Николай Карамзин
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В СЕМНАДЦАТИ ТОМАХ
Многотомная «История государства Российского» создана из старой орфографии основного текста и примечаний Николая Михайловича Карамзина с комментариями А.С. Пушкина, В. Г. Белинского, П. M. Строева, H. А. Полевого и многих друг историков.
Николай Карамзин
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
ИСТОРИЯ
ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО
Том III
1169-1238 гг.
Сост.: Н.В. Игнатков, Н.Н. Игнатков
Третий том посвящён важнейшим военно-политическим событиям, происходившим в России с 1169 г. до 1238 г. В 1224 г. Россия впервые узнает о татарах: автор рассказывает о Чингисхане и его завоеваниях, начале нашествия Батыя на русскую землю.
Андрей Боголюбский (Виктор Васнецов. Эскиз росписи Владимирского собора в Киеве, 1885—1896. Государственная Третьяковская галерея, Москва)
Том III. Глава I
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ АНДРЕЙ. Г. 1169-1174
Области Андрея. Набеги Половцев. Возвращение Мстислава в Киев. Кончина сего Князя. Война Андреева с Новымгородом. Мир. Набег Половцев. Кончина Глеба. Смерть вероломного Владимира. Киев отдан Смоленскому Князю. Сайгат, или трофеи Половецкие. Сын Андреев в Новегороде. Война с Болгарами. Ссора Андрея с Ростиславичами. Происшествия в Галиче. Свойство Мстислава Храброго. Осада Вышегорода. Коварство Черниговского Князя. Убиение Андрея. Мятеж в земле Суздальской. Ненависть к Андрею. Свойства его. Первая ересь. Злодей Епископ. Население Вятки.
Андрей властвовал тогда в четырех нынешних Губерниях: Ярославской, Костромской, Владимирской и Московской; отчасти, в Новогородской, Тверской, Нижегородской, Тульской и Калужской (1); располагал областию Киевскою; повелевал Князьями Рязанскими, Муромскими, Смоленскими, Кривскими, даже Волынскими; но Черниговские и Галицкий оставались независимы: Новгород также.
Мстислав Андреевич, утвердив дядю на престоле Киевском, спешил поздравить отца с сим важным завоеванием. Оставленный союзниками, Глеб с беспокойством услышал о множестве Половцев, вступивших в область Днепровскую (2). Изъявляя миролюбие, Послы их говорили: «Мы не хотим страшить вас; не хотим и вас страшиться. Присягнем же друг другу в любви и согласии!» Но когда Глеб осыпал дарами Половцев на левой стороне Днепра, чтобы скорее удалить опасность от двенадцатилетнего сына своего, Владимира, княжившего в Переяславле, в то самое время другие толпы сих варваров, бывшие у Корсуня, жгли и грабили церковные села, приписанные к Десятинному храму Богоматери. Глеб, не имея готового войска, хотел с малым числом гнаться за разбойниками, которые уже бежали к степям своим; но Берендеи не пустили его. «Государь Киевский (сказали они) не выходит в поле без сильной рати и без союзников. У тебя есть меньший брат и мы, верные слуги». Князь Михаил Георгиевич, взяв 100 Переяславцев и 1500 Берендеев, настиг Половцев; умертвил их стражу и начал битву. Берендеи и тут оказали усердие: схватили за узду коня Михаилова и говорили сему достойному брату Андрееву, что они идут вперед, оставляя его за собою как твердую опору. «Враги (по словам Летописца) превосходствовали числом, а наши мужеством: на всякое копие Русское было десять Половецких». Знаменоносец Михаилов пал в рядах, и неприятели сорвали его хоругвь с древка. Воевода Кяжеский, наткнув на оное шлем свой, бросился вперед и сразил знаменоносца неприятельского. Михаила ранили двумя копьями в бедро, а третьим в руку: Князь не думал о своих ранах, победил и привел в Киев 1500 пленных, освободив великое число Русских невольников.
Еще Глеб не мог княжить спокойно. Изгнанный из Киева Мстислав Изяславич, гордый, воинственный подобно родителю, считал свое изгнание минутным безвременьем и думал так же управиться с сыновьями Долгорукого, как Изяслав II управлялся с их отцом. Будучи союзником Ярослава Галицкого, он вступил с его полками в область Дорогобужскую, чтобы наказать ее Князя, Владимира Андреевича, ему изменившего (3). Владимир лежал на смертном одре: города пылали, жителей тысячами отводили в плен; в числе их попался в руки неприятелю и знаменитый пестун Княжеский, Боярин Пук. Напрасно ждав обещанного вспоможения от Глеба, несчастный Владимир умер, и разоренная область его досталась Владимиру Мстиславичу, столь известному вероломством. Сей недостойный внук Мономахов, ознаменованный стыдом и презрением, отверженный Князьями и народом, долго странствовал из земли в землю, был в Галиче, в Венгрии, в Рязани, в степях Половецких; наконец прибегнул к великодушию своего гонителя, Мстислава; вымолил прощение и с его согласия въехал в Дорогобуж, дав обет вдовствующей Княгине и тамошним Боярам не касаться их имения. На другой же день он преступил клятву, отнял у них все, что мог, и выгнал горестную невестку, которая, взяв тело супруга, повезла оное в Киев. Туда шел и Мстислав, усиленный дружинами Князей Городненских, Туровскою и Владимира Мстиславича; а нерадивый Глеб, в одно время сведав о кончине Владимира Андреевича и приближении Мстислава, отправил Игумена Поликарпа встретить гроб первого и спешил уехать в Переяславль, ибо сомневался в верности Киевлян. Но Давид бодрствовал в Вышегороде. К нему привезли тело Дорогобужского Князя, оставленное Боярами, которые не смели явиться в Киев, где они недавно злодействовали вместе с Суздальцами. Игумен Лавры, Поликарп, требовал воинов у Давида, чтобы вести за гробом коней Княжеских и держать знамя над оным. «Мертвым нет нужды ни в чести, ни в знаменах, - ответствовал Князь: - неприятель идет; моя дружина готовится к битве: даю тебе только Игуменов и Священников». Зная, что Мстислав уже близко и что народ волнуется в Киеве, Давид не пустил туда горестной супруги Владимировой, для ее безопасности; сам выжег окрестности своего города и ждал неприятеля.
Мстислав без сопротивления вошел в Киев. Граждане столицы и Берендеи встретили его как друга: первые искренно, вторые лицемерно, доброхотствуя Глебу. Не теряя времени, Мстислав приступил к Вышегороду; стал пред Златыми вратами, в садах; бился с утра до вечера, не жалея крови; хотел непременно взять крепость. Но союзники изменили ему. Воевода Галицкий объявил мнимое повеление своего Князя щадить людей и не стоять долго под Вышегородом. Другие также охладели в усердии; а Берендеи и Торки начали коварствовать явно. Видя ежедневно уменьшение войска, силу неприятеля и слыша, что Глеб идет с Половцами к Киеву, Мстислав снял осаду; удалился в Волынию с горестию, однако ж не без надежды быть впредь счастливее. Он действительно не замедлил снова ополчиться, узнав, что его племянник, Василько Ярополкович, разбитый Половцами, теснимый в Михайлове (близ Киева) и принужденный искать мира, выехал в Чернигов к Святославу Всеволодовичу (деду своему по матери); что Глеб и Давид с братьями разрушили до основания городок Михайлов, истребляя все памятники Мстиславова княжения в странах Днепровских. Но внезапная болезнь обезоружила сего Князя. Предчувствуя близкую смерть, он поручил сыновей брату Ярославу, взял с него клятву не касаться их Уделов и преставился в Владимире с именем властителя умного, бодрого. Летописцы Польские, согласно с нашими, называют Мстиславову жену дочерью Болеслава Кривоустого.
Россия северная в то же время была феатром важного происшествия. Могущественный Андрей, покорив древнюю южную столицу Государства, думал смирить Новогородцев и тревожил их чиновников, которые ездили собирать подати за Онегою. Первые непрятельские действия еще более возгордили сих надменных друзей вольности: они с малым числом разбили на Белеозере сильный отряд Суздальский и взяли дань с Андреевской области (4). Тогда Великий Князь решился одним ударом сразить их гордыню. Князья Смоленский, Рязанский, Муромский, Полоцкий вторично соединили свои дружины с его многочисленными полками. Душа Андреева, охлажденная летами, уже не пылала воинским славолюбием: он не хотел сам предводительствовать ратию и в надежде на счастие или мужество сына своего, Мстислава, снова вверил ему начальство. Вся Россия с любопытством ожидала следствий предприятия грозного, справедливого, по мнению современников беспристрастных. «Правда (говорили они), что Ярослав Великий, желая изъявить Новогородцам вечную благодарность за их усердие, даровал им свободу избирать себе Князей из его достойнейших потомков; но сей Князь бессмертный предвидел ли все злоупотребления свободы? Предвидел ли, что народ, упоенный самовластием, будет ругаться над священным саном Государей, внуков и правнуков своего незабвенного благотворителя; будет давать клятву с намерением преступить оную; будет заключать Князей в темницу, изгонять их с бесчестием? Злоупотребление уничтожает право, и Великий Князь Андрей был избран Небом для наказания вероломных» (5). Читая в летописях такие рассуждения, можем заключить, что современники желали успеха Андрею: одни по уважению и любви к достоинству Князей Российских, уничижаемых тогда Новогородцами; другие, может быть, от зависти к избытку и благосостоянию сего народа торгового. Падение Киева предвещало гибель и Новогородской независимости: шло то же войско; тот же Мстислав вел оное. Но Киевляне, приученные менять Государей и жертвовать победителю побежденным, сражались только за честь Князя; а Новогородцы за права собственные, за уставы отцев, которые бывают не всегда мудры, но всегда священны для народа.
Вместо того, чтобы грозить казнию одним главным виновникам последнего мятежа (ибо целый народ никогда сам собою не действует) или врагам изгнанного Святослава, за коего Великий Князь вступался, Мстислав Андреевич в области Новогородской жег села, убивал земледельцев, брал жен и детей в рабство. Слух о таких злодействах, вопль, отчаяние невинных жертв воспламенили кровь Новогородцев. Юный Князь их, Роман Мстиславич, и посадник Якун взяли все нужные меры для защиты (6): укрепили город тыном; вооружили множество людей. Неприятели, на трех стах верстах оставив за собою один пепел и трупы, обступили Новгород, требуя, чтобы мятежники сдалися. Несколько раз с обеих сторон съезжались чиновники для переговоров и не могли согласиться; в четвертый день [25 февраля 1170 г.] началася битва, кровопролитная, ужасная. Новогородцы напоминали друг другу о судьбе Киева, опустошенного союзным войском; о церквах разграбленных, о святынях и древностях похищенных; клялися умереть за вольность, за храм Софии, и бились с остервенением. Архиепископ Иоанн, провождаемый всем Клиросом, вынес икону Богоматери и поставил на внешнем деревянном укреплении, или остроге: Игумены, Иереи пели святые песни; народ молился со слезами, громогласно восклицая: Господи помилуй. Стрелы сыпались градом: рассказывают, что одна из них, пущенная воином Суздальским, ударилась в икону; что сия икона в то же мгновение обратилась лицом к городу; что слезы капали с образа на фелон Архиепископа и что гнев Небесный навел внезапный ужас на полки осаждающих. Новогородцы одержали блестящую, совершенную победу и, приписав оную чудесному заступлению Марии, уставили ежегодно торжествовать ей 27 ноября праздник благодарности (7). Чувство живой Веры, возбужденное общим умилением, святыми церковными обрядами и ревностным содействием Духовенства, могло весьма естественным образом произвести сие чудо, то есть вселить в сердца мужество, которое, изумляя врага, одолевает его силу. Новогородцы видели в Андреевых воинах не только своих злодеев, но и святотатцев богопротивных: мысль, что за нас Небо, делает храброго еще храбрее. Победители, умертвив множество неприятелей, взяли столько пленных, что за гривну отдавали десять Суздальцев (как сказано в Новогородской летописи), более в знак презрения, нежели от нужды в деньгах. - Бегущий Мстислав был наказан за свою лютость; воины его на возвратном пути не находили хлеба в местах, опустошенных ими, умирали с голода, от болезней, и древний Летописец говорит с ужасом, что они тогда, в Великий пост, ели мясо коней своих.
Казалось, что Новогородцы, столь озлобленные Боголюбским, долженствовали навеки остаться его врагами; но (к удивлению современников), чрез несколько месяцев изгнав Князя своего, Романа, они вошли в дружелюбное сношение с Андреем: ибо терпели недостаток в хлебе и других вещах необходимых, получаемых ими из соседственных областей Российских. Четверть ржи стоила тогда в Новегороде около рубля сорока трех копеек нынешними серебряными деньгами (8). Довольные славою одержанной победы, не желая новых бедствий войны и щадя народ, чиновники, Архиепископ, люди нарочитые предложили мир Боголюбскому, по тогдашнему выражению, на всей воле своей, то есть не уступая прав Новогородских: Великий Князь принял оный с тем условием, чтобы вместо умершего Святослава княжил в Новегороде брат его, Рюрик Ростиславич, который господствовал в Овруче, не хотел перемены и, единственно в угодность Андрею выехав оттуда, приказал сей Удел Волынский брату Давиду.
Северные области успокоились: в южных снова свирепствовали Половцы, которые на сей раз пришли из-за реки Буга, от берегов Черного моря. Глеб Киевский, отягченный болезнию, не мог защитить бедных земледельцев; но храбрый Михаил и юный брат его, Всеволод Георгиевич, с Торками и Берендеями разбили хищников. Воевода Михаилов, Володислав, дал Князю совет умертвить пленных: ибо другие толпы неприятелей были еще впереди. Сия жестокость казалась тогда спасительною мерою безопасности. Освободив 400 Россиян, сыновья Георгиевы возвратились оплакать кончину Глеба, благонравного (по сказанию летописцев), верного в слове и милосердого (9).
Еще Андрей не имел времени назначить преемника Глебова, когда Ростиславичи, Давид и Мстислав, послали в Волынию за дядею своим, Владимиром Дорогобужским, желая, чтобы он, как старший в роде Мономаховом, господствовал в Киеве или в самом деле зависел от них, господствуя только именем. Будучи союзником Ярослава Луцкого и сыновей его брата, Владимир, не сказав им ни слова, уехал из Дорогобужа и был [15 февраля 1171 г.] возведен племянниками на Киевский престол, к неудовольствию граждан и Боголюбского, который, хотя унизил сию столицу, однако ж думал, что Князь, славный только вероломством, не достоин именоваться наследником ее древних самодержцев. Досадуя внутренно и на Ростиславичей, самовольно призвавших дядю, Андрей велел ему немедленно выехать из Киева; но Владимир, княжив менее трех месяцев, умер, памятный криводушием и всеми презираемый: ибо не имел блестящих свойств, смелости и мужества, коими другие Князья, столь часто ему подобные в вероломстве, закрашивали свои преступления. Тогда Андрей, соединяя честолюбие с благородным бескорыстием и как бы желая великодушием устыдить Ростиславичей, объявил им, что они, дав слово быть ему послушными как второму отцу, имеют право ждать от него милости и что он уступает Киев брату их, Роману Смоленскому (10). Довольный сею особенною благосклонностию Великого Князя, Роман поручил Смоленск сыну Ярополку и въехал в столицу Киевскую при изъявлениях всеобщей радости жителей, любивших в нем добродетели отца его: справедливость и незлобие. Он торжествовал вместе и свое восшествие на престол и победу, одержанную Игорем Святославичем Северским (близ урочища Олтавы и реки Ворсклы) над Кобяком и Кончаком, Ханами Половецкими. Юный Игорь сам вручил ему сайгат, или трофеи, в знак уважения; был одарен Ростиславичами и весело праздновал с ними в Вышегороде день Святых Бориса и Глеба (11).
Не уважая Киева, Андрей старался подчинить себе Новгород уже не силою, но дружбою и справедливостию. Рюрик не долго был там Князем: выгнав Посадника Жирослава (ушедшего к Боголюбскому), он не мог жить с гражданами в мире и скоро уехал к братьям. На его место Андрей с удовольствием дал Новогородцам юного сына своего, Георгия, и сам решил их важнейшие дела гражданские, по коим Архиепископ Иоанн ездил на совет к нему в Владимир. Народ, в угодность Великому Князю, снова признал Жирослава главным своим чиновником; а Великий Князь, в угодность народу согласился чрез год на избрание другого Посадника (12).
В то время Андрей имел опять войну с Болгарами, желая ли отмстить им за какие обиды или обогатиться добычею в стране торговой. Рязанцы и муромцы соединились с его сыном, Мстиславом, на устье Оки и зимою пришли к берегам Камы, но в малом числе: ибо люди отбывали от зимнего похода, трудного в местах, большею частию ненаселенных, где лежат глубокие снега и часто свирепствуют метели (13). Главный воевода Андреев, Борис Жидиславич, взяв шесть Болгарских деревень и седьмый городок, умертвив жителей, пленив жен и детей, советовал Князьям идти назад. 6000 Болгаров гнались за ними и едва не настигли Мстислава близ границы, верстах в 20 от устья Оки. Сей Князь, возвратясь в столицу, кончил жизнь в юности. Пользуясь доверенностию отца в делах ратных, он без сомнения отличался мужеством.
Горестный Андрей, оплакивая смерть достойного сына, не терял бодрости в делах государственных, ни властолюбия. Вероятно, что Рюрик, принужденный отказаться от Новагорода, винил в том не одну строптивость его жителей, но и хитрость Великого Князя, столь охотно взявшего на себя быть их главою. Вероятно, что и Великий Князь, изведав гордость Ростиславичей, в особенности Давида и Мстислава, искал случая унизить оную без явного нарушения справедливости. По крайней мере, счастливое согласие между ими не продолжилось. Веря, искренно или притворно, какому-то ложному внушению, Андрей дал знать Ростиславичам, что Глеб умер в Киеве не естественною смертию и что тайным убийцею его был Вельможа Григорий Хотович, коего они, вместе с другими участниками сего злодеяния, должны прислать к нему в Владимир для казни (14). Роман не сделал того из жалости к людям невинным, бессовестно оклеветанным; а гневный Андрей, велев Ростиславичам выехать из областей южных, отдал Киев храброму Михаилу, княжившему в Торческе. Тихий Роман не спорил и возвратился в Смоленск; но его братья, Рюрик, Давид, Мстислав, жаловались на сию несправедливость и, видя, что Великий Князь презирает их жалобы, вступили ночью в Киев, захватили там Всеволода Георгиевича вместе с племянником Андреевым, Ярополком (15); осадили Михаила в Торческе и заключили с ним особенный мир, уступив ему Переяславль, а себе взяв столицу Киевскую, где Рюрик, возведенный братьями на ее престол, хотел господствовать независимо от Андрея. В сие время жил у Михаила юный Князь Галицкий, Владимир Ярославич, сын его сестры, Ольги Георгиевны. Ярослав, имея слабость к одной злонравной женщине, именем Анастасии, не любил супруги и так грубо обходился с нею, что она решилась бежать с сыном в Польшу. Многие Бояре Галицкие, доброхотствуя им, дерзнули на явный бунт: вооружили народ, умертвили некоторых любимцев Княжеских, сожгли Анастасию, заточили ее сына и невольно примирили Ярослава с супругою. Мир, вынужденный угрозами и злодейством, не мог быть искренним: усмирив или обуздав мятежных Бояр, Ярослав новыми знаками ненависти к Княгине Ольге и к Владимиру заставил их вторично уйти из Галича. Владимир искал покровительства Ярослава Изяславича Луцкого и его племянников, обещав им со временем возвратить Волынские города, Бужск и другие; но Князь Галицкий требовал, чтобы они выдали ему сего несчастного, и грозился опустошить пламенем всю область Луцкую (16). Тогда Владимир прибегнул к своему дяде Михаилу; а Михаил, не пустив его ни к Святославу Черниговскому (тестю Владимирову), ни к Андрею, велел ему, в угодность Ростиславичам, друзьям Князя Галицкого, возвратиться к отцу, готовому простить сына. За то Рюрик освободил Всеволода Георгиевича, удержав одного Ярополка пленником в Киеве: ибо Ростиславичи, предвидя неминуемую войну с Андреем, хотели иметь важного аманата в руках своих. Брат Ярополков, высланный ими из Триполя, должен был уехать в Чернигов (17).
Святослав Черниговский и все Олеговы внуки радовались междоусобию Мономахова потомства. «Неужели не вступишься за честь свою! - говорили их Послы Великому Князю: - враги твои суть наши; мы все готовы к войне». Андрей, еще более подвигнутый ими на злобу, отправил Княжеского Мечника, именем Михна, сказать Ростиславичам: «Вы мятежники. Область Киевская есть мое достояние. Да удалится Рюрик в Смоленск к брату, а Давид в Берлад: не хочу терпеть его в земле Русской, ни Мстислава, главного виновника злу». Сей последний, как пишут современники, навык от юности не бояться никого, кроме Бога единого (18). В пылкой досаде он велел остричь голову и бороду Послу Андрееву. «Теперь иди к своему Князю, - сказал Мстислав: - повторил ему слова мои: доселе мы уважали тебя как отца; но когда ты не устыдился говорить с нами как с твоими подручниками и людьми простыми, забыв наш Княжеский сан, то не страшимся угроз; исполни оные: идем на суд Божий». Сведав бесчестие своего Посла и сей гордый ответ, Андрей, по выражению Летописца, омрачился гневом и, собрав 50000 воинов Суздальских, Белозерских, Новогородских, Муромских, Рязанских, вручил предводительство юному Георгию Новогородскому, тогда уже единственному его сыну, и Вельможе Борису Жидиславичу. Он велел им изгнать Рюрика с Давидом, а дерзкого Мстислава привести в Владимир. Рать, столь многочисленная, была еще усилена дружинами всех иных Князей, подчиненных Андрею: Кривских, или Полоцких, Туровского, Городненского, Пинского, даже и Смоленского: ибо Роман не смел ослушаться Великого Князя, сколько ни любил братьев. Все полки соединились в Черниговской области, и старший из Князей, Святослав, внук Олегов, принял главное начальство. Михаил и Всеволод Георгиевичи, вместе с тремя племянниками, встретили их на берегу Днепра. Они вступили в Киев без сопротивления: ибо Рюрик удалился оттуда в Белгород, а Мстислав с Давидовым полком заключился в Вышегороде; сам же Давид уехал в Галич требовать вспоможения от Ярослава Владимирковича. Взяв с собою еще множество Киевлян, Берендеев, Торков, Святослав Черниговский и более двадцати князей осадили Вышегород. Шумный, необозримый стан их был предметом удивления для жителей Днепровских. Ничтожная крепость, обороняемая горстию людей, казалась целию, недостойною такого великого ополчения, которое могло бы разрушить или завоевать сильную Державу; но в сей ничтожной крепости бодрствовал Герой, а в стане осаждающих недоставало ни усердия, ни согласия. Одни Князья не любили самовластия Андреева, другие коварства Святославова; некоторые тайно доброжелательствовали Ростиславичам. Стояли девять недель, от 8 сентября [1173 г.] до самой глубокой осени; бились ежедневно, с обеих сторон теряя немало людей. Вдруг показались вдали знамена: Мстислав ожидал Галичан; но пришел Ярослав Изяславич Луцкий, также союзник Андреев. Сей Князь решил судьбу осады. Думая только о собственной пользе, он хотел столицы Киевской; узнав же, что Ольговичи намерены присвоить оную себе, вступил в тайные переговоры с Рюриком и Мстиславом, которые охотно согласились на все его требования. Когда же Ярослав явно взял их сторону и с полками своими двинулся к Белугороду, чтобы соединиться с Рюриком, стан осаждающих представил зрелище удивительной тревоги и наконец всеобщего бегства. Не слушая ни Воевод, ни Князей, малодушные вопили: «Мы гибнем! Ярослав изменил, Берендеи изменят, Галичане идут; будем окружены, побиты наголову!» - и ночью бросались толпами в реку. Герой Мстислав стоял на стене: при свете утренней зари видя сие непонятное бегство войска многочисленного, как бы сверхъестественною силою гонимого, низвергаемого во глубину Днепра, он едва верил глазам - поднял руки к небу; восхвалил святых заступников Вышегорода, Бориса и Глеба; сел на коня и спешил довершить удар; топил, пленял людей; взял стан неприятельский, обозы - и с того времени считался храбрейшим из Князей Российских. Летописцы, осуждая надменность Андрея и союз его с Ольговичами, ненавистниками Мономаховой крови, превозносят хвалами Мстислава, ознаменованного чудесным покровительством Неба в ратоборстве с сильными.
Ярослав Луцкий въехал в Киев, а сын Андреев возвратился в Суздальский Владимир с неописанным стыдом, без сомнения, весьма чувствительным для отца; но, умея повелевать движениями своей души, Андрей не изъявил ни горести, ни досады и снес уничижение с кротостию Христианина, приписывая оное, может быть - равно как и бедственную осаду Новагорода - гневу Божию на Суздальцев за опустошение святых церквей Киевских в 1169 году. Сия мысль смирила, кажется, его гордость. Он не хотел упорствовать в злобе на Ростиславичей, не думал мстить Ярославу за измену и не мешал ему спокойно властвовать в Киеве, к прискорбию Святослава Черниговского, коего искусство государственное состояло в том, чтобы ссорить Мономаховых потомков. [1174 г.] Сей Князь, не имея надежды вооружить Андрея, начал требовать удела от Ярослава, говоря: «Ты обещал под Вышегородом дать мне область, когда сядешь на престоле Святого Владимира; ныне, сидя на оном - право ли, криво ли, не знаю, - исполни обещание. У нас одни предки: я не Лях, не Угрин». Ярослав сухо ответствовал, что он господствует в Киеве не по милости Ольговичей и что род их должен искать Уделов только на левом берегу Днепра. Князь Черниговский замолчал; но в тишине собрал войско, внезапно изгнал Ярослава, пленил его жену, сына, Бояр и, ограбив дворец, ушел назад. Киевляне оставались равнодушными зрителями сего разбоя в ожидании, кто захочет быть их Князем. Ярослав возвратился; и, думая, что они сами тайно призвали Святослава, обложил данию всех граждан, даже Попов, Монахов, иноземных купцов, Католиков (19). «Мне надобно серебро, чтобы выкупить жену и сына», говорил озлобленный Князь и, наказав Киевлян, виновных единственно своею к нему холодностию, заключил мир с Святославом, который жег тогда область брата, Олега Северского.
Сей мир казался Ростиславичам малодушием, а тягостная дань, возложенная на Киев, несправедливостию. Огорченные Андреем, но внутренно уважая в нем старейшего из Князей, достойного быть их Главою, они изъявили ему желание забыть прошедшее и взаимным искренним согласием успокоить южную Россию: для того хотели, чтобы Великий Князь, как ее законный покровитель, снова уступил Киев Роману Смоленскому, и брали на себя выслать оттуда Ярослава, не любимого народом и неспособного блюсти древнюю столицу Государства. Андрей, довольный их уважением, обещал посоветоваться с братьями, Михаилом, Всеволодом; писал к ним в Торческ и не дождался ответа, кончив жизнь от руки своих любимцев.
Великий Князь, женатый - по известию новейших Летописцев (20) - на дочери убиенного Боярина Кучка, осыпал милостями ее братьев. Один из них приличился в каком-то злодействе и заслужил казнь. Другой, именем Иоаким, возненавидел Государя и благотворителя за сие похвальное действие правосудия; внушал друзьям своим, что им будет со временем такая же участь; что надобно умереть или умертвить Князя, ожесточенного старостию; что безопасность есть закон каждого, а мщение должность (21). Двадцать человек вступили в заговор. Никто из них не был лично оскорблен Князем; многие пользовались его доверенностию: зять Иоакимов, Вельможа Петр (у коего в доме собирались заговорщики), Ключник Анбал Ясин, чиновник Ефрем Моизович. В глубокую полночь [29 июня 1174 г.] они пришли ко дворцу в Боголюбове (ныне селе в 1 1 верстах от Владимира), ободрили себя вином и крепким медом в Княжеском погребе, зарезали стражей, вломились в сени, в горницы и кликали Андрея. С ним находился один из его Отроков. Услышав голос Великого Князя, злодеи отбили дверь ложницы или спальни. Андрей напрасно искал меча своего, тайно унесенного Ключником Анбалом: сей меч принадлежал некогда Святому Борису (22). Два человека бросились на Государя: сильным ударом он сшиб первого с ног, и товарищи в темноте умертвили его вместо Князя. Андрей долго боролся; уязвляемый мечами и саблями, говорил извергам: «За что проливаете кровь мою? Рука Всевышнего казнит убийц и неблагодарных!»... Наконец упал на землю. В страхе, в замешательстве они схватили тело своего товарища и спешили удалиться. Андрей в беспамятстве вскочил, бежал за ними, громко стеная. Убийцы возвратились; зажгли свечу и следом крови Андреевой дошли в сенях до столпа лестницы, за коим сидел несчастный Князь. Петр отрубил ему правую руку; другие вонзили мечи в сердце; Андрей успел сказать: «Господи! В руце Твои предаю дух мой!» и скончался.
Умертвив еще первого любимца Княжеского, Прокопия, заговорщики овладели казною государственною, золотом, драгоценными каменьями; вооружили многих Дворян (23), приятелей, слуг и послали объявить Владимирской дружине или тамошним Боярам о смерти Великого Князя, называя их своими единомышленниками. «Нет, - ответствовали Владимирцы: - мы не были и не будем участниками вашего дела». Но граждане Боголюбские взяли сторону убийц; расхитили дворец, серебро, богатые одежды, ткани. - Тело Андрееве лежало в огороде: Киевлянин, именем Козма, усердный слуга несчастного Государя, стоял над оным и плакал. Видя Ключника Анбала, он требовал ковра, чтобы прикрыть обнаженный труп. Анбал отвечал: «Мы готовим его на снедение псам». Изверг! сказал сей добродушный слуга: Государь взял тебя в рубище, а ныне ты ходишь в бархате, оставляя мертвого благодетеля без покрова. Ключник бросил ему ковер и мантию. Козма отнес тело в церковь, где крилошане долго не хотели отпереть дверей: на третий день отпели его и вложили в каменный гроб. Через шесть дней Владимирский Игумен Феодул привез оное в Владимир и погреб в Златоверхом храме Богоматери (24).
Неустройство, смятение господствовали в областях Суздальских. Народ, как бы обрадованный убиением Государя, везде грабил домы Посадников и Тиунов, Отроков и Мечников Княжеских; умертвил множество чиновников, предавался всякого рода неистовству, так, что Духовенство, желая восстановить тишину, прибегнуло наконец к священным обрядам: Игумены, Иереи, облаченные в ризы, ходили с образами по улицам, моля Всевышнего, чтобы он укротил мятеж. Владимирцы оплакивали Андрея, но не думали о наказании злодейства, и гнусные убийцы торжествовали.
Одним словом, казалось, что Государство освободилось от тирана: Андрей же, некогда вообще любимый, по сказанию Летописцев, был не только набожен, но и благотворителен; щедр не только для Духовных, но и для бедных, вдов и сирот: слуги его обыкновенно развозили по улицам и темницам мед и брашна стола Княжеского. Но в самых упреках, делаемых Летописцами народу легкомысленному, неблагодарному, мы находим объяснение на сию странность: вы не рассудили. (говорят они современникам), что Царь, самый добрый и мудрый, не в силах искоренить зла человеческого; что где закон, там и многие обиды (25). Следственно, общее неудовольствие происходило от худого исполнения законов или от несправедливости судей: столь нужно ведать Государю, что он не может быть любим без строгого, бдительного правосудия; что народ за хищность судей и чиновников ненавидит Царя, самого добродушного и милосердого! Убийцы Андреевы знали сию ненависть и дерзнули на злодеяние.
Впрочем, Боголюбский, мужественный, трезвый и прозванный за его ум вторым Соломоном (26), был, конечно, одним из мудрейших Князей Российских в рассуждении Политики, или той науки, которая утверждает могущество государственное. Он явно стремился к спасительному единовластию и мог бы скорее достигнуть своей цели, если бы жил в Киеве, унял Донских хищников и водворил спокойствие в местах, облагодетельствованных природою, издавна обогащаемых торговлею и способнейших к гражданскому образованию. Господствуя на берегах Днепра, Андрей тем удобнее подчинил бы себе знаменитые соседственные Уделы: Чернигов, Волынию, Галич; но, ослепленный пристрастием к северо-восточному краю, он хотел лучше основать там новое сильное Государство, нежели восстановить могущество древнего на Юге.
Летописцы всего более хвалят Андрея за обращение многих Болгаров и Евреев в Христианскую Веру, за его усердие к церквам и монастырям, за уважение и любовь к сану Духовных. Подражая Святому Князю, крестившему Россию, он наделил в Владимире новую Епископскую Соборную церковь Богоматери (им в 1158 году заложенную) поместьями и купленными слободами (27); отдал ей также десятую часть из торговых доходов своих и Княжеских стад; призвал художников из разных земель, чтобы украсить оную великолепно; и драгоценные сосуды ее, златые двери, паникадила, серебряный амвон, живопись, богатые оклады икон, осыпанных жемчугом, были тогда предметом удивления для Россиян и купцов иностранных. В сем новом Десятинном храме стоял Палладиум Великого Княжения Суздальского: образ Богоматери, с коим Андрей прибыл из Вышегорода на берега Клязьмы и победил в 1164 году Болгаров. Не менее славилась великолепием церковь Боголюбская, украшенная золотом и финифтью. Такую же хотел Андрей соорудить и в Киеве, на Дворе Ярослава - в память, как говорил он, древнему отечеству его предков; уже отправил туда зодчих, строивших Владимирские Златые врата, но не успел исполнить своего набожного обета. В некоторых летописях сказано, что сей Великий Князь думал учредить Митрополию в Владимире (28), но что Патриарх Цареградский отказал ему в том, желая оставить Киевского Митрополита единственным в России.
Со времен Владимира Святого до Георгия Долгорукого мир и тишина царствовали в недрах Российской благословенной Церкви. При Изяславе II сей мир был нарушен несогласием Епископов о посвящении Митрополита Климента: при Великом же Князе Боголюбском открылась первая ересь в нашем отечестве, важная, по мнению тогдашних Христиан. Ростовский Епископ Леон, изгнанный народом за его корыстолюбие и грабеж, утверждал, что ни в какие Господские праздники, буде они случатся в Среду или в Пятницу, не должно есть мяса (29). Новый Епископ Суздальский, Феодор, в присутствии Великого Князя опровергал Леона, который решился искать суда в Греции. Послы Киевский, Андреев, Переяславский и Черниговский отправились вслед за ним ив ставке Императора Мануила, бывшего тогда на Дунае, с великим благоговением слушали, как Святитель Болгарский, Адриан, уличал Леона в заблуждении. Император думал согласно с Адрианом; но Леон противоречил, и столь дерзко, что Вельможи Греческие схватили нескромного еретика и хотели утопить в реке. Митрополит Российский и Черниговский Епископ Антоний держались мнения Леонова: за что Князь Святослав Всеволодович изгнал Антония из Чернигова. Сие странное прение несколько лет волновало умы и совесть людей простодушных.
Гораздо удивительнее и важнее то, что Летописцы рассказывают нам о другом Ростовском Епископе. Великий Князь, признав монаха Феодора достойным Святительского сана, посылал его ставиться в Киев (30); но Феодор, уже приняв на себя звание Епископа, не хотел ехать к Митрополиту. Сего мало: будучи корыстолюбив и злобен, он мучил людей в подвластных Епископу селах, Иноков, Игуменов, Священников; брил им головы и бороды; даже распинал некоторых, выжигал глаза, резал языки, единственно для того, чтобы присвоить себе их достояние. Князь терпел изверга, довольствуясь, может быть, одними угрозами. Еще более тем озлобленный, лжепастырь вздумал наконец запереть все церкви в Владимире и взял от них ключи. Народ взволновался. Великий Князь, низвергнув Феодора, предал его на суд Митрополиту, который велел отрезать ему язык, отсечь правую руку и выколоть глаза: «ибо сей еретик (прибавляют Летописцы) злословил Богоматерь!» Такие происшествия могут быть изъяснены одним тогдашним невежеством и грубостию нравов.
К последнему году княжения Андреева относится любопытное известие Хлыновского Летописца о первом населении Вятки Россиянами (31). В 1174 году некоторые жители области Новогородской, отчасти наскучив внутренними раздорами, отчасти теснимые возрастающим многолюдством в их пределах, решились выехать из отечества и, Волгою доплыв до Камы, завели селение на берегу ее. Зная, что далее к Северу обитают народы дикие в стране лесной, изобильной дарами природы, многие из сих выходцев отправились вверх до устья Осы; обратились к Западу; дошли до Чепцы и, плывя ею вниз, покорили бедные жилища Вотяков; наконец, вошли в реку Вятку и на правом берегу ее, на горе высокой, увидели красивый городок, окруженный глубоким рвом и валом. Место полюбилось Россиянам: они захотели овладеть им и навсегда там остаться; несколько дней говели, молились и, призвав в помощь святых защитников своего отечества, Бориса и Глеба, на память их, Июля 24, взяли город (32). Жители скрылись в лесах. Сие укрепленное селение называлось Болванским (вероятно, от капища, там бывшего): завоеватели дали ему имя Никулицына и построили в нем церковь Бориса и Глеба. Между тем оставленные на Каме товарищи - может быть, опасаясь соседственных Болгаров - решились также искать другого жилища; пришли на судах к устью Вятки; плыли сею рекою вверх до Черемисского города Кокшарова (ныне Котельнича) и завладели оным. Утвердясь в стране Вятской, Россияне основали новый город близ устья речки Хлыновицы, назвали его Хлыновом и, с удовольствием приняв к себе многих Двинских жителей, составили маленькую республику, особенную, независимую в течение двухсот семидесяти осми лет, наблюдая обычаи Новогородские, повинуясь сановникам избираемым и Духовенству. Первобытные обитатели земли Вятской, Чудь, Вотяки, Черемисы, хотя набегами беспокоили их, но были всегда отражаемы с великим уроном, и память сих битв долго хранилась там в торжественных церковных обрядах: два раза в год из села Волкова с образом Св. Георгия носили в Вятку железные стрелы, кои были оружием Чуди или Вотяков и напоминали победу Россиян (33). Новогородцы также от времени до времени старались делать зло Хлыновским поселенцам, именовали их своими беглецами, рабами и не могли простить им того, что они хотели жить независимо.
Портрет князя в росписи Архангельского собора Кремля (XVII в.)
Том III. Глава II
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ МИХАИЛ II [ГЕОРГИЕВИЧ]. Г. 1174-1176
Вече в Владимире. Добродушие Михаила. Гордость Ростовцев. Корыстолюбие Бояр. Торжество Михаила. Кончина и свойства сего Князя. Междоусобие в южной России.
Скоро по кончине Великого Князя съехались Ростовцы, Суздальцы, Переяславцы и все люди воинские в город Владимир на Вече, следуя примеру Новогородцев, Киевлян и других Российских знаменитых граждан, которые, по словам Летописцев, издревле обыкли решить дела государственные в собраниях народных и давали законы жителям городов уездных (34). «Всем известно, каким образом мы лишились Князя, - говорили Бояре на Вече: - он не оставил детей кроме сына, княжащего в Новегороде. Братья Андреевы в южной России. Кого же изберем в Государи? Кто защитит нас от соседственных Князей, Рязанского и Муромского, да не будем жертвою их коварства или силы? Обратимся к зятю Ростислава Георгиевича, Глебу Рязанскому; скажем ему: Бог взял нашего Князя: зовем шурьев твоих на престол Андреев; отец их жил с нами и пользовался любовию народною». Сия мысль была внушена Боярам Послами Рязанскими (35): граждане одобрили оную; утвердили выбор крестным целованием и, согласясь с Глебом, отправили посольство в Чернигов, где находились тогда, Ярополк и Мстислав Ростиславичи, племянники Андреевы. Обрадованные честию такого избрания, но желая быть великодушными, сии два Князя предложили дядям своим, Михаилу и Всеволоду Георгиевичам, господствовать вместе с ними; признали Михаила старшим, уверили друг друга клятвою в искренности союза и целовали крест из рук Епископа Черниговского. Обряд бесполезный! Ярополк по совету Ростовцев, недовольных прибытием Михаила, оставив его в Москве, тайно уехал в Переяславль Залесский, собрал Бояр, воинов и взял с них клятву верности. Ростовцы призвали туда и 1150 Владимирцев; но сограждане сих последних, которые оставались дома, отворили ворота Михаилу и с радостию назвали его Князем своим, помня, что Георгий Долгорукий хотел отдать Суздальское Княжение ему и Всеволоду. Началось междоусобие. Ярополк осадил Владимир; союзники его, Муромцы, Рязанцы, жгли села в окрестностях. Семь недель граждане крепко стояли за Михаила и мужественно оборонялись; наконец, изнуренные голодом, объявили Князю, чтобы он дал им мир или сам удалился. Храбрый, добродушный Михаил не думал укорять их. «Вы правы, - сказал он им: - могу ли желать вашей погибели?» - и немедленно выехал. Граждане, проводив сего достойного Князя с искренними слезами, вступили в переговоры с Ярополком и Мстиславом; уверяли их в своей покорности, но боялись злобы Ростовцев, которые, завидуя новой знаменитости Владимира, желали его унизить (36). Города считались тогда между собою в летах, как роды дворянские в поколениях: Ростовцы славились древностию; именовали Владимир пригородом, его жителей своими каменщиками, слугами, недостойными иметь Князя, и хотели дать им Посадника. Владимирцы, напротив того, утверждали, что их город, основанный Владимиром Великим, имеет право на знаменитость (37). Обнадеженные Ярополком и братом его в справедливой защите, они встретили их со крестами и ввели торжественно в храм Богоматери, где Ярополк был объявлен Князем Владимирским, а Мстислав Ростовским и Суздальским. Народ успокоился, однако ж ненадолго.
Мстислав и Ярополк, неопытные в деле государственного правления, скоро утратили любовь народную. Отроки, пришедшие с ними из южной России, сделались Посадниками, отягощали граждан судебными налогами; думали о корысти гораздо более, нежели о расправе. Князья зависели от Бояр и во всем исполняли их волю; а Бояре, наживаясь сами, советовали и Князьям обогащаться. Ярополк отнял у Соборной церкви волости и доходы, данные ей Андреем; в самый первый день княжения своего взяв ключи от сего богатого храма, присвоил себе казну оного, серебро, золото и дерзнул наконец самую победоносную вышегородскую икону Марии отдать зятю, Глебу Рязанскому (38). Общее негодование обнаружилось. «Мы не рабы (говорили Владимирцы) и приняли Князей добровольно; они же грабят нас как иноплеменных, опустошая не только домы, но и святые храмы. И так промышляйте, братья!» Слово важное: оно значило, что надобно Князей унять или сбыть с рук. [1175 г.] Видя же, что все Бояре держат сторону слабых Государей - видя, что Ростовцы и Суздальцы нечувствительны к народным обидам или терпеливы до излишества, - граждане Владимирские тайно призвали Михаила из Чернигова. «Ты внук Мономахов и старший из Князей его рода, - говорили ему Послы: - иди на престол Боголюбского; а ежели Ростов и Суздаль не захотят тебя, мы на все готовы, и с Божиею помощию никому не уступит». Михаил с братом Всеволодом и сыном Князя Черниговского (39) был уже в Москве, где ожидали их усердные Владимирцы и сын Андрея Боголюбского (скоро по смерти отца принужденный выехать из Новагорода): тогда Ярополк сведал о грозящей ему опасности; хотел встретить Георгиевичей, но разошелся с ними в дремучих лесах и написал к брату, Мстиславу Суздальскому: «Михалко болен; его несут на носилках: спеши отразить малочисленных неприятелей от Владимира, я пленю их задний отряд». Михаил, будучи действительно весьма нездоров, приближался к Владимиру, когда полк Суздальский, выступив из-за горы в блестящих латах и распустив знамя, с воплем устремился на его дружину. Устроенная Михаилом, она изготовилась к сражению; стрелки с обеих сторон начали битву; но Суздальцы - изумленные стройным ополчением неприятелей - вдруг обратили тыл, бросив хоругвь Княжескую. Летописцы говорят, что ни те, ни другие воины не отличались никаким особенным знаком и что сие обстоятельство спасло многих Суздальцев: ибо победители не могли распознавать своих и неприятелей. Михаил [15 июня 1175 г.] с торжеством въехал в город Владимир: пред ним вели пленников. Духовенство и все жители встретили его с живейшею радостию. Ярополк ушел к зятю своему в Рязань, а Мстислав в Новгород (где княжил юный сын его, Святослав, после Георгия Андреевича); но мать и жены их остались пленницами в Владимире (40).
Скоро Послы от Суздаля и Ростова явились во дворце Михаиловом и сказали именем всех граждан: «Государь! Мы твои душою и сердцем. Одни Бояре, преданные Мстиславу, были тебе врагами. Повелевай нами как отец добродушный!» Таким образом Михаил наследовал Великое Княжение Андреево; объехал разные области; везде учредил порядок; везде пекся о народном спокойствии. Осыпанный дарами Суздальцев и Ростовцев, награжденный за свой труд благословениями довольных граждан, он возвратился в Владимир, оставив Всеволода княжить в Переяславле Залесском.
Народ требовал мести: Глеб Рязанский пользовался слабостию шурьев, обирал их, обогатился драгоценностями и святынею храмов Владимирских. Михаил шел наказать его: но Глеб, не дерзая оправдываться, требовал милосердия; прислал Вышегородскую икону Богоматери, все драгоценности, даже книги, им похищенные, и тем обезоружил Великого Князя (41). Народ, с восхищением встретив образ Марии, снова поставил его в Соборной церкви Владимирской: Михаил возвратил ей поместья, оброки и десятину.
Торжество Владимирцев было совершенно: город их сделался опять столичным; и Князь, ими призванный, заслуживая любовь общую, казался любимцем Неба, ибо счастие ему благоприятствовало. Они хвалились своим выбором и говорили, что Бог, унизив гордость древнего Ростова, прославил новый Владимир, ознаменовав его жителей мудростию в совете и мужеством в деле; что они, вопреки Боярам, даже вопреки народу Суздальскому и Ростовскому, единственно в надежде на свою правду, дерзнули изгнать злых Князей и выбрать Михаила, благотворителя земли Русской (42). К несчастию, сей Государь властвовал только один год и скончался [20 июня 1170 г.], оставив в летописях память своей храбрости и добродетели. Жив в веке суровом, мятежном, он не запятнал себя ни жестокостию, ни вероломством и любил спокойствие народа более власти. Новейшие Летописцы уверяют, что Михаил казнил многих убийц Андреевых (43); но современные не говорят о том. Некогда изгнанный Боголюбским, он мог еще питать в сердце своем неприятное воспоминание сей обиды; и тем более достоин хвалы, ежели действительно наказал злодеев.
Михаил, занимаясь единственно благом Суздальского или Владимирского Княжения, не хотел или не имел времени думать о России южной, где господствовало междоусобие. Олег Северский, зять и союзник Ростиславичей, вместе с ними воевал область Черниговскую, осаждал Стародуб и, сам осажденный Святославом в Новегороде Северском, должен был молить о мире. Киев более и более унижался. Видя нечаянное прибытие Романа Смоленского и догадываясь, что братья намерены возвести его на Киевский престол, слабый Ярослав Изяславич не захотел подвергнуть себя стыду изгнания и добровольно уехал в Луцк. Роман также не мог утвердиться на сем престоле, от зависти и козней Святослава. Имея тайные сношения с Киевлянами и с Черными Клобуками, волнуя умы лестию, злословием и скоро обрадованный несчастною битвою сыновей Романовых с Половцами, в коей легло на месте множество лучших воинов, Святослав начал торжественно жаловаться на Давида. «Я ничего не требую кроме справедливости, - говорил он Роману: - Брат твой, помогая Олегу, жег города мои. Согласно с древним уставом Боярин в вине ответствует головою, а Князь уделом. Изгони же беспокойного Давида из областей Днепровских». Не получив удовлетворения, Святослав прибегнул к оружию и к изменникам. Зять его, сын Владимира Мстиславича, внука Мономахова, именем Мстислав, жил в Триполе с Ярополком Романовичем и предал сей город тестю. Узнав еще измену Берендеев, Роман удалился в крепкий Белгород и ждал братьев. Хотя Князь Черниговский, более властолюбивый, нежели храбрый, заняв Киев, малодушно бежал от них и перетопил часть своего войска в Днепре; однако ж Ростиславичи, сведав о впадении Половцев, призванных Святославом, добровольно уступили ему древнюю столицу, уже незавидную. «Господствуй в ней, - сказали они, - но с согласия нашего: не насилием и не обманом; мы не хотим тешить иноплеменных варваров междоусобием». Роман возвратился в Смоленск (44).
Портрет Всеволода Юрьевича Большое Гнездо из Царского титулярника (1672)
Том III. Глава III
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВСЕВОЛОД III ГЕОРГИЕВИЧ. Г. 1176-1212
Вероломство Ростовцев. Война с Князем Рязанским. Ослепление двух Князей. Славолюбие Мстислава и кончина его. Раздор Великого Князя с Черниговским. Вероломство Святослава. Упреки Всеволоду. Великодушие Мономахова потомства. Осада Торжка. Политика Новогородцев. Браки. Война с Болгарами. Народ Литовский. Война с Половцами. Огнестрельное оружие. Бедствие Игоря. Мужество Владимира. Герой Всеволод. Торки и Берендеи. Междоусобица в Рязани. Добродетели Ярослава Галицкого. Слабости и бедствие Князя Владимира. Властолюбие Романа. Вероломство Короля Венгерского. Благородство сына Берладникова. Князь Владимир в Германии. Изгнание Венгров из Галича. Браки. Временная независимость Киева. Добродетели Владимира Глебовича. Беспокойства в Смоленске и Новегороде. Ссора с Варягами. Воинские подвиги. Бедствия Чуди. Немцы в Ливонии. Серебро Сибирское. Кончина и характер Святослава. Княжна Евфимия за Греческим Царевичем. Пиры в Киеве. Миролюбие духовенства. Гнев Романа. Битва в Польше. Мятежный дух Ольговичей. Неблагодарность Романова. Политика Всеволодова. Строгость и веледушие Давида. Война с Половцами. Всеволод подчиняет себе Новгород. Слава и тиранство Романа. Опустошение Киева. Пострижение Рюрика. Посольство Папы к Роману. Ответ Романов. Характер сего Князя. Рюрик снова на престоле. Происшествия в Галиче. Константин в Новегороде. Князья Северские господствуют в Галиче. Бегство Романова семейства. Коварство Всеволода Чермного. Бедствие Рязанских Князей. Хитрость Всеволода. Жестокость Великого Князя. Смелость Мстислава. Мир с Ольговичами. Мятежи в Галиче. Неповиновение Константина. Кончина и характер Всеволода Великого. Мудрость Великой Княгини. Постриги. Князь Российский в Грузии. Разные бедствия. Взятие Царяграда. Немцы в Ливонии. Основание Риги. Орден Меченосцев. Духовная власть в Новегороде.
Владимирцы, еще не осушив слез о кончине Государя любимого, собралися пред Златыми вратами и присягнули его брату Всеволоду Георгиевичу, исполняя тем волю Долгорукого, который назначал область Суздальскую в Удел меньшим сыновьям (45). Но Бояре и Ростовцы не хотели Всеволода. Еще при жизни Михаила они тайно звали к себе Мстислава, его племянника, из Новагорода, и сей Князь, оставив там сына своего, уже находился в Ростове; собрал многочисленную дружину, Бояр, Гридней, так называемых Пасынков, или Отроков Боярских, и шел с ними ко Владимиру (46). Жители сего города пылали ревностию сразиться; но Всеволод, умеренный, благоразумный, предлагал мир. «За тебя Ростовцы и Бояре, - говорил он Мстиславу: - за меня Бог и Владимирцы. Будь Князем первых; а Суздальцы да повинуются из нас, кому хотят». Но Вельможи Ростовские, надменные гордостию, сказали Мстиславу: «Мирися один, если тебе угодно, мы оружием управимся с чернию Владимирскою». Присоединив к себе в Юрьеве дружину Переяславскую, Всеволод объявил воинам о непримиримой злобе их врага общего. Все единодушно ответствовали: «Государь! Ты желал добра Мстиславу, а Мстислав ищет головы твоей и, не дав еще исполниться девяти дням по кончине Михаиловой, жаждет кровопролития. Иди же на него с Богом! Если будем побеждены, то пусть возьмут Ростовцы жен и детей наших!» Всеволод, оставив за собою реку Кзу, среди Юрьевского поля [27 июня 1176 г.] ударил на неприятеля (47), рассеял его и с торжеством возвратился в столицу. Дружина Княжеская и Владимирцы вели связанных Вельмож Ростовских, виновников междоусобия; за ними гнали множество коней и скота, взятого в селах Боярских. Суздаль, Ростов покорились Всеволоду.
Мстислав напрасно желал быть вторично Князем Новогородским. «Нет! - сказали ему жители: - Ты ударил пятою Новгород: иди же от нас вместе с сыном!» Они искали дружбы победителя и требовали себе Князя от Всеволода, который отправил к ним племянника своего, Ярослава (48). Мстислав, уехав к зятю, Глебу Рязанскому, склонил его к несчастной войне, бедственной для них обоих. Сия война началась в конце лета пожарами: Глеб обратил в пепел Москву и все окрестные слободы. Зимою пришли союзники ко Всеволоду: племянник его, Владимир Глебович, Князь южного Нереяславля, и сыновья Святослава Черниговского (49). Новогородцы обещали ему также дружину вспомогательную, называя его своим отцем и властителем; однако ж не сдержали слова. Будучи в Коломне, Великий Князь сведал, что Глеб Рязанский, наняв Половцев, с другой стороны вступил в область Суздальскую, взял Боголюбов, ограбил там церковь, богато украшенную Андреем, жжет селения Боярские, плавает в крови беззащитных, отдает жен и детей в плен варварам. Таким образом, междоусобие Князей открыло путь сим иноплеменным хищникам и в северные земли России... [1177 г.] Всеволод сошелся с неприятелями; но те и другие стояли праздно целый месяц в ожидании мороза: река Колокша находилась между ими и не перепускала их; лед ее был слишком тонок. Раздраженный злодействами Глеба, Великий Князь отказался от мирных его предложений и, наконец - видя, что река замерзла - отправил на другую сторону обоз свой с частию войска. Мстислав первый напал на сей отряд и первый обратился в бегство: Глеб также, смятый полком Всеволода (50). Дружина Великого Князя гналась за малодушными и, пленив самого Глеба, сына его Романа, Мстислава, множество Бояр, истребила Половцев. В числе пленников находился старый воевода Андрея Боголюбского, Борис Жидиславич, который держал сторону Мстислава. Все они были предметом народной ненависти, и граждане Владимирские, посвятив два дня на общую радость, хотели ознаменовать третий злобною местию: обступили дворец Княжеский и говорили Всеволоду: «Государь! Мы рады положить за тебя свои головы; но казни злодеев, или ослепи, или выдай нам в руки». Изъявляя человеколюбие, Всеволод желал спасти несчастных и велел заключить их в темницу, чтобы успокоить народ. Глеб имел заступников. Будучи ему зятем, храбрый Мстислав, брат Романа Смоленского, вместе с горестною своею тещею убеждал Святослава Черниговского, как Всеволодова союзника, освободить пленников усердным ходатайством. Порфирий, Черниговский Епископ, ездил для того в Владимир. Глебу предложили свободу, с условием отказаться навсегда от Княжения и ехать в южную Россию. Он гордо ответствовал: «Лучше умру в неволе» - и действительно умер чрез несколько дней (51). Когда же Рязанцы, устрашенные бедствием их Князя, в угодность Всеволоду взяли под стражу Ярополка Ростиславича в Воронеже и привезли в город Владимир, тогда мятеж возобновился. Бояре, купцы пришли с оружием на двор Княжеский, разметали темницу и, к горести Великого Князя, ослепили его племянников, Ростиславичей. Он только уступил народному остервенению, по словам Летописца Владимирского, не имев никакого участия в сем злодействе (которое древние Россияне заимствовали от просвещенных Греков); другие же Летописцы обвиняют в том Всеволода, может быть несправедливо (52); но Великий Князь, не наказав злодеев, заслужил подозрение, бесславное для его памяти. Чтобы оправдать себя Великодушием в глазах всей России, он выпустил из темницы Глебова сына, Романа. Несчастные слепцы были также освобождены, и на пути в южную Россию, к общему удивлению, прозрели в Смоленске, с усердием моляся в Смядынской церкви Св. Глеба, по известию Летописцев.
[1178-1180 гг.] Чудо разгласилось и благоприятствовало властолюбию сих Князей: Новогородцы призвали их как мужей богоугодных; оставили Мстислава начальствовать в столице, Ярополку дали Торжок, а бывшего Князя своего, Ярослава, также Всеволодова племянника, послали управлять Волоком Ламским. Мстислав чрез несколько месяцев умер; Ярополк заступил его место, но скоро был изгнан народом, в угодность Великому Князю, который захватил многих купцов Новогородских, с неудовольствием видя злодея своего Главою сей области. Всеволод еще не был обезоружен: приступил к Торжку и требовал дани. Граждане обещались заплатить оную; но воины сказали Великому Князю: «Мы пришли сюда не за тем, чтобы целовать их и слушать пустые клятвы», сели на коней и взяли город; зажгли его, пленили жителей. Всеволод с отборною дружиною спешил к Волоку Ламскому, уже оставленному гражданами; нашел там одного племянника своего, Ярослава (53); истребил огнем пустые домы, самый хлеб в окрестностях, и сею безрассудною жестокостию так озлобил Новогородцев, что они решились не иметь с ним никакого дружелюбного сношения, призвав к себе Романа Смоленского. Потомки Св. Владимира все еще верили их ненадежным обетам и прельщались знаменитостию древнейшего в Государстве Княжения.
Роман властвовал там не долее многих своих предместников; по крайней мере выехал добровольно и с честию. Тогда Новогородцы, желая иметь Князя, известного воинскою доблестию, единодушно избрали брата Романова, Мстислава, столь знаменитого мужеством, что ему в целой России не было имени кроме Храброго. Он колебался, ответствуя их Послам, что не может расстаться ни с верными братьями, ни с южною своею отчизною; но братья и дружина сказали Мстиславу: «Новгород есть также твое отечество» - и сей бодрый Князь поехал искать славы на ином феатре: ибо душа его, как пишут современники, занималась одними Великими делами (54). Весь Новгород, чиновники, Бояре, Духовенство с крестами вышли к нему навстречу. Возведенный [1 ноября 1179 г.] на престол в Софийской церкви, Мстислав дал слово ревностно блюсти честь, пользу Новагорода, и сдержал оное. Узнав, что Эстонцы (в 1176 году) дерзнули осаждать Псков и не престают беспокоить границ, он в несколько дней собрал 20000 воинов и веселяся предводительством рати столь многочисленной, нетерпеливо хотел битвы; но Эстонцы, думая только о спасении жизни, скрывались. Опустошив их землю до самого моря, взяв в добычу множество скота, пленников, Мстислав на возвратном пути усмирил во Пскове мятежных чиновников, не хотевших повиноваться его племяннику, Борису Романовичу, и готовился к иным предприятиям. Еще в 1066 году прадед Всеслава Полоцкого ограбил Софийскую церковь в Новегороде и захватил один из его уездов: Мстислав, как ревностный витязь Новогородской чести, вздумав отметить за то Всеславу, своему зятю, уже шел к Полоцку. Едва Роман Смоленский мог обезоружить брата, представляя ему, что сей Князь, супруг их сестры, не должен ответствовать за прадеда, давно истлевшего во гробе; что воспоминание обид древних не достойно ни Христианина, ни Князя благоразумного. Мстислав уважил братний совет и возвратился из Великих Лук, обещая себе, гражданам и дружине новым походом навсегда смирить Ливнию. Но среди блестящих надежд пылкого славолюбия и в силе мужества сраженный внезапною болезнию, он увидел суету гордости человеческой и, жив Героем, хотел умереть Христианином: велел нести себя в церковь, причастился Святых Таин после Литургии и закрыл глаза навеки [4 июня 1180 г.] в объятиях неутешной супруги и дружины, поручив детей, в особенности юного Владимира, своим братьям. Таким образом, Новогородцы в два года погребли у себя двух Князей: чего уже давно не бывало: ибо, непрестанно меняя Властителей, они не давали им умирать на троне. Бояре и граждане изъявили трогательную чувствительность, оплакивая Мстислава Храброго, всеми любимого, величая его красоту мужественную, победы, Великодушные намерения для славы их отечества, младенческое добродушие, соединенное с пылкою гордостию сердца благородного. Сей Князь, по свидетельству современников, был украшением века и России. Другие воевали для корысти: он только для славы и, презирая опасности, еще более презирал золото, отдавая всю добычу Церкви или воинам, коих всегда ободрял в битвах словами: за нас Бог и правда; умрем ныне или завтра, умрем же с честию. «Не было такой земли в России (говорит Летописец), которая не хотела бы ему повиноваться и где бы об нем не плакали». Народная любовь к сему Князю была столь Велика, что граждане Смоленские в 1175 году единогласно объявили его, в отсутствие Романа, своим Государем, изгнав Ярополка Романовича (55); но Мстислав согласился властвовать над ними единственно для того, чтобы усмирить их и возвратить престол старшему брату. Новогородцы погребли Мстислава в гробнице Владимира Ярославича, строителя Софийской церкви. Надлежало избрать преемника: в досаду Всеволоду Георгиевичу они призвали [17 августа 1180 г.] к себе Княжить Владимира, сына Святославова, из Чернигова.
Сей юноша незадолго до того времени гостил у Всеволода и женился на его племяннице, дочери Михаиловой (56). Святослав имел случай оказывать услуги Великому Князю, когда он жил в южной России, не имея Удела и не дерзая требовать оного от брата, Андрея Боголюбского, своего бывшего гонителя. Между тем как Михаил и Всеволод с помощию Святослава искали престола Владимирского, супруги их оставались в Чернигове. Сия дружба, основанная на одолжениях, благодарности и свойстве, не устояла против обоюдного властолюбия. Святослав, охотно пославший сына господствовать в Новегороде, мог предвидеть, что Всеволод тем оскорбится, считая сию область законным достоянием Мономахова рода. Новые неудовольствия ускорили явное начало вражды. Меньшие сыновья умершего Глеба Рязанского жаловались Всеволоду на старшего брата, Романа, Святославова зятя: говорили, что он, следуя внушению тестя, отнимает их Уделы и презирает Великого Князя. Всеволод, уже не доброхотствуя Князю Черниговскому, вступился за них, встреченный ими в Коломне, пленил там Святославова сына, Глеба (57); разбил передовой отряд Романов на берегах Оки, взял город Борисов, осадил Рязань и заключил мир. Роман и братья его признали Всеволода общим их покровителем, довольные Уделами, которые он назначил для каждого из них по верховной воле своей.
Князь Черниговский, раздраженный пленением сына, хотел не только отмстить за то, но и присвоить себе, счастливым успехом оружия, лестное первенство между Князьями Российскими. Еще Всеволод не имел прав Андреевых, утвержденных долговременною славою; не имел и силы Боголюбского: ибо Смоленск, область Кривская и Новгород не помогали ему. Святослав надеялся смирить его, но желал прежде вытеснить Рюрика и Давида из области Киевской, чтобы господствовать в ней единовластно. Смерть Мстислава Храброго и Олега Северского, их зятя, казалась ему случаем благоприятным (58): уверенный в дружелюбии Олеговых братьев, Игоря и Всеволода; выдав племянницу за Князя Переяславского, Владимира Глебовича, и называясь покровителем сего юноши, он дерзнул на гнусное коварство, рассуждая, что все способы вредить Мономаховым потомкам согласны с уставом праведной мести и что ближайшие из них должны быть ее первым предметом. Не имея в самом деле никаких причин жаловаться на Ростиславичей - которые жили с ним мирно и вместе отразили набег Хана Половецкого, Кончака - Святослав вздумал схватить Давида на звериной ловле в окрестностях Днепра; сказал о том единственно жене и главному из любимцев, именем Кочкарю; тайно собрал воинов и нечаянно ударил на стан Давидов. Сей Князь, изумленный злодейством, бросился в лодку с супругою и едва мог спастися, осыпаемый с берега стрелами. Он ушел в Белгород к Рюрику; а Святослав, неудачно обнаружив свой умысел, призвал всех родственников на совет в Чернигов. «Вижу теперь горестную необходимость войны, - сказал ему Игорь Северский: - но ты мог бы прежде сохранить мир. Впрочем, мы готовы повиноваться тебе, как нашему отцу, желая усердно твоего блага». Между тем Рюрик, слыша, что Святослава нет в Киеве, занял сию столицу, требовал помощи от Князей Волынских и велел Давиду ехать в Смоленск к Роману, чтобы вместе с ним взять нужные меры для безопасности сего Княжения. Но Давид уже не застал брата живого. Роман скончался, известный более мирными, кроткими свойствами, нежели воинским духом. Летописцы сказывают, что он имел наружность величественную и редкое милосердие; терпел от граждан Смоленских многие досады и мстил им только благодеяниями; не обманывал Князей, нежно любил братьев, славился набожностию: соорудил Великолепную церковь Св. Иоанна, украсил оную золотом и финифтью. Давид наследовал престол Смоленский.
[1181 г.] В надежде управиться и с Ростиславичами и с Великим Князем Святослав, наняв множество Половцев, оставил часть войска с братом своим Ярославом в Чернигове, чтобы действовать против Рюрика и Давида; а сам с главною силою вступил в область Суздальскую, соединился с Новогородцами на устье Тверцы, опустошил берега Волги и шел к Переяславлю (59). За 40 верст от сего города стоял Всеволод с полками Суздальскими, Рязанскими, Муромскими в стане, укрепленном природою: между крутоберегою Вленою, ущельями и горами. Неприятели видели друг друга и пускали чрез реку стрелы. Воины Святославовы желали битвы, Суздальские также: последние были удерживаемы Великим Князем, а первые неприступностию места. Прошло более двух недель. Чтобы сделать тревогу в стане Черниговцев, Всеволод послал Князей Рязанских ударить на них сбоку. Внезапность нападения имела успех только мгновенный: брат Игоря Северского принудил Рязанцев бежать и взял у них немалое число пленников. Напрасно ожидав нового нападения, Святослав отправил к Великому Князю своего Духовника с такими словами: «Брат и сын мой! Имев искреннее удовольствие служить тебе советом и делом, мог ли я ожидать столь жестокой неблагодарности? В возмездие за сии услуги ты не устыдился злодействовать мне и схватил моего сына. Для чего же медлишь? Я близ тебя: решим дело судом Божиим. Выступи в поле, и сразимся на той или другой стороне реки». Всеволод не ответствовал, задержал Послов и велел отвезти их в Владимир, желая, чтобы Князь Черниговский в досаде своей отважился на битву, для себя невыгодную, и перешел за реку. Святослав не трогался с места. Весна наступила: боясь распутья, он решился оставить часть обоза и стан в добычу неприятелю, впрочем, не хотевшему за ним гнаться; сжег Дмитров, место Всеволодова рождения, и прибыл весновать в Новгород, где жители встретили его как победителя, называя именем Великого. Ярополк, прежде изгнанный ими в удовольствие Всеволоду, находился с Черниговским Князем: они вторично приняли его к себе и дали ему в Удел Торжок, чтобы охранять их восточные области.
Святослав, изведав воинскую осторожность Всеволода, уже не хотел возобновить неприятельских действий в Великом Княжении Суздальском: он велел брату, Ярославу, выступить из Чернигова и соединился с ним в областях Кривских, где Васильковичи, Всеслав Полоцкий и Брячислав Витебский вместе с другими Князьями волею или неволею объявили себя друзьями Святослава (60); каждый привел к нему свою дружину, а Всеслав Литву и Ливонцев. Ростиславичи и Киев были предметом сего ополчения. Один Князь Друцкий, Глеб, сын умершего Рогволода, не изменил Давиду Смоленскому, который думал защитить его, но, видя превосходную силу врагов, удалился от битвы. Святослав обратил в пепел внешние укрепления Друцка и, не теряя времени, шел к Киеву, сопровождаемый толпами Половцев. Сие-то гибельное обыкновение, в войнах междоусобных дружиться с иноплеменными хищниками и призывать их для ужасных злодейств в недра государства, всего более обесславило Князей Черниговских в нашей древней истории и было одною из причин народной любви к Мономаховым потомкам, которые дотоле гнушались оным (если исключим Георгия Долгорукого) и, следуя наследственным правилам, отличались Великодушием. Так поступил и Рюрик. Не имея способов защитить Киев, он выехал в Белгород, умел внезапно разбить Половцев, предводимых Игорем Северским, и воспользовался робостию Святослава для заключения мира: признал его старейшим; отказался от Киева, удержав за собою все другие города Днепровские, и клялся искренно быть верным другом Черниговских Князей с условием, чтобы они, подобно ему, служили щитом для южной России и не давали варварам пленять Христиан.
Вероятно, что Рюрик старался примирить Святослава с Великим Князем: Новгород, быв основанием их вражды, подал им и способ прекратить оную. Ярополк, ненавидя Всеволода, не мог жить спокойно в Торжке и беспрестанно тревожил границы Суздальские. Всеволод осадил его. Предвидя свою участь, граждане оборонялись мужественно долее месяца; не имея хлеба, питались кониною (61): наконец голод заставил их сдаться. Ярополк, раненный стрелою во время осады, был заключен в цепи, а город сожжен вторично; жителей отвели пленниками в Владимир. Войско Новогородское находилось тогда с Святославом в земле Кривской: оно спешило назад защитить собственную. Но чиновники и граждане, переменив мысли, уже хотели искать милости Всеволодовой. Рассуждая, что дружба Государя соседственного, юного, могущественного, твердого душою, выгоднее дружбы Черниговского Князя, слабодушного, легкомысленного и притом удаленного от пределов Новогородских, они выслали Святославова сына и требовали, чтобы Всеволод, оставив вражду, дал им правителя. Он немедленно возвратил свободу пленным жителям Торжка, и свояк его, Ярослав Владимирович, внук Мстислава Великого, приехал из Суздаля Княжить в Новгород (62). Достигнув, таким образом, цели своей - то есть присоединив область Новогородскую ко владениям Мономахова дома - Всеволод с честию отпустил Глеба Святославича к отцу, не мешал последнему господствовать в Киеве и, возобновив старую с ним дружбу, выдал своячину, Княжну Ясскую, за его меньшего сына; а Глеб Святославич женился на дочери Рюриковой.
[1182-1184 гг.] Внутреннее междоусобие прекратилось: начались войны внешние. Подобно Андрею смотря с завистию на цветущую художествами и торговлею Болгарию, Всеволод желал овладеть ею и звал других Князей к содействию. Война с неверными казалась тогда во всяком случае справедливою (63): Святослав прислал сына своего, Владимира, к Великому Князю, радуясь, что он замыслил дело столь благоприятное для чести Российского оружия. Князья Рязанские, Муромский и сын Давида Смоленского также участвовали в сем походе. Рать союзников плыла Волгою до Казанской Губернии, оставила ладии близ устья Цывили, под стражею Белозерских воинов, и шла далее сухим путем. Передовой отряд, увидев вдали конницу, готовился к битве; но мнимые неприятели оказались Половцами, которые также воевали Болгарию и хотели служить Всеволоду. Вместе с ними Россияне осадили так называемый Великий город в земле Серебряных Болгаров, как сказано в летописи. Юный племянник Всеволодов, Изяслав Глебович, брат Князя Переяславского (64), не хотел ждать общего приступа и между тем, как Бояре советовались в шатре у Великого Князя, один с своею дружиною ударил на Болгарскую пехоту, стоявшую в укреплении пред городом; пробился до ворот, но, уязвленный стрелою в сердце, пал на землю. Воины принесли его в стан едва живого. Сей случай спас город: ибо Великий Князь, видя страдание любимого, мужественного племянника, не мог ревностно заниматься осадою и в десятый день, заключив мир с жителями, отступил к ладиям, где Белозерцы до его прибытия одержали победу над соединенными жителями трех городов Болгарских, хотевших истребить суда Россиян. Там Изяслав скончался, и Всеволод с горестию возвратился в столицу, отправив конницу в Владимир чрез землю Мордвы (нынешнюю Симбирскую и Нижегородскую губернии).
В сие время Россия западная узнала новых врагов, опасных и жестоких. Народ Литовский, в течение ста пятидесяти лет подвластный ее Князьям, дикий, бедный, платил им дань шкурами, даже лыками и вениками (65). Непрестанные наши междоусобия, разделение земли Кривской и слабость каждого Удела в особенности дали способ Литовцам не только освободиться от зависимости, но и тревожить набегами области Российские. Трубя в длинные свои трубы, они садились на борзых лесных коней и, как лютые звери, стремились на добычу: жгли селения, пленяли жителей и, настигаемые отрядами воинскими, не хотели биться стеною: рассыпаясь во все стороны, пускали стрелы издали, метали дротики, исчезали и снова являлись. Так сии грабители, несмотря на зимний холод, ужасно опустошили Псковскую область. Новогородцы, не успев защитить ее, винили в том своего Князя, Ярослава Владимировича, и на его место - кажется, с согласия Всеволодова - призвали к себе из Смоленска Давидова сына, Мстислава (66).
В России южной Князья соединили силы, чтобы смирить Половцев: Святослав Киевский, Рюрик с двумя племянниками (67), Владимир Переяславский (внук Долгорукого), Глеб Юрьевич Туровский (правнук Святополка-Михаила) с братом Ярославом Пинским, Всеволод и Мстислав, сыновья Ярослава Луцкого, Мстислав Всеволодкович Городненский и дружина Галицкого. Они пять дней искали варваров за Днепром. Князь Владимир, начальник передового отряда, вступил в битву с Половцами. «Мне должно наказать их за разорение моей Переяславской области», - сказал он старейшему из Князей, Святославу Киевскому, и смело устремился на многочисленные толпы неприятелей, которые заранее объявили его и всех наших Воевод своими пленниками; но, устрашенные одним грозным видом полку Владимирова, бежали в степи. Россияне на берегах Угла или Орели взяли 7000 пленных (в том числе 417 Князьков), множество коней Азиатских и всякого оружия. Славный свирепостию Хан Половецкий, Кончак, был также разбит ими близ Хороля, несмотря на его самострельные, необыкновенной величины луки (едва натягиваемые пятьюдесятью воинами) и на искусство бывшего с ним бессерменина, или Харасского Турка, стрелявшего живым огнем, как сказано в летописи; вероятно (68), Греческим, а может быть, и порохом. Киевляне догнали сего хитреца в бегстве и представили Святославу со всеми его снарядами, но, кажется, не воспользовались оными.
[1185 г.] Чрез несколько месяцев торжество Россиян обратилось в горесть. Князья Северские, Игорь Новогородский, брат его Всеволод Трубчевский и племянник их (69), не имев участия в победах Святослава, завидовали им и хотели еще важнейших; взяли у Ярослава Всеволодовича Черниговского так называемых Ковуев - единоплеменных, как вероятно, с Черными Клобуками - и пошли к Дону. Случившееся тогда затмение солнца казалось их Боярам предзнаменованием несчастным. «Друзья и братья! - сказал Игорь: - Тайны Божественные никому не сведомы, а нам не миновать своего рока». Он переправился за Донец. Всеволод, брат Игорев, шел из Курска иным путем: соединясь на берегах Оскола, войско обратилось к югу, к рекам Дону и Салу, феатру блестящих побед Мономаховых (70). Кочующие там варвары известили своих единоплеменников о сей новой грозе, представляя им, что Россияне, дерзнув зайти столь далеко, без сомнения хотят совершенно истребить весь род их. Половцы ужаснулись и бесчисленными толпами двинулись от самых дальних берегов Дона навстречу смелым Князьям. Люди благоразумные говорили Игорю: «Князь! Неприятели многочисленны; удалимся; теперь не наше время». Игорь ответствовал: «Мы будем осмеяны, когда, не обнажив меча, возвратимся; а стыд ужаснее смерти». В первой битве Россияне остались победителями, взяли стан неприятелей, их семейства; ликовали в завоеванных вежах и говорили друг другу: «Что скажут теперь наши братья и Святослав Киевский? Они сражались с Половцами еще смотря на Переяславль и не смели идти в их землю; а мы уже в ней, скоро будем за Доном, и далее в странах приморских, где никогда не бывали отцы наши; истребим варваров и приобретем славу вечную». Сия гордость витязей мужественных, но малоопытных и неосторожных, имела для них самые гибельные следствия. Разбитые Половцы соединились с новыми толпами, отрезали Россиян от воды и в ожидании еще большей помощи не хотели сразиться копьями, три дня действуя одними стрелами. Число варваров беспрестанно умножалось. Наконец войско наших Князей открыло себе путь к воде: там Половцы со всех сторон окружили его. Оно билось храбро, отчаянно. Изнуренные кони худо служили всадникам: предводители спешились вместе с воинами. Один раненый Игорь ездил на коне, ободряя их и сняв с себя шлем, чтобы они видели его лицо и тем Великодушнее умирали. Всеволод, брат Игорев, оказал редкое мужество и наконец остался без оружия, изломив свое копие и меч. Почти никто не мог спастися: все легли на месте или с Князьями были отведены в неволю. В России узнали о сем бедствии, случившемся на берегах Каялы (ныне Кагальника), от некоторых купцов, там бывших. «Скажите в Киеве (говорили им Половцы), что мы теперь можем обменяться пленниками». Князья, Вельможи, народ оплакивали несчастных; многие лишились братьев, отцов, ближних сродников. Святослав Киевский ездил тогда в Карачев (71): на возвратном пути услышав печальную весть, залился слезами и сказал: «Я жаловался на легкомыслие Игоря: теперь еще более жалуюсь на его злосчастие». Он собрал Князей под Каневом, но распустил их, когда Половцы, боясь сего ополчения, удалились от границ России. Не хотев идти по следам Владетелей Северских, чтобы не иметь той же участи, Святослав был причиною новых бедствий: ибо варвары, успокоенные его робостию, снова явились, взяли несколько городов на берегах Сулы, осадили Переяславль. Мужественный Владимир Глебович встретил их под стенами и бился как Герой; кровь текла из ран его; дружина ослабевала. Видя опасность Князя любимого, все граждане вооружились и едва спасли Владимира, уязвленного тремя копьями (72). Половцы, взяв город Рим, или нынешний Ромен, опустошив множество сел близ Путивля и напомнив Россиянам бедственные времена Всеволода I или Святополка-Михаила, ушли, обремененные пленниками, в свои вежи. Но к утешению Северян, Игорь Святославич возвратился. Он жил в неволе под надзиранием благосклонного к нему Хана Кончака; имел при себе слуг, Священника и мог забавляться ястребиною охотою. Один из Половцев, именем Лавер, вызвался бежать с ним в Россию. Князь Игорь ответствовал: «Я мог уйти во время битвы, но не хотел обесславить себя бегством; не хочу и теперь». Однако ж, убежденный советом верного своего Конюшего, Игорь воспользовался темнотою ночи и сном варваров, упоенных крепким кумысом; сел на коня и в 11 дней приехал благополучно в город Донец (73). Сын его Владимир, оставленный им в плену, женился там на дочери Хана Кончака и возвратился к отцу через два года вместе с дядею Всеволодом (коего называют Летописцы Героем, или, по их словам, удалейшим из всех Ольговичей, величественным наружностию, любезным душою). Сия гибель дружины Северской, плен Князей и спасение Игоря описаны со многими обстоятельствами в особенной древней, исторической повести, украшенной цветами воображения и языком стихотворства.
В течение следующих осьми лет Половцы то мирились, то воевали с Россиянами, имея успех и неудачи (74). Сии маловажные сшибки не представляют ничего достопамятного для истории. Один сын Рюриков, юный Ростислав, отличался в оных мужеством и был грозою варваров, предводительствуя Торками и Берендеями, иногда верными стражами областей Киевских, иногда изменниками: так их знаменитый чиновник, или Князек, именем Кунтувдей, оскорбленный Святославом, ушел к Половцам и долго грабил с ними села днепровские. Чтобы обезоружить сего храброго наездника, Рюрик дал ему городок Дверен на берегах Роси. Народ благословлял согласие Рюрика с Святославом, которые единодушно действовали для его внешней безопасности. Первый, женатый на сестре Князей Пинских, или Туровских, правнуке Святополка-Михаила, старался быть защитником и сего края: он ходил с войском на Литву, как бы предвидя, что она будет для нашего отечества еще опаснее Половцев.
[1186-1187 гг.] Междоусобие Князей Рязанских нарушило внутренний мир и спокойствие в России восточной. Глебовичи Роман, Игорь, Владимир умышляли на жизнь меньших братьев, Всеволода и Святослава, сперва тайно, а наконец осадили их в Пронске (75). Великий Князь был занят тогда новым походом рати своей на Болгаров; когда же Воеводы его возвратились оттуда с добычею и с пленниками, он решился прекратить вражду злобных братьев. Напрасно Послы его благоразумно представляли им, что добрые Россияне и единокровные должны извлекать меч только на врагов иноплеменных. Роман, Игорь, Владимир ответствовали гордо, что они не имеют нужды в советах и хотят быть независимы. Обольщенный ими, Святослав изменил меньшему брату, Всеволоду, бывшему у Великого Князя, и сдал им Пронск, где находилось 300 человек дружины Владимирской. Роман взял их в плен вместе с женою, детьми, Боярами Всеволода Глебовича. Сии безрассудные мятежники скоро увидели опасность и старались умилостивить Великого Князя. Они склонили Черниговского Епископа Порфирия (коего Епархия заключала в себе и Рязанскую область) быть их ходатаем; Послы Святослава Киевского и брата его также находились в Владимире для сего дела. Но Порфирий худо исполнил священную обязанность миротворца; действовал как переветник, раздражил Всеволода Георгиевича коварством своим и тем умножил зло: ибо Великий Князь огнем и мечом опустошил землю Рязанскую, держась правила, как говорят Летописцы, что «война славная лучше мира постыдного» (76).
Сей год [1187] достопамятен кончиною Ярослава Владимирковича Галицкого и важными ее следствиями. Подобно отцу господствуя от гор Карпатских по устья Серета и Прута, он имел истинные государственные добродетели, редкие в тогдашние времена: не искал завоеваний, но, довольствуясь Своею немалою областию, пекся о благоденствии народа, о цветущем состоянии городов, земледелия; для того любил тишину, вооружался единственно на обидящих и посылал рать с Боярами, думая, что дела гражданские еще важнее воинских для Государя; нанимал полки иноплеменников и, спасая тем подданных от кровопролития, не жалел казны. В 1173 году он нанял у Поляков войско за 3000 гривен серебра (77): успехи торговли и мирной промышленности доставляли ему способ быть щедрым в таких случаях. Союзник Греческого Императора Мануила, покровитель изгнанного Андроника, Ярослав считался одним из знаменитейших Государей своего времени, хвалимый в летописях вообще за мудрость и сильное, убедительное красноречие в советах, по коему Россияне прозвали его Осьмомыслом. Сей миролюбивый Князь не находил мира только в недрах семейства и не мог жить в согласии ни с супругою, ни с сыном: первая решилась навсегда с ним расстаться и (в 1181 году) скончалась Монахинею в Владимире Суздальском у Всеволода, ее брата (78); а сын Ярославов, в третий раз изгнанный отцом, напрасно искав пристанища у Князей Волынских, Смоленского, даже у Великого Князя, жил два года в Путивле у своего зятя, Игоря Северского, и хотя наконец, посредством Игорева старания, примирился с отцом, но, имея склонности развратные, непрестанно огорчал его. Тем более Ярослав любил меньшего, побочного сына, именем Олега, прижитого им с несчастною Анастасиею. Готовясь к смерти, он три дня прощался со всеми: Бояре, Духовные, граждане, самые нищие теснились во Дворце к одру умирающего. Изъявив чувства набожные и Христианские, смирение пред Богом и людьми; назначив богатые вклады в церкви, в монастыри и велев раздать часть казны бедным, Ярослав объявил своим наследником Олега: Владимира же наградил только Перемышлем, взяв с него и с Бояр клятву исполнить сие завещание. Но Бояре, едва предав земле тело Государя, изгнали Олега (ушедшего к Рюрику в Овруч) и возвели Владимира на престол.
Они раскаялись: ибо новый Государь, имея отвращение от дел, пил день и ночь, презирал уставы Церкви и нравственности, женился вторым браком на Попадье; сверх того, удовлетворяя гнусному любострастию, бесчестил девиц и супруг Боярских. Негодование сделалось общим; в домах, на улицах и площадях народ жаловался громогласно. В соседственной области Владимирской господствовал тогда Князь, известный мужеством, умом, деятельностию, Роман Мстиславич, который еще в летах нежной юности, под стенами Новагорода, смирив гордость Андрея Боголюбского, заслужил тем внимание Россиян. Многими блестящими свойствами достойный своего предка, Мономаха, он, к несчастию, жертвовал властолюбию правилами добродетели и, будучи сватом Владимиру, веселился его распутством и народным озлоблением, ибо думал воспользоваться следствиями оного. Имея тайную связь с Галицкими Вельможами, Роман хотел открыть себе путь к тамошнему престолу и советовал им свергнуть Князя, столь порочного. Сии внушения не остались без действия. Волнение и шум в столице пробудили усыпленного негою Владимира. Двор Княжеский наполнился людьми; но заговорщики, не уверенные в согласии добрых, терпеливых граждан, опасались возложить руку на Государя и, зная его малодушие, послали сказать ему, чтобы он избрал супругу достойнейшую, выдал им Попадью для казни, правительствовал как должно или готовился к следствиям весьма несчастным. Их желание исполнилось: то есть устрашенный Владимир бежал в Венгрию с женою, двумя сыновьями и наследственными сокровищами. Бояре призвали Романа Княжить в Галиче.
Плоды льстивых внушений и коварства оказались непрочными для сего властолюбивого Князя. Бела, Король Венгерский, не уступая ему в коварстве, осыпал Владимира ласками, дружескими уверениями и немедленно выступил к Галичу со всеми силами, чтобы смирить мятежных подданных, как говорил он, и возвратить престол изгнаннику. Давно Короли Венгерские, быв и друзьями и неприятелями мужественных, умных Князей Галицких, от Василька до Ярослава, завидовали их стране плодоносной, богатой также минералами и в особенности солью, которая издревле шла в южную Россию и в соседственные земли. Бела обрадовался случаю присоединить такую важную область к Венгрии. Еще Роман не утвердился на новом престоле; многие граждане и Вельможи ему не доброхотствовали, ибо опасались его крутого нрава и гордого самовластия. Сведав, что Венгры сходят с гор Карпатских, он успел только захватить казну и выехал из Галича с Боярами, ему преданными. Король без сопротивления вошел в столицу. Уже Владимир, изъявляя благодарность добрым союзникам, думал, что они могут идти обратно; но вероломный Бела вдруг объявил своего сына, Андрея Королем Галицким, с согласия лекгомысленных Бояр, обольщенных его уверениями, что Андрей будет царствовать по их уставам и воле. Сего не довольно: Бела, отняв у Владимира и сокровища и свободу, возвратился с ним в Венгрию как с пленником.
Коварство Белы торжествовало: Романово было наказано. Сей Князь, отправляясь господствовать в Галиче, уступил всю область Волынскую брату, Всеволоду Мстиславичу Бельзскому, который уже не хотел впустить его в город Владимир: затворил ворота и сказал: «Я здесь Князь, а не ты!» Изумленный Роман - лишась таким образом и приобретенной и наследственной области - искал защиты у Рюрика и Ляхов. Первый был ему тестем, а Государь Польский, Казимир Справедливый, дядею по матери. Брат Казимиров, Мечислав Старый, без успеха приступал к Владимиру, желая возвратить сей город любимому ими племяннику. Без успеха также ходил Роман с дружиною тестя в землю Галицкую: жители и Венгры отразили его. Наконец Рюрик угрозами принудил Всеволода Мстиславича отдать Владимирское Княжение старшему брату.
[1189 г.] Князья наши не думали вступиться за несчастного Владимира Галицкого - посаженного Королем Белою в каменную башню, - но с прискорбием видели иноплеменников господами прекраснейшей из областей Российских. Между тем хитрый Бела, имея дружелюбные сношения с Святославом Киевским, старался уверить его в своем бескорыстии и даже обещал со временем отдать ему Галич; а Святослав, вопреки условиям тесного союза, заключенного им с Рюриком, тайно послал одного из сыновей к Королю для переговоров. Рюрик сведал и досадовал. Приняв совет Митрополита, они согласились было изгнать Венгров из Галича; но Святослав, уступая Рюрику сие Княжение, требовал Овруча, Белагорода и всех других областей Днепровских. Рюрик не хотел того, и Галич остался за Венграми, впрочем, ненадолго.
Сын Князя Иоанна Берладника, умершего в Фессалонике, двоюродный племянник Ярослава Галицкого, именем Ростислав, подобно отцу скитался из земли в землю и нашел пристанище в Смоленске. Он имел друзей в отечестве, где народ, неохотно повинуясь иноземным властителям, и некоторые Бояре желали видеть его на престоле. По согласию с ними Ростислав, уехав от Давида Смоленского, с малым числом воинов явился пред стенами Галича, в надежде, что все граждане к нему присоединятся. Но Андрей оградил себя полками Венгерскими, взял с жителей, волею и неволею, присягу в верности и вообще такие меры, что сын Берладников вместо друзей встретил там одних врагов многочисленных. Видя неудачу, измену или робость Галичан, Ростислав не думал спасаться бегством; сказал дружине: «Лучше умереть в своем отечестве, нежели скитаться по чужим землям; предаю суду Божию тех, которые меня обманули» - и бросился в средину неприятелей. Тяжело раненный, он упал с коня и был привезен в столицу, где народ, тронутый его жалостною судьбою, хотел возвратить ему свободу. Чтобы утишить мятеж, Венгры, как сказано в летописи, приложили смертное зелие к язве Ростислава, и сей несчастный Князь, достойный лучшей доли, скончался, имев только время удостовериться в народной к нему любви; а граждане, изъявив оную, раздражили своего Короля. Правление Андреево, дотоле благоразумное, снисходительное, обратилось в насилие. Венгры мстили Галичанам как изменникам, нагло и неистово: отнимали жен у супругов, ставили коней в домы Боярские, в самые церкви; позволяли себе всякого рода злодейства. Народ вопил, с нетерпением ожидая случая избавиться от ига: он представился.
Владимир Галицкий, заключенный с женою и с детьми у Короля Венгерского, нашел способ уйти: изрезал шатер, поставленный для него в башне, свил из холста веревки, спустился по оным вниз и бежал к Немецкому Императору, Фридерику Барбаруссе. Так сын Ярослава Великого искал некогда покровительства Императора Генрика IV; но привез сокровища в Германию, а Владимир мог только обещать и действительно вызвался ежегодно платить Фридерику 2000 гривен серебра, буде его содействием отнимет Галич у Венгров. Император - неизвестно, каким образом - знал Великого Князя Суздальского и весьма ласково принял Владимира, слыша, что он сын Всеволодовой сестры. Хотя, занятый тогда важным намерением ратоборствовать в Палестине с Героем Востока, Саладином, Фридерик не мог послать войска к берегам Днестра, однако ж дал Владимиру письмо к Казимиру Справедливому, которое имело счастливое для изгнанника действие: ибо сей Монарх Польский, завидуя Венграм в приобретении земли Галицкой и ведая, сколь их господство противно ее жителям, не отказался от предлагаемой ему чести быть покровителем несчастного Князя, вероломно обманутого Белою; надеялся на Галичан и не обманулся. Быв недовольны правлением Владимировым, они еще гораздо более ненавидели Венгров; и когда услышали, что сей Князь с Воеводою Краковским, знаменитым Николаем, идет к их границам: то все единодушно восстали, изгнали Андрея и встретили Владимира с радостию; а Беле остался стыд и титул Короля Галицкого, с 1190 года употребляемый в его грамотах (79). Еще не миновались опасности для Владимира: худо веря бескорыстию Поляков, боясь Венгров, Романа Волынского и собственного народа, он прибегнул к дяде, Великому Князю, не хотев дотоле искать в нем милости; смиренно винился, обещал исправиться и писал к нему: «Будь моим отцом и Государем: я Божий и твой со всем Галичем; желаю тебе повиноваться, но только тебе одному». Сие покровительство, согласное с долгом родства, было лестно и для гордости Всеволода, который, взяв оное на себя, известил о том всех Князей Российских и Казимира: после чего Владимир мог безопасно господствовать до самой смерти.
Чтимый внутри и вне России, Всеволод хотел искреннего взаимного дружелюбия Князей и старался утвердить оное новым свойством, выдав дочь свою за племянника Святославова, - другую, именем Верхуславу, за Рюриковича, мужественного Ростислава, а сына своего Константина, еще десятилетнего, женив на внуке умершего Романа Смоленского (80). Юность лет не препятствовала брачным союзам, коих требовала польза государственная. Верхуслава также едва вступила в возраст отроковицы, когда родители послали ее к жениху в Белгород. Сия свадьба была одною из Великолепнейших, о коих упоминается в наших древних летописях. За невестою приезжали в Владимир шурин Рюриков, Глеб Туровский, и знатнейшие Бояре с супругами, щедро одаренные Всеволодом. Отменно любя Верхуславу, отец и мать дали ей множество золота и серебра; сами проводили милую, осьмилетнюю дочь до третьего стана и со слезами поручили сыну Всеволодовой сестры, который должен был, вместе с первыми Боярами Суздальскими, везти невесту. В Белогороде Епископ Максим совершал обряд венчания, и более двадцати Князей пировали на свадьбе. Рюрик, следуя древнему обычаю, в знак любви отдал снохе город Брагин. Сей Князь, тесть Игорева сына, жил в мире со всеми Ольговичами и в случае споров о границах или Уделах прибегал к посредству Всеволодову. Так, Святослав (в 1190 году) желал присвоить себе часть Смоленских владений; но Рюрик и Давид вместе с Великим Князем обезоружили его, представляя, что он взял Киев с условием не требовать ничего более и забыть споры, бывшие при Великом Князе Ростиславе; что ему остается или исполнить договор, или начать войну. Святослав дал им слово впредь не нарушать мира и сдержал оное, довольный честию первенства между Князьями южной России. Уступив Чернигов брату, Ярославу Всеволодовичу, а Рюрику знатную часть Киевской области, не имея ни Переяславля, ни Волыни, он не мог равняться силою с древними Великими Князьями, но подобно им именовался Великим и восстановил независимость Киева. Всеволод Георгиевич уважал в Святославе опытного старца (власы седые были тогда правом на почтение людей); предвидя его близкую кончину, удерживал до времени свое властолюбие и терпел некоторую зависимость могущественной области Суздальской от Киева по делам церковным. Вместе с народом или знаменитыми гражданами избирая Епископов для Ростова, Суздаля, Владимира, но посылая их ставиться к Митрополиту Никифору, преемнику Константинову, он всегда отправлял Послов и к Святославу, требуя на то его Княжеского соизволения (81): ибо власть Духовная была тесно связана с гражданскою, и Митрополит действовал согласно с желанием Государя. Никифор хотел нарушить сей устав в России, самовластно посвятив в Епископы Суздалю одного Грека; но Всеволод не принял его, и Митрополит поставил иного, назначенного Великим Князем и одобренного Святославом. - Между тем, желая приближиться к древней столице, Всеволод возобновил город Остер, разрушенный Изяславом Мстиславичем (82): Тиун Суздальский приехал туда властвовать именем Князя. Южный Переяславль также зависел от Всеволода, который отдал его, по смерти Владимира Глебовича, другому племяннику, Ярославу Мстиславичу. Вся Украина, по словам Летописца, оплакала сего мужественного Владимира, ужасного для Половцев, доброго, бескорыстного, любившего дружину и любимого ею.
Когда почти вся Россия наслаждалась тишиною, Смоленская и Новогородская область представляют нам ужасы мятежа и картину воинской деятельности. Давид Ростиславич, господствуя в Смоленске, не был любим народом. Не имея твердых государственных законов, основанных на опыте веков, Князья и подданные в нашем древнем отечестве часто действовали по внушению страстей; сила казалась справедливостию: иногда Государь, могущественный усердием и мечами дружины, угнетал народ; иногда народ презирал волю Государя слабого. Неясность взаимных прав служила поводом к мятежам, и Смоляне, однажды изгнав Князя, хотели и вторично утвердить народную власть таким же делом. Но Давид был смел, решителен; не уступил гражданам и не жалел их крови; казнил многих и восстановил порядок.
Сын Давидов, Мстислав, года два Княжил спокойно в Новегороде; вместе с отцом ходил воевать Полоцкую область и заключил мир с ее жителями, которые встретили их на границе с дарами (84). При сем же Князе Новогородцы, опустошив часть Финляндии, привели оттуда многих пленников. Но дух раздора не замедлил обнаружиться в республике: народ возненавидел некоторых знатных граждан, осудил на смерть, бросил с моста в Волхов. Юный Мстислав не предупредил зла и казался слабым. В вину ему поставили, может быть, и гибель чиновников, ездивших тогда для собрания дани в Заволочье в страну Нечерскую и Югорскую, где Новгород господствовал и давал законы народам полудиким, богатым драгоценными звериными кожами: сии чиновники и товарищи их были убиты жителями, хотевшими освободиться от ига Россиян. Вследствие того и другого происшествия Новогородцы изгнали Мстислава, прибегнули опять ко Всеволоду и желали вторично иметь Князем свояка его, Ярослава Владимировича. Теснейшая связь с могущественным Государем Суздальским обещала им столь важные выгоды для внутренней торговли, что они согласились забыть прежнюю досаду на Ярослава и целые девять лет терпели его как в счастливых, так и в неблагоприятных обстоятельствах. Первый год Ярославова Княжения, или 1188, ознаменовался чрезвычайною хлебною дороговизною (четверть ржи стоила более двух нынешних серебряных рублей) и важною ссорою с Варягами, Готландцами и другими народами Скандинавскими. Новогородцы задержали их купцов, разослали по темницам; не пустили своих за море; отправили назад Послов Варяжских и не хотели с ними договариваться о мире. Шведские Летописцы сказывают, что в сей год Россияне, соединясь с жителями Эстонии и Корелами, приходили на судах в окрестности Стокгольма, убили Архиепископа Упсальского, взяли 14 июля древний торговый город Шведский Сигтуну, опустошили его так, что он уже навеки утратил свое прежнее цветущее состояние, и вместе со многими драгоценностями похитили серебряные церковные врата, которыми украсилась Соборная церковь Новогородская (85). Недовольные тогда Варягами, Новогородцы могли возбудить Эстонцев к опустошению приморской Швеции; могли дать им и некоторых воинов: но участие Россиян в сем предприятии, без сомнения, было не важно, когда современные Летописцы наши о том не упоминают, описывая обстоятельно малейшие военные действия их времени; например, как Псковитяне (в 1190 году) разбили сих самых Эстонцев, которые на семи шнеках, или судах, приходили грабить в окрестностях тамошнего озера; как Новогородцы с Корелами (в 1191 году) воевали бедную землю Финнов, жгли там селения, истребляли скот. Тогда же Ярослав Владимирович, имев на границе свидание с Князьями Кривскими, или Полоцкими, согласился вместе с ними идти зимою на Литву или Чудь; богато одаренный союзниками, возвратился в Новгород и, по условию вступив в Ливонскую землю, взял Дерпт, множество пленников и всякого роду добычи. В следующий год, летом, сей Князь сам остался во Пскове, а двор его, или дружина, с отрядом Псковитян завоевали Медвежью Голову, или Оденпе, распространив огнем и мечом ужас в окрестностях (86). Тогдашнее состояние Чудского народа было самое несчастное: Россияне, ссылаясь на древние права свои, требовали от него дани, а Шведы перемены закона. Папа Александр III торжественно обещал Северным Католикам вечное блаженство, ежели язычники Эстонские признают в нем Апостольского Наместника: с Латинскою Библиею и с мечем Шведы выходили на восточные берега моря Балтийского и наказывали идолопоклонников за их упорство в заблуждениях язычества. Россияне - Новогородцы, Кривичи - изъявили менее ревности к обращению неверных и не хотели насилием просвещать людей; но считали жителей Эстонии и Ливонии своими подданными, наказывая их как мятежников, когда они желали независимости. В сие время, по сказанию древнейшего Летописца Ливонского, славился могуществом Князь Полоцкий Владимир: он господствовал до самого устья Двины, и власть его над южною Чудскою землею была вообще столь известна, что благочестивый старец Меингард, усердный Немецкий Католик, приехав около 1186 года с купцами Немецкими в Ливонию, просил у него дозволения мирно обращать тамошних язычников в Христианство (87): на что Владимир охотно согласился и даже отпустил Меингарда с дарами из Полоцка, не предвидя вредных следствий, которым скоро надлежало открыться для Россиян от властолюбия Пап и Духовенства Римского. Меингард имел успех в важном деле своем: основал первую Христианскую церковь в Икскуле вместе с маленькою крепостию (недалеко от нынешней Риги); учил язычников Закону и военному искусству для их безопасности; крестил волею и неволею; одним словом, утвердил там Веру Латинскую.
Новогородцы, желая отмстить народу Югорскому за убиение их собирателей дани, в 1193 году послали туда Воеводу с дружиною довольно многочисленною. Жители, хотя свирепые обычаем и дикие нравами, имели уже города. Воевода, взяв один из оных, пять недель стоял под другим, терпя нужду в съестных припасах. Осажденные уверяли его в своей покорности, называли себя Новогородскими слугами и несколько раз обещали вынести обыкновенную дань (88): соболей, серебро (что, как надобно думать, получали они меною от дальнейших народов Сибирских). Неосторожный Воевода, приглашенный ими, въехал в город с двенадцатью чиновниками и был изрублен в куски; такую же участь имели и другие 80 Россиян, вошедшие за ними. На третий день, Декабря 6, жители сделали вылазку и почти совсем истребили осаждающих, изнуренных голодом. Спаслося менее ста человек, которые, долгое время скитаясь по снежным пустыням, не могли дать о себе никакой вести Новогородцам, беспокойным о судьбе их, и возвратились уже чрез 8 месяцев. Вместо того, чтобы идти в храм и благодарить Небо, спасшее их от погибели, сии несчастные вздумали судиться пред народом, обвиняли друг друга в измене, в тайном сношении со врагами во время осады города Югорского. Дело, весьма неясное, кончилось убиением трех граждан и взысканием пени с иных, мнимых преступников.
[1194-1195 гг.] Всеволод Суздальский и Святослав Киевский держали равновесие Государства: Новгород, Рязань, Муром, Смоленск, некоторые области Волынские и Днепровские, подвластные Рюрику, признавали Всеволода своим главою: Ольговичи и Владетели Кривские повиновались Святославу, который, несмотря на то, чувствовал превосходство сил на стороне Великого Князя и, следуя внушениям благоразумия, свойственного опытной старости, не дерзал явно ему противоборствовать. Так, имея ссору о границах с Князьями Рязанскими и готовый вместе с другими Ольговичами объявить им войну, он не мог начать ее без дозволения Всеволодова (89): требовал оного, не получил и должен был мирно возвратиться из Карачева. На сем пути Святослав занемог: чувствуя сильную боль в ноге, летом ехал в санях до реки Десны, где сел в лодку; из Киева немедленно отправился в Вышегород: облил слезами раку Святых Мученников, Бориса и Глеба; хотел поклониться там гробу отца своего, но видя дверь сего придела запертою, спешил возвратиться к супруге. Он жил только неделю; мог еще однажды выехать из дворца к обедне; слабел, едва говорил и лежал наконец в усыплении; за несколько же часов до смерти вдруг поднялся на одре и спросил у супруги: когда будут Маккавеи? - день, в который умер отец его. В Понедельник, ответствовала Княгиня. «Итак, мне не дожить!» - сказал он. Княгиня думала, что ему привиделся сон, и хотела знать оный. Святослав не ответствовал ей, громко читая: верую во единого; отправил гонца за Рюриком, велел постричь себя в Монахи и преставился... Непостоянный от юности, некогда друг и предатель Мстиславичей, Мономаховых внуков; то враг, то союзник Долгорукого и дядей своих, Черниговских Владетелей; жертвуя истинными государственными добродетелями, справедливостию, честию, выгодам политики личной; бессовестный в отношении не только к Мономахову потомству, но и к своим единокровным, сей Князь имел однако ж достоинства: ум необыкновенный, целомудрие, трезвость, всю наружность усердного Христианина и щедрость к бедным. Имя Государя Киевского, напоминая знаменитость древних Князей Великих, доставляло ему уважение от Монархов соседственных. Бела Венгерский искал его дружбы: сильный Казимир также. Женив сына, именем Всеволода Чермного, на дочери Казимировой (90), Марии (скоро умершей Инокинею в Киевском, ею основанном монастыре Св. Кирилла), Святослав помолвил внуку, Евфимию, дочь Глебову, за Греческого Царевича (может быть, Исаакиева сына, Алексия IV) и не дожил до ее брака, успев единственно выслать Бояр навстречу к Императорским сановникам, ехавшим за невестою.
Вероятно, что Рюрик уступил Святославу Киев единственно по его смерти и что Всеволод утвердил сей договор, известный Князьям, Вельможам и гражданам. Любимый вообще за свою приветливость, Рюрик был встречен народом и Митрополитом со крестами; а Великий Князь прислал Бояр возвести его на трон Киевский, желая тем ознаменовать зависимость оного от Государей Суздальских, хотя Рюрик, подобно Святославу, также назывался Великим Князем и самовластно располагал городами Днепровскими. Он звал к себе брата, Давида Смоленского, чтобы вместе с ним назначить Уделы своим сыновьям и Владимировичам, внукам Мстислава Великого. Давид провел для того несколько дней в Киеве, посвященных делам государственным и весельям. Рюрик, сын его Ростислав Белогородский и Киевляне давали ему пиры. Давид также угостил их. Берендеи, Торки, самые Монахи пировали у сего Князя; и между тем, как роскошь изливала свой тук на Княжеских трапезах, благотворительность не забывала и нищих. Обычай достохвальный: тогда не было праздника для богатых без милостыни для бедных. Вообще сии народные угощения, обыкновенные в древней России, установленные в начале гражданских обществ и долго поддерживаемые благоразумием государственным, представляли картину, можно сказать, восхитительную. Государь, как истинный хозяин, подчивал граждан, пил и ел вместе с ними; Вельможи, Тиуны, Воеводы, знаменитые Духовные особы смешивались с бесчисленными толпами гостей всякого состояния; дух братства оживлял сердца, питая в них любовь к отечеству и к Венценосцам.
Признав Всеволода старшим и главою Князей, Рюрик имел в нем надежного покровителя; однако ж искал еще другой опоры и, будучи тестем Романа Мстиславича Волынского, отдал ему пять городов Киевских: Торческ, Канев, Триполь, Корсунь и Богуслав. Всеволод оскорбился. «Я старший в Мономаховом роде, - велел он сказать Рюрику: - кому обязан ты Киевом? Но забывая меня, отдаешь города иным младшим Князьям. Не оспориваю власти твоей: господствуй и делись оною с друзьями! Увидим, могут ли они защитить тебя!» Желая умилостивить Всеволода, сват его предлагал ему особенный Удел в Киевской области; но Великий Князь требовал для себя городов, отданных Мстиславичу. В сомнении и нерешимости Рюрик призвал на совет Никифора Митрополита; с одной стороны не хотел нарушить слова своего в рассуждении зятя, а с другой боялся Всеволода. «Мы поставлены от Бога мирить Государей в земле Русской, - ответствовал Митрополит: - всего ужаснее кровопролитие. Исполни волю старейшего Князя. Если Мстиславич назовет тебя клятвопреступником, то я беру грех на себя; а ты можешь удовольствовать зятя иными городами». Сам Роман изъявил согласие взять другую область или деньги в замену Удела, и распря прекратилась; но когда Всеволод, отправив Наместников в города Днепровские, подарил Торческ зятю своему, Рюрикову сыну: Волынский Князь вознегодовал на тестя, считая себя обманутым (91); не хотел жить с его дочерью; принуждал бедную супругу удалиться в монастырь и вступил в дружбу с Ярославом Черниговским, советуя ему завоевать Киев. Тогда Рюрик, обличив зятя в умыслах неприятельских и велев повергнуть пред ним грамоты крестные, обратился к Всеволоду Георгиевичу. «Государь и брат! - сказали Послы его. - Романко изменил нам и дружится со врагами Мономахова племени. Вооружимся и сядем на коней!» Предвидя, что Великий Князь вступится за Рюрика, Мстиславич искал союзников в Польше, где юные сыновья Казимировы готовились отразить дядю, властолюбивого Мечислава. Они сами имели нужду в помощи (92), и мужественный Роман за них ополчился, говоря дружине своей, что услуга дает право на взаимную услугу и что, победив дядю, он будет располагать силами благодарных племянников. Уже войска стояли друг против друга. Мечислав требовал мира, предлагая нашему Князю быть посредником. Бояре Российские также не хотели кровопролития; но пылкий Князь, вопреки их совету, дал знак битвы. Польские Историки пишут, что он повелевал только одним крылом, а Воевода Краковский, Николай, другим и срединою. Сражались с утра до вечера. Мечислав победил, и Роман, жестоко уязвленный, велел нести себя к пределам Волынии. Знаменитый Епископ Краковский, Фулько, ночью догнал его и заклинал возвратиться, боясь, чтобы неприятель не взял столицы. «Не имея ни силы в руках, ни воинов, отчасти убитых, отчасти рассеянных, могу ли быть вам полезен?» - сказал ему Мстиславич; а на вопрос Епископа: что ж делать? - ответствовал: «Защищать столицу, пока соберемся с силами» (93). Роман отправил из Владимира Послов в Киев; обезоружил тестя смиренным признанием вины своей и чрез ходатайство Митрополита получил от Рюрика два города в награждение.
Великий Князь, Рюрик и брат его, Давид Смоленский, требовали от Черниговского и всех Князей Олегова рода, чтобы они присягнули за себя и за детей своих никогда не искать ни Киева, ни Смоленска и довольствовались левым берегом Днепра, отданным их прадеду, Святославу (94). Ольговичи не хотели того. «Мы готовы, - говорили они чрез Послов Всеволоду Георгиевичу, - блюсти Киев за тобою или за Рюриком; но если желаешь навсегда удалить нас от престола Киевского, то знай, что мы не Венгры, не Ляхи, а потомки Государя единого. Властвуйте, пока вы живы; когда ж вас не будет, древняя столица да принадлежит достойнейшему, по воле Божией!» Всеволод грозил им: они на все согласились; а Рюрик отпустил наемных Половцев и в доказательство своего миролюбия обещал Ярославу Черниговскому исходатайствовать ему у брата Витебск, где Княжил Василько Брячиславич, зять Давидов, племянник Всеслава Полоцкого.
[1196 г.] Но Ольговичи нарушили клятвенный обет мира: не дождавшись Послов ни Всеволодовых, ни Давидовых, с коими надлежало им во всем условиться, в конце зимы выступили с войском к Витебску и начали грабить Смоленскую область (95). Племянник Давида, Мстислав Романович, сват Великого Князя, хотел отразить их. Ольговичи имели время изготовиться к битве, соединились с Князьями Полоцкими, Васильком Володаревичем и Борисом Друцким; заняли выгодное место и притоптали снег вокруг себя, чтобы тем удобнее действовать оружием. Мстислав вышел с полками из леса, напал стремительно и смял рать Черниговскую, над коею начальствовал Олег Святославич; но Воевода Смоленский, Михалко, в то же время бежал, не дерзнув сразиться с Полочанами, которые, видя Олега разбитого, ударили с тылу на полки Мстислава. Сей храбрый Князь, гнав Черниговцев, увидел себя окруженного новыми рядами неприятелей и должен был сдаться. Зять Давидов, юный Князь Рязанский, и Ростислав Владимирович, внук Мстислава Великого, едва могли спастися. Они принесли Смоленскому Князю весть о сем несчастии; а Ярослав Черниговский, обрадованный блестящим успехом своего племянника и слыша, что жители Смоленска не любят Давида, хотел с новыми полками идти прямо к сему городу. Рюрик остановил его. «Ты не имеешь совести, - писал он к нему из Овруча: - и так возвращаю тебе грамоты крестные, тобою нарушенные. Иди к Смоленску: я пойду к Чернигову. Увидим, кто будет счастливее». Ярослав оправдывался, жалуясь на Давида и Князя Витебского; обещал без выкупа освободить пленного Мстислава Романовича, требуя единственно того, чтобы Рюрик отступил от союза с Великим Князем. «У нас дела общие, - ответствовал Рюрик: - буде искренно желаешь мира, то дай свободный путь моим Послам чрез твою область ко Всеволоду и Давиду; мы все готовы примириться». Но Ярослав, будучи коварным, считал и других таковыми; не верил ему; занял все дороги; препятствовал сообщению между областями Киевскою, Смоленскою и Суздальскою. Началась война, или, лучше сказать, грабительство в пределах Днепровских. Отвергнув Великодушные правила Мономахова дому, Рюрик не устыдился нанять диких Половцев для опустошения Черниговских владений и полнил руки варварам, как сказано в летописи.
Ольговичи имели союзников в Князьях Полоцких: те и другие считали себя угнетенными и старейшими Мономаховых наследников. Они нашли друга и между последними: мужественного Романа Волынского, который искал всех способов возвыситься; следуя одному правилу быть сильным, не уважал никаких иных, ни родства, ни признательности. Обязанный благодеяниями тестя, он забыл их: помнил только, что Рюрик взял у него назад города Днепровские. Отдохнув после несчастной битвы с Мечиславом Старым, Роман снова предложил союз Ольговичам и послал рать свою воевать область Смоленскую и Киевскую. Сие нечаянное нападение уменьшило на время затруднение Ярослава, но собственную область Романову подвергнуло бедствиям опустошения: с одной стороны Ростислав, сын Рюриков, а с другой племянник его, Мстислав, сын Мстислава. Храброго, вместе с Владимиром Галицким пленили множество людей в окрестностях Каменца и Перемиля. Сам Рюрик остался в Киеве: ибо узнал, что Всеволод наконец решительно действует против Ольговичей, соединился с Давидом, с Князьями Рязанскими, Муромскими, с Половцами,-завоевал область Вятичей и думает вступить в Черниговскую. Ярослав видел себя в крайней опасности; но, скрывая боязнь, изготовился к сильному отпору: укрепил города, нанял степных Половцев, оставил в Чернигове двух Святославичей, и расположился станом близ темных лесов, сделав вокруг засеки, подрубив все мосты. Впрочем, ему легче было поссорить врагов своих хитростию, нежели силою одолеть их: так он и действовал.
Изъявляя вместе и миролюбие и неустрашимость, Ярослав послал сказать Всеволоду: «Любезный брат! Ты взял нашу отчину и достояние. Желаешь ли загладить насилие дружбою? Мы любви не убегаем и готовы заключить мир согласно с твоею верховною волею. Желаешь ли битвы? Не убегаем и того. Бог и Святый Спас рассудят нас в поле». Всеволод хотел знать мнение Князей Смоленского, Рязанских и Бояр. Давид противился миру, говоря: «Ты дал слово моему брату соединиться с ним под Черниговом и там или разрушить власть коварных Ольговичей, или заключить мир общий; а теперь думаешь один вступить в переговоры? Рюрик не будет доволен тобою. Ты велел ему начать войну; для тебя он предал огню и мечу свою область. Можешь ли без него мириться?» То же говорили и Князья Рязанские; но Всеволод, недовольный их смелыми представлениями, велел сказать Ольговичам, что соглашается забыть их вину, если они возвратят свободу Мстиславу Романовичу, откажутся от союза с Романом Волынским и выгонят мятежного Ярополка, сего славного чудесным прозрением слепца, который, будучи взят в плен Великим Князем (96), ушел из неволи и жил в Чернигове. Ярослав не принял только одного условия, касательно Романа Волынского, желая быть и впредь его другом. Согласились во всем прочем и с обыкновенными священными обрядами утвердили мир, к Великому огорчению Рюрика. Хотя Всеволод дал ему знать, что Ольговичи клялись никогда не тревожить ни Киевских, ни Смоленских областей; но Рюрик осыпал его укоризнами. «Так поступают одни вероломные, - ответствовал сей Князь Всеволоду: - для тебя я озлобил зятя, отдав тебе города его; ты же заставил меня воевать с Ярославом, который лично не сделал мне зла и не искал Киева. В ожидании твоего содействия прошли лето и зима; наконец, выступаешь в поле и миришься сам собою, оставив главного врага, Романа, в связи с Ольговичами и господином области, им от меня полученной». Следуя внушению досады, Рюрик отнял у Всеволода города Киевские и, тем оскорбив его, приготовил для себя важные несчастия, лишенный ВеликоКняжеского покровительства. Всеволод без сомнения поступил в сем случае несправедливо. Имея тайные намерения, он не хотел совершенного падения Черниговских Князей, чтобы не усилить тем Киевского и Смоленского, равно противных замышляемому им единовластию. Равновесие их сил казалось ему до времени согласнее с его пользою (97).
Смирив Ольговичей и по-видимому защитив союзников, Великий Князь с торжеством возвратился в столицу как Государь, любимый народом, и победитель. В Смоленске, в Чернигове сделались важные перемены, благопрятные для его властолюбия. Давид, благородный, мужественный, предчувствуя свой конец, уступил трон племяннику, Мстиславу Романовичу, постригся вместе с супругою, отправил юного сына, именем Константина, на воспитание к брату Рюрику и велел нести себя, уже больного, из дворца в обитель Смядынскую, где и преставился [23 апреля 1197 г.] в молитвах (пятидесяти семи лет от рождения), оплакиваемый дружиною, Иноками, мирными гражданами (ибо строптивые не любили его). Летописцы, уважая дела набожности более государственных, сказывают, что никто из Князей Смоленских не превзошел Давида в украшении храмов; что церковь Св. Михаила, им созданная, была Великолепнейшею в странах полунощных и что он ежедневно посещал ее. Но сей Князь, Христианин усердный, слыл грозою мятежников и злых: набожность не ослабляла в нем строгости правосудия, ни веледушной гордости Княжеской, противной Андрею Боголюбскому, неприятной и Всеволоду, который тем более любил Давидова наследника, своего добродушного свата, ему преданного. - [1198 г.] В Чернигове умер Ярослав, верный последователь братней, коварной системы, и Великий Князь с удовольствием сведал, что Игорь Северский, старейший в роде, сел на тамошнем знаменитом престоле: ибо сей внук Олегов менее других славился кознодейством.
Не имея опасных совместников внутри России; Всеволод старался утвердить безопасность границ своих. Половцы за деньги служили ему, но в то же время, кочуя от нынешней Слободской Украинской до Саратовской Губернии, беспокоили его южные владения, особенно же пределы Рязанские: он сильным ополчением устрашил варваров, ходил с юным сыном, Константином, во глубину степей, везде жег зимовья Половецкие, и Ханы, сняв свои многочисленные вежи, от берегов Дона с ужасом бежали к морю (98).
[1196-1201 гг.] Чего Андрей желал напрасно, то сделал хитрый Всеволод: он на несколько лет совершенно подчинил себе мятежную первобытную столицу наших Князей. Во время раздора его с Ольговичами, повинуясь ему, лучшие Новогородцы, не только военные люди, но и самые купцы, ходили с Ярославом в Великие Луки, чтобы удерживать Кривских Владетелей и препятствовать их соединению с Черниговцами (99). Ярослав Владимирович уже имел тогда многих неприятелей в Новегороде: Посадник, чиновники ездили ко Всеволоду, прося его, чтобы он вывел от них свояка и дал им сына. Великий Князь задержал сих Послов, а Новогородцы, тем оскорбленные, изгнали Ярослава, к сожалению добрых, миролюбивых людей, которых сторона редко бывает сильнейшею. Народ, обольщенный безрассудными, хотел доказать свою независимость, и сын Князя Черниговского (100), избранный большинством голосов, приехал в Новгород, не господствовать, но быть игралищем своевольных. Между тем Ярослав, с согласия жителей, остался в Торжке; брал дань в окрестностях Мсты и за Волоком. Новогородцев везде ловили как неприятелей, толпами приводили в Владимир. Действуя осторожнее Андрея, Всеволод не думал осаждать их столицы: мешал им только купечествовать в России и собирать налоги в Двинской земле, зная, что любостяжание скоро одержит верх над упрямством людей торговых. В самом деле, чрез шесть месяцев сын Князя Черниговского должен был ехать назад к отцу: Сотники Новогородские явились во дворце у Всеволода, извинялись, молили, обещали, и Ярослав к ним возвратился, провождаемый множеством их освобожденных сограждан. Народ торжествовал прибытие сего Князя как отца и благотворителя, удивляясь своему прежнему заблуждению. Тишина восстановилась: Князь властвовал благоразумно, судил справедливо, взял нужные меры для защиты границ и смирил Половчан, дерзнувших вместе с Литвою злодействовать вокруг Великих Лук (101). Но Всеволод, недовольный свояком, призвал его к себе, и чего прежде не хотел сделать в угодность народу, то народ сделал в угодность Великому Князю: Архиепископ Мартирий и чиновники должны были, исполняя уже не свою волю, а повеление Государя, ехать в Владимир и требовать Всеволодова сына на престол Новогородский. Послы сказали: «Господин Князь Великий! Область наша есть твоя отчина (102): молим, да повелевает нами родной внук Долгорукого, правнук Мономахов!» Всеволод изъявил притворную нерешимость; хотел еще советоваться с дружиною и как бы из снисхождения дал Новогородцам сына, именем Святослава-Гавриила, еще младенца, предписав им условия, согласные с честию Княжескою. Сей Государь, обласкав, угостив чиновников, без сомнения не мог уверить их, что славная воля Новогородская остается в древней силе своей; однако ж хотя наружным образом почтив устав ее, скрыл действие самовластия от простых граждан. Они думали, что Святослав ими избран, и встретили его с радостию. Другие видели повелителя, но молчали, ибо надеялись жить спокойнее или боялись сильного Всеволода. Согласясь с Посадником, он дал Новугороду и Архиепископа на место Мартирия, который, не доехав до Владимира, умер близ Осташкова. - Вероятно, что Великий Князь окружил юного Святослава опытными Боярами и чрез них управлял областию Новогородскою, так же, как и южным Переяславлем, где другой, десятилетний сын Всеволодов, Ярослав-Феодор, властвовал по кончине своего двоюродного брата, Ярослава Мстиславича (103).
В сие время Роман Волынский обратил на себя общее внимание приобретением сильной области и тиранством удивительным, если сказание Польских Историков справедливо. Знаменитый род Володаря Галицкого пресекся: сын Ярославов, Владимир, освободив наследственную область свою от ига Венгров, чрез несколько лет умер и не оставил детей. Вся южная Россия пришла в движение: каждый Князь хотел овладеть землею богатою, торговою, многолюдною (104). Но Роман Мстиславич предупредил совместников: воспитанный при дворе Казимира Справедливого, связанный ближним родством с его юными сыновьями и вдовствующею супругою, Еленою, дочерью Всеволода Мстиславича Бельзского, которая участвовала в важнейших делах государственных, он прибегнул к Ляхам и с их помощию вступил в страну Галицкую. Народ уже знал и не любил сего Князя, жестокого нравом. Вельможи, Бояре явились в стане Польском, моля Казимирова сына, герцога Лешка, «чтобы он сам управлял ими или чрез своего Наместника и таким образом избавил бы их от бедственного участия в междоусобии Князей Российских» (105). Бояре предлагали дары, серебро, золото, ткани драгоценные; а граждане вооружались. Однако ж Поляки силою возвели Романа на престол Галицкий. Тогда сей Князь, озлобленный общею к нему ненавистию Вельмож, начал свирепствовать как второй Бузирис в своих новых владениях. Так пишет современный Историк, Епископ Кадлубек, повествуя, что Роман умертвил лучших Бояр Галицких, зарывал их живых в землю, четверил, расстреливал, изобретал неслыханные муки. Многие спаслися бегством в другие земли: он старался возвратить их, обещая им всякие милости, и не обманывал; но чрез несколько времени вымышлял клевету, обвинял сих легковерных во мнимом злоумышлении, казнил и присвоивал себе их достояние, говоря в пословицу: «чтобы спокойно есть медовый сот, надобно задавить пчел» (106).
Может быть, злословие, легковерие или пристрастие излишне очернили свойство Государя, ужасного для строптивых, мятежных Галичан; когда же он действительно, играя жизнию людей, следовал в своем правлении сей гнусной пословице, сохраненной и в наших летописях: то Князья Российские могли свержением тирана услужить человечеству. [1202 г.] Рюрик, Ольговичи, быв дотоле в дружбе с Романом, хотели отнять у него державу Галицкую, снисканную им помощию иноплеменников, и соединились в Киеве, чтобы идти к Днестру. Но деятельный Мстиславич не терял времени: они еще не вышли в поле, когда знамена Романовы уже развевались на берегах Днепра. Сей хитрый Князь, имев время снестися с могущественным Всеволодом, с Черными Клобуками, с Наместниками многих южных городов, удостоверился в их доброжелательстве. Берендеи, Торки приехали к нему в стан (107); города не оборонялись; жители прежде битвы встречали его как победителя, и самые Киевляне без малейшего сопротивления отворили Копыревские ворота Подола. Рюрик, Ольговичи трепетали за каменною стеною в верхней части города; с радостию приняли мир и выехали из Киева: Рюрик в Овруч, Черниговские в их наследственную область. - По условию, сделанному с Великим Князем, отдав Киев двоюродному брату своему, Ингварю Ярославичу Луцкому, Роман спешил, ко славе нашего древнего оружия, защитить Греческую Империю. Половцы опустошали Фракию: Алексий Комнин III и Митрополит Российский молили его быть спасителем Христиан единоверных. Мужественный Роман вступил в землю Половецкую, завоевал многие вежи, освободил там пленных Россиян, отвлек варваров от Константинополя и, принудив оставить Фракию, с торжеством возвратился в Галич (108).
[1204 г.] Страшный Князь Галицкий ошибся, думая, что Ольговичи и Рюрик не дерзнут нарушить мира. Не жалея казны своей, не жалея отечества, они наняли множество Половцев и взяли приступом Киев [1 января] (109). Варвары опустошили домы, храм Десятинный, Софийский, монастыри; умертвили старцев и недужных; оковали цепями молодых и здоровых; не щадили ни знаменитых людей, ни юных жен, ни Священников, ни Монахинь. Одни купцы иноземные оборонялись в каменных церквах столь мужественно, что Половцы вселили с ними в переговоры: удовольствовались частию их товаров и не сделали им более никакого зла. Город пылал; везде стенали умирающие; невольников гнали толпами. Киев никогда еще не видел подобных ужасов в стенах своих: был взят, ограблен сыном Андрея Боголюбского; но жители, лишенные имения, остались тогда по крайней мере свободными. Все добрые Россияне, самые отдаленные, оплакивали несчастие древней столицы и жаловались на его виновников. Мало-помалу она снова наполнилась жителями, которые укрылись от меча Половцев и спаслись от неволи; но сей город, дважды разоренный, лишился своего блеска. В церквах не осталось ни одного сосуда, ни одной иконы с окладом. Варвары похитили и драгоценные одежды древних Князей Российских, Св. Владимира, Ярослава Великого и других, которые на память себе вешали оные в храмах.
Рюрик и Черниговские Владетели, довольные злодеянием, вышли из Киева: судьба наказала первого. Роман пришел с войском к Овручу и сверх чаяния предложил тестю мир, убеждая его отказаться от союза Ольговичей; склонил даже и Всеволода Георгиевича забыть досаду на Рюрика и снова отдать ему Киев, как бы в награду за разорение оного (110). Такое удивительное Великодушие было одною хитростию: Князь Галицкий желал только отвлечь легковерного тестя от Черниговских Владетелей (которые тогда счастливо воевали с Литвою); примирил их со Всеволодом и в доказательство своей мнимой дружбы к Рюрику ходил с ним, в жестокую зиму, на Половцев; взял немало пленников, скота - и вдруг, будучи в Триполе, без всякой известной причины велел дружине схватить сего несчастного Князя, отвезти в Киев, заключить в монастырь. Рюрик, жена его и дочь, супруга Романова, в одно время были пострижены; а сын его, зять Всеволодов, отведен пленником в Галич, вместе с меньшим братом. Наказав тестя, Роман возвратился в свою область, и хотя, в угодность Великому Князю, отпустил Рюриковых сыновей, но бедный отец остался Монахом. Довольный освобождением зятя, Всеволод посадил его на престол Киевский.
Тогда пылкий, неутомимый Роман, уступив Великому Князю честь располагать судьбою Киева, обратил свое внимание на Польшу, где коварный Герцог Мечислав, обманув юного Лешка, присвоил себе единовластие. Князь Галицкий весною вступил в область Сендомирскую, взял два города и прекратил военные действия, услышав о смерти старого Герцога, врага своего и победителя; но возобновил их, сведав, что сын Мечиславов объявил себя Государем в Кракове. Беззащитные села были жертвою пламени вокруг Сендомира, и Послы Лешковы молили Романа оставить их землю в покое. Соглашаясь на мир, он требовал денег за убытки, им понесенные, и за кровь Россиян, убитых в сражении с Мечиславом; отсрочил платеж, но хотел, чтобы ему отдали в залог область Люблинскую. - В то же самое время прибыл к Галицкому Князю посол Иннокентия III, властолюбивого Папы Римского (111). Уже давно ревностные проповедники Латинской Веры желали отвратить наших предков от Восточной церкви: знаменитый Епископ Краковский Матфей около половины XII века торжественно возлагал на аббата Клервоского, Миссионария, именем Бернарда, обязанность вывести их из мнимого заблуждения, говоря в письме к нему, что «Россияне живут как бы в особенном мире, бесчисленны подобно звездам небесным, и в хладных, мрачных странах своих ведая Спасителя единственно по имени, ожидают теплотворного света истинной Веры от Наместника Апостольского; что Бернард, смягчив их грубые сердца, будет новым Орфеем, Амфионом» (112), и проч. Сии усердные домогательства Римских фанатиков не имели успеха, и Папа, слыша о силе Мстиславича, грозного для Венгров и Ляхов, надеялся обольстить его честолюбие. Велеречивый посол Иннокентия доказывал нашему Князю превосходство Закона Латинского; но, опровергаемый Романом, искусным в прениях богословских, сказал ему наконец, что Папа может его наделить городами и сделать Великим Королем посредством меча Петрова. Роман, обнажив собственный меч свой, с гордостию ответствовал: «Такой ли у Папы? Доколе ношу его при бедре, не имею нужды в ином и кровию покупаю города, следуя примеру наших дедов, возвеличивших землю Русскую». - [1205 г.] Сей Князь умный скоро погиб от неосторожности (113): снова объявив войну Ляхам, стоял на Висле; с малою дружиною отъехал от войска, встретил неприятелей и пал в неравной битве. Галичане нашли его уже мертвого. Роман, называемый в Волынской летописи Великим и Самодержцем всея Руси, надолго оставил память блестящих воинских дел своих, известных от Константинополя до Рима. Жестокий для Галичан, он был любим, по крайней мере отлично уважаем, в наследственном Уделе Владимирском, где народ славил в нем ум мудрости, дерзость льва, быстроту орлиную и ревность Мономахову в усмирении варваров, под щитом Героя не боясь ни хищных Ятвягов, диких обитателей Подляшья, ни свирепых Литовцев, коих Историк пишет, что сей Князь, одерживая над ними победы, впрягал несчастных пленников в соху для обработывания земли и что в отечестве их до самого XVI века говорили в пословицу: Романе! Худым живеши, Литвою ореши (114). Летописцы Византийские упоминают об нем с похвалою, именуя его мужем крепким, деятельным. Одним словом, ему принадлежит честь знаменитости между нашими древними Князьями. - Даниил и Василько, сыновья Романовы, второго брака, остались еще младенцами под надзиранием матери: Галичане волновались, однако ж присягнули в верности Даниилу, имевшему не более четырех лет от рождения.
Постриженный Рюрик, услышав о смерти зятя и врага, ободрился: скинул одежду Инока и сел на престоле в Киеве; хотел расстричь и жену свою, которая вместо того немедленно приняла Схиму, осуждая его легкомыслие. Он возобновил союз с Князьями Черниговскими и спешил к Галичу в надежде, что младенец Даниил не в состоянии ему противиться и что тамошние Бояре не захотят лить крови своей за сына, терпев много от жестокости отца. Но мать Даниилова взяла меры. Андрей, Государь Венгерский, все еще именовался Королем Галиции, не спорил об ней с мужественным Романом и даже был его названным братом: однако ж не преставал жалеть о сем утраченном Королевстве и брал живейшее участие в происшествиях оного. Вдовствующая Княгиня виделась с Андреем в Саноке; напомнила ему дружбу Романову, представила Даниила, говорила с чувствительностию матери и сделала в нем, по-видимому, столь глубокое впечатление, что он искренно дал слово быть ее сыну вторым нежным отцом. Действия соответствовали обещаниям. Сильная дружина Венгерская окружила Дворец Княжеский, заняла крепости; повелевая именем малолетнего Даниила, грозила казнию внутренним изменникам и распорядила защиту от неприятелей внешних, так что Рюрик, вступив с Ольговичами в Галицкую землю, встретил войско благоустроенное, сражался без успеха, не мог взять ни одного укрепленного места и возвратился с Великим стыдом. Сын Рюриков, зять Великого Князя, выгнал только Ярослава Владимировича, свояка Всеволодова, из Вышегорода, и союзники распустили войско. Рюрик уступил Белгород своим друзьям Черниговским, которые отдали его Глебу Святославичу (115).
Между тем Всеволод Георгиевич спокойно господствовал на Севере: отряды его войска тревожили Болгаров, Князья Рязанские отражали Донских хищников, а Новогородцы Литву. Жители Великих Лук с воеводою, именем Нездилою, ходили в Летгалию, или в южную часть нынешней Лифляндской губернии, и привели оттуда пленников. Новая ссора Россиян с Варягами - вероятно, по торговле - не имела никакого следствия: последние должны были на все согласиться, чтобы мирно купечествовать в наших северо-западных областях (116). Но Всеволод, будто бы желая защитить Новгород от внешних опасных неприятелей, велел объявить тамошним чиновникам, что он дает им старшего сына своего, Константина, ибо отрок Святослав еще не в силах быть их покровителем. Надобно думать, что Бояре Владимирские, пестуны юного Святослава, не могли обуздывать народного своевольства и что Великий Князь хотел сею переменою еще более утвердить власть свою над Новымгородом (117). Двадцатилетний Константин уже славился мудростию, Великодушием, Христианскими добродетелями: граждане Владимирские с печалию услышали, что сей любимый юноша, благотворитель бедных, должен их оставить. Отец вручил ему крест и меч. «Иди управлять народом, - сказал Всеволод: - будь его судиею и защитником. Новгород Великий есть древнейшее Княжение в нашем отечестве: Бог, Государь и родитель твой дают тебе старейшинство между всеми Князьями Русскими. Гряди с миром; помни славное имя свое и заслужи оное делами». Братья, Вельможи, купцы провожали Константина: толпы народные громогласно осыпали его благословениями. [20 марта 1206 г.] Новогородцы также встретили сего Князя с изъявлением усердия: Архиепископ, чиновники ввели в церковь Софийскую, и народ присягнул ему в верности. Угостив Бояр в доме своем, Константин ревностно начал заниматься правосудием; охраняя народ, охранял и власть Княжескую: хотел действительно господствовать в своей области. Мирные граждане засыпали спокойно: властолюбивые и мятежные могли быть недовольны.
Всеволод не имел войны с Черниговскими Князьями, однако ж не дозволял друзьям своим искать их союза. Несмотря на то, сват его, Мстислав Смоленский, в угождение Рюрику вступил с ними в тесную связь, и хотя, боясь утратить приязнь Великого Князя, посылал к нему Епископа Смоленского, Игнатия, с дружескими уверениями (118), но не хотел отстать от Князей Черниговских. Главою их, по смерти Игоря и старшего брата, Олега, был тогда Всеволод Чермный, сын Святослава, подобный отцу в кознях, гордый, властолюбивый: наняв толпы Половцев, соединясь с Рюриком, Мстиславом Смоленским и с Берендеями, он вторично предпринял завоевать Галицкую область и для вернейшего успеха призвал Ляхов. Уведомленный о том Король Венгерский Андрей спешил защитить юных сыновей Романовых. Уже полки его спустились с гор Карпатских; но Даниил и Василько не дождались прибытия Андреева. Слыша, что с одной стороны идут Россияне, с другой ляхи; видя также страшное волнение в земле Галицкой, вдовствующая Княгиня бежала с детьми в наследственный Удел ее супруга, Владимир Волынский. Андрей не дал соединиться Полякам с Ольговичами: стал между ими близ Владимира и вступил с первыми в мирные переговоры, коих следствием было то, что Венгры, Ляхи, Россияне вышли из Галича (119); а жители, с согласия Андреева, послали в Переяславль за сыном Великого Князя, юным Ярославом, желая, чтобы он в их земле господствовал. Может быть, сама вдовствующая супруга Романова убедила Короля Венгерского согласиться на сие избрание, в надежде, что отец Ярославов сильный Всеволод Георгиевич, вообще уважаемый, обуздает там народ мятежный и со временем возвратит Даниилу достояние его родителя. Но Черниговские Князья имели в Галиче доброхотов, в особенности Владислава, знатного Вельможу, бывшего изгнанником в Романово время. Он вместе с другими единомышленниками представлял согражданам, что Ярослав слишком молод, а Великий Князь слишком удален от их земли; что им нужен защитник ближайший; что Ольговичи без сомнения не оставят Галицкой области в покое и что лучше добровольно поддаться одному из них. Галичане, тайно отправив Послов в стан Российский, предложили Владимиру Игоревичу Северскому быть их Государем. Обрадованный Владимир ночью укрылся от своих родных, друзей, союзников, не сказав им ни слова, и прискакал в Галич тремя днями ранее Ярослава, который должен был с досадою ехать назад в Переяславль.
Еще гонение на семейство Романова тем не кончилось. Владимир Игоревич, исполняя совет злопамятных Галицких Бояр, велел объявить гражданам Владимирским, чтобы они выдали ему младенцев, Даниила и Василька, приняли к себе княжить брата его, Святослава Игоревича, или готовились видеть разрушение их столицы. Усердный народ хотел убить сего посла, спасенного только заступлением некоторых Бояр; но вдовствующая Княгиня, опасаясь злобы Галичан, измены собственных Вельмож и легкомыслия народного, по совету Мирослава, пестуна Даниилова решилась удалиться и представила трогательное зрелище непостоянной судьбы в мире. Любимая супруга Князя сильного, союзника Императоров греческих, уважаемого Папою, Монархами соседственными, в темную ночь бежала из дворца как преступница, вместо сокровищ взяв с собою одних милых сыновей. Мирослав вел Даниила, Священник Юрий и кормилица несли Василька на руках; видя городские ворота уже запертые, они пролезли сквозь отверстие стены, шли во мраке, не зная куда; наконец достигли границ Польских и Кракова. Там Лешко Белый, умиленный несчастием сего знаменитого семейства, не мог удержаться от слез; осыпал ласками Княгиню и, послав Даниила в Венгрию с Вельможею Вячеславом Лысым, писал к Андрею: «Ты был другом его отца: я забыл вражду Романову. Вступимся за изгнанников; введем их с честию в области наследственные». Андрей также принял сего младенца со всеми знаками искренней любви, но более ничего не сделал, охлажденный, может быть, в своем великодушном покровительстве дарами Владимира Игоревича, коего Послы, не жалея ни золота, ни льстивых обещаний, усердно работали в Венгрии и в Польше (120). Сей бывший Князь Удела Северского, вдруг облагодетельствованный счастием, едва верил своему величию, опасному и ненадежному. Без сопротивления заняв всю область Владимирскую, он уступил ее Святославу Игоревичу, а Звенигород другому брату, именем Роману.
Хитрый Всеволод Чермный, имев надежду сам господствовать на плодоносных берегах Днестра и Сана, без сомнения завидовал Игоревичам; однако ж скрыл неудовольствие, остался им другом и хотел иначе удовлетворить своему властолюбию. Все способы казались ему позволенными: быв союзником Рюрика и Мстислава, он стал их врагом; вооруженною рукою занял Киев и разослал своих наместников по всей области Днепровской. Рюрик ушел в Овруч; сын его, зять Великого Князя, в Вышегород, а Мстислав Смоленский заключился с дружиною в Белегороде. Они уже не имели права требовать защиты от Великого Князя; но Чермный сам дерзнул оскорбить его. «Иди к отцу, - велел он сказать юному Ярославу Всеволодовичу: - Переяславль да будет Княжением моего сына! Если не исполнишь сего повеления или будешь домогаться Галича, где властвует теперь род нашего славного предка, Олега: то я накажу дерзкого, слабого юношу». Ярослав выехал из Переяславля (121); а Всеволод Чермный скоро бежал из Киева, нечаянно увидев пред стенами оного знамена Рюрика и Мстислава Смоленского. Он нанял Половцев: Рюрик сперва отразил его; но Чермный призвал союзников, Владимира Игоревича Галицкого и Князей Туровских, потомков Святополка-Михаила, неблагодарно изменивших своему зятю. Ничто не могло им противиться. Рюрик вторично удалился в Овруч; Мстислав, осажденный в Белегороде, просил только свободы возвратиться в Смоленск. Триполь, Торческ сдалися, и Святославич сел опять на престоле Киевском. Половцы торжествовали счастливый успех союзника своего грабежом и злодействами в окрестностях Днепра: бедный народ, стеная, простирал руки к Великому Князю.
Всеволод Георгиевич наконец вооружился. «Южная Россия есть также мое отечество», - сказал он и выступил к Москве, где ожидал его Константин с войском Новогородским (122). На берегу Оки соединились с ним Князья Муромский и Рязанские. Все думали, что целию сего ополчения будет Киев: случилось, чего никто не ожидал. Великому Князю донесли, что Рязанские Владетели суть изменники и тайно держат сторону Черниговских: он поверил и сказав словами Давида: ядый хлеб мой возвеличил есть на мя препинание, решился наказать их строго. Не предвидя своего бедствия, они собрались [22 сентября 1207 г.] в ставке у Всеволода, чтобы веселиться за Княжеским столом его (123). Всеволод, в знак дружбы обняв несчастных, удалился: тогда Боярин его и Давид Муромский явились уличать действительных или мнимых изменников, которые тщетно именем Бога клялися в своей невинности: двое из Князей же Рязанских, Олег и Глеб Владимировичи, пристали к обвинителям, или клеветникам, по выражению Новогородского Летописца, и Всеволод осудил Романа Глебовича, Святослава (брата его) с двумя сыновьями и племянниками (детьми Игоря), также некоторых Бояр; велел отвезти их в Владимир, окованных тяжкими цепями, и вступил с войском в область Рязанскую (124). Жители Пронска, усердные к своим Государям, отвергнули мирные его предложения. Юный Князь их, Михаил, бежал к тестю, Всеволоду Чермному: но граждане, призвав к себе другого Князя Рязанского, Изяслава Владимировича, брата Олегова и Глебова, оборонялись мужественно. Неприятель стоял на берегу реки: не имея колодезей, изнемогая от жажды, они ночью выходили из города и в тишине наполняли сосуды водою: узнав о том, Великий Князь поставил стражу пред городскими воротами. Кровь лилася ежедневно в течение трех недель (125). Остервенение граждан уступило наконец крайности, ибо многие люди умирали от жажды. Пронск сдался: Всеволод наградил им Олега Владимировича, может быть, за гнусную клевету его; взял множество добычи и пленил жену Михаилову. Во время сей осады Рязанцы нападали на суда Всеволодовы, подвозившие Окою съестные припасы войску; но быв отражены, изъявили покорность. Епископ их, Арсений, встретил Великого Князя с молением. «Государь! - сказал он: - удержи руку мести; пощади храмы Всевышнего, где народ приносит жертвы Небу и где мы за тебя молимся. Верховная воля твоя будет нам законом». Не имея надежды с успехом противиться Всеволоду, народ Рязанский прислал к нему остальных Князей своих, с их детьми и женами, в Владимир, куда сей Государь возвратился, сведав, что Рюрик опять выгнал Чермного из Киева (126).
Всеволод Георгиевич уже не хотел расстаться с Константином; довольный Новогородцами, милостиво одарил их в Коломне и велел им идти с миром в свою отчизну, сказав торжественно: «Исполняю желание народа доброго; возвращаю вам все права людей свободных, все уставы Князей древних. Отныне управляйте сами собою: любите своих благодетелей и казните злодеев! (127)» Сия удивительная речь Князя властолюбивого была хитростию: он знал неудовольствие граждан, которые жаловались на отяготительные подати и разные действия Княжеского самовластия. Современный Летописец сказывает одно из оных: Всеволод, обманутый ложным доносом, за несколько времени до Рязанского похода прислал в Новгород Боярина своего и велел, без всякого исследования, умертвить знатного гражданина, Алексея Сбыславича, торжественно, на Вече двора Ярославова. Сие насилие произвело всеобщее негодование: сожалели о невинной жертве; видели, что Константин есть только орудие самовластного отца и что истинный Государь Новагорода живет в Владимире. Опасаясь следствий такого впечатления, Великий Князь хотел польстить народу мнимым восстановлением прежней свободы; хотел казаться единственно великодушным его покровителем, а в самом деле остаться Государем Новогородцев; отпустил их войско, но удержал в Владимире Посадника Димитрия (раненного в битве) и семь знаменитейших граждан в залог верности. Между тем народ спешил воспользоваться древнею вольностию, ему объявленною, и на шумном Вече осудил Димитрия, доказывая, что он и братья его были виновниками многих беззаконных налогов. Судьи обратились в мятежников, разграбили, сожгли домы обвиняемых; продали их рабов, села; разделили деньги: каждому гражданину пришлось по нескольку гривен (128); а Князю оставили право взыскивать платеж с должников Димитрия по счетам и письменным обязательствам. Многие чиновники разбогатели, тайно присвоив себе большую часть взятого имения. Еще волнение не утихло, когда привезли из Владимира в Новгород тело умершего Димитрия Посадника: озлобленный народ хотел бросить его с моста; но Архиепископ Митрофан удержал неистовых и велел предать оное земле в Георгиевском монастыре, подле могилы отца Димитриева. [1208 г.] Сын Великого Князя, Святослав, вторично приехал управлять Новогородскою областию; взял оставленную ему часть из имения осужденных и согласился довершить народную месть ссылкою их детей и родственников в Суздаль (129). Не достигнув еще и юношеского возраста, он повелевал только именем и не мог предводительствовать войском, которое сражалось тогда с Литвою под начальством Владимира Мстиславича: сей юный Князь, сын Мстислава Храброго, господствовал во Пскове с согласия Новогородцев или Князя их.
Поручив область Рязанскую Наместникам и Тиунам, Всеволод скоро отправил туда княжить сына своего, Ярослава-Феодора. Народ повиновался ему неохотно, жалея о собственных Князьях, заключенных в Владимире. Летописец Суздальский обвиняет Рязанцев даже в явном бунте, сказывая, что они уморили в темнице многих Бояр Владимирских: сею ли дерзостию или чем другим оскорбленный, Всеволод пришел с войском к Рязани. Ярослав выехал к нему навстречу вместе с послами, которые именем народа предложили свои оправдания или требования, но столь нескромно, что Великий Князь, еще более разгневанный, явил пример излишней строгости: велел жителям выйти с детьми из города и зажечь его. Напрасно хотели они молением смягчить грозного судию: сия столица Удела знаменитого обратилась в кучу пепла, и бедные граждане, лишенные отечества, были расселены по отдаленным местам Суздальского Княжения. Ту же участь имел и Белгород Рязанский (130). Самый Епископ Арсений как пленник был привезен в Владимир. - Князь Изяслав Владимирович, который спасся от неволи, и Михаил, зять Чермного, мстили Всеволоду опустошением Московских окрестностей; но сын Великого Князя, Георгий, разбил их наголову.
[1209 г.] В сие время дерзнул Владетель ничтожного Удела объявить себя врагом Государя, страшного для иных, сильнейших Князей. Мстислав, старший сын Мстислава Храброго, племянник Рюрика, служил ему усердно, прославил себя мужественною, упорною защитою Торческа и, принужденный выехать оттуда, получил от Смоленского Князя Удел Торопецкий (131). Зная, сколь память отца его любезна Новугороду; зная, что многие чиновники и самый народ не любят там опеки Всеволодовой, он смело предпринял воспользоваться их тайным расположением; вступил с дружиною в Торжок, пленил дворян Святославовых, оковал цепями Наместника его, взял их имение. Посол Мстиславов явился в Новегороде и сказал народу следующие слова от имени Князя: «Кланяюся Святой Софии, гробу отца моего и всем добрым гражданам. Я сведал, что Князья угнетают вас и что насилие их заступило место прежней вольности. Новгород есть моя отчина: я пришел восстановить древние права любезного мне народа». Сия речь пленила Новогородцев: они прославили великодушие Мстислава, единогласно объявили его своим Князем и заключили Святослав с Боярами Владимирскими в доме Архиерейском. Мстислав, встреченный с громкими восклицаниями радости, немедленно собрал войско, желая предупредить Великого Князя; но сей Государь, или опасаясь, чтобы Новогородцы в озлоблении не умертвили Святослава, или зная их легкомыслие и надеясь управиться с ними без кровопролития, не хотел битвы; предложил мир, назвался отцем Мстислава и, довольный освобождением сына, отпустил всех купцов Новогородских, задержанных в Суздальской области. Обе рати возвратились, не обнажив меча, и Константин, начальник полков Владимирских, привез Святослава к родителю (1342).
[1210 г.] Великий Князь, завоевав берега Пры, где еще держались Изяслав и Михаил Рязанский, доказал любовь свою к общему спокойствию миром с Ольговичами (133). Глава Духовенства, Митрополит Матфей, был посредником и сам приехал в Владимир, к удовольствию народа; угощенный, обласканный всем Княжеским домом, склонил Всеволода предать забвению наглое, обидное изгнание сына его из Переяславля. Новые клятвы утвердили союз. Всеволод Чермный столь любил Киев, что согласился отдать за него древнюю столицу своей наследственной области: Рюрик взял Чернигов, а южный Переяславль, где злодействовали тогда Половцы, остался Уделом Великого Княжения. Митрополит исходатайствовал свободу Княгиням Рязанским, но не мог избавить Князей от неволи. Все были довольны, и Чермный в залог верности прислал в Владимир дочь свою, которая совокупилась браком с Георгием, вторым сыном Великого Князя [10 апреля 1211 г.].
В сии дни общего мира земля Галицкая была позорищем неустройства, жертвою коварных иноплеменников и собственных врагов спокойствия. Несмотря на внешние и внутренние опасности, на угрозы Венгров и Ляхов, на строптивость народа и мятежный дух Бояр, безрассудные Игоревичи искали неприятелей друг в друге. Роман Звенигородский, озлобленный старшим братом, ушел в Венгрию и, с помощию Короля Андрея изгнав Владимира Игоревича, сел на престоле Галицком, к изумлению Данииловой матери, которая надеялась, что Андрей отдаст сие Княжение сыну ее. Другой покровитель Даниилов также изменил своему обету. Видя междоусобие Игоревичей, Лешко Белый соединился с Александром Бельзским, сыном умершего Всеволода Мстиславича, и приступил к городу Владимиру. Жители не хотели обороняться, отворили ворота и сказали Полякам: «Вы - друзья наши; с вами племянник Великого Романа». Сии мнимые друзья ограбили домы, церкви; пленили Святослава Игоревича; отдали Владимир Александру. Лешко женился на его дочери, Гремиславе; и чтобы не оставить сыновей Романовых совершенно без Удела, отпустил малолетнего Василька княжить в Брест, исполняя требование тамошних граждан: Александр уступил ему после и Бельз.
Таким образом ясно обнаружилось намерение Венгров и Ляхов: они имели случай и не захотели восстановить сильного дому Романова, опасаясь его могущества; разделение областей Галицкой и Владимирской (в самое сие время опустошаемой Ятвягами и Литвою) казалось благоприятным для политики Андрея и Лешка. Вероятно также, что самый Роман Игоревич и не менее слабый Александр, обязанные милостию сих Монархов, долженствовали господствовать только в качестве их данников, или подручников. Первый не сдержал, кажется, слова: для того Андрей прислал войско в Галич с Вельможею Бенедиктом, который, схватив Романа (беспечно мывшегося в бане), отправил в Венгрию, а сам начал свирепствовать как антихрист, по выражению Летописца, удовлетворяя гнуснейшим вожделениям своего развратного сердца, тесня чиновников и граждан. Кто имел богатство или прекрасную жену, не мог быть спокоен; кто обличал тиранство, подвергался казни или заточению. В числе смелых Бояр находился Тимофей Книжник, родом Киевлянин: он дерзнул укорять злого властелина и едва мог спастися бегством. Так и во время Андреева правления в Галиче насильствовали Венгры: по крайней мере Андрей имел право Государя; сей же Бенедикт не имел никакого законного. Народ и Вельможи искали способа избавиться от иноплеменного злодея. Первый опыт был неудачен. Мстислав, прозванием Немой, сын Ярослава Луцкого, господствуя в Пересопнице, взял на себя изгнать Бенедикта: он приехал с дружиною к Галичу; но Венгры остереглися: стражи их стояли у ворот; тишина царствовала в городе, и Мстислав, боясь участи Берладникова сына, удалился. Здесь летописец прибавляет, что близ Днестра находилась древняя могила, именуемая Галичиною, от коей произошло имя Галиции, что один Боярин, смеясь Мстиславу, возвел его на сию могилу и сказал: «Князь! Теперь без стыда можешь ехать назад: ты был на Галичине».
В сие время Роман Игоревич бежал из Венгрии и примирился с братом Владимиром: к ним обратился несчастный народ Галицкий, обвиняя себя в том, что не умел прежде ценить благословенного их княжения. Они собрали войско и заставили Бенедикта уйти в Карпатские горы. Спокойствие восстановилось. Роман удовольствовался Звенигородом; Святослав Игоревич, освобожденный Поляками, взял себе Перемышль; Владимир, как старший, остался княжить в столице, отдав сыну Теребовль, а другого сына послав с дарами к Королю Венгерскому, чтобы обезоружить его и властвовать безопасно.
Говорят, что бедствие есть учитель: оно имеет сию выгоду только для умов основательных; другие, испытав несчастие, хотят руководствоваться в делах новыми правилами и впадают в новые заблуждения. Желая утвердиться на шатком троне Галицком, обвиняя прежнюю слабость свою в излишнем самовольстве тамошних Вельмож и приписывая блестящее государствование Романа Мстиславича одной его строгости, Игоревичи вздумали казнию первостепенных Бояр обуздать народ и погубили себя невозвратно: без явной, особенной вины, без улики, без суда исполнители Княжеской воли хватали знатнейших людей, убивали и произвели всеобщий ужас. Но многие из обреченных на смерть имели время спастися, и в том числе Боярин Владислав, которому Игоревичи обязаны были престолом Галицким. Сей Вельможа, вместе с другими бежав в Венгрию, молил Андрея, чтобы он дал им отрока Даниила и войско для изгнания жестоких Игоревичей, неблагодарных забывших милость Королевскую. Непрестанно лаская Даниила - обещая то усыновить, то женить его на своей дочери, - Андрей до сего времени благодетельствовал ему одними словами. Тогда еще не имея сыновей, по крайней мере взрослых; рассудив, что гораздо надежнее управлять Галициею именем ее законного Князя, нежели собственным, чрез Венгерских Баронов, ненавистных Россиянам; думая, что юный Даниил, отчасти им воспитанный, охотнее Игоревичей может быть его подручником, Андрей исполнил требование Галицких Бояр, и Владислав, окруженный полками Венгров, вступил с Князем-отроком в пределы отечества. Города сдавались. «За кого вам сражаться? - говорил одушевленный местию Владислав: - за убийц ли, которые злодейски умертвили ваших отцев и братьев, похитили их имение, женили рабов на дочерях Боярских?» Граждане Перемышля выдали ему Святослава Игоревича (134). Роман в Звенигороде оборонялся, призвав Половцев. Но все соседственные Князья восстали на Игоревичей: Александр Владимирский, Ярославичи, - Ингварь Луцкий и Мстислав Немой; малолетний Василько прислал из Бельза к брату Даниилу свою дружину; самые Ляхи соединились с Венграми, чтобы участвовать в выгодах сего ополчения. Романа Звенигородского пленили в бегстве: Владимир ушел. Юному Даниилу вручили державу Княжескую. Родительница спешила обнять его: он не узнал матери, быв долго в разлуке с нею; но тем более изъявил чувствительности, услышав от нее имя сына и видя ее радостные слезы. Среди Вельмож и народа сей величественный отрок уже казался повелителем, благородною наружностию предвещая свою будущую знаменитость.
Но еще не мог он властвовать действительно: Венгры, Ляхи, Князья соседственные и гордые Бояре надеялись пользоваться его малолетством. Ему отдали Галич, но Владимир остался за Александром, Червен за Всеволодом, Александровым братом. В самом Галиче Даниил находился под опекою своевольных недостойных Вельмож и не мог спасти Русского имени от поношения, будучи свидетелем гнуснейшего злодеяния. Воеводы Андреевы, Великий Дворецкий, именем Пот, и другие, пленив Игоревичей, хотели отвезти их к Королю; но Бояре Галицкие, движимые злобою, требовали сих несчастных для торжественной казни. Венгры колебались: наконец, убежденные дарами, выдали им жертвы, и Галичане редким неистовством заслужили в древней России имя безбожных, данное им в современной летописи: били, терзали и повесили своих бывших Князей (135). Сие государственное преступление долженствовало бы вооружить всех потомков Св. Владимира: к сожалению, кончина Великого Князя и новые междоусобия отвлекли их внимание от мятежной земли Галицкой.
Всеволод, призвав к себе Константина из Новагорода, назначил ему в Удел Ростов с пятью городами; за несколько же времени до смерти назвал его преемником Великокняжеского достоинства с тем, чтобы он уступил Ростовскую область брату Георгию. Константин не хотел выехать из своего Удела, желая наследовать целое Великое Княжение Суздальское (136). Раздраженный столь явным неповиновением, отец созвал Бояр из всех городов, Епископа Иоанна, Игуменов, Священников, купцов, Дворян и в их многочисленном собрании объявил, что наследником его должен быть второй сын Георгий; что он ему поручает и Великую Княгиню и меньших братьев. Константина любили, уважали; но безмолвствовали пред священною властию отца: сын ослушный казался преступником, и все, исполняя волю Великого Князя, присягнули избранному наследнику. Константин оскорбился, негодовал и, как говорят Летописцы, со гневом воздвиг брови свои на Георгия (137). Добрые сыны отечества с горестию угадывали следствия.
Всеволод Георгиевич, Княжив 37 лет, спокойно и тихо преставился на пятьдесят осьмом году жизни [15 апреля 1212 г.], оплакиваемый не только супругою, детьми, Боярами, но и всем народом (138): ибо сей Государь, называемый в летописях Великим, княжил счастливо, благоразумно от самой юности и строго наблюдал правосудие. Не бедные, не слабые трепетали его, а Вельможи корыстолюбивые. Не обинуяся лица сильных, по словам Летописца, и не туне нося меч, ему Богом данный, он казнил злых, миловал добрых. Воспитанный в Греции, Всеволод мог научиться там хитрости, а не человеколюбию: иногда мстил жестоко, но хотел всегда казаться справедливым, уважая древние обыкновения; требовал покорности от Князей, но без вины не отнимал у них престолов и желал властвовать без насилия; повелевая Новогородцами, льстил их любви к свободе; мужественный в битвах и в каждой - победитель, не любил кровопролития бесполезного. Одним словом, он был рожден царствовать (хвала, не всегда заслуживаемая царями!) и хотя не мог назваться самодержавным Государем России, однако ж, подобно Андрею Боголюбскому, напомнил ей счастливые дни единовластия. Новейшие Летописцы, славя добродетели сего Князя, говорят, что он довершил месть, начатую Михаилом: казнил всех убийц Андреевых, которые еще были живы; а главных злодеев, Кучковичей, велел зашить в короб и бросить в воду. Сие известие согласно отчасти с древним преданием: близ города Владимира есть озеро, называемое Пловучим; рассказывают, что в нем утоплены Кучковичи, и суеверие прибавляет, что тела их доныне плавают там в коробе (139)!
Доказав свою набожность, по тогдашнему обычаю, сооружением храмов, Всеволод оставил и другие памятники своего княжения: кроме города Остера, им возобновленного, он построил крепости в Владимире, Переяславле Залесском и Суздале (140).
Всеволод в 1209 году сочетался вторым браком с дочерью Витебского Князя Василька Брячиславича (141). Первою его супругою была Мария, родом Ясыня, славная благочестием и мудростию. В последние семь лет жизни страдая тяжким недугом, она изъявляла удивительное терпение, часто сравнивала себя с Иовом (142) и за 18 дней до кончины постриглась; готовясь умереть, призвала сыновей и заклинала их жить в любви, напомнив им мудрые слова Великого Ярослава, что междоусобие губит Князей и отечество, возвеличенное трудами предков; советовала детям быть набожными, трезвыми, вообще приветливыми и в особенности уважать старцев, по изречению Библии: во мнозем времени премудрость, во мнозе житии ведение. Летописцы хвалят ее также за украшение церквей серебряными и золотыми сосудами; называют Российскою Еленою, Феодорою, второю Ольгою. Она была материю осьми сыновей, из коих двое умерли во младенчестве. Летописец Суздальский, упоминая о рождении каждого, сказывает, что их на четвертом или пятом году жизни торжественно постригали и сажали на коней в присутствии Епископа, Бояр, граждан (143); что Всеволод давал тогда пиры роскошные, угощал Князей союзных, дарил их золотом, серебром, конями, одеждами, а Бояр тканями и мехами. Сей достопамятный обряд так называемых постриг, или первого обрезания волосов у детей мужеского полу, кажется остатком язычества: знаменовал вступление их в бытие гражданское, в чин благородных всадников (144), и соблюдался не только в России, но и в других землях Славянских: например, у Ляхов, коих древнейший Историк пишет, что два странника, богато угощенных Пиастом, остригли волосы его сыну-младенцу и дали имя Семовита (145).
В историю сего времени входит следующее любопытное известие, хотя, может быть, и не совсем достоверное. После 1175 года не упоминается в наших летописях о сыне Андрея Боголюбского, Георгии; но он является важным действующим лицом в истории Грузинской. «В 1171 году юная Тамарь, дочь царя Георгия III, наследовала престол родителя. Духовенство и Бояре искали ей жениха: тогда один Вельможа Тифлисский, именем Абуласан, предложил собранию, что сын Великого Князя Российского Андрея, дядею Всеволодом изгнанный и заточенный в Савалту, ушел оттуда в Свинч к Хану Кипчакскому (или Половецкому) и что сей юноша, знаменитый родом, умом, храбростию, достоин быть супругом их Царицы. Одобрили мысль Абуласанову; послали за Князем, и Тамарь сочеталась с ним браком. Несколько времени быв счастием супруги и славою Государства, он переменился в делах и нраве: Тамарь, исполняя волю совета, долженствовала изгнать его, но щедро наградила богатством. Князь удалился в Черноморские области, в Грецию; вел жизнь странника, скучал, возвратился опять в Грузию, преклонил к себе многих жителей и хотел взять Тифлис; но, побежденный Тамарию, с ее дозволения, безопасно и с честию выехал, неизвестно куда». Сия Тамарь славилась победами, одержанными ею над Персиянами и Турками; завоевала разные города и земли; любила науки, историю, стихотворство, и время ее считалось златым веком Грузинской словесности. Сын Тамарин, Георгий Лаш, по кончине матери царствовал от 1198 до 1211 года (146).
Заметим некоторые бедственные случаи долговременного княжения Всеволодова. Два раза горел при нем Владимир: в 1185 году огонь разрушил там 32 церкви каменные и Соборную, богато украшенную Андреем; ее серебряные паникадила, златые сосуды, одежды служебные, вышитые жемчугом, драгоценные иконы, парчи, куны, или деньги, хранимые в тереме, и все книги были жертвою пламени. Чрез пять лет случилось такое же несчастие для целой половины Владимира: едва могли отстоять дворец Княжеский; а в Новегороде многие люди, устрашенные беспрестанными пожарами, оставили домы и жили в поле: в один день сгорело там 4300 домов. Многие другие города: Руса, Ладога, Ростов обратились в пепел. В 1187 году свирепствовала какая-то общая болезнь в городах и селах: Летописцы говорят, что ни один дом не избежал заразы, и во многих некому было принести воды. В 1196 году вся область Киевская чувствовала землетрясение: домы, церкви колебались, и жители, не приученные к сему обыкновенному в жарких климатах явлению, трепетали и падали ниц от страха (147).
В княжение Всеволода был завоеван крестоносцами Царьград: происшествие важное и горестное для тогдашних Россиян, тесно связанных с Греками по Вере и торговле! Взятие Царяграда и Киева случилось в один год (1204): суеверные Летописцы наши говорят, что многие страшные явления в ту зиму предвещали бедствие; что небо казалось в огне, метеоры сверкали в воздухе и снег имел цвет крови (148). Французы, Венециане, ограбив богатые храмы, похитив драгоценности искусства и мощи Святых, избрали не только собственного Императора, но и Патриарха Латинского: Греческий, оставив им в добычу казну Софийскую, в одном бедном хитоне уехал на осле во Фракию. Папа Иннокентий III, желая воспользоваться сим случаем, писал к духовенству нашему, что Вера истинная торжествует; что вся Греческая империя уже ему повинуется; что одни ли Россияне захотят быть отверженными от паствы Христовой; что Церковь Римская есть ковчег спасения и что вне оного все должно погибнуть; что кардинал Г., муж ученый, благородный, Посол Наместника Апостольского, уполномочен от него быть просветителем России, истребителем ее заблуждений, и проч. (149) Сие Пастырское увещание не имело никакого следствия, и Митрополиты наши были оттоле поставляемы в Никее, новой столице Греческих Константинопольских Патриархов, до самого изгнания Крестоносцев из Царяграда.
Тогда же другие Крестоносцы сделались опасны для северозападной России. Мы упоминали о Меингарде, проповеднике Латинской Веры в Ливонии: преемники его, утверждаемые Главою Бременской Церкви в сане Епископов, для вернейшего успеха в деле своем прибегнули к оружию, и Папа отпускал грехи всякому, кто под знамением креста лил кровь упрямых язычников на берегах Двины. Ежегодно из Немецкой земли толпами отправлялись туда странствующие богомольцы, но не с посохом, а с мечом, искать спасения души в убийстве людей. Третий Епископ Ливонский, Альберт, избрав место, удобное для пристани, в 1200 году основал город Ригу, а в 1201 Орден Христовых воинов, или Меченосцев, которым папа Иннокентий III дал устав славных Рыцарей Храма, подчинив их Епископу рижскому: крест и меч были символом сего нового братства. Россияне назывались господами Ливонии, имели даже крепость на Двине, Кукенойс (ныне Кокенхузен), однако ж, собирая дань с жителей, не препятствовали Альберту волею и неволею крестить идолопоклонников. Сей хитрый Епископ от времени до времени дарил Князя Полоцкого, Владимира, уверяя его, что немцы думают единственно о распространении истинной Веры. Но Альберт говорил, как Христианин, а действовал как Политик: умножал число воинов, строил крепости, хотел и духовного и мирского господства. Бедные жители не знали, кому повиноваться, Россиянам или Немцам: единоплеменники Финнов, Ливь, желали, чтобы первые освободили их от тиранства Рыцарей, а Латыши изъявляли усердие к последним. Наконец Князь Владимир объявил войну опасным пришельцам: осаждал Икскуль и не мог в 1200 году взять Кирхгольма, ибо Россияне, искусные стрелки, по сказанию Ливонского древнего Летописца, не умели действовать пращою; хотя и переняли сие орудие у Немцев; но, худо бросая камни, били ими своих. Владимир снял осаду - услышав, что многие чужеземные корабли приближаются к берегам Ливонии - и Двиною возвратился в Полоцк. Флот, испугавший Россиян, был Датский: Король Вольдемар в угодность Папе шел оборонить новую Церковь Ливонскую; пристал к Эзелю, хотел основать там крепость, но вдруг, переменив мысли, удалился, отправив в Ригу Лунденского Архиепископа, знаменитого ученостию Андрея, который в сане Римского Посла должен был способствовать успехам Католической Веры в сих пределах. Скоро большая часть жителей крестилась: ибо они видели, что их ничтожные идолы, разрушаемые секирами Христиан, не могли защитить себя. Современный Летописец рассказывает случай любопытный: Латыши бросили жребий, какую Веру принять им, Немецкую или Русскую, и согласно с волею судьбы избрали первую. Впрочем, они долго еще с некоторою благодарностию хранили в памяти имена ложных богов: Перкуна, или громовержца, Земинника, или дарователя земных плодов, Тора, или северного Марс, и проч. Ливь и Чудь назвали самого Творца вселенной именем главного их идола, Юммала, были уже Христианами, но ходили еще молиться в леса священные, приносили жертвы древам, ежегодно торжествовали праздник усопших с обрядами язычества и клали в могилу оружие, пищу, деньги, говоря мертвому: «Иди, несчастный, в мир лучший, где Немцы уже не могут господствовать над тобою, а будут твоими рабами! (150)» Сей бедный народ в течение веков не забывал насилия своих жестоких просветителей! - Довольный услугами Рыцарей, Епископ Альберт уступил им третию часть покоренной Ливонии; старался более и более утверждать там свое владычество; выгнал Россиян из укрепленного замка Кукенойса, принудив Удельного Князя Двинского, именем Всеволода, быть данником Рижской Церкви. Сей Князь, женатый на дочери одного знатного Литовца, господствовал в Герсике (нынешнем Крейцбурге): он делал много зла не только Немцам, но и Россиянам, свободно пропуская Литовских грабителей чрез Двину и доставляя им съестные припасы. Епископ Альберт сжег столицу Всеволода, пленил его Княгиню, многих жителей и с тем условием возвратил им свободу, чтобы сей Князь отказался от союза с Литовцами и навсегда подарил свою область Богородице, то есть Епископу. Всеволод под тремя знаменами клялся верно служить Матери Божией; торжественно назвал Альберта отцом; признал себя его Наместником в Герсике (151)! Но северная часть Ливонии оставалась еще независимою от немцев: там хотел господствовать храбрый Мстислав Новогородский. Взяв меры для безопасности границ своих, укрепив южные новыми городами и поручив охранять Великие Луки брату, Князю Владимиру Псковскому, он ходил с войском (в 1212 году) на западные берега Чудского озера собирать дань и смирять непокорных; осаждал крепость Медвежью Голову, или Оденпе, и взял с жителей 400 гривен ногатами или кунами (152). Немецкий Летописец прибавляет, что Князь Новогородский, крестив тогда некоторых язычников, обещал прислать к ним своих Попов, но что Альбертовы Миссионарии предупредили Россиян и скоро ввели там Веру Латинскую.
Заключая описание достопамятных времен Всеволода III, упомянем о случае, принадлежащем вместе и к церковной и к светской Истории нашего отечества. В 1212 году Новогородцы, недовольные Святителем Митрофаном, без всякого сношения с главою Духовенства, Митрополитом Киевским, изгнали своего Архиепископа и выбрали на его место бывшего знаменитого гражданина, Добрыню Ядренковича, который незадолго до того времени ездил в Царьград и постригся в монастыре Хутынском, основанном в конце XII века Св. Варлаамом, близ Волхова (153). Так Новогородцы судили и Князей и Святителей, думая, что власть мирская и духовная происходит от народа.
Георгий (Юрий) Всеволодович
Том III. Глава IV
ГЕОРГИЙ, КНЯЗЬ ВЛАДИМИРСКИЙ. КОНСТАНТИН РОСТОВСКИЙ. Г. 1212-1216
Междоусобие. Изгнание Мономахова дому из южной России. Благоразумие Россиян в делах Веры. Подвиги Мстислава. Строгость Ярославова. Голод в Новегороде. Славная битва Липецкая. Великодушие Мстислава. Епископ Симон.
Совершив погребение отца, Георгий, с одобрения Вельмож, возвратил свободу Князьям Рязанским, всем их подданным и Епископу Арсению. Великое Княжение Суздальское разделилось тогда на две области: Георгий господствовал в Владимире и Суздале, Константин в Ростове и Ярославле; оба желали единовластия и считали друг друга хищниками. Братья их также разделились: Ярослав-Феодор, начальствуя в Переяславле Залесском, взял сторону Георгия, равно как и Святослав, получив в Удел Юрьев Польский; Димитрий-Владимир остался верным Константину. Ростовский Князь обратил в пепел Кострому, пленил жителей (154); Георгий два раза приступал к Ростову и, заключив весьма неискренний мир с Константином, выслал Димитрия из Москвы. «Даю тебе (сказал он) южный Переяславль, нашу отчину; господствуй в нем и блюди землю Русскую». Димитрий, как бы предчувствуя бедствие, неохотно поехал в сей Удел, некогда знаменитый и столь любезный для его деда; женился там на племяннице Всеволода Чермного и, едва отпраздновав свадьбу, долженствовал сразиться с Половцами; не мог одолеть варваров и, плененный ими, был отведен в вежи. Он года чрез три освободился и княжил после в Стародубе на Клязьме.
Рюрик скончался (155): Князь трезвый, набожный, усердный строитель церквей, впрочем не имевший доброй славы братьев своих: ни кротости Романовой, ни твердости Давида, ни воинской доблести Мстислава Храброго. Всеволод Чермный, желая один начальствовать в южной России и не боясь уже никого по смерти Великого Князя, изгнал сыновей и племянников Рюриковых из Уделов Киевской области. К сему насилию он прибавил клевету: «Вы (говорил Всеволод) хотели овладеть Галичем, возмутили там народ, повесили моих братьев как разбойников; вы гнусным злодеянием посрамили имя отечества!» Изгнанники, удалясь в область Смоленскую, требовали защиты от Мстислава Новогородского. Сей мужественный Князь был тогда стражем северо-западной России: с одной стороны тревожили оную Литовцы, с другой - властолюбие Немцев угрожало ей великими опасностями. Первые дерзнули ворваться в самый Псков, который жители - изгнав Князя своего, Владимира Мстиславича, за его дружескую связь с Рижским Епископом - ходили тогда в Чудскую землю для собрания дани (156). Литовцы не могли завладеть городом, но выжгли его и разорили окрестности. Мстислав Новогородский дал Псковитянам иного Князя, своего племянника двоюродного, Всеволода Борисовича, а Владимир удалился в Ригу, будучи верным союзником Ордена и тестем Епископова брата, Дитриха. Принятый им как друг и свойственник, он имел случай оказать Немцам важную услугу. Современный Летописец Ливонский рассказывает, что Князь Полоцкий, Владимир, желая объясниться с Епископом Альбертом, назначил ему свидание на берегу Двины; близ нынешнего Крейцбурга. Альберт приехал туда с Рыцарями, старейшинами ливонскими, купцами Немецкими и с Владимиром Мстиславичем. Князь Полоцкий говорил Альберту, чтобы он не тревожил язычников и не принуждал их креститься; что Немцы должны следовать примеру Россиян, которые довольствуются подданством народов, оставляя им на волю верить Спасителю или не верить. «Нет! - ответствовал с жаром Епископ: - совесть обязывает меня крестить идолопоклонников: так угодно Богу и папе!» Князь грозился обратить в пепел Ригу и в гневе обнажил меч: Рыцари также изготовились к битве; но Владимир Мстиславич встал между ими, молил, убеждал и сделал наконец то, что Князь Полоцкий, отдавая справедливость неустрашимости Рыцарей, совершенно уступил им всю южную Ливонию. Сей Князь чрез несколько лет думал поправить свою ошибку и выгнать Немцев; но упал мертвый в самую ту минуту, как хотел сесть на ладию и плыть к устью Двины, чтобы осадить Ригу (157). Господствуя в южной Ливонии, Рыцари желали покорить и северную, вместе с Эстониею: узнав, что отряды их грабят тамошних жителей, Мстислав Новгородский собрал 15000 воинов; вместе с Князем Псковским и Давидом Торопецким, братом своим, выступил в поле; доходил до самого моря. Не встретив нигде Немцев, которые заблаговременно ушли назад в Ригу, он требовал дани с Чуди, осаждал Воробьин, или Верпель, взял с граждан 700 гривен ногатами и разорил многие окрестные селения (158). Сия западная часть нынешней Эстляндской Губернии находилась тогда в цветущем состоянии; земледельцы жили в изобилии, и деревни были хорошо выстроены; к несчастию, Альбертовы Рыцари скоро огнем и мечом опустошили всю Эстонию.
Мстислав, отдав две части взятой дани Новогородцам, а третью своим дворянам, или дружине, спешил от берегов Балтийского моря к Днепру; прибыв в Новгород, собрал Вече на Дворе Ярослава и предложил народу отмстить Всеволоду Чермному за обиду Князей Мономахова племени. Граждане любили Мстислава (ибо он старался им угождать) и единодушно ответствовали: «Князь! Куда обратишь свои очи, там будут наши головы!» Сие усердие вдруг охладело на пути. Новогородские воины поссорились с Смоленскими, убили одного человека в драке и торжественно объявили, что не хотят идти далее. Напрасно Князь звал их на Вече; напрасно думал усовестить неблагодарных: никто не слушал его повеления. «Итак, мы должны расстаться», - сказал Мстислав без всякой укоризны; дружески простился с ними и вышел с братьями из Смоленска. Новогородцы изумились: тогда Посадник Твердислав напомнил им, что предки их гордились усердием к добрым Князьям, охотно умирали за Ярослава Великого и служили примером для других Россиян. Сия речь тронула Новогородцев, легкомысленных, однако ж чувствительных к народной чести, ко славе великодушных подвигов. Они догнали Князя и, пылая ревностию, нетерпеливо желали битвы. Скоро война кончилась. Города отворяли ворота; два Князя отдалися в плен (160). Всеволод Святославич бежал из Киева, заключился в Чернигове и с горести умер; а брат его, Глеб, видя опустошение земли своей, покорностию и дарами купил мир. Победители отдали Киев Ингварю Ярославичу Луцкому, который добровольно уступил его Князю Смоленскому.
[1215 г.] Храбрый Мстислав, учредив порядок в завоеванной Днепровской области, возвратился в Новгород, но скоро объявил жителям на Вече, что дела отзывают его в южную Россию; что он будет всегда защитником Новогородцев, однако ж дает им волю избрать себе иного Князя. Народ сожалел об нем; долго рассуждал, кем заменить Князя столь великодушного; наконец отправил Посадника, Тысячского и десять старейших купцов звать Феодора Всеволодовича, Мстиславова зятя (161). Ярослав-Феодор начал свое правление строгостию и наказаниями, сослав в Тверь некоторых окованных цепями чиновников, велел разграбить двор Тысячского, оклеветанного врагами, взяв под стражу сына и жену его. Возбужденный самим Князем к действиям своевольным, народ искал жертв, новых преступников; умертвил сам собою двух знаменитых граждан; а Князь с досады на сих мятежников уехал в Торжек. Между тем в окрестностях Новагорода сделался неурожай: Ярослав, ослепленный злобою, захватил весь хлеб в изобильных местах и не пустил ни воза в столицу. Тщетно послы убеждали Князя возвратиться: он задерживал их в Торжке, призвав к себе жену из Новагорода, где уже свирепствовал голод. Четверть ржи стоила около трех рублей шестидесяти копеек нынешними серебряными деньгами, овса рубль 7 копеек, воз репы два рубля 86 копеек. Бедные ели сосновую кору, липовый лист и мох; отдавали детей всякому, кто хотел их взять, - томились, умирали. Трупы лежали на улицах, оставленные на снедение псам, и люди толпами бежали в соседственные земли, чтобы избавиться от ужасной смерти. В последний раз Новогородцы молили Ярослава утешить их своим присутствием. «Иди к Св. Софии, - говорили они: - или скажи, что не хочешь быть нашим Князем». Он задержал и сих Послов, вместе с купцами Новогородскими. Чиновники скорбели; граждане воплем изъявляли отчаяние; а Наместник Ярославов и Дворяне его были равнодушными зрителями народного бедствия. [11 февраля 1216 г.]. В то время явился утешитель: Мстислав великодушный. Новогородцы с восторгом увидели его на Дворе Ярослава. Сей Князь говорил, что он помнит свое обещание быть всегда их другом; что освободит невинных граждан, заключенных в Торжке, восстановит благоденствие Новагорода или положит свою голову. Народ клялся жить и умереть с добрым Мстиславом, который, взяв под стражу Бояр Ярославовых, чрез одного умного Священника объявил зятю, чтобы он, если желает остаться ему сыном, выехал из Торжка и немедленно возвратил свободу всем Боярам и купцам Новогородским (162). С гордостию отвергнув мирное предложение, Ярослав изготовился к войне; сделал на пути засеки, укрепления и прислал сто знаменитых Новогородцев в отчизну их с приказанием выпроводить оттуда его тестя. Но сии люди, видя единодушие сограждан, пристали к ним с радостию. Тогда озлобленный Ярослав собрал на поле всех бывших у него Новогородцев, числом более двух тысяч; оковал цепями и послал в свой город, Переяславль Залесский, отняв у них коней, деньги, все имение. В надежде на могущество брата, Георгия Владимирского, он грозился наказать тестя и смело поднял руку на кровопролитие междоусобное. Состояние Новагорода было достойно жалости: голод, болезни истребили немалую часть его жителей; другие скитались по землям чуждым; знатнейшие люди стенали в темницах Суздальской области; домы и целые улицы опустели. Мстислав, собрав Вече, ободрял граждан своим мужеством. «Оставим ли братьев в заключении и постыдной неволе? - говорил он народу: - Да воскреснет величие столицы! Да не будет она презрительным Торжком, ни Торжек ею! (133) Новгород там, где Святая София. Рать наша малочисленна; но Бог заступник правых, и сильного и слабого!» Все казались единодушными; однако ж некоторые, тайно доброжелательствуя Ярославу, бежали к нему в Торжек. Мстислав выступил с остальными и с братом, Князем Владимиром Псковским (который, быв несколько времени начальником маленькой области в Немецкой Ливонии, снова господствовал тогда во Пскове).
Сия война имела важное следствие: Князь Новогородский, хотев прежде дружелюбно разделаться с Ярославом, но принужденный искать управы мечом, взял свои меры как искусный Военачальник и Политик. Предвидя, что Георгий Всеволодович будет всеми силами помогать меньшему брату, Мстислав заключил тайный союз с Константином и дал ему слово возвести его на престол Владимирский. Неприятельские действия началися в Торопецкой области. Святослав Всеволодович, присланный Георгием к Ярославу, с десятью тысячами осадил Ржевку, где находилось только 100 воинов; но Князь Новогородский подоспел с 500 всадниками, заставил осаждающих удалиться и взял укрепленный Зубцов (164). Дружина Мстиславова хотела прямо идти к Торжку; но Князь, призвав Владимира Рюриковича из Смоленска, вдруг обратился к Переяславлю Залесскому, чтобы удалить феатр войны от Новогородской области. Наконец обе рати сошлися близ Юрьева. Константин с полками своими находился в стане Новогородском: Георгий, Ярослав и Князья Муромские, действуя заодно, вооружили самых поселян и в необозримых рядах стали на берегу Кзы. Летописцы сказывают, что Князь Владимирский и меньший брат его имели 30 знамен, или полков, 140 труб и бубнов (165). Благоразумный Мстислав еще надеялся отвратить кровопролитие. Послы Новогородские говорили Георгию, что они не признают его врагом своим, будучи готовы заключить мир и с Ярославом, если он добровольно отпустит к ним всех их сограждан и возвратит Торжек с Волоком Ламским. Но Георгий ответствовал, что враги его брата суть его собственные; а Ярослав, надменный и мстительный, не хотел слушать никаких предложений. «Не время думать о мире, - говорил он Послам: - вы теперь как рыба на песке; зашли далеко и видите беду неминуемую». Мстислав вторично представлял Георгию и Ярославу, что война междоусобная есть величайшее зло для Государства; что он желает примирить их с большим братом, который уступит им всю область Суздальскую, буде Георгий отдаст ему, как старшему, город Владимир. «Ежели сам отец наш (сказал Георгий) не мог рассудить меня с Константином, то Мстиславу ли быть нашим судиею? Пусть Константин одолеет в битве: тогда все его». Послы с горестию удалились, и Князь Владимирский, пируя в шатре с Вельможами, желал знать их мнение. Один Боярин советовал не отвергать мира и признать Константина старейшим Государем земли Суздальской, представляя, что Князья Ростиславова племени мудры и храбры, а воины Новогородские и Смоленские дерзки в битвах; что Мстислав в деле ратном не имеет совместника и что превосходные силы уступают иногда превосходному искусству (166). Князья слушали Боярина с неудовольствием. Другие Вельможи, льстя их самолюбию, говорили, что никогда еще враги не выходили целы из сильной земли Суздальской; что жители ее могли бы с успехом противоборствовать соединенному войску всех Россиян и седлами закидают Новогородцев. Одобрив сию безрассудную надменность и собрав военачальников, Князья дали им приказ не щадить никого в битве: убивать даже и тех. на коих увидят шитое золотом оплечье (167). «Вам брони, одежда и кони мертвых, - сказали они: - в плен возьмем одних Князей и решим после судьбы их». Отпустив воевод, Георгий с меньшими братьями заперся в шатре и вздумал уже делить всю Россию: назначил Ростов для себя, Новгород для Ярослава, Смоленск для третьего брата (168), а Киев для Ольговичей, оставляя Галич на свое дальнейшее распоряжение. Написав договорную грамоту и взаимною клятвою утвердив оную, сии Князья послали сказать неприятелям, что желают биться с ними на обширном Липецком поле. Мстислав принял вызов: долго советовался с Константином, обязал его торжественными обетами верности и ночью выступил из стана к назначенному для битвы месту, с трубным звуком, с грозным кликом воинским. Встревоженные полки Георгиевы стояли всю ночь за щитами, то есть вооруженные и в боевом порядке, ожидая нападения, и едва было не обратились в бегство. На рассвете Мстислав и Константин приближились к неприятелю, который зашел за дебрь и расположился на горе, окруженной плетнем. Напрасно Мстислав предлагал Георгию или мир, или битву на равнине. Сей Князь ответствовал: «Не хочу ни того, ни другого; и когда вы уже не боялись дальнего пути, то можете перейти и за дебрь, где мы вас ожидаем». Мстислав стал на другой горе, велев отборным молодым людям ударить на полки Ярославовы. Бились с утра до вечера, слабо, неохотно: ибо время было весьма холодно и ненастливо. На другой день Мстислав думал идти прямо ко Владимиру, но Константин не советовал оставлять неприятеля назади и боялся, чтобы миролюбивые Ростовцы, пользуясь случаем, не разбежались по городам. Между тем Георгиевы полки, видя движение в стане Новогородцев и Смолян, вообразили, что Мстислав хочет отступить, и бросились с горы, в намерении гнаться за ним; но Георгий и Ярослав удержали их. Тогда Князь Новогородский, сказав: «гора не защитит и не победит нас; пойдем с Богом и с чистою совестию», велел своим готовиться к битве. На одном крыле стоял Владимир Рюрикович Смоленский, на другом Константин, в средине Мстислав с Новогородцами и Князь Псковский. Учредив строй, обозрев все ряды, Мстислав ободрил воинов краткою речью. «Друзья и братья! - говорил он: - Мы вошли в землю сильную: станем крепко, призвав Бога помощника. Да никто не озирается вспять: бегство не спасение. Кому не умереть, тот будет жив. Забудем на время жен и детей своих. Сражайтесь, как хотите: пешие или на конях». Новогородцы ответствовали: «Сразимся пешие, как отцы наши под Суздалем». [21 апреля 1216 г.] Оставив коней, они сбросили с себя одежду, даже сняли сапоги, и с громким кликом устремились вперед; за ними Мстислав и дружина конная. Ни крутизна, ни ограда не могли удержать их стремления. Смоляне также пешие вступили в бой, не хотев ждать Воеводы своего, который упал с коня в дебри. Князь Новогородский, видя кровопролитие, сказал Владимиру Псковскому: «не выдадим добрых людей!» - и мгновенно опередил всех; имея в руке топор, три раза с дружиною проехал сквозь полки неприятельские, сек головы, оставлял за собою кучи трупов. Летописцы живо представляют ужас сей битвы, говоря, что сын шел на отца, брат на брата, слуга на господина: ибо многие Новогородцы сражались за Ярослава; многие единокровные стояли друг против друга под знаменами Георгия и Константина. Победа не была сомнительною. Новогородцы, Смоляне дружным усилием расстроили, смяли врагов и, торжествуя, показывали в руках своих хоругви Ярославовы. Еще Георгий стоял против Константина; но скоро обратился в бегство за Ярославом. «Друзья! - сказал Князь Новогородский своим храбрым воинам: - не время думать о корысти; надобно довершить победу», - и Новогородцы, ему послушные, не хотели прикоснуться к добыче, с жаром гнали Суздальцев, топили их в реках, осуждая Смолян, которые обдирали мертвых и грабили обозы неприятеля.
Урон был велик только со стороны побежденных: их легло на месте 9233 человека. В остервенении своем не двая никому пощады, воины Мстиславовы взяли не более 60 пленников; а Смоляне нашли в Георгиевом стане и договорную грамоту сего Князя, по коей он хотел делить всю Россию с братьями. Ярослав, главный виновник кровопролития, ушел в Переяславль и, пылая гневом, задушил там многих Новогородских купцов в темнице (169); а Георгий, утомив трех коней под собою, на четвертом прискакал в Владимир, где оставались большею частию одни старцы и дети, жены и люди духовного сана. Видя вдали скачущего всадника, они думали, что Князь их одержал победу и шлет к ним гонца; но сей мнимый радостный вестник был сам Георгий: в бегстве своем он сбросил с себя одежду Княжескую и явился в рубашке пред вратами столицы; ездил вокруг стены и кричал, что надобно укреплять город. Жители ужаснулись. Ночью пришли в Владимир многие раненые; а на другой день Георгий, созвав граждан, молил их доказать ему свое усердие мужественною защитою столицы. «Государь! Усердием не спасемся; - ответствовали граждане: - братья наши легли на месте битвы; другие пришли, но без оружия: с кем отразить врага?» Князь упросил их не сдаваться хотя несколько дней, чтобы он мог вступить в переговоры.
Великодушный Мстислав не велел гнаться за Георгием и Ярославом, долго стоял на месте битвы и шел медленно ко Владимиру (170). Чрез два дня окружив город, сей Князь в первую ночь увидел там сильный пожар: воины хотели идти на приступ, чтобы воспользоваться сим случаем; но человеколюбивый Мстислав удержал их. Георгий уже не думал обороняться и, на третий день приехав в стан к Новогородскому Князю с двумя юными сыновьями, сказал ему и Владимиру Смоленскому: «Вы победители: располагайте моею жизнию и достоянием. Брат мой Константин в вашей воле». Мстислав и Владимир, взяв от него дары, были посредниками между им и Константином. Принужденный выехать из столицы, Георгий омочил слезами гроб родителя, в душевной горести жаловался на Ярослава, виновника столь несчастной войны; сел в ладию с женою и поехал в Городец Волжский, или Радилов. В числе немногих друзей отправился с ним Епископ Симон, знаменитый не только описанием жизни святых Иноков Киевских, но и собственными добродетелями; обязанный Георгию саном Святителя, он не изменил благотворителю своему в злополучии. Сей Князь в 1215 году учредил особенную Епархию для Владимирской и Суздальской области, не хотев, чтобы они зависели от Ростова (171).
Великий князь Константин Всеволодович. (Фреска в Архангельском соборе)
Том III. Глава V
КОНСТАНТИН, ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВЛАДИМИРСКИЙ И СУЗДАЛЬСКИЙ. Г. 1216-1219
Добросердечие Константина. Дела Ливонские. Важное предприятие Мстислава. Пылкость юного Даниила. Тиранство Венгров в Галиче. Убийства в Рязани. Смерть Константина.
Мстислав возвел Константина на престол Великого Княжения Владимирского и шел смирить своего зятя, который, оставив гордость, прибегнул к великодушию старшего брата. «Будь моим отцем, - говорил он Константину: - я в твоих руках и прошу у тебя хлеба: неужели выдашь меня Князьям Новогородскому и Смоленскому?» Мстислав в угодность Константину согласился на мир и принял дары от Ярослава; но не хотел, чтобы дочь его жила с Князем столь жестокосердым: взял ее к себе и возвратился с честию в Новгород, освободив всех жителей оного, бывших в Переяславле (172).
[1217-1218 гг.] Достигнув цели своей, Константин захотел утешить изганного Георгия, призвал его к себе, объявил наследником Великого Княжения и дал ему Суздаль (173). С искреннею дружбою обняв брата, Георгий клялся забыть прошедшее. Константин чувствовал слабость здоровья своего и желал в случае смерти оставить юным сыновьям второго отца в их старшем дяде.
Мстислав, Герой сего времени, совершив одно дело и ревнуя ознаменовать свое мужество новым, еще важнейшим подвигом, удалился в южную Россию. Пользуясь его отсутствием, Литовцы разорили несколько селений в области Шелонской; а Рыцари Немецкие, заняв Оденпе, старались укрепить сие место. Владимир Псковский находился тогда в Новегороде и, приняв начальство над войском, осадил прежних друзей своих, Немцев, в оденпском замке. В то время как жители города коварно предлагали мир Россиянам, отошедшим далеко от стана, Немцы напали на обозы Новогородцев: однако ж, потеряв многих людей и в том числе двух Воевод, должны были спасаться бегством в замок (174). Сам Великий Магистр Ордена, Вольквин, едва ушел с Дитрихом, братом Епископа рижского, Альберта, и зятем Владимира Псковского. Теснимые осаждающими, терпя голод, не смея вторично вступить в бой, они требовали мира. Дитрих, в залог верности, остался в руках у Новогородцев, которые дали Рыцарям свободный пропуск, взяв в добычу 700 коней Немецких. - Мстислав, возвратясь из Киева, объехал Новогородскую область, наказал некоторых ослушных или нерадивых чиновников, созвал граждан столицы на Дворе Ярослава и сказал им (175): «Кланяюся Святой Софии, гробу отца моего и вам, добрые Новогородцы. Иноплеменники господствуют в знаменитом Княжении Галицком: я намерен изгнать их. Но вас не забуду и желаю, чтобы кости мои лежали у Святой Софии, там же, где покоится мой родитель». Тщетно граждане, искренно огорченные, молили Князя великодушного, любимого не оставлять их. Он дружески простился с народом и спешил в Киев к своим братьям, пылая нетерпением собрать войско в южной России и вести оное к берегам Днестра.
Честь и Вера предписывали Мстиславу сей подвиг. Мы оставили юного Даниила на престоле Галицком с одним именем Князя: Бояре всем управляли и, находя вдовствующую супругу Романову опасною для их своевольства, принудили ее выехать в Бельз. Даниил проливал слезы, не хотел разлучиться с нею и в гневе ударил мечом одного из Вельмож, взявшего за узду коня его; однако ж Княгиня умолила сына остаться. Оскорбленный сею дерзостию Бояр, Андрей, Король Венгерский, пришел сам с войском, смирил мятежников и виновнейшего из них, Владислава, оковал цепями. Но скоро бедствия Романова семейства возобновились. Тайно призванный Галичанами, Мстислав Немой заставил Даниила бежать в Венгрию; а Лешко Белый отнял у Василька Бельз для своего тестя, Александра Владимирского (Василько, провождаемый многими Боярами, удалился в Каменец). Уже Андрей вторично шел защитить Даниила; уже Мстислав Немой, слабый, хотя и властолюбивый, бежал от страха, когда ужасный бунт открылся в самой Венгрии. Свирепые Бароны, враги Королевы Гертруды, умертвили ее, готовив такую же участь и Королю. В сих обстоятельствах он мог думать единственно о собственной безопасности: чем Боярин Галицкий, Владислав (тогда освобожденный), умел воспользоваться, представляя ему, как вероятно, что отрок Даниил, сын отца, ненавистного народу, не в состоянии мирно управлять Княжением, или, возмужав, не захочет быть данником Венгрии; что Андрей поступит весьма благоразумно, ежели даст Наместника Галиции, не природного Князя и не иноплеменника, но достойнейшего из тамошних Бояр, обязав его в верности клятвою и еще важнейшими узами столь великого благодеяния. Желание Владислава исполнилось: предпочтенный другим Боярам, он с дружиною Венгерскою приехал господствовать в свое отечество, назвался Князем и думал равняться саном с потомками Св. Владимира; а Даниил и мать его, обманутые надеждою на покровительство Андреево, обратились к Лешку Белому. Видя с завистию, что богатая Галиция сделалась почти областию Венгрии, сей Государь усердно взял Даниилову сторону, одержал верх в битве с Владиславом и хотя не мог завоевать Галича, однако ж услужил сыновьям Романовым, принудив своего тестя, Александра, уступить им Тихомль и Перемиль. Там могли они несколько времени жить спокойно вместе с родительницею, печально смотря на башни Владимирские, наследственную столицу Романову. Туда съехались все верные Бояре, сподвижники их храброго отца, готовые усердно служить и сыновьям, которые в нежном цвете юности обещали зрелые плоды мужества, ум необыкновенный, душевное благородство. Россияне и чужеземцы с удивлением видели в ничтожном городке двор блестящий, составленный из витязей и Бояр опытных, особенно уважаемых Государем Польским. Воевода Сендомирский, именем Пакослав, доброжелательствуя Романову семейству, хотел согласить выгоды оного с выгодами Венгров и Ляхов, бывших тогда явными врагами за Галич; ездил к Андрею и без труда склонил его к миру. Положили, чтобы малолетний сын Андреев, Коломан, женился на малолетней дочери герцога Лешка, Саломее, и княжил в Галиче; чтобы Король уступил Перемышль Ляхам и чтобы Владимир отдать Даниилу с братом, а Любачев миротворцу Пакославу. Условия были исполнены: Александра выслали из Владимирской области, а Владислава, как хищника, заточили. Таким образом (говорит Летописец) сей гордый Боярин безрассудным честолюбием погубил себя и детей, коих никто из Князей Российских, оскорбленных его дерзким самозванством, не хотел призреть (176). Может быть, утомленные смятениями и переменами Галичане удовольствовались бы тогдашним своим жребием, если бы новое Правительство Венгерское наблюдало умеренность и справедливость; но Андрей весьма неблагоразумно вздумал утеснять нашу Церковь. Уже в первый год Коломанова властвования, в 1214 [году], он писал к папе Иннокентию III, что народ и Князья Галицкие, подданные Венгрии, испросив себе сына его в Государи, желают присоединиться к Римской Церкви, единственно с тем условием, чтобы Папа не отменял их древних обрядов священных и дозволил им отправлять Богослужение на языке Славянском. Когда же Архиепископ Гранский именем преемника Иннокентиева, Гонория III, возложил в Галиче венец Королевский на сына Андреева и Саломею, сей новый Государь, исполняя волю отца и Папы, изгнал Епископа Российского, Священников наших и хотел обратить всех жителей в веру латинскую (177). Народ, уничиженный мятежами, преступлениями и кознями Бояр запутанный в противоречиях своей системы политической, не смел восстать на тиранов совести, довольствуясь бесполезными жалобами. К несчастию Венгров, Андрей поссорился с герцогом Лешком, отнял у него Перемышль с Любачевом и возбудил в нем столь великую злобу, что он, вопреки узам крови, искал в России сильных неприятелей зятю. Таковым представился ему Мстислав Новогородский. «Ты мне брат, - писал Лешко к сему храброму Князю: - иди прославиться знаменитым подвигом мужества: Галич, достояние твоих предков, стенает под игом утеснителей». Мстислав, подобно отцу готовый всегда на дела великие, не отказался от предложения, столь лестного для его славолюбия.
В то время как он занимался в древней южной столице воинскими приготовлениями, тишина Царствовала в пределах Великого Княжения Владимирского. Константин наслаждался спокойствием подданных и любовию братьев; не следовал примеру дяди и родителя: не требовал повиновения от слабейших Князей соседственных и думал, что каждый из них обязан давать отчет в делах своих единому Богу. Ободренные сею излишнею кротостию, двое из Владетелей Рязанских дерзнули на гнусное злодеяние.
Коварный Глеб, при великом Князе Всеволоде, хотевший погубить своих родственников доносом, условился с братом, Константином Владимировичем, явно лишить их жизни, чтобы господствовать над всею областию Рязанскою. Они съехались в поле для общего совета, и Глеб дал им роскошный пир в шатре своем. Князья, Бояре пили и веселились, не имев ни малейшего подозрения. Хозяин ласкал, приветствовал беспечных гостей; лицо и голос злодея не изменяли адской тайне его сердца. В одно мгновение Глеб и Константин Владимирович извлекают мечи: вооруженные слуги и Половцы стремятся в шатер. Начинается кровопролитие. Ни один из шести несчастных Князей, ни один из верных Бояр их не мог спастися. Утомленные смертоубийством изверги выходят из шатра и спокойно влагают в ножны мечи свои, дымящиеся кровию (178). В числе убиенных находился и родной брат Глебов, добродушный Изяслав.
[1218 г.] Злодейство было ужасно: еще ужаснее то, что виновники остались без наказания. Великий Князь Константин-изнуренный, может быть, недугами - довольствовался сожалением о несчастных; строил церкви, раздавал милостыню и с восторгом лобызал святые мощи, привозимые к нему из Греции. Незадолго до кончины своей он послал старшего сына, именем Василька, княжить в Ростов, а другого, Всеволода, в Ярославль, приказав им жить согласно, быть во нравах подобными ему, благотворить сиротам, вдовицам, Духовенству и чтить Георгия как второго отца. Константин преставился на 33 году от рождения [2 февраля 1218 г.], оплакиваемый Боярами, слугами, нищими, Монахами (179). Хваля его мудрость и добродетель, Летописец Суздальский говорит, что сей Князь не только читал многие душеспасительные книги, но и жил по их правилам; был исполнен Апостольской Веры и столь кроток, что старался не опечалить ни одного человека, любя делом и словом утешать всякого. - Супруга Константинова немедленно постриглась над его гробом и, названная Агафиею, чрез два года кончила дни свои в уединении монастырском.
Юрий Всеволодович. Фреска в Архангельском соборе Кремля
Том III. Глава VI
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ГЕОРГИЙ II ВСЕВОЛОДОВИЧ. Г. 1219-1224
Беспокойства в Новегороде. Великодушие Посадника. Дела церковные. Войны. Устюг. Новгород Нижний. Освобождение Галича. Неблагоразумие Мстислава. Происшествия в Ливонии. Мужественный Вячко. Набег Литвы. Слух о Татарах.
По отбытии Мстислава Новогородцы призвали к себе его двоюродного племянника, Святослава Мстиславича, из Смоленска. Сей Князь не мог обуздать своевольства чиновников и народа. Посадник Твердислав, муж, отличный достоинствами, взяв под стражу какого-то мятежного Боярина, вооружил против себя многих его друзей и единомышленников (180). Началось междоусобие: одни стояли за Твердислава, другие за Боярина; прочие оставались спокойными зрителями ссоры, которая обратилась в явную войну. Целую неделю были шумные Веча при звуке колоколов; граждане, надев брони и шлемы, в исступлении своем обнажили мечи. Напрасно увещевали старцы, напрасно плакали жены и дети: казалось, что Новогородцы не имели ни законов, ни Князя, ни человечества. Чтобы еще более воспалить усердие своих друзей, Твердислав, устремив глаза на храм Софийский, громогласно обрек себя в жертву смерти, если совесть его не чиста пред Богом и согражданами. «Да паду в битве первый (говорил он), или Небо да оправдает меня победою моих братьев!» Наконец злоба утолилась кровию десяти убитых граждан; народ образумился, требовал мира и, целуя крест, клялся быть единодушным. Тишина восстановилась; но Князь, недовольный Твердиславом, прислал своего Тысячского объявить на вече, что сей Посадник властию Княжескою сменяется. Граждане хотели знать вину его. Святослав гордо ответсвтовал: без вины. «Я доволен, - сказал Твердислав: - честь моя остается без пятна: а вы, братья сограждане, вольны избирать и Посадников и Князей». Народ вступился за него. «Вспомни условие, - говорили Святославу Послы Веча: - ты дал нам клятву не сменять чиновников безвинно. Когда же забываешь оную, то мы готовы с поклоном указать тебе путь; а Твердислав будет нашим Посадником». Святослав, видя упрямство народа, не хотел спорить; но скоро уехал в Киев по воле отца своего, Мстислава Романовича, уступив престол Новогородский меньшему брату, Всеволоду (181). [1219-1221 гг.]. Правление сего Князя ознаменовалось также внутренними беспокойствами. Люди, посланные Новогородцами в Двинскую землю для собрания дани, к удивлению народа, возвратились с дороги, сказывая, что великий Князь Георгий и Ярослав Всеволодович не хотели пропустить их чрез область Белозерскую, имея будто бы тайное сношение с Новогородским Посадником и Тысячским (182). Народ взволновался и сменил главных чиновников; однако ж чрез некоторое время снова возвел Твердислава на степень Посадника. Всеволод без всякой основательной причины возненавидел и хотел убить сего знаменитого человека, вооружив своих Дворян и многих граждан на Дворе Ярослава. Твердислав был тогда болен: усердные друзья вывезли его на санях из дому и поручили великодушной защите народа, который стекался к нему толпами, готовый умереть за своего любимого чиновника. Жители трех концов стали в ряды и ждали Князя как неприятеля. Но Всеволод не дерзнул на кровопролитие. Архиепископ примирил врагов; а Твердислав, желая спокойствия отечеству, добровольно сложил с себя чин Посадника, тайно ушел в монастырь Аркадьевский и навсегда отказался от света.
Самые церковные дела Всеволодова времени изъявляют легкомыслие Новогородцев: выгнав прежде Архиепископа Митрофана, народ раскаялся и хотел загладить сию несправедливость; дозволил ему возвратиться и послал сказать его преемнику, Антонию, осматривавшему тогда свою Епархию, чтобы он ехал, куда хочет, и что Новгород имеет уже иного Святителя. Однако ж Антоний не послушался и признавал себя единственным законным пастырем (183). Граждане были в крайнем затруднении и, не зная, что делать с двумя Архиепископами, отправили их в Киев на суд к Митрополиту, который, решив тяжбу в пользу Митрофана, послал Антония Епископом в Перемышль Галицкий.
Воинские подвиги Новогородцев были удачны: хотя Всеволод не мог взять Пертуева, или нынешнего Пернау, однако ж разбил Немцев за рекою Эмбахом. Древний Летописец Ливонский повествует, что Рыцари в битве с нашим передовым отрядом имели успех и даже отняли знамя Князя Новогородского; но союзники их, Латыши, видя многочисленность Россиян, обратились в бегство. Сей Летописец к чести единоземцев своих прибавляет, что их было только 200, а наших 16000; что Немцы, отделенные от Новогородцев глубоким ручьем, сражались от 9 часов утра до захождения солнечного, убили около пятидесяти неприятелей, в целости отступили и шли назад с веселыми песнями (184).
В России восточной были также воинские действия. Глеб Владимирович, убийца Князей Рязанских, хотел еще довершить свое гнусное злодеяние. Провидение спасло одного из сих Князей, Ингваря, сына Игорева, который господствовал в Старой Рязани и мог рано или поздно отмстить смерть братьев: наняв Половцев, Глеб шел осадить его столицу; но Ингварь победил варваров. Ненавидимый всеми добрыми Россиянами и самому себе ненавистный (обыкновенная мука злодеев!), Глеб бежал в степи, подобно древнему братоубийце Святополку гонимый Небесным гневом, и там в безумии скончал гнусную жизнь свою [в 1219 г.] (185). - Ингварь наследовал всю область Рязанскую и с дружиною великого Князя вторично разбил Половцев.
Вероятно, что Камские Болгары издревле торговали с Чудским народом, обитавшим в Вологодской и Архангельской губернии: с неудовольствием видя новое господство Россиян в сих мирных странах, они хотели также быть завоевателями и - более обманом, нежели силою - взяли Устюг (186), неизвестно когда и кем основанный. Он имел прежде собственных Князей; стоял, как сказывают, на высокой горе, верстах в четырех от нынешнего, и назывался, по имени ее, Гледеном, а название устюжан произошло от устья реки Юга, сливающего там воды свои с рекою Сухоною. Жители - вероятно, смесь Россиян с Чудью - зависели от великого Князя Георгия и в особенности от Ростовского. Чтобы утвердиться в сем городе, Болгары в то же время старались овладеть берегами Унжи (187); но были отражены и скоро увидели войско Россиян в собственной земле своей. Брат Георгиев, Святослав, с сыновьями Муромских Князей и с сильным ополчением приплыл туда Волгою, вышел на берег ниже устья Камы и, для безопасности судов оставив стражу, приближился к городу Ошелу, укрепленному высоким дубовым тыном с двумя оплотами, между коими находился вал. Впереди шли люди с огнем и топорами; за ними стрелки и копейщики. Одни подсекли тын, другие зажгли оплоты; но сильный ветер дул им прямо в лицо: задыхаясь от густого дыма, воины Святославовы, ободренные речью Князя, приступили с другой стороны и зажгли город по ветру. Зрелище было ужасно: целые улицы пылали; огонь, раздуваемый бурею, лился быстрою рекою; отчаянные жители с воплем бежали из города и не могли уйти от меча Россиян; только Князь Болгарский и некоторые его всадники спаслися бегством. Другие, не требуя пощады, убивали жен, детей своих и самых себя или сделались жертвою пламени, вместе со многими Россиянами, искавшими добычи в городе. Святослав, видя там наконец одни кучи дымящегося пепла, удалился, провождаемый толпами пленников, большею частию жен и младенцев. Напрасно Болгары хотели отмстить ему, стекаясь отовсюду к берегам Волги! Россияне, готовые к битве, сели на ладии, распустили знамена и при звуке бубнов, труб, свирелей плыли медленно вверх по Волге в стройном ополчении. Болгары только смотрели на них с берега. Святослав близ устья Камы сошелся с Ростовцами, устюжанами и с воеводою Георгиевым, который ходил опустошать ее берега, и взял несколько городков Болгарских. Сей успех казался столь важным Великому Князю, что он встретил брата за несколько верст от столицы, благодарил его, осыпал дарами; три дня угощал всех воинов. Зимою явились во Владимир послы Болгарские, требуя мира; но Георгий отвергнул их предложение и готовился к новому походу. Испытав многократно превосходную силу Россиян, Болгары всячески старались отвратить бедствие войны; наконец, посредством богатых даров, обезоружили Великого Князя. Послы наши ездили к ним в землю, где народ утвердил сей мир клятвою по Закону Магометанскому. Георгий, будучи тогда сам на берегах Волги, имел случай снова осмотреть их, выбрал место и чрез несколько месяцев [в 1221 г.] заложил Нижний Новгород, там, где сливаются две знаменитые реки нашего отечества и где скоро поселилось множество людей, привлеченных выгодами торговли и судоходства (188).
В сие время Князь Черниговский, брат Всеволода Чермного, разбил Литовцев, которые искали добычи в его области. - Но важнейшим успехом Российского оружия было тогда освобождение Галича от ига чужеземцев. Кажется, «что бывший Князь Новогородский, Мстислав, занимаясь в Киеве ратными приготовлениями, умел скрыть цель оных: по крайней мере Вельможи Андреевы, именем Коломана господствовавшие на берегах Днестра, не взяли никаких мер для обороны и бежали в Венгрию, как скоро Мстислав приближился (189). Столь легкий успех не мог ослепить сего Князя: он знал, что опасности и битвы впереди; что Андрей не уступит ему сыновнего Королевства мирно и что победа должна решить судьбу оного. Тамошние граждане желали снова повиноваться Даниилу: вопреки им, Мстислав сел на троне Галицком, но в угождение народу выдал дочь свою, Анну, за сего Романова сына и хотел быть ему отцом; старался также сохранить любовь Герцога Польского и не мешал ему владеть частию западной России: ибо Лешко, передав Владимир сыновьям Романовым, занял Брест со многими другими наследственными их городами в окрестностях Буга. Напрасно Даниил жаловался тестю на хищность Герцога (190). Мстислав ответствовал: «Лешко мой друг». Но когда неуступчивый Даниил осмелился искать управы силою; когда, выехав в поле с собственною дружиною, отнял у Ляхов все области Российские: тогда оскорбленный Герцог, считая Мстислава тайным наставником юного зятя, обвиняя того и другого в неблагодарности, в вероломстве, возобновил союз с Андреем Венгерским. «Отказываюсь от всякого участия в Галиции, - велел он сказать Королю: - пусть властвует в оной сын твой. Изгоним только Россиян». Андрей не мог желать иного. Венгры и Ляхи, вступив в Галицкую землю, одержали победу над Димитрием, Воеводою Мстислава. Сам Коломан предводительствовал ими и с удовольствием видел головы наших Бояр, повергаемые к его ногам вместе с их золотыми цепями. Оставив зятя в Галиче, Мстислав удалился к пределам Киевским. Неприятели осадили Даниила: хотя сей юноша смелыми, счастливыми вылазками делал им много вреда, однако ж, исполняя повеление тестя, должен был наконец выйти из города, очистил себе путь мечом и за Днестром соединился с Мстиславом, который, обняв его как витязя достойного, в знак особенной дружбы подарил ему любимого своего коня и сказал: «Храбрый Князь! Теперь иди в Владимир: я пойду за Половцами. Мы отмстим врагам, и стыд наш падет на них». Он сдержал слово.
Союзники, Венгры, Ляхи, завоевав Галич, не дремали; первые усилились новыми полками своими и Богемскими, присланными Андреем к Коломану с знаменитым Воеводою Фильнием. Сей надменный Барон изъявлял величайшее презрение к Россиянам и часто говорил в пословицу: «Один камень избивает множество глиняных сосудов. Острый меч, борзый конь и Русь у моих ног». Ляхи непрестанными впадениями тревожили область Владимирскую. К счастию, Даниил успел заключить мир с Князьями Литовскими, Жмутскими, Латышскими и мог наемным их войском устрашить собственные владения Лешковы. - Между тем деятельный Мстислав изготовился и двинул рать свою, усиленную Половцами, к берегам Днестра. Воевода Андреев, гордый Фильний, не хотев подвергнуть юного Коломана опасностям битвы, оставил его в укрепленном Галиче и ждал Россиян в поле. Ляхи стояли на правом крыле: Венгры и Галичане на левом; легкое войско их находилось впереди. Россияне показались: шли медленно и стройно; за ними Половцы. Владимир Рюрикович предводительствовал одною частию войска, другою Мстислав, который, вдруг отделяся от полков, стал на высоком холме и долго смотрел на движения неприятелей, так что Владимир, встревоженный его отсутствием, велел с неудовольствием напомнить ему, сколь время дорого и сколь нужно действовать, не теряя оного. «Не забывай (говорил он), что ты военачальник, а не зритель. Твое бездействие может погубить нас». Мстислав съехал с холма и спешил оживить храбрость воинов, именем Св. Креста обещая им победу. Уже битва началася. Владимир не устоял против Ляхов: они гнали Россиян, брали пленников, добычу и древними песнями отцов своих торжествовали победу (191). Венгры, Галичане также имели успех, и бедствие наших казалось совершенным. Но Мстислав в самое то время с отборною дружиною и с Половцами ударил в тыл неприятелю: изумленные, расстроенные Венгры падали мертвые целыми рядами; сам предводитель их отдался в плен, и скоро Ляхи к отчаянию своему увидели, что победа им изменила; окруженные Россиянами, не могли спастися ни мужественною обороною, ни бегством и все легли на месте. Одни Половцы брали пленников, ловили коней, обнажали мертвых: Россияне, исполняя волю Князя, старались только о совершенном истреблении неприятеля. Еще многие Ляхи оставались назади, не ведали о гибели своих и, видя издали государственное знамя Польское, толпами стремились к оному; но сие знамя, с изображением Белого орла, развевалось уже в руках победителя: они находили там смерть (192). Кровопролитие было ужасно; вопль, стон несчастных жертв достигал до Галича; трупы лежали кучами на пространстве необозримом. Россияне, торжествуя победу, все единодушно превозносили хвалами Мстислава храброго, называя его, по тогдашнему обыкновению, красным солнцем отечества.
Сей Князь осадил Галич. Боясь измены граждан (ибо жители всех окрестных мест с радостию принимали Мстислава), Венгры и Ляхи выгнали их из крепости, чтобы обороняться до последней возможности; но Россияне, ночью сделав подкоп, вошли в город. Тогда Коломан заключился в укрепленном храме Богоматери и еще с гордостию отвергнул свидание, предложенное ему Мстиславом. Чрез несколько дней, изнуренные голодом и жаждою, Венгры сдалися. Князь Российский уже не хотел слышать о милосердии. Ему представили несчастного Коломана и юную супругу его, в слезах, в глубокой горести: он велел за крепкою стражею отвезти их в Торческ (193), а Баронов Венгерских с женами и детьми отдал, как пленников, своей дружине и Половцам, в награду за оказанное ими мужество. Только славный Архиепископ Краковский, Летописец Кадлубко, и Канцлер Польский Ивон, бывшие в Галиче, успели заблаговременно спастися от неволи бегством (194). Герцог Лешко воспрепятствовал Даниилу соединиться с тестем до битвы: сей юноша славолюбивый успел только видеть свежие трофеи Россиян на ее месте. Новейшие Историки пишут, что гордый, счастливый Мстислав, торжествуя оную, принял на себя имя Царя Галицкого и что Российские Епископы венчали его златым венцем Коломановым, доставшимся ему в руки (195).
Андрей, Король Венгерский, был в отчаянии и немедленно отправил Вельможу своего, именем Яроша, сказать Мстиславу, чтобы он прислал к нему сына и всех пленников, или скоро увидит в России многочисленное победоносное войско Венгров. Мстислав не испугался угрозы, но хладнокровно ответствовал, что победа зависит от Неба; что он ждет Короля, надеясь с Божиею помощию смирить гордость его. Андрей, изнуренный тогда в силах походом Иерусалимским, не имел желания воевать и прибегнул к доброхотствующим ему Боярам Галицким. Один из них, Судислав, плененный вместе с Коломаном, умев снискать особенную доверенность Мстислава, склонил его к миру, неожиданно выгодному для Короля. Согласились, чтобы меньший сын Андреев, именем также Андрей, женился на дочери Мстислава, коей в приданое отец назначил спорную Галицию (196). Следственно, Мстислав освободил сию землю от иноплеменников единственно для того, чтобы добровольно уступить им оную, взяв, может быть, только меры для безопасности Церкви Греческой! Не любя тамошних Бояр мятежных и нелюбимый ими, он хотел сначала, как мы сказали, возвратить Галицию Даниилу, желаемому народом; но хитрые Вельможи, тайные друзья Венгрии, представили ему, что Даниил возьмет ее, как наследственное достояние Романовых детей, без всякой особенной признательности и, с летами возрастая в силах, в честолюбии, не уважит благотворителя; а юный сын Андреев, всем обязанный милости тестя, не дерзнет ни в чем его ослушаться или в противном случае легко может быть лишен Княжения. Мстислав - более воин, нежели политик - принял мнение Бояр и, с радостию назвав Андрея сватом, освободил Коломана. Брак отложили за малолетством жениха и невесты, с обеих сторон утвердив договор клятвами. Между тем совесть Андреева находилась в затруднении: жених был прежде помолвлен на Царевне Арменской, единственной наследнице родительского престола. Боясь греха, Король требовал разрешения от Папы Гонория III. Вероятно, что Герцог Лешко также писал в Рим и жаловался Папе на условия мира, заключенного Венграми с Россиянами: ибо Гонорий (в 1222 году) ответствовал Андрею, что Галиция принадлежит Коломану, зятю Герцога Польского, возведенному на ее трон Апостольскою властию (197); что обязательство несправедливое, вынужденное бедствием Коломановым, само собою уничтожается; что малолетство жениха и невесты дает время отцам размыслить основательнее о выгодах или невыгодах такого союза; что надобно подождать, и проч. Однако ж Андрей не хотел нарушить договора, и Мстислав чрез некоторое время отдал будущему зятю Перемышль, к неудовольствию жителей и Герцога Лешка, который долженствовал, обманутый Венграми, сам примириться с Князьями Российскими. Сей мир имел несчастные следствия для Александра, Князя Бельзского, взявшего сторону Венгров и ляхов во время их первого успеха. Даниил и Василько, озлобленные коварством Александра, омрачили добрую славу юности своей разорением окрестностей Бельза, где народ долго помнил оное и называл злою ночью: ибо воины сыновей Романовых, свирепствуя там от заката до восхождения солнечного, не оставили камня на камне (198). Одно великодушие Мстислава спасло Александра: уважив ходатайство тестя, Даниил прекратил жестокое действие мщения и возвратился к матери, которая, видя его уже способного править землею, обуздывать Вельмож, смирять неприятелей, удалилась от света в тишину монастырскую.
[1221-1222 гг.] В сих происшествиях юго-западной России участвовали слабые тогда Ольговичи как союзники Мстислава (199). Великий же Князь Георгий занимался единственно внутренним правлением собственной земли и внешнею безопасностию Новогородцев, послав к ним осьмилетнего сына, Всеволода, на место Мстиславича, внука Романова, изгнанного народом. Опаснейшими их врагами были тогда Альбертовы Рыцари: Новогородцы требовали сильной помощи от Георгия и, с братом его, Святославом, вступив в Ливонию, опустошили берега реки Аа. Летописец Немецкий говорит, что Россияне своими жестокостями возбудили тогда гнев Рижской Богоматери (200): изъявляя ненависть к ее новым храмам, разрушали Латинские церкви, монастыри, пленяли жен, детей и жгли хлеб на полях. Сын Владимира Псковского, Ярослав, с войском Литовских союзников встретил Святослава близ Кеси, или нынешнего Вендена: Россияне осадили сей город. С утра до вечера продолжалась кровопролитная битва. Немцы всего удачнее действовали пращами и тяжело ранили многих из наших Бояр под стеною. На другой день, узнав, что сам великий магистр Ордена, Вольквин, ночью вошел в крепость и что к осажденным скоро прибудет новая помощь, Святослав отступил. Но военные действия не прекратились: Латыши, послушные Немцам, беспрестанно злодействовали в окрестностях Пскова и не могли насытиться кровию людей безоружных; оставив домы и работы сельские, жили в наших лесах, грабили, убивали путешественников, земледельцев, уводили женщин, лошадей и скот. Дабы наказать сих разбойников, граждане псковские ходили осенью в землю Латышей, где истребили все, что могли. - Несмотря на мирные, весьма неискренние предложения с обеих сторон, Немцы и Россияне не давали покоя друг другу. Первые, собрав Ливь и Латышей, дерзнули вступить в собственные наши пределы: обошли Псков и в окрестностях Новагорода, по сказанию Ливонского Летописца, обратили в пепел несколько деревень. Латыши ограбили церковь близ самого предместия столицы, взяв иконы, колокола и другие вещи. Довольные сею местию, Немцы спешили уйти без сражения и, боясь Россиян, старались укрепиться в восточной Ливонии: строили замки, рыли в них колодези на случай осады, запасались хлебом, а всего более оружием и пращами. Возбуждаемые Рыцарями, толпы Чуди два раза зимою приходили внезапно из-за реки Наровы в Ижорскую землю, издавна область Новогородскую; пленили множество людей и побили весь скот, которого не могли взять с собою.
В то время малолетний сын Георгиев, по желанию своих Бояр, не находивших для себя ни выгод, ни удовольствия в Новегороде, тайно собрался ночью и со всем двором уехал к отцу. Народ опечалился; сиротствуя без главы, желал иметь Князем хотя брата Георгиева; забыл свою прежнюю, отчасти справедливую ненависть к Ярославу-Феодору и принял его с живейшими знаками удовольствия: ибо надеялся, что он будет грозою внешних неприятелей. Ярослав, выгнав хищных Литовцев из южных пределов Новогородских и Торопецкой области (201), хотел отличить себя важнейшим подвигом и быть защитником северных Ливонцев, утесненных тогда новыми пришельцами.
Вальдемар II, мужественный Король Датский, желая (как говорит современный Летописец) «очиститься от грехов своих и доказать усердие к Рижской Богоматери», высадил многочисленное войско на берега Эстонии, заложил Ревель и в кровопролитной битве одержал над жителями победу, которая служила поводом к основанию Данеброгского Ордена (202): ибо рассказывают басню, что во время сражения красное знамя с белым крестом упало из облаков в руки к Датчанам и что Небо сим чудом оживило их мужество. Король возвратился в Данию, но оставил в Ревеле воинов и Епископов, чтобы утвердить там Христианскую Веру и власть свою, к неудовольствию Рижских Немцев, которые считали себя господами Эстонии. Шведы также прибыли в сию несчастную землю, также хотели крестить язычников. Бедные жители не знали, кого слушаться: ибо их мнимые просветители ненавидели друг друга, и Датчане повесили одного Чудского старейшину за то, что он дерзнул принять крещение от Немцев! В сей крайности народ Эзельский вооружился, побил Шведов, взял приступом новую крепость, основанную Датчанами на Эзеле. Скоро мятеж сделался общим в разных областях Ливонских: граждане Феллина, Юрьева, Оденпе согласно изъявляли ненависть к Немцам; умертвили многих Рыцарей, Священников, купцов, и мечи, обагренные их кровию, были посылаемы из места в место в знак счастливого успеха. Уже все жители северной Ливонии торжественно отреклись от Христианства, вымыли свои домы, как будто бы оскверненные его обрядами, разрушили церкви и велели сказать Рижскому Епископу, что они возвратились к древней Вере отцев и не оставят ее, пока живы. В сих обстоятельствах старейшины их призвали Россиян в города свои, уступили им часть богатства, отнятого у Немцев, и послали дары к Новогородскому Князю, моля его о защите (203).
Ярослав, собрав около 20 000 воинов, вступил в Ливонию. Жители встретили его с радостию, выдавали ему всех Немцев, заключенных ими в оковы, и приняли Россиян как друзей в Юрьеве, Оденпе и других местах. Князь Новогородский хотел идти к Риге; но убежденный Послами Эзельскими, обратился к Эстонии, чтобы освободить сию землю от ига Датчан. Близ Феллина он к изумлению своему увидел трупы многих Россиян повешенных: Рыцари, предупредив его, снова завладели сею крепостию и бесчесловечно умертвили бывших там Новогородских воинов. Огорченный Ярослав клялся жестоким образом отмстить за такое злодейство, но вместо Рыцарей наказал одних невинных жителей Феллинской области: лил их кровь, жег домы; довершил бедствие сих несчастных, которые искали убежища в диких лесах, стеная от Немцев, Россиян и болезней. - Удовлетворив своему гневу, Ярослав соединился с приморскими жителями Эстонии, осадил Ревель, или Колывань, и стоял под его стенами четыре недели без всякого важного успеха. Датчане оборонялись мужественно, столь искусно действуя пращами, что утомленный бесполезными приступами Князь снял осаду и возвратился в Новгород, хотя без славы, однако ж с пленниками и добычею. В летописи именно сказано, что наши воины принесли тогда с собою немало золота.
[1224 г.] Народ охотно повиновался Ярославу: но сей Князь - не известно для чего - сам не захотел остаться в Новегороде, и Георгий вторично прислал на его место юного сына своего, Всеволода (204). Надлежало обуздывать Литву, бороться с властолюбивыми Немцами в Ливонии, наблюдать Датчан: а Князь Новогородский был десятилетний отрок! его именем правили чиновники: чтобы удержать за Россиею Дерпт, они уступили сей город одному из Владетелей Кривских, мужественному Вячку, который начальствовал прежде в двинском замке Кукенойсе. Имея у себя не более двух сот воинов, он утвердил свое господство в северной Ливонии: брал дань с жителей, строго наказывал ослушников, беспрестанно тревожил Немцев и счастливо отразил приступ их к Юрьеву (205). Тогда Епископ Альберт созвал всех Рыцарей, странствующих богомольцев, купцов, Латышей и сам выступил из Риги, окруженный Монахами, Священниками. Сие войско расположилось в шатрах около Юрьева, и Вячко равнодушно смотрел на все приготовления Немцев. Они сделали огромную деревянную башню, равную в вышине с городскими стенами, и придвинули оную к самому замку, подкопав часть вала; но Князь Российский еще не терял бодрости. Напрасно Альберт предлагал ему мир и свободу выйти из крепости со всеми людьми, с их имуществом и с конями: Вячко не хотел о том слышать, надеясь, что Новогородцы не оставят его без помощи. Стрелы и камни летали с утра до вечера из города и в город: Немцы бросали туда и раскаленное железо, чтобы зажечь деревянные здания. Осажденные не имели покоя ни в самую глубокую ночь, стараясь препятствовать работе осаждающих, которые, разводя большие огни, копали землю с песнями и музыкою: Латыши гремели щитами, Немцы били в литавры; а Россияне также играли на трубах, стоя беспрестанно на стене. Утомленные трудами, ежедневными битвами, Немцы собрались на общий совет. «Не будем терять времени (сказал один из них) и возьмем город приступом. Доселе мы излишно щадили врагов своих: ныне да погибнут все без остатка! Кто первый из нас войдет в крепость, тому честь и слава; тому лучший конь и знаменитейший пленник. Но опасный Князь Российский должен быть повешен на дереве». Одобрив сие предложение, Рыцари устремились на приступ. Хотя жители и Россияне бились мужественно; хотя пылающими колесами зажгли башню осаждающих и несколько часов отражали Немцев: однако ж принуждены были уступить превосходному числу врагов. Вслед за Рыцарями ворвались в крепость и Латыши, убивая своих единоземцев, жен, детей без разбора. Долее всех оборонялись Россияне (206). Никто из них не мог спастися от меча победителей, кроме одного Суздальского Боярина: пленив его, Немцы дали ему коня и велели ехать в Новгород, чтобы объявить там о бедствии Россиян. Храбрый Вячко находился в числе убитых.
Новогородцы шли к Юрьеву и стояли близ Пскова: Рыцари не хотели ждать их; над кучами мертвых тел с веселою музыкою отпели благодарный молебен, сожгли крепость и спешили удалиться. Ливонский Летописец прибавляет, что Россияне, не имея тогда надежды воевать счастливо, предложили мир Епископу Рижскому; что Альберт заключил оный с их Послами и выдал им из казны своей часть дани, которую они прежде собирали в земле Латышей (207): ибо сей хитрый Епископ иногда еще признавал Россиян господами Ливонии, чтобы, обманывая их, тем спокойнее властвовать над оною.
Новогородцы, примирясь с Рижским Орденом, должны были вооружиться для защиты южных границ своих. Посадник города Русы вышел с войском против Литовцев и не мог устоять в битве с ними (208): сии мужественные разбойники одержали победу, взяли в добычу множество коней и бежали назад в свою землю: ибо никогда не думали о завоеваниях, желая только вредить Россиянам и грабить селения.
Доселе, в течение двух столетий и более, мы видели древнее отечество наше беспрестанно терзаемое войнами междоусобными и нередко хищными иноплеменниками; но сии времена - столь, кажется, несчастные - были златым веком в сравнении с последующими. Настало время бедствия общего, гораздо ужаснейшего, которое, изнурив Государство, поглотив гражданское благосостояние оного, унизило самое человечество в наших предках и на несколько веков оставило глубокие, неизгладимые следы, орошенные кровию и слезами многих поколений. Россия в 1224 году услышала о Татарах...
Готовясь описывать редкое народное несчастие, гибель воинств и Княжений Российских, порабощение Государства, утрату лучших областей его, считаем за нужное обозреть тогдашнее состояние России, от времен Ярослава Великого до нашествия сих грозных иноплеменников.
Болгары преподносят дары Юрию
Том III. Глава VII
СОСТОЯНИЕ РОССИИ С XI ДО ХIII ВЕКА
Права великих Князей. Княжеские съезды. Право наследственное. Враги внешние. Правление. Обряды и чины Двора. Войско. Торговля. Ганза. Договор с Немцами. Деньги. Художества. Науки. Поэзия. Нравы. Древнейшее путешествие в Россию.
Ярослав, могущественный и самодержавный подобно Св. Владимиру, разделив Россию на Княжения, хотел, чтобы старший сын его называясь великим Князем, был главою отечества и меньших братьев и чтобы Удельные Князья, оставляя право наследства детям, всегда зависели от Киевского, как присяжники и знаменитые слуги его (209). Отдав ему многолюдную столицу, всю юго-западную Россию и Новгород, он думал, что Изяслав и наследники его, сильнейшие других Князей, могут удерживать их в границах нужного повиновения и наказывать ослушников. Ярослав не предвидел, что самое Великое Княжение раздробится, ослабеет и что Удельные Владетели, чрез союзы между собою или с иными народами, будут иногда предписывать законы мнимому своему Государю. Уже Всеволод I долженствовал воевать с частным Князем его собственной области, а Святослав II ответствовать как подсудимый на запросы Князей Удельных (210). Одаренные мужеством и благоразумием, Мономах и Мстислав I еще умели повелевать Россиею; но преемники их лишились сей власти, основанной на личном уважении, и Киев зависел наконец от Суздаля. Если бы Всеволод III, следуя правилу Андрея Боголюбского, отменил систему Уделов в своих областях; если бы Константин и Георгий II имели государственные добродетели отца и дяди: то они могли бы восстановить Единовластие. Но Россия, по кончине Всеволода Георгиевича, осиротела без Главы, и сыновья его совсем не думали быть Монархами.
Ярослав разделил Государство на четыре области, кроме Полоцкой, оставленной им в наследие роду старшего брата его: в течение времени каждая из оных разделилась еще на особенные Уделы - и Князья первых стали после называться Великими в отношении к частным, или Удельным, от них зависевшим (211). Волыния, Галиция, земля Дреговичей отошли от Киева. Княжение Переяславское, весьма знаменитое при Всеволоде I и Мономахе, утратило Суздаль, Ростов, Курск; а Черниговское - Рязань и Муром (кроме Тмутороканя, завоеванного Половцами); Новгород Северский, Стародуб, иногда земля Вятичей во XII веке принадлежали разным Владетелям, нередко обнажавшим меч друг на друга. Смоленское также имело частные Уделы: Торопецкий и Красенский (212). Самый Новгород, древнее достояние Государей Киевских, славный храбростию и богатством жителей, присвоив себе власть избирать Князей, не мог сохранить целости владений своих. Псковитяне действовали иногда как независимые от него и свободные граждане.
Мономах, еще не будучи Великим Князем, видя с горестию безначалие и неустройство в России, хотел уменьшить сие великое зло учреждением общих Княжеских Советов, или Съездов, которые иногда воспаляли в сердцах любовь к отечеству, но только на малое время, и не могли прекратить вредного междоусобия. Вследствие такого Съезда несчастный Васильке был ослеплен, а Глеб Рязанский обагрил руки свои кровию братьев (213).
Обыкновенною причиною вражды было спорное право наследства. Мы уже заметили выше, что по древнему обычаю не сын, но брат умершего Государя или старший в роде долженствовал быть его преемником (214). Мономах, убежденный народом властвовать в столице по кончине Святополка-Михаила, нарушил сей обычай; а как родоначальник Владетелей Черниговских был старее Всеволода I, то они в сыновьях и внуках Мономаховых ненавидели похитителей Великокняжеского достоинства и воевали с ними. Но истинными наследниками Киевского престола, согласно с тогдашним обыкновением, были потомки Изяслава I, которые не искали сей чести, мирно господствуя в Уделах Туровском и Пинском (215).
Государство, раздираемое внутренними врагами, могло ли не быть жертвою внешних? Одному особенному счастию надлежит приписать то, что Россия в течение двух веков не утратила своей народной независимости, от времени до времени имея Князей мужественных, благоразумных. Как Ярослав Великий решительным ударом навсегда избавил отечество от свирепости Печенегов, так Мономах блестящими победами, в княжение Святополка II, ослабил силу жестоких Половцев: они все еще тревожили Днепровскую область набегами, но уже не столь гибельными, как прежде; в отношении к своим диким нравам чувствовали превосходство Россиян, любили называться Славянскими именами и даже охотно крестились (216). Два раза Поляки были господами нашей древней столицы, но испытав ужасную месть Россиян и стеная от собственных бедствий внутри Государства, волнуемого мятежами, оставляли нас в покое. Мужественные Князья Галицкие: Владимирко, Ярослав, Роман - служили для России щитом на юго-западе и держали Венгров в страхе. Дунайские Болгары, с 1185 года свободные от ига Греков, были тогда сильным народом; в 1205 году разбили Латинского Императора Балдвина, взяли его в плен и доходили до врат Константинополя; но жили мирно с нами. Сын их героя Асана, именем Иоанн, принужденный выехать из отечества, искал защиты Россиян и с помощию сих верных друзей - вероятно, знаменитого Мстислава Галицкого - в 1222 году восшел на престол своего дяди (217). - Болгары Камские не имели духа воинского. Рыцари Немецкие вытеснили Новогородцев и Кривичей из Ливонии, но далее не могли распространить своих завоеваний; а Литовцы были не что иное, как смелые грабители. Других, опаснейших врагов отечество наше тогда не знало и, несмотря на развлечение внутренних сил его, еще славилось могуществом в отношении к соседям, наблюдая законы предков в своем правлении, успевая в делах воинских, в торговле, в гражданском образовании.
Что касается собственно до правления, то оно в сии времена соединяло в себе выгоды и злоупотребления двух, один другому противных, государственных уставов: самовластия и вольности. Когда Олег, Святослав, Владимир, окруженные славою побед, величием завоевателей, силою единодержавия в целой России, повелевали народу: народ смиренно и безмолвно исполнял их волю. Но когда Государство разделилось; когда лучи славы угасли над престолом Св. Владимира и вместо одного явились многие Государи в России: тогда народ, видя их слабость, захотел быть сильным, стеснял пределы Княжеской власти или противился ее действию. Самовластие Государя утверждается только могуществом Государства, и в малых областях редко находим Монархов неограниченных. Между тем древний устав Рюриковых времен не был отменен: везде, и в самом Новегороде, Князь судил, наказывал и сообщал власть свою Тиунам; объявлял войну, заключал мир, налагал дани (218). Но граждане столицы, пользуясь свободою веча, нередко останавливали Государя в делах важнейших: предлагали ему советы, требования; иногда решили собственную судьбу его как вышние законодатели. Жители других городов, подведомых областному и называемых обыкновенно пригородами, не имели сего права (219). Вероятно, что и в столицах не все граждане могли судить на Вечах, а только старейшие или нарочитые, Бояре, воины, купцы. Знаменитое Духовенство также участвовало в делах правления. Святополк-Михаил и Мономах звали Олега на совет с Боярами, градскими людьми, Епископами, Игуменами. Митрополит Киевский присутствовал на Вече Софийском. Архиепископ Новогородский ездил с судными делами к Андрею Боголюбскому (220). Подобно Князьям, Вельможам, богатым купцам владея селами, Епископы пользовались в оных исключительным правом судебным без сношения с гражданскою властию; под главным ведомством Митрополита судили Иереев, Монахов и все церковные преступления, наказывая виновных эпитимиями (221). Россияне в XIII веке уже имели перевод Греческого Номоканона, или Кормчей Книги: она хранилась в Новогородском соборе и служила правилом для разбирательства случаев, относящихся к совести Христиан (222). - Духовным же особам были обыкновенно поручаемы государственные мирные переговоры: убеждения рассудка, подкрепляемые гласом Веры, тем сильнее действовали на сердца людей. - Но Епископы, избираемые Князем и народом, в случае неудовольствия могли ими быть изгнаны (223). В отношениях гражданских Святитель совершенно зависел от суда Княжеского: так Ярослав Феодор (в 1229 году) судил какую-то важную тяжбу Епископа Ростовского, Кирилла, обвинил его и лишил почти всего имения. (К чести сего Кирилла, славного необыкновенным богатством, скажем, что он, вместо жалоб, принес благодарность Небу; раздал остаток своего достояния друзьям, нищим и, подобно Иову страдая тогда от недуга телесного, постригся в Схиму.)
Восшествие Государя на трон соединено было с обрядами священными: Митрополит торжественно благословил Долгорукого властвовать над южною Россиею; Киевляне, Новогородцы сажали Князей на престол в Софийском храме (224). Князь в самой церкви, во время Литургии, стоял с покровенною главою, в шапке (225) или клобуке (может быть, в венце); украшал Вельмож своих златыми цепями, крестами, гривнами; жаловал придворных в Казначеи, Ключники, Постельники, Конюшие и проч. Что прежде называлось дружиною Государей, то со времен Андрея Боголюбского уже именуется в летописях Двором: Бояре, Отроки и Мечники Княжеские составляли оный.
Сии Дворяне, первые в России, были лучшею частию войска (226). Каждый город имел особенных ратных людей, Пасынков, или Отроков Боярских (названных так для отличия от Княжеских) и Гридней, или простых Мечников, означаемых иногда общим именем воинской дружины (227). Только в чрезвычайных случаях вооружались простые граждане или сельские жители (228); но последние обязаны были давать лошадей для конницы. Совершив поход - большею частию в конце зимы - Князь обирал у воинов оружие, чтобы хранить его до нового предприятия (229). Войско разделялось на полки, конные и пехотные, на копейщиков и стрелков; последние обыкновенно начинали дело. Главный Воевода именовался Тысячским: Князья имели своих Тысячских, города также (230). Если сказания Нестора о числе Олеговых и Игоревых воинов, справедливы, то древнейшие ополчения Российские были многолюднее, нежели в XI, XII и XIII столетии; ибо сильнейшее известное нам войско в течение сих веков состояло только из 50000 ратников (231). Воины надевали латы единственно в то время, когда уже готовились к битве; самое оружие, для облегчения людей, возили в телегах: отчего неприятель, пользуясь нечаянностию, иногда нападал на безоружных. Войско робкое или малочисленное ограждало себя в поле кольями и плетнем; такие же ограды деревянные, или остроги, служили внешнею защитою для крепостей, замков, или детинцев. Немецкий Летописец, хваля меткость наших стрелков, говорит, что Россияне могли учиться у Ливонских Рыцарей искусству города: но стенобитные орудия, или пороки, уже давно были у нас известны (232).
Ни внутренние раздоры, ни внешние частые войны не препятствовали в России мирным успехам торговли, благодетельным для гражданского образования народов. В сие время она была весьма обширна и знаменита. Ежегодно приходили в Киев купеческие флоты из Константинополя, столь богатые и столь важные для общей государственной пользы, что Князья, ожидая их, из самых дальних мест присылали войско к Каневу для обороны судов от хищных Половцев (233). Днепр в течении своем от Киева к морю назывался обыкновенно путем Греческим. Мы уже говорили о предметах сей торговли. Россияне, покупая соль в Тавриде, привозили в Сурож, или Судак, богатый и цветущий, горностаевые и другие меха драгоценные, чтобы обменивать их у купцов восточных на бумажные, шелковые ткани и пряные коренья (234). Половцы, овладев Тмутороканем и едва не всем Крымом, для собственных выгод не мешали торговле и первые, кажется, впустили Генуэзцев в южную часть Тавриды (2356). По крайней мере сии корыстолюбивые, хитрые Италиянцы еще за несколько лет до нашествия Татар имели торговые заведения в Армении, следственно, уже господствовали на Черном море (236). В самое то время, когда войско Российское сражалось с Половцами в земле их, купцы мирно там путешествовали: ибо самые варвары, находя пользу в торговле, для ее безопасности наблюдают законы просвещенных народов (237). Греки, Армяне, Евреи, Немцы, Моравы, Венецияне жили в Киеве, привлекаемые выгодною меною товаров и гостеприимством Россиян, которые дозволяли Христианам Латинской церкви свободно и торжественно отправлять свое богослужение, но запрещали им спорить о Вере: так Владимир Рюрикович Киевский выгнал (в 1233 году) какого-то Мартина, приора Латинского храма Св. Марии в Киеве, вместе с другими Монахами Католическими, боясь - как говорит Польский Историк - чтобы сии проповедники не доказали, сколь Вера Греческая далека от истины (238)!
Подобно Черному морю и Днепру, Каспийское и Волга служили другим важным путем для торговли. Болгары, в случае неурожая питая хлебом Суздальское Великое Княжение, могли доставлять нам и ремесленные произведения образованного Востока. В развалинах города Болгарского, в 90 верстах от Казани и в 9 от Волги, нашлися Арменские надписи XII века (239): вероятно, что Армяне, издавна славные купечеством, выменивали там Русские меха и кожи на товары Персидские и другие. Доныне под именем Болгар разумеется в Турции восточные сафьяны, а в Бухарии юфть (240): из чего заключают, что Азия получала некогда сей товар от Болгаров. Достойно примечания, что в древнем их отечестве, в Казани, и ныне делаются лучшие из Русских сафьянов. В упомянутых развалинах найдены также Арабские надписи от 1222 до 1341 года по Христианскому летосчислению, вырезанные отчасти над могилами Ширванских и Шамаханских уроженцев (241). - Земледельцы находят иногда в окрестностях сего места золотые мелочи, женские украшения, серебряные арабские монеты и другие без всякой надписи, ознаменованные единственно произвольными изображениями, точками, звездочками и без сомнения принадлежавшие народу безграмотному (может быть, Чудскому). Такие любопытные памятники свидетельствуют о древнем цветущем состоянии Российской Болгарии.
Новгород, серебром и мехами собирая дань в Югре (242), посылал корабли в Данию и в Любек. В 1157 году, при осаде Шлезвига, Король Датский, Свенд IV, захватил многие суда Российские и товары их роздал, вместо жалованья, воинам. Купцы Новогородские имели свою церковь на острове Готландии, где цвел богатый город Визби, заступив место Винеты (243), и где до XVII века хранилось предание, что некогда товары Индейские, Персидские, Арабские шли чрез Волгу и другие наши реки в пристани Балтийского моря. Известие вероятное: oнo изъясняет, каким образом могли зайти на берега сего моря древние монеты Арабские, находимые там в большом количестве. - Готландцы, Немцы издавна живали в Новегороде. Они разделялись на два общества: зимних и летних гостей (244). Правительство обязывалось за установленную плату высылать к Ижере, навстречу им, лодошников: ибо сии купцы, боясь порогов Невских и Волховских, обыкновенно перегружали товары в легкие лодки, внося в казну с каждого судна гривну кун, а с нагруженного хлебом полгривны. В Новегороде отведены были особенные дворы Немецким и Готландским купцам, где они пользовались совершенною независимостию и ведались собственным судом, избирая для того старейшин; один Посол Княжеский мог входить к ним. Обиженный Россиянином гость жаловался Князю и Тиуну Новогородскому; обиженный гостем Россиянин - старейшине иноземцев. Сии тяжбы решились на дворе Св. Иоанна. Готландцы имели в Новегороде божницу Св. Олава, Немцы храм Св. Петра, а в Ладоге Св. Николая, с кладбищами и лугами. Когда же, в течение XIII столетия, вольные города германские Любек, Бремен и другие, числом наконец до семидесяти, вступили в общий, тесный союз, славный в истории под именем Ганзы, утвержденный на правилах взаимного дружества и вспоможения, нужный для их безопасности и свободы, для успехов торговли и промышленности - союз столь счастливый, что он, господствуя на двух морях, мог давать законы народам и венценосцам, - когда Рига и Готландия присоединились к сему братству: тогда Новгород сделался еще важнее в купеческой системе Европы северной: Ганза учредила в нем главную контору, называла ее материю всех иных, старалась угождать Россиянам, пресекая злоупотребления, служившие поводом к раздорам; строго подтверждала купцам своим, чтобы товары их имели определенную доброту, и чтобы купля в Новегороде производилась всегда меною вещей без всяких долговых обязательств, из коих выходили споры. Немцы привозили тонкие сукна, в особенности Фламандские, соль, сельди и хлеб в случае неурожая, покупая у нас меха, воск, мед, кожи, пеньку, лен. Ганза торжественно запрещала ввозить в Россию серебро и золото; но купцы не слушались устава, противного их личным выгодам, и доставляли Новугороду немало драгоценных металлов, привлекаемые туда славою его изобилия и рассказами, почти баснословными, о пышности двора Княжеского, Вельмож, богатых граждан. - Псков участвовал в сей знаменитой торговле, и правительство обоих городов, способствуя успехам ее, довольствовалось столь умеренною пошлиною, что Ганза не могла нахвалиться его мудрым бескорыстием (245).
Древняя Биармия, уже давно область Новогородская, все еще славилась торговлею, и корабли Шведские, Норвежские не преставали до самого XIII века ходить к устью Северной Двины (246). Летописцы Скандинавские повествуют, что в 1216 году знаменитый купец их, Гелге Богрансон, имев несчастную ссору с Биармским начальником, был там умерщвлен вместе со всеми товарищами, кроме одного, именем Огмунда, ушедшего в Новгород. Сей Огмунд ездил из России в Иерусалим и, возвратясь в отечество, рассказал о жалостной кончине Богрансона. Норвежцы хотели мстить за то Биармским жителям и, в 1222 году прибыв к ним на четырех кораблях, ограбили их землю, взяли в добычу множество клейменого серебра, мехов бельих (247), и проч.
Смоленск имел также знатную торговлю с Ригою, с Готландиею и с Немецкими городами: чему доказательством служит договор, заключенный с ними смоленским Князем Мстиславом Давидовичем в 1228 году (248). - Предлагаем здесь главные статьи оного, любопытные в отношении к самым нравам и законодательству древней России.
«1. Мир и дружба да будут отныне между Смоленскою областию, Ригою, Готским берегом (Готландиею) и всеми Немцами, ходящими по Восточному морю, ко взаимному удовольствию той и другой стороны. А если - чего Боже избави - сделается в ссоре убийство, то за жизнь вольного человека платить десять гривен серебра, пенязями (деньгами) или кунами, считая оных (кун) 4 гривны на одну гривну серебра. Кто ударит холопа, платит гривну кун; за повреждение глаза, отсечение руки, ноги и всякое увечье 5 гривен серебра; за вышибенный зуб 3 гривны (серебра же); за окровавление человека посредством дерева 1 1/3 гривны, за рану без увечья то же; кто ударит палицею, батогом или схватит человека за волосы, дает 2/3 гривны. Если Россиянин застанет Немца или Немец Россиянина у своей жены; также если Немец или Россиянин обесчестит девицу или вдову хорошего поведения, то взыскать с виновного 10 гривен серебра. Пеня за обиду Посла и Священника должна быть двойная. Если виновный найдет поруку, то не заключать его в оковы и не сажать в темницу; не приставлять к нему и стражи, пока истец не дал знать о своей жалобе старейшему из единоземцев обидчика, предполагаемому миротворцу. - С вором, пойманным в доме или у товара, хозяин волен поступить, как ему угодно.
2. Заимодавец чужестранный удовлетворяется прежде иных; он берет свои деньги и в таком случае, когда должник осужден за уголовное преступление лишиться собственности. Если холоп Княжеский или Боярский умрет, заняв деньги у Немца, то наследник первого - или кто взял его имение - платит долг.
3. И Немец и Россиянин обязаны в тяжбах представлять более двух свидетелей из своих единоземцев. Испытание невинности посредством раскаленного железа дозволяется только в случае обоюдного на то согласия (249); принуждения нет. Поединки не должны быть терпимы (250); но всякое дело разбирается судом по законам той земли, где случилось преступление. Один Князь судит Немцев в Смоленске; когда же они сами захотят идти на суд общий, то их воля. Сею же выгодою пользуются и Россияне в земле Немецкой. Те и другие увольняются от судных пошлин: разве люди добрые и нарочитые присоветуют им что-нибудь заплатить судье.
4. Пограничный Тиун, сведав о прибытии гостей Немецких на волок (251), немедленно дает знать тамошним жителям, чтобы они везли на возах товары сих гостей и пеклись о личной их безопасности. Жители платят за товар Немецкий или Смоленский, ими утраченный. Немцы на пути из Риги в Смоленск и на возвратном увольняются от пошлины: также и Россияне в земле Немецкой. Немцы должны бросить жребий, кому ехать наперед; если же будет с ними купец Русский, то ему остаться позади. - Въехав в город, гость Немецкий дарит Княгине кусок полотна, а Тиуну Волокскому перчатки Готские; может купить, продать товар или ехать с оным из Смоленска в иные города. Купцы Русские пользуются такою же свободою на Готском береге и вольны ездить оттуда в Любек и другие города Немецкие. - Товар, купленный и вынесенный из дому, уже не возвращается хозяину, и купец не должен требовать назад своих денег. - Немец дает весовщику за две капи (252), или 24 пуда, куну смоленскую, за гривну купленного золота ногату, за гривну серебра 2 векши, за серебряный сосуд от гривны куну; в случае продажи металлов ничего не платит; когда же покупает вещи на серебро, то с гривны вносит куну смоленскую. -Для поверки весов хранится одна капь в церкви Богоматери на горе, а другая в Немецкой божнице (следственно и в Смоленске была католическая церковь): с сим весом должны и Волочане сверять пуд, данный им от Немцев.
5. Когда Смоленский Князь идет на войну, то ему не брать Немцев с собою: разве они сами захотят участвовать в походе. И Россиян не принуждать к военной службе в земле Немецкой.
6. Епископ Рижский, Мастер Фолкун (Volquin) и все другие Рижские Властители признают Двину вольною, от устья до вершин ее, для судоходства Россиян и Немцев. Если - чего Боже избави - ладия Русская или Немецкая повредится, то гость может везде пристать к берегу, выгрузить товар и нанять людей для вспоможенид; но им более договорной цены с него не требовать.
Сия грамота имеет для Полоцка и Витебска то же действие, что и для Смоленска. Она писана при Священнике Иоанне, Мастере Фолкуне и многих купцах Рижского царства, приложивших к ней свои печати; а свидетели подписались»... Следуют имена некоторых жителей Готландии, Любека, Минстера, Бремена, Риги; а внизу сказано: «Кто из Россиян или Немцев нарушит наш устав, будет противен Богу».
О сем договоре упоминается и в Немецкой летописи, где он назван весьма благоприятным для купцов Ливонских (253); но предки наши, давая им свободу и права в России, не забывали собственных выгод: таким образом, увольняя чужеземных гостей, продавцов серебра и золота, от всякой пошлины, хотели чрез то умножить количество ввозимых к нам металлов драгоценных. В рассуждении цены серебра заметим, что она со времен Ярослава до XIII века, кажется, не возвысилась относительно к Смоленской ходячей или кожаной монете: Ярослав назначает в Правде 40 гривен пени кунами за убийство, а Мстислав Давидович в уставе своем 10 гривен серебром, полагая 4 гривны кун на одну гривну серебра, следственно, ту же самую пеню (254): напротив, чего Новогородские куны унизились.
Не только купцов, но и других чужеземцев, полезных знаниями и ремеслом, Россияне старались привлекать в свою землю: строителей, живописцев, лекарей. От Ярослава Великого до времен Андрея Боголюбского знаменитейшие церкви наши были созидаемы и расписываемы иностранцами (255); но в 1194 году Владимирский Епископ Иоанн, для возобновления древнего Суздальского храма Богоматери, нашел между собственными церковниками искусных мастеров и литейщиков, которые весьма красиво отделали сию церковь снаружи и покрыли оловом, не взяв к себе в товарищи ни одного Немецкого художника. Тогда же славился в Киеве зодчий, именем Милонег-Петр, строитель каменной стены на берегу Днепра под монастырем Выдубецким, столь удивительной для современников, что они говорили об ней как о великом чуде (256). Греческие живописцы, украсив образами Киевскую лавру, выучили своему художеству добродетельного Монаха Печерского Св. Алимпия, бескорыстного и трудолюбивого: не требуя никакой мзды, он писал иконы для всех церквей и, занимая деньги на покупку красок, платил долги своею работою (257). Сей Алимпий есть древнейший из всех известных нам живописцев Российских. Кроме икон церковных, они изображали на хартиях в священных книгах разные лица, без особенного искусства в рисунке, но красками столь хорошо составленными, что в шесть или семь веков свежесть оных и блеск золота нимало не помрачились (258). - Заметим также, касательно рукоделий, что древние Бояре Княжеские обыкновенно носили у нас шитые золотом оплечья: итак, искусство золотошвеев - сообщенное нам, как вероятно, от Греков - было известно в России прежде, нежели во многих других землях европейских (259).
Мы упомянули о лекарях: ибо врачевание принадлежит к самым первым и необходимейшим наукам людей. Во времена Мономаховы славились в Киеве Арменские врачи: один из них (как пишут), взглянув на больного, всегда угадывал, можно ли ему жить, и в противном случае обыкновенно предсказывал день его смерти. Врач Николы Святоши был Сирианин. Многие лекарства составлялись в России: лучшие и драгоценнейшие привозились чрез Константинополь из Александрии. Желая всеми способами благодетельствовать человечеству, некоторые из наших добрых Монахов старались узнавать силу целебных трав для облегчения недужных и часто успехами своими возбуждали зависть в лекарях чужеземных. Печерский Инок Агапит самым простым зелием и молитвою исцелил Владимира II, осужденного на смерть искусным врачом Арменским (260).
Таким образом, художества и науки, быв спутниками Христианства на Севере, водворялись у нас в мирных обителях уединения и молитвы. Те же благочестивые иноки были в России первыми наблюдателями тверди небесной, замечая с великою точностию явления комет, солнечные и лунные затмения; путешествовали, чтобы видеть в отдаленных странах знаменитые святостию места и, приобретая географические сведения, сообщали оные любопытным единоземцам; наконец, подражая Грекам, бессмертными своими летописями спасли от забвения память наших древнейших Героев, ко славе отечества и века. Митрополиты, Епископы, ревностные проповедники Христианских добродетелей, сочиняли наставления для мирян и Духовных. Суздальский Святитель, блаженный Симон, и друг его, Поликарп, Монах Лавры Киевской, описали ее достопамятности и жития первых Угодников слогом уже весьма ясным и довольно чистым. Вообще Духовенство наше было гораздо просвещеннее мирян; однако ж и знатные светские люди учились. Ярослав I, Константин отменно любили чтение книг. Мономах писал не только умно, но и красноречиво. Дочь Князя Полоцкого, Святая Евфросиния, день и ночь трудилась в списывании книг церковных (261). Верхуслава, невестка Рюрикова, ревностно покровительствовала ученых мужей своего времени, Симона и Поликарпа. - Слово о полку Игореве сочинено в XII веке (262) и без сомнения мирянином: ибо Монах не дозволил бы себе говорить о богах языческих и приписывать им действия естественные. Вероятно, что оно в рассуждении слога, оборотов, сравнений есть подражание древнейшим Русским сказкам о делах Князей и богатырей: так, сочинитель хвалит соловья старого времени, стихотворца Бояна, которого вещие персты, летая по живым струнам, рокотали или гласили славу наших витязей. К несчастию, песни Бояновы и, конечно, многих иных стихотворцев исчезли в пространстве семи или осьми веков, большею частию памятных бедствиями России: меч истреблял людей, огонь - здания и хартии. Тем достойнее внимания Слово о полку Игореве, будучи в своем роде единственным для нас творением: предложим содержание оного и места значительнейшие, которые дают понятие о вкусе и пиитическом языке наших предков.
Игорь, Князь Северский, желая воинской славы, убеждает дружину идти на Половцев и говорит (263): «Хочу преломить копие свое на их дальнейших степях, положить там свою голову или шлемом испить Дону». Многочисленная рать собирается: «Кони ржут за Сулою, гремит слава в Киеве, трубы трубят в Новегороде, знамена развеваются в Путивле: Игорь ждет милого брата Всеволода». Всеволод изображает своих мужественных витязей: «Они под звуком труб повиты, концом копья вскормлены; пути им сведомы, овраги знаемы; луки у них натянуты, колчаны отворены, сабли наточены; носятся в поле как волки серые; ищут чести самим себе, а Князю славы». Игорь, вступив в златое стремя, видит глубокую тьму пред собою; небо ужасает его грозою, звери ревут в пустынях, хищные птицы станицами парят над воинством, орлы клектом своим предвещают ему гибель, и лисицы лают на багряные щиты Россиян. Битва начинается; полки варваров сломлены; их девицы красные взяты в плен, злато и ткани в добычу; одежды и наряды Половецкие лежат на болотах, вместо мостов для Россиян (264). Князь Игорь берет себе одно багряное знамя неприятельское с древком сребряным. Но идут с юга черные тучи или новые полки варваров: «Ветры, Стрибоговы внуки, веют от моря стрелами на воинов Игоревых». Всеволод впереди с своею дружиною: «сыплет на врагов стрелы, гремит о шлемы их мечами булатными. Где сверкнет златой шишак его, там лежат головы Половецкие». Игорь спешит на помощь к брату. Уже два дня пылает битва, неслыханная, страшная: «земля облита кровию, усеяна костями. В третий день пали наши знамена: кровавого вина не достало; кончили пир свой храбрые Россияне, напоили гостей и легли за отечество». Киев, Чернигов в ужасе: Половцы, торжествуя, ведут Игоря в плен, и девицы их (265) «поют веселые песни на берегу синего моря, звеня Русским золотом». Сочинитель молит всех Князей соединиться для наказания Половцев и говорит Всеволоду III: «Ты можешь Волгу раскропить веслами, а Дон вычерпать шлемами», - Рюрику и Давиду: «Ваши шлемы позлащенные издавна обагряются кровию; ваши мужественные витязи ярятся как дикие волы, уязвленные саблями калеными», - Роману и Мстиславу Волынским (266): «Литва, Ятвяги и Половцы, бросая на землю свои копья, склоняют головы под ваши мечи булатные», - сыновьям Ярослава Луцкого, Ингварю, Всеволоду и третьему их брату: «О вы, славного гнезда шестокрильцы! заградите поле врагу стрелами острыми». Он называет Ярослава Галицкого Осмомыслом (267), прибавляя: «сидя высоко на престоле златокованом, ты подпираешь горы Карпатские железными своими полками, затворяешь врата Дуная, отверзаешь путь к Киеву, пускаешь стрелы в земли отдаленные». В то ж время Сочинитель оплакивает гибель одного Кривского Князя, убитого Литовцами: «Дружину твою, Князь, птицы хищные приодели крыльями, а звери кровь ее полизали. Ты сам выронил жемчужную душу свою из мощного тела чрез златое ожерелье». В описании несчастного междоусобия Владетелей Российских и битвы Изяслава I с Князем Полоцким сказано: «На берегах Немана (268) стелют они снопы головами, молотят цепами булатными, веют душу от тела... О времена бедственные! Для чего нельзя было пригвоздить старого Владимира к горам Киевским» (или сделать бессмертным)!.. Между тем супруга плененного Игоря льет слезы в Путивле, с городской стены смотря в чистое поле: «Для чего, о ветер сильный! легкими крылами своими навеял ты стрелы Ханские на воинов моего друга? Разве мало тебе волновать синее море и лелеять корабли на зыбях его?.. О Днепр славный! Ты пробил горы каменные, стремяся в землю Половецкую; ты нес на себе ладии Святославовы до стана Кобякова (269): принеси же и ко мне друга милого, да не шлю к нему утренних слез моих в синее море!.. О солнце светлое! Ты для всех тепло и красно: почто же знойными лучами своими изнурило ты воинов моего друга в пустыне безводной?..» Но Игорь уже свободен: обманув стражу, он летит на борзом коне к пределам отечества, стреляя гусей и лебедей для своей пищи. Утомив коня, садится в ладию и плывет Донцом в Россию. Сочинитель, мысленно одушевляя сию реку, заставляет оную приветствовать Князя: «Немало тебе, Игорь, величия, Хану Кончаку досады (270), а Русской земле веселия». Князь ответствует: «Немало тебе, Донец, величия, когда ты лелеешь Игоря на волнах своих, стелешь мне траву мягкую на берегах сребряных, одеваешь меня теплыми мглами под сению древа зеленого, охраняешь гоголями на воде, чайками на струях, чернетьми на ветрах» (271). Игорь, прибыв в Киев, едет благодарить Всевышнего в храм Пирогощей Богоматери (272), и Сочинитель, повторив слова Бояновы: «худо голове без плеч, худо плечам без головы», восклицает: «Счастлива земля и весел народ, торжествуя спасение Игорево. Слава Князьям и дружине!» Читатель видит, что сие произведение древности ознаменовано силою выражения, красотами языка живописного и смелыми уподоблениями, свойственными Стихотворству юных народов.
Со времен Владимира Святого нравы долженствовали измениться в древней России от дальнейших успехов Христианства, гражданского общежития и торговли. Набожность распространялась: Князья, Вельможи, купцы строили церкви, заводили монастыри и нередко сами укрывались в них от сует мира. Достойные Святители и Пастыри Церкви учили Государей стыдиться злодеяний, внушаемых дикими, необузданными страстями; были ходатаями человечества и вступались за утесненных (273). Россияне, по старинному обыкновению, любили веселья, игрища, музыку, пляску; любили также вино, но хвалили трезвость как добродетель; явно имели наложниц, но оскорбитель целомудренной жены наказывался как убийца (274)... Торговля питала роскошь, а роскошь требовала богатства: народ жаловался на корыстолюбие Тиунов и Князей (275). Летописцы XIII века с отменным жаром хвалят умеренность древних Владетелей Российских (276): «Прошли те благословенные времена (говорят они), когда Государи наши не собирали имения, а только воевали за отечество, покоряя чуждые земли; не угнетали людей налогами и довольствовались одними справедливыми Вирами, отдавая и те своим воинам, на оружие. Боярин же твердил Государю: мне мало двух сот гривен, а кормился жалованьем и говорил товарищам: станем за Князя, станем за Русскую землю. Тогда жены Боярские носили не златые, а просто серебряные кольцы. Ныне „другие времена!» - Однако ж ни миролюбивые правила Христианства, ни торговля, ни роскошь не усыпляли ратного духа наших предков: даже самые уставы церковные питали оный: так, воин накануне похода освобождался от всякой эпитимии (277). Сыновья Княжеские возрастали в поле и в станах воинских; еще не достигнув лет юношества, уже садились на коней и мечом грозили врагу (278). К сожалению, сей дух воинственный не был управляем благоразумием человеколюбия в междоусобиях Князей: злобствуя друг на друга, они без стыда разоряли отечество, жгли селения беззащитные, пленяли людей безоружных.
Наконец скажем, что если бы Россия была единодержавным Государством (от пределов Днестра до Ливонии, Белого моря, Камы, Дона, Сулы), то она не уступила бы в могуществе никакой державе сего времени; спаслась бы, как вероятно, от ига Татарского и, находясь в тесных связях с Грециею, заимствуя художества ее, просвещение, не отстала бы от иных земель Европейских в гражданском образовании. Торговля внешняя, столь обширная, деятельная, и брачные союзы Рюрикова потомства с домами многих знаменитейших государей Христианских - Императоров, Королей, Принцев Германии - делали наше отечество известным в отдаленных пределах Востока, Юга и Запада. К дошедшим до нас чужестранным известиям о тогдашней России принадлежит сказание Испанского Еврея Вениамина, сына Ионы, о многих Азиатских и Европейских землях, им виденных. В 1173 году выехав из Сарагоссы, он долго путешествовал и записывал свои примечания, иногда с довольною подробностию; но, упомянув о России, говорит только, что она весьма пространна; что в ней много лесов и гор; что жители от чрезмерного холода зимою не выходят из домов, ловят соболей и торгуют людьми (279).
Таким образом, предложив читателю известия и некоторые мысли, служащие к объяснению наших древностей, обратимся к описанию важных происшествий.
Чингисхан. Портрет-репродукция времён династии Юань, XIV век
Том III. Глава VIII
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ГЕОРГИЙ ВСЕВОЛОДОВИЧ. Г. 1224-1238
Происхождение Татар. Чингисхан. Его завоевания. Половцы бегут в Россию. Мнения о Татарах. Совет Князей. Избиение Послов Татарских. Битва на Калке. Правило Татар. Победители скрываются. Удивление Россиян. Ужасные предзнаменования. Новые междоусобия. Набеги Литовские. Поход в Финляндию. Христианство в земле Корельской. Новогородцы жгут волшебников. Нелюбовь к Ярославу. Сношения с Папою. Бедствия Новогородцев. Происшествия в южной России. Льготные грамоты Великого Ярослава. Землетрясение. Затмение солнца. Мятеж в Новегороде. Голод и мор. Услуга Немцев. Криводушие Михаила. Святая Евпраксия. Война с Немцами и с Литвою. Бедствие Смоленска. Подвиги Данииловы. Война с Мордвою. Мир с Болгарами. Мученик Аврамий. Смерть Чингисхана. Его завещание. Новое нашествие Татар, или Монголов. Ответ Князей. Зараз. Взятие Рязани. Мужество Евпатия. Коломенская битва. Сожжение Москвы. Взятие Владимира. Опустошение многих городов. Битва на Сити. Герой Василько. Спасение Новагорода. Осада Козельска. Отшествие Батыево.
В нынешней Татарии Китайской, на юг от Иркутской Губернии, в степях, неизвестных ни Грекам, ни Римлянам, скитались орды Моголов, единоплеменных с Восточными Турками (280). Сей народ дикий, рассеянный, питаясь ловлею зверей, скотоводством и грабежом, зависел от Татар Ниучей, господствовавших в северной части Китая, но около половины XII века усилился и начал славиться победами. Хан его, именем Езукай Багадур, завоевал некоторые области соседственные и, скончав дни свои в цветущих летах, оставил в наследие тринадцатилетнему сыну, Темучину, 40000 подвластных ему семейств, или данников (281). Сей отрок, воспитанный материю в простоте жизни Пастырской, долженствовал удивить мир геройством и счастием, покорить миллионы людей и сокрушить Государства, знаменитые сильными воинствами, цветущими Искусствами, Науками и мудростию своих древних законодателей.
По кончине Багадура многие из данников отложились от его сына. Темучин собрал 30000 воинов, разбил мятежников и в семидесяти котлах, наполненных кипящею водою, сварил главных виновников бунта. Юный Хан все еще признавал над собою власть Монарха Татарского и служил ему с честию в разных воинских предприятиях; но скоро, надменный блестящими успехами своего победоносного оружия, захотел независимости и первенства. Ужасать врагов местию, питать усердие друзей щедрыми наградами, казаться народу человеком сверхъестественным было его правилом. Все особенные начальники Могольских и Татарских орд добровольно или от страха покорились ему: он собрал их на берегу одной быстрой реки, с торжественным обрядом пил ее воду и клялся делить с ними все горькое и сладкое в жизни. Но Хан Кераитский, дерзнув обнажить меч на сего второго Аттилу, лишился головы, и череп его, окованный серебром, был в Татарии памятником Темучинова гнева (282). В то время как многочисленное войско Могольское, расположенное в девяти станах близ источников реки Амура, под шатрами разноцветными, с благоговением взирало на своего юного Монарха, ожидая новых его повелений, явился там какой-то святый пустынник, или мнимый пророк, и возвестил собранию, что бог отдает Темучину всю землю и что сей Владетель мира должен впредь именоваться Чингисханом, или Великим Ханом. Воины, чиновники единодушно изъявили ревность быть орудиями воли Небесной: народы следовали их примеру. Киргизы (283) южной Сибири и славные просвещением Игуры или Уйгуры, обитавшие на границах Малой Бухарии, назвалися подданными Чингисхана. Сии Уйгуры, обожая идолов, терпели у себя Магометан и Христиан Несторианских; любили Науки, художества и сообщили грамоту всем другим народам Татарским (284). Царь Тибета также признал Чингисхана своим повелителем.
Достигнув столь знаменитой степени величия, сей гордый Хан торжественно отрекся платить дань Монарху Ниучей и северных областей Китая, велев сказать ему в насмешку (285): «Китайцы издревле называют своих Государей сынами Неба, а ты человек - и смертный!» Большая каменная стена, служащая оградою для Китая, не остановила храбрых Моголов: они взяли там 90 городов, разбили бесчисленное войско неприятельское, умертвили множество пленных старцев, как людей бесполезных. Монарх Ниучей обезоружил своего жестокого врага, дав ему 500 юношей и столько же девиц прекрасных, 3000 коней, великое количество шелка и золота; но Чингисхан, вторично вступив в Китай, осадил столицу его или нынешний Пекин. Отчаянное сопротивление жителей не могло спасти города (286): Моголы овладели им (в 1215 году) и зажгли дворец, который горел около месяца. Свирепые победители нашли в Пекине богатую добычу и мудреца, именем Иличуцая, родственника последних Императоров Китайских, славного в Истории благодетеля людей: ибо он, заслужив любовь и доверенность Чингисхана, спас миллионы несчастных от погибели, умерял его жестокость и давал ему мудрые советы для образования диких Моголов.
Еще Татары-Ниучи противоборствовали Чингисхану: оставив сильную рать в Китае, под начальством мужественного предводителя, он устремился к странам западным, и сие движение войска его сделалось причиною бедствий для России. Мы говорили о Турках Альтайских (287): хотя они, утесненные с одной стороны Китайцами, а с другой Аравитянами (во XII веке завладевшими Персиею), утратили силу и независимость свою; но единоплеменники их, служив долгое время Калифам, освободились наконец от ига и были основателями разных государств могущественных. Так, в исходе XI века Монарх Турков-Сельчуков (288), именем Челаддин, господствовал от моря Каспийского и Малой Бухарии до реки Гангеса, Иерусалима, Никеи и давал повеления Багдадскому Калифу, Папе Магометан. Сие Государство исчезло, ослабленное распрями частных его Владетелей и завоевателями Крестоносцев в Азии: на развалинах его, в конце XII столетия, возвеличилась новая Турецкая Династия Монархов Харазских, или Хивинских (289), которые завладели большею частию Персии и Бухариею. В сие время там царствовал Магомет II, гордо называясь вторым Александром Великим: Чингисхан имел к нему уважение, искал его дружбы, хотел заключить с ним выгодный для обоих союз: но Магомет велел умертвить послов Могольских...
Тогда Чингисхан прибегнул к суду Неба и меча своего; три ночи молился на горе и торжественно объявил, что Бог в сновидении обещал ему победу устами Епископа Христианского, живщего в земле Игуров. Сие обстоятельство, вымышленное для ободрения суеверных, было весьма счастливо для Христиан: ибо они с того времени пользовались особенным благоволением Хана Могольского. Началась война, ужасная остервенением варварства и гибельная для Магомета, который, имея рать бесчисленную, но видя мужество неприятелей, боялся сразиться с ними в поле и думал единственно о защите городов. Сия часть Верхней Азии, именуемая Великою Бухариею (а прежде Согдианою и Бактриею), издревле славилась не только плодоносными своими долинами, богатыми рудами, красотою лесов и вод (290), но и просвещением народным, художествами, торговлею, многолюдными городами и цветущею столицею, доныне известною под именем Бохары, где находилось знаменитое училище для юношей Магометанской Веры. Бохара не могла сопротивляться: Чингисхан, приняв городские ключи из рук старейшин, въехал на коне в главную мечеть и, видя там лежащий Алкоран, с презрением бросил его на землю. Столица была обращена в пепел. Самарканд, укрепленный искусством, заключал в стенах своих около ста тысяч ратников и множество слонов, главную опору древних воинств Азии: несмотря на то, граждане прибегнули к великодушию Моголов, которые, взяв с них 200000 золотых монет, еще не были довольны (291): умертвили 30000 пленников и такое же число оковали цепями вечного рабства. Хива, Термет, Балх (где находилось 1200 мечетей и 200 бань для странников) испытали подобную же участь, вместе со многими иными городами, и свирепые воины Чингисхановы в два или три года опустошили всю землю от моря Аральского до Инда так, что она в течение шести следующих веков уже не могла вновь достигнуть до своего прежнего цветущего состояния. Магомет, гонимый из места в место жестоким, неумолимым врагом, уехал на один остров Каспийского моря и там в отчаянии кончил жизнь свою.
В сие время - около 1223 года - желая овладеть западными берегами моря Каспийского, Чингисхан отрядил двух знаменитых военачальников, Судая Баядура и Чепновиана; с повелением взять Шамаху и Дербент. Первый город сдался, и Моголы хотели идти самым кратчайшим путем к Дербенту, построенному, вместе с Каспийскою стеною, в VI веке славным Царем Персидским Хозроем I, или Нуширваном, для защиты Государства его от Козаров (292). Но обманутые путеводителями Моголы зашли в тесные ущелия и были со всех сторон окружены Аланами - Ясами, жителями Дагестана (293) - и Половцами, готовыми к жестокому бою с ними. Видя опасность, Военачальник Чингисханов прибегнул к хитрости, отправил дары к Половцам и велел сказать им, что они, будучи единоплеменниками Моголов, не должны восставать на своих братьев и дружиться с Аланами, которые совсем иного рода. Половцы, обольщенные ласковым приветствием или дарами, оставили союзников; а Моголы, пользуясь сим благоприятным случаем, разбили Алан. Скоро главный Хан Половецкий, именем Юрий Кончакович (294), раскаялся в своей оплошности: узнав, что мнимые братья намерены господствовать в его земле, он хотел бежать в степи; но Моголы умертвили его и другого Князя, Данила Кобяковича; гнались за их товарищами до Азовского моря, до вала Половецкого или до самых наших границ; покорили Ясов, Абазинцев, Касогов или Черкесов и вообще семь народов в окрестностях азовских (295).
Многие Половцы ушли в Киевскую область с своими женами, скотом и богатством. В числе беглецов находился знаменитый Котян, тесть Мстислава Галицкого: сей Хан взволновал Россию вестию о нашествии Моголов; дарил Князей вельблюдами, конями, буйволами, прекрасными невольницами и говорил: «Ныне они взяли нашу землю; завтра возьмут вашу». Россияне ужаснулись и в изумлении спрашивали друг у друга, кто сии пришельцы, до того времени неизвестные? Некоторые называли их Таурменами, другие Печенегами, но вообще Татарами (296). Суеверные рассказывали, что сей народ, еще за 1200 лет до Рождества Христова побежденный Гедеоном и некогда заключенный в пустынях Северо-Востока, долженствовал пред концом явиться в Азии, в Европе и завоевать всю землю. Храбрый Князь Галицкий, пылая ревностию отведать счастия с новым и столь уже славным врагом, собрал Князей на совет в Киеве и представлял убедительно, что благоразумие и государственная польза обязывает их вооружиться; что утесненные Половцы, будучи оставлены ими, непременно соединятся с Татарами и наведут их на Россию; что лучше сразиться с опасным неприятелем вне отечества, нежели впустить его в свои границы. Мстислав Романович Киевский (называемый в летописях Старым и Добрым), Князь Черниговский (297) того же имени (брат Всеволода Чермного) и Мстислав Галицкий председательствовали в совете, где находились также пылкие юноши, Даниил Романович Волынский, - Михаил, сын Чермного, и бывший Князь Новогородский, Всеволод Мстиславич. Они долго рассуждали: наконец единодушно положили искать неприятеля. Половцы радовались, изъявляя благодарность, и Хан их Батый принял тогда же Веру Христианскую.
Уже войско наше стояло на Днепре у Заруба и Варяжского острова: там явились десять Послов Татарских. «Слышим, - говорили они Князьям Российским, - что вы, обольщенные Половцами, идете против нас; но мы ничем не оскорбили Россиян: не входили к вам в землю; не брали ни городов, ни сел ваших, а хотим единственно наказать Половцев, своих рабов и конюхов. Знаем, что они издревле враги России: будьте же нам друзьями; пользуясь случаем, отмстите им ныне, истребите злодеев и возьмите их богатство». Сие благоразумное миролюбие показалось нашим Князьям или робостию, или коварством: забыв правила народной чести, они велели умертвить Послов; но Татары еще прислали новых, которые, встретив войско Российское, в семнадцатый день его похода, на берегах Днепра, близ Олешья, сказали Князьям: «Итак, вы, слушаясь Половцев, умертвили наших Послов и хотите битвы? Да будет! Мы вам не сделали зла. Бог един для всех народов: Он нас рассудит». Князья, как бы удивленные великодушием Татар, отпустили сих Послов и ждали остального войска. Мстислав Романович, Владимир Рюрикович и Князья Черниговских Уделов привели туда, под своими знаменами, жителей Киева, Смоленска, Путивля, Курска, Трубчевска. С ними соединились Волынцы и Галичане, которые на 1000 ладиях плыли Днестром до моря, вошли в Днепр и стали у реки Хортицы (298). Половцы также стекались к Россиянам толпами. Войско наше расположилось станом на правом берегу Днепра. Услышав, что отряд Татарский приближается, юный Князь Даниил с некоторыми любопытными товарищами поскакал к нему навстречу. Осмотрев сие новое для них войско, они возвратились с донесением ко Мстиславу Галицкому. Но вести были не согласны: легкомысленные юноши сказывали, что Татары суть худые ратники и не достойны уважения; а Воевода, пришедший из Галича с ладиями, именем Юрий Домаречич, уверял, что сии враги кажутся опытными, знающими и стреляют лучше Половцев. Молодые Князья нетерпеливо хотели вступить в бой: Мстислав Галицкий, с тысячею воинов ударив на отряд неприятельский, разбил его совершенно. Стрелки наши оказали в сем деле искусство и мужество (299). Летописцы говорят, что Татары, желая спасти начальника своего, Гемябека, скрыли его в яме, но что Россияне нашли, а Половцы, с дозволения Мстиславова, умертвили сего Могольского чиновника.
Надменные первым успехом и взяв в добычу множество скота, все Россияне переправились за Днепр и шли девять дней до реки Калки (ныне Калеца в Екатеринославской Губернии, близ Мариуполя), где была легкая сшибка с неприятелем (300). Мстислав Галицкий, поставив войско свое на левом берегу Калки, велел Яруну, начальнику Половцев, и Даниилу с Российскою дружиною идти вперед; а сам ехал на коне за ними и скоро увидел многочисленное войско Татар. [31 мая 1223 г.] Битва началася (301). Пылкий Даниил изумил врагов мужеством; вместе с Олегом Курским теснил густые толпы их и, копием в грудь уязвленный, не думал о своей ране. Мстислав Немой, брат Ингваря Луцкого, спешил дать ему помощь и крепкою мышцею разил неприятелей. Но малодушные Половцы не выдержали удара Моголов: смешались, обратили тыл; в беспамятстве ужаса устремились на Россиян, смяли ряды их и даже отдаленный стан, где два Мстислава, Киевский и Черниговский, еще не успели изготовиться к битве: ибо Мстислав Галицкий, желая один воспользоваться честию победы, не дал им никакой вести о сражении (302). Сие излишнее славолюбие Героя столь знаменитого погубило наше войско: Россияне, приведенные в беспорядок, не могли устоять. Юный Даниил вместе с другими искал спасения в бегстве; прискакав к реке, остановил коня, чтобы утолить жажду, и тогда единственно почувствовал свою рану. Татары гнали Россиян, убив их множество, и в том числе шесть Князей: Святослава Яновского, Изяслава Ингваровича, Святослава Шумского, Мстислава Черниговского с сыном, Юрия Несвижского; также отличного Витязя, именем Александра Поповича, и еще 70 славных богатырей (303). Земля Русская, по словам Летописцев, от начала своего не видала подобного бедствия: войско прекрасное, бодрое, сильное совершенно исчезло; едва десятая часть его спаслася; одних Киевлян легло на месте 10000. Самые мнимые друзья наши, Половцы, виновники сей войны и сего несчастия, убивали Россиян, чтобы взять их коней или одежду. Мстислав Галицкий, испытав в первый раз ужасное непостоянство судьбы, изумленный, горестный, бросился в ладию, переехал за Днепр и велел истребить все суда, чтобы Татары не могли за ним гнаться. Он уехал в Галич; а Владимир Рюрикович Смоленский в Киев.
Между тем Мстислав Романович Киевский еще оставался на берегах Калки в укрепленном стане, на горе каменистой; видел бегство Россиян и не хотел тронуться с места: достопамятный пример великодушия и воинской гордости! Татары приступали к сему укреплению, три дня бились с Россиянами, не могли одолеть и предложили Мстиславу Романовичу выпустить его свободно, если он даст им окуп за себя и за дружину. Князь согласился: Воевода Бродников, именем Плоскиня (304), служа тогда Моголам, от имени их клялся в верном исполнении условий; но обманул Россиян и, связав несчастного Мстислава вместе с двумя его зятьями, Князем Андреем и Александром Дубровецким, выдал их Полководцам Чингисхановым. Остервененные жестоким сопротивлением великодушного Мстислава Киевского и вспомнив убиение своих Послов в нашем стане, Моголы изрубили всех Россиян, трех Князей задушили под досками и сели пировать на их трупах! - Таким образом заключилась сия первая кровопролитная битва наших предков с Моголами, которые, по известию Татарского историка, умышленно заманили Россиян в опасную степь и сражались с ними целые семь дней (305).
Полководцы Чингисхановы шли за бегущим остатком Российского войска до самого Днепра. Жители городов и сел, в надежде смягчить их свирепость покорностию, выходили к ним навстречу со крестами; но Татары безжалостно убивали и граждан и земледельцев, следуя правилу, что побежденные не могут быть друзьями победителей, и что смерть первых нужна для безопасности вторых. Вся южная Россия трепетала: народ, с воплем и стенанием ожидая гибели, молился в храмах - и Бог на сей раз услышал его молитву. Татары, не находя ни малейшего сопротивления, вдруг обратились к Востоку и спешили соединиться с Чингисханом в Великой Бухарии, где сей дикий Герой, собрав всех Полководцев и Князей, на общем сейме давал законы странам завоеванным. Он с удовольствием встретил свое победоносное войско, возвратившееся от Днепра: с любопытством слушал донесение вождей, хвалил их и щедро наградил за оказанное ими мужество. Оскорбленный тогда могущественным Царем Тангутским, Чингисхан пошел сокрушить его величие (306).
Россия отдохнула: грозная туча как внезапно явилась над ее пределами, так внезапно и сокрылась. «Кого Бог во гневе своем насылал на землю Русскую? - говорил народ в удивлении: - откуда приходили сии ужасные иноплеменники? куда ушли? известно одному Небу и людям искусным в книжном учении» (307). - Селения, опустошенные Татарами на восточных берегах Днепра, еще дымились в развалинах: отцы, матери, друзья оплакивали убитых: но легкомысленный народ совершенно успокоился, ибо минувшее зло казалось ему последним.
Князья южной России, готовясь идти на Моголов, требовали помощи от Великого Князя Георгия. Племянник его, Василько Константинович, шел к ним с дружиною Ростовскою и стоял уже близ Чернигова (308): там сведал он о несчастии их и возвратился к дяде, благодаря Небо за спасение жизни и воинской чести своей. Не предвидя будущего, Владимирцы утешались мыслию, что Бог избавил их от бедствия, претерпенного другими Россиянами. Георгий, некогда уничиженный Мстиславом Галицким, мог даже с тайным удовольствием видеть его в злополучии: долговременная слава и победа сего Героя возбуждала зависть. - Но скоро несчастные для суеверных знамения произвели общий страх в России (и во всей Европе). Явилась комета, звезда величины необыкновенной, и целую неделю в сумерки показывалась на Западе, озаряя небо лучем блестящим (309). В сие же лето сделалась необыкновенная засуха: леса, болота воспламенялись; густые облака дыма затмевали свет солнца; мгла тяготила воздух, и птицы, к изумлению людей, падали мертвые на землю. Вспомнили, что в княжение Всеволода I было такое же лето, в России, и что отечество наше стенало тогда от врагов иноплеменных, голода и язвы.
Провидение, действительно готовое искусить Россию всеми возможными для Государства бедствиями, еще на несколько лет отложило их; а Россияне как бы спешили воспользоваться сим временем, чтобы свежую рану отечества растравить новыми междоусобиями. Юный сын Георгиев, исполняя тайное повеление отца, вторично уехал из Новагорода со всем двором своим и занял Торжок, куда скоро прибыл и сам Георгий, брат его Ярослав, племянник Василько и шурин Михаил, Князь Черниговский. Они привели войско с собою, грозя Новугороду: ибо Великий Князь досадовал на многих тамошних чиновников за их своевольство. Новогородцы отправили к Георгию двух Послов и хотели, чтобы он выехал из Торжка, отпустив к ним сына; а Великий Князь требовал, чтобы они выдали ему некоторых знаменитых граждан (310), и сказал: «Я поил коней своих Тверцою: напою и Волховом». Воспоминая с гордостию, что сам Андрей Боголюбский не мог их смирить оружием, Новогородцы укрепили стены свои, заняли войском все важные места на пути к Торжку и чрез новых Послов ответствовали Георгию: «Князь! Мы тебе кляняемся; но своих братьев не выдадим. Дерзнешь ли на кровопролитие? У тебя меч, у нас головы: умрем за Святую Софию». Георгий смягчился; вступили в переговоры, и шурин его, Михаил Черниговский, поехал княжить в Новгород.
[1225 г.] Правление сего Князя было мирно и счастливо. «Вся область наша, - говорит Летописец Новогородский, - благословляла свой жребий, не чувствуя никакой тягости». Георгий вышел из Торжка, захватив казну Новогородскую и достояние многих честных людей (311): Михаил, провождаемый знаменитыми чиновниками, ездил в Владимир и согласил Георгия возвратить сию незаконную добычу. Народ любил Князя; но Михаил считал себя пришельцем в северной России. Выехав из Чернигова в то время, когда Татары приближались к Днепру, он стремился душою к своей отчизне, где снова царствовали тишина и безопасность. Напрасно усердные Новогородцы доказывали ему, что Князь, любимый народом, не может с покойною совестию оставить его (312): Михаил на Дворе Ярослава простился с ними, сказав им, что Чернигов и Новгород должны быть как бы единою землею, а жители братьями и друзьями; что свободная торговля и гостеприимство свяжут их узами общих выгод и благоденствия. Нередко задерживая у себя Князей ненавистных, Новогородцы давали волю добрым жить с ними, или, говоря тогдашним языком, поклониться Святой Софии: изъявили благодарность Михаилу, отпустили его с великою честию и послали за Ярославом-Феодором.
[1226 г.] В то время Литовцы, числом до 7000, ворвались в наши пределы; грабили область Торопецкую, Новогородскую, Смоленскую, Полоцкую; убивали купцов и пленяли земледельцев. Летописцы говорят, что сии разбойники никогда еще не причиняли столь великого зла Государству Российскому (313). Ярослав, предводительствуя своею дружиною Княжескою, соединился с Давидом Мстиславичем Торопецким, с братом его, Владимиром Псковским, и настиг неприятеля близ Усвята; положил на месте 2000 Литовцев, взял в плен их Князей, освободил всех наших пленников. Князь Давид и любимый Меченосец Ярославов находились в числе убитых Россиян. Новогородцы не были в сражении: доходили только до Русы и возвратились. Однако ж Ярослав, приехав к ним и выслушав их оправдание, не изъявил ни малейшего гнева; а в следующий год [1227] ходил с войском в северную, отдаленную часть Финляндии, где никогда еще не бывали Россияне; не обогатился в сей бедной стране ни серебром, ни золотом, но отнял у многих жителей самое драгоценнейшее благо: отечество и вольность. Новогородцы взяли столько пленников, что не могли всех увести с собою: некоторых бесчеловечно умертвили, других отпустили домой (314). - Ярослав в сей же год отличился делом гораздо полезнейшим для человечества: отправил Священников в Корельскую землю и, не употребив никаких мер насильственных, крестил большую часть жителей, уже давно подданных Новагорода и расположенных добровольно к принятию Христианства (315). Представив действие благоразумного усердия к Вере, не скроем и несчастных заблуждений суеверия: в то время, как наши церковные учители проповедывали Корелам Бога истинного и человеколюбивого, ослепленные Новогородцы сожгли четырех мнимых волшебников на Дворе Ярослава (316). К чести Духовенства и тогдашнего Новогородского Архиепископа Антония - который в 1225 году возвратился из Перемышля Галицкого - заметим, что в сем жалостном безумии действовал один народ, без всякого внушения со стороны Церковных Пастырей.
[1228 г.] Россияне думали, что, грозно опустошив Финляндию, они уже на долгое время будут с сей стороны покойны; но месть дает силы. Лишенные отцев, братьев, детей и пылая справедливою злобою, Финляндцы разорили селения вокруг Олонца и сразились с Посадником Ладожским (317). Их было около двух тысяч. Ночь прекратила битву. Напрасно предлагав мир, они умертвили всех пленников, бросили лодки свои и бежали в густые леса, где Ижеряне и Корелы истребили их всех до одного человека. Между тем Ярослав, не имев времени соединиться с Ладожанами, праздно стоял на Неве и был свидетелем мятежа воинов Новогородских, хотевших убить какого-то чиновника, именем Судимира: Князь едва мог спасти несчастного, скрыв его в собственной ладии своей.
Вообще Ярослав не пользовался любовию народною. Желая иметь Псков в своей зависимости, он поехал туда с Новогородскими чиновниками (318); но Псковитяне не хотели принять его, думая, что сей Князь везет к ним оковы и рабство. Огорченный Ярослав, возвратясь в Новгород, собрал жителей на дворе Архиепископском и торжественно принес им жалобу. «Небо свидетель, - говорил он, - что я не хотел сделать ни малейшего зла Псковитянам и вез для них не оковы, а дары, овощи и паволоки. Оскорбленная честь моя требует мести». Недовольный холодностию граждан, Князь призвал войско из Переславля Залесского, и Новогородцы с изумлением увидели шатры его полков вокруг дворца (319). Славянский конец также наполнился толпами сих ратников, с головы до ног вооруженных и страшных для народа своевольного. Ярослав сказывал, что хочет идти против Немецких Рыцарей; но граждане не верили ему и боялись его тайных замыслов. К тому же бедные жаловались на дороговизну; от прибытия многочисленного войска цена на хлеб и на мясо возвысилась: осьмина ржи стоила нынешними серебряными деньгами 53 1/2 копейки, пшеницы 89 1/2, а пшена рубль 25 копеек (320). Ярослав требовал от Псковитян, чтобы они выдали ему клеветников его, а сами шли с ним к Риге; но Псковитяне уже заключили особенный тесный союз с Рижским Орденом и, будучи обнадежены в помощи Рыцарей, прислали в Новгород одного Грека с таким ответом: «Князь Ярослав! Кланяемся тебе и друзьям Новогородцам; а братьев своих не выдадим и в поход нейдем, ибо Немцы нам союзники. Вы осаждали Колывань (Ревель), Кесь (Венден) и Медвежью Голову, но брали везде не города, а деньги; раздражив неприятелей, сами ушли домой, а мы за вас терпели: наши сограждане положили свои головы на берегах Чудского озера; другие были отведены в плен. Теперь восстаете против нас: но мы готовы ополчиться с Святою Богородицею. Идите, лейте кровь нашу; берите в плен жен и детей: вы не лучше поганых». Сии укоризны относились вообще к Новогородцам; однако ж народ взял сторону Псковитян: решительно объявил Князю, что не хочет воевать ни с ними, ни без них с Орденом Немецким, и требовал, чтобы рать Переславская удалилась. Ярослав велел полкам выступить, но в досаде и гневе сам уехал из Новагорода, оставив там юных сыновей, Феодора и Александра, под надзиранием двух Вельмож (321). Псковитяне торжествовали; отпустили Немцев, Чудь, Латышей, уже призванных ими для защиты, и выгнали из города друзей Ярославовых, сказав им: «Подите к своему Князю; вы нам не братья». Тогдашний союз Россиян с Ливонским Орденом и дружелюбные их сношения с Послом Гонория III в Риге, Епископом Моденским, столь обрадовали Папу, что он в 1227 году написал весьма благосклонное письмо ко всем нашим Князьям, обещая им мир и благоденствие в объятиях Латинской Церкви и желая видеть их Послов в Риме. «Ваши заблуждения в Вере (говорил он) раздражают Небо и причиною всех зол в России: бойтесь еще ужаснейших, если не обратитесь к истине. Увещаем и молим, чтобы вы письменно изъявили на то добрую волю чрез надежных Послов, а между тем жили мирно с Христианами Ливонскими» (322).
С сего времени Новгород был несколько лет жертвою естественных и гражданских бедствий. От половины августа до самого декабря месяца густая тьма покрывала небо и шли дожди беспрестанные; сено, хлеб гнили на лугах и в поле; житницы стояли пустые. Народ, желая кого-нибудь обвинить в сем несчастии, восстал против (323) нового Владыки Новогородского, Арсения (ибо Антоний, слабый здоровьем, лишился языка и добровольно заключился в монастыре Хутынском). «Бог наказывает нас за коварство Арсения, - говорили безрассудные: - он выпроводил Антония в Хутынскую Обитель и несправедливо присвоил себе его сан, подкупив Князя». Добрый, смиренный Пастырь молился денно и нощно о благе сограждан; но дожди не преставали, и народ, после шумного Веча, извлек Архиепископа из дому, гнал, толкал, едва не умертвил его как преступника. Арсений искал убежища в Софийском храме, наконец, в монастыре Хутынском, откуда немой Антоний должен был возвратиться в дом Святителей. Новогородцы дали ему в помощники двух светских чиновников (324) и еще не могли успокоиться: вооружились, разграбили дом Тысячского, Стольников Архиерейского и Софийского, хотели повесить одного Старосту и кричали, что сии люди наводят Князя на зло. Избрав нового Тысячского, Вече послало сказать Ярославу, чтобы он немедленно ехал в Новгород, снял налог церковный, запретив Княжеским судьям ездить по области и, наблюдая в точности льготные грамоты Великого Ярослава, действовал во всем сообразно с уставом Новогородской вольности. «Или, - говорили ему Послы Веча, - наши связи с тобою навеки разрываются». Еще Князь не дал ответа, когда юные сыновья его, Феодор и Александр, устрашенные мятежом Новогородским, тайно уехали к отцу с своими Вельможами. «Одни виновные могут быть робкими беглецами (сказали Новогородцы): не жалеем об них. Мы не сделали зла ни детям, ни отцу, казнив своих братьев. Небо отмстит вероломным; а мы найдем себе Князя. Бог по нас: кого устрашимся?» Они клялися друг другу быть единодушными и звали к себе Михаила Черниговского; но Послы их были задержаны на дороге Князем Смоленским, другом Ярославовым.
Доселе, описав несчастную Калкскую битву, говорили мы только о происшествиях северной России: обратим взор на полуденную. Михаил, возвратясь (в 1225 году) из Новагорода в Чернигов, нашел опасного неприятеля в Олеге Курском и требовал помощи от Георгия, своего зятя, который сам привел к нему войско. К счастию, там был Киевский Митрополит Кирилл, родом Грек, присланный Константинопольским Патриархом из Никеи. Сей муж ученый, благонамеренный, отвратил воину и примирил врагов: после чего Михаил княжил спокойно, будучи союзником Георгия, который, женив племянника, Василька, на его дочери, отдал южный Переяславль, как Удел Великого Княжения Суздальского, другому племяннику, Всеволоду Константиновичу, а чрез год брату Святославу (325). Древняя вражда Ольговичей и Мономаховых потомков казалась усыпленною. Те и другие равно уважали знаменитого Мстислава Галицкого, их главу и посредника. Сей герой, долго называемый Удатным или счастливым, провел остаток жизни в беспокойствах и в раскаянии. Обманутый злобными внушениями Александра Бельзского, он возненавидел было доброго зятя своего, мужественного Даниила, союзника Поляков, и хотел отнять у него владение; узнав же клевету Александрову, спешил примириться с Даниилом, и, вопреки совету других Князей, оставил клеветника без наказания. Нечаянное бегство всех знатнейших Бояр Галицких и ссора с Королем Венгерским были для него также весьма чувствительным огорчением. Один из Вельмож, именем Жирослав, уверил первых, что Князь намерен их, как врагов, предать на избиение Хану Половецкому Котяну: они ушли со всеми домашними в горы Карпатские и едва могли быть возвращены Духовником Княжеским, посланным доказать им неизменное праводушие, милосердие Государя, который велел обличенному во лжи, бесстыдному Жирославу только удалиться, не сделав ему ни малейшего зла. Столь же невинен был Мстислав и в раздоре с Венграми. Нареченный его зять, юный сын Короля Андрея, послушав коварных наушников, уехал из Перемышля к отцу с жалобою на какую-то мнимую несправедливость своего будущего тестя. Андрей вооружился; завоевал Перемышль, Звенигород, Теребовль, Тихомль и послал войско осадить Галич, боясь сам идти к оному: ибо волхвы Венгерские, как говорит Летописец, предсказали ему, что он не будет жив, когда увидит сей город. Воевода Сендомирский находился с Королем: сам Герцог Лешко хотел к ним присоединиться; но Даниил, верный тестю, убеждениями и хитростию удалил Поляков; а Мстислав разбил Венгров, и Король Андрей мог бы совершенно погибнуть, если бы Вельможа Галицкий, Судислав, вопреки Даниилову мнению не склонил победителя к миру и к исполнению прежних заключенных с Андреем условий, так что Мстислав не только прекратил военные действия, не только выдал дочь свою за Королевича, но и возвел зятя на трон Галицкий, оставив себе одно Понизье, или юго-восточную область сего Княжения. Случай беспримерный в нашей истории, чтобы Князь Российский, имея наследников единокровных, имея даже сыновей, добровольно уступал владение иноплеменнику, согласно с желанием некоторых Бояр, но в противность желанию народа, не любившего Венгров. Легкомысленный Мстислав скоро раскаялся, и внутреннее беспокойство сократило дни его. Он считал себя виновным перед Даниилом, тем более, что сей юный Князь изъявлял отменное к нему уважение и вообще все качества души благородной. «Льстецы обманули меня, - говорил Мстислав Боярам Данииловым: - но если угодно Богу, то мы поправим сию ошибку. Я соберу Половцев, а сын мой, ваш Князь, свою дружину: изгоню Венгров, отдам ему Галич, а сам останусь в Понизье». Он не успел сделать того, занемог и нетерпеливо желал видеть Даниила, чтобы поручить ему свое семейство; но кознями Вельмож лишенный и сего утешения, преставился в Торческе Схимником, подобно отцу заслужив имя Храброго (326), даже Великого, впрочем, слабый характером, во многих случаях неблагоразумный, игралище хитрых Бояр и виновник первого бедствия, претерпенного Россиею от Моголов. Смертию его воспользовался Королевич Венгерский, Андрей, немедленно завладев Понизьем как Уделом Галицким: Князья же юго-западной России, лишенные уважаемого ими посредника, возобновили междоусобие. Мстислав Немой, умирая, объявил Даниила наследником городов своих: Пересопницы, Черторижска и Луцка (где прежде княжил Ингварь, брат Немого); но Ярослав, сын Ингварев, насильственно занял Луцк, а Князь Пинский Черторижск. Сие случилось еще при жизни Мстислава Храброго. Даниил с согласия тестя доставил себе управу мечом, имев случай показать свое великодушие: он встретил Ярослава Луцкого на богомолье, почти одного и безоружного; дал ему свободный путь и сказал дружине: «Пленим его не здесь, а в столице». Осажденный им в Луцке, Ярослав искал милости в Данииле и получил от него в Удел Перемиль с Межибожьем. Взяв Черторижск, Даниил пленил сыновей Князя Пинского, Ростислава, который, будучи союзником Владимира Киевского и Михаила Черниговского, требовал от них вспоможения, опасаясь, чтобы мужественный, бодрый Даниил по кончине Мстислава Храброго не присвоил себе власти над другими Князьями. Владимир Рюрикович вздумал мстить сыну за отца: известно, что Роман Галицкий силою постриг некогда Рюрика. Тщетно Митрополит старался прекратить сию вражду. «Такие дела не забываются», - говорил Владимир и собрал многочисленное войско. Хан Половецкий, Котян, Михаил Черниговский, Князья Северские, Пинский, Туровский, вступив в дружественную связь с Андреем, Королевичем Венгерским, осадили Каменец, город Даниилов; но возвратились с одним стыдом и долженствовали сами просить мира: ибо Даниил склонил Котяна на свою сторону, призвал Ляхов и с Воеводою Сендомирским Пакославом готовился осадить Киев.
[1229 г.] Михаил, по заключении сего общего мира, сведал о задержании Послов Новогородских в Смоленске: видя Чернигов со всех сторон безопасным, он немедленно поехал в Новгород, где народ принял его с восклицаниями единодушной радости. Желая еще более утвердить общую к себе любовь, Михаил клялся ни в чем не нарушать прав вольности и грамот Великого Ярослава; бедных поселян, сбежавших на чужую землю, освободили на пять лет от дани, а другим велел платить легкий оброк, уставленный древними Князьями (327). Народ, как бы из великодушия, оставил друзей ненавистного Ярослава в покое - то есть не грабил их домов, но хотел, чтобы они на свои деньги построили новый мост Волховский, ибо старый был разрушен наводнением минувшей осени. Сию пеню собрали в особенности с жителей городища, где находился Княжеский дворец и где многие люди держали сторону Ярослава.
Михаил, восстановив тишину, предложил Новогородцам избрать иного Святителя на место Антония, неспособного, по его недугу, управлять Епархиею. Одни хотели иметь Владыкою Епископа Волынского, Иоасафа; другие Монаха и Диакона Спиридона, славного благочестием, а некоторые - Грека. Судьба решила выбор: положили три жеребья на алтарь Св. Софии; младенец, сын Михаилов, снял два: третий остался Спиридонов. Таким образом Диакон сделался Главою Новогородского Духовенства и попечителем Республики (328): ибо Архиепископ, как мы уже заметили, имел важное участие в делах ее. - Михаил поехал в Чернигов, оставив в Новегороде юного сына, Ростислава; и взяв с собою некоторых из людей нарочитых, для совета или в залог народной верности. «Дай Бог, - сказал он гражданам, - чтобы вы с честию возвратили мне сына и чтобы я мог быть для вас посредником истины и правосудия». Между тем Ярослав овладел Волоком Ламским и задержал у себя Послов Михаиловых, которые жаловались на сию несправедливость. Отвергнув все их мирные предложения, Ярослав ждал случая еще более утеснить Новогородцев. Сей Князь в то же время поссорился и с братом своим Георгием; тайными внушениями удалил от него племянников, сыновей Константиновых, и замышлял войну междоусобную: но Георгий старался всячески обезоружить его. Дяди и племянники съехались наконец в Суздале, где Великий Князь говорил столь благоразумно, столь убедительно, что Ярослав склонился к искреннему миру, обнял брата и вместе с племянниками назвал его своим отцем и Государем (329).
[1230 г.] Новогородцы, озабоченные набегом Литовцев в окрестностях Селигерского озера, не могли отмстить Ярославу за обиду; разбили неприятелей в поле, но скоро увидели гораздо ужаснейшее зло в стенах своих. Предтечею его было землетрясение [3 мая], общее во всей России, и еще сильнейшее в южной, так что каменные церкви расседались. Удар почувствовали в самую Обедню, когда Владимир Рюрикович Киевский, Бояре и Митрополит праздновали в Лавре память Св. Феодосия; трапезница, где уже стояло кушанье для Монахов и гостей, поколебалась на своем основании: кирпичи падали сверху на стол. Чрез десять дней необыкновенное затмение солнца и разноцветные облака на небе, гонимые сильным ветром, также устрашили народ, особенно в Киеве, где суеверные люди ждали конца своего, стенали на улицах и прощались друг с другом (330).
Михаил, как бы желая ободрить Новогородцев, подобно другим изумленных сими явлениями, приезжал к ним на несколько дней, совершил обряд торжественных постриг над юным Ростиславом и возвратился в Чернигов (331). Посадником Новогородским был тогда Водовик, человек свирепого нрава, мстительный, злобный. Вражда его с сыном знаменитого Твердислава, чиновника гордого, друга буйной вольности, а после смиренного Инока Аркадьевской Обители, произвела междоусобие в городе. Народ волновался, шумел на Вечах: то Посадник, то неприятели его одерживалил верх; дрались, жгли домы, грабили. Свирепый Водовик собственною рукой убил наконец одного из главных его врагов и бросил в Волхов; другие скрылись или бежали к Ярославу. «Небо, - говорил Летописец, - оскорбленное сими беззакониями, от коих Ангелы с печалию закрывают лица свои крылами, наказало мое отечество». Жестокий мороз 14 сентября побил все озими; цена на хлеб сделалась неслыханная (332): за четверть ржи платили в Новегороде пять гривен или около семи нынешних рублей (серебром), за пшеницу и крупу вдвое; за четверть овса 4 рубля 65 копеек. Хотя жители славились богатством, но сия неумеренная дороговизна истощила все средства пропитания для города. Открылись голод, болезни и мор. Добрый Архиепископ, как истинный друг отечества, не имея способов прекратить зло, старался по крайней мере уменьшить действие оного. Трупы лежали на улицах: он построил скудельницу, или убогий дом, и выбрал человеколюбивого мужа, именем Станила, для скорого погребения мертвых, чтобы тление их не заражало воздуха. Станил с утра до вечера вывозил трупы и в короткое время схоронил их 3030. С нетерпением ожидали Князя: ибо он дал слово возвратиться к ним в Сентябре месяце и выступить в поле для защиты их областей; но Михаил переменил мысли и желал мира с Ярославом, готовым объявить ему войну за Новгород. Митрополит Кирилл, Порфирий, Епископ Черниговский, и Посол Владимира Рюриковича Киевского приехали к великому Князю Георгию, моля его, для общей пользы Государства, быть миротворцем. Ярослав упрекал Черниговского Князя вероломством. «Коварные его внушения, - говорил он, - возбудили против меня Новогородцев». Однако ж Митрополит и Георгий успели в благом деле своем, и Послы возвратились смирною грамотою (333).
Узнав о том, Новогородцы велели сказать юному Михаилову сыну, уехавшему в Торжок с Посадником Водовиком, что отец его изменил им и не достоин уже быть их Главою; чтобы Ростислав удалился и что они найдут себе иного Князя. Народ избрал нового Посадника и Тысячского, разграбил домы и села прежних чиновников, умертвил одного славного корыстолюбием гражданина и взял себе найденное у них богатство. Водовик ушел с друзьями своими к Михаилу в Чернигов, где скоро умер в бедности; а Новогородцы призвали Ярослава, который дал им на Вече торжественную клятву действовать во всем согласно с древними обыкновениями их вольности; но чрез две недели уехал в Переславль Залесский, вторично оставив в Новегороде двух сыновей, Феодора и Александра (334).
Между тем голод и мор свирепствовали. За четверть ржи платили уже гривну серебра или семь гривен кунами (335). Бедные ели мох, желуди, сосну, ильмовый лист, кору липовую, собак, кошек и самые трупы человеческие; некоторые даже убивали людей, чтобы питаться их мясом: но сии злодеи были наказаны смертию. Другие в отчаянии зажигали домы граждан избыточных, имевших хлеб в житницах, и грабили оные; а беспорядок и мятеж только увеличивали бедствие. Скоро две новые скудельницы наполнились мертвыми, которых было сочтено до 42 000; на улицах, на площади, на мосту гладные псы терзали множество непогребенных тел и самых живых оставленных младенцев; родители, чтобы не слыхать вопля детей своих, отдавали их в рабы чужеземцам. «Не было жалости в людях, - говорит Летописец: - казалось, что ни отец сына, ни мать дочери не любит. Сосед соседу не хотел уломить хлеба!» Кто мог, бежал в иные области; но зло было общее для всей России, кроме Киева: в одном Смоленске, тогда весьма многолюдном, умерло более тридцати тысяч людей.
[1231 г.] Новогородцы весною испытали еще иное бедствие: весь богатый конец Славянский обратился в пепел; спасаясь от пламени, многие жители утонули в Волхове; самая река не могла служить преградою для огня. «Новгород уже кончался», по словам летописи (336)... Но великодушная дружба иноземных купцов отвратила сию погибель. Сведав о бедствии Новогородцев, Немцы из-за моря спешили к ним с хлебом и, думая более о человеколюбии, нежели о корысти, остановили голод (337), скоро исчезли ужасные следы его, и народ изъявил живейшую благодарность за такую услугу.
Михаил Черниговский, несмотря на заключенный мир в Владимире, дружелюбно принимал Новогородских беглецов, врагов Ярославовых, обещая им покровительство. Сам Великий Князь Георгий оскорбился сим криводушием и выступил с войском к северным пределам Черниговским: он возвратился с дороги; но Ярослав, предводительствуя Новогородцами, и сыновья Константиновы выжгли Серенск (в нынешней Калужской Губернии), осаждали Мосальск и сделали много зла окрестным жителям. Таким образом древняя семейственная вражда возобновилась. [1232 г.] Беглецы уверяли, что Ярослав ненавидим большею частию их сограждан, готовых взять сторону Ольговичей: для того Князь Трубчевский Святослав, родственник Михаилов, отправился в Новгород с дружественными предложениями; но сведал противное и с великим стыдом уехал назад. Последнею надеждою Новогородских изгнанников оставался Псков, где они действительно были приняты как братья. Там находился сановник Ярославов (338): они заключили его в цепи и, пылая злобою, желали кровопролития. Граждане стояли за них усильно, однако ж недолго. Ярослав, сам прибыв в Новгород, не пускал к ним купцов, ни товаров. Нуждаясь во многих вещах - платя за берковец соли около 10 нынешних рублей серебряных, - Псковитяне смирились. Ярослав не хотел дать им в наместники сына, юного Князя Феодора, а дал шурина своего, Георгия (339), которого они приняли с радостию, выгнав беглецов Новогородских.
[1233 г.] Сии мятежные изгнанники ушли в Медвежью Голову, или Оденпе, к сыну бывшего Князя Псковского Владимира, именем Ярославу (340), и с помощию Ливонских Рыцарей взяли Изборск: но Псковитяне схватили их всех и выдали Князю Новогородскому. В числе пленников находился и Ярослав Владимирович: подобно отцу то враг, то союзник Немцев, он считал Псков своим наследием и, хотев завоевать его с беглецами Новогородскими, был вместе с ними заточен в Переславль Суздальский. Чрез несколько лет супруга его, жившая в Оденпе, приняла смерть мученицы от руки злобного пасынка и, погребенная в монастыре Псковском Св. Иоанна, славилась в России памятию своих добродетелей и чудесами (341).
Присутствие Ярослава Всеволодовича было нужно для Новогородцев; но пораженный внезапною кончиною старшего сына, он уехал в Переяславль. Юный Феодор, цветущий красотою, готовился к счастливому браку; невеста приехала; Князья и Вельможи были созваны и вместо ожидаемого мира, вместо общего веселия положили жениха во гроб (342). Народ изъявил искреннее участие в скорби нежного отца; а Князь, едва осушив слезы, извлек меч для защиты Новогородцев и привел к ним свои полки многочисленные.
[1234 г.] Ливонские Рыцари, пристав к Российским мятежникам и захватив близ Оденпе одного чиновника Новогородского (343), дали повод Ярославу разорить окрестности сего города и Дерпта. Немцы, требуя мира, заключили его на условиях, выгодных для Россиян. Совершив сей поход, Ярослав спешил настигнуть Литовцев, которые едва было не взяли Русы, опустошив церкви и монастыри в окрестности: он разбил их в Торопецком Княжении; загнал в густые леса; взял в добычу триста коней, множество оружия и щитов. Сей народ беспрестанными набегами более и более ужасал соседов: занимался единственно земледелием и войною; презирал мирные искусства гражданские, но жадно искал плодов их в странах образованных и хотел приобретать оные не меною, не торговлею, а своею кровию. Общая польза государственная предписывала нашим Князьям истребить гнездо разбойников и покорить их землю: вместо чего они только гонялись за Литовцами, которые чрез несколько времени одержали совершенную победу над сильною ратию Ливонских Рыцарей; сам Великий Магистр, старец Вольквин, положил голову в битве, вместе со многими витязями Немецкими и Псковитянами, бывшими в их войске (344).
Изобразив бедствия Новагорода, опишем несчастия и перемены, бывшие в других княжениях Российских. Смоленск, опустошенный мором, по кончине Князя Мстислава Давидовича (в 1230 году) не хотел покориться двоюродному его брату, Святославу Мстиславичу, внуку Романову (345). Предводительствуя Полочанами, Святослав взял Смоленск (в 1232 году) и без жалости лил кровь граждан.
В России юго-западной война и мятежи не преставали. Главным действующим лицом был Даниил мужественный. Потеряв союзника в Лешке Белом, злодейски убитом изменниками, он предложил услуги свои брату его, Конраду, и вместе с ним осаждал Калиш, где господствовал один из главных убийц Лешка, Герцог Владислав, сын Оттонов (346). Сей город, окруженный лесами и болотами, мог долго обороняться, несмотря на усильные приступы, в коих Россияне оказывали гораздо более воинской ревности, нежели Конрадовы Ляхи; но граждане хотели мира. Здесь Летописец рассказывает случай довольно любопытный в отношении к характеру Даниилову. Конрад, уверенный в искренней дружбе сего Князя, желал, чтобы он был свидетелем переговоров. Сендомирский Воевода, Пакослав, подъехал к стенам крепости; а Даниил, в простой одежде и закрыв шлемом лицо свое, стал за ним. Городские чиновники надеялись ласковыми словами смягчить посла. «В нас течет одна кровь, - сказали они: - ныне служим брату Конрадову, а завтра будем служить самому Конраду. Может ли он мстить нам как изменникам или врагам и видеть спокойно Ляхов невольниками Россиян? Какая будет ему честь, если возьмет сей город? Жестокий иноплеменник, Даниил, присвоил ее себе одному». Пакослав ответствовал: «Мой и ваш Государь расположен к милости; но Князь Российский не хотел о том слышать. Говорите с ним сами: вот он!» Даниил снял шлем и, видя изумление городских чиновников, которые столь неосторожно его злословили, засмеялся от доброго сердца; успокоил их, доставил им выгодный мир и дал клятву, что Россияне, участвуя в Польских междоусобиях, никогда не будут впредь тревожить безоружных земледельцев, с условием, чтобы и Ляхи таким же образом поступали в России. При сем случае сказано в летописи, что никто из наших древних Князей, кроме Святого Владимира, так далеко не заходил в землю Польскую, как Даниил.
Возвратясь в отечество, он совершил еще важнейший подвиг: завоевал Галицкую область, пленил Королевича Андрея и, помня старую дружбу его отца, дозволил ему ехать в Венгрию вместе с Боярином Судиславом, который управлял Понизьем, имея в Галиче великолепный дом с арсеналом. Народ метал камнями в сего мятежного Боярина, восклицая: «Удались, злодей, навеки!» Но Судислав, нечувствительный к великодушию Даниилову, думал только о мести, и Король Андрей, им возбужденный, послал старшего сына, Белу, снова завоевать Галич. Сей поход имел весьма горестное следствие для Венгров. Хляби небесные, по словам летописи, отверзлись на них в горах Карпатских: от сильных дождей ущелья наполнились водою; обозы и конница тонули. Гордый Бела, не теряя бодрости, достиг наконец Галича, в надежде взять его одною угрозою: видя же твердую решительность тамошнего начальника; слыша, что Ляхи и Половцы идут с Даниилом защитить город; приступав к оному несколько раз без успеха и страшась быть жертвою собственного упрямства, он спешил удалиться, гонимый судьбою и войском Данииловым. Множество Венгров погибло в Днестре, который был от дождей в разливе, так что в Галицкой земле осталась пословица: Днестр сыграл злую игру Уграм. Множество их пало от меча Россиян или отдалося в плен, другие умирали от изнурения сил или от болезней.
Но время спокойного или бесспорного владычества над Княжением Галицким было еще далеко от Даниила. Начались заговоры между Боярами под тайным руководством Александра Бельзского: они хотели сжечь Даниила и Василька во дворце или убить их на пиру. Сей ков уничтожился странным образом. Юный Василько, однажды играя с придворными, в шутку обнажил меч: заговорщики в ужасе, думая, что их намерение открылось, бежали из дворца и города. Сам Александр, не успев захватить казны с собою, ушел из Бельза в Венгрию к своим единомышленникам, коим удалось снова вооружить Короля Андрея против Даниила. На сей раз Венгры были счастливее. Город Ярослав сдался им от неверности тамошнего Воеводы. Они приступили ко Владимиру, где начальствовал Боярин, дотоле известный мужеством, имея дружину сильную. Видя крепкие башни и стены, блестящие оружием многочисленных воинов, Король, по словам Летописца, сказал, что таких городов мало и в земле Немецкой. Венгры не могли бы взять Владимира; но Боярин Даниилов изменил правилам великодушия, оробел и, без воли Княжеской заключил мир с Королем, отдал Бельз и Червен союзнику его, Александру. С другой стороны, Вельможи Галицкие, не чувствительные к редкому милосердию Даниила, простившего им два заговора, бежали из его стана к неприятелю и довершили торжество Венгров, которые заняли Галич, где сын Андреев, утвержденный отцем на престоле, господствовал уже до самой кончины своей, несмотря на покушения Данииловы и Васильковы изгнать его. Две кровопролитные битвы ничего не решили, оказав только впоследствии вероломство двух недостойных Князей Российских. Изяслав Владимирович, внук Игоря Северского, быв другом, сделался врагом Даниилу; союзник же Андреев, Александр Бельзский, оставив Венгров, взял сторону своих братьев, чтобы снова изменить им. Наконец внезапная смерть Королевича (в 1234 году) и единодушное желание народа возвратили Галич Даниилу. Бояре не дерзнули противиться: главный из них, известный мятежник Судислав, спешил уехать за Карпатские горы, а Князь Бельзский, злобный Александр, в Киевскую область. Сей последний не избавился от заслуженного им наказания и, схваченный на пути Данииловыми воинами, умер, как вероятно, в неволе.
Даниил мог еще опасаться Венгров; но бедствие встретилось ему там, где он не ожидал его. Вместе с братом Васильком смирив хищных Ятвягов и Литовцев, которые в особенности тревожили тогда область Пинскую, сей деятельный Князь вмешался в ссору зятя своего, Михаила Черниговского, с Владимиром Киевским. Последний, желая быть его другом, уступил ему Торческ: Даниил великодушно отдал сей город сыновьям Мстислава Храброго, сказав: «за благодеяния вашего отца». Тщетно желав примирить враждующих, он взял несколько городов Черниговских и, заключив мир с двоюродным братом Михаиловым, Мстиславом Глебовичем, думал возвратиться в свое Княжение; но Владимир, слыша о нашествии Половцев, ведомых к Киеву Изяславом, внуком Игоря Северского, умолил Даниила идти к ним навстречу. Когда же они сошлись с неприятелем близ Торческа, Владимир, испуганный многочисленностью варваров, хотел удалиться от битвы. «Нет! - сказал Даниил: - ты заставил меня против воли с дружиною утомленною искать врагов в поле, теперь, видя их пред собою, могу единственно или победить, или умереть». Хотя Даниил долго сражался как Герой, однако ж принужден был спасаться бегством; а Половцы, усиленные Черниговцами, взяв Киев, пленили самого Князя Владимира с его супругою. Бедные граждане откупились деньгами от свирепости варваров. Князья же, Изяслав и Михаил, обложили данию всех иноземцев, там обитавших (347). Первый взял себе Киев; второй спешил вступить в область Галицкую и занял ее столицу, откуда горестный Даниил, сведав новые опасные умыслы тамошних Бояр, долженствовал выехать.
В сие время не стало Андрея, Короля Венгерского: Бела IV восшел на престол, и Даниил, поручив брату Васильку оберегать Владимир, решился лично искать покровителя в бывшем враге своем. Вероятно, что он тогда, надеясь с помощию Андреева преемника удержать за собою Галич, дал ему слово быть данником Венгрии: ибо, участвуя в совершении торжественных обрядов Белина коронования (348), вел его коня (что было тогда знаком подданства). Уничижение бесполезное! Даниил возвратился к брату с одними льстивыми обещаниями. Политика Венгров не изменилась: Бела хотел, чтобы юго-западная Россия принадлежала разным, следственно, бессильным Владетелям, и явно поддерживал Михаила вместе с Конрадом, неблагодарным Герцогом Польским, забывшим услуги сыновей Романовых. Напрасно Даниил зимою и летом не сходил с коня, добывая Галича: хотя иногда одолевал неприятелей и пленил так называемых Князей Болоховских, подручников Галицкого (имевших свой Удел на Буге, недалеко от Бреста): однако ж не мог изгнать Михаила и, наконец, согласился на мир, взяв от него область Перемышльскую. - Кроме сей войны междоусобной, кроме непрестанных сшибок с Ятвягами, добрый Даниил ратоборствовал еще с Немецким Орденом, занявшим какие-то из наших древних владений: отнял их и пленил Немецкого чиновника Бруно; хотел даже вести полки свои в Германию, чтобы защитить Герцога Австрийского, его союзника, утесненного Императором Фридериком: но возвратился из Венгрии, уважив совет Короля Белы не мешаться в дела Империи.
Таким образом, не будучи всегда счастливым, Даниил превосходными достоинствами сердца и неутомимыми подвигами затмевал других современных Князей Российских. Один Ярослав Всеволодович Новогородский мог спорить с ним в способностях ума и в душевной твердости, которая скоро обнаружится в бедствиях нашего отечества. Сии два Князя, связанные дружбою и новым свойством (ибо Василько Романович женился на Великой Княжне, дочери Георгия Всеволодовича), сблизились тогда в своих владениях. [1236 г.] Союзник и родственник Михаилов, Изяслав, недолго величался на троне Киевском: Владимир Рюрикович изгнал его, выкупив себя из плена; но вследствие переговоров Данииловых с великим Князем Георгием долженствовал уступить Киев Ярославу Всеволодовичу, который, оставив в Новегороде сына своего, юного Александра, поехал княжить в древней столице Российской (349); а Владимир кончил жизнь в Смоленске.
Великое Княжение Суздальское, или Владимирское, наслаждалось внутренним спокойствием. Георгий от времени до времени посылал войско и сам ходил на Мордву жечь села и хлеб, пленять людей и брать скот в добычу. Жители обыкновенно искали убежища в густых лесах: но и там редко спасались от Россиян; иногда же заманивали наших в сети и не давали им пощады: так Отроки, или молодые воины, Ростовской и Переяславской дружины были однажды жертвою их мести и своей неосторожности (350). Князь Мордовский, именем Пургас, осмелился даже приступить к Нижнему Новугороду, хотя и не имел порядочного войска: другие Князья Мордовские были ротниками, или присяжными данниками Георгия, и многие Россияне селились в их земле, несмотря на то, что Болгары и Половцы тревожили оную. - Болгары искали дружбы Георгиевой после шестилетнего несогласия (351): разменялись пленниками, с обеих сторон дали аманатов и клятвенно утвердили мир. Летописец сказывает, что их Труны, или знатные люди, и чернь присягнули в верном исполнении условий. Впрочем, мир не препятствовал сим ревностным Магометанцам изъявлять ненависть к нашей Вере: они тогда же бесчеловечно умертвили одного Христианина, богатого купца, приехавшего для торговли в их так называемый Великий Град и не хотевшего поклониться Магомету. Купцы Российские, быв свидетелями убийства, взяли тело сего мученика, именем Аврамия, и с честью отвезли в Владимир, где Великий Князь, супруга его, дети, Епископ, Духовенство, народ встретили оное со свещами и погребли в монастыре Богоматери (352).
После несчастной Калкской битвы Россияне лет шесть не слыхали о Татарах, думая, что сей страшный народ, подобно древним Обрам, как бы исчез в свете. Чингисхан, совершенно покорив Тангут, возвратился в отчизну и скончал жизнь - славную для истории, ужасную и ненавистную для человечества - в 1227 году, объявив наследником своим Октая, или Угадая, старшего сына, и предписав ему давать мир одним побежденным народам (353): важное правило, коему следовали Римляне, желая повелевать вселенною! Довершив завоевание северных областей Китайских и разрушив Империю Ниучей, Октай жил в глубине Татарии в великолепном дворце, украшенном Китайскими художниками (354); но, пылая славолюбием и ревностию исполнить волю отца - коего прах, недалеко от сего места, лежал под сению высочайшего дерева, - новый Хан дал 300000 воинов Батыю, своему племяннику, и велел ему покорить северные берега моря Каспийского с дальнейшими странами. Сие предприятие решило судьбу нашего отечества.
Уже в 1229 году какие-то Саксины - вероятно, единоплеменные с киргизами - Половцы и стража Болгарская, от берегов Яика гонимые Татарами, или Моголами, прибежали в Болгарию с известием о нашествии сих грозных завоевателей (355). Еще Батый медлил; наконец, чрез три года, пришел зимовать в окрестностях Волги, недалеко от Великого Города; в 1237 году, осенью, обратил в пепел сию Болгарскую столицу и велел умертвить жителей. Россияне едва имели время узнать о том, когда Моголы, сквозь густые леса, вступили в южную часть Рязанской области, послав к нашим Князьям какую-то жену чародейку и двух чиновников (356). Владетели Рязанские - Юрий, брат Ингворов, Олег и Роман Ингворовичи, также Пронский и Муромский - сами встретили их на берегу Воронежа и хотели знать намерение Батыево. Татары уже искали в России не друзей, как прежде, но данников и рабов. «Если желаете мира, - говорили Послы, - то десятая часть всего вашего достояния да будет наша». Князья ответствовали великодушно: «Когда из нас никого в живых не останется, тогда все возьмете», и велели Послам удалиться. Они с таким же требованием поехали к Георгию в Владимир; а Князья Рязанские, дав ему знать, что пришло время крепко стать за отечество и Веру, просили от него помощи. Но Великий Князь, надменный своим могуществом, хотел один управиться с Татарами и, с благородною гордостию отвергнув их требование, предал им Рязань в жертву. Провидение, готовое наказать людей, ослепляет их разум.
Некоторые Летописцы новейшие рассказывают следующие обстоятельства. «Юрий Рязанский, оставленный Великим Князем, послал сына своего, Феодора, с дарами к Батыю, который, узнав о красоте жены Феодоровой, Евпраксии, хотел видеть ее; но сей юный Князь ответствовал ему, что Христиане не показывают жен злочестивым язычникам. Батый велел умертвить его; а несчастная Евпраксия, сведав о погибели любимого супруга, вместе с младенцем своим, Иоанном, бросилась из высокого терема на землю и лишилась жизни. С того времени сие место, в память ее, называлось зарезом, или убоем. Отец Феодоров, Юрий, имея войско малочисленное, отважился на битву в поле, где легли все витязи Рязанские, вместе с Князьями Пронским, Коломенским, Муромским. Только одного Князя, Олега Ингворовича Красного, привели живого к Батыю, который, будучи удивлен его красотою, предлагал ему свою дружбу и Веру: Олег с презрением отвергнул ту и другую; исходил кровию от многих ран и не боялся угроз, ибо не страшился смерти» (357). - В летописях современных нет о том ни слова: последуем их достовернейшим известиям.
Батый двинул ужасную рать свою к столице Юриевой, где сей Князь затворился. Татары на пути разорили до основания Пронск, Белгород, Ижеславец, убивая всех людей без милосердия и, приступив к Рязани, оградили ее тыном, или острогом, чтобы тем удобнее биться с осажденными. Кровь лилася пять дней: воины Батыевы переменялись, а граждане, не выпуская оружия из рук, едва могли стоять на стенах от усталости. В шестой день, Декабря 21 [1237 г.], поутру, изготовив лестницы, Татары начали действовать стенобитными орудиями и зажгли крепость; сквозь дым и пламя вломились в улицы, истребляя все огнем и мечем. Князь, супруга, мать его (358), Бояре, народ были жертвою их свирепости. Веселяся отчаянием и муками людей, варвары Батыевы распинали пленников или, связав им руки, стреляли в них как в цель для забавы; оскверняли святыню храмов насилием юных Монахинь, знаменитых жен и девиц в присутствии издыхающих супругов и матерей; жгли Иереев или кровию их обагряли олтари. Весь город с окрестными монастырями обратился в пепел. Несколько дней продолжались убийства. Наконец исчез вопль отчаяния: ибо уже некому было стенать и плакать (359). На сем ужасном феатре опустошения и смерти ликовали победители, снося со всех сторон богатую добычу. - «Один из Князей Рязанских, Ингорь, по сказанию новейших Летописцев, находился тогда в Чернигове с Боярином Евпатием Коловратом. Сей Боярин, сведав о нашествии иноплеменников, спешил в свою отчизну; но Батый уже выступил из ее пределов. Пылая ревностию отмстить врагам, Евпатий с 1700 воинов устремился вслед за ними, настиг и быстрым ударом смял их полки задние. Изумленные Татары думали, что мертвецы Рязанские восстали, и Батый спросил у пяти взятых его войском пленников, кто они? Слуги Князя Рязанского, полку Евпатиева, ответствовали сии люди: нам велено с честию проводить тебя, как Государя знаменитого, и как Россияне обыкновенно провождают от себя иноплеменников: стрелами и копьями. Горсть великодушных не могла одолеть рати бесчисленной: Евпатий и смелая дружина его имели только славу умереть за отечество; немногие отдалися в плен живые, и Батый, уважая столь редкое мужество, велел освободить их. Между тем Ингорь возвратился в область Рязанскую, которая представилась глазам его в виде страшной пустыни или неизмеримого кладбища: там, где цвели города и селения, остались единственно кучи пепла и трупов, терзаемых хищными зверями и птицами. Убитые Князья, Воеводы, тысячи достойных витязей лежали рядом на мерзлом ковыле, занесенные снегом. Только изредка показывались люди, которые успели скрыться в лесах и выходили оплакивать гибель отечества. Ингорь, собрав Иереев, с горестными священными песнями предал земле мертвых. Он едва мог найти тело Князя Юрия и привез его в Рязань; а над гробами Феодора Юрьевича, нежной его супруги Евпраксии и сына поставил каменные кресты, на берегу реки Осетра, где стоит ныне славная церковь Николая Заразского» (360).
Батый близ Коломны встретил сына Георгиева, Всеволода. Сей юный Князь соединился с Романом Ингоровичем, племянником Юрия Рязанского, и неустрашимо вступил в битву, весьма неравную. Знаменитый Воевода его, Еремей Глебович, Князь Роман и большая часть из дружины погибли от мечей Татарских (361); а Всеволод бежал к отцу в Владимир. Батый в то же время сжег Москву, пленил Владимира, второго сына Георгиева, умертвил тамошнего Воеводу, Филиппа Няньку, и всех жителей. Великий Князь содрогнулся: увидел, сколь опасны сии неприятели, и выехал из столицы, поручив ее защиту двум сыновьям, Всеволоду и Мстиславу. Георгий удалился в область Ярославскую с тремя племянниками, детьми Константина, и с малою дружиною; расположился станом на берегах Сити, впадающей в Мологу; начал собирать войско и с нетерпением ждал прибытия своих братьев, особенно бодрого, умного Ярослава (362).
2 февраля [1238 г.] Татары явились под стенами Владимира: народ с ужасом смотрел на их многочисленность и быстрые движения. Всеволод, Мстислав и Воевода Петр Ослядюкович ободряли граждан. Чиновники Батыевы, с конным отрядом подъехав к Златым вратам, спрашивали, где Великий Князь, в столице или в отсутствии? Владимирцы вместо ответа пустили несколько стрел; неприятели также, но кричали нашим: не стреляйте, и Россияне с горестию увидели пред стеною юного Владимира Георгиевича, плененного в Москве Батыем. «Узнаете ли вашего Князя?» - говорили Татары. Владимира действительно трудно было узнать: столь он переменился в несчастии, терзаемый бедствием России и собственным! Братья его и граждане не могли удержаться от слез; однако ж не хотели показывать слабости и слушать предложений врага надменного. Татары удалились, объехали весь город и поставили шатры свои против Златых врат, в виду. Пылая мужеством, Всеволод и Мстислав желали битвы. «Умрем, - говорили они дружине, - но умрем с честию и в поле». Опытный Воевода Петр удержал их, надеясь, что Георгий, собрав войско, успеет спасти отечество и столицу (363).
Батый немедленно отрядил часть войска к Суздалю. Сей город не мог сопротивляться: взяв его, Татары по своему обыкновению истребили жителей, но кроме молодых Иноков, Инокинь и церковников, взятых ими в плен (364). Февраля 6 Владимирцы увидели, что неприятель готовит для приступа орудия стенобитные и лестницы; а в следующую ночь огородили всю крепость тыном. Князья и Бояре ожидали гибели: еще могли бы просить мира; но зная, что Батый милует только рабов или данников и любя честь более жизни, решились умереть великодушно. Открылось зрелище достопамятное, незабвенное: Всеволод, супруга его, Вельможи и многие чиновники собрались в храме Богоматери и требовали, чтобы Епископ Митрофан облек их в Схиму, или в великий Образ Ангельский. Священный обряд совершился в тишине торжественной: знаменитые Россияне простились с миром, с жизнью, но, стоя на праге смерти, еще молили Небо о спасении России, да не погибнет навеки ее любезное имя и слава! Февраля 7, в Воскресенье Мясопустное, скоро по Заутрене, начался приступ: Татары вломились в Новый Город у Златых врат, Медных и Святыя Ирины, от речки Лыбеди; также от Клязьмы у врат Волжских. Всеволод и Мстислав с дружиною бежали в Старый, или так называемый Печерный город; а супруга Георгиева, Агафия, дочь его, снохи, внучата, множество Бояр и народа затворились в Соборной церкви. Неприятель зажег оную: тогда Епископ, сказав громогласно: «Господи! Простри невидимую руку Свою и приими в мире души рабов Твоих», благословил всех людей на смерть неизбежную. Одни задыхались от дыма; иные погибали в пламени или от мечей неприятеля: ибо Татары отбили наконец двери и ворвались в святый храм, слышав о великих его сокровищах. Серебро, золото, драгоценные каменья, все украшения икон и книг, вместе с древними одеждами Княжескими, хранимыми в сей и в других церквах, сделались добычею инопленников, которые, плавая в крови жителей, немногих брали в плен; и сии немногие, будучи нагие влекомы в стан неприятельский, умирали от жестокого мороза. Князья Всеволод и Мстислав, не видя никакой возможности отразить неприятелей, хотели пробиться сквозь их толпы и положили свои головы вне города.
Завоевав Владимир, Татары разделились: одни пошли к Волжскому Городцу и костромскому Галичу, другие к Ростову и Ярославлю, уже нигде не встречая важного сопротивления. В Феврале месяце они взяли, кроме слобод и погостов, четырнадцать городов Великого Княжения - Переславль, Юрьев, Дмитров - то есть опустошили их, убивая или пленяя жителей. Еще Георгий стоял на Сити: узнав о гибели своего народа и семейства, супруги и детей, он проливал горькие слезы и, будучи усердным Христианином, молил Бога даровать ему терпение Иова. Чрезвычайные бедствия возвеличивают душу благородную: Георгий изъявил достохвальную твердость в несчастии; забыл свою печаль, когда надлежало действовать; поручил Воеводство дружины Боярину Ярославу Михалковичу и готовился к решительной битве. Передовой отряд его, составленный из 3000 воинов под начальством Дорожа, возвратился с известием, что полки Батыевы уже обходят их (365). Георгий, брат его Святослав и племянники сели на коней, устроили войско и встретили неприятеля. Россияне били мужественно и долго [4 марта]; наконец обратили тыл. Георгий пал на берегу Сити. Князь Василько остался пленником в руках победителя.
Сей достойный сын Константинов гнушался постыдною жизнию невольника. Изнуренный подвигами жестокой битвы, скорбию и голодом, он не хотел принять пищи от руки врагов. «Будь нашим другом и воюй под знаменами великого Батыя!» - говорили ему Татары. «Лютые кровопийцы, враги моего отечества и Христа не могут быть мне друзьями, - ответствовал Василько: - о темное царство! Есть Бог, и ты погибнешь, когда исполнится мера твоих злодеяний» (366). Варвары извлекли мечи и скрежетали зубами от ярости: великодушный Князь молил Бога о спасении России, Церкви Православной и двух юных сыновей его, Бориса и Глеба. - Татары умертвили Василька и бросили в Шеренском лесу. - Между тем Ростовский Епископ Кирилл, возвращаясь из Белаозера и желая видеть место несчастной для Россиян битвы на берегах Сити, в куче мертвых тел искал Георгиева. Он узнал его по Княжескому одеянию; но туловище лежало без головы. Кирилл взял с благоговением сии печальные остатки знаменитого Князя и положил в Ростовском храме Богоматери. Туда же привезли и тело Василька, найденное в лесу сыном одного сельского Священника: вдовствующая Княгиня, дочь Михаила Черниговского, Епископ и народ встретили оное со слезами. Сей Князь был искренно любим гражданами. Летописцы хвалят его красоту цветущую, взор светлый и величественный, отважность на звериной ловле, благодетельность, ум, знания, добродушие и кротость в обхождении с Боярами. «Кто служил ему, - говорят они: - кто ел хлеб его и пил с ним чашу, тот уже не мог быть слугою иного Князя». Тело Василька заключили в одной раке с Георгиевым, вложив в нее отысканную после голову великого Князя.
Многочисленные толпы Батыевы стремились к Новугороду и, взяв Волок Ламский, Тверь (где погиб сын Ярославов), осадили Торжок. Жители две недели оборонялись мужественно, в надежде, что Новогородцы усердною помощию спасут их. Но в сие несчастное время всякий думал только о себе; ужас, недоумение царствовали в России; народ, Бояре говорили, что отечество гибнет, и не употребляли никаких общих способов для его спасения. Татары взяли наконец Торжок [5 марта] и не дали никому пощады, ибо граждане дерзнули противиться (367). Войско Батыя шло далее путем Селигерским; села исчезали; головы жителей, по словам Летописцев, падали на землю как трава скошенная. Уже Батый находился в 100 верстах от Новагорода, где плоды цветущей, долговременной торговли могли обещать ему богатую добычу; но вдруг - испуганный, как вероятно, лесами и болотами сего края - к радостному изумлению тамошних жителей, обратился назад к Козельску (в Губернии Калужской). Сей город весьма незнаменитый, имел тогда особенного Князя еще в детском возрасте, именем Василия, от племени Князей Черниговских (368). Дружина его и народ советовались между собою, что делать. «Наш Князь младенец, - говорили они: - но мы, как верные Россияне, должны за него умереть, чтобы в мире оставить по себе добрую славу, а за гробом принять венец бессмертия». Сказали и сделали. Татары семь недель стояли под крепостию и не могли поколебать твердости жителей никакими угрозами; разбили стены и взошли на вал: граждане резались с ними ножами и в единодушном порыве геройства устремились на всю рать Батыеву; изрубили многие стенобитные орудия Татарские и, положив 4000 неприятелей, сами легли на их трупах. Хан велел умертвить в городе всех людей безоружных, жен, младенцев и назвал Козельск Злым городом: имя славное в таком смысле! Юный Князь Василий пропал без вести: говорили, что он утонул в крови.
Батый, как бы утомленный убийствами и разрушением, отошел на время в землю Половецкую, к Дону, и брат Георгиев, Ярослав - в надежде, что буря миновалась, - спешил из Киева (369) в Владимир принять достоинство великого Князя.
ПРИМЕЧАНИЕ
(1) Область Суздальская граничила с Новогородскою близ Торжка, с Княжением Смоленским в Калужской Губернии, в Тульской с Вятичами и с Рязанью, в Нижегородской и Владимирской Губерниях с Муромскою областию.
В Киев. Лет., по случаю войны Андреевой с Ростиславичами в 1173 году, именно сказано, что Князья Смоленский, Полоцкие, Волынские, Муромские, Рязанские от него зависели (см. Т. III , примеч. 18).
(2) «Идоша едини к Переяславлю и сташа у Песочна; а друзии по другой стороне Днепра у Корсуня» (на Роси, ниже Богуслава). — Глеб, получив Киев, отдал сыну Владимиру Переяславль. — Далее в летописи: «Идоша Кыеву (Половцы) воевать, и придоша к Полоному граду Св. Богородицы Десятинному и к Семычю, и взяша сел без учета» (счета). Семыча не знаю; известно местечко Полонное в Волынской Губернии. Глеб, заключив мир с Половцами, стоявшими у Переяславля, ехал уже к Корсунским, и на Перепетовом поле (см. Т. II, примеч. 341) услышал, что они грабят близ Киева. — Далее: «Бе же их (Половцев) ту 300, и начата вспрашивати: много ли за вами дружины? Они же реша: 7000. Наши же, слышавше то, думаша: оже дамы сим живот, а Половец много есть назади, а нас мало; оже ся с ними начнем бити, то се нам будуть первии ворози — и избиша все. Бе же у Михалка Воевода Володислав, Янов брат, и усретоша Половець, и тех избиша», и проч. Берендеи говорят Михаилу: «вы есте наш город; а мы идем напередь со стрелци». Далее: «бе же у Половець 900 копий, а у Руси 90». И Половцев, и Россиян находилось в битве гораздо более; но здесь говорится только о копейщиках: другие были вооружены стрелами и мечами. — Далее: «Володислав (Воевода) замысли взяти стяг Михалков, и наткну нань пршьбицу». Сие слово и ныне употребляется в Польском языке, означая шлем.
Знамя, шелковое или полотняное, привязывалось к древку и называлось челкою. Татищев думал, что здесь дело идет о челе пехоты, и назвал стяговщика, т. е. знаменоносца, Полковником. — Далее: «Бог отца его молитвою избави его (Михаила) от смерти, якоже и преж в луце моря» — или в лукоморье, так назывался морский излучистый берег, имеющий вид лука или дуги. Но когда же Михаил сражался там с Половцами? Мстислав в 1168 году не доходил до моря: разве в то время, как сей Вел. Князь стоял под Каневым, посылая, может быть, отряды к устью Днепра для защиты шедшого из Греции флота купеческого? — Половцами, разбитыми Михаилом, предводительствовал Хан Тоглий.
(3) В Киев. Лет.. «Сташа (Мстислав и брат его) около града (Дорогобужа) биючися... Мстиславу же городы предахуся, и възвед город Шюмеск и посла к Володимерю (т. е. вывел оттуда людей и послал их в Владимир)... Посадника Пука, кормилица Володимеря, там же посла... Того же лета исходячи преставись Кн. Володимер Андреевичь Генв. в 28, и привезоша его к Вышегороду Феодоровы недели в Пяток: бе бо лежал непогребен неколико днев. И посла Глеб Князь Игумена Св. Богородица Печерского монастыря, Поликарпа, и Семена Игумена Св. Андрея до Вышегорода, веля има доправити Володимера до Кыева, а сам поеха на ону сторону в Городок (бывший против Киева, на левом берегу Днепра)... а оттуда в Переяславль. Володимер же Мьстиславичь бе в Полоном... и иде к Дорогобужю:
дружина же Андреевича не пустиша его в город; он же посла к Славнови (одному из главных Бояр Владимира Андреевича), и к дружине, рече: целую крест к вам. Так бо бяше к всей братьи своей връпыив (вероломен, от слова рота): не управливаше крестного целования, и уклонивая на имение и на села и на стада Андреевича... и погна Княгыню из города... Того жь лета пошел бяше Мьстислав из Володимеря к Кыеву ратью с братом Ярославом и Галичане. И Святополк Гюргевичь (правнук Святополка-Михаила) и Всеволодича (внуки Мономаховы) пустиша бяше свою помочь с ним... Наутрие же в Субботу пойдоша с Володимером (с его телом) из Вышегорода. Давыд же Князь не пусти Княгыни с мужем до Кыева, и рече: како тя могу ятры (ятровь) пустити? пришла ми весть ночи сей, иже Мьстислав в Василеве. А дружине его (Владимировой) рече: а кому вас годно, а он идеть. Они же рекоша: ты сам ведаешь, что есмы учинили Кланом: избиють нас. Игумен же рече Поликарп: се дружина его не едуть, а пусти своей несколько; не кто ни конь доведа, ни стяга донес. Давид же рече: того стяг и честь с душею исшла... а то ти Попове Мученическыи (церкви Бориса и Глеба)... Кыяне с благодарением положиша его в монастыри Св. Андреа, Февр. в 21 день, в первую неделю поста, в Субботу (по летосчислению с Генваря в 1170 году)... Пойде Мьстислав с силою многою к Берендичом и к Торком, и съвокупився пойде к Треполю и к Кыеву, и вшед в Кыев, възем ряды (распорядил) с братьею, с Ярославом и с Володимером Мьстиславичем, с Галичаны и с Всеволодковичем, и Святополком Поргевичем и с Кианы. Торци же и Берендичи льстяху им... и пойде к Вышегороду, и пустиша на вороп (наскоро), и бишась крепко из града. Давыд
же повеле острог пожечи до них, и ста Мьстислав под бором и... бияхусь. У Давыда же бяше много дружины, и от братья его помочь, и Глеб прислал бяше Григории Тысяцкого с помочью, и Половци дикии, Кончак с родом своим и с вой, и Берендичи, Бастиева чадь. Коснятин же с Яр ославичи бяше, Воевода с ГУличаны, и рече прислав к Мьстиславу: велено ми своим Князем Ярославом 5 дний стояти, и ити к домови... Мьстислав река: мне брат Ярослав тако молвил: донележе уладившеся с братьею, дотоле не пущай моих полков от себе. Он же (Коснятин) списал грамоту ложную и посла к нему, и пойдоша от него Галичане. Мьстислав же с братьею ста пред Золотыми вороты в огородех, и из Вышегорода выездячи погании диции (дикие Половцы)... овы избиваху, а ины руками изымаху; яша бо Тысяцкого Всеволодковича... и ины многы от Мьстислава розошлися... и прииде весть, иже Глеб бродится на сю сторону с Половци и к Давыдови болше помочи пришло... и братья рекоша (Мстиславу): не можем стати противу, а поедем в свою волость; мало перепочивше, опять възвратимся. И пойде Мьстислав от Кыева, второе недели по Велице дни в Понедельник... и посла Давыд Володислава Ляха с Половци по нем, и постигоша я у Болохова, и ту стрелявшеся с ними, и възвратишась Половци, много сътворивше зла... Глеб
пусти (их) в вежи, и стаща за Васильевом у Седельников, съжидаючи дружины своея. Василко жь Ярополчичь из Михайлова еха наня в ночи... и зблудиша всю ночь, и заутра, всходящю солнцю, удариша на них. Половци жь съвокупившеся с Седельники, бишась с ними, и одва убежа Василько... Глеб пойде на Василька к Михайлову с Рюриком (и с проч.)... и пустиша, — и город его пожгоша, и греблю роскопаша... В то жь лето разболеся К. Мьстислав Изяславичь в Володимери... и преставися Авг. в 19 (в 1170 году), и спрятавше тело его с честию великою у Св. Богородицы в Епископьи, юже бе сам създал в Володимери». О супруге Мстислава (см. Т. II, примеч. 322). Кроме Романа он имел еще трех сыновей: Святослава, Всеволода и неизвестного, умершего с ним в один год (см. Т. III, примем. 8). Татищев пишет, что Мстислав был среднего роста, но широк плечами, лицом красен и столь крепок, что никто почти не мог натянуть его лук; имел кудрявые, не длинные волосы, любил правду, веселье и женщин, но без слабости; мало спал, много читал, занимался расправою земскою с Вельможами и твердил детям, что честь Князей состоит в правосудии и храбрости.
(4) В Новогородск. Лет., стр. 37: «иде Даньслав Лазутиниць за Волок с дружиною (в 1169 году), и приела Андрей пълк свой нань». В Степен. Книге сказано, что Двиняне опыожшшсъ тогда от Новагорода и хотели зависеть от Андрея; но сие известие, внесенное и в Пролог, кажется одною догадкою Сочинителя. И Долгорукий и Боголюбский, владея Белым Озером, нападали на дружину Новогородскую, которая ходила в Заволочье для собирания дани. Далее: «Бяше Новогородьць 400, а Суждальць 7000, и пособи Бог Новгородцем, и паде их 300 и 1000, а Новогородьць 15 муж». В Степен.: «сретошася на
Беле Езере».
Со Мстиславом Андреевичем ходили к Новугороду Роман Смоленский, брат его Мстислав, сын Рязанского, сын Муромского, и проч. В Лет. Новогород. прибавлено: «вся земля Пр осторусъская» вместо Русская. В Степен. и в новейших летописях сказано: «единых бо Князей бяше тогда 72». Татищев замечает, что и во всей России не было тогда семидесяти двух Князей; но всех ли их знаем по летописям? Сей же Историк говорит, что в Новегороде был тогда Архиепископом не Иоанн, а Илья: его называют тем и другим именем; одно мирское, а другое Монашеское (см. Т. II, примечание 414).
В ПР ологе сказано (Ноября 27), что Андрей за болезнию не мог сам предводительствовать войском; но сего известия нет в летописях.
(5) Сие рассуждение находится в харатейных летописях, в Степен. (I, 300) и в других. В первых сказано: «Не глаголем, прави суть Новгородци, яко издавна суть свобожени Новгородци прадеды Князь наших. Не велели им преднии Князи крест преступати, или внуки или правнуки соромляти (посрамлять). То доколе Богови терпети?» и проч.
Летописцы говорят о дерзости и непостоянстве Новогородцев с великим негодованием. Например (в Воскресенск. II, 87): «таков бо бе обычай окаянных смердов изменников»; а в некоторых рукописных еще сильнее: «обычай ****иных детей!»
(6) В Степен. и в Никонов, сей храбрый Якун назван Андреевичем.
(7) См. о чуде в Степен. I, 302, и след. Там сказано, что Суздальцы в мыслях уже делили по себе улицы Новогородские. В Архив. Псков. Лет. и других: «Застрелиша Суздальцы икону, и обратись икона лицем на град». В Киев. Лет.: «Слышахом бо преже трех лет, всем людем видящим в 3 церквах Новьгородскых, плакала на трех иконах Св. Богородица; видевши бо мати Божия пагубу хотящую быти над Новьгородом, моляще бо Сына своего с слезами, абы их не искоренил» и проч. Новогородцы уставили тогда праздник Знамения Богоматери: см. Пр олог 27 Ноября. Мстислав Андреевич приступил к городу в Воскресенье, а был отражен в Середу, Февр. 25 (см. Новогород. Лет.): так и приходилось в 1170 году. В Киев. Лет. здесь все годы означены несправедливо; он уходит вперед тремя.
В летописи: «купляху Суждальць (Новогородцы) по две ногаты». Ногат было 20 в гривне: см. Т. II, примеч. 79.
(8) См. Т. II, примеч. 79 и 255; также Т. I, примеч. 527. В летописи: «купляху кадь ржи по 4 гривне, а хлеб по 2 ногате, а мед по 10 кун пуд». Кадь или бочка или оков содержали в себе 4 четверти. Доказательством тому служит следующее место, выписываемое мною из наших Хронографов 7110 (1602) году: «От того времени (то есть, со времени голода, бывшего при Годунове) начата на Москве и во всех городах Русских всякое жито четвериками покупати: а четвериком именуется осмая доля четверти; а прежние меры, которые именуеми четверти, то бывало четвертая доля бочки, или кади; те же и оковами зваху: оковаху бо по верху тое кади железным обручем, для того, чтоб не льзе было урезати». В наших старинных Арифметиках подтверждается истина сего сказания. — Десять кун составляли около 57 нынешних копеек, если оценим Фунт серебра в 20 рублей (серебрянных): следственно, Фунт меду стоил тогда менее трех денег (серебром). — Никон.
Лет. прибавил пустую догадку, что Новогородцы выгнали Романа, узнав о смерти его отца.
В Киев, же Лет. так сказано: «Прииде весть к Романови о отни смерти. Роман же яви дружине своей и приателем своим Новьгородцем, и дружина рекоша: не можем уже зде быти, а пойди к братьи к Володимерю. Он же, послушав дружины, поеха к братья. В то же время преставился бяше в Берестьи брат ему меньший... Мир» (у Татищева Святослав; но сей Князь был тогда еще жив: см. ниже). В Новогород. Лет. Именно сказано, что Новогородцы выслали Романа: «показаша ему путь»: учтивое выражение, вместо изгнсиш. — Рюрик, выехав в Новгород из Овруча Авг. 8 (см. Киев. Лет.), приехал в Новгород Октября 4.
(9) Глеб умер 20 Янв. в 1170 или 1171 году; его погребли там, где лежал отец его Георгий: у Св. Спаса в Берестове. О характере Глеба говорит Киев. Лет. — Вместо Буга, из-за которого приходили тогда Половцы, Татищев поставил реку Угл.
(10) В Киев. Лет.: «Посласта Давыд и Мьстислав по стрыа своего к Дорогобужю, вабячи к Кыеву на стол. Он же, преступив крест к ротником (союзникам) своим, к Ярославу и к Мьстиславичем, иде к Кыеву и утаився, а сына Мьстислава посади в Дорогобужи. И седе Володимер в Кыеве на столе Февр. в пятыйнадесять Масленое недели», следственно, в 1170 году по летосчислению с Января? в других летописях поставлен 1171. Далее: «Андрееви же не любяше седение Володимире в Кыеве, и насылаше нань, веля ему ити из Кыева, а Романови Ростиславичю (Смоленскому) веляше ити к Кыеву... Володимеру бысть
болезнь крепка, ею же скончался Маиа в 10 Русальное недели в Понедельник (Троицын день был тогда Майя 16)... Се же много подъя беды бегающе перед Мьстиславом, ово в Галичь, ово в Угры, ово в Рязань, ово в Половцех, за свою вину», и проч.
(11) В Киев. Лет.: «Начата Половци пакость творити по Реи... На Петров день Игорь Святославичь еха в поле за Воръскол, и срете Половци, иже ту ловять языка, и изойма я, и поведа ему колодник, иже Кобяк и Кончак шли к Переяславлю. Игорь поеха противу, и переехал Воръскол у Олтавы (где ныне Полтава) к Переяславлю и узрешась с полкы Половецкими (Июля 20)... и побегоша (Половцы), весь полон свой пометавше, бяше бо воевали у Серебреного и у Баруча... Поеха (Игорь) к празднику Св. Мученику Бориса и Глеба, и не утяже на канон, по Вечерни приеха; на утрий же день поча даяти сайгат Кня-
зем и мужем: и тако Роман и Рюрик и Мьстислав одаривше и отпустиша в свояси».
(12) Рюрик приехал в Новгород 4 Окт., а выехал (не выслан, как в Никон. Лет.) оттуда зимою. В Киев. Лет:. «Рюрикови жь идущю из Новагорода к Смоленску, и бысть на Лучине (ныне Луцине в Витебской Губернии). Връбное недели в Пяток, солнцу въсходящю, родись у него сын, и нарекоша в Св. крещении дедне имя Михашю, а Княже Ростислав, дедне жь имя... и дасть ему отец Лучин город, в нем же родися, и поставиша на том месте церковь Св. Михаила, где ся родил». — На место изгнанного Рюриком Посадника Новогородцы выбрали Иванка Захариинича.
Андрей прислал наперед в Новгород Жирослава с Боярами своими. Далее в летописи: «На зиму ходи Архиепископ Новгородьскый к Андрееви
Володимерю на всю правду (для расправы или суда)... Даша опять Посадницьство Иванкови Захарииницю».
(13) «Бывшю же Князю Мстиславу на Городци, совкуплынися с братома своима, с Муромскым и с Рязанскым, на усть Окы». Городец есть ныне село на левом берегу Волги, выше Балахны, в Нижегородской Губернии. Далее: «Бысть не люб путь всем людем: зане непогодье (неудобно) есть зиме воевати Болгар; и подуче не идяху» — т. е. шли не шли, как говорят ныне.
По харатейным Мстислав умер в 6681 году Марта 28, во Вторник; но сие число было Вторником в 1172 году. Находя в разных местах несогласие в летосчислении, мы держимся древнего Новогородского Летописца как исправнейшего. Например, в Пушкин, несправедливо написано, что Андрей убит в 6683 году, Июня 29, в Субботу; точно в сей день, но в 1174 году.
(14) В Киев. Лет: «Нача Андрей вины покладывати на Ростиславичи, и приела к ним Михна, река тако: выдайте ми Григоря Хотовичь и Степанца и Олексу Стославца, яко ти суть уморили брата моего, Глеба; а то суть ворози всем нам», и проч. — Далее: «Михалко же из Торцеского сам не иде в Кыев, но посла вонь брата Всеволода и сыновца Ярополка».
(15) Сей Ярополк, сын Ростислава Юрьевича, был прежде выслан Андреев из Суздальской области, как мы упоминали. Из Греции не возвратился один Василько Георгиевич. В Киев. Лет: «Ростиславичи въехавше ночи в Кыев в Похвалу Св. Богородицы (на пятой недели Вел. поста в Субботу, а не 28 Июля, как у Татищева) и яша (кроме Всеволода и Ярополка) Ляха Володислава и Михна и Бояры все. Братиа же даша Кыев Рюрикови... Пойдоша Ростиславичи на Михалка к Торцескому, и стояша около его 6 дний,
а в 7 день выслашась к ним и рядиша тако: Михалко бо хвати к Торцескому Переяславль и лишися Андрея (оставил его) брата своего и Святослава Всеволодича Чернег., а к Ростиславичем приступи».
(16) В Киев. Лет: «Того же лета (в год Глебовой смерти, следственно, в 1170 или 1171 году) выбежа Княгиня Ярославля из Галича в Ляхы с сыном Володимером и Константин Серославичь (коего Татищ. назвал Ярославичем и сыном ее) и мнози Бояре с нею, и быша тамо 8 месяцей, и начашась слати к ней Святополк (Боярин) и ина дружина, вабячи ю опять, а княжити имем (т. е. уверяя, что они будут господствовать). Володимер
же посла к Святославу к Мьстиславичю (сыну умершего Мстислава Изяславича), прося у него Чръвна, ать ми будеть ту седячи добро слати в Галичь (чтобы я мог оттуда удобно пересылаться с Галицкими Боярами), а иже сяду в Галичи, то Бужескь твой возворочю и три городы придам. Святослав же да ему и крест целова помогати; и пойде Володимер и с матерью к Чръвну, и усрете его весть от Святополка из Галича: поеди вборзе; отца ти есмы яли и приатели его Чяргьву чядь избили, а се твой ворог (враг) Настаска. Галичане же, накладше огнь, съжгоша ю, а сына ее в заточение послаша; а Князя водивше к кресту, яко ему имети Княгиню в правду. И тако уладившеся... Выбеже (в 1173 году) Володимер сын
Ярославль Галицкого к Ярославу (Изяславичу) в Луцеск: бе бо ялся ему волости искати. Послав Ярослав Галицкый и приведе Ляхи в помочь собе, и да им 3000 гривен сребра (Татищ. умалил сумму до 300 гривен) съжже 2 города... Ярослав же (Изяславичь) убоявся... и пусти Володимера к Михалкови в Торъческый и с матерью: брат бо бе Михалко Олзе Княгини; а оттуда поваби Святослав, тесть его (Владимиров), в Чернегов; хотя и (Михаил) пустити к Суждалю к Андрееви и не пусти... бяше бо тако урядился, яко Володимера Галицкого, сестричича Михалкова, дата Ростаславичем и пустити к отцу, а Ростаславичем
пустити Всеволода (Георгиевича), и Ярополка, и всю дружину. Всеволода же пусташа, а Ярополка не пустиша: не вменил (не выменил) еси нам того».
(17) В Киев. Лет.: «едучи (Ростиславичи) и сыновца его (Андреева и Михайлова) выгнаша Мьстаслава (Ростиславича, внука Георгиева) из Треполя», и проч.
(18) В Киев. Лет.: «Мьстислав убо от юности навыкл бяше не уполошитися никого же, но токмо Бога единого блюстися, и повеле Андреева посла, емше пред собою, постричи голову и бороду», и проч. Слово подручник в древнем Русском языке знаменовало то же, что Латинское Vassus, Vassallus, или Польское Holdownik, внесенное в Словарь Академии Российской единственно в угождение Болтину, если не ошибаюсь: ибо он думал, что мы не имеем в языке нашем слова для выражения сего смысла. В Олеговом договоре с Греками упоминается о Князьях, иже суть под рукою Великого Князя: то есть, о подручниках его или голдовниках, если Польское, совсем неизвестное у нас слово предпочтем коренному Русскому.
Далее в Киев. Лет.: «Андрей же, то слышав от Михна, и бысть образ лица его потускнел, и взострися на рать... и събрал Ростовци и Сужладьци, и Володимерци, Переяславци, Белоозерци, Муромци, и Новьгородци и Рязанци, и съчтов я, и обрете в них 50 000... и велевшю ему (сыну) ити к Святославу... Идущим же им мимо Смоленеск, наказал бо бяше и Романови пустити сын свой с Смолняны; тако Роман нужею пусти сын свой... бяше бо тогда в руках его. И Полоцкым Князем пойти повеле всем, Туровскым и Пинскым и Городенскым. И пришедшим им к Ольговичем, и съвокупившимся им обоим противу
Кыеву, тужь приидоша к ним Поргевичи, Михалко и Всеволод, и Ростиславичи (внуки Георгия Долгорукого) Мьстислав и Ярополк, Глебовичь (внук Долгорукого) и Переяславци вси... Поидоша от Кыева на Рожество Св. Богородицы... и отряди (Святослав) Всеволода Поргевича и Игоря Святославича (Северского) с молодшими Князи к Вышегороду... Мьстислав же Ростиславичь выеха на болонье противу им... и завадишась стрелци их межи собою гонячися... И Мьстислав устремився на ня, и рече Дружине: братья! възревше на Божию милость и на Св. Мученику Бориса и Глеба помочь... Бяху бо ратнии на 3 полны стояще: Новгородци, Ростовци, посредиже Всеволод с своим полком. Абие Мьстислав съшибеся с полкы их, и потопташа средний полк; и инии ратнии видевше объята их (окружили): бе бо Мьстислав в мале въехал... и тако смятошась обои... и бысть стенание и кличь рамна (великие), и гласи незнаеми; и ту было видеть лом копейный и звук оружный;
от множества праха не знати ни конника, ни пешца... и разыдошась: много бе раненых, смертных же не бе много... Прииде Ярослав Луческый на Ростиславичи же с всею Волынского землею, ища себе старейшинства во Олговичех, и не сьступиша ему Кыева. Он же, сослався с Ростиславичи», и проч.
(19) «Преда (обложил Данию) Латину». Сии Католики были, думаю, купцы иностранные: Поляки, Венгры, Богемцы, и проч. — В некоторых летописях сказано ошибкой: «Ярослав (изгнанный) слышав, яко стоить Кыев без Князя пограблен Ростиславичами» вместо Ольговичей. Далее в летописи: «воеваше Олег Святославичь Черниговскую волость. Святослав же умирився с Ярославом, иде на Олта и пожже волость его, и много зла створше, възвратися Чернигову».
(20) См. Т. II, примеч. 383.
(21) Так в Воскресен., Ростов., Киев, и других; но в харатейных нет ни слова о причине злодейства. В новой летописи о зачале Москвы (Синодал. библ. № 92) сказано, что виновницею убийства была супруга Андреева, сестра Кучковичей: «требоваше бо пригорновения и плотского смешения, совещася зломыслием на господина своего, и по некоем времени отай приведе их к ложу мужа своего и предаде в руце врагом». Известие,
несогласное с древними летописями. Городок Боголюбов ныне село на берегу Клязмы. Там находится монастырь, где есть церковь и кельи весьма древние. В Киев. Лет.: «идущим им (убийцам) к ложници его (Андреевой спальне), и прия их страх и трепет, и бежаша с сеней, и шедше в медушю (погреб) и пиша вино... и тако упившесь вином, идоша на сени». — В Воскресен. Лет. II, 92, и во многих: «бяше с ним (с Андреем) Кощей един, мал Детеск» —
то есть, Кощей или младший Отрок Княжеский. Далее в летописи: «Рече един, стоя у двери: Господине! Господине! Князь Великый! И рече Князь: кто ты еси? И он рече: Прокопий. Князь же рече Детску своему: не Яр окопий».
(22) В Московской Оружейной Палате есть древний меч Греческой работы, с вырезанною Греческою надписью: «Пресвятая Богородица! Помоги рабу твоему... В лето по Христе»... Не сей ли меч принадлежал Св. Борису и Андрею? Он издревле хранился как святыня вместе с Мономаховой шапкою. Андрей говорит злодеям: «почто уподобистеся Горясеру (убийце Св. Глеба)? Бог отмстит вы мой хлеб», — т. е. отмстит вам за мой хлеб ил мои милости.
(23) Здесь в первый раз употреблено имя Дворян в смысле Придворных.
«Разграбиша и делатели, иже бяху пришли к делу» — т. е. строителей или художников, призванных Андреем. В Троицкой летописи именованы в числе Княжеских чиновников и Постельники.
В Киев. Лет.: «Убиен же бысть в Суботу на ночь, и освите (рассветало) заутра в Неделю на память 12 Апостолу. Окаяннии же шедше убиша Прокопю, милостника его, и идоша на сени, и выбраша золото, и камень дорогый, и женчюг, и вся узорочия, и до всего любимого имениа, и въскладше на милостниковы коне, послаша до света прочь: а сами вземше на ся оружие Княже милостьное (кое давалось телохранителям, любимцам Княжеским) почаша съвокупляти дружину к собе, рекучи: ци жда на нас приедуть дружина Володимерская... и послаша к Володимерю: ци что помышляете на нас? а хочем ся с вами кончати; не от нас бо единех думано, но и от вас суть же в той думе. И рекоша Володимерци: да кто с вами в думе, тот буди вам, а нам не надобе... И вълегоша грабить; страшно зрети. И тече на место Кузмище Кыянин, али нету Князя, иде же убиен бысть. И поча прошати Кузмище, где есть? и рекоша: выволочен в огород; но не мози имати его; тако ти молвять вси: иже кто ся прииметь понь, того убием. И нача плакати над ним Кузмище: Господине мой! како еси не очютил скверных ворогов своих, идущих к тобе? или камо еси не домыслил победити их, иногда побежаа полкы поганых Болгар? И тако плакася; и прииде Аньбал Ключник, Ясин родом: тот бо ключь дръжаше у всего дому Княжа, и надо всем ему волю дал бяше; и рече, възрев нань, Кузмище: Аньбале вороже! сверзи ковер или что ли подослати, или чим прикрыти Господина нашего. И рече Аньбал: иди прочь; мы хочем выверечи псом. И рече Кузмище: о еретиче! помнишь ли, Жидовине, в которых портех пришел бяше? ты ныне в оксамите стоиши, а Князь лежить наг; но молю ти ся, сверзи ми
что любо — и съверже къвер и корзно; и обвил его и несо в церковь, и рече: отомкнете... и рекоша: порини его ту в притворе; печаль ти им: уже бо пиани суть. И рече Кузмище: уже тебе, Господине, паробци твои не знають. Иногда бо если и гость приходил из Царягорода и от иных стран, из Рускоя земли, если Латинин, и до всего Христианства, и до всеа погани, и рче (ты): выведете и в церковь и на полаты, да видять истинное Христианьство и крестятся — яко же и бысть: и крести и Болгаре и Жидове и вся поганы. И ти больше плачють по тобе, а сии ни в церковь не велять вложити. И тако положив его в притворе у божници, и прикрыв его корзном, и лежа ту 2 дни и ночь. На третий день прииде Арсений Игумен Св. Козмы и Демиана, и рече: долго нам зревше на старейшиа Игумены, и долго сему Князю лежати; отомкнете божницу, да отпою над нам; вложим и в буду (деревянный гроб), любо си в гроб, да коли престанеть злоба сиа, да тогда пришедше из Володимеря и понесуть и тамо. И пришедше клирошане Боголюбскые въземше его и внесоша в божницу, и вложиша и в гроб камеи, отпевше над ним погребалное с Арсением... Грабители же из сел приходячи грабяху: такоже и в Володимери, оли же поча ходити Микулица (Священник, пришедший из Вышегорода с образом Владимирской Богоматери: см. Т. II, примеч. 383) с Св. Богородицею в ризах по граду, то жь престаша грабити... В 6 день, в Пяток, рекоша Володимерци Игумену Феодулови и Луце Деместнику Св. Богородицы: нарядита носилици, ать поедем, възмем Князя, а Микулици рекоша: събери Попы все; облекшеся в ризы, выидетежь пред Сребрянаа ворота с Св. Богородицею и ту Князя дождеши. И сътвори тако Феодул Игумен Св. Богородица Володимерскоя с крилошаны и с Володимерци, ехаша по Князя в Боголюбов и привезоша тело его с честию и с плачем великым; и бысть по мале времени, и поча выступати стяг (ибо над мертвыми Князьями обыкновенно носили тогда знамя) от Боголюбого... и людие вси въпиаху, от слез не можаху прозрети, и въпль далече бяше слышати, и поча народ молвити плача: уже ли к Кыеву поеха, Господине, в ту церковь теми Золотыми вороты, их же делати послал бяше той церкви на велицем дворе на Ярославли, а река: хочю създати церковь таку же, яко же върота си Золота, да будеть память всему отчьству моему? — И спрятавше тело его у Св. Богородицы Златоверхоя». — В описании Андреевых добродетелей прибавлено: «в нощи ходяше в церковь и свещи вжигиваше сам, и видя образ Божий на иконах написан, възираа яко на самого Творца», и проч.
(24) «Игумен Св. Богородицы Володимерския с клирошаны с Луциною (Лукиною) чадью и с Володимерци ехаша по Князя». Татищев назвал чадь, т. е. людей, воинами.
В Суздальской Летописи, Пушкин, и Троицк., не сказано даже и того, чтобы Владимирцы оплакивали Великого Князя, хотя она сочинена другом Андреевой памяти и жителем Владимирским. Описав кончину Боголюбского, Автор обращается к Андрею и говорит: «молися Богу помиловати Князя нашего, господина Всеволода, своего же присного брата, да подасть ему победу на противные и многа лета с Княгынею и с благородными детми, и мирну державу и царство».
(25) В харатейных: «не ведуче глаголемого: иде же закон, ту и обид много».
(26) «Вторый мудрый Соломон быв». — Андрей едва ли дожил до 60 лет. Отец его женился в 1107 году, но имел старших детей. Татищев пишет, что Андрей жил 63 года.
В Синопсисе сказано, что сей Князь, названный Боголюбским за его любовь к Богу, до крещения своего именовался Китаем. В древних летописях нет того — и разве Андрей был крещен уже в некоторых летах? Имя Боголюбского дано ему, думаю, от города Боголюбова, им построенного.
(27) В Киев. Лет.: «Андрей сам в Володимери заложи церковь Св. Богородица Апреля в 8 день, в Вторник (в 1158), и дая ей многа имениа, и свободы купленыа, и с даньми, и села лепшаа, и десятины в стадех своих и торг десятый, и сътвори в ней Епископъю». Сия церковь была, кажется, совершена в 1160 году: ибо в описании оного сказано: «создана бысть церковь Св. Богородица». Впрочем, сие известие может относиться и к другой Боголюбской церкви. В Киев. Лет.: «Създал бяше събе город камень Боголюб, и толь, яко Вышегород от Кыева, тако жь Боголюб от Володимеря... и церковь каменну Св. Богородица Рожество посреди города съдав в Боголюбом, и удивив ю паче всех церквей; подобна та Святаа Святых, юже бе Соломон създал... и устрой различными цатами (так называются и ныне подвески у образов, сделанные наподобие полумесяца и прикрепляемые к венцам)
и аспидными (иаспидными) цатами украси ю... и златом, и финиптом, и всякою добродетелью... и Иерусалим злат с камении драгыми... извну церкве от връха и до долу по стенам и по столпом ковано золотом, и двери златом же... бяше же и сень золотом украшена, от връху до дейсуса. Князь же Андрей бе город Володимерь сильно устроил; к нему жь върота золотая доспел, другая серебром учини, и доспе церковь каменну Съборную Св. Богородица пречюдни велми... украси ю от злата и сребра, и 5 връхов ее позолоти; двери жь церковные троя золотом устрой; златом же и камением драгым и женчюгом украси...
и многыми паникадилы золотыми и сребряными просвети, а онъбон от золота и от сребра устрой, а служебных съсуд и рипиды златом и камением велми много; а трие Иерусалими велми велиции, иже от злата чиста и от камениа многоценного устрой... връх бо златом устрой и комары позолоти, и извну церкве, и по комаром же птахы золотыи и кубькы и ветрила золотом устроена постави».
В том же 1160 году сгорела в Ростове Соборная церковь Богоматери, дивная и великая, яко же не бьыо и не будеть. О сей дубовой церкви сказано в Воскресен. Лет. Ч. I, стр. 155, что построил оную первый Ростовский Епископ Феодор, еще в княжение Св. Владимира, в 991 году; что в ней служили семь Епископов: Феодор, Иларион, Леонтий, Исаиа, Ефрем, Нестор, Леон; и что она стояла 168 лет. Никон. Лет. говорит, что Андрей велел на ее месте поставить каменную; что там, копая рвы, работники нашли тело Епископа Исаии и мощи Св. Леонтия, нимало не поврежденные; что Иоанн, Епископ Ростовский,
благословением Феодора, Митрополита Киевского, уставил торжествовать Леонтиеву память 23 Майя. Сей Летописец не знал, что Феодора Митрополита уже давно не было, когда Епископ Иоанн заступил место Луки.
В 1164 году освятили в Владимире церковь на Златых вратах и заложили храм Спаса.
Автор Синопсиса говорит, что Андрей в 1159 году, будучи Государем всей России, по заповеди отца своего отдал Киевской Лавре город Василев (где родшгся Св. Феодосий) вместе с городком Мическим (над рекою Микою) и монастырем Николая Чудотворца, подчинив сверх того Архимандритам сей Лавры монастырь Свенский под Брянским, Спасский под Новогородком, Успенский или Елецкий в Чернигове; объявил также Лавру навсегда независимою от Митрополитов Российских. Андрей в 1159 году еще не имел никакой власти над Киевским Княжением; а Черниговская земля никогда от него не зависела.
(28) Баснословный Никон. Лет. рассказывает, что в 1160 году Андрей, созвав Князей и Бояр, говорил им: «Град сей Владимир созда Святый и блаженный Великий Князь, просветивый всю Русскую землю святым крещением. Ныне же аз грешный благодатию пречистые Богородицы расширих и вознесох его: хощю бо сей град обновите Митрополиею, да будет Великое Княжение и глава всем». Князья и Бояре одобрили такое намерение, и Яков Станиславин отправился послом в Царьград. Но Патриарх Лука, на то
не согласился: многоречивое мнимое послание его к Великому Князю, сообщаемое сим Летописцем, кажется не весьма искусным изобретением Русского монаха. Лука, оправдывая изгнанного Епископа Ростовского Нестора, заклинает Андрея возвратить ему престол Епископский. «Аще и всего мира (пишет Патриарх) исполниши церкви и монастыри, и грады возградиши паче числа, гониши же Епископа, главу церковную и людскую, то убо не церкви, но хлева суть», и проч.
(29) В харатейных и других: «того же лета (в 1159) выгнаша Ростовци и Суждальци Леона Епископа, зане умножсы бяше церковь, грабя и Попы». Выражение: «умножить церковь» значит, думаю, умножить церковные налоги, а не то, что бы Леон (Леонтий) размножил число церквей. В Киев. Лет.: «в том же лете (1158) Леона (взяша) на Епископью в Ростов... Выгна Андрей (в 1162 г.) Епископа Леона из Суждаля... и Леона возврати опять, покаявся от греха того, но в Ростов, а в Суждауге не да ему седети, и держа и 4 месяца в Епископьи, и нача просите у него от Воскресения Христова до всех Святых ести мяса в Среду и в Пяток: Епископ же повеле ему едину Праздную неделю ясти мясо в Среду и в Пяток, а прочна добре храните. Он же про ту вину выгна из земли своея, и прииде (Леон) к Чернегову к Святославу Олговичю: Святослав же утешив и добре, пусти к Кыеву к Ростиславу». В Пушкин, и в Троиц, нет сего обстоятельства, и сказано, что Леон в 1164 году завел ересь. Далее: «Леон Епископ не по правде поставися Суждалю, Нестеру живущю, перехватив Нестерев стол, поча в Суждали учите не ести мяс (то есть, в Господские праздники)... Бысть тяжа про то велика пред Князем Андреем, предо всеми людми, и упре его (Леона) Владыка Феодор». Сей Феодор, думаю, не тот, о коем говорится ниже (см. Т. III, примеч. 30).
Далее: «Сущим ту у Царя всем слом (послам), Кыевскый сол (в Никон. Иван Яковль) и Суждальскый Илья» (в Ник. Андреев).
См. Т. II, примеч. 424. В числе противников Леоновых находился и Св. Кирилл, Епископ Туровский, муж знаменитый ученостию по тогдашнему времени, который имел переписку с Андреем Боголюбским (см. Пролог, Апреля 28) и сочинил несколько рассуждений богословских. Мне известно одно из его творений, Kupwia Епископа Туровъского сказание о Черноризчьетем чину, найденное мною в харатейной Кормчей
Книге (Синодальн. библиот. № 82). В пример слога и мыслей выписываю следующее: «Прьвое речем о исходящих из мира в монастырь и възимающих искусные ризы Мнишьского образа; по уставу от обою закону исправлено бысть то, и лепо есть пьрвее в искусе быти. Внимай своему образу и житью, Мнише, и смотри своих риз обълчения, и познай собе... Да не будеши коростав и хром, и слеп, и раньн; си бо вси повержени
бывають, порока деля, псом и птицам на снедь... Блюди опасно, да не бесом покоище (покоем или храминою) зде быв и душю свою гееньским повьржеши птицам, коростав быв творением грехов, хром же прилежанием житейских вещий, слеп же неплодьством жива (живя), о чреве токмо пекася... Тжмо до церковных двьрий в своей воли буди и о том не расматряй, како и чим тя потваряеть (творят): риза ли еси до приемлющого тя в руку, знай собе; к тому не помысли, аще и на онуче растерган будеши. Точью до монастыря имей свою волю; по въсприятьи же образа всего собе повьрзи в покорение, ни мала своевольства утай в сердци твоемь, да не умрешь душею, аки Анания услышав Петра глаголюща те: почто въсхоте искусити Дух Святый? и не солга человеком, н Богови. Да не неродиши о своем обете, да не събудеться на тобе писание, глаголющее: луче бы не познати истины, нели познавший уклонитися от нея».
(30) Никон. Лет. рассказывает, что сей Монах или Калогер Лавры Киевской, Феодор, племянник Петра Бориславича (см. Т. II, примеч. 422), в 1170 году ездил в Царьград с великим богатством, и там от Патриарха был поставлен в Ростов Епископом. В других летописях сказано, что Андрей посылал Феодора ставиться в Киев (см. Воскресенк. II, 81): следственно, он еще не был посвящен, а только избран Князем или народом. Так Великий Ярослав избрал в Епископы Жидяту (см. в печати. Несторе стр. 105), а народ в Новегороде Аркадия (см. Летопис. Новогородск. стр. 31) и других. Что Андрей признавал Феодора достойным сана Епископского, заключая из слов древнего Летописца: «Князю же о нем добрмыслящу и добра ему хотящю». — В Прологе (Авг. 1) назван Ростовский Святитель Нестор учредителем ежегодного торжества в память одержанной в 1164 году над Болгарами
победы; но в древних летописях нет того, чтобы Нестор, в 1156 году лишенный Епископии, возвратился на престол свой. Сочинители Каталогов также несправедливо, думаю, говорят о втором Несторе, будто бы поставленном в Цареграде в 1164 году.
Далее в летописи: «Много бо пострадаша человеци от него Феодора в держаньи (по Троицк. списку: в державе) его сел, изнебывше (лишась) оружья и конь. Друзии же и работы (рабства) добыта; заточенья же и грабленья не токмо простьцем (мирянам), но и Мнихом, Игуменом, Иереям», и проч. Лет. Никонов, пишет, что Феодор (или, как назвали его в знак презрения, Феодорец) мучил и Князей, и Бояр, и Постельничих Андреевых, варил женщин в котлах, отрезывал носы, уши; что все трепетали его: ибо он «рыкал как лев, был величествен как дуб, язык имел чистый, велеречивый, мудрование козненное», и проч. — Сего удивительного злодея взяли под стражу Мая 8, 1169 году Никон. Лет. Из милости навязывает ему на шею жерновный камень и топит его в море (хотя море и далеко от Киева); а Татищев ссылает на остров Псий.
(31) Извлечение из сей летописи напечатано в Казанской Истории Рычкова и в журнале его путешествия, Ч. II, стр. 30. Подлинная рукописная находится в Архиве Иностран. Коллегии, в собранных Миллером исторических бумагах, под № 73. В ней есть анахронизмы, происшедшие от глупых дополнителей. Например, Автор не мог написать, что Великий Ярослав, княжив в 1020 году, княжил и в 1174, когда Новогородцы пришли в землю Вятскую, и что они, готовые приступить к городку Болванскому, молились Борису и Глебу так: «яко же иногда Новгородскому Князю Александру Невскому даровали есте победу»; Александр тогда еще не родился.
(32) Сие было уже в 1181 году. — Никулицын есть ныне село Никулицкое. Далее в летописи: «И начата ко граду (Кокшарову) приступа™, и в другий день из града того жители побежаху, инии же градския врата отвориша, возвещающе Новгородцем, что им показася ко граду приступающе неисчетное воинство». Далее: «И абие снидошася посланнии от обою страну Новгородцев, от Болванского городка и от Кашкарова (ныне же нарицается Котельнич), согласишася устроите общий един град крепкий от нашествия супостат, и избравше место прекрасно над рекою Вяткою, близ устья реки Хлыновицы, на высокой горе, иже ныне зовется Кикиморская; место бо оно ко вселению удобно, и с тоя горы источники вод истекающи мнози... И заутра обретоша все изготовление Божиим промыслом пренесено по Вятке реке ниже на высокое, паче пространнейшее место, иже в то время нарицашеся Баляксово поле... И на том месте в начале поставиша церковь Воздвижения, и нарекоша град Хлынов, речки ради Хлыновицы. И тако начата общежительствовата самовластвующе, правими и обладаеми своими жители, и нравы своя отеческия и законы и обычаи Новгородский имяху на лета многа, до обладания Великих Князей Русских, и прозвашася Вятчане реки ради Вятки... В лето 6967 Великий Князь Василий Васильевичь Московский Вятскую землю взял и дань положил: были самовластии 278 лет».
(33) Сей обряд и ныне исполняется: только стрелы отменены. Из села Никулицкого приносят также в Вятку образ Св. Бориса и Глеба, в воспоминание счастливого приступа к городку Болванскому.
Далее в летописи: «они же (Вятчане) в отмщение укоризны их рекоша, что будто им из Новаграда на Вятку бежавшим, сжившимся с женами Новгородцев, и детей прижившим, а им Новгородцем будто бывшим на войне семь лет, посланным из Великого Новаграда. И сего во многих древних Летописцах нигде же обретается; написаша
то Вятчане во отмщение укоризны Новгородцев, понеже из Новагорода отлучишася с согласия их» (см. Т. I, примеч. 458).
Маловажные случаи последних лет Андреева княжения суть следующие: В 1171 году родился сын Василий у Мстислава Андреевича. В 1172 заложили церковь Св. Иакова в Неревском Конце в Новегороде: там же Архиепископ Иоанн, в 1173 году Окт. 14., святил церковь Св. Бориса и Глеба в городе, а другую каменную, Св. Георгия, на воротах. В 1174, Янв. 11, скончался брат Андреев, Святослав Юрьевич, о коем сказано в летописях: «Бе избранник Божий. От рождества и до свершенья мужества бысть ему болесть зла, ся же болезни просяхуть на ся Св. Апостоли и Св. Отци у Бога... Тело мучится, а душа спасается: тако жь и тот воистинну Св. Святослав, избранный в всех Князех: не да бо ему Бог княжити на земли, но да ему царство Небесное. Положено бысть его тело в церкви Св. Богородице (в) Суздали». Татищев говорит напротив, что сей Князь был здоров до совершенного возраста, и любил состязаться с Учеными Греческими и Латинскими! — В том же году,
Января 19, умер Князь Муромский, Юрий Ярославич, сын Ярослава Святославича, внука Великого Ярослава, и погребен в созданной им церкви Христовой. — Никон. Лет. говорит о двух нападениях Половцев на южную Россию и походе Новогородцев на Чудь, думаю, так же справедливо, как о смерти, в 1171 году, Новогородского Посадника Васки Буславича, которого никогда не бывало (см. Новогород. Лет.)
Упомянем также о некоторых прибавлениях Татищева. В летописях нет того, чтобы Андрей брал дань с Еми; чтобы Суздальцы разбили двух Воевод Новогородских; чтобы рать Андреева отступила от Новагорода за недостатком в съестных припасах; чтобы Василько Ярополкович выпросил себе Брест и Дрогичин; чтобы Роман Мстиславичь тайно уехал из Новагорода: чтобы в 1172 году поставили Леонтия, Спасского Игумена, в Епископы Ростову; чтобы в 1173 году Роман Смоленский ходил на Литву (см. примеч. 108): чтобы Андрей взял к себе Княгиню Галицкую Ольгу; чтобы Михаил был зять Черниговского Святослава; чтобы Князья Черниговский и Северский обманывали Андрея; чтобы брат Давидов назывался Игорем; чтобы Рюрик возвратился в Новгород, а Черниговский требовал Городка от Ярослава; чтобы Новогородцы вторично изгнали Рюрика; чтобы Андрей имел черные, кудрявые волосы, высокий лоб, большие глаза и проч.; чтобы Княгиня Андреева уехала от мужа в Владимир, и после с убийцами в Москву, и проч.
(34) См. Росс. Библиот., стр. 261. В подлиннике сказано: пригородов.
(35) «Слышаху Дедилца и Бориса, Рязанскою послу» (двух). Князь Глеб был сын Ростиславов и внук Ярослава Святославича, Рязанского и Муромского (см. Т. II, примеч. 247).
Далее в летописи: «И сущю ту Михалку Гюргевичу с нима у Святослава Князя Чернигове, и рекоста Мстислав и Ярополк: помози Бог дружине, оже не забываютъ любве отца нашего. И здумавше рекоша: любо лихо, любо добро всем нам; пойдем ecu 4 — Гюргевича два и Ростиславича два». Отец сих последних, сын Георгиев, был Князь Переяславский (см. Т. II, примеч. 344). Послы Суздальские говорят им: «отец ваю добр был, коли княжил у нас»: Ростислав мог княжить в одном из городов Суздальской области прежде, нежели отправился в южную Россию. — Мстислав и Ярополк были в 1162 году
изгнаны Андреем.
(36) В харатейных: «не хотящих нам добра завистью граду сему и живущим в нем»: следственно, Автор летописи был житель Владимирский.
(37) «Постави бо прежде град сь Великий Володимер (в Никоновск. блаженный) и потом Князь Андрей». Здесь, думаю, назван Великим не Владимир Святославич, а Момомах (см. Т. II, примеч. 238), коего также именовали Великим (см. Новогород. Лет. Попа Иоанна, стр. 312). Говоря о Владимире Святом, Летописцы обыкновенно прибавляют: иже крести Русьскую землю — чего тут не сказано. Впрочем, быть может, что жители Владимирские в XIII веке, желая придать городу своему большую знаменитость, уже называли строителем его не Владимира Мономаха, а Владимира Святого.
Далее в летописи: «В Святей Богородице весь поряд положше». — Далее: «роздаяла бяста (Ярополк и Мстислав) по городом Посадничьство Русьскым Детьцким». Мы уже заметили, что Русью называлась тогда преимущественно южная Россия.
(38) См. Т. III, примеч. 41. В харатейных употреблено здесь двойственное грамматическое число, то есть, говорится вместе о Ярополке и Мстиславе, что они взяли ключи, церковное богатство, и проч. В других списках именован один Ярополк.
Далее: «Послашася (Владимирцы) к Ростовцем и Суждальцем, являюще им свою обиду; они же словом суще по них, а делом далече суще; а Боляре Князю тою держахуться крепко». Ниже: «хотяще (Бояре) свою правду поставити, не хотяху створити правды Божья, но како нам любо, рекоша, тако створим: Володимерь есть пригород нашъ». Здесь, вместо древнейшого имени Бояре, писано Боляре.
(39) С Владимиром Святославичем. В Киев. Лет.: «Пойде Михалко и Всеволод, брат его, из Чернегова. Святослав же пристави (к ним) сына своего, Володимера, с полком Маа в 21 день. Вышедшю же Михалкови, поя его болезнь на Свине, и носяша его на носилици, токмо еле жива, идоша с ним до Кучкова, рекше до Москвы, и ту сретоша его Вълодимерци с Андреевичем Юрьем: одни бо Володимерци бяху ему добри. Седшю ему обедати, прииде ему весть, иже сыновець его, Ярополк, идеть нань; и поидоша из Москвы к Володимерю. Ярополк же уступи им на сторону. Московляне же слышавше, иже идеть за не Ярополк, възвратишась въспять, блюдучи домов своих. Перееха (Михаил) реку Кулакшу ( Колокшу), и быша на поли Белехове; едучи же Володимеру Святославичю напереди», и проч.
Далее: «Си же весть приде ему (Мстиславу) от брата в Суботу, и яви дружине. Заутра поеха из Суждаля борзо, яко же на заяць... Михалку не доехавше Володимеря за 5 верст, срете и Мстислав... Вси во бронях яко в леду»: т. е. они блистали как лед. — Далее: «гоними (Суздальцы) гневом Божьим и Св. Богородици». В Никонов. сказано, что Мстислав не успел собрать всей дружины своей, и что она погнала на грунах, т. е. на рысях. — Далее: «Михалко поеха в Володимерь с честью и славою великою, дружине его и Володимерцем ведущим пред ним колодникы... Выидоша противу со кресты Игумени и Попове и вси людье... Въеха Июня месяца в 15 день, а в день Недельный» (следственно, в 1175 году: ибо тогда, а не в 1176, было 15 Июня Воскресеньем) В Киев. Лет.: «И потом посла Святослав (Черниговский) жены их, Михалковую и Всеволожую, приставя к ним сына своего, Олта, и проводи я до Москвы. Олег же възвратився в свою волость Лопасну (где течет река сего имени)... и зая Свирелеск (ныне село в 60 верстах от Москвы, к Серпухову): бяше бо и то
волость Чернеговскаа (в земле Вятичей). Глеб же (Рязанский) уведав то, посла сыновца своего Гюргевича на Олга... Биахуся на Свирильску, и победи Олг шюрина своего, а сам одва утече». Следственно, Глеб имел брата Юрия, о коем не упоминается в Родослов. Книгах; а Олег был женат на дочери сего Юрия Ростиславича.
(40) В Новогород. Лет.: «в лето 6683 (в 1175) выведоша из Новагорода Князя Гюргя Андреевица, а Мьстислав сын свой (Святослава) посади Новегороде. В том же лете вниде сам в Новгород, бився с стръем своим Михалком».
(41) «Иде Михалко на Глеба к Рязаню, и бывшю ему на Мерской (теперь Нерской, реке в Московск. Губерн.) усретоша и послы Глебовы, рекуще: Глеб ся кланяет: аз во всем виноват... Ворочю все до золотника».
(42) См. в Росс. Библиот. стр. 261, 262. Но в печати. многих слов нет. В харатейных списках: «не разумеша правды Божья исправити Ростовци давнии, творящеся старейшин; новии же люде мезинии Володимерстии уразумевше яшася по правду крепко», и проч. Слово мезинии значит малейшие; от него происходит имя мизинца, а не от мизания или мигания, как думал Сочинитель Церковн. Словаря. — В летописи сказано выше: «не убояшася (Владимирцы) Князя два (двух) имуще в власти (области) сей, и Боляр их прещения ни вочто же положиша, за семь недель безо Князя будуще». Михаила погребли в Соборной Владим. Церкви (см.Т. III , примеч. 46).
(43) См. Степей. Книгу, I, 285. В новейшей летописи о 3anajie Москвы сказано даже, что Михаил повесил виновную невестку свою на воротах и расстрелял; убийц же велел бросить в озеро (см. ниже).
(44) В Киев. Лет.: «В то же лето (1175) Олег Святославичь послася с шюрином своим и поведе я на брата своего, Святослава, на Чернегов, и пришедше Ростиславичи и Ярослав (Изяславич Киевский) пожгоша Лутаву и Моровийск и целовавше крест, възворотишась. Олег же с братома прииде к Стародубу, но города не взя, но что скота около Стародуба всех сел его заем, гна к Новугороду. Святослав же с братом Ярославом иде на Олга к Новугороду и приступите... и Олг наряди полк свой... и толко по стреле стреливше, побегоша; сам же утече Князь в город, а дружину его изоймаша, а острог пожгоша; а заутра выслася с миром, и умиришася... Тогда же пришел бяше Роман из Смоленска братьи своей в помочь. Ярослав же рече: привели есте брата своего, Романа, а даете ему Кыев — и пойде из Кыева в Луцеск. Они же начата слати по нем, вабячи его опять в Кыев; он же не послуша. Роман же седе в Кыеве. Приидоша Половци (в 1176, а не в 1177 году) на Русьскую землю Русалное недели (перед Троицею). Седящю Романови в Кыеве, посла брата своего, Рюрика, и сына своего.
Половци же взяша 6 городов Берендичь (принадлежавших Берендеям) и поидоша к Ростовцю . Давыд же бяше не притягл, и бывши распри межи братьею, и постиже (Давид) Рюрика и сыновца своя, Ярополка и Бориса (Романовичей), и постигоша Половци у Ростовца, и Половце оборотишась, победиша полны Рускиа, и много Бояр изоимаша, а Князи въбегоша в Ростовец. То слышавше Олговичи и Всеволодичь Святослав, обрадовашася. В то же лето Святослав поеха к Кыеву, молвяше же Романови; брате! я не ищю под тобою ничего же; но ряд наш так есть: еже ся Князь извинить (будеть виновен), то волость, а муж (Княжеский или Боярин) в голову. Давыд виноват», и проч. Далее: «Святослав же посла брата своего Ярослава и Олга (сына своего); они же, прешедше Днепр, послашась к Мьстиславу Володимеричю, к зяти своему, веля ему отступите от Ростиславичь. Мьстислав же обещася... и поидоша к Треполю, и Мьстислав пойде к воротом Водным из города, утаився Ярополка (Романовича)... и отвори город; а Ярополк пойде к отцу. Ппиехав же Святослав с полкы, ста у Витичева, и ту приехаша к нему Кыане, рекучи: уже Роман шел к Белугороду. Святослав же вниде в Кыев в день Св. Пророка Ильи; оттуду же посла братью свою к Белугороду, и не успевше ничто же, възвратишась. Прииде Мьстислав (Ростиславичь) с полком своим, и рекоша Ростиславичи: иже Бог хочеть, то завтра дадим полк (битву) Святославу... Святослав же побеже через Днепр у устья Лыбеди, и потопоша людие мнози. Преже жь того послал бяше в Половци... и приехавше к Торцьскому, много людий поимаша. Ростиславичи же, не хотячи губити земле Рускоа», и проч.
Маловажные происшествия сего времени: В 1175 году, в исходе Генваря месяца (число показано разно) во Вторник Мясопустные недели, Ярополк Ростиславич, тогда Князь Владимирский, сочетался браком в Соборной церкви с дочерью Всеслава (Васильковича), Князя Витебского (и Полоцкого), привезенною к нему из Смоленска. Витебским Князем в 1165 году был Давид Ростиславичь (см. Т. II, примеч. 407). Вероятно,
что он, переехав в Вышегород, уступил Витебск Всеславу. — В 1175 же году: «Загореся (в Новегороде) пожар от Дейгуницъ и сгореша церкви 3, Св. Михаила и Св. Якова и Св. Взнесения. В то же лето преставися Посадник Иванко Захарииниць, и даша Жирославу опять — и выгнаша Жирослава из Посадницства, и даша Завиду Неревинцю. — В лето 6684 (1176) иде Вълхово (Волхов) опять на взводье по 5 дний (т. е. весною шел вверх). Той же весне женися Князь Мстислав Ростиславичь Новегороде, и поя у Якуна дчерь у Мирославиця». Итак, жена его, плененная Владимирцами (см. выше), скоро умерла. В летописи сказано: «Ростиславлюю, матерь их (Мстислава и Ярополка) с снохама (с двумя, а не одною, как у Татищ.) прияша Володимерци». В том же году Новогородец Михаль соорудил церковь Св. Михаила, а Моисей Доманежичь Св. Иоанна на Чудинцовой улице. Родился у Игоря Северского сын Олег-Павел, а в 1177 году Святослав-Андреян.
Татищевых прибавлений немало. В летописях нет того, чтобы старые Бояре Суздальские думали призвать Михаила на княжение до возраста Андреева сына, Георгия (который был уже не младенцем, ибо еще при отце ходил с войском к Киеву) ; чтобы народ, боясь мести за убиение Андрея, единственно для того желал иметь Князьями врагов его, Ростиславичей; чтобы Святослав Черниговский вмешивался в сие дело и давал советы; чтобы Михаил за область Суздальскую уступил Ростиславичам Переяславль южный; чтобы
убийцы Андреевы не давали сему Князю мириться с племянниками, и чтобы он, будучи осажден в Владимире, пересылался со Мстиславом; что-бы племянники ругались над ним, когда он выезжал из города; чтобы Роман Смоленский выгнгы Ярослава из Киева; чтобы Михаил в битве с Ростиславичами велел щадить бегущих и только снимать с них одежду; чтобы его послы ездили благодарить Святослава Черниговского за усердное вспоможение; чтобы Глеб Рязанский возвратил ему и похищенный им меч Св. Бориса; чтобы Михаил имел торжественный совет с Боярами, желая знать их мысли об Андреевом убийстве, судил виновную невестку (будто бы Ясыню родом), велел утопить ее в озере (названном от того поганым), отрубсы убийцам головы и роздал их имение обиженным, вдовам и сиротам; чтобы Михаил часто ездил по городам, и никогда не запирал дверей во дворце своем; чтобы сей Великий Князь был мал, сух, имел длинную бороду, кудрявые волосы, кривой нос, говорил языком Латинским и Греческим, и никогда не хотел спорить о Вере. Несправедливо думая, что Мстислав Ростиславич, приехавший к Новогородцам в 1175 году (см. Новогород. Лет. стр. 41), был Князя Романа Смоленского и Давида Вышегородского брат. Татищев пишет, что сей Мстислав ходил из Новагорода помогать Роману против Святослава Черниговского.
(45) См. Росс. Библиот. 255. Здесь Переславль Залесский, в коем господствовал тогда Всеволод, назван в летописях городом на Клещине озере: «град Переславль, иже на Клещине озере» (Никон. Лет. II, 229).
(46) Сын Мстислава, оставленный им в Новегороде, назывался Святославом. В харатейных: «Приведоша Ростовци и Боляре Мстислава из Новагорода, рекуще: пойди, Княже, к нам: Михалка Бог поял на Волзе на Городци... на живого Князя Михалка повели бяхуть его». Следующее также ясно доказывает, что Ростовцы еще при жизни Михаила позвали Мстислава: ибо он чрез семь или восемь дней по кончине Великого Князя уже сражался со Всеволодом (см. Рос. Библиот. стр. 264). Надобно было гораздо более времени для того, чтобы послам Ростовским доехать до Новагорода, возвратиться со Мстиславом, собраться войску, и проч. Летописец не сказывает, действительно ли в Городце (на берегу Волги в Нижегор. Губ.) умер Великий Князь, или в Владимире.
Далее: «Совокупив Ростовци и Бояры, Гридьбу и Пасынки и всю дружину». Никон, думал, что здесь говорится о пасынках Мстислава! Чтобы отличить Боярских Отроков или Детских от Княжеских чиновников сего имени, назвали первых Пасынками, их же после стали именовать Детьми Боярскими. — Далее: «Всеволод поеха противу ему с Володимерци а с дружиною, и что бяше Бояр осталося у него, а по Переяславци посла Мстиславича Ярослава (родного племянника своего). Всеволоду же бывшю за Суждалем, узреша чудную матерь Божью Володимерскую и весь град до основания аки на воздусе стоящь... Князю позорующю (смотрящю) и всему полку... Глаголаху: Княже! прав ecu: поеди противу». — В числе гордых Бояр Ростовских Летописец именует Добрыню Долгого и Матеяшу Бутовича.
(47) «Доспев (Всеволод) у Липицы» (села). Татищев прибавил тут реку Паушцу. — Сражение было в Субботу. — В числе убитых Ростовских Бояр находились Добрыня Долгий и Иванко Степанович.
(48) Сыновца, а не сына, как написано в Новогород. Сей Ярослав, сын Мстислава Георгиевича, прозывался Красным (см. Новогород. Лет. в Вивлиофике стр. 314).
(49) Олег и Владимир Святославичи. — Далее: «Всеволод поеха противу Глебу, и бывшю ему за Переяславлем под Шерньскым лесом, приехали к нему Новгородци, Милонежкова чадь, и рекоша ему: не ходи без Новгородских сынов. Пойди нань одиноя (заодно или вместе) с нами». Всеволод, послушав их, возвратился; но они не дали ему помощи.
(50) «Всеволод же нарядив полки на Масленой недели и пусти возы на ту сторону... Глеб же наряди полк со Мстиславом на возы. Князь же Всеволод посла сыновца своего Володимера с Переяславци и неколико дружины противу Мстиславу. А Глеб и Роман, сын его, и Игорь и Ярополк (Глебовичи) перешед Колакшю и пойдоша ко Всеволоду на Прускову гору, и не дошедше до стрелища одиного (на перестрел), побегнуше переди (прежде) Мстислав на сей стороне рекы, а Глеб, постояв мало, видев Мстислава бежавша, побеже», и проч. Болтин несправедливо пишет, что то и другое войско стояло месяц без действия за крутостию берегов или за топкостию болот. В харатейных летописях сказано: «не бе лзе перейти рекы твердью», то есть, по льду, ибо он не был довольно тверд.
Далее: «Изымаша и думци его (советников), и связа все, и Бориса Жидиславича и Олешина и Дедилца, а Половци избиша». Татищев пишет, что воины Всеволодовы взяли 20 живых знаменитейших Половцев. — Сей Князь возвратился в Владимир в Чистый Понедельник. Татищев для украшения пишет, что радостные Владимирцы не позволяли никому оплакивать убитых; что Великий Князь угощал пленных, и проч.
(51) В Киев. Лет.. «Зять же Глебов, Мьстислав Ростиславичь, згадавше послаше к Святославу... присылаше же ся к нему и Глебовая, молящися о мужи и о сыну; и посла Перфириа Епископа и Ефрема Игумена Св. Богородици, и дръжа я Всеволод две лете (т. е. послов)... Глеб мертв бысть Июля 31». Жена Глебова скончалась (по Киев. Лет.) в 1179 году. — В харатейных: «а по Ярополка посла (Всеволод), глаголя Рязанцем: вы имете нашего ворога, или иду к вам. Рязанци же здумаша, рекуще: Князь наш и братья наши погыбли в чюжем Князи» (ради чужого Князя), и проч. — О Воронеже упоминается здесь в первый раз.
(52) В Новогор. Лет.: «слеплен бысть Мстислав с братом от стръя (дяди) своего Всеволода». Татищев говорит, что Всеволод приказал только надрезать кожу над глазами; что Глеб отказался от города, предложенного ему Всеволодом, и чрез два года умер в темнице; что Половцы нападали на Рязанскую область: что Роман Глебовичи победил их на Вороне, и проч.
Мстислав, прозванием Безокий (см. Новогород. Лет. в Продолж. Др. Вивлиофики, стр. 314) умер в 1178 году, Апреля 20, и положен в притворе Софийского храма. Татищев ошибкою приписал сему Князю поход в Ливонию. С Чудью воевал Мстислав, но другой (см. ниже): Татищев не различил их.
(53) «Яша Князя Мстиславича Ярослава, сыновця ему, и город пожже, а людье бяху выбегли, а жита пожгоша». Татищев пишет, что Ярополк ушел от Всеволода из Торжка. — Роман Смоленский после Чистой недели (первой Вел. поста) приехал в Новгород, где уже находился сын его, Борис или Мстислав (см. Новогород. Лет. в Продолж. Древн. Вивлиофики, стр. 314).
(54) В Киев. Лет.: «Всегда на великаа дела тъсняся... Послушав братьи своей и мужей своих, пойде с Бояры Новгородьскыми, и се положи на уме своем: аще Бог приведеть мя здорового в дни сия, то не могу никакожь Рускиа земли забыта». О прозвании Храброго (см. Лет. Новогород.в Продолж. Рос. Древн. Вивлиофики, стр. 314).
Далее в Новогород. Лет.: «Той же зиме приходиша вся Чудьска земля к Пльскову, и бишася с ними, и убиша ти Вячеслава и Микиту Захарииниця и Станимира Иваниця и инех, а Чуди множество избиша... На зиму (в 1179 году) иде Мстислав на Чудь на Очелу». Так называлось одно место в Ливонии (см. Арнт. Liefland. Chr. II). Татищев говорит здесь о реке Трейдере, о трекратной битве, о Зимеголе, Кури, Торме, Эрве — о Тысячском Самце, и проч.
В Киев. Лет.: «Идущю ему из Чюди, вниде в Пльсков и изойма Сотскиа про Бориса, сыновца своего, зане не хотяху сыновца его Бориса, и тако утвердив и с людми, иде к Новугороду, и ту бе зиму всю, и на весну, сдумав с мужи своими, пойде на Полтеск на зятя своего, на Всеслава: ходил бо бе дед (прадед) его на Новьгород и взял Иерусалим церковный (дароносицу), и съсуды церковныа, и погость один завел за Полтеск... Услышав же то Роман, брат его, посла сын свой Мьстислав в Полтеск к зятю своему в помочь, а к брату посла муж свой, река ему: обиды та до него нету; иже идеши нань, то пръвое иди на мя... Он же, не хотя вередита сердца брата своего старейшего, възвратася... и ня его болезнь крепка... и отьимающи язык, и възрев на дружину свою и на Княгыню, и въздхнув из глубины сердца и прослезися, и поча им молвищи: се приказываю детя свое, Володимера, Борисови Захарьичю; и с сим даю Рюрику и Давиду с волостью на руци... и тако приказав дети своя братьи своей... преставися Июня в 13 день (по Новогор. Лет. 14)... Плакашеся по нем вся земля Новьгородскаа, наипаче же лепши мужи... и тако помолвяху: уже не можем, господине, ехата с тобою на иную землю поганых... ты бо много молвяше, хотя на вся поганыа стороны. Добро нам, господине, с тобою умрета, сътворшему толику свободу Новьгородцем от поганых, яко же и дед твой Всеволод (разве Мстислав Великий? а Всеволод был ему дядя)... Уже бо солнце наше зайде нам... Сь (сей) же благоверный К. Мьстислав възрастом середний бе и лицем леп, и всею добродетелью украшен и благонравен, и любовь имеаше к всем, и милостини прилежаше, монастыри набдя... бе бо крепок на рати; всегда бо тъсняшеся умрети за Рускую землю, и тако молвяше дружине: братье! ничто же имейте в уме своем; аще ныне умрем за Христианы, то очистимся грехов, и Бог въменить кровь нашю с Мученикы... аще ныне умрем, умрем же всяко... Бе налюбезнив на дружину, и не збираше злата, ни сребра, но дааше дружине, ово же правяше души своей... Не бе бо тоа земле в Руси, котораа же его не хотяше, ни любяше... Плакашеся по нем вся Рускаа земля... и Черный Клобуци вси не могуть забыта приголублениа его». — Татищев называет деда Всеславова Глебом и пишет, что Мстислав хотел идти на Емь, за Волок; что он был плешив, молчалив, и проч.
(55) «Того же лета (1175) Смолняне выгнаша от себе Романовича Ярополка, а Ростиславича Мстислава (не Ростислава Мстиславича) введоша Смоленьску княжити». В то время Роман был в Киеве.
(56) В Киев. Лет.: «Того же лета (1180) призва Всеволод Гюргевичь Володимера Святославича к собе к Володимерю и вда нань свою братаничну, Михалкову дъщерь, и иде Володимер с женою к Чернегову к отцу: ту бо живяше Святослав, пришед из Кыева». Татищев называет Михайлову дочь Пребраною.
(57) «В Коломне Святославича Глеба я Всеволод и посла в Володимер». Никон. Лет. говорит, что дружина Глебова была пьяна. В Киев. Лет.: «позва его к собе (Всеволод Глеба); Глеб же не хоте ехати, но и волею и неволею еха, зане бяше в его руках». — Здесь говорится о Старой Рязани, на Оке, против Спаска. — Город Борисов или Борисов-Глебов уже не существует.
(58) В Киев. Лет.: «Преставися Олег Святославичь Ген. в 16 день (1180), и положен быстьу Св. Михаила. Игорь, брат его, седе в Новегороде Северском, а Ярослав Всеволодичь в Чернегове седе». Там же: «отда Ярослав (Черниговский) дъщерь свою за Володимера Глебовича к Переяславлю Ноября в 8 день» (1179). — Там же: «Святослав (услышав о пленении сына) распалився гневом... и размысли в уме своем, река: я мьстился бых Всеволоду, но не лзе Ростиславичи, и ти ми в всем пакостять в Руской земли; а в Володимери племени кто ми ближний, тот добр» (т. е. кто ближе других, тому и хорошо мстить). — В сей же летописи о набеге Половцев в 1179 г. сказано: «мес. Авг. приидоша иноплеменницы, безбожный Кончак, злу начальник... к Переяславлю... овых плениша, а иныа избиша, множайши же младенець... Святославу ниже Трьполя съжидающи Ростиславичь и Половець к собе на мир... и пригна посол из Переяславля: воюють Половци... Князи Рустии поидоша за Сулу и сташа близ городища Аукомля...
Половци яшась бегу». Далее (в 1180 г.): «Ходяше Давыд Ростисл. по Днепру в лодиах, ловы дея, а Святослав ходяше по Чернеговской стороне ловы дея... и абие устремився Святослав, и перееха через Днепр, и помысли, яко Давыда иму, а Рюрика выжену... Святослав же изойма дружину его (Давидову) и товары его... и еха к Вышегороду, и греши помысла своего, и ту прележав ночь под Вышегородом; на утрий же день поехаша к нему, искавше Давыда и не обретоша его ни на котором пути. Он же (Святослав) въста и еха за Днепр: уже объявился есмь Ростиславичем, а не мощно ми быти в Кыеве; и приехавшю ему к Чернегову, и съзва вся сыны и молодшую братью... и рек: где поедем? к Смоленску ли, к Кыеву ли?.. Рюрик же въеха в Кыев в день Недельный и посла по братью свою по Ярославичи (сыновей Ярослава Луцкого, тогда умершего) и по Всеволода и по ины,
и приведе я к собе, и Ярославля помочь, Галицкого Князя, с Тудором с Гёлчичем, а Давыда посла к Романови брату в помочь, и усрете и весть на Сковышине бору: брата ти Романа Бог понял. Он же плача поеха борзо к Смоленску, и усрете его Епископ Костянтин с кресты... и вшед Давыд в церковь Св. Богородица и седе на столе деда своего и отца... Положиша тело его (Романово) у Св. Богородици, и плакашася по нем вси Смолняне, поминающи добросръдие его до собе; паче же и сынове его плакахусь; Княгыни же его беспрестани плакашесь, предстоящи у гроба, сице въпиюще: Царю мой кроткий!., многие досады приа от Смолнян, и не виде тя, господине, николижь противу их злу никоторого зла въздающи... Сь благоверн. К. Роман възрастом бе высок, плечима велик, лицем красен». Следует описание его добродетелей и построенной им церкви.
(59) В Киев. Лет.: «Святослав же съвокупився с братьею и с Половци, и рече: се аз старей Ярослава, а ты, Игорю, старей Всеволода (Святославича, его брата), а ныне я вам в отца место, а велю тебе, Игорю, зде с Ярославом блюсти Чернегова, а я пойду с Всеволодом к Суждалю... Поя же с собою Ярополка (племянника Всеволодова, ослепленного в Владимире), и Половци такожь раздели на двое... и сняся на пути с сыном Володимером... И стоаша (неприятели) обаполы реки Влены (ныне Вели, на границе Владимирской и Москов. Губернии)... бе бо река та твердо текущи, бережиста. Суждалци же стоаху на горах и пропастех и ломох... и посла Всеволод Резанскиа Князи, и въгнаша в товары Святославли... и вборзе доспеша в полку Святославли, и Всеволод Святославичь вборзе пригнал к Рускым полком с своим полком, и тако Резанскиа Князи утекоша... и ту яша Вора Мирославина», и проч. В Новог. Лет. сказано, что Новогородцы убили 300 Суздальцев.
(60) В Киев. Лет.: Святослав пусти брата своего (двоюродного) Всеволода и Олга, сына своего, и Ярополка в Русь... Ярослав с Игорем поидоста к Дръютеску, поемше с собою Половци, а Всеволода, Игорева брата, оставиша в Чернегове и Олга Святославича. И приидоша Полотския Князи в стретение, помогающе Святославу, Васильковича Брячислав из Витебьска, брат его Всеслав с Полочаны (с ним же бяху и Либь и Литва), Андрей Володшичь (внук Васильков) и сыновец его Изяслав, и Всеслав Микуличь из Логожска (неизвестные; впрочем, должны быть правнуками или праправнуками знаменитого Всеслава Полоцкого, деда Василькова) и Василько Брячиславичь. Снемши же ся вси, поидоша мимо Дръютеск противу Святославу. И въеха Давыд К. Смоленскый в Дръютеск с всем полком своим, съвокупися с Глебом с Рогьволодичем, и пойде за Ярослава, и хотяше Ярославови и Игореви полк (битву) дати до Святослава. Ярослав же и Игорь не сместа дати полку Давыдови без Святослава, но идоша в твердаа места, и стоаша меже себе неделю обаполы Дръюти, и от Давыдова полку перееждеваху стрелци и копейници, и биахуся с ними крепко. По сем же Святослав приеха с Новьгородци, и ради быша братиа его, и перегатиша Дръють, хотячи ехати к Давыдови. Давыд же заложися ночью и бежа к Смоленску. Святослав же приступи к Дръютску и пожже острог, и сам пойде к Рогачеву, из Рогачева по Днепру к Кыеву. Игорь же поем Половца Кончака и Кобяка, и дождася Святослава противу Вышегороду. То слышав Рюрик, и еха в Белгород, а Святослав с братома в Кыев. Половци же испросиша у Святосл. Игоря, ать ляжеть с ними в Подлобьску (близ озера Долобского или Дулебского)... Рюрик посла Мьстислав Володимерича (внука Мстиславу Великому) с Черными Клобуки и Лазаря Воеводу с молодыми своими, и Бориса Захариинича с Здеславом с Жирославичем с Мьстиславлим полком из Треполя, Борис Захарииничь с Володимеровыми людми Княжича своего (сына Мстислава Храброго)... Половци же лежаху без боязни, надеющеся на силу свою и на Игорев полк, и без сторожи. Мьстислав же приеха к ним, и Черн. Клобуци остерегоша я (осмотрели их) и поведаша Мьстиславу... Чернии же Клобуци пустиша коне к товарам их (послали к неприятельскому стану или обозу). Воеводы же Рускиа не веляше им... бе бо еще ночь. Они же поблазнивше грешиша товары их (не попали в их стан). Крило же их мало отлучившеся от дружины своея, угнаша в товар их. Половци же, видевше загонци (загонщиков) и яша неколико их; не бе бо ту добрых... и побегоша... и възмяли бяху Русью, и вбегоша в Мьстиславль... полк, и не може их удръжати Мьстислав... и сам беже... Черных Клубок лепшии мужи осталися бяше, Лазарь Воевода с полком Рюриковым и Борис Захарииничь... и Здеслав... поехаша противу Половцем... и потопташа я... Половци же потопоша мнози в Черторьи... Игорь же с Кончаком выскочивше в лодью, бежа на Городець к Чернегову. И тогда убиша Половец. Князя Къзла Сътоновича и Елтута, Кончакова брата, и два Кончаковича яша, и Тутура, и Бякобу, и Кунячюка богатого, и Чюгая, и своя отполониша... Рюрик же ничто же горда учини, но пожити хотя в братолюбии... и размыслив с мужи своими... бе бо Святослав старей леты... урядився с ним, и съступи ему Кыева, а събе взя всю Рускую землю (т. е. окрестную Днепровскую область)... Рюрик же пожалова на Володимерича на Мьстислава, река ему: ты пръвее Треполь предал Олговичем, а ныне еси побегл, Олговичем и Половцем добро чиня».
(61) По харатейным месяц, по Новогор. Лет. 5 недель. — Татищев пишет, что Всеволод построил тогда крепость на Волге, или твердь: ибо нашему Историку хотелось производить имя города Твери от тверди. Но выше упоминалось о реке Тверце или Тъхвери; имя реки старее города. Татищев пишет, что Ярополк скоро умер в заточении; но о сем Князе еще упоминается ниже (см. примеч. 95).
(62) Названный Иваном в Никон, летописи. Он и Великий Князь Всеволод были женаты на двух сестрах Ясынях (см. Рос. Библиот., стр. 271, 272). По другому ж известию, первая супруга Всеволодова, Мария, была дочь Князя Чешского или Богемского, Шварна (см. летопись в Синодал. Библиот. № 349, л. 225 на об). Тело ее лежит в Владимире, в Успенском Девичьем монастыре, в приделе Благовещения, в олтаре, и в надписи сия Княгиня именована Марфою Шварновною. Имя Марфы ей дано в Монашестве. — В Киев. Лет.: «Всеволод же Суждальский пусти Глеба Святославича из оков и прия велику любовь с Святославом, и сватася с ним, и да за сына его меньшого свесть (своячину) свою... В лето 6990 Святослав Всеволодичь ожени два сына, за Глеба поя Рюриковну, а за Мьстислава Ясыню из Володимеря Суждальского, Всеволожю свесть; бысть же брак велик».
(63) В Киев. Лет.: «Заратися Всеволод Суждальскый с Болгары, и приела к Святославу: помочи прося, и пусти к нему сына, рек ему: дай Бог, брате и сыну, в дни наша нам сътворити брань на поганыа».
Со Всеволодом ходили Глебовичи Роман, Игорь, Всеволод, Владимир, Князья Рязанские и Муромский Владимир Юрьевич (у коего был еще брат Давид). — Татищев изъяснил причину сей войны, сказывая, что Болгары, искав управы на Русских грабителей, опустошили Муромские окрестности; что Всеволод писал о том к Святославу, и проч.
В Киев. Лет.: «Идущим им по Волзе, поидоша на место, иде остров нарицаемый Исады и устие Цевце (Цывили, где находится действительно немалый остров)... и ту оставиша все насады и галея... и поидоша на конех в землю Болгарскую к Великому городу Серебряных Болгар». В харатейных: «и высед на берег, и ста (Всеволод) у Тухчина городка... и приде Князь к городу, и перешед Черемисан»: вероятно, реку Малую Цывиль, прежде так называемую, а не Черемшан в Симбирской Губернии. Может быть, нынешний Цывильск основан на развалинах сего города Болгарского.
Далее в летописи: «Узреша наши сторожеве полк в поли, и мняху Болгарскый, и приехаша 5 муж из полку того, и удариша челом перед Князем Всеволодом, и сказаша ему речь: кланяются, Княже, Половцы Емякове. Пришли есьмы со Князем Болгарскым воевать Болгар». И так один из Князей Болгарских — может быть, изгнанный — привел сих Половцев.
(64) Владимира Глебовича, внука Юрьева. В летописи: «Изяслав, возма копье, потче к плоту, где бяху пеши вышли из города, твердь учинивше плотом. Он же вгнав за плот к воротом городным, изломи копье, и ту удариша его стрелою сквозе броне под сердце, и пренесоша иле (еле) жива в товары» (стан).
Далее: «Белозерскый полк отряди (Всеволод) к лодьям, а Воеводство да Фоме Ласковичю». В Киев Лет.: «остави Фому Назаковичь, а другого Дорожаа: то бо бяше ему отень слуга, и иные Воеводы оставиша Князи къждо у своих лодей... Болгаре из города Собекуля и из Челмата пойдоша в лодьях, а из Торцьского на коних на лодье наши; наши же, Божьего помощью укрепляеми, пойдоша противу. Они же побегоша; а наши погнаша, секуще поганые Бохмиты (Магометан), и прибегаю к Волзе в учаны (лодки), и ту абье опровергоша учаны, и тако истопоша боле тысячи их». В Киев. Лет. упоминается здесь о Болгарах Тимтюзях, и сказано, что их всех собралось до пяти тысяч, а осталось живых
половина. Город Торцский или Торк существовал по взятии Казани, и был отдан Государем Андрею Ильичу Квашнину (см. челобитную Квашнина на Лобанова в Архиве Иностр. Коллегии, в Миллер, собрании бумаг № 84).
Изяслав погребен у соборной церкви Владимирской. — Татищев, описывая возвращение конницы Всеволодовой, упоминает о реке Суре и разорении деревень Мордовских.
(65) См. Хронику Стриковского, кн. VIII, гл. 6; так-же Грубер. Liefland. Chronik. I, 67, 64. В Слове о полку Игореве упоминается о смерти Князя Изяслава Васильковича, убитого Литвою около сего времени. Слова: «Двина болотом течеть оным грозным Полочаном (а не Половчанам) под кликом поганых», изображают ужас тогдашних Литовских набегов на Кривскую землю.
(66) «На ту зиму (в 1183 г.) бишася Пльсковици с Литвою, и много ся издея зла Пльсковицем... Выведе Всеволод (в 1184 году) свояк свой из Новагорода: негодовахуть бо ему Новгородьци, зане много творяхуть пакости волости Новгородьской. И послашася Смольньску к Давидови, просяце сына у него».
(67) С Мстиславом Романовичем и Изяславом Давидовичем. — Еще в 1183 году были дела с Половцами. В Киев. Лет.: «Февр. в 23 день, в 1 неделю поста (в числе должна быть ошибка) приидоша Половци к Дмитрову (ныне селу в Курск. Губ. в Белогор. уезде) с Кончаком и с Глебом Тириевичем... Святослав же с Рюриком поидоша на Половци и сташа у Олжичь, и усрете я Ярослав, и рече: ныне не ходите... на лето пойдем... и възвратишась. Святослав же посла сыны своя полем к Игорю, веля ему ехати собе в место, а Рюрик посла Володимера Глебовича. Володимер прося у Игоря ездити наперед... Игорь же не да ему того. Володимер же разгневался и възвратися, и оттоле иде на Северск. города, и взя у них мног добыток. Игорь възвороти Киевск. полк, пристави к нему Олга и сыновца своего, Святослава, а сам поймя брата Всеволода и Святославича Всеволода, и Андреа с Романом и неколико от Черн. Клоб. с Кулдюрем и с Кунтувдеем, и приидоша к реце к Хирии, и бысть дождь рамян (силен) и умножишась вода... и Половци, которы утягли, перейти вежами, ти избиша, а которы не утягли, тех взяша... Веже и коне и скоти мнози потопли суть в Хории»
Князь Глеб, о коем упоминаем здесь в Истории, был сын Юрия Ярославина, внука Святополкова, а Мстислав Всеволодкович внук Мономахов. — Далее в Киев. Лет.: «а своя братиа (Святославовы) не идоша, рекуще: далече нам есть идти вниз Днепра; но ежели поидеши на Переяславль, то съвокупимся с тобою на Суле. Святослав же нелюбуя на свою братью... Старейшин его сынове не утягоша от Чернеговскиа стороны; идущю же ему по Днепру, и ста ту, иде же нарицается Иньжирь брод, и ту перебродися на ратную сторону Днепра». Далее в харатейных: «едяше (К. Владимир) напереду в сторожех с Переяславци, и Берендеев было с ним 2100»; в Киев. Лет. означено 2500, с прибавлением: «отряди (Святослав) Володимера Переяславского и Глеба и Мьстислава, сына своего, и Романовича Мьстислава и Глеба Гюргевича, Князя Добровицкого, и Мьстислава Володимирича» (внука Мстиславу Великому). Далее в харатейных: «Князи же Русьсти не утягли (не успели) бяху с Володимером. Половци же, узревше полк Володимерь крепко идущь на них, побегоша».
В Киев. Лет.: «Онем же ехавшим по них, не постигши възворотишась Русь и сташа на месте, нарицаемом Ерель, его же Русь зоветь Угол. Полов. Кн. Кобяк мнел только Руси и възвратися... Узреша я полци Рустии, начашась стреляти о реку... Святослав и Рюрик пустиста им болшиа полкы на помочь, а сами поидоста за ними». — Далее: «Князи одинех было Половецьскых 417. Кобяка руками яша, Осулука, Барака, Тарга, Данила, Башкорда, Тарсука, Изу, Глеба Тирьевича, Ексна (Икона), Алака и Толыыя, Давидича тестя (которого-нибудь из сыновей Давида Ростиславича) с сыном, Тетия с сыном, Кобякова тестя, Турундая. И поможе Бог Володимеру мес. Июля в 30 день, в Понедельник, в память Св. Ивана Войника». Сия битва описана в харатейных под годом 6693, а в Киев. Лет. 6691, но была действительно в 6692, за год до солнечного затмения, случившегося 1 Мая 1185 (см. Астроном. таблицы в lArt de verif. les dates), в Среду. 30 Июля приходилось в Понедельник также в 1184, а не 1185 году. Далее: «и рече Володимер: с день, иже створи Господь: взрадуемся и взвеселимся вонь». То же говорил Владимир Мономах, в свое время разбив Половцев. В Киев. Лет. между именами плененных Князей Половецких находятся еще следующие: «Яша Кобяка Карлыевича с двема сынома, Билюковича и Зая, Товлыа с сыном и брата его Токмиша, Съдвака Кулобичского, и Кюрязя Колотановича убиша». — В Слове о полку Игореве сказано, что иностранцы, бывшие в Киеве, славили победу Святославову: «Немци и Венедици, Греци и Морава». — Выше упомянутое солнечное затмение описано в наших летописях следующим образом: «Мая в 1 день, на память Святого Пророка Иеремия, в Середу на вечерни, бысть знаменье в солнци и морочно (мрачно) велми, яко и звезды видети человеком, в очью яко зелено бяше, и в солнци учинися яко месяць: из рог его яко угль жаров исхожаше».
(68) В Киев. Лет.: «Пошел бяше треклятый Кончав на Русь похопься, яко пленити хотя грады Рускыа и пожещи огнем: бяше бо обрел мужа такового Бесурменина, иже стреляше живым огнем» (см. Т. V, примеч. 136). Бяху же у него и луци тузи самострелнии; одва 50 мужь можаша напрящи... И ста на Хороле. Послал же бяше с лестию к Ярославу Всеволодичю, мира прося. Ярослав же, не ведый лести их, посла к ним муж свой, Ольстина Олексича, Святослав же слаше к Ярославу, река: брате! не ими веры... и с всеми полками не стряпа пойде (с Рюриком) противу им... Отрядиста Вълодимера (Переяславского) в навороп (изгон) и Мьстислава Романовича, а сами поидоста назаде... Усретоша их гости, и поведаша, яко Половци стоять на Хороле... Вълодимер же и Мьстислав приидоша к месту тому... и не видеша никого же; шли бо бяху на ино место възле Хороль... Наворопници же (изгонщики, передовые), перешедше Хороль, възыдоша на шоломя (возвышение), глядая, где узрети я. Кончай стоял в лузе, его же едучи посол (Ярославов) мине. Иныа же в гаты (гати) узревше удариша на них. Кончак же утече черезь дорогу, и меншицю его (младшую жену: меньшаком называется у нас меньший сын) яша и оного Бесурменина яша... прочая же вся избита... Господь дасть победу Князем мес. Марта в 1 день» (1185). О сем Хане Кончаке в Волынск. Лет. сказано следующее: «Изгнавшю Володимеру Мономаху Отрока в Обезы (Абазу) за Железныа врата (Дербент), Сърчановижь оставшю у Дону рыбою оживши. Тогда и Волод. Моном, пил золотым шеломом Дон, приемши землю их всю. По смерти же Володимери оставшю у Сърчана единому родцу же Ореви, и посла и в Обезы, река: Вълодимер умерл есть; а въротися, брате, в землю свою. Молви же ему моя словеса, пой же ему песни Половецкиа. Аже ити не въсхощеть, дай ему поухати (понюхать) зелия,
именем Емшан. Оному же не въсхотевшю... и дасть ему зелие. Оному же обухавшю и въсплакавшю, рече: да лучше есть на своей земле костью лечи, нежли на чюжей славну быти — и прииде в свою землю. От него родившюся Кончаку, иже снесе Сулу пеш ходя, котел нося на плечу». — Далее в летописи: «угадавше Кончака бежавша, послаша по нем Кунтувдыа (Князя Тор ков) В 6000... самого не обрете: бяше бо таластопа (ростополь) за Хоролом... Князь же Ярослав Черниговский не шел бяше с братом Святославом, молвяше: аз есмь послал к ним мужа своего Ольстина... Тем же отречеся. Игорь же молвяше Святославлю мужеви: не дай Бог на поганыа езда ся отрещи!.. Гада Игорь с дружиною, куда бы мог переехати полкы Святославле; и рекоша ему дружина: Княже! птахом (птицею) не можешь перелетети. Се приехал к тобе муж от Святослава в Четверток, а сам иде в Неделю из Кыева: то како можеши постигнута?.. Хотя же (Игорь) ехати полем перек възле Сулу, и бяше серен (гололедица) велик, яко же вой можаху видячи перейти днем до вечера... Тоя же весны Святослав посла Нездимоловича с Берендичи на Половци... и взяша вежи, много полона и коней Апр. в 21, на самый Велик день. Тогда же Святослав иде в Вятичи к Кърачеву орудий деля своих». — Еще в 1184 году, когда Святослав и Рюрик ходили на Половцев, Игорь желал участвовать в их успехах. «Призва к собе брата своего, Всеволода, и сыновца Святослава (Ольговича) и детя свое Володимера, молвяше: Половци оборотилися противу Рускым Князем, и мы без них кушаемыся (покусимся) на вежа их ударити. Да як бысть за Мерълом, и сретеся с Половци: поехал бо бяше Обовлыко Стуковичь в четырех стех воевать к Руси... Половци же побегоша... и Русь погнаша я».
(69) Святослав Ольгович Рыльский. Всеволод Святославич господствовал и в Курске. В Слове о полку Игореве говорит он: «а мои Куряне», и проч. С Игорем был сын Владимир, княживший в Путивле. В некоторых списках упоминается здесь о двух сыновьях Игоревых.
В Киев. Лет.: «У Ярослава испроси помочь, Ольстина Олексича, Прохорова внука, с Ковуи Чернеговскими». Что сии Ковуи были не Русские, доказывается следующим местом той же летописи: «наших Руси с 15 муж утекло, а Ковуев мнее». Торки и Берендеи назывались часто особенными именами своих начальников. — Князья Северские говорили: «мы есмы ци (разве) не Князи же? так же собе хвалы добудем». — В Киев. Лет.: «И тако идяху тихо, събираючи дружину свою; бяху бо и кони у них велми тучни. Идущим же им до Донцю реце, в год вечерний, Игорь же възре на небо и виде солнце стояще яко месяць, и рече Бояром: видите ли?.. Они же поникоша главами, и рекоша: се есть не на добро. Игорь же рече: братие и дружино! тайны Божия никто же не весть, а знамению Творец Бог и всему миру своему, а нам что сътворить Бог, или добро, или наше зло, а то нам видети — и торек перебреде Донец, и приде к Осколу, и жда 2 дни брата... и поидоша к Салници. Ту стороже приехаша, иже послали языка ловить, и рекоша: видехомся с ратными (неприятелями) нашими: с доспехом ездять; да или поедете борзо, или възворотимся домов... ехаша чрез ночь. Заутра же Пятку наставшу, в обеднее время усретоша полкы Половецкые... вежи отпустили за ся, а сами стояху на оной стороне реки Сюурлиа. И изрядиша (Русские) полков 6: Игорев полк середе, а по праву Всеволожь, а по леву Святославль, наперед сын Володимер, и другый полк Ярославль, а третий напереде же стрелци, иже бяху от всех Князей выведени... и рече Игорь: братиа! Сего есмы искали, а потягнем... и яко быша к реце к Сюурлию, и выехаша из Половецкых полков стрелци, и пустивши по стреле, и поскочиша... Русь же бяху не переехали еще рекы. Поскочиша же и те Половци, котории далеко реки стоаху. Святослав же Ольговичь и Володимер и Ольстин и стрелци потькоша по них; а Игорь и Всеволод помалу идяста, не распустяца полку своего... Половци же пробегоша вежи; а Русь же дошедше веж и ополонишась».
(70) В 1111 году. В Киев. Лет.: «и оттуда поидоша к Салници», реке Салу, впадающему в Дон (см. Т. II, прим. 204). — Россияне, надменные успехом, говорят: «Пойдем за Дон; оже ны будеть ту победа, идем по них к луку моря, где же не ходили ни деди наши... И стояша на вежах 3 дни веселящеся». Так в харатейных. В Киев. Лет. иначе: «Рече Игорь к братом и к мужем своим: Половци... все суть съвокупили: ныне поедем (назад) через ночь; а кто пойдеть заутра по нас... лучший конеци переберутся, а с самеми како нам Бог дасть». Но племянник, Святослав Ольгович, хотел отдыхать, говоря, что лошади и всадники его устали. Всеволод так же мыслил. Игорь сказал, что он не боится смерти — и согласился ночевать. В Субботу на рассвете окружили их Половцы. «Рече Игорь: се ведаючи събрахом на ся землю всю: и Кончака, и Козу Бурновича, и Токсобича, и Кулобича, и Этебича, и Трътробича — и тако угадавше, вси съседоша с коней, хотяху бо биющеся дойти рекы Донца; молвяху бо: иже побегаем, утечем сами, а чръныа люди оставим... умрем или живи будем вси на едином месте... и поидоша биючися... Уязвиша Игоря в руку и умрътвиша шюйцю его... и Воеводу имяху: тот наперед уязвлен бысть... и тако бишась до вечера... Бысть же свитающей Недели, възмятошась Коуеве, побегоша. Игорь же бяше на коне, зане ранен... и хотя възворотити их... съимя нюлом... того деля, что быша познали Князя, възворотилися быша... Токмо Михалко Гюргевичь възворотись: не бяху бо добри и смалися Ковуи, но мало от простых, или кто от Отрок Боярских: добрии бо вси биахуся, идущи пеши, и посреди их Всеволод... и ту яша (Игоря в плен) на един перестрел одаль полку своего... Игорь же виде брата крепко борющися, и проси души своей смерти, яко дабы не видел падениа брата... Биахуся идущи вкруг при озерь... и тако в день
Воскресения наведе на ны плачь и жаль на реце Каяулы. Рече бо дей (витязь) Игорь: помянух аз грехы своа, яко много убийства створих в земли Христианстей: взях на щит город Глебов у Переяславля... и се ныне вижу отместие от Господа... почто аз един повинный не приях страсти?.. Розведени быша, и пойде кождо в своя вежи. Игоря же бяху яли Тарголов муж Чилбук, а Всеволода Роман Кзичь, а Святосл. Ольговича Елдючюк Въвобурьчевичь, а Володимера Копти Улашевичь. Тогда же на полчищи Кончак поручися по свата (будущего) Игоря, зане бяше ранен. От толиких же людей мало их избысть... не бяше бо лзе утечи, зане яко стенами силными, тако огорожени бяху полкы Половецкыми. Но наших Руси с 15 муж утекши, а Ковуев мнее, а прочий в море (Азовском) истопоша». Обстоятельство, что Половцы 3 дни пускали только стрелы в Россиян, находится в харатейных летописях. В Слове о полку Игореве также сказано, что Игорь три дни сражался: «бишася день, бишася другый; третьяго дни к полуднию падоша стязи Игоревы... на брезе быстрой Каялы... Се бо Готския красные девы вспеша на брезе синяго моря, звоня Рускым златом». В Тавриде, завоеванной Половцами, жили Готфы (см. Т. I, примеч. 88). Каяла называется ныне Кмсыьник, впадающий в Дон. Россияне отступали к Донцу, недалеко оттуда соединяющемуся с Доном. — Татищев украсил описание битвы некоторыми подробностями. Никонов. Лет. сказывает, что тут убили «дивного богатыря, Добрыню Судиславича».
(71) В Киев. Лет.: «В то же время Великий Князь Святослав шел бяше в Корачев и събраше от Връхних земль вой, хотя ити на Половци к Донови на все лето... и был у Новагорода Северск. и слыша о братьи своей, иже шли суть на Половци, и не любо бысть ему. Святослав же идяше в лодиях, и яко прииде к Чернегову, в тот год (в то время) прибеже Беловълод Просовичь, и поведа бывшее. Святослав же вельми въздохнув, утер слезы свои, и рече: о любимая братиа и сынове и мужи земле Руское! дал ми бяше Бог притомити поганыа, но не въздръжавше юности, отвориша ворота на Рускую землю. Воля Господня да будеть о всем. Да колько жаль ми на Игоря бяше, тако ныне жалую болши по Игоре, брате моем. По сем же посла сына своего Олга и Вълодимера в Посемье; възмятошась бо города Посемские, и бысть скорбь и туга, яко николижь... и метахуся яко в мутей... мнози отрекахуся душь своих, жалующе по Князех... Посла Святослав к Давыдовы к Смоленску, река: рекли быхом летовати на Доне... а поеде, брате... Давыд же прииде по Днепру... и ины помочи, и стажа у Треполя (по другим летописям у Канева), а Ярослав у Чернегова... И бысть у них (у Половцев) котора; молвяше бо Кончак: пойдем на Кыев, где суть избита братиа наша и Великий Князь наш Боняк; а Кза молвяше: пойдем на Семь, где ся остали жены и дети... и разделилась на двое. Кончак пойде к Переяславлю». В Слове о полку Игореве так описывается горесть Святославова: «Великии Святослав изрони злато слово, слезами смешено, и рече: о моя сыновчя, Игорю и Всеволоде! рано (не вовремя) еста начала Половецкую землю мечи (мечами) цвелити, а себе славы искати», и проч. Цвелитъ то же, что квелить, приводить в слезы, огорчать. На Польском Kwilic sie, на Богемском Kwjljm, значит выть и плакать. В Волын. Лет. (в рукописи. стр. 727) сказано: «ати инаа детий не цвелит», вместо: «не оскорбляет».
(72) В Киев. Лет.: «Вълодимер же слэше к Святосл., и к Рюрик, и к Давыдовы: помозете ми. Святослав же слэше к Давыдовы... Смолняне же почаша Вече деяти, рекуще: мы пошли до Кыева... нам ли иноя рати искать?... есмы изнемогли. Святослав же с Рюриком влегоша в Днепр противу Половцем, а Давыд възвратися. То слышавше Половцы, възвратишась от Переяслявля; идущи же мимо, приступила к Римови (Ромену). Римовци затворишась... и възлезше на заборала, и летеста (упали) две городници и с людми к ратным (неприятелям)... который гражане выидоша и бияхуся ходяше по Римскому болоту, тии избежаша плена; а кто ся остал в городе, тии взяти быша. Володимер же слаше к Святославу и к Рюр. да быша ему помогли. Они же опоздишась, ожидающи Давыда. Половци жь поидоша в свояси. Князи взъворотишась в домы своя; бяху бо печальны... А друзии Половци идоша к Путивлю, Кза в силах тяжкых... пожгоша острог, села... и възвратишась». — И здесь Татищев прибавляет некоторые обстоятельства. В Слове о полку Игореве сказано: «се у Рим (Ромена?) кричать под саблями Половецкыми, а Володимер (Переяславский) под ранами»; т. е. Половцы рубили жителей Роменских саблями, а раненый Владимир не мог помочь им.
(73) В Киев. Лет.: «Игорь же бяше в Половцех... Они же акы стыдящися Воеводства его, не творяху ему ни что же, но приставиша к нему 15 сторожей от сынов своих, а господичев 5... а своих слуг 5 или 6 с ним ездяше... Сторожеве же слушаху его... и Попа бяше привел к собе из Руси... творяшеся (думая) там долго быти; но избави Господь за молитву Христианскую, им же мнози печаловахусь... С ним бо бяше Тысяцкого сын и Конюший его», и проч. Слуги Игоревы говорили ему, что Половцы, возвратившиеся от Переяславля, намерены убить их всех и Князей. Далее: «Посла Игорь к Лаврови Конюшого, река: перееди на ону сторону с конем поводным... Половци напилися бяше кому за... Конюший поведа, яко ждет его Лавер. Сей же въстав ужасен и трепетен, поклонися образу Божию... и възем на ся крест и икону поднем с стены... Сторожем же играющим и веселящимся, а Князя творяще спяща... и проидоста сквозе вежа.Се же створи Бог в Пяток вечера, и иде 11 день до города Донца, и оттоле в свой Новьгород, и обрадовались ему. Из Новагорода иде к Чернегову, помощи прося на Посемье. Ярославь же обеща... Игорь же еха к Кыеву, и рад бысть ему Святослав и Рюрик, сват его». Древний город Донец был недалеко от впадения реки Харькова в Уды (см. Болъш. Чертеж), и принадлежал или к Курской или Переяславской области. — Татищев пишет, что Половцы требовали за Игоря 2000 гривен окупа, за других Князей по 1000, за Воевод по 200; что Игорь бежал сам-пят с Лавром, и за 20 верст до Новагорода вывихнул себе ногу; что Княгиня с вельможами встретила его в селе Св. Михаила; что он сделал Лавра Боярином и женил на дочери Тысячского Рагуйла, и проч.
Далее в Киев. Лет.: «прииде (в г. 1187) Володимер из Половец с Кончаковною, и створи сватбу Игорь сынови своему, и венчаша его и с детятем». Татищев пишет, что брат Игорев, Всеволод, обещал прислать Половцам 200 гривен серебра или 200 их пленников. Сей Князь умер в Майе 1196 году. В Киев. Лет.: «Спрятавше тело его вся братиа в Олговичех племени с великою честию и с плачем великым: понеже бе в Олговичех всех удалее, рожаем (дородством) и възрастом, и всею добродетелию и мужественною доблестию, и любовь имеаше к всем. Епископ же Чернеговскый и вси Игумени и Попове проводили его до гроба, и положиша его в церкви Св. Богородица в Чернегове».
(74) В Киев. Лет:. «Замыслил Святослав с Рюриком (в 1187 г.) на Половци, поведаху бо им Половци близ на Титянци, на Днепръском броде, и ехаша без воз. Володимер же Глебовичь испросися ездити напереде с Черными Клоб... Святославу же не любо бяше, но Рюрик и инии улюбиша, зане бе дръзок и крепок на рати... Из Черных же Клобук даша весть сватом своим в Половци... и бежаша за Днепр... и не лзе бе ехати по них; сполнился бяше Днепр; бе бо весна... На том бо пути разболеся Володимер Глебовичь... и принесоша в Переяславль на носилицах, и преставися Апр. в 18, и положен бысть в церкви Св. Михаила... И плакашась вси Переяславци: бе бо любя дружину, и злата не збираше, но дааше дружине: бе бо всякыми добродетелми наплънен, о нем же Украина много постона.
В то жь лето воева Кончак по Рши (Роси)... и часто почаша воевати по Рши, и в Черниговской волости — и на ту осень бысть зима зла велми, такоя же в нашю память не бывало николи же... Тое же зимы Святосл. и Рюрик и вси Князи поидоша по Днепру: не лзе бо бяше инуде ити, бе бо снег велик — и доидоша до Снопорода, и ту изымаша стороже Половецкиа, и поведаша вежа и стада у Голубого леса. Ярославу же не любо бысть дале пойти, и почаша молвити: дружина моя изнемоглася... Рюрик же рече: тобе было не лепо измясти нами, а весть нам прява есть, аже вежи Полов, в се заполдне, а великого езду нету: а, брате, кланяю ти ся: ты мене деля пойди до полудне, а аз тебе деля еду 10 днев. Ярослав же не хотя, рече: полк мой пеш... Святослав же хоте ити с Рюриком, но не оста брата, и възвратишась в свояси...
Тое же зимы (в начале 1188 г.) Святосл. и Рюр. послаша Черн. Клоб. на вежа за Днепр, и Романа Нездиловича Воеводою, и взяша вежа за Днепром. .. Половци бо бяше шли в Дунай, и не бе их дома.
Того же лета (1190) Святослав с Рюриком утешивши землю Рускую и Половци примиривши в волю свою, и здумавша идоста на ловы по Днепру в лодиах на устии Тясмени, и ту ловы деяша, и обловишась множеством зверей, и тако наглумистась и в любви пребыста и в веселии по вся дни... Тое же осени Святослав на Кунтувдея, Торцеского Князя, по обаде (клевете)... и Рюрик жалуа пронь, зане бе дръзок и надобен в Руси. Святослав же води его к роте и пусти. Он же не стерпя сорома своего, иде в Половци, к Тоглыеви, к Половецкому Князю; Половци жь обрадовашась ему и почаша с ним думати, куды бы им въехати в Рускую землю. Он же поча их водити... Половци же, потоптавше (преступив) роту его деля, вседоша на коне и изъехаша город Чюрнаев, и острог взяша, и двор зажгоша, и остаток его (Чюрнаев) весь поимаша, и две жене его яша, и челяди много, и ехавше легоша по висемь (весям), и ту перепочивше, ехаша к Боровому, и слышавше Ростислава Рюриковича в Торческом, и възвратишась к ватагам своим... и почаша часто воевати по Рши, с Кунтувдеем. Святослав бо тое осени не бяше в Кыеве: ехал бяше за Днепр с братьею: снимастась на думу; а Рюрик еха в Вручий, своих деля орудий... Рюрик посла к Святославу, река ему: се мы своа орудиа дееве, а Руск. земле не оставиве тъщее (пусту): аз оставил сына с полком, а ты остави своего сына. Он же имяся ему послати Глеба сына, и не посла, зане бяше ему тяжа с Рюриком и с Давыдом и с Смоленскою землею; того деля и с братнею совокупился бяше, како бы ему ся не съступити. Рюрик же съслася с сватом Всеволодом
(Вел. Князем), послаша к Святославу, рекущи: ты, брате, к нам крест целовал на Романове ряду (чтобы оставить все, как было при Романе Смоленском): тако жь наш брат Роман седел в Кыеве: даже стоиши в том ряду, то ты нам брат; пакы ли поминавши давныа тяжа, котории были при Ростиславе, то съступил еси ряду; мы ся в то не дамы; а се ти крестныа грамоты. Святослав же прием грамоты, не въсхотев креста целовати, много превся, и молвил слузе, и отпустив их, и опять възворотив, и целова крест на всей воли их. — Тое же зимы лепшии мужи в Черн. Клоб. приехаша в Торческый к Ростиславу Рюриковичу, и рекоша: се Половци воюют нас часто, а не ведаем, Подунайци ли есмы что ли; а отец твой далече... Ко Святославу не слем; до нас не добр про Контувдея. Рюриковичь улюби думу их, и посла к Ростиславу Володимеричю (внуку Мстислава Великого), река ему: брате! Отци наши далече, а инех старейших нет; а мы будева за старейшаа, а поеди к мне... И съвокупившеся с Черн. Клоб. и ехаша до Протолчий (близ порогов Днепровских) и заяша стада много Полов. в лузе Днепрьском; а за Днепр не лзе бе ехати, зане бе в крах (шел по нем лед)... и вежа въземше, которы бяху осталися в лузе, възвратишась. Половци же... въбредше в Днепр и постигоша их на Ивле в 3 день; бяху же в полку Половецк. три Князи Колдичи, Кобан, усовича оба и Бегбарс, а Кочаевичь 4: Ярополк же Томзаковичь с стороны приеха с своим полком. Ростислав видев их много, възрев на небо и поеха к ним, а стрелци своя молодые пусти к ним... Половци же видевши стяги Ростиславли, поскочиша; стрелци же и Черн. Клоб. ввертешась в ня и яша их живых 600... Черн. Клобуци яли Кн. Кобана, но блюдучися Ростислава, не водя его в полк, уладившеся с ними о искуп, и пустиша его... Ростислав же приеха в Торцьскый с славою и честию, и вборзе еха к отцу в Вручий; отец бо его бяше пошел на Литву, и бысть в Пинску, у тещи своей и у ииоръи своей; тогда бо бяше веселье (свадьба) Ярополче. И бысть тепло и стече снег... и възвратишась во своаси. — Тое зимы
Половци ехаша Ростиславлею дорогою с Якушем и яша язык в Воротцех, и слышаша, иже
Святослав стоить у Кулдюрева, побегоша пометавше стяги и копиа. Святослав же еха к Кыеву, оставив сына, Глеба, в Каневе... Половци же с Кунтувдеем ехаша к товаром, и бысть весть Глебови, и заеха их в товарова. Половци же, бежачи от города, обломишась на Реи, и ту инех изоймоша, а инии истопоша, а Кундувдей утече.
Здумав Игорь (в 1191 г.) с братьею на Половци, и шед ополонишась скотом; и опять на зиму ходиша Олговичи же на Половци, Игорь с братом Всеволодом, а Святослав пусти 3 сыны, Всеволода, Володимера, Мьстислава, а Ярослав пусти сына Ростислава, а Олг Святославичь пусти сына Давыда, и ехаша до Оскола. Половцем же бысть весть, и пустиша вежа назад, а сами съвокупившеся ждут их. Олговичи же не могущи ся с ними бита, заложившеся нощию идоша прочь... Половци же не постагоша их...
Святослав (в 1192 году) с Рюриком и с братнею стоаша у Канева все лето, стерегучи земли Руск. — Тое же осени лепшии мужи в Черн. Клоб. почаша просити у Рюрика сына Ростислава на Половци: ехали бо бяху Половци на Дунай — и посла Ростислав Рогьволода к отцу, просяся с Черн. Клоб., и не пусти его отец. Святослав же с Ростиславом Володимерович (внуком Мстислава Великого) ид оста с Черн. Клоб. и доехаша добра (добычи). Чорнии же Клобуци не въехотеша ехати за Днепр, бяху бо сватове им седяще за Днепром близ. — Тое же зимы посла Рюрик по Контувдея в Половци. Половци же, поемше его, приехаша к Рюрикови. Рюрик же, одарив их и водив к роте, отпусти, а Кунтувдея остави у себе и да ему город на Реи Дверен, Руское земле деля.
Посла Святослав (1193 г.) к Рюрикови, река: се ты снимался с Половци с Лукоморскыми, а ныне послем по вся по Бурчевича, и посла Рюрик по Лукоморскиа, по Якуша и по Итоглыа, а Святослав по Бурчевичь, по Осулука и по Изая. На осень Святосл. и Рюр. снястася в Каневе, и посла Рюр. сына своего Ростисл. противу Лукоморекым, и приводе Итоглыа и Якуша к собе в Канев, а Бурчевичи приехаша по оной стороне Днепра противу Канева и не ехаша на ону сторону, но рекоша Святославу и Рюрику; едите к нам. Князи же рекоша: ни деди наши, ни отци наши не ездили противу вам; аже вам годно, идете к нам. Бурчевичи же не хотяша дати Билинча, и не ехаша: бяше бо у них колодници Черных
Клобук — и ехаша прочь. А Лукоморскии хотяху мира; но Святослав не улюби... и рече: не могу с половиною их миритися... и розъехашась. Рюрик же посла к Святославу река ему: се, брате, мира не улюбил... а подумаем о земли своей: хочем ли учинити путь на зиму, яви нам... пакы ли своея земле постеречи, а такоже нам повежь. Святослав же рече: не мощно, брате, пути учинити, зане жито не родилося бяше ныне; абы своея земле устеречи. Рюрик же рече: брате и свату! аже та пути нету, аз та ся поведаю, есть ми путь на Литву, а сее зимы хочю подеяти орудей своих. Святослав же нелюбием рече: аже ты идешь из отчины своея, аз пакы иду за Днепр своих деля орудий, а в Руск. земле кто нас останет? и тыми речми измяте (воспрепятствовал) путь Рюрикови. — Тое же зимы лепшии мужи в Черн. Клоб. почаша Ростиславу Рюриковичу молвита: поеди, Княже, с нами на вежи Полов. У отца быхом тобе просили, но отец твой хочет на Литву... Рюриковичь же еха с ними от Чернобыля в Торцьскый, не поведаася отцу... и съвокупився с дружиною в 3 дни, посла же и в Треполь по Мьстислава, по стрыйчича своего (сына Мстислава Храброго)... Он же с Здеславом с Жирославичем, с мужем своим, постиже и за Росью... и ехаша изъездом, и быша на И ели на реце на Половецкой (думаю Ингуле) и изоймаша сторожи Полов, и въземше весть, аже Половци днища далее лежать (далее, нежели за день пути находятся) и вежа и стада по сей стороне Днепра по Руской... и удариша на рассвете на них, и ополонишась скотом и конми и челядью, и Княжичев и добрый мужи имаша... и възвратишась с славою великою... Половци же постагоша полкы Ростиславли, а не смеша наехати, но ехаша по них и до Руси... Ростислав же приехал на Рожество, и оттоле вборзе к отцу в Вручий с сайгаты (трофеями): отец бо его хотяше ити на Литву. Святослав же посла к Рюрикови, река: се твой сын зачал рать... а ныне пойди в Русь стережем своея земля. Рюрик же оставив путь свой и иде в Русь с всеми своими полки (следственно, Русью называлась собственно область Киевская: см. Т. I, примем. 296), а Ростислав испросися у отца к стрыеви своему к Смоленску с сайгаты к Давыдови, и приеха с славою великою. Слышав же Всеволод (Вел. Князь), тесть его, и позва и к собе... и еха к цтю своему с сайгаты. Тесть же его дръжа зиму у себе всю, и одарив, и с честию великою зятя своего и дъщерь свою отпусти в свояси... Тое же зимы воеваша Половци по убережи, поимаша Торкы. Святослав бо и Рюрик много стояша у Василева, стерегше земле своея, и еха Святосл. в Корачев, а Рюрик в свою волость; и то слышавше Половци, воеваша по убережи».
(75) До сего времени нигде не упоминалось о Пронске, который назван здесь в харатейных Прынск.
(76) «Брань славна луче есть мира студна». Мы сократили описание сей войны. Всеволод и Святослав Глебовичи, осажденные в Пронске, требовали помощи от Вел. Князя, который и прислал к ним 300 человек Владимирской дружины, велев идти, в след за сим отрядом, свояку своему Ярославу Владимировичу и Князьям Муромским, Владимиру и Давиду Юрьевичам, нав о том, старшие Глебовичи сняли осаду. Рать Вел. Князя возвратилась от Коломны, и Всеволод Глебович, оставив Святослава в Пронске, сам уехал в Владимир: чем воспользовались большие братья; снова осадив Пронск, отняли у жителей воду, и велели сказать Святославу: Не мори людей голодом; ты нам брат: сдай город, а мы тебя не съедим: только не приставай ко Всеволоду. Малодушный Святослав, исполняя волю Бояр, примирился с братьями, и чтобы не утратить Княжения, выдал им связанную дружину Всеволодову, жену его и Владимирцев. Всеволод Глебович, приехав в Коломну, мстил Святославу разорением области Пронской; а Великий Князь требовал от изменника, чтобы он возвратил ему Владимирцев, говоря: Ты у мене выбшг я челом. Аще ты ратен, си ратни же; аще ты мирен, а си мирни же. Глебовичи, слыша, что Всеволод Юрьевичь собирает войско, объявили себя покорными, сказав: «ты отец, ты господин, ты брат; мы переже тобе (прежде тебя) главы свои сложим за тя. Тобе ся кланяем, а мужи твои пущаем». Великий Князь не хотел с ними мириться. В 1187 году приехал в Владимир Епископ Порфирий... «и стоя в монастыри у Взнесенья на самый праздник Взнесенья Господня. Всеволод же бояся Бога, послуша его и своего Епископа, блаженного Лукы, посла его в Рязань с миром, приставя к нему свое мужи и Святославли и Ярославли Всеволодичю Ольгову внуку (в двойствен, числе), а их мужи вси пусти Рязанскые, ожи изъимани были. Он же, пришед в Рязань к Игорю, утаився всех мужей и послов, инако речь извороча, не яко Святитель, но яко переветник... Всеволод же Гюрьевичь хотяше послати по нем, и яти его, но положи упованье на Бога».
(77) См. Т. III, примеч. 16. В Киев. Лет.; «Того же лета (1187) преставися Галицкий Князь Ярослав, мес. Окт. в 1 день, а во 2 день положен бысть в церкви Св. Богородица. Беже Князь мудр и речей языком, и чтен в землях и славен полны. Где бо бяше ему обида, сам не ходя с полны своими (тут пропуск до слова: водами — т. е. но посылал их с Воеводами)... бе бо ростроил (устроил) землю свою и милостыню силно раздаваше, странные любя... честь подавая от силные своея, и в сем законе Божии ходя, к церковному чину сам призирая и строя добре». Сочинитель Слова о полку Игореве, обращаясь к Ярославу, говорит: «Галичкы Осмомысле Ярославе! высоко седиши на своем златокованнем столе; подпер горыУгорскыи (Карнатския) своими железными плъкы, заступив Королеви (Венгерскому) путь, затвори к Дунаю ворота, меча (кидая) бремены чрез облаки, суды рядя до Дуная. Грозы твоя по землям текуть; отворявши Кыеву врата; стрелявши с отня злата стола Салтани за землями». — Далее в Киев. Лет.; «и к преставлению своему в болезни тяжце познась худ, и съзва мужи своя и всю Галицкую землю; позва же и съборы вся и монастыри, и нищая, и силныа и худыа, и тако глаголаше плачася к всем... и тако плакашеся по 3 дни... и повеле раздавати имение свое монастырем и нищим... и дааше по всему Галичю по 3 дни, и не могаше раздавати, и се молвяше мужем своим: се аз одиною худою своею головою ходя, удръжал всю Галицкую землю; а се приказываю место свое Олгови, сынови своему меншему... бяше бо Олег Настачичь (сын Настасьин: см. т. III , примеч. 16) и бе ему мил, а Володимер не ходяше в воли его... По смерти жь Ярославли бысть мятеж велик в Галицкой земли... и мужи Галицкые с Володимером, переступивше крестное целование, выгнаша Олга, и бежа Олег в Вручий к Рюрикови... Княжащу Володимеру (в 1188 г.) в Галицкой земли, и бе бо любезнив питию много, и думы не любяще с мужи своими, и поя у Попа жену и постави собе жену, и родися у неа 2 сына. Роман же (Мстиславичь) Володимерский сватася с ним и даде дъщерь свою за сына его за старшого, и се уведав Роман, иже мужи Галицкии не добре живут с Князем своим про его насилие, зане где улюбив жену или чию дъчерь, то поимаше насилием, Роман же ела без опаса к мужем Галицкым, подтыкаа их на Князя, да быша его выгнали, а самого быша приали... Галичане же Романовну Феодору отнята у Володимера (когда он собрался уйти в Венгрию) и послались по Романа. Роман же даде брату Всеволоду Володимерь отнудь и крест к нему целова: боле ми того не надобе Володимер... Король же (Венгерский) поемь Воло димера и с всеми своими полкы пойде к Галичю, и слышав Роман, яко Король за горою уже, и бежа... поймав весь добыток Влодимерь, и бежа в Володимерь с галичаны, и ту затворися брат от него... Роман иде в Ляхы, а жену пусти в Вручий и с Галичанками на Пинеск. Романови же не бы в Ляхох помочи, и иде к Рюрикови к цтю (тестю) своему в Белгород и с мужи теми, котории же его ввели бяху в Галичь. Король въеха в Галичь, не посади в нем Володимера, но да весь наряд Галичаном, и посади в нем сына своего Андрея, а Володимера поя с собою в Угры опять нужею, отъима добыток и всади его на столп и с женою. Король же бе велик грех створил, крест целовал к Володимеру... Роман же испросився у Рюрика на Галичь, река: ведуть мя Галичане к собе на Княжение, а пусти с мною сына своего, Ростислава. Рюрик же пусти сына и Славна Борисовича Воеводу. Роман же вперед вой посла к Плесньску (ныне Плескову, на реке Роске), да заедуть Плеснеск переди. Они же затворишась. Угре же и Галичане заехаша и у Плеснска; инех изоймаша, а друзия утекоша. Роман же, то слышав, пусти шюрина домов, а сам еха в Ляхы к Казимиру; из Ляхов же прииде к Володимерю, и не пусти его брат. Роман же бяше пришел с Ляхи на брата с Межком, уем (братом матери) своим... не успев ничто жь, и идя к Рюрикови. Рюрик же да ему Торцьскый, а на брата его наела с грозою. Всеволод же убоявся Рюрика и съступися Романови Володимеря... и еха в Белз. — Приела Король (в 1189 г.) к Святославу, тако река: брате! пришли сына к мне; чим ти ся обещал, то ти исполню, як ти есми крест целовал. Святослав же утаився Рюрика, уохотяся творяше, яко же да дадять ему Галичь, и посла сына своего, Глеба, к Королеви. Рюрик же, уведав то, наряди по нем Святослава Володимерича (внука Мстислава Великого; но не описка ли вместо Ростислава?), приставя к нему мужь свой, а на Святослава поча насылати, тако река: како еси послал к Королеви, а с мною не спрошался? съступил еси ряду. И бывши распре мнозе. Но Бог не дал радости диаволу; снидошась крестным целованием. Святослав бо тем пряшеся: брате и свату! аз сына послал ци (разве) на тя приводя Короля? но аз послал на свое орудие. Аже хочешь ити на Галичь, да се аз с тобою готов. Молвяше бо и Митрополит Святославу и Рюрикови: се иноплеменницы отъяли отчину вашу, а лепо вам было потрудитися... Поидоша к Галичю Святосл. с сынми, а Рюрик с братьею, и бывшим им по месту всем и рядившимся о волость Галицкую, Святослав
же даяше Галичь Рюрикови, а собе хотяше всея Рускоа земля около Кыева; Рюрик же не улюби лишитися отчины своея — и тако възвратишась. Того же лета послашась Галичане к Ростиславу Берладничю... и приехавшю ему к украйне Галицкой, и взя 2 города, и пойде к Галичю по их совету. Мужи же Галицкыи не были вси в единой мысли, но чие были сынове и братья у Короля, то тии дръжахуся крепко по Королевичь. В то жь время прислал бяше Король полкы многы к сынови, бояся Князей Рускых. Слышав же Королевичь и Воеводы Угорскыа, аже идеть Ростислав по совету Галицкых мужей, Королевичь же поча их водити к кресту... Ростислав же приде в мале дружине к полком Галицкым, мнев, яко отступять от Королевича. Бяше же и в его полку неколико мужей Галицкых, и сии же... отступите от него... Полци же Галицкии и Угре объемше и збодоша его с коня... Галичане жь възмятошась, хотячи изъята его у Угор и прията събе на Княжение. Угре же приложивше зелие смертное к ранам, и с того умре, и положиша его в монастыри и церкви Св. Иоанна... Скочи Вълодимер Ярославичь из Угор, из вежи (башни) каменное: ту бо дръжаше его Король и с Попадьею с двема детятема; поставлен бо бе ему шатер на вежи; он же изрезав шатер, изви собе ужище и спустися оттуда долов от сторожей, иже беста ему два в приязнь, яже и доведоста его земле Немецкиа к Цареви Немецкому. Царь же уведав, аже есть сестричичь Великому Князю Всеволоду Суждальскому, и прия его с любовию великою и с честию, приставя к нему муж свой, и посла его к Казимиру в Ляхы, веля ему доправити Галича по своей воли: ял бо ся бяше давати Царева по 2000 гривен сребра до года. (Ниже сказано в летописи, что сей Царь Немецкий, т. е. Фридерик Барбарусса, в том же 1190 году пошел биться за гроб Господень.) ...Казимир приставя муж свой к нему, Миколаа, посла его в Галичь. Галицкии же мужи сретоша его с радостью... а Королевича прогнаша... а Володимер седе на столе на Спасов день (в 1190 г.), и посла к Всеволоду, к уеви своему, в Суждаль, моляся... Всеволод же посла к всем Князем и к Королеви в Ляхы, и води их к кресту на своем сестричичи не искати Галича николи же под ним... и оттоле не бысть нань никогожь».
О сем происшествии говорят Польские Историки, Кадлубек и Богуфал, но отчасти несправедливо и вообще неясно. Кадлубек пишет, что Казимир, завоевав тогда Брест и Галич, разбив Всеволода Бельзского, отдал всю бывшую Ярославову область сыну сестры своей, Князю Российскому, изгнанному братьями, которые ложно называли его приимышем их матери; что Владимир Ярославич бежал в Венгрию; что Галичане отравили ядом племянника Казимирова, имевшего более доверенности к Ляхам, нежели к Россиянам; что Роман Мстиславич Волынский, брат отравленного Князя, согласно с волею Казимира сел на престоле Галицком; что Король Венгерский, дав слово быть защитником Владимира,
обманул его, посадил в темницу, и возвел на престол Галицкий сына своего, Андрея; что Владимир бежал из темницы, несколько времени скитался с толпами бродяг, тревожа границы Польские (limites Cazimiri cum latrunculis quondam irrepserat, et raptas illustrium foeminas transultima Barbarorum exterminia jure praedocinii distraxerat: defloratos taceo virginum flosculos, quosdam etiam immaturos) [некоторое время он тревожил с разбойниками Казимировы границы, и, похищая благородных женщин, варварски надругался над своей добычей; умолчу уже о девушках, загубленных в первом цвете юности], насилуя жен и девиц; что великодушный Казимир, несмотря на то, заключил с ним союз и дал ему Воеводу
Краковского, Николая, изгнавшого Венгров из Галича (Кадлуб. Hist. Polon. стр. 787). Богуфал (стр. 47) называет несчастного Князя, отравленного ядом, только по матери братом Романа Владимирского, сыном же Коломана Венгерского, первого супруга Болеславовой дочери, сестры Казимировой. Сии Историки (или их новейшие дополнители, как мыслил Нарушевич: см. его Hist. Nar. Polsk. IV, 57 ) перемешали людей и случаи. Владимир не в Польше, а в Галиче насиловал жен и девиц; от яда умер там не брат Романов, и не племянник Казимиров, а сын Берладников, и проч. Гебгарди и Энгель, желая изъяснить сказание Богуфала о Коломановом сыне, полагали, что отец Романа Владимирского, Мстислав Изяславич, был женат на вдове или Бориса Колома-новича (внука Мономахова) или сына его, Коломана (см. стр. 168 И. Г. Р.). Но справедливее думал, кажется, Нарушевич, говоря: Zdaie sie, ze iakis m^drek klasztomy slyszac cos о awanturach Borysa Wgrzyna, zklecil t; niezgrabnq rzeczy mieszanin, i czyst nairacy Kadlubka, Bogufalem plonnym przydatkiem pofalszowal [какой-то монастырский умник, услыхав что-то о приключениях Бориса Венгерского, сочинил эту неуклюжую мешанину и ненужными добавлениями исказил подлинный рассказ Кадлубека и Богуфала].
Оставляю без замечания сказку новейшого Длугоша о сем происшествии: явно, что он не имел здесь иных источников, кроме Кадлубека и Богуфала. — Длугош пишет еще, что Казимир Справедливый женился в 1168 году на Елене, дочери Всеволода Мстиславича, Князя Бельзского. Супруга Казимирова и в наших летописях называется родною племянницею Романа Мстиславича (братаничною: см. Российск. Библиот. стр. 300). Всеволод Мстиславич скончался Монахом в Апреле 1195 году (см. Киев. Лет.) и погребен в Владимире Волынском в церкви Богоматери.
(78) В Киев. Лет. «В лето 6689 преставися благоверная Княгини Олта, сестра Всеволожа Великого, нареченная Чрънеческы Евфросинья, мес. Июля в 4 день, и положена у Св. Богородици Золотовръхоа... В тоже время (в 1183 году) Володимер Ярославичь Галицкый, шюрин Игорев, бяше у Игоря, зане выгнан бяше отцем из Галича. Т же Володимер прииде прежде к Володимерю к Романови. Роман же, блюдясь отца его, не да ему опочинути у себе. Оттоле иде к Иньгварови (сыну умершего Ярослава Луцкого) к Дорогобужю; а тот блюдясь отца его, и не прия его. И он еха к Святополку (Юрьевичу, правнуку Святополка-Михаила) к Турову: и т такожь отпусти к Давыдови к Смоленску. Давыд его отпусти в Суждаль к Всеволоду, уеви своему (его). Володимер же Галицкый ни тамо обрете собе покоа, и прииде к зяти своему к Путивлю к Игореви Святославичю. Т же приа с любовию и положи на нем честь велику, и за две лете дръжа его у себе, и на третье лето въведе его в любовь с отцем его, и посла с ним сына своего, зятя Рюрикова, Святослава».
(79) См. Нарушев. Hist. Nar. Polsk. IV, 68 и Прая Ann. Reg. Hung. кн. Ill, стр. 179.
(80) Константин Всеволодович родился, как означено в харатейных, в 1186 году, Мая 18, в Субботу (но сие число Субботою было в 1185); а в описании 1196 году сказано: «жени Князь Великий Всеволод сына своего, Костянтина, у Мстислава Романовича, и венчан бысть в Володимери блажен. Епископом Иоанном Окт. в 15 день, ту сущю Рязанск. Князю Роману и брату его Всеволоду и Володимеру с сыном своим Глебом и Муромскому Владимеру и Давиду и Юрью с мужи своими». Брак Константинов совершился за год до войны Черниговской; а как она была, по летописи Новогородской, в 1196 году, то вероятно, что сей Князь женился в 1195. — Всеволод в 1187 г. выдал дочь свою Всеславу за Ростислава, сына Ярослава Всеволодовича Черниговского: «ведана (венчана) бысть Июля в 11 день, и бысть радость в граде Влодимере, Ярославу Володимеричю (свояку Вел. Князя) ту на свадбе, а из Мурома Давид Юргевичь». Другая Всеволодова дочь, Верхуслава или Антония (см. Т. III, примеч. 171) сочеталась браком с Ростиславом Рюриковичем, 1189 году, Июня или Июля 30: так в харатейных и других; а в Киев. Лет:, «того же лета (будто бы еще в 1187) с Великого дне посла Князь Рюрик Глеба Князя, шюрина своего, с женою и ины многы Бояре с женами к Юрьевичу к Великому в Суждаль по Верхуславу; а на Борисов день отда Връхуславу, дщерь свою, Всеволод... плакася по ней отец и мати, зане же бе мила им, и млада сущи осьми лет... Посла же с нею сестричича своего, Якова, с женою, и иныа Бояре с женами. Приведоша ю в Белгород на Ефросинии день (Сент. 25), а заутра Богослова (в день Иоанна Богослова) венчана у Св. Апостол в деревянной церкви блаженным Епископом Максимом. Сотвори же Рюрик Ростиславу велми силну сватбу, яка же не была в Руси, и быша на сватбе Князи мнози, за 20 Князей. Сносе же своей дал многы дары и город Брягин, тако жь и свата с Бояры отпусти в Суждаль, дары многыми одарив... Тогды же (Ноября 26) приеха Иаков из Руси» (в Владимир Суздальский).
(81) В Каталогах сказано, что Митрополит Константин преставился в 1174 или в 1177 г. В летописи: «Князь Всеволод (в 1185 г.) посла Кыеву к Святославу и к Митрополиту прося Епископа, хотя поставити Луку, кроткого Игумена Св. Спаса на Берестовем. Митрополит же не хотяше: се бо на мзду поставил Николу Грьчина, Всеволоду не хотящю его. Несть бо достойно наскакати на Святительскый чин на мъзде, но его же Бог позоветь, Князь всхочеть и людье». Он хвалит Луку молчаливого, милостивого к убогим, ласкового ко всякому, кроткого речью и делом: «не имаши бо града зде, но будущего взискаеши». Лука поставлен Марта 11, скончался в 1189 году, Ноября 10, и погребен на другой день у Соборной Владимирской церкви. Всеволод в 1190 году отправил к Святославу и Митрополиту духовного отца своего, Иоанна, который и был поставлен Епископом Генв. 23, а приехал в Ростов Февр. 25 — «Великому Князю сущю Ростове в полюдъи». Из Ростова Иоанн прибыл в Суздаль Марта 10, а в Владимир 21. Тут же написано, по случаю рождения Всеволодова сына: «тогда сущю Великому Князю в Переяславля в полюдъи». Когда сам Всеволод родился, о Долгоруком сказано: «бе бо тогда на реце на Яхроме в полюдъи». Что такое полюдье? без сомнения, не название места, ибо относится здесь и к Дмитрову, и к Переяславлю, и к Ростову. Оно значило, думаю, объезд Княжеский, то есть, когда Государь для суда, расправы и собрания даров ездил по людям или областям своего Княжения.
(82) Всеволод в 1192 году «посла Тивуна своего в Русь и созда град Городец на Встри, обнови отчину свою». — О разрушении Городца или Остера см. стр. 143.
(83) Сына Романова, Ярополка, в 1175 году: о чем мы выше упоминали. В летописи: «Бысть (в 1186 году) встань (мятежь) Смоленьске промежи Князьмь Давидом и Смолняны, и много голов паде луцъших муж» (Новогород. Лет. стр. 48).
(84) В Новогород. год 1185: «на зиму пойде Давид к Полоцъску с Новогородьци и с Смольняны, и умирившеся воротишася на Еменьци» (через местечко Еменец в Витебской Губернии). — В харатейных под годом 1186: «на зиму иде Давид из Смолиньска, а сын его из Новагорода, из Логошьска Василько Володаревичь, из Дрьютска (Друцка) Всеслав, и здумаша Полочане, рекуще: не можем стати противу; много ны зла створять; пойдем к ним на сумежье (границу). И сретоша я на межах с поклоном, и даша дары, и уладишася». Полоцким Князем в 1181 году был Всеслав Василькович, Логожским Всеслав Микулич, а Друцким Глеб Рогволодович (см. Т. Ill, прим. 60).
Далее: «Ходиша на Емь молодьци о Вышате о Васильевичи (с ним) и придоша опять сторови (здоровы), добывше полона». В том же году (1186) ездил из Новагорода чиновник Завид в Смоленск к Давиду. — В 1186 году «убита Новегороде Гаврила Неревиниця, Ивачя Сеневиця, и с моста свергоша». — Новогородцы погибли в Заволочье в 1187 году. В летописи: «и паде голов о сте къметъства» (дружины); в ином списке: «голов сто доброименитых». — Мстислав изгнан в том же 1187 году, а Ярослав Владимирович приехал в Новгород Ноября 20.
«На тужь зиму (в 1188 году) бысть дорогъвь, оже купляху по две ногате хлеб, а кадь ржи по 6 гривн». В кади было 8 осмин.
«Рубоша (заточили) Новгородьце Варязи на Еьтех (Готландии?) Немеце в Хоружьку и в Новотържьце». Это не ясно: кто и кого рубоша? Новогородцы ли Варягов, или Варяги Новогородцев? что такое Хоружъка? Новоторжцами назывались жители Торжка. Далее: «а на весну не пустиша из Новагорода своих ни одиного муж за море, ни ела вдаша (не дав посла) Варягом, нъ пустиша я без мира».
(85) См. Далина Gesch. des R. Schw. T. II, стр. 119, 120. Далин говорит, что сии врата церковные назывались в Новегороде Сартунскими: вероятно, что он слышал о Корсунских (см. Т. I, примеч. 458); но в Софийской церкви есть действительно так называемые Шведские врата, не серебряные, а медные.
В летописи: «Избиша Пльсковици Чудь Поморьскую; пришли бо бяху в 7 шнек, и оболочилися около порога в озеро, и удариша на не, и не упустиша ни муж, а шнеки привезоша Пльскову. — Ходиша Новгородьци с Корелою на Емь, и воеваша землю их, и пожьгоша, и скот исекоша». По Финляндским известиям Россияне около сего времени сожгли Або (см. lust. Chron. Episc. Finnl. стр. 12).
(86) «Ходи Ярослав на Лукы, позван Полотьскою Княжьею и Полоцяны, и сняшася на рубежи, и положиша, яко на зиму всем снятися на Литву, любо на Чудь», и проч. Далее: «А Двор свой посла с Пльсковици воевать». См. Грубер. Liefland. Chronik I, 69, и Далина Gesch. Des R. Schwed. II, 97, 98.
(87) См. Грубер. Liefland. Chronik I, стр. 46 и след. Кто после Всеслава Васильковича (см. Т. III, примеч. 60) или 1181 года княжил в Полоцке, не знаем. У Володаря Минского был сын Васильке (см. Т. III, примеч. 84): не он ли назывался и Владимиром? Татищев, ссылаясь на Хрущевскую летопись, рассказывает, что в 1182 году Василько Ярополкович Дрогичинский воевал с Владимиром Володаревичем Минским; что первый, соединясь с Поляками и Мазовшанами, у реки Буга разбил Владимира, и взяв Брест, оставил там брата жены своей, Князя Мазовецкого; что Владимир с дружиною Полоцких Князей опять завладел Брестом, пленил Мазовшан, победил за Бутом Василька и Ляхов; что Василько ушел к тестю Лешку, который прогнал Владимира из Подляшья в Брест; что Василько, не имея чем заплатить тестю за его труды и будучи бездетен, уступил ему свое владение, отнятое после Ляхами у детей Лешковых; что Роман Мстиславич Владимирский, узнав о том, завоевал Дрогичинскую область. Сие известие могло бы служить доказательством, что сын Володарев назывался Владимиром, если бы оно не смешано было с явною ложью. Брест принадлежал не Минским, а Волынским Князьям, и Лешко Мазовецкий не имел детей (см. Наруш. Hist. Nar. polsk. IV, 69).
(88) «Копим сребро и соболи и ина узорочья» (драгоценности). В горах, по Енисею, находятся изгарины и плавильни древних тамошних рудокопов, доказывающие, что Сибирские народы издавна плавили серебро и золото, делая все нужные для того орудия не из железа, а из меди (см. Путешествие Hajviaca, Ч. III, стр. 572 в Русск. переводе). Сии старые рудокопни обыкновенно называются в Сибири Чудскими копями (см. Сочинения о Сибирск. рудниках, Ч. I, отдел. 2, стр. 134). Никоновск. Лет. называет Новогородского Воеводу Андреем. В некоторых списках Новогородск. Лет. прибавлено, что Князь Югорский умертвил Новогородца Якова Прошкинича по совету Новогородца Саввы. Далее: «приидоша из Югры и убиша Збышку Волосовичь и Завида Неговичь и Моислава Поповичь; иные сами отбегоша... а то Бог весть».
(89) В Киев. Лет.: «В лето 6702 (1194) Святослав позва братию свою в Корачев, Ярослава, Игоря, Всеволода, и поча с ними думати, хотя на Резанскиа Князи, бяше бо им речь про волость (а Татищев прибавил: волости Тмутараканские) и послашась к Всеволоду в Суждаль, просячися у него на Резань. Всеволод же воли их не сътвори, и възвратися Святослав из Карачева с Юрьева дни, и ехаша лете на санех, бе бо нечто ему изверглося на нозе, и пойде в насадех по Десне. Святослав же пришед в Кыев и еха к Вышегороду в Пяток поклонитися Святым, и въиде в церковь, с слезами облобыза св. раку, и по сем прииде к отни гробници, и хоте внити по обычаю: Попови же отшедшю с ключем, Святослав же не дождав и еха, и не любоваше в уме своем, яко не поклонися отню гробу; и приеха к Кыеву, в Субботу еха к Св. Мучеником, к церкви ту сущей у Св. Кирила, яко последнюю службу свою принося. В Неделю же празднику бывшю, и не може ехати с Нового двора, но ту и празднова праздник Св. Мученику. Заутро жь в Понедельник прииде ему весть от сватов, иже идяху поимати внуки Святославли Глебовны, Евфимии, за Царевича. Святослав же посла противу им мужи Киевскиа. Сего же болма охудевающей силе, отемняющи язык, и възбнув рече к Княгини своей: коли будеть Святых Маккавей (Авг. 1)? Она же рече в Понедел. Князь же рече: о! не дождути я того! бяше бо отец его, Всеволод, в день Свв. Маккавей пошел к Богови», и проч. Далее: «Князь же Святослав бе мудр, в заповедех Божиих ходяй, чистоту телесную съвещав, и Черноризскый чин и Иерейскый любя, и нищая милуа», и проч. Святослав умер в 1194, а не в 1195 году: ибо 24 июля в Воскресенье и 1 Авг. в Понедельник было точно в 1194. — Далее: «в лето 6703 (1195) посла Рюрик по брата своего к Смоленску, река ему: се остало мя ся старейшинство в Руской земли... Пойде Давыд в лодиях, и прииде в Вышегород в Среду Русалное недели, и позва и Рюрик на обед... и одарив и отпусти и, и оттоле позва Ростисл. Рюр. к собе на обед к Белугороду... Потом же Давыд позва монастыри все на обед... и милостыню силно розда им, и нищим... позва Чернии Клобуци, и ту попишась вси у него... Киане же почаша звати Давыда на пиры, подаваючи честь велику и дары... Давыд же позва Кианы к собе на обед», и проч.
(90) В Киев. Лет. «В то же лето (1179) приведе Святослав за Всеволода, за середнего сына, жену из Ляхов Казимерну в Филипово говенье... Того же лета преставися Княгини Всеволожаа, приемше на ся Чернеческую Скиму, и положена бысть в Кыеве у Св. Кирила, юже бе сама създала». В Синопсисе сказано, что в 1178 году скончалась Инокинею Княгиня Мария, жена Кн. Всеволода Святославича, дочь Казимира, Короля Польского, и погребена в церкви монастыря Живоначальные Троицы: «иде же и предел Св. Кирилла в Киеве каменной, юже церковь и монастырь, ныне зовомый Кирилский, сама построила». Итак, сия Княгиня в один год и вышла замуж, и приняла Схиму, и построила каменную церковь? В Польских летописях не упоминается о Марии. Татищев прибавил, что она, родив сына, Михаила, занемогла и постриглась.
(91) «Мняше бо, яко смолвися со Всеволодом, отья от него волось сына деля своего... Романко поча пущати дчерь Рюрикову, хотяшеть ю постричи». И Кадлубек упоминает о том (Hist. Pol. стр. 810): a principe de Kyow, cujus filiam repudiauerat [князем Киевским, от дочери которого он] (Роман) [отказался]. Татищев прибавляет, что договорные грамоты Всеволодовы с Романом Ростиславичем и Святославом хранились в Софийской церкви.
(92) «Казимиричи же реша ему: ради быхом тобе помогали, но обидить ны стрый наш Мешька; да преже управи нас, да быхом были вси Ляхове за единем щитом с тобою и мстили быхом обиды твоя». «Роман говорит дружине: «Скопив их всех во едино место, исполню сими честь свою». См. Нарушев. Hist. Nar. Polsk. IV, 106.
(93) См. Кадлуб. Hist. Pol. стр. 812: Caput (regni) ergo et custodiri et defendi convenit, donee nostrorum livor vulnerum detumescat [подобает главу государства охранять и защищать, пока не заживут наши раны]. Piscis enim quorsumvis sequitur, si illius filo branceam teneas. Последняя речь значит: «и рыба идет, куда хочешь, если захватишь оную за жабры». Роман, назвав столицу главою, прибавляет иносказательно, что неприятель овладеет и Государством, если возмет оную. В сравнении с рыбою слово жабры употреблено вместо головы. — В наших летописях: «победи Мешька Романа и избиша в полку его много Руси, а сам утече ко Казимиричем в город ранен, и оттуду несоша и дружина к Володимерю». Татищев вымыслил некоторые обстоятельства битвы в честь Роману. Рюрик дал тогда Роману «Полоные и пол-Торска (а не Корсуня) Руского» т. е. городок Полоный (в Губернии Волынской) и половину Торска или Торческа Руского.
(94) См. Киев. .Лет. Ярослав Великий отдал сперва левую сторону Днепра брату Мстиславу: области Святослава Ярославина (Чернигов, Муром, Рязань) находились там же.
Далее в Киев. Лет. «Олговичи же убоявшесь, и послаша мужи своа и Игумена Деонисиа к Всеволоду... он же им ня веры, съседе с коня... Олговичи же послаша к Рюрикови, молвячи: брате! нам с тобою николи не бывало лиха... а целуй с нами крест... Рюрик, здумав с мужи своими, посла посол к Ярославу (Черниговскому), хотя и свести в любовь со Всеволодом и Давидом, и води их (Олговичей) к кресту, яко не востати им на рать, донеле же наряд (распоряжение) будете... А сам иде во Вручий орудий своих деля...
и дикии Половци отпустив, одарив я».
(95) «Тое же зимы в великое говение (следственно, уже в 1196 году) Ярослав посла сыновце свою к Витебску на зятя Давыда, а Ольговичи, не дошед Витебска, начата воевати Смоленскую волость. Давыд же посла Мстислава Романовича и Ростислава Володимерича (внука Мстислава Великого) и Глеба (Владимировича), Рязанского Княжича, зятя своего». В харатейных сказано так: «посла Давид Мстислава в помочь зятю своему Витепеск». Татищев, следуя Никоновскому, ошибается здесь в именах Князей. — Далее: «Сразишася (Смоляне) с Ольговым полком и стяги его потопташа и сына его Давида иссекоша. Тысячьскый Давыда Ростисл. Михалко отряжен бе на Полотскый полк: Князи бо Полотския помогаху Ольговичем» (и проч.). Далее: «Мстислава же не бе ту; гнал бе с передними полк Ольгов, и возвратися, мнев, яко победив Ольга, и творя своих, въеха в ратные» (считая своими, въехал в средину неприятелей). — Олег, видя торжество Полочан, возвратился и выпросил пленного Мстислава у Князя Друцкого, Бориса: в харатейных летописях назван здесь Князь Полоцкий Василько; а в Новогород. (стр. 5) сказано, что Черниговцы пленили Бориса Романовича: следственно, Мстислав назывался Борисом (см.Т. III, примеч. 53)? — Не замечаю маловажных прибавлений Татищева.
Далее в Киев. Лет.: «И посла (Олег) весть к стрыеви своему к Ярославу, и к братьи, и поведа: Мьстислава есмь нял, и Давыдов полк с Смолняны победил, и сказывають ми, аже братиа их не добри с Давыдом; а ныне, отче, такого нам времени не будете пакы... Се слышав Ярослав и вси Олговичи, поехаша к Смоленску изъездом... Рюрик посла из Овручего перекы к нему с крестными грамотами, река: аже поехал еси брата моего убивати», и проч. Далее: «Посла (Ярослав) к Рюрикови, оправливаяся... а Давыда виня про Витебск, аже помогаете зятю своему (Васильку Брячиславичу, племяннику Всеслава Полоцкого)... Рюрик же рече ему: аз Витебьска съступил тебе, и посол свой послал есмь был к брату Давыду, поведаа ему, аже есмь съступил Витебска тобе; ты же того не дождал, послал еси сыновця своя к Витебску... И тако бывши межи ими распре... и не уладилась... Рюрик, здумав с мужи своими, посла (в 1196 г.) к свату Всеволоду Суждальскому, река ему: како еси умолвил с мною и с братом моим, Давыдом, всести на кони с Рожества и снятися всем у Чернегова, аз же съвокупився с братьею и с дикими Половци... и жда от тебе вести. Ты же тое зимы не всел, и ня им (Ольговичам) веры... аз же роспустил есмь братью и Половци... Ныне же, брате, моему сынови и твоему Мьстиславу тако ся случило, аже вязит у Олговича: а бы не стряпаа всел на коня... От Всеволода не бяше вести все лето... Рюрик же поча воеватися со Олговичи; рекл бо бяше ему Всеволод: ты починай... Ярослав же Чернеговскый поча слати к Рюрикови, и рек ему: чему еси, брате, почал воевати волость мою, а поганым руце полнишь} а мене с тобою ничтожь росчло; ни аз под тобою Кыева ищю... аз Мьстислава даю тобе без искупа по любви, а крест со мной целуй, а с Давыдом введи мя в любовь; а Всеволод еже въсхощет с нами уладитися, уладится; а тобе не надобе с братом Давыдом (к нему приставать)... Тое жь осени Роман Мьстиславичь, зять Рюриков, послал люди своя воевати волость Рюрикову и Давыдову, помогая Олговичем, на чем же бяше к ним крест целовал отай тестя своего, а ко тести своему крест бяше целовал перед тем в его воли быти... Роман же въсла люди своя в Полоный (отданный ему Рюриком) и оттоле повеле им воевати. Слышав же Рюрик, аже въевали волость Давыдову и сына его Ростиславлю, хоте ити на зятя, а сыновца своего, Мьстислава (Мстиславича), посла в Галичь к Володимеру, река ему: ты, брате, оттоле с сыновцем моим воюйта волость его (Романову)... Есть ми весть, аже Всеволод, сват мой, всел на конь... творя ми, какоже ся съвокупил с Давыдом, и волость их жъжета, и Вятичьскые городы поймали и пожгли; а аз сежю доспев, жда от них вести правые. Вълодимер еха с Мьстиславом, повоева и пожже волость Романову около Перемиля; а отселе Ростислав Рюриковичь с Черным Клобуком пожгоша волость Романову около Каменца (в Подолии), ополонившеся челядью и скотом... Тое же осени Ярослав Чернег. затвори два Святославича в Чернегове, Олта и Глеба, и иныа города затвори, блюда от Рюрика, а сам еха противу Всеволоду и Давыдови, съвокупив братию свою и сыновца и дикия Половци, и ста под лесы, засекся от Всеволода и Давыда, по рекам веле мост подсечи, а ко Всеволоду посла муж свои, река ему: брате и свату! отчину нашу и хлеб наш взял еси; аже любишь с нами ряд правый и в любви быти, то мы любве не бегаем, и на всей воли твоей станем; пакы ли что еси умыслил, а того не бегаем же, да како нас Бог рассудит с вами и Св. Спас. Всеволод же поча думати... любя, како бы с ними умиритися... Всеволод же не улюби думы Давыдовы, ни Резанскых Князей, но поча слати к Олговичем... прося у них Мьстислава Ром., свата своего, а Ярополка веля им выгнати из земле своей... Ярослав же посла своя мужи и води Всеволода и Давыда к кресту, и Резанскиа Князи на своих рядох... Рюрик же пожалова и нань... в Руской земли чясти просил еси у мене; аз же тобе есмь дал волость лепшую, не от обилья, но отъима у братьи своей и у зятя... а про кого ми была рать, про зятя своего, а того дал еси Ярославу рядити и с волостью моею... аз воевался и волость всю зажегл — и отъя городы тыа, которые же бяше ему дал в Руской земли, и розда опять братьи своей».
(96) В Торжке, в 1181 году.
(97) В Киев. Лет. «Преставися (в 1197 г.) благоверн. Кн. Смол. Давыд, сын Ростиславль, Апр. в 23. Епискуп же Смоленский Симеон и вси Игумени, и Попове, и сыновець его Мьстислав Роман. и вси Бояре положиша тело его в церкви Св. Муч. Бориса и Глеба... юже бе създал отец его. С же благоверн. Князь възрастом бе середний, образом леп и всею добродетелию украшен... милостыни прилежаше, монастыри набдя, Чрънци утешиваа и все Игумени, с любовию приимаа у них благословение, и мирскиа церкви набдя... бе бо крепок на рати, всегда бо тесняшеся на великая дела; злата и сребра не збираше, но даваше дружине: бе бо любяй дружину, а злыа казня, яко же подобаешь Царем творити... по вся дни входя в церковь Св. Архистр. Михаила, юже бе сам създал... такое же несть в полунощной стране... и иконы, и златом, и сребром, и женчюгом, и камением драгым украшена... Смиряя образ свой... и слезами обливаа лице свое, и възираа яко на самого Творца, и покаяние Царя Давыда приимаа, плачеся о гресех... Помышляше, дабы мя Бог сподобил Мнишескому чину, и свободился бых от многомятежного житиа и маловременного света сего... И сподоблен быв от Творца Ангельского чину... Пострижеся и сама Княгини его. Давыд же стол свой дал сыновцеви своему Мьстиславу Ром., а сына своего, Костянтина, в Русь посла к брату своему на руце, а самого понесоша, больна суща, в монастырь к Св. Муч. Борису и Глебу на Смядыню... И кончав молитву, въздев руци на небо, предасть душю... И бысть княжениа его в Смоленску 18 лет, а всех лет от родства 60 без трех.
Пр еставись (в 1198 г.) Чернеговскый Князь Ярослав Всеволодичь. Епископ же и Игумени и сыновци его спрятавше тело его честно и положиша в церкви Св. Спаса в Епископьи того града, и седе на столе его благоверн. Кн. Игорь Святославичь». По другим летописям Давид умер в 1198, а Ярослав в 1200 году.
(98) Всеволод выступил в 1198 году (не в 1199), Апреля 30, а возвратился в Владимир на память Священномученика Дорофея (Июня 5) в Субботу.
(99) Новогородцы еще во время первой ссоры Великого Князя и Рюрика с Ольговичами (в 1195 году), исполняя приказание Всеволода, ходили к нему в помощь. «Идоша с Князем Ярославом Огнищане (люди нарочитые) и Гридьба (Мечники) и кущи, и быша на Новем Търгу (Торжке), и приела Всеволод, и взвороти е с честью домов, и послаша Новгородьци к нему Мирошку Посадника и Бориса Жирославиця, Микифора Съцского (Сотского), просяче сына, а Ярослава негодующе... И прия Всеволод Мирошку и Бориса, и Иванка, и Фому, и не пусти их в Новгород; а сам посла в Половцы, и поча вое копити... Слахуся Новгородьци (в 1196 году) к Всеволоду Посадника деля Мирошке и Иванка и Фоме; пустил бо бяше Бориса и иные муже, а иде на Чьрнигов, и Половецьску силу привед,
и вожаше с собою Посадника Мирошку, а Новгородьцем повеле ити на Лукы; идоша с Ярославом, и седевше на Луках, воротишася домов... Взяша мир межи собою (Всеволод и Черниговские), а Новгород выложиша вси Князи в свободу (дали ему свободу) кде им любо, туже собе Князя поимають, и взвратився Всеволод, пусти Фому, а Мирошке и Иванка не пусти, и разгневи Новгородьце, и сдумавше Новгородьце и показаша путь из Новагорода и выгнаша на Поргев день в осень Ярослава». Татищев пишет, что Ярослав изгнан еще прежде мира Всеволодова с Ольговичами; что сын Черниговского Князя тогда же въехал в Новгород, и что Ярослав, мирясь со Всеволодом, обязался вывести сына из Новагорода. В летописи не так: «в лето 6705 приде Князь из Цьрнигова Новугороду Ярополк Ярославичь на Вьрьбницу (Вербн. Воскр.) настануцю (наступающую) лету Мъртом месяцем (следственно, уже гораздо после заключения мира) седевшу ему до Сменова (Симеона Столпника) дни 6 месяц одину (только), и выгнаша».
(100) Ярополк Ярославин. —Далее в летописи: «Новгородьце измав Всеволод за Волоком и по всей земли своей дрьжаше у себе, не пустя их Новугороду, н хожаху по городу по воли Володимери» (ходили по воле в городе Владимире). — Далее: «Послаша (в 1197 году) опять по Ярослава. Иде Ярослав с Нового Търгу Володимерю (из Торжка в Владимир) позван Всеволодом; идоша из Новагорода передний мужи и Сътьскии (Сотские), и приде Ярослав по Крещении за (чрез) неделю».
(101) Ярослав в 1198 году послал сына, Изяслава, княжить на Луках: «и бяше от Литвы оплечье (защита) Новугороду... Натужь осень придоша Полочане с Литвою на Лукы и пожгоша хоромы, а Лучане устерегошася и избыша (уцелели) в городе... Натужь зиму ходи Ярослав с Новгородьци и с Пльсковици и с Новотьржци и с Ладожаны и с всею областию Новгородьскою к Полотьску; и устретоша Полоцане с поклоном на озере на Каспле (Касопле), и взьмше мир», и проч.
(102) В Пушкин, и в Троицк, сказано, что сами Новогородцы требовали сына Всеволодова; а в Новогород. так: «прислав Всеволод выводе Ярослава из Новагорода, и веде и к собе, и из Новагорода позва Владыку и Посадника и вячьшии (лучших) мужи по сын... И прия е с великою честию», и проч.
В харатейных говорится о рождении семи сыновей Всеволодовых; но они почти все названы только именами Христианскими. По Родословным Святослав был Гавриил; он родился в 1196 (а не в 1190, как у Татищева), Марта 27, а привезен в Новгород 1 Генв. 1200. В летописи: «Братья же проводиша и (Святослава) с честию, Константин, Юрги, Ярослав (или Феодор) и Володимер» (или Димитрий).
О смерти Архиеп. Новогородского: «И якобыша на озере Серегери, преставися Августа 24, и привезоша и, и положиша в притворе Св. Софии». Ныне сие озеро называется Селигер. Татищев написал, что Мартирий скончался в Переяславле. Сей Архиепископ был родом из Русы. — Далее: «а в Новгород, сдумав с Посадником, приела с Новогородьци и введе в Епискупию Митрофана, мужа Богом избрана, и вьсь Новгород шьдъше с честью посадиша и».
(103) См. Воскресен. II, 117. Племянник Всеволодов умер в Переяславле в 1199 или 1200 году, а Ярослав или Феодор отправился туда в 1201, Авг. 10: «тогда сущю Великому Князю в Переяславли (Залесском) с детьми своими, с Константином и Юргем. Переяславпи же поимше Князя своего Ярослава от Св. Спаса, придоша с радосью великою, хваляще Бога, и Св. Богородицю и Св. Михаила, давшого им Князя, его же желаша».
(104) О смерти Владимира Галицкого не упоминается ни в харатейных, ни в Ростов., ни в Воскр., ни в Киев. Лет. Татищев пишет, что Владимир умер в 1197 году, по мнению некоторых от пьянства, по мнению других от яда; что Галичане советовались, кого избрать себе в Князья, и желали узнать мысли Рюриковы; что Роман искал милости в тесте и просил у него Галича; что Рюрик, опасаясь зятя, звал его на общий Княжеский съезд; что Роман прибегнул к своей племяннице, Казимировой супруге, и с Поляками вступил в Галицкую землю; что жители надеялись иметь Князем сына Рюрикова, Ростислава, но долго не имев ответа от Рюрика, и слыша о приближении Венгров, покорились Роману, а Венгры, узнав о том, возвратились. — Длугош говорит о Владимировой смерти под годом 1198, а Кадлубек перед 1200, сказывая, что Владимир не оставил законного наследника, и что Российские Князья отчасти силою, отчасти хитростию, старались присвоить себе Галичь. Сей же Историк пишет, что Роман вырос в Польше: meminit Romanus, quanta erga se Cazimiri fuerint beneficia, apud quern репе a cunabulis educatus [Роман помнил, сколь велики были благодеяния Казимира, у которого он воспитывался чуть не с пеленок] (стр. 810).
(105) Кадлубек, стр. 814: quia non possumus ferre iram terrae, Principum seditiones, invidiam [ибо не можем снести гнев земли, раздоры и злобу правителей]. Далее о тиранстве Романа, стр. 815: quosdam vivos terrae infodit, quosdam membratim discerpit, alios excoriat, multos quasi signum ad sagittam figit, nonnullos prius exenterat, quam interimit [одних живыми зарывал в землю, других четвертовал, с одних сдирал кожу, других расстреливал стрелами, а некоторым, прежде чем убить, выпускал внутренности], и проч.
(106) Стр. 816: unde solenne illi erat quasi proverbium: melle securius uti apum non posse, nisi penitus oppresso non rarefacto examine [с тех пор у него стало поговоркой: нельзя спокойно есть пчелиный мед, пока не задавишь весь рой]. Сию пословицу, известную и Римлянам во времена их тиранов, нашел я в Волынск. Лет. (в рукописи, стр. 657). Галицкий Сотник Микула говорит сыну Романову, Даниилу: «Господине! не погнетши пчел, меду не ясти».
(107) «Володимеричи, лишася (оставив) Рюрика, ехаша к Роману», — сыновья Владимира Мстиславича, внука Мономахова. Далее: «Отвориша ему (Роману) Кыяне ворота Подолская в Копыреве Конци».
(108) «И посади Великый Князь и Роман Ингваря в Кыеве». Сей Ингварь Ярославич был внук Изяслава II и правнук Мстислава Великого. О тогдашнем счастливом походе Романа в землю Половецкую говорят согласно наши и Византийские Летописцы (см. Memor. Popul. II 1023). Никита Хонский точно именует Романа, прибавляя, что в то же время он (homo rohustus et strenuus, человек мощный и деятельный) победил Владетеля Киевского, Рюрика, которого лучшее войско состояло из Половцев.
(109) «В лето 6711 (в некоторых 6710) месяца Генваря в 2 день (а по Новогород. Янв. 1, у Татищева Февр. 16) взят бысть Кыев Рюриком и Олговичи и всею Половецьскою землею». В Новогород. наименованы Ханы Концяк (или Кончак) и Данила Бяковиць. — Далее: «тогда же Ростиславля дружина Ярославина (Черниговского) яша Мстислава Володимерича, внука Мстиславля, и веде и Ростислав к Сновску собе» (см.Т. III, примеч. 107). — Татищев, на сей раз сократив летописи, прибавляет, что Ингварь ушел. — В Новогород.: «а что гости, иноземця всякого языка, затворишася в церквах; и вдаша (Половцы) им живот, а товар с ними разделиша на полы». — В харатейных: «Иконы одраша, а иные поимаша, и кресты честные и ссуды (сосуды) священные и книгы и порты (одежды) блаженных первых Князьй, еже бяху повешали в церквах святых на память собе».
(110) «И целова Рюрик крест к В. К. Всеволоду и к Романови, и рече ему Роман: шли же ко свату своему Всеволоду, а яз шлю же к нему, ко своему отцю и господину, и молимся ему, дабы ти Кыев опять дал». Татищев пишет, что Киевляне молили Романа быть их Князем, но что он не согласился на то, боясь утратить Владимир с Галичем, опасаясь Венгров, Поляков и Князей Российских.
В Новогород.: «в то жь лето — 6711, но уже по взятии Киева, следственно в 1204 году — победита Ольговиця (Ольговичи) Литву; избиша их 700 и 1000 (1700)». Сие краткое сказание о победе Ольговичей украшено и распложено в Хронике Стриковского. Он ссылается на Кадлубека; а в Кадлубеке нет о том ни слова.
Далее в летописях: «Посла Роман к Великому Князю Всеволоду, молясь ему о Олговичех, дабы приял их в мир. Князь же Великий посла Боярина своего, Михаила Борисовича, и води Олговичев ко кресту, а Олговичи посылаша к нему Бояр своих; а Роман целова же крест, и бысть мир...
Тое же зимы ходиша Рустии Князи на Половце: Рюрик Кыевской, Ярослав (или Феодор), Всеволодичь Переяславскый (четырнадцатилетний), Роман, Мьстислав (Мстиславич) и инии Князи, и бысть же тогда зима люта; и бысь Половцем тягота велика, и взяша Князи полон мног, и вежи и стада... И придоша в Треполь, и Ростислав (сын Рюриков) к ним же приде, быв у шурина своего в Переяславли; и ту было им и ряд положите, кто како пострада за Русьскую землю; и Диавол положи смятение: Роман, поймав Рюрика», и проч. Татищев прибавляет, что Рюрик не хотел удовлетворить некоторым требованиям зятя своего; что Роман из Киева отправил посольство ко всем Местным Князьям, предлагая им избрать достойнейшого на место Рюрика, и не давать Уделов детям; что Всеволод не хотел нарушить обычая древнего, и проч.
Далее: «Услыша то все Великый Князь, еже ся сверши в Русьстей земли, и печален бысть... И вложи ему Бог в сердце опечалитися Русьскою землею; мога то мстите, но Хрестьян деля отложи, и посла мужи свои к Романови. Роман же послуша Великого Князя, зятя его пусти и Володимера, брата его. И посади (Всеволод) зятя своего, Ростислава, в Кыеве».
(111) См. Рос. Библ. стр. 300, 301.
(112) Письмо Епископа Матфея находится в выписках, сделанных Аббатом Альбертранди из Библиотеки Ватиканской в 1790 году для Историка Нарушевича, по воле Короля Станислава. Яков Иванович Булгаков получил сии любопытные выписки от самого Альбертранди и сообщил мне. О Епископе Краковском Матфее см. в Длугош. Hist. Polon. Т. I, стр. 461, 509. Письмо начинается так: Matthaei Cracoviensis Episcopi epistola ad Abbatem Clarevallensem de suscipienda Ruthenorum conversion [послание Матвея, епископа Краковского, к аббату Клервоскому о необходимости обращения Россиян]. Выписываем из
оного следующее: Gens ilia Ruthenica multitudine innumerabili ceu sideribus adaequata... Christum solo quidem nomine confitetur, factis autem penitus abnegat... Ruthenia, quae quasi est alter orbis, etc... Si enim gloria celeberrima et Thracius Orpheus et Thebanus Amphion coelo inseruntur et astris, et post mortem carmine vivunt: quod sylvestres et lapideos homines lyrae cantibus delinivit, quanto magis nos speramus, quod gentes exteras et immanes sacer Abbas Christo conciliet, etc [Народ Российский бессчетным множеством подобен звездам... Признает лишь имя Христа, деяния же отвергает... Россия, которая подобна иному миру,
и проч... Если фракийский Орфей и фиванский Амфион обрели бессмертную славу и после смерти живут в песнях, которые пленили дикарей, тем более мы надеемся, что святой аббат склонит эти дикие народы в веру Христову, и т. д.].
Иннокентий III, уподобляя власть духовную солнцу, а мирскую луне, ставил себя ниже одного Бога, и гораздо выше Царей. Он любил жаловать в Короли: Армянский, Болгарский, Чешский, были ему обязаны сим достоинством.
(113) «Иде Роман Галичьскый на Ляхы и взя два города Лядская, и ставшю же ему над Вислою, и отьеха сам в мале дружине от полку своего: Ляхове же наехавше убиша и, и дружину около его избита. Приехавше же Галичане взяша Князя своего мертва и несоша и и положиша в церкви Св. Богородицы. Галичане же целоваша крест к сыну его, Данилу». Князь Щербатов не хотел верить Польским Историкам, чтобы Роман был Государь жестокий: «Галичане не присягнули бы тогда сыну его», говорит сей Историк. Он не знал Волынск. Лет., где ясно изображается ненависть их к Романову племени.
Длугош пишет, что Роман, замыслив три года опустошать Польшу, требовал благословения от Владимирского Епископа, но Епископ не хотел ему дать оного, называя сию войну беззаконною, ибо Ляхи часто умирали за Россиян как за Друзей; что Князь грозился казнить его по возвращении, а Епископ ответствовал: «Роман может ли быть уверен в своем благополучном возвращении?»; что Лешко и брат его, Конрад, в кровопролитной и весьма упорной битве победили Галичан в день Св. Гервасия; что тело убитого Романа, преданное земле в Сендомире, было отдано после Галицким Вельможам за 1000 марок серебра; что Лешко в Краковской церкви посвятил особенный олтарь Св. Гервасию и Протасию; что с того времени Россияне не дерзали беспокоить Ляхов, и считали Владимирского Епископа Пророком. Роман, по сказанию Длугоша, накануне битвы видел во сне, что от Сендомира прилетели щеглята, напали на воробьев и всех умертвили: молодые Бояре Княжеские толковали, что сей сон значит хорошее, но старцы ожидали бедствия для Россиян. Hist. Polon. кн. VI, стр. 595—599. — Татищев прибавил к известиям наших летописей некоторые маловажные обстоятельства, и сказывает, что Роман был не очень велик, но широк, силен, лицем красен; имел глаза и волосы черные, нос длинной с горбом, нрав горячий и в гневе заикался; любил веселиться с Боярами, но никогда не пил чрезмерно; любил жен, но не слушался их; славился храбростью, искусством воинским, и с малым числом разбил множество Венгров; пошедши же на Ляхов, сказал: «или покорю их, или не возвращусь», и проч.
В Некрологе Эрфуртского Петрова монастыря (см. Traditiones veteres Coenobii S. Petri Erfordias, стр. 19) записано: XIII Kal. Julii Romanus, Rex Ruthenorum: hie dedit nobis XXX marcas; T. e. «19 Июня (умер) Король Русский Роман, давший нам 30 марок». Точно в сей день Западная Церковь празднует память Св. Гервасия, день, в который убит Роман, по сказанию Длугоша.
Отселе начинает повествовать Волынский Летописец, но в описании происшествий не означает времени, сказав, что сделает то после согласно с Хронологиею Греческою и Латинскою. Хотя в Ипатьевском списке и означены годы, но без сомнения не Автором, а переписчиком, и наугад, ибо его летосчисление во всех известных нам случаях несправедливо. Например, по другим нашим летописям и Длугошевой Истории, Князь Роман убит и Рюрик ходил к Галичу в 1205 году; а в Ипатьевском списке стоит тут год 1202.
(114) В Волынск. Лет., стр. 621: «По смерти же Великого Князя Романа, памятного Самодръжца всея Руси, одолевшего всем поганекым языком ума мудростию, ходяше по заповедем Божиим — устремил бо ся бяше на поганыа яко лев, еръдить (сердит) же бе яко и рысь, и губяше яко и коркодил, и прохожаше землю их яко и орел, храбор же бе яко и тур, ревнова же деду (прапрадеду) своему Мономаху — велику мятежу въетавшю в земли Руской, оставшима же ся двема сынома его, един 4 лета, а другый 2 лет... И пришедшю
Рюрику на Галичь, и сретоша его Бояре Галицкии и Вълодимерстии у Микулина, на реце Серете, и бившимся им весь день о реку, и мнози язвени быша, и не стерпевше възвратишась в Галичь, и пришедшю Рюрику в Галичь и не успевшю ничто же; за то бе по смерти Романове снимался Король с ятровью своею (потому что Роман был названным братом Королю) в Сяноце, и приял бо бе Данила яко милого сына своего, оставил бо бе у него засаду (гарнизон), Мокыа великого слепоокого, и Корочюна, и Волпта, и сына его Витомира, и Благыню, и иные Угры многы, и за то не смеша Гшшчане ничто же сътворити: бе бо у них много Угор. Тогда же 2 Князя Половецкаа Сутоевича, Котянъ и Съмогур, поткоста на пешце и убиена быста коня под ними, и за мало их не яша. Рюрик же въротися к Кыеву».
В Киев. Лет.: «тое же зимы (1196 или 1197) ходи Роман Мьстиславичь на Ятвягы отъмьщиватися, бяху бо воевали волость его; и тако Роман вниде в землю их; они же не могучи стати противу силе его, и бежаша в свои тверди, а Роман пожег волость их».
О бедствии, претерпенном Литвою от Романа, Матв. Стриковский пишет так по старинному Русскому переводу: «Егда Литва с Ятвязи в Русския Княжения внидоша и добычи велия поймали, собрася на них Роман, и с корыстию в дебри бежащих настиже... и пойма множество, и работы тяжкия им творяше; оковав в плуг запрягаше пахати коренья на новых местех». По -русски так называют чистити, и от сего пословица «когда един Литвин научися языка Русского, и в плуге тянув, рек: Романе! лихим живеши, Литвою ореши», или: «зле, Романе, робишь (делаешь), что Литвином орешь». Стриковский ошибся, считая сего Князя Романом Ростиславичем Смоленским (а за ним и Татищев). Роман Гыицкий и Волынский, а не Смоленский, был тогда соседом Литовцев на Севере: он смирял их; об нем сказано и в Слове о полку Игореве: «а ты, буй Романе и Мстиславе (брат его)! суть бо у ваю железный папорзи (верхняя часть брони) под шеломы Латинскими. Теми тресну земля и многи страны. Литва, Ятвязи, Деремела (один из Латышских народов) и Половци сулици своя повръгоша, а главы своя поклониша под тыи мечи харулужныи».
Об известности Романа в Визант. летоп. см. Т. III, примеч. 108.
(115) «Того жь лета Ростислав Рюриковичь выгна Ярослава Володимерича из Вышегорода и седе в нем». Может быть, Великий Князь, посадив в Киеве зятя, отдал Вышегород свояку Ярославу. — В Воскресен. II, 141: «Рюрик отда Белгород Олговичем. Олговичи же посадиша в нем брата своего, Глеба».
(116) В харатейной Троицк.: «того же лета (1205) посла Великий Князь Всеволод на Волгу в насадех на Болгары, и ходиша по Волзе до Комол, и множьство полона взяша, а другие исъсекоша, и учаны (лодки) многи разбиша и товар мног взяша, и потом придоша в свояси». — Далее в летописях: «Ходиша (в 1205 году) Князи Рязанския на Половци и взяша веже их... Ловоть взяша Литва (в 1200 году) и до Налюча, с Белее до Свинрота (близ Шелони в Новогородск. Губерн.) и до Ворча Середу (не нынешнюю ли Серетку на запад от Русы?) и гнашася Новгородьци по них и до Цьрнян (Черенков в Псковск. Губ.) и убиша Литвы муж 80, а Новгородьць 15, а полон вьсь отьяша, а избътък (остаток) убежаша. В то жь лето иде Нездила Пьхциниць на Лукы Воеводою; иде с Лук с малом дружины в Лотыголу (Летляндию или южную часть Ливонии) на тороне (набегом), и засташа я в одринах (спальнях), и убиша их 40 муж, а жены их и дети поимаша, а сами придоша на Лукы сторови вси. А кто бе не пошьл по них, с Молбовиця с некольком дружины, а у тех кун поимаша бивше» (то есть, они били Молбовича и других, не хотевших идти с ними, и взяли с них еще денежную пеню). Далее: «Варяги (Варягов) пустиша без мира за море; а на осень придоша Варязи горою (сухим путем) на мир, и даша им мир (в 1201 году) на всей воли своей» (как хотели Новогородцы).
(117) «В земли вашей рать ходить, а Князь ваш, сын мой Святослав, мал». — Далее в харатейных: «рыдаху же множество народа правоверных, зряще отца сирым и кормителя (Константина) отходяща, и печальным утешенье, а мрачным звезду светоносну заходящю. На весь бо бяше церковный чин отверзл ему Бог сердечней очи и всем церковником и нищим якожь взлюбленый бяше отец; пачежь и на милостыню... И да ему отец крест честны и мечь, река: се ти буди схранник, а мечь прещенье и опасенье, иже ныне даю ти пасти люди своя от противных... Новгород Великий старейшинство имать Княженья во всей Русьской земли... По имени твоем тако и хвала твоя буди... И бысть говор велик акы до небеси, от множества людей... и проводиша вся братья его до реки Шедакшы (близ Владимира)... И потом нача ряды правити, якожь Пророк рече: суд твой Цареви дажь и правду твою сынови Цареви», и проч.
(118) В Троицк, л. 188 на обор.: «приключися тогда быти (в Марте 1206 году) Смоленьскому Епископу Игнатью, Игумену Михаилу Отрочья монастыря, занеже пришла быста к Великому Князю Всеволоду молиться о мире от Мьстислава Володимерича, занеже приложился бяше к Олговичем». Володимерич есть описка вместо Романовича. В харатейн. Пушкин.: «молиться о мире от Мстислава, свата его» (Всеволодова).
Игорь Святославич Северский умер в 1202 году, Олег Святославичь в 1204, а брат его, Владимир, в 1201, осенью.
Далее в летописях: «Мстислав Романовичь и (из) Смолинска с своими сыновци, Рюрик из Кыева с Ростиславом и Владимиром, сыны своими, и с сыновци идоша на Галичь». Никон. Лет. прибавил здесь Коуев и Боутов.
(119) «Ольговичи слышавше, оже Король стоить у Володимеря, и не смеша ити до Галича, и стояша дний много, ни Король поступи к Галичу, ни Ольговичи. Король же, омирив Ляхи, пойде за горы. Ольговичи же поидоша назад», и проч. — В Волынск. Лет.: «Приведоша (Галичане) кормиличича (двух сыновей пестуновых) иже бе загнал Великый Князь Роман неверыради: словяху бо (славили) Игоревича; послушавше же их Галицкии Бояре и послаша по них». Далее в летописях: «Ждаша его (Галичане Ярослава) 2 недели. Ярослав же гна из Переяславля к Галичю, и слышав, оже Володимер въехал в Галичь пред ним за 3 дни, възвратися... Стояша полци (Черниговские) от Галича за два дни», и проч.
(120) В Волын. Лет.: «Княгини же Романова, въземши дети своя, бежа в Володимерь. Хотящю Вълодимеру искоренити племя Романово, поспевающим же безбожным Галичаном, посла Вълодимер со советом Галицкых Бояр Попа к Володимерцем... Вълодимерцем же хотящим убита посла. Мьстибог и Мончюк и Никифор реша: не подобаеть нам убита посла: имеаху бо лесть в сердци своем, яко предата хотяху свой град; спасен же ими бысть Поп. Наутрий же уведавши Княгини, съвет сътвори с Мирославом с дядком», и прочее, как мы сказали в Истории. Далее: «Лестко не помяну вражды, но с великою честаю прия я, кровь свою (родственников)... и рече, яко Диавол есть въверг вражду сию межю нами; бе бо Вълодислав льстя межи ими (Лешкою и Романом) и зазор имея (боясь) любви его. В та жь лета Данила посла Лестько в Угры, и с ним посол свой, Вячеслава Лысого... река к Королеви: тобе друг бе; клялася беста, яко оставшю в животе племени его любовь имета: ныне же нагнание бысть на них... Вълодимер же многы дары посла к Королеви и Лесткови». В Ипатьевском списке означен здесь год 1203: что явно несправедливо, когда отец Даниилов убит в 1205 (см. Т. III, примеч. 113.)
(121) «Ярославу же (Феодору) не бысть помочи ни от кого; посла к нему пути прося у него. Всеволод же (Чермный) целова крест и да ему путь. Ярослав иде к отцю. Всеволод же (Чермный) посади сына своего в Переяславли. Ярослав же приде к отцю в Суждаль месяца Сент, в 22 день, и сретоша и братья у Ясенья» (думаю, села Ясеного близ Москвы), и проч. Далее: «Рюрик же сам седе в Кыеве, а сына своего Володимера посади в Переяславли... Стояше (Чермный) около Кыева 3 недели, взвратися, не успевше ничто же...
У:тремишася на Белгород и бысть брань люта... Мстислав нача просити пути, и Всеволод (Чермный) целова крест и да ему путь». — Еще прежде Киева Ольговичи взяли Триполи. «Перебродишася противу городу Треполю, и бысть брань крепка зело: бяше бо ся затворил в нем Ярослав сын Володимерича (свояка Всеволодова) и стояща 3 недели, и изнемогшим людем в граде, предашася». Взяв Белгород, Чермный осадил Торческ. «Мстислав же Мстиславичь (сын Храброго) затворися в немь. Оступиша и и поганые распустиша воевать; они же много зла створиша, пленующе, секуще и села жгуще. Мстислав же не мога терпети, целова крест к Всеволоду Чермному на его воли». Татищев прибавил некоторые обстоятельства в честь Мстиславу.
(122) «Совокупя Новгородци, Плесковичи, Ладожаны, Новоторжци, и пойде скоро, и дождася отца на Москве». Новогор. Лет. относит сие происшествие к 1209, а Суздальский к 1207; первый ошибся. Великий Князь выступил Пег. 19 в Воскресенье и взял Рязанских Князей под стражу Сент. 22 в Субботу: так было в 1207 году. После того упоминается в летописях о лунном затмении Февраля 3: оно случилось в 1208 году (см. Астрономии. таблицы в l’Art de ver. les Dates).
Константин еще прежде того, в начале 1207 года, ездил к отцу: «и сретоша и (Февр. 28) на реке Шедашце вся братья, Георгий, Ярослав (Феодор), Володимер, Святослав, Иоанн и горожане вси... Отец же целова и любезно, якоже Ияков I Гатриарх Иосифа прекрасного».
(123) В Новогород.: «и позва е Всеволод на обед, и седоша 6 Князь в шатре, а Глеб и Ольг у Всеволода в шатре и Новогородьци». В Пушкинской: «целовав их, повеле ( Всеволод) им сести в шатре, а сам седе в полстници (в Воскресенской: иде в другой шатер в постельный) и нача к ним слати Князя Давида Муромского и Михаила Борисовича, мужа своего, на обличенье». Татищев вымыслил речи, и проч.
Клеветники, Олег и Глеб Владимировичи, были внуки Глеба, а Роман и Святослав братья Игоря Глебовича, коего сыновья именуются в Родослов. Книге Ингварь-Козма и Юрий. Всеволод Глебович за несколько времени до того умер в Пронске. — Великий Князь послал заключенных сперва в Владимир, а после в Петров или Петровск (в Ярославск. Губернии): см. Воскр. Лет.
(124) Сей Михаил был сын Всеволода Глебовича. В харатейных он называется Чюр Muxawi; в других Кир (господин) Muxawi; в некоторых Рюрик Михаил. Татищев прибавил, что Михаил отрекся идти со Всеволодом против своего тестя.
(125) «Всеволод повеле стрещи в оружьи день и ночь около града, и ростави полки по вратом: Константину с Новогородци и Белозерци одина врата на горе, а Ярославу с Переяславци вторая врата, Давиду с Муромци третья врата, а сам ста за рекою с поля Половецкого с сынма своима, Юргем и Володимером, и с ним Глеб и Олег Володимерича. Они же бьяхутся излазящи (выходя) из града не брани деля, но жажды ради».
В Суздальск. или Пушкин.: «Посади у них (в Пр онске) Олга Володимерича», а в Новогородской: и я Княгиню Кюр Михаиловую, товары пойма без числа, а с Изяславом мир взя». В Воскресенск. сказано, что Всеволод оставил там своего Тиуна. Пронск сдался 18 Окт.
Далее в летописях: «Посла Великий Князь полк свой к лодьям по корм на Оку и пристави к ним Олга Володимерича, и бывшим им у Ожьска (на Оке), бысь весть, оже вышел из Рязани Роман Игоревичь с полком и бьется с лодейникы у Лгова (Ольгова, где ныне Ольгов Успенский монастырь). Они же гнаша наскоре к лодьям... И победи Олег Романа».
Далее: «Бывшю ему (Всеволоду) у Доброго Сота (ныне деревни) и хотяше наутрие бродитися через Проню реку. Рязанцы же прислашася с поклоном», и проч. Далее в Воскресенской: «Всеволоду пришедшу ко Оце и ставшу ту, нелзе бе бо прейти ее: икры по ней идяху — и на третий день прейде по леду и ста на Коломне; наутриежь бысь дождь и буря и реку излома. Арсенийже Епископ Рязанский приде (вторично) и перевезошася в лодьях под Коломною: приде бо с мольбою от людей и от Княгинь» — не знаем, с какою. Татищев вымыслил речь Арсениеву. — Здесь в первый раз упоминается о Рязанском Епископе: сия Епархия зависела до того времени от Черниговского Епископа.
Всеволод приехал в Владимир Ноября 21 в Среду; после чего Рязанцы «вси здумавше, послаша остаток Князий и со Княгынами к Великому Князю в Володимерь».
(126) «Слышав Рюрик Князь, оже Всеволод Великый Князь стоит у Рязани и Князи их изимав, он же совкупяся и гна изъездом (скоро, внезапно) к Кыеву, и выгна Всеволода Чермного из Кыева, а сам седе в нем». Далее в том же 1207 году, или, может быть, в начале 1208: «тое же зимы ходиша Ольговичи на Кыев, и не успевше ничто же, взвратишася».
(127) «И вда им (Всеволод Новогородцам) волю всю и уставы старых Князь, его же хотеху Новгородьци, и рече им: кто вы добр, того любите, а злых казните», и проч. Татищев пишет другое.
Доказательство Всеволодова самовластия: «Ириде Лазорь, Всеволожь муж, из Володимеря, и Борис Мирошкиниць (Новогородец), повеле убити Ольксу Сбыславиця на Ярославля Дворе, и убита и без вины в Суботу, Марта в 17, на Св. Алексия; а заутра плака Св. Богородиця (образ ее) у Св. Якова в Неревьскем Конци». Сие было не в 1208 году, как означено в Новогород. Лет., а в 1207: ибо тогда 17 Марта приходилось в Субботу.
Далее: «Новгородьци же, пришедыпе Новугороду, створиша Вече на Посадника Дмитра и на братью его, яко ти повелеша на Новгородьцих сребро имати, а по волости куры брати, по купцем виру дикую и повозы возити, и все зло». Дикою или чуждою вирою назывался платеж волости за убийцу неизвестного (см. сей Истории Т. II, стр. 50 или Русск. Правд, стр. 11). Купцов несправедливым образом заставляли платить за преступления других.
(128) «Избыть к разделиша по зубу, по три гривне по всему городу и на щит; аще кто потай похватал, а того един Бог ведаеть». Здесь зуб не есть описка, вопреки мнению Болтина: так и в харатейном и в других списках. Нет сомнения, что сие имя употреблялось в Новогородском денежном счете. Никон. Лет. выпустил имя зуба, не разумев его. Великий Князь Ростислав в 1159 году дарил Святослава Ольговича рыбьими зубами (см. Т. II, примеч. 393). В старинных наших сказках часто говорится о рыбьих зубах драгоценных. Например: «в чердаке была беседа (седалише) дорог рыбей зуб» (см. Древние Рус. Стихотворения, стр. 2). Обыкновенная цена такого зуба могла быть принята в денежный счет, подобно куне и векше. В 1641 году Патриарх Иоасаф прислал в Соловецкий монастырь пять зубов рыбьих, весом в 11 фунтов, а ценою в 11 тогдашних рублей (см. Летопис. Соловецк. монастыря, стр. 48). Известно, что зубы морских единорогов, причисляемых к роду китов (см. Бомара Diet. d’Hist. Nat. под словами Baleine, Narwhal, Licome de mer) гораздо лучше слоновой кости для всякой работы. В Дании, в Розенбергском дворце, показывают престол, сделанный из сих зубов, и ценят его дороже золота. Новогородцы могли издревле получать оные от промышленников Норвежских. Так бы я думал, если бы Гёрберштейн не сказал нам, что в древней России назывались рыбьими зубами моржовые клыки, и ныне употребляемые на разные поделки (см. его De R. М. Comment, стр. 85). Морж, как известно, есть огромное морское животное (Trichechus Rosmarus): оно часто показывается на берегах Северного Океана.
Далее в летописи: «А что на дъщьках (досках), то Князю оставиша... Даша дъщкы Дмитровы Святославу, а бяше на них без числа». Татищев изъяснял, что деками назывались лавки купеческие; но в подлиннике сказано, что граждане взяли сокровища и все житье или имение осужденных: следственно, и товары. В летописях Воскресен., Ростов, и других истолкован смысл: «а что на досках в писме осталося, то Князю».
(129) «Приела Всеволод Святослава в Неделю Мясопустную. Тогда даша Посадничство Твьрдиславу Михалковицю... и целоваша Новгородьци честный крест, око (яко) не хочем у себе дьржати детий Дмитровых, ни Володислава, ни Бориса, ни Тврдислава Стакиловиця, и Овстрата Домажировиця, и поточи я Князь к отцю; а на инех сребро поимаша без числа».
Далее: «Новгородьци, угонивше Литву в Ходиницих, избиша с Княземь Володимером и с Посадником Твьрдиславом». О Князе Владимире см.Т. III, примеч. 54. Татищев же назвал его сыном Мстислава Романовича. Брат Владимиров, Давид, княжил около 1214 году в Торопце (Новог. Лет. 79).;
(130) «Рязанци же, лесть имуще к нему, целоваша крест ко Всеволоду, и не управиша и изимаша люди его, и исковаша, а инех в погребех засыпаете измориша». Но-Лет. Новогород. говорит так: «ходи Всеволод на Рязань, и рече им: пойдите ко мне с сыном моим за Оку на ряды (на расправу или суд) и перейдоша к нему, и ту я изма». Невероятно, чтобы Рязанцы столь неосторожно пошли в стан к Великому Князю, если бы они действительно уморили многих Бояр его. Татищев для объяснения вымыслил, что клеветник, Глеб Владимирович, возмутил Рязанцев.
Белгород находился близ Старой Рязани.
В Лет. Воскресен.: «приходиша к Москве Изяслав Володимеричь и Кюр Михаил; слышаху бо, яко сынове Всеволожи отошли суть на Тферь противу Новгородьцем (см. ниже), а сего не ведаху, яко урядишася с Новгородци и придоша со Тфери... Всеволод посла вборзе Георгия. Пришедшу же ему на Голубино, бысть ему весть, оже Изяслав стоить на Мерске (реке Невской), а Кюр Михаил на Литове... и быв (Георгий) на Волочке, и оттоле уряди сторожевый полк за Клязму... И приде к реце Дроздне, и ту удари на Изяслава... Слышав же Михаил, оже Изяслав побежден, беже сам. Бяше бо тогда Великий Четверток».
(131) См. Т. III, примеч. 121.
(132) «И быша (Мстислав) на Плоскей, и приела Всеволод: ты ми еси сын, а яз тьбе отец; пусти Святослава с мужи и все, еже заседел (присвоил себе) исправи; яз гость (купцев) пускаю и товар». В Пушкин.: «Всеволод посла сыны своя Константина с братьею на Мстислава на Торжек. Мстислав же изыде из Торжку Новугороду; а оттуда иде в Торопець, в свою волость. Константин же взвратися со Тфери, и Святослав приде с ним из Новагорода». Татищев вымыслил речь Константинову и другие обстоятельства, сказывая, что Новогородцы хотели бросить с моста Посадника своего, Ждана Иванькова, и прочих друзей Мстиславовых; но в Новегороде был тогда Посадником Твердислав (см. Новг. Лет.), а после Дмитрий Якунин.
(133) «Всеволод посла с полком Кузму Ратишича, Меченошю своего, и взяша Пру и взвратися со многим полоном». Татищев говорит, что сей Воевода ходил на Болгаров. — Далее: «Тое же зимы приходиша Половци к Переяславлю и повоеваша многи села». В харатейных, также в Воскресен. и Ростовск. .Лет. сказано: «седе в Кыеве Всеволод Чръниговский Чръмный, а Рюрик в Чернигове» (в 1210 г.). Татищеву казалось невероятно, чтобы Всеволод Святославич мог отдать Рюрику свой древний наследственный Удел: потому наш Историк умолчал о сем, и пишет, что Рюрик скончался в 1211 году, Апреля 19, в Киеве; что Киевляне призвали тогда Всеволода, который оставил господствовать в Чернигове брата своего, Олега, и вторично послал Митрополита к Великому Князю просить себе у него Киева, и проч. По летописям, выше упомянутым, Рюрик умер в 1215 году, и в Чернигове: «В лето 6723 преставися Рюрик Ростиславичь, Князь Кыевекый (бывший), княжа в Чернигове». Правда, здесь в летах явная ошибка: Рюрика уже не было на свете, когда Мстислав Новогородский с братьями в 1214 году ходил к Киеву и Чернигову. Татищев говорит о Святославиче Олеге: но сей Князь умер по летописям в 1204 г. Татищев пишет еще, что Юрий или Георгий Всеволодович лишился тогда первой супруги и женился вдовцом; что Вел. Князь посылал в Киев за его невестою сына своего, Константина; что она выехала оттуда Апр. 8, сопровождаемая Игорем Ярославичем, Михаилом Пронским и Черниг. Епископом; что Рюрик Ольгович угощал их в Чернигове и велел сыну проводить до Коломны; что они приехали в Владимир Апр. 28, а 29, в Воскресенье, была свадьба, на коей Рязанские Князья и Давид Муромский 8 дней веселились. Я не нашел сих обстоятельств в летописях. Апреля 29, 1211 г., приходилось не в Воскресенье, а в Пят-ницу.
В Воскресен.: «Митрополит же ту на Рождество Христово служа в Соборной церкви и быша в веселии у Вел. Князя. Того же дни Княгини Рязанский отпустиша». Татищев, в противность летописям, говорит, что Вел. Князь освободил и Князей Рязанских: нет, их выпустил уже Георгий Всеволодович. Сей же Историк пишет, что Митрополит в первый свой приезд еще не мог склонить Великого Князя к миру с Ольговичами.
(134) В Волынск. Лет.: «По сем же, долгу времени минувши, мятежь бысть межи братома, Володимером и Романом (Игоревичами). Роман же еха в Угры, и поем Угры, и бився с братом, и победив за Галичь, а Володимер бежа в Путивль. В то жь время возведе Александр Аестка и Кондрата (брата его) и приидоша Ляхове на Володимерь... Олександру же молящюся Лесткови о останце града (уже опустошенного Ляхами) и о церкви Св. Богородици; твердым же бывшим дверем, не могоша их съсечи, донели же Лестко пригна и Кондрат, и възбиста (разогнали) Ляхы свои... И жаляхусь Володимерци: аще не был бы сродник их с ними, Олександр, то не перешли (Ляхи) быша ни Буга... Олександр же седе в Володимери. Поя у него Лестко дъщерь (см. ниже, в сем примеч.) и пусти и; иде же к Орелску, и приехаша Берестяне ко Лестькови, и просиша Романовое детяте... и вдасть им, да владееть ими. Они же с великою радостию сретоша и, яко великого Романа жива видяще. Потом же Александр живяше в Белзе, а Инъгварь (Ярославичь Луцкий) в Володимери. Бояром же не любящим Инъгвара: Олександр же съветом Лестковым прия Володимерь. Княгини же Романова посла Мирослава ко Лесткови, глаголюща, яко сии всю землю нашю и отчину дръжать, а сын мой в одном Берестьи. Олександр прия Угровеск, Верещин, Столпье, Комовь, и да Василькови Белз. Олександру седящу в Володимери, а брату его, Всеволоду, в Червне, Литва же и Ятвязи воеваху Туриск и около Комова, оли и до Черьвня, и бишась у ворот Червенскых, и застава в Уханях бе; тогда же убиша Матеа, Любова зятя, и Доброгостя: выехаша в сторожи. Беда бо бе в земли Володимерстей... Андрей же Король, увидев безаконие Галицкое и мятеж, и посла Бенедикта с вой... Бе бо Тимофей в Галиче премудрый книжник, отчество имеа в граде Кыеве, притчею рек слово о сем томители Бенедикте, яко в последняа времена треми имены наречется Антихрист... бегаше бо Тимофей от лица его; бе бо (Бенедикт) томитель Бояром и гражаном, и блуд творя, и осквръняху жены и Чръници и Попадьи; в правду бе Антихрист за сквернаа дела его. Пояша же Галичане Мьстислава (Немого), и прииде к Галичю, и не успевшю ему ничто же... Щепановичь Илиа възвед и на Гсишчину могилу, осклабився рече ему; Княже! уже еси на Галичине могиле поседел, то тако и в Галичи княжил: смеаху бо ся ему, воротися в Пересопницю. И посем скажем о Галичине могиле, и о начале Галича, и откуду ся почал (к сожалению, летописец не сдержал слова)... Седе же Володимер в Галичи... а сынови своему да Теребовль Изяславу, а Всеволода, сына своего, посла в Угры к Королеви с дары. Данилови сущю к Угрех, Король же Андрей и Бояре Угорстии и вся земля хотяше дата дъщерь свою за Князя Данила, обема детскама бывшим, зане сына у него не бе. В та же
лета (в 1208 году) убиен бысть Царь Великый Филип Римский, съветом брата Королева (шурина Андреева): моляшеся сестре (Гертруде, жене Венгерского Короля) дабы ему нашла помочника; она же никако не могущи... и да дъщерь свою за Лондкрабовича (сына Ландграфова) за Лудовика: бе бо муж силен и помощник брату ее, юже ныне святу наречют, именем Альжбета (Елисавета); преднее бо имя ее Кинека... Съвет сътвориша Игоревичи на Бояре Галицкыи, да избиют их по прилучаю... и убиень бысть Юрьи, Ивитановичь Илья, а инии разбегошась. Володислав кормшшчичъ (см. Т. III, примеч. 119) бежа в Угры, и Судислав и Филип найдоша Данила в Угорской земли детска суща, и просиша у Короля Угорского: дай нам отчича к Галичю Данила, ать с ним приимем от Игоревичевь. Король
же с великою любовию посла воя в силе тяжце, и Великого Дворьского Пота, поручив ему воеводство... именажь бывшим Воеводам с ним: пръвый Петр Туровичь, вторый Бенко, третий Мика Брадатый, четвертый Лотохарот, пятый Мокиан, шестый Табрець, седмый Мароцел... и пришедшю Володиславу к граду (Перемышлю) и рече... Звинигородцем же крепко борющимся... Василку же княжащю в Белзе, приидоша от него Великий Вячеслав Толстый, и Мирослав Демъян и Воротислав, и инии Бояре и вой от Белза, а от Лестка из Ляхов Судислав Бернатовичь с многыми Поляны, и от Пересопницы Мьстислав Немый с многыми вой, Олександр с братом (Всеволодом) от Володимеря... Ингварь же посла сына своего из Луцка и из Дорогобужа и из Шюмска. И приехаша Половци Романови (Игоревичу) на помощь: Изяслав с ними Володимерь (Владимирович). Угром же не победившим, и гнаша их с станов своих. Мика же убоде Тобаша и главу ему стял (срубил). Половци же, узревше я к реце, налягоша на ня. Оним же едущим пред ними к Лютой реце,
и быша не приехали Ляхове и Русь, и сынедше едва препровадиша (перешли) реку Лютую.
Половцем же стреляющим и Руси противу им, ту же Марцел (Венгерский Воевода) хоругве своей отбеже, и Русь взя ю (отбили), и поруг велик бысть Марцелови; и възвратишась в колымагы своя, рекше в станы... Роман (Игоревич) изыде из града, помощи ища в Рускых Князех (т. е. бежал к Киеву) и бывнпо ему в Шумску, на Можце ят бысть Зернъком и Чюхомою, и приведен бысть в стан к Князю Даниловы, и к всем Князем и Воеводам Угорскым... И предашась Звинигородци. Оттуду же поидоша в Галичь, и Володимер бежа из Галича и сын его Изяслав, и гнаша и до Незды. Изяслав же бися на месте Незды рекы, и отнята коня от него сумныа: потом възвратишась в Галичь... Бояре Володимерстии и Галицкии, Вячеслав Володимерский и Володислав Галицкий, и Воеводы Угорскии посадиша Данила на столе отца своего, Великого Князя Романа, в церкви Св. Богородица. Король же Андрей не забы любви своея пръвыа, юже имеете к брату си, Вел. Кн. Роману, посади сына своего в Галичи. Ятым же бывшим Князем, Роману, Ростиславу, Святославу, Утром же хотящим их вести к Королеви, Галичанам же молящимся им, да быта их повесили мьсти ради. Убежени же бывше Угре великими дарми, преданы быта (Князья) на повешение мес. Сент...Данилу же тако младу сущю, яко и матере своея не позна».
(135) В других летописях упоминается о Галицких происшествиях весьма кратко, но зато с означением годов. В харатейных, также в Воскр. и в Ростовск.: «Угри (в 1208) прогнаша из Галича Володимера Игоревича, а брата его, Романа, посадиша в нем... Ростислав Рюриковичь (в 1210) седе в Галичи, а Романа Игоревича выгнаша. Осени тоя же выгнаша из Галича Ростислава, а Романа Игоревича посадиша с братом... Галичане (в 1211) приведоша к собе Угры отай чрез горы и изъимаша Князи своя Игоревичи три, и бивше их, повешаша их». По ложной хронологии Ипатьевского списка (см. Т. III, примеч. 113) Лешко ходил ко Владимиру в 1204 году, Бенедикт правил Галичем в 1205, Мстислав Немый был на Галичине могиле в 1206, а Игоревичи казнены в 1208. Татищев пишет, что Рюрик пересылался с Королем Венгерским о Галиче; что Игоревичи насиловали жен, и проч. — Княжение Ростислава Рюриковича в Галиче сомнительно: ибо в подробной Волынск. Лет. нет о том ни слова, а говорится единственно о тиране Бенедикте. Может быть, Ростислав приезжал в Галич хлопотать о сем Княжении и жил там несколько времени при Бенедикте.
Современный Богуфал также сказывает, что Лешко был женат на Россиянке: Post haec (после 1207 года) Lestko Albus accepit uxorem nobilem de Russia, nomine Grzimislavam [после этого Лешко Белый взял в жены знатную Россиянку по имени Гржимислава] (без сомнения Гремиславе). Длугош называет ее дочерью Князя Ярослава. Ростислав, повешенный в Галиче с Романом и Святославом Игоревичами, брат ли их был или племянник? В известии, выше приведенном нами из харатейных летописей, говорится о трех повешенных Игоревичах; но в Лет. Новогородск. только о двух (см. ниже). — Никон. Лет. сказывает, что Галичане хотели прежде отравить сих Князей, и пр.
(136) «Костянтина остави (Всеволод) у собе и да ему (в 1207 году) Ростов, и инех 5 городов да ему к Ростову».
В Воскресен. «посла Всеволод (в 1211 г.) по сына своего, Костянтина, в Ростов, дая ему по своем животе Володимерь, а Ростов Юрью дая. Он же не еха ко отцю, хотя взяти Володимерь к Ростову. Он же посла вторицею, и тако пакы не иде», и проч. Татищев, вымыслив письмо Константиново к отцу и рассуждение Бояр, делит по своему Великое Княжение: отдает Ярославу Тверь, Владимиру Москву, и проч.
(137) «Воздвиже брови своя со гневом на братью свою, паче же на Георгия».
(138) Всеволод преставился не в 1213 году, как пишет Татищев, а в 1212, Аир. 15, в Воскресенье, по окончании Литургии (см. Воскр. Лет.). — Он в разных местах летописей называется Великим, а в Родословн. Книгах Большим Гнездом, от многочисленности своего потомства.
Далее: «Много мужствовах и дерзость имев на бранех, украшен всеми добрыми нравы, злые казня, и добросмысленые милуя: Князь бо не туне мечь носить... Судя суд истинен и нелицемерен, не обинуяся лица силных своих Бояр, обидящих менших и работящих сироты... Его имени трепетаху вся страны, и по всей земли изыде слух его, и вся зломыслы его вда Бог под руце его... Многы же церкви созда: церковь прекрасну на дворе своем Св. Мученика Дмитрия, и украси ю дивно иконами, и принес доску гробную из Селуня (Фессалоники) Св. Муч. Дмитрия, миро непрестанно точащю; на здравье немощным в той церкви постави, и сорочку того жь Мученика туже положи, и монастырь созда, в нем церковь камену Рожество Св. Богородице... Любяше же по многу Чернорицьскый и Поповскый чин... Тихо и безмолвно преставися».;
Всеволод поехал в Константинополь с матерью в 1162 году, а возвратился около 1169.
(139) См. Книгу Степенную, I, 285. — Сии мнимые коробы суть обростшия мхом глыбы, носимые ветром по озеру: см. Дневн. Записки Лепехина, Т. I, стр. 20.
(140) Рос. Библиот., стр. 285, 286: «Заложен бысть град (городская стена) Суздаль (в 1191 г.) и срублен. — Заложи Вел. Князь детинец (крепость) в граде Володимере Июня 4 (в 1194 году). — Заложи град Переяславль у озера».
(141) См. Воскр. Лет. II, 150. Татищев назвал ее Любовию.
(142) См. Никоновск. Лет.: в Троицк, харатейной тоже. Мария постриглась в 1206 году, Марта 2, а скончалась Марта 19. Любимый ее сын Константин уехал тогда в Новгород и неутешно плакал о смерти родительницы.
(143) Например, Георгий родился в 1189 г., Ярослав-Феодор в 1190 Февр. 8, Владимир-Димитрий в 1194, Окт. 25: постриги первого были в 1192, второго в 1194, а третьего в 1196. О Георгии сказано: «того же дни и на конь его всади, и бысть радость велика в граде Суждали, ту сущю блаженному Епископу Иоанну», и проч. О Владимире-Димитрии: «Окт. в 26 день, на память Св. Мученика Дмитрия, быша постриги у В. К. у Всеволода сыну его Володимеру в граде Владимери, Князем Рязанским ту сущим с мужи своими, и быша веселящеся у отца своего за месяц, и тако разъехашася одарени дары бесценными, комонми (конями) и съсуды златыми и серебреными и порты (одеждами), а муже их комонми, скорою (мехами) и наволоками».
(144) Татищев пишет, что и в его время некоторые знатные люди еще держались сего древнего обыкновения, и что младенцы переходили тогда из рук женских в мужские. В Требнике есть молитва на первое стрижение волосов у младенца. Там сказано: «Заповедавый нам вся во славу Твою творити, пришедшого раба Твоего начаток сотворити стрищи власы главы своея, благослови вкупе с его восприемником», и проч. Крестный отец приводил духовного сына в церковь, где Священник читал над ними сию молитву.
(145) Слова Мартина Галлуса: Parato de more convivio et abundanter omnibus apparatis, hospites illi (об них говорено выше) puerum totonderunt, eique Semovith vocabulum ex presagio futurorum indiderunt [когда по обычаю был устроен пир и всякие пышные приготовления, эти странники постригли мальчика и, предвидя будущее, нарекли его Семовитом]. Кадлубек также пишет о сем обряде, сказывая, что постриги рождали между людьми духовное свойство, и что мать постригаемого считалась названою сестрою постригающего: Qui tondetur, incipit esse tondentis nepos (племянник) per simplicem adoptionem, mater vero ejus fit soror adoptiva per arrogationem [тот, кого постригают, становится названым племянником постригающего, а мать его — названой сестрой] (Кадл. Hist. Pol. стр. 639).
(146) См. Историческое Изображение Грузии, сочиненное в Александре-Невской Академии, стр. 15-17.
(147) «В лето 6700 (а не 6701) бысть пожар в Володимери, м. Июля в 23 день, в кануне Св. Муч. Бориса и Глеба в Четверк, в полночи; зажжеся и горе мало не до вечера; церквей изгореша 14, а города половина». — Первый пожар в 1185 г. был Апр. 17 (в день Симеона Персидского, а не Сродника Господня) в Среду: «Богу попущыню грех ради наших и ум от человек отъемшю, и вымыкаша из церкви на двор до всего, а из терема куны и книги и паволоки церковные, иже вешаху на празднике — все огнь взя без утечи» (остатка). Следственно, в церквах для праздников развешивались богатые ткани и парчи.
«В лето 6702 (1194) зажьжеся пожар Новегороде в Неделю на Всех Святых в говение, идуче в заутрьнюю загореся (в) Савкине дворе на Ярышеве улици, и бяше пожар зъл; сгореша церкви 10, Св. Василия, Троицы, Вздвижения и много домов добрых; и уяша у Лукини улици... На другий день загореся в Чьглове улики (Чегловой улице), и погоре дворов с 10, и потом боле. Той же недели в Пятници в търг загореся от Хревъкове улици оли до ручья Неревьскей Коньць; и сгоре церквий 7, и домове великии. Оттоле вста зло, по вся дни загорашеся невидимо, и 6 мест, и боле, и не смяху (не смели) людье тировати (жить) в домех, н по полю живяхуть. И Городище погоре — и Ладога переди (прежде) Новагорода, и Руса; а в Людини Копьци погоре дворов 10. И тако ся чюжаше от Всех Святых до Госпожина дни».
«В лето 6719 (1211) без Князя и без Новогородьц (ходивших тогда со Мстиславом в Великие Луки) Новегороде бысть пожар велик; загореся на Рядятине улици, и сгоре дворов 4000 и 300, а церквий 15». Посему кажется, что в Новегороде было менее церквей, нежели в Киеве и Владимире.
«В лето 6719 (1211), Майя в 15 день, в день Воскресенья, по Литургии загореся град Ростов и погоре мало не весь, и церквий изгоре 15... Се же есть дивно: церковь в имя Св. Иоанна на Дворе в Епископьи у Св. Богородици исгоре вся от верха и до земле, и иконы, что не утягли (не успели) вымчати, и гробы в земли дну; и бе в церкви той икона, на ней же написан Св. Мученик Феодор Тирон, и вощаница с вином, юже неции мняху, яко Леонова Епископа преж бывшего в Ростове. Пришедши же на пожар видеша вся огнем взята; толико икона та с вощаницею цела... Костантин же Князь тогда бе в Володимери: слышав беду створшююся на граде его, и еха Ростову, и видев печаль бывшюю мужем Ростовскым, утеши я глаголя: Бог да, Бог взя», и проч.
«Бысть болесть силна в людех вельми; не бяше бо ни одиного двора без болного; а в ином дворе некому бяше ни воды подати». — В Киев, Лет.: «Тое же зимы по Феодорове недели во Втор. (Марта 12) потрясеся земля, и по Кыеву церквиколибахусь»,и проч.
(148) «Тое же зимы бысть знамениа многа на небеси; едино же от них скажем. В пятый час в нощи потече небо все и бысть черъвлено; на земли же и по хоромом и по снегу видети человеком, яко кровь пролияну. Видеша же неции, течение звездное бысть на небеси; отторгахуть бо ся звезды на землю, и мнети бяше зрящим, яко уже кончина мира», и проч.
(149) Письма Иннокентия III изданы в 1680 году Балюзом в двух томах; многие еще остались рукописные в Ватиканской библиотеке. Послание к Рос. Духовенству находится в выписке Альбертрандиевой, о коей мы упоминали (см. Т. III, примеч. 112). Оно так начинается: Archiepiscopis, Episcopis etc. per Rutheniam constitutis. Licet hactenus elongati fueritis ab uberibus matris vestry tanquam filii alieni, nos tamen qui sumus in officio pastorali a Deo licet immeriti constituti ad dandam scientiam plebi suo, non possumus affectus paternos exuere, quin vos sanis exhortationibus et doctrinis studeamus tanquam membra vestro capiti conformare, ut Ephraim convertatur ad ludam, et ad Ierusalem Samaria revertatur [Архиепископам, епископам и проч. пастырям Российским. Хотя до сих пор вы, словно неродные сыны, были удалены от груди нашей матери, мы исполняя данную от Бога, может быть и незаслуженно, пастырскую обязанность просвещать свой народ, не можем пренебречь отцовскими чувствами и не побуждать вас разумными увещеваниями, как голова управляет другими членами тела, как Эфраим обратился к Иуде и Самария к Иерусалиму]. Далее: Ut autem ad prjesens de reliquis taceamus, cum Grjecorum Imperium et Ecclesias репе tota ad devotionem Apostolicje sedis redierit, et ejus humiliter mandate suscipiat et obediat jussioni, nonne absonum esse videtur, ut pars toti suo non congruat et singularitas a suo discrepet universo [ как умолчим о том сейчас, когда Греческая империя и почти все церкви обратились к вере апостольской и смиренно покорились ей и повинуются; кажется невозможным, чтобы часть не соглашалась с целым и частное противоречило общему]? Назначенного посла в Россию называет Папа filium nostrum G. tituli S. Vitalis Presbyterum Cardinalem, virum genere nobile, litterarum scientia prseditum [сын наш Г., посол наместника апостольского, муж знатного рода, выдающийся ученый], и проч. В конце подписано: Datum Viterbii, Nonis Octobris (7 Окт.) anno X (то есть, в 10 г. Иннокентиева правления). — Современный Новог. Лет. повествует весьма обстоятельно о взятии Константинополя, и сказывает, что Крестоносцы в Софийской церкви нашли 40 кадей чистого золота, кроме сосудов. Вероятно, что он слышал все описанные им подробности от какого-нибудь очевидца, земляка своего. С. 267 л. 20 «...а будут твоими рабами!» Грубер. Liefland. Chronik, Ч. I, стр. 14, 31, 45, 47, 51, 52, 63; Кельх. Liefland. Historic, стр. 25- 30, и Балтаз. Руссова Liefl. Chronica, л. 1—3. Епископ Альберт в 1205 г. послал в дар Князю Русск. Владимиру коня своего; но Литовцы отняли его на дороге. — Архиепископу Лунденскому, Андрею, о коем здесь упоминается, Саксон Грамматик приписал свою Историю Датскую. Руссов говорит, что Лифляндцы обожали еще светила небесные и змей. Латыши называли Юммала Auxtheias Vissagistis. Женщины покланялись богиням Лайме и Дякле: первая благотворила родильницам, а вторая младенцам. Девицы приносили жертву идолу Ваицгантосу (Waitzganthos), моля его, чтобы он дал им льну для одежды.
(151) Liefland. Chr. I, 74, 75. В сей летописи сказано, что Всеволод, смотря с другого берега Двины на пылающую столицу свою, говорил: «О Герсике, милый город! о наследие отцов моих! о гибель внезапная моего народа! горе мне, рожденному видеть такие бедствия!»,, и проч. В Латинском подлиннике написано: patschka, батюшка: имя, которое Всеволод дает Альберту. — О Герсике см. Бишинг. Erdbeschr. Т. I, 1027.
(152) «В лето 6719 (1211) приде Дмитр Якуниць из Руси, и сступися Твердислав Посадничества по своей воли старейшю себе; и посла Князь Мстислав Дмитра на Лукы города ставить, а сам иде на Търъжк блюсть волости; из Торжку иде в Торопч, из Торопц на Лукы, и сняся (соединился) с Новгородьцы; а Лучаном да Князя Володимера Пльсковского... В лето 6720 ходи Мстислав на Чудь, рекомую Торму, и много полониша; скота без числа приведоша. Потом же на зиму иде Мстислав на Чудьскый город Медвежью Голову, и села их потрати, и придоша под город, и поклонишася Чудь Князю, и дань на них взя». Тормою называлась Чудь, обитавшая от Дерпта к Северу, где ныне местечко Торма. Сочинитель древней Ливонской Хроники также пишет о приступе Мстислава к Медвежьей Голове (I, 78) и сказывает, что жители, изнуренные голодом и жаждою, чрез 8 дней откупились от Россиян четырьмя стами гривен, заплатив оные ногатами. Тамошняя область именовалась в старину Унганииею.
(153) «В лето 6719, Генваря в 22 (следственно, уже в 1212) злодей, испра (исперва) не хотя добра, вложи (т. е. Сатана) зависть людьм на Архиепископа; и не даша ему правитися, и ведоша и в Торопць. Он же то прия с радостию, яко И. Златоустьц и Григории Акраганьскый (Акрагантийский), славя Бога. Тъгдажь бяше пришел преж изгнания Митрофаня Добрыпа Ядренковиць из Царяграда, и привезе с собою гроб Господень (разве частицу его?), а сам пострижеся на Хутине у Св. Спаса; и волею Божиего възлюби и Князь Мстислав и вси Новгородьци, и послаша и в Русь ставиться; и приде поставлен Архиепископ Антоний, и сътвори полату Митрофаню церковь в имя Св. Антония».
Маловажные случаи Всеволодова княжения, о коих мы не упоминали, суть следующие:
В 1177 году погорел в Новегороде Неревский Конец от Иванковой улицы с пятью церквами. — В 1179 Новогородский Архиепископ Илия (Иоанн) и брат его заложили каменную церковь Благовещения Мая 21, а совершили Авг. 25; скончалась Игуменья Иоанновского монастыря в Новегороде. В 1180 Михаль Степанович был в Новегороде преемником смененного Посадника, Завида. Архиепископ Илия и брат его, Гавриил, заложили на воротах Благовещенского монастыря каменную церковь. У Вел. Князя родилась четвертая дочь Сбыслава-Пелагия в день Св. Димитрия; тетка, Княгиня Ольга Галицкая, крестила ее. — В 1180 по Киев. Лет. был пожар в Киеве, и загоралась церковь Софийская: Летописец говорит: здесь — следственно, он жил в Киеве. — В 1181, Июля 3, зажгло молнией в Новегороде Варяжскую церковь на торговой площади. В то жь лето сгорели там 2 церкви, Св. Михаила и Святых Отец в Славне (Славянском Конце) и вся набережная до Ручья; и благочестивые люди построили на Добрыниной улице 5 церквей деревянных. В 1182 совершена в Новегороде церковь на вратах Св. Богоявления и другая Святых Отец. Преставился (см. Киев. Лет.) Архимандрит-Игумен Печерский Поликарп, Июля 24: «по смерти его бысть мятеж в монастыри: не могоша бо Старци избрати събе Игумена... не подобаше бо таковому силному дому ни един час без пастуха быти. Во Вторник же удариша братья в било, и снидоша в церковь, и почаша молбы творить... и единеми усты мнози рекоша: послемся к Васильеви Попови на щ ековицю, абы был нам Игумен... И пришедше поклонишась Василию... Поп же Василий в велице изумении быв, поклонися противу им и рече: отци и братиа! аз Чернечьство на сердци имел есмь: Игуменства же ради что помыслите о моей худости? Много же превся и уречеся им. Они же ведоша его в монастырь в Пяток. Пришедши же Недели, и приеха Митрополит Никифор на пострижение его, и Туровский Епископ Лаврентий и Никола Полотскый Епископ и вси Игумени, и постриже Никифор своею рукою». — Радко с братом в Новегороде поставили церковь Св. Ипатия на Рогатой улице. Преставился Епископ Полоцкий Дионисий; был пожар в Городне от молнии; сгорели все дома и каменная церковь. — В 1184 году, Янв. 1, Митрополит Никифор, Епископ Юрьевский, Архимандрит Печерский, Игумен Василий освятили великим священием церковь Св. Василия в Киеве, созданную Святославом Всеволодовичем на Великом Дворе; в сей день Святослав угостил Духовенство и граждан. Новогородский Архиепископ с братом заложили на торговой площади каменную церковь Св. Иоанна; построена там же деревянная новая Св. Власия. В 1185 г. Мая 1, в 10 часу дня, во время вечернего звона, было затмение солнца, и продолжалось более часа. 6 Мая Лукиничи заложили каменную церковь Петра и Павла на Сильнище, а Милонег церковь Св. Вознесения. Мая 18, в Субботу, родился у Вел. Князя сын Константин. — В 1186 году, как говорит Летописец, приезжал в Новгород Греческий Царь Алексий, сын Мануйлов: вероятно, самозванец, ибо сын Мануйлов был умерщвлен в 1184 году Авг. 19 (см. ДюКанжа Famil. Aug. Byzant. стр. 188); а побочный, именем также Алексий, не выезжал из Греции. — В том же году, Сентября 7, преставился Новогородский Епископ Илия, или Иоанн, и погребен в притворе Св. Софии. Князь и народ избрали на его место Гавриила, брата Иоаннова: «и прислаша понь Митрополит и вся Княжья Руская, и пояша и с любовью». Святослав Всеволодович в Марте освятил Черниговскую, созданную им церковь Благовещения. — В 1187 году, Марта 29, поставлен Архиепископ Гавриил и возвратился в Новгород Мая 29. Преставился Игумен Моисей в Антоновой обители Св. Богородицы; на его место поставили Волоса (Власия). В Киев. Лет:. «Преставися Князь Вышегородскый Мьстислав Давыдовичь мес. Маа и положен бысть в церкви Св. Феодора в Кыеве монастыри. Бысть знамение Сент, в 15 день (по другим 9 в полдень, по Астрономическим таблицам 4): солнце погибе, а небо погоре облаки огнезрачными. Таковаа бо знамениа не на добро бывают: в тот бо день взят бысть Иерусалим безбожными Срацины... В Галичи солнцу померкшю, яко и звезды видети среди дни; в Кыевской же стороне никто же не виде в тот час».
Родился у Великого Князя сын Борис, у Рюрика осенью сын Владимир-Димитрий. Расписана церковь Св. Богородицы в Ростове Епископом Лукою. — В 1188 г., скончался сын Всеволодов, Борис. Симеон Дыбачевич, Новогородец, заложил каменную церковь в Аркадьевском монастыре. Сделан в Новегороде новой мост через Волхов подле старого. — В 1189 г. Февр. 17 был страшный гром, которым убило двух человек в Новегороде. Июня 4 Архиепископ Гавриил святил церковь Успения в Аркадьевском монастыре, и соорудил новую Трех Отроков на Жатуни. 14 Авг. Епископ Лука святил великим священием Соборную церковь Владимирскую в присутствии Вел. Князя и зятя его, Ростислава Ярославича. Скончался сын Всеволодов Глеб Сент. 29. У Ярослава Владимировича, свояка
Всеволодова, родилась в Новегороде дочь на Рождество Богородицы. Отняли Посадничество у Михаля и дали Мирошке Нездиничу. Родился у Вел. Князя Всеволода сын Георгий. — В 1190 г. умер Епископ Белогородский Максим, на место коего поставил Рюрик своего отца духовного, Андреяна, Игумена от Св. Михаила Выдубецкого. Апреля 19 скончался Святополк Юрьевич, шурин Рюриков, и погребен в Киевской церкви Св. Михаила, созданной его прадедом, Святополком-Михаилом. Внук Святослава Всеволодовича, Давид Ольгович, женился на дочери Игоря. Родился в Новегороде у Ярослава Владимировича сын Михаил-Изяслав; а в 1191, Фев. 8, у Вел. Князя Ярослав-Феодор. Князь Новогородский Ярослав построил на Городище церковь Св. Николая, Владыка (Архиепископ) на дворе своем церковь Сретения, Нездинич в Незде Св. Образа, а Коснятин с братом на торговой площади Св. Пятницы. Архиепископ Гавриил святил церковь Вознесения, сооруженную Тысячским Милонегом. — В 1192 г. Чернец Варлаам, мирским именем Алекса Михалевич, построил церковь Преображения внизу на Хутине: Архиепископ святил оную 6 Авг. и назвал монастырем (Варлаам Хутынский у нас в числе Святых). Архиепископ святил храм Петра и Павла на Силинище. В Русе на острове Игумен Мартирий соорудил церковь Преображения и завел монастырь. В Новогородском монастыре Св. Богоматери, в Зверинце, поставили Игуменью; там же в Воскресенском монастыре умерла Игуменья Мария. Вел. Князь Всеволод 22 Авг. Заложил в Владимире церковь Рождества Богоматери. — В 1193, Мая 24, преставился Архиепископ Гавриил (в монашестве Григорий) и погребен в притворе Св. Софии подле брата; на его место избрали Игумена Мартирия, бывшего в Русе (он поставлен в Киеве Дек. 10 и приехал в Новгород
Ген. 16 следующого года). В Новегороде у Ярослава родился сын Ростислав; срублена церковь Петра и Павла на Холме Живогложая и Св. Иоанна Милостивого на воротах церкви Воскресения. У Давида Ростиславича родился сын Мстислав-Феодор, зимою. — В 1194 поставили в Новегороде церковь Св. Филиппа на Нутной улице. Превставился Игумен Дионисий Георгиевского монастыря и Герасим Аркадьевского; на место первого избрали Савватия, а на место второго Панкратия. В Августе месяце обновили Владимирскую Соборную церковь, отчасти разрушенную пожаром; а в Сент, месяце Суздальскую обветшалую. О второй сказано: «покрыта бысть оловом от верху до камар и до притворов, а то чуду подобно молитвою и верою Епископа Иоанна, не ища мастеров от Немець, но налезе мастеры от клеврет Св. Богородицы и своих, иных олову льяти, иных крыти, иных известью белити», и проч. Окт. 25 родился у Всеволода сын Владимир-Димитрий. — В 1195 умер Князь Рязанский, Игорь Глебович, и положен у Св. Мучеников, Бориса и Глеба. Архиепископ Новогородский заложил церковь Богоматери на городских воротах, Мая 4, а осенью храм Воскресения в монастыре. Умерла Игуменья Св. Варвары. Была саранча. В 1196, в Февр., преставился Изяслав, меньший сын Ярослава Изяславича, правнук Мстислава Великого, и погребен в Киевск. церкви Св. Феодора близ отца. В Марте привезли в Киев тело умершего Глеба Юрьевича Туровского, любимого шурина Рюрикова, встреченное Митрополитом и погребенное в церкви Св. Михаила. Марта 27 родился у Всеволода сын Святослав-Гавриил. Новогородцы, Коснятин и Дмитрий, заложили церковь Св. Кирилла в Нелезене на Лубяной улице, а Владимирский Епископ Иоанн 1 Мая на вратах соборного храма церковь Иоакима и Анны. Живописец Гречин Петрович расписал в Новегороде церковь на вратах. Кончили храм Воскресения: Архиепископ святил его 13 Сент.: «Владыка тружаяся и горя в день зноем, а в нощь печалуяся, абы видети ю свершену». В 1197 г. в Новегороде Архиепископ поставил на острове церковь Св. Никифора, а жена Полюда Городишинича, дочь Жирошкина, основала монастырь Св. Евфимии в Плотниках. Рюрик создал в Белегороде Епископскую церковь Св. Апостол, освященную 6 Дек. Митрополитом Никифором и Белогород. Епископом Андреяном, который управлял и Юрьевскою Епархиею. Князь, Княгиня и дети их угостили Епископа, Архим. Печерского Игумена Василия, Выдубецкого Игумена Моисея и проч. — В 1198 году, Генв. 10, привезли Великому Князю из Фессалоники гробную доску Св. Димитрия.
Митрополит Никифор с Епископ. Андр. Белогородск. и Юрьевск. освятил 1 Генв. великим священием Киевскую церковь Св. Васьишя, которую создал во имя свое Рюрик на Новом Дворе. В Киев. Лет.: «на зиму родися дъщи у Ростислава у Рюриковича, и нарекоша имя ей Ефросиниа, прозванием Измарагд, дорогый камень, и бысть радость велика в Кыеве и в Вышегороде, и приеха Мьстислав Мьстиславичь и тетка ее Предслава, и взяста ю к деду и к себе, и тако въспитана бысть в Кыеве на горах». Рюрик отдал дочь свою Всеславу за Рязанск. Кн. Ярослава Глебовича. Архиепископ Мартирий заложил в Русе храм Преображения Мая 21. У Ярослава Владимировича умерли два сына, Изяслав в Луках, Ростислав в Новегороде; погребены в монастыре Св. Георгия. Яр ослав Владимирович заложил церковь Преображения в Новегороде на горе Нередице; соорудили другую Св. Илии, также каменную, на Холме (конець Славьна, т. е. в Славянском Конце). Всеволод послал Павла на Епископство в Переяславль южный. Авг. 28 родился у Вел. Князя сын Иоанн. В Киев. Лет.: «Благоволи Бог въдохнути мысль благу Великому Князю Рюрикови-Василию: того бо лета Июля в 10 день, в Суб., заложи стену камену под церк. Св. Михаила у Днепра, иже на Выдобичи, о ней же мнози не дръзнуша помыслити от древних, али но (не только) делу ятися. Сто бо и одиннадцать лет имать, отнеле же създана бысть, и мнозии Самодръжци преидоша, дръжаще стол Княжениа Киевск., от того же боголюбив. Всеволода, иже създа церковь ту, родов четыре, и ни един же въследова любви его к месту тому. Сь же богомудрый Кн. Рюрик пятый (род) бысть от того, яко же пишет о праведнем Иеве от Авраама... Братьа же его быша добра, овии старейшин его, инии же меншии; но не благоволи в них Бог о деле стены тоя: время бо требоваше слугы своего. Сь же христолюб. Рюрик, леты не многы сый, чяд прижи събе по плъти... по духу же паче прозябение ему бысть... мудролюбиа начинание от страха Господня, въздръжание яко некое основание полагаше, по Иосифу же целомудрие и Моисеову добродетель, Давыдову же кротость и Костянтине правоверие, и прочая добродетели прикладаа в съблюдение заповеди Владычни, и тако (pwiocoipbcmeoeauie, молясь по вся дни тако съхранену быти, имея же к ним милость от великых даже и до малых и подание к требующим без скудости, хотение же к монастырем и к всем церквам и любовь несытну о зданиях. Такожь и христолюбив, его Княгини, тезоименна сущи Анне родительници матери Бога нашего... ни на что же ино упражняшеся, но токмо о церковных потребах, и о миловании укоренных, маломощех и всех бедующих. Оба же въкупе Патриаршьскый труд съвръшающи, да и венец от мъздодавца общий въсприимета... Тому жь въследованию и богонабдимыа си дети учаща...
Изъобрете бо (Рюрик) подобна делу и художника в своих си приателех, именем Мшюнег, Петр же по крещении, акы Моисей древле оного Веселеила, и приставника сътвори делу и мастера не проста преже-написанныа (упомянутой) стены, и тако ятся зданию не тъщно в соблюдение храма, ни от кого же помощи требуя, но сам о Христе възмагаа... Съвръши стену Сент, в 24. В тот же день приеха в монастырь Вел. Кн. Рюрик, Кир Василей, с Княгинею и с сыном Ростиславом и Володимером, и с дъщерию Предславою, и с снохою Ростиславлею, и постави кутью у Св. Михаила... и сътвори пир немал... и накорми Игумены с Калугеры... и възвеселися духовно о пришедшей в дело таково Царской мысли его. Игумен же Моисей и вся братиа велегласно похвалиша Бога и Вел. Князя, глаголяще: дивна днесь видеста очи наши... постави на простране нозе раб твоих... отселе бо не на брезе ставше, но на стене твоего създаниа», и проч. Здесь конец древней Киевской Летописи, соединенной с Волынск, Лет. Далее следуют одни Волынские и Галицкие известия. — В 1199 заложили в Ру се деревянный город. Супруга Ярослава Владимировича основала в Новегороде на Михалице женский монастырь Рождества Богоматери; первою Игуменьею была там жена Посадника Завида. — В 1200, Июля 15, Всеволод заложил церковь Успения в монастыре Княгини своей. В 1201, зимою, затмение луны. Дек. 24 преставилась в Владимире супруга Ярослава Владимировича, свеешь (своячина) Великого Князя, и погребена в монастыре сестры ее. Архиепископ Митрофан поставлен Июля 3, а в Новгород приехал Сент. 14. Лето было отменно дождливо. — В 1202, Авг. 5, преставилась Феврония, супруга Михайлова, бывшего Вел. Князя, и погребена в Суздале, в храме Богоматери. Сент. 9 священа церковь Хшения, построенная супругою Всеволода в ее монастыре. Зимою скончалась Евфросиния Борисовна, дочь Всеволодова брата, в Кидекше, и положена в церкви Бориса и Глеба, близ отца и матери. — В 1203 постригся Новогородский Посадник Мирошка в монастыре Св. Георгия или Юрьевском; его место заступил Михалко Степаныч. Был мор на лошадей в Новогородской области («яко не льзе бяше пойти (от) смрады никуда же»), — В 1204 были знамения и в солнце, и в луне. Умер сын Олега, Князя Черниговского (вместе с отцом). Упала соборная церковь Богоматери в Ростове. Дек. 18 преставился Муромский Князь Владимир Юрьевич и положен в церкви Христове. 30 Декабря скончалась дочь Всеволодова Елена, и погребена в монастыре ее матери. — В 1205 «месяце осветев 8 ноций» (ночей). — В 1206 умер Иноком бывший Новогородский Посадник Михалко (в Монашестве Митрофан), который постригся 18 Майя в Аркадьевском монастыре; сын его, Твердислав, соорудил там на вратах церковь Симеона Столпника.
Великий Князь женил своего сына, ЯрославаФеодора, на дочери Юрья Кончаковича (Хана
Половецкого). — В 1207, Февр. 28, в Среду, затмение солнца. Новогородцы, Володаревичи
и Носовичи, перенесли с Колена на Лубяную улицу церковь Св. Луки; заморские купцы совершили церковь Св. Пятницы Авг. 30, а Феодор Пинещиинич Св. Пантелеймона. Константин, сын Вел. Князя, Ноября 25 освятил церковь Михаила на своем дворе в Владимире, и дал большой пир. — В 1208, Февр. 3, затмение луны. В 1209, Дек. 7, родился у Константина сын Василий, а в 1210, Июня 18, Всеволод-Иоанн. В 1211 Новогородец Вячеслав Прокшинич совершил каменную церковь Сорока Святых. (Сей Вячеслав через некоторое время постригся в Хутынском монастыре, был назван Варлаамом и скончался в 1243 году: Автор Степенной Книги — см. Ч. I, стр. 354 — несправедливо считал его и Святого Варлаама Хутынского одним человеком. Отец Вячеслава, Прокша, был Иноком Хутынской обители при Св. Варлааме: см. Новогород. Лет. стр. 73, 77, 136).
Никон. Лет. говорит, что в 1177 году Князь Роман Глебович избил многих Половцев; что они в 1195 сделали много зла в области Рязанской, и что в 1209 убит в Кадоме Рязанский Тысячский Матвей Андреевич. Татищев, прибавив к последнему известию некоторые обстоятельства, сказывает еще, что Новогородцы на место умершего Архиепископа, Гавриила, по жеребию избрали Мартирия; что жена Рюрикова любила шить золотом для церквей; что Митрополит, по желанию Князей Рязанских и согласию Рюрика, отделил тогда Рязанскую Епархию от Черниговской, и что Арсений поставлен Епископом 26 Сентября. По житию благоверного Князя Константина и сынов его, Михаила и Феодора, Муромских чудотворцев, напечатанному в прологе (Мая 21), до самых времен Всеволода III язычество царствовало в Муроме. Там сказано, что Св. Глеб, сын Владимира Святого, не мог обратить Муромцев в Христианскую Веру, ни покорить их, и жил верстах в двух от сего города; что в 1192 году Князь Великий Константин Святославич, потомок Св. Владимира, собрав войско в Киеве, с сыновьями Михаилом и Феодором осадил Муром и взял его; что в жаркой битве под стенами города убит Михаил; что Константин основал там первую церковь Благовещения, погреб в ней тело Михайлово, создал многие иные церкви, выбрал Епископа, просветил весь народ крещением, скончался и погребен в той же церкви Благовещения; что сродник его, Георгий Ярославич (в XIII веке), возобновил сей храм, и с того времени мощи Константиновы и сыновей его начали славиться чудесами; что Царь Иван Васильевич, в 1553 году идучи с войском под Казань, жил в Муроме 2 недели, и моляся над гробом Константина, обещался создать там монастырь, который и был основан по взятии Казани; что работники, копая рвы для нового каменного храма, нашли нетленные мощи Константиновы и сыновей его; что сии мощи положены в каморе церковные стены; что Царь прислал богатую утварь, и велел Рязанскому Епископу, Гурию, освятить новый храм. — Мы должны заметить для Читателей, что о Князе Константине Святославиче совсем не упоминается ни в летописях, ни в родословных; что от времен Андрея Боголюбского до нашествия Татар господствовали в Муроме потомки Ярослава Святославича, правнука Св. Владимира, из коих ни один не назывался Константином; что от 1175 году до 1204 княжил там Владимир Юрьевич, а от 1204 до 1228 брат его, Давид Юрьевич. — В рукописном Житии сего Константина, Муромского Чудотворца (см. Т. I, примеч. 214) прибавлено, что Муром имел прежде стены каменные и мраморные, от коих и назван Муромом; что Константин ввел там истинную Веру в 1223 году с такими же обрядами, как Св. Владимир в Киеве; что идолопоклонники крестились в Оке; что Св. Князь обращал их то ласкою, дарами или облегчением налогов, то угрозами; раздавал чиновникам села, а иным деньги и платье; что первая Муромская церковь Благовещения создана в старом вышнем городе, а вторая была посвящена Борису и Глебу. Мы знаем, по современным летописям, что уже в 1096 году находились Христианские церкви в Муроме (см. Т. II, примеч. 178). Далее сказано: «Егда обретоша мощи Св. Чудотворцев (Константина и сынов его), писали о том к Москве гости Муромские, Четвертак Сычев, да Семен Попяткин, к Государю Царю Иоанну Васильевичу», и проч.
Автор Степенной Книги (Ч. I, стр. 315) рассказывает, что в княжение Всеволода III юный Михаил, сын Всеволода Чермного, ездил лечиться в Переславль Залесский к преподобному Никите, жившему в столпе; что Чудотворец жезлом своим исцелил Князя; что Михаил на том месте поставил крест с надписанием 6694 года (1186); что сей крест стоял там еще и в конце XVI века, и проч.
(154) См. Воскресение. Лет. II, 156. Татищев говорит о мнимой переписке Константина с Георгием, и проч. — В харатейных летописях междоусобие братьев описано так: «(в 1212) приходи Порш Князь с Ярославом к Ростову, и умиришася... Володимер (в 1213) еха в Москву. Приходи вовторое Борги с Ярославом к Ростову, и створиша поряд с Костянтином, и идоста к Москве Борги с Ярославом, и извед Борги Владимера из Москвы», и проч. В Воскресенской: «Костянтин нача рать замышляти на Георгия... Георгий же, не хотя его к себе пустити, иде нань с братьею, с Ярославом, Володимером и Иоанном... и умиришася (в 1212 году)... Володимер беже в Ростов к Костянтину. Юрьи же с братьею
иде к ним на снем (съезд) и бывшим им у Юрьева и смиришася. Володимер от Костянтина иде на Волок, и оттоле посла и Костянтин на Москву... А Святослав иде от Костянтина ко Юрьеви брату и дась ему Юрьев Польскый... Нача Костянтин (в 1213 году) опять рать замышляти. Георгий же пойма братью Ярослава, Святослава, Иоанна и Давыда Муромского, и идоша к Ростову. Костянтин же посла полк свой на Кострому и пожьже ю всю, а люди изымаша. Юрьи же приде к Ростову и бишася о реку Идшу (Вексу), и села пожгоша — и покончавше и крест целова- ша, и поидоша к Москве на Володимера», и проч.
Ниже о Димитрии-Владимире: «посла и в Рускый Переяславль на стол на отчину свою»; а Татищев пишет, что Владимир должен был получить сию область от Всеволода Чермного.
Владимир поехал в Переяславль в 1213 году; а женился в 1215 на дочери Глеба Святославича, который по кончине Рюрика сделался Черниговским Князем.
Далее: «Того жь лета (1218) прииде Володимер из Половец к братье своей, и даша ему Стародуб и ину властьцю». Сей город был ниже Владимира 60 верст: см. Больш. Чертеж, стр. 201. — Татищев вымыслил обстоятельства того несчастного сражения, в котором Половцы взяли в плен Владимира. Никон. Лет. упоминает о двух убитых богатырях сего Князя, Иване и Димитрии.
(155) См. Т. III, примеч. 133. Вероятно, что Рюрик умер незадолго до изгнания его наследников из Киевской области в 1214 году (см. Новогородск. Лет.) Татищев называет сего Князя пьяницею, ленивым и проч.; а Летописец сказывает совсем противное (см. Т. III, примеч. 153, под годом 1198). По Новог. Лет. Всеволод Чермный говорит сыновьям и племянникам Рюриковым: «братья моя есте два Князя повесили вы в Галици», и проч. Основанием клеветы было, кажется, то, что внучатные братья и союзники их, сыновья Яр ослава Луцкого, участвовали в возведении на престол Даниила, при коем случилось сие злодейство в Галиче. — Старший Рюриков сын, Ростислав, зять Всеволода Великого, тогда же или скоро умер: об нем не упоминается более.
(156) «В лето 6721 (1213) в Петрово говение изъехаша Литва безбожная Пльсков и пожгоша». О причине Владимирова изгнания сказано в Liefl. Chronik, I, 97. Напрасно искав защиты Полоцкого Князя, он уехал в Ригу. См. о Всеволоде Борисовиче Новог. Лет. стр.
79. Сей Князь был сын Бориса Романовича (см. Т. III, примеч. 95).
(157) См. Грубер. Liefl. Chronik, I, 98, 121. Сие было в 1214 году.
(158) «Иде Князь (в 1214 году) на Чудь на Ереву (Ервен, где ныне Вейсенштейн) к морю; села их потрати и осекы (засеки) их взьма». См. Liefl. Chr., I, 95, и Новог. Лет. 79. Наш Летописец несогласен с Ливонским в одном летосчислении: последний везде отстает тремя и четырмя годами. — В Новогор. Лет. Давид Торопецкий назван только братом Владимира Псковского: вероятно, что Мстислав родился от первой супруги Мстислава Храброго, а Давид и Владимир от второй.
(159) «Камо, Княже, очима позриши ты, тамо мы главами своими вржем» (вержем). Татищев прибавляет здесь, как и в других местах, сказывая, например, что Новогородцы не хотели быть под начальством Мстислава Романовича, и для того воротились было с дороги. — Мстислав выступил из Новагорода Июня 8, в 1214 году.
(160) В Новогородской: «Взяша Речици (Речицу, город Минск. Губернии) и иные по Днепрю города Черниговскые, и придоша под Вышегород, и начата ся бита, и одоле Мстислав, и яша 2 Князя, Ростислава Ярославиця и Ярополка, брата его, внука Олгова; и Вышегородци поклонишася, отвориша врата; а Всеволод из Кыева выбеже за Днепр — и поклонишася Кыяне, и посадиша Кыеве Мстислава Романовиця, внук Ростиславль. Идоша к Чернигову, и стоявше 12 дний, взяша мир и дары». В Воскресенской: пойде Мстислав Романовичь из Смоленьска на Кыев с братьею, с Володимером Рюриковичем, и Костянтин и Мстислав Давыдовичи, и Мстислав Мстиславичь из Новагорода и Ингварь Ярославичь из Лучьска... Всеволод же (Чермный) беже за Днепр, и мнози людие истопоша во Днепре... Идоша по нем Князи к Чернигову и оступиша во граде Глеба, брата его; а Всеволод преставися — и стояша около града 3 недели, и много зла сотвориша, и пригород пожгоша
и села — и потом управившися и целовавши крест межь собою разидошася, и седе в Кыеве Ингварь Ярославичь, а Мстислав Романовичь в Вышегороде, а Мстислав Мстиславичь иде к Новугороду. Потом же даша Киев Мстиславу Романовичи), а Ингварь опять иде к Лучьску». Сей Ингварь, внук Изяслава II, княжил и прежде в Киеве, в 1202 году. По Воскресен. Лет. Мстислав ходил к Киеву еще в 1212 году; но летосчисление Новогородского кажется вернее: см. Т. III, примеч. 159. Татищев вымышляет кровопролитную битву в поле, и проч.
(161) «Послаша по Ярослава Гюргя Иванковиця Посадника и Якуна Тысяцкого и купць старейших 10 муж. И выде Ярослав в Новгород, и усрете и Архиепископ Антон» (Татищ. пишет: 3 Мая). Сей Князь был прежде женат на Княжне Половецкой (Воскресенск. II, 141). В харатейной Пушкин, и Троиц, летописи сказано, что Новогородцы выгнсиш Мстислава в 1216 году. Мы более верим Новогородской. Татищев изобретает здесь подробности.
Далее: «Ярослав я Якуна Зуболомиця, а по Фому посла по Доброщиниця, по Новоторжский Посадник, и оковав потоци и на Тьхверь, и по грехом обади (оклеветал) Федор Лазутиниць и Ивор Новотьржьць Якуня Тысяцкого Намнежиця. Князь же створи Вече на Яр ославли Дворе. Идоша на двор Якунь, и разграбиша, и жену его яша; а Якунь заутра иде с Посадником к Князю и Князь повеле яти сына его, Хр осфора (Христофора) Мая в 21. Тогда же на Сбор убиша Пруси (жители Прусской улицы) Овстрата и сын его Лугошу, и ввьргоша и в греблю мьртв. Князь же о том пожали (жаловался) на Новгородьцы... Пойде Князь на Тържък, пойми с собою Твьрдислава Михалковиця, Микифора Полюда, Сбыслава Смена, Ольску и много Бояр, и одарив приела в Новгород, а сам седе на Трожку».
Далее: «Той же осени много зла ся створи: поби мраз обилье по волости, а (в) Трожку все чело (цело) бысть. И зая Князь вършъ (жито) на Трожку; не пусти в город ни воза. И послаша по Князя Смена Борисовица, Вячеслава Климятиця, Зубца Якуна, и тех прия... Кадь ржи купляхуть по десяти гривен, а овса по три гривне, а репе воз по две гривне (см. Т. I, примеч. 527)... Дета свое даяхуть одьрень (не даром, но в крепость: смысл сего выражения объяснен в Новогородских грамотах XIII и XIV века ).И поставиша скудельницю и наметаша полну. О горе бяше! по търгу трупие, по улицам трупие, по полю трупие; не можаху пси изъедати человек. А Вожане (жители Водской Пятицы, где ныне Ораниенбаум) помроша, а останек разъидеся... Новгородци же, останек живых, послаша Гюргя Иванковиця Посадника и Стенана Твьрдиславиця и ины мужа по Князя: и тех прия, а в Новгород прислав Ивораича Поноса, выведе Княгыню свою к собе, дчерь Мстиславлю. И послаша Мануилу Яголчевыча с последнею речью», и проч.
(162) «И я Хота Григоревиця, Наместника Ярославля, и все Дворяны искова... И посла Мстислав на Тържък Попа Гюргя Св. Иоанна на търговищи» (от церкви, бывшей на торговой площади). Татищев говорит (согласно с одним Никоновск. Летописцем), что Новогородцы сами призвали Мстислава; что он едва согласился исполнить их волю, и просил зятя своего, Ярослава, жить честно с женою, не давать ее в обиду наложницам или отпустить к отцу; что Константин советовал Ярославу освободить захваченных им Новогородцев, и проч.
Далее: «Изгошише (устроил Ярослав) твьрдь, а пути от Новагорода все засекоша, и реку Тьхверцю, а в Новгород втьсла 100 муж Новгородць Мстислава проваживать из Новагорода».
Далее: «Новгородце съзва (Ярослав) на поле за Тржьк в Мясопустную Субботу, вся посла исковав по своим городом», и проч.
(163) «Да не будеть Новый Търг Новгородом, ни Новгород Тържком», и проч. — К Ярославу бежали тогда из Новагорода Володислав Завидич, Гаврила Игоревич, Георгий Олъксинич, Гаврила Милятинич, с женами и с детьми.
О Владимире Псковском см. Liefland. Chronik, I, 104. Тесть Владимиров, Дитрих, брат Епископа Альберта, отдал ему в управление Идумейскую область (между Ригою и Венденом); но как его господство не нравилось Ордену, то Владимир уехал в Россию. Чрез несколько месяцев он возвратился с женою и с сыновьями, принял опять начальство над Идумеею, жил в замке Метимне, судил народ и старался всеми способами умножать казну свою. Один из тамошних Священников, именем Алобранд, недовольный его корыстолюбием, сказал ему: «Государь! Ты должен судить людей право, а не утеснять их.
Отнимая последнее у бедных, можешь ли утвердить здешний народ в Христианской Вере?»
Князь рассердился и с гневом ему ответствовал: «Алобранд! я заставлю тебя поделиться со мною собственным твоим богатством». Владимир опять уехал в Россию, и сдержал слово, данное им Священнику, как увидим после (см. Т. III, примем. 200).
(164) «Месяца Марта в 1 день, Вторник по Чистей недели (первой Вел. поста) пойде Мстислав на зять свой... Серегерем (озером Селигером), и вниде в свою волость (Торопецкую, где он прежде княжил) и рече Новгородцем: идете в зажития (вперед, для заготовления съестных припасов): толико голов не емлете (только людей не пленяйте). Идоша, исполнишася кърма и сами и кони... Осел Святослав Рьжевку, городьць Мстиславль, с пълкы в 10 тысячь. Мстислав же с Володимером с Пльсковскым пойде в бързех (скоро) в 5 сът: толико бо всех вой бяшеть; и пригони, оли побегли прочь, а Ярун бяше затворился в граде в 100, и отбися. Мстислав пойде и взя Зубьчев, и быша на Возу се (реке Возузе) и приде Володимер Рюриковичь с Смолняны, и идоша по Волзе воююче, и рекоша ему: пойди к Торожку. Рече же Мстислав и Володимер (Рюрикович): пойдем к Переяславлю; есть у наю третий друг (Константин). И не бе вести, где Ярослав... И наехаша на Яруна сторожи за Тхверью Ярославля, и пособи Бог Яруну, и многы побита, а иных изъмаша; и бы весть на Ярослава (получили известие о нем), и поидоша по Волзе воююче, и пожгоша Шешю (Шошу), Дубну и Кснятин (село Скнятино, на устье Нерли) и все Поволожье. И усрете Еремей от Князя Костянтина с любъвью и с поклоном; поидоша к Переяславлю, и быша на Городищи (селение Городищево в Переславск. Округе) на реце Сарре (Сере) у Св. Марине в Вел. Субботу Апр. 9, и приде Костянтин с Ростовци, и хрест целоваша. Ярослав же пойде с Торожку, поймав старейшие мужи с собою Новгородстии и молодых избором (выбором), а Новоторжци вси; и приде Переяславлю, и скопи волость свою всю, а Гюрги свою (в) Володимери такоже, а Святослав такоже». В Воскресен. Лет. и других прибавлены следующие обстоятельства: «Приела к нему (Ярославу) в помощь брат его Юрьи Святослава и Михаила Борисовича Воеводу с полком своим; а Костянтин приела сына своего, Всеволода, и начаша воевати волость Торопецкую» (следственно, Константин тогда еще притворно держал сторону своих братьев). Далее: «и послаша (Мстислав и Владимир Смоленский) на Торжек ко Ярославу о миру, а сами сташа на Холохольне (место неизвестное близ Волги в Тверск. Губернии). Ярослав же отвеща: мира не хощу; пошли есте, пойдите жь (в Никон. Лет.: и заяц на кровь ходит), но ни сту не достанется один вас. Князи реша (Новогородцам): аще пойдем к Торжьку, то испустошим Новгородьскую волось. И пойдоша ко Тфери, и пожгоша села... Ярослав же иде с Торжъку во Тферь... и посла 100 муж во сторожу. Они же отшедше за 15 верст и явишася: ту бо стояху Князи (Новогородский и Смоленский) и твориста рать велику. Посла же (Мстислав) Яруна противу им на сторожу, и погна Ярун Ярославлих сторожев, и изымаша их 33, а 7 убиша. Се же бысть на Благовещение; и тогда бысть весть, что Ярослав во Тфери, и тако ездяху в зажитие не боящеся. И оттоле послаша Волода, Боярина Володимеря, ко Князю Костянтину, а Володимера Пьсковьского с Пьсковичи и со Смолняны на рубежь приводить и, а сами с Новгородци по Вользе поидоша; а Володимер со Псковичи взяша городок Коснятин. И срете Княжь Костянтин Воевода Еремей Мстислава и рече: Князь Костянтин кланяется вам. Аз рад, слышах приход ваш; а се в помочь вам 500 мужий рати; а ко мне пришлита со всеми речми Всеволода (Мстиславича, Романова внука) шурина моего. Они же оттоле отрядиста Всеволода... а сами поидоша по Вользе, и возы пометавше поидоша на конях к Переяславлю... и отрядиша (когда уже Князь Ростовский соединился с ними) Володимера Пьсковьского в Ростов (за чем же?), — а сами сташа противу Переяславлю в Фомину Неделю; и яша человека, и испыташа, оже Ярослава в городе нет, но пошел бяше к Юрью с полкы. Юрьи же Всеволодичь со Святославом и с прочею братьею вышли бяху
из Володимеря, и полци бяху с ними силни, Муромци и Бродници (см. Т. II, примеч. 302) и Городчане и вся сила Суздальской земли: погнано бо бяше из поселей (деревень) и до пешец». — О неважных прибавлениях Татищева не упоминаю. Он называет здесь Владимира Псковского шурином Константина: чего нет в летописях.
(165) «Бяше бо у Князя Юрья стягов 17, а труб 40, толикоже и бубнов; а у Ярослава стягов 13, а труб и бубнов 60» (Синод, библиот. № 46). — К Георгию ездил послом Сотский Ларион.
(166) Никоновск. Лет. называет сего боярина Андреем Станиславичем, другие Творимиром.
(167) «Се пришел вы товар в руки. Вам же будуть брони, кони и порты; а человека кто иметь живого, тот сам будете убит. Аще и золотом шито оплечье будете, то убей, да не оставим ни единого живого. Аще кто из полку (сражения) утечете не убит, а имем его, ино тех вешати или распинати». Сии подробности (отчасти не весьма вероятные) находятся в летописях Библиотеки Синодальной (№ 365 в четверку, и № 46 в лист). Никон. Лет. еще прибавляет от себя разные глупости, и не понял некоторых выражений в старых летописях.
(168) Святослава Всеволодовича. — О битве в Воскресенск. и других: «почаста позывати к Липицам на бой». В Новогород. Лет. сказано, что Мстислав и Константин стояли на реке Липице. Далее: «Оплетено бо бе место то плетенем и насовано колья... Есть гора, словеть Авдова: ту поставиша, Юрьи и Ярослав, свои Полки, а Мстислав и Костянтин на другой горе, еже словеть Юрьева гора; а ручай посреде горы тоя: имя ему Тунег». — Георгий по Никон. Лет. ответствует Мстиславу на вызов: «пойдите убо чрез болонье и чрез дебрь сию: обычно бо есть свиниям по дебрям ходити и корасям в грязях валятися», чему подобны и другие вымыслы сего Летописца.
Всеволод, сын Мстислава Романовича, находился также с Новогородцами.
Далее в Новогородской: «И рекоша Новгородчи: Княже! не хочем измерети на коних, н яко отчи наши билися на Кулачьске пеши. Мстислав поеха за ними на коних». В Воскресенской и других: «а к боеви пойдете, кто како хощет, ли пеш, ли на конех», говорит Мстислав, а Новогородцы отвечают: «на конех не едем», и проч.
Далее: «И егда бе полк Иворов (Воеводы Смоленского) в дебри, поднеся под Ивором конь... Князь же Мстислав проеха трижды сквозь полкы Юрьевы и Ярославли секущи людье: бе бо у него топор с проворозою (привязью?) на руце, и тем сечаше; такожь Князь Володимер». — Никон. Лет. прибавляет: «И прииде на него Александр Поповичь, имея мечь наг, хотя разсещи его; бе бо силен и славен богатырь. Он же возопи глаголя: аз еемь Князь Мстислав!.. И рече ему Поповичь: то ты не дерзай, но стой и смотри. Егда убо ты глава убиен будеши, камо (другим) дети?» Сей же летописец говорит выше, что Александр Попович, слуга его Тороп, Добрыня Резанич Златый Пояс и Нефедий Дикун были витязи Константина Всеволодовича; но в других достовернейших летописях о них не упоминается.
Далее: «И вергше кии (дубины), а инии топоры, побегоша (Ярославовы воины) — и подтяша (подсекли) стяг Ярославов, и пристиже Иворь с Смолняны, и досекошася другого стяга Ярославля», и проч. — В Новогородской: «и узре Ярославль полк побегшь Борги, и т (тот) вда плече». Мы следуем сей летописи; а в других сказано, что Ярослав стоял с Муромцами, Городчанами (жителями Городца Волжского) и с Бродниками против Владимира Смоленского, Георгий против Мстислава, а меньшие их братья против Константина. Татищев вымышляет подробности битвы, и представляет Константина главным действующим лицом.
Далее: «А Смолняне нападоша на товар и одираху мертвые — бяше бо слышати крик не до смерти убитых в Юрьеве городе; не бе кто погребая мертвые. Мнози истопоша в реце; а инии ранены изомроша».;
Число убитых означено мною по Воскресен. Лет., где прибавлено, что Новогородцев убито только 5 человек, да один Смолнянин; а в Никонов. сказано: «убиша на том бою (кроме иных) Новгородцев сильных зело Иева Поповича и слугу его Нестора, вельми храбрых, и плакася о них Мстислав Мстиславичь; и бысть всех убито Новгородцев и Смольнян и Ростовцев и Псковичь, кроме пешцев, 550 (у Татищ. 2550), а Великого Князя Юрья и братьи его воинства избито 17 200, кроме пешцев». В Новогородской: «на том победищи Гюргевых и Ярославлих вой паде без числа, и Новгородьць убиша на сступе (в битве) Дмитра Плсковичина, Антона котелника, Иванка Прибышиниця опоньника (делателя опон), а в загоне Иванка Поповиця, Сьмьюна Петриловиця, Тьрьского данника» (Терского собирателя дани).
(169) В рукописных (Синодал. библ. № 365): «Ярослав прибег один в Переславль на пятом коне, а 4 задушил. Еще бо не насытился крови: изыма Новгородцы и Смолняне, иже бяху зашли гостьбою, и повеле их вметати в погребы, а иных в гридниую, и издуши их 150 человек, а Смолнян 15 не изомроша» (так и в Воскр.).
О Георгии: «Прибеже в Володимерь о полудни на четвертом кони, а трех одуши, в первой сорочици; а подклад (войлок под седлом) и то вывергл» (Синодал. библ. № 46 и 365).
(170) «Князь же Мстислав, до Хрестьян добрый, день стояще на побоище. Аще быша гонилися по них, то Князю Юрью и Ярославу не уйти было, а град бы Володимерь изгоняли (взяли неожидаемо); но тихо приидоша к Володимерю» (Синод, библ. № 365).
Далее в Новогород.: «той нощи загореся город и Княжь двор, и хотеша Новгородци полезти к городу, и не да им Князь Мстислав». В Воскресенской: «Придоша (ко Владимиру) в Неделю рано, и загореся в городе... Во Вторник во вторы час нощи опять загореся град и горе до света. Смолняне же просяхуся взяти град, и не пусти их Князь Володимер». Татищев, желая везде хвалить Константина, говорит, что сей Князь, а не Мстислав, удержал воинов от приступа. См. Воскресенск. Лет. II, 165, и Т. III, примеч. 13.
(171) Иоанн, Епископ Суздальский, Ростовский и Владимирский, в 1214 году отказался от Епархии, и (как сказано в летописях) пострижеся в Чернци в монастыри в Боголюбом. Тогда Константин отправил духовного отца своего Пахомия, Игумена Петровского, в Киев, и Митрополит Матфей поставил его Епископом Ростову (Ноября 1). Когда же Пахомий (в 1215 году, Генв. 28) приехал в Ростов, Георгий захотел иметь особенного Епископа и выбрал Симона, бывшого Игуменом в обители Рожественской; а Киевский Митрополит посвятил его. В современной летописи назван Симон (умерший
Схимником в 1226 году, Мая 22) учительным и мшюстивым. Тело его было погребено в Соборной Владимирской церкви: каким же образом очутилось в Киевской пещере (где его показывают), не знаю. О сочинениях сего Епископа см. в Патерике (л. 196 и 201 на об.), где напечатано и послание его к Поликарпу, но выпущены самые любопытнейшие места, или все историческое, касающееся до характера и жизни Поликарповой; например следующие, найденные мною в древнем рукописном Патерике (Синодалн. Библ. № 163): «Довольно же ти буди, брате, твоего круподушия (надменности, величания) сътвореное дело; тем же ти плакатись подобаеть, да прощен будеши, яко оставив святый и честный монастырь и Свв. отец Антония и Феодосия и Свв. Черноризец, иже с нима, и ялся еси игуменити у Святою Безмезднику. Добре еси сътворил, лишився такового начинания пустотного, и не дал еси плещу врагу своему... Не веси ли, яко древо часто напаяемо скоро исшет (иссохнет)? Овча, пребывая в стаде, не врежена будеть... Что ради въсхотел еси изыти от святого и спасеного того места, в нем же дивившеся всякому хотящему спастися? Мню, брате, яко Бог створи се, не терпя твоея гордости, низверже тя, якоже преже Сатану со отступными силами, зане не въсхотел еси служите святому мужеви, своему господину, а нашему брату Архимандриту Анкидину, Игумену Печерьскому. Печерьскьш монастырь море есть: не держить в себе гнилого, но измещеть вон. А еже вписал ми еси досаду свою, люте тебе, яко
погубил еси душу свою. Въпрошаю тебе, чим хощеши спастися? аще постник еси, или трезвитель о всем и нищь, без сна пребывая, а досады не терпя, не получишь спасения. Но радуется о тебе Игумен и вся братия, и мы весть слышавше, и вси утешихомся о обретении твоем, яко погибл бе и обретесь. (Но) попустах и еще (вторично) твоей воли быти, а не Игумене (не воле Игумена): въсхотел еси паки игуменита у Св. Димитриа, а не был тебе принудил Игумен, или Князь, или аз. И се уже искусился еси: разумей, брате, яко не угодно Богу твое старейшиньство, и сего ради дарова ти оскудение очию (слабость зрения)... разумех тя санолюбца, и славы ищеши от человек... Сущим от Бога не хощеши повенутися (повиноваться), и мыслиши высочайшая... Пишеть же ми книги (письма) Княгиня Ростиславля (супруга Ростислава Рюриковича, дочь Вел. Князя Всеволода III) Верхуслава, хотящи тебе поставити Епископом Новуграду на Онтониево место, или Смоленску на Лазарево место, или Юрьеву на Олексиево место: аще ми и тысяща сребра (слова Княгини) расточити тебе ради и Поликарпа ради. И рех ей: дщи моя Анастасией, дело не богоугодно хощеши сътворити. Абы пребыл в монастыри неисходно с чистою съвестию... то не токмо бы в Святительскую одежду оболчен, но и Вышняго Царьства достоин бы был... Аще бы ты был достоин такового сана, не бых тя пустил от себе; но своима рукама Наместника тя поставил бых в обе Епископьи, Володимерю и Суздалю, яко же Князь Георгий хотел, но аз ему възбранил, видя твое веледушие (гордость)... Аз бы рад оставиль Епископьство и работал Игумену, но веси, кая вещь держишь мя; и кто не весть мене грешного Епископа Симона и сея Зборные (Соборные) церкви красоты Володимерские и другие Суздальские, юже сам создал! Колико имеета градов и сел! и десятину збирают по всей земли той; а тем всем владееть наша худость. Пред Богом ти молвлю: всю сию славу и власть яко кал мнел бых, аще бы ми трескою (колом) торчати за враты или сметием (сором) валятись в Печерском монастыри и попираему быти человеки, лучыни есть чести временные. День един в дому матере Божия паче 1000 лет, в нем же волил бых пребывати, паче неже жити ми в селех грешничих». Сей Поликарп, описатель жития Печерских Угодников, здравствовал, как видим, и был простым Монахом Лавры во время Епископства Симонова, от 1215 до 1226 года: следственно, он не Архимандрит Поликарп, умерший в 1182 году (см. Т. III, примеч. 153); чего не знал Автор Поликарпова жития, писанного в новейшие времена (см. Патерик). Татищев без всякого основания называет Епископа Симона Летописцем.
(172) В Воскресен. Лет.: «КОСТЯНТИН иде в Володимерь, и сретоша и за градом всь Священнический чин и людие вси... и в той день Костянтин одари Князи и Бояре». В Новогородской, «посадиша Новгородци», а в других: «посадите Мстислав Костянтина на столе отни» (отеческом). — Далее в Воскресенской: «Князи же здумавше поидоша к Переаславлю в Пяток 3 недели по Пас... Во Вторник же 4 недели выйде (Ярослав) из града и удари челом Костянтину... А Мстислав не иде к городу, и посла по дщерь свою, и выйде в стан за город. Ярослав же многажды сылая с мольбою к Мстиславу, прося своей Княгини: Князь же Мстислав не дась ему». Татищев выдумал Константинову и Мстиславову речь.
(173) См. Воскресенск. Лет.', «и води его (Теория) ко кресту и одарив дары многими». Георгий въехал в Суздаль Сент. 11, по Воскресенск, Лет,
(174) «Пойде Мстислав Кыеву, остави в Новегороде Княгыню и сына своего, Василия, и поя с собою Гюргя Иванковиця, Сбыслава Степаниця, Ольку Путиловиця».
Современный Ливонский Летописец (Liefland. Chronik I, 125) говорит, что Россияне, соединясь с Эзельцами и Чудью, имели около 20 000 воинов; что они бросали мертвые тела в реку, текущую у подошвы горы, на коей стоял Оденпский замок, дабы осажденные не могли брать воды для утоления своей жажды; что Немцы терпели недостаток в съестных припасах, и что голодные лошади Рыцарей отгрызсиш хвосты одна у другой. Сие происходило в 1217 году.
По сказанию Ливонск. Летописца, Владимир хотел везти тестя своего во Псков, но воины Новогородские силою увели Дитриха с собою.
(175) «Князь же Мстислав приде в Новгород без них (т. е. когда войско еще находилось в Чудской земле) и я Станимира Дьрновиця с сыном Нездилою и оковав потоци, и товар пойма без числа, и опять пусти... Приде Мстислав (в 1218 году) на Тържек и я Борислава Некуришница, и поймав товар мног и пусти и. Тъгдажь разболеся Княжиць Василий Мстиславичь на Търожку, и превезоша и в Новгород мертв, и положиша у Св. Софии в головах у деда в Св. Богородице». — Татищев пишет, что Мстислав, будучи в Киеве, посылал Боярина в Галич к Коломану.
(176) В Волынск. Лет.: «Галичане выгнаша Данилову матерь... Данил же не хоте отстати матере своея и плакашеся... и приехал Александр, Тивон (Тиун) ГЦюмавинскый, и я за повод; он же измок (извлек) мечь и тя его, и потя конь под ним; мати же вземше мечь из руку, умоливши его, остави в Галичи, а сама иде в Белз, остави у неверных Галичан Вълодиславлим съветом, хотяще бо княжити сами. Уведав же Король о изгнании ее, съжалиси. Зиме же бывши, прииде Король в Галичь и приведе ятровь свою, Вел. Княгиню Романову, и Бояре Вълодимерскии и Ингварь прииде из Луцка и инии Князи. Съвет сътвори с ятровью и с Бояры Вълодимерскыми, и рече им: Вълодислав княжится; а ятровь мою выгнал. Яту бывшю Володиславу, и Судиславу, и Филипу, и мучену бывшю, много имениа дав. Судислав же в злато пременися, рекше много злата дав избавися. Володислава оковавше ведоша в Угры... Яволоду же и Ярополку, брату его, бежавшю в Пересопницу к Мьстиславу, възведоша Мьстислава, и прииде Мьстислав с ними к Бозку (Бужску). Глеб же Потковичь избеже из Бозку и Станиславичь Иванко, и брат его Збыслав прибегоша в Галичь, поведающе рать и вступление Галичан. Княгини жь Романова с сыном своим Данилом и с Вячеславом Толстым бежа в Угры, а Василько с Мирославом еха в Белзь. Времени же минувшю, Король спеаше рать велику. В то жь лето прииде Лестко, убежен Олександром (Олександр же хотя зла Романовичема) и приа Белз, и дасть Олександру; а Бояре не изневеришась, но идоша вси с Князем Василкомь в Каменец. Король же пусти Володислава... и иде на Галичь. Ставше же в монастыри Лелесове, неверный же Бояре хотеша его убита, и убиша же жену его; а шюрин его одва утече: Патриарх Явлейский (Яврейский или Рабский Епископ?) и мнози Немца избиты быша; а друзии разбегошась. Мятежю жь бывшю, Королевы не могшю войны учинити за беззаконие их». (Сие известие важно для Истории Венгерской, в которой убиение Королевы Гертруды в 1213 году есть случай темный: см. Прая Ann. Reg. Hung. кн. Ill, стр. 201. Свидетельство одного современного Летописца, приводимое Праем, доказывает истину нашего. «Regina Gertrudis
Hungarorum [Венгерская королева Гертруда], говорит он, sponso expeditionem contra Ruthenos movente, a Comite quodam Petro trucidatur [eo время похода мужа против Россиян была убита некиим боярином Петром]). «Володиславу ехавшю наперед с всеми Галичаны, Мьстислав бо (Немый), уведав Королеву рать велику, избеже из Галича. Володислав же еха в Галичь, и вкняжися, седе на столе (без сомнения, по воле Короля: ибо увидим ниже, что у Владислава было Венгерское войско, и что Андрей хотел мстить Герцогу Лешку за нападение на сего Правителя Галиции). Данил же отъиде с матерью в Ляхы, отпросився от Короля. Лестко же прия Данила с великою честию и оттуду иде в Каменец с матерью. Брат же его Василко и Бояре сретоша и с великого радостию. В та же лета княжаше Всеволод в Кыеве Святославичь, имеа велику любовь к детям Романов. Потом же Мьстислав Пересопницкий, посадив Лестъка, пойде в Галичь». (Не весьма ясно: то ли, что Мстислав Немый уступил Пересопницу Герцогу Лешку, или признал себя его подручником? Слово посадив не есть ли здесь описка вместо другого?) «Лестько жь поя Данила с Каменца, а Олександра из Володимеря, а Всеволода (Александрова брата) из Белза... Беша бо вой Даниловы болшии и креплыиии, Бояре Велииии отца его вси у него. Видев бо Лестько се, поча имети любовь велику к Данилу и брату его. Затворивша же ся Ярополк и Яволод в Галичи, а Володислав вынде с Угры и Чехи своими, и събра вся Галичаны, и прииде на реку Бобръку... и Лестько посла на него Ляхы, а от Данила Мирослава и Демиана, а от Мьстислава Глеб Зеремеевичь, и Прокопьевичь Юрья. Бывши жь сечи велице, одолеша Ляхове и Русь. Данилу же тогда детску сущю... а Володислав бежа... Потом же Лестко не може приати Галича. .. воева около Теребовля и Моклекова и Збаряжа, и Быковец взят бысть Ляхы и Русью... и въротися в Ляхы. Потом же Данило и Василко Лестьковою помощью приаста Тихомль и Перемыль от Александра, и княжаста с матерью в нем, а на Володимерь зряща: се ли, ово ли Вълодимерь будеть наю!.. Потом же Король пойде на Лестька. Данилови же у Лестька сущю, Лестько посла Лестича и Пакослава Воеводу (об нем упоминает Длугош) рекый: не есть лепо Боярину княжити в Галичи, но пойми дщерь мою за сына своего Коломана и посади его в Галичи. Хлюби жь Король совет Пакославлъ, и сняся с Лестком в Зпиши, и поя дщерь его за сына своего, и послал и я Вълодислава в Галичи, и заточи, и в том заточении умре... Король же посади сына в Галичи, а Лестькови да Перемышль, а Пакославу Любачев. Пакослав бо бе приатель Романовой и детем ее. Съветом же Пакославлим Лестко посла к Александровы, река: дай Володимерь Романовичема; оному жь не давшю, Лестко жь посади Романовича в Володимери», и проч. Как мы сказали в Истории. — По хронологии Ипатьевского списка (см. Т. III, примеч. 113), Король Венгерский приходил в Галич в 1209 году, Даниил уехал к брату в Каменец в 1210, а сел на Владимирском престоле в 1211.
(177) См. Райнальд. Annales Ecclesiastici, Т. XIII, стр. 236. Noverit igitur Sanctitas Vestra [узнайте ваше святейшество], пишет Король, quod Halicienses I ’rincipes et populus, nostras ditioni subiecti, humiliter a nobis postularunt, ut filium nostrum Colomanum ipsis in Regem prasficeremus in imitate et obedientia sacrosanct* Roman* Ecclesi* perseveraturis in posterum, salvo tamen eo, quod fas illis sit, a ritu proprio non decedere. Verum ne tam expediens nobis et vobis illorum propositum ex dilatione sustineat impedimentum, quod quidem multis ex causis accidere posse constat, si legatum ad hoc exequendum a latere vestro destinatum praestolamur, a Sanct. hstra postulamus, quatenus venerabili in Christo patri nostro Strigoniensi Archiepiscopo detis in mandatis, ut apostolica fretus auctoritate dictum lilium nostrum eis in Regem inungat, et sacramentum super obedientia sacrosauct* Roman* Ecclesiae exhibenda ad eodem recipiat [что Галицийские князья и народ, покорившись нашей власти, смиренно просят, чтобы мы посадили королем сына нашего Коломана и, обещая сохранять единение
и послушание святой Римской церкви, просят, чтобы им было дозволено не отступать от древних обрядов. Чтобы столь благоприятное и для вас и для нас предложение их из-за отсрочки не потерпело препятствий, которые, как известно, могут произойти от разных причин, если мы станем ожидать посла утвержденного вами для совершения этого, мы просим ваше святеишество, чтобы архиепископ Стригонский, досточтимый отец наш во Христе, своей апостольской властью помазал нашего сына на царство и принял от него клятву в повиновении святой Римской церкви]. Король боялся, чтобы доброе расположение Галичан не переменилось!
Длугош пишет, что Коломана венчал Царским венцом Епископ Краковский Кадлубек, приехавший с невестою его в Галич; но Папа Гонорий в грамоте своей, писанной к Андрею в 1222 году, говорит о Градском (или Стриговском) Архиепископе: per venerabilem fratrem nostrum, Strigoniensem Archiepiscopum auctoritate Sedis Apostolicae coronato (Коломану) in Regem [венчанному на царство досточтимым братом нашим, Стригонским архиепископом апостольской церкви]: см. Райнальд. Ann. Eccl. Т. XIII, стр. 324. В наших летописях (см. Воскресенск. II, 156): «В лето 6722 (1214) Король Угорьскый посади сына своего в Галичи, а Епископа и Попы изгна из церъкви, а свои Попы приведе Латыньские на службу». Бракосочетание и коронование Андреева сына совершилось, может быть, года через два. В рукописном харатейном житии Св. Саломеи, которое находилось в Залуцкой библиотеке, сказано, что сия Княжна не имела еще тогда и трех лет от рождения (см. Наруш. Hist. Nar. Polsk. IV, 185).
(178) Сие злодеяние совершилось по Новогород. Лет. в 1218 году, а по харатейным в 1217, Июня 20, когда Георгий Всеволодович уже княжил в Суздале. «Снемшимся им всем на Исадех на поряд: Изяслав, Кюр Михаил, Ростислав, Святослав, Глеб, Роман. Ингвар же не успе приехати: не бе бо приспело еще время его... Глеб изнаряди свои слуги и поганых Половец и скры я в полстнице (в постельном шатре) близ шатра, в нем же бе им пити», и проч. Недалеко от Рязани есть селение Исады. Впрочем, так назывались и пристани (см. Т. IV, примеч. 355). Татищев говорит о долговременной болезни и смерти Романа Глебовича Рязанского.
(179) «В лето 6726 (1218) Вел. Князь Костянтин, Майя в 6 день, заложи церковь камену на торговищи в Володимери, Вздвиженье Креста; того же лета и свершена Сент, в 14 день... В то же лето приде Епископ Полотскый из Царяграда к Вел. Князю в Володимерь, ведый его любовь и желанье до всего божественного, церковного строенья, до св. икон и мощии святых, и до всего душеполезного пути, ведущего в жизнь вечную, и принесе ему етеру (некую: см. Кормч. Кн. гл. 46, л. 50 на об.), часть от Страстий, яже нас ради Христос от Иудей претерпев, и мощи Св. Логина Сотника, его руце обе, и мощи Св. Марыи Магдалины. Костянтин же с радостию великою створи праздьньство светло о приходе их, и постави и у Възнесенья в монастыри перед Золотыми вороты... И на память Мученика Логина повеле Князь, по отпетьи заутрени, от Св. Богородицы Сборные и от Св. Дмитрия ити всему народу, с кресты Епископу со всем Клиросом, и сам Князь с своими благородными сынъми и со всеми Боляры идоша к Св. Вьзнесенью. Взят же Епископ на главу свою святую ту раку, в ней же бе положено святое то сокровище, и тако възвратишася в град, и идоша к Св. Дмитрию, поюще и славяще Господа, и ту целова Епископ и Князь и вси правовернии человецы... Того жь лета священа бысть церквы (церковь) Св. Мученику Бориса и Глеба Ростове Епископом Кирилом Авг. в 25 день, ту сущю В. К. Костянтину с благородными детми, Василком и Всеволодом и Володимером и со всеми Боляры, и створи пир, и учреди люди, и многу милостыню створи: так бо бе обычай того блаженного Князя». — Татищев пишет, что Епископ Полоцкий привез к Константину часть креста Господня, и что Вел. Князь вделал оную в большой золотой крест, хранящийся ныне в Московском Успенском Соборе.
Константин преставился в 7 часу дня. Васильку было тогда девять лет, а Всеволоду десять от рождения. Татищев заставляет умирающего Константина говорить длинную речь о суете мира, должностях Князя, и проч., сказывая, что он написал сию речь на свитке и вручил дядьке Василькову, Никанору, а для меншого сына, Владимира, бывшего на руках у мамки, назначил Белоозеро.
О характере Константина: «Не опечаляя никого же, но всех умудряя духовными беседами; часто бо чтяше книгы с прилежаньем, и творяше все по писаному. Одаровал бе Бог его кротостью Давидовою, мудростью Соломонею». Татищев вымыслил, что Константин отказал свою библиотеку Владимирскому училищу; что он дорогою ценою купил многие Греческие книги для перевода на Русский язык, и сам описывал дела древних
Князей; что Патриархи обыкновенно дарили его книгами, коих было у него более тысячи, и проч. Супруга Константинова скончалась в 1221 году,
(180) «Новгородци же послашася Смольнску по Святослава по Ростиславиия, и приде в Новгород Авг. в 1»; не Ростиславич, а Мстиславич, сын Мстислава Романовича Киевского (см. Т. III, примеч. 181).
Далее: «И бысть на зиму, побеже Матей Душильцевиць, связав Моисеиця бириць (бирючь) Ябедниць. Новгородци же угонивше его, яша и ведоша на Городище, и въиде (вниде) лжа в город: выдал Твьрдислав Князю Матея, и взвониша у Св. Николы Ониполовици (за рекою живущие) церес (чрез) ночь, а Неревьскый Кончь (конец) у Святых 40 также, копяче людье на Твьрдислава. И бысть заутра, пусти Князь Матея, учюв гьлку (галку, шум), и поидоша Ониполовици изодетии в брънях, а Неревляне такожь, а Загородци не всташа ни по сих, н зряху перезора... И пойде (Твердислав) с Людинем Концем и с Прусы, и бысть сеця у городных ворот и побегоша на он пол, а друзии в Конць, и мост переметаша; и переехаша Ониполовици в лодьях, и поидоша силою... Убиша муж Прус, а Концян (из жителей Людина Конца) другый, а оных половиць Ивана Душильцевиця, брат Матеев; а в Неревскем Конци Кснятина Прокопииниця, иных 6 муж, и раненых много обоих. Бысть же се м. Генв. в 27».
(181) «Приела Вел. Князь Мстислав Романовиць из Кыева сын свой Всеволод, рече: приимите собе Всеволода, а Святослав старейшего пустите к мне».
(182) «Пойде тоя зимы Сьмьюн Емин в 4 стех на Тоймокары, и не спусти их Гюрги ни Яр ослав сквозь свою землю, и придоша Новугороду в лодьях, и ста по полю шатры на зло, и замыслиша, Твьрдислав и Якун Тысячскый заела к Гюрпо, не пусти их туда — то есть, вздумали, что Посадник и Тысячский дали совет Георгию не пускать их — и взвадиша город. Тъгда отъяша Посадничьство у Твьрдислава, и даша Смену Борисовицю, и Тысяцское у Якуна и даша Семьюну Емину». Тоймокарами называлось место в окрестности рек Нижней и Верхней Тоймы, впадающих в Двину близ границ Архангельской и Вологодской uубернии.
Новогородцы вторично выбрали Твердислава в Посадники через несколько месяцев, возвратясь от Пертуева или Пернау (см. ниже).
Далее: «Того же лета (в 1220 году) иде Всеволод в Смольнск с своим орудием (за своим делом). Той же зимы приде из Смольнска на Тържьк, и вложи (Диавол) Князю грех в сердци, гнев до Твьрдислава, и без вины... И скопишася о нем Прус и Людин Конець и Загородци... и урядивше на 5 пълков... Приела (Всеволод) Владыку Митрофана со всеми добрыми повестьми, и сведе и Владыка в любьвь, и крест целова Князь и Твьрдислав». Далее о сем Посаднике: «Не мочьн бо бе; и даша Посадничество Иванку Дмитровицю. В той же немочи пребы 7 недель, и прия и больше немочь, и утаився жене и детий и всей братии, иде к Св. Богородице в Аркажь манастырь и пострижеся Февраря в 8 день (в 1221 году). Тогда и жена в друзем монастыри пострижеся у Св. Варвары».
(183) «Приде (в 1218 году) из Володимеря Архиеп. Митрофан, и провадиша и Новгородци к Св. Богородици Благовещению... Иде (в 1219 году) Антон Арх. Нов. на Тържьк. Новгородци же введоша Арх. Митрофана в двор опять на стол... Антоний же пойде в Новгород к Св. Спасу в Нередицях... И пустиша (Князь и народ) с нима Цьрньця Васияна Попа, а другого Попа Бориса».
(184) «Иде Всеволод (в 1219 году) с Новгородци к Пертуеву, и устретоша стороже Немци, Литва, Либь (Ливь), и бишася, и пособи Бог Новгородцем». См. Liefland. Chronik, I, 139. Кельх в своей Истории (стр. 59) говорит, что Россияне одержали победу.
(185) См. Воскр. Лет. I, 26. Там же: «того же лета (в 1219) Ингвар (внук Глебов) приела к Вел. Князю Георгию и к Ярославу помощи прося щи на Половци, и посласта к нему полки своя, и иде с ними на Половци. Они же бежаша, а кои не уйдоша, и тех избиша».;
(186) См. Воскресен. Лет. II, 169. Сие было в 1219 году. Татищев хотел поправить летописи и говорит, что Болгары воевали тогда не Россиян, а Югров, и взяли их город Унжу (вместо Устюга).
Летописец о великом граде Устюге (находящийся в Вологодской Епископской библиотеке) согласно с местным преданием говорит: «Оный древний город Гледен от нынешнего, в Черном Прилуке стоящего града Устюга расстоянием вниз по реке Сухоне яко три версты, до монастыря Живоначальные Троицы, а от монастыря до тоя горы Гледена чрез пахотные поля яко едина верста. Гора оная того ради и нарицается Гледень, что с поверхности ее на все окрестные страны смотреть {глядеть) удобно». Древние жители Устюга переселились на нынешнее место для того, что река Юг (по словам Сочинителя) начала подрывать гору. В житии Св. Иоанна Устюжского (см. Пролог. Мая 29) сказано, что сей город был некогда там, где село Пухово на берегу Сухоны. — О Князьях Устюжских см. в Новогородск. Лет. стр. 176
Первобытные обитатели Вологодской и Архангельской Губернии обыкновенно называются в наших летописях Заволоческою Чудью. Откуда же пришли Россияне в У:тюг, из Новогородской или Суздальской области, и кто основал сей город, они или Чудь, не знаем. Здесь в первый раз об нем упоминается. Устюг зависел тогда от Великого Князя Суздальского: ибо жители его (см. Т. III, примеч. 187) составляли часть Георгиева войска; а после от Ростовского (см. Т. IV, примеч. 183 и 201). — Древнейший из Устюжских Святых, коих житие описано в Прологе, есть пР окопий Юродивый, умерший в 1303 году, купец Немецкий, принявший в Новегороде Веру Греческую (см. Прол. Июля 8); но в рукописных Святцах именуются еще Иоанн Праведник и супруга его Мария, начальники древнего Устюга (погребенные у церкви Вознесения на посаде), также преподобный Киприан, строитель Архангельского монастыря, которые жили гораздо прежде. О Киприане сказано в Устюжском Летописце следующее: «При державе благоверного Вел. Князя Константина Всеволодовича Ростовского, Устюжского уезда Двинской трети, Угтюжской волости некто земле делатель, презрев красная мира сего, восприял на ся Св. Монашеский образ, и наречеся Киприан. Сей во граде Устюге Великом, по желанию граждан убежден создати святую обитель в удобном месте, изобрел место при езерах за Острожною осыпью, где и поставил себе сперва малую келейцу; а потом в лето 6720 (следственно, он избрал Монашеское житие еще при Всеволоде III, который скончался в сем году) начал созидати обитель во имя Введения Богоматери и Св. Архистратига Михаила. Таковое его богоугодное дело видевше граждане, многая от иждивений своих на сооружение Св. обители приносили, а некоторые и жительство свое начали оттоле с ним вкупе препровождати. Он же все свое наследственное имение, села, деревни, пашенную и непашенную землю, приложил к тому... И наречен бысть начальник тоя Св. обители. — В лето от Р. X. 1276, Сент, в 29 день, в Субботу (разве 26 Сентября, или не в тот год) в 6 часу дни преставися сей Архангельского монастыря начальник, Монах Киприан, и погребен в том же монастыри, близ Св. врат, а по времени над гробом его создана каменная церковь во имя Преполовения Господня; гроб же его внутрь церкви за левым крылосом при стене, и над ним устроена гробница, которая и доныне всеми видима». — Татищев уверял нас, что
Устюг в XIII веке еще принадлежал Югре; но Югра была за Каменным Поясом (см. Т. I, примеч. 73).
(187) «Идоша ко Унжи: Унжане же отбишась от них» (Воскр. II, 169). Место, ныне именуемое посад Старая Унжа, находится в Костромской губернии на берегу реки сего имени.
Святослав ходил на Болгаров в 1220 году. В харатейных сей поход описан кратко. В Воскресенской: «Князь Великий Юрьи посла с ним (Святославом) плъкы своя, а Воеводство приказа Еремею Глебовичю; а Ярослав посла своя полкы из Переяславля, а Василькови Костянтиновичю повеле Юрьи послати своя полкы: он же из Ростова полк посла, а другий со Устюга ня връх Камы. Посла же и к Муромским Князем, веля им послати сыны своя; и посла Давид сына своего Святослава, а Юрьи Ольга, и спяшася вси на Волзе на усть Оки, в насадех и в лодиях, и оттоле поидоша вниз, и бывшим им на Исадех против Ошлюи (в харат. Ошела), выдоша на берег. Изряди Святослав полъкы своя: Ростовскый на правой руце, а Переславьской по левой, а сам ста с Муромскими Князи посреди; а ин полък остави у лодей. Сами же поидоша от берега к лесу, и прошедшим им лес, выидоша на поля
ко граду. Усретоша их Болгаре со Князем своим на конех... пустиша по стреле... и побегоша... По тому валу (Болгары) рыщуще из заткания (забора) биахуся... Не могуще терпети дыма и зноя, паче же безъводиа, и отступиша (Россияне), и седоша опочивати от многого труда». Татищев хвалит Охотина, мужественного Дворянина Василькова, брата его Вавила и проч. Сей город Ошел, находившийся недалеко от устья Камы, был взят и сожжен Июля 15.
Далее: «Бывшу ж ему (Святославу) у лодей, и воста буря с дождем, яко же и лодиям возместись... и прииде Князь в заветрие на остров (ниже по Волге)... и на ночь облеже; на утрие ту обедавше, поидоша прочь вверх по Волзе. Слышавше Болгары в Великом граде и в иных, яко Ошел взят... и приидоша на брегь (к Исадам). Повеле (Святослав) воем оболочитись во брони и стяги наволочити, и наряди полкы в насадех и пойде полк по полце бьюще в бубны, и в трубы и в сопели (в Никонов, в сурны)... Болгари же идуще по брегу... и покивающе главами своими, и стоняще сердце их, и смежающе очи свои. Святослав же минув Исады и ста на усть Камы, и ту прииде к нему Воислав Добрыничь и Ростовци и Устьюжане со множеством полона... взяша много городов (по Каме), и пожгоша все, а люди иссекоша». Далее: «Посла Святослав весть пред собою к Юрью, и дошед Городца, выиде из лодей и пойде к Володимерю на конех... Юрьи срете и у Боголюбова на реке Сурамле (Нерли?) и со сыном своим Всеволодом... Многы дасть дары златом и сребром и порты, и кони, и оружием, аксамиты и павалоками и белью». Татищев пишет, что Святослав в городе своем Юрьеве от имения Болгарского построил каменную церковь Св. Георгия.
Далее: «На ту же зиму Болгаре прислаша послы. .. и начат ( Георгий) наряжатися на них, и посла в Ростов по Василька Костянт. и повеле ему ити на Городец, а сам пойде же; и бывшу ему на Омуту, и ту приходиша друзии поели Болг... он же отпусти их прочь... а Болгарстии поели сказаша своим, яко Князь Юрьи на Городци, а мира не дасть. Они же убояшася и послаша к нему третий посол... и прият их мольбу... и управишась по прежнему миру, яко же было при отце его и при деде».
(188) По харатейным Новгород Нижний заложен в 1221 году. Татищев пишет, что на сем месте находился прежде Болгарский город, разоренный Россиянами.
(189) В Воскресен. II, 174: «тое же зимы (в 1220 году) приходиша Литва и воеваша волость Черниговскую. Мстислав же Святославичь (брат Всеволода Чермного) гони по них и изби всех, полон отъять».
В Волынск. Лет.: «Мьстислав же пойде на Галичь советом Лесьтковым. Галичане ж вси и Судислав (один из Вельмож Галицких) послашась по Данила. Данило жь не утяже (не успел) въехати, а Бенедикт (тиран, о коем говорено было выше) бежа в Угры с Судиславом; а Мьстислав седе в Галичи». О Коломане ни слова: вероятно, что он был в Венгрии. Длугош пишет, что Коломан ушел тогда из Галича вместе с Епископом Краковским, Викентием Кадлубеком, и с Канцлером Лешка Белого, Ивоном; но именитые чиновники Польские не могли быть в сие время у сына Андреева, ибо Лешко находился в ссоре с Андреем. Нарушевич справедливее говорит о бегстве Кадлубека уже по разбитии Венгерского Воеводы, Фильния. — Первый поход Мстислава в Галич был в 1219 году.
(190) В Волынск. Лет.: «Поя у него (Мстислава) Данил дъщерь, именем Анну... Еха Данил к Мьстиславу в Галичь, рекий на Лестко, яко отчину мою дръжит. Оному вещавшю: сыну! за пръвую любовь не могу нань въетати, а налезе собе другы (сыщи себе иных помощников)... Данило же еха с братом и прия Берестий, и Угровеск, и Верещин, и Столпье, и Комов, и всю Украйну. (Все упомянутые места находятся за Бугом в Галиции, близ Урзулина, Забина и проч.). Лестко жь велик гнев имеа на Данила. Весне жь бывши, Ляхове воеваша по Бугу. Посла Данил Гаврила Душиловича и Семена Олуевича, Василка Гавриловича, и бишась до Сухое Дорогве, и колодникы изымаша, и воротишась с честию. Тогда же Клим убиен бысть Христиничь, един от всех его вой, его же крест и доныне стоит на Сухой Дорогве. Ляхы же многы избиша, и гнаша до рекы Вепря... Лестко же посла к Королеви... Король же посла вой много и Лестко, и приидоша к Перемышлю. Аронови же тогда Тысящю дръжащю в Перемышли, и збеже пред ними. Мьстислав бо бе с всеми Князи Рускыми и Чернеговскыми, и посла Дмитра, Мирослава и Михалка Глебовича к Городку: Городок бо бе отложился: бяху в нем людие Судиславли; и Дмитрови биющися под городом, приидоша нань Угре и Ляхове, и побежен Дмитр. Тогда же Васил Диак, рекомый Молза, застрелен бысть под городом. Михалка же Скулу убиша, съгонивше на Щирци, а главу его съсекше, трое чепи золотые снята, и принесоша главу его к Коломанови. Мьстиславу же стоащю на Зубръи (реке Збруче?). Дмитр прибеже к нему. Мьстиславу жь не могшю битись с Угры, просяще зятя своего, Данила, и Олександра, да быста затворилися в Галичи... Данил же затворися, а Олександру не смевшю. Тогда же Великаа Княгини Романова въсприа Мнишеский чин. Потом же прииде ратью Коломан... много бою бывшю на Кроваком броду, и паде на ня снег, и не могоша стояти, и идоша за Рогожину на Мстислава и прогнаша из земле. Мстиславу же поведавшю Данилови изыти из града. Данил же изыде с Дмитром Тысяцкым и с Глебом Зьеремеевичем и с Мирославом, и быша противу Толмачю, угони и неверный Витовичь Вълодислав; наворотившеся нань и прогнаша и, и коня от него отъяша. Данил бо бе млад, и виде Глеба Зьеремеевича и Семена Коднинького мужески ездящи, и приеха к нима, укрепляа их; инии же устремилися бяху на бег. Того же дни бишась весь день, олни и до нощи. Тое же нощи увернушась Данил и Глеб Зьеремеевичь, яста Янца. Млад сый (Даниил) и показа мужство свое, и всю нощь бистась. Наутрии же угони Глеб Василевичь: увернув же ся Данил нань, и гна и далей поприща.
Оному же утекшю борзости ради конское... Данилови же единому едущю... онем же не смеющим... донележе въеха к нему Глеб Судиловичь, и Гаврило Иворовичь, и Перенежко... оттуда идоша в поле; бывшю гладу велику, поидоша возы к Плаву на канон Св. Дъмитреа; въземше возы и накормишась изобильно... Приидоша ниже Кучелемина, мысляще перейти Днестр... Приидоша лодии из Олешиа (от устья Днепровского) и приехаша в них на Днестр, и насытишась рыб и вина. Оттуду же приеха Данил к Мьстиславу... В то же время прислаша Князи Литовские к Великой Княгини Романовой, и к Данилови, и к Василкови, мир дающи. Бяху же имена Князей: се старший Живиньбуд, Довъял, Довьспруик, брат его Мидог, брат Довьялов Великаиль; а Жемоитскыи Князь Эрдивсыь, Выкынтъ Арусковичь, Кинтибуд, Вънибуд, Бутовит, Вижеивь и сын его Вишли, Китений, Пликосов Асебулевичь, Вишимуть, его же уби Миндог и жену его поял и братью его побил, Эдивила, Съпрудейка; а се Князи из Лотвы: Юдъкы, Пукыйкь, Бикши, Ликейкь. Вси мир даша Дан. и Вас. и бе земля покойна. Ляхом же не престающим пакостящим и приведе на ня Литву, и много убийства сътворишась в них. В то жь время выйде Фьиш прегордый (Длугош называет его Attilia Filnia) надеяся обиати землю, потребите море с многыми Угры, рекшю ему: един камень много горнцев избиваешь; а друго слово ему рекше прегордо: острый мечю, борзый коню, многаа Руси... Олександру же отступившю от Данила и от Василка к Лесткови... Прииде Мьстислав с Половци. Изыде же Филя с многыми Угры и Ляхы из Галича, поем Бояре Галицкыи, и Судислава цтя (тестя), и Лазоря и ины; а инии разбегошась, загордел бо ся бе. В то жь время приде Лестко на Данила к Щекареву, бороня ити ему на помощь Мьстиславу... Кондрату же (брату Лешкову) приехавшю мирити Лестка и Данила; познавшю ему лесть Лесткову, и не веле Данилови ехати к Лестку. Филя же строяшеся на брань... остави Коломана в Галичи и създа град на церкви Св. Богородици, яже, не стерпевшю осквернения храма своего, въдасть и в руци Мьстиславу. Бе бо ту с Коломаном Иван Лекин, и Дмитр, и Бот. Половцем же приехати видети рати, и Угром же и Ляхом гонящим я, увернувся Половчин, застрели Уза в око, и спадшю ему с фаря (коня) и взяша тело его и плакашася по нем. Наутрие же, на канон Св. Богородица, прииде Мьстислав рано на гордого Филю... и бысть брань тяжка межи ими, и одоле Мьстислав. Бегающим же Угром и Ляхом, избиено бысть их множество, и ят бысть величавый Филя паробком Добрыниным, его же лживый Жирослав украл бе, и обличену ему бывшю, про него же погуби отчину свою... И победившю Мьстиславу, пойде к Галичю. Бившимся же им о врата граднаа, и възбегоша на комары церковные; инии же ужи (на веревках) възвлачишась, а фаре их поимаша: бе бо град сътворен на церкви. Онем же стреляющим и камением мещющим на гражаны, изнемогаху жажею водною... и приехавшю Мьстиславу и вдашась ему, и сведени быша с церкве... Данилови бо приехавшю в мале дружине с Демьяном Тысяцкым; не бе бо приехал в время то... Вси бо Угре и Ляхове убиени быша, а инии яти быша, а инии истопоша; друзии же смерды (крестьянами) избиени быша... Потом же приведоша Судислава к Мьстиславу; оному же не помыслившю о нем зла, но милость ему показавшю; он же обойма нозе его, обещася (в) работе быти ему. Мьстиславу же веровавшю словесем его и почтив его, и Звенигород дасть ему».
В Новогороддск. .лет. сказано: «Пойде К. Мстислав (в 1219 году) и Володимер (Рюрикович) из Кыева к Галицю на Королевиця, и выидоша Галичане противу, и Чехове и Ляхове, и Морава и Угре... и пособи Бог Мстиславу, и в город Галиць въеха, а Королевиця рукама яша и с женою, и взя мир с Королем, а сын его пусти, а сам седе в Галици; а Володимер Рюрикович в Кыеве». — В Пушкин, и в Троицк.: «В лето 6729 (1221) Мстислав Мстиславичь бися с Угрою и победи я... и Королевича я». В Воскресенск. Лет. повторены сии оба известия, с прибавлением: «Тоя же зимы (1219 года) Угри выгнаша Мстислава Мстиславича из Галича, а Королевичь седе в Галиче... Тоя же зимы (в 1220 г.) иде на Галичь Мстислав Романовичи из Киева и Мстислав Мстиславичь из Торчьского, и инии Князи с ними, и с Половци. И Королевичь затворися во граде: они же бишася у града половину дни и разыдошася по земли воевать... и городы и селы пожгоша, и мног полон въземше поидоша». Соображая сии известия с Волынск. Лет., полагаем, что Мстислав в первый раз занял Галич в 1219 году, изгнан Венграми уже в следующем, а победил их и пленил Коломана или в 1220 или 1221 году. — По несправедливому летосчислению Ипатьевского списка Король Венгерский отнял Любачев у Поляков и Мстислав взял Галич в 1212 году, Венгры изгнали его оттуда в 1213, Литовцы заключили мир с Даниилом в 1215, Филя или Фильний пришел в 1217, а Мстислав одержал над ним победу в 1219. — Длугош пишет, что Мстислав, завоевав Галич, ездил веселиться в Киев с братьями; может быть, он тогда посадил Владимира Рюриковича на Киевском престоле; только ненадолго: ибо в 1223 году там опять княжил Мстислав Романович.
(191) Длугош описывает подробности сей битвы (Hist. Polon. I, 606), сказывая, что с Владимиром бежали от Поляков Ростислав Давидович и Ростислав Мстиславич. Татищев, знав Стриковского и Кромера, к их описанию прибавил многие обстоятельства: говорит о посольстве Галичан ко Мстиславу Романовичу, о числе войска, о семнадцати Русских Князьях, о двух конях, убитых под Мстиславом; о смерти Игоря Романовича и Святослава Владимировича: о ранах Мстислава Романовича и Владимира; о 7500 фунт. серебра, назначенных для Коломанова искупления, и проч. Сей Историк представляет главным действующим лицом не Мстислава Мстиславича, а Мстислава Романовича Киевского.
(192) См. Длугоша и Стриковского. Такую же хитрость употребил Изяслав II (см. выше). Длугош I, 607: «О magne lux et victor Mscislae Mscislavice! о fortis accipiter (сокол MO свет великий и победитель Мстислав Мстиславич! О храбрый сокол], и проч.
(193) In Torczsko transimssus [отосланный в Торческ] — без сомнения в Торческ, а не Торжек.
Длугош говорит, что вождь Половецкий Misferwica или Miciewnica был убит под Галичем, и что сии варвары мстили его смерть разоронием окрестностей. — Некоторые из описанных здесь обстоятельств взяты из Длугоша, коего повествование кажется на сей раз достоверным, будучи согласно в главных обстоятельствах с Волынск. Лет. Он без сомнения пользовался какими-нибудь Галицкими известиями.
(194) См. Наруш. Hist. Nar. Pol. IV, 190.
(195) См. Стриковск. Литовскую Хронику и Мехов. Hist. Pol. Ссылаясь на них, Автор Синопсиса пишет о Мстиславе: «венчан бысть от Епископов венцем Царским, его же отбеже Коломан, и оглашен бе Царь и всея России Самодержец».
(196) Сии мирные условия известны нам по грамоте Папы Гонория III, писанной в 1222 году к Андрею Венгерскому (см. Райнальд. Annal. Eccles. XIII, 324, 325). Папа, ответствуя сему Королю, говорит: «Casu sinistro accidit, Regem ipsum (Коломана) cum sponsa sua et pluribus aliis viris nobilibus a tuis hostibus capturari, et tamdiu extra regnum ipsum mancipatos custodi* detineri, donee, necessitate compulsus, cum ipsos aliter liberare non posses, juramento pratstito promisisti, quod filio tuo, tertio genito, concesseris ipsi regnum (Галицию) prarfatum... filiam nobilis viri Mizoslai (Мстислава) matrimonialiter copulares, super quo utique
Apostolic* provisionis suffragium postulasti» [к несчастью, самого короля с женою и многими знатными мужами захватили твои враги, и до тех пор будут держать пленных под стражей, пока не вынудят тебя, поскольку иначе освободить их ты не можешь, поклясться, что уступишь вышеозначенное царство своему третьему сыну, связав его брачными узами с дочерью благородного Мизослава, на что ты просил одобрения апостольской церкви]. Волынск. Лет., не сказав ничего о мире, говорит о браке Мстиславовой дочери (по Ипатьев, списку в 1226 году): «Мьстислав же по съвете лживых Бояр Галицкых въдасть дъщерь
свою меньшую за Королевича Андрея, и дасть ему Перемышль». Но сей город был отдан еще жениху, а не супругу, ибо сам Летописец прибавляет ниже: «Судислав рече (Мстиславу): Княже! дай дъщерь свою обрученную за Королевича, и дай ему Галичь; не можешь бо дръжати сам, а Бояре не хотять тебе. Оному жь не хотящю дата Королевичю, но паче хотя дата Данилови: Глебови же Зьеремеевичю и Судиславу претяща ему дата Данилови, реста бо ему: аже даси Королевичю, тогда въсхощеши и можеши взята под ним; даси ли Данилови, в векы не твой будеть Галичь... Галичаном бо хотящим Данила... Мьстислав же дасть Галичь Королевичю». Сие было уже после Калкской битвы с Татарами в 1224 году; но Мстислав единственно исполHWI тогда договор прежний (как видно из письма Гонориева), заключенный в 1221 году. Длугош пишет, что Венгерский Королевич, по условию, через три года получил Галицкое Княжение. Сей Историк не знал третьего сына Королевского, Андрея, и думал, что Мстиславова дочь, которую он называет Мариею (а другие Еленою: см. Гебгарди Gesch. des R. Hung. II, 91) вышла за Белу, и что Мстислав возвратил Галичь Коломану.
(197) В письме Гонория (см. выше): «Regi, nato suo secundo genito (Коломану) ad Regnum Gallitis sibi datum per venerabilem fratrem nostrum, Strigoniensem Archi-Episcopum, auctoritate Sedis Apostolicae coronato in Regem» [королю, нашему любезному сыну, венчанному на царство в Галиции досточтимым братом нашим Стригонским архиепископом властью апостольской церкви]. О первой невесте Андреевой, Царевне Армейской, см. Пр ая Annal. Reg. Hung. Ill, 216. Далее говорит Папа: «Cum enim, sicul accepimus, praefatus filius tuus et filia supra dicti Mizoslai in minori existant constituti state, antequam ad nubiles annos perveniant, tibi cautius et consultius provided polerit in hoc casu» [поскольку, как мы узнали, сын твой и дочь вышеназванного Мстислава еще слишком молоды, разумнее и безопаснее для тебя заранее обдумать это дело, пока они не достигнут брачного возраста], и проч.
(198) В Волынск. Лет.: «Александр сътвори мир с Лестком и с Коломаном, и с Филею, Романовичема не престааша хотя зла; по побеждении же Мьстиславли и по Литовском воевании на Ляхы сътвори мир Лестко с Даниилом и Василком, и Дръжиславом Абрамовичем, и Творианом Вътиховичем (вероятно, послами Мстислава), а Романовича сътвориста мир с Демьяном Тысяцкым, и отступи Лестко от Александра... В Субботу на ночь попленено бысть около Белза и около Нервна Данилом и Василком... Боярин Боярина пленивши, смерд смерда, град града, яко же не оставитися ни единой веси не плененной... не оставлъшюся камени на камени. Сию же наречют Белжане злу нощь', сиа бо нощь злу игру им сыгра... Мьстиславу же рекшю: пожалуй брата Олександра — и Данил воротись в Володимерь, отъиде от Белза». В Червене княжил брат Александров, Всеволод Всеволодович. По летосчислению Ипатьевск. списка Александр заключил мир с Даниилом в 1221 году.
Длугош пишет, что Российские Князья, победив Венгров, вместе с Литовцами тревожили набегами области Герцога Лешка; что Судислав, Кастеллан Сендомирский, разбил их войско и пленил Князя Святослава Мстаславича с другими четырмя Князьями, Георгием, Ярославом, Владимиром и Константином, после освобожденными; что брат Лешков, Конрад Мазовский или Мазовецкий Герцог, женился на дочери Святослава Мстаславича. Тот же Историк говорит в другом месте, что Лешко велел умертвить Святослава вместе с четырмя знатнейшими Российскими Воеводами. Чему верить?
(199) Может быть, получив от него некоторые места в Галиции восточной (см. ниже).
(200) «Показаша (в 1221 г.) Новгородцы путь Всеволоду: не хочем тебе; пойди, камо хочеши. Иде к отцеви в Русь. В лето 6730 (1222) послаша Владыку Митрофана и Посадника Иванка Володимерю... И вда им (Георгий) Всеволода (сына своего) на всей воли Новгородстей, и одари (послов) без числа». См. Liefl. Chr. 1,140,148,158, 170, 176, 177. «Не гнев ли Богоматери» — говорит сей Летописец — «был причиною того, что Князя Новогородского (Всеволода Мстиславича), опустошителя Ливонии, изгнали подданные с бесчестием, а преемника его убили Татары?» Думаю, что сочинитель говорит о Святославе, брате Георгиевом. Владимир Псковский ограбил тогда дом Священника Алобранда (см. выше). Ярослав, сын Владимира Псковского, назван в Liefl. Chr. Герцеславом. — Латыши
и ныне именуют Венден Кесис и Цесис, Zehsis. Ливонский Летописец и здесь в означении времени отстает от нашего четырьмя годами.
(201) «Воеваша Литва около Торопця и гонися по них Ярослав с Новгородци до Всята (Усвята), и не угони их».
(202) См. Маллета Hist, de Dannemarc, III, 395—401. Ревель основан в 1218 или 1219 г. Там был прежде замок Линданиссе: Датчане разрушили его. Прежде вся сия область называлась Ревелем. От чего произошло Русское имя Колываня, не знаю: оно должно быть Чудского языка.
(203) Liefl. Chr. I, 160, 180, 189. Шведский Король Иоанн около 1220 году пристал к берегам Эстонии — той части ее, которая называлась Роталиею, против острова Эзеля, и где доныне один погост называется Rotel. Оставив войско в замке Леале, Король возвратился в Швецию. — Поход Россиян к Колываню или Ревелю был по нашей летописи в 1223, а по Ливонской в 1222 году.
(204) «Пойде Князь (в 1223) Ярослав с Княгынею и с детьми Переяславлю: Новгородци же кланяхуться ему: не ходи, Княже! он же пойде по своей воли».
(205) Liefl. Chr. I, 64, 189, 191, 193, 196. Сей Летописец рассказывает, что Вячко (Viesceka), начальствуя в Кукенойсе, был пленен Рыцарями, но освобожден Епископом в 1206 году; а после ограбил, умертвил многих Немцев, и боясь мести, ушел в Россию. В Новогородской летописи (стр. 36) еще под 1167 годом упоминается о Князе Вячке, том или другом (см. Т. II, примеч. 418). — Сами Немцы укрепили замок Юрьевский.
(206) Видя, что неприятель со всех сторон вломился в замок, Россияне прыгали вниз со стен и хотели открыть себе путь сквозь Немецкое войско, но все легли на месте. В Новогородск. Лет. сказано только: «убиша Князя Вячка Немци в Воргеве, а город взяша» (в 1224 году, а по Ливонской летописи в 1223). Татищев вымыслил обман Немцев, и пр.
(207) Liefl. Chr. I, 201.
(208) «В то же лето (1224) по грехом нашим не то ся зло створи: выеха Федор Посадник с Рушаны и бися с Литвою, и згониша Рушан с конь, и много конев отъяша, и убиша Домажира Търлиниця и сын его; а Рушан Богшю, а иных много, а других по лесу разгониша».
Маловажные происшествия описанного нами времени суть следующие:
В 1212 году, Мая 23, были постриги у Константина Всеволодовича сыновьям его, Васильку и Всеволоду. Многие люди (см. Воскресен. Лет.) умерли от голода; другие ели мясо в посты. — В 1213, Апр. 25, Константин заложил в Ростове церковь Богоматери на месте упадшей. Окт. 23 родился у Георгия сын Всеволод-Димитрий. — В 1214 у Константина родился сын Владимир-Димитрий. Константин заложил в Ростове на дворе своем церковь Бориса и Глеба. 25 Марта было знамение: «в полутра над солнцем явися месяц, и поча плнитись (наполняться) вборзе, и не дойде луны своея плънения яко за 3 дни,
и найде наню облак чръмен и стоя над луною мало, и соступи, и бысть опять месяц мал, и почася опять полнити. Сеже бысть четверицею, и потом не бысть ничтоже». Июня 4 в Владимире сгорело 200 дворов и 4 церкви. — В 1215 Февр. 1, в Неделю Сыропустную, был гром в Новегороде после заутрени и летал змий. Константин основал в Ярославле на своем дворе каменную церковь Успения. — В 1216 преставился Ростовский Епископ Пахомий и погребен в церкви Богоматери: муж добродетельный, исполненный книжного учения; прежде монашествовал в Печерском монастыре 5 лет, и был в обители Св. Петра Игуменом 13 лет. Владимирский Епископ Симон погребал его. Константин заложил в Ярославле каменную церковь и монастырь Св. Преображения. Поставлен Епископом Ростову Кирилл, Черноризец Суздальской обители Св. Димитрия. Новогородцы сменили Посадника Юрья Ивановича и выбрали Твердислава Михалковича. — В 1217 Мая 31 сделался пожар в Новегороде от печи или кухни Ивана Ярышевича и весь Пол (часть города) с утра до уденъя (прежде полудня?) обратился в пепел: некоторые люди ушли с имением в каменные церкви и там сгорели; 15 церквей, и в том числе Варяжская, со множеством товаров были жертвою пламени; у каменных храмов обгорели верхи и притворы. — В 1218 Новогородский Архиепископ Антоний заложил каменную церковь в монастыре Св. Варвары. — В 1219 Твердислав и Феодор заложили в Новегороде каменную церковь Св. Михаила, а другую маленькую деревянную, во имя Свв. Отроков, срубленную в 4 дни. Родился у Ярослава Всеволодовича сын Феодор. Владимирский Епископ Симон святил великим священием церковь в монастыре Рождества Богоматери Сент. 7 при Князе Георгии, сыне его Всеволоде и брате Ярославе. Игуменом там был Митрофан. — В 1220 преставился в Киеве Российский
Митрополит Матфей, Авг. 19. — В 1221, Июня 23, сгорел почти весь город Ярославль и 17 церквей; но дворец Княжеский уцелел (в летописи сказано: «молитвою доброго Костянтина»). — В 1222 Великий Князь Георгий заложил в Суздале новую церковь Богоматери, сломав старую, построенную Мономахом и Епископом южного Переяславля, Ефремом. — В 1223 скончался Новогородский Архиепископ Митрофан Июля 3, и погребен в Софийском притворе. Граждане в тот же день ввели в дом Святительский Хутынского Монаха, Арсения, человека добродетельного. (По Никон. Лет. Новогородцы ходили на
Чудь и возвратились с великим уроном).
Татищев под годом 1217, ссылаясь на летопись Еропкина, рассказывает следующую повесть, которую предлагаем здесь в сокращении:
«Борис Давидовичь, Князь Полоцкий, женился вторым браком на Святохне, дочери Померанского Князя Казимира, прекрасной и хитрой, которая хотя и долженствовала принять закон Греческий, однако ж держала при себе Священника Латинского. Имея сына, именем Владимира или Войцеха, она ненавидела пасынков, Василька и Вячка, и через Вельмож внушила им мысль проситься у отца в Двинскую область. Борис отпустил их с сожалением; а мачиха, пользуясь отсутствием молодых, добрых Князей, начала гнать преданных им Бояр и возводить своих единоземцев на степень вышних чинов государственных. Недовольный народ требовал изгнания чужестранцев и возвращения старших сыновей Борисовых. Тогда Святохна от имени Тысячского Симеона, Посадника Воина и Ключника Добрыни, ее главных врагов, сочинила письмо к пасынкам, убеждая их свергнуть отца с престола, казнить мачиху и меньшого брата, Владимира. Сие письмо было вручено легковерному Князю Борису. Призвали обвиняемых Бояр: они клялися в своей невинности, и говорили, что Святохна по злобе вымыслила на них столь гнусную клевету. Единоземцы Святохнины злодейски умертвили их, объявив в городе, что Посадник и Тысячский хотели убить Князя с Княгинею. Многие поверили; но Василько Борисович нашел способ обличить клевету злой мачихи. В день Спаса народ восстал при звуке Вечевого колокола, взял Святохну под стражу, умертвил или изгнал всех Поморян, и не сделав никакого зла Князю Борису, отправил Вельмож за его сыном, Васильком». — Я не нашел о том ни слова в летописях.
(209) См. стр. 22 И. Г. Р. и год 1133. Изяслав Мстиславич ездил в Смоленск, чтобы взять с тамошнего Владетеля дары для Великого Князя: сии дары были обыкновенною данью.
(210) См. Т. II, стр. 71.
(211) В сем смысле Рязанские, Тверские, иногда Смоленские и Черниговские именовались Великими, а не Местными, как сказал Болтин. Последнее название принадлежит новейшим временам.
Князь Местный значил то же, что Поместный; он был ниже Цельного или Владетельного.
(212) Города Слуцк, Мозырь и другие на берегах Припети были отданы Георгием Долгоруким роду Князей Черниговских: см. сию Историю в описании годов 1149 и 1155; также Воскресенск. Лет. II, 67, и Новогородск стр. 20, 79.
(213) См. Т. II, стр. 69, и выше стр. 92-93.
(214) Так, по смерти Изяслава I вступил на Киевский престол не сын его, а брат Всеволод I, после Всеволода старший его племянник Святополк, после Мстислава Великого брат Ярополк, и проч.
(215) То есть, Ярослав Святополкович, сын его Юрий, внук Глеб, и проч.
(216) См. Т. III, примеч. 67, Рос. Библиот., стр. 210, и Воскресенск. Лет. I, 290. Монах Рубруквис в 1253 году встретился с Половчанином, который даже говорил Латинским языком (в Бержерон. Vbyages, I, стр. 45).
(217) Memor. Popul. II, 672—722.
(218) См. Ярославову Правду и Новогород. Лет., стр. 81, 89 И 112, где сказано, что Князь на пять лет освободил простой народ от дани.
(219) Мы уже видели множество примеров сего народного своевольства. Не говоря о славных Вечах Новогородских, вспомним мятеж Киевлян при Изяславе I и требования, предложенные ими на Вече Игорю II (см. Т. II, стр. 44 и 116).
В продолжении Нестора или Рос. Библиот., стр. 261: «Новгородци же изначала, Смолняне, и Кыяне, и Полочане и вся власти, егда на Вече сходиться, что старейшин здумают, на том и пригороды станут». На Вече, бывшем в Владимире по смерти Андрея Боголюбского, присутствовала вся Дружина, от Majia до велика: см. Рос. Библиот., стр. 255.
Там же, стр. 142: «пойди к Кыеву, да уряд положим о земли Русьской пред Епископы и Игумены и пред мужи отец наших, и пред людми градскими».
(220) См. выше, Рос. Библ. стр. 202, 203, и Новогород. Лет. стр. 40
(221) См. Новогород. Лет., стр. 75, где сказано, что у Дмитра, Посадника и богатого купца, были села; см. также Т. III, примеч. 30, и Т. II, примеч. 158).
(222) Каким образом Татищев мог вообразить, что наша Кормчая Книга сочинена Патриархом Никоном? Вот слова Татищева: «Никон, великую книгу законов церковных сочиня, назвал Кормчая» (см. Судебник Царя Иоанна Васильевича, стр. 232, примеч. 4). Она напечатана при Царе Алексии Михайловиче, по благословению Иосифа Патриарха (следственно, прежде Никона), но была известна в России века за четыре до времен его: что доказывается харатейною Кормчею Книгою, писанною для Софийской и Новогородской церкви около 1280 года (см. Т. II, примеч. 65). Положим, что Татищев не видал древних списков ее; но один слог долженствовал бы уверить его, что она сочинена не во времена Алексия Михайловича, и даже переведена без сомнения не у нас: ибо в ней говорится о чиновниках, которых никогда не бывало в России — например (гл. 46): довлеет бо Жупаном часть Княжа». Жупаны находились только1 в земле Южных Славян (см. нашей Истории Т. I, стр. 62), где и переведен сей Номоканон; а Россияне, приняв оный, старались только объяснить смысл темных речений, и заменяли слова, чуждые нашему диалекту, собственными. Например, в некоторых списках и в печатном Номоканоне сказано (гл. 1): «Свене токмо младых сочив»; а как сей предлог не употреблялся в России, то в самом древнем Софийском списке поставлено кроме, вместо свене, и проч.
Кормчая Книга содержит в себе и некоторые гражданские законы, коими в случаях, не определенных Российским Правом, руководствовались наши судьи в государствование Иоанна III (см. Т. VI, примеч. 324). Царь Алексий Михайлович, уже издав Уложение, счел за нужное в 1654 году разослать ко всем Воеводам выписки из Греческих законов Номоканона, и велел судить по оным дела уголовные: о чем будем говорить в Истории XVII века, и тогда представим достопамятный указ Царский в подлиннике.
(223) См. Воскресенск. Лет. I, 284, 301; II, 57 и Новогородск. Лет. 83; также см. Т. II, примеч. 425, и Т. III, примеч. 29 и 81. Ростовцы изгнали Епископа Леона, Князь Черниговский Антония, и проч. — О Епископе Кирилле сказано в Пушкинской летописи так: «того жь лета (6737) Кирил, Епископ Ростовскый, оставив Епископью, приде в Суждаль к Св. Дмитрию в свою келью, хотя лечити свою немочь. Бяше же ему лице изменилося, акы почернело от недуга, устне отолстели и нос. К тому же и еще приде нань искушенье акы на Иева в один день, мес. Сент, в 7; все богатство отъяся от него некакою тяжею, судившю
Ярославу тако, ту сущю ему на сонме. Бяшеть бо Кирил богат купами и селы, и всем товаром и книгами, и просто рещи, так бе богат всем, як ни един Епископ быв в Суждальстей области. Он же о всем том вздасть Господеви хвалу, пострижеся в скиму того жь месяца в 16 день, и наречено бысть имя ему Кирьяк; а что ся ему оста, то роздал любимым и нищим... Фоминой недели в Среду (6738) преставись Кирил Епископ в монастыри Св. Дмитрия, ту и положен быв 17 Апр».
(224) См. Воскресенск. Лет. И, 39 и 140, Новогород. 62, и сию Историю в описании 1150 года.
(225) См. Т. II, примеч. 126, и Воскресенск. Лет. I. 205. Далее см. Рос. Библиот. стр. 94 и 204, Воскр.Лет. II, 33, и выше, примеч. 23. О Конюших упоминается в Ярославовой Правде. Седельники и Кощеи также были в числе придворных (см. Т. II, примеч. 42).
(226) См. Т. Ill, примеч. 23 и 86.
(227) См. Т. III, примеч. 46. Имя Пасынков в смысле Боярских Отроков есть весьма древнее. В Несторово время одно место в Киеве называлось Пасынка беседа (см. Т. I, примеч. 359), то есть, сборное место сих военных людей.
(228) Так вооружались Переяславские граждане для спасения Владимира Глебовича (см. стр. 243 И. Г. Р.) и поселяне Суздальские для отражения Новогородцев и Смолян в 1216 году: см. стр. 271 И. Г. Р.
(229) См. Т. II, примеч. 119.
(230) См. Воскр. Лет. II, 84, 111 — Рос. Библиот. 136 и Новогород. Лет. 93.
(231) Войско Андрея Боголюбского, осаждавшее Вышегород в 1173 году; но кроме дружин его союзников.
(232) См. Т. II, примеч. 118 и 205 — выше, и Т. III, примеч. 168 — Рос. Библиот. 223, 224 — Новогород. Лет. 38, и Liefland. Chr. I, 193, 195.
(233) См. Воскр. Лет. II, 76, и Т. II, примеч. 410, 419 и 420.
(234) См. в Бержерон. Voyages путешествие Рубруквиса (в 1253 году) стр. 1 и 5. Россияне давали за воз соли по две ткани бумажные, которые стоили Уг гиперпера или Константинопольского червонца (см. Дюканж, de infer, aevi numismat. Dissert, стр.71).;
(235) См. Sammlung Rus. Gesch. Т. II, стр. 10, 83. Половцы не владели Херсонскою областью.
(236) См. Фолиет. Hist. Genuens. стр. 297
(237) С. 286 п. 17...наблюдают законы просвещенных народов. См. выше и Рос. Библиот. 278.
(238) См. Т. III, примем. 19 — Т. II, примем. 239 — Патерик в житии Св. Агапита, и Слово о полку Игореве стр. 22. Венецияне узнали Россиян чрез Константинополь со времени Крестовых походов. — Об изгнании Мартина Сандомирского пишет Длугош, Hist. Polon. кн. VI, стр. 649: «Wladimirus Kioviensis Dux veritus ritum suum Grascum per fratres Prasdicatores, videlicet Martinum de Sandomiria, Priorem Kioviensem, et alios fratres ejus, utpote viros Religiosos et exemplares, pessundari et confundi, praefatos Fratres de Ecclesia S. Marias in Kiow, ordini praefato consignata, et circa quam habebant suum conventum, expellit, redeundi facultatem eis interminans» [Владимир, князь Киевский, опасаясь, что бы его греческая вера не была низвергнута братьями-проповедниками, а именно Мартином Сандомирским, приором Киевским, и другими его братьями, людьми истинной веры, изгнал названных братьев из храма св. Марии в Киеве, посвященного этому ордену, вокруг которого был их приход, и запретил им возвращаться под страхом наказания]. Энгель в своей Gesch. von Halitsch стр. 556, ссылаясь на Окольского, сочинителя книги Russia Florida, рассказывает, что Владимир выгнал тогда Доминиканского Монаха Иакинфа; что сей Монах, вылечив прежде его дочь и возвратив ей зрение, пользовался отменною милостию Княжескою, с дозволения Владимирова проповедывал Латинскую Веру в Чернигове, Смоленске, Москве и проч. Это сказка. Владимир не мог дозволить Иакинфу проповедывать в Чернигове и Москве, ибо сии города не зависели от него. К тому же Иакинф находился в Киеве после
1240 года (см. Т. IV, примем. 9).
(239) См. Путешествие Палласа, I, 192 — Лепехина Записки, I, 272 — Миллер. Sammlung Russi. Gesch. V, 214, 428. Сии надписи переведены для Государя Петра I в 1722 году Казанским Армянином Иваном Васильевым. Одна из них 557 года; но должно знать, что Армянское летосчисление начинается с нашего 552 года, Июля 9 (см. ГАп de vdrif. les dates). — Нынешнее село Болгары (недалеко от Тетюш) основано на самых развалинах древнего Болгарского города. Там видны ров, вал и даже каменные здания, еще не совсем разрушенные временем; семь палат, четыре башни, два столба. Бывшая там мечеть Татарская обращена в церковь Св. Николая. Жители называют остатки другого здания Греческою платою и судейским домом. — Арабский Географ X века, Ибн Гаукал (см. Geographie Orientale d’Ebn-Haukal par Silvestre de Sacy) пишет о городе Болгаре и другом соседственном, сказывая, что в них около десяти тысяч жителей.
(240) См. Эрбелот. Bibl. Orient, под словом Bulgar, и Миллер. Sammlung Russi. Gesch. VII, 428.
(241) То есть, от 619 до 742 года Эгиры (см. Палласа I, 193). Всех Арабских надписей 47, из коих 22 одного 623 или 1226 года: Паллас заключает, что в сем году было там моровое поветрие. Приведем здесь одну надпись: «Господь есть Бог живый и безсмертный... Гроб Владетеля Шахима, Мамякова сына. Мамяк Мартулов сын, Мартул Суваров. Всевышний да успокоит его Своим милосердием. Умер в году от Магомета 623» (см. Лепех. Записки I, 274).
(242) См. Т. III, примеч. 88.
(243) См. Т. II, примеч. 256, Саксон. Граммат. Стр 271, ив Сартор. Gesch. des Hanseat. Bund. I, 191, где приведено следующее место из грамоты Императора Фридриха, писанной в 1187 году: «Ruteni, Goti, Normanni el cetere gentes orientales ad civitatem sepius dictam (Любек) veniant et recedant»[ Россияне, Готландцы, Норманны и другие восточные народы в вышеназванный город приходят и уходят]. То же сказано в договоре Смоленского Князя с Немцами: см. ниже. Адам. Бременский (в Линденбр. стр. 58) около 1070 года пишет, что в его время Датчане доплывали иногда до Новагорода в 4 недели. О церкви Русской в Готландии см. Nov. Act. Societ. Upsal. T. II, стр. 101, и ниже.
Королевские Шведские чиновники, посыланные в XVII веке на остров Готландский, привезли оттуда следующее известие: «Ех India, Persia, Arabia, Graecia devehebantur merces Derbendam, Caspii portum maris, hinc per mare istud et Wolgae fluvium ad urbem Moscuje, turn porro terrestri primum itinere non longo, et aquis dein variorum fluminum mariumque Wisbyam usque, utpote in centra sitam Balthici oceani, et in qua, sicut gentes aliae, ita Russi quoque templum habuere publicum domumque convehendis ac permutandis mercibus propriam» [из Индии, Персии, Аравии, Греции привозят товары в Дербент, порт на Каспийском море, оттуда по этому морю и по реке Волге — в город Москву, затем не долгим путем по суше,
а после по разным рекам и морям в Висби, расположенный почти в центре Балтийского моря; в нем у Россиян, как и у других народов, есть своя церковь и дом для хранения, и как и у других народов, есть своя церковь и дом для хранения и обмена товаров]. См. Сарт. Gesch. des Hanseat. Bund. I, 381.
(244) В Любекском Архиве нашелся Латинский список договора Готландцев и Немцев с Новымгородом, напечатанный Дреером в книге Specimen juris publici Lubecensis, стр. 177, с некоторыми выпусками и даже грубыми ошибками: что доказано верным, новым списком сей грамоты, недавно присланным из Любека к Е. С., Государственному Канцлеру, Графу Николаю Петровичу Румянцеву. Например, Дреер выпустил важные слова в конце трактата: «Via a curia Gotensium trans curiam Regis usque ad forum libera erit et edificiis inoccupata, Iibertate, quam Rex edidit Constantinus» [дорога от двора Готландцев через княжеский двор до торговой площади должна быть свободна и не застроена домами по праву, данному князем Константином]; а в начале вместо Rex. Borchravius (то есть, Посадник) Dux (Тысячский) et Nogardienses discretiores, поставил: Rex Borchramus. Еще не видав сего нового списка (который будет скоро издан), Лерберг угадал истину (см. его Untersuchungen, стр. 239—272). — Предложим содержание грамоты. «Во имя Бога Всемогущего... Аминь, и проч. Купцы Немецкие и Готландские да торгуют свободно в областях Новогородских, как издревле бывало; могут, входя в Неву, рубить лес для своей надобности, и в случае кораблекрушения жители должны не грабить их, но оказывать им всякую помощь: в удостоверение чего Князь и Бояре Новогородские целуют святый крест». (В подлиннике: Cum mercatores Theutonici vel Gotenses veniunt in Berko, in regno regis Nogardiensium [когда купцы Немецкие и Готландские прибывают в Берко, во владения князя Новгородского], и проч. Сей Берко есть Биорко, на Юго-Запад от Выборга. Ежели сей остров принадлежал тогда к Новогородским владениям, то предлагаемый договор был писан прежде 1293 года, когда Шведы овладели сею частью Корелии. См. Лерберга Untersuchungen, стр. 258).
«За всякую обиду, сделанную гостю, ответствует Правительство. Если в пути украдут у Немца вещь ценою ниже полугривны кун, то вор может откупиться от наказания двумя гривнами кун; а если она дороже, но стоит менее полугривны серебра, то виновный должен быть наказан розгами и заклеймен на щеке, или заплатить десять гривен серебра. За важнейшее воровство казнить смертию. Преступление, учиненное в Ижерской области, судится ее Тиуном; а если он чрез два дни не явится, то старшины гостей могут сами наказать вора по означенным правилам». Когда гости зимние, или желающие зимовать в Новегороде, будут на Ижере, Тиун высылает лодошников, кои немедленно отправляются с гостями, дающими каждому из них 8 кун или мордок и две салфетки, или вместо оных 3 мордки, а гости летние сверх того четыре хлеба и сосуд масла или 2 куны за хлебы, а за масло три мордки». В подлиннике названы лодошники vectores и ductores или brschkerle, река Ижора Virsch, 1иун Oldermannus. Ижорский пристав должен был известить Тиуна о прибытии гостей. Собравшимся лодошникам позволялось только однажды сварить себе кушанье (decoquetur eis unum caldarium, et non plus [пусть они варят пищу один раз, но не больше]), чтобы не задерживать купцов. Куньи мордки (capita Martatorum) вообще то же, что куны (см. Т. I, примеч. 524); но куны были различные. В договорах Князя Тверского Михаила с Новымгородом упоминается о кунах долгих (см. ниже). Собственно, так называемая кунья мордка превосходила, кажется, в цене обыкновенную куну: ибо в трактате сказано, что за печеный хлеб гости платили 2 куны, а за сосуд масла 3 мордки куньи, то же за пару салфеток. (Лодошники получали сию плату, дошедши с гостями до рыбачьих хижин.) «Пошлина в Новегороде (платимая в каком-то месте Gestevelt) уставлена равная для зимних и летних гостей: с каждого из судов купеческих гривна кун; с нагруженного мясом (соленым), мукою и пшеницею Vi гривны, а с других съестных припасов нет никакого сбора. Гости, взяв Русскую ладью с Невы, в Новегороде дают лодошнику уставленную цену и окорок ветчины или 5 гривен кун; если же ладия встретилась им на Волхове или на Ладожском озере (Aldagen), то платят единственно половинную цену. Буде ладья отстанет в пути от других или разобьется, то лодошник
хотя и не ответствует за сие несчастие, однако ж не может требовать платы; но за товар, испорченный им от небрежения, платит купцу. Если гости и лодошники, имев в пути ссору, примирятся, то уже не надобно поминать об ней в Новегороде.
Гости, по древнему обыкновению, могут свободно, входя в Неву, торговать с Корелою и с Ижерцами.
В Новегороде за перевоз товаров на гостиный двор Немцы платят с ладьи 15 кун, а Готландцы 10. Там Новогородцы не могут предписывать никаких законов в купле. Сии гостиные дворы пользуются неограниченною свободою. Ежели укроется в оных преступник, то иноземцы не обязаны выдавать его: он судится единственно тамошним судом. Герольды и Бирючи не входят ни в Немецкий, ни в Готландский двор: один Посол
Княжеский имеет сие право. Обиженный Россиянином гость жалуется Князю и Тиуну Новогородскому, обиженный гостем Россиянин Старейшине (Oldermanno) иноземцев, который один может взять его под стражу. Ссоры между Россиянами и гостями судятся на дворе Св. Иоанна (см. Т. IV, примеч. 154) Князем, Старейшиною (иноземцев) и Новогородцами. Неистовая забава, в коей люди бьются дрекольем (см. Т. IV, примеч. 154), не должна быть терпима на улице между дворами Немецкими, чтобы Россияне и гости не имели повода к ссорам. Кто силою вломится в гостиный двор и сделает Немцам обиду, тот подвергается их произвольной мести, а начальство за него не вступается; если же уйдет
и будет обличен семью свидетелями, должен заплатить двойную виру или двадцать гривен серебра, а каждый его сообщник две гривны серебра, сверх особенного убытка, причиненного сим насилием. Когда же виновный беден, за него платят Новогородцы. Если преступник будет задержан на дворе Немецком, то его должно наказать всенародно. Кто дерзнет ломать ворота или забор сего двора, или пустит в оный стрелу, или бросит камень, тот платит десять гривен серебра.
Все приходящие на гостиный двор торгуютв оном свободно; нет разницы между Россиянином и Немцем (modica vel nulla est differentia [разница малая или отсутствующая]). Гости пользуются такою же свободою вне сего двора.
Немцы могут невозбранно учить своих отроков языку Русскому. От церкви Св. Николая до гостиного двора и самой улицы не должно застроивать никакого места. — Кладбище Св. Петра, торговые дворы Немцев и Готландцев могут быть обносимы забором, как и прежде. Церкви (Немецкие) Св. Петра и Св. Николая в Ладоге пользуются, как и в старину, особенными, отведенными им лугами.
Если будет ссора между зимними гостями и Россиянами, то летним гостям нет до оной никакого дела, и вообще каждый иноземный купец, несмотря на сию распрю, имеет свободный выезд из Новагорода. Ежели она не будет прекращена ни в год, ни в два, то на третий год Новогородцы уже могут поступить с гостями как с неприятелями: описать их имение, заточить», и проч. (fiet Pandatio admittetur [будет разрешено наказание]). Глагол pandare означал apposer ban sur quelque chose [наложить секвестр на что-либо]: см. Дюканж. Glossar. Так Новогородцы поступили с Немцами в 1188 году.) «Россиянин не имеет также права задержать в доме у себя иностранца; но должен объявить его вину Старейшине, который предостерегает своего единоземца.
В случае войны между Новымгородом и странами окрестными гость Немецкий или готландский, нимало не участвуя в оной, волен ехать, куда ему угодно. Нельзя также принудить его, чтобы он вооружился и шел в поход с Новогородцами. — Гость Немецкий, желая из Новагорода отправиться в Готландию, дает гривну серебра в церковь Св. Пятницы (Sti Vridach, т. е. Freytag).
Во всякой тяжбе гостя с Россиянином должны быть свидетелями два гостя и два Россиянина. Если Россиянин и гости несогласны в свидетельстве, то жребий решит, на чьей стороне истина. Новогородец, будучи должником гостя и другого Новогородца, обязан заплатить прежде гостю; а если не может, то лишается свободы, вместе с женою и с домочадцами. Заимодавец выводит его на торг, и волен увезти из Новагорода, буде никто не искупит сего должника.
Ежели — чего Боже сохрани — убьет кто Священника, Старейшину и Посла, то убийца платит двойную виру или 20 гривен серебра; в Других случаях 10 гривен; за убиение холопа 2 гривны серебра; столько же и за рану свободного человека, а за рану холопа 1/2 гривны; за пощечину столько же.
Весы гостиного двора могут быть два раза в год поверяемы: на них должно весить все товары Немецкие и Российские. IbcTb платит весовщику 9 векшей с капи, или с двенадцати пуд» (9 Schin de Cap.) См. о капи ниже. Векша названа здесь Schin. По Смоленскому, ниже предлагаемому договору надлежало платить весовщику с двух капей одну куну: из чего можно заключить, что Смоленская куна равнялась ценою с 18 Новогородскими векшами; а как в гривне серебра было в 1228 году Смоленскими кунами четыре гривны, а Новогородскими в 1230 году семь гривен, то вероятно, что куна вообще содержала в себе десять векшей (см. Т. I, примеч. 527). Избранный Новогородцами весовщик целует крест во уверение, что не будет никого обманывать, и за вешение металлов драгоценных не берет платы. Узаконенный пробирщик, взяв от гостей серебро для плавки, должен, возвращая им оное, исключить примес. Иноземец может требовать вторичной поверки в весе своего металла. За пробирщика, буде он не возвратит гостю серебра его, ответствуют Новогородцы. Вес, называемый капь, содержит в себе 8 Ливонских талантов (в таланте было 60 фунтов). Законная мера для продажи и купли есть та, которая хранится в (Немецкой) церкви Св. Петра.
Гости зимние и летние, отправляясь из Новагорода, могут взять на Ижере проводника, коему дают 8 мордок и 1 хлеб. Они вольны ехать с товарами и на собственных лошадях.
Двор Готландский с церковью, с кладбищем Св. Олава и с окрестными лугами по древнему уставу должны быть от всего свободны. Место вокруг сего двора на 8 шагов принадлежит Готландцам: тут не строить никакого здания, и не складывать лесу. Они уже не обязаны мостить и чистить мостовых за прежний, проданный ими двор.
Какими правами и выгодами пользуются гости в земле Новогородской, такими же пользуются и Новогородцы в Готландии. — Аминь».
Вероятно, что сей любопытный трактат писан скоро после времен Константиновых или около 1230 года; но действительно ли был принят и утвержден Новогородцами? не думаю: ибо не находим в нем ни года, ни имен Князя, Посадника и Тысячского, которые обыкновенно означались в Новогородских грамотах. Вероятно ли также, чтобы Новгород дал иноземцам право судить Российских преступников, буде не явится Тиун в уставленный срок, и чтобы за воровство маловажное (нынешними деньгами от одного до пяти или шести рублей) клеймили, а за важнейшее казнили воров смертию, в земле, где самый убийца откупался серебром? Иноземные купцы, опасаясь частого воровства более, нежели редких убийств, могли предложить сей закон; но могло ли Новогородское Правительство согласиться на оный? Александр Невский казнил развратителей своего сына, и народ свергал мятежников с мосту; но такие преступления были уже государственные, а не частные или не гражданские, обыкновенно наказываемые у нас денежными пенями от времен Ярослава до XIV века. — Однако во всяком случае памятник наших купеческих связей с Гёрманиею, ознаменованный печатаю древности, стоит замечания, изображая путь и средства Немецкой торговли в северозападных областях России. Мы не усомнились внести некоторые обстоятельства сего договора в нашу Историю.
Не знаем, с которого времени существовала Немецкая церковь в Новегороде. Вот сказка, сочиненная в новейшие времена и выписываемая нами из одной старинной книги Волоколамского монастыря: «В лета благочестивых В. Князей Рускых, живущим Новгородцем в своей свободе и со всеми землями в мире и совокуплении, прислаша Немцы от всех седмидесяти городов (следственно, будто бы уже во время Ганзы) Посла своего, биша челом Архиепископу и всему Вел. Новугороду, глаголюще: милыи наши съседы! дайте нам место у себе посреде града, где поставити божница по нашей Вере и обычаю. И Новогородцы отмолвиша им, рекуще: у нас стоят все церкви православные: ино кое причастие свету ко тме? Бе же тогда Посадник Степенный Добрыня (неужели дядя Св. Владимира?). И Немцы своим лукавством биша челом Посаднику и даша ему посул велик. Добрыня же повеле Немцам говорити Старостам купецким и купцом: только нашей божнице, храму Свв. Апостол Петра и Павла, не быти в Новеграде, ино вашим церквам у нас по нашим городом не быти же. И то слышавше, Старосты и все гости Новгородцкие начата бита челом Архиепископу и всему В. Новугороду: пожалуйте, поволите Немцом поставити ропату, а место укажет Посадник. И Немцы избраша себе место посреди града в торгу, где церковь деревяна Св. Иоанна Предотечи. Добрыня же, ослеплен мздою и научен
Диаволом, повелел церковь Св. Предотечи снести на ино место. Предотеча же Господень не терпя вражия навета, и в нощи услыша пономарь тоя церкви глас его: заутра, на третьем часу дневном, иди на Великий мост и повели Новгородцем смотрети Добрынина чюда. И абие стекошась множество народа на мост. И какожь поеха Добрыня с Веча к своей улице чрез Волхов в насаде с людми своими, и внезапу прииде вихрь и взем насад, взнесе на высоту яко боле дву саженей и удари о воду, и ту потопе Посадник Добрыня к дну, а прочих всех переимаша в судех в малых перевозники; и тако неводы и мрежами едва възмогоша вывлещи тело его из реки. За свое жь лукавьство не получи и погребениа. — Сия ми поведа Игумен Сергий Островьского монастыря от Св. Николы, отець Закхиев, нынешнего
Игумена Хутиньского. — И якоже соврьшиша Немцы ропату свою и наяша иконников Новгородцких и повелеша им написати образ Спасов на ропатнем углу, на полуденней стране вверху, на прелесть Христианом; и якоже написаша иконописцы, а Архиепископа не доложа, и открыта покров, и абие вскоре прииде туча с дождем и с градом, и выбило градом и место то, иде же был написан образ, и левказь (грунтовую краску) смыло дождем».
(245) Сии краткие, но достоверные известия собраны г. Сарторием в его Geschichte des Hanseatischen Bundes, T. I, стр. 189—198, и Т. II, стр. 428— 454. Там упоминается, от XIV до XV века, о частых жалобах Новогородцев на обманы Ганзейских купцов в доброте и мере Фламанских сукон, и проч. — Справедливо сомневаясь о мнимых несметных богатствах тогдашнего Новагорода, Сарторий прибавляет, что там до 1383 году не было даже и моста через Волхов! Сей ученый Историк не сказал бы того, если бы знал Новогородскую летопись.
(246) См. Т. II, примеч. 64.
(247) См. Торфея Hist. Norveg. IV, 154, и Далина Gesch. des Schwed. R. II, 144.
(248) Древний харатейный список сего важного договора находится в библиотеке Графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина. Мы обязаны сообщить оный любопытным читателям от слова до слова:
«Князь Мстислав Давыдовиць послал свои мужи, Еремея Попа, Пантелея Сотьского, от Смольнян в Ригу, а из Ригы на Готьскый берег, утверживати мир, а розлюбье на сторону отвергни, которое было межи Немпи и Смольняны; а за тот мир страдал (старался) Рулф из Кашля (Касселя?) и Тумаш Михайловичу абы добросер дье межь их было, абы Рускым купцем в Ризе и на Готьском березе, а Немечкым купцем в Смоленьской волости любо было, как мир утвержен, и добросердье абы в векы стояло, и Князю любо бы и всим Смолняном и Рижаном и всим Немчем, по Веточному морю ходящим, оже такую правду въпсали, которою правдою быти Русину в Ризе и на Готьском березе, абыша тоя правды держали и в векы.
Бог того не дай, оже розбой по грехом пригодитьсь межи Немци и Руси, что за что платити, абы мир не раздрушен, абы Немцичю любо было. — А се починок правде:
1. Оже убьють вольного человека, платити за голову 10 гривен серебра по 4 гривны кунами или пенязи, а за холопа гривна серебра; аже кто холопа ударить, гривна кун. '1а же правда буди и в Смоленске, и в Ризе, и на Готьском березе.
2. Аще око выбьють или руку отьтнуть, или ногу, или иная которая храмота на теле явиться, 5 гривен серебра, а за зуб 3 гривны серебра. Таже правда буди в Смоленске и на Готьском берегу.
3. А кто деревом ударить человека до крови, полторы гривны серебра; аже ударить по лицю или за волосы иметь, или батогом шибеть, платить без четверти гривна серебра; аже послови (послу) пригодится пакость или Попови, в всякой обиде за два человека платити дань.
4. Аще кто друга ранить, а хромоты на теле не будеть, полторы гривны серебра платити.
5. Аще Рускый гость или в Ризе, или на Гбтьском березе извинится (будет виноват), никакоже его всадити в дыбу (колодку), оже будеть порука понь; не будеть ли порукы понь, то лзе всадити в железа. Или Немецкый гость извивится, не лзе его вереци в погреб; оже не будеть попь порукы, лзе его всадити в железа.
6. Оже Немечкый гость дасть свой товар в долг в Смоленьске, а Русин будеть должен Руси, ино Немцичю напереди взяти. Таже правда буди Русину в Ризе и на Готьском березе.
7. Аще Князь взверьжеть (гнев) на Русина, и повелить его разграбите с женою и с детьми, а Русин будеть должен Немцичю, (то Немцичю) наперед взяти, а потом како Богови любо и Князю. Таже правда буди Русину в Риге и на Готьском берегу.
8. Или Немечкый гость дасть холопу Княжю или Боярьску, а кто задницю (наследие) его возметь, то у того Немцичю товар взяти. Таже правда буди Русину в Риге и на Готьском береге.
9. Русину же не лзе вести одиного Русина в послушьство, ни двою. Таже правда буди Немцем в Смоленске.
10. Русину же не лзе имати Немчина на железо (испытание посредством раскаленного железа), такоже и Немцичу Русина; аже возлюбить сам своею волею, то его воля.
11. Русину же не лзе позвати Немцича на поле (поединок) в Смоленске, ни Немцичю в Риге и на Готьском березе, или Немечкый гость битася в Руси межи собою меци или сулицами, Князю то ненадобе и никакому Русину, а правятся сами по своему суду.
12. А иметь Русин Немчица у своей жены, ино за сором 10 гривен серебра: такоже Русину в Риге и на Готьском берегу.
13. Аще которой Немцичь учинить насилье над вольною женою в Смоленске, а дотоле было не слышати ****не ей, 10 гривен серебра за сором; таже правда буди Русину в Риге и на Готьском березе.
14. А како услышить Волоскый Тиун, еже гость Немечкый приехал в Смолняны на Волок, послати ему своего человека вборзе к Волочаном, ать перевезуть Немечкый гость с товаром; а никтожь иметь им пакостити, занеже в той пакости велика пагуба бываеть Смолняном от поганых. И Немцем метати жеребьи, кому пойти наперед. Аще иный гость будеть Рускый, тому пойти позади.
15. А како будеть гость Немечкый в городе, дата им Княгини постав частины, а Тивуну Волочному рукавичь перьстатый Готьскый (рукавицы с перстами или перчатки).
16. А который Волочанин вскладываеть товар Немечкый или Смоленскый на кола своя черес Волок везти, а что погынеть того товара, всим Волочаном платити. Таже правда буди Русину и на Готьском березе.
17. А како будеть Немечкый гость в Смоленьске городе, тако ему продати свой товар безо всякия борони (препятствия); а как будеть Рускый гость в Ризе и на Готьском березе, вольножь ему продати безо всякой борони.
18. Аще который Немчиць хочеть пойти с своим товаром в иный город, Князю не боронити, ни Смолняном: или который Русин всхочеть с Готьского берега в Немечкую землю в Любок (Любек), Немцем не боронити пути того.
19. Аще который Русин возмет товар у Немчица, а понесеть товар из двора, тый товар не ворочаеться; или который товар купил у Русина и понесеть из двора, тый товар не ворочаеться.
20. Русину же не лзе позвати на опций (общий) суд, развее на Смоленского Князя; аже возлюбить Немцичь на опьчий суд, то его воля. А Немцичю не лзе позвати Русина в Риге или на Гбтьском береге на опчий суд: всхочеть ли Русин на обчий суд, то его воля.
21. Русину же не лзе приставити Дечкого (Детского, Отрока, военного пристава) к Немцичю в Смоленьске, но преже обвестать старейшему их: оже старешина его не умолвить, то лзе ему приставити. Такоже и Немчичю в Риге и на Готьском березе, не лзе ему приставити Детьского.
22. Оже будеть Русину товар имати на Немчичи или в Риге, или на Готьском березе, в котором городе в ином Немечком: пойти истьцю к истьчю, и взята ему тая правда, которая в том городе; а рубежа им не деята; а Немчицю таже правда взята в Руси. Слово рубеж употреблено здесь в смысле насильственного захвачения (см. Т. IV, примеч. 213).
23. А Немчичю платити весцю от двою капью (с 24 пуд) куна Смоленьская.
24. Оже купити Немцичю гривну золота, дата ему ногата весцю, или продасть, не дата ему ни векши.
25. Или который Немцичь купить суд (сосуд) серебряный, дата ему от гривне куна весцю, или продасть, не дата ему ни векши.
26. Аще купить Немцичь гривну серебра, дата весцю 2 векши, или продасть, не дата ему.
27. Оже Немчин дасть серебро платить, дата ему куна Смоленьская гривен (с гривны).
28. Аще вощный пуд (вощаной вес или 12 пуд) исказиться, лежить капь во святай Богородици на горе, а другая в Немечкой Богородици: то тым пуд изверяче, право учинити. ТЪке правда буди Русину в Ризе и на Готьском березе.
29. Немчичю же всякой товар вольно купити без борони в Смоленьске, такоже и Русину вольно купити всякый товар без борони в Ризе и на Готьском березе.
30. Немчичю же не надобе никое мыто из Смоленьска до Риге, а из Ригы до Смоленьска; такоже и Русину не надобе мыто с Готьского берега и до Риге, а из Риги до Смоленьска.
31. Аще Смоленьскый Князь пойдеть на войну, не надобе ему (Немцу) ехати; оже всхоцеть с Князем, то своя ему воля; такоже буди и Русину воля в Ризе и на Готьском березе.
32. Аже Русин или Немчичь иметь татя у своего товара, в том его воля, что хочеть учинити.
33. Русину же не дата пересуда (судной пошлины) ни в Риге, ни на Готьском береге, ни Немчичю же платити пересуда в Смоленьске или у Князя, или у Тиуна, или урядили будут добрии мужи; боле же того не поимати ни в Риге, ни на Готьском березе. Таже правда буди Немечкому гостю в Смоленьске.
34. А пуд (вес) дали Немчи Волочаном, иже им товар возити всякому гостю, и коли исказиться, а подруг (такой же) его лежить в Немечькой божнице, а другый ковати изверивше тими.
35. Епископ же Рижьскый, Фолкун Мастер Божиих Дворян (Рыцарей Христовых), и вси волостели по Рижеской земли дали Двину волену от устья доверху по воде, и по берегу всякому гостю Рижьскому и Немечькому ходящим вниз и верх. Бог того не дай, аще кого притца прииметь, или ладья уразиться Руская, или Немечькая, вольно ему свой товар привезти к берегу без всякой борони. Аще будеть в пособление людий мало будеть, а к тому принаймати людий в помочь; то, что будеть сулил найма, через то боле не взяти. Таже правда буди Русину в Ризе и на Готьском березе, и Немчичю в Смоленьской волости и в Полтьской и в Витебьской. А си грамота написана бысть при Попе Иване и при Мастере Фулкине и при Рижьских мужех, и при многых купчех Рижьского Царства, еже есть тех печать на сей грамоте. А се суть сему послуси (свидетели) Регембод, Тетарт, Адам, горожане на Готьском березе; Мемебер, Вередрик Домом из Люпка (Любека); Индрик,
Тонлиер: таже суть из Южата (Данцига?) — Кондрат кривый, Еган Кинот: ти суть из Мунстера (Минстера) — Берник и Фолкирь, тиже суть из Глугли (Гренингена?) — Ярем, Брахт: тиже суть из Дротмины (Дортмунда) — Индрик, Чижик: тиже из Дрямъ (Бремена?) — Альбрях Слук, Берняр Велетерь, Алеберь судья Рижский: то же суть Рижане. Аще который Русин или Немчиць противитися всхочеть сей правде, да тот противень Богу и сей правде».
(В II Т. Собран. Госуд. Гром, напечатан список с подлинника сей договорной грамоты, хранящегося в Рижском городском Архиве; на одной из двух серебр. печатей, к ней привешенных, изображено имя В. К. Феодора, т. е. Мстислава. Но как Пушкинский список объясняет некоторые места в Рижском, то я напечатал его и в этом издании Рос. Истории.)
(249) См. стр. 122 И. Г. Р.
(250) Вот древнейшее известие о судебных поединках в России, о коих столь много говорится в законах Царя Иоанна Васильевича.
(251) Здесь называется волоком пространство между Двиною и Днепром, чрез которое надлежало сухим путем везти товары.
(252) Во всех наших старинных Арифметиках сказано о весах так: «берковец 10 пуд, четверть вощаная (или капь) 12 пуд, ансырь 2 1/2 гривенки и 8 золотников (или 128 золотников), а нынешний ансырь фунт или 96 золотников, а в литре 1 1/2 гривенки, а золотников 72», и проч. Наш древний вес Капь содержал в себе 8 Ливонских талантов, как сказано в заключенном между Немцами и Новогородцами трактате, (см. Т. III, примеч. 244); Statera, quae dicitur Cap, debet in gravitate continere VIII Livonica talenta [Вес, называемый капь, должен содержать 8 Ливонских талантов]. — Здесь именно означаются куны Смоленские: следственно, между сими, Новогородскими и другими кунами была разница.
(253) См. Liefland. Chron. II, 23. Там сказано, что он заключен в 1228 году, на Латинском и Русском языке, и что Мстислав Смоленский подписался за Князей Полоцких и Россиян Витебских.
(254) Если бы при Ярославе гривна серебра содержала в себе, например, не более двух гривен кунами, то вероятно ли, чтобы Князь Смоленский вдвое уменшил пеню за убийство ценою серебра, определяя взыскивать с убийцы те же сорок гривен кунами? Количество драгоценных металлов без сомнения увеличилось в России с XI до XIII века. — О Новогородской гривне 1230 году см. Т. I, примечание 527.
(255) Церковь Софии, Киевская и Новогородская, также Соборная в Владимире, построенная Андреем; без сомнения и другие: ибо Летописец сказывает за редкость, что Суздальская была отделана одними Русскими художниками.
(256) См. Воскресенск. Лет. II, 118. В харатейных именно прибавлено: «ища мастеров от Немец, но изобрете мастер от Св. Богородицы». О Милонеге см.Т. III, примеч. 153 под годом 1198. Сей же Милонег, думаю, в 1185 г. построил Новогородскую церковь Св. Вознесения (см. Новогородск. Лет. г. 6693).
(257) Киевск. Патерик, 120, 123.
(258) Я видел несколько таких расписанных листов в древних Евангелиях и других церковных книгах. Наименую из них две: Псалтирь XII века в библиотеке Московского Профессора, Г. Баузе, и весьма же древнее Евангелие в библиотеке Графа А. И. Мусина-Пушкина. — Считаю за нужное упомянуть здесь о славных, так называемых Каппониановых досках (Tabulae Capponianae), о коих столь многие Ученые писали и спорили (см. Ассеман. Kalend. Eccles. Univ. Т. I, стр. 1 и след.). Священник Герасим Фока, уроженец Кефалонский, будучи в Москве Духовником (как уверяют) Государя Петра Великого, в дар от него получил живописное изображение всех Российских Святых (в малом виде) на пяти досках, с означением месяцев и дней, когда торжествуется их память. Герасим скоро умер от язвы в Константинополе; а брат и наследник его за 300 червонных уступил сии картины Маркизу Александру Каппонию, отдавшему их, как бесценное произведение древнего Русского искусства, в библиотеку Ватиканскую. Необыкновенный блеск, нежность или тонкость красок, и даже правильность рисунка удивили Италиянских художников. Сам Каппоний написал о том целую книгу в 1731 году, и думал, что такие краски могли быть составлены единственно из соку неизвестных трав или какого-нибуль химического смешения (la vernice ё bellissima, е le figure поп avendo corpo, ci fanno sospettare che i colori delle medesime sieno composizione de sughi d’erbe, о di mistura somigliante all’ alchimia [цвет великолепен, и изображения почти прозрачны, что заставляет нас подозревать, что краски их составлены из растительных соков или представляют собою смесь, подобную алхимической]). Игнатий Кульчинский, Автор книги Specimen Ecclesiae Ruthenicje [Примеры русских церквей], угадывал, что сии картины писаны во время Владимира Святого. Ассемани считал оные памятником XIII века: ибо на них изображены некоторые Святые, признанные Греческою Церковию после Владимира, но нет ни одного, жившего в XIV столетии: заключение, вероятное для одних иностранцев! И ныне пишут у нас на досках такие Святцы с изображением единственно древних Святых Греческих. Гладкость и тонкость красок, столь удивительные для Каппопия, происходят от того, что наши иконописцы, разводя оные яичным белком, после обыкновенно лощат одежду и лица на образах зубом или другим подобным веществом. Одним словом, Каппониевы Святцы могли быть произведением XVII века. Внизу на досках (сделанных, по мнению Каппония, из Ливанского кедра!) живописцы означили имена свои; на одной: писал Андрей Ильин; на другой: писал Никита Иванов; на третьей: писал Сергей Bacwibee. Ассемани хотел нас даже уверить, что сии живописцы были Афонские Монахи, и Греки!
(259) См. Т. III, примеч. 167. Увидев шелковые, золотом шитые перчатки в гробе Папы Иннокентия IV, погребенного в 1254 году, Италиянцы хвалятся изобретением в Европе сего искусства, неизвестного во Франции до XV века. Впрочем еще в Библии упоминается о виссоне швенном, и проч.
(260) См. Патерик, л. 125,126, 127,178. Армянин говорит Св. Агапиту о лекарстве: «несть сие от наших зелий, но мню из Александрии быти».
(261) См. Т. II, примеч. 34, 158, 380 и Т. III, примеч. 29, 171, 179; см. также Патерик Киевский и Степен. Кн. I, 270, 272.
(262) Сочинитель именует Князей своего времени, Ярослава Галицкого и других, живших в конце XII века. А. С. Шишков в примечаниях на Слово о полку Игореве утверждает, что сочинитель не от себя величает сих Князей, но именем Святослава: гордый Владетель Киевский не мог называть их своими Господами, или Государями, как там сказано: «вступиша, Господина, в златый стремень... стреляй, Господине, Кончака», и проч.
Сочинитель говорит (стр. 12): «се ветри, Стрибожи внуци», и проч.
(263) О сем происшествии 1185 года см. стр. 242 И. Г. Р. Всеволод, хваля свою Курскую дружину, говорит (Слово о полку Игореве, стр. 8): «а мои Куряни сведоми къмети»; кистями назывались слуги и дружины (см. Т. III, примеч. 272). В титуле слово полк употреблено в смысле битвы.
(264) Сочинитель хочет сказать, что Россияне, обогатившись золотом и Греческими тканями, бросили остальное, менее драгоценное.
(265) «Се бо Готския красные девы... звоня Рускым златом», и проч. Со времен славного Германариха жили Готфы (см. Т. I, примеч. 88) в Тавриде, где властвовали тогда Половцы.
(266) Слово о полку Игореве, стр. 31. Издатели несправедливо думали, что сей Роман и Мстислав были сыновья Великого Князя Ростислава. Роман Ростиславич умер около 1175 года (см. Т. III, примеч. 44), а Мстислав, брат его, в 1180, Июня 14 (см. Новогородск. Лет. стр. 44): следственно, Автор современный не мог в 1185 году звать их на Половцев. Здесь речь о Романе Мстиславиче Волынском или Владимирском (который сделался после Галицким) и двоюродном брате его, Мстиславе, сыне Ярослава Луцкого. Автор говорит ниже: «Ингварь, Всеволод (братья Мстислава Ярославина) и вси три Мстиславича, не худа гнезда шестокрилци». Сравнивая сих трех братьев с пернатыми, он называет их шестокрьыыми для того, что у трех птиц шесть крыльев; а Мстиславичами именует по их прадеду, Мстиславу Великому.
(267) В том смысле, кажется, что его один ум заменял восемь умов. «Отверзаешь путь к Киеву»: т. е. кого хочешь, пускаешь в Киев.
(268) См. стр. 126 И. Г. Р. О смерти Изяслава I, убитого в 1078 году вместе с Борисом Вячеславичем (см. стр. 130 И. Г. Р.), Сочинитель говорит: «с тоя же Каялы Святоплк (или Михаил, сын Изяславов) по сече я отца своего междю Угоръскими иноходьцы ко Св. Софии к Кыеву». Издатели не угадали истинного смысла сей речи, где есть описка: «по веле я» вместо: «по сече я», то есть, взял. Сочинитель хочет сказать, что Святополк взял на месте битвы и повез в Киев тело отца своего на Венгерских иноходцах; но современный Нестор пишет, что Изяслав убит недалеко от Чернигова.
(269) О сем счастливом походе Святослава см. стр. 242 И. Г. Р.
(270) То есть, Хану, у коего Игорь был пленником.
(271) Чернеть есть род утки.
(272) Сия церковь была построена Мстиславом Великим (см. Т. II, примеч. 256). В той же книге, в коей находится Слово о полку Игореве (в библиотеке Графа А. И. Мусина-Пушкина) вписаны еще две повести: Синагрип, Царь Адоров, и Деяние прежних времен храбрых человек. Они без сомнения не Русское сочинение, но достойны замечания по древности слога. Первая сказка начинается так:
«В то время аз Акырь книгчий (книжник) бе, и речено ми есть от Бога: от тебе чадо не родится. Имение же имея паче всех человек; поях жену и устроих дом, и жих 60 лет, и не бысть ми чяда, и създах требникы (жертвенники) и възгнетих огнь, и рех: Господи Боже мой! аще умру, и не будеть ми наследника, и ркуть человеци: Акыр праведен бе, и Богу истинно служаше; аще умреть и не обрящеться мужеск rui (пол), иже постоишь на гробе его, ни девическ mi, иже бы его отьакала; ни иже по нем задницу (наследство) възметь... И ныне прошу у тебе, Господи Боже мой! даждь ми мужеск пол: гда преставлюся, да всыплеть ми пръсть (персть) на очи мои». Сия самая повесть переведена с Арабского на Французский язык и напечатана в Продолжении Тысячи одной ночи. Каким образом она сделалась известною в древней России? — Вторая повесть изображает богатырство трех сыновей одной набожной вдовы, и племянника их, Девгения. Действие происходит в земле Греческой. Сочинение не богато стихотворными вымыслами: храбрецы бьют людей как мух и секут головы тысячами. Однако сообщим некоторые описания. «Ста Амера на сумежии Грецкой земли и рече: Боярство мое великое, сынове Аравитьстии!имеете ли дръзость на Гречкую землю, противу т (той) силе плки поставити? И един Аравитянин велегласнорче... устны у него пяди; на конец устен висяху многы жуковины, и по конец носа 12 замка замчена». О Девгении сказано: «двенадцати лет мечем играет, а на 13 лето копием, а на 14 лето похупается (покушается) всякый зверь победита». Он едет к славной красавице Стратиговне, бренчит под окном ее на гуслях серебряных с золотыми струнами, и говорит: «Кажи ми отца своего и братию, каковы суть? И начя дева ему глаголати: на отце моем брони златы и шелом злат с камением драгым и жемчюгом сажен, а конь у него покрыт паволокою зеленою; а братиа моя суть в сребреных бронех, только шеломы златы,
а кони у них чрьвленою паволокою покрыты». Победив отца и братьев, Девгений говорит им: «аз старости твоея деля пожалую дам ти свободу, и сыномь твоимь; толико (только) знамение свое хощу възложити на вас... И бе на Стратиге злат крест прадеда его многоценен, и у сыновь его жуковины многоценны с драгым камениемь; то взя у них за знамениа место». Он женится на Стратиговне, и тесть предлагает ему дары: «Пода Стратиг своему зятю 30 фаревь (коней), а покрыты драгыми паволоками; а седла и узды златом кованы; пода ему конюх 20, пардусов и соколов 30 с кръмилици своими, и дасть ему кожуховь 30, сухымь златомь шиты, и паволок великых 100; шатер велик един шит весь златомь; вмещахуся вонь многы тисуща (тысящи) вой, и ужица бяху шатра того шолъкова, а колца сребрена; и подасть ему икону злату Св. Феодор, и копиа 4 Аравитьская, и мечь дасть прадеда своего. А теща подасть ему драгых паволок зеленых 30, кожухов 20, сухымь златом шитых с драгым каменьем и с жемьчюгом; пръвый шурин уноша подасть ему 30 поясовь златокованных, и ина шурья даша ему многы дары, им же несть числа». — Заметим некоторые древние слова в сих двух повестях: хорек называется дехорь (см. Т. IV, примеч. 65), рогатина рогвица, толще ветнее, куфшин инея, слуги кмети (у Славян Иллирических cmetiti значит быть в подданстве). Жуковина или жиковина есть перстень: сие слово часто употребляется в грамотах XV и XVI века, особенно в Крымских.
В той же книге находится еще Сказание о Индии богатой, или мнимое письмо Священника Иоанна к Мануилу, Греческому Императору. О семь Царе-Священнике см. Т. III, примеч. 282. Иоанн сказывает Мануилу, что ему повинуется в Индии 72 Царя; что в его землях родятся потамы (полчеловека и полпса), урши или медведи, Фениксы, рыбы с золотою кровью, звери о пяти ногах, и Сатиры; что люди там не лгут, ибо от всякой лжи бледнеют как мертвецы; что улицы намощены драгоценными камнями, и проч.
(273) Так Епископы убеждали Святополка II не мучить Василька, а Долгорукого освободить Берладника; так Митрополит удерживал Новогородцев от войны междоусобной; так Архиепископ Митрофан примирил народ с Князем (см. стр. 277 И. Г. Р.), и проч.
(274) См. Т. II, примеч. 113. В самых монастырях бывали иногда пиры, осуждаемые Митрополитом Иоанном в его Церковном npaewie (см. Т. II, примеч. 158). — О Всеволоде I говорит Нестор (в печати, стр. 133): «бе же вздержаясь от пьянства». — О детях побочных см. Русскую Правду в сем томе, отделение XXXVII; см. так же в договоре Князя Смоленского с Немецкими городами статью 1.
(275) При Всеволоде I (см. стр. 135 И. Г. Р.), Ярополке II (см. Т. II, примеч. 268), при Игоре II (см. стр. 175 И. Г. Р.), после Андрея Боголюбского (см. стр. 230 И. Г. Р.), и проч.
(276) См. Воскресенск. Лет. I, 69.
(277) См. Т. II, примеч. 380, в ответах Нифонта на вопросы Кириковы.
(278) Не говоря о Святославе I, который, будучи слабым отроком, уже метал копья в Древлян, заметим, что Всеволод III, осаждая Пронск, имелс собою двух сыновей, Георгия десятилетнего и Владимира пятилетнего (см. Т. III, примеч. 125).
(279) См. в Бержерон, собрании, Т. I, Voyage de Benjamin, стр. 65. Вениамин именует город Пин или Фин; думают, что надобно читать Хиве, т. е. Киев (см. Шпренгеля Gesch. derEntdeckung, 278). Достойно замечания, что Персидский Стихотворец XII века, Низами, в своей Поэме Александра Великого, упоминает о Россиянах как о союзниках сего Героя: озлобясь на них за опустошение столицы Королевы Армейской, он пленил Российского
Царя, именем Кайтала (см. в Гаммер. Fundgruben des Orients, о творениях Низами, стр. 119).
Это сказка; но свидетельствует, что Россияне в XII веке уже славились могуществом в Персии.
(280) См. Дегина Histoire generale des Huns, T. Ill, кн. XV, стр. 2 и след.; также Абульгази-Баядур-Хана Histoire genealogique des Tatars, Гобилев. Histoire des Mongous, Пети де-ла-Круа Histoire du grand Genghiskan, и в Эрбелот. Bibl. Orient, статьи Genghiskhan, Mohammed, и проч. Все, что говорю здесь о Моголах или Татарах, взято из сих источников.
(281) Езукай, победив одного Татарского Хана, именем Темучина, сведал о рождении сына своего и дал сему младенцу имя побежденного Хана.
(282) Дегин пишет (Н. des Huns. кн. XV, стр. 20), что сей Татарский Хан, обращенный в Христианство Несторианскими Миссионариями, был тот Священник и Царь Иоанн, который вел переписку с Папами и Государями Европейскими. Он славился в Европе во время путешественников Карпина и Рубруквиса (см. Бержерон. Voyages etc. Т. I). Фишер думал, что Священником Иоанном назывался Патриарх Несторианский (Сибирск. История, стр. 43 и след.). Другие искали сего романического Царя-Пресвитера в Абиссинии. Между бумагами, полученными мною из Кенигсбергского Архива, находятся два письма Великого Магистра Немецкого, Конрада фон Юнгингена, от 20 Января 1407 года к Королям Армении и Абассийскому или Священнику Иоанну (Regi Abassije sive Presbitero Iohanni). Здесь Abassia означает не Абиссинию, но Кавказскую Абазу или Авхазию. Вот новое открытие для объяснения темной сказки о Священнике Иоанне!
(283) Они прислали в дар Чингисхану птицу кречета, называемую по-Турецки Шунгар (см. Абульгази Hist, des Tatars, стр. 205). Сибирские Моголы или Мунгалы рассказывают, что Чингисхан имел главное свое жилище при реках Ононе и Курюлюме, из коих первая впадает в Шилку, а другая в озеро Далай (см. Миллер. Историю Сибирскую, стр. 3); что Вельможи, избрав сего бывшего Царевича в Ханы, советовались, какое дать ему новое имя; что в ту минуту какая-то птица закричала; Чингис! и Вельможи назвали его сим именем.
(284) См. Дегин. Н. des Huns, кн. XV, стр. 24, и Т. I, примеч. 41.
(285) Татары, Турки и Россияне называют Империю Хинскую Китаем от имени народа Татарского, Китаев или Китанов, владевших ее северною нас- таю в X веке, но истребленных во XII столетии Татарами Ниучами, покорившими сию же часть Китая. Ушедши в Малую Бухарию, Китаны основали там особенную Державу, названную Кара-Китай или Черный Китай, для отличия от их прежней восточной страны. Сии Китаны, спасаясь бегством от Ниучей, жили несколько времени на берегах Иртыша и Оби, как доныне рассказывают Сибирские Татары, прибавляя, что тамошние дремучие леса казались им рогами и привели их в ужас (см. Фишер. Сибирск. Историю, стр. 9).
(286) Один Абульгази пишет (стр. 225), что жители сдали сей город без сопротивления.
(287) См. стр. 18 И. Г. Р.
(288) См. их Историю в Дегин. Hist, des Huns, Т. I, стр. 241, и Т. III, стр. 174—251. Сельчуки разрушили владычество Турков-Ганзевидов, которых Государь в XI веке первый именовался Султаном. Прежде Цари Магометанские назывались Малеками (см. Дегин. Т. III, стр. 162).
(289) На картах пишется сия земля Харазм, Kharasm; называется также Ховарезмом, у нас же Хивою (см. Рычкова Топографию Оренбургск., стр. 19).
(290) См. Абульгази Hist, des Tatars, стр. 257 в примеч.
(291) См. Дегин. Hist, des Huns, кн. XV, стр. 51.
(292) См. Баеров. Opuscula, de muro Caucaseo, стр. 122 и след. Когда Петр Великий взял Дербент, то начальник сего города вручил ему любопытное Арабское сочинение о древностях Дагестана. Между бумагами Миллера нашел я также рукопись под заглавием: Известие о городе Дербенте, переведенное с Арабского языка в Кизляре 1758 году, старанием TeHepaji-Майора и Кизлярского Обер-Комменданта фон Фрауендорфа. Та и другая рукопись согласны в главных обстоятельствах; сообщаю извлечение из Миллеровой:
«Кубать Шах царствовал в Персии около времен Магометовых (еще в VI веке) и беспрестанно воевал с Царем Каганом Турком (Козарским). Каган владел нагорною стороною реки Волги, имея там богатую столицу, близ моря Каспийского, и до 400 000 воинов. Наконец они помирились. Каган выдал дочь свою за Кубатова сына Нуширвана (или Хозроя I), и дозволил Персидскому Шаху построить на границе каменную стену, чтобы их подданные могли жить спокойно. Шах возобновил древнюю Каспийскую стену Александра Великого (см.стр. 24 И. Г. Р.), сделал в ней многие железные ворота и так укрепил, что 100 воинов могли защищать оную против 100 000 неприятелей (Баеров. Opuscula, стр. 123). Сын его, Нуширван, еще при жизни отца основал Дербент с другими городами и провел от него стену до Аграхани, где жил Царь Изфендияр, данник Каганов, в богатом мраморном дворце, наполненном драгоценными металлами.
Аравитяне, завладев Персиею, победили Кагана, и начальник их (будто бы сам Магомет) советовал Персиянам еще более укрепить Дербент, ключ их Государства. Чрез некоторое время сей город отложился от Персиян и поддался Кагану: Аравитяне при Калифе Велите (или Валиде, царствовавшем от 705 до 714 года) взяли его и разорили до основания, но снова построили, устрашенные набегами Каспийских народов. Абу-Абент-Джерра, Визирь Персидский, завоевал весь Дагестан, укрепил Дербент, построил там семь мечетей и семь железных ворот. Преемник сего Визиря освободил граждан Дербентских от дани и велел, чтобы неверные, приезжая туда для купечества, жили за городом в особенном Караван-Сарае, и чтобы послов чужеземных вводили в крепость всегда с завязанными глазами. Визирь Мерван снова наложил дань на Дербентцев и на всех окрестных жителей.
Кумыки давали ему 50 работников, 50 женщин и 20 000 горстей пшеницы — Кубичинцы 50 работников, Хайдан 500 работников и 20 000 горстей пшеницы, местечко Кура, Ахты, Мискинь по 20 000 горстей пшеницы и по 400 рублей деньгами, а Хан Шамаханский 12 000 батманов пшеницы. Хлеб из всех мест привозили в Дербент, и клали в большом каменном анбаре. Сей город прославился в самых дальнейших государствах; но злодей, именем Джиул, тайный друг Каганов, овладел Дербентом, утеснил народ и довел до нищеты: жители разбежались в Берды и Шамаху. Знаменитый Калиф, Гарун Ал-Рашид (современник Карла Великого) сам был в Дербенте и старался снова привести его в цветущее состояние. Наконец окрестные народы перестали свозить дань в сей город, который упал совершенно; жители обеднели, не захотели уже заниматься воинским искусством и начали торговать в чужих землях». — Заметим, что Моисей Хоренский (см. его Geograph, стр. 356) упоминает о стене Дербентской (murus Darbandius).
(293) См. Абульгази Hist, des Tatars, стр. 210; также Т. I, примеч. 40. Летописцы Русские говорят, что Татары победили Ясов: Абульгази же именует Алан.
(294) Юрий Кончакович... Воскр. Лет. II, 176: «Юрьи Кончаковичь бе болий всех Половец». См. также Новогородск. Лет. стр. 99 и след.
(295) «Прибегоша, иде же зовется вал Половецкий... Поплениша (Татары) Ясы, Обезы, Касогы»... В Воскресенск. Лет.: «и инех язык семь».
(296) В Волынск. Лет.: «прииде неслыханая рать, безбожнии Моавитяне, рекомыи Татарове». В Новогород. Лет.: «Языци незнаеми, их же добре никто же не весть, кто суть, и отколе изыдоша, и которого племене суть, и что Вера их, а зовут я Татары, а инии глаголють Таурмени, а друзии Печенези; инии же глаголють, яко се суть, о них же Мефодий, Патарский Епископ, свидетельствуеть, яко си суть исшли из пустыня Етриевскые, суще межи Въстоком и Севером: тако бо Мефодий глаголеть, яко (к) скончанию времен явитись тем, яже загна Гедеон, и попленять всю землю от Восток до Ефрата и от Тигр до Понтьского (Черного) моря, кроме Ефиопия». — Чингисхан был, как мы сказали, роду Могольского; но как большая часть его войска состояла из Орд Татарских, им покоренных, то имя Татар сделалось обшим. Между нынешними Моголами, или Мунгалами, и нашими Татарами есть великая разница в языке и в самой наружности: первые сходствуют с Калмыками, вторые с Турками. Абульгази производит тех и других в седьмом колене от сына Иафефова, Турка, сказывая, что Аланца-Хан имел двух сыновей,
Татара и Могола (Hist, des Tatars, гл. II и III), и что пращур их, Таунак, начал первый употреблять соль (уронив нечаянно кусок мяса на соляную землю). В самом деле ни один из нынешних народов Татарских не именует себя Татарами, но каждый называется особенным именем земли своей, уверяя, что все они происходят от Турка; но как Абульгази пишет, что Татары составляли многолюднейшее племя между Турецкими народами, то можно заключить, что прежде какая-нибудь сильная Орда действительно так называлась (см. Фишер. Сибирск. Истории, стр. 86 и далее). Сие мнение утверждается еще и тем, что Якуты в числе богов своих поклоняются идолу Татару. Персидские и Арабские Историки
не знают сего имени, обыкновенно называя Чингисхана Царем народа Могольского. Некоторые Ученые думали, что оно есть Китайское: ибо Китайцы называют все народы соседственные Та-та. По сказанию Карпина (его Voyage в Бержерон. стр. 38), имя Татар произошло от реки Татара.
(297) Сей Мстислав Святославич назван здесь Козельским. — Юный брат Даниилов, Василько, оставался тогда в Владимире Волынском. В Воскресенск. и Волынск, Летописце сказано, что Даниилу Романовичу было тогда около 18 лет; но Роман убит в 1205 году, а Даниил остался после него четырех лет. — О Всеволоде Мстиславиче см. стр. 277 И. Г. Р. Татищев думал, что он был Даниилов родный брат. Сей Историк назвал Хана Половецкого, принявшого Христ. Веру, Котяком, а Никон. Лет. Батыем. Тесть Мстислава Галицкого именован в Новогород. Лет. Котяном, а в других Котяком.
(298) Татищев определяет здесь число Россиян, Татар, Половцев, сказывая, что первых было 83 000, а вторых более 200 000. В некоторых летописях сказано только, что Владимир Рюрикович привел из Смоленска 400 человек. Никон. Лет. Говорит о Баутах, Гайгалах (вместо Галичан), Выгольцах (вместо выгонцев Галицких). В древних летописях: «бе бо ладий 1000 (в Никонов. 2000), и возведоша пороги (то есть, дошли до них, вверх по реке: ибо Хортица ниже порогов) и сташа у реки Хортици на броде на протолчьи; бе же с ними Домаречичь Юрьи и Дръжикра (Держикрай) Володиславичь». В Волынск. Лет.: «переидоша Днепр (Россияне) в день во Вторник».
(299) Надобно заметить, что в Воскресен. Летописи, которая выбрана из разных, об одном деле говорится здесь дважды: сперва о нападении Мстислава Галицкого на отряд Татарский, как описано в Новогородской, и вторично о победе Россиян за Днепром, как говорят о том другие Летописцы. Если бы Мстислав разбил Татарский передовой отряд еще до прибытия Галицкого флота, то Даниил и товарищи его не могли бы сказывать сему Князю за новость, что Татары хорошо или худо стреляют. Описание первого дела кончится словами: «слышавше же то Князи Русстии, пойдоша вси за Днепр», а после опять: «преидоша вси Князи Днепр»; зачем же войско наше, победив Татар, возвращалось на правую сторону сей реки? Заметим еще несогласие: по сказанию Новогородского Летописца, Мстислав Галицкий с тысячью воинов (в Никонов, с 20 000) разбил Татар, а по известию других все Князья, узнав о приближении врагов, тронулись с места, и наша конница обратила в бегство неприятельскую: «и взяша скоты их, а со стады утекоша, яко всем воем наплънитися скота». В Новогород. Лет.: «а прок их (остаток Татар) вбеже с Воеводою своим Гемябеком в курган Половечьскый, и ту им не бы мочи, и погребоша Воеводу своего жива в земли, хотяще живот его ублюсти, и ту и налезоша; испросивше Половьци у Мстислава, и убиша и».
(300) В Новогород. Лет. названа сия река Калаком, в других Калкою. См. Подробную карту России, сочиненную при Императорском Депо. Калец вместе с Калмиусом впадает в Азовское море. — В Воскресен. Лет.: «оттуда жь идоша по них (Татарах) 8 дний (в Новогородской девять) до рекы Калкы, и ту сретоша сторожеве Татарстан и удариша на полци Рустии; сторожеве же бишась с полкы Рускыми, и убиен бысть ту Иоанн Дмитреевичь и ина два с ним. Татаром же отъехавшим», и проч.
(301) В Воскресен. и других летописях поставлено здесь 16 Июня; но в харатейной Новогородской 31 Мая; и в Троицкой то же число: «се ся зло сключи месяца... Еремия» — надобно дополнить: «Майя, на память Св. Апостола Ермиа», — следственно, 31 Мая. В некоторых летописях прибавлено: «в Пяток»: так и было в 1224 году, как означено в Новогородской и Волынской; в иных же поставлен 1223 год. — Далее в Воскресен. Лет. «Данил же выеха наперед, и Семен Олюевичь (не Князь) и Василько Гавриловичу и разыдошась в полкы Татарьскиа. Василькови же сбодену бывшу, а Данилу бодену бывшу в перси, не чуяше раны младеньства ради... крепок бе на брань. Избивающу ему Татары мужественне, и видев то Мстислав Немый, мнев, яко Данило прободен бысть, и потече на них: бе бо той муж крепок, ужик сый Роману от племене Мономаша; бе бо велику любовь имея ко отцю его, яко по смерти своей власть свою дая Князю Данилови».
(302) «Князем Мстиславу (Романовичу) и другому Мстиславу (Святославичу Черниговскому), седящим во стану и не сведущим того: не поведа бо им Мстислав Мстиславичь зависти ради: бе бо котора (распря) межи има... Вжада (Даниил) воды, и испи, и почюти рану на телеси своем; во брани же не позна ее крепости ради мужества и возраста своего: бе бо дръз (дерзок) и храбор, и не бе ни в чем ему зарока». — Татищев, описывая сражение, вымышляет болота и проч.; сказывает также, что Русских убито 70 000, а Татар более 100 000, и в том числе сын их Хана.
(303) В наименовании Князей (коих род не означен в летописях), следую харатейной Новогородской. Яновка и Шумск суть города Волынские, а Несвиж в Минской Губернии. Изяслав был сын Ингваря Луцкого (см. Т. III, примеч. 160). — А в Никон .Лет. прибавлено: «Убиша Александра Поповича и слугу его Торопа и Добрыню Рязанича, Златого пояса» — и вместо десяти тысяч убитых Киевлян поставлено 60 000.
Далее в летописях: «Мстислав Мстиславичь преже всех пребеже Днепр и перевезеся зань, и повеле ладии жещи и иные сещи и отринути от брега». Татищев прибавляет, что Владимир Рюрикович, уязвленный в битве, собрал бегущих Россиян до 5000, отбился от Татар, отнял у них множество коней и благополучно дошел до Смоленска; что Киевляне призвали его к себе; что Михаил, сын Всеволода Чермного, уехал в Новгород, а оттуда в Владимир к Георгию, и проч. Никон. Лет. При сем случае говорит о Татарах, что они «скоры на бой, не обременяют себя ничем тяжелым, бегут и возвращаются в то же мгновение ока».
Далее в Новогород.: «Мстислав же Киевский, видя се зло, не движеся с места никамо же: стал бо бе на горе над рекою над Калком: бе бо место то камянисто, и ту угоши город около себе в колех (не кольями, но в обозе, среди телег) и бися с ними из города того по 3 дни. Ини же Татари поидоша по Русских Князих, бьюче до Днепра, а у города того оста 2 Воеводе, Цьгыркан (Чегиркан) и Тешюкан».
(304) «Ту же и Бродници с Татары быша, и Воевода Плоскына, и т окояньный Воевода, целовав крест честный к Мстиславу и ко обема Князема, око (яко) их не избити, и сълга», и проч. (см. Т. II, примеч. 302). Дубровна есть местечко в Могилевской Губернии, в Оршинской Округе. Вероятно, что Князь Дубровецкий был из роду Кривских или Полоцких. Далее: «А Князи издавиша, подкладше под дъскы, а сами верху седоша обедати».
(305) Абульгази, Histoire des Tatars, стр. 313, 314. В летописи: «Татаром же, не дошедшим до Новагорода Святотгъчского, Русь же не ведяху злобы и лести Татарскые, исхождаху противу им со кресты; они же избиваху всех». Никон. Лет., не зная Новагорода Святополческого, поставил Новгород Северский, а за ним и Татищев; но здесь говорится о Святополче, бывшем на Днепре ниже Киева близ Витичева (см. Т. II, примеч. 171). Татищев пишет, что многие Половцы крестились тогда в городах Российских, и что жители с удовольствием всегда их принимали, отводя им места для селений.
(306) См. Абульгази Histoire des Tatars, стр. 314.
(307) В Новогород., стр. 99: «Бог един весть, кто суть и отколе изыдоша. Премудрии мужи ведять я добре, кто книгы разумееть; мы же их не вемы, кто суть; н (но) зде вписахом о них памяти ради Рускых Князь и беды, яже бысть от них им».;
(308) Татищев пишет, что Георгий, презирая Татар, послал с Васильком не более 800 человек.
(309) «Того же лета явися звезда на западе, и бе от нея луча не взрак человеком, но яко к полуденью подле всходящи с вечера по заходе солнечнем, и бевеличьством паче инех звезд, и пребысть тако 7 дний, и по 7 дни явись луча та от ее ко Встоку, пребысть тако 4 дни, и невидима бысть». В Никон. Лет., «явися звезда, глаголемая копие, простираема от Востока до Запада копейным образом, и пребысть за 17 дний». Сия Комета была примечена и в других землях Европейских (Cometographie, I, 400). Далее: «Бе ведро вельми, и мнози борове и болота загарахуся, и дымове силни бяху, яко не далеча бе видети человеком; бе бо яко мгла к земли прилегла, яко и птицам по аеру не бе лзе летати, но падаху на землю и умираху».
(310) «Якима Ивановиця, Микифора Тудоровиця, Иванка Тимошкиниця, Сдилу Савиниця, Вячка, Иваца, Радка». — Новогородцы послали к Теорию Полюда, Вячеслава Прокшиниця, Иванка Ярышевиця. Далее: «Князь же Георги с нашими мужи муж свой приела, Романа Тысячского, и Михайлов (Михайлова): поймите у мене мой шюрин, Михаила. Новгородцы же послаша муж свой по Михаила».
(311) «Гюрги пойде с Тържку много пакостив; взя у них 7000 новую» (то есть, семь тысяч гривен новою монетою).
(312) «И ста на Ярославли Дворе (по возвращении из Владимира) и рече Новгородцем», и проч.
(313) В Новогород. Лет.: «той же зиме придоша Литва... и не доганяша Тържку за 3 вьрсты», и проч. В Пу шкин.: «Много зла створиша, воюя около Новагорода и около Торопча и Смолинска и до Полтеска; бе бо рать велика, аки же не была от начала миру... Ярослав и Володимер с сыном и с Новотьржци, Княжь Двор, Новгородцев мало, Торопцяне с Князем своим Давидом поидоша по них, а Новгородци послаша; они же (Новгородцы) дошедше Русы, вспятишася. Князь же Ярослав сгони е на Всвяте и наворопи (напал) на не». Давид Торопецкий, будучи братом Владимира Псковского, был, следственно, сыном Мстислава Храброго, умершего Князем Новогородским. — Далее: «Убиша Василя, Меченошю Ярославля». Сражение было (как сказано в Пушкин.) в Воскресенье Сыропустной недели, следственно, уже в 1226 году.
(314) В Пушкин.: «Ярослав ходи из Новагорода за море на Емь, где же ни един от Князь Рускых не взможе бывати, и всю землю их плени... Ведый множество полона, яко же сущии с ним не возмогоша всего полона отвести, но овых сечаху, овых множество пущаху опять в свояси».
(315) В Пушкин, в описании 1227 года: «Князь Ярослав Всеволодичь послав крести множество Корел; мало не все люди».
(316) «Съжгоша вълхвы четыре: творяхуть е потворы деюще, а Бог весть; и съжгоша их на Ярославли Дворе». Никон. Лет. говорит, что Новогородцы привели волхвов на Архиепископский двор, и что Бояре Ярославовы вступались за сих несчастных.
Далее: «Приде Архиепископ Антоний из Перемышля в Новгород, и седе на своем столе, и ради быша Новгородци».
(317) «Придоша Емь воевать в Ладозское озеро в лодках, и приде на Спасов день весть в Новгород; Новгородци же, вседавше в насады, вгребоша в Ладогу с Ярославом. Володислав, Посадник Ладозьскый, с Ладожаны, не ждя Новгородьцы, гонися в лодиях по них в след, и бися с ними, и бысть нощь, и отступиша в островлец, а Емь на брезе с полоном: воевали бо бяху около озера на Исадех и Олонъсь... Побегоша (Ямь) на лес; много их ту паде, а лодкы их ижгоша. Новгородьци жи, стоявше в Неве неколико дний, створиша Вече, и хотеша убити Судимира; и скры и Князь в насаде у себе; оттоле вспятишася в Новгород,
ни Ладожан ждавше», и проч. Татищев называет Судимира Посадником, и вымыслил, что Новогородцы хотели убить его за медленность в походе.
(318) «В то жь лето Ярослав преж сей рати (с Емью) пойде в Пльсков с Посадником Иванком и Тысячьскый Вячеслав... Князь же, постояв на Дубровне, вспятися».;
(319) «Сташа около Городища шатры, а инии в Славне по двором».
(320) «Купляху хлеб по две куне, и кадь ржи (4 четверти) по три гривне, а пшеницю по пяти гривн, а пшена по семи гривн (см. о цене гривны Т. III, примем. 335); и так ста по 3 лета».
Далее: «Пльсковицы... взяша мир с Рижаны, Новгородь выложивше (исключив); а рекуче: то вы, а то Новгородии; а нам не надобе (другими словами: мы не вмешиваемся в ваши дела с Новымгородом) н оже пойдуть на нас, т вы нам помозите. И они рекоша: так буди! и пояша у них (у Псковитян Рижане) 40 муж в талбу (залог)... Князь (Ярослав) посла Мишу в Пльсков, река: пойдите со мною», и проч. Никон. Лет. вымыслил, что Псковитяне отвечали Ярославу: веси, яко вси есмя Адамово племя, и вернии и невернии: но убо и с неверными неудобно есть ни прочто же брань сотворяти, но со всеми в мире быти, точию к беззаконию их не приступати, да и тии, уведевше наше смирение и любовь, приидут в благоразумие и крестятся». Здесь Аевек обрадовался случаю хвалить терпимость Псковитян!
(321) «С Феодором Даниловицем, с Тиуном Якимом». Никонов. Лет. прибавил, что Ярослав уехал в то время, когда Псковитяне ограбили его Бояр в своей области, а Новогородцы ответствовали ему: «веси, Княже, Новгородцев и Псковичь: якоже хотять, тако и творять».
(322) См. Райналд. Annal. Eccles. Т. XIII, стр. 371. Письмо начинается так: «Universis Regibus Russia. Gaudemus in Domino, quod sicut audivimus nuntii vestri ad venerabilem fratrem
nostrum Mutinensem Episcopum A. S. L., a latere nostro transmissi, eum humiliter rogaverunt, ut partes vestras personaliter visitaret, quia cupientes sana doctrina salubriter instrui, parati estis omnes errores penitus abnegare» [Всем князьям Русским. Радуемся в Господе, что, как мы узнали, ваши послы к досточтимому брату нашему епископу Моденскому нижайше просили, чтобы он сам посетил ваши земли, ибо вы жаждете познать истинную веру и готовы отказаться от всех заблуждений]. Может быть, чиновники Псковские действительно изъявляли готовность к соединению Вер Греческой и Латинской, чтобы Римский посол и Ливонские Рыцари тем усерднее защищали их. В Ливонск. Хронике (Ч. I, стр. 205) сказано, что послы Новогородские и другие в 1224 году приезжали к Епископу Моденскому в Ригу,
но единственно для того, чтобы он именем Папы утвердил заключенный ими мир с Орденом. — Далее пишет Гонорий (после великих угроз в таком случае, если наши Князья не пристанут к Латинской Вере): Per vos itaque certificari volentes, au velitis habere ab Ecclesia Rom. legatum, ut ejus salutaribus monitis informati, catholicae fidei amplectamini veritatem, universitatem vestram rogamus, monemus et hortamur attente, quatenus super hoc voluntatem vestram nobis per literas et fideles nuntios intimetis. Interim autem pacem cum Christianis de Livonia et Estonia firmam habentes [мы желаем достоверно знать, хотите ли вы прибытия посла Римской церкви, чтобы, укрепившись его спасительными молитвами, вы преисполнились истины католической веры; молим, увещеваем и призываем всех вас изъявить на то свою волю нам письменно через надежных послов. Между тем сохраняйте крепкий мир с христианами Ливонии и Эстонии], и проч... Dat. Later. XVI kal. febr. pont. nostri anno XI [Дано 16 февр. на одиннадцатый год нашего понтификата ].
(323) «В лето 6736 пойде Антоний на Хутино к Св. Спасу по своей воли», а в описании 6740 году (Новог.Лет. 122): «приде из Перемышля, и седе лета два, и онеме». Арсений, избранный Князем и народом, еще не ездил ставиться в Киев.
(324) «И посадиша с ним 2 мужа, Якуна Моисеевиця, Микифора щитника... Розграбиша двор его (Вячеслава Тысячского) и брата его Богуслава, и Андреичев, Владыцня Столника, и Давидков Софийского, и Судимиров, а на Душильця на Липьньского Старосту тамо послаша грабить, а самого хотеша повесити, н ускоци к Ярославу, а жену его яша... Отяша Тысячьское у Вячеслава и даша Борису Негочевичю, а к Ярославу послаша на том: поеди к нам; забожницье отложи, судье по волости не слати». Забожничьем называлась, может быть, Княжеская дань, собираемая с Немецких церквей в Новегороде: божницами преимущественно именовались у нас Латинские храмы. Далее: «Той же зиме побеже Феодор Даниловиць с Тиуном Якимом поимше с собою 2 Княжичя, Феодора и Альксандра, Сыропусные недели в Уторник, в ночь... Послаша в Чернигов Хота Станимировиця, Гаврилу на Лубяници... Михаил бе тъгда в Брыну (на реке Брыне в Калужск. Губернии) с сыном, и поиде в борзех на Тържк, и приди на Верьбницю в Тържък,
и ради быша людье вси». В Смоленске княжил тогда Мстислав Давидович.
(325) В Пушкин.: «В лето 6732 поставлен бысть Митрополитом в Св. Софье Кыеве блаженный Кирил Грьчин, мес. Генваря в 6 (следственно, уже в 1225 году), учителей и хитр ученью божественных книг». В Новогород. Лет. стр. 123: «в то жь лето (1233) преставися блаженный Митрополит всея Руси Кыевскый, именьмь Кгорил, родом Грьцин бе; приведен бысть из Никея». Сочинители Палинодии и Каталога Митрополитов, худо зная древние летописи, и веря Патерику Польскому, из одного Кирилла сделали двух: Россиянина и Грека.
В Пушкин.: «Того жь лета (1226) Гюрги с сыновци своими с Константиновичема, Василком и Всеволодом, ходи в помочь Михаилу на Олта Курского, и створи мир межи ими; зане по смотренью Божью приключися ту быти прислану Володимером Рюриковичем Митрополиту Кирилу, и възвратися Великый Князь, поим с собою Митрополита в град Володимерь, а сыновцы распусти». — Татищев пишет, что Олег Игоревич в отсутствие Михаила взял Чернигов. Сей Историк вымыслил речь Митрополита Кирилла и прибытие Любекских послов в Новгород, которые будто бы требовали дозволения строить там церкви Немецкие.
Далее в Пушкин. «Того жь лета (1227) посла Вел. Князь Гюрги сыновца своего, Всеволода Костянтиновича (Татищев прибавляет: по согласию с Владимиром Рюриковичем), в Рускый Переяславль на стол, и вниде Всеволод мес. Сент, в 15 день на свой стол... Тое же зимы ожени Вел. Князь Гюрги сыновца своего, Василька, и поят зань Михайловну Черниговского Князя, и венчан бысть в церкви Св. Богородицы Благовещенья; и вниде с своею Княгинею в 1 Суботу поста, Февр. в 12 день» (уже в 1228 году). Татищев пишет, что Василько ездил выбирать невест в разные города; что Великий Князь тогдаж женил другого племянника, Всеволода, на дочери Олега Всеволодича Северского и проч. Читатель уже имел случай заметить, что древние Российские Князья вступали в брачные союзы с ближними свойственницами. Георгий женил родного племянника, Василька, на дочери своего шурина, Михаила.
Далее в Пушкин.: «тое же зимы (в 1228 или уже в 1229 году) Князь Гюрги посла брата своего, Святослава, в Переяславль Рускый на стол».
(326) Длугош. Hist. Polon. кн. IV, стр. 604: Mscislaus, ob praestantiam Chrobri appelatus [Мстислав, за доблесть прозванный Храбрым]. В Волынск. Лет.: «Олександр все вражду имеяше ко своима братома, Романовичема... понужаше Мьстислава на рать (в 1225 г.). Мьстиславу же пришедшю на рать на Лысую гору, Данилови же поехавшю в Ляхы, и возведшю Лестка... Мьстиславу же помочь пославшю Олександрови; сретившим же им рать, вогнаша в град Белз, и за мало города не взяша. На утрие противу им Мьстиславу не стерпевшю, и возвратися в Галичь. Данилу же воевавшю с Ляхы землю 1аличьскую, и около Любачева, и плени всю землю Бельзеськую и Червеньскую. Василку же Князю многый плен приемшю, стада коньска и кобылья, и бысть зависть Ляхом, и бывшим послом от обоих, и пущен бысть Демьян и Андрей... Приведе Мьстислав Котяня и Половци многы и Володимера Кыевьского, творяся на Ляхы идя... свет же Александров не престаяше о брате своем, рекый, яко зять твой убити тя хочеть. Исправлению же (совету, рассуждению) бывшю около вежи его (Мстислава), самому же Александру не смеявшю ехати, посла
Яна своего. Мьстиславу бо рекшю: твоя бе речь, Яню, яко Данил второе всаживаеть Ляхы на мя. Познавшим же всем Князем Александрову клевету... и рекшим: приими всю власть его за сором свой; он же за братолюбие не прия, и вси похвалиша ему. Мьстислав же прия зятя своего любовью, и почти его великими дарми, и да ему конь свой борзый, Актаз, якого же в та лета не бысть, и дочерь свою Анну дарив, и с братьею видевся в Перемили, и утвердиша мир». Следует описание бегства Галицких Бояр в 1226 году: «отъидоша в землю Перемышлескую, в горы Кавокасьския (Карпатския) рекше во Угорьскые, на реку
Днестр... Мьстиславу же пославшю отца своего, Тимофея... Выгнан (Жирослав) иде ко Изяславу» (сыну Владимира Игоревича: см. Т. III, примеч. 347)... «Андрей же (Королевич Венгерский, княживший в Перемышле), послушав лестивого Семьюнка Чермьного, и бежа в Угры, и нача воздвизати рать. Бывши же зиме, прииде ко Перемышлю. Юрьеви тогда тысящю держашю, переда Перемышль, и бежа ко Мьстиславу. Королеви же ставшю во Звенигороде... Днестру же наводнившюся... Мьстислав же выеха с полны... Онем же позоровавшим нас, и ехаша Угре во станы... Оттуду же пойде Король ко Теребовлю... и бися под Кременцем, и много Угорь избиша... Мьстислав посла Судислава к Данилу, рекый: не отступай от мене. Оному же рекшю: имам правду в сердци своем. Оттуду же иде Король ко Звенигороду. Выеха же Мьстислав из Галича. Угре же выехаша противу... Мьстислав же бися, и победи я, и гнаша по них до станов... Мартипиша убиша, Воеводу Королева. Король же смятеся умом, и пойде из земли борзо. Данилови же пришедшю ко Мьстиславу с братом Васильком ко Городку, и Глеб с нима... Беаше Король изнемогл ся». (О сем несчастий Венгров сказано в одной современной Немецкой летописи и в Chronico Austriaco et Claustro-Neoburgensi, под годом 1227: Andreas, Rex Ungarije, in Russiam cum exercitu veniens, ab
ipsis statim fugatus recessit, interfectis nonnullis de exercitu suo [король Венгерский Андрей, придя в Русскую землю с войском, сразу же был изгнан, понеся некоторый урон]: см. в Энгел. Gesch. Von Halitsch, стр. 526)... Король же иде во Угры. Тогда же угони Изяслав со лестивым Жирославом, идоста с ним в Угры... Судиславу льстящю под Мьстиславом, рече ему: Княже! дай дщерь свою обрученную за Королевича, и дай ему Галичь... Мьстислав дасть Галичь Королевичю Андреева, а сам взя Понизье (или Подолию) и оттуду иде к Торьцкому. — Мьстиславу же Немому давшю отчину свою Данилови, и сына своего поручив Ивана. Ивану же умершю, и прия Луческ Ярослав, а Черторыеск Пиняне... Седящу же (по Ипатьев, списку в 1227 г.) Ярославу в Лучьске, еха Данил в Жидичины молится Св. Николе, и зва и Ярослав к Лучьску; и реша ему (Даниилу) Бояре его: зде ими Князя их. Оному же отвещавшу, яко приходить зде молитву творити, и не могу того створити... Иде в Володимерь... Собравше рать, посласта (Даниил и Василько) нань Андрея, Вячеслава, Гаврила, Ивана. Оному же выехавшю, ятбысть (Ярослав) с женою Олексием Орешком: бе бо борз конь под ним; утонив и я его до города. И затворишась Лучане. Наутрие же приде Данил и Василько, и предашась Лучане. Брат же да Василькови Луческ и Пересопницю; Берестий же ему бе преже дах. — Повоеваша Ятвязи около Берестия, и угониша й из Володимеря. Наехавшима двема, Монъдуничю Шутрови и Стегутови Зебровичю, на полк, и убьен бысть Данилом и Вячеславом Шютр, а Стегут убьен бысть Шелвом. Бежащим же Ятвязем, угони я Данил, Небра язви четырми ранами, древо же вышибе копь из руку его. Василькови же угонившю его, клик бысть велик: брат ти биется назади... Обратися брату на помощь; оному же (Небру) симутекшю; а инии разбегошась... Данил же посла Демьяна ко тести своему, река ему: не подобаеть Пиняном (Князю Пинскому) держати Черторыйска. Демьянови же повестящу с ним, рече Мьстислав: сыну! сгреших, не дав тобе Галича... а про
Черторыеск прав еси. Демьяну же приехавшу в Вел. Суботу; наутрие же на Велик день приехаста Данил и Василько ко Черторыйску; в Понедельник на ночь обседоста град: тогда же и конь Данилов застрелен бысть с города. Наутрие же объехаста град Мирослав и Демьян, рекоста, яко предал Бог врагы наша в руку ваю. Данил же повеле приступит ко граду, и взяша, и Князи их изимаша... Мьстислав Великый, удатный Князь умре; жадящю бо ему видити Данила: Глеб же Зеремеевичь, убежен бысть завистью, не пустяше его». В Пушкин.: «преставися (в 1228 г.) Мстислав Мстиславичь в Чернцих и в Скиме». В Воскресен. прибавлено: «Князь Торопечский, княжив в Галиче, и пойде в Кыев, разболеся на пути и пострижеся во Схиму». Длугошь пишет, что Мстислав погребен в Киевской церкви Св. Креста, им созданной: in Ecclesia St. Crucis, quam fabricaverat. — Далее в Волынск. Лет.: «Потом же (Даниил и Василько) пустиста Ярослава, и даста ему Перемиль, и потом Межибожье. — Бе Кирил Митрополит, преблаженный и святый, приехал (в 1228 г.) мира сотворит, и не може. Ростислав Пиньскый (шурин Рюриков) не престаяше клевеща, беша бо дет его изыманы. Володимер же Кыевскый собра вой... всади Котяня и вси Половци, и вси Князи, и Куряны, и Пиняны, и Новогородци (Северские), и Туровъци, и объседоша Каменець. Динилу бо творящусь мир створити с ними, переводя ими, и еха в Ляхы по помощь, а Павла посла ко Котяневи, река: отче! измяти (прекрати) войну сию: приими мя в любовь. Он же ехав взя (опустошил) землю Галичьскую, и иде в землю Половецкую... бе бо Королевичь в Галиче и Судислав... Идоста к Кыеву (Даниил и Василько с Ляхами) и Олександро с нима. Сретоша поели от Володимера и Михаила, Воротислав Петровичь, Юрьи Толигневичь, хотяще мира», и проч.
(327) «Приде Михаил в Новгород по Велице дни, Фомины недели исходяче... и целова крест на всей воли Новгородстей и на всех грамотах Ярославлих, и вда свободу смердом на 5 лет даний не платите, кто сбежал на чюжю землю; а сим повеле, кто зде живеть, како уставили передний Князи, тако платите дань». Никон. Лет., не поняв древнего Новогородского, толкует, что Князь всех бедных людей и должников освободил от налогов, а беглым должникам велел платить дань, прежде уставленную, но только одну полетнюю,
без лихвы. Татищев говорит, что Михаил освободил от дани весь черный народ, позволил беглецам жить на чужой земле, а заимодавцам не велел требовать лихвы с должников за прошедшие годы! Он прибавляет также, что никто еще из предшественников Михайловых не давал подобной клятвы Новогородцам. Далее в летописи: «На Ярославлих любьвницех поимаша Новгородци кун много, и на Городищанох, а дворов их не грабяче, и дата на великий мост. В то жь лето заложила великый мост выше старого». О разрушении старого моста сказано выше: «Той же осени (в 1228 году) бысть вода велика в Вълхове— Помьрзшу озеру, и стоявшу 3 дни, и въздре уг (южный) ветр изломав внесе все в Вълхово, и въздре 8 городень великого моста, и принесе к Питбе под Св, Николу в ноць, а девятую рознесе месяца Декабря в 8 день на Св. Патапия».
(328) «И послаша из гриднице Владыцьне Княжиця Ростислава», и проч. Выбирали обыкновенно того, чей жеребей оставался на престоле. — Спиридон был Диаконом в Георгиевском монастыре. Он поехал в Киев Дек. 17, и возвратился в Мае следующего 1230 года, быв поставлен в сан Священника в Неделю Сыропустную, а в сан Архиепископа на второй неделе поста. Далее: «Поймя с собою (Михаил) Новгородце Богуслава Гориславиця, Сбыслава Якунковиця, Домоша Твьрдиславиця, Глеба Посадниць сын, Михаилка Микифоровиця, Михаля Прикупова... Посла (Михаил) к Ярославу Нездилу Прокшиниця, Иванка Тудорковиця, река: отступися Волока, и что есть Новгородьского за тобою; силою еси зашел; а крест целую». И рече Ярослав: «того не отступаю, а крест не целую; вы собе, а я собе. И дьржа послы все лето».
(329) В Пушкин. «Ярослав усумнеся брата своего, Юргя, слушая некыих льсти, и отлучи от Юргя Костянтиновича три: Василька, Всеволода, Володимера», и проч. Далее: «целоваша крест Сентября в 7 день; и праздьновавше Рождество Богородицы у Священного Епископа Митрофана, бывше весели и одарены с мужи своими и розъехашася». Ярослав, по словам Татищева, воображал, что Георгий отвратил от него Новогородцев и благоприятствовал Михаилу.
(330) «Тое же зиме придоша Литва и воеваша Любне и Мореву и Серегер, и гонишася по них Новгородци, и биша их, а полон отяша мес. Генваря».
В Пушкин.: «Мая в 3 день, в Пяток, во время Литургии, чтому Св. Евангелию в церкви сборней в Володимери, потрясесь земля, и церквы и трапеза, и иконы подвижшася по стенам... и мнози изумеша, и мняхутся так, яко голова обишла коего... Бысть же се и во иных городох, и в Кыеве велми болма (более) того бысть потрясение, и в монастыри Печерском церковь Св. Богородицы каменная на 4 части раступися... Такожь и в Переяславле Руском церкви Св. Михаила каменная расседесь на двое; паде же и перевод трех комар и с кровлею, и потре иконы... То жь все бысть одиного дне и одиного часа в год (во время) Св. Литургии... Тако слышахом у самовидец... Того жь месяца в 10 день, в Пяток, неции видеша рано, всходящю солнцю, бысть на три углы яко коврига, потом мнеи (менее) бысть аки звезда; тако и погибе; потом мало опять взиде в своем чину. Того жь месяца в 14, во Вторник, в торгов год (во время торгу) солнце нача погибать зрящим всем людем; мало остася его, и бысть акы месяц 3 дни; нача опять полнитесь, и мнози мняху месяц идуще чрез небо, зане бяшеть межимесячье тогда; а друзии мняхуть солнце идуще вспять, понеже оболоци малии, частей, с полунощные страны борзо бежаху на солнце на полуденьну страну. Того же дни и часа бысть тако и того грознее в Кыеве: всем зрящим, бывшю солнцю месяцем; явишася столпове червлени, зелении, синии, оба полы солнца; таже сниде огонь с небесе акы облак велик над ручаем Лыбеди, людьем всем отчаявшим своего житья, мняще уж кончину сущю, целующе друг друга, прощенье имаху, плачюще горко, возопиша к Богови с слезами, и милостью Своею Бог преведе страшный той огнь через весь град без пакости, и паде в Днепр реку и погибе. Так сказаша нам самовидци». — Солнечное затмение 14 Мая означено в астрономических таблицах.
(331) «Князь Михаил створи пострегы сынови своему Ростиславу Новегороде у Св. Софии, и уя влас Арх. Спиридон; и посади (Михаил) его на столе, а сам поиде в Цьрнигов». О постригах см. выше. Посадник Водовик был в 1229 году избран на место Иоанна: «а Иванку даша Тържк, и не прияша его Новоторожци, и оттуду иде к Ярославу... Роспреся Степан Твьрдиславиць с Водовиком, а Иванко Тимошкиниць по Степане; и биша Иванка паробчи (рабы) Посадници; то жь бысть на Городищи; а заутра створи Веце на Посадника на Ярославли Дворе, и пойде на двор его и розграбиша. Посадник же опять възвари город вьсь, и Смен Борисовиць на Иванка и на Якима Влунковиця и на Прокшю Лашнева; поидоша с Вечя и много дворов розграбиша, а Волоса Блуткиниця на Вечи убиша; рече Посадник: ты еси мой двор хотел зажечи. А Прокшин двор зажгоша, а Яким бежа к Ярославу, а инии схоронишася; н и тех уротивше (заставив присягнуть) пустиша; а Иванка после имше уби Водовик, ввьргошь в Волхово».
(332) «Изби мраз на Въздвиженье Хреста обилье по волости нашей... Почахом купите хлеб по 8 кун, а ржи кадь по 20 гривн, а в дворех по полтридцати, а пшеницы по 40 гривн, а пшена по 50, а овса по 13 гривн». См. Т. III, примеч. 335. Татищев, поправляя летопись, говорит, что мороз убил хлеб на цвету.
(333) В Пушкин. «Приходи Митрополит всея Руси Кирил к Гюргю и к братьи его и к Костянтиновичем от Киевского Князя от Володимера Рюриковича, а от Михаила Епископ Порфирий; приде же с нима Игумен Св. Спаса Кыеве на Берестовем, Петр Акеровичь, и ин муж Володимер, Борги, и Стольник его... Послуша убо Ярослав брата старейшего и Митрополита... Много же учреженье дав оба Князя, Борги и Ярослав, Митрополиту и Епископу Порфирью и Игумену».
(334) «На тужь зиму пойде Княжиць Ростислав с Посадником на Тържьк Дек. в 8, в Неделю, а заутра убиша Смена Борисовиця в 9, а дом его всь розграбиша и села, а жену его яша, а самого погребоша у Св. Гюргя в монастыри; также и Воловиков двор и села, и брата его Михаля, и Даньслава, и Борисов и иных много; а Водовик, то зло услышав, побеже с Торжку с братьею, и Борис Тысячскый и Новоторжьчи к Михаилу в Цьрнигов. И даша Посадничьство Степану Твердиславичю, а Тысячское Миките Петриловицю, а добыток Сменов и Водовиков по Стом (частям города, разделенного на Сотни) розделиша. Они трудишася сбирающе, а си в труд их внидоша; о таковых бо рече Дух Святый: сбираеть, а не весть, кому!» — Водовик умер в 1231 году. Ярослав приехал в Новгород Дек. 30, а через две недели опять уехал. «Послаша по Ярослава на всей воли Новгородстей. Ярослав же створи Вече, и целова Св. Богородицю на грамотах на всех на Ярославлих». Вопреки известию Летописца, Татищев говорит, что Ярослав принудил Новогородцев выдать ему льготную грамоту Михайлову и сделался самовластным.
(335) «Купляхом (в харатейной Новогородской) по гривне хлеб», но во всех других списках: «полугривне хлебец — и поболши; а ржи четвертую часть кади по гривне серебра», а во всех других списках по семи гривен, то есть, кунами: следственно, семь гривен Новогородскими кунами составляли тогда гривну серебра, или нынешними деньгами 10 рублей серебряных, если оценим фунт серебра в 20 рублей.
Далее: «Мъхядяху, уш (см. Т. II, примеч. 255), сосну, кору липову и лист ильм. Инии простая чадь резаху люди живые и ядяху, а инии мъртвая мяса и трупие обрезающе ядяху; а друзии конину, псину, кошкы; н тех (т. е. первых) осочивше (застав) тако творяху, овых огньм ижгоша, а других осекоша, иных извешаша». В Лет. Арханг.: «то сведавше Бояре, иных сжигаху тако творящих», и проч. Далее: «Поставиша другую скудьлницю на поли конец Чюдиньчеве улици, и бысть та полна, в ней же числа несть; а третью поставиша на
Колени, за Св. Рожьством, и та же бысть пълна». В Арханг. Лет.: «изочтоша в скудельницах в четырех мертвых числом 4 тмы, да 2000... Даяху дети одьрень (в кабалу) из хлеба гостем (чтобы они только их кормили). Се же горе бысть не в нашей земли в одиной, н по всей области Русстей, кроме Кыева одного». В Троицк.: «В то жь лето (1231) глад бысть по две лете по всей земли; помре множество людий». В Воскресен.: «бысть мор силен во Смоленци; сотвориша 4 скудельници и положиша в дву 16 тысячь, а в третьей 7 тысячь, а в четвертой 9 тысячь. Се же бысть по два лета».
(336) «Загореся от Матвеева двора от Вышковиця, и погоре вьсь Коньц Славнскый, оли и до конця Хълма, мимо Св. Илию; н ублюде Бог Св. церквь; н толми бяше лют пожар, яко по воде огнь горяше, ходя чрез Вълхово, всем людьм зрящим; и голов неколико истопе в Волхове... Уже бяше при конци город сий». Вероятно, что хлеб привезли Готландцы из Визби; а может быть и действительные Немцы из Любека и других городов. Татищев пишет, что Болгары возили тогда хлеб по Оке и Волге во все города Российские, и прислали Вел. Князю Георгию 30 судов с житом: за что Георгий отдарил их золотом, серебром и костями рыбьими.
(337) В Пушкин, «пойде Князь Порш (в 1232 году) к Серенску (на реке Серене, ныне село) и стояв станом на Уполозех и възвратися. Ярослав же»,и проч. В Новогород.: «Той же осени (в 1231 году) ходи Ярослав ратию на Цьрниговскую волость, и пожьже Шереньск, и стояв под Мосальском, и вспятися, истратив обилия много. Туж под городом застрелиша Олдана Подвойского, и без мира отыдоша». — Далее: «Придоша из Цернигова Борис Негоцевичь, Михаль с братом, Петр Водовиковиць, Глеб Сменов брат, Миша с Князем Святославом Трубеческым на средоговение, и быша в Буйце, в селе Св. Георгиа, и оттоле вспятися Святослав в Русь — здесь в харатейной Новогородской пропуск —уразумев, яко си сългаша имь».
(338) «Они же (изгнанники), вгонивше в Пльсковь, яша Вячеслава, и бивше его, оковаша. В Нове же городе бысть мятежь велик: не бяше бо Ярослава, но в Переяславли бе... и приехав, изима Пльсковици и посади я на Городищи в гридници, и посла в Пльсков, рече: мужа моего пустьте, а тем (изгнанникам) путь покажите прочь... Они же сташа за ними крепко, н рекоша: пришлите к ним жены их и товар, то же мы Вячеслава пустьм... И так быша без мира лето все, и не пусти Князь гости к ним, и купляху соль по 7 гривн бьрковьск; и пустиша Вячеслава. Князь пусти к ним жены Борисовую, Глебовую, Мишную, а мира не взя. Бысть на зиму: придоша Пльсковици, поклонишася Князю: ты наш Князь... Борисове чади (товарищам Бориса Негоцевичя) показаша путь с женами».
(339) Ярослав был женат вторым браком на дочери Мстислава Мстиславича Галицкого; но, может быть, он женился после в третий раз.
(340) Сей Владимир Мстиславич умер, кажется, во Пскове; а сын его, Ярослав, должен был оттуда выехать. — В летописи: «из Немцин убиша (Псковитяне) Данилу».
(341) Новогород. Лет.: «Того же месяца 18 (Мая в 1243 году) явися знамение в Пльскове у Св. Иоанна в монастыри от иконы Св. Спаса над гробом Княгынином Ярославлее Володимерича, юже уби свой пасынок в Медвежи Голове: иде муро от иконы по 12 дний; найде 4 вощяници, яко в сткляницю, и привезоша в Новгород две на благословение, а в Пльскове две собе». Гробница сей Княгини Евпраксии и ныне стоит в Псковском монастыре Св. Иоанна, где показывают древний медный подсвечник, на коем вырезано описание упомянутого чуда; то же сказано и в надгробной надписи. — Сочинитель Степей. Кн. ошибся, назвав Ярослава Владимировича Псковского внуком Рюрика Киевского (Т. I). Об нем еще упоминается в описании действий 1245 года. К нему, думаю, писано письмо Григория IX, Папы Римского, напечатанное в Райнальд. Annal. Eccl. под годом 1231. Узнав от Епископа Прусского, что он желает присоединиться к Латинской Церкви, Григорий старался утвердить его в сем намерении. Ярослав Владимирович, по сказанию Ливонской Хроники, в 1245 году отказал Дерптской церкви половину своего законного наследства, то есть, Псковской земли (см. Арнт. LiefL Chronik, II, 47).
(342) Новогород. Лет.: «преставися Феодор Июня в 5, и положен бысть в манастыри Св. Георгия, и еще млад; и кто не пожалуеть (не пожалеет) сего? свадьба пристроена, меды изварены», и проч.
(343) «Изгониша Немци (в 1233 году) Кюрила Синкиниця в Тсеве (близ Оденпе), и ведоша в Медвежю Голову, и седе окован от Госпожина дни до Велик, говения... И пришед Князь, выправи» (его освободил). Далее: «Иде Ярослав с Новгородци и с полки своими на Немци под Гюргев... Немци же из града высунушася, а инии из Медвеже Головы на сторожи (Ярославовы), и бишася с ними и до пълку (до войска), и поможе Бог Ярославу, и бишася до рекы, и ту паде лучших Немець неколико; и яко быша на реке на Омовыжи (Эмбахе), и ту обломишася, истопе их много... и поклонишася Немци Князю», и проч. — Далее: «Изгониша Литва Русь (Русу) олы до търгу, и сташа Рушане (жители Русы), и засада,;
Огнищане и Гридба, и кто купець и гости, и выгнаша я из посада опять... и ту убиша неколико Литвы, а Рушан 4 муж, Попа Петрилу, Павла Обрядиця и ина два мужа, а монастырь Св. Спаса пограбиша... и Цьрьнца 4 убиша и отступиша на Клин... Князь же с Новгородци вседавше в насады, а инии на коних поидоша по Ловоти, и яко быша у Моравнина и вспятишася лодьиници: не достало бо у них бяше хлеба; а Князь с конникы постиже я (Литву) на Дубровне на селищи в Торопчьской волости», и проч. Далее: «пометавше и щиты и соей (в других списках: сулицы) и все от себе... а Новгородьць ту убиша 10 муж: Феда Якуновича Тысячьского, Гаврила щитника, Негутина на Лубяници, Нежилу серебреника, Гостилца на Кузмадемьяни улици, Федора Ума, Княжь Детской (Отрока Княжеского), другое Городищанин и инех 3».
(344) По сказанию Алберта Стадского сие сражение было в 1236 году (см. Арндт. Liefl. Chronik, II, 37), а по нашим летописям в 1237 или 1238. В Новогород. Лет. стр. 127: «Приидоша в силе велице Немци из за-мория в Ригу, и ту совкупившеся вси, и Рижане и вся Чюдьская земля, и Пльсковичи послаша муж 200, и идоша на Литву — и погаными побежени быша; придоша кождо десятый в домы своя». В Псковской Архивской летописи, л. 159: «Избиша Литва (в 1237) на Камне Псковичь засадою Сент. 25», а в Псковской Синодальн. № 349, л. 169 поставлены год 1238 и 25 Октября. В Литве два местечка называются Камнями: одно недалеко от Бреста, а другое в Ошмянском Повете. — Не говорю о неверном летосчислении Руссова и Кельха .
(345) Воскресен. Лет. II, 191: «В лето 6738 преставися Князь Великий Мстислав (по Родосл. Книгам Феодор) Давыдовичь Смоленскый». В сие время уже все главные Цельные Князья — т. е. Киевские, Черниговские, Смоленские — назывались Великими (см. Новогород. Лет., стр. 45 и 122).
В летописи Попа Иоанна (стр. 501): «в то же лето (1232) взя Святослав Мьстиславичь, внук Романов, Смоленск на щит с Полочаны на Св. Мученику Бориса и Глеба, и иссече Смолнян много, а сам седе на столе».
(346) В Волын. Лет. (по Ипатьев, списку в 1229 г., а по Длугош. в 1227): «Лесьтко убъен бысть на сонме Святополком и Одовичем (Оттоновичем) Володиславом светом (советом) Бояр... Поидоша ему на помощь (Даниил и Василько Конраду) на Володислава на Старого; остависта же в Берестии Володимера Пиньского и Угровчаны и Берестьяны стеречи земли от Ять вязь. В то же время воеваша Литва Ляхы... и придоша ко Берестью. Владимер же рече: оже есте мирни, но мне не мирни... и избиша е все... Идоша к Калешю (Даниил с Конрадом) и преидоша Ветру в вечер; на утрие же реку Пресну... и тое нощи бысть дождь велик... и пустиша воевать и пленить. Русь же догнаша Милича и старого Рода, и неколко сел Воротиславскых занята... Наутрие же Данил и Василько поидоста ко граду. Кондрату же любящю Рускый бой, и понужающе Ляхы... Приступившима има к воротом, а Мирослава посла взад града; бе бо город обишла вода и сильная лозина и вербье, и не сведущимся самемь, иде же кто биаше: егда же си отступяху от боя, они же належахуть на оный; а коли они отступяху, а они належаху на си... Идуще же камению со забрал яко дожду силну, стоящим им в воде, дондеже сташа на сусе на метаном камении, и возводный мост и жеравець вожьгоша. Ляхове же врата одва угасиша... и бысть ранено мужь на забралех 100 и 60... и возвратишася во станы своя. Станислав же Микуличь рече: где мы стояли, ту несть воды, ни гребле высокы. Данил же всед на конь, еха сам на зглядание... На утрие же Данил и Василько посласта люди свои; онем же теребящим лесы около града, гражаном же ни камения смеющим врещи на не, просяхуся, дабы к ним прислал Кондрат Пакослава и Мъстиуя...
Времени минувшу, еха Василько Суждълю на свадбу шурина своего ко Вел. Князю Юрью (в 1230 году женился старший сын Вел. Князя, Всеволод), поемь Мирослава с собою и ины. Князю же Данилови будущу во Угровьсце, прислаша Галичане рекуще, яко Судислав шел есть в Понизье, а Королевичь в Галиче остал; а пойди борже. Данилови же собравшю вой, посла Дьмьяна на Судислава, а сам иде в мале дружине к Галичю. Во третий день бывшу ему на ночь в Галичь, а Судислав не стерпе передь Демьяном, но побеже в Галичь... Галичь бо бе ся затворил. Данил же взя двор Судиславль, яко же вина и овоща, и корма, и копий и стрел пристраньно видити. Данил же видив люди своя яко испилися, не хоте стати в (у) города, но иде на ину страну Днестра. Судиславу же тое ночи вбегшю в город, яти быша от вой его людие... Данил стоаше у Глъницех на березе Днестра. Выехавшим же Галичаном и Угром, и стреляшася на леду. Вечеру же бывшу и ледом воставшим и реце наводнившися, зажгоша мост на Днестре безаконьный лихый Семьюнко, подобный лисици черъмности ради; и приде же Демьян со всеми Бояры Галичкыми. Данилови же о сем веселу будущю, а о мосте печаль имеющу, како Днестр перейти. Гнав же Данил ко мосту, и узрев, яко конець мосту угасл есть, и бысть радость велика. На утрие же приде Володимер Ингваровичъ, и переидоша мост, и сташа по берегу. На утрие же объеха Данил город, и собрав землю Галичкую, ста на четыре части окрест его, и собра от Боброкы даже и до реки Ушице и Прута... и передаша град.
Изыде же Бела Рикс (Rex) рекъмый Король... и посла посол и воспи посол гласом великим: слышите словеса Короля Угорьского, да не уставляеть вас Дьмьян, глаголя: изъемля изымет ны Бог; ни да уповаеть ваш Данил на Господа... Демьян же крепляшеся. Данил же приведе к собе Ляхы и Половци Котяневы, а у Короля бяху Половци Беговарсови... Бела пойде от города, оставившю ему оружникы многы и Фаревникы (от слова фарь или конь)... Яко инде глаголеть: Скырт река злу игру сыгра гражаном, тако Днестр злу игру сыгра Угром... Пойде Король к Василеву и перейде Днестр и пойде к Пруту:
Бог бо попустил бяше на не рану, инии из подошев выступаху акы из червиа (башмаков), инии же в коне влезше измираху, инии около огня слезшеся и мясо ко устом придевше умираху...
Обнажившу Васильку мечь свой играя на слугу Королева, иному похватившю щит играющи; неверным же Молибоговичем узревши се, страх им бысть, и побегшим (в 1230 году)... Василько же поеха к Володимерю, а Филип безбожный зва Князя Данила в вишню... и въехавшю ему в Браневичави рли1 (т. е. пашню Браневича), и приде к нему посол от Тысяцкого Демьяна, рекшю, яко пир ти зол есть, яко съвещано есть Филипом с братучадом твоим Олександром, яко убиену ти быти... и пойде назад, Къснятину поведавшу, оному же (Даниилу) обратившюся на реце Днестре, а Бояре безбожнии везяхусь инуда, не хотяще лица его видити... Посла к брату Василькови: пойди на Олександра. Олександру же выбегшю в Перемышль к советником своим, а Василко прия Белз, Ивана же посла, Седельничего своего, по неверных Молибоговичех и по Волдрисе, и изымано бысть их 20 и 8 Иваном Михалковичем, и тии смръти не прияша, но милость получиша; и некогда ему в пиру веселящусь, один от тех безбожных Бояр лице зали ему чашею: и то ему стерпевшю. Самому же Данилу (в 1231 г.) съзвавшю Вече, оставшюся в 18 Отрок верных и с Демьяном Тысяцкым своим, и рече им: хочете ли быти верни мне, да изыду на врагы моя? Онем же кликнувшим: верни есмы Богу и тобе, Господину нашему. Соцкый же Минула рече: Господине! не погнетши пчел, меду не ясти... Мирославу пришедшу к нему на помощь с малом Отрок; невернии же вси на помощь ему идяху, мнящеся яко верни суть... Приехавшю Данилу к Перемышлю, Александр побеже... В том же гоне Шельв сбоден бысть; бе бо храбор и в велици чести умерт. Неверный Володислав Поргевичь, с ними съвет створь, гоняше и оли и до Санока и ворот Угорскых... Судислав же възведе Короля Угорского Андрея; прииде же с сыном Белою и с другым сыном Андреем к Ярославлю. Боярину же Давыдови Вышатичю затворившюся и Василиеви Гавриловичи), и бившимся, оли и солнцу зашедшю. Съвет сътвориша вечеру, Давыдови уполошившися: теща бо его бяше верна Судиславу, кормолчия Нездиловая: матерью бо си нарицаша ю; веща ему, яко не можеши удръжати града. Василькови же молящю: не погубим чти Князя своего... Чакови же приехавшю из Угорских полков, рекшю: не могут вас прияти, ибо суть велми биени. Оному же ужасти во сердце имущю, преда град; самому же целу вышедшю с всеми вой... Климата же с Голых Гор бежа от Данила, и по нем вси Бояре Галицкыи... Пришедшю Королю к Володимерю, дивившюся ему, рекшю, яко така града не изобретох ни в Немецкых странах: тако сущу оружником стоящим на нем, блистахуся щиты и оружници подобии солнцю. Мирослав же бе в граде; иногда храбру ему сущю, тогда же смутися умом... Королеви же посадившю сына Андрея в Галичи. Мирославу жь запревшюся, яко рядом Чръвняне не предал есмь; порок же ему имуще велик от обою брату (Данила и Василька)... Данил же прия велик плен, около Белза воюя. Король же воротися в Угры.
Володимер же (Киевский) посла к Данилови рече: идеть на мя Михаил... Данилови же пришедшю сътворити мир межи ими. Данил же из Руское земли взя себе часть Торцескый, и пакы да его детем Мьстиславлим, шюрятом своим, рек: вам за отца вашего добродеяние.
По тех же летех движе рать Андрей Королевичь на Данила и иде к Белобережью. Володиславу же ехавшю в стороже от Данила из Кыева... и бившися о реку Случь и гониша и до рекы Деревное из леса Чертова... Данилови же снемшюся с братом и постиже и у Шюмска, и повестоваста с ними о реку Велью; бе бо с Королевичем Александр и Глеб Зеремеевичь и инии Князи Болоховьстии... (см. ниже). Видевшю же ся Данилу с Королевичем, и некое слово похвално рекшю, наутрие перееха реку и поклонився Богу и Св. Симеону, иде на сечю... Данилови же съехати бе с высоких гор; инии же браняху, да быхом стали на горах. Данилови же рекшю, яко же Писание глаголет: медляй на брань, страшливу душу имат... Василькови идущю противу Угром, а Демьяну инем полком ошую, Данил же посреди; велику же полку бывшу его: устроен бо бе храбрыми людми и светлым оружием. Угром же нехотящим ся съразити с ним, но клоняхуся на Демьяна. Приемшим же соколом стрелцем, избита я. Демьянови же сразившюся с Судиславом: Данилу же заехавшю в тыл и бодущим я: Демьянови же мнящю, яко все ратнии (неприятели) суть, и възбегоша перед ним. Данил же вбоде копие свое в ратного; изломившю же ся копию, и обнажи мечь. Позрев же сем и сем, и виде стяг Васильков стояще и добре борющь, и Угры гонящю... Идущю ему на помощь, многые язви... Снем же ся с Мирославом, и видев, яко Угре събираются, и ехаста на не два... другым же приехавшим, и не сътръпеша. Гонящима же има, разлучистася. Потом же видев брата добре борюща и сулици его кръвави сущи, и осчепищю иссечену от ударенья мечевого. И пакы (в 1232 г. по Ипатьев, списку) Глеб Зеремеевичь, събрав Угры, приеха на стяг Васильков: Данилови же приехавшю к ним и понужающю их, и никого не виде войника, но Отрокы дръжаща коне. Онем же познавшим и хотящим посещи конь его... и шерьсти претяте (просеченной) бывши на стегне коня его... Приеха же без язвы к своим... Васильков полк гнал бе Угры до станов, и стяги Королевича подтяли бяху. Угре же бежаще али в Галичи становишась. Стоящим же сим на горе, и сим на удол, Данилови же и Василькови понужающима людий своих съехати на ня, Богу же тако изволившю за грехы, наворотися дружина Данилова на бег... Падших много Угор, а Даниловых мало Бояр, их же имена се быша: Ратислав Юрьевичь, Моисей, Степан, брат его, Юрий Яневичь...
Потом приела Александра к брату Данилу и Васильку: не лепо ми есть быти проче ваю. Она же прияста его с любовию. Траве же бывши, Данил пойде с братом и с Александром к Плесньску, и взя, и под Ярбузовичи велик плен прия, и обратней в Володимерь. Королевичь же и Судислав (в 1233 г.) выведе Дианиша на Данила. Данил же еде к Кыеву и приведе Половци и Изяслава (см. ниже) противу им, и с Изяславом водися
в божницю, и с Володимером приидоста противу Данишю. Изяслав же лесть створи: веле воевати землю Данилову, и възяша Тихомл, и възвратишась, оставшюся Володимеру с Данилом и Котяневи единому. О! лесть, яко же Омир пишет, до обличенья сладка есть; обличена же, зла есть; и кто в ней ходить, конец зол прииметъ. Оттуда идоша к Перемилю, Андрей Королевичь, Данишь и Угре; бишась о мост с Володимером и Данилом, и отбишась им. Угре же воротишась к Галичю и порокы пометаша. Володимер же и Данил поидоста по них. Василько и Александр прииде к брату, и сняшась у Бужска. Володимер же и Котян и Изяслав воротишась. В то жь время отступи Глеб Зеремеевичь от Королевича к Данилови (в 1234 г.). Данил же и Василько однако идоста к Галичю; сретоша их болшая половина Галича, Доброслав и Глеб, и инии Бояре мнози, и пришед ста на брезе Днестра, и прия землю Галицкую, и роз да городы Бояром и Воеводам; бяше корма у них много. Королевичь же и Данишь и Судислав изнемогаху гладом в граде; стояше жь 9 недель воюя, жда леду, дондеже бы перешел на не. Судислав же лестию посла к Олександрови, рече: дам тобе Галичь, поди от брата. Он же поиде прочь. Галичане же думаху няти (схватить его) и выехаша по Даниле. — Малу жь времени минувшю, Королевичь умре, и послашась Галичане по Данила Семьюнка Чермного, и Судислав иде в Угры. Весне же бывши, Олександр убоявся пойде к тестю своему в Кыев. Данил же уведав изыде нань из Галича, угони его в Полоном и яша в лузе Хоморском. Данилови же не спавшю 3 дни и 3 нощи...
Будущю жь Володимеру в Кыеве, приела сына своего, Ростислава, в Галичь, и прия с ним любовь велику. Михайлова же и Излславу не престающа нань враждою. Оставил у него Глеба Зеремеевича и Мирослава и иные Бояре. Посла жь Володимер, рекый: помози ми, брате. Данил же пойде. Михаил не стерпе отъиде от Кыева. Данил же и Володимер пойдоста к Чернегову, и прииде к нима Мьстислав Глебовичь. Оттуда жь пойдоша пленяще землю и грады многы по Десне; взята и Хоробер и Съсницю (Сосницу) и Сновеск, и иные, и приидоша опять к Чернегову, сътвориша с нима мир Мьстислав и Чернеговци. Любо бе бо у Чернегова, оже и таран на ны поставите; меташа бо каменем полтора перестрела, а камень яко можаху 4 мужи силни поднята... Данил бо и вой его иструдилися; воевал бе от Крещения до Вознесения... Володимеру жь просящю, Мирославу же помогающю ему: изыдем на поганые Половци!.. Данилови ясь гонящю по Половцех, донде же конь его гнедый застрелен бысть... Володимеру же яту бывшю в Торцеском и Мирославу съветом безбожного Григоря Васильевича и Молибоговичев, и инем Бояром многым нятым бывшим, Данилови жь прибегшю к Галичю, Василькови жь бывшю в Галиче... Борись же Межибожекый съветом Доброславлим и Збыславлим посла к Данилови, рекый: Изяслав и Половци идут к Володимерю. Лесть бо бе се. Данил же посла к брату си: стерези Володимеря. Узревше же Бояре Галицкыи Василка отшедша с полоном, въздвигоша крамолу. Судиславу Ильичю рекшю: Княже! льстив глагол имеють Галичане; поиде прочь... и изыде в Угры. Зиме же приспевши, иде Василько к Галичю, поймя Ляхы. Данил же в то время прииде к брату си из Угорь, и воеваша не дошедше Галича, и воротастася домов.
В то жь время (в 1235 году) приидоша Галичане на Каменець и вси Болоховстаи Князи и воеваша по Хомору... В то жь время послал бяше Володимер (следственно, он уже возвратился тогда из плена) Данилови помощь Торкы и Данила Жировича... и побежени быта невернии Галичане, и приведоша Князи Болоховстаи в Володимер к Данилови. (Сии Князья, вероятно племени Ольговичей, имели Удел между владениями Мазовскими и Волынскими, от Бреста к Югу, как увидим: см. Т. IV, примеч. 20, под годом 1241; о месте Болохове см. Т. IV, примеч. 102, и Т. III, примеч. 3)... Лету же наставшю, начя посылати Михаил и Изяслав, грозячи: дай нашю братью, или придем на тя... Взвел бо бяше на Данила Михайло и Изяслав Ляхы и Русь и Половець множество. Кондратови жь ставшю, где ныне град Холм стоит, пославшю ему к Червну воевати, Васильковичем же бившимся с ними, поимаша Лядскые Бояре и приведоша я пред Данила в городок. Михайлови жь стоящю на Подгорьи, хотящю снятися с Кондратом и ожидающю Половець с Изяславом: Половци же приидоша в землю Галицкую и не восхотеша ити на Данила; вземше всю землю Галицкую (ограбив), възвратишась. То слышав Михаил, възратися в Галичь, а Кондрат побеже до Ляхов через нощь и топися бяше от вой его в Вепру множество. Лету жь наставшю, идоста на Галичь, на Михаила и на Ростислава (сына его): Угор множество бяше у них (у Михаила в Галиче). Воеваста около Звенигорода: города жь не взяста: бе бо Св. Богородица в нем чюдная икона. Тое же осени умиристася.
Весне же бывши, пойдоста на Ятвязе, и приидоста к Березью, рекам наводнившимся, и не возмогоста ити. — Данилови же рекшю: не лепо есть держати нашее отчины Крижевником Темпличем (Рыцарям Храма) рекомым Соломоничем. И поидоста на не в силе тяжце, и прияста град (какой?) месяца Марта, и старейшину их Бруно яша и вой, и възвратися в Володимерь. Данилови жь в том же лете шедшю на Михаила на Галичь; онем же мира просящим, даша ему Перемышль. — По том же лете Данил възведе на Кондрата Литву Миндога Изяслава Новъгородского (здесь говорится о Новогородке Литовском). Данил же в то время шел бяше с братом в Угры к Королеви: бе бо звал его на честь. В то жь время пошел бяше Фридрих Царь на Герцика (Австрийского) войною, и въсхотеста ити Данил с братом Герцикови в помощь», и проч.
(347) Новогород. Лет., стр. 125: «Изяслав приде с Половци и Михайло с Черниговци, под Кыев, и взяша Кыев, а Володимера имше Половци ведоша в землю свою, и много зла створиша Кыяном — и опять пустиша Володимира на искупе, и жену его, и на Немцих имяша искуп Князи». Здесь под именем Немцев разумеются, без сомнения, все иностранцы. Хотя в Ростов., Воскр. и Никон. Лет. Изяслав, союзник Михаилов, назван Мстиславичем, внуком Романа (Ростаславича Смоленского); но он, по всем обстоятельствам, должен быть сын того Владимира Игоревича, который с братьями господствовал в Галиче и спасся бегством от их жалкой участи вместе с сыном Изяславом. О нем упоминается несколько раз в Волынск. Лет. Изяслав и Михаил говорят Даниилу: «отдай нашу братью» (см. Т. III, примеч. 346): следственно, они были одного рода. В Пу шкин., Троицк, и Новогород. Лет. сей Михаилов сподвижник, княживший после в Каменце, именуется просто Изяслав без отчества. — В Родословных Книгах сказано, что Владимир Рюрикович умер в Смоленске; а Псков. Лет. упоминает о кончине его под 1239 годом.
(348) См. Туроц. Chron. Hung. гл. 74: Daniele vero, Duce Ruthenorum, equum ejus, ante ipsum, summa cum reverentia ducente [Даниил, князь Российский, вел перед собою его коня с величайшим собою его почтением]. Длугош пишет (Hist. Pol. кн. VI, стр. 633), что по смерти Венгерского Королевича, Коломана, Даниил овладел Галичем, а Изяслав, союзник Половцев, скоро завоевав сию область, уступил оную Михаилу.
(349) «Пойде Ярослав из Новагорода Кыеву на стол, поймя Новгородци вятших, Судимира в Славне (из Славянск. Конца), Якима Влунковича, Коему Вячеславича, а Новоторжец 100 муж — и седе в Кыеве на столе, и держав Новгородцев и Новоторжцев одину неделю, и одарив я», и проч. — В Синопсисе несправедливо сказано, что Изяслав был выгнан из Киева Ярославом, а сей Владимиром Рюриковичем, возвратившимся из плена: ибо Ярослав добровольно оставил Киев, сведав о кончине Георгия, Великого Князя, убитого Татарами (см. ниже).
(350) В Пушкин.: «Того жь лета (1226 года) посла Великый Князь Борги Святослава и Ивана, брату свою, на Мордву, и победита Мордву, и взяста неколико сел, и взвратистася с победою. — Того жь лета (1228), месяца Сент., Великый Князь посла на Мордву Василька Костянтиновича и своего мужа, Еремея Глебовича, воеводством с полком, и бывшим им за Новым (Нижним) Г. на пределех Мордовскых, послав Борги взврати их, не дасть им воевати, зане погодья им не бысть: бяхуть бо дождове велми мнози день и нощь. Того жь месяца (Января) 14 день Великый Князь Борги и Ярослав и Костянтиновичи, Василько и Всеволод, идоша на Мордву, и Муромекый Князь Борги Давидовичи, вшед в землю Мордовскую, Пургасову волость пожгоша, жита потравиша, и скот избиша, полон послаша
назад, а Мордва вбегоша в лесы своя в тверди; а кто не вбегл, тех избиша наехавше Боргеви Мелодии (Отроки или Детские) в 24 день Генваря. То видевше Молодии Ярославля и Василькови и Всеволожи, утаившеся назаутрие, ехаша в лес глубок; а Мордва давше им путь, а сами лесом обидоша их около и избиша, а иных изымаша, бежаша в тверди: тех тамо избиша, и Князем нашим не бысть кого воевати; а Болгарскый Князь пришел был на Пуреша, ротника Юргева, и слышав, оже Великый Князь Юрги с братьею жжет села Мордовская, и бежа прочь в ночи; а Юрги с братьею и со всеми полкы взвратишась в свояси добре здорови. — Месяца Априля (в 1229 году) придоша Мордва с Пур гасом к Новугороду, и отбишася их Новгородци, и зажегше монастырь Св. Богородици и церковь, иже бе вне града, того же дни и отъехаша прочь, поймав свое избьеные болшия. Того жь лета победи Пургаса Пурешев сын с Половци, и изби Мордву и всю Русь Пургасову, а Пургас едва вмале утече. — Тое же зимы (1232 году) посла Вел. Князь Борги сына своего, Всеволода, на Мордву, а с ним Феодор Ярославичь и Рязанскыи Князи и Муромекыи, и пожгоша села их, а Мордвы избиша много».
(351) В Троицк.: «В то жь лето (1230) Болгаре (в Никонов. глаголемии Казанцы), поклонишась Вел. Князю Юргию, просиша мира, за шесть лет бывшю розмирью. И створи мир с ними, и тальми менися, и люди их пусти, свое у них пойма, и крест к ним целова; а Болгаре в свою роту идоша, Трунове и вся чернь».
(352) В Пу шкин.: Того жь лета (1229) страсть нового Мученика Христова, его же убиша Болгаре в Великом граде их. Сь бысть иного языка, не Руского (в Степен. Книге он назван Болгарином), Хресьянин же сый, имеяше именье много, гостьбу дея по градом, вниде в Болгарскый град; они же емше нудиша его много дний ласканьем и прещеньем отврещися Христа и Веры Хресьянскые. Он же не покорися, но вся оставив, ИЗБОЛИ паче умрети за Христа, усечень бысть Априля в 1 день, его же Русь Хресьяне вземше тело, положаша в гробе, иде же вси Хресьяне лежать; и створи Бог месть вскоре за кровь его: погоре у них большая половина города Великого, а потом вставшая часть загарашется днем дважды и трижды. Тако же бысть по многа дний; мало остася города, а все погоре; и товара погоре множество бесчисленно за кровь Мученика Христова. — Марта в 9 день (1230 году) принесен бысть Христов Мученик Аврамий новый из Болгарскые земли в славный град Володимерь... и Вел. Князь Георгий усрете его перед городом за версту с великою честью с свещами, и Епископ Митрофан со всем Клиросом и со Игумены, и Княгыня с детми, и вси людье, и положен бысть в церкви Св. Богородицы в монастыри Великые Княгыни Всеволожы».
(353) Дегин. Hist, des Huns, кн. XV, стр. 72, и Карпин. Voyage, стр. 44. Карпин пишет, что Чингисхан убит громом; а Сибирские Мунгалы рассказывают, что он, силою отняв у Тангутского Хана молодую жену, был ночью зарезан ею, и что она, боясь казни, утопилась в реке, названной по тому Хатун-Голь, или женскою (см. Миллер. Сибирск. Ист. стр. 6).
(354) Абульгази Hist, des Tatars, стр. 367: «Близ дворца Угадаева находился прекрасный колодезь: вода лилася из челюстей серебряного тигра. Знатнейшие чиновники жили в особенных домах, и сие местечко, называемое Каракарум, было окружено большим зверинцем». См. описание Каракарума в Vbyage de Rubruquis, стр. 106.
(355) В Пушкин.: «Того жь лета (в 1229 году) Саксини (в Карпин. Vbyage. Sasses, стр. 58) и Половци взбегоша изнизу к Болгаром перед Татары, и сторожеве Болгарскыи прибегоша, бьени от Татар близ рекы, ей же имя Яик. — Придоша Татарове (в 1232 году) и зимоваша не дошедше Великого града Болгарского (см. Т. V, примеч. 176). — Тое же осени (в 1237 году) придоша от восточные страны в Болгарскую землю безбожнии Татари и взяша славный Великый город Болгарскый и избиша оружьем от старца и до уного и до сущего младенца; и взяша товара множество, а город их пожгоша огнем, и всю землю их плениша». Татищев прибавил, что Болгары требовали помощи от Вел. Князя, и что Георгий отказал им.
(356) В Новогород. Лет., стр. 127: «придоша Татарове, множьство без числа аки прузи — и сташа (на) Онузле (в других: на Онозе) и взяша ю, и сташа станом и послаша послы своя, жену чародейцю, и два мужа с нею к Князем Рязанским, просяче у них десятины во всем, и в людех и в Князех и в коних, во всяком десятое. Князи же Рязанстии Гюрги, Ингворов брат, Олег, Роман Ингоровичь, и Муромский и Пронский не впустяче к градом, выехаша против им», и проч. Татищев вымыслил речь послов зей Олега, Игоря, и проч.
В других новейших летописях (см. Русский Временник, I, 93) названы здесь Давид Ингоревич Муромский, Глеб Ингоревич Коломенский, Всеволод Пронский; но Давид Муромский (и не Ингоревич, а Юрьевич) умер еще в 1228 году, как означено в Пушкин.; наследником же его был сын Юрий. Князь Всеволод Глебович Пронский умер задолго до нашествия Татар. В Родословных Книгах столь же несправедливо означено, что сын его, Кир Михаил, княжил при Батые в Пронске: сей Михаил убит еще в 1218 году (см. Т. III , примеч. 178). С. 309 п. 23 «...ибо не страшился смерти». См. Русск. Временник, I, 93 и след. Выписываем некоторые места: «Батый дары прия (от Феодора) и охабися лестию, что не воевати Рязанские земли, и нача просити у Ряз. Князей дщерей и сестр себе на ложе. И некий от Вельмож Рязанских завистию насочи Батыю на Князя Феодора, яко имеет у себя Княгиню от Царска рода», и проч. Далее: «По неколицех днех убиения его (Феодорова), Княгиня его Евпраксия стояше в превысоцем храме своем (храмине), и держащи на своих белых руках любезное свое чадо, Ивана Феодоровича Постника, и поглядающи ласкового и любимого супруга, да скоро видит его в радости, и абие услыша, яко он любви ее ради и красоты от Батые убиен бысть... Наполнися слез и горести, а ринуся из превысокого храма своего — в других рукописях: восшед на высоту храма Николина — с сыном на среду земли и заразися до смерти... и от сея вины (стр. 105) зовется Чудотворец Николай Заразский, яко ту Евпраксия с сыном своим сама себя зарази». — В описании битвы (о коей упоминает и Никон. Лет.) сказано: «Яко единому Рязанцу битися со стом Татаринов... И Местные Воеводы и вси удальцы Рязанские вси купно умроща... Единого Князя Ольга Красного жива яша, изнемогающа от ран. Видев же его Батый красна вельми и хотя его врачевати и на свою прелесть обратити. Князь же Олегь нарече его безбожна. Батый же разъярився, и повеле вскоре Князя Ольга ножи на части разняти». Тут и Князь Юрий Рязанский наименован в числе убитых; но другие Летописцы говорят, что он погиб в городе Рязани. Олег Ингворович, быв долго пленником, умер в 1258 году (см. ниже). Летописи современные суть Новогородская, Волынская, Суздальская, или Пушкинская.
(358) В Русск. Временнике: «Вел. Княгиню Агрипину Ростиславну, матерь Великого Князя (Рязанского) и с снохами и с прочими Княгинями иссекоша». В Волын. Лет.: «Взяша град Резань копием, изведше на лесть Кн. Гюргя, и ведоша к Прынску (Пронску): бе бо в то время Княгини его в Прынску. Изведоша Княгиню его на лести, и убиша Воргиа и Княгиню его. Кир Михайловичь же утече с своими людми до Суждаля».
(359) В Русск. Временнике: «и не бе стонющего, ни плачущегося... но вси вкупе мертви лежаше». Никонов. Лет. прибавляет о жестокости Татар следующее; «груди возрезываху и желчь выимаху, и с иных кожи одираху, а иным иглы и щепы за ногти бияху», и проч.
(360) В Русск. Вр емен. 101—103: «Поиде Ингорь (сын Ингварев) ко граду Пронску и собра раздробленные уды брата своего, Олега, и принесе в Рязань, и положи с Князем Георгием во единой раце». Это несправедливо: см.Т. III, примеч. 357. Вообще повесть сия основана, кажется, на одном предании: хотя недостоверна, однако ж достойна замечания. Я имею подлинник Русского Временника или Костромской летописи; он писан (кроме новейших прибавлений) в XVII веке, и принадлежит Графу А. И. Мусину-Пушкину.
В Зарайске при Соборной церкви Св. Николая, построенной во время Царя Феодора Алексеевича в 1681 году, есть другая церковь Иоанна Предтечи, основанная, как сказывают, на гробах Князя Феодора, Княгини Евпраксии и сына их Иоанна. В сем Соборе стоит образ Николая Чудотворца, окованный золотом и серебром в царствование Василия Иоанновича Шуйского, в 1608 году, и привезенный из древнего Херсона. В упомянутой Костромской летописи или Временнике (I, 77) находятся следующие обстоятельства: «В 1224 году Св. Николай явился во сне Херсонскому Иерею Евстафию и сказал ему: возми мой Чудотворный образ, жену свою Феодосию, сына твоего, Евстафия, и гряди в землю Рязанскую. Иерей не знал, где сия земля. Св. Николай вторично ему явился, толкал его в ребра и велел ему идти на Восток (разве на Север). Евстафий еще медлил, и в наказание ослеп; но снова прозрел, когда решился исполнить волю Угодника. Св. Николай не велел ему идти чрез землю Половецкую, а сесть на ладию в устье Днепра, плыть до Варяжского моря, в область Немецкую, или Ригу; оттуда же ехать сухим путем в Новгород и Рязань. Евстафий так и сделал. Жена его хотела остаться в Новегороде, и зато едва не умерла от жестокой болезни. Уведомленный во сновидении о шествии образа, Князь Рязанский Феодор выехал к нему навстречу и с изумлением увидел его лучезарное сияние. Отец Феодоров, Георгий, или Юрий, взяв с собою Рязанского Епископа, Ефросина Святогоруа, приехал также поклониться святой иконе, для коей они заложили особенную церковь. Св. Николай чудесным образом предвестил тогда Феодору славную его кончину», и проч.
Упомянем еще о другой достопамятности Рязанской. В 36 верстах от нынешней Рязани есть так называемый Богословский монастырь. В нем хранилась какая-то золотая печать Батыева, которую Архиепископ Михаил около 1653 года взял в Соборную церковь, боясь, чтобы Мордовские разбойники не похитили сей драгоценности, через несколько лет употребленной на позолоту водосвятной чаши и других церковных утварей. Рассказывают, что образ Иоанна Богослова в сем монастыре писан Русарем, наученным живописи от самого Апостола, и прислан Иерусалимским или Цареградским Патриархом в дар Князю Рязанскому.
(361) «И бишася крепко, и прогониша их (Татары) к надолбом, и ту убиша Романа и Еремея... Москвичи же ничего не ведевше». Татищев говорит, что Татары взяли Москву Янв. 20. Абульгази (Hist, des Tatars, 479) рассказывает басню, что Россияне вместе с друзьями своими, Немцами, окопались близ Москвы, и 3 месяца противились Татарам; что Шейбани, брат Батыев, подкрепленный шестью тысячами новых воинов, напал на окопы с одной стороны, а Батый с другой, и что Россияне наконец бежали, оставив на месте 70 000 человек.
(362) «Ждучи к собе брата своего Ярослава с полкы и Святослава с дружиною». Никонов. Лет. вымыслил плачь Владимирцев при отъезде Георгия, а Татищев совет, разные мнения Вельмож, и проч.
(363) В Пушкин.: «сташа (Татары) станом пред Золотыми враты на зрееме», то есть, в виду, а в Никон. Лет.: «на Резмяни»; Татищев говорит: «на Рамени», прибавляя, что они умертвили Владимира: так сказано в Степенной Книге: но в летописях нет сего обстоятельства. Никон. Лет. говорит, что Воевода Петр считал Моголов бичом Небесным: не Воевода, а Князья так рассуждали (по Троицк, и Пушкин.): «и рекоста оба Князя: си вся наведе на ны Бог», и проч.
(364) «Взяша (Татары) Суждаль и Св. Богородицю разграбиша, и двор Княжь огнем пожгоша, и монастырь Св. Дмитрия пожгоша, а прочий разграбиша, а Чернци и Черници старые и Попы, слепые и хромые, и глухие, и трудоватые, и люди все иссекоша; а что Чернец уных, и Черниць, и Попов, и Попадий, и Дьяконы, и жены их, и дчери, и сыны их, то все ведоша в станы». В Русском Временнике: «церкви и монастыри пожгоша; точию сохрани Господь Девичь монастырь Положения Ризы Богоматери, в нем же иноческое борение прохожаше страдально блаженная Феодулия со своими с постницами, дщи Вел. Князя Михаила Черниговского и Мученика, нареченная в иноческом чину Евфросиния». Верим, что дочь Михайлова и супруга Василька Ростовского, по смерти его, скончала дни свои Инокинею в сем монастыре; но тогда Василько был еще жив.
Далее в Новогород. Лет.: «и стригошася вси (Владимир. Вельможи) в образ, таже в Скиму от Владыки Митрофана, Князь (Всеволод) и Княгыни, дчи и сноха (Георгиевы) и добрии мужи». В Церковной Истории Российской несправедливо сказано, что одни Новогородские Епископы назывались тогда Владыками. — В Волын. Лет.: «Увидев Кн. Всеволод, яко крепчае брань належит, убояся — бе бо млад — и изыде из града с малом дружины, несый дары многы, надеяше бо ся от него живот прияти. Он же (Батый) яко зверь сверепый повеле пред собою зарезати и». Тут же написано, что Князь Георгий убит прежде взятия столицы Владимирской, быв нечаянно окружен полками Бурундая. Известие Суздальского Летописца достовернее. — В Пушкин.: «В Субботу Мясопустную почаша наряжати лесы, и порокы ставиша до вечера, а на ночь огородиша тыном около всего города. В Неделю мясопустную по заутрени приступите к городу Февраля в седъмый, на память Феодора Стратилата, и бысть плачь велик в граде». Мясопуст был Февраля 7 в 1238 году; а выше сказано, что Татары обступили Владимир Февраля 3, во Вторник: разве Февраля 2?
В Пушкин.: «Взяша град до обеда от Золотыхворот у Св. Спаса, внидоша по примету (насыпи) чересь город, а сюде от северные страны, от Лыбеди (речки) к Орининым воротам и к Медяным, а сюде от Клязмы к Волъжьским воротам, и тако вскоре взяша Новый град; и бежа Всеволод и Мстислав и вси людье в Печерний город» (в других списках: в средний).
Далее в Пушкин.: «Огнем без милости запалени быша... Татарове же силою отвориша церковные двери». В Новогород. Лет.: «Вбегоша в Св. Богородицю и затворишася в палате; погании же отбивше двери, зажгоша церковь наволочивше леса». Никонов. Лет. обратил полату в полати, и сказывает, что Великая Княгиня и все люди причастились Святых Таин. — Супруга Георгиева, Агафия, погребена в Успенском Соборе Владимирском. В старых рукописных Святцах названы снохи ее Мариею и Христиною (см. Главу О Святых града Владимира). Далее: «Все иконы одраша; а иные иссекоша, а иные поимаша, и кресты и ссуды (сосуды), и книгы одраша, и порты блаженных первых Князий, еже бяху повешали в церквах на память собе... И ту убьен бысть Пахомий, Архимандрит монастыря Рождества Св. Богородицы, и Данило, Игумен Успенскый, Феодосий Спаскый и прочий... Всеволода с братом вне града убита». А Никон. Лет. пишет, что их убили еще в Новом городе. Далее: «Татарове поплениша Володимерь и поидоша на Вел. Князя Гюргия, и они идоша к Ростову, а ини к Ярославлю, а ини на Волгу на Гбродець, и ти плениша все по Волге даже и до Галича Мерьского» (от имени народа Мери)... «Идоша на Переяславль (Залесский) и т взяша, и оттоле всю ту страну поплениша, даже и до Торжку, и несь места, ни вси (веси), ни сел тацех (таких) редко, иже же не воеваша на Суждалской земли, и взяша городов 14, опрочь слобод и погостов в один мес. Февраль, кончевающюся 45-му лету» (то есть, 6745). В Новогород. Лет.: «Ростов же и Суждаль разидеся розно. Окояньнии же оттоле пришедше взяша Москву (гораздо прежде), Переяславль, Юрьев, Дмитров, Волок, Тферь; туже и сын Ярославль убиша». Никон. Лет. Именует еще Кашин, Кснятин.
(365) В Новогород. Лет.: «Князь же Юрьи посла Дорожа в просокы» (в других списках: пытати Татар, или для разведывания). Никон. Лет. называет сего Дорожа Дорофеем Семеновичем. Далее: «Князь же не успев ни что же, побеже; и бы на реце Сити, и постигоша и, и живот свой сконча, Богь же весть, како скончася; много бо глаголют о нем инии». В Пушкин, только: «и ту убьен бысть Князь Великый на Сити; и дружины его много убиша».
(366) В Пушкин.; «о глухое царство!», а в некоторых темное. Далее говорит он: «вижю, яко младая память моя железом погыбнеть и тонкое мое тело увядаеть». — Далее: «Василка Кост, везоша со многою нужею до Шерньского леса». Река Шерна впадаеть в Клязму в Московской Губернии, в Богородской Округе. Далее: «И повержену на лесе, виде и етера (некая) жена верна и поведа мужу богобоязливу, Поповичю Андриану, и взя тело Князя Василка, и понявицею обит, реку (то есть) саваном, и положи его в скровне месте». Никон. Лет. вместо етера написал Мария, а Поповича назвал ее мужем. — О супруге Василька см. Т. III, прим. 364. Никон. Лет. называет ее Мариею. — О характере сего Князя сказано: «бе сердцем легок до Бояр».
(367) В Новогород. Лет.'. «Оступиша Торжек на Сбор Чистой недели, и отыниша тыном всь около, якоже инии гради имаху, и бишася порокы по две недели, и изнемогошась людье в граде... Погании взята град и иссекоша вся от мужьска полу и до женьска, Иерейскый чин всь и Черноризскый, а все изобнажено и поругано... Марта в 5 день, на память Св. Никона (Конона), в Среду Средохрестную (на четвертой недели Вел. Поста).
Ту же убьени быта Иванко Посадник Новоторжскый, Яким Влунковичь, Глеб Борисовичь,
Михайло Моисеевичь».
Далее: «гоняшася от Торжку оли до Игнача креста, за 100 верст до Новагорода». Надобно вспомнить, что старые версты были вдвое более нынешних. — Лызлов в своей Скифской Истории пишет: «восхоте (Батый) пойти к Новугоро-ду, но возбранен, глаголют, от пути того грозным Воеводою, Архистратигом Небесных Сил, Михаилом». Татищев вымыслил, что оттепель, болота и реки не позволили Батыю идти к Новугороду.
(368) В Родословных Книгах сказано, что у Михаила Черниговского был сын Мстислав Карачевский, у Мстислава сын Тит, у Тита Иван, у Ивана Васшшй, убитый Батыем в Козельске: возможно ли, чтобы Михаил в сие время имел уже праправнука, когда большой сын его, Ростислав, в 1229 или 1230 году был еще младенцем или отроком? см. Т. III, примеч. 328 и 331. Подобных нелепостей довольно в наших Родословных Книгах. — Татищев сказывает, что Князь Васшшй прозывался Козля. Жители говорят по Воскрес.
Лет. II, 201: «положим живот свой зань, зде славу света приемше, и тамо небесные венцы от Бога приимем». Далее: «и убита от Татар три сыны Темничи, и искавше их Татарове и не обретоша во множестве трупия. Батый же взем Козельск и пойде в землю Половецку» (а не в Рязань, как сказано в Никон. Лет.). Темниками назывались у Татар начальники десяти тысяч.
(369) А не из Новагорода. В Воскресен.: «Ярослав же, пришед из Кыева, седе на столе в Володимери».
Предлагаем маловажные известия Летописцев сего времени. В 1224 году, Авг. 6, Епископ Кирилл освятил в Ярославле церковь Св. Спаса в монастыре, заложенную Князем Константином и достроенную сыном его Всеволодом. В Новегороде Твердислав и Феодор совершили каменную церковь Св. Михаила; был страшный гром Мая 20: им убило двух человек, и сгорела церковь Троицы. Семен Борисовичь построил каменные церкви Св. Павла, Симеона, Конст. и Елены, освященную Ноября 6. — В 1225 Вел. Князь Георгий заложил в Нижнем Новегороде каменную церковь Спаса. Епископ Симон освятил церковь Богоматери в Суздале Сент. 8. — В 1226, Мая 22, скончался Владимирский Епископ Симон, приняв Схиму, и погребен в Соборной церкви Богоматери. В Новегороде построена церковь Рождества Христова. 16 Апреля, в Вел. Четверток, скончался там Георгиевский Игумен Савватий. Умирая, он призвал к себе Архиепископа Антония, Посадника Иванка, знаменитейших Новогородцев, и молил их выбрать нового Игумена. Они желали знать его собственное мнение. Савватий предложил Грека Пола от церкви Св. Конст. и Елены: Архиепископ постриг сего Иерея в тот же день, Марта 2, а в Игумены поставил Марта 8. В том же году заложили церковь Св. Иакова в Неревском Конце. — В 1227 году, Марта 14, Митрополит Кирилл, находясь тогда в Владимире с четырьмя Епископами, поставил Митрофана Игумена Богородицкого в сан Святительский, при Велик. Князе и детях его, братьях Святославе, Иоанне, Боярах и народном множестве; в числе зрителей был и сам Летописец Суздальский. Мая 1 (в других списках: Мая 11 и 13) сгорел город Владимир,
27 церквей и дворец Константинов с бывшею в нем церковию Св. Михаила. Татищев вымышляет, что при сей церкви трудились Иноки Русские и Греческие; что тут было училище, и сгорели многие книги, собранные мудрым Константином: его История, описание земель, и проч. В Новегороде Вячеслав, Малышев внук, расписал церковь 40 Святых. — В 1228, Гене. 6, преставился Схимником Князь Владимир-Димитрий Всеволодовичь и положен в Соборной церкви Владимирской Богоматери. На Святой неделе умер сын Давида Муромского и сам Давид, приняв Схиму (не сын ли сего Давида признан
Святым под именем Петра, коего память бывает 25 Июня? см. Пролог. Мощи сего Князя и супруги его Февронии лежат в Муромскомь Соборе). Князь Святослав Всеволодовичь отпустил от себя жену с великим награждением, ибо она захотела быть Монахинею; сия дочь Муромского Князя уехала в Муром до Борисова дня и там постриглась. Племянник Великого Князя Георгия, Всеволод Константинович, женился в Переяславле на дочери Олега Святославича Курского. Сент. 21 родилась у Вел. Князя Георгия дочь Феодора. — В 1229, Гене. 5, сгорел в Владимире Княжеский дворец и 2 церкви. Епископ Ростовский Кирилл оставил Епископию. — В 1230 году «Василько, Всеволод и Володимер (Константиновичи) послаша к отцю своему Гюргю и к Епископу Митрофану по Кирилл Игумена и Архимандрита монастыря Св. Богородицы Рождества, дабы й пустил на Епископство Ростову, и отпусти. Изыдоша на сретенье Кирилове Князи и Княгини, и Боляре, и вси мужи, и введоша й в Св. Зборную церковь». Великий Князь Георгий женил сына своего старейшего, Всеволода, на дочери Владимира Рюриковича Киевского. Епископ Митрофан венчал их в Соборе Апр. 14. Епископ Митрофан обновил и расписал Суздальскую церковь Богоматери, которую надлежало оставить за ветхостию в Епископство Симона. Святослав в Юрьеве перестроил старую церковь Св. Георгия, созданную его дедом Долгоруким. В Новогород. Лет.: «той же зиме введоша с Хутина от Св. Спаса Арсения Игумена, мужа кротка, Князь Ярослав, Владыка Спиридон и вьсь Новгород, и даша ему Игуменство у Св. Георгия, а Саву лишиша, посади-ша в келии, и разболеся, лежав 6 недель, и преставися Марта 15, в Субботу пред обеднею... А дай Бог молитва его святая всем Крестьяном и мне грешному Тимофею Понамарю» (а в другом списке, напечатанном в Продолжении древ. Вивлиофики: «Иоанну Попови»). — В 1231 году Февр. 2, по летописи Кирилловской (Синод. библ. № 351), перенесены мощи Св. Леонтия Ростовского из церкви Иоанна в Соборную Св. Богоматери. Князь Василько послал избранного им Епископа Кирилла в Киев. Митрополит и Епископы окрестные, Порфирий Черниговский, Олекса (Алексий) Полоцкий, Белогородский и Юрьевский, с Архимандритом Печерским Акиндином и с Игуменами Михаилом Выдубецким, Петром Спасским, Симеоном Андреевским, Корнилием Феодоровским, Афанасием Васильевским, Симеоном Воскресенским, Климентом Кириловским, Иоанном Мученическим из Чернигова, посвятили Кирилла Апреля 6, при Князе Владимире Рюриковиче и тогдашнем Воеводе Киевском Иоанне Славновиче. «Бяхуть же и инии Князи Рустии на сонме в Кыеве: Михаил Черниговскый, сын его Ростислав, Мстиславичь Мстислав, Ярослав, Изяслав (см.
Т. III, примеч. 347, и Т. IV, примеч. 20), Ростислав Борисовичь (племянник Владимира Рюриковича) и инии мнози Князи, иже беша в Св. Софьи на священье Кирилово, и праздноваша светлый тот праздник в Св. Софьи, и еша и пиша того дни в монастыри (Печерском). Бе много множество людий преизлиха». Василько встретил Кирилла в Ростове с великою честию и с крестами. «И бысть Наместник преж бывших в Ростове Леонтья Святого, священного Епископа Исаии и Нестера и всех, яже почиша. Не оста их ничем, вследуя нравом их и ученью; не токмо бо словом уча, но и делом кажа... вся приходящая из окрестных град в Св. Зборную церковь, ово послушающе ученья его, ово же хотяще видети украшенья церкви Владычицы нашея Богородицы; бысть бо украшенье ее чюдно, акоже не бысть у прежбывших Епископ. Леонтий убо святый просвети крещеньем град Ростов: сей же Епископ Кирил украси церковь Богородицы иконами многоценными, их же несь мощи и сказати, и с предполы, рекше пелены; причини же и кивота 2 многоценна и индитью многоценну доспе на Св. трапезе, ссуди (сосуды) же и рипидьи и ино множество узорочей; причини же двери церковные прекрасны, яже наричются златые на полуденьной стране. Паче же наипаче внесе в Св. церковь кресты честные и многы мощи Святых в раках прекрасных, в заступленье и покров граду Ростову— Ученью же и тщанью дивлься (сам
Летописец) сего Кирила, с страхом и покореньем, послушал в узце месте некоем»... — Июля 24 родился у Князя Василька сын Борис. Авг. 14 священа в Ростове Великим священием церковь Богоматери. — В 1232 году женился Князь Владимир Константинович (а Татищев прибавляет: «взял дочь Игоря Рязанского, Надежду»), В 1233 была расписана Суздальская церковь Богоматери и вымощена красным, разноличным мрамором. Заложили в Новегороде от Неревского Конца на воротах церковь Св. Феодора. Скончался Митрополит Кирилл. В 1234 Князь Святослав Всеволодович, совершив в Юрьеве церковь Св. Георгия, великолепно украсил оную: «бе бо извну около всея церкве по каменю резаны Святые чюдны велми, иже есть и до сего дни». В Новегороде от грома сгорела церковь Св. Луки в Людине Конце, ввечеру Июня 10. — В 1236 году, Авг. 3, затмение солнца: «бысть видети акы месяц четыре дни». В Новогород. Лет.: «вуденье (в 11 ч. утра) бысть таково знамение: тма в солнци с Запада, акы месяць бысть в 5 ночий, а с Встока светло, и опять с Встока тма бысть, такожь аки месяць пяти ночий, а с Запада светло, и тако исполнися опять». Родился у Василька сын Глеб. В ту зиму Вел. Князь Георгий женил сыновей своих Владимира и Мстислава. (Татищев пишет, что в сем году, Апреля 10, сел на Киевском престоле Изяслав Мстиславич, внук Романа Смоленского, и дал о том знать чрез послов Великому Князю Георию и другим.) В 1237 году прибыл летом из Никеи в Киев Митрополит Иосиф, родом Грек. Владимирский Епископ Митрофан поставил кивот в Соборной церкви, украсив его золотом и серебром, и расписал ее притвор. В 1238 году жена Боярина Новогородского, Семена Борисовича, основала монастырь при церкви Св. Павла.
ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО Н. М. КАРАМЗИНА
Литературное наследие Карамзина огромно. Многообразное по содержанию, жанрам и форме, оно запечатлело сложный и трудный путь развития писателя. Но из всего обширного литературного наследия Карамзина внимание науки привлечено лишь к художественному творчеству 1790-х годов: в историю русской литературы Карамзин вошел как автор «Писем русского путешественника», повестей (прежде всего, конечно, «Бедной Лизы») и нескольких стихотворений, как создатель школы русского сентиментализма и реформатор литературного языка. Деятельность же Карамзина-критика почти не изучается, его публицистика игнорируется. «История государства Российского» рассматривается как научное сочинение и на этом основании исключена из истории литературы. Исключена — вопреки своему содержанию и характеру, вопреки восприятию современников, вопреки мнению Пушкина, считавшего, что русская литература первых двух десятилетий XIX века «с гордостью может выставить перед Европой» наряду с несколькими одами Державина, баснями Крылова, стихотворениями Жуковского прежде всего «Историю» Карамзина.
Исключается, таким образом, из общего процесса развития литературы как раз та часть наследия Карамзина (критика, публицистика и «История государства Российского»), которая активно участвовала в литературном движении первой четверти XIX столетия. Вслед за давней традицией наша наука, даже говоря о деятельности Карамзина в XIX веке, до сих пор рассматривает его лишь как главу школы, которая принесла в литературу тему человека и создала язык для раскрытии жизни сердца, то есть настойчиво натягивает на плечи зрелого Карамзина заячий тулупчик юношеского сентиментализма.
Да и этот знаменитый карамзинский сентиментализм обычно рассматривается без учета всего реального содержания огромной литературной работы писателя в 1790-е годы, без исторической конкретности, без учета эволюции художественных воззрений молодого литератора.
Давно назрела задача конкретно-исторического изучения всего наследия этого большого писателя. Вне такого изучения нельзя понять ни сильных, ни слабых сторон литературной работы Карамзина, ни важных для литературы побед писателя, нельзя определить действительную его роль и место в русской литературе.
Николай Михайлович Карамзин родился 1 декабря 1766 года в небольшом отцовском имении близ Симбирска. Детские годы будущего писателя протекли в деревне. После кратковременного пребывания в симбирском пансионе Карамзина отвезли в Москву, где определили в частный пансион университетского профессора Шадена. Занятия у Шадена проводились по программе, очень близкой к университетской, а в последний год обучения Карамзин даже посещал разные классы в университете. Из пансиона Карамзин вышел гуманитарно образованным человеком. Хорошее знание немецкого и французского языков позволило ему знакомиться с западными литературными новинками в оригинале.
В 1783 году Карамзин прибыл в Петербург: записанный, по дворянским обычаям того времени, еще мальчиком на военную службу, он должен был после завершения образования поступить в полк, в котором уже давно числился. Армейская служба тяготила его. Рано проснувшийся интерес к литературе определил его решение попробовать счастья на этом поприще. Первый дошедший до нас литературный опыт Карамзина — перевод идиллии швейцарского поэта Геснера «Деревянная нога». Перевод был напечатан в 1783 году.
Смерть отца в конце 1783 года дала Карамзину повод попроситься в отставку, и, получив её, он уезжает в Симбирск. Здесь он знакомится с приехавшим из Москвы переводчиком, масоном И. П. Тургеневым, который увлек одаренного юношу рассказами о крупнейшем русском просветителе, писателе и широко известном издателе Н. И. Новикове, создавшем в Москве большой книгоиздательский центр. Желавший глубоко и серьезно заниматься литературой, Карамзин послушался совета Тургенева и уехал вместе с ним в Москву, где познакомился с Новиковым.
Активный собиратель литературных сил, Новиков широко привлекал к своим изданиям молодежь, окончившую университет. Карамзин был им замечен, его способности оценены: сначала Новиков привлек его к переводу книг, а позже, с 1787 года, доверил ему редактирование, вместе с молодым литератором А. Петровым, первого русского журнала для детей — «Детское чтение». В ту же пору в Петербурге развертывалась деятельность Радищева, Крылова и Княжнина. Фонвизин, больной и преследуемый Екатериной, не сдавался и в 1787 году пытался издать свой собственный сатирический журнал «Друг честных людей, или Стародум».
Карамзин подружился с А. Петровым. Они поселились вместе в старинном доме, принадлежавшем издателю Новикову. Годы дружбы с Петровым Карамзин помнил всю свою жизнь. Его памяти в 1793 году Карамзин посвятил лирический очерк «Цветок на гроб моего Агатона». Большое влияние на развитие Карамзина этой поры оказал масон А. М. Кутузов, проживавший в том же новиковском доме. Кутузов был тесно связан с Радищевым, возможно, он многое рассказывал Карамзину о своем петербургском друге. Однако круг интересов Кутузова был иным, чем у будущего автора «Путешествия из Петербурга в Москву»: его привлекали вопросы философские, религиозные и даже мистические, а не политические, не социальные.
В эту пору жизни Карамзин с глубоким интересом относился к различным философским и эстетическим концепциям человека. Его письма к известному и популярному тогда швейцарскому философу и богослову Лафатеру (в 1786–1789 гг.) свидетельствуют о настойчивом желании понять человека, познать себя с позиций религии. Любопытны эти письма и сведениями о круге чтения начинающего писателя: «Я читаю произведения Лафатера, Геллерта и Галлера и многих других. Я не могу доставить себе удовольствие читать много на своем родном языке. Мы еще бедны писателями-прозаиками (Schriftstellern). У нас есть несколько поэтов, которых стоит читать. Первый и лучший из них —Херасков. Он сочинил две поэмы: «Россиада» и «Владимир»; последнее и лучшее произведение его остается еще непонятым моими соотечественниками. Четырнадцать лет тому назад господин Новиков прославился своими остроумными сочинениями, но теперь он ничего больше но хочет писать; может быть, потому, что он нашел другое и более надежное средство быть полезным своей родине. В лице господина Ключарева мы имеем теперь поэта-философа, но он пишет не много» .
Заключение Карамзина: «Мы бедны еще писателями-прозаиками» — справедливо. Действительно, русская проза к середине 1780-х годов еще не вышла из младенческого состояния. В последующее десятилетие благодаря деятельности Радищева, Крылова и в первую очередь самого Карамзина русская проза достигнет замечательных успехов.
Работа Карамзина — начинающего писателя — в новиковском детском журнале имела для него большое значение. Обращаясь к детской аудитории, Карамзин сумел отказаться от «высокого стиля», славянской лексики, застывшей фразеологии и затрудненного синтаксиса. Карамзинские переводы в «Детском чтении» написаны «средним стилем», чистым русским языком, свободным от славянизмов, простыми, короткими фразами. Усилия Карамзина в обновлении слога сказались с наибольшим успехом в его оригинальной, «истинно русской повести «Евгений и Юлия» («Детское чтение», 1789, ч. XVIII). Литературно-педагогические задачи детского журнала подсказывали молодому Карамзину необходимость создавать новый слог. Так подготавливалась его будущая стилистическая реформа.
Помимо активного сотрудничества в «Детском чтении», Карамзин серьезно и увлеченно занимался переводами. В 1786 году он издал переведенную им поэму Галлера «Происхождение зла», в которой доказывалось, что зло, причиняющее страдания людям, заключено не в обществе, не в социальных отношениях, а в самом человеке, в его природе. Выбор материала для перевода, несомненно, был подсказан его масонскими друзьями — Кутузовым и Петровым.
Живя в Москве, много работая, активно сотрудничая в новиковских изданиях, Карамзин оказался втянутым в сложные и противоречивые отношения со своими новыми друзьями. Их интерес к литературе, к нравственным проблемам, многообразная книгоиздательская и журналистская деятельность были ему дороги, он многому учился у них. Но чисто масонские и мистические интересы Кутузова и других участников новиковского кружка были ему чужды. Окончательно расстаться с масонским кружком помогло путешествие за границу, в которое Карамзин отправился весной 1789 года.
Около сорока лет работал Карамзин в литературе. Начинал он свою деятельность при грозном зареве французской революции, заканчивал в годы великих побед русского народа в Отечественной войне и вызревания дворянской революции, разразившейся 14 декабря 1825 года, за несколько месяцев до смерти писателя. Время и события накладывали свою печать на убеждения Карамзина, определяли его общественную и литературную позицию. Вот почему важнейшим условием подлинного понимания всего сделанного Карамзиным является конкретно-историческое рассмотрение творческого наследия писателя во всем его объеме.
Карамзин прошел большой и сложный путь идейных и эстетических исканий. Сначала он сблизился с масонами-литераторами — А. М. Кутузовым и А. А. Петровым. Накануне поездки за границу он открыл для себя Шекспира. Его привлекли созданные им могучие и цельные характеры людей, которые активно участвовали в бурных событиях своего времени. В 1787 году он закончил перевод трагедии Шекспира «Юлий Цезарь». С увлечением читал он романы Руссо и сочинения Лессинга. Его трагедию «Эмилия Галотти», в которой немецкий просветитель карал «кровожадного тирана, угнетающего невинность», он перевел; в 1788 году перевод вышел из печати. С 1787 года, с издания перевода трагедии Шекспира и написания оригинального стихотворения «Поэзия», в котором сформулирована мысль о высокой общественной роли поэта, и начинается литературная деятельность Карамзина, освободившегося от масонских влияний. Философия и литература французского и немецкого Просвещения определяли особенности складывающихся у юноши эстетических убеждений. Просветители разбудили интерес к человеку как духовно богатой и неповторимой личности, чье нравственное достоинство не зависит от имущественного положения и сословной принадлежности. Идея личности стала центральной и в творчестве Карамзина и в его эстетической концепции.
Иначе складывались социальные убеждения Карамзина. Как истый дворянский идеолог, он не принял идеи социального равенства людей — центральной в просветительской идеологии. Уже в журнале «Детское чтение» был напечатан нравоучительный разговор Добросердова с детьми о неравенстве состояний. Добросердов поучал детей, что только благодаря неравенству крестьянин обрабатывает поле и тем добывает нужный дворянам хлеб. «Итак, — заключал он, — посредством неравного разделения участи бог связывает нас теснее союзом любви и дружбы». С юношеских лет до конца жизни Карамзин остался верен убеждению, что неравенство необходимо, что оно даже благодетельно. В то же время Карамзин делает уступку просветительству и признает моральное равенство людей. На этой основе и складывалась в эту пору (конец 80-х — начало 90-х годов) у Карамзина отвлеченная, исполненная мечтательности утопия о будущем братстве людей, о торжестве социального мира и счастья в обществе. В стихотворении «Песня мира» (1792) он пишет: «Миллионы, обнимитесь, как объемлет брата брат», «Цепь составьте, миллионы, дети одного отца! Вам даны одни законы, вам даны одни сердца!» Религиозно-нравственное учение о братстве людей слилось у Карамзина с абстрактно понятыми представлениями просветителей о счастье свободного, неугнетенного человека. Рисуя наивные картины возможного «блаженства» «братьев», Карамзин настойчиво повторяет, что это все «мечта воображения». Подобное мечтательное свободолюбие противостояло воззрениям русских просветителей, которые самоотверженно боролись за осуществление своих идеалов, противостояло прежде всего революционным убеждениям Радищева. Но в условиях екатерининской реакции 1790-х годов эти прекраснодушные мечтания и постоянно высказываемая вера в благодетельность просвещения для всех сословий отдаляли Карамзина от лагеря реакции, определяли его общественную независимость. Эта независимость проявилась прежде всего в отношении к французской революции, которую ему приходилось наблюдать весной 1790 года в Париже.
Вот почему Карамзин признавался в оптимистическом характере своих убеждений начала 90-х годов. «Конец нашего века, — писал он, — почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует важное, общее соединение теории с практикою, умозрения с деятельностью; что люди, уверясь нравственным образом в изящности законов чистого разума, начнут исполнять их во всей точности и под сению мира в крове тишины и спокойствия насладятся истинными благами жизни».
Вера эта не поколебалась, когда началась французская революция. Естественно, Карамзин не мог приветствовать революцию. Но он не спешил с ее осуждением, предпочитая внимательно наблюдать за событиями, стремясь понять их действительный смысл.
К сожалению, вопрос об отношении Карамзина к французской революции неверно освещен наукой. Повелось, с легкой руки М. П. Погодина, характеризовать карамзинскую позицию по его пятой части «Писем русского путешественника», изданной в 1801 году, где давалась резко отрицательная оценка революции. Однако уже давно В. В. Сиповский установил, что пятая часть «Писем» создавалась в самом конце 1790-х годов, что Карамзин сознательно свой поздний взгляд на революцию выдавал за убеждения того времени, когда он был во Франции. Карамзину явно не хотелось, чтобы читатель знал истинное его отношение к революции, которой он был свидетелем и за ходом которой пристально наблюдал. И все те, как ни затемнен этот вопрос самим Карамзиным, а затем и исследователями его творчества, в нашем распоряжении имеются как прямые, так и косвенные свидетельства, довольно определенно характеризующие подлинное отношение Карамзина к французской революции.
Каковы же эти свидетельства? В 1797 году во французском журнале «Северный зритель» («Spectateur du Nord») (он выходил в Гамбурге) Карамзин напечатал статью «Несколько слов о русской литературе». В конце ее, для того чтобы показать иностранным читателям, «как мы видим вещи», он опубликовал часть, ранее написанную (видимо, в 1792–1793 гг.), «Писем русского путешественника», посвященную Франции, но не включенную им в русское издание «Писем», вышедшее в том же 1797 году. «О французской революции он, — пишет Карамзин о себе в третьем лице, — услышал впервые в Франкфурте-на-Майне: известие это его чрезвычайно волнует».
Дела задерживают Карамзина на несколько месяцев в Швейцарии. «Наконец, — говорится в этой части «Писем», — автор прощается с прекрасным Женевским озером, прикрепляет к шляпе трехцветную кокарду, въезжает во Францию». Некоторое время он живет в Лионе, затем «надолго останавливается в Париже»: «Наш путешественник присутствует на бурных заседаниях в народном собрании, восхищается талантами Мирабо, отдает должное красноречию его противника аббата Мори и сравнивает их с Ахиллесом и Гектором». Далее Карамзин пишет о том, что он собирался сообщить русским читателям о революции: «Французская революция относится к таким явлениям, каковые определяют судьбы человечества на долгие годы. Открывается новая эпоха. Мне дано видеть ее, а Руссо предвидел ее...» После многомесячного пребывания в Париже Карамзин, уезжая в Англию, «шлет Франции последнее прости, пожелав ей счастья». В Москву Карамзин вернулся летом 1790 года.
С января следующего года Карамзин начал издавать «Московский журнал», в котором специальный раздел занимали рецензии на иностранные и русские политические и художественные произведения, на спектакли русского и парижского театров. Именно в этих рецензиях с наибольшей отчетливостью проявилась общественная позиция Карамзина, его отношение к французской революции. Из многочисленных рецензий на иностранные книги необходимо выделить группу сочинений (главным образом французских), посвященных политическим вопросам. Карамзин рекомендовал русскому читателю сочинение активного участника революции философа Вольнея «Развалины, или Размышления о революциях империи», книгу Мерсье о Жан-Жаке Руссо. Остерегаясь цензуры, Карамзин кратко, но выразительно характеризовал их как «важнейшие произведения французской литературы в прошедшем году» . Рецензируя перевод «Утопии» Томаса Мора, Карамзин, отметив плохое качество перевода, с сочувствием отнесся к содержанию всемирно-известного сочинения: «Сия книга содержит описание идеальной или мысленной республики, подобной республике Платоновой...» Хотя Карамзин и считал, что «многие идеи «Утопии» никогда не могут быть произведены в действие», подобные рецензии приучали читателя в пору, когда юная французская республика искала путей к своему реальному утверждению, размышлять о характерных особенностях «мысленной республики».
Автобиографию Франклина Карамзин называет «примечания достойной книгою». Ее ценность — в поучительности. Франклин — реальное историческое лицо — рассказывает о себе, как он, бедный типографщик, стал политическим деятелем и вместе со своим народом «смирил гордость британцев, даровал вольность почти всей Америке и великими открытиями обогатил науки». Рецензия эта важна прежде всего, как выражение карамзинского идеала человека 90-х годов: писатель восхищается Франклином именно потому, что тот был активен, жил политическими интересами, что душа его была охвачена деятельной любовью к людям, к вольности.
Пропаганда остро политических сочинений в годы, когда во Франции развертывались бурные события, свидетельствует о глубоком внимании Карамзина к этим событиям. Вот почему он ни разу не осудил революцию на страницах своего журнала.
Появление специального критического отдела в журнале вытекало из убеждения Карамзина, что критика помогает развитию литературы. Критика, по мысли Карамзина, должна была учить вкусу, требовать от авторов усидчивого труда, воспитывать чувство гордости художественными достижениями и пренебрежение к рангам. Но в понимании Карамзина эпохи «Московского журнала» критика — это прежде всего рецензия. Рецензент ставил перед собой две цели. Во-первых, популяризировать идеи новых сочинений, широко информировать читателя. Руководить чтением читателя, утверждает Карамзин, — это одна из важнейших задач критика. Подобному рецензированию подвергались прежде всего иностранные книги. Во-вторых, задача рецензента — учить автора. Большая часть рецензий, посвященных русским книгам, носила откровенно учительный характер.
В рецензиях всего полнее и отчетливее запечатлелись эстетические воззрения Карамзина. На страницах «Московского журнала» он зарекомендовал себя как активный выразитель сентиментализма. К началу 1790-х годов европейский сентиментализм достиг замечательного расцвета. Русский сентиментализм, начавший свою историю с 1770-х годов, только с приходом Карамзина сделался богатым и господствующим направлением в литературе.
Сентиментализм, передовое, вдохновленное просветительской идеологией искусство, утверждался и побеждал в Англии, Франции и Германии во второй половине XVIII века. Просвещение как идеология, выражающая не только буржуазные идеи, но в конечном счете отстаивающая интересы широких народных масс, принесло новый взгляд на человека и обстоятельства его жизни, на место личности в обществе. Сентиментализм, превознося человека, сосредоточивал главное внимание на изображении душевных движений, глубоко раскрывал мир нравственной жизни. Но это не значит, что писателей-сентименталистов не интересует внешний мир, что они не видит связи и зависимости человека от нравов и обычаев общества, в котором он живет. Просветительская идеология, определяя существо художественного метода сентиментализма, открыла новому направлению не только идею личности, но и зависимость ее от обстоятельств.
Человек сентиментализма, противопоставляя имущественному богатству богатство индивидуальности и внутреннего мира, богатству кармана — богатство чувства, был в то же время лишен боевого духа. Это связано с двойственностью идеологии Просвещения. Просветители, выдвигая революционные идеи, решительно борясь с феодализмом, оставались сами сторонниками мирных реформ. В этом проявлялась буржуазная ограниченность западного Просвещения. И герой европейского сентиментализма не протестант, он беглец из реального мира. В жестокой феодальной действительности он жертва. Но в своем уединении он велик, ибо, как утверждал Руссо, «человек велик своим чувством». Поэтому герой сентиментализма не просто свободный человек и духовно, богатая личность, но это еще частный человек, бегущий из враждебного ему мира, не желающий бороться за свою действительную свободу в обществе, пребывающий в своем уединении и наслаждающийся своим неповторимым «я». Этот индивидуализм и французского и английского сентиментализма являлся прогрессивным в пору борьбы с феодализмом. Но уже и в этом индивидуализме, в этом равнодушии к судьбам других людей, в сосредоточении всего внимания на себе и полном отсутствии боевого духа отчетливо проступают черты эгоизма, который расцветет пышным цветом в утвердившемся после революции буржуазном обществе.
Именно эти-то черты европейского сентиментализма и позволили русскому дворянству перенять и освоить его философию. Развивая слабые прежде всего стороны нового направления, то, что ограничивало объективную его революционность, группа писателей в условиях реакции после поражений крестьянской войны 1773–1775 годов утвердила сентиментализм в России. Идейно-эстетическое перевооружение дворянства осуществлялось уже в 70-е и 80-е годы М. Херасковым, М. Муравьевым, А. Кутузовым, А. Петровым. В 90-е годы сентиментализм стал господствующим направлением дворянской литературы, а школу возглавил Карамзин.
Русским просветителям была близка и дорога философия свободного человека, созданная французским Просвещением. Но в своем учении о человеке они были оригинальны и самобытны, выразив те черты идеала, которые складывались на основе живой исторической деятельности русского народа. Не «естественный», не природный, не частный человек, лишенный своей национальной обусловленности, а реальное историческое лицо, русский человек, сделавший бесконечно много для своего отечества, человек, чье патриотическое чувство определяет его человеческое достоинство, — вот кто привлек внимание писателей-просветителей.
Еще Ломоносов определил основные черты идеала человека как человека-гражданина. Герой фонвизинского «Недоросля» Стародум, выражая существо своего нравственного кодекса, говорит: «Я друг честных людей». Путешественник Радищева во вступлении к книге «Путешествие из Петербурга в Москву» так пишет о себе: «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала». Вот эта способность «уязвляться» страданиями человечества, жить жизнью всего общества, уметь сострадать и действовать на благо людей и отечества и была объявлена русскими писателями-просветителями главной чертой личности.
Карамзин в 1790-е годы становится вождем русских сентименталистов. Вокруг постоянных карамзинских изданий объединялись его литературные друзья — старые и молодые, ученики и последователи. Успеху нового направления, несомненно, способствовало прежде всего то, что оно отвечало живым потребностям своего времени. После многолетней плодотворной деятельности французских и русских писателей-просветителей, после художественных открытий, изменивших облик искусства, с одной стороны, и после французской революции — с другой, нельзя было писать, не опираясь на опыт передовой литературы, не учитывать и не продолжать, в частности, традиций сентиментализма. При этом следует помнить, что Карамзину ближе был сентиментализм Стерна и — по-своему понятый — Руссо (в нем он ценил прежде всего психолога, лирика, поэта, влюбленного в природу), чем художественный опыт русских писателей-просветителей. Оттого он не мог принять их идеала человека-деятеля, свое достоинство утверждающего в общеполезной деятельности. Ему была чужда их воинствующая гражданственность, их самоотверженное служение благородному делу борьбы за освобождение человека.
Но в конкретно-исторических условиях русской жизни 1790-х годов, в пору, когда важной потребностью времени была потребность в глубоком раскрытии внутреннего мира личности, в понимании «языка сердца», в умении говорить на этом языке, деятельность Карамзина-художника имела большое значение, оказала серьезное и глубокое влияние на дальнейшее развитие русской литературы. Историческая заслуга Карамзина в том и состояла, что он сумел удовлетворить эту потребность. Как политический консерватизм ни ослаблял силу художественного метода нового искусства, все же Карамзин и писатели его школы обновили литературу, принесли новые темы, создали новые жанры, выработали особый слог, реформировали литературный язык.
Критические выступления Карамзина в «Московском журнале» расчищали дорогу новому направлению. Рецензий на русские книги в журнале мало. Но характерно, что, оценивая произведения своего времени, Карамзин прежде всего отмечает как их существенный недостаток отсутствие верности, точности в изображении поведения героев, обстоятельств их жизни. Своеобразным обобщением позиции Карамзина-критика является его утверждение: «Драма должна быть верным представлением общежития». Карамзину была близка позиция Руссо по этому вопросу, который в романе «Эмиль, или О воспитании» специальную главу посвятил роли путешествия в познании объективного бытия народов. «Письма русского путешественника» самого Карамзина, печатавшиеся тогда же в «Московском журнале», рисовали не только портрет души их автора — читатель нашел в них объективную картину общества, точные сведения о культуре, социальной жизни нескольких европейских стран, реальные биографии известных писателей, множество конкретных сведений и точных фактов. В статье «Несколько слов о русской литературе» Карамзин, может быть, полнее и определеннее всего выразил свою позицию по этому вопросу: «Я видел, — писал он, — первые нации Европы, их нравы, их обычаи и те мельчайшие черты характера, которые складываются под влиянием климата, степени цивилизации и, главное, государственного устройства».
Одной из первых русских книг, отрецензированных Карамзиным в «Московском журнале», было отдельное издание поэмы Хераскова «Кадм и Гармония». Пересказав ее содержание, обратив внимание на достоинства, рецензент осторожно отмечает ее несовершенства, ошибки и «неисправности». Отсутствие верности в изображении эпохи — главный упрек рецензента. Поэма, пишет он, «отзывается новизною, это противно духу тех времен, из которых взята басня».
Большинство рецензий о русских книгах посвящено переводам на русский язык иностранных сочинений. В них главное внимание уделяется качеству перевода. Подобные рецензия новое и интересное явление в истории русской критики, они наглядно учили вкусу, преподавали урок стилистики.
Появление русского перевода романа Ричардсона «Достопамятная жизнь девицы Клариссы Гарлов» заставило Карамзина подробно разобрать перевод. Критик задает вопрос: в чем же достоинство романа, так полюбившегося публике? И отвечает: «в описании обыкновенных сцен жизни», в том, что автора отличает «отменное искусство в описании подробностей и характеров». Такое суждение не только констатировало достоинство нашумевшего романа, но и обращало внимание русских авторов на необходимость «описывать обыкновенные сцены жизни», овладевать мастерством изображения подробностей и характеров. «Бедная Лиза» самого Карамзина была своеобразной художественной реализацией этих требований критика, и то, что повесть пришлась по вкусу широкому читателю, свидетельствует о своевременности борьбы Карамзина за демократизацию литературы, которую он понимал очень ограниченно.
С наибольшей откровенностью свое отношение к нормативной поэтике классицизма Карамзин высказал в рецензии на трагедию Корнеля «Сид». Признавая поэтические достоинства «Сида», Карамзин решительно не принимает эстетического кодекса Корнеля, целиком отдавая предпочтение Шекспиру в прошлом, Лессингу в настоящем.
В 1788 г. вышла из печати трагедия Лессинга «Эмилия Галотти» в переводе Карамзина. Через четыре года он выступил с большой критической статьей, посвященной постановке «Эмилии Галотти» на русской сцене. Трагедия привлекает критика тем, что драматург, раскрывая интимную жизнь своих героев, показал в то же время, что человек не может отделиться от общества, от социальных и политических обстоятельств, его окружающих, что счастье не внутри человека, а зависит и от законов и от действий монарха. Анализируя трагедию, Карамзин прямо заявляет, что упование героя ее Одоардо на справедливость монарха иллюзорно: «Какие же средства оставались ему спасти ее (дочь свою Эмилию. — Г. М.)? К законам прибегнуть там, где законы говорили устами того, на кого бы ему просить надлежало?» Ценя Лессинга за глубокое «знание сердца человеческого», Карамзин с одобрением говорит о том, как обстоятельства заставляют Эмилию «языком Катона говорить о свободе души». Карамзин подводит читателя к мысли о праве личности на сопротивление, правда, на пассивное, но все же сопротивление тирану и вообще всякому, кто «другого человека приневолить хочет». С одобрением критик приводит слова Одоардо: «Кажется, что я уже слышу тирана, идущего похитить у меня дочь мою. Нет, нет! Он не похитит, не обесчестит ее!» Спасаясь от насилий тирана, Одоардо закалывает свою дочь. Именно за это хвалит Карамзин трагедию, считая ее «венцом Лессинговых драматических творений».
К критическим работам Карамзина периода «Московского журнала» примыкают и две статьи, написанные зимой и весной 1793 года, — «Что нужно автору» и «Нечто о науках, искусствах и просвещении». Опыт рецензента подсказал Карамзинунеобходимость определить те требования, которые должно предъявлять к произведению и, следовательно, к его автору. «Слог, фигуры, метафоры, образы, выражения — все сие трогает и пленяет тогда, когда одушевляется чувством». Но чувства обусловливаются общественной позицией автора. Каковы убеждения писателя, таковы те чувства, которые он внушает читателю, потому что автору нужны не только талант, знания, живое воображение, но «ему надобно иметь и доброе, нежное сердце». Здесь Карамзин и формулирует свое знаменитое требование: писатель «пишет портрет души и сердца своего».
Принято считать, что в этом требовании проявилась субъективистская позиция Карамзина. Подобное заключение ошибочно, ибо слова Карамзина необходимо рассматривать исторически и конкретно, исходя из его понимания души. Признав, вслед за просветителями, что не сословная принадлежность определяет ценность человека, а богатства его внутреннего, индивидуально неповторимого мира, Карамзин тем самым должен был решить для себя — что же отличает одного человека от другого, в чем же выражает себя личность. Еще юношей Карамзин задумывался над вопросом — что такое душа? Ведь свойства души и должны составлять особенные, неповторимые качества личности. Опыт научил Карамзина, и многое ему открылось. В 90-е годы он уже знает, что главное в личности, в ее душе — это способность «возвышаться до страсти к добру», «желание всеобщего блага». Как видим, для Карамзина важны общественные интересы личности. Писатель тоже индивидуально неповторимая личность, и ему по роду деятельности тем более должно быть свойственно «желание всеобщего блага». Такая душа не отделяет его от мира людей, но открывает путь «в чувствительную грудь» «всему горестному, всему угнетенному, всему слезящему».
Весной 1793 года пишется статья «Нечто о науках, искусствах и просвещении». Это гимн человеку, его успехам в науках и искусствах. Карамзин глубоко убежден, что человечество идет по пути прогресса, что именно XVIII век благодаря деятельности великих просветителей — ученых, философов и писателей — приблизил людей к истине. Заблуждения были и будут всегда, но они как «чуждые наросты рано или поздно исчезнут», ибо человек обязательно придет «к приятной богине истине». Усвоив передовую философию своего времени, Карамзин считает, что «просвещение есть палладиум благонравия». Просвещение благодетельно для людей всех состояний.
Заблуждаются те законодатели, которые думают, что науки кому-либо вредны, что «какое-нибудь состояние в гражданском обществе» должно «пресмыкаться в грубом невежестве». «Все люди, — продолжает Карамзин, — имеют душу, имеют сердце: следственно, все могут наслаждаться плодами искусства и пауки, и кто наслаждается ими, тот делается лучшим человеком и спокойнейшим гражданином». Правда, Карамзин тут же оговаривает свое понимание роли просвещения, и оговорка эта характерна для деятеля, который в силу дворянской ограниченности не принимает идеи равенства состояний: «Спокойнейшим, говорю, ибо, находя везде и во всем тысячу удовольствий и приятностей, не имеет он причины роптать на судьбу и жаловаться на свою участь».
В статье Карамзин полемизировал с Руссо, который в трактате «О влиянии наук на нравы», не принимая современное ему общество, основанное на неравенстве людей, пришел к ошибочному выводу, что развитие наук не улучшает, а развращает нравы, что человек, когда-то, на заре цивилизации, пользовавшийся естественной свободой, теперь утратил ее. Пафос Руссо — в отрицании строя неравенства. Карамзину чужды эти демократические воззрения Руссо. Но он не вступает в полемику по социальному вопросу, а лишь не соглашается с крайними выводами великого мыслителя и считает своим долгом подтвердить просветительскую веру в плодотворное влияние наук на нравы. Оттого он и заявляет так решительно, что просвещение есть палладиум благонравия, поскольку чем интенсивней будет развиваться просвещение, тем скорее обретут счастье все состояния. Как ни ограниченна позиция Карамзина, выступление писателя в защиту просвещения, признание его благодетельности для всех сословий, хвала наукам и великим идеологам XVIII века, высказанная в годы продолжавшейся во Франции революции, имели важное общественное значение.
Статья эта интересна еще и тем, что она косвенно характеризует отношение Карамзина к французской революции. Дело в том, что статья писалась весной 1793 года, после казни Людовика XVI (он был казнен 21 января 1793 г.). Как видим, ни суд над французским королем, ни смертный приговор ему, вынесенный конвентом, ни сама казнь не поколебали веры Карамзина в Просвещение, не вызвали у него возмущения революцией. Наоборот, он закончил статью прямым обращением к законодателям и, судя по терминологии, целиком заимствованной из революционной публицистики, к законодателям не венценосным: «Законодатель и друг человечества! Ты хочешь общественного блага: да будет же первым законом твоим — просвещение!»
Французская революция и особенно казнь Людовика XVI, как известно, вызвали активизацию русской реакции во главе с Екатериной. Карамзин же в 1791 году в «Письмах русского путешественника», рассказывая о своем посещении профессора лейпцигского университета Платнера, называет имя его ученика Радищева, осужденного Екатериной и отправленного в Илимский острог. В 1792 году, когда повелением императрицы Новиков без суда был заточен в Шлиссельбургскую крепость, Карамзин пишет и печатает оду «К милости», призывая Екатерину амнистировать Новикова. В 1793 году, после казни Людовика XVI, Карамзин пишет хвалу великим просветителям, помогавшим человечеству двигаться к истине. Все это не только факты личного благородства и мужества, но и свидетельство убеждений человека, далекого от лагеря реакции.
«Московский журнал» отличался от русских «периодических сочинений» второй половины XVIII века. Здесь были не только традиционная для тогдашней русской журналистики оригинальная и переводная художественная проза, стихи и драматические произведения, но и впервые введенные в нашу периодику постоянные отделы литературной и театральной критики, интересные «анекдоты» , то есть неизвестные до того факты, «особливо из жизни славных новых писателей», разнообразная по содержанию и любопытная «смесь». От помещения произведений с политической, религиозной и масонской тематикой молодой издатель категорически отказался, то ли из нежелания подвергаться цензурным преследованиям или даже простым придиркам, то ли из опасения, что его журнал, задуманный как начинание исключительно литературное, может постепенно превратиться в высокопарно-философский, религиозно-нравственный орган, вроде скучнейших «Бесед с богом», первые книжки которых по заданию московских масонов Карамзин переводил в середине 1780-х годов и которые печатались отдельными выпусками в качестве «периодического сочинения».
Выходивший всего два года (1791–1792), «Московский журнал» имел большой успех у читателей, хотя вначале у Карамзина было всего только триста подписчиков. Позднее, в период особенной славы Карамзина как писателя, потребовалось новое издание «Московского журнала» (1801–1803). В нем печатались крупнейшие тогдашние поэты старшего поколения — M. M. Херасков, Г. Р. Державин, а также ближайшие друзья Карамзина — поэт И. И. Дмитриев и А. А. Петров. Кроме того, в нем принимали участие видные писатели тех лет — поэты и прозаики — Ю. А. Нелединский-Мелецкий, Н. А. Львов, П. С. Львов, С. С. Бобров, А. М. Кутузов и др. Участие таких значительных литературных сил, несомненно, придавало блеск журналу Карамзина.
Однако самое ценное во всех отделах журнала принадлежало самому издателю. Здесь были напечатаны «Письма русского путешественника» (не полностью), повести «Лиодор», «Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь», небольшие рассказы и очерки («Фрол Силин», «Деревня», «Палемоя и Дафнис. Идиллия»), драматический отрывок «София» и ряд стихотворений Карамзина. Отделы «Московский театр», «Парижские спектакли», «О русских книгах», «Смесь», «Анекдоты» велись, по-видимому, одним только Карамзиным. Им же были выполнены многочисленные переводы — из «Тристрама Шенди» Л. Стерна, «Вечера» Мармонтеля и т. д.
Несмотря на участие в издании Карамзина писателей разных литературных направлений и школ, «Московский журнал» все же вошел в историю русской культуры как орган определившегося к этому времени дворянского сентиментализма, что прежде всего связано с определяющей ролью в журнале самого Карамзина.
Наиболее важным по своему общественному и литературному значению и самым крупным по объему произведением Карамзина в «Московском журнале» были «Письма русского путешественника», печатавшиеся из номера в номер и закончившиеся первым письмом из Парижа. Долгое время в русском литературоведении держалось мнение, что это произведение Карамзина представляет самые настоящие письма его к знакомому семейству Плещеевых. Сейчас эта точка зрения под влиянием ряда доказательств отвергнута, и «Письма русского путешественника» считаются художественным произведением со множеством эпизодических персонажей и главным героем — «путешественником», и как оно ни автобиографично и ни близко к реальной действительности, все же это не «письма» и не «путевой журнал», веденный автором за границей и потом литературно обработанный.
Читательский успех «Писем русского путешественника», большой и несомненный, объясняется прежде всего тем, что Карамзину удалось сочетать в этом произведении передачу своих переживаний, впечатлений и настроений, то есть материал сугубо личный, субъективный, с живым, ярким и интересным для не бывавших за границей изложением фактический материалов. Пейзажи, описание внешности иноземцев, с которыми встречался путешественник, народные нравы, обычаи, разнообразные темы разговоров, судьбы людей, о которых узнавал автор, характеристика писателей и ученых, которых он посещал, экскурсы в область живописи, архитектуры и истории, анализы театральных представлений, самые подробности путешествия, то забавные, то протокольно прозаические, то трогательные, — все это, написанное в непринужденной, живой манере, было увлекательно для читателей екатерининского и павловского времени, когда из-за революционных событий во Франции поездки за границу были запрещены.
Хотя в центре «Писем» всегда стоит образ автора, образ «путешественника», он не заслоняет собой, однако, объективного мира, стран, городов, людей, творений искусства, всего того, что читателю было если не более интересно, то, во всяком случае, но менее интересно, чем переживания героя. Конечно, для автора сентиментального описания реального путешествия внешний мир часто был ценен лишь постольку, поскольку он являлся поводом для «самовыявления» путешественника; этим определялся отбор включавшегося в «Письма» фактического материала, его освещение, язык, которым он описывался, любая подробность стиля — вплоть до пунктуации, рассчитанной на подчеркнутое выражение эмоций.
Это объективное, историческое значение «Писем русского путешественника», в противоположность относительно слабо обнаруживающимся субъективным тенденциям автора, отмечал впоследствии Белинский.
Впрочем, надо отметить одно, обычно не учитываемое обстоятельство: анализируя «Письма русского путешественника», литературоведы воспринимают это произведение в целом, в том виде, в каком оно печаталось позднее, в конце XVIII и даже в начале XIX века, когда были опубликованы последние части книги (Англия). В «Московском журнале» было напечатано чуть больше половины «Писем», и не был еще ясен целостный замысел произведения — показать восприятие путешественником европейской действительности в ее трех основных проявлениях: полицейской государственности германских королевств, удушавшей политическую свободу нации и определявшей развитие интеллектуальной жизни народа — философии и литературы; революционной Франции, разрушавшей высокую культуру прошлого и ничего как будто не дававшей взамен, и, наконец, «разумной» конституционности Швейцарии и Англии, обеспечивавшей, по мнению Карамзина, интересы и отдельной личности и народа в целом.
В журнальном тексте «Писем русского путешественника» освещено пребывание героя произведения в Германии (точнее— не в Германии, которой как объединенного государства тогда еще не было, а в Пруссии и Саксонии) и в Швейцарии, его путешествие по юго-восточной Франции и прибытие в Париж. Возможно, что идея книги еще была неясна и самому Карамзину, который сначала только простодушно повествовал о виденном, слышанном, пережитом и передуманном во время путешествия по чужим краям. Но рассказывал он так увлекательно, так интересно и таким языком, что, судя по мемуарам и письмам читателей тех лет, в первую очередь в «Московском журнале» читались именно «Письма русского путешественника». Как ни занимательны были перипетии странствований героя «Писем», но в них одних было дело: чужой быт, чужие нравы, новый круг понятий из области государственной, философской, литературной — все это имело большое познавательное значение, «Письма» не просто развлекали, а учили, наводили на сравнения, сопоставления, размышления, заставляли думать.
Неполнота журнального текста «Писем русского путешественника» лишала читателей возможности понять еще одну черту этого произведения, едва ли не важнейшую, — национальную позицию автора. Хотя заглавие и указывало, что это письма не путешественника вообще, а русского путешественника, хотя в ряде мест герой в беседе с иностранными писателями и учеными говорит о русской литературе, о переводах их произведений на русский язык, размышляет о русской истории, о Петре Великом, об изменениях, произошедших в русском языке за какие-нибудь пятьдесят лет, — однако все это дано не крупным планом, а незаметно, по ходу изложения материала. В одном месте, —правда, не в тексте «Московского журнала», — Карамзин даже противопоставляет общечеловеческое и национальное, говорит, что надо прежде быть человеком и лить затем уже русским. Мы не знаем, как отнеслись к этому высказыванию Карамзина его современники, но многие литературоведы считают, что здесь проявился «дворянский космополитизм» Карамзина. Однако такое суждение совершенно ошибочно: высказывающие его забывают, когда, при каких условиях и с какою целью были написаны Карамзиным эти слова. Если вспомнить, что они были произнесены (или напечатаны) в момент особенного обострения реакционной политики екатерининского правительства в отношении революционной Франции, станет понятно прогрессивное значение тогдашней позиции Карамзина.
Не менее значительную роль среди произведений Карамзина, помещенных в «Московском журнале», играли его повести на современные темы («Лиодор», «Бедная Лиза», «Фрол Силин, благодетельный человек»), а также историческая повесть «Наталья, боярская дочь», драматический отрывок «София», сказки, стихотворения.
Карамзинские повести имели особенно большое значение в развитии русской повествовательной прозы. В них Карамзин оказался крупным новатором: вместо обработки традиционных старых сюжетов, взятых из античной мифологии или из древней истории, вместо создания новых вариантов уже приевшихся читателям «восточных повестей» то утопического, то сатирического содержания, Карамзин стал писать произведения в основном о современности, об обыкновенных, даже «простых» людях вроде «поселянки» Лизы, крестьянина Фрола Силина. В большей части этих произведений автор присутствует в качестве рассказчика или действующего лица, и это опять-таки было новшеством, это создавало у читателей если не уверенность в том, что им сообщают о действительном событии, то по крайней мере впечатление о реальности повествуемых фактов.
Очень существенно стремление Карамзина создавать в повестях образ или даже образы современных русских людей — мужчин и женщин, дворян и крестьян. Уже в это время в его эстетике господствовал принцип: «Драма должна быть верным представлением общежития», а понятие «драма» он толковал расширительно — как литературное произведение вообще. Поэтому — даже при некоторой необычности сюжета, например в неоконченном «Лиодоре», — Карамзин строил образ героев, стремясь быть «верным общежитию». Он первый — или один из первых — в русской литературе ввел биографию как принцип и условие построения образа героя. Таковы биографии Лиодора, Эраста и Лизы, Фрола Силина, даже Алексея и Натальи из повести «Наталья, боярская дочь». Считая, что человеческая личность (характер, как продолжал говорить Карамзин вслед за писателями XVIII в.) в наибольшей степени раскрывается в любви, каждую свою повесть (за исключением «Фрола Силина», который является не повестью, а «анекдотом») он строил на любовном сюжете; по тому же принципу построена и «София».
Стремление давать «верное представление общежития» привело Карамзина к трактовке такой животрепещущей для дворянского общества екатерининского времени проблемы, как супружеская неверность. Ей посвящены «София», позднее повести «Юлия», «Чувствительный и холодный» и «Моя исповедь». В качестве противопоставления современным нарушениям супружеской верности Карамзин создал «Наталью, боярскую дочь» — идиллию, спроецированную в давно ушедшие времена.
Наибольший успех выпал на долю повести «Бедная Лиза».
Обольщение крестьянской или мещанской девушки дворянином — сюжетный мотив, часто встречающийся в западных литературах XVIII века, особенно в период перед французской революцией 1789 года, — был в русской литературе впервые разработан Карамзиным в «Бедной Лизе». Трогательная судьба прекрасной, нравственно чистой девушки, мысль о том, что трагические события могут встречаться и в окружающей нас прозаической жизни, то есть что и в русской действительности возможны факты, представляющие поэтические сюжеты, — способствовали успеху повести. Немалое значение имело и то, что автор учил своих читателей находить красоту природы, и притом у себя под боком, а не где-нибудь вдали, в экзотических странах. Еще более важную роль играла гуманистическая тенденция повести, выраженная как в сюжете, так и в том, что впоследствии стали называть лирическими отступлениями, — в замечаниях, в оценках рассказчиком поступков героя или героини. Таковы знаменитые фразы: «Ибо и крестьянки любить умеют!» или: «Сердце мое обливается кровию в сию минуту. Я забываю человека в Эрасте — готов проклинать его — но язык мой не движется — смотрю на небо, и слеза катится по лицу моему. Ах! для чего пишу не роман, а печальную быль?»
Литературоведы отмечают, что Карамзин осуждает героя повести с этической, а не социальной точки зрения и в конце концов находит для него нравственное оправдание в его последующих душевных муках: «Эраст был до конца жизни своей несчастлив. Узнав о судьбе Лизиной, он не мог утешиться и почитал себя убийцею». Это замечание литературоведов справедливо лишь до определенной границы. Для Карамзина, задумывавшегося в эти годы над проблемой любви как чувства, вкладываемого в человека природой, и над противоречиями, которые возникают при столкновении этого естественного чувства с законами (см. ниже о повести «Остров Борнгольм»), повесть «Бедная Лиза» была важна в качестве первоначальной постановки данного вопроса. В сознании Карамзина история молодого дворянина, человека от природы неплохого, но испорченного светской жизнью и в то же время искренне — пусть в отдельный только минуты — стремящегося выйти за пределы крепостнической морали окружавшего его общества, представляет большую драму. Эраст, по словам Карамзина, «был до конца своей жизни несчастлив». Осуждение своего преступления в отношении Лизы, постоянные посещения ее могилы — пожизненное наказание для Эраста, «дворянина с изрядным разумом и добрым сердцем, добрым от природы, но слабым и ветреным».
Еще более сложно, чем отношение к Эрасту, отношение Карамзина к героине повести. Лиза не только прекрасна внешностью, но и чиста помыслами, невинна. В изображении Карамзина Лиза — идеальный, не испорченный культурой, «естественный» человек. Именно поэтому Эраст и называет ее своей пастушкой. Он говорит ей: «Для твоего друга важнее всего душа, чувствительная, невинная душа — и Лиза будет всегда ближайшая к моему сердцу». И крестьянка Лиза верит его словам. Она полностью живет чистыми, искренними человеческими чувствами. Автор находит оправдание этому чувству Лизы к Эрасту.
Какова же нравственная идея повести? Почему должна погибнуть прекрасная человеческая личность, не совершившая никакого преступления перед законами природы и общества?
Почему, говоря словами автора, «в сей час надлежало погибнуть непорочности!»? Почему, следуя традиции, Карамзин пишет: «Между тем блеснула молния, и грянул гром»? Впрочем, традиционное истолкование бури после какого-либо события в качестве проявления гнева божества Карамзин смягчает: «Казалось, что натура сетовала о потерянной Лизиной невинности».
Было бы неверно утверждать, что Карамзин осуждал свою героиню за утрату чувства «социальной дистанции», за то, что она забыла свое положение крестьянки (по-видимому, не крепостной), или «за нарушение добродетели». Если «в сей час надлежало погибнуть непорочности», значит, судьба Лизы предопределена свыше и прекрасная девушка не виновата ни в чем. Почему же «натура сетовала»? Вероятнее всего, идея повести состоит в том, что устройство мира (не современное, а вообще!) таково, что прекрасное и справедливое не всегда может осуществляться: одни могут быть счастливы, как, например, идиллические родители Лизы или герои «Натальи, боярской дочери», другие — она, Эраст — не могут.
Это, по существу, теория трагического фатализма, и она пронизывает большую часть повестей Карамзина.
Повесть «Наталья, боярская дочь» важна не только тем, что в ней, как уже отмечалось выше, обычным во времена Екатерины в дворянских семьях нарушениям семейной верности противопоставлена «старинная добродетельная любовь».
«Наталью, боярскую дочь» Карамзин назвал «былью или историей». Былью, напомним, он называл и «Бедную Лизу». Для него и после него на долгие годы в русской литературе слово «быль» сделалось термином-определением повествовательного жанра с невыдуманным сюжетом и постепенно вытеснило старый термин «справедливая повесть», «истинная повесть» и т. д. Трудно предположить, что, называя ряд своих повестей былями, Карамзин прибегал в данном случае к литературному приему, с целью возбудить у читателей особый интерес к своим произведениям.
Главное же значение «Натальи, боярской дочери» состояло в том, что в этой повести Карамзин обратился к проблеме, привлекавшей внимание русских писателей — если не всегда, то, уж безусловно, со времени Петра Великого, — проблеме «национальное — общечеловеческое».
Для читателей Карамзина, заявлявшего в «Письмах русского путешественника», что надо чувствовать себя прежде всего человеком и затем уже русским, были, вероятно, несколько неожиданными слова автора, что он любит «сии времена», «когда русские были русскими, когда они в собственное платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили так, как думали». В этих словах звучал незавуалированный упрек современникам в том, что они перестали быть самими собой, быть русскими, что они говорят не то, что думают, стыдятся своего исторического прошлого, в котором гармонически сочеталось «национальное» и «общечеловеческое» и в котором есть чему доучиться. Сюжетно «Наталья, боярская дочь» построена так, что в ней «общечеловеческая» проблема получала «национальное», «русское» решение. Этим самым писатель снова, но уже на историческом материале, показывал, что в художественном, поэтическом отношении русская действительность и история не уступают действительности и истории европейских народов.
Однако интерес и значение «Натальи, боярской дочери» но только в том, что Карамзин создал историческую идиллию в сентиментально-романтическом духе. Еще более существенно было то, что от изображения «жизни сердца» в узко личном или в этическом плане, как было в других его произведениях, он перешел к трактовке старой темы русской литературы XVIII века — «человек (дворянин) и государство». Скрывающийся в волжских лесах герой повести Алексей Любославскнй, сын боярина, невинно оклеветанного перед государем (юным! — отмечает Карамзин как смягчающее обстоятельство), узнает о нападении на Русское царство внешних врагов; у Алексея немедленно созревает решение «ехать на войну, сразиться с неприятелем Русского царства и победить». Он движим исключительно своим дворянским понятием чести — верности государю и сознанием обязанности служить отечеству: «Царь увидит тогда, что Любославские любят его и верно служат отечеству». Таким образом, в «Наталье, боярской дочери» Карамзин показал, что «личное» часто неразрывно связано с «общим», «государственным» и что эта связь может быть не менее интересна для художника в для читателя, чем «жизнь сердца» в чистом, так сказать, виде.
Литературная деятельность Карамзина периода «Московского журнала» характеризуется большим стилистическим разнообразием, свидетельствующим о настойчивых исканиях молодого автора. Наряду с «Письмами русского путешественника» и повестями «Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь», «Лиодор» — с одной стороны, и произведениями с античным колоритом — с другой, здесь находятся и переводы из Оссиана в оригинальный драматический отрывок «София», написанный совершенно в духе драматургов «Бури и натиска» и отчасти Шекспира (ср. последний монолог Софии «Бурные ветры! разорвите черные облака неба» и монолог короля Лира «Ревите, ветры!»). Но, одновременно со «штюрмерскими» тенденциями, в драматическом отрывке Карамзина чувствуется органическая связь со старой драматургической традицией русского XVIII века: положительные персонажи пьесы носят стандартные «говорящие» имена, например, Добров; героиня же, подобно женским персонажам комедий Фонвизина, Капниста и других русских драматургов последней трети XVIII века, зовется Софией.
Поэтическая деятельность Карамзина в нашей науке освещается односторонне. Рассматривается обычно только одна группа стихотворений, относящихся ко второй половине 1790-х годов. Это позволяет объявить Карамзина создателем субъективной, психологической лирики, запечатлевшей тончайшие состояния души человека, отъединившегося от общества. В действительности поэзия Карамзина богаче. В первый период поэт не стоял на субъективистских позициях, и потому ему не были чужды общественные связи человека, интерес к объективному, окружающему его миру.
Манифестом Карамзина этой поры является стихотворение «Поэзия», написанное еще в 1787 году и напечатанное в 1792 году в «Московском журнале». Несколько прямолинейно, без поэтической самостоятельности, формулирует Карамзин мысль о большой воспитательной роли поэзии:
Во всех, во всех странах поэзия святая
Наставницей людей, их счастия была.
На страницах «Московского журнала» появляются политические и гражданско-патриотические стихотворения. Летом 1788 года Швеция объявила войну России. Этому событию и посвятил Карамзин свое стихотворение «Военная песнь». Следуя за патриотическими одами Державина, Карамзин обращается с призывом к «россам», «в чьих жилах льется кровь героев»; «Туда спеши, о сын России! Разить бесчисленных врагов», Гуманно-сентиментальное чувство Карамзин умеет подчинить остро осознаваемому патриотическому долгу. Характерен конец этого стихотворения:
Губи! Когда же враг погибнет,
Сраженный храбростью твоей,
Смой кровь с себя слезами сердца!
Ты ближних братий поразил!
Политическая программа Карамзина выражена в стихотворении «Жил-был в свете добрый царь». Как указывает автор, это перевод «Песни» Лефорта из мелодрамы «Петр Великий» Жана Бульи, которую он видел во время своего пребывания в Париже весной 1790 года. Пересказывая содержание мелодрамы, Карамзин приводит слова Петра, что цель его царствования — «возвысить в отечестве нашем сан человека», что он стремится «быть отцом и просветителем миллионов людей». В «Песне» рассказывается о том, как Петр «сбирает добро», «душу, сердце украшает Просвещения цветами», чтобы «мудростью своей озарить умы людей». Для Карамзина Петр — пример просвещенного монарха, который, опираясь на мудрость философов, благодетелей человечества, делает счастливой жизнь своих подданных.
Иное отношение Карамзина к Екатерине. Он не прославлял ее. А когда по ее повелению был арестован Николай Новиков, поэт выступил с одой «К милости» (1792), где не только призывает императрицу проявить милосердие к известному всей России человеку, но, исходя из своей концепции просвещенного абсолютизма, определяет условия, исполнение которых позволит считать ее самодержавное правление просвещенным. Он писал: «Доколе права не забудешь, с которым человек рожден... доколе всем даешь свободу и света не теснишь в умах, пока доверенность к народу видна во всех твоих делах, дотоле будешь свято чтима...»
В 80-е годы, когда формировалось дарование Карамзина, самым крупным и ярким поэтом был Державин, теснейшими узами связанный со своим временем. Новаторский характер поэзии Державина в том и проявлялся, что, усвоив просветительский идеал человека, он вывел своего героя на большую дорогу жизни, сделав его ум и сердце способными наслаждаться радостями живого человеческого бытия личности и трепетно откликаться на скорбь сограждан, с негодованием восставать на неправду, с восторгом славить победы своего отечества и его храбрых сынов — русских солдат.
Поэзия Державина именно своим настойчивым интересом к человеку была близка Карамзину. Только герой большинства карамзинских стихов жил тише, скромнее, он лишен был гражданской активности державинских героев. Карамзин не способен был гневно возмущаться, грозно напоминать «властителям и судиям» об их высоком долге перед своими подданными, громко и шумно радоваться. Он как бы прислушивается к тому, что происходит в его сердце, улавливает никому не ведомую, но по-своему большую его жизнь. Вот умер друг и поэт А. Петров — в стихотворении «К соловью» запечатлелись боль и стоны горюющей души. Пришла осень: «В мрачной дуброве с шумом на землю валятся желтые листья», «поздние гуси станицей к югу стремятся». Щемящая тоска заползает в сердце при взгляде «на бледную осень» («Осень»). Стихотворение «Кладбище» — это драматический диалог двух голосов. «Страшно в могиле, хладной и темной!» — говорит один; «Тихо в могиле, мягкой, покойной», — убеждает другой. Смерть страшна земному, влюбленному в жизнь человеку, он, «ужас и трепет чувствуя в сердце, мимо кладбища спешит». Утешает его тот, кто доверился богу и в могиле «видит обитель вечного мира». Жизнь не есть безысходное страдание — «но и радость бог нам дал». Так пишется программное стихотворение этой поры «Веселый час». Познавший печаль и тоску, горе и страдание, лирический герой Карамзина восклицает: «Братья, рюмки наливайте!» «Все печальное забудем, что смущало в жизни нас; петь и радоваться будем в сей приятный, сладкий час». Петь и радоваться, а не предаваться отчаянию, и не в одиночестве пребывать, а находиться с друзьями, — вот чего взыскует душа человека. Оттого общий тон стихотворения светлый, не замутненный страхом, мистикой, отчаянием: «Да светлеет сердце наше, да сияет в нем покой», — провозглашает поэт.
Вера в жизнь, несмотря на все страдания и скорби, которые она обрушивает на человека, дух оптимизма пронизывают и замечательную балладу «Граф Гваринос». Баллада Карамзина о рыцаре Гвариносе — это гимн человеку, хвала мужеству, убеждениям, которые делают его непобедимым, способным преодолевать несчастья.
Внимание к человеку обусловливает интерес поэта к окружающему его миру, и прежде всего — к природе: умирающая природа в «Осени», картина возрождения весны в «Весенней песне меланхолика», описание Волги, на берегах которой родился поэт («Волга»), и т. д. Но сосредоточенность на текучих и меняющихся душевных движениях мешала Карамзину видеть красоту объективного мира. Намерение поэта не получило художественной реализации — его природа условна, лишена неповторимых черт живого и богатого мира, точности и предметности. Не помог Карамзину и опыт Державина, открывавшего в это время в своих стихах русскую природу во всей ее неповторимости, яркости и поэтичности.
Прекратив издание «Московского журнала», Карамзин с воодушевлением отдался новым планам и замыслам. Он готовил новый альманах «Аглаю», писал повести, стихи, работал над продолжением «Писем русского путешественника». И в это время неожиданные политические события вызвали идейный кризис, который стал рубежом в его творческой жизни.
Случилось это летом 1793 года. В июле Карамзин уехал в орловское имение на отдых. В августе новые известия о французских событиях смутили душу писателя. В письме к Дмитриеву он писал: «...ужасные происшествия Европы волнуют всю душу мою». С горечью и болью думал он «о разрушаемых городах и погибели людей». Тогда же написанный очерк «Афинская жизнь» оканчивался автобиографическим признанием: «Я сижу один в сельском кабинете своем, в худом шлафроке, и не вижу перед собою ничего, кроме догорающей свечки, измаранного листа бумаги и гамбургских газет, которые... известят меня об ужасном безумстве наших просвещенных современников».
Что же произошло во Франции? Борьба правых депутатов конвента (жирондистов), выражавших интересы буржуазии, испугавшейся размаха народной революции, и якобинцев, представителей истинно демократических сил страны, достигла апогея. Весной в Лионе вспыхнуло поднятое контрреволюционерами восстание. Его поддержали жирондисты. Началось грандиозное восстание против революции в Вандее. Спасая революцию, опираясь на восстание парижских секций (31 мая — 2 июня), якобинцы, во главе с Робеспьером, Маратом и Дантоном, установили диктатуру. Вот эти события, развернувшиеся в июне — июле 1793 года, о которых Карамзин узнал в августе, и повергли его в смятение, испугали, оттолкнули от революции. Рухнула прежняя система взглядов, закралось сомнение в возможности человечества достичь счастья и благоденствия, сложилась система откровенно консервативных убеждений. Выражением новой идеологической позиции Карамзина, исполненной смятения и противоречий, были статьи-письма — «Мелодор к Филалету» и «Филалет к Мелодору». Мелодор и Филалет — это не разные люди, это «голоса души» самого Карамзина, это смущенный и растерянный старый Карамзин и Карамзин новый, ищущий иных, отличных от прежних, идеалов жизни.
Мелодор горестно признается: «Век просвещения! Я не узнаю тебя — в крови и пламени не узнаю тебя, среди убийств и разрушения не узнаю тебя!» Возникает роковой вопрос: как жить дальше? Искать спасения в эгоистическом счастье? Но Мелодор знает, что «для добрых сердец нет счастия, когда они не могут делить его с другими». В ином случае, спрашивает Мелодор, «на что жить мне, тебе и всем? На что жили предки наши? На что будет жить потомство?» Крушение веры в гуманистические идеалы Просвещения было трагедией Карамзина. Герцен, остро переживавший свою духовную драму после подавления французской революции 1848 года, называл эти выстраданные признания Карамзина «огненными и полными слез» .
Поскольку Карамзин-Мелодор не мог справиться со своими сомнениями, ему пришлось жить по системе Филалета, продолжавшего искать «источник блаженства в собственной груди нашей». С осени 1793 года начинается новый период творчества Карамзина. Разочарование в идеологии Просвещения, неверие в возможность освободить людей от пороков, поскольку страсти неистребимы и вечны, убеждение, что следует жить вдали от общества, от исполненной зла жизни, находя счастье в наслаждении самим собой, определили и новые взгляды на задачи поэта.
Философия Филалета толкала на путь субъективизма. В центре творчества стала личность автора; автобиографизм находил выражение в раскрытии внутреннего мира тоскующей души человека, бегущего от общественной жизни, пытающегося найти успокоение в эгоистическом счастье. С наибольшей полнотой новые взгляды выразились в поэзии.
В 1794 году Карамзин написал два дружеских послания — к И. Дмитриеву и А. Плещееву, в которых с публицистической остротой изложил новые, глубоко пессимистические воззрения на проблемы общественного развития. Некогда он «мечтами обольщался», «любил с горячностью людей», «желал добра им всей душою». Но после революции, которая потрясла Европу, ему стали ясны безумные мечтания философов. «И вижу ясно, что с Платоном республик нам не учредить». Вывод: если человек не в силах изменить мир так, чтобы можно было «тигра с агнцем помирить», чтоб «богатый с бедным подружился и слабый сильного простил», — то он должен оставить мечту — «итак, лампаду угасим». Новая, субъективная поэзия уводила внимание читателя от политических проблем к моральным. Человек слаб и ничтожен, но он может и в этом печальном мире найти свое счастье.
Любовь и дружба — вот чем можно
Себя под солнцем утешать!
Искать блаженства нам не должно,
Но должно — менее страдать.
Погрузив человека в мир чувства, поэт заставляет его жить только жизнью сердца, поскольку счастье только в любви, дружбе и наслаждении природой. Так появились стихотворения, раскрывавшие внутренний мир замкнутой в себе личности («К самому себе», «К бедному поэту», «Соловей», «К неверной», «К верной» и др.). Поэт проповедует философию «мучительной радости», называет сладостным чувством меланхолию, которая есть «нежнейший перелив от скорби и тоски к утехам наслажденья». Гимном этому чувству явилось стихотворение «Meланхолия».
В стихотворении «Соловей» Карамзин, может быть впервые с такой смелостью и решительностью, противопоставил миру реальному, действительному — мир моральных чувств, мир, творимый воображением человека.
Теперь Карамзин ставит искусство выше жизни. Потому долг поэта — «вымышлять», и истинный поэт — «это искусный лжец». Он признавался: «Мой друг! существенность бедна: Играй в душе своей мечтами». Поэт считает своим долгом «сердца гармонией пленять», свои стихотворения он называет «безделками». Подготовленный сборник своих произведений Карамзин называет «Мои безделки»; он демонстративно декларирует свое намерение писать для женщин, быть приятным «красавицам» («Послание к женщинам»).
В 1794 году Карамзин пишет «безделку» «Богатырскую сказку «Илья Муромец». Обращение к русской старине было осуществлено с эстетических позиций. Желая позабыться «в чародействе красных вымыслов», поэт обращается к новой музе — «Ложь, неправда, призрак истины — будь теперь моей богинею». Былинный герой Илья Муромец с помощью новой музы был превращен в любовника, в куртуазного рыцаря. Его любовные приключения развиваются в условной стране «красных вымыслов».
«Богатырская сказка» была написана белым, безрифменным стихом. Сам Карамзин указывал, что писал он вслед за «нашими старинными песнями», которые «сочинены таким стихом». И хотя стих сказки был далек от стиха народных песен, опыт Карамзина привлек внимание поэтов-сентименталистов, и вслед за «Ильей Муромцем» М. Херасков написал «волшебную повесть» «Бахариану», Н. Львов — «Добрыню» и т. д. Усвоена была русской поэзией и стилистическая манера «сказки» — свободный, непринужденный разговор поэта со своим читателем.
Создавая новую лирику, Карамзин обновил русскую поэзию. Он внос новые жанры, которые в последующем мы встретим у Жуковского, Батюшкова и Пушкина: балладу, дружеское послание, поэтические «мелочи», остроумные безделушки, мадригалы и т. д. Недовольный, как и некоторые другие поэты (например, А. Радищев), засильем ямба, он использует хорей, широко вводит безрифменный стих, пишет трехсложными размерами. В элегической, любовной лирике Карамзиным был создан поэтический язык для выражения всех сложных и тонких чувств, для раскрытия жизни сердца. Фразеология Карамзина, его образы, поэтические словосочетания (типа: «люблю — умру любя», «слава — звук пустой», «голос сердца сердцу внятен», «любовь питается слезами, от горести растет», «дружба — дар бесценный», «беспечной юности утеха», «зима печали», «сладкая власть сердца» и т. д.) были усвоены последующими поколениями поэтов, их можно встретить в ранней лирике Пушкина.
Значение Карамзина-поэта отчетливо и лаконично определено Вяземским: «С ним родилась у нас поэзия чувства, любви к природе, нежных отливов мысли и впечатлений, словом сказать, поэзия внутренняя, задушевная... Если в Карамзине можно заметить некоторый недостаток в блестящих свойствах счастливого стихотворца, то он имел чувство и сознание новых поэтических форм».
Крушение веры в возможность наступления «золотого века», когда человек обрел бы так нужное ему счастье, обусловило переход Карамзина на позиции субъективизма. Но это бегство от насущных вопросов общественно-политической жизни тяготило Карамзина. Настойчиво изучая историю и современность, он стремится найти выход из тупика, в который был загнан драматическими событиями французской революции.
В 1797 году Карамзин пишет «Разговор о счастии», где в последний раз сталкивает уже знакомых нам героев — Мелодора с Филалетом. Мелодор задает вопрос, являющийся важнейшим вопросом просветительской философии: «Как достичь счастья?» Филалет поучает: «Человек должен быть творцом своего благополучия, приведя страсти в счастливое равновесие и образуя вкус для истинных наслаждений». Мелодор теперь уже не слушает покорно своего друга и, не желая принять эгоистическое счастье, возражает: «Но если я не нахожу для себя хорошей пищи, то с самым прекрасным вкусом могу ли наслаждаться? Признайся, что крестьянин, живущий в своей темной, смрадной избе... не может найти много удовольствий в жизни». Мелодор ставит, как видим, кардинальный социальный вопрос при решении проблемы человеческого счастья. Филалет пытается доказать, что и крестьянин может быть счастлив, поскольку счастье «обитает в его сердце»: «Крестьянин любит свою жену, своих детей, радуется, когда идет дождь вовремя... Истинные удовольствия равняют людей».
Мелодор, но соглашаясь с позицией своего друга, иронически отвечает ему: «Философия твоя довольно утешительна, только не многие ей поверят». Первым не поверил Карамзин. Он твердо решил порвать со своей субъективистской эстетикой, оправдывавшей общественную пассивность писателя. Решение это свидетельствовало о том, что началось преодоление идейного кризиса.
Два томика альманаха «Аглая» (1794–1795 гг.) сменили «Московский журнал». В них опубликованы стихотворения и повести периода идейного кризиса.
В «Острове Борнгольме», который в известном смысле можно считать одним из лучших произведений Карамзина-прозаика, явственно видны сложившиеся к этому времени художественные приемы повествовательной манеры автора: рассказ ведется от первого лица, от имени соучастника и свидетеля того, что — в недоговоренной форме — произошло на пустынном, каменистом датском острове; вводный абзац повести представляет чудесную картину ранней зимы в дворянской усадьбе и заканчивается уверением рассказчика, что он повествует «истину, не выдумку»; упоминание об Англии в качестве крайнего предела его путешествия, естественно, наталкивает читателя на мысль о тождественности Карамзина, автора «Писем русского путешественника», и персонажа рассказчика в повести «Остров Борнгольм».
В этой повести Карамзин возвратился к проблеме, поставленной в «Бедной Лизе», — ответственности людей за чувства, вложенные в них природой.
Драму «Острова Борнгольма» Карамзин перенес в недра дворянского семейства. Незавершенность сюжета повести не мешает раскрытию ее замысла. Не так уже, в конце концов, существенно, кем приходится Лила, узница прибрежного подземелья, гревзендскому незнакомцу, — сестрой (скорее всего) или молодой мачехой, основное то, что в драме, происшедшей в старинном датском замке, сталкиваются два принципа: чувство и долг. Гревзендский юноша утверждает:
Природа! ты хотела,
Чтоб Лилу я любил.
Но этому противостоит сетование владельца замка, отца гревзендского незнакомца: «За что небо излияло всю чашу гнева своего на сего слабого, седого старца, старца, который любил добродетель, который чтил святые законы его?»
Иными словами, Карамзин хотел найти ответ на мучивший его вопрос, совместима ли «добродетель» с требованиями «Природы», больше того — не противоречат ли они друг другу, и кто, в конце концов, более прав — тот, кто подчиняется законам «священной Природы», или тот, кто чтит «добродетель», «законы неба». Заключительный абзац повести с сильно эмоционально окрашенными оборотами: «в горестной задумчивости», «вздохи теснили грудь мою», «ветер свеял слезу мою в море» — должен, по-видимому, в конце концов показать, что Карамзин ставит «законы неба», «добродетель» выше «закона врожденных чувств». Ведь и в «Бедной Лизе» рассказчик смотрит в небо и по щеке его катится слеза.
Действие той же теории трагического фатализма демонстрирует Карамзин в маленькой повести «Сиерра-Морена», представляющей, как можно думать, переработку незаконченного «Лиодора».
Публикуя первоначально «Сиерру-Морену», Карамзин сопроводил заглавие опущенным позднее подзаголовком — «элегический отрывок из бумаг N». Иными словами, «Сиерра-Морена» по своему характеру не устное повествование, как «Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь», «Остров Борнгольм», в особенности «Лиодор», а лирические записки человека, перенесшего трагическое несчастье, но уже сумевшего в какой-то мере победить себя, отчасти изжить свое горе, сумевшего если не обрести душевное равновесие, то, во всяком случае, выйти из состояния отчаяния и погрузиться в холодное равнодушие. Этот N, вернувшийся из романтической знойной Испании на родину, «в страну печального севера», живущий в деревенском уединении и внимающий бурям, тоже, как и герои «Бедной Лизы» и «Острова Борнгольма», является жертвой судьбы, игралищем каких-то роковых, непонятных сил. Он охвачен стихийно возникшим чувством любви к красавице Эльвире, незадолго до назначенного дня свадьбы потерявшей своего жениха и в отчаянии проводящей многие часы у памятника, поставленного ею в ознаменование гибели Алонзо. И снова возникает вопрос о «законах природы», «священных законах врожденных чувств». Эльвира ответила герою повести на его пламенные чувства. Но она внутренне неспокойна — она нарушила «законы неба». И кара неба постигает ее: во время ее венчания с героем повести в церкви появляется Алонзо, который, как обнаружилось, не погиб, а спасся при кораблекрушении; узнав об измене своей невесты, он тут же кончает самоубийством. Потрясенная Эльвира уходит в монастырь. Герой повести, пережив минуты исступления, мертвого и страшного оцепенения, после неудачных попыток свидеться с Эльвирой едет путешествовать, и на Востоке, на развалинах Пальмиры, «некогда славной и великолепной», «в объятиях меланхолии» сердце его «размягчилось».
«Сиерра-Морена» стоит несколько особняком среди прозаических произведений Карамзина, напоминая по стилю экзотические повести немецких писателей «Бури и натиска» и в то же время предвосхищая Марлинского за тридцать лет до появления последнего в печати. При всей своей необычности для тогдашней русской литературы, начиная с заглавия, красочности пейзажа, лирической взволнованности языка, стремительности и неожиданности развития фабулы, непривычной для современных Карамзину русских читателей «бурнопламенности» страстей. «Сиерра-Морена» интересна не только этими своими сторонами, но и настойчивым стремлением автора изобразить быструю, неподготовленную, хотя и обоснованную фактами, смену душевных состояний героя, желанием раскрыть психологию человека, перенесшего тяжелую личную драму, свергнутого с вершин счастья в бездну горя и отчаяния.
Якобинский этап французской революции, испугав Карамзина, обусловил его переход на консервативные позиции. Но революция все еще продолжала свое сложное и противоречивое течение. Лидеры якобинцев во главе с Робеспьером также окончили свою жизнь на эшафоте. Твердо решив призвать на помощь историю, а не философию, Карамзин вновь стал внимательно присматриваться к тому, что происходило во Франции. Свое новое мнение о революционных событиях он изложил в статье 1797 года «Несколько слов о русской литературе»: «Я слышу много пышных речей за и против, но я не собираюсь подражать этим крикунам. Признаюсь, что мои взгляды на сей предмет недостаточно зрелы. Одно событие сменяется другим, как волны в бурном море, а люди хотят рассматривать революцию как нечто завершенное. Нет, нет. Мы еще увидим множество поразительных явлений — крайнее возбуждение умов говорит за то». Признание, что его мнения о революции еще «недостаточно зрелы», что он не хочет «подражать крикунам», очень знаменательно: оно является свидетельством начавшегося преодоления кризиса. Сейчас Карамзин уже и собственные суждения о революции периода «Аглаи» признает незрелыми и скороспелыми. Следовало ждать дальнейшего развертывания революции, и он ждал, занимаясь подготовкой сборников «Аониды» и переводами для «Пантеона иностранной словесности».
Новые события не заставили себя долго ждать — 9 ноября (18 брюмера по революционному календарю) 1799 года генерал Бонапарт произвел переворот и объявил себя первым консулом французской республики. Начался период удушения революции и ликвидации республики. Финал десятилетней революционной войны народа был поистине ошеломляющим. Революция, начав с ликвидации монархии, как бы исчерпав себя, встала на путь самоликвидации и возрождения новой монархии. Карамзин сразу понял, что Бонапарт — это «монарх-консул» и что, хотя его еще именуют во Франции «спасителем республики», он, несомненно, возродит новую империю, поскольку уже все «повинуются гению одного человека».
Подобный исход революции требовал теоретического объяснения. Где было его искать? Карамзин обратился к сочинениям Монтескье и Руссо. В истории человечества Монтескье усматривал существование трех типов государственного правления — республику, деспотию и монархию. Деспотизм — государственное устройство, противное природе человека, унижающее и порабощающее его, — подлежит уничтожению. Республика (аристократическая или, лучше, демократическая) — это идеальный строй, который философу всего более по душе, но неосуществимый в настоящих условиях, так как народ еще не просвещен. Республика — это светлая мечта человечества, дело далекого будущего. Оставалась монархия. Монархия, смягченная просвещением, вдохновляемая философией, и признается Монтескье лучшей формой современного государственного устройства народов.
Руссо в «Общественном договоре» выдвинул демократическую идею народного суверенитета и отстаивал в качестве образцового правления не монархию, а республику. Но в то же время и Руссо оговаривается, что «демократический образ правления в основном подходит для небольших государств, аристократический — для средних, а монархический — для крупных» . Эти взгляды получили широкое распространение.
Большинство русских (за исключением Радищева) и западных просветителей приняло и теорию Монтескье и дополнения
Руссо. Принял эту политическую концепцию и Карамзин, принял потому, что она, как ему казалось, объясняла ход развития французской революции. Непонятное становилось ясным. Прослеживая ход развития передовой просветительской идеологии в XVIII веке, Карамзин писал: «С самой половины осьмого на десять века все необыкновенные умы страстно желали великих перемен и новостей в учреждении обществ; все они были, в некотором смысле, врагами настоящего, теряясь в лестных мечтах воображения. Везде обнаруживалось какое-то внутреннее неудовольствие, люди скучали и жаловались от скуки, видели одно зло и чувствовали цепи блага. Проницательные наблюдатели ожидали бури; Руссо и другие предсказывали ее с разительной точностию; гром грянул во Франции...»
Но вот буря уже пронеслась. Народ, по Карамзину, дорого заплатив за попытку осуществления идей равенства и свободы в рамках республики, после многих лет тягчайших испытаний стал возвращаться к тому правлению, которое сначала было уничтожено. Франция, рассуждает он, — большая страна, монархия в ней сложилась исторически, и ее уничтожение оказалось гибельным для нации. В соответствии с этими взглядами Карамзин пишет: «Франция по своему величию и характеру должна быть монархией» .
Политический опыт французской революции, как его понимал Карамзин, обусловил усвоение им политической концепции французских просветителей. Россия — обширная страна, «мира половина», и потому также должна управляться монархом. Монархия спасет народ от безначалия и анархии, обеспечит необходимые блага народу и нации и прежде всего «надежное пользование своею вольностию» каждым подданным. Преодолев идейный кризис, Карамзин, вырабатывая новые убеждения, преисполнился даже в эту пору глубоким оптимизмом. «Революция объяснила идеи, — пишет он, — мы увидели, что гражданский порядок священ даже в самых местных или случайных недостатках своих; что власть его есть для народов не тиранство, а защита от тиранства». Опыт революции многому научил и народы и царей. «Но девятый на десять век должен быть счастливее, уверив народы в необходимости законного повиновения, а государей в необходимости благодетельного, твердого, но отеческого правления».
Политическая концепция как бы поддерживалась событиями начала века. Вступивший на престол Александр I ознаменовал царствование свое рядом важных политических акций: уничтожил Тайную экспедицию, дал амнистию политическим «преступникам», еще Екатериной и Павлом заключенным в крепости или сосланным в разные губернии России, создал комиссию по составлению законов.
Карамзин писал в «Вестнике Европы», что уже все граждане России наслаждаются «важнейшим благом», которое есть «нынешнее спокойствие сердец». Фраза примечательна тем, что она является цитатой из Монтескье. В «Духе законов» читаем: «Политическая свобода гражданина есть спокойствие духа, происходящее от уверенности в своей безопасности» . Теория как бы подтверждалась практикой. Так закреплялись иллюзии, что деятельность Александра принесет благо России. Надо сказать при этом, что в те годы вообще иллюзия эта получила широкое распространение. Даже революционер Радищев, не изменив своим убеждениям, но реалистически учитывая обстоятельства, счел возможным принять участие в работе комиссии по составлению законов и в стихотворении «Осмнадцатое столетие» выразить чувство благодарности Александру за его первые манифесты.
В этих конкретно-политических обстоятельствах и определилось решение Карамзина сделать все возможное, чтобы стать голосом того «общего мнения» людей, поддавшихся иллюзиям, искавших путей воздействия на Александра, желавших помогать царю в его трудах на благо народа. Активность писателя должна была стать активностью гражданина — нельзя предаваться поискам счастья в сердце своем, отделяясь от людей китайскими тенями своего воображения. Это нужно было делать тем более, что, как отмечал сам Карамзин, «мы не хотим уверить себя, что Россия находится уже на высочайшей степени блага и совершенства». Впереди предстояли великие труды, и в них хотел принять участие Карамзин. Именно потому он выступает в 1801–1803 годах с целой серией политических сочинений: пишет оду-наказ по случаю коронации Александра, «Историческое похвальное слово Екатерине II», издает «Вестник Европы», заполненный политическими статьями-рекомендациями.
В «Историческом похвальном слове Екатерине II» дана глубоко ошибочная оценка правления императрицы. Но сочинение интересно другим: в нем изложена программа царствования Александра. Карамзин излагал программу законов, определенных Монтескье, прикрываясь при этом «Наказом» Екатерины II, которая, по собственному признанию, «обобрала» французского просветителя, пересказав в своем сочинении основные статьи «Духа законов». Прямо следуя за автором «Духа законов», Карамзин определяет в «Слове» и понимание монархии, и значение монархического правления для большой страны, и содержание понятий «политическая вольность» и «равенство». Контаминируя две важных статьи «Наказа» (следовательно, и «Духа законов») и кое-что дополняя от себя, Карамзин формулирует основные положения своей концепции, которую он хочет сделать и концепцией Александра. «Предмет самодержавия, — пишет он, — есть не то, чтобы отнять у людей естественную свободу, но чтобы действия их направить к величайшему благу». Далее, ссылаясь на екатерининский «Наказ», Карамзин развивает понимание свободы и равенства: «Монархиня, сказав, что самодержавие не есть враг свободы в гражданском обществе, определяет ее следующим образом: «Она есть не что иное, как спокойствие духа, происходящее от безопасности, и право делать все дозволяемое законами, а законы не должны запрещать ничего, кроме вредного для общества; они должны быть столь изящны, столь ясны, чтобы всякий мог чувствовать их необходимость для всех граждан: и в сем-то единственно состоит возможное равенство гражданское». Подмена вопроса о социальном равенстве равенством политическим, равенством перед законами приводила в новых условиях к прямому оправданию крепостного права. Этому вопросу были посвящены специальные статьи (например, «Письмо сельского жителя»).
Одобряя намерение Александра подготовить новые законы (создание комиссии и определение программы ее работ специальным рескриптом), Карамзин связывает их издание с развитием просвещения: «Когда умы для лучших законов не готовы, то приготовьте их, когда же надобно для счастия народа переменить его обычаи, то действуйте одним примером». Просвещение нужно и для подготовки народа к новым законам и для того, «чтобы люди умели наслаждаться и быть довольными во всяком состоянии мудрого политического общества».
Воспитание должно быть двояким: нравственное воспитание, «общее во всех странах», и «политическое воспитание гражданина, различное по образу правления». Поскольку в России монархическое правление, то должно воспитывать в гражданах «любовь к отечеству, к его учреждениям и все свойства, нужные для их целости». Следовательно, должно «вкоренять в человека благоговение к монарху, соединяющему в себе государственные власти и, так сказать, образ отечества». Карамзин, как мы видели, к политической концепции просвещенного абсолютизма пришел трудным путем, преодолев систему субъективистских убеждений, толкавших его на проповедь эгоистического счастья. Теперь он искренне поверил в спасительность русского самодержавия, смягченного просвещением. Оттого он активно и самоотверженно утверждал свой политический идеал и в публицистических статьях «Вестника Европы», и в художественных произведениях этого времени, и позже, в «Истории государства Российского». Объективно такая позиция идеологически укрепляла русский царизм. В исторических обстоятельствах, когда с каждым годом нового века все с большей очевидностью проявлялась реакционная роль самодержавия, использовавшего необъятную силу власти для того, чтобы удержать Россию на старых, феодально-крепостнических путях развития, защитить интересы дворянства и прежде всего его право владеть крестьянами, подобная позиция Карамзина, особенно активно выраженная в 1810-е годы, оттолкнула от него передовой лагерь.
В полном соответствии с политической концепцией просветителей, Карамзин не только доказывал спасительность монархии для Франции и России, но с тем же жаром отстаивал республиканский строй и республиканскую свободу для малых стран и народов. В первом же номере «Вестника Европы» за 1802 год Карамзин выступает с защитой прав Швейцарии, считая, что там должна быть восстановлена свобода. «На Альпах раздается голос, — пишет он, — требующий восстановления древней гельветической свободы, уничтоженной безрассудными французскими директорами. Республиканская свобода и независимость принадлежат Швейцарии так же, как ее гранитные и снежные горы». Так, конечно, не мог писать идеолог реакции.
Карамзину выпала задача сразу после великих и драматических событий французской революции отвечать на многие важные, самой жизнью выдвинутые вопросы социального и политического существования народов. Не вина, а беда его, что на некоторые из них он давал неправильные ответы, а на другие ответить не мог. Но несомненной заслугой было его стремление во всем разобраться. Он смело обсуждал возникающие вопросы, предлагал свои решения, воспитывая тем русское общество. Так, отстаивая республиканскую свободу для Швейцарии, Карамзин позже, в конце того же года, еще раз вернулся к ее судьбе, так как там произошли важные события: Бонапарт «уважил независимость швейцарцев». И опять Карамзина подстерегала историческая неожиданность — начало независимой республики стало одновременно и началом «междоусобной войны»: «Сия несчастная земля представляет теперь все ужасы междоусобной войны, которая есть действие личных страстей, злобного и безумного эгоизма. Так исчезают народные добродетели».
Великий теоретик Руссо утверждал возможность существования республики в малых странах. Практика вносила поправку — в республиках торжествует эгоизм, который разъединяет людей, ожесточает их друг против друга, делает равнодушными к судьбам отечества, «а без высокой народной добродетели республика стоять не может». Получалось, что и современные политические события как бы с новой стороны подкрепляли убеждение Карамзина, что единственное спасение народов в монархии. Он пишет: «Вот почему монархическое правление гораздо счастливее и надежнее: оно не требует от граждан чрезвычайностей и может возвышаться на той степени нравственности, на которой республики падают». Но Карамзина не удовлетворяет извлечение подобного вывода — он хочет понять, отчего же разрушаются добродетели в республиках, почему там торжествуют эгоизм, себялюбие, вражда людей. Он ищет ответа и предлагает его публике, и надо сказать, что ответ Карамзина имеет огромное значение, свидетельствуя об умении писателя замечать новые явления в общественных отношениях.
Карамзин приходит к заключению: «Разврат швейцарских нравов начался с того времени, как Телевы потомки вздумали за деньги служить другим державам; возвращаясь в отечество с новыми привычками и с чуждыми пороками, они заражали ими своих сограждан. Яд действовал медленно в чистом, горном воздухе... Дух торговый, в течение времени, овладев швейцарцами, наполнил сундуки их золотом, но истощил в сердцах гордую, исключительную любовь к независимости. Богатство сделало граждан эгоистами и было второю причиною нравственного падения Гельвеции».
Карамзин увидел растлевающую роль духа торговли, показал, как стяжательство, жажда богатства, торговля губят добродетели и уничтожают подлинную свободу граждан даже в республиках, как буржуазные отношения превращают республику в пустой звук и губят человеческую личность. Заметка о Швейцарии не случайна. Вслед за Швейцарией внимание Карамзина привлекает североамериканская республика. В «Вестнике Европы» появляется новая статья (переводная) о нравах и образе жизни в республике за океаном. «Дух торговли, — говорится в ней, — есть главный характер Америки. Все стараются приобретать. Богатство с бедностью и рабством являются в разительной противности (contraste)... Люди богаты и грубы; особливо в Филадельфии, где богачи живут только для себя, в скучном единообразии едят и пьют» . Как же быстро изчезли добродетели! Ведь североамериканская республика родилась совсем недавно, на глазах у юноши Карамзина. А уже через два десятилетия и здесь нравы развращены, богатые республиканцы оказываются рабовладельцами, богатство сделало граждан эгоистами, «высокая народная добродетель падает», а без нее истинной республики быть не может .
Новый расцвет литературной деятельности Карамзина начинается с 1802 года, когда он приступил к изданию журнала «Вестник Европы». Карамзин был уже самым крупным, самым авторитетным из писателей своего поколения, его имя в литературных кругах произносилось в первую очередь. За протекшее десятилетие он вырос как мыслитель, как художник.
Правительственный либерализм нового царствования, цензурные послабления позволили ему высказываться в новом журнале более свободно и по более широкому кругу вопросов, высказываться с сознанием своей роли в современной литературе, своего места в литературном процессе, своего права и даже обязанности публично излагать свои мысли.
То, что в екатерининские времена Карамзин должен был затушевывать — свою ориентацию на европейский либерализм, — сейчас он мог проповедовать без опасений, и это выразилось прежде всего в названии нового журнала — «Вестник Европы». В этом была целая программа. Вместе с тем это не означало отказа от национальных традиций, пренебрежения к русской жизни, к отечественной проблематике. Напротив. Но все рассматривалось в соотнесении с «общечеловеческой», «европейской» действительностью, историей.
В опубликованных в «Вестнике Европы» (1802–1803) художественно-литературных произведениях Карамзина явно заметны две линии: первая — интерес к внутреннему миру современного человека, к «жизни сердца», но осложненная шедшим из литературы XVIII века учением о «характерах»; другая — историческая, явившаяся результатом осмысления исторических событий, свидетелем которых он был в течение 1789–1801 годов. Они были связаны в какой-то мере и в каком-то отношении объясняли одна другую. Вместе с тем это были линия сатирическая и линия героическая.
Еще во втором письме из Лозанны в «Письмах русского путешественника» Карамзин высказал свое мнение о соотношении «темперамента» и «характера». Здесь он считает основанием «нравственного существа» человека темперамент, а характер — «случайной формой» последнего. «Мы родимся с темпераментом, — продолжал Карамзин, — но без характера, который образуется мало-помалу от внешних впечатлений. Характер зависит, конечно, от темперамента, но только отчасти, завися, впрочем, от рода действующих на нас предметов». Далее он уточняет свое понимание этих терминов: «Особливая способность принимать впечатления есть темперамент; форма, которую дают сии впечатления нравственному существу, есть характер».
В «Вестнике Европы» за 1803 год Карамзин поместил произведение, которое по жанру не является ни повестью, ни рассказом, ни очерком; скорее всего его можно назвать психологическим этюдом. Карамзин озаглавил его «Чувствительный и холодный. Два характера». Тема эта давно привлекала его внимание, но только к началу XIX века в сознании Карамзина определились эти «два характера» как главные, может быть, и единственные с его точки зрения, формы проявления внутренней жизни у людей.
Однако важнейшая особенность этого небольшого, во очень глубокого произведения заключается в том, что ни «чувствительный» Эраст, ни «холодный» Леонид не являются для автора «положительными героями». Каждый из них по-своему отрицателен. Карамзин словно не хочет предпочесть одного другому и старается показать, что ни первый, ни второй не дали людям того, что могли бы дать. И при всем этом заметно, что «чувствительного» Эраста Карамзин изображает с некоторой иронией, даже с элементами сатиры.
Попыткой изобразить формирование «характера» «чувствительного» является неоконченный роман Карамзина «Рыцарь нашего времени» — произведение, недостаточно оцененное в истории литературы и интересное как опыт психологического романа на автобиографическом материале.
Вместе с тем в этом произведении автор с большой симпатией изображает общество провинциальных дворян, честных, прямых, проникнутых сознанием собственного и сословного достоинства. «Рыцарь нашего времени» представляет интерес еще и потому, что это было первое в русской литературе произведение, в котором анализировалась детская психология. В «Моей исповеди» анализировалось становление «характера» «холодного», явившегося жертвой дурного воспитания. Карамзин вполне сознательно написал произведение сатирическое. Здесь все, начиная с заглавия до известной степени пародирующего название знаменитого произведения Руссо, представляет сатиру — сатиру на дворянское воспитание, на беспутное поведение молодых дворян, на модные дворянские браки и т. д.
Всеобщий эгоизм, усматривавшийся Карамзиным во многих современниках, тревожил и смущал писателя. «Холодный» Леонид, делающий все «так, как надо», ни в чем не нарушающий норм дворянского поведения, вместе с тем претит писателю: «Любимою его мыслию было, что здесь все для человека, а человек только для самого себя». Но Леонид является еще примером «современного человека», сохраняющего внешнее благоприличие и ограничивающего свои желания некоторым подобием морали. Герой «Моей исповеди» представляет полную нравственную опустошенность. После прочтения этого произведения может даже создаться впечатление, что у Карамзина нет веры в духовные силы дворянства, что сатира его как бы подводит черту под историей умственного и нравственного развития этого сословия. Особенно ясным становится смысл «Моей исповеди» при сопоставлении этого произведения с публицистическими статьями Карамзина, в которых излагаются его взгляды на роль и значение дворянства в русской жизни и истории.
В том же 1802 году, когда была создана «Моя исповедь», Карамзин писал: «Дворянство есть душа и благородный образ всего народа... Слава и счастие отечества должны быть им, дворянам, особенно драгоценны... Не все могут быть воинами и судьями, но все могут служить отечеству», все виды деятельности на благо родины «полезны». Таким образом, сатира Карамзина в «Чувствительном и холодном», «Моей исповеди», вероятно и в «Рыцаре нашего времени» — сатира дворянская и направлена против тех дворян, которые образом своей жизни показывают, что слава и счастье отечества не представляют для них никакой ценности, которые не хотят служить отечеству, которые не хотят быть ему полезны.
Анализируя окружающую его действительность, вглядываясь в современное ему дворянское общество, зрелый Карамзин убедился в том, что основная социально-воспитательная линия русской литературы XVIII века, сатирическая, имеет законные права на существование и в его время, и этим объясняется его обращение к сатире в «Чувствительном и холодном» и в «Моей исповеди». Однако в соответствии с общими эстетическими принципами, сложившимися у него к концу XVIII века, сатира Карамзина сильно отличается от подобных же произведений сатириков предшествующего периода. Поэтому и случилось так, что историки русской литературы не заметили своеобразной сатиры Карамзина, полагая, что сентиментализм вообще не признает сатиры.
Изучая социально-воспитательный опыт русской литературы XVIII столетия, Карамзин не мог не заметить, какое большое значение придавали его предшественники национально-героической тематике. С начала XIX века Карамзин осознал свою роль идейного вождя русского дворянства и понял, каким могучим средством воспитания может быть умело обработанный героико-исторический материал. Именно как объективную и глубоко эмоциональную школу дворянской доблести, дворянского патриотизма стал он в это время понимать историю.
Если сатира Карамзина показывала, каков есть и каким не должен быть дворянин — хозяин огромной страны, то история и беллетристика с национально-героической тематикой должны были учить дворянского читателя тому, какими были его предки и каким должен быть он сам.
Одним из последних художественных произведений в прозе, написанных Карамзиным, была историческая повесть «Марфа Посадница» (1803), написанная задолго до того, как началось в России увлечение романами Вальтера Скотта. Здесь тяготение его к классике, к античности как недосягаемому этическому образцу, определившееся в середине 1790-х годов в «исторической» идиллии-утопии «Афинская жизнь», достигло своей высшей степени. Г. А. Гуковский отчасти верно заметил, что «новгородские герои у Карамзина... это античные герои, в духе классической поэтики. И классические воспоминания явственно тяготеют над повестью. Недаром рядом с «вечем» и «посадниками» у Карамзина фигурируют «легионы». Карамзин, описывая республиканские доблести, восхищается ими в эстетическом плане, отвлеченная красивость героики увлекает его сама по себе»
Действительно, борьба новгородцев с Москвой представлена в «Марфе Посаднице» в стилизованно античном виде, точно так же, как другие исторические события в программной статье «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств». Но это не классицизм Корнеля и Расина, Сумарокова и Ломоносова. «Классицизм» Карамзина в «Марфе Посаднице» — это своеобразная параллель к классицизму трагедий М.-Ж. Шенье, элегий А. Шенье, картин Давида, с той только разницей, что у русского писателя античная пластичность служила не целям революции, а воспитанию его дворянских соотечественников.
В «Марфе Посаднице» решались важнейшие вопросы мировоззрения Карамзина: вопрос о республике и монархии, о вождях а народе, об историческом, «божественном» предопределении и борьбе личности с ним, — словом, все то, чему его учила прошедшая перед его глазами французская революция, завершившаяся превращением консула Бонапарта в императора Наполеона; все то, что он находил в античной истории, в западных литературах, все то, что проявилось, по его понятиям, и в обреченной на неуспех борьбе республиканского Новгорода, за которым стоит моральная правота, с монархической Москвой — воплощением силы и политической хитрости. В то же самое время в этой повести Карамзина с новой силой обнаружилась его старая концепция трагического фатализма, обреченности «лучшего» в этом мире. Тема «Вадима Новгородского», с разных позиций разрабатывавшаяся в русской драматургии конца XVIII века, нашла также свое новое освещение у Карамзина в виде мимоходом изображенного культа Вадима. Характерно и то, что Карамзин жителей Новгорода, новгородцев, часто называет словом «граждане», употребление которого как перевода французского революционного термина «citoyens» было строжайше запрещено при Павле.
Карамзин выдавал себя только за издателя якобы найденной им рукописи какого-то новгородского писателя, тем самым отделяя свою позицию от позиции мнимого автора. Однако это не спасает положения. Симпатии Карамзина явно на стороне Марфы и новгородцев; это выражается не только в великолепном, хотя и не лишенном противоречий образе Марфы Посадницы, но и в намеренной слабости аргументации, которую влагает Карамзин в уста князя Холмского, требующего от новгородцев покорности Москве. Отчетливее всего отношение писателя к монархической Москве и республиканскому Новгороду сформулировано в том месте повести, где он заставляет Михаила Храброго рассказывать о сражении «легионов» Иоанна с войсками Мирослава: «Одни сражались за честь , другие за честь и вольность».
В конце повести князь Холмский читает клятвенное обещание Иоанна от своего имени и имени всех своих преемников блюсти пользу народную; если же клятва будет нарушена, говорит Иоанн, «да исчезнет род его»; и тут Карамзин в подстрочном примечании констатирует, что «род Иоаннов пресекся». Может быть, здесь скрыто предостережение исторически мыслившего Карамзина молодому императору Александру — помнить обязанности идеального государя «блюсти пользу народную».
«Марфа Посадница», раскрывая трагедию вольного Новгорода и Марфы Борецкой, обнаруживала противоречия мировоззрения писателя. Историческая правота в его изображении, несомненно, на стороне Новгорода. И в то же время Новгород обречен, мрачные предзнаменования предвещают близкую гибель вольного города, и предсказания действительно оправдываются. Почему? Карамзин не отвечает, не может ответить, как не мог он ответить, почему должна погибнуть бедная Лиза, почему должен покончить самоубийством Алонзо в «Сиерре-Морене», почему должно разразиться несчастье в Борнгольмском замке.
Проза и поэзия Карамзина оказали сильное воздействие на современную ему и последующую русскую литературу. Правда, ближайшие по времени ученики его, за исключением Жуковского и Батюшкова, были малоталантливые, а то и просто бездарные эпигоны, подхватившие чисто внешние приемы раннего периода творчества своего учителя и оказавшиеся не способными понять его сложное, противоречивое, непримиренное в своих противоречиях развитие.
Прежде всего писатели нового поколения учились у Карамзина изящному и богатому литературному языку, и это одна из самых больших его заслуг, хотя вскоре после выступления Пушкина язык его устарел. Однако именно от Карамзина идут в русской литературе XIX века искания средств для точного выражения душевных переживаний, «языка сердца».
Историки русского литературного языка и литературоведы давно и настойчиво говорят о «языковой реформе» Карамзина. Одно время все изменения, происшедшие в русском литературном языке на рубеже XVIII в XIX веков, приписывали целиком Карамзину. В последние десятилетия уже учитывают роль его предшественников — Новикова, Фонвизина и Державина. Чем более внимательно изучается литература последней четверти XVIII века, тем яснее становится, что многие старшие современники и сверстники Карамзина — И. А. Крылов, А. Н. Радищев, М. Н. Муравьев, В. С. Подшивалов, В. Т. Нарежный, И. И. Мартынов и др. — подготовляли почву для его «языковой реформы», работая в одном с ним направлении и в области прозы и в области стиха и что этот общий процесс нашел в Карамзине наиболее яркое и авторитетное воплощение.
Самым ценным и важным в том, что называют «языковой реформой» Карамзина, был отказ от обветшалой славянской лексики, применявшейся по традиции только в письменном литературном языке и постепенно вытесненной из разговорной речи образованных слоев русского общества. Отказ от славянизмов начался у Карамзина еще во время его работы в «Детском чтении». Возможно, этот отказ обусловлен влиянием Новикова, чьи статьи этой поры совершенно свободны от славянизмов лексических и синтаксических. Усвоенная им еще в юности точка зрения стала в дальнейшем сознательно применяемым принципом. Конечно, отказ от славянской лексики требовал от Карамзина создания русских языковых соответствий, которые ему почти всегда удавались.
Не менее важна и деятельность Карамзина как творца значительного числа неологизмов другого порядка, частью создававшихся им по образцу соответствующих иностранных слов, частью представлявших просто русские переводы — кальки, частью являвшихся иностранными словами, которым писатель придавал русское обличье.
Принято считать, что будто бы Карамзин уничтожил установленное Ломоносовым «деление» русского литературного языка на три стиля — «высокий», «посредственный» и «низкий» — и обратился к живому разговорному языку образованных кругов современного ему общества. Это суждение не вполне точно.
Карамзин имел перед глазами не язык Ломоносова, а язык эпигонов автора рассуждения «О пользе книг церковных в российском языке». Эти писатели, неумелые, неправильно понявшие гениальные идеи Ломоносова, вопреки его предупреждениям, стали наводнять литературный язык редкими славянскими словами и оборотами, щеголяли тяжеловесными грамматическими конструкциями, превращали литературные произведения в нечто малодоступное «среднему» читателю. Не против Ломоносова, а против Елагина и других членов Российской Академии выступал Карамзин, из их писаний приводил он цитаты, с ними вел борьбу.
Опровергнуть стилистические принципы Ломоносова Карамзину было не так легко и, главное, вовсе не нужно.
Следуя за античными теоретиками стилистики и применяя к русскому («российскому») языку их учения о трех стилях, Ломоносов в этом отношении не сделал ничего принципиально нового. Глубина и величие, гениальность его открытия состояли в том, что он определил лексические и стилистические соотношения двух стихий «российского», то есть литературного русского языка — книжной церковнославянской и разговорной русской. Античное учение о высоком, среднем и низком стилях Ломоносов связал со своим открытием соотношения славянского и русского языков, и в этом заключалась его великая заслуга перед русской культурой. Такие разные по своему характеру стили существуют и сейчас в языке каждого высококультурного народа, обладающего большой, развитой художественной литературой. И если мы один стиль художественной литературы называли «книжным», а не «высоким», а другой «литературно-разговорным», а не «посредственным» и, наконец, третий «просторечным», а не «низким», то никакой отмены, тем более «уничтожения» ломоносовского учения о трех стилях в этом видеть нельзя. Античные теоретики и Ломоносов были правы: они открыли объективные закономерности стиля, зависящие от тематики, задания и целенаправленности литературного произведения.
Ломоносов вовсе не отдавал предпочтения высокому стилю, как иногда говорят, а вполне резонно и исторически правильно указывал сферу применения каждого стиля в соответствующих жанрах.
В свою очередь, Карамзин не все своп произведения в прозе и в стихах писал одинаковым разговорным языком литературно образованных слоев русского общества. «Марфа Посадница» решительно непохожа на «Бедную Лизу», «Сиерра-Морена» стилистически резко отличается от «Натальи, боярской дочери», «Моей исповеди». И у Карамзина был свой «высокий» стиль — в «Марфе Посаднице», «Историческом похвальном слове императрице Екатерине II», «Истории государства Российского». Однако те жанры — поэтические и прозаические, — которые он культивировал, требовали по всякой стилистике «среднего» стиля. Можно сказать, что у Карамзина не было «низкого» стиля, это правильно; однако «Моя исповедь» написана все же «сниженным» стилем по сравнению с «Бедной Лизой», «Островом Борнгольмом», «Афинской жизнью».
У Карамзина, мастера сюжетной повести, лирического очерка, психологического этюда, автобиографического романа, учились главным образом люди следующего поколения, начиная от А. Бестужева-Марлинского и продолжая Пушкиным, Лермонтовым и другими писателями 1830-х годов.
Преодоление идейного кризиса повело и к изменению эстетических убеждений. Карамзин отказывается от своей прежней субъективистской позиции. Опираясь на опыт работы в «Московском журнале», он после многолетнего молчания испытывает в изменившихся обстоятельствах необходимость подробно изложить свои новые взгляды. Так вновь появляется нужда в критике. В 1797 году Карамзин пишет две крупные статьи: «Несколько слов о русской литературе», которую печатает во французском журнале, и предисловие ко второму сборнику «Аонид». В предисловии он не только дает критическую оценку поэтическим произведениям, тяготеющим к классицизму, но и показывает, как отсутствие естественности, верности натуре делает их «надутыми» и холодными. Карамзин стал вновь утверждать, что писатель должен находить поэзию в обыденных предметах, его окружающих и ему хорошо известных: «...истинный поэт находит в самых обыкновенных вещах пиитическую сторону». Поэт должен уметь показывать «оттенки, которые укрываются от глаз других людей», помня, что «один бомбаст, один гром слов только что оглушает нас и до сердца не доходит», напротив — «умеренный стих врезывается в память».
Здесь Карамзин уже не ограничивается критикой классицизма, но подвергает критике и писателей-сентименталистов, то есть своих последователей, настойчиво насаждавших в литературе чувствительность. Для Карамзина чувствительность, подчеркнутая сентиментальность так же неестественны и далеки от натуры, как и риторика и «бомбаст» поэзии классицизма. «Не надобно также беспрерывно говорить о слезах, — пишет он, — прибирая к ним разные эпитеты, называя их блестящими и бриллиантовыми, — сей способ трогать очень ненадежен». Уточняя свою позицию, Карамзин формулирует требование психологической правды изображения, необходимости говорить не о чувствах человека вообще, но о чувствах данной личности: «...надобно описать разительную причину их (слез. — Г. М.), означить горесть не только общими чертами, которые, будучи слишком обыкновенны, не могут производить сильного действия на сердце читателя, но особенными, имеющими отношение к характеру и обстоятельствам поэта. Сии-то черты, сии подробности и сия, так сказать, личность уверяют нас в истине описания и часто обманывают, но такой обман есть торжество искусства». Это суждение не случайно для Карамзина конца 1790-х годов. В письме А. И. Вяземскому от 20 октября 1796 года он писал: «Лучше читать Юма, Гельвеция, Мабли, нежели в томных элегиях жаловаться на холодность и непостоянство красавиц. Таким образом, скоро бедная муза моя или пойдет совсем в отставку, или... будет перекладывать в стихи Кантону метафизику с Платоновскою республикою»
В научной литературе уже давно утвердилось мнение, что в период издания «Вестника Европы» Карамзин отказался от критики. Основанием для подобного мнения служит предисловие к журналу, в котором Карамзин писал: «Но точно ли критика научает писать, не гораздо ли сильнее действуют образцы и примеры». Только по недоразумению можно выдать данные слова Карамзина за отрицание важности и значения критики для литературы. Из всех выступлений Карамзина в новом журнале ясно, что он отказывается не от критики, но от рецензий того типа, которые он писал в «Московском журнале».
Вместо рецензий Карамзин в «Вестнике Европы» стал писать серьезные статьи, посвященные насущным задачам литературы, — о роли и месте литературы в общественной жизни, о причинах, замедляющих ее развитие и появление новых авторов, о языке, о важности национальной самобытности литературы и т. д. Статьи Карамзина в «Вестнике Европы» поднимали критику на новую ступень: от отдельных и частных замечаний но поводу рецензируемых книг критик перешел к изложению строго продуманной, принципиально новой программы развития литературы. Литература, утверждал теперь Карамзин, «должна иметь влияние на нравы и счастие», каждый писатель обязан «помогать нравственному образованию такого великого и сильного народа, как российский, развивать идеи, указывать новые краски в жизни, питать душу моральными удовольствиями и сливать ее в сладких чувствах со благом других людей». Карамзин, как видим, умел чутко улавливать потребности времени, понимать запросы читателя.
Но в то же время еще с конца 90-х годов все чаще стали раздаваться в обществе голоса недовольства деятельностью того Карамзина, большинство сочинений которого, написанных в пору идейного кризиса, составило сборник «Мои безделки». Даже в кругах, близких Карамзину, это недовольство выражалось открыто. С 1801 года в Москве начались собрания «Дружеского литературного общества», которое объединяло совсем молодых литераторов — Андрея и Александра Тургеневых, братьев Кайсаровых, Жуковского, Мерзлякова и других. На собраниях члены общества читали доклады. В докладе о русской литературе Андрей Тургенев, юный просветитель, начинающий литератор и критик, особенно рьяно нападал именно на Карамзина: «Скажу откровенно: он (Карамзин. — Г. М) более вреден, нежели полезен нашей литературе...» Вред Карамзина усматривали в том, что он утверждал интерес к частным темам, к «безделкам», поощрял подражания. «...Пусть бы русские продолжали писать хуже... — говорилось далее, — но писали бы оригинальнее, важнее, не столько применялись к мелочным родам...» Карамзин же, по мнению А. Тургенева, истощает «жар души своей в безделках», противостоит «благу и успеху всего отечественного» А Карамзин уже давно не истощал души в безделках. Пока в различных кругах ругали его произведения, написанные в пору торжества субъективности, он решительно и смело вырабатывал программу развития литературы по пути национальной самобытности, желая сам способствовать «благу и успеху всего отечественного».
В ряде статей «Вестника Европы» Карамзин изложил свою позитивную программу развития литературы. «Великий предмет» словесности — забота о нравственном образовании русского народа. В этом образовании главная роль принадлежит патриотическому воспитанию. «Патриотизм, — говорит Карамзин, — есть любовь ко благу и славе отечества и желание способствовать им во всех отношениях». Патриотов немало на Руси, но патриотизм свойствен не всем; поскольку он «требует рассуждения», постольку «не все люди имеют его». Задача литературы и состоит в том, чтобы воспитать чувство патриотической любви к отечеству у всех граждан. Нельзя забывать, что в понятие патриотизма Карамзин включал и любовь к монарху. Но в то же время к проповеди монархизма патриотизм Карамзина не сводился. Писатель требовал, чтобы литература воспитывала патриотизм, ибо русские люди еще плохо знают себя, свой национальный характер. «Мне кажется, — продолжает Карамзин, — что мы излишне смиренны в мыслях о народном своем достоинстве, а смирение в политике вредно. Кто себя не уважает, того, без сомнения, и другие уважать не будут». Чем сильнее любовь к своему отечеству, тем яснее путь гражданина к собственному счастью. Отвергнув культ эгоистической уединенной жизни, Карамзин показывает, что только на пути исполнения общественных должностей человек приобретает истинное счастье: «Мы должны любить пользу отечества... любовь к собственному благу производит в нас любовь к отечеству, а личное самолюбие — гордость народную, которая служит опорою патриотизма». Вот почему и «таланту русскому всего ближе и любезнее прославлять русское». «Должно приучить россиян к уважению собственного», — такую задачу может исполнить только национально-самобытная литература.
Каков же путь к этой самобытности? Карамзин пишет статью «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств». Эта статья должна рассматриваться как своеобразный манифест нового Карамзина. Она открывает последний, чрезвычайно плодотворный, период творчества писателя. Естественно поэтому, что прежние убеждения в ней решительно пересматриваются. Патриотическое воспитание лучше всего может быть осуществлено на конкретных примерах. История России дает великолепный и бесценный материал художнику. Предметом изображения должна являться реальная, объективная действительность, а не «китайские тени собственного воображения», героями — исторически-конкретные русские люди, причем их характеры должны раскрываться в патриотических деяниях. Писатель — это уже не «лжец», умеющий «вымышлять приятно», заставляющий читателя забываться в «чародействе красных вымыслов». Художник, ваятель или писатель является, по Карамзину, «органом патриотизма». Основой деятельности писателя должно быть убеждение, что «труд его не бесполезен для отечества», что он как автор помогает согражданам «лучше мыслить и говорить».
Писатель должен изображать «героические характеры», которые он может с легкостью найти в русской истории. Карамзин тут же предлагает некоторые сюжеты, в которых ярко проявился характер русского человека. Таков Олег, «победитель греков»; Святослав, который «всю жизнь свою провождал в поле, делил нужду и труды с верными товарищами, спал на сырой земле, под открытым небом». Святослав дорог русским еще и тем, что он «родился от славянки». Его легендарная храбрость служит выражением черт русского характера, сформировавшихся еще в глубокой древности. Карамзин рассказывает, как, окруженный со своей дружиной греческими воинами, Святослав не дрогнул и, воодушевляя дружинников на бой, произнес речь, «достойную спартанца или славянина»: «...ляжем зде костьми: мертвые бо срама не имут».
Наряду с описанием героических мужских характеров Карамзин высказывает пожелание создать «галерею россиянок, знаменитых в истории». Одну из таких россиянок — Марфу Посадницу — он сделал героиней одноименной повести. Как бы обобщая свой новый взгляд на человека, Карамзин формулирует одно из важнейших свойств национального русского характера, а именно его способность выходить «из домашней неизвестности на театр народный».
Новые задачи и новые темы, которые выдвигал перед писателями Карамзин, требовали, естественно, и нового языка. Он призывает авторов писать «простыми русскими словами», отказываться от прежней ориентации на салон, на вкусы дам, утверждая, что русский язык по природе своей обладает богатейшими возможностями, которые позволяют автору выразить любые мысли, идеи и чувства: «Оставим нашим любезным светским дамам утверждать, что русский язык груб и неприятен». Писатели, считает Карамзин, «не имеют такого любезного права судить ложно. Язык наш выразителен не только для высокого красноречия, для громкой, живописной поэзии, но и для нежной простоты, для звуков сердца и чувствительности. Он богатее гармониею), нежели французский, способнее для излияния души в тонах, представляет более аналогических слов, то есть сообразных с выражаемым действием: выгода, которую имеют одни коренные языки!»
Программа развития литературы, предложенная Карамзиным-критиком, отвечала насущным потребностям нового времени. С первых лет XIX столетия перед литературой встала проблема национальной самобытности и народности. Она была поднята еще в прошлом веке, у ее колыбели стояла идеология Просвещения.
В XIX веке идеи народности получили дальнейшее и глубокое развитие в творчестве Крылова. Одновременно с Крыловым в литературе действовала группа молодых писателей, связанных с просветительской идеологией прошлого века (Н. И. Гнедич, А. Ф. Мерзляков, В. Т. Нарежный и др.). Во многом отличаясь от баснописца — и степенью демократизма и, главное, масштабом таланта, они, каждый по-своему, решали тот же круг проблем, что и Крылов. Девизом новой эпохи стало требование самобытности литературы,
Призыв Карамзина обратиться к истории и в ней искать ключ к самобытности литературы и искусства был встречен литературной общественностью того времени с воодушевлением. В журнале передового литератора И. Мартынова, связанного с сыновьями Радищева, Гнедичем и Батюшковым, немедленно появился отклик, принадлежавший Александру Тургеневу. Приветствуя статью анонима (как многие другие критические статьи Карамзина, статья «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств» была опубликована без подписи), Тургенев в то же время пытался расширить круг сюжетов, оспорить некоторые из предложенных «Вестником Европы».
В 1818 году Карамзин в связи с принятием его в члены Российской академии произнес речь на торжественном ее заседании; эта речь явилась его последним большим критическим выступлением. В речи много официального, обязательного, даже парадного. Но есть в ней и собственно карамзинские мысли о задачах критики в новых условиях и о некоторых итогах развития литературы по пути самобытности.
В заключение речи Карамзин говорил об особенных чертах русского национального характера, который складывался в течение веков, и о необходимости изображения этого характера писателями. Оценивая литературу за полтора десятилетия XIX века, Карамзин оптимистически смотрит на ее дальнейшее движение по пути народности. «Великий Петр, изменив многое, не изменил всего коренного русского: для того ли, что не хотел, или для того, что не мог, ибо и власть самодержцев имеет пределы», — таков первый исходный тезис Карамзина. «Сходствуя с другими европейскими народами, — продолжает он свою мысль, — мы и разнствуем с ними в некоторых способностях, обычаях, навыках, так что хотя и не можно иногда отличить россиянина от британца, но всегда отличим россиян от британцев: во множестве открывается народное». Сразу вслед за этим Карамзин дает свое определение народности литературы: «Сию истину отнесем и к словесности: будучи зерцалом ума и чувства народного, она также должна иметь в себе нечто особенное, незаметное в одном авторе, но явное во многих... Есть звуки сердца русского, есть игра ума русского в произведениях нашей словесности, которая еще более отличится ими в своих дальнейших успехах».
С 1804 года Карамзин целиком отдался работе над «Историей государства Российского». Однако и изучение летописей, архивных материалов и книжных источников не оторвало его от современности: внимательно следя за внутренней и внешней политикой Александра, он все больше и больше тревожился за судьбу России. И когда неожиданное обстоятельство (знакомство и беседа с сестрой императора Екатериной Павловной) открыло ему возможность оказать прямое воздействие на Александра, он, верный своей политической концепции просвещенного абсолютизма, не мог ею не воспользоваться. Так появилась «Записка о древней и новой России» (представлена Александру в марте 1811 г.) — сложный, противоречивый, остро политический документ. В нем, собственно, две темы: доказательство (в который уже раз!), что «самодержавие есть палладиум России», и смело высказанная критика правления Александра, утверждение, что для действий правительства характерно пренебрежение к интересам отечества, в результате чего «Россия наполнена недовольными».
Первая тема вылилась в политический, сдобренный историческими экскурсами, урок царю. Уже не прикрываясь «Наказом», а прямо ссылаясь на Монтескье, Карамзин учил, что и как должен делать Александр как самодержец, а чего делать не должен и не смеет. С тех же позиций доказывалось, что у монархии опорой престола является дворянство, и потому недопустимо какое-либо ущемление его прав. В очередной раз доказывает Карамзин необходимость сохранения в России крепостного права, утверждая, «что для твердости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу, для которой надобно готовить человека исправлением нравственным; а система наших винных откупов и страшные успехи пьянства служат ли к тому спасительным приготовлением?» Подобная сентенция принадлежит помещику. Декабрист Николай Тургенев, ознакомившись с «Запиской», с удивительной точностью передал свое расхождение с Карамзиным:
«В этой записке особенно возмутило меня то, что Карамзин выступает здесь иногда как глашатай класса, который в России зовется дворянством .
Первая тема «Записки» не была новой. Карамзин изложил лично царю то, о чем он уже писал неоднократно. Новым было критическое отношение к правлению Александра. В «Записке» впервые гнев сделал перо Карамзина злым и беспощадным.
Опираясь на факты, он рисует безрадостную картину внешнеполитического положения России, доведенной глупой дипломатией до унижения; подробно анализирует беспомощные попытки правительства решить важные экономические проблемы. Карамзин открыто заявляет: «...не будем скрывать зла, не будем обманывать себя и государя». Не желая обманывать, Карамзин резко осуждает последние реформы Александра. Карамзинская критика реформ Александра — Сперанского породила традицию толковать «Записку» как реакционный документ. Между прочим, не кто иной, как барон Корф одним из первых в своем труде «Жизнь графа Сперанского» высказал это так прочно вошедшее в литературу мнение, что «Записка» явилась «итогом толков тогдашней консервативной оппозиции». Это суждение вытекало из реакционных убеждений Корфа, полагавшего, что Александр и Сперанский в данной деятельности «опережали возраст своего народа» Корф сознательно исказил смысл «Записки». Начиная с 1801 года Карамзин публично требовал реформ, подсказывал пути составления новых законов в духе «Наказа», приветствовал Александра за создание комиссии по учреждению новых законов. На манифест об организации министерств Карамзин откликнулся статьей в «Вестнике Европы», в которой, одобряя реформу государственного аппарата, объяснял своим читателям, чего следует ждать от министров и министерств.
В действительности в своей «Записке» Карамзин выступает против тех преобразований, «коих благотворность остается досоле сомнительною». Правительство, например, не развивает школьное образование, не хочет способствовать образованию всех состояний, ориентируясь только на дворянство. Что же длагает Карамзин? Пусть приглашаются ученые из-за границы, но, главное, надо создать «собственное ученое состояние» из представителей демократических кругов. Карамзин призывает Александра не пожалеть «денег для умножения числа казенных питомцев в гимназиях; скудные родители, отдавая туда сыновей... и призренная бедность через десять — пятнадцать лет произвела бы в России состояние. Смею сказать, что нет иного действительного средства для успеха в сем намерении».
Выступает Карамзин и против реформы министерств, осуществленной Сперанским в 1809 году. Что вызывает его возражения? Бессодержательность и ничтожность реформы. Она, как показывает Карамзин, не преследует никаких государственных задач. «Главную ошибку законодателей сего царствования» он видит «в излишнем уважении форм государственной деятельности». Все подобные действия, заявляет Карамзин, «есть пускать в глаза пыль». Но разве это не справедливо? Касаясь реформ Сперанского, Н. Тургенев отзывался о них почти карамзинскими словами: «...Сперанский слишком придерживался формы... Он предписывал формы деловых бумаг, словом, он, по-видимому, верил во всемогущество приказов, бумажных циркуляров и во всякие формы» . Критика реформы министерства, бездействия комиссии по составлению законов, политики правительства в области просвещения России была критикой Александра. «Записка» — документ, рассчитанный на одного читателя. Именно ему Карамзин и сказал, что его правление не только не принесло обещанного блага России, но еще более укоренило страшное зло, породило безнаказанность действий чиновников-казнокрадов. Эти страницы нельзя читать без волнения.
Заведенные по западному образцу министерства, говорит Карамзин, стали официальными покровителями взяточников, грабителей, воров и просто дураков, какими являются чиновники империи, от капитан-исправников до губернаторов. Нежелание правительства заниматься интересами народа порождало «равнодушие местных начальников ко всяким злоупотреблениям, грабеж в судах, наглое взяткобрательство капитан-исправников, председателей палатских, вице-губернаторов, а всего более самих губернаторов». Карамзин задаёт вопрос: «...каковы ныне большею частию губернаторы?» И бесстрашно отвечает: «Люди без способностей и дают всякою неправдою наживаться секретарям своим или без совести и сами наживаются. Не выезжая из Москвы, мы знаем, что такой-то губернии начальник глупец — и весьма давно! такой-то грабитель — и весьма давно! Слухом земля полнится, а министры не знают того или знать не хотят!»
Несмотря на монархизм автора «Записки», в ней была запечатлена верная картина бедственного положения России, отданной на откуп губернаторам — глупцам и грабителям, «взяткобрателям» капитан-исправникам и судьям. В «Записке» зло охарактеризованы министры, сказана правда о самом царе, который оказывается, по Карамзину, неопытным, мало смыслящим в политике человеком, любителем внешних форм учреждений и занятым не благом России, а желанием «пускать пыль в глаза». Бедой Карамзина было то, что он не мог извлечь из реального политического опыта нужный урок для себя. Верный своей политической концепции просвещенного абсолютизма, он вновь обращался к Александру, желая внушить ему мысль, что тот должен стать самодержцем по образу и подобию монарха из «Духа законов» Монтескье. Дворянская ограниченность удерживала его на этих позициях и жестоко мстила ему, отбрасывая его все дальше в сторону от все громче о себе заявлявшей революционной России.
«Записка», попав к Александру, вызвала его раздражение. Пять лет своей холодностью Александр подчеркивал, что oн недоволен образом мыслей историка. Только после выхода «Истории государства Российского» в 1818 году Александр сделал вид, что забыл свое неудовольствие «Запиской». Карамзин же, верный прежним политическим убеждениям, вновь стал использовать свое положение для того, чтобы учить царствовать Александра. В 1819 году он написал новую записку — «Мнении русского гражданина», в которой, осуждая царские планы нового вмешательства в польские дела, обвиняет Александра в нарушении долга перед отечеством и народом, указывая, что его действия начинают носить характер «самовластного произвола». «Мнение» было прочитано Александру самим Карамзиным. Завязался долгий и трудный разговор. Александр, видимо, был крайне возмущен историком, а тот, уже более не сдерживая себя, с гордостью заявил ему: «Государь! У вас много самолюбия. Я не боюсь ничего. Мы все равны перед богом. Что говорю я вам, то сказал бы я вашему отцу, государь! Я презираю либералов нынешних, я люблю только ту свободу, которой никакой тиран не может у меня отнять... Я не прошу более вашего благоволения, я говорю с вами, может быть, в последний раз». Придя домой из дворца, Карамзин сделал приписку к «Мнению» — «Для потомства», где рассказал об этой встрече, готовясь, видимо, к любым неожиданностям. Взятый на себя писателем добровольный труд быть советником монарха оказывался бесконечно тяжелым. Что можно было делать дальше, когда, признавался Карамзин, «душа моя остыла?..»
18 декабря 1825 года, через четыре дня после восстания на Сенатской площади, Карамзин написал «Новое прибавление» к «Мнению», где сообщил, что после беседы с Александром в 1819 году он «не лишился его благоволения», чем снова счел нужным воспользоваться. Александр, как понимал Карамзин, «не требовал его советов», но писатель считал своим долгом поучать царя, обращать его внимание на бедствия России, настаивать на исполнении обещания дать твердые законы. Перед лицом потомства Карамзин свидетельствовал: «Я не безмолвствовал о налогах в мирное время, о нелепой Г(урьевской ) системе финансов, о грозных военных поселениях, о странном выборе некоторых важных сановников, о министерстве просвещения или затмения, о необходимости уменьшить войско, воюющее только Россию, о мнимом исправлении дорог, столь тягостном для народа, наконец о необходимости иметь твердые законы, гражданские и государственные».
Таково последнее горькое признание Карамзина о своих взаимоотношениях с Александром. До конца дней своих он мужественно учил царя, давал советы, выступал ходатаем за дела отечества, и все безрезультатно! Александр, заявляет Карамзин, слушал его советы, «хотя им большею частию и не следовал». Писатель-историк и гражданин, Карамзин добивался доверия и милости царя, одушевляемый «любовью к человечеству», но «эта милость и доверенность остались бесплодны для любезного отечества».
Исторически справедливая оценка места и роли Карамзина в литературном движении первой четверти XIX столетия возможна только при понимании сложности его идеологической позиции, противоречий между субъективными намерениями писателя и объективным звучанием его произведений. Во многой поучительно для нас в этом отношении восприятие Карамзина Герценом. Карамзин для него — писатель, который «сделал литературу гуманною», в его облике он чувствовал «нечто независимое и чистое». Его «История государства Российского» — «великое творение», она «весьма содействовала обращению умов и изучению отечества».
Но, с другой стороны, «можно было заранее предсказать, что из-за своей сентиментальности Карамзин попадется в императорские сети, как попался позже поэт Жуковский». Возмущаясь деспотизмом, стремясь облегчить тяготы народа, советуя царю, Карамзин оставался верным идее, что только самодержавная власть принесет благо России. А «идея великого самодержавия, — с гневом писал Герцен, — это идея великого порабощения»
Видевший чудовищные пороки александровского самодержавия, Карамзин в то же время с позиций реакции осудил декабристов, поднявших восстание, В последний год жизни ему покровительствовал Николай I.
Двадцать один год работал Карамзин над «Историей государства Российского» — с 1804 по январь 1826 года, когда началась болезнь, оказавшаяся роковой. 21 мая он умер. «История» не была завершена. Неоконченный двенадцатый том обрывался фразой: «Орешек не сдавался...»
До 1816 года Карамзин жил уединенно в Москве или в Подмосковье, занятый своим трудом. Десять лет он практически не участвовал в литературно-общественной жизни. К декабрю 1815 года были закончены первые восемь томов, которые историк счел возможным издать. Официальное положение историографа обязывало представить труд Александру. 2 февраля
1816 года Карамзин прибыл в Петербург. Но император был злопамятен: он не забыл «Записки о древней и новой России» и не принял Карамзина. Полтора месяца жил Карамзин в столице, унижаемый и оскорбляемый царем. «Я только что не дрожал от негодования при мысли, что меня держат здесь бесполезно и почти оскорбительным образом... — писал он Дмитриеву. — Меня душат здесь, — под розами, но душат» Наконец ему подсказали, что необходимо сходить на поклон к Аракчееву. Возмущенно отказавшись поначалу, Карамзин вынужден был нанести визит всесильному временщику. На другой же дань Карамзина принял Александр — и разрешение на издание «Истории» было получено.
Печатание затянулось на два года; только в феврале 1818 года восемь томов «Истории» вышли в свет. Успех превзошел всякие ожидания: многотомное сочинение с научным заглавием, изданное тиражом в три тысячи экземпляров, восемь томов прозы в пору торжества поэтических жанров разошлись зa один месяц. В конце того же года начало выходить второе издание. Образованная Россия жадно принялась читать «Историю». Вхождение Карамзина в литературу 10-х годов XIX века оказалось триумфальным. Но «Историю» не только читали и хвалили — она вызвала оживленные, страстные споры, ее осуждали. Год издания «Истории» — год собирания сил передовой России; дворянские революционеры готовились к борьбе с самодержавием; в это время был поставлен вопрос об освобождении бедствующего в неволе крепостного крестьянина. В «Истории» же Карамзин, верный своим убеждениям, писал, что только самодержавие благодетельно для России. Столкновение передовой России с Карамзиным было неизбежно. Будущие декабристы не желали считаться со всем богатством содержания огромного сочинения и справедливо восстали против его политической идеи, которая с особой четкостью была выражена в предисловии и в письме-посвящении «Истории» Александру. Никита Муравьев в специальной записке подверг анализу предисловие, посвящение и первые главы первого тома, сурово осудив политическую концепцию их автора. Свою записку Муравьев показал Карамзину, который, познакомившись с нею, дал согласие на ее распространение.
А Карамзин продолжал работать и с воодушевлением принялся за девятый и десятый тома, посвященные царствованиям Ивана Грозного и Бориса Годунова. Не меняя своих идейных позиций, Карамзин не остался глух к бурным политическим событиям 1819–1820 годов и изменил акценты в «Истории» — в центре внимания писателя теперь оказались самодержцы, отступившие от своих высоких обязанностей, ставшие на путь самовластия, тирании и деспотизма. Стараясь в первых томах следовать примеру летописцев — описывать, но не судить, Карамзин в девятом и десятом томах пошел вслед за римским историком Тацитом, беспощадно осудившим тиранов.
Девятый том вышел в 1821 году. Он произвел еще большее впечатление, чем первые восемь. Теперь главными почитателями Карамзина стали декабристы: они сразу поняли огромное политическое значение сочинения, красноречиво показывавшего все ужасы неограниченного самодержавия. Никогда еще русская книга не читалась с таким энтузиазмом, как девятый том «Истории». По свидетельству декабриста Н. Лорера, «в Петербурге оттого такая пустота на улицах, что все углублены в царствование Иоанна Грозного» Дворянско-аристократические круги, связанные с двором, забили тревогу. Карамзина обвиняли в том, что он помог народу догадаться, что между русскими царями были тираны. Декабристы спешили использовать это сочинение в своих агитационных целях. Рылеев, прочтя девятый том, с восхищением писал: «Ну, Грозный, ну, Карамзин! — не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна, или дарованию нашего Тацита» Используя материалы девятого тома, Рылеев начал писать ряд новых произведений — исторические думы, посвятив первую Курбскому. «История» Карамзина дала много сюжетов Рылееву, подсказала пути художественного изображения некоторых исторических характеров (например, психологизм образа Годунова). Пристальное и глубокое внимание к «Истории» теперь проявил Пушкин.
Споры вокруг «Истории», противоречивые оценки нового сочинения Карамзина, шумный успех у публики, пристальное внимание к нему литераторов — все это объективно свидетельствовало о том, что последний труд Карамзина был нужным произведением, что в период с 1818 по 1826 год, еще при жизни автора, он сыграл важную, совершенно особую, еще малоизученную роль в литературной жизни. То, что было очевидным для современников, что многократно подтверждал Белинский («История» «навсегда останется великим памятником русской литературы»), оказалось утраченным в последующее время. Как-то получилось, что «История государства Российского» выпала из истории литературы. Литературоведы изучают лишь творчество Карамзина 1790-х годов. Многотомное сочинение как бы перешло в ведение историков. Его же изучение они подменили повторением декабристских резко критических оценок политической концепции «Истории».
Пушкин первым пересмотрел свой взгляд на «Историю». В 1826 году он высказал новое и глубокое суждение об этом сочинении и попытался объяснить, как отрицание передовой Россией политической концепции Карамзина привело к недооценке всего действительно огромного содержания многотомного труда честного писателя. Сочинение Карамзина, по Пушкину, было новым открытием для всех читателей. «Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Коломбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили». Но, с горечью свидетельствует Пушкин, несмотря на такую популярность «Истории», «у нас никто не в состояньи исследовать огромное создание Карамзина — зато никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в ученый кабинет во время самых лестных успехов и посвятившему целых 12 лет жизни безмолвным и неутомимым трудам... Молодые якобинцы негодовали; несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий, казались им верхом варварства и унижения. Они забывали, что Карамзин печатал «Историю» свою в России; что государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности некоторым образом налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности. Он рассказывал со всею верностью историка, он везде ссылался на источники — чего же более требовать было от него? Повторяю, что «История государства Российского» есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека» Упрек Пушкина, что «огромное создание» Карамзина не исследовано, звучит современно и обращен прежде всего к историкам литературы.
«Русское самодержавие, — признают современные историки, — некогда сыгравшее прогрессивную роль в историческом процессе, способствовавшее объединению основной государственной территории России и сплочению в единое государственное целое разрозненных русских феодальных земель, а позже выступившее в лице Петра I инициатором важных государственных реформ, к изучаемому нами времени (царствование Александра I. — Г. М.) уже давно потеряло свою прогрессивную историческую силу» Принципиальной и непоправимой ошибкой Карамзина и было абсолютизирование этой относительно прогрессивной роли самодержавия. Ему казалось, что история России подтверждает концепцию просветителей, и если когда-то самодержавие было прогрессивным, то его следует сохранить и впредь. Но Карамзин не просто хотел еще раз повторить то, о чем он уже писал неоднократно. Его «История» должна была учить сограждан и царя.
«Простого гражданина», по мнению Карамзина, понимание опыта истории «мирит... с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках» . Отрицая революционный путь, не доверяя творческой энергии народа, Карамзин, естественно, подчеркивал, что гражданин из истории поймет, что все нужное для развития России и для его частного блага исходит из рук монарха. Но история должна учить и царей. «Правители и законодатели, — пишет он, — действуют по указаниям истории и смотрят на ее листы, как мореплаватели на чертежи морей». На примерах правления русских монархов Карамзин хотел учить царствовать. Признавая право монарха «обуздывать» «мятежные страсти», он подчеркивает, что это обуздание должно осуществляться во имя учреждения такого порядка, где можно было бы «согласить выгоды людей и даровать им всевозможное на земле счастие» . Урок царю приобретал остро политический, злободневный характер, когда на многочисленных примерах Карамзин показывал, как легко, просто, и, главное, часто русские самодержцы отступали от своих высоких обязательств, как они становились самовластными правителями, предавая интересы отечества и сограждан, как на долгие годы в России утверждался кровавый режим деспотизма. Девятый и десятый тома — пример такого остро злободневного политического урока, который воспринимался читателями, в силу объективного содержания собранных писателем фактов, вне зависимости от общей монархической концепции всего сочинения.
Но содержание многотомной «Истории» этим далеко но исчерпывалось. Пушкин первым сказал, что «несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия красноречиво» опровергаются «верным рассказом событий». Эти слова Пушкина следует понимать в том смысле, что суждения Карамзина о самодержавии не покрывают всего огромного содержания «Истории», что многотомный труд не сводился к доказательству тощего политического тезиса, что было в нем что-то такое, за что можно было Карамзина назвать «великим писателем», за что следовало ему сказать «спасибо». О том же писал Белинский: «...Карамзин не одного Пушкина — несколько поколений увлек окончательно своею «Историею государства Российского», которая имела на них сильное влияние не одним своим слогом, как думают, но гораздо больше своим духом, направлением, принципами. Пушкин до того вошел в ее дух, до того проникнулся им, что сделался решительным рыцарем «Истории» Карамзина...» Ясно, что когда Белинский писал о «духе», «направлении» и «принципах» «Истории», он подразумевал не политическую концепцию Карамзина, а что-то другое, более важное и значительное. Что же именно? Чем была дорога «История» Карамзина не только читателям, но и писателям — Пушкину, Белинскому?
«История» — произведение художественное, оттого его содержание шире, богаче научного сочинения, оно запечатлело не только политический идеал Карамзина, но и его художественную концепцию национального русского характера, русского народа, его патриотическое чувство к отечеству, ко всему русскому. В жанровом отношении «История» Карамзина — новое явление: она не была научным сочинением и не походила на привычные жанры классицизма и сентиментализма. Карамзин искал своего пути. Для него теперь было главным стремление «изображать действительный мир». Обращение к истории убедило его, что реальная жизнь нации исполнена истинной поэзии. Значит, следовало быть точным прежде всего. Отсюда стремление Карамзина-художника ссылаться на источник — летопись, документ, мемуары. Карамзин собрал и систематизировал тысячи фактов, причем из них много новых, им лично обнаруженных в летописных источниках; опираясь на все предшествовавшие материалы, он дал связное изложение хода истории России за несколько веков; наконец, он снабдил свое сочинение ценнейшими примечаниями, в которых использовал документы, впоследствии погибшие, — все это придавало произведению Карамзина научную ценность и научный интерес. Рассмотрение «Истории государства Российского» русской историографией закономерно.
Но при всем своеобразии и, главное, незавершенности поисков нового жанра, «История» проезде всего крупное произведение русской литературы. Оно на историческом материале учило литературу видеть, понимать и глубоко ценить поэзию действительной жизни. Героем сочинения Карамзина стала родина, нация, ее гордая, исполненная славы и великих испытаний судьба, нравственный мир русского человека. Карамзин с воодушевлением прославлял русское, «приучал россиян к уважению собственного». «Согласимся, — писал он, — что некоторые народы вообще нас просвещеннее: ибо обстоятельства были для них счастливее; но почувствуем же и все благодеяния судьбы в рассуждении народа российского; станем смело наряду с другими, скажем ясно имя свое и повторим его с благородною гордостию».
В «Истории» рассказано о многочисленных событиях, имевших порою решающее значение для существования государства и нации. И всюду в первую очередь выявлялся характер русского человека, живущего высокой и прекрасной жизнью, интересами отечества, готового погибнуть, но не смириться перед врагом. Карамзин ставил перед собой задачу «оживить великие русские характеры», «поднять мертвых, вложить им жизнь в сердце и слово в уста». Политические убеждения мешали художнику видеть истинные черты национального характера в рядовых представителях народа, в частности в земледельце, который не только пахал, но и творил культуру и воевал славу отечеству. Оттого в центре внимания Карамзина — князья, монархи, дворяне. Но при описании некоторых эпох под пером Карамзина главным героем «Истории» становился народ; недаром он обращает особое внимание на такие события, как «восстание россиян при Донском, падение Новгорода, взятие Казани, торжество народных добродетелей во время междуцарствия» и т. д. Именно потому, что Карамзин чувствовал себя художником, когда писал «Историю», он сумел выполнить свое намерение и создал собирательный, обобщенный образ народа.
Сочинение Карамзина обогащало литературу новым опытом. У Карамзина писатели находили не только множество сюжетов. Он включился в общую борьбу за народность литературы, по-своему решая эту проблему, теперь уже как художник, действуя примером. В его «Истории» «есть звуки сердца русского, есть игра ума русского». Мы знаем, что Карамзину было чуждо демократическое понимание народности. Социальная активность земледельца им осуждалась. Способность его к исторически активной жизни понималась ограниченно. И все же как художник Карамзин сумел запечатлеть черты русского характера, раскрыть «тайну национальности», которая выражается не в костюме, не в кухне, а в складе ума, в нравственном кодексе, в языке, в манере понимать вещи.
Карамзин был чужд историзма. Он еще не умел показать историческую обусловленность убеждений человека. Его герои, когда бы они ни жили — в IX или XVI веке, — говорят и чувствуют себя как истинные патриоты — современники Карамзина. Но упрекать Карамзина в антиисторизме бессмысленно: когда он писал свое сочинение, в России пора историзма еще не наступила. В то же время «История» расчищала во многом путь к историзму. И не только собранием фактов истории, не только скрупулезным восстановлением целых эпох народной жизни, но и показом исторически меняющихся нравов, обычаев, вкусов народа, развивающейся культуры Руси. Утверждение же неизменности нравственного кодекса русского человека как характера героического, всегда способного пойти на подвиг во имя общего блага имело свой положительный смысл именно в годы бурного развития романтизма с его разочарованным, нравственно больным героем, бегущим из общественной жизни в мир собственной души.
Важной художественной особенностью «Истории» была занимательность повествования. Карамзин показал себя замечательным рассказчиком. Как тонкий художник, он умел отбирать нужные факты, драматизировать рассказ, увлекать читателя изображением не выдуманных, а действительно бывших событий. «Главное достоинство» «Истории», — отмечал Белинский, — «состоит в занимательности рассказа и искусном изложении событий, нередко в художественной обрисовке характеров...»[1] Главные герои девятого и десятого томов — Иван Грозный и Борис Годунов — нарисованы как характеры сложные, противоречивые. Используя опыт своей литературной работы в 1790-е годы, Карамзин смело и удачно вносил в литературу психологизм как важный принцип раскрытия внутреннего мира человека.
«История» представляла чрезвычайный интерес и со стороны языка. Стремясь приучить читателя к уважению национального, русского, Карамзин прежде всего приучал его любить русский язык. Ему чужда теперь боязнь «грубостей» русского языка, заставлявшая его раньше более прислушиваться к языку дворянских салонов. Теперь он прислушивается и к тому, как говорят на улице, и к тому, как поют простые люди. Он высоко ценил народную песню и как раз в годы работы над «Историей» собирался издать свод русских песен. Он с радостью черпал новый запас слов из летописей, уверенный, что многие старорусизмы достойно обогатят современный русский язык. Кроме того, работая над «Историей», он удачно отбирал наилучшие для выражения содержания слова, старым давал новый смысл, обогащал слова новыми оттенками и значениями. Много сил было отдано стилистической отделке. Стиль «Истории» многообразен. Карамзин умеет передать живость действия и драматизм события, психологическую глубину переживания и патриотический порыв души, высокие чувства и лаконизм, афористичность речи русского человека. Белинский неоднократно подчеркивал, что только в «Истории» язык Карамзина обнаружил стремление быть языком русским. Оценивая слог «Истории», он писал: это «дивная резьба на меди и мраморе, которой не сгложет ни время, ни зависть и подобную которой можно видеть только в историческом опыте Пушкина: «История пугачевского бунта»
Произведения Карамзина 1790-х годов сыграли большую роль в русской литературе, но они имели преходящее значение. Не удалось Карамзину создать и новый жанр для исторического повествования — он написал «Историю государства Российского». Но и в той форме, в какую вылилось это сочинение, оно сыграло не меньшую, чем творчество Карамзина 90-х годов, а бесконечно большую роль в литературной жизни первой четверти XIX века. «В Истории государства Российского, — писал Белинский, — весь Карамзин, со всею огромностию оказанных им России услуг и со всею несостоятельностию на безусловное достоинство в будущем своих творений. Причина этого — повторяем — заключается в роде и характере его литературной деятельности. Если он был велик, то не как художник-поэт, не как мыслитель-писатель, а как практический деятель, призванный проложить дорогу среди непроходимых дебрей, расчистить арену для будущих деятелей, приготовить материалы, чтобы гениальные писатели в разных родах не были остановлены на ходу своем необходимостью предварительных работ» . Мы обязаны знать и уметь ценить те творения, которыми Карамзин самоотверженно прокладывал дорогу многим писателям, и в первую очередь Пушкину.
П. Берков
Г. Макогоненко
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
австр.— австрийский
араб. — арабский
арх-n —архиепископ
арх-m — архимандрит
белг. — белгородский
библ. — библейский
болг. — болгарский
в. кн. — великий князь
венг. — венгерский
виз. — византийский
вит. — витебский
влад. — владимирский
воен-к — военачальник
вол. — волость
волын. — волынский
вост. — восточный
всерросс. — всероссийский
вышегор. — вышегородский
г. — город
галиц. — галицкий
герм. — германский
гос-во — государство
греч. — греческий
груз. — грузинский
губ. — губерния
дат. — датский
дв. — двор
дер. — деревня
дорог. — дорогобужский
др. — древний
евр. — еврейский
егип. — египетский
еп. — епископ
жит. — жители
звениг. — звенигородский
иг. — игумен
изр. — израильский
имп. — император
имп-ца — императрица
имп-я — империя
ист. — историк, исторический
иm. — итальянский
катол. — католический
киев. — киевский
кит. — китайский
кн. — князь, княжеский
кн-ня — княгиня
кн-во — княжество
конст. — константинопольский
кор. — король, королева
костр. — костромской
крым. — крымский
латыш. — латышский
легенд. — легендарный
лив. — ливонский
лиm. — литовский
лифт. — лифляндский
м. — местечко
местн. — местность
мин. — минский
митр. — митрополит
монг. — монгольский
мон-рь — монастырь
монг. — монгольский
моск. — московский
муром. — муромский
нар. — народ
нем. — немецкий
новг. — новгородский
новг-ц — новгородец
норв. — норвежский
о-в — остров
обл. — область
оз. — озеро
осн-лъ — основатель
п-ов — полуостров
патр. — патриарх
перем. — перемышльский
переясл. — переяславский
перс. — персидский
пл. — площадь
пол. — польский
полк. — полководец
преп. — преподобный
пск. — псковский
путеш-к — путешественник
р. — река
рим. — римский
росс. — российский
рост. — ростовский
рус. — русский
ряз. — рязанский
с. — село
св. — святой
свв. — святые
свящ-к — священник, священный
сел. — селение
слав. — славянский
слоб. — слобода
см. — смотри (текст)
смол. — смоленский
стр. — страна
сузд. — суздальский
mереб. — теребовльской
mерр. — территория
mмут. — тмутараканский
(у Карамзина — тмутороканский)
mороп. — торопецкий
труб. — трубчевский
тур. — турецкий
туров. — туровский
у. — уезд
укр. — украинский
ул. — улица
уроч. — урочище
фр. — французский
христ. — христианский
ц.— царь
ц-во — царство
ц-на — царевна
ц-ца — царица
ц-ч — царевич
церк. — церковный
черниг. — черниговский
швед. — шведский
языч. — языческий
яросл. — ярославский
;
Оглавление
Том III. Глава I 4
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ АНДРЕЙ. Г. 1169-1174 4
Том III. Глава II 24
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ МИХАИЛ II [ГЕОРГИЕВИЧ]. Г. 1174-1176 24
Том III. Глава III 31
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВСЕВОЛОД III ГЕОРГИЕВИЧ. Г. 1176-1212 31
Георгий (Юрий) Всеволодович 93
Том III. Глава IV 93
ГЕОРГИЙ, КНЯЗЬ ВЛАДИМИРСКИЙ. КОНСТАНТИН РОСТОВСКИЙ. Г. 1212-1216 93
Великий князь Константин Всеволодович. (Фреска в Архангельском соборе) 104
Том III. Глава V 104
КОНСТАНТИН, ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВЛАДИМИРСКИЙ И СУЗДАЛЬСКИЙ. Г. 1216-1219 104
Том III. Глава VI 111
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ГЕОРГИЙ II ВСЕВОЛОДОВИЧ. Г. 1219-1224 111
Том III. Глава VII 127
СОСТОЯНИЕ РОССИИ С XI ДО ХIII ВЕКА 128
Том III. Глава VIII 148
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ГЕОРГИЙ ВСЕВОЛОДОВИЧ. Г. 1224-1238 148
ПРИМЕЧАНИЕ 186
ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО Н. М. КАРАМЗИНА 395
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ 477
История государства Российского. Том III
© Copyright: Николай Игнатков, 2025
Свидетельство о публикации №225091900568
Свидетельство о публикации №225091900568
Рецензии