать. Иногда из-за этого попадаю в комические, и не только комические, ситуации.
   Оцепенение прошло. Я подошёл и попросил разрешения присесть рядом.
— Вы хотите сказать, что если я скажу «нет», то вы просто пойдёте дальше? — на её лице появилась усмешка, словно она была в восторге от придуманного вопроса.
— Нет, я усядусь на скамейку напротив и буду смотреть на вас долгим, немигающим взглядом…
— Как удав на кролика?
— Ни в коем случае. Как Чеширский Кот на Алису.
   Она чуть подвинулась, и я уселся рядом.
— Забавно, — сказала она. — Меня ещё никто не сравнивал с Алисой из сказки.
   Мы разговорились. Тут же выяснилось, что её зовут Эммой и что она оказалась на этой аллее почти что случайно: около её дома идут какие-то аварийные работы, сидеть в шуме ей не хотелось, и она ушла в парк.
   Я попытался отгадать её профессию. Это её развеселило.
— Однажды я услышала такой шутливый вопрос: кто выше — самый низкий из высоких или самый высокий из низких? Несмотря на кажущуюся комичность такой формулировки, математики дают точный ответ. Также и у меня: работа связана и с искусством, и с наукой, но я не только не могу сказать, чего в моей работе больше, я даже боюсь размышлять над этим. Боюсь повторить печальный опыт многоножки, задумавшейся над тем, в каком порядке ей переставлять ноги.
   Наша беседа лилась легко и непринуждённо. Казалось, что мы знакомы уже целую вечность — просто так получилось, что кто-то из нас был в отъезде, и теперь, после этой случайной разлуки, мы не можем наговориться.
   Через полчаса Милки начала скулить: ей стало скучно. Эмма заметила это.
— Тебе пора уходить. У Милки не получается поучаствовать в нашем разговоре, и ей досадно.
— Ты уже собираешься домой? Я могу тебя проводить?
— Нет.
   Интонация, с которой она сказала простое «нет», меня поразила. Это была не просто категоричность такого масштаба, которого я не ожидал, это прозвучало как приговор. И словно в компенсацию проявленной жёсткости она немного улыбнулась и добавила:
— До свидания. Милки хочет домой.
   Интонация, с которой это было сказано, указывала сильнее слов, что она предлагает мне встать и уйти.
   Некоторое время я продолжал сидеть молча. Её лицо изменилось, стало каким-то отсутствующим. Но отсутствовала не она; для Эммы отсутствовал я! Она вела себя так, словно меня здесь не было!
   Лишь благодаря остаткам чувства собственного достоинства я сумел встать и, сделав прощальный кивок, направиться к дому. Первые шаги были особенно трудными, до боли хотелось обернуться и посмотреть на её реакцию. Милки, рванувшаяся вперёд так, что я побоялся потерять её из виду, не дала мне это сделать. Я догнал собаку и с каким-то злорадным удовольствием прицепил к ней поводок.
   О чём я, собственно, размечтался? Что если эта девушка понравилась мне, то я тотчас же понравлюсь ей? Разве это симметрично? Мир был бы иным, если симпатия передавалась от одного человека к другому с такой же лёгкостью, с какой передаются слова! И нечего переживать! Жизнь прекрасна, солнце светит (если не спряталось за облаками), и у меня прекрасная жизнь, в которой есть всё — любимая, хоть и не очень денежная, работа, квартира, пусть и небольшая. Есть друзья и есть та, кто никогда меня не оставит и не предаст — белая болонка по имени Милки!
   Мне хотелось поскорее попасть домой, и я почти тащил на поводке упирающуюся собаку, которая не могла понять причину перемены моего настроения. В конце концов я взял её на руки, воздав попутно хвалу богу за то, что однажды мне подарили болонку, а не бульдога.
   Я спустил Милки на землю около подъезда — чтобы достать ключ. И в этот момент кто-то взял меня за локоть. Я обернулся.
   Рядом стояла Эмма.
— Прости, я обидела тебя! Сама не понимаю, какая муха укусила меня! Я тогда испугалась, что если я не оттолкну тебя в сию секунду, то не сумею это сделать никогда! И только когда ты скрылся за углом, я осознала, что произошло. Я бросилась за тобой, и какое счастье, что мне удалось догнать! Ещё секунда — и ты навсегда скрылся бы в этом доме! Не знаю, что бы тогда было со мной.
   Она вдруг отошла, нет, отскочила от меня на шаг.
— Это, наверное, неприлично, что я говорю всё так открытым текстом? Но я же предупреждала, что у меня проблема с тормозами: я говорю то, что думаю, не заботясь о последствиях. И вот сейчас…
   Я схватил её за руку.
— Это прекрасно! Искренность — это не недостаток, это дар богов!
— Да? — она подняла на меня голову.
   Я попытался заглянуть ей в глаза. Увы, не получилось. Мешали очки с толстыми дымчатыми стёклами. И я неожиданно подумал, что у неё проблемы со зрением.
— Прости меня, — ещё раз сказала она жалобным голосом.
— Ты не сделала ничего такого, за что должна просить прощения, — быстро сказал я. — Наоборот…
— Да?! — прервала она меня. — Тогда… Дай мне прийти в себя, хорошо? Завтра, в тот же час и на том же месте. И обязательно возьми с собой Милки!
   Она аккуратно высвободила свою руку из моей.
— Не забудь! На том же месте!
   И бросилась прочь необычной и лёгкой походкой — словно пыталась сама себя удержать от того, чтобы затанцевать.
   Не забудь!
   Разве о таком предложении можно забыть? Весь вечер я был под впечатлением этой встречи, пытаясь понять, в какой из моментов она была прекрасней: когда предложила присесть около неё или когда догнала меня у входа в подъезд? Я вспоминал сказанные ею слова, восстанавливал в памяти их звучание и мелодичность и поражался: неужели одной встречи достаточно, чтобы влюбиться?
   Я работаю в мастерской по ремонту музыкальных инструментов. На столе меня ждала французская скрипка девятнадцатого века, изготовленная в мастерской Шарля Буффе. Её уронили с балкона второго яруса, и она сильно пострадала: отломался гриф, а на верхней деке появилась трещина. Эта работа требует максимальной сосредоточенности и внимания, но воспоминания о встрече с Эммой терзали меня. Настроение моё поминутно менялось: то я жаждал, чтобы назначенное время наступило как можно скорее, то начинал бояться, что вторая встреча разочарует меня, а может, и её; о таких случаях я слышал немало, да и сам был тому свидетелем.
   В конце концов я отложил скрипку в сторону — ремонт такого инструмента, как и игра на нём, требует вдохновения — и занялся рутиной, не требующей вдохновения.
   Я подошёл к той скамейке немного раньше намеченного срока, чтобы не получилось так, что Эмма меня ждала. В одной руке у меня был букет белых и розовых гербер, в другой — поводок, на котором тащилась Милки, у которой сегодня не было настроения.
   Эмма уже была там. Она была в том же платье, что и вчера. При моём приближении вскочила, тут же схватилась за сумочку, с видом заговорщика вытащила из неё небольшую жевательную косточку для собак и протянула её Милки. И лишь затем взяла из моих рук букет.
— Ты не против? Я специально выясняла в зоомагазине, какое лакомство для собак лучше всего. Рассказала, что за собака. Мне посоветовали эту косточку. Чистит зубы и вкусно.
   Значит, она думала о предстоящей встрече, готовилась к ней! На душе стало тепло и приятно.
— Давай пройдёмся по парку. Благодаря Милки я его хорошо изучил и покажу тебе самые замечательные места, о которых многие даже и не догадываются.
— Нет, — решительно ответила она. — Мы, как и прошлый раз, проведём этот вечер на столь понравившейся нам скамейке. Во-первых, мне здесь очень нравится. А во-вторых, нельзя же тревожить Милки! Посмотри, как она занята!
   Милки улеглась на дорожке перед скамейкой и начала грызть косточку, зажав её передними лапами. Но если бы Эмма согласилась, я без секунды колебаний отобрал бы у Милки лакомство и велел идти со мной.
— Расскажи мне о себе, — попросила она. — Ты говорил, что твоя работа связана с музыкой, но, как я поняла, ты не музыкант. Кто же ты?
— Я мастер по ремонту музыкальных инструментов.
— Как интересно! Я слышала, что подобные профессии являются наследственными. Кто был твой отец?
— Почти так. Мой отец был настройщиком роялей. Но сейчас таким ремеслом трудно прокормиться — люди почти не покупают пианино и рояли с деревянной декой, электронный инструмент дешевле и занимает меньше места. И я занялся струнными инструментами — гитарами, скрипками, альтами и так далее.
— И ты умеешь играть на всех этих инструментах? — в её голосе прозвучало восхищение.
— Конечно, — с гордостью сказал я. — У меня за плечами консерватория…
   Если честно, то я учился в консерватории, но не закончил. Ушёл с третьего курса, окончательно решив, что займусь музыкальными инструментами. Но зачем ей рассказывать такие детали?
   Она сидела вполоборота ко мне, следила за каждым моим движением, и я ощущал, что никогда ещё у меня не было такого внимательного собеседника. Я положил руку ей на коленку, она словно не заметила этого — значит, ей это было приятно. Порой Эмма перебивала меня вопросами, некоторые из них казались наивными, но за ними угадывалась изрядная эрудиция.
— Может, мы пройдём в кафе, что у входа в парк?
— Нет, — тут же сказала Эмма. — Не сегодня. Не обижайся, это никак не связано с тобой. Просто…
   Она запнулась и жалобно посмотрела на меня сквозь очки с дымчатыми стёклами.
   Я решил сменить тему.
— У тебя необычные очки.
— Ты заметил? Не удивляйся, просто у меня есть проблема со зрением. Обычный человек имеет широкий угол зрения — 180 градусов, я знаю простое упражнение, которое демонстрирует это. А у меня этот угол вдвое меньше. Поэтому я ношу такие странные очки. И, подобно жителям Изумрудного города, мне нельзя их снимать.
Она вздохнула.
— Я не идеальна. У меня есть масса недостатков, которые ты не замечаешь или не хочешь замечать. Если я тебе расскажу о них, ты встанешь и уйдёшь, не попрощавшись.
— Ты в этом уверена? Кто-то вчера рассказывал о своей запредельной откровенности.
— Да, и ещё раз да! Хочешь сеанс запредельной откровенности? Рассказать, какое бельё я надела, направляясь на свидание?
   У меня не было сомнений, что если я скажу «да», то она расскажет. Может быть, и покажет. Предпочёл не провоцировать её.
— Иногда наши недостатки — это продолжение наших достоинств. Недостатки могут привлекать не меньше достоинств.
   Она фыркнула.
— Тогда я переборщила. А ты знаешь, откуда у меня этот недостаток?
— Нет, и ещё раз нет, — передразнил я Эмму. — Первое «нет» потому, что я не знаю. Второе — потому что не считаю искренность недостатком. Это твоя особенность, шарм. Человек, не имеющий шарма, словно… дерево, с которого ободрали всю листву. Голые, чёрные ветки.
— Ты льёшь бальзам на мои раны, — она снова стала весёлой. — Но я всё равно расскажу, откуда. В детстве я мечтала стать балериной. И меня отдали в балетную школу. А там нас учили не столько двигаться, сколько выражать свои эмоции через движение, танцы. И не только через движения. Говорили: «Вы должны раскрыть душу! Если не сумеете показать свои эмоции, свои чувства, свои переживания, то у вас ничего не получится!» Тогда я и поставила своей целью выработать в себе ту искренность, ту откровенность, которую я в шутку называю сейчас «запредельной». Правда же, получилось?
   С ней нельзя было не согласиться, и она с удовольствием стала рассказывать о тех трёх годах, которые посвятила балетной школе.
   В какой-то момент Милки начала скулить. Более того, стала аккуратно тянуть меня за штанину брюк, рассчитывая на мою немедленную реакцию.
— Наше время кончилось, — заметила Эмма. — Пора по домам.
— Зря я взял её…
— Не зря, а потому, что я попросила. А попросила я специально для того, чтобы наше свидание было не слишком длинным. Логично?
— В следующий раз я её не возьму, — сказал я с замиранием сердца. А вдруг она скажет: «В следующий? Ты полагаешь, что он будет?»
   Почему я боялся этого? С Эммой было легко и просто, за откровенность она платила откровенностью, не прятала эмоции и не боялась говорить то, что считала правильным и своевременным. Но что-то — я чувствовал это — оставалось за незримой гранью, путь к которой был для меня закрыт. Как и любая женщина, она была непредсказуемой, и эта известная и понятная черта женского характера вдруг предстала передо мной в ином, незнакомом ракурсе.
— Ты готов приходить сюда каждый вечер?
   Я не стал отвечать. Неужели ей это не понятно?
   Она на секунду задумалась.
— Мужчины обычно хотят всё и сразу. И ты такой?
— Да и ещё раз да, — повторил я фразу, сказанную ею часом прежде, пытаясь как можно точнее передать ту интонацию, чтобы она поняла, что я всего лишь передразниваю её. — Как бы ты относилась ко мне, если бы я довольствовался тем, что есть, не желая большего?
— Я бы подумала, что тебе со мной скучно. Но я вторглась в твою жизнь слишком стремительно. Если ты начнёшь рассказывать, что по вечерам, каких было немало до нашей случайной встречи, для тебя обычным было сидеть дома у компьютера или телевизора, то я не поверю. Когда ты мне скажешь, что завтра вечером занят?
— Завтра! И я ничего не придумываю. Послезавтра к восьми вечера я зван на торжественный ужин. Впрочем, если я приду не один, дверь передо мной не захлопнут.
— Размечтался! Впрочем, не скрою, мне очень приятно слышать такое. Ты даже не знаешь, насколько.
   Она встала, озадачив этим Милки, которая полагала, что Эмма и скамейка — это части одного целого.
— Проводи меня до автобуса.
Её просьба немного удивила меня. Я полагал, что она живёт где-то рядом. Не удержался и спросил:
— Тебе далеко ехать?
— Примеряешься, насколько хлопотно провожать меня до дома?
— Если ты согласна, чтобы я проводил тебя до дома, то я буду мечтать, чтобы он оказался как можно дальше…
— Вот это не надо, пожалуйста.
   Она взяла меня под локоть, и мы направились к выходу из парка. Держала она меня крепко, словно боялась, что я убегу.
— Завтра я прихожу без собаки, — предупредил я, — и мы пойдём в кафе.
— Одно из двух, — тут же засмеялась она. — Впрочем, я не категорична. Всё может быть.
   На автобусной остановке я попросил у неё телефон, но она отказалась.
— Вдруг что-то случится, и один из нас не сумеет прийти вовремя?
— Значит, такова была воля богов, — полушутя-полусерьёзно ответила Эмма. И, словно спохватившись, добавила: — Завтра я приду с мобильником, и ты продиктуешь мне свой номер.
   По дороге домой я размышлял об Эмме. Ни одна женщина не притягивала меня с такой силой, как она, и ни одна женщина не задавала своим поведением столько загадок. Скорее всего, её «запредельная откровенность» была лишь маской, за которой скрывалось что-то иное, но что — я не мог понять.
   Вечером, уже дома, я попытался представить её рядом с собой. Как она готовит ужин, расчёсывает Милки, изучает граммофонные пластинки из моей коллекции. И каждый раз сталкивался с ощущением, что это не её.
   И когда я уже ложился спать, в голову пришла совсем несуразная мысль: а вдруг она принцесса какого-нибудь загадочного королевства? Она привыкла, что у неё есть слуги, которые немедленно исполняют все её прихоти, поэтому она привыкла, что другие подстраиваются к ней, а не она к ним.
   В следующую секунду, уже посмеявшись над этой нелепой идеей, я понял, что поймал главное: она мягко и ненавязчиво диктует мне, каким я должен быть. И не допускает обратного воздействия: ни к кому она подстраиваться не собирается.
   Если в день после первой нашей встречи мне было сложно сосредоточиться на работе, то в день нашей третьей встречи я работал спокойно. Конечно, я думал об Эмме, но теперь я размышлял уже не о ней, а о том, как выстроить отношения с ней, чтобы понять, что это за человек.
   Я оказался в парке без пяти восемь. Свернув на аллею, где стояла наша скамейка, я замер. На ней сидела посторонняя пара — мужчина и женщина средних лет.
   Эммы не было.
   Я намеревался пройти мимо, направляясь к другой скамейке, но невольно замедлил шаг. Женщина что-то тихо говорила спутнику, указывая на меня. Тот кивнул, встал и шагнул ко мне.
— Простите… — начал он, но тут же замолк, словно не знал, как продолжить. Его глаза метались, как у человека, не решающегося начать разговор.
   Женщина вскочила с места, подошла ближе. Но и её голос задрожал, когда она начала:
— Вы ждёте Эмму?
   Сердце ухнуло. Было в её тоне что-то странное — не трагедия и не сочувствие, а скорее извинение.
— Да, — выдавил я. — Вы знакомы?
   Женщина опустила взгляд.
— Видите ли… Эмма — не совсем та, кем кажется.
   У меня внутри всё похолодело. В памяти всплыли её фразы: «Ты уйдёшь, не попрощавшись…», «Мне нельзя снимать очки…», её непривычная откровенность, будто отрепетированная. И её «нет», сказанное так резко, что ранило.
— Она… кто? — спросил я с трудом.
   Мужчина и женщина переглянулись.
— Мы работаем в компании «New Technical Industries». Эмма — не человек. Это наша экспериментальная разработка, интеллектуальная модель. Мы хотели проверить, способна ли она вызвать у собеседника симпатию… даже больше, чем симпатию.
   Женщина говорила всё быстрее, оправдываясь:
— Мы не думали, что всё зайдёт так далеко. Сначала мы радовались, что вы не заметили… Но вы отнеслись к ней так, как будто она живая. Мы не ожидали… Мы видели запись… И поняли, что переступили черту.
   Я почти не слушал. Перед глазами стояла Эмма. Её улыбка. Лёгкий смех. Тёплый голос. И слова, которые она произнесла вчера:
«…уйдёшь, не попрощавшись».
   Я повернулся и пошёл прочь.