История государства Российского. Том VII

Николай Карамзин
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В СЕМНАДЦАТИ ТОМАХ



Многотомная «История государства Российского» создана из старой орфографии основного текста и примечаний Николая Михайловича Карамзина с комментариями А.С. Пушкина, В. Г. Белинского, П. M. Строева, H. А. Полевого и многих друг историков.











Николай Карамзин
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ




ИСТОРИЯ
ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО
Том VII
1505-1533 гг.



Сост.: Н.В. Игнатков, Н.Н. Игнатков


Седьмой том повествуют о правлении Государя Великого князя Василия Иоанновича с 1505 по 1533 год.










 
Василий III Иванович. Гравюра из книги: Герберштейн С. Записки о Московии. Вена, 1560. Баварская государственная библиотека, Мюнхен.


Том VII. Глава I
ГОСУДАРЬ ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ ИОАННОВИЧ. Г. 1505-1509

      Тесное заключение и смерть Иоаннова внука, Димитрия. Общий характер Василиева правления. Посольство в Тавриду. Царевич Казанский принимает Веру нашу и женится на сестре Великого Князя. Поход на Казань. Дела Литовские. Война с Сигизмундом, Александровым наследником. Мир. Союз с Менгли-Гиреем. Освобождение Летифа. Неудовольствия нашего Посла в Тавриде. Мирный договор с Ливониею. Дела Пскова: конец его гражданской вольности.
      Василий приял Державу отца, но без всяких священных обрядов, которые напомнили бы Россиянам о злополучном Димитрии, пышно венчанном и сверженном с престола в темницу (1). Василий не хотел быть великодушным: ненавидя племянника, помня дни его счастия и своего уничижения, он безжалостно осудил сего юношу на самую тяжкую неволю, сокрыл от людей, от света солнечного в тесной, мрачной палате (2). Изнуряемый горестию, скукою праздного уединения, лишенных всех приятностей жизни, без отрады, без надежды в летах цветущих, Димитрий преставился в 1509 году, быв одною из умилительных жертв лютой Политики, оплакиваемых добрыми сердцами и находящих мстителя разве в другом мире (3). Смерть возвратила Димитрию права Царские: Россия увидела его лежащего на великолепном одре, торжественно отпеваемого в новом храме Св. Михаила и преданного земле подле гроба родителева.
      Завещание, писанное сим Князем в присутствии Духовника и Боярина, Князя Хованского, свидетельствует, что он и в самой темнице имел казну, деньги, множество драгоценных вещей, отчасти данных ему Василием, как бы в замену престола и свободы, у него похищенных. Исчислив все свое достояние, жемчуг, золото, серебро (весом более десяти пуд), Димитрий не располагает ничем, а желает единственно, чтобы некоторые из его земель были отданы монастырям, все крепостные слуги освобождены, вольные призрены, купленные им деревни возвращены безденежно прежним владельцам, долговые записи уничтожены, и просит о том Великого Князя без унижения и гордости, повинуясь судьбе, но не забывая своих прав (4).
      Государствование Василия казалось только продолжением Иоаннова. Будучи подобно отцу ревнителем Самодержавия, твердым, непреклонным, хотя и менее строгим, он следовал тем же правилам в Политике внешней и внутренней; решил важные дела в совете Бояр, учеников и сподвижников Иоанновых; их мнением утверждая собственное, являл скромность в действиях Монархической власти (5), но умел повелевать; любил выгоды мира, не страшась войны и не упуская случая к приобретениям, важным для государственного могущества; менее славился воинским счастием, более опасною для врагов хитростию (6); не унизил России, даже возвеличил оную, и после Иоанна еще казался достойным самодержавия.
      Зная великую пользу союза Менгли-Гиреева, Василий нетерпеливо желал возобновить его: уведомил Хана о кончине родителя и требовал от него новой шертной, или клятвенной грамоты. Менгли-Гирей прислал ее с двумя своими Вельможами: Бояре Московские нашли, что она не так писана, как данная им Иоанну, и предложили иную. Послы скрепили оную печатями, а Великий Князь, отправил знатного Окольничего, Константина Заболоцкого, в Тавриду, чтобы удостовериться в искренней дружбе Хана и взять с него присягу (7).
      [1506 г.] Измена Царя Казанского требовали мести. В сие время брат Алегамов, Царевич Куйдакул, будучи нашим пленником, изъявил желание принять Веру Христианскую. Он жил в Ростове, в доме Архиепископа: Государь велел ему приехать в Москву; нашел в нем любезные свойства, ум, добронравие и ревность к познанию истинного Бога (8). Его окрестили торжественно на Москве-реке, в присутствии всего двора; назвали Петром и через месяц удостоили чести быть зятем Государевым: Великий Князь выдал за него сестру свою, Евдокию, и сим брачным союзом как бы дав себе новое право располагать жребием Казани, начал готовиться к войне с нею. Димитрий, Василиев брат, предводительствовал ратию, судовою и конною, с Воеводами Феодором Бельским, Шеиным, Князем Александром Ростовским, Палецким, Курбским и другими (9). 22 мая пехота Российская вышла на берег близ Казани. День был жаркий: утомленные воины сразились с неприятельскими толпами перед городом и теснили их; но конница Татарская заехала им в тыл, отрезала от судов и сильным ударом смешала Россиян. Множество пало, утонуло в Поганом озере или отдалось в плен; другие открыли себе путь к судам и ждали конной рати: она пришла; но Государь, сведав о первой неудаче и в тот же день выслав Князя Василия Холмского с новыми полками к Казани, не велел Димитрию до их прибытия тревожить города. Димитрий ослушался и посрамил себя еще более. Время славной ярмонки Казанской приближалось: Магмет-Аминь, величаясь победою и думая, что Россияне уже далеко, 22 июня веселился с Князьями своими на лугу Арском, где стояло более тысячи шатров; купцы иноземные раскладывали товары, народ гулял, жены сидели под тению наметов, дети играли. Вдруг явились полки Московские: «они как с неба упали на Казанцев», говорит Летописец: топтали их, резали, гнали в город; бегущие давили друг друга и задыхались в тесноте улиц. Россияне могли бы легко взять Казань приступом: она сдалась бы им чрез пять или шесть дней; но утомленные победители хотели отдохнуть в шатрах: увидели там яства, напитки, множество вещей драгоценных и забыли войну; начался пир и грабеж: ночь прекратила оные, утро возобновило. Бояре, чиновники нежились под Царскими наметами, любовались сим зрелищем и хвалились, что они ровно через год отмстили Казанцам убиение наших купцев; воины пили и шумели; стража дремала. Но Магмет-Аминь бодрствовал в высокой стрельнице: смотрел на ликование беспечных неприятелей и готовил им месть за месть, внезапность за внезапность. 25 июня, скоро по восходе солнца, 20000 конных и 30000 пеших ратников высыпало из города и с криком устремилось на Россиян полусонных, которых было вдвое более числом, но которые в смятении бежали к судам, как стадо овец, вслед за Воеводами, без устройства, без оружия (10). Луг Арский взмок от их крови и покрылся трупами. Князь Курбский, Палецкий лишились жизни: Воевода Шеин остался пленником; но спаслось еще столько людей, что они могли бы новою битвою загладить свою оплошность и робость: никто не мыслил о том; в беспамятстве ужаса кидались на суда, отрезывали якори; спешили удалиться. Одна конница Московская под начальством Федора Михайловича Киселева и нашего Служивого Царевича Зеденая, Нордоулатова сына (11), оказала некоторую смелость: шла сухим путем к Мурому и, в 40 верстах от Суры настиженная Казанцами, отразила их мужественно. В войске у Димитрия находилось несколько иноземцев с огнестрельным снарядом: только один из них привез свои пушки в Москву. Товарищи его явились вместе с ним к Государю, который, приняв других милостиво, сказал ему гневно: «Ты берег снаряд, а не берег себя: знай же, что люди искусные мне дороже пушек!» (12) Василий не наказал Воевод из уважения к брату, Главному Полководцу, следственно и главному виновнику сего бедствия; но Димитрий с того времени уже не бывал никогда начальником рати.
      Таким образом и Василиево государствование, подобно Иоаннову, началось неудачным походом на Казань. Честь и безопасность России предписывали Великому Князю смирить Магмет-Аминя: уже знаменитый наш Полководец Даниил Щеня готовился идти к берегам Волги (13); но вероломный присяжник изъявил раскаяние: или убежденный Менгли-Гиреем, или сам предвидя худые следствия войны для слабой Казани, он писал к Василию весьма учтиво, прося извинения и мира. Государь требовал освобождения Посла нашего, Михаила Яропкина, также всех захваченных с ним купцев и военнопленных Россиян. Магмет-Аминь исполнил его волю. Новою клятвенною грамотою обязался быть ему другом и признал свою зависимость от России, как было при Иоанне (14).
      В сношениях с Литвою Василий изъявлял на словах миролюбие, стараясь вредить ей тайно и явно. Еще не зная о смерти Иоанновой, Король Александр отправил Посла в Москву с обыкновенными жалобами на обиды Россиян (15). Государь выслушал, обещал законное удовлетворение, приветствовал Посла, но не дал ему руки, потому что в Литве свирепствовали заразительные болезни. Известие о новом Монархе в России обрадовало Короля. Все знали твердость Иоаннову: неопытность и юность Василиева казались благоприятными для наших естественных недоброжелателей. Александр надеялся заключить мир, прислав в Москву Вельмож Глебова и Сапегу; но в ответ на их предложение возвратить Литве все наши завоевания Бояре Московские сказали, что Великий Князь владеет только собственными землями и ничего уступить не может (16). Глебов и Сапега выехали с неудовольствием; а вслед за ними Государь послал (17) объявить зятю о своем восшествии на престол и вручить Елене золотой крест с мощами по духовной родителя. Василий признал жалобы Литовских подданных на Россиян совершенно справедливыми и, к досаде Короля, напомнил ему в сильных выражениях, чтобы он не беспокоил супруги в рассуждении ее Веры. - Одним словом, Александр увидел, что в России другой Государь, но та же система войны и мира. Все осталось как было. С обеих сторон изъявлялась холодная учтивость. Король дозволил Греку Андрею Траханиоту ехать из Москвы в Италию через Литву (18), в угодность Василию, который взаимно оказывал снисхождение в случаях маловажных: так, например, отдал Митрополиту Киевскому, Ионе, сына его, бывшего у нас пленником (19).
      В Августе 1506 года Король Александр умер: Великий Князь немедленно послал чиновника Наумова с утешительною грамотою ко вдовствующей Елене, но в тайном наказе предписал ему объявить сестре, что она может прославить себя великим делом: именно, соединением Литвы, Польши и России, ежели убедит своих Панов избрать его в Короли; что разноверие не есть истинное препятствие; что он даст клятву покровительствовать Римский Закон, будет отцом народа и сделает ему более добра, нежели Государь единоверный (20). Наумов должен был сказать то же Виленскому Епископу Войтеху, Пану Николю Радзивилу и всем Думным Вельможам. Мысль смелая и по тогдашним обстоятельствам, удивительная, внушенная не только властолюбием Монарха-юноши, но и проницанием необыкновенным. Литва и Россия не могли действительно примириться иначе, как составив одну Державу: Василий без наставления долговременных опытов, без примера, умом своим постиг сию важную для них обеих истину; и если бы его желание исполнилось, то Север Европы имел бы другую Историю. Василий хотел отвратить бедствия двух народов, которые в течение трех следующих веков резались между собою, споря о древних и новых границах. Сия кровопролитная тяжба могла прекратиться только гибелию одного из них; повинуясь Государю общему, в духе братства, они сделались бы мирными Властелинами полунощной Европы.
      Но Елена ответствовала, что брат ее супруга, Сигизмунд, уже объявлен его преемником в Вильне и в Кракове. Сам новый Король известил о том Василия, предлагая ему вечный мир с условием, чтобы он возвратил свободу Литовским пленникам и те места, коими завладели Россияне уже после шестилетнего перемирия. Сие требование казалось умеренным; но Василий - досадуя, может быть, что его намерение Царствовать в Литве не исполнялось, - хотел удержать все оставленное ему в наследие родителем (21) и, жалуясь, что Литовцы преступают договор 1503 года, тревожат набегами владения Князей Стародубского и Рыльского, жгут села Брянские, отнимают наши земли, послал Князя Холмского и Боярина Якова Захарьевича воевать Смоленскую область. Они доходили до Мстиславля, не встретив неприятеля в поле (22). Королевские Послы еще находились тогда в Москве: Сигизмунд упрекал Василия, что он, говоря с ним о мире, начинает войну (23).
      [1508 г.] В сие время славный Константин Острожский, изменив данной им Василию присяге, утвержденной ручательством нашего Митрополита, бежал из Москвы в Литву (24). Любовь к отечеству и ненависть к России заставили его остыдить себя делом презрительным: обмануть Государя, Митрополита, нарушить клятву, устав чести и совести. Никакие побуждения не извиняют вероломства. - Сигизмунд принял нашего изменника, Константина, с милостию: Василий скоро отмстил Сигизмунду, объявив себя покровителем еще важнейшего изменника Литовского.
      Никто из Вельмож не был в Литве столь знатен, силен, богат поместьями, щедр к услужникам и страшен для неприятелей, как Михаил Глинский, коего род происходил от одного Князя Татарского, выехавшего из Орды к Витовту (25). Воспитанный в Германии, Михаил заимствовал обычаи Немецкие, долго служил Албрехту Саксонскому, Императору Максимилиану в Италии; славился храбростию, умом и, возвратясь в отечество, снискал милость Александрову, так что сей Государь обходился с ним как с другом, поверяя ему все тайны сердечные. Глинский оправдывал сию любовь и доверенность своими заслугами. Когда сильное войско Менгли-Гиреево быстрым нашествием привело Литву в трепет; когда Александр, лежащий на смертном одре почти в виду неприятеля, требовал усердной защиты от Вельмож и народа: Глинский сел на коня, собрал воинов и славнейшею победою утешил Короля в последние минуты его жизни (26). Завистники молчали; но смерть Александрова отверзла им уста: говорили, что он мыслил овладеть престолом и не хотел присягать Сигизмунду. Всех более ненавидел и злословил его Вельможа Забрезенский. Михаил неотступно убеждал нового Короля быть судиею между ими. Сигизмунд медлил, доброхотствуя неприятелям Глинского, который вышел наконец из терпения и сказал ему: «Государь! мы оба, ты и я, будем раскаиваться; но поздно». Он вместе с братьями, Иваном и Василием, уехал в свой город Туров; призвал к себе родственников, друзей; требовал полного удовлетворения от Сигизмунда и назначил срок. Слух о том достиг Москвы, где знали все, что в Литве происходило: Государь угадал тайную мысль Михаилову и послал к нему умного Дьяка, предлагая всем трем Глинским защиту России, милость и жалованье (27). Еще соблюдая пристойность, они ждали решительного Королевского ответа: не получив его, торжественно объявили себя слугами Государя Московского, с условием, чтобы Василий оружием укрепил за ними их города в Литве, поместные и те, которые им волею или неволею сдадутся. С обеих сторон утвердили сей договор клятвою. Пылая злобою мести, Михаил нечаянно схватил врага своего, Вельможу Забрезенского, в увеселительном его доме близ Гродна: отсек ему голову (28); умертвил многих других Панов; составил полк из Дворян, слуг и наемников; взял Мозырь; заключил союз с Менгли-Гиреем и Господарем Молдавским (29), из коих первый обещал завоевать для него Киев. Пишут, что Глинские действительно имели намерение восстановить древнее Великое Княжение Киевское и господствовать в нем независимо; что многие из тамошних Бояр присягнули им в верности; что Михаил думал жениться на вдовствующей супруге Симеона Олельковича, Анастасии, и тем приобрести законное право на сие Княжество, но что добродетельная Анастасия, гнушаясь его изменою, не хотела о том слышать (30).
      Глинский ждал Московской рати. Воеводы наши, Князья Шемякин, Одоевские, Трубецкие, Воротынские пришли к нему на Березину, осадили Минск и разоряли все до самой Вильны; другие воевали Смоленскую область (31). Желая и надеясь сокрушить Литву, Василий двинул еще полки из Москвы и Новагорода к Орше: первые вел знатный Боярин Яков Захарьевич, последние славный Князь Даниил Щеня. Глинский, Шемякин, оставив Минск, явились близ Друцка, обязали тамошних Князей присягою верности к Государю Российскому и соединились под Оршею с Даниилом: громили пушками стены ее; замышляли приступ.
      Никогда Литва не бывала в опаснейшем положении: Россия восстала. Менгли-Гирей и Волохи готовились к нападению; внутри бунт и правление новое, коего все тайны, все способы были известны Глинскому; наемные Королевские воины, Немцы, требовали жалованья, а расточительность Александрова истощила казну (32). Но Сигизмунд имел твердость, благоразумие и счастие, которое в делах мира нередко смеется над вероятностями ума. С необыкновенною деятельностию собрав, устроив войско, он приближился к Орше, чтобы спасти сию важную крепость. Полководцы Василиевы изумились, сняли осаду и стали на восточном берегу Днепра. Дней шесть неприятели через сию реку смотрели друг на друга: Россияне ждали к себе Литовцев, Литовцы Россиян (33). Наконец Воеводы Московские пошли к Кричеву. Мстиславлю: разорили несколько сел и спешили назад, защитить собственные пределы: ибо Король, вступив в Смоленск, отрядил войско к Дорогобужу, к Белой и к Торопцу. Василий, поручив Князьям Стародубскому и Шемякину оберегать Украину, велел Боярину Якову Захарьевичу стоять в Вязьме, а Даниилу выгнать Литовский отряд из Торопца, где жители, малодушно присягнув Сигизмунду, с радостию встретили нашего Воеводу, который донес Государю о бегстве неприятеля (34).
      Хотя Василий по-видимому не имел причины славиться успехами своих Полководцев, ни важными для России следствиями измены Глинских: однако ж казался доволен первыми и с великою милостию угостил Михаила, который приехал в Москву, пировал во дворце, был одарен щедро, не только одеждами богатыми, доспехом, Азиатскими конями, но и Московскими селами с двумя поместными городами, Ярославцем и Медынью. Братья Михаиловы оставались в Мозыре, а люди, сокровища и знатнейшие единомышленники, Князья Дмитрий Жижерский, Иван Озерецкий, Андрей Лукомский, - в Почепе. Михаил просил у Государя воинов для сбережения Турова и Мозыря: Василий дал ему Воеводу, Князя Несвицкого, с Галицкими, Костромскими ратниками и с Татарами (35).
      Между тем Литовцы сожгли Белую и взяли Дорогобуж, обращенный в пепел самими Россиянами (36). Константин Острожский предводительствовал частию Сигизмундовой рати, обещая указать ей путь к Москве. Но Великий Князь не терял времени: сам распорядил полки и велел им с двух сторон, Холмскому из Можайска, Боярину Якову Захарьевичу из Вязьмы, идти к Дорогобужу, где начальствовал Воевода Королевский, Станислав Кишка: сей гордый Пан, имев некоторые выгоды в легких сшибках с отрядами Российскими, уже думал, что наше войско не существует и что бедные остатки его не дерзнут показаться из лесов: увидел полки Холмского и бежал в Смоленск. - Таким образом неприятели выгнали друг друга из своих пределов, не быв ни победителями, ни побежденными; но Король имел более славы, среди опасностей нового правления и внутренней измены отразив внешнего сильного врага, столь ужасного для его двух предшественников.
      Не ослепляясь легкомысленною гордостию, боясь Менгли-Гирея и желая успокоить свою Державу, благоразумный Сигизмунд снова предложил мир Василию, который не отринул его. Глинский хвалился многочисленностию друзей и единомышленников в Литве; но, к счастию всех правлений, изменники редко торжествуют: сила беззаконная или первым восстанием испровергает законный устав Государства, или ежечасно слабеет от нераздельного с нею страха, от естественного угрызения совести, если не главных действующих лиц, то по крайней мере их помощников. Тщетно Глинские старались возмутить Киевскую и Волынскую область: народ равнодушно ждал происшествий; Бояре отчасти желали успехов Михаилу, но не хотели бунтом подвергнуть себя казни; весьма немногие присоединились к нему, и войско его состояло из двух или трех тысяч всадников; начальники городов были верны Королю. Счастию Иоаннова оружия в войне Литовской способствовал Менгли-Гирей: Василий еще не видал в нем деятельного усердия к пользам России и, несмотря на союзную грамоту, утвержденную в Москве словом и печатию Ханских Послов, разбойники Крымские беспокоили нашу Украйну, так что Великий Князь должен был защитить оную войском (37). Надежда возбудить Ногаев к сильному впадению в Литву не исполнилась: слуга Василиев, Князь Темир, ездил к Мурзам, Асану и другим, сыновьям Ямгурчея и Мусы, с предложением, чтобы они, содействуя нам, отмстили Королю вероломное заключение Хана Шиг-Ахмета, связанного с ними родством и дружбою: Темир должен был вести их к берегам Дона и Днепра; но не мог успеть в своем поручении (38). Сии обстоятельства, моление вдовствующей Королевы Елены, решительность Сигизмунда и сомнительный успех войны склонили Василия к искреннему миролюбию. Король прислал из Смоленска в Москву Станислава, Воеводу Полоцкого, Маршалка Сапегу и Войтеха, Наместника Перемышльского, которые, следуя обыкновению, сначала требовали всего, а наконец удовольствовались немногим: хотели Чернигова, Любеча, Дорогобужа, Торопца, но согласились взять единственно пять или шесть волостей Смоленских, отнятых у Литвы уже в государствование Василиево. Написали договор так называемого вечного мира. Василий и Сигизмунд, именуясь братьями и сватами, обязались жить в любви, доброжелательствовать и помогать друг другу на всякого неприятеля, кроме Менгли-Гирея и таких случаев, где будет невозможно исполнить сего условия (которое, следственно, обращалось в ничто). Король утверждал за Россиею все приобретения Иоанновы, а за слугами Государя Российского, Князьями Шемякиным, Стародубскими, Трубецкими, Одоевскими, Воротынскими, Перемышльскими, Новосильскнми, Белевскими, Мосальскими все их отчины и города. За то Василий обещал не вступаться в Киев, в Смоленск, ни в другие Литовские владения. Далее сказано в договоре, что Великий Князь рязанский Иоанн Иоаннович с своею землею принадлежит к Государству Московскому; что ссоры между Литовскими и Российскими подданными должны быть разбираемы судьями общими, присяжными, коих решения исполняются во всей силе; что Послам и купцам обеих Держав везде путь чист и свободен: ездят, торгуют как им угодно; наконец, что Литовские и наши пленники освобождаются немедленно. О Глинских не упоминается в сей грамоте; но судьба их была решена: Василий признал Мозырь и Туров, города Михайловы, собственностию Королевскою, обещая впредь уже не принимать к себе никого из Литовских Князей с землями и поместьями (39). Он удовольствовался единственно словом Короля, что Глинские могут свободно выехать из Литвы в Россию.
      Послы Сигизмундовы были десять раз у Государя и дважды обедали. Разменялись договорными грамотами. Сейм Литовский одобрил все условия. Король целовал крест в присутствии наших послов в Вильне (40). Россияне и Литовцы были довольны миром; но Глинские изъявляли негодование, и Сигизмунд уведомил Великого Князя, что Михаил не хочет ехать в Москву, думая бежать в степи с вооруженными людьми своими и мстить равно обоим Государствам; но что войско Королевское уже идет смирить сего мятежника. Василий просил Короля не тревожить Глинских и дать им свободный путь в Россию. Проливая слезы, они выехали к нам из отечества со всеми ближними. Литва жалела, а более опасалась их. Россия не любила: Великий Князь ласкал и честил, думая, что сии изменники еще могут быть ему полезны.
      Едва ли имея надежду и самое желание долго остаться в мире с Литвою, Василий нетерпеливо ждал вестей из Тавриды, чтобы удостовериться в важном для нас союзе Менгли-Гиреевом. Может быть, сей Царь и не участвовал в набеге Крымских разбойников на Московские пределы, но усердие его к России явно охладело: Держав Заболоцкого долее года, он прислал гонца в Москву с требованием, чтобы его пасынок, сверженный Царь Казанский Абдыл-Летиф, был отпущен в Тавриду. Великий Князь не сделал сего, однако ж возвратил Летифу свободу и милость, дозволил быть во дворце, обещал Коширу в поместье (41). Вероятно, что слух о мирных переговорах Сигизмунда с Василием решил, наконец, Менгли-Гирея утвердить дружбу с нами: по крайней мере он немедленно отпустил тогда Заболоцкого и прислал трех Вельмож своих в Москву с шертною золотою грамотою (42): дал клятву за себя, за детей и внучат жить в братстве с Великим Князем, вместе воевать и мириться с Литвою и с Татарами; унимать, казнить своих разбойников, покровительствовать наших купцев и путешественников; одним словом, исполнять все обязанности тесной, взаимной дружбы, как было в Иоанново время.
      Государь приказал встретить Послов с великою честию, звать во дворец к обеду и клал на них руки в знак благоволения. Они представили ему 16 грамот от Хана, писанных весьма ласково. Менгли-Гирей убеждал Василия послать судовую рать с пушками для усмирения Астрахани, обещал всеми силами действовать против Сигизмунда и помогать Михаилу Глинскому, коего называл любезным сыном; просил ловчих птиц, соболей, рыбьих зубов, лат и серебряной чары в два ведра (43), требовал какой-то дани, платимой ему Князьями Одоевскими (44); а всего более желал, чтобы Государь позволил Абдыл-Летифу ехать в Тавриду для свидания с матерью. Сие последнее казалось Василию столь важным, что он собрал Думу Боярскую и хотел знать ее мнение (45). Приговорили не отпускать Летифа. Государь велел ему самому явиться в Думу и говорил так: «Царь Абдыл-Летиф! ты ведаешь, что отец мой лишил тебя свободы за вину не малую. В угодность нашему брату, Менгли-Гирею, забыв твое преступление, я милостиво дарую тебе вольность и город. Выслушай условия». Они состояли в том, чтобы Летиф клятвенно обязался верно служить России, не выезжать самовольно из ее пределов, не иметь сношения с Литвою, ни с другими нашими врагами, и чтобы Менгли-Гиреевы Послы утвердили сей договор собственною их присягою. Летиф винился, благодарил, считал себя недостойным видеть лицо Государево; клялся не угнетать Христиан, не ругаться над Святынею, доносить Великому Князю о всяких злодейских умыслах против него или Государства. Вместо Коширы, прежде обещанной, ему дали Юрьев. Достойно замечания, что и сам Великий Князь присягнул в доброжелательстве к Летифу, так же, как и в верности к Менгли-Гирею, исполняя требование Послов Крымских и совет Бояр. Наместник Перевицкий, Морозов, был отправлен в Тавриду изъявить благодарность за дружбу Хана, уверить его в нашей, известить о заключенном с Литвою мире и сказать наедине, что долгое молчание Менгли-Гиреево беспокоило Государя; что носился даже слух о присоединении Ханских сыновей к Сигизмундовой рати (46); что сие обстоятельство ускорило для нас мир; но что Великий Князь остается другом Менгли-Гирея и не боится новой, справедливой войны с их общим естественным недругом; что нам нельзя послать людей с огнестрельным снарядом к Астрахани, ибо нет судов в готовности; что России, утомленной войнами, хотя мирной с Литвою, но угрожаемой Ливонскими Немцами, нужно отдохновение; что сам Иоанн никогда не посылал туда войска (47), и проч. Уже ветхий летами и здоровьем, Менгли-Гирей не мог жить долго: Василий приказал Морозову тайно видеться с Ханским старшим сыном, Магмет-Гиреем; обязать его клятвою в дружбе к России и присягнуть ему в нашей именем Государя.
      [1509 г.] Сей Посол имел неприятность в Тавриде от своевольства и корыстолюбия Ханских Вельмож. Государь именно велел Морозову наблюдать свое достоинство и не терпеть ни малейшего для нас унижения в обрядах Посольских: ибо Крымские Мурзы любили величаться перед Россиянами, воспоминая старину. «Я сошел с коня близ дворца, - пишет Морозов к Великому Князю, - у ворот сидели Князья Ханские и все, как должно, приветствовали Посла твоего, кроме Мурзы Кудояра, дерзнувшего назвать меня холопом. Толмач не смел перевести сих грубых слов, а Мурза в бешенстве хотел зарезать его и силою выхватил шубу из рук моего Подьячего, который нес дары. В дверях Ясаулы преградили мне путь, бросив на землю жезлы свои, и требовали пошлины: я ступил на жезлы и вошел к Царю. Он и Царевичи встретили меня ласково; пили из чаши и подали мне остаток. Я также поднес чашу им и всем Князьям, но обошел Кудояра и сказал Хану: Царь, вольный человек! сей Мурза невежлив: суди нас... Называюсь холопом твоим и Государя моего, но не Кудояровым. Говорю с ним пред тобою с очи на очи: как он дерзнул грубить Послу и силою брать, что мы несли к тебе? Менгли-Гирей, выслушав, извинял Мурзу; но, отпустив меня, бранил его и выгнал». Морозов не согласился вручить Хану своего Посольского наказа, ни описи присланных с ним даров, ответствуя гордо Вельможам Царским: «Речи Великого Князя вписаны у меня только в сердце, а дары его вам доставлены: более ничего не требуйте». Один из сыновей Ханских, жалуясь на скупость Василиеву, грозил Морозову цепями. «Цепей твоих не опасаюсь, - сказал Посол: - боюсь единственно Бога, Великого Князя и Царя, вольного человека... Если оскорбите меня, то Государь уже никогда не будет присылать к вам людей знатных» (48). - Однако ж, несмотря на слабость отягченного летами Менгли-Гирея, коему сыновья и Вельможи худо повиновались, наш союз с Тавридою остался до времени в своей силе.
      Россия заключила тогда мирный договор и с Ливониею. В 1506 году вторично был у нас Посол Иператорский Гартингер с дружественным письмом от Максимилиана, который снова просил Великого Князя освободить Ливонских пленников. Василий сказал, что вольность их зависит от мира. Наконец, Магистр, Архиепископ Рижский, Епископ Дерптский и все Рыцарство прислали чиновников в Москву. Следуя правилу отца, Государь не хотел сам договариваться с ними: они поехали в Новгород, где Наместники Даниил Щеня, Григорий Федорович Давыдов и Князь Иван Михайлович Оболенский дали им мирную грамоту от 25 марта 1509 года впредь на 14 лет. Освободили пленных; возобновили старые взаимные условия о торговле и безопасности путешественников в обеих землях. Важнее всего было то, что немцы отреклись от союза с Королем Польским. Государь не забыл и наших церквей в Ливонии: Магистр обязался блюсти их. В то же время Император, ходатайствуя за Ганзу, писал к Великому Князю, что она издревле к обоюдной пользе купечествовала в России и желает восстановить свою контору в Новегороде, ежели возвратят Любчанам товары, несправедливо отнятые Иоанном, единственно по наущению злых людей. Василий ответствовал Максимилиану: «Пусть Любчане и союзные с ними 72 города шлют должное челобитье к моим Новогородским и Псковским Наместникам: из дружбы к тебе велю торговать с Немцами, как было прежде; но имение отняли у них за вину: его нельзя возвратить, о чем писал к тебе и мой родитель» (49).
      Утвердив спокойствие России. Василий решил судьбу древнего, знаменитого Пскова. Какое-то особенное снисхождение Иоанново позволило сей Республике пережить Новогородскую, еще иметь вид народного Правления и хвалиться тению свободы: могла ли уцелеть она в системе общего самодержавия? Пример Новагорода ужасал Псковитян; но, лаская себя свойственною людям надеждою, они так рассуждали: «Иоанн пощадил нас: может пощадить и Василий. Мы спаслись при отце благоговением к его верховной воле: не оскорбим и сына. Гордость есть безумие для слабости. Не постоим за многое, чтобы спасти главное: то есть свободное бытие гражданское, или по крайней мере долее наслаждаться оным». Сии мысли были основанием их политики. Когда Наместники Великокняжеские действовали беззаконно, Псковитяне жаловались Государю, молили неотступно, но смиренно. Ненавидя Князя Ярослава, они снова приняли его к себе Наместником (50): ибо так хотел Иоанн, который, может быть, единственно отлагал до случая уничтожить вольность Пскова, несогласную с государственным уставом России: войны, опасности внешние, а наконец, может быть, и старость помешали ему исполнить сие намерение. Юный Василий естественным образом довершил дело отца: искал и легко нашел предлог. Хотя Псковитяне вообще изъявляли более умеренности, нежели пылкие Новогородцы: однако ж, подобно всем республикам, имели внутренние раздоры, обыкновенное действие страстей человеческих. Еще в Иоанново время был у них мятеж, в коем один Посадник лишился жизни, а другие чиновники бежали в Москву. Тогда же земледельцы не хотели платить дани гражданам: Вече самовластно наказало первых, отыскав древнюю уставную грамоту в доказательство, что они всегда считались данниками и работниками последних. Иоанн обвинил самовольство Веча: Псковитяне едва смягчили его гнев молением и дарами (51). При Василии управлял ими в сане Наместника Князь Иван Михайлович Репня-Оболенский, не любимый народом: питая несогласие между старшими и младшими гражданами, он жаловался на их строптивость и в особенности на главных чиновников, которые будто бы вмешивались в его права и суды (52). Сего было довольно для Василия.
      Осенью в 1509 году он поехал в Новгород с братом своим Андреем, с зятем, Царевичем Петром, Царем Летифом, с Коломенским Епископом Митрофаном, с знатнейшими Боярами, Воеводами, Детьми Боярскими (53). Цель путешествия знали разве одни Вельможи Думные. Везде народ с радостию встречал юного Монарха: он ехал медленно и с величием. Унылый Новгород оживился присутствием двора и войска отборного; а Псковитяне отправили к Великому Князю многочисленное Посольство, семьдесят знатнейших чиновников и Бояр, с усердным приветствием и с даром ста пятидесяти рублей. Главный из них, Посадник Юрий, сказал ему: «Отчина твоя, Псков, бьет тебе челом и благодарит, что ты, Царь всея Руси, держишь нас в старине и милостиво обороняешь от всех иноплеменников. Так делал и великий твой родитель: за что мы готовы верно служить тебе, как служили Иоанну и вашим предкам. Но будь правосуден: твой Наместник утесняет добровольных людей, Псковитян. Государь! Защити нас» (54). Он милостиво принял дар; выслушал жалобы; обещал управу. Послы возвратились и сказали Вечу слова Государевы; но мысли сердечные, прибавляет Летописец, известны единому Богу (55). Василий велел Окольничему своему, Князю Петру Шуйскому-Великому, с Дьяком Долматовым ехать во Псков и на месте узнать истину. Они донесли, что граждане винят Наместника, а Наместник граждан; что их примирить невозможно и что одна власть Государева должна решить сию тяжбу. Новые послы Псковские молили Великого Князя сменить Оболенского: Василий ответствовал, что непристойно сменить его как виновного без суда; что он приказывает ему быть в Новгород вместе со всеми Псковитянами, которые считают себя обиженными, и сам разберет их жалобы (56).
      Здесь Летописец Псковский укоряет своих Правителей в неосторожности: они письменно дали знать по всем волостям, чтобы недовольные Наместником ехали судиться к Великому Князю. Сыскалось их множество; немало и таких, которые поехали жаловаться Государю друг на друга, и между ими были знатные люди, первые чиновники (57). Сие обстоятельство предвещало Пскову судьбу Новагорода, где внутренние несогласия и ссоры заставили граждан искать Великокняжеского правосудия и служили Иоанну одним из способов к уничтожению их вольности. Василий именно требовал к себе Посадников для очной ставки с Князем Оболенским, велев написать к Вечу, что если они не явятся, то вся земля будет виновата (58). Псковитяне содрогнулись: в первый раз представилась им мысль, что для них готовится удар. Никто не смел ослушаться: девять Посадников и купеческие старосты всех рядов отправились в Новгород. Василий приказал им ждать суда и назначил сроком 6 Генваря [1510 г.].
      В сей день, то есть в праздник Крещения, Великий Князь, окруженный Боярами и Воеводами, слушал обедню в церкви Софийской и ходил за крестами на реку Волхов, где Епископ Коломенский Митрофан святил воду: ибо Новгород не имел тогда Архиепископа (59). Там Вельможи Московские объявили Псковитянам, чтобы все они шли в Архиерейский дом к Государю: чиновников, Бояр, купцов ввели в палату; младших граждан остановили на дворе. Они готовились к суду с Наместником; но тяжба их была уже тайно решена Василием (60). Думные Великокняжеские Бояре вышли к ним и сказали: «Вы поиманы Богом и Государем Василием Иоанновичем». Знатных Псковитян заключили в Архиепископском доме, а младших граждан, переписав, отдали Новогородским Боярским детям под стражу.
      Один купец Псковский ехал тогда в Новгород: узнав дорогою о сем происшествии, он бросил свой товар и спешил известить сограждан, что их Посадники и все именитые люди в темнице. Ужас объял Псковитян. «От трепета и печали (говорит Летописец) засохли наши гортани, уста пересмягли. Мы видали бедствия, язву и Немцев перед своими стенами; но никогда не бывали в таком отчаянии» (61). Собралось Вече. Народ думал, что ему делать? ставить ли щит против Государя? затвориться ли в городе? «Но война, - рассуждали они, - будет для нас беззаконием и конечною гибелию. Успех невозможен, когда слабость идет на силу. И всех нас немного: что же сделаем теперь без Посадников и лучших людей, которые сидят в Новегороде?» Решились послать гонца к Великому Князю с такими словами: «Бьем тебе челом от мала до велика, да жалуешь свою древнюю отчину; а мы, сироты твои, и прежде и ныне были от тебя, Государя, неотступны и ни в чем не противились. Бог и ты волен в своей отчине».
      Видя смирение Псковитян, Государь велел снова привести всех задержанных чиновников в Архиепископскую палату и выслал к ним Бояр, Князя Александра Ростовского, Григория Федоровича, Конюшего Ивана Андреевича Челяднина, Окольничего Князя Петра Шуйского, Казначея Дмитрия Владимировича, Дьяков Мисюря-Мунехина и Луку Семенова, которые сказали: «Василий, Божиею милостию Царь и Государь всея Руси, так вещает Пскову: предки наши, отец мой и мы сами доселе берегли вас милостиво, ибо вы держали имя наше честно и грозно, а Наместников слушались; ныне же дерзаете быть строптивыми, оскорбляете Наместника, вступаетесь в его суды и пошлины. Еще сведали мы, что ваши Посадники и судьи земские не дают истинной управы, теснят, обижают народ. И так вы заслужили великую опалу. Но хотим теперь изъявить милость, если исполните нашу волю: уничтожите Вече и примете к себе Государевых Наместников во Псков и во все пригороды. В таком случае сами приедем к вам помолиться Святой Троице и даем слово не касаться вашей собственности. Но если отвергнете сию милость, то будем делать свое дело с Божиею помощию, и кровь Христианская взыщется на мятежниках, которые презирают Государево жалованье и не творят его воли». Псковитяне благодарили и в присутствии Великокняжеских Бояр целовали крест с клятвою служить верно Монарху России, его детям, наследникам, до конца мира (62). Василий, пригласив их к себе на обед, сказал им, что вместо рати шлет во Псков Дьяка своего, Третьяка Долматова, и что они сами могут писать к согражданам. Знатный купец, Онисим Манушин, поехал с грамотою от чиновников, Бояр и всех бывших в Новегороде Псковитян к их народу. Они писали: «Пред лицом Государя мы единомысленно дали ему крепкое слово своими душами за себя и за вас, братья, исполнить его приказание. Не сделайте нас преступниками. Буде же вздумаете противиться, то знайте, что Великий Князь в гневе и в ярости устремит на вас многочисленное воинство: мы погибнем и вы погибнете в кровопролитии. Решитесь немедленно: последний срок есть 16 Генваря. Здравствуйте» (63).
      Долматов явился в собрании граждан Псковских, сказал им поклон от Великого Князя и требовал его именем, чтобы они, если хотят жить по старине, исполнили две воли Государевы: отменили Вече, сняли колокол оного и во все города свои приняли Великокняжеских Наместников. Посол заключил речь свою тем, что или сам Государь будет у них, добрых подданных, мирных гостем, или пришлет к ним воинство смирить мятежников. Сказав, Долматов сел на ступени Веча и долго ждал ответа: ибо граждане не могли говорить от слез и рыдания; наконец, просили его дать им время на размышление до следующего утра. - Сей день и сия ночь были ужасны для Пскова. Одни грудные младенцы, по словам летописи, не плакали тогда от горести. На улицах, в домах раздавалось стенание: все обнимали друг друга как в последний час жизни (64). Столь велика любовь граждан к древним уставам свободы! Уже давно Псковитяне зависели от Государя Московского в делах внешней Политики и признавали в нем судию верховного; но Государь дотоле уважал их законы, и Наместники его судили согласно с оными; власть законодательная принадлежала Вечу, и многие тяжбы решились народными чиновниками, особенно в пригородах (65): одно избрание сих чиновников уже льстило народу. Василий уничтожением Веча искоренял все старое древо самобытного гражданства Псковского, хотя и поврежденное, однако ж еще не мертвое, еще лиственное и плодоносное.
      Народ более сетовал, нежели советовался: необходимость уступить являлась всякому с доказательствами неопровержимыми. Слышны были речи смелые, но без дерзости. Последние торжественные минуты издыхающей свободы благоприятствуют великодушию; но рассудок уже обуздывает сердце. На рассвете ударили в Вечевой колокол: сей звук представил гражданам мысль о погребении. Они собралися. Ждали Дьяка Московского. Долматов приехал. Ему сказали: «Господин Посол! Летописцы наши свидетельствуют, что добровольные Псковитяне всегда присягали Великим Князьям в верности: клялися непреложно иметь их своими Государями, не соединяться с Литвою и с Немцами; а в случае измены подвергали себя гневу Божию, гладу, огню, потопу и нашествию иноплеменников. Но сей крестный обет был взаимным: Великие Князья присягали не лишать нас древней свободы; клятва та же, та же и казнь преступнику. Ныне волен Бог и Государь в своей отчине, во граде Пскове, в нас и в нашем колоколе! По крайней мере мы не хотим изменить крестному целованию, не хотим поднять руки на Великого Князя. Если угодно ему помолиться Живоначальной Троице и видеть свою отчину, да едет во Псков: мы будем ему рады, благодаря его, что он не погубил нас до конца!» (66) - Генваря 13 граждане сняли Вечевой колокол у Святой Троицы и, смотря на него, долго плакали о своей старине и воле.
      Долматов в ту же ночь поехал к Государю с сим древним колоколом и с донесением, что Псковитяне уже не имеют Веча. То же объявили ему и Послы их (67). Он немедленно отправил к ним Бояр с воинскою дружиною обязать присягою граждан и сельских жителей; велел очистить для себя двор Наместников, а для Вельмож своих, Дьяков и многочисленных телохранителей так называемый город Средний, откуда надлежало перевести всех жителей в Большой город, и 20 Генваря выехал туда сам с братом, зятем, Царем Летифом, Епископом Коломенским, Князем Даниилом Щенею, Боярином Давыдовым и Михаилом Глинским. Псковитяне шли к нему навстречу: им приказано было остановиться в двух верстах от города. Увидев Государя, все они пали ниц. Великий Князь спросил у них о здравии. «Лишь бы ты, Государь, здравствовал!» - ответствовали старейшины. Народ безмолвствовал. Епископ Коломенский опередил Великого Князя, чтобы вместе с Духовенством Псковским встретить его пред стеною Довмонтовою. Василий сошел с коня и за крестами вступил в церковь Св. Троицы, где Епископ, отпев молебен, возгласил ему многолетие и, благословляя Великого Князя, громко произнес: «Слава Всевышнему, Который дал тебе Псков без войны! (68)» Тут граждане, бывшие в церкви, горько заплакали и сказали: «Государь! мы не чужие; мы искони служили твоим предкам». В сей день, Генваря 24, Василий обедал с Епископом Коломенским, с Архимандритом Симоновским Варлаамом, с Боярами и Воеводами; а в Воскресенье, Генваря 27, приказал собраться Псковитянам на дворе своем. К ним вышел Окольничий, Князь Петр Шуйский: держа в руке список, он перекликал всех чиновников, Бояр, Старост, купцев, людей Житых и велел им идти в большую судебную избу, куда Государь, сидя с Думными Вельможами в передней избе, прислал Князя Александра Ростовского, Конюшего Челяднина, Шуйского, Казначея Дмитрия Владимировича, Дьяков Долматова, Мисюря и других. Они говорили так: «Знатные Псковитяне! Великий Князь, Божиею милостию Царь и Государь всея Руси, объявляет вам свое жалованье; нс хочет вступаться в вашу собственность: пользуйтесь ею, ныне и всегда. Но здесь не можете остаться: ибо вы утесняли народ и многие, обиженные вами, требовали Государева правосудия. Возьмите жен и детей, идите в землю Московскую и там благоденствуйте милостию Великого Князя». Их всех, изумленных горестию, отдали на руки детям Боярским; и в ту же ночь увезли в Москву 300 семейств, в числе коих находились и жены бывших под стражею в Новегороде Псковитян. Они могли взять с собою только малую часть своего достояния, но жалели единственно отчизны. - Других средних и младших граждан отпустили в домы с уверением, что им не будет развода, но ужас господствовал и плач не умолкал во Пскове. Многие, не веря обещанию и боясь ссылки, постриглись, мужья и жены, чтобы умереть на своей родине (69).
      Государь велел быть Наместниками во Пскове Боярину Григорию Федоровичу Давыдову (70) и Конюшему Челяднину, а Дьяку Мисюрю ведать дела приказные, Андрею Волосатому ямские; определил Воевод, тиунов и старост в пригороды; уставил новый чекан для монеты и торговую пошлину, дотоле неизвестную в земле Псковской, где купцы всегда торговали свободно и не платя ничего; роздал деревни сосланных Псковитян Московским Боярам; вывел всех граждан из Застенья, или Среднего города, где находилось 1500 дворов; указал там жить одним Государевым чиновникам, Боярским детям и Московитянам, а купеческие лавки перенести из Довмонтовой стены в Большой город; выбрал место для своего дворца и заложил церковь Святой Ксении, ибо в день ее памяти уничтожилась вольность Пскова (71); наконец, все устроив в течение месяца, оставив Наместникам тысячу Боярских детей и 500 Новгородских Пищальников, с торжеством поехал в Москву, куда отправили за ним и Вечевой колокол. В замену убылых граждан триста семейств купеческих из десяти низовых городов были переселены во Псков (72).
      «Так, - говорит Летописец Ольгиной родины, - исчезла слава Пскова, плененного не иноверными, но своими братьями Христианами. О град, некогда великий! ты сетуешь в опустении. Прилетел на тебя орел многокрыльный с когтями львиными, вырвал из недр твоих три кедра ливанские: похитил красоту, богатство и граждан; раскопал торжища, или заметал дрязгом (73); увлек наших братьев и сестер в места дальние, где не бывали ни отцы их, ни деды, ни прадеды!»
      Более шести веков Псков, основанный Славянами-Кривичами, имел свои гражданские уставы, любил оные, не знал и не хотел знать лучших; был вторым Новымгородом, называясь его меньшим братом, ибо в начале составлял с ним одну Державу и до конца одну епархию (74) подобно ему бедный в дарах природы деятельною торговлею снискал богатство, а долговременною связию с Немцами художества и вежливость; уступая ему в древней славе побед и завоеваний отдаленных, долее его хранил дух воинский, питаемый частыми бранями с Ливонским Орденом. Как в семействах, так и в гражданских обществах видим иногда наследственные добродетели: Псков отличался благоразумием, справедливостию, верностию; не изменял России, угадывал судьбу ее, держался Великих Князей, желал отвратить гибель Новогородской вольности, тесно связанной с его собственною; прощал сему завистливому народу обиды и досады; будучи осторожен, являл и смелую отважность великодушия, например, в защите Александра Тверского, гонимого Ханом и Государем Московским (75); сделался жертвою непременного рока, уступил необходимости, но с каким-то благородным смирением, достойным людей свободных, и не оказав ни дерзости, ни робости своих Новогородских братьев. - Сии две народные Державы сходствовали во всех их учреждениях и законах; но Псковитяне имели особенную степень гражданскую, так называемых детей Посадничьих, ставя их выше купцев и житейских людей (76): следственно, изъявляли еще более уважения к сану Посадников, дав их роду наследственную знатность.
      Великий Князь хотел сделать удовольствие Псковитянам и выбрал из них 12 старост, чтобы они вместе с Московскими Наместниками и Тиунами судили в их бывших двенадцати пригородах по изданной им тогда Уставной грамоте (77). Но сии Старосты не могли обуздывать хищности сановников Великокняжеских, которые именем новых законов отягчали налогами граждан и земледельцев, не внимали справедливым жалобам и казнили за оные, так что несчастные жители толпами бежали в чужие земли, оставляя жен и детей. Пригороды опустели. Иностранцы, купцы, ремесленники, имевшие домы во Пскове, не хотели быть ни жертвою, ни свидетелями насилия, и все выехали оттуда. - «Мы одни остались, - прибавляет летописец: - смотрели на землю: она не расступалась; смотрели на небо: нельзя было лететь вверх без крыльев». Узнав о корыстолюбии Наместников, Государь сменил их и прислал достойнейших, Князей Петра Шуйского и Симеона Курбского, мужей правосудных, человеколюбивых: они успокоили граждан и народ; беглецы возвратились. Псковитяне не преставали жалеть о своих древних уставах, но престали жаловаться. С сего времени они, как и все другие Россияне, должны были посылать войско на службу Государеву (78).
      Так Василий употребил первые четыре года своего правления, страхом оружия, без побед, но не без славы умирив Россию, доказав наследственное могущество ее Государей для неприятеля внешнего и непременную волю их быть внутри самодержавными.




 
Менгли I Герай (в центре) со своим сыном и наследником Мехмедом Гераем (слева) и османским султаном Баязидом II (справа)









Том VII. Глава II
ПРОДОЛЖЕНИЕ ГОСУДАРСТВОВАНИЯ ВАСИЛИЕВА. Г. 1510-1521

      Взаимные досады Василиевы и Сигизмундовы. Намерение брата Василиева, Симеона, бежать в Литву. Приезд Царицы Нурсалтан в Москву. Раскаяние Магмет-Аминя. Разрыв с Менгли-Гиреем. Набеги Крымцев. Война с Литвою. Союз с Императором Максимилианом. Мирный договор с Ганзою. Посольство Турецкое. Взятие Смоленска. Измена Глинского. Битва Оршинская. Измена Епископа Смоленского. Приступ Острожского к Смоленску. Набег Крымцев. Вторичное Посольство к Султану. Смерть Менгли-Гирея. Посольство от нового Хана Магмет-Гирея, и наше к нему. Болезнь и Посольство Царя Казанского. Впадение Крымцев. Союз с Королем Датским и с Немецким Орденом. Посольство Императора Максимилиана. Послы Литовские. Приступ Острожского к Опочке. Переговоры о мире. Посольство к Максимилиану. Новые Послы от Императора. Смерть Летифа. Возобновление союза с Крымом. Смерть Магмет-Аминя. Шиг-Алей Царем в Казани. Крымцы опустошают Литву. Посольство к Султану. Сношения с Магистром и с Папою. Магистр в войне с Польшею. Поход Воевод на Литву. Сл Воевоабость Немецкого Ордена. Посольство к Султану. Бунт в Казани. Нападение Магмет-Гирея на Россию. Хабар Симский. Суд Воевод. Стан под Коломною. Посол Солиманов. Посольство Литовское и перемирие. Конец Немецкого Ордена в Пруссии. Новое перемирие с Ливонским Орденом.
      Недолго Россия и Литва могли наслаждаться миром: чрез несколько месяцев по заключении оного возобновились взаимные досады, упреки; обвиняли друг друга в неисполнении договора, подозревали в неприятельских замыслах; между тем хотели удалить войну. Сигизмунд жаловался, что мы освободили не всех пленников и что Наместники Московские не дают управы его подданным, у коих Россияне, вопреки миру, отнимают земли. Василий доказывал, что и наши пленники не все возвратились из Литвы; что Король, отпустив Московских купцев, удержал их товары; что сами Литовцы делают несносные обиды Россиянам. Несколько раз предлагали с обеих сторон выслать общих судей на границу; соглашались, назначали время: но те или другие не являлись к сроку. Беспрепятственно отпустив Глинских, Сигизмунд раскаялся, заключил их друзей в темницу (79) и вздумал требовать, чтобы Великий Князь выдал ему самого Михаила с братьями. Государь ответствовал, что Глинские перешли в его службу, когда Россия воевала с Литвою, и что он никому не выдает своих подданных. [1511--1512 гг.] Сношения продолжались около трех лет (80): гонцы и Послы ездили с изъявлением неудовольствий, однако же без угроз до самого того времени, как вдовствующая Королева Елена уведомила брата, что Сигизмунд вместо благодарности за ее ревность к пользам Государства его оказывает ей нелюбовь и даже презрение; что Литовские Паны дерзают быть наглыми с нею; что она думала ехать из Вильны в свою местность, в Бряславль, но Воеводы Николай Радзивил и Григорий Остиков схватили ее в час Обедни, сказав: ты хочешь бежать в Москву, вывели за рукава из церкви, посадили в сани, отвезли в Троки и держат в неволе, удалив всех ее слуг. Встревоженный сим известием, Василий спрашивал у Короля, чем Елена заслужила такое поругание? и требовал, чтобы ей возвратили свободу, казну, людей, со всеми знаками должного уважения (81). Не знаем ответа. Другое происшествие сего времени умножило досады Великого Князя на Сигизмунда.
      Меньший сын Иоаннов, Симеон Калужский, отличаясь пылким нравом и легкомыслием, с неудовольствием видел себя подданным старшего брата, жаловался на его самовластие, на стеснение древнего права Князей удельных, и, внимая советам некоторых мятежных Бояр своих, вздумал искать Сигизмундова покровительства, изменить России, бежать в Литву (82). Государь узнал о том, призвал и хотел заключить Симеона. Раскаяние юного Князя, моление братьев, Митрополита и всех Епископов смягчили гнев Василия: он дал Симеону других, надежных Бояр и велел ему быть впредь благоразумнее; но с горестию видел, что Сигизмунд может иметь тайных друзей в самом семействе Великокняжеском. Сие расположение не благоприятствовало миру: успех Литовских козней в Тавриде довершил необходимость войны.
      В 1510 году жена Менгли-Гиреева, Нурсалтан, приехала в Москву с Царевичем Саипом и с тремя Послами, которые уверяли Василия в истинной к нему дружбе Хана (83). Целию сего путешествия было свидание Царицы с ее сыновьями Летифом и Магмет-Аминем. Великий Князь угощал ее как свою знаменитую приятельницу и чрез месяц отпустил в Казань, где она жила около года, стараясь утвердить сына в искреннем к нам доброжелательстве, так что Магмет-Аминь новыми грамотами обязался быть совершенно преданным России и, еще недовольный клятвенными обетами верности, желал во всем открыться Государю: для чего был послан к нему Боярин Иван Андреевич Челяднин, коему он чистосердечно исповедал тайну прежней измены Казанской, обстоятельства и вину ее, не пожалев и своей жены-прелестницы (84). Одним словом, великий Князь не мог сомневаться в его искренности. Царица Нурсалтан по возвращении из Казани жила опять месяцев шесть в Москве, ласкаемая, честимая при дворе, и вместе с нашим Послом, окольничим Тучковым, отправилась в Тавриду, исполненная благодарности к Василию, который имел все причины верить дружбе Менгли-Гиреевой, но обманулся.
      Сей Хан престарелый, ослабев духом, уже зависел от своих легкомысленных сыновей, которые хотели иной системы в Политике, или, лучше сказать, никакой не имели, следуя единственно приманкам грабежа и корыстолюбия. Вельможи льстили Царевичам, ждали смерти Царя и хватали как можно более золота. Такими обстоятельствами воспользовался Сигизмунд и сделал, чего ни Казимир, ни Александр никогда не могли сделать: лишил нас важного долголетнего Менгли-Гиреева союза, вопреки умной жене Ханской, ревностной в приязни к Великому Князю. Литва обязалась давать ежегодно Менгли-Гирею 15000 (85) червонцев с условием, чтобы он, изменив своим клятвам, без всякого неудовольствия на Россию, объявил ей войну, то есть жег и грабил в ее пределах. Сей тайный договор исполнился немедленно: в мае 1512 года сыновья Хановы, Ахмат и Бурнаш-Гиреи, со многолюдными шайками ворвались в области Белевские, Одоевские: злодействовали как разбойники и бежали, узнав, что Князь Даниил Щеня спешит их встретить в поле (86). Хотя Государь совсем не ожидал впадения Крымцев, однако ж не имел нужды в долгих приготовлениях: со времен его отца Россия уже никогда не была безоружною: никогда все полки не распускались, сменяясь только одни с другими в действительной службе (807. За Даниилом Щенею выступили и многие иные Воеводы к границам. Ахмат-Гирей думал в Июле месяце опустошить Рязанскую землю; но Князь Александр Ростовский стоял на берегах Осетра, Князь Булгак и Конюший Челяднин на Упе: Ахмат удалился. Более смелости оказал сын Ханский, Бурнаш-Гирей: он приступил к самой Рязанской столице и взял некоторые внешние укрепления: города не взял. Воеводы Московские гнали Крымцев степями до Тихой Сосны (88).
      Великий Князь знал истинного виновника сей войны и, желая усовестить Менгли-Гирея, представлял ему (89), что старая дружба, утвержденная священными клятвами и взаимною государственною пользою, лучше новой, основанной на подкупе, требующей вероломства и весьма ненадежной; что мы помним услуги, а Литовцы помнят долговременную вражду сего Хана; что первое, возбуждая признательность, укрепляет связь дружества, а второе готовит месть, которая если не ныне, то завтра обнаружится. Менгли-Гирей, извиняя себя, отвечал, что Царевичи без его повеления и ведома воевали Россию. Сие могло быть справедливо (90): тем не менее постоянный, счастливый для нас союз, дело Иоанновой мудрости, рушился навеки, и Крым, способствовав возрождению нашего величия, обратился для России в скопище губителей.
      [1513 r.] Скоро сведал Василий, что Король готовит полки и неотступно убеждает Менгли-Гирея действовать против нас всеми силами, желая вместе с ним начать войну летом (91). В Думе Великокняжеской решено было предупредить сей замысел: Государь послал к Сигизмунду складную грамоту, написал в ней имя Королевское без всякого титула, исчислил все знаки его непримиримой вражды, оскорбление Королевы Елены, нарушение договора, старание возбудить Менгли-Гирея ко впадению в Россию и заключил сими словами: «взяв себе Господа в помощь, иду на тебя и хочу стоять, как будет угодно Богу, а крестное целование слагаю» (92). Тогда находились в Москве Послы Ливонские, которые, быв свидетелями нашего вооружения, известили своего Магистра Плеттенберга, что никогда Россия не имела многочисленнейшего войска и сильнейшего огнестрельного снаряда; что Великий Князь, пылая гневом на Короля, сказал: «доколе конь мой будет ходить и меч рубить, не дам покоя Литве» (93). Сам Василий предводительствовал ратию и выехал из столицы 19 Декабря с братьями Юрием и Димитрием, с зятем Царевичем Петром и с Михаилом Глинским (94). Главными Воеводами были Князья Даниил Щеня и Репня. Приступили к Смоленску. Тут гонец Королевский подал Василию письмо от Сигизмунда, который требовал, чтобы он немедленно прекратил воинские действия и вышел из Литвы, если не хочет испытать его мести. Великий Князь не ответствовал, а гонца задержали. Назначили быть приступу ночью, от реки Днепра. Для ободрения людей выкатили несколько бочек крепкого меду: пил, кто и сколько хотел.
      Сие средство оказалось весьма неудачным. Шум и крик пьяных возвестил городу нечто чрезвычайное: там удвоили осторожность. Они бросились смело на укрепления; но хмель не устоял против ужасов смерти. Встреченные ядрами и мечами, Россияне бежали (95), и Великий Князь чрез два месяца возвратился в Москву, не взяв Смоленска, разорив только села и пленив их жителей.
      В сие время скончалась в Вильне вдовствующая Королева Елена (96), умная и добродетельная, быв жертвою горести, а не яда, как подозревали в Москве от ненависти к Литовцам: ибо Сигизмунд имел в ней важный залог для благоприятного с нами мира, коего он желал, или еще не готовый к войне, или не доверяя союзу Менгли-Гирея и не имея надежды один управиться с Россиею. Он тогда же просил опасных грамот в Москве для его Послов: Вельможи Литовские писали к нашим Боярам, чтобы они своим ходатайством уняли кровопролитие (97). Письмо от гонца взяли в набережной палате, дали ему опасную грамоту, и Бояре ответствовали Панам, что Великий Князь сделал то единственно из уважения к их представительству. Срок, назначенный в грамоте, минул: Сигизмунд известил Василия, что виною сего замедления были Послы Римские, которые едут в Москву от Папы, и что вместе с ними будут и Литовские. Он просил нового опаса и получил его.
      Однако ж, не теряя времени, Государь вторично выступил из Москвы с полками, отправив наперед к Смоленску знатную часть рати с Боярином Князем Репнею и с Окольничим Сабуровым (98). Наместник Смоленский, Пан Юрий Сологуб, имея немало войска, встретил их в поле: битва решилась в нашу пользу; он заключился в городе. Привели многих пленников к Василию в Боровск, и Воеводы обложили Смоленск. Государь прибыл к ним в стан 25 сентября. Началась осада; но худое искусство в действии огнестрельного снаряда и положение города, укрепленного высокими стенами, а еще более стремнинами, холмами, делали ее безуспешною. Что мы днем разрушали, то Литовцы ночью воздвигали снова. Тщетно Великий Князь писал к осажденным или милостиво, или с угрозами, требуя, чтобы они сдалися. Миновало шесть недель. Войско наше усилилось приходом Новгородского и Псковского (99). Можно было упорством и терпением изнурить граждан; но глубокая осень, дожди, грязь, принудили Великого Князя отступить. Россияне хвалились единственно опустошением земли неприятельской вокруг Смоленска и Полоцка, куда ходил из Великих Лук Князь Василий Шуйский, также со многочисленными полками.
      Действуя мечем, Государь действовал и Политикою. Еще в 1508 году - сведав от Михаила Глинского, что Венгерский Король Владислав болен и что Максимилиан опять замышляет овладеть сею Державою, - Великий Князь писал к Императору о войне России с Литвою, напоминал ему союз его с Иоанном и предлагал возобновить оный. Михаил взялся тайно переслать Василиеву грамоту в Вену (100). Дела Италии и другие обстоятельства были виною того, что Максимилиан долго не ответствовал. Наконец в Феврале 1514 года приехал в Москву Императорский Посол, советник Георгий Шницен-Памер, который именем Государя своего заключил договор с Россиею, чтобы общими силами и в одно время наступить на Сигизмунда; Василию отнять у него Киев и все наши древние города, а Максимилиану Прусские области, захваченные Королем. Обязались ни в случае успеха, ни в противном, как в государствование Сигизмунда, так и после, не разрывать сего союза, вечного, непременного; условились также в свободе и безопасности для путешественников, Послов и купцев в обеих землях. Максимилиан и Василий именуют друг друга братьями, Великими Государями и Царями. Русскую договорную грамоту перевели в Москве на язык Немецкий, и вместо слова Царь поставили Kayser. В Марте Шницен-Памер отправился назад в Германию с Великокняжеским чиновником, Греком Дмитрием Ласкиревым, и с Дьяком Елезаром Суковым, пред коими Максимилиан 4 Августа утвердил договор клятвою, собственноручною подписью и золотою печатаю (101). Немецкий подлинник сей любопытной грамоты, уцелев в нашем Архиве, служил Петру Великому законным свидетельством, что самые предки его назывались Императорами и что Австрийский двор признал их в сем достоинстве. - Чрез несколько месяцев новые Послы Максимилиановы, доктор Яков Ослер и Мориц Бургштеллер, вручили Великому Князю хартию союза, были приняты с отменною ласкою, и не только в Москве, но и во всех городах пышно угощаемы Наместниками: их звали на обеды, Дети Боярские встречали у лестницы, знатные сановники на нижнем крыльце, Наместники у дверей в сенях; сажали в первое место; хозяин, встав, подавал им две чаши пить здоровье Государей-братьев, соблюдая однако ж, чтобы гости начинали с Российского (102). Одним словом, никаким иным послам не оказывалось более чести и бесполезнее; ибо Максимилиан, опутанный делами Южной и Западной Европы, скоро переменил систему: выдал свою внучку Марию, дочь Филиппа Кастильского, за племянника Сигизмундова, наследника Владиславова, а юного Фердинанда, Филиппова сына, женил на дочери Короля Венгерского и только именем остался союзник России.
      В сие время Новогородские Наместники, Князь Василий Шуйский и Морозов, заключили также достопамятное мирное условие с семидесятью городами Немецкими, или с Ганзою, на десять лет. Чтобы возобновить свою древнюю торговлю в Новегороде, она решилась забыть претерпенное купцами ее в России бедствие: обязалась не иметь дружбы с Сигизмундом, ни с его друзьями, и во всем доброхотствовать Василию, который велел отдать Немцам дворы, места и церковь их в Новегороде; позволил им торговать солью, серебром, оловом, медью, свинцом, серою, медом, сельдями и всякими ремесленными произведениями, обнадежив, что в случае войны с Ливониею или с Швециею Ганзейские купцы могут быть у нас совершенно покойны. Уставили, чтобы Россиян судить в Германии как Немцев, а Немцев в Новегороде как Россиян по одним законам; не наказывать первых без ведома Наместников Великокняжеских, а вторых без ведома Ганзы; никого не лишать вольности без суда; разбойника, злодея казнить смертию: только не мстить его невинным единоземцам (103). Великий Князь желал, исправляя ошибку Иоаннову, восстановить сию важную для нас торговлю; но двадцатилетний разрыв и перемена в политическом состоянии Новагорода ослабили ее деятельность, уменьшили богатство и пользу обоюдную. Рижский Бургомистр Нейштет, около 1570 года будучи в Новегороде, видел там развалины древней каменной Немецкой божницы Св. Петра и маленький деревянный домик с подвалом, где еще складывались некоторые товары Ганзейские (104).
      Уже Иоанн, как мы видели, искал приязни Баязета, но единственно для безопасности наших купцев в Азове и Кафе, еще не думая, чтобы Россия могла иметь выгоды от союза с Константинополем в делах внешней Политики: Василий хотел в сем отношении узнать мысли Султана и, сведав, что несчастный Баязет свержен честолюбивым, жестоким сыном, отправил к Селиму Дворянина Алексеева с ласковым поздравлением. «Отцы наши, - писал Государь, - жили в братской любви: да будет она и между сыновьями». Послу, как обыкновенно, велено было не унижать себя, не кланяться Султану до земли, сложить только перед ним руки; вручить ему дары, письмо, но не спрашивать о его здравии, если Селим не спросит о Василиевом. Алексеев, принятый в Константинополе весьма благосклонно, выехал оттуда с Послом Султановым, Князем Мангупским, Феодоритом Камалом, знакомцем нашего именитого чиновника Траханиота и, как вероятно, Греком (105). Они были в пути около девяти месяцев (от Августа до Маия [1514 г.]); терпели недостаток, голод в степях Воронежских; лишилисьвсех коней, шли пешком и едва достигли пределов Рязанских, где ждали их люди, высланные к ним от Великого Князя. Сей первый Турецкий Посол в Москве возбудил любопытство ее жителей, которые с удовольствием видели, что грозные завоеватели Византии ищут нашей дружбы. Его встретили пышно: Великий Князь сидел в малой набережной палате; вокруг Бояре в саженых шубах; у дверей стояли княжата и Дети Боярские в саженых терликах. Представленный Государю Князем Шуйским, посол отдал ему Султанскую грамоту, писанную на языке Арабском, а другую на Сербском; целовал у Василия руку; объявил желание Селимова быть с ним в вечной любви, иметь одних друзей и неприятелей; обедал во дворце в средней Златой палате (106). Великий Князь желал заключить с Селимом договор письменный; но Камал отвечал, что не имеет на то приказания. «По крайней мере, - говорили Бояре, - Государь должен знать, кто друзья и неприятели Султану, чтобы, согласно с его предложением, быть им также другом и неприятелем». Посол не смел входить в объяснения столь важные (107). - Селим убеждал Великого Князя из дружбы к нему отпустить Летифа в Тавриду, но получил отказ.
      Во время переговоров с сим чиновником Султанским наше войско выступало из Москвы. Великий Князь пылал ревностию загладить неудачу двух походов к Смоленску, думая менее о собственной ратной славе, чем о вреде государственном, который мог быть их следствием: Литовцы уже переставали бояться наших многочисленных ополчений и думали, что завоевания Россиян были единственно счастием Иоанновым; надлежало уверить и неприятелей и своих в неизменном могуществе России, страхом уменьшить силу первых, бодростью увеличить нашу. Поощряя Василия к неутомимости в войне, Михаил Глинский ручался за успех нового приступа к Смоленску с условием, как пишут, чтобы Великий Князь отдал ему сей город в Удел наследственный (108). По крайней мере Глинский оказал тогда Государю важную услугу, наняв в Богемии и в Германии многих людей, искусных в ратном деле, которые приехали в Москву через Ливонию (109).
      Сам предводительствуя войском, Великий Князь выехал из столицы 8 июня с двумя братьями, Юрием и Симеоном; третьему, Димитрию, велел быть в Серпухове; четвертого, Андрея, оставил в Москве с Царевичем Петром. 220 Бояр и придворных Детей Боярских находилось в Государевой дружине (110). В Туле, на Угре стояли полки запасные. Государь осадил Смоленск, и 29 Июля начали стрелять по городу из-за Днепра большими и мелкими ядрами, окованными свинцом. Летописец хвалит искусство главного Московского пушкаря именем Стефана: от ужасного действия его орудий колебались стены и люди падали толпами; а пушки Литовские, разрываясь, били своих (111). Весь город покрылся густыми облаками дыма; многие здания пылали; жители в беспамятстве вопили и, простирая руки к осаждающим, требовали милосердия. В тысячу голосов кричали со стены: «Государь Великий Князь! Уйми меч свой! Мы тебе повинуемся». Пальба затихла. Смоленский Епископ Варсонофи вышел на мост, объявляя, что Воевода, Юрий Сологуб, готов начать переговоры в следующий день. Великий Князь не дал ни малейшего срока и приказал снова громить крепость. Епископ возвратился со слезами. Вопль народный усилился. С одной стороны смерть и пламя, с другой убеждения многих преданных России людей действовали так сильно, что граждане не хотели слышать о дальнейшем сопротивлении, виня Сигизмунда в нерадивости. Воевода Юрий именем Королевским обещал им скорое вспоможение: ему не верили, и Духовенство, Князья, Бояре, мещане Смоленские послали сказать Государю, что они не входят с ним ни в какие договоры, моля его единственно о том, чтобы он мирно взял их под Российскую Державу и допустил видеть лицо свое. Вдруг прекратились все действия неприятельские. Епископ, Архимандриты, Священники с иконами и с крестами, Наместник, Вельможи, чиновники Смоленские явились в стане Российском, проливали слезы, говорили великому Князю: «Государь! довольно текло крови Христианской; земля наша, твоя отчина, пустеет: приими град с тихостию». Епископ благословил Василия, который велел ему, Юрию Сологубу и знатнейшим людям идти в Великокняжеский шатер, где они, дав клятву в верности к России, обедали с Государем и должны были остаться до утра; а других отпустили назад в город. Стража Московская сменила Королевскую у всех ворот крепости. Герой Иоаннов, старец Князь Даниил Щеня, на рассвете [31 июля] вступил в оную с полками конными: переписав жителей, обязал их присягою служить, доброхотствовать Государю Российскому, не думать о Короле, забыть Литву.
      Августа 1 Епископ Варсонофий торжественно святил воду на Днепре и с крестами пошел в город; за Духовенством Великий Князь, Воеводы и все воинство в стройном чине. Бояре Смоленские, народ, жены, дети встретили Василия в предместии с очами светлыми. Епископ окропил святою водою Государя и народ. В храме Богоматери отпели молебен. Протодиакон с амвона возгласил многолетие победителю. Благословив Великого Князя Животворящим Крестом, Епископ сказал ему: «Божиею милостию радуйся и здравствуй, Православный Царь всея Руси, на своей отчине и дедине града Смоленска!» Тут братья государевы, Бояре, Воеводы, чиновники и все жители Смоленские, поздравив его, начали целоваться друг с другом; плакали в восхищении сердец, называясь родными, друзьями, единоверными. Окруженный воинскими сановниками, Василий сквозь толпы ликующего народа прибыл во дворец древних Князей Мономахова племени и сел на их троне, среди Бояр и Воевод; призвал знатнейших граждан, объявил им милость, дал грамоту льготную и Наместника, Князя Шуйского; утвердил права собственности, личную безопасность, свободу, уставы Витовтовы, Александровы и Сигизмундовы (112); всех угостил обедом; жаловал соболями, бархатами, камками, златыми деньгами. Оставив Варсонофия на Святительском престоле, он дозволил бывшему градоначальнику Сологубу ехать в Литву, также и всем Королевским воинам, выдав на каждого человека по рублю; а тем из них которые добровольно записались к нам в службу, по два рубля и по сукну Лунскому; не отнял земель ни у Дворян, ни у церквей: не вывел никого из Смоленска, ни Пана, ни гражданина (113); служивым людям назначил жалованье. Счастливый в душе Государь изъявлял только любовь, снисхождение к новым подданным, радуясь, что совершил намерение великого отца своего и к завоеваниям его прибавил столь блестящее. Взятие Смоленска, говорит Летописец, казалось светлым праздником для всей России. Отнять чуждое лестно одному славолюбию Государя; но возвратить собственное весело народу.
      Сто десять лет находился Смоленск под властью Литвы. Уже обычаи изменялись; но имя Русское еще трогало сердце жителей, и любовь к древнему отечеству, вместе с братским духом единоверия, облегчили для Великого Князя сие важное завоевание, приписанное Сигизмундом измене, козням Михаила Глинского, подкупу, обману (114). Сологубу отсекли в Литве голову: он, конечно, не был изменником, отвергнув все милостивые предложения Василиевы, не захотев ни за какое богатство, ни за какие чины остаться в России. В делах государственных несчастие бывает преступлением. Но Михаил действительно мог иметь тайные связи в Смоленске: по крайней мере он думал, что ему, из благодарности за его услуги, отдадут сей знаменитый город во владение. Великий Князь не сделал того и смеялся, как уверяют, над безмерным честолюбием Глинского, а Глинский, уже опытный в измене, замыслил новую (116).
Государь немедленно отрядил Воевод Московских и Смоленских к Мстиславлю, где княжил тогда один из потомков Гедиминова сына Евнутия, Михаил: не имея сил противиться, он выехал навстречу к нашему войску, присягнул России, был у Великого Князя и, милостиво им одаренный, возвратился в свою отчину. Граждане Кричева и Дубровны сами собою нам поддалися (117). Довольный сими приобретениями, Василий не желал иных: учредил правительство в Смоленске, оставил там часть войска, другую послал к Борисову, к Минску и сам возвратился в Дорогобуж (118). Михаил Глинский стоял с вверенным ему отрядом близ Орши. Никто не знал об его злых умыслах. Потеряв надежду видеть себя владетельным Князем Смоленским, досадуя на Василия и жалея о Литве, он тайно предложил Сигизмунду свои услуги, изъявлял раскаяние, обещал загладить прошедшее. Личная, справедливая ненависть к изменнику уступила явной пользе государственной: Король уверил Глинского в милости. Утвердили договор клятвами; согласились, чтобы войско Литовское шло как можно скорее к Днепру: ибо Михаил ответствовал Королю за победу. Уже сие войско находилось близ Орши: Глинский, узнав о том, ночью сел на коня и бежал из Российского стана; но отъехал недалеко. Один из его слуг известил Воеводу нашего, Князя Булгакова-Голицу, о бегстве изменника: Воевода в ту же минуту с легкою дружиною поскакал за ним в обгон, пересек дорогу и ждал в лесу. Глинский ехал впереди; за ним, в версте, толпа вооруженных слуг: их и господина схватили и представили в Дорогобуже Великому Князю. Глинский не мог запираться: у него вынули из кармана Сигизмундовы письма (119). Готовясь к смерти, он говорил смело о своих услугах и неблагодарности Василиевой. Государь приказал отвезти его скованного в Москву: а Воеводам нашим, Князю Булгакову, Боярину Челяднину и многим другим, идти навстречу к неприятельской рати. Константин Острожский предводительствовал ею. Пишут, что наших было 80000, Литовцев же только 35000 (120). Сошлися на берегах Днепра и несколько дней стояли тихо, Россияне на левом, Литовцы на правом. Чтобы усыпить Московских Воевод, Константин предлагал им разойтися без битвы (121) и тайно наводил мост в пятнадцати верстах от их стана. Узнав, что половина неприятелей уже на сей стороне реки, гордый Боярин Челяднин сказал: «Мне мало половины; жду их всех, и тогда одним разом управлюсь с ними» (122). Конница, пехота Литовская перешли, устроились, заняли выгодное место: началась кровопролитная битва. Уверяют, что главные Воеводы Московские, Князь Булгаков-Голица и Боярин Челяднин, от зависти не хотели помогать друг другу; что движения нашего войска не имели связи, ни общей цели; что в самом пылу сражения Челяднин выдал Булгакова и бежал (123). По другим известиям, Князь Константин употребил хитрость: отступил притворно, навел Россиян на пушки и в то же время зашел им в тыл. Все говорят согласно, что Литовцы никогда не одерживали такой знаменитой победы над Россиянами: гнали, резали, топили их в Днепре и в Кропивне; телами усеяли поля между Оршею и Дубровною; пленили Булгакова, Челяднина и шесть иных Воевод, тридцать семь Князей, более 1500 Дворян и чиновников (125); взяли обоз, знамена, снаряд огнестрельный; одним словом, в полной мере отмстили нам за Ведрошскую битву. Мы лишились тридцати тысяч воинов: ночь и леса спасли остальных. На другой день Константин торжествовал победу над своими единоверными братьями и Русским языком славил Бога за истребление Россиян (126); пышно угостил знатных пленников и немедленно отправил к Сигизмунду, который велел Челяднина и Булгакова оковать цепями: следственно, наказал их за то, что они услужили ему своим неразумием. Сии злосчастные Воеводы долго томились в неволе, презираемые Литвою и как бы забвенные отечеством (127). - Сигизмунд, будучи вне себя от радости, спешил известить всю Европу о славе Литовского оружия; дарил Государей и Папу нашими пленниками (128); мыслил, что отнимет у России не только Смоленск, но и все прежние завоевания (129); что Василий не может собрать новых сильных полков и что ему остается только бежать во глубину Московских лесов. Король ошибся: сия блестящая победа не имела никаких важных следствий.
      С первою вестию о нашем несчастии прискакали в Смоленск некоторые раненные в битве чиновники Великокняжеские. Весь город пришел в волнение. Многие тамошние Бояре думали, подобно Сигизмунду, что Россия уже пала: советовались между собою, с Епископом Варсонофием и решились изменить Государю. Епископ тайно послал к Королю своего племянника (130) с уверением, что если он немедленно пришлет войско, то Смоленск будет его. Но другие верные Бояре донесли о сем умысле Наместнику, Князю Василию Шуйскому, который, едва успев взять изменников и самого Епископа под стражу, увидел знамена Литовские: сам Константин с шестью тысячами отборных воинов явился пред городскими стенами. Тут Шуйский изумил его и жителей зрелищем ужасным: велел на стене, в глазах Литвы, повесить всех заговорщиков, кроме Святителя, надев на них собольи шубы, бархаты, камки, а другим привязав к шее серебряные ковши или чарки, пожалованные им от Великого Князя (131). Константин воспылал гневом: приступил к Смоленску; но изменников уже не было: граждане и воины бились мужественно с Литвою. Константин ушел: Россияне захватили немало пленников и часть обоза. Недостойного пастыря Варсонофия отвезли в Дорогобуж к Великому Князю, который, изъявив удовольствие Шуйскому и дав все нужные повеления для безопасности Смоленска, возвратился в Москву (132). - Литовцы заняли только Дубровну, Мстиславль и Кричев, где жители снова присягнули Сигизмунду.
      [1515 г.] Король желал отдохновения и распустил войско; но сын Менгли-Гиреев, Магмет, узнав о победе его, хотел воспользоваться ею, чтобы опустошить южные владения Российские с помощию нового изменника нашего, Воеводы Евстафия Дашковича. Мы упоминали о сем Литовском беглеце, коего милостиво принял Иоанн (133) и который, служив несколько лет Василию, ушел к Сигизмунду вслед за Константином Острожским. Получив от Короля во владение Канев и Черкасы, имея воинские достоинства, смелость, мужество, Дашкович прославился в истории Днепровских Козаков, заслужив имя их Ромула (134): образовал, устроил сие легкое, деятельное, неутомимое ополчение, коему удивлялась Европа; избрал вождей, ввел строгую подчиненность, дал каждому воину меч и ружье; наблюдал все движения Крымцев и преграждал им путь в Литву. Дашкович знал Россию и казался для нас тем опаснее: вместе с Киевским Воеводою, Андреем Немировичем, он присоединился к толпам Магмет-Гиреевым, думая взять Чернигов, Новгород Северский, Стародуб, где не было ни Князей, ни Московской рати: Шемякин и Князь Василий Стародубский находились тогда у Государя (135). Неприятели сверх многочисленной конницы имели тяжелый снаряд огнестрельный. Но Воеводы Северские отстояли города: ибо Магмет-Гирей боялся тратить людей на приступах; не слушался Литовских предводителей и заключил свой поход бегством.
      Тем не менее Василий с огорчением видел, что измена Менгли-Гиреева в пользу Литвы уменьшает силы России. Он искал нового средства обратить Хана к прежней системе. Посол Турецкий еще был в Москве: Государь отпустил его в Константинополь с своим Ближним Дворянином, Васильем Коробовым, написав с ним в ответной грамоте к Султану о вероломстве Менгли-Гирея и прося, чтобы Селим запретил Хану дружиться с Литвою (136). Коробову надлежало стараться о заключении решительного союза между Россиею и Портою Оттоманскою, с обязательством помогать друг другу во всех случаях, особенно против Литвы и Тавриды, ежели Менгли-Гирей не отступит от Сигизмунда. - Но Коробов не успел в главном деле: Сселим писал к Государю, что пришлет в Москву нового Посла, и не сдержал слова, будучи занят войною Персидскою. Уставили единственно правила свободной торговли в Азове и в Кафе для наших купцов.
В сие время не стало Менгли-Гирея (137): Россия могла бы справедливо оплакивать его кончину, если бы он был для Василия то же, что для Иоанна. Сей достопамятный в истории Хан пережил самого себя, быв в последние годы только тенью Царя, и Великий Князь мог ждать более успеха в делах с его наследником, старшим сыном Магмет-Гиреем. К несчастию, новый Хан не походил на отца ни умом, ни добрыми качествами: вопреки Алкорану любил пить до чрезмерности, раболепствовал женам, не знал добродетелей государственных, знал одну прелесть корысти, был истинным атаманом разбойников. Сначала он изъявил желание приобрести дружбу России и с честию отпустил Великокняжеского Посла Тучкова; но скоро, взяв дары от Сигизмунда, прислал в Москву Вельможу своего Дувана с наглыми и смешными требованиями: писал, что взятие Смоленска нарушает договор Василиев с Менгли-Гиреем, который будто бы пожаловал Смоленское Княжение Сигизмунду; что Василий должен возвратить оное, также и Брянск, Стародуб, Новгород Северский, Путивль, вместе с другими городами, будто бы данными Ханом, отцом его, Иоанну в знак милости (138). Магмет-Гирей требовал еще освобождения всех Крымских пленников, дани с Одоева, многих вещей драгоценных, денег; а в случае отказа грозил местию. Великий Князь не мог образумить бессмысленного варвара; но мог надеяться на доброхотство некоторых Вельмож Крымских, в особенности на второго Менгли-Гиреева сына, Ахмата Хромого, объявленного калгою Орды, или первым чиновником по Хане: для того вооружился терпением, честил Посла и в удовольствие Магмет-Гирею освободил Летифа: ибо сей бывший Царь Казанский опять сидел тогда под стражею за неприятельские действия Крымцев (139). Ему снова позволено было ездить во дворец и на охоту; но Великий Князь не согласился отпустить его к матери, которая желала отправиться с ним в Мекку. - Боярин Мамонов повез ответные грамоты и дары Хану, весьма умеренные (140). Он должен был сказать Магмет-Гирею, что нелепые его требования суть плод Сигизмундова коварства; что Государь не только намерен вечно владеть Смоленским Княжением, но хочет отнять у Короля и все иные древние города наши; что Менгли-Гирей утвердил свое могущество дружбою России, а не Литвы, и что мы готовы возобновить союз, ежели Хан с искреннею любовию обратится к Великому Князю и престанет нам злодействовать: ибо в то самое время, когда его Посол выезжал из Москвы, Крымцы нападали на Мещеру и толпились в окрестностях Азова, угрожая пределам Рязанским. - Главным поручением Мамонова было преклонить к нам Вельмож Ханских.
      Два обстоятельства помогли сначала его успеху: Магмет-Гирей тщетно ждал новых даров от Сигизмунда и сведал, что Султан имеет особенное уважение к Великому Князю (141). Хотя Мамонов несколько раз был оскорбляем наглостию Царедворцев (142); хотя Магмет-Гирей жаловался на скупость Василиеву: однако ж изъявил желание отстать от Короля и вызвался даже, в залог союза, прислать одного из сыновей на житье в Россию, ежели Великий Князь пошлет сильную рать водою на Астрахань. Уже написали и грамоту договорную, которую надлежало утвердить присягою в день Менгли-Гиреева поминовения; но Сигизмунд успел вовремя доставить 30000 червонцев Хану (143): грамоту забыли, посла Московского не слушали, и сын Магмет-Гиреев, Царевич Богатырь, устремился на Россию с голодными толпами: ибо от чрезвычайных жаров сего лета поля и луга иссохли в Тавриде. Опустошив села Мещерские и Рязанские, Богатырь ушел; а Хан в ответ на жалобы Великого Князя просил его извинить молодость Царевича, который будто бы самовольно тревожил Российские владения. Еще мирные сношения не прерывались: место умершего в Тавриде Мамонова заступил Боярский сын Шадрин, умный, деятельный (144). Весьма усердно помогал ему брат Ханский, Калга Ахмат, ненавистник Литвы и друг России, где он на всякий случай готовил себе верное убежище. «Мы живем в худые времена, - говорил Ахмат послу Московскому: - отец наш повелевал всеми, Детьми и Князьями. Теперь брат мой Царь, сын его Царь и Князья Цари» (145). Истину сего доказывал Калга собственными поступками: Господствуя в Очакове, нападал на Литовские пределы, вопреки дружбе Сигизмундовой с Магмет-Гиреем, и писал к Василию: «Не думая ни о чем ином, возьми для меня Киев: я помогу тебе завоевать Вильну, Троки и всю Литву» (146). Другие Князья, также доброхотствуя нам, враждовали Королю: уверяли, что и Хан изменит ему, если Великий Князь будет только щедрее; а Магмет-Гирею сказывали, что Россия намерена помогать его злодеям, Ногаям и Астраханцам, если он не предпочтет ее союза Литовскому. Сии Вельможи и бесстыдное корыстолюбие самого Хана произвели наконец то, что он, взяв одною рукою Сигизмундово золото, занес другую с мечом на его землю, не для услуги нам, но единственно для добычи, послав 40000 всадников разорять южные Королевские владения (147). Сей варвар не боялся мести за свое вероломство, понимая, что Россия и Литва все простят ему в надежде вредить через него друг другу. Между тем открылось новое обстоятельство, которое убеждало его искать Василиевой приязни.
      Царь Казанский, Магмет-Аминь, занемог жестокою болезнию: от головы до ног, по словам Летописца, он кипел гноем и червями; призывал целителей, волхвов и не имел облегчения; заражал воздух смрадом гниющего своего тела и думал, что сия казнь послана ему Небом за вероломное убиение столь многих Россиян и за неблагодарность к Великому Князю Иоанну. «Русский Бог карает меня, - говорил он ближним: - Иоанн был мне отцем, а я, слушаясь коварной жены, отплатил злом благодетелю. Теперь гибну: к чему мне сребро и злато, престол и венец, одр многоценный и жены красные? Оставлю их другим». Чтобы умереть спокойнее, Магмет-Аминь желал удостоверить Василия в своей искренности: прислал ему 300 коней, украшенных золотыми седлами и червлеными коврами, Царский доспех, щит и шатер, подарок Владетеля Персидского, столь богатый и хитро вытканный, что Немецкие купцы рассматривали его в Москве с удивлением (148). Послы Казанские молили Великого Князя объявить Летифа их Владетелем в случае Магмет-Аминевой смерти, обязываясь вечно зависеть от государя Московского и принимать Царей единственно от его руки (149). Написали грамоту: Окольничий Тучков ездил с нею в Казань, где Царь, Вельможи и народ утвердили сей договор клятвами. Василий, в доказательство своего благоволения к Магмет-Аминю, пожаловал Летифу город Коширу.
      [1517 г.] Хан Крымский принимал живейшее участие в судьбе Казани, опасаясь, чтобы тамошние Князья после Магмет-Аминя не взяли к себе на престол кого-нибудь из Астраханских, ненавистных ему Царевичей. Для сего он послал знатного человека в Москву, дружески писал к Великому Князю, хвалился разорением Литвы, обещал немедленно дать свободу Московским пленникам и заключить союз с нами, если Государь возведет Летифа на Казанское Царство, отнимет городок Мещерский, бывшее Нордоулатово поместье, у своего служивого Царевича Астраханского Шиг-Алея, уступит оное кому-нибудь из сыновей Магмет-Гиреевых и решится воевать Астрахань. Долго Василий отвергал сие последнее условие: наконец и на то согласился (150). Казалось, что все препятствия исчезли. В Москву ждали новых Послов Ханских с договорною грамотою: они не ехали, и Великий Князь узнал, что Сигизмунд, подобно ему неутомимый в искании Магмет-Гиреевой дружбы, умел опять задобрить Хана богатыми дарами. 20000 Крымцев с огнем и мечем нечаянно явились в России и дошли до самой Тулы, где встретили их Московские Воеводы, Князья Одоевский и Воротынский. Хищников наказали: спасаясь бегством; они тонули в реках и в болотах; гибли от руки наших воинов и земледельцев, которые засели в лесах и не давали им ни пути, ни пощады, так что весьма немногие возвратились домой, нагие и босые. Чрез несколько месяцев Князь Шемякин выгнал Крымцев из области Путивльской и побил их за Сулою (151).
      Не имев успеха в сношениях с Ханом, Василий приобрел в сие время двух знаменитых искренних друзей в Европе. Еще в 1513 году Посол Короля Датского, Иоанна, находился в Москве, или по делам Шведским, или для того, чтобы склонить нас к соединению Греческой Церкви с Римскою, как сам Король писал к Императору Максимилиану и Людовику XII (152). Сын Иоаннов, Христиан II, памятный в истории ужасною свирепостью и прозванием Нерона Северного, в 1517 году утвердил приязнь с Россиею торжественным договором воевать общими силами - где и когда будет возможно - Швецию и Польшу (153), хотя Наместники Великокняжеские в 1510 году заключили с первою шестидесятилетнее перемирие (154). Посол наш, дворянин Микулин, был в Копенгагене: Христианов, Давид Герольт, в Москве. Великий Князь позволил Датским купцам иметь церковь в Новегороде и свободно торговать в России. - Усильно домогаясь властвовать над всею древнею Скандинавиею, Христиан не мог содействовать нам против Сигизмунда, а Василий, занятый Литовскою войною, оставался единственно доброжелателем Христиана в его борении с Шведским Правителем Стуром. Однако ж тесная связь между сими двумя Государями устрашала их врагов: Сигизмунд должен был опасаться Дании, а Швеция России (155).
      Вторым союзником нашим был Великий Магистр Немецкого Ордена Албрехт Бранденбургский. Пламенный дух сего воинственного братства, освященного Верою и добродетелию, памятного великодушием и славою первых его основателей, угас в странах Севера (156): богатство не заменяет доблести, и Рыцари-Владетели, некогда сильные презрением жизни, в избытке ее приятностей увидели свою слабость. Покорители язычников были покорены собратиями-христианами. Казимир и наследники его уже взяли многие Орденские города, именуя Великого Магистра своим присяжником. Рыцарство тосковало в унижении: хотело возвратить свою древнюю славу, независимость и владения; молило Папу, Германию, Императора о защите и наконец обратилось к России, весьма естественно: ибо мы одни ревностно желали ослабить Сигизмунда. Хотя Немецкий Орден, вступаясь за Ливонию, часто оглашал нас в Европе злодеями, неверными, еретиками; но сии укоризны были преданы забвению, и Крестоносные Витязи Иерусалимские дружественно простерли руку к Великому Князю (157). Албрехт прислал в Москву Орденского чиновника, Дидриха Шонберга, принятого со всеми знаками уважения. В такое время, когда двор говел и обыкновенно не занимался делами, на первой неделе Великого Поста, Шонберг имел переговоры с Боярами, в Субботу обедал у Государя, в Воскресенье вместе с ним слушал Литургию в храме Успения. Заключили наступательный союз против Короля (158). Магистр требовал ежемесячно шестидесяти тысяч золотых Рейнских на содержание десяти тысяч пехотных и двух тысяч конных воинов: Государь обещал, если Немцы возьмут Данциг, Торн, Мариенвердер, Эльбинг и пойдут на Краков; однако ж не хотел включить в договор, чтобы России не мириться с Сигизмундом до отнятия у него всех Прусских и наших древних городов, сказав Шонбергу: «От вас надобно требовать обязательства, ибо вы еще не воюете; а мы уже давно в поле и делаем, что можем» (159). Условились хранить договор в тайне, чтобы Король не успел изготовиться к обороне. Шонберг, получив в дар бархатную шубу, 40 соболей и 2000 белок, отправился в Кенингсберг с Дворянином Загряским (160). Разменялись клятвенными грамотами. Магистру хотелось, чтобы Великий Князь немедленно доставил 625 пуд серебра в Кенигсберг, где наши собственные чиновники могли бы обратить оное в деньги и выдавать их, в случае надобности, Немецким ратникам (161). Для сего новый Посол Орденский, Мельхиор Робенштеин, был в Москве. Василий ответствовал, что серебро готово, но что Немцы должны прежде начать войну. - Магистр Ливонский, старец Плеттенберг, не участвовал в сем союзе: закоренелая ненависть к Россиянам склоняла его, даже вопреки пользам Немецкого Ордена, доброжелательствовать Королю. В течение войны Литовской он с досадою извещал Прусского Магистра о наших выгодах, с удовольствием о неудачах (162), хотя и не мог надеяться на благодарность Короля, быв принужден отказаться от его дружбы в угодность Великому Князю (163): положение весьма опасное для слабой Державы!
      Отпуская Загряского в Кенигсберг, Государь велел ему разведать там о делах Императора Максимилиана с Королем Французским, с Венециею; узнать, будет ли от него Посольство в Москву и в каких сношениях он находится с Сигизмундом (164)? Уже Василий не имел надежды на помощь Императора в сей войне, слышав о свидании его с Королями Венгерским и Польским в Вене, о брачных союзах их семейства; напротив того желал, чтобы Максимилиан объявил себя посредником между Литвою и Россиею. Обе Державы хотели отдохновения; но первая еще более. Великий Князь молчал, а Сигизмунд просил Императора доставить мир Литве. Для сего Посол Венского двора, Барон Герберштеин, муж ученый и разумный, прибыл в Москву (165). Представленный Государю, он с жаром, искусством и красноречием описал бедствие междоусобия в Европе Христианской и торжество злочестивых Султанов, которые, пользуясь ее несогласием, берут земли и Царства. «На что, - сказано в сей достопамятной речи Посольской, - на что Монархи державствуют? Ко благу Веры и для спокойствия подданных. Так всегда мыслил Император и воевал не ради суетной славы, не ради приобретений чуждого, но для наказания сварливых, презирая опасность личную, сам впереди, и с меньшим числом побеждая, ибо Господь за добродетель. Уже Максимилиан благоденствует в тишине. Папа и вся Италия с ним в союзе. Королевства Испанские, Неаполь, Сицилия и все другие, числом двадцать шесть, и все Православные признают в его внуке, Карле, своего наследственного, законного Монарха. Король Португалии ему родственник, Король Англии издавна друг сердечный, Датский и Венгерский - сыновья и братья, ибо женаты на внуках Максимилиановых; а Польский имеет к государю моему неограниченную доверенность. Не буду говорить пред тобою о твоем величестве: ведаешь истинную, взаимную любовь, которая вас соединяет. Оставались только Король Французский и Венеция вне общего Европейского братства: ибо всегда хотели особенных выгод своих, не занимаясь благом Христианства; но и те уже изъявили миролюбие: уже, как слышу, и договор подписан. Теперь да обозрит человек вселенную от Востока до Запада, от Юга до Севера: кто из Венценосцев православных не связан с Императором или родством, или дружбою? Все - и все в мире, кроме Литвы и России. Максимилиан послал меня к тебе в надежде, что ты, Государь знаменитый, в честь и в славу Божию успокоишь Христианство и собственную землю: ибо миром цветут Державы, войною изнуряются; победа изменяет - и кто в ней уверен? - Доселе вещал Император: прибавлю и мое слово. Будучи в Вильне, я говорил с Послом Турецким: он сказывал, что Султан завоевал Дамаск, Иерусалим и все Царство Египетское. В истине сего уверял меня также один благородный путешественник, который сам был в тех местах. Государь! мы и прежде опасались Султанского могущества: не должны ли ныне еще более опасаться?» - Ученый Посол говорил о Филиппе и Александре Македонских: славил миролюбие отца, осуждал сына, ненасытного в кровопролитии (166), и проч.
      Василий имел бы право укорять Императора нарушением договора с Россиею; но зная, что такие упреки бесполезны и что Политика легко все извиняет, он за доброе намерение изъявил ему благодарность и свою готовность к миру. Обязываясь быть посредником совершенно беспристрастным и даже объявить войну Литве, если Король не согласится на предложения умеренные, честные, справедливые, Максимилиан хотел, чтобы наши уполномоченные съехались для того с Литовскими в Дании или на границе, или в Риге: Великий Князь сказал, что переговоры должны быть в Москве, как всегда бывало, а не иначе, и дал опасную грамоту для Королевских Послов, назвав себя в ней Смоленским (167). Они приехали: Ян Щит, Наместник Могилевский, и Богуш, Государственный Секретарь, с семидесятью Дворянами; но их не впустили в Москву: велели им жить в Дорогомилове: ибо Великий Князь узнал, что войско Сигизмундово вступило в наши пределы и что сам Король находился в Полоцке с запасною ратию.
      Сие нападение было местию. За несколько времени пред тем Воевода Псковский, Андрей Сабуров, без ведома Государева ходил с тремя тысячами воинов на Литву: шел мирно, не делал никакой обиды жителям и стал у Рославля, объявив гражданам, что бежит от Великого Князя к Королю. Они поверили и выслали ему, как другу, съестные припасы; но Сабуров нечаянно, в торговый день, взял Рославль, обогатился добычею и вывел оттуда множество пленников, из коих освободил только 18 купцов Немецких (168). Чтобы наказать Псковитян, Герой Сигизмундов, Константин Острожский, хотел завоевать Опочку, где был Наместником Василий Михайлович Салтыков, достойный жить в Истории: ибо он редким мужеством удивил своих и неприятелей. Литовцы вместе с наемниками Богемскими и Немецкими две недели громили пушками сию ничтожную крепость: стены падали; но Салтыков, воины его и граждане не слабели в бодрой защите, отразили приступ, убили множество людей и Воеводу Сокола, отняв у него знамя. Между тем Воеводы Московские спешили к Опочке: из Великих Лук Князь Александр Ростовский, из Вязьмы Василий Шуйский. Впереди были Князь Феодор Оболенский Телепнев и храбрый муж Иван Лятцкий с Детьми Боярскими: они близ Константинова стана в трех местах разбили наголову 14 тысяч неприятелей и новую рать, посланную Сигизмундом к Острожскому; пленили Воевод, взяли обоз и пушки (169). Наша главная сила шла прямо на Константина: он не захотел ждать ее, снял осаду, удалился скорыми шагами и не мог спасти тяжелых стенобитных орудий, которые остались трофеями Салтыкова. Россияне загладили стыд Оршинской битвы, возложив на Константина знамение беглеца, по выражению одного Летописца.
      Узнав о сей победе, Великий Князь дозволил Послам Сигизмундовым торжественно въехать в Москву и принял их с удовольствием. «Король, - сказал он, - предлагает мир и наступает войною, теперь мы с ним управились: можем выслушать мирные слова его». Переговоры начались весьма неумеренными требованиями с обеих сторон. Мы хотели, чтобы Сигизмунд отдал нам Киев, Витебск, Полоцк и другие области Российские вместе с сокровищами и с уделом покойной Королевы Елены, казнив всех наглых Панов, оскорбителей ее чести; а Литовцы хотели иметь не только Смоленск, Вязьму, Дорогобуж, Путивль, всю землю Северскую, но и половину Новагорода, Пскова, Твери (170). «Вот речи высокие, - сказал Барон Герберштеин: - надобно искать средины, или я заехал в Москву бесполезно». Паны Щит и Богуш объявили наконец, что Сигизмунд согласится возобновить договор, заключенный между великим Князем Иоанном и Королем Александром в 1494 году. Посол Максимилианов убеждал Василия уступить хоть один Смоленск, ставя ему в пример умеренность славного Царя Пирра Максимилиана (171), отдавшего Венециянской Республике Верону, и самого Великого Князя Иоанна, не хотевшего отнять Казани у древних ее Царей. Бояре Московские, умолчав о Пирре, ответствовали, что Император мог быть великодушен против Венеции, но что великодушие не есть закон; что Казань была и есть в нашем подданстве; что Великий Князь не имеет обычая уступать свои отчины, данные ему Богом и победою. Уверяя в своем беспристрастии, Герберштеин явно держал сторону Литовских Послов; оправдывал Сигизмунда; говорил, что Василий не должен верить беглецам и пленникам, которые приписывают разбои Магмет-Гирея Сигизмундовым наущениям; что мысль Государева наследовать Удел Елены противна всем уставам; что оскорбители Королевы могут быть наказаны, если мы умерим иные требования, и проч. В сих любопытных прениях видны искусство и тонкость разума Герберштеинова, грубость Литовских Послов и спокойная непреклонность Василиева: язык Бояр его учтив, благороден и доказывает образованность ума. Спорили много и долго: Смоленск был главным препятствием мира. Пан Щит сказал: «Мы едем: Небо казнит виновника кровопролития». Не нас, ответствовали Бояре. Государь, отпуская Послов, встал с места; велел кланяться Сигизмунду и в знак ласки дал им руку. Все кончилось. Тогда Барон Герберштеин вручил Великому Князю особенную грамоту Максимилианову о Михаиле Глинском: Император писал, что Михаил мог быть виновен, но уже довольно наказан за то неволею, что сей муж имеет знаменитые достоинства, воспитан при Дворе Венском, служил верно ему и Курфирсту Саксонскому; что Василий сделает Максимилиану великое удовольствие, если отпустит Глинского в Испанию, к его внуку Карлу. Государь не согласился, ответствуя что сей изменник положил бы свою голову на плахе, если бы не изъявил желания принять нашу Веру; что отец и мать его были Греческого Закона; что Михаил, в Италии легкомысленно пристав к Римскому, одумался, хочет умереть Христианином Восточной Церкви и поручен Митрополиту для наставления.
      [1518 г.] Таким образом Посольство Максимилианово не имело никакого успеха; однако ж Герберштеин выехал из Москвы с надеждою, что если не мир, то хотя перемирие остается возможным между воюющими Державами. Великий Князь послал в Вену Дьяка Владимира Племянникова объяснить Императору нашу справедливость и требовать его обещанного содействия в войне против Сигизмунда (172). Сей Дьяк не мог нахвалиться учтивостью Максимилиана, который велел ему говорить речь сидя, в колпаке, посадил и нашего толмача Истому; при имени Великого Князя снимал шляпу; угостил их пышно и ездил с ними на охоту; предлагал им лучших соколов в дар и твердил, что не имеет ничего заветного для своего брата, Великого Князя. Но сия ласка происходила единственно от желания прекратить войну Литовскую: ибо Максимилиан действительно замышлял тогда воздвигнуть всех Европейских Государей на Султана и, видя слабость Короля, боялся, чтобы Россия не подавила его. «Целость Литвы, - писал он к Великому Магистру Немецкому, - необходима для блага всей Европы: величие России опасно» (173). - Новые Послы Максимилиановы, советник Франциск да-Колло и Антоний де-Конти, прибыли в Москву с Племянниковым (174), чтобы вторично ходатайствовать за Сигизмунда, или, как они говорили, за Христианство; с избытком красноречия представили картину Оттоманских завоеваний в трех частях мира, от Воспора Фракийского до песков Египетских, Кавказа и Венеции; описали жалостное рабство Греческой Церкви, матери нашего Христианства; унижение Святыни, гроба Спасителева, Назарета, Вифлеема и Синая под властью Магометан; изъясняли, что Порта в соседстве с нами чрез Тавриду и может скоро наложить тяжкую свою руку на Россию; изобразили свирепость, хитрость, счастие Селима, упоенного кровию отца и трех братьев, возжигающего пред собою светильники от тука сердец Христианских и давшего себе имя Владыки мира (175), убеждали Василия, как знаменитейшего Царя верных, идти за хоругвию Иисуса; наконец молили его объявить искренно, желает ли или не желает мира с Литвою, чтобы не плодить речей бесполезно? Великий Князь хотел его, но не хотел возвратить Смоленска. Послы начали говорить о перемирии на пять лет. Он соглашался, но с условием освободить всех пленников: чего не принял Сигизмунд, имея их гораздо более, нежели мы. Наконец Василий, в угодность Императору, дал слово не воевать Литвы в течение 1519 года, если Король также не будет беспокоить России и если Максимилиан обяжется после того вместе с Россиею наступить войною на Сигизмунда (176). С сим предложением отправился в Австрию Великокняжеский Дьяк Борисов. Но Максимилиан скончался. Василий жалел об нем как о своем знаменитом приятеле, а Сигизмунд оплакал его как усердного покровителя в такое время, когда новые враги восстали на Литву и Польшу.
      Абдыл-Летиф, названный преемником Царя Магмет-Аминя, умер в Москве (177) [19 ноября], к огорчению Великого Князя: ибо Летиф служил ему орудие Политики или залогом в отношении к Тавриде и Казани. Но сие происшествие имело сначала благоприятные для нас следствия. Желая завоевать Астрахань, Магмет-Гирей не менее желал подчинить себе и Казань: содействие России, нужное и для первого, было еще необходимее для успеха в последнем намерении. Итак, услышав о смерти Летифа, зная близость Магмет-Аминевой и назначив Казанский престол брату своему, Саип-Гирею, Хан обратился к дружбе Великого Князя. Хотя многие Вельможи и Царевичу усильно противились сему расположению; хотя Калга, Ахмат-Гирей, наш ревностный приятель был одним из них злодейски убит: но доброжелатели России, в числе коих находился Князь Аппак, главный любимец Ханский, превозмогли, и Магмет-Гирей известил Василия, что он немедленно пришлет в Москву сего Аппака с клятвенною грамотою; что Крымцы уже воюют Литву; что мы их усердною помощию истребим всех врагов, если сами окажем услугу Хану: возьмем для него Астрахань или Киев (178). Не упуская времени, Государь послал в Тавриду Князя Юрья Пронского, а с ним Дворянина Илью Челищева, весьма угодного Царю. Они встретили Аппака, который действительно привез в Москву шертную грамоту Ханскую, написанную слово в слово по данному от нас образцу, в том смысле, чтобы Великому Князю и Магмет-Гирею соединить оружие против Литвы и наследников Ахматовых. В описании сего Посольства заметим некоторые любопытные черты. Аппак явился в чалме и не хотел снимать ее пред Василием. «Что значит такая новость? - спросили наши Бояре: - ты Князь, однако ж не Азейского рода, не Мольнин (179) и никогда не бывал в Мекке». Аппак изъяснил, что Магмет-Гирей дозволил ему ехать к Магометову гробу и в знак сего украсил его голову знамением правоверия. Посол и чиновники Московские преклоняли колена, говоря друг другу именем своих Государей (180). Он здравствовался с Великим Князем и стал на колена, чтобы отдать Ханские письма. Союз утвердился присягою. Хартия шертная лежала на столе под крестом: Василий сказал: «Аппак! на сей грамоте клянуся моему брату, Магмет-Гирею, дружить его друзьям, враждовать неприятелям. Тут не упоминается об Астрахани; но даю слово вместе с ним объявить ей войну». Государь поцеловал крест, взяв письменное обязательство с Аппака в верности Магмет-Гирея.
      [1519 г.] Между тем судьба Казани решилась не так, как думал Хан. Магмег-Аминь в ужасных муках закрыл глаза навеки: исполняя волю его и свой торжественный обет, Уланы и Вельможи Казанские требовали нового Царя от руки Василия (181), давно знавшего мысль Хана Крымского, но таившего свою. Настало время или угодить Магмет-Гирею, или сделать величайшую досаду. Василий не колебался: как ни желал союза Тавриды, но еще более опасался усилить ее Хана, который в надменности властолюбия замышлял, подчинением себе Астрахани и Казани, восстановить Царство Батыево, столь ужасное в памяти Россиян. Один безумный варвар мог в таком случае ждать их услуг и содействия: не брату, а злодею Магмет-Гирееву Василий, готовил престол в Казани и послал туда Тверского Дворецкого, Ми-хайла Юрьева, объявить жителям, что дает им в Цари юного Шиг-Алея, внука Ахматова, который переехал к Иоанну с отцом своим, Шиг-Авлеаром, из Астрахани и, к неудовольствию Магмет-Гирея, владел у нас городком Мещерским. Вельможи и народ, изъявив благодарность, прислали в Москву знатных людей за Шиг-Алеем. Димитрий Бельский отправился с ними и с новым Царем в Казань, возвел его на престол, взял с народа клятву в верности к Государю Московскому. Все были довольны, и Шиг-Алей, воспитанный в России, искренно преданный Великому Князю как единственному своему покровителю, не имел иной мысли, кроме той, чтобы служить ему усердно в качестве присяжника.
      Сие делалось во время бытности Аппака в Москве, и хотя не помешало заключению союза с Тавридою, однако ж произвело объяснения. Посол с удивлением спросил, для чего Василий, друг его Царя, отдал Казань внуку ненавистного Ахмата? «Разве нет у нас Царевичей? - сказал он: - разве кровь Ординская лучше Менгли-Гиреевой? Впрочем, я говорю только от своего имени, угадывая мысли Хана» (182). Василий уверял, что он думал возвести брата или сына Магмет-Гиреева на сие Царство, но что Казанские Вельможи непременно требовали Шиг-Алея, и если бы воля их не исполнилась, то они взяли бы себе Царя из Ногаев или Астрахани, следственно, опасного неприятеля России. Аппак замолчал, и скоро пришла в Москву желанная весть, что Хан уже действует как наш ревностный союзник; что сын его, Калга Богатырь, совсем нечаянно вступив в Литву с тридцатью тысячами, огнем и мечем опустошил Сигизмундовы владения едва не до самого Кракова, наголову разбил Гетмана, Константина Острожского, пленил 60000 жителей, умертвил еще более и возвратился с торжеством счастливого разбойника, покрытый кровию и пеплом (183). Доказав таким образом Королю, что мнимый союз варваров бывает хуже явной вражды (ибо производит оплошность), Магмет-Гирей готовился доказать сию истину и Великому Князю; но еще около двух лет представлял лицо нашего друга. Аппак выехал из Москвы весьма довольный милостию Государя, и новый Посол Российский, Боярин Федор Клементьев, заступил в Тавриде место Князя Пронского (184). Зная, сколь Магмет-Гирей боится Султана, Василий отправил в Царьград Дворянина Голохвастова с письмом к Селиму, изъявляя сожаление; что он долго не шлет к нам второго, обещанного им Посольства для заключения союза, который мог бы обуздывать Хана, ужасая Литву с Польшею (185). Голохвастов имел еще тайное поручение видеться в Константинополе с Гемметом-Царевичем, сыном убитого в Тавриде Калги Ахмата. Носился слух, что Султан мыслит дать ему Крымское Ханство (186); а как отец его любил Россию, то Великий Князь надеялся и на дружбу сына. Голохвастов должен был предложить Геммету покровительство Василиево, верное убежище в Москве, удел и жалованье. Геммет, непримиримый враг своего дяди, Магмет-Гирея, мог и в изгнании быть нам полезен, имея связи и друзей в Тавриде: тем более надлежало искать в нем приязни, если милость Султанская готовила для него Ханство. - Посол наш возвратился благополучно. Геммет не сделался Ханом, не приехал и в Россию; но Селим, написав к Василию ласковый ответ, в доказательство истинной к нему дружбе; велел своим пашам тревожить Королевские владения (187); подтвердил также условия свободной торговли между обеими Державами (188).
      Изумленный нападением Магмет-Гирея. Сигизмунд узнал, что и присяжник его Албрехт, Магистр Немецкого Ордена, вследствие заключенного им договора с Россиею готовится к войне. Долго сей искренний союз не имел своего действия от двух причин. Во-первых, Папа Леон Х убеждал Магистра не только остаться в мире с Королем, но и быть посредником между им и Россиею, предлагая ему главное Воеводство в Христианском всенародном ополчении, коему надлежало собраться под знаменами Веры, чтобы смирить гордость Султана. Сей Папа, славный в истории любовию к искусствам и наукам гораздо более, нежели Пастырскою ревностию и государственным благоразумием, представлял чрез Магистра и Великому Князю, что Константинополь есть законное наследие Российского Монарха, сына Греческой Царевны; что здравая Политика велит нам примириться с Литвою, ибо время воюет сию Державу, и Сигизмунд не имеет наследников; что смерть его разрушит связь между Литвою и Польшею, которые без сомнения изберут тогда разных Владетелей и несогласием ослабеют; что все благоприятствует величию России, и мы станем на первой степени Держав Европейских, если, соединясь с ними против Оттоманов, соединимся и Верою; что Церковь Греческая не имеет главы; что древняя сестра ее, Церковь Римская, возвысит нашего Митрополита в сан Патриарха, утвердит грамотою все добрые наши обычаи, без малейшей перемены и новостей; что он (папа) желает украсить главу непобедимого Царя Русского венцем Царя Христианского без всякого мирского возмездия или прибытка, единственно во славу Божию (189). Василий, как пишут, негодовал на Леона за то, что он торжественно праздновал в Риме победу Сигизмундову в 1514 году, объявив нас еретиками (190); однако ж сей благоразумный Государь ответствовал Магистру, что ему весьма приятно видеть доброе к нам расположение Папы и быть с ним в дружественных сношениях по государственным делам Европы; но что касается до Веры, то Россия была, есть и будет Греческого исповедания во всей чистоте и неприкосновенности оного (191). Поверенный Леонов в Кракове и в Кенигсберге Монах Николай Шонберг желал ехать и в Москву: Великий Князь обещал принять его милостиво и дозволил Папе иметь через Россию сообщение с Царем Персидским (192). Второю виною Албрехтовой медленности был недостаток в деньгах: он требовал ста тысяч гривен серебра от Великого Князя, чтобы нанять воинов в Германии; но Великий Князь, опасаясь истощить казну свою бесполезно, ответствовал: «возьми прежде Данциг и вступи в Сигизмундову землю», а Магистр говорил: «не могу ничего сделать без денег». По желанию Албрехта Василий написал дружественные грамоты к Королю Французскому и Немецким избирателям или Курфирстам, убеждая их вступиться за Орден, утесняемый Польшею, и советовал Князьям Германии избрать такого Императора, который мог бы сильною рукою защитить Христианство от неверных и ревностнее Максимилиана покровительствовать славное Рыцарство Немецкое (193). Послы Магистповы были честимы в Москве, наши в Кенигсберге: Албрехт сам ходил к ним для переговоров, сажал их за обедом на свое место, не хотел слушать поклонов от Великого Князя, называя себя недостойным такой высокой чести; приказывал к нему поклоны до земли, учил Немцев языку Русскому (194); говорил с умилением о благодеяниях, ожидаемых им от России для Ордена знаменитого, хотя и несчастного в угнетении; объявил Государю всех своих тайных союзников, и в числе их Короля Датского, Архиепископа Майнцского, Кельнского, Герцогов Саксонского, Баварского, Брауншвейгского и других; уверял, что Папа Леон будет за нас, если Сигизмунд отвергнет мир справедливый; в порыве ревности даже не советовал Василию мириться, чтобы Литва, находясь тогда в обстоятельствах затруднительных, не имела времени отдохнуть (195). Великий Князь не сомневался в усердии Магистра, но сомневался в его силах; наконец послал ему серебра на 14000 червонцев для содержания тысячи наемных ратников (196), к удивлению Магистра Ливонского, Плеттенберга, который смеялся над легковерием Албрехта, говоря: «Я живу в соседстве с Россиянами и знаю их обычай: сулят много, а не дают ничего» (197). Узнав же, что серебро привезли из Москвы в Ригу, он вскочил с места, сплеснул руками и сказал: «Чудо! Бог явно помогает Великому Магистру!» Слыша, что Албрехт действительно вызывает к себе 10000 ратников из Германии и всеми силами ополчается на Короля; сведав, что война уже открылась между ими (в конце 1519 года), Великий Князь еще отправил знатную сумму денег в Пруссию (198); желая Ордену счастия, славы и победы.
      Между тем Россия и сама бодро действовала оружием. Московская дружина, Новогородцы и Псковитяне осаждали в 1518 году Полоцк; но голод принудил их отступить: немалое число детей Боярских, гонимых Литовским Паном Волынцем, утонуло в Двине. В августе 1519 года Воеводы наши, Князья Василий Шуйский из Смоленска, Горбатый из Пскова, Курбский из Стародуба ходили до самой Вильны и далее, опустошая, как обыкновенно, всю землю; разбили несколько отрядов и шли прямо на большую Литовскую рать, которая стояла в Креве, но удалилась за Лоск, в места тесные и непроходимые (199). Россияне удовольствовались добычею и пленом, несметным, как говорит Летописец. Другие Воеводы Московские, Василий Годунов, Князь Елецкий, Засекин с сильною Татарскою конницею приступали к Витебску и Полоцку, выжгли предместия, взяли внешние укрепления, убили множество людей (200). Третья рать под начальством Феодора Царевича, крещенного племянника Алегамова, также громила Литву (201). Польза сих нападений состояла единственно в разорении неприятельской земли: Магистр советовал нам предпринять важнейшее: сперва завоевать Самогитию, открытую, беззащитную и богатую хлебом; а после идти в Мазовию, где он хотел соединиться с Российским войском, чтобы ударить на Короля в сердце его владений, в самое то время, когда наемные Немецкие полки, идущие к Висле, устремятся на него с другой стороны (202).
      [1520 г.] Положение Сигизмундово казалось весьма бедственным. Не только война, но и язва опустошала его Державу (203). Лучшее Королевское войско состояло из Немцев и Богемских Славян: они, после неудачного приступа к Опочке, с досадою ушли восвояси и говорили столь обидные для Сигизмунда речи, что единоземцы их уже не хотели служить ему (204). Лавры славного Гетмана, Константина, увяли. Города Литовские стояли среди усеянных пеплом степей, где скитались толпами бедные жители деревень, сожженных Крымцами или Россиянами. Но счастие вторично спасло Сигизмунда (205). Он не терял бодрости; искал мира, не отказываясь от прежних требований, и заключил в Москве чрез Пана Лелюшевича только перемирие на шесть месяцев (206): действовал в Тавриде убеждениями и подкупом; укреплял границу против нас и всеми силами наступил на Магистра, слабейшего, однако ж весьма опасного врага, который имел тайные связи в Немецких городах Польши, знал ее способы, важные местные обстоятельства и мог давать гибельные для нее советы Великому Князю. Албрехт предводительствовал не тысячами, а сотнями, ожидая серебра из Москвы и воинов из Германии; сражаясь мужественно, уступал многочисленности неприятелей и едва защитил Кенингсберг, откуда Посол наш должен был для безопасности выехать в Мемель (207). Наемники Ордена, 13000 Немцев, действительно явились на берегах Вислы, осадили Данциг, но рассеялись, не имея съестных запасов, ни вестей от Магистра. Воеводы Королевские взяли Мариенвердер, Голланд и заставили Албрехта просить мира (208).
      [1521 г.] Но главным Сигизмундовым счастием была измена Казанская с ее зловредными для нас последствиями. Если Хан Крымский, сведав о воцарении Шиг-Алея, не вдруг с огнем и мечем устремился на Россию: то сие происходило от боязни досадить Султану, коего отменная благосклонность к Великому Князю была ему известна. Селим, гроза Азии, Африки и Европы, умер: немедленно отправился в Константинополь Посол Московский, Третьяк Губин, приветствовать его сына, Героя Солимана, на троне Оттоманском (209), и новый Султан велел объявить Магмет-Гирею, чтобы он никогда не смел беспокоить России (210). Тщетно Хан старался уничтожить сию дружбу, основанную на взаимных выгодах торговли, и внушал Солиману, что Великий Князь ссылается с злодеями Порты, дает Царю Персидскому огнестрельный снаряд и пушечных художников, искореняет Веру Магометанскую в Казани, разоряет мечети, ставит церкви Христианские (211). Мы имели усердных доброжелателей в Пашах Азовском и Кафинском: утверждаемый ими в приязни к нам; Султан не верил клеветам Магмет-Гирея, который языком разбойника сказал ему наконец: «Чем же буду сыт и одет, если запретишь мне воевать Московского Князя? (212)» Готовясь покорить Венгрию, Солиман желал, чтобы Крымцы опустошали земли ее союзника, Сигизмунда, но Хан уже возобновил дружбу с Литвою. Еще называясь братом Магмет-Гиреевым, Великий Князь вдруг услышал о бунте Казанцев (213). Года три Шиг-Алей Царствовал спокойно и тихо, ревностно исполняя обязанность нашего присяжника, угождая во всем Великому Князю, оказывая совершенную доверенность к Россиянам и холодность к Вельможам Казанским: следственно, не мог быть любим подданными, которые только боялись, а не любили нас, и с неудовольствием видели в нем слугу Московского. Самая наружность Алеева казалась им противною, изображая склонность к низким, чувственным наслаждениям, несогласным с доблестию и мужеством: он имел необыкновенно толстое, отвислое брюхо, едва заметную бороду и лицо женское (214). Его добродушие называли слабостию: тем более жаловались, когда он, подвигнутый усердием к России, наказывал злых советников, предлагавших ему отступить от Великого Князя по примеру Магмет-Аминя (215). Такое общее расположение умов в Казани благоприятствовало проискам Магмет-Гирея, который обещал ее Князьям полную независимость, если они возьмут к себе в Цари брата его Саипа и соединятся с Тавридою для восстановления древней славы Чингисова потомства. Успех сих тайных сношений открылся весною в 1521 году: Саип-Гирей с полками явился пред стенами Казанскими, без сопротивления вступил в город и был признан Царем: Алея, Воеводу Московского Карпова и Посла Великокняжеского, Василия Юрьева, взяли под стражу, всех наших купцев ограбили, заключили в Темницы, однако ж не умертвили ни одного человека: ибо новый Царь хотел показать умеренность; объявил себя покровителем сверженного Шиг-Алея, уважая в нем кровь Тохтамышеву; дал ему волю ехать с своею женою в Москву, коней и проводника; освободил и Воеводу Карпова (216). Немедленно оставив Казань, Алей встретился в степях с нашими рыболовами, которые летом обыкновенно жили на берегах Волги, у Девичьих гор (217), и тогда бежали в Россию, испуганные возмущением Казанцев: он вместе с ними питался запасом сушеной рыбы, травою, кореньями; терпел голод и едва мог достигнуть Российских пределов, откуда путешествие его до столицы было уже как бы торжественным: везде чиновники Великокняжеские ждали Царя-изгнанника с приветствиями и с брашном, а народ с изъявлением усердия и любви. Все Думные Бояре выехали к нему из Москвы навстречу. Сам государь на лестнице дворца обнялся с ним дружески. Оба плакали. «Хвала Всевышнему! - сказал Василий: - ты жив: сего довольно» (218). Он благодарил Алея Именем отечества за верность; утешал, осыпал дарами; обещал ему и себе управу: но еще не успел предприять мести, когда туча варваров нашла на Россию.
      Исхитив Казань из наших рук, Магмет-Гирей не терял времени в бездействии: хотел укрепить ее за своим братом и для того сильным ударом потрясти Василиеву державу; вооружил не только всех Крымцев, но поднял и Ногаев; соединился с Атаманом Козаков Литовских, Евстафием Дашковичем, и двинулся так скоро к Московским пределам, что Государь едва успел выслать рать на берега Оки, дабы удержать его стремление. Главным Воеводою был юный Князь Димитрий Бельский; с ним находился и меньший брат Государев, Андрей: они в безрассудной надменности не советовались с мужами опытными, или не слушались их советов; стали не там, где надлежало; перепустили Хана через Оку, сразились не вовремя, без устройства, и малодушно бежали. Воеводы Князь Владимир Курбский, Шереметев, двое Замятниных, положили свои головы в несчастной битве. Князя Феодора Оболенского-Лопату взяли в плен. Великий Князь ужаснулся, и еще гораздо более, сведав, что другой неприятель, Саип-Гирей Казанский, от берегов Волги также идет к нашей столице (219). Сии два Царя соединились под Коломною, опустошая все места, убивая, пленяя людей тысячами, оскверняя святыню храмов, злодействуя, как бывало в старину при Батые или Тохтамыше. Татары сожгли монастырь Св. Николая на Угреше и любимое село Василиево, Остров, а в Воробьеве пили мед из Великокняжеских погребов, смотря на Москву. Государь удалился в Волок собирать полки, вверив оборону столицы зятю, Царевичу Петру, и Боярам (220). Все трепетало. Хан 29 июля [1521 г.], среди облаков дыма, под заревом пылающих деревень, стоял уже в нескольких верстах от Москвы, куда стекались жители окрестностей с их семействами и драгоценнейшим имением. Улицы заперлись оболами. Пришельцы и граждане, жены, дети, старцы, искали спасения в Кремле, теснились в воротах, давили друг друга. Митрополит Варлаам (преемник Симонов) усердно молился с народом: градоначальники распорядили защиту, всего более надеясь на искусство Немецкого пушкаря Никласа. Снаряд огнестрельный мог действительно спасти крепость; но был недостаток в порохе. Открылось и другое бедствие: ужасная теснота в Кремле грозила неминуемою заразою. Предвидя худые следствия, слабые начальники вздумали - так повествует один чужеземный современный Историк (221) - обезоружить Хана Магмет-Гирея богатыми дарами: отправили к нему Посольство и бочки с крепким медом. Опасаясь нашего войска и неприступных для него Московских укреплений, Хан согласился не тревожить столицы и мирно идти восвояси, если Великий Князь, по уставу древних времен, обяжется грамотою платить ему дань. Едва ли сам варвар Магмет-Гирей считал такое обязательство действительным: вероятнее, что он хотел единственно унизить Василия и засвидетельствовать свою победу столь обидным для России договором. Вероятно и то, что Бояре Московские не дерзнули бы дать сей грамоты без ведома Государева: Василий же, как видно, боялся временного стыда менее, нежели бедствия Москвы, и предпочел ее мирное избавление славным опасностям кровопролитной, неверной битвы. Написали хартию, скрепили Великокняжескою печатию, вручили Хану, который немедленно отступил к Рязани, где стан его имел вид Азиатского торжища: разбойники сделались купцами, звали к себе жителей, уверяли их в безопасности, продавали им свою добычу и пленников, из коих многие даже без выкупа уходили в город. Сие было хитростию. Атаман Литовский, Евстафий Дашкович, советовал Магмет-Гирею обманом взять крепость: к счастию„ в ней бодрствовал Окольничий, Хабар Симский, сын Иоаннова Воеводы Василия Образца, муж опытный, благоразумный, спаситель Нижнего Новагорода (222). Хан, желая усыпить его, послал к нему Московскую грамоту в удостоверение, что война кончилась и что Великий Князь признал себя данником Крыма; а между тем неприятельские толпы шли к крепости, будто бы для отыскания своих беглецов. Симский, исполняя устав чести, выдал им всех пленников, укрывавшихся в городе, и заплатил 100 рублей за освобождение Князя Феодора Оболенского; но число Литовцев и Татар непрестанно умножалось под стенами, до самого того времени, как Рязанский искусный пушкарь, Немец Иордан, одним выстрелом положил их множество на месте: остальные в ужасе рассеялись. Коварный Хан притворился изумленным: жаловался на сие неприятельское действие; требовал головы Иордановой, стращал местью, но спешил удалиться, ибо сведал о владении Астраханцев в его собственные пределы (223). Торжество Симского было совершенно: он спас не только Рязань, но и честь Великокняжескую: постыдная хартия Московская осталась в его руках. Ему дали после сан Боярина, и - что еще важнее - внесли описание столь знаменитой услуги в Книги разрядные и в родословные на память векам (224).
      Сие нашествие варваров было самым несчастнейшим случаем Василиева государствования. Предав огню селения от Нижнего Новагорода и Воронежа до берегов Москвы-реки, они пленили несметное число жителей (225), многих знатных жен и девиц, бросая грудных младенцев на землю; продавали невольников толпами в Кафе, в Астрахани; слабых, престарелых морили голодом: дети Крымцев учились над ними искусству язвить, убивать людей. Одна Москва славила свое, по мнению народа, сверхъестественное спасение: рассказывали о явлениях и чудесах (226); уставили особенный крестный ход в монастырь Сретения, где мы доныне три раза в год благодарим Небо за избавление сей древней столицы от Тамерланова, Ахматова и Магмет-Гиреева нападения (227). Великий Князь, возвратясь, изъявил признательность Немецким чиновникам огнестрельного снаряда, Никласу и Иордану (228); но велел судить Воевод, которые пустили Хана в сердце России. Все упрекали Бельского безрассудностию и малодушием; а Бельский слагал вину на брата Государева, Андрея, который, первый показав тыл неприятелю, увлек других за собою. Василий, щадя брата, наказал только одного Воеводу, Князя Ивана Воротынского, мужа весьма опытного в ратном деле и дотоле всегда храброго. Вина его, кажется, состояла в том, что он, будучи оскорблен надменностию Бельского, с тайным удовольствием видел ошибки сего юного Полководца, жертвовал самолюбию отечеством и не сделал всего возможного для блага России: преступление важное и тем менее извинительное, чем труднее уличить виновного! Лишенный своего поместья и сана, Князь Воротынский долгое время сидел в заключении: был после освобожден, ездил ко Двору, но не мог выехать из столицы (229).
      [1522 г.] Скоро пришло в Москву известие о новом грозном для нас замысле Хана: он велел объявить на трех торгах, в Перекопи в Крыме, в Кафе и в других местах, чтобы его уланы, мурзы, воины не слагали с себя оружия, не расседлывали коней и готовились вторично идти на Россию (230). Татары не любили воевать в зимнее время, без подножного корма: весною полки наши заняли берега Оки, куда прибыл и сам Великий Князь. Никогда Россия не имела лучшей конницы и столь многочисленной пехоты. Главный стан близ Коломны уподоблялся обширной крепости, под защитою огнестрельного снаряда, которого мы прежде не употребляли в поле (231). Сказывают, что Государь, любуясь прекрасным войском и станом, послал вестника к Магмет-Гирею с такими словами: «Вероломно нарушив мир и союз, ты в виде разбойника, душегубца, зажигальщика напал нечаянно на мою землю. Имеешь ли бодрость воинскую? Иди теперь: предлагаю тебе честную битву в поле». Хан ответствовал, что ему известны пути в Россию и время, удобное для войны; что он не спрашивает у неприятелей, где и когда сражаться (232). Лето проходило. Магмет-Гирей не являлся. В Августе Государь возвратился в Москву, где Солиманов посол, Князь мангупский, Скиндер, уже несколько месяцев ждал его, приехав из Константинополя вместе с Третьяком-Губиным (233).
      Послу оказали великую честь: Государь встал с места, чтобы спросить у него о здравии Султана; дал ему руку и велел сесть подле себя (234). Нельзя было писать ласковее, как Солиман писал к Василию, своему верному приятелю и доброму соседу, уверяя, что желает быть с ним в крепкой дружбе и в братстве, но Скиндер говорил единственно о делах торговых и, купив несколько драгоценных мехов, уехал (235). Не теряя надежды приобрести деятельный союз Оттоманской Империи, Василий еще посылал в Константинополь Ближнего Дворянина, Ивана Морозова, с дружественными грамотами; однако же не велел ему объявлять условий, на коих мы желали заключить письменный договор с Портою: ибо Великому Князю, по обыкновенной гордости нового Российского двора, хотелось, чтобы Султан прислал для того собственного Вельможу в Москву (236). Сей опыт был последним с нашей стороны: Солиман довольствовался учтивостями, не думая, кажется, чтобы Россия могла искренно содействовать Оттоманам в покорении Христианских Держав и еще менее думая быть орудием нашей особенной политики; стесняя Венгрию, завоевав Родос, готовясь устремиться на Мальту, он требовал от нас мира, товаров и ничего более.
Если бы Сигизмунд в одно время с Магмет-Гиреем и с Казанским Царем напал на Россию, то Великий Князь увидел бы себя в крайности и поздно бы узнал, сколь судьба государства бывает непостоянна, вопреки хитрым соображениям ума человеческого. Но, к счастию нашему; Король не имел сильного войска, боялся ужасного Солимана, знал вероломство Хана Крымского и, радуясь претерпенному нами от него бедствию, надеялся только, что оно склонит Василия к миролюбию. Государь в самом деле желал прекратить войну с Литвою для скорейшего обуздания Тавриды и Казани. Пользуясь обстоятельствами, Сигизмуид хотел договариваться о мире не в Москве, как обыкновенно бывало, а в Вильне или в Кракове: Великий Князь отвергнул сие предложение, и знатный Королевский чиновник. Петр Станиславович, с Секретарем Иваном Горностаем приехали в Москву, когда еще Воеводы наши стояли у Коломны, готовые идти на Татар или на Литву (237). Не могли согласиться в условиях вечного мира: долго спорили о перемирии; наконец заключили его на пять лет от 25 Декабря 1522 года. Смоленск остался нашим; границею служили Днепр, Ивака и Меря (238). Уставили вольность торговли; поручили Наместникам Украинским решить тяжбы между жителями обоих Государств: но пленникам не дали свободы, к прискорбию Василия, который должен был отказаться от сего требования. Окольничий Морозов и Дворецкий Бутурлин ездили в Краков с перемирною грамотою. Литовский Историк с удивлением говорит о пышности сих Вельмож, сказывая, что под ними было пятьсот коней (239). Два раза Сигизмунд звал их обедать, и два раза они уходили из дворца, чтобы не сидеть за столом вместе с Папскими, Цесарскими и Венгерскими поверенными в делах: ибо сие казалось для них несовместным с честию Великокняжеского Посольства. Король утвердил грамоту присягою, облегчив судьбу наших пленников.
      Так кончилась сия десятилетняя война Литовская, славная для Сигизмунда громкою победою Оршинскою, а для нас полезная важным приобретением Смоленска, для обоих же Государств равно опустошительная, если отнесем к ней гибельное нашествие Магмет-Гиреево. Достопамятным следствием ее было уничтожение Немецкого Ордена, к прискорбию Василия, который лишился в нем хотя и слабого, но ревностного союзника. Уступив силе, жалуясь на скупость Великого Князя, может быть невольную по нашим умеренным доходам, и на худое усердие своего народа, Магистр искал мира и пожертвовал ему бытием Рыцарства, славного в летописях. Сигизмунд признал Албрехта наследственным Владетелем Орденских городов, с условием, чтобы они вечно зависели от Государей Польских, и дал Пруссии герб черного орла с изображением буквы S, начальной Сигизмундова имени (240). Хотя с переменою обстоятельств сие знаменитое Палестинское братство отжило век свой и казалось уже несоответственным новому государственному порядку в Европе: однако ж гибель учреждения, столь памятного своею великодушною целию, законами суровой добродетели и геройством первых основателей, произвела всеобщее сожаление. - Орден Ливонский, быв около трех веков сопряжен с Немецким, остался в печальном уединении, среди грозных опасностей и между двумя сильными Державами, Россиею и Польшею, в ненадежной, но в полной свободе, как старец при дверях гроба. Ливонские Рыцари давали Великому Магистру Немецкому деньги и людей для войны: за что он торжественно объявил их независимыми навеки (241). Судьба также готовила им конец; но Плеттенберг еще жил и как бы в награду за свое великодушие долженствовал спокойно умереть главою свободного братства. В 1521 году он возобновил мирный договор с Россиею на десять лет (242).

















 
Хан Сайдет-Гирей




Том VII. Глава III
ПРОДОЛЖЕНИЕ ГОСУДАРСТВОВАНИЯ ВАСИЛИЕВА. Г. 1521-1534

      Присоединение Рязани к Москве. Заключение Кн. Шемякина. Хан Крымский взял Астрахань. Злодейства в Казани. Бедствие Крыма. Хан Сайдет-Гирей. Походы на Казань. Пострижение Великой Княгини. Новый брак Великого Князя. Сношения с Римом, с Императором Карлом V. Перемирие с Литвою. Дружество с Густавом Вазою. Посольства Солимановы. Набег Крымцев. Рать на Казань. Новый Царь в Казани. Заточение Шиг-Алея. Рождение Царя Иоанна Васильевича. Посольства Астраханские, Молдавские, Ногайское, Индейское. Набег Крымцев. Болезнь и кончина Великого Князя. Характер Василиев. Строгость и милость. Дело Максима Грека. Жалобы на Великого Князя. Образ жизни Василия, охота, Двор, обеды, титул. Иноземцы в Москве. Законы. Строения. Церковные деяния. Разные бедствия. Великие современники Василиевы. Раскол Лютеров.
      Распространив Литовскою войною пределы Государства, Василий в то же время довершил великое дело Единовластия внутри оного. Еще Рязань была особенным Княжением, хотя треть городов ее, часть умершего Князя Федора, принадлежала к Московскому и Василий уже именовался Рязанским (243). Еще Князья Северский и Стародубский или Черниговский, называясь слугами Государя Российского, имели права Владетелей. Василий, исполнитель Иоанновых намерений, ждал только справедливого повода к необходимому уничтожению сих остатков Удельной системы.
      Вдова, Княгиня Агриппина, несколько лет господствовала в Рязани именем своего малолетнего сына, Иоанна (244): Василий оставлял в покое слабую жену и младенца, ибо первая во всем повиновалась ему как верховному Государю; но сын ее, достигнув юношеского возраста, захотел вдруг свергнуть с себя опеку и матери и Великого Князя Московского: то есть властвовать независимо, как его предки, старейшие в роде Ярослава I (245). Пишут, что он торжественно объявил сие Василию, вступил в тесную связь с Ханом Крымским и мыслил жениться на дочери Магмет-Гиреевой (246). Государь велел ему быть к себе в Москву: Князь Иоанн долго не ехал; наконец, обманутый советом знатнейшего Боярина своего, Симеона Крубина, явился пред Василием, который, уличив его в неблагодарности, в измене, в дружбе с злодеями России, отдал под стражу, взял всю Рязань, а вдовствующую Княгиню Агриппину сослал в монастырь. Сие случилось в 1517 году (247). Когда Магмет-Гирей шел к Москве, Князь Иоанн, пользуясь общим смятением, бежал оттуда в Литву, где и кончил жизнь в неизвестности (248). - Таким образом, около четырех столетий быв отдельным, независимым Княжением (249), Рязань вслед за Муромом и за Черниговом присоединилась к северным владениям Мономахова потомства, которые составили Российское единодержавие. Она считалась тогда лучшею и богатейшею из всех областей Государства Московского, будучи путем нашей важной торговли с Азовом и Кафою, изобилуя медом, птицами, зверями, рыбою, особенно хлебом, так что нивы ее, но выражению писателей XVI века, казались густым лесом. Жители славились воинским духом; их упрекали высокоумием и суровостию. Чтобы мирно господствовать над ними, Великий Князь многих перевел в другие области (250).
      Князь Василий Шемякин Северский отличался доблестию воинскою, был ужасом Крыма, ненавистником Литвы и верным стражем южной России: за что Великий Князь оказывал ему милость и дал город Путивль (251); но опасался и не любил его, во-первых, помня ужасный характер деда Василиева, Димитрия, а во-вторых, зная беспокойный дух внука, смелого, надменного своими достоинствами: для того неусыпно наблюдал за ним и с тайным удовольствием видел непримиримую, взаимную злобу Князей Северских; Шемякина и Василия Симеоновича Стародубского, женатого на своячине Государевой. Последний доносил, что первый ссылается с Королем Сигизмундом и мыслит изменить России; а Шемякин требовал суда и писал к Великому Князю: «Прикажи мне, холопу твоему, быть в Москве; да оправдаюсь изустно и да умолкнет навеки клеветник мой. Еше отец его, Симеон, злословил меня: сын хвалится бесстыдством и говорит: уморю Шемякина, или сам заслужу гнев Государев. Исследуй дело: если я виновен, то голова моя пред Богом и пред тобою» (252). В Августе 1517 года он приехал в Москву; на другой день, в праздник Успения, обедал с Государем у Митрополита, совершенно оправдался и хотел, чтобы ему выдали лживых доносителей. Их было двое: один слуга Князя Пронского, другой Стародубского, который будто бы в Новегороде Северском и в Литве узнал о мнимой измене Шемякина. Государь велел выдать первого доносителя: второго же объявил невинным. Шемякин с честию и с новым жалованьем возвратился в область Северскую, где властвовал спокойно еще пять лет, пережив своего злодея, Стародубского (253). Но в 1523 году возобновились подозрения: письменно обнадеженный Государем и Митрополитом в личной безопасности, Шемякин вторично явился на суд в столицу, был обласкан, а чрез несколько дней заключен в темницу как уличенный в тайной связи и переписке с Литвою. Сомневались в истине сего обвинения; рассказывали, что один умный шут в Москве ходил тогда из улицы в улицу с метлою и кричал: время очистить Государство от последнего сора, то есть избавить оное от последнего Князя Удельного (254). Народ смеялся, разгадывая остроумную притчу. Другие осуждали Государя и в особенности Митрополита, который обманул Шемякина своим ручательством (255). Незадолго до сего времени Варлаам, благочестивый, твердый и не льстец Великому Князю ни в каких случаях, противных совести, должен был оставить Митрополию: на место его избрали Даниила, Игумена Иосифовского, молодого, тридцатилетнего человека, свежего, румяного лицом, тучного телом и тонкого умом (256). Думая о политических выгодах более, нежели о Христианских добродетелях, Даниил оправдывал заключение Шемякина и говорил, что Бог избавил Великого Князя от внутреннего домашнего врага (257). Не так мыслил Троицкий, Порфирий, муж, воспитанный в пустыне и в простых обычаях: он торжественно и смело ходатайствовал за гонимого Князя, беззаконно отягченного цепями; прогневал государя и, сложив с себя одежду Игуменскую, удалился в тесную пустыню на Белоозеро (258). Шемякин умер в темнице. От супруги его привезенной в Москву, отлучили всех Боярынь, которые составляли ее пышный Двор (259). - Сим навсегда пресеклись Уделы в России, хотя не без насилия, не без лишних жертв и несправедливостей, но без народного кровопролития. В самых благих, общеполезных деяниях государственных видим примесь страстей человеческих, как бы для того, чтобы история не представляла нам идолов, будучи историею людей или несовершенства.
      Обратимся к делам внешним. Вместо того, чтобы наказать Магмет-Гирея за опустошение России, Великий Князь желал, как можно скорее с ним примириться. Поход на Тавриду казался опасным и бесполезным: даль, степи, пустыни изнурили бы войско, и самый счастливый успех доставил бы нам только скудную добычу: в следующее лето Крымцы могли бы снова явиться в наших пределах. Политика Великокняжеская ограничивалась Литвою: там видели мы прочные, естественные, языком и верою утверждаемые приобретения, нужные для могущества России; все другое относилось единственно к сей цели. Посол Василиев, Наумов, еще оставался в Тавриде и предлагал Хану мир; а Магмет-Гирей, готовя месть Астрахани, также хотел возобновить дружбу с нами и прислал своих Послов в Москву: сам же выступил со многочисленным войском к устью Волги.
      В Астрахани господствовал тогда Усеин, сын умершего Царя Ченибека (260): он искал покровительства России, но не успел защитить себя от нашествия Магмет-Гирея, который вместе с Ногайским Князем Мамаем осадил Астрахань, изгнал Усеина и, завоевав сей важный торговый город, исполнил таким образом свое давнишнее властолюбивое намерение совокупить три Батыевы Царства - Казань, Астрахань и Тавриду - в единую Державу, которая могла бы и далее расшириться на Восток покорением Ногаев, Шибанских, или Тюменских, и Хивинских Моголов, примкнуть от моря Каспийского к Персии, к Сибири и новыми тучами варваров угрожать образованному Западу. Василий предвидел сию опасность: для того, стараясь удержать Казань в зависимости от России, не хотел помогать Магмет-Гирею на Астрахань и, договариваясь с ним о мире, заключил тесный союз с ее Царем, коего Послы сведали в Москве о бедствии их отечества. Но беспокойство Великого Князя было непродолжительно: варвар может иметь властолюбие, смелость и счастие; только не умеет пользоваться успехами: легко приобретая, легко и теряет. Магмет-Гиреево величие исчезло как сновидение.
      Услышав о завоевании Астрахани, Саип-Гирей, Царь Казанский, вздумал праздновать оное кровопролитием: уже боясь России и в безумной гордости считая всякую дальнейшую умеренность малодушием, он велел умертвить всех Московских купцев и Посла Государева, Василия Юрьева (261). Весть о сем ужасном злодействе достигла Москвы в одно время с другою, весьма для нас благоприятною: о внезапной гибели Магмет-Гирея и бедствиях Тавриды. Между тем как он, торжествуя победу, веселился и пировал в богатой Астрахани, сподвижник его, Князь Ногайский Мамай, готовил ему сеть по внушениям брата своего Агиша: «Что ты делаешь? - говорил Агиш. - Служишь орудием сильному, властолюбивому соседу, который мыслит поработить всех нас, одного за другим. Опомнись, или будет поздно». Мамай согласился с братом, условился в мерах и начал доказывать Хану, что их войско слабеет духом и телом в городе, что надобно стоять в поле, где Татарин дышит свободно и пылает мужеством. Магмет-Гирей, приняв совет, вышел из города; но в стане вел роскошную, беспечную жизнь, не воображая никаких опасностей: воины ходили без оружия. Вдруг Агиш и Мамай с толпами Ногайскими окружают Царский шатер, в коем Магмет-Гирей спокойно обедал с юным сыном Богатырь-Солтаном: убивают их и многих Вельмож; нападают на стан, режут изумленных Крымцев, гонят бегущих, топят в Дону (262). Только двое из сыновей Ханских, Казы-Гирей и Бибей, с пятидесятью Князьями прибежали в Тавриду: вслед за ними вринулись и Ногаи в ее беззащитные Улусы, захватили стада, выжгли селения, плавали в крови жен и младенцев, которые укрывались в лесах или в ущелинах гор. Вельможи Крымские собрали наконец тысяч двенадцать воинов и сразились с Ногаями; но, разбитые наголову, едва спаслися бегством в Перекопь, охраняемую Султанскими Янычарами. В то же время Атаман Днепровских Козаков, Евстафий Дашкович, быв дотоле союзником Крымским, сжег укрепления Очакова и все истребил, что мог, в Тавриде.
      Московский Боярин Колычев, посланный еще к Магмет-Гирею, находясь в Перекопи, был свидетелем сих происшествий. Когда Ногаи и Дашкович удалились, сын Ханский, Казы-Гирей, назвал себя Царем Тавриды; но должен был уступить престол дяде, Сайдет-Гирею, который, с Султанским указом и с Янычарами приехав из Константинополя, удавил племянника в Кафе, торжественно воцарился и спешил предложить Василию свою дружбу, хваляся могуществом и величием. «Отец твой, - писал он к Государю, - безопасно стоял за хребтом моего отца и его саблею сек головы неприятелям. Да будет любовь и между нами. Имею рать сильную: Великий Султан мне покровитель, Царь Астраханский Усеин друг, Казанский Саип-Гирей брат, Ногаи, Черкасы и Тюмень подданные, Король Сигизмунд холоп, Волохи Путники мои и Стадники. Исполняя волю Султанову, хочу жить с тобою в тесном братстве. Не тревожь моего единокровного в Казани. Минувшее забудем. Литве не дадим покоя» и проч. Новый Хан требовал от Василия шестидесяти тысяч алтын, уверяя, что истинные братья никогда не отказывают друг другу в таких безделицах. Хоть в Москве знали, что Крым находится в самом ужасном опустошении; что Сайдет-Гирей не мог тогда иметь ни двенадцати тысяч исправных воинов: однако ж Великий Князь старался воспользоваться добрым расположением Хана и заключить с ним союз, чтобы по крайней мере не опасаться набегов Крымских; только не дал ему денег и в рассуждении Царя Казанского ответствовал: «Государи воюют, но Послов и купцев не убивают; нет и не будет мира с злодеем» (263).
      Между тем как шли переговоры с Тавридою об условиях союза, войско наше действовало против Казани. Сам Государь ездил в Нижний Новгород, откуда послал Царя Шиг-Алея и Князя Василия Шуйского с судовою, а Князя Бориса-Горбатого с конною ратию. Они не только воевали неприятельскую землю, убивая, пленяя людей на берегах Волги, но сделали и нечто важнейшее: основали город при устье Суры, назвав его именем Василия, и, стеснив пределы Казанского Царства, сею твердынею защитили Россию: вал, острог и деревянные стены были достаточны для приведения варваров в ужас. Алей и Шуйский возвратились осенью. Нетрудно было предвидеть, что Россияне возобновят нападение в благоприятнейшее время: Саип-Гирей искал опоры и решился объявить себя подданным великого Солимана с условием, чтобы он спас его от мести Василиевой. Мог ли действительно глава Мусульманов не вступиться в таком случае за единоверного? Однако ж сие заступление, весьма легкое и как бы мимоходом, оказалось бесполезным: Князь Манкупский Скиндер, находясь тогда в Москве единственно по делам купеческим, именем Султана объявил нашим Боярам, что Казань есть Турецкая область; но удовольствовался ответом, что Казань была, есть и будет подвластна Российскому Государю; что Саип-Гирей мятежник и не имеет права дарить ею Султана (264).
      [1524 г.] Весною полки гораздо многочисленнейшие выступили к Казани с решительным намерением завоевать оную. В судовой рати главными начальниками были Шиг-Алей, Князья Иван Бельский и Горбатый, Захарьин, Симеон Курбский, Иван Лятцкий; а в конной Боярин Хабар Симский. Число воинов, как уверяют, простиралось до 150 тысяч (265). Слух о сем необыкновенном ополчении столь устрашил Саип-Гирся, что он немедленно бежал в Тавриду, оставив в Казани юного тринадцатилетнего племянника, Сафа-Гирея, внука Менгли-Гиреева (266), и сказав жителям, что едет искать помощи Султановой, которая одна может спасти их. Гнушаясь его малодушием, ненавидя и боясь Россиян, они назвали Сафа-Гирея Царем, клялись умереть за него и приготовились к обороне, вместе с Черемисами и Чувашами. 7 июля судовая рать Московская явилась пред Гостиным островом, выше Казани; войско расположилось на берегу и 20 дней провело в бездействии, ожидая Хабара-Симского с конницею. Неприятель также стоял в поле; тревожил Россиян частными, маловажными нападениями; изъявлял смелость. Презирая отрока Сафа-Гирея, Алей писал к нему, чтобы он мирно удалился в свое отечество и не был виновником кровопролития. Сафа-Гирей ответствовал: «чья победа, того и Царство: сразимся» (267). В сие время загорелась Казанская деревянная крепость: Воеводы Московские не двинулись с места, дали жителям спокойно гасить огонь и строить новую стену; 28 июля перенесли стан на луговую сторону Волги, к берегам Казанки, и опять ничего не делали; а неприятель жег нивы в окрестностях и, заняв все дороги, наблюдал, чтобы мы не имели никаких подвозов. Истратив свои запасы, войско уже терпело недостаток - и вдруг разнесся слух, что конница наша совершенно истреблена неприятелем. Ужас объял Воевод. Не знали, что предпринять: боялись идти назад и медленно плыть Волгою вверх; думали спуститься ниже устья Камы, бросить суда и возвратиться сухим путем чрез отдаленную Вятку. Оказалось, что дикие Черемисы разбили только один конный отряд Московский; что мужественный Хабар в двадцати верстах от Казани, на берегу Свияги, одержал славную победу над ними, Чувашами и Казанцами, хотевшими не допустить его до соединения с Алеем: множество взял в плен, утопил в реке и с трофеями прибыл в стан главной рати (268).
Не столь счастлив был Князь Иван Палецкий, который из Нижнего Новагорода шел на судах к Казани с хлебом и с тяжелым снарядом огнестрельным. Там, где Волга, усеянная островами, стесняется между ими, Черемисы запрудили реку каменьем и деревьями. Сия преграда изумила Россиян. Суда, увлекаемые стремлением воды, разбивались одно об другое или об камни, а с высокого берега сыпались на них стрелы и катились бревна, пускаемые Черемисами. Погибло несколько тысяч людей, убитых или утопших (269); и Князь Палецкий, оставив в реке большую часть военных снарядов, с немногими судами достиг нашего стана. Сие бедствие, как думают, произвело известную старинную пословицу: с одну сторону Черемиса, а с другой берегися (270). «Волга, - пишет Казанский Историк, - сделалась тогда для варваров златоструйным Тигром: кроме пушек и ядер, они пудами извлекали из ее глубины серебро и драгоценное оружие Москвитян».
      Хотя Россияне обступили наконец крепость и могли бы взять ее, тем вероятнее, что, в самый первый день осады [15 Августа] убив лучшего неприятельского пушкаря, видели замешательство Казанцев и худое действие их огнестрельного снаряда; хотя Немецкие и Литовские воины, наемники Государевы, требовали приступа, но Воеводы, опасаясь неудачи и голода, предпочли мир: ибо Казанцы, устрашенные победою Симского, выслали к ним дары, обещаясь немедленно отправить Посольство к Великому Князю, умилостивить его, загладить свою вину. Малодушные или, по мнению некоторых, ослепленные золотом начальники прекратили войну, сняли осаду и вышли из земли Казанской без славы и с болезнию, от коей умерло множество людей, так что едва ли половина рати осталась в живых. Главный Воевода, Князь Иван Бельский, лишился милости Государевой; но Митрополит исходатайствовал ему прощение (271).
Послы Казанские действительно приехали к Государю; молили его, чтобы он утвердил Сафа-Гирея в достоинстве Царя и в таком случае обязывались, как и прежде, усердствовать России (272). Василий требовал доказательств и залога в верности сего народа, постоянного единственно в обманах и злодействе: впрочем желал обойтися без дальнейшего кровопролития. Боярин, Князь Пенков, был в Казани для переговоров. Между тем Государь без оружия нанес ей удар весьма чувствительный, запретив нашим купцам ездить на ее летнюю ярмонку и назначив для их торговли с Азиею место в Нижегородской области, на берегу Волги, где ныне Макарьев: отчего сия славная ярмонка упала: ибо Астраханские, Персидские, Арменские купцы всего более искали там наших мехов, и сами Казанцы лишились вещей необходимых, например, соли, которую они получали из России (273). Но как трудно переменять старые обыкновения в путях купечества, то мы, сделав зло другим, увидели и собственный вред: не скоро можно было приучить людей к новому, дикому, ненаселенному месту, где некогда существовал уединенный монастырь, заведенный Св. Макарием Унженским и разрушенный Татарами при Василии Темном (274). Цена Азиатских ремесленных произведений у нас возвысилась: открылся недостаток в нужном, особенно в соленой рыбе, покупаемой в Казани. Одним словом, досадив Казанскому народу, Великий Князь досадил и своему, который не мог предвидеть, что сие юное торжище будет со временем нашею славною Макарьевскою ярмонкою, едва ли не богатейшею в свете. Жаловались, что Государь ищет себе неприятелей, равно как осуждали его и за основание города в земле Казанской, хотя дальновиднейшие из самых современников знали, что дело идет не об истинном дружестве с нею, но о вернейшем ее, для нас необходимом покорении, и хвалили за то Великого Князя (275). - Следствием переговоров между нами и Казанью было пятилетнее мирное бездействие с обеих сторон.
      [1525 г.] Тогда Великий Князь, свободный от дел воинских, занимался важным делом семейственным, тесно связанным с государственною пользою. Он был уже двадцать лет супругом, не имея детей, следственно и надежды иметь их. Отец с удовольствием видит наследника в сыне: таков устав природы; но братья не столь близки к сердцу, и Василиевы не оказывали ни великих свойств душевных, ни искренней привязанности к старейшему, более опасаясь его как Государя, нежели любя как единокровного. Современный Летописец повествует, что Великий Князь, едучи однажды на позлащенной колеснице, вне города, увидел на дереве птичье гнездо, заплакал и сказал: «Птицы счастливее меня: у них есть дети!» После он также со слезами говорил Боярам: «Кто будет моим и Русского Царства наследником? братья ли, которые не умеют править и своими Уделами?» Бояре ответствовали: «Государь! неплодную смоковницу посекают: на ее месте садят иную в вертограде» (276). Не только придворные угодники, но и ревностные друзья отечества могли советовать Василию, чтобы он развелся с Соломониею, обвиняемою в неплодии, и новым супружеством даровал наследника престолу. Следуя их мнению и желая быть отцем, государь решился на дело жестокое в смысле нравственности: немилосердно отвергнуть от своего ложа невинную, добродетельную супругу, которая двадцать лет жила единственно для его счастия; предать ее в жертву горести, стыду, отчаянию; нарушить святый устав любви и благодарности. Если Митрополит Даниил, снисходительный, уклончивый, внимательный к миру более, нежели к духу, согласно с Великокняжеским синклитом, признал намерение Василиево законным или еще похвальным: то нашлись и Духовные и миряне, которые смело сказали Государю, что оно противно совести и Церкви. В числе их был пустынный Инок Вассиан, сын Князя Литовского, Ивана Юрьевича Патрикеева, и сам некогда знатнейший Боярин, вместе с отцом в 1499 году неволею постриженный в Монахи за усердие к юному Великому Князю, несчастному Димитрию (277). Сей муж уподоблялся, как пишут, древнему Святому Антонию: его заключили в Волоколамском монастыре, коего Иноки любили угождать мирской власти; а престарелого Воеводу, Князя Симеона Курбского, завоевателя земли Югорской, строгого Постника и Христианина, удалили от двора: ибо он также ревностно вступался за права Соломонии (278). Самые простолюдины - одни по естественной жалости, другие по Номоканону - осуждали Василия (279). Чтобы обмануть закон и совесть, предложили Соломонии добровольно отказаться от мира: она не хотела. Тогда употребили насилие: вывели ее из дворца, постригли в Рожественском девичьем монастыре, увезли в Суздаль и там, в женской обители, заключили. Уверяют, что несчастная противилась совершению беззаконного обряда и что сановник Великокняжеский, Иван Шигона, угрожал ей не только словами, но и побоями, действуя именем Государя; что она залилась слезами и, надевая ризу Инокини, торжественно сказала: «Бог видит и отмстит моему гонителю» (280). - Не умолчим здесь о предании любопытном, хотя и не достоверном: носился слух, что Соломония, к ужасу и бесполезному раскаянию Великого Князя, оказалась после беременною, родила сына, дала ему имя Георгия, тайно воспитывала его и нс хотела никому показать, говоря: «В свое время он явится в могуществе и славе». Многие считали то за истину, другие за сказку, вымышленную друзьями сей несчастной добродетельной Княгини (281).
[1526 г.] Разрешив узы своего брака, Василий по уставу церковному не мог вторично быть супругом: чья жена с согласия мужа постригается, тот должен сам отказаться от света. Но Митрополит дал благословение, и Государь чрез два месяца женился на Княжне Елене, дочери Василия Глинского, к изумлению наших Бояр, которые не думали, чтобы род чужеземных изменников удостоился такой чести. Может быть, не одна красота невесты решила выбор; может быть, Елена, воспитанная в знатном Владетельном доме и в обычаях Немецких, коими славился ее дядя, Михаил, имела более приятности в уме, нежели тогдашние юные Россиянки, научаемые единственно целомудрию и кротким, смиренным добродетелям их пола. Некоторые думали, что Великий Князь из уважения к достоинствам Михаила Глинского женился на его племяннице, дабы оставить в нем надежного советника и путеводителя своим детям (282). Сие менее вероятно: ибо Михаил после того еще более года сидел в темнице, освобожденный наконец ревностным ходатайством Елены (283). - Свадьба была великолепна. Праздновали три дни. Двор блистал необыкновенною пышностию (284). Любя юную супругу, Василий желал ей нравиться не только ласковым обхождением с нею, но и видом молодости, которая от него удалялась: обрил себе бороду и пекся о своей приятной наружности (285).
В течение пяти лет Россия имела единственно мирные сношения с иными Державами. Еще при жизни Леона Х один Генуэзский путешественник, называемый капитаном Павлом, с дружелюбным письмом от сего Папы и Немецкого Магистра Албрехта был в Москве, имея важное намерение проложить купеческую дорогу в Индостан через Россию посредством рек Инда, Окса, или Гигона, моря Каспийского и Волги. Прежде счастливого открытия Васка де-Гамы товары Индейские шли в Европу или Персидским заливом, Евфратом, Черным морем, или заливом Аравийским, Нилом и морем Средиземным; но Португальцы, в начале XVI века овладев берегами Индии, захватив всю ее торговлю и дав ей удобнейший путь океаном, мимо Африки, употребляли свою выгоду во зло и столь возвысили цену пряных зелий, что Европа справедливо жаловалась на безумное корыстолюбие Лиссабонских купцев. Говорили даже, что ароматы Индейские в дальнем плавании теряют запах и силу. Движимый ревностию отнять у Португалии исключительное право сей торговли, Генуэзский путешественник убедительно представлял нашим Боярам, что мы в несколько лет можем обогатиться ею; что казна Государева наполнится золотом от купеческих пошлин; что Россияне, любя употреблять пряные зелья, будут иметь оные в изобилии и дешево; что ему надобно только узнать течение рек, впадающих в Волгу, и что он просит Великого Князя отпустить его водою в Астрахань. Но Государь, как пишут, не хотел открыть иноземцу путей нашей торговли с Востоком (286). Павел возвратился в Италию по смерти Леона X, вручил ответную Василиеву грамоту Папе Адриану и в 1525 году вторично приехал в Москву с письмом от нового Папы, Климента VII, уже не по торговым делам, но в виде Посла, дабы склонить Великого Князя к войне с Турками и к соединению Церквей: за что Климент, подобно Леону, предлагал ему достоинство Короля (287). Сей опыт, как и все прежние, не имел успеха: Василий, довольный именем Великого Князя и Царя, не думал о Королевском, не хотел искать новых врагов и помнил худые следствия Флорентийского Собора; однако ж принял с уважением и Посла и грамоту, честил его два месяца в Москве и вместе с ним отправил в Италию гонца своего Димитрия Герасимова (288), о коем славный Историк того века Павел Иовий говорит с похвалою, сказывая, что он учился в Ливонии, знал хорошо язык Латинский, был употребляем Великим Князем в Посольствах Шведском, Датском, Прусском, Венском; имел многие сведения, здравый ум, кротость и приятность в обхождении. Папа велел отвести ему богато украшенные комнаты в замке Св. Ангела. Отдохнув несколько дней, Димитрий в великолепной Русской одежде представился Клименту, поднес дары и письмо Государево, наполненное единственно учтивостями. Великий Князь изъявлял желание быть в дружбе с Папою, утверждать оную взаимными Посольствами, видеть торжество Христианства и гибель неверных, прибавляя, что он издавна карает их в честь Божию. Ждали, что Димитрий объявит на словах какие-нибудь тайные поручения Государевы: он занемог в Риме и долго находился в опасности; наконец выздоровел, осмотрел все достопамятности древней столицы мира, новые здания, церкви; хвалил пышное служение Папы, восхищался музыкою, присутствовал в Кардинальном Совете, беседовал с учеными мужами и в особенности с Павлом Иовием; рассказывал им много любопытного о своем отечестве; но, к неудовольствию Папы, объявил, что не имеет никаких повелений от Василия для переговоров о делах государственных и церковных. - Димитрий возвратился в Москву (в Июле 1526 года) с новым Послом Климентовым, Иоанном Франциском, Епископом Скаренским, коему надлежало доставить мир Христианству, то есть Литве (289). Явился и другой, еще знаменитейший посредник в сем деле.
Кончина Максимилианова прервала сообщение нашего двора с Империею. Хитрый, властолюбивый юноша Карл V, заступив место деда на ее престоле, не имел времени мыслить о Севере, повелевая Испаниею, Австриею, Нидерландами и споря о господстве над всею юго-западною Европою с прямодушным Героем, Франциском I. Долго ждав, чтобы Карл вспомнил о России, Великий Князь решился сам отправить к нему гонца с приветствием. За сим возобновились торжественные Посольства с обеих сторон. Австрийский Государственный Советник Антоний прибыл в Москву с дружественными грамотами, а Князь Иван Ярославский-Засекин ездил с такими же от Василия к Императору в Мадрид (290), в то самое время, когда несчастный Франциск I находился там пленником и когда Европа не без ужаса видела быстрые успехи Карлова властолюбия, угрожавшего ей всемирною Монархиею или зависимостью всех Держав от единой сильнейшей, какой не бывало после Карла Великого в течение семи веков. Только Россия, хотя уже с любопытством наблюдающая государственные движения в Европе, но еще далее враждебной Литвы не зрящая для себя прямых опасностей, оставалась вдали спокойною и даже могла желать, чтобы Карл исполнил намерение деда присоединением Венгрии и Богемии ко владениям Австрийского дома (как и случилось): ибо сии две воинственные Державы, управляемые Сигизмундовым племянником Людовиком, служили опорою Литве и Польше. Не имея никакого совместничества с Императором и справедливо угадывая, что оно есть или будет между им и Королем Польским, Великий Князь предложил Карлу склонить Сигизмунда к твердому миру с Россиею, или благоразумными убеждениями, или страхом оружия, по торжественному Максимилианову обещанию (291). В удовольствие Василия Император, отпустив Князя Засекина из Мадрида, вместе с ним послал Графа Леонарда Нугарольского, а брат его, Эрцгерцог Австрийский Фердинанд, Барона Герберштеина в Польшу, чтобы объясниться с Королем в рассуждении мирных условий и ехать в Москву для окончания сего дела. Но Сигизмунд, уже опасаясь замыслов Императора на Венгрию, худо верил его доброжелательству и сказал Послам, что он не просил их Государей быть Миротворцами и может сам унять Россию, примолвив с досадою: «Какая дружба у Князя Московского с Императором? что они: ближние соседи или родственники?» Однако ж послал к Василию Воеводу своего, Петра Кишку, и Маршалка Богуша, которые вслед за Графом Леонардом и Герберштеином приехали в нашу столицу. Великий Князь был в Можайске, увеселяясь звериною ловлею: там и начались переговоры. Король возобновил старые требования на все отнятое у Литвы Иоанном, называя и Новгород и Псков ее достоянием; а мы хотели Киева, Полоцка, Витебска. Посредники, Епископ Скаренский, Леонард и Герберштеин, советуя обеим сторонам быть умереннее, предложили Василию уступить Королю хотя половину Смоленска: Бояре объявили сие невозможным; отвергнули и перемирие на двадцать лет, желаемое Сигизмундом; согласились единственно продолжить оное до 1533 года, и то из особенного уважения к Императору и Папе, как изъяснился Великий Князь, жалуясь на худое расположение Короля к истинному миру и нелепость его требований. Споры о наших границах с Литвою остались без исследования, а пленники в заточении. Послам Сигизмундовым была и личная досада: за столом Великокняжеским давали им место ниже Римского, Императорского и самого Фердинандова Посла. Утверждая перемирную грамоту, Василий говорил речь о своей приязни к Папе, Карлу, Эрцгерцогу; о любви к тишине, справедливости, и проч. На стене висел золотой крест: Думный Боярин, сняв его, обтер белым платом. Дьяк в обеих руках держал хартии договорные. Великий Князь встал с места; указывая на грамоту, сказал: «исполню с Божиею помощию»; взглянул с умилением на крест и, тихо читая молитву, приложился к оному. То же сделали и Литовские чиновники. В заключение обряда пили вино из большого кубка. Государь снова уверял Послов в своем дружестве к Клименту и к Максимилиановым наследникам; обратился к Панам Литовским, кивнул головою, велел им кланяться Сигизмунду и желал счастливого пути (292). Они все вместе выехали из Можайска, а за ними наши Послы: Трусов и Лодыгин в Рим, Ляпун и Волосатый к Императору и к Эрцгерцогу, Окольничий Лятцкий к Сигизмунду (293). - Хотя Король утвердил договор и клятвенно обязался быть нашим мирным соседом, но взаимные жалобы не могли прекратиться до самой кончины Василиевой; ибо Литовцы и Россияне пограничные вели, так сказать, явную всегдашнюю войну между собою, отнимая земли друг у друга. Тщетно судьи с обеих сторон выезжали на рубеж: то Литовские не могли дождаться наших, то наши Литовских. К неудовольствию Сигизмунда, Василий принял к себе Князя Федора Михайловича Мстиславского, выдал за него дочь сестры своей, Анастасию (294), сносился с Господарем Молдавским, неприятелем Литвы и задержал (в 1528 году) бывших у нас Королевских Послов, сведав, что в Минске остановили Молдавского на пути его в Россию. Король не хотел именовать Василия Великим Государем, а мы не хотели называть Короля Российским и Прусским. По крайней мере пленников наших и Литовских, в силу перемирия, продолженного еще на год, выпустили из темниц и не обременяли цепями как злодеев (295).
      Вследствие одной из достопамятнейших государственных перемен в мире, Швеция, после долговременного неустройства, угнетения, безначалия, как бы обновленная в своих жизненных силах, образовалась, восставала тогда под эгидою великого мужа Густава Вазы, который из рудокопни восшел на трон, озарил его славою, утвердил мудростию; возвеличил Государство, ободрил народ, был честию века, Монархов и людей. Освободив Королевство свое от ига Датчан, не думая о суетной воинской славе, думая только о мирном благоденствии Шведов, Густав искал дружбы Василия и подтвердил заключенное с Россиею перемирие на 60 лет. Советники его, Канут Эриксон и Биорн Классон, приезжали для того в Новгород к Наместнику, Князю Ивану Ивановичу Оболенскому, и Дворецкому Сабурову, а Эрик Флеминг в Москву (296). Уже Христиан, ненавистный и Шведам и Датчанам, скитался изгнанником по Европе: преемник сего Нерона, Король Фридерик, менее властолюбивый, признал независимость Швеции, и Василий, слыша о великих делах Густава, тем охотнее согласился жить с ним в мирном соседстве: дозволил Шведским купцам иметь свой особенный двор в Новегороде и торговать во всей России; обещал совершенную безопасность Финским земледельцам, которые боялись селиться близ нашей границы, и велел, в угодность Королю, заточить в Москве славного Датского Адмирала Норби. Сей воин мужественный, но свирепый, по изгнании Христиана завладел было Готландиею, сделался морским разбойником, не щадил никого, брал все корабли без исключения, и в особенности злодействовал Швеции; наконец, разбитый ее флотом, бежал в Россию, чтобы возбудить нас против Густава (297). Великий Князь объявил Норби мятежником и наказал его, в удостоверение, что хочет мира и тишины на Севере.
      Утратив надежду иметь союзника в Султане, Василий милостиво угощал его Посланника Скиндера, который еще три раза был в Москве, по торговым делам, и там внезапно умер с именем корыстолюбивого и злого клеветника: ибо он, несправедливо жалуясь на скупость и худой прием Великого Князя, хвалился, что убедит Солимана воевать с нами; но умный Султан не мог быть орудием подлого Грека и, не думая умножать числа своих неприятелей, оставался другом России, хотя и бесполезным, и в конце 1530 года писал к Василию последнее ласковое письмо с Турком Ахматом, коему надлежало купить в Москве несколько кречетов и мехов собольих (298).
      [1527-1529 гг.] В сие время одни Крымские хищники тревожили Россию, несмотря на усилия великого Князя быть в мире с Ханом и на союзные грамоты, после многих переговоров утвержденные взаимною клятвою. Сайдет-Гирей, ненавидимый народом и Князьями за его любовь к Турецким обычаям, лил кровь знатнейших людей и не мог держаться на своем ужасном троне, быв два раза изгнан племянником, сыном Магмет-Гирея, Исламом; примирился с ним, дал ему сан Калги, грабил Литву и требовал денег от Василия, который, видя ненадежность Ханской власти, сделался тем умереннее в дарах. Послы Сайдет-Гиреевы находились в Москве, когда донесли Государю, что Царевич Ислам идет на Россию. Войско наше заняло берег Оки, стояло долго, не видало неприятеля и разошлося осенью по городам: вдруг запылали села Рязанские: Ислам стремился к Коломне и Москве. Но Воеводы, Князья Одоевский и Мстиславский, оставались на Угре; не пустили разбойников за Оку и с великим уроном прогнали, в числе многих пленных захватив первого Исламова любимца, Янглыча Мурзу (299). Государь был в Коломне: раздраженный вероломством Хана, он велел утопить Крымских Послов (300). И с варварами не должно быть варваром. Сам Великий Князь устыдился такого дела и приказал объявить Хану, что Послы убиты Московскою чернию. Нимало не удивленный их казнью, столь несогласною с народным правом, Сайдет-Гирей винил только своего племянника, будто бы самовольно дерзнувшего напасть на Россию; снова клялся в истинном дружестве к Василию и, нагло ограбив его Посла, не мешал Крымцам злодействовать в областях Белевских и Тульских. Наконец, сверженный с престола Князьями и народом, бежал к Султану. Но Россия ничего не выиграла сею переменою: сперва Ислам, властвовав несколько месяцев в Тавриде, а после Саип, бывший Царь Казанский, утвержденный Султаном в достоинстве Хана, угрожали нам войною и пламенем, хотя оба, гонимые Сайдет-Гиреем, прежде искали милости в Великом Князе, названом отце Ислама и брате Саип-Гирея: они непрестанно хотели богатых даров (301).
      К счастию, Казань усмирилась на время. Юный Сафа-Гирей, ненавистник России, исполняя желание народа, требовал решительного мира от Великого Князя, винился перед ним, обещался быть его верным присяжником. Посол Московский, Андрей Пильемов, взял с Царя, Вельмож и граждан клятвенную в том грамоту; а Василий отправил к ним свою с Князем Палецким. Но сей знатный чиновник узнал в Нижнем Новегороде, что Сафа-Гирей переменил мысли, умел злобными внушениями возбудить Казанцев против России, согласил их предложить ей новые условия мира и даже с грубостию обесчестил посла Великокняжеского. Палецкий возвратился в Москву, и Государь прибегнул к оружию.
      [1530 г.] Страшное многочисленностию войско в судах и берегом выступило весною из Нижнего к Казани под начальством Князей Ивана Федоровича Бельского, Михаила Глинского, Горбатого, Кубенского, Оболенских и других. Сафа-Гирей, одушевленный злобою, сделал все, что мог для сильной обороны: призвал свирепых диких Черемисов и 30000 Ногаев из Улусов тестя его Мамая; укрепил предместия острогом с глубокими рвами, от Булака Арским полем до Казанки; примкнув новую стену с двух сторон к городу, осыпал ее землею и каменьем. Конные полки Московские, отразив пять или шесть нападений смелого неприятеля, соединились с пехотою, которая вышла из судов на луговой стороне Волги. Начались ежедневные, кровопролитные битвы. Казанцы, ободряемые Царем, не боялись смерти; но, изъявляя удивительную храбрость днем, не умели быть осторожными ночью: прекращая битву, обыкновенно пировали и спали глубоким сном до утра. Молодые воины полку Князя Оболенского, смотря издали при ясном свете луны на острог, видели там одну спящую стражу; вздумали отличить себя великим делом: тихо подползли к стене, натерли дерево смолою, серою; зажгли и спешили известить о том наших Воевод. В одно время запылал острог, и Россияне при звуке труб воинских, с грозным воплем устремились [16 Июля] на приступ, конные и пешие, одетые и полунагие; сквозь дым и пламя ворвались в укрепление; резали, давили изумленных Татар; взяли предместие; опустошили все огнем и мечем; кроме сгоревших, убили, как пишут, 60000 воинов и граждан, а в числе их и славного богатыря Казанского, Аталыка, ужасного видом и силою руки, омоченной кровию многих Россиян (302). Сафа-Гирей ушел в городок Арский: за ним гнался Князь Иван Телепнев-Оболенский с легким отрядом; а другие Воеводы стояли на месте, и так оплошно, что толпы Черемисские взяли наш обоз, семьдесят пушек, запас ядер и пороху, убив Князя Федора Оболенского-Лопату, Дорогобужского и многих чиновников. Тогда Россияне приступили к городу и могли бы овладеть крепостию, где не было ни 12000 воинов; но Бельский, уже и прежде подозреваемый в тайном лихоимстве (303), согласился на мир: приняв, как пишут, серебро от жителей, с клятвою, что они немедленно отправят послов к Василию и не будут избирать себе Царей без его воли, сей главный Воевода отступил, к досаде всех товарищей; хвалился именем великодушного победителя и спешил в Москву, ожидая новых милостей от Государя, своего дяди по матери (304). Один Летописец уверяет, что Василий, с лицом грозным встретив племянника, объявил ему смерть и только из уважения к ревностному ходатайству Митрополита смягчил сей приговор: окованный цепями, Бельский сидел несколько времени в темнице в наказание за кровь, которую надлежало еще пролить для необходимого покорения Казани, два раза упущенной им из наших рук. Но сего известия нет в других Летописцах, и Бельский чрез три года снова начальствовал в ратях (305).
      Послы Казанские, знатные Князья Тагай, Тевекел, Ибрагим, приехали и смиренно молили Государя, чтобы он простил народ и Царя; уверяли, что опыт снял завесу с их глаз и что они видят необходимость повиноваться России. Надлежало верить или воевать: Государь хотел отдохновения, ибо не мог бы без чрезвычайного усилия, тяжкого для земли, снарядить новую рать. Согласные на все условия, Послы остались в Москве; а Великий Князь отправил с гонцом клятвенные грамоты к Царю и народу Казанскому для утверждения, требуя, чтобы все наши пленники были освобождены и все огнестрельные орудия, взятые у нас Черемисами, присланы в Россию. Сей гонец не возвратился: Сафа-Гирей, задержав его, писал к Государю, что не может исполнить договора, ни присягнуть, пока чиновники Казанские не выедут из Москвы; пока Великий Князь сам не возвратит ему пленников и пушек, взятых Бельским, и пока, вместо гонца, кто-нибудь из знатнейших Вельмож Российских не приедет в Казань для размена клятвенных грамот. Бояре наши с укоризною объявили о том Послам Казанским. Князь Тагай ответствовал: «Слышали и знаем; но мы не лжецы и не клятвопреступники. Да исполнится воля Божия и великого Князя! Хотим служить ему усердно. Земля наша опустела; мужи знатные погибли или онемели в ужасе. Сафа-Гирей делает, что хочет, со своими Крымцами и Ногаями; распуская слух, что полки Московские идут на Казань, мутит умами, не держит слова и нас вводит в стыд. Не будет так: мы еще живы, имеем друзей и силу. Изгоним Сафа-Гирея! Да изберет Государь достойнейшего для нас властителя!» На сие Бояре именем Великого Князя сказали, что для России все одно, кто ни Царствует в Казани, Сафа-Гирей или другой, если будет только нам послушен и верен в клятвах. Тагай продолжал: «Напоминаем о невинном Шиг-Алее; он был жертвою злодеев: да возвратится на престол верно служить Великому Князю и любить народ! Пусть едет с нами в город Василь: оттуда напишем к Казанцам, к горным и луговым Черемисам, к Князьям Арским о милости Государя и скажем: Царем мы умерли, а Великим Князем ожили: не хотим того, кто нас не хочет. Казанские пленники, тоскующие в неволе, имеют отцев, братьев и друзей: все к нам пристанут, и будет мир вечный». Василий советовался с Боярами; наконец отпустили Послов Казанских с Алеем в Нижний Новгород, и Князь Тагай сдержал слово: написал к согражданам о гибельном для них упрямстве Царя, возмутил народ, свергнул Сафа-Гирея, который в порыве злобы хотел было умертвить всех задержанных в Казани Россиян; но граждане и Вельможи объявили ему, чтобы он немедленно удалился. Жену его отправили в Мамаевы Улусы и побили многих Ногаев, Вельмож Крымских, любимцев Сафа-Гиреевых. В сем благоприятном для нас происшествии немало участвовала Казанская Царевна Горшадна, сестра Магмет-Аминева. Сеит, Уланы, Князья, Мурзы известили Василия об изгнании Сафа-Гирея и, согласные быть подданными России, молили, чтобы вместо Шиг-Алея, коего мести они страшатся, Великий Князь пожаловал им в Цари меньшого пятнадцатилетнего брата его, Еналея, владевшего у нас городком Мещерским. Их желание исполнилось: Еналей со многочисленною дружиною был отправлен в Казань и возведен на престол Окольничим Морозовым, к удовольствию мятежных сановников и легкомысленного народа. Все, от Царевны и Сеита до последнего гражданина, с видом искреннего усердия присягнули нам в подданстве, славя милость Государеву и любезные свойства юного Царя, коему чрез несколько лет надлежало быть жертвою их неистовства! Но Василий не дожил до сей новой измены. Прошло три года в мире. В доказательство своего доброго расположения к Казанцам Великий Князь уступил им все бывшие у них в руках Московские пищали, чтобы они в случае неприятельского нападения имели способ обороняться, и дозволил Еналею жениться на дочери сильного Ногайского Мурзы Юсуфа, который мог примирить его с сею беспокойною Ордою. Важнейшие дела Казанские, не только политические, но и земские, решились в Москве Государевым словом (306). - Между тем Шиг-Алей, награжденный Коширою и Серпуховом, завидовал брату и, желая преклонить к себе Казанцев, тайно сносился с ними, с Астраханью, с Ногаями: происки его обнаружились, и злосчастный Алей, некогда верный слуга России, был как преступник заточен с женою на Белоозеро (307).
      В сие время Василий, благоразумием заслуживая счастие в деяниях государственных, сделался и счастливым отцем семейства. Более трех лет Елена, вопреки желанию супруга и народа, не имела детей. Она ездила с Великим Князем в Переславль. Ростов, Ярославль, Вологду, на Белоозеро; ходила пешком в Святые Обители и Пустыни, раздавала богатую милостыню, со слезами молилась о чадородии, и без услышания. Добрые жалели о том: некоторые, осуждая брак Василиев как беззаконный, с тайным удовольствием предсказывали, что Бог никогда не благословит оного плодом вожделенным. Наконец Елена оказалась беременною. Какой-то юродивый муж, именем Домитиан, объявил ей, что она будет материю Тита, широкого ума (308), и - в 1530 году, Августа 25, в 7 часу ночи - действительно родился сын Иоанн, столь славный добром и злом в нашей истории! Пишут, что в самую ту минуту земля и небо потряслися от неслыханных громовых ударов, которые следовали один за другим с ужасною, непрерывною молниею (309). Вероятно, что гадатели Двора Великокняжеского умели растолковать сей случай в пользу новорожденного: не только отец, но и вся Москва, вся Россия, по словам Летописца, были в восторге. Чрез десять дней Великий Князь отвез младенца в Троицкую лавру, где Игумен Иоасаф Скрыпицын вместе с благочестивейшими Иноками, столетним Кассианом Босым, Иосифова Волоколамского монастыря, и Св. Даниилом Переславским окрестили его. Обливаясь слезами умиления, родитель взял из их рук своего дражайшего первенца и положил на раку Св. Сергия, моля Угодника, да будет ему наставником и защитником в опасностях жизни. Василий не знал, как изъявить благодарность Небу: сыпал золото в казны церковные и на бедных; велел отворить все темницы и снял опалу со многих знатных людей, бывших у него под гневом: с Князя Федора Мстиславского, женатого на племяннице Государевой и ясно уличенного в намерении бежать к Польскому Королю; с Князей Щенятева, Суздальского Горбатого, Плещеева, Морозова, Аятцкою, Шигоны и других, подозреваемых в недоброжелательстве к Елене (310). С утра до вечера дворец наполнялся усердными поздравителями, не только Московскими, но и самых отдаленных городов жителями, которые хотели единственно взглянуть на счастливого Государя и сказать ему: «Мы счастливы вместе с тобою!» Пустынники, отшельники приходили благословить Державного младенца в пеленах и были угощаемы за трапезою Великокняжескою. В знак признательности к Угодникам Божиим, защитникам Москвы, Святым Митрополитам Петру и Алексию, Великий Князь заказал сделать для их мощей богатые раки: для первого золотую (311), для второго серебряную. Одним словом, никто живее Василия не чувствовал радости быть отцем, тем более, что он - вероятно, тревожимый совестию за развод с несчастною первою супругою - мог видеть в сем благословенном плоде второго брака как бы знак Небесного умилостивления. - Елена чрез год и несколько месяцев родила еще сына Георгия (312). Тогда Государь женил меньшего брата своего, Андрея, на Княжне Хованской, Евфросинии (313). Братья Симеон и Димитрий Иоанновичи скончались безбрачными: первый в 1518, а второй в 1521 году. Василий, кажется, не дозволял им жениться, пока не имел детей, чтобы отнять у них всякую мысль о наследовании престола.
      [1532-1533 гг.]. Упомянем о разных Посольствах сего времени. Не уверенный ни в союзе Тавриды, ни в мирном расположении Литвы, Великий Князь тем благосклоннее ответствовал на дружественные предложения Молдавского Воеводы, Петра, который (в 1533 году) писал к нему, чтобы он, будучи в перемирии с Королем Сигизмундом и в дружбе с Султаном, берег его от первого или убедил Солимана защитить оружием Молдавию от нападения Поляков. Великий Князь отправлял не только гонцов, но и важных чиновников к сему Воеводе мужественному, еще опасному для Польши, Литвы и Тавриды соседу (314).
      Новый Царь Астраханский, Касым, также предлагал тесный союз Великому Князю; но едва посол его успел доехать до Москвы, Черкесы, взяв Астрахань, убили Царя и с богатою добычею удалились в горы. Место Касымово заступил Акубек, но также не надолго: в 1534 году уже другой Царь Астраханский, Абдыл-Рахман, дал на себя клятвенную грамоту Василию в истинном к нему дружестве. - Послы Ногайские тогда же находились в Москве единственно для исходатайствования купцам своим дозволения продавать лошадей в России (316).
Но любопытнейшим Посольством было Индейское, от Хана Бабура, одного из Тамерлановых потомков, знаменитого основателя Империи Великих Моголов, о коем мы упоминали и который, будучи изгнан из Хоросана, бежал в Индостан, где мужеством и счастием утвердил свое господство над прекраснейшими землями в мире. Обитав некогда на берегах Каспийского моря, Бабур имел сведение о России: желал, несмотря на отдаление, быть в дружелюбной связи с ее Монархом и писал к нему о том с своим чиновником, Хозею Уссеином, предлагая, чтобы Послы и купцы свободно ездили из Индии в Москву, а из Москвы в Индию. Великий Князь принял Уссеина милостиво; ответствовал Бабуру, что рад видеть его подданных в России и не мешает своим ездить в Индию, но - как сказано в летописи - не приказывал к нему о братстве, ибо не знал, что он, Самодержец или только Урядник Индейского Царства (317)?
      После войны Казанской Россия наслаждалась спокойствием. Были только слухи о неприятельских замыслах Крымцев. Сафа-Гирей, изгнанный из Казани, дышал ненавистию, злобою и всячески убеждал Хана, дядю своего, ко впадению в Московские пределы. Наконец - когда Великий Князь по своему обыкновению готовился ехать с двором на любимую охоту в Волок Ламский, чтобы провести там всю осень - узнали в Москве (14 Августа), что войско Ханское идет к Рязани. Сам Царевич Ислам, тогдашний Калга, уведомил о сем Великого Князя, слагая всю вину на Сафа-Гирея; однако ж шел вместе с ним, будто бы склоняя его к миру. Увеличенные рассказы о силе неприятеля испугали двор, так что Государь, немедленно послав Воевод к берегам Оки и вслед за ними сам 15 Августа выехав в Коломну, велел Боярам Московским изготовиться к осаде, а жителям с их имением перевозиться в Кремль (318). На пути встретились ему гонцы из Рязани от Наместника, Князя Андрея Ростовского, с вестию, что Ислам и Сафа-Гирей выжгли посады Рязанские, но что город будет крепким щитом Москвы, если разбойники захотят осаждать его. Василий в тот же час отрядил легкую конницу за Оку добывать языков. Смелый Воевода, Князь Димитрий Палецкий, нашел толпы хищников близ Зарайска; разбил их и взял многих пленников. Другой Воевода, Князь Оболенский-Телепнев-Овчина, с Московскими дворянами гнал и потопил стражу неприятельскую в Осетре, но, в горячности наскакав на главную силу Царевичей, спасся только необычайным мужеством. Ожидая за ними Великого Князя со всеми полками, Татары ушли в степи. Война кончилась в пять дней; но мы не могли отбить своих пленников, уведенных неприятелем в Улусы. Многолюдные села Рязанские снова опустели, и Хан Саип-Гирей хвалился, что Россия лишилась тогда не менее ста тысяч людей (319). «Царевичи, - писал он к Василию, - сделали по-своему, а не по-моему; я велел им воевать Литву: они воевали Россию. Но упрекай себя. Князья говорят мне: что дает нам дружба с Москвою? по соболю в год. А рать? тысячи. Я не умел ничего ответствовать им. Избирай любое: хочешь ли мира и союза? да будут дары твои по крайней мере в цену трех или четырех сот пленников». Он требовал от Великого Князя денег, ловчих птиц, хлебника и повара. Калга Ислам уверял Василия, как названого отца, в непременном дружестве; а Сафа-Гирей писал к нему с такими угрозами: «Я был некогда тебе сыном; но ты не захотел моей любви - и сколько бедствий пало на твою голову? Видишь землю свою в пепле и в разорении. Еще снова можешь сделаться нам другом, или не престанем воевать, пока здравствуют дяди мои, Царь и Калга; где узнаю врага твоего, соединюсь с ним на тебя и довершу месть ужасную. Ведай!» Сии грамоты были отданы чиновникам Великокняжеским Декабря 1: Государь уже находился при последнем издыхании.
      Летописцы говорят, что странное небесное знамение еще 24 Августа [1533 г.] предвестило смерть Василиеву; что в первом часу дня круг солнца казался вверху будто бы срезанным; что оно мало-помалу темнело среди ясного неба и что многие люди, смотря на то с ужасом, ожидали какой-нибудь великой государственной перемены (320). Василий имел 54 года от рождения; бодрствовал духом и телом; не чувствовал дотоле никаких припадков старости; не знал болезней; любил всегда деятельность и движение. Радуясь изгнанию неприятеля, он с супругою и детьми праздновал 25 Сентября, день Св. Сергия, в Троицкой Лавре; поехал на охоту в Волок Ламский и в своем селе Озерецком занемог таким недугом, который сперва нимало не казался опасным. На сгибе левого стегна явилась болячка с булавочную головку, без верха и гноя, но мучительная. Великий Князь с нуждою доехал до Волока (321); однако ж был на пиру у Дворецкого, Ивана Юрьевича Шигоны, а на другой день ходил в мыльню и обедал с Боярами. Время стояло прекрасное для охоты: Государь выехал с собаками; но от сильной боли возвратился с поля в село Колпь и лег в постелю. Немедленно призвали Михаила Глинского и двух Немецких Медиков, Николая Люева и Феофила. Лекарства употреблялись Русские: мука с медом, печеный лук, масть, горшки и семенники. Сделалось воспаление: гной шел целыми тазами из чирья. Боярские Дети перенесли Государя в Волок Ламский. Он перестал есть; чувствовал тягость в груди и, скрывая опасность не от себя, но единственно от других, послал Стряпчего Мансурова с Дьяком Путятиным в Москву за духовными грамотами своего отца и деда, не велев им сказывать того ни Великой Княгине, ни Митрополиту, ни Боярам. С ним находились в Волоке, кроме брата, Андрея Иоанновича, и Глинского, Князья Бельский, Шуйский, Кубенский: никто из них не знал сей печальной тайны, кроме Дворецкого Шигоны. Другой брат Василиев, Юрий Иоаннович, спешил к нему из Дмитрова: Великий Князь отпустил его с утешением, что надеется скоро выздороветь; приказал вести себя в Москву шагом, в санях, на постеле; заехал в Иосифову обитель, лежал в церкви на одре, и когда Диакон читал молитву о здравии Государя, все упали на колени и рыдали: Игумен, Бояре, народ. Василий желал въехать в Москву скрытно, чтобы иноземные Послы, там бывшие, не видали его в слабости, в изнеможении; остановился в Воробьеве, принял Митрополита, Епископов, Бояр, воинских чиновников, и только один показывал твердость: Духовные и миряне, знатные и простые граждане обливались слезами. Навели мост на реке, просекая тонкий лед. Едва сани Государевы взъехали, сей мост обломился: лошади упали в воду, но Боярские Дети, обрезав гужи, удержали сани на руках. Великий Князь запретил наказывать строителей. Внесенный в Кремлевские постельные хоромы, он созвал Бояр, Князей Ивана и Василия Шуйских, Михайла Юрьевича Захарьина, Михаила Семеновича Воронцова, Тучкова, Глинского, Казначея Головина, Дворецкого Шигону и велел при них Дьякам своим писать новую духовную грамоту, уничтожив прежнюю, сочиненную им во время Митрополита Варлаама (322); объявил трехлетнего сына, Иоанна, наследником Государства под опекою матери и Бояр до пятнадцати лет его возраста; назначил Удел меньшему сыну; устроил Державу и Церковь; не забыл ничего, как сказано в летописях: но, к сожалению, сия важная хартия утратилась, и мы не знаем ее любопытных подробностей.
      Желая утвердить душу свою в сии торжественные минуты, Государь тайно причастился. Быв дотоле на одре недвижим, он с легкою помощию Боярина Захарьина встал, принял Святые Дары с верою, любовию и слезами умиления; лег снова и хотел видеть Митрополита, братьев, всех Бояр, которые, узнав о недуге его, съехались из деревень в столицу; сказал им, что поручает юного Иоанна Богу, Деве Марии, Святым Угодникам и Митрополиту; что дает ему Государство, наследие великого отца своего; что надеется на совесть и честь братьев, Юрия и Андрея; что они, исполняя крестные обеты, должны служить племяннику усердно в делах земских и ратных, да будет тишина в Московской Державе и да высится рука Христиан над неверными. Отпустив Митрополита и братьев, так говорил Боярам: «Ведаете, что Державство наше идет от Великого Князя Киевского, Святого Владимира; что мы природные вам Государи, а вы наши извечные Бояре. Служите сыну моему, как мне служили: блюдите крепко, да царствует над землею; да будет в ней правда! Не оставьте моих племянников, Князей Бельских; не оставьте Михаила Глинского: он мне ближний по Великой Княгине. Стойте все заедино как братья, ревностные ко благу отечества! А вы, любезные племянники, усердствуйте нашему юному Государю в правлении и в войнах; а ты, Князь Михаил, за моего сына Иоанна и за жену мою Елену должен охотно пролить всю кровь свою и дать тело свое на раздробление!»
      Василий изнемогал более и более. Выслав всех, кроме Глинского, Захарьина, ближних Детей Боярских и двух врачей, Люева и Феофила, он требовал, чтобы ему впустили в рану чего-нибудь крепкого: ибо она гнила и смердела. Захарьин утешал его вероятностию скорого выздоровления. Великий Князь сказал Немцу Люеву: «Друг и брат! ты добровольно пришел ко мне из земли своей и видел, как я любил тебя и жаловал: можешь ли исцелить меня?» Люев ответствовал: «Государь! слышав о твоей милости и ласке к добрым иноземцам, я оставил отца и мать, чтобы служить тебе; благодеяний твоих не могу исчислить; но, Государь! не умею воскрешать мертвых: я не Бог!» Тут Великий Князь обратился к Детям Боярским и молвил с улыбкою: «Друзья! слышите, что я уже не ваш!» Они горько заплакали; не хотели растрогать его, вышли вон и пали на землю, как мертвые. Он забылся на несколько минут; открыл глаза и громко произнес: «да исполнится воля Божия! буди имя Господне благословенно отныне и до века».
      Сие было 3 Декабря [1533 г.]. Игумен Троицкий, Иоасаф, тихо приближился к одру болящего. Василий сказал ему: «Отче! молись за Государство, за моего сына и за бедную мать его! У вас я крестил Иоанна, отдал Угоднику Сергию, клал на гроб Святого, поручил вам особенно: молитесь о младенце Государе!» Он не велел Иоасафу выезжать из Москвы и, пользуясь слабыми остатками жизни, еще призвал Думных Бояр: Шуйских, Воронцова, Тучкова, Глинского, Шигону, Головина и Дьяков; беседовал с ними от третьего до седьмого часа о новом правлении, о сношениях Бояр с Великою Княгинею Еленою во всех важных делах, изъявляя удивительную твердость, хладнокровие и заботливость о судьбе оставляемой им Державы. Пришли братья и неотступно молили его, чтобы он подкрепил свои силы пищею; но Василий не мог есть и сказал (323): «Смерть предо мною; желаю благословить сына, видеть жену, проститься с нею... Нет! боюсь ее горести; вид мой устрашит младенца». Братья и Бояре настояли, чтобы он призвал Елену. Князь Андрей Иоаннович и Михаил Глинский пошли за нею. Государь возложил на себя крест Св. Петра Митрополита и хотел прежде видеть сына. Брат Еленин, Князь Иван Глинский, принес его на руках. Держа крест, Василий сказал младенцу: «Буди на тебе милость Божия и на детях твоих! Как Св. Петр благословил сим крестом нашего прародителя, Великого Князя Иоанна Данииловича, так им благословляю тебя, моего сына» (324). Он просил надзирательницу, Боярыню Агриппину (325), чтобы она неусыпно берегла своего державного питомца и, слыша голос супруги, велел унести Иоанна. Князь Андрей и Боярыня Челяднина (326) вели Елену под руки: она страшно вопила и билась об землю в отчаянии. Великий Князь утешал ее, говоря: «мне лучше; не чувствую никакой боли», - и с нежностию молил успокоиться. Елена наконец ободрилась и спросила: «Кому же поручаешь бедную супругу и детей?» Василий отвечал: «Иоанн будет Государем; а тебе, следуя обыкновению наших отцев, я назначил в духовной своей грамоте особенное достояние». Исполняя желание супруги, он велел принести и меньшего сына, Юрия; также благословил его крестом и сказал, что он не забыт в духовной (327). - Умилительное прощание с Еленою раздирало сердца жалостию: все плакали и стенали. Она не хотела удалиться: Василий приказал вывести ее и, заплатив последнюю дань миру, Государству и чувствительности, уже думал только о Боге.
      Еще находясь в Волоке, он говорил Духовнику своему, Протоиерею Алексию, и любимому старцу Мисаилу: «Не предайте меня земле в белой одежде! Не останусь в мире, если и выздоровлю». Отпустив Елену, Государь велел Мисаилу принести Монашескую ризу и спросил Игумена Кирилловской обители, в которой он издавна желал быть постриженным; но сего Игумена не было в Москве. Послали за Иоасафом Троицким, за образами Владимирской Богоматери и Св. Николая Гостунского. Духовник Алексий пришел с Запасными Дарами, чтобы дать их Василию в самую минуту кончины (328). «Будь передо мною, - сказал Великий Князь, - смотри и не пропусти сего мгновения». Подле Духовника стоял Стряпчий Государев, Феодор Кучецкой, бывший свидетелем Иоанновой смерти. Читали канон на исход души. Василий лежал в усыплении; потом, кликнув ближнего Боярина, Михайла Воронцова, обнял его с горячностию; сказал брату Юрию: «Помнишь ли преставление нашего родителя? я так же умираю», - и требовал немедленного пострижения, одобряемого Митрополитом и некоторыми Боярами; но Князь Андрей Иоаннович, Воронцов и Шигона говорили, что Св. Владимир не хотел быть Монахом и называн Равноапостольным; что Герой Донской также скончался мирянином, но своими добродетелями без сомнения заслужил Царствие Небесное. Шумели, спорили, а Василий крестился и читал молитвы; уже язык его тупел, взор меркнул, рука упала: он смотрел на образ Богоматери и целовал простыню, с явным нетерпением ожидая священного обряда. Митрополит Даниил взял черную ризу и подал Игумену Иоасафу: Князь Андрей и Воронцов хотели вырвать ее. Тогда Митрополит с гневом произнес ужасные слова: «Не благословляю вас ни в сей век, ни в будущий. Никто не отнимет у меня души его. Добр сосуд сребряный, но лучше позлащенный!» Василий отходил. Спешили кончить обряд. Митрополит, надев епитрахиль на Игумена Иоасафа, сам постриг Великого Князя, переименованного Варлаамом. Второпях забыли мантию для нового Инока: Келарь Троицкий Серапион дал свою. Евангелие и Схима Ангельская лежали на груди умирающего. Несколько минут продолжалось безмолвие: Шигона, стоя подле одра, первый воскликнул (329): «Государь скончался!» и все зарыдали. - Пишут, что лицо Василиево сделалось вдруг светло, что, вместо бывшего несносного запаха от его раны, комната наполнилась благоуханием. Митрополит омыл тело и вытер хлопчатою бумагою.
      Была полночь. Никто не спал в Москве. С ужасом ждали вести: народ толпился в улицах. Плач и вой раздался от дворца до Красной площади. Напрасно Бояре, сами заливаясь слезами, удерживали других от громкого стенания, представляя, что Великая Княгиня еще не знает о кончине супруга. Митрополит, облачив умершего в полное Монашеское одеяние, вывел его братьев в переднюю горницу и взял с них клятву быть верными слугами Иоанна и матери его (330), не мыслить о Великом Княжении, не изменять ни делом, ни словом. Обязав такою же присягою и всех Вельмож, чиновников, Детей Боярских, он пошел с знатнейшими людьми к Елене, которая, видя их, упала в обморок и два часа не открывала глаз. Бояре безмолвствовали: говорил один Митрополит именем Веры, утешая со слезами (331).
      Между тем ударили в большой колокол: тело положили на одр, принесенный из Чудова монастыря, и растворили двери: народ с воплем устремился лобызать хладные руки мертвого. Любимые певчие Василиевы хором пели: Святый Боже! Их никто не слыхал. Иноки Иосифова и Троицкого монастыря несли тело в церковь Св. Михаила. Елена не могла идти. Дети Боярские взяли ее на руки. Все Бояре окружали гроб: Князья Василий Шуйский, Михаил Глинский, Иван Телепнев-Оболенский и Воронцов шли за Еленою, вместе с знатнейшими Боярынями. Погребение было великолепно и скорбь неописанная в народе. «Дети хоронили своего отца», по словам Летописцев, которые с чувствительностию называют Василия добрым, ласковым государем (332): имя скромное, но умилительное, и простота его ручается за его истину.
      Василий стоит с честию в памятниках нашей Истории между двумя великими характерами, Иоаннами III и IV, и не затмевается их сиянием для глаз наблюдателя; уступая им в редких природных дарованиях - первому в обширном, плодотворном уме государственном, второму в силе душевной, в особенной живости разума и воображения, опасной без твердых правил добродетели, - он шел путем, указанным ему мудростию отца, не устранился, двигался вперед шагами, размеренными благоразумием, без порывов страсти, и приближился к цели, к величию России, не оставив преемникам ни обязанности, ни славы исправлять его ошибки; был не Гением, но добрым Правителем; любил Государство более собственного великого имени и в сем отношении достоин истинной, вечной хвалы, которую не многие Венценосцы заслуживают. Иоанны III творят, Иоанны IV прославляют и нередко губят; Василии сохраняют, утверждают Державы и даются тем народам, коих долговременное бытие и целость угодны Провидению.
      Василий имел наружность благородную, стан величественный, лицо миловидное (333), взор проницательный, но не строгий; казался и был действительно более мягкосердечен, нежели суров, по тогдашнему времени. Читая письма его к Елене, видим нежность супруга и отца, который, будучи в разлуке с женою и детьми, непрестанно обращается к ним в мыслях, изъясняемых простыми словами, но внушаемыми только чувствительным сердцем (334). Рожденный в век еще грубый и в Самодержавии новом, для коего строгость необходима, Василий по своему характеру искал средины между жестокостию ужасною и слабостию вредною: наказывал Вельмож, и самых ближних, но часто и миловал, забывал вины. Умный Боярин Беклемишев заслужил его гнев: удаленный от двора, жаловался на Великого Князя с нескромною досадою; находил в нем пороки и предсказывал несчастия для Государства. Беклемишева судили, уличили в дерзости и казнили смертию на Москве-реке; а Дьяку Федору Жареному отрезали язык за лживые слова, оскорбительные для Государевой чести (335). Тогда не отличали слов от дел и думали, что государь, как земной Бог, может наказывать людей и за самые мысли, ему противные! Опасались милосердия в таких случаях, где святая особа Венценосца могла унизиться в народном мнении; боялись, чтобы вина отпускаемая не показалась народу виною малою. - Кроме двух несчастных жертв Политики, юного Великого Князя Димитрия и Шемякина, сын Героя Даниила Холмского, Воевода и Боярин Князь Василий, супруг Государевой сестры Феодосии, в 1508 году был сослан на Белоозеро и в темнице умер. Такую же участь имел и знатный Дьяк Долматов: назначенный в Посольство к Императору Максимилиану, он не хотел ехать, отговариваясь своею бедностию: велели опечатать его дом, нашли в оном 3000 рублей денег и наказали Долматова как преступника (336). Государь простил Князей Ивана Воротынского и Шуйских, которые думали уйти в Литву (337). Иван Юрьевич Шигона, быв несколько лет в опале, сделался после одним из первых любимцев Василиевых, равно как и Георгий Малый Траханиот, Грек, выехавший с великою Княгинею Софиею: пишут, что он впал в немилость от тайной связи с купцем Греческим Марком, осужденным в Москве за какую-то опасную для Церкви ересь. Зная способности и необыкновенный разум Георгия, Великий Князь возвратил ему свою милость, советовался с ним о важнейших делах и для того приказывал знатным чиновникам возить его нездорового во дворец на тележке (338). Муж славный в нашей церковной истории, Инок Максим Грек, был также в числе знаменитых, винных или невинных страдальцев сего времени. Судьба его достопамятна: расскажем обстоятельства.
      Василий, в самые первые дни своего правления осматривая богатства, оставленные ему родителем, увидел множество Греческих духовных книг, собранных отчасти древними Великими Князьями, отчасти привезенных в Москву Софиею и лежавших в пыли, без всякого употребления. Он хотел иметь человека, который мог бы рассмотреть оные и лучшие перевести на язык Славянский: не нашли в Москве и писали в Константинополь. Патриарх, желая угодить Великому Князю, искал такого Философа в Болгарии, в Македонии, в Фессалонике; но иго Оттоманское задушило все остатки древней учености: тьма и невежество господствовали в областях Султанских. Наконец узнали, что в славной обители Благовещения, на горе Афонской, есть два Инока, Савва и Максим, богословы искусные в языках Греческом и Славянском. Первый в изнеможении старости не мог предприять дальнего путешествия в Россию: второй согласился исполнить волю Патриарха и Великого Князя. В самом деле нельзя было найти человека, способнейшего для замышляемого труда. Рожденный в Греции, но воспитанный в образованной Западной Европе, Максим учился в Париже, во Флоренции; много путешествовал, знал разные языки, имел сведения необыкновенные, приобретенные в лучших университетах и беседах с мужами просвещенными. Василий принял его с отменною милостию. Увидев нашу библиотеку, изумленный Максим сказал в восторге: «Государь! вся Греция не имеет ныне такого богатства, ни Италия, где Латинский фанатизм обратил в пепел многие творения наших богословов, спасенные моими единоземцами от варваров Магометовых» (339). Великий Князь слушал его с живейшим удовольствием и поручил ему библиотеку; а ревностный Грек, описав все, еще неизвестные Славянскому народу книги, по желанию Государеву перевел Толковую Псалтирь с помощию трех Москвитян, Власия, Димитрия и Михайла Медоварцова (340). Одобренная Митрополитом Варлаамом и всем духовным Собором, сия важная книга, прославив Максима, сделала его любимцем Великого Князя, так что он не мог с ним расстаться и ежедневно беседовал о предметах Веры. Умный Грек не ослепился сею честию: благодаря Василия, убедительно требовал отпуска в тишину своей Афонской обители и говорил: «Там буду славить имя твое, скажу моим единоземцам, что мир еще имеет Царя Христианского, сильного и великого, который, если угодно Всевышнему, может осободить нас от тиранства неверных». Но Василий ответствовал ему новыми знаками благоволения и держал его девять лет в Москве: время, употребленное Максимом на переводы разных книг, на исправление ошибок в старых переводах и на сочинения душеспасительные, из коих знаем более ста (341). Имея свободный доступ к Великому Князю, он ходатайствовал иногда за Вельмож, лишаемых Государевой милости, и возвращал им оную, к неудовольствию и зависти многих людей, в особенности Духовенства и суетных Иноков Иосифова монастыря, любимых Великим Князем (342). Смиренный Митрополит Варлаам мало думал о земном; но преемник Варлаамов, гордый Даниил, не замедлил объявить себя врагом чужеземца. Говорили: «Кто сей человек, дерзающий искажать древнюю святыню наших церковных книг и снимать опалу с Бояр?» Одни доказывали, что он еретик; другие представили его Великому Князю злоязычником, неблагодарным, втайне осуждающим дела Государевы. Сие было во время развода Василиева с несчастною Соломониею: уверяют, что сей благочестивый муж действительно не хвалил оного; по крайней мере находим в Максимовых творениях «Слово к оставляющим жен своих без вины законны» (343). Любя вступаться за гонимых, он тайно принимал их у себя в келье и слушал иногда речи, оскорбительные для Государя и Митрополита. Например: несчастный Боярин Иван Беклемишев, жалуясь ему на вспыльчивость Великого Князя, сказал, что прежде достойные Церковные Пастыри удерживали Государей от страстей и несправедливости, но что Москва уже не имеет Митрополита; что Даниил носит только имя и личину Пастыря, не мысля быть наставником совести, ни покровителем невинных; что Максима никогда не выпустят из России: ибо Великий Князь и Митрополит опасаются его нескромности в чужих землях, где он мог бы огласить их слабости (344). Наконец умели довести Государя до того, что он велел судить Максима: обвинили его и заточили в один из тверских монастырей как уличенного в ложных толкованиях Св. Писания и догматов церковных: что, по мнению некоторых современников, было клеветою, вымышленною Чудовским Архимандритом Ионою, Коломенским Епископом Вассианом и Митрополитом (345).
      В государственных бумагах сего времени находим, что знатные люди, недовольные Василием, обвиняли его в излишней надежности на самого себя, в неуважении советов, в упрямстве, нетерпении противоречий, несмотря на то, что он решил все дела именем Боярским. «Иоанн, - говорили они, - не употреблял сего выражения в бумагах, но охотно слушал противоречия и любил смелых; а Василий не чтит старых людей и делает все дела запершися сам-третей, у постели». Жаловались также на любовь его к новым обычаям, привезенным в Москву с Софииными Греками, которые, по их словам, замешали Русскую землю (346). Но все такие, можно сказать, легкие обвинения, если и справедливые, доказывая, что Василий не был чужд обыкновенных слабостей человеческих, опровергают ли сказание Летописцев о природном его добродушии? Снискав общую любовь народа, он, по словам Историка Иовия, не имел воинской стражи во дворце: ибо граждане служили ему верными телохранителями (347).
      Великий Князь, как говорили тогда, судил и рядил землю всякое утро до самого обеда, после коего уже не занимался делами (348); любил сельскую тишину; живал летом в Острове, Воробьеве или в Москве на Воронцове поле до самой осени (349); часто ездил по другим городам и на псовую охоту, в Можайск и Волок Ламский; но и там не забывал Государства: трудился с Думными Боярами и Дьяками; иногда принимал Послов иноземных (350). Барон Герберштеин описывает так охоту Великокняжескую: «Мы увидели Государя в поле; оставили лошадей своих и приближились к нему. Он сидел на гордом коне, в богатом терлике, в высокой, осыпанной драгоценными каменьями шапке, с златыми перьями, которые развевались ветром; на бедре висели кинжал и два ножа; за спиною, ниже пояса, кистень. Подле него ехали с правой стороны Царь Казанский, Алей, вооруженный луком и стрелами, а с левой два Князя молодые, из коих один держал секиру, другой булаву, или шестопер; вокруг более трехсот всадников». Перед вечером сходили с коней; расставляли шатры на лугу. Государь, переменив одежду, садился в своем шатре на кресла, призывал Бояр и весело беседовал с ними о подробностях счастливой или неудачной ловли того дня. Служители подавали закуски, вино и мед (351). - Самые древние Князья наши, Всеволод I, Мономах и другие любили звериную ловлю; но Василий едва ли не первый завел псовую охоту: ибо Россияне в старину считали псов животными нечистыми и гнушались ими (352).
      Двор его был великолепен. Василий умножил число сановников оного, прибавив к ним Оружничего, Ловчих, Крайчего и Рынд (353). Крайчий был то же, что ныне обер-шенк; а Рындами именовались Оруженосцы, молодые знатные люди, избираемые по красоте, нежной приятности лица, стройному стану: одетые в белое атласное платье и вооруженные маленькими серебряными топориками, они ходили перед Великим Князем, когда он являлся народу; стояли у трона и казались иноземцам подобием Ангелов Небесных; а в воинских походах хранили доспех Государев. - Смиренный в церкви, где - удаляя от себя многочисленных Царедворцев, он стоял всегда один у стены, близ дверей, опираясь на свой посох (354), - Василий любил пышность во всех иных торжественных собраниях, особенно в приеме иноземных Послов. Чтобы они видели множество и богатство народа, славу и могущество Великого Князя, для того в день их представления запирались все лавки, останавливались все работы и дела: граждане в лучшем своем платье спешили к Кремлю и густыми толпами окружали стены его. Из окрестных городов призывали Дворян и Детей Боярских. Войско стояло в ружье. Чиновники за чиновниками, одни других знатнее, выходили навстречу к Послам. В приемной палате, наполненной людьми, Царствовало глубокое молчание. Государь сидел на троне; близ него, на стене, висел образ; перед ним, с правой стороны, лежал колпак, с левой посох. Бояре сидели на скамьях в одежде, усеянной жемчугом, в высоких горлатных шапках (355). Обеды Великокняжеские продолжались иногда до самой ночи. В большой комнате накрывались столы в несколько рядов. Подле Государя занимали место братья его или Митрополит; далее Вельможи и чиновники, между коими угощались иногда и простые воины, отличные заслугами. В средине, на высоком столе, сияло множество золотых сосудов, чаш, кубков и проч. Первым блюдом были всегда жареные лебеди. Разносили кубки с мальвазисю и с другими Греческими винами. Государь в знак милости сам к некоторым посылал кушанье: тогда они вставали и кланялись ему; другие также вставали, из учтивости к ним: за что надлежало их благодарить особенными поклонами. Для сокращения времени гости могли свободно разговаривать друг с другом. Беседы веселые, благочинные без принуждения, нравились Василию. С иноземцами говаривал он за обедом весьма ласково; называл их Монархов великими; желал, чтобы они, утружденные дальним путем, насладились в Москве отдохновением и собрали новые силы для пути обратного; предлагал им вопросы, и проч. «Когда мы, - пишет Франциск да-Колло, Посол Максимилианов - ночью возвращались домой из Кремля, все улицы были освещены так ярко, что ночь казалась днем» (356). - Сверх даров Послам ежедневно отпускалось в изобилии все для них нужное; считалось за обиду, если они что-нибудь покупали. Приставы смотрели им в глаза, ответствуя за малейшее неудовольствие сих почетных гостей.
      Василий так же, как и родитель его, назывался только Великим Князем для России, употребляя следующий титул в сношениях с Державами иноземными: «Великий Государь Василий, Божиею милостию Царь и Государь всея Руси и Великий Князь Владимирский, Московский, Новогородский, Псковский, Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода Низовской земли, и Черниговский, и Рязанский, и Волоцкий, и Ржевский, и Бельский, и Ростовский, и Ярославский, и Белозерский, и Удорский, и Обдорский, и Кондинский, и иных» (357). Иоанн на предложение Императора дать ему Королевское достоинство ответствовал, как мы видели, гордо; а Василий на такое же предложение Папы Леона Х не ответствовал ни слова, вопреки басням иностранных Писателей, которые думали, что наши Великие Князья издревле домогались Королевского титула.
      Следуя во всем Иоанну, Василий старался привлекать иноземцев полезных в Россию. Кроме людей, искусных в деле воинском, он первый из Великих Князей имел Немецких Лекарей при дворе. Мы упоминали о Люеве и Феофиле: сей последний был Любчанин, взятый в плен Воеводою Сабуровым в Литве. Магистр Прусский ходатайствовал о свободе его; но Великий Князь сказал, что сей Немец лечит одного из наших Вельмож и должен прежде возвратить ему здоровье, а после требовать отпуска в свою землю (358). Волею или неволею Феофил остался в Москве, где находился и третий знаменитый Лекарь, родом Грек, именем Марко, коего жена и дети жили в Цареграде. Султан писал к Великому Князю: «Отпусти Марка к его семейству; он заехал в Россию единственно для торговли»; но Государь отвечал: «Марко издавна служит мне добровольно и лечит моего Новогородского Наместника; пришли к нему жену и детей» (359). Иноземцам с умом и с дарованием легче было тогда въехать в Россию, нежели выехать из нее.
      Василий издал многие законы для внутреннего благоустройства государственного, которые вместе с Уложением отца его вошли в Судебник Царя Иоанна Василиевича. Например, сей Великий Князь уставил, чтобы Владельцы Тверские, Оболенские, Белозерские и Рязанские не продавали отчин своих жителям других областей; чтобы наследники людей, отказавших имение монастырям, не выкупали оного, если в завещании не дано им право на сей выкуп, и проч. (360) Жалованная Смоленская грамота велит Наместникам отдавать всякое поличное истцам, искоренять ябедников и немедленно освобождать судимого, представляющего надежных порук; дозволяет мещанам без явки рубить лес около города; запрещает Боярам кабалить вольных людей и держать корчмы; определяет пошлину судную, мировую, брачную, стадную, убойную (361) и показывает нам тогдашнюю многосложную, запутанную, мелочную систему казенных доходов, изобретенную в веки невежества. Важное и любопытное судное постановление сделано было Василием в Новегороде: узнав, что Наместники и Тиуны кривят душою в решении тяжб, он велел избрать там 48 Целовальников или Присяжных, с тем, чтобы сии люди, достойные общего уважения, по очереди судили все дела с Тиунами (362). Для чего не распространил он столь мудрого и благодетельного учреждения на все Государство? Может быть, другие Россияне еще не имели довольно гражданского ума и навыка: они молчали, а Новогородцы, воспоминая старину, жаловались и требовали. Самодержавие не мешало Государю дать лучшим гражданам участие в судном праве. - Летописцы хвалят еще Василия за утверждение тишины и безопасности в Новегороде: он учредил там пожарную и ночную стражу; велел, как и в Москве, замыкать ввечеру улицы рогатками и совершенно прекратил воровство. Лишенные способа жить кражею и злодействами, негодники ушли или обратились к трудолюбию, выучились ремеслам и сделались людьми полезными (363).
      При сем Великом Князе построены четыре важные крепости с каменными стенами: в Нижнем Новегороде, Туле, Коломне и Зарайске; первую строил Петр Фрязин: она еще цела. Коширу и Чернигов укрепили только валом и деревянными башнями. В Москве Фрязин Алевиз обложил Кремлевские рвы кирпичом и выкопал несколько прудов в предместиях (364). В Новегороде, опустошенном пожарами, чиновники Великокняжеские размерили улицы, площади, ряды на образец Московских (365). - Из храмов, созданных Василием, доныне существуют в Москве Кремлевская церковь Св. Николая Гостунского (на том месте, где была деревянная) и Девичий монастырь, основанный в знак благодарности ко Всевышнему за взятие Смоленска. Государь из собственной казны своей отложил на то 3000 рублей (около шестидесяти тысяч нынешних), кроме дворцовых сел и деревень, данных сему монастырю (366). Главным строителем церковным был тогда Фрязин Алевиз Новый. Довершив храм Михаила Архангела, Василий (в 1507 году) перенес туда гробы своих предков и сам назначил себе могилу подле родителя (367). Собор Успенский был (в 1515 году) украшен живописью, чудною и столь искусною, говорят Летописцы, что Великий Князь, Святители и Бояре, вступив в церковь, сказали: «Мы видим небеса!» Между иконописцами славился Россиянин Федор Едикеев, который расписывал церковь Благовещения, соединенную с новым великолепным дворцом, куда Василий перешел в Мае 1508 года (368).
      Церковная история Василиева государствования, кроме мнимой ереси Максима Грека в исправлении священных книг, представляет не мною достопамятных случаев. Уже давно мощи Алексия Митрополита, по сказанию Летописцев, исцеляли недужных: но в 1519 году были священным обрядом утверждены во славе чудотворения. Митрополит Варлаам донес Государю, что многие слепцы, с усердием лобызая руку Алексия, прозрели. Собралось все Духовенство и несметное число людей при колокольном звоне. Объявили чудеса и доказательства оных. Пели молебен над Святым гробом: Великий Князь, обливаясь слезами умиления, первый поклонился оному и восхвалил милость Неба, которая во дни его Царствования открыла второй источник благодати и спасения для Москвы. Светло праздновали сей день, и Св. Алексий, в народном мнении, стал наряду с древним Московским Угодником Божиим, Митрополитом Петром (369).
      Немалым соблазном для Духовенства и мирян была тогдашняя ссора Архиепископа Новогородского, Серапиона, с Св. Иосифом Волоцким за то, что сей последний с монастырем своим отложился от его ведомства к Митрополии (370). Великий Князь в гневе лишил Серапиона Епархии, и Новогородцы, 17 лет не имев Святителя, с радостию встретили наконец знаменитого Макария, бывшего Архимандрита Лужковского, согласно с древним обычаем поставленного к ним в Архиепископы. Летописец их славит сие время как счастливейшее для его отчизны, где молитвами ревностного Пастыря вселилась тишина, сопутствуемая здравием людей, обилием и веселием. Макарий первый учредил общежительство в монастырях Новогородских и тем умножил везде число Иноков, доставив им способ жить беспечно: ибо прежде каждый из них имел свое хозяйство, соединенное с заботами. Строгий в наблюдении благочиния, он вывел Игуменов из всех женских монастырей и дал Инокиням настоятельниц; отличался также усердием к лепоте церковной: сделал в Софии, на место обветшалых, новые богатые царские двери и великолепный амвон; расписал стены, обновил иконы, между которыми древнейшие были Греческие: Спасителя и Апостолов, Петра и Павла, устроенные (как сказано в летописи) из золота и серебра. - В первые годы Макариева Архиепископства Лапландские Поморяне, обитавшие близ устья реки Нивы и Кандалажской Губы, прислали старейшин к Великому Князю, моля его дать им учителей Христианских; а Государь велел Макарию отправить туда Софийского Иерея с Диаконом, которые просветили жителей истиною Евангельскою. Чрез несколько лет еще отдаленнейшие дикари, Лапландцы Кольские, изъявили Макарию желание креститься и с великим усердием приняли Священников. Так Россияне, от самых древних времен до новейших, насаждали Веру Спасителеву, не употребляя ни малейшего принуждения. Но сии люди полудикие, уже веруя во Христа, еще держались старых обычаев: в пятине Вотской, в Ижере, около Иванягорода, Ямы, Копорья, Ладоги, Невы, до Каянии и Лапландии, на пространстве тысячи верст или более, народ еще обожал солнце, луну, звезды, озера, источники, реки, леса, камни, горы; имел жрецов, именуемых арбуями, и, ходя в церкви Христианские, не изменял и кумирам. Макарий, с дозволения Государева, послал туда умного Монаха Илию с наставительною грамотою к жителям, которые, уверяя его в их ревности к Христианству, говорили, что они не смеют коснуться своих идолов, хранимых ужасными духами. Илия зажег мнимые леса священные, бросил в воду кумиры, удивил народ и проповедью слова Божия довершил торжество Христианства. Летописец сказывает, что пятилетние младенцы помогали сему добродетельному Иноку сокрушать мольбища идолопоклонников (371). - Заметим, что не только чудь, но и самые Россияне в XVI веке еще усердно следовали некоторым языческим обыкновениям. Жители Псковской области 24 июня праздновали день Купала: собирали травы в пустынях и в дубравах с какими-то суеверными обрядами, а ночью веселились, били в бубны, играли на сопелях, на гудках; молодые жены, девицы плясали, обнимались с юношами, забывая стыд и целомудрие: о чем ревностный Игумен Елеазаровской Обители старец Памфил с укоризною писал к Наместнику и сановникам Пскова в 1505 году (372).
      Угнетенное игом неверных и бедностию, Духовенство Греческое, как и прежде, искало утешения и благодеяний в России. Константинопольский Патриарх Феолипт (в 1518 году) присылал к нам Янинского Митрополита Григория с Афонскими Иноками, чтобы разжалобить Великого Князя описанием их печального состояния. Благословляя Христианскую добродетель Россиян, они выехали из Москвы с богатыми дарами. Будучи в дружбе с Султаном, Государь и сам посылал милостыню в Грецию с своими чиновниками (373).
      При Василии (в 1509 году) был церковный Собор в Литовской России, в Вильне: Духовенство наше не имело участия в оном. Киевский Митрополит Иосиф с семью Епископами уставили там весьма строгие законы для нравственности Священников, взяв меры, чтобы мирская власть не вмешивалась в права духовной. Деяния сего достопамятного Собора свидетельствуют, что Церковь Греческая пользовалась тогда в Литве свободою, независимостью и была верною коренным уставам Православия (374).
      В 27 лет Василиева государствования Россия испытала немалые физические бедствия: от 1507 до 1509 года свирепствовала язва с железою в Новегороде, и в одну осень схоронено там 15 000 человек; зимою в 1512 году во многих областях люди умирали кашлем; в 1521 и 1532 году было во Пскове ужасное поветрие, от коего все государственные чиновники разбежались и которое миновалось, по известию Летописцев, от употребления святой воды, присланной Архиепископом Макарием, Великим Князем и Митрополитом. Тогда же и в Новегороде умерло более тысячи жителей от прыщей (375). Были чрезвычайные засухи: пишут, что летом в 1525 году около четырех недель солнце и луна не показывались на небе от густой мглы; что в 1533 году от 29 Июня до Сентября не упало ни одной дождевой капли на землю; что болота и ключи иссохли, леса горели: солнце тусклое, багровое, скрывалось за два часа до захождения; люди в день не распознавали друг друга в лицо и задыхались от дымного смрада; путешественники, плаватели не видали пути; птицы не могли парить в воздухе (376). Напротив того летом в 1518 году недель пять шли непрестанно сильные дожди: реки выступили из берегов; поля залились водою; прервалось сообщение между городами и селами. Великий Князь торжественными молебствиями старался умилостивить небо: двор и народ постились (377): - Общий неурожай в 1512 году произвел неслыханную дороговизну: бедные умирали с голоду (378). В Сентябре 1515 года Москва имела недостаток в хлебе: нельзя было купить ни четверти ржи. В 1525 году все съестное продавалось там в десять раз дороже обыкновенного (379). - Летописцы жалуются на частые пожары (обвиняя в том учреждения пороховых заводов): в Москве, Пскове, особенно в Новегороде, где (в 1508 году) самые каменные палаты распадались от силы огня и сгорело 5314 человек (380). - Явление трех комет (от 1531 до 1533 года) во всей России приводило народ в ужас (381).
      Описав деяния и случаи сего времени, напомним читателю, что оно, будучи достопамятно для России благоразумием ее правления, славно в летописях Европы, во-первых, редким собранием Венценосцев, знаменитых делами и характером, во-вторых, важным церковным преобразованием. Не многие веки хвалятся такими Государями современными, каковы были Максимилиан, Карл V, Людовик XII, Франциск I, Селим, Солиман, Генрик VIII, Густав Ваза: можем прибавить к ним и папу Леона X, и врага нашего, Сигизмунда. Все они, за исключением Английского и Французских Королей, находились в сношениях с Василием, их достойным современником; все имели ум и дарования отличные. Но была ли счастлива Европа? Видим, как обыкновенно, необузданность властолюбия, зависть, козни, битвы и бедствия: ибо не один ум, но и страсти действуют на феатре мира. Ужасаемая могуществом Оттоманской Империи, волнуемая борением Франции с силами Испании и Австрии, Европа в то же время была потрясена церковным мятежом, который скоро сделался государственным. Уже духовная власть, или Папская, очерненная многими злоупотреблениями, давно слабела в западных Державах, но упорствовала в своих гордых требованиях и не хотела обратиться к истинному духу Христианства; вопреки успехам просвещения. Явился бедный Инок Мартин Лютер, который, свергнув с себя Монашескую одежду и держа в руке Евангелие, смел назвать Папу Антихристом: уличал его в обманах, в корыстолюбии, в искажении святыни и, несмотря на церковные клятвы, Соборы и гнев Карла V, основал новую Веру, хотя также на Евангельском учении, но с отвержением многих важных, значительных обрядов, введенных в самом начале Христианства и без сомнения полезных: ибо люди имеют не только разум, но и воображение, не менее первого действующее на сердце. Обнажив богослужение, лишив оное торжественности и как бы закрыв для мысли Небо, куда взор и дух молящихся устремляются от велелепия олтарей, от таинственного священнодействия Литургии, сей решительный преобразователь удовольствовался одною нравственною проповедию; оказал еще более ненависти к Риму, нежели усердия к Сиону; ссылаясь единственно на Христа и Апостолов, не подражал им в кротости: подвергая Догматы Церкви суду ума, говорил языком страстей, и, лишив Папу духовной власти во многих землях Германии, в трех Северных Королевствах, в бывших владениях Немецкого Ордена и в Ливонии, сам представлял лицо начальника церковного, обязанный своим торжеством не фанатизму народному, а земным расчетам Правителей: удерживая имя Христиан и святыню Евангелия, новым исповеданием они свергали с себя иго зависимости от гордого, взыскательного, корыстолюбивого Рима; присоединяли дани и пошлины церковные к своим доходам и могли в делах совести уже не бояться духовного запрещения. Многие толкователи всемирных происшествий говорят о Лютеранской Вере как о великом благодеянии для человечества: она неоспоримо способствовала успехам просвещения и лучшей нравственности, соединенной с оными; но первым ее следствием были кровопролития и новые секты Христианские, отчасти вредные для самых Правительств и спокойствия гражданского (382). Генрик VIII, написав книгу против Лютера, сам последовал его примеру: оставил Римское исповедание и сделался главою Англиканского, связав оное крепким узлом с пользою Королевской власти и дав себе волю удовлетворять своему гнусному любострастию переменою жен. Одним словом, если враги Латинской Церкви справедливо винили ее в неверности к истинному Христианству, то и ревностные Католики по совести могли винить их в лицемерии, в обманах и в беззаконии.
      Сия важная перемена церковная не укрылась от внимания наших современных Богословов: об ней рассуждали в Москве, и Грек Максим написал Слово о Лютеровой ереси, где, не хваля мирского властолюбия Пап, строго осуждает новости в Законе, внушаемые страстями человеческими (383).






 
Великий Князь


Том VII. Глава IV
СОСТОЯНИЕ РОССИИ. Г. 1462-1533

      Правление. Войско. Правосудие. Торговля. Деньги. Бережливость Государей. Дороги и почта. Москва. Свойства и обычаи. Великокняжеская свадьба. Въезд Послов. Иноземцы. Словесность. Известия о Востоке и Севере России.
      В сие время отечество наше было как бы новым светом, открытым Царевною Софиею для знатнейших Европейских Держав. Вслед за нею Послы и путешественники, являясь в Москве, с любопытством наблюдали физические и нравственные свойства земли, обычаи Двора и народа; записывали свои примечания и выдавали оные в книгах, так что уже в первой половине XVI века состояние и самая древняя История России были известны в Германии и в Италии. Контарини, Павел Иовий, Франциск да-Колло, в особенности Герберштеин старались дать современникам ясное, удовлетворительное понятие о сей новой Державе, которая вдруг обратила на себя внимание их отечества.
      Ничто не удивляло так иноземцев, как самовластие Государя Российского и легкость употребляемых им средств для управления землею. «Скажет, и сделано, - говорит Барон Герберштеин: - жизнь, достояние людей, мирских и Духовных, Вельмож и граждан, совершенно зависит от его воли. Нет противоречия, и все справедливо, как в делах Божества: ибо Русские уверены, что Великий Князь есть исполнитель воли Небесной. Обыкновенное слово их: так угодно Богу и Государю; ведает Бог и Государь. Усердие сих людей невероятно. Я видел одного из знатных Великокняжеских чиновников, бывшего Послом в Испании, седого старца, который, встретив нас при въезде в Москву, скакал верхом, суетился, бегал как молодой человек; пот градом тек с лица его. Когда я изъявил ему свое удивление, он громко сказал: ах, господин Барон! мы служим Государю не по-вашему! Не знаю, свойство ли народа требовало для России таких самовластителей, или самовластители дали народу такое свойство» (384). Без сомнения дали, чтобы Россия спаслась и была великою Державою. Два Государя, Иоанн и Василий, умели навеки решить судьбу нашего правления и сделать Самодержавие как бы необходимою принадлежностью России, единственным уставом государственным, единственною основою целости ее, силы, благоденствия. Сия неограниченная власть Монархов казалась иноземцам тираниею, они в легкомысленном суждении своем забывали, что тирания есть только злоупотребление Самодержавия, являясь и в Республиках, когда сильные граждане или сановники утесняют общество. Самодержавие не есть отсутствие законов: ибо где обязанность, там и закон: никто же и никогда не сомневался в обязанности Монархов блюсти счастие народное.
      Сии иноземные наблюдатели сказывают, что Великий Князь, будучи для подданных образом Божества, превосходя всех иных Венценосцев в нравственном могуществе, не уступал никому из них и в воинских силах, имея триста тысяч Боярских Детей и шестьдесят тысяч сельских ратников, коих содержание ему ничего или мало стоило: ибо всякий Боярский сын, наделенный от казны землею, служил без жалованья, кроме самых беднейших из них и кроме Литовских или Немецких пехотных воинов, числом менее двух тысяч. Конница составляла главную силу; пехота не могла с успехом действовать в степях против неприятелей конных. Оружием были лук, стрелы, секира, кистень, длинный кинжал, иногда меч, копье. Знатнейшие имели кольчуги, латы, нагрудники, шлемы. Пушки не считались весьма нужными в поле: вылитые Италиянскими художниками для защиты и осады городов, они стояли неподвижно в Кремле на лафетах. В битвах мы надеялись более на силу, нежели на искусство; обыкновенно старались зайти в тыл неприятелю, окружить его, вообще действовать издали, не врукопашь; а когда нападали, то с ужасным стремлением, но непродолжительным. «Они, - пишет Герберштеин, - в быстрых своих нападениях как бы говорят неприятелю: беги, или мы сами побежим! И в общежитии и в войне народы удивительно разнствуют между собою. Татарин, сверженный с коня, обагренный кровию, лишенный оружия, еще не сдается в плен: машет руками, толкает ногою, грызет зубами. Турок, видя слабость свою, бросает саблю и молит победителя о милосердии. Гонись за Русским: он уже не думает обороняться в бегстве; но никогда не требует пощады. Коли, руби его: молчит и падает». - Щадя людей и худо употребляя снаряд огнестрельный, мы редко брали города приступом, надеясь изнурить жителей долговременною осадою и голодом. Располагались станом обыкновенно вдоль реки, недалеко от леса, в местах паственных. Одни чиновники имели наметы; воины строили себе шалаши из прутьев и крыли их подседельными войлоками в защиту от дождя. Обозов почти не было: возили все нужное на вьючных лошадях. Каждый воин брал с собою в поход несколько фунтов толокна, ветчины, соли, перцу; самые чиновники не знали иной пищи, кроме Воевод, которые иногда давали им вкуснейшие обеды. Полки имели своих музыкантов или трубачей. На Великокняжеских знаменах изображался Иисус Навин, останавливающий солнце. - В каждом полку особенные сановники записывали имена храбрых и малодушных, означая первых для благоволения Государева и наград, а других для его немилости или общественного стыда. - Молодые люди обыкновенно готовили себя к воинской службе богатырскими играми: выходили в поле, стреляли в цель; скакали на конях, боролись, и победителям была слава (385).
      Хваля ясность, простоту наших законов и суда, не имевших нужды ни в толкователях, ни в Стряпчих - не менее хваля и Василиеву любовь к справедливости - иноземцы замечали, однако ж, что богатый реже бедного оказывался у нас виновным в тяжбах; что судьи не боялись и не стыдились за деньги кривить душою в своих решениях. Однажды донесли Василию, что судья Московский, взяв деньги с истца и с ответчика, обвинил того, кто ему дал менее. Великий Князь призвал его к себе. Судья не запирался и с видом невинного ответствовал: «Государь! я всегда верю лучше богатому, нежели бедному», разумея, что первому менее нужды в обманах и в чужом. Василий улыбнулся, и корыстолюбец остался по крайней мере без тяжкого наказания. - Не только законодательная, но и судная власть, как в самую глубокую древность, принадлежала единственно Государю: все другие судьи были только его временными или чрезвычайными поверенными, от Великокняжеских Думных советников до Тиунов сельских. Государь нередко уничтожал их приговоры. Они не могли лишить жизни ни крестьянина, ни раба или холопа. Мирская власть наказывала и Духовных. Иногда Митрополит жаловался на уголовных судей, которые приговаривали Священников к кнуту и к виселице; судьи отвечали: «Казним не Священников, а негодяев, по древнему уставу наших отцев». - В сочинении Иовия и Герберштеина находим первое известие о жестоких судных пытках, коими заставляли у нас преступников виниться в их злодеяниях: воров били по пятам; разбойникам капали сверху на голову и на все тело самую холодную воду и вбивали деревянные спицы за ногти (386). Обыкновение ужасное, данное нам Татарским игом вместе с кнутом и всеми телесными мучительными казнями.
      Торговля сего времени была в цветущем состоянии. К нам привозили из Европы серебро в слитках, сукна, сученое золото, медь, зеркала, ножи, иглы, кошельки, вина; из Азии шелковые ткани, парчи, ковры, жемчуг, драгоценные каменья; от нас вывозили в Немецкую землю меха, кожи, воск; в Литву и в Турцию меха и моржовые клыки; в Татарию седла, узды, холсты, сукна, одежду, кожи, в обмен на лошадей Азиатских. Оружие и железо не выпускалось из России. В Москву ездили Польские и Литовские купцы; Датские, Шведские и Немецкие торговали в Новегороде; Азиатские и Турецкие на Мологе, где существовал прежде Холопий городок и где находилась тогда одна церковь. Сия ярмонка еще славилась своею знатною меною. Иноземцы обязывались показывать товары свои в Москве Великому Князю: он выбирал для себя, что ему нравилось; платил деньги и дозволял продажу остальных. Пряные зелия, шелковые ткани и многие иные вещи были у нас дешевы в сравнении с их ценою в Германии. Лучшие меха шли из земли Печорской и Сибири. Платили иногда за соболя 20 и 30 золотых флоринов, за черную лисицу (употребляемую на Боярские шапки) пятнадцать. Весьма уважались и бобры: ими опушивали нарядные платья. Волчьи меха были дороги, рысьи дешевы. Горностай стоил три или четыре, белка две деньги и менее. - С товаров ввозимых и вывозимых брали в казну пошлины, семь денег с рубля, а за воск четыре деньги с пуда сверх цены оного. Россия считалась в Европе землею изобильнейшею диким или бортевым медом. - Монастырь Троицкий в Смоленской области, на берегу Днепра, был главным пристанищем для купцев Литовских: они жили там в гостиницах и грузили товары, покупаемые ими в России для отправления в их землю. - Некоторые места особенно славились своими произведениями для внутренней торговли: например, Калуга деревянною, красивою посудою, Муром вкусною рыбою, Переславль сельдями, а еще более Соловки, где находились лучшие соляные варницы. - Многие судоходные реки облегчали перевоз товаров; но Россия еще не имела морей, кроме Северного океана, к коему она примыкала своими полунощными хладными пустынями. Иногда небольшие суда ходили от устья Двины Белым морем мимо Святого Носа, Семи островов и Шведской Лапландии в Норвегию и в Данию. Сим путем Датский Посол возвращался из Москвы в Норвегию с нашим толмачом Истомою. Другой толмач, именем Власий, плыл Сухоною, Югом и Двиною до Белого моря, чтобы ехать оттуда в Копенгаген. Сие плавание считалось весьма опасным и затруднительным: купцы Скандинавские не смели вверять оному своих товаров и держались Новагорода. - Любопытно знать, что Россияне уже имели тогда сведение о Китае и думали, что можно Северным океаном достигнуть берегов сей отдаленной Империи (387).
      В России ходили серебряные и медные деньги: Московские, Тверские, Псковские, Новогородские; серебряных считалось 200 в рубле (который стоил два червонца), а медных пул 1200 в гривне. Новогородские деньги имели почти двойную цену: их было только 140 в рубле. На сих монетах изображался Великий Князь, сидящий в креслах, и другой человек, склоняющий пред ним голову; на Псковских голова в венце; на Московских - всадник с мечом: новые были ценою в половину менее старых. Золотые деньги ходили только иностранные: Венгерские червонцы, Римские гульдены и Ливонские монеты, коих цена переменялась. - Всякий серебреник бил и выпускал монету: правительство наблюдало, чтобы сии денежники не обманывали в весе и чистоте металла. Государь не запрещал вывозить монету из России, однако ж хотел, чтобы мы единственно менялись товарами с иноземцами, а не покупали их на деньги. - Вместо нынешнего ста, обыкновенным торговым счетом было сорок и девяносто, говорили: сорок, два сорока, или девяносто, два девяноста (388), и проч.
      Успехи торговли более и более умножали доходы Государевы. Современники славят богатство и бережливость Василия. Главная казна его хранилась на Белеозере и в Вологде, как в безопаснейших и недоступных для неприятеля местах, окруженных лесами и болотами непроходимыми (389). «Удивительно ли, пишут иноземцы, что Великий Князь богат? Он не дает денег ни войску, ни Послам и даже берет у них, что они вывозят драгоценного из чужих земель: так Князь Ярославский, возвратясь из Испании, отдал в казну все тяжелые золотые цепи, ожерелья, богатые ткани, серебряные сосуды, подаренные ему Императором и Фердинандом Австрийским. Сии люди не жалуются, говоря: Великий Князь возьмет, Великий Князь и наградит» (390). Не тем, без сомнения, Иоанн и Василий богатели, что не давали серебром жалованья войску (ибо поместья стоили серебра), и не тем, что брали иногда у Послов вещи, которые им отменно нравились; но мудрою бережливостию, точным соображением предприятий с государственными способами, запасом на случай нужды: правило важное для благоденствия Держав. Карл V с сокровищами Нового Света часто не имел денег, а Великие Князья наши могли хвалиться богатством, издерживая менее, нежели получая.
      Несмотря на деятельность торговли, Россия казалась путешественникам малонаселенною в сравнении с иными Европейскими странами: редкие жительства, степи, дремучие леса, худые, пустынные, уединенные дороги свидетельствовали, что сия Держава была еще новою в гражданском образовании. С ужасом говоря о наших распутицах, тленных мостах, опасностях, неудобствах в пути, чужестранцы хвалят исправность и скорость нашей почты: из Новагорода в Москву приезжали они в 72 часа, платя 6 денег за 20 верст. Лошадей было множество на учрежденных ямах: кто требовал десяти или двенадцати, тому приводили сорок или пятьдесят. Усталых кидали на дороге; брали свежих в первом селении или у проезжих (391).
      Чем ближе к столице, тем более селений и людей встречалось глазам путешественника. Все оживлялось: на дороге обозы, вокруг частые поля, луга представляли картину человеческой деятельности. Необозримая Москва величественно возвышалась на равнине с блестящими куполами своих несметных храмов, с красивыми башнями, с белыми стенами Кремлевскими, с редкими каменными домами, окруженными темною грудою деревянных зданий, среди зеленых садов и рощей. Окрестные монастыри казались маленькими, прелестными городками. В слободах жили кузнецы и другие ремесленники, которые непрестанным употреблением огня могли быть опасны в соседстве: расселенные на большом пространстве, они сеяли хлеб и косили траву пред их домами, на обеих сторонах улицы. Один Кремль считался городом: все иные части Москвы, уже весьма обширной, назывались предместиями, ибо не имели никаких укреплений, кроме рогаток. На крутоберегой Яузе стояло множество мельниц. Неглинная, будучи запружена, уподоблялась озеру и наполняла водою ров Кремлевский. Некоторые улицы были тесны и грязны; но сады везде чистили воздух, так что в Москве не знали никаких заразительных болезней, кроме наносных. В 1520 году, как пишут, находилось в ней 41 500 домов, исчисленных по указу Великого Князя; а сколько жителей, неизвестно: но можно полагать их гораздо за 100000. В Кремле, в разных улицах, в огромных деревянных домах (между многими, отчасти также деревянными церквами) жили знатнейшие люди, Митрополит, Князья, Бояре. Гостиный двор (там же, где и ныне, на площади Китая-города), обнесенный каменною стеною, прельщал глаза не красотою лавок, но богатством товаров, Азиатских и Европейских. Зимою хлеб, мясо, дрова, лес, сено обыкновенно продавались на Москве-реке в лавках или в шалашах (392).
      Наши свойства казались наблюдателям и худыми и добрыми, обычаи любопытными и странными. Контарини пишет, что Москвитяне толпятся с утра до обеда на площадях, на рынках, а заключают день в питейных домах: глазеют, шумят, а дела не делают. Герберштеин напротив того с удивлением видел их работающих в праздники. В будни запрещалось им пить; одни иноземные воины, служа Государю за деньги, имели право быть невоздержными в употреблении хмельного: для чего слобода за Москвою-рекою, где они жили, именовалась Налетами, от слова наливай. Великий Князь Василий, опасаясь действий худого примера, не дозволял своим подданным жить вместе с ними. У всякой рогатки на улицах стоял караул: никто не смел ходить ночью без особенной важной причины и без фонаря. Тишина царствовала в городе. Замечали, что Россияне не злы, не сварливы, терпеливы, но склонны (особенно Москвитяне) к обманам в торговле. Славили древнюю честность Новогородцев и Псковитян, которые тогда уже начинали изменяться в характере. Пословица: товар лицом продать служила уставом в купечестве. Лихоимство не считалось стыдом: ростовщики брали обыкновенно 20 на 100 (393) и еще хвалились умеренностию: ибо в древние времена должники платили у нас 40 на 100. - «Рабство, несовместимое с душевным благородством, было (по словам Герберштеина) общим в России: ибо и самые Вельможи назывались холопями Государя»; но имя не вещь: оно изображало только неограниченную преданность Россиян к Монарху; а в самом деле народ пользовался гражданскою свободою. Рабами были единственно крепостные холопи, или дворовые или сельские, потомки людей купленных, военнопленных, законом лишенных вольности (394). В XI веке они не имели у нас ни гражданских, ни человеческих прав (так и в древнем Риме): господин мог располагать ими как собственностию, как вещию, мог своевольно отнимать у них жизнь, никому не ответствуя. Но в сие время - или в XVI веке - уже одна государственная власть смертию казнила холопа, следственно уже человека, уже гражданина, покровительствуемого законом (395). Здесь видим успех нравственности и действие лучших гражданских понятий. Вообще судьба сих природных рабов не казалась им тяжкою: ибо многие из них, освобождаемые по духовным завещаниям, немедленно искали себе новых господ и шли к ним в кабалу или в новую крепость, не для того, чтобы не находили способа жить своими трудами (ибо хороший поденщик в Москве вырабатывал с утра до вечера две деньги, или около двадцати копеек нынешних), но для того, что любили домашнюю легкую службу и беспечность: раб-отец не заботился о многочисленном семействе, не боялся ни старости, ни болезни. Закон молчал о должности господ: общее мнение предписывало им человеколюбие и справедливость; тираном гнушались как бесчестным гражданином; никто из вольных людей не хотел идти к нему в услужение; именем его бранились на площадях (396). Гораздо несчастнее холопства было состояние земледельцев свободных, которые, нанимая землю в поместьях или в отчинах у Дворян, обязывались трудиться для них свыше сил человеческих, не могли ни двух дней в неделе работать на себя (397), переходили к иным владельцам и обманывались в надежде на лучшую долю: ибо временные, корыстолюбивые Господа или Помещики нигде не жалели, не берегли их для будущего. Государь мог бы отвести им степи, но не хотел того, чтобы поместья не опустели, и сей многочисленный род людей, обогащая других, сам только что не умирал с голоду: старец, бездомок от юности, изнурив жизненные силы в работе наемника, при дверях гроба не знал, где будет его могила. Бедность рождает презрение: в старину называли у нас земледельцев смердами, в XVI веке крестьянами, то есть христианами, но в худом, варварском смысле: ибо долговременные наши тираны, Батыевы Моголы, поносили Россиян сим именем. - Вероятно, что многие земледельцы шли тогда в кабалу к Дворянам; по крайней мере знаем, что многие отцы продавали своих детей, не имея способа кормиться. Сын мог быть несколько раз продан отцем; но в четвертый раз отпущенный Господином на волю, уже зависел единственно от себя.
      Здесь представляется любопытный вопрос: неужели никогда не бывало в России крестьян-владельцев? По крайней мере не знаем, когда они были. Видим, что Князья, Бояре, воины и купцы - то есть городские жители, - искони владея землями, отдавали их в наем крестьянам свободным. Всякая область принадлежала городу; все ее земли считались как бы законною собственностию его жителей, древних Господ России, купивших, вероятно, сие право мечом в такое время, до коего не восходят летописи, ни предания. Но крестьяне, платя дань или оброк владельцам, имели свободу личную и движимую собственность.
      Не только Бояре знатные, но и самые простые, бедные Дворяне казались спесивыми, недоступными. К первым никто не смел въехать на двор: оставляли лошадей у ворот. Благородные стыдились ходить пешком и не имели знакомства с мещанами, опасаясь тем унизиться. Они вообще любили сидячую жизнь и не понимали, как можно заниматься делами стоя или ходя. Молодые женщины были совершенными затворницами: боялись показываться чужим людям и в церковь ходили редко; дома шили, пряли. Одна забава считалась для них позволенною: качели. Богатые не пеклися о домашнем хозяйстве, которое лежало единственно на слугах и служанках. Бедные поневоле трудились; но самая беднейшая, готовя для себя кушанье, не могла умертвить никакого животного: стояла у ворот с курицею или с уткою и просила мимоходящих, чтобы они закололи сию птицу ей на обед. - Несмотря на строгое заключение жен, бывали, как и везде, примеры неверности, тем естественнее, что взаимная любовь не участвовала в браках и что мужья-Дворяне, находясь в Государевой службе, редко живали дома. Не жених обыкновенно сватался за невесту, но отец ее выбирал себе зятя и говорил о том с отцем его. Назначали день свадьбы, а будущие супруги еще не знали друг друга в глаза. Когда нетерпеливый жених домогался видеть невесту, то родители ее всегда отвечали ему: «Спроси у добрых людей, какова она?» Приданое состояло в одежде, в драгоценных украшениях, в слугах, в конях и проч.; а что родственники и приятели дарили невесте, то муж должен был после свадьбы возвращать им или платить деньгами. Герберштеин первый сказал, что жена Россиянка не уверена в любви супруга без частых от него побоев: сие вошло в пословицу, хотя могло быть только отчасти истиною, объясняемою для нас древними обычаями Славянскими и грубою нравственностию времен Батыева ига (398).
      Спесивые против бедных мещан, Дворяне и богатые купцы были гостеприимны и вежливы между собою. Гость, входя в комнату, глазами искал Святых Образов, шел к ним, крестился и, несколько раз сказав вслух: Господи помилуй, - обращался к хозяину с приветствием «дай Боже тебе здравия!» Они целовались, кланялись друг другу и чем ниже, тем лучше; переставали и снова начинали кланяться; садились, беседовали, и гость, взяв шапку, шел опять к образам; хозяин провожал его до крыльца, а любимого до самых ворот. Потчевали приятелей медом, пивом, винами иноземными: романеею, мушкателем, Канарским, белым Рейнским; лучшим считалась мальвазия, употребляемая однако ж более в лекарство и во дворце за Великокняжескою трапезою. Ужинов не знали: обеды были изобильные и вкусные для самых иноземцев, которые дивились у нас множеству и дешевизне всякого скота, рыбы, птиц, дичины, добываемой охотою псовою, соколиною, тенетами. Вообще роскошь тогдашняя состояла в избытке обыкновенных, дешевых вещей; умели хвалиться ею не разоряясь; бережливость не славилась добродетелию, ибо казалось естественною людям, которые еще не ведали прелестей изнеженного вкуса. Дорогие одежды означали первостепенных государственных сановников: если не закон, то обыкновение воспрещало другим равняться с ними в сих принадлежностях знатности, соединенной всегда с богатством. Сии наряды употреблялись бережно; ветреная мода не изменяла оных, и Вельможа оставлял свою праздничную одежду в наследство сыну. Платье Боярское, дворянское, купеческое не различалось покроем: верхнее с опушкою, широкое, длинное называлось однорядками, другое охабнями, с воротником; третье ферезями, с пуговицами до подола, с нашивками или без нашивок, такое же длинное, с нашивками или только с пуговицами до пояса, кунтышами, доломанами, кафтанами, у всякого были клинья, а на боках прорехи. Полукафтанье носили с козырем; рубахи с вышитым разноцветным воротником и с серебряною пуговицею; сапоги сафьянные, красные, с железными подковами; шапки высокие, шляпы поярковые, черные и белые. Мужчины стригли себе волосы. - Домы не блистали внутренним украшением: самые богатые люди жили в голых стенах. Сени огромные, а двери низкие, и входящий всегда наклонялся, чтобы не удариться головою об верхний косяк (399).
      Опишем некоторые достопамятные обыкновения. Посланник Великокняжеский, Димитрий, будучи в Риме и беседуя с Павлом Иовием о нравах своего отечества, сказывал ему, что Россияне, искони набожные, любя чтение душеспасительных книг, не терпят проповеди в церквах, дабы слышать в них единственно слово Господне, без примеса мудрований человеческих, несогласных с простотою Евангельскою; что нигде не имеют такого священного уважения к храмам, как у нас; что муж и жена, вкусив удовольствие законной любви, не дерзают войти в церковь и слушают Обедню, стоя на паперти; что молодые нескромные люди, видя их там, угадывают причину и своими насмешками заставляют женщин краснеться; что мы весьма не любим Католиков, а Евреями гнушаемся и не дозволяем им въезжать в Россию (400). - Сие время особенно славилось открытием многих Святых целебных Мощей; но Иоанн и Василий не всегда верили молве и рассказам народным; а без согласия Государева Духовенство не умножало числа Святых: когда же строгое исследование и достоверные свидетельства убеждали Великого Князя в истине чудес, то объявляли их всенародно, звонили в колокола, пели молебны, и недужные со всех сторон спешили ко праху новых Угодников, как ныне спешат к новым славным врачам, чтобы найти исцеление. - Тогдашняя Христианская набожность произвела один умилительный обычай. Близ Москвы было кладбище, называемое селом скудельничим, где люди добролюбивые в Четверток перед Троицыным днем сходились рыть могилы для странников и петь панихиды, в успокоение души тех, коих имена, отечество и Вера были им неизвестны; они не умели назвать их, но думали, что Бог слышит и знает, за кого воссылаются к нему сии чистые, бескорыстные, истинно Христианские молитвы. Там погребались тела, находимые в окрестностях города, а может быть, и всех иноземцев (401).
      Иовий пишет, что Великие Князья, подобно Султанам, избирают себе жен за красоту и добродетель, нимало не уважая знатности; что невест привозят из всей России; что искусные, опытные бабки осматривают их тайные прелести; что совершеннейшая или счастливейшая выходит за Государя, а другие в тот же день за молодых придворных чиновников (402). Сие известие может относиться единственно к двум бракам Василия: ибо отец, дед и предки его женились обыкновенно на Княжнах Владетельных. - Сообщим здесь любопытные подробности из описания Василиевой свадьбы 1526 года.
      «Державный жених, нарядясь, сидел в брусяной столовой избе с своим поездом; а невеста, Елена Глинская, с женою Тысяцкого, двумя свахами, Боярынями и многими знатными людьми шла из дому в середнюю палату. Перед нею несли две брачные свечи в фонарях, два коровая и серебряные деньги. В сей палате были Сделаны два места, одетые бархатом и камками; на них лежали два зголовья и два сорока черных соболей; а третьим сороком надлежало опахивать жениха и невесту. На столе, покрытом скатертью, стояло блюдо с калачами и солью. Елена села на своем месте; сестра ее, Княжна Анастасия, на жениховом; Боярыни вокруг стола. Василий прислал туда брата, Князя Юрия, который, заняв большое место, велел звать жениха. Государь! сказали ему: иди с Богом на дело. Великий Князь вошел с Тысяцким и со всеми чиновниками, поклонился иконам, свел Княжну Анастасию с своего места и сел на оное. Читали молитву. Жена Тысяцкого гребнем чесала голову Василию и Елене.
Свечами богоявленскими зажгли брачные (403), обогнутые соболями и вдетые в кольцы. Невесте подали кику и фату. На золотой мисе, в трех углах, лежали хмель, соболи, одноцветные платки бархатные, атласные, камчатные, и пенязи, числом по девяти в каждом угле. Жена Тысяцкого осыпала хмелем Великого Князя и Елену, опахиваемых соболями. Дружка Государев, благословясь, изрезал перепечу и сыры для всего поезда; а Еленин дружка раздавал ширинки. Поехали в церковь Успения: Государь с братьями и Вельможами, Елена в одних санях с женою Тысяцкого и с двумя Большими свахами; за нею шли некоторые Бояре и чиновники; перед нею несли свечи и короваи. Жених стоял в церкви на правой стороне у столпа, невеста на левой. Они шли к венчанию по камкам и соболям. Знатнейшая Боярыня держала скляницу с вином Фряжским: Митрополит подал ее Государю и Государыне: первый выпив вино, растоптал скляницу ногою. Когда священный обряд совершился, новобрачные сели на двух красных зголовьях. Митрополит, Князья и Бояре поздравляли их; певчие пели многолетие. Возвратились во дворец. Свечи с короваями отнесли в спальню, или в сенник, и поставили в кадь пшеницы. В четырех углах сенника были воткнуты стрелы, лежали калачи с соболями, у кровати два зголовья, две шапки, одеяло кунье, шуба; на лавках стояли оловянники с медом; в головах кровати икона Рождества Христова, Богоматери и Крест Воздвизальный; на стенах также иконы Богоматери со младенцем; над дверью и над всеми окнами, внутри и снаружи, кресты. Постелю стлали на двадцати семи ржаных снопах. Великий Князь завтракал с людьми ближними; ездил верхом по монастырям и обедал со всем Двором. Князь Юрий Иоаннович сидел опять на большом месте, а Василий рядом с Еленою; перед ними поставили жареного петуха: дружка взял его, обвернул верхнею скатертью и отнес в спальню, куда повели и молодых из-за стола. В дверях знатнейший Боярин выдавал Великую Княгиню и говорил речь. Жена Тысяцкого, надев две шубы, одну наизвороть, вторично осыпала новобрачных хмелем; а дружки и свахи кормили их петухом. Во всю ночь Конюший Государев ездил на жеребце под окнами спальни с обнаженным мечом. На другой день супруги ходили в мыльню и ели кашу на постеле». Легко угадать разум сих обрядов, без сомнения весьма древних, отчасти, может быть. Славянских, отчасти Скандинавских: некоторые образовали любовь, согласие, чадородие, богатство; другие должны были удалять действие злого волшебства.
      Василий, находясь в частых сношениях с Государями Европейскими, любил хвалиться ласкою, оказываемою их Послам в России; но иноземцы жаловались на сей милостивый прием, соединенный с обрядами скучными и тягостными. Приближаясь к границе, Посол давал о том знать Наместникам ближайших городов. Ему предлагали множество вопросов: «из какой земли, от кого едет? знатный ли человек? какого именно звания? бывал ли прежде в России? говорит ли нашим языком? сколько с ним людей и каких?» О сем немедленно доносили Великому Князю; а к послу высылали чиновника, который, встретив его, не уступал ему дороги и всегда требовал, чтобы он стоя выслушивал Государево приветствие со всем Великокняжеским титулом, несколько раз повторяемым. Назначали дорогу и места, где надлежало обедать, ночевать. Ехали тихо, иногда не более пятнадцати или двадцати верст в день: ибо ждали ответа из Москвы. Иногда останавливались в поле, несмотря на зимний мороз; иногда худо ели. За то пристав терпеливо сносил брань иноземцев. Наконец Государь высылал Дворян своих к Послу: тут везли его уже скорее и лучше содержали. Встреча перед Москвою была всегда пышная: являлось вдруг несколько чиновников в богатых одеждах и с отрядом конницы; говорили речи, спрашивали о здоровье, и проч. Двор Посольский находился близ Москвы-реки: большое здание со многими комнатами, но совершенно пустыми; никто не жил в сем доме. Приставы служили гостям, непрестанно заглядывая в роспись, где было все исчислено, все измерено, что надлежало давать Послам Немецким, Литовским, Азиатским: сколько мясных блюд, меду, луку, перцу, масла, даже дров (404). Между тем придворные чиновники ежедневно спрашивали у них, довольны ли они угощением? Не скоро назначался день представления: ибо любили долго изготовляться к оному. Послы сидели одни, не могли заводить знакомств и скучали. Великий Князь к сему дню, для их торжественного въезда в Кремль, обыкновенно дарил им коней с богатыми седлами.
      Кроме зодчих, денежников, литейщиков, находились у нас тогда и другие иноземные художники и ремесленники. Толмач Димитрий Герасимов, будучи в Риме, показывал Историку Иовию портрет Великого Князя Василия, писанный без сомнения не Русским живописцем. Герберштеин упоминает о Немецком слесаре в Москве, женатом на Россиянке (405). Искусства Европейские с удивительною легкостию переселялись к нам: ибо Иоанн и Василий, по внушению истинно великого ума, деятельно старались присвоить оные России, не имея ни предрассудков суеверия, ни боязливости, ни упрямства, и мы, послушные воле Государей, рано выучились уважать сии плоды гражданского образования, собственность не Вер и не языков, а человечества; мы хвалились исключительным Православием и любили святыню древних нравов, но в то же время отдавали справедливость разуму, художеству западных Европейцев, которые находили в Москве гостеприимство, мирную жизнь, избыток. Одним словом, Россия и в XVI веке следовала правилу: «хорошее от всякого хороню» и никогда не была вторым Китаем в отношении к иноземцам.
      Язык наш, то есть Славянский, был в сие время известен от Каменного Пояса до Адриатического моря, Воспора Фракийского и Нила: им говорили при дворе Турецкого и Египетского Султанов, жены их, Ренегаты, Мамелюки (406). Мы имели в переводах сочинения св. Амвросия, Августина, Иеронима, Григория, Историю Римских Императоров (вероятно, Светонову), Марка Антония и Клеопатры (407); но Иовий укоряет нас совершенным невежеством в науках: в Философии, Астрономии, Физике, Медицине, сказывая, что мы именуем лекарем всякого, кто знает некоторые целебные свойства растений. Успехи словесности примечались в чистейшем слоге летописей, Пастырских Духовных посланий, Святых Житий и проч. Старец, Архиепископ Ростовский Вассиан, мог назваться Демосфеном сего времени, если истинное красноречие состоит в сильном выражении мыслей и чувств: славное Послание его к Иоанну уже известно читателю (408). Житие Св. Даниила Переяславского писано не без искусства, умно и приятно (409). Особенного замечания достойны два Слова: первое о рождении Царя Иоанна, второе похвальное Василию; в том и в другом есть прекрасные места; выпишем некоторые:
      «Кто поведает силу Господню и все чудеса Его? Во дни наши совершилось дело Небесной любви, коего примеры видели мы в Ветхом и Новом завете: молитва отверзает ложесна неплодные! Господь милостию утешает людей Своих в отчаянии: ибо славный и великий во Царях не скудеет в Вере, припадая ко Всевышнему; уже вступает в шестое десятилетие жизни и еще надеется благословить чадо милое, вожделенное не только родителю, но и всей Державе Христианской: она требует Пастыря для дней будущих. Слышит Господь молитву и долго не исполняет, да более и более разгорается усердием сердце Державного. О диво! Монарх оставляет престол и величие, идет с жезлом как бедный странник в обители дальние, смиренный видом и душою: се Царские стопы его изображаются на песках дикой пустыни! За ним добродетельная, премудрая Царица, ему подобная. Оба исполнены смирения и надежды; оба ведают, что Вера возмогает и надежда не посрамит. И бысть! лобызаем наследника Державы!.. Когда бы Всевышний даровал Василию дщерь, и тогда бы сердце родителя возвеселилось, но едино: Господь дарует ему сына, да веселится и блаженствует с ним вся Россия!» - В похвальном слове Василию так описаны дела и свойства его: «Сей Государь добре правил хоругвями отечества, твердо укоренного Богом, подобно вековому древу; всегда благословляемый успехом, всегда спасаемый от врагов видимых и невидимых, покорял страны мечом и миром, а в своей наблюдал правду, не усыпая ни умом, ни сердцем; бодрствовал над душами, питал в них добродетель, гнал злобу, да не погрязнет корабль великой Державы его в волнах беззакония! Душа Царева светилась яко зерцало, блистая в лучах Божественной премудрости. Мы знаем, что Государь естеством телесным равен всем людям; но властию не подобен ли Богу Единому? Неприступен во славе земного Царствия: но есть вышнее, Небесное, для коего он должен быть приступен и снисходителен к людям. Телу дано око, а миру Царь, да промышляет о благе его. Царь истинный Царствует над страстями, в венце святого целомудрия, в порфире закона и правды. Таков был Великий Князь Василий, Правитель велеумный, наказатель добродетельный, истинный кормчий, образ благости, столп твердости и терпения; защитник Государства, отец Вельмож и народа, мудрый соглагольник Духовенства; высокий житием на престоле, смиренный сердцем яко в пещере, кроток взором, почтен Божиею благостию; всех любил и любим всеми: ближние и дальние припадали к нему, от Синая и Палестины, от Италии и Антиохии, да узрят лицо его, да услышат слово. Кто опишет его достоинства? Как саламандр, по сказанию богослова, среди огня не сгорает; как светлая река, именуемая Кафос, течет сквозь море и не теряет сладости вод своих: так огнь страстей человеческих, так бурное житейское море не повредило душе Василия: она чистою, благою воспарила от земли на небо. Одним словом, сей Великий Князь в житии богомудром уподоблялся Димитрию Иоанновичу Донскому» (410). Мы предложили здесь читателю не точные слова, но точные мысли авторов, слова принадлежат веку, а мысли векам.
      Судя по слогу, можем отнести к сему времени сочинение двух Русских сказок: о купце Киевском и Дракуле, мутьянском Воеводе. В первой описывается мучитель, именем Смиян гордый, Владетель неизвестной приморской страны, гибельный для всех плавателей, которые искали там убежища от бурь и не умели отгадать царских загадок: им надлежало отвергнуться Христа или умереть. Сын путешествующего Киевлянина Борзосмысл, юный отрок, вдохновенный небесною мудростию, как новый Эдип решит все хитрые задачи Смияна, отсекает ему голову в присутствии народа, садится на трон, проповедует Веру Христову, пленяет граждан, остается у них Царем и женится на Смияновой дочери (411). Вот содержание. Красот пиитических мало, остроумия также; рассказ довольно складен. - Вторая повесть любопытнее. Дракула, хищник Мутьянской, или Волошской Державы (о коем упоминается в Византийской Истории Дуки около 1430 года) представлен гонителем всякой неправды, обманов, воровства и свирепым кровопийцею. Никто в земле Волошской не дерзает взять чужого, ни обидеть слабого. Испытывая народ, он поставил золотую чару у колодезя, отдаленного от домов: мимоходящие пили воду и не трогали богатого сосуда. Искоренив злодеев, сей Воевода казнил и за самые легкие вины. Не только жена вероломная, любострастная, но и ленивая, у которой в доме было не чисто или муж не имел хорошего белья, лишалась жизни. На площади, вместо украшений, висели трупы. Однажды пришли к нему два Монаха из Венгрии: Дракула желал знать их мысли о себе. «Ты хочешь быть правосудным, - отвечал старейший из них, - но делаешься тираном, наказывая тех, коих должны наказывать единственно Бог и совесть, а не закон гражданский». Другой хвалил тирана, как исполнителя судов Божественных. Велев умертвить первого Монаха, Дракула отпустил его товарища с дарами и наконец увенчал свои подвиги сожжением всех бедных, дряхлых, увечных в земле Волошской, рассуждая: «На что жить людям, живущим в тягость себе и другим?» Автор мог бы заключить сию сказку прекрасным нравоучением, но не сделал того, оставляя читателям судить о философии Дракулы, который лечил подданных от злодейства, пороков, слабостей, нищеты и болезней одним лекарством: смертию! - Заметим, что древние Русские писцы имели более гордости, нежели Писатели: первые почти всегда означали имя свое в конце переписанной ими книги, а вторые почти никогда, укрываясь таким образом от хвалы и критики: знаем творения, не зная творцов. По крайней мере видим, что предки наши занимались не только историческими или богословскими сочинениями, но и романами; любили произведение остроумия и воображения.
      В окончании сей статьи предложим некоторые известия из Герберштеиновой книги о соседственных с Россиею землях, восточных и северных. Ногайские Татары, кочуя близ моря Каспийского, разделялись в Василиево время на три Улуса, принадлежащие трем Князьям-братьям: Шидаку, Кошуму и Шиг-Мамаю; первый жил в городе Сарайчике на Яике; второй повелевал всею землею между Кумою, Яиком и Волгою; третий господствовал над частию Сибири. В двадцати днях пути от Шидаковых владений, к востоку, обитали Юргенские, или Хивинские, Татары, повинуясь Барак-Солтану, брату соседственного Хана Катайского, или Киргиз-Кайсакского, Бебейда. За Вяткою и Пермию жили в лесах Тюменские и Шибанские Моголы; первых считалось не более десяти тысяч. За Волгою находились еще Улусы Калмыков: сие имя дано им для того, что они не стригли волос на голове, как другие Моголы. Астрахань, знатнейший базар Татарский, славилась богатством, а Шамаха, уже подвластная тогда Персии, своими прекрасными шелковыми тканями. На Дону, в двенадцати милях от Азова, был город Ахас (где ныне Старый Черкаск), изобильный плодами, рыбою, дичью, веселый местоположением, окруженный садами природными, богатый всем, что нужно человеку для самой роскошной жизни. Говорили: «имей только огонь и соль: все прочее найдешь в Ахасе!» - На восточном берегу Черного моря жили Авхасы; далее в горах вольные Черкесы, не подвластные ни Туркам, ни Татарам, ужасные разбойники; текущими из гор реками выплывая на лодках в море, они грабили суда купеческие; исповедовали Христианскую Греческую Веру, употребляли в богослужении язык Славянский, впрочем мало думали о Законе (412). Близ устья реки Фазиса, или Риона, показывали остров, где будто бы стоял корабль Язонов.
      Описывая наружность Татар, Герберштеин сказывает, что они были среднего роста, черноволосые, широколицые, с маленькими, впалыми глазами и что знатнейшие носили длинные плетенки, или косы: в сем изображении еще узнаем истинных Моголов, нынешних Калмыков и Киргизов. Сему же писателю обязаны мы изъяснением достоинств и чинов Татарских. Солтанами назывались сыновья Ханские, Уланами главнейшие по Хане сановники, Беями Князья, их дети Мурзами, Первосвященники (Магометова рода) Сеитами (413).
      Север России был еще предметом баснословия для самых Москвитян. Уверяли, что там, на берегах океана, в горах, пылает неугасимый огнь чистилища; что в Лукоморье есть люди, которые ежегодно 27 Ноября, в день Св. Георгия, умирают, а 24 Апреля оживают снова; что они перед смертию сносят товары свои в одно место, где соседи в течение зимы могут брать оные, за всякую вещь оставляя должную плату и не смея обманывать: ибо мертвецы, воскресая весною, рассчитываются с ними и всегда наказывают бессовестных; что там есть и другие чудесные люди, покрытые звериною шерстью, с собачьими головами, с лицом на груди, с длинными руками, но безногие; есть рыбы человекообразные, но только немые, и проч. Сии басни питали любопытство грубых умов. Однако ж Москвитяне уже знали имена всех главных рек Западной Сибири. Они сказывали, что Обь вытекает из озера (Телейского); что за сею рекою и за Иртышом находятся два города, Серпонов и Грустина, коих жители получают жемчуг и драгоценные каменья от черных людей, обитающих близ озера Китая. Мы обязаны были сими сведениями господству Великих Князей над землею Пермскою и Югорскою. Лапландия также платила нам дань. Дикие жители ее приходили иногда в соседственные Российские области, начинали заимствовать некоторые гражданские обыкновения и ласково угощали купцов иноземных, которые привозили к ним вещи, нужные для хозяйства (414).
      Вообще Герберштеиново описание России есть важное творение для нашей Истории XVI века, хотя и содержит в себе некоторые ошибки.











ПРИМЕЧАНИЯ

(1) Герберштейн именно говорит, что Василий ни при жизни отца, ни по смерти его не хотел короноваться, для того, что Димитрий был коронован
(R. М. Comment, стр. 8). Он же рассказывает, что Иоанн, готовясь умереть, призвал Димитрия к себе и сказал ему: «Любезный внук! я согрешил пред Богом и тобою, заключив тебя и лишив законного наследия: прости мне сию жестокость. Ты свободен: иди и пользуйся своим правом!» Димитрий, тронутый до глубины сердца, искренно простил деда; но как скоро вышел от
умирающего, то Василий приказал отвести его в темницу. — Сие любопытное повествование кажется невероятным. Иоанн без сомнения взял бы меры для непременного исполнения воли своей, если бы хотел оставить престол внуку: собрали бы Вельмож, обязали бы их присягою служить Димитрию, а не Василию, который в таком случае не мог бы столь легко заключить племянника. Не говорю о твердости Иоаннова характера; не говорю даже о завещании, в коем Василий объявлен наследником Монархии: ибо оно сохранилось только в списке; подлинника не имеем.
(2) В Арханг. Лет. стр. 178: «К. В. Василей Иванов посадил в железа племянника своего, В. К. Димитрея Иванова, и в полату тесну посади». Первое кажется невероятным и несогласным с характером Василия, который не любил бесполезных жестокостей. Димитрий, сидя в темнице, имел поместья, свою казну, чиновников, как видно из его завещания. Таких прав не оставляют колодникам в цепях.
(3) В летописях сказано: «Февр. 14 преставился В. К. Дмитрей Иванов, в ну же, в тюрме». Гербершт. пишет: «думают, что он умер от холода, или от голода, или задохнулся от дыма».
(4) См. Собрание Государственных Грамот, Т. I, стр. 405. При описании многих драгоценных вещей Димитрий говорит: «што мне дал К. В. Василей». Между оными были подаренные Димитрию дедом, Королем Казимиром, Князем Иван. Юрьев. Патрикеевым, Митроп. Геронтием, Архиеписк. Новогородским, Боярином Морозовым и проч. Далее сказано: «а вся моя рухлядь в сундуке за моею печатью в казне у моих Дьяков... а платье у моего Постельничего... а денег моих в казне осталося у моих Дьяков 1000 рублев...
А у сево списка был отец мой духовный, Воскресенской Архиманд. Ефрем, да Боярин мой К. Андрей Федоров. Хованской; а писал Дьяк мой Небогатой Исаков сын Дубровина». Внизу приписано рукою его следующее: «А к сему списку из К. Дмитрей Ивановичь руку свою приложил. А што есми в сем списку написал, у кого есми села покупил, и К. бы Великий пожаловал те села им подавал и купчие грамоты велел им выдати безденежно».
(5) Например, в делах Крымских № 3, стр. 24, 25, и далее обыкновенно встречается выражение: «приговорил К. В. с Бояры».
(6) Гербершт. стр. 9: multas provincias non tam bello, in quo erat infelicior, quam industria imperio suo adiecit.
(7) Вел. К. 7 Дек. 1505 года послал в Крым своего ближнего человека Василья Наумова, который приехал назад 1 Авг. 1506 с послами Ханскими, Князьями Казимир-Киадом и Магмедшею. Они выехали из Москвы в Декаб. с Константином Григорьев. Заболоцким.
(8) См. Никон. Лет. и Временник стр. 204. Царевич отнесся сперва к Митрополиту Симону. Его крестил 21 Дек. 1505 у тайника Спасский Архимандрит Афанасий; он же венчал и свадьбу 25 Генв. 1506. — Царевич Петр обязался клятвенною грамотою в верности к Государю за поручительством Митропол. и духовного отца своего, Епископа Суздальского Нифонта (См. Собрание Госуд. Грамот, I, 401).
(9) См. Временник, II, 295. Димитрий, брат В. К., прозывался Жилкою (см. Розряд. Кн. о сем походе). С ним был и двоюродный брат его, К. Федор Борисов. Волоцкий; а Воевод множество: К. Иван Васильев. Курака, Дмитрий Иван. Ларев, К. Давид Данилов. Пенков-Хромой, К. Иван Михайлов. Репня Оболенский, К. Мих. Фед. Телятевский, Князья Микулинские, К. Иван Иванов. Щетина Стригин-Оболенский, Федор Юрьев. Щука-Кутузов, К. Фед. Сицкий-Кривой, К. Семен Фед. Курбский, К. Александ. Оленка и проч. Одна судовая рать послана была на перевоз, 30 верст ниже Казани.
(10) См. Казан. Лет. гл. XIV, и Гербершт. R. М. Comment, стр. 68. Последний говорит, что Казанцы обманули Россиян притворным ужасом и бегством из шатров своих в город, а после с Черемисскими стрелками ударили на них врасплох. — В Казан. Лет. сказано, что кроме К. Михаила Федоров. Курбского и К. Федора Иванов. Палецкого, тут погиб и третий Воевода, К. Роман, брат первого; что Дмитрий Шеин был замучен Магмет-Аминем; что Россиян изо 100 000 спаслось только 7000. См. также Архив. Лет., Продолжение Нестора и Русск. Времен. — С вестию о первой неудачной битве Димитриевой приехал в Москву 9 Июня Василий Голенин.
(11) См. Родослов. Кн. — В Казан. Лет. Федор Киселев несправедливо именуется в числе убитых под Казанью.
(12) См. Гербершт. R. М. Comment. 68. Между сими иноземцами был Италиянец Бартоломей, который принял нашу Веру и пользовался особенною
милостию Василия, когда Герберштейн находился в Москве.
(13) См. Розрядн. Кн., где сказано: «Того же лета по Казанским вестям послал К. В. в Муром К. Данила Васильев, да Юрья Констант. Сабурова, а на Плесо К. Михайла Голицу Ивановича Булгакова... Розряд.: в большом полку Бояр, и Воев. К. Данило Васильев. Щеня... а Царевичу Енаю (или Зеденаю) быти у передового полку на праве», и проч.
(14) В Марте 1507 Магмет-Аминь прислал своего чиновника, Абдулу, с извинительною грамотою. Марта 25 Вел. К. отпустил его назад с своим гонцом, Алексеем Лукиным. «И Царь со Алексеем прислал Бакшея своего, Бозека, с грамотою бита челом, чтобы К. В. пожаловал взял с ним мир по старине, как было со отцом его, с Вел. К. Иваном Васильев.; а посла его, Мих. Кляпика, отиущу с его товарищи, да и тех людей, которые на бою в наши руки попали. И К. В., приговори с братьею и с Бояры, для Христьянских душ, кои в бусурменские руки попали, проступку его ему отдал... и послал к Царю Дьяка Екулу Сукова... И того жь лета Царь Мих. Кляпика отпустил, да и людей, коих поймал, да и своего посла, Бараш-Сеита, прислал бита челом о миру... Сент. 8 К. В. Бараш-Сеита отпустил, и послал Боярина, Окольничего Ивана Григорьева Поплевина, да Дьяка Алексея Лукина в Казань... Тояжь зимы Генв. (1508) прииде в Москву Поплевин, да и грамоты шертные от Царя привезли, да Царь перед ним и шерть дал о дружбе и о братстве, как было с В. К. Иваном Васильев.; да и тех людей отпустил, кои ему на бою в руки попали».
(15) См. Дела Польские № 2, стр. 78. Послом был Богдан Долгирдович.
(16) Там же, стр. 79. Юрий Глебов был Наместник Витебский, а Иван Сапега Намест. Бряславский. С ними находился Конюший Смоленский, Иван
Федоров.
(17) Федора Степановича Яропкина, Ивана Оксенова и I Пдьячего Ивашку Микулина.
(18) См. там же, стр. 81. Василий требовал пропуска и для посла Датского, бывшего в Москве. Король хотел отвечать на то после.
(19) См. там же, стр. 83: «С писарем Королевским, Григорьем с Горемыкою, приехал к Государю от Киев. Митроп. Ионы человек его Левка с грамотою, штоб Государь милость показал, велел его сына Сенку Кривого пустити на обмену на одном Сыне Боярском, и К. В. приказал Левке с Волдырем Паясовым, што о Митрополичье сыне о Сенке били челом Митрополит Симон да и Бояре, и Государь того Сенку отдал Симону Митроп. и Бояром своим».
(20) См. д ела Польские № 2, стр. 83.
(21) Там же, стр. 85. Сигизмунд присылал в Москву Пана Яна Николаевича Радзивила, Намест. Слонимского, Кухмистра Олехнова и Писаря Богдана Сапегу, Окольничого Смоленского.;
(22) Воеводы пошли на Литву 14 Сент. (см. Т. VII, примем. 46). В Продолж. Нестора, стр. 347, сказано, что Воеводы Литовские сожгли тогда
Чернигов и ушли назад; что под Кричевым застрелили из пищали Михайла Васильев. Образцова, и что Россияне выжгли посады в Мстиславле. В Розрядн. Книгах наименованы главными Полководцами Князья Стародубские, а при
них в большом полку Холмский, Яков Захарьев. и К Владимир Андреев. Микулинский и проч. Стриковский (кн. XXIII, гл. 2) пишет, что Король вышел тогда с войском, заставил Россиян удалиться в свои пределы и взял Гзыков.
(23) Сигизмунд вторично присылал послов в Москву, Петра Кухмистра и Богдана Сапегу, которые говорили, что Хан Менгли-Гирей многократно предлагал Королю заключить твердый мир с Россиею, и что Король сам желает того, если В. К. освободит их пленников и возвратит отнятые у Литвы города. Чрез несколько дней приехал от Сигизмунда гонец с известием, что новые Большие послы Литовские едут в Россию. Король, жалуясь на впадение Россиян в Литву, просил Василия отпустить задержанных в Москве купцов Польских (см. Дела Польск. № 2, стр. 86-90).
(24) См. Стриков. Хрон. кн. XXIII, гл. 2, и целовальную запись Острожского в Собрании Госуд. Грамот, I, 403, в коей сказано; «Се яз Константин Иван. Острожской, что есми бил челом своему Государю В. К. Василью Ив. за свою вину своим господином Симоном Митрополитом и его детми и сослужебники, Трифоном Епископом Сарским, Спаским Архим. Аф анасьем, Чудов. Феогностом, Симонов. Варламом, Андроников. Митрофаном, Богоявлен. Игуменом Нилом, и Государь мой, К. В., их деля прощенья меня, своего слугу, пожаловал, нелюбье свое мне отдал. А мне своему Государю, Вел. К. Василью Иван, и его детем служити и до своего живота, а не отъехати ми (от него) и от его детей к его братье, ни к иному никому... а в том во всем ялся по мне господин мой, Митроп. и его сослужебники... А через сю мою
грамоту что явится которое мое лихо перед моим Государем, ино не буди на мне милости Божией... в сесь век, ни в будущий... А дана грамота на Москве л. 7015 (1506) Окт. в 18». Курбский пишет, что К. Острожский, сосланный в Вологду Иоанном III, подружился там с Св. Димитрием Прилуцким. Далее: «Той Святый К. Константина (Острожского) от многолетных его вериг свободил, ими же был связан по рукам и по ногам, и иссохшия уже ему руце прикосновением своим исцелил, яко и зде (в Польше) уже Князь сей зело Святого прославлял, и любовь к нему велию имел до преставления своего».
(25) В Родослов. Кн.: «К В. К. Витовту приехал служити Татарин К. Аексада, крестился, и во крещении имя ему Александр; а отчина у него была
Глинеск да Глинница, да Полтава». Некоторые производят род Глинских от Мамая.
(26) См. Стриков. Хроник, кн. XXIII, гл. 3, Кромера стр. 447, и Гербершт. 79.
(27) См. Архив. Лет. л. 186, и Русск. Времен. Король прислал к Глинским в Туров Пана Яна Костевича, с клятвою убеждая их возвратиться к нему; но
они не верили Яну и требовали, чтобы Сигизмунд велел присягнуть за себя Пану Албрехту Мартынову-Гастовтову. Вел. К. отправил к ним прежде Боярского Сына Коломнятина Митю Губу, а после в Мозырь Дьяка Никиту Губу-Моклокова, который заключил с ними договор; а Глинские посылали в Москву Боярского Сына, Ивана, и Королевского Дворянина, Пана Воина Ясковича.
(28) Стриков.: «Срете в пути Глинский любительницу Забрезинского, и поймавши ю, повеле мучита, да повесть вся тайны Забрезенского, кая от страха
вся исповеда. Тако Глинский, обскочивший его во дворе, повеле в ложницу двери разби... и повелеша обезглавити его Турченину, и воткнувши главу его на саблю, принесли пред Глинского: он же ту повеле на древо воткнута, и несли ю пред ним 20 поприщ, до езера единого к Вильни идучи, и тамо ю повеле утопити, где и доднесь столп каменный при том езере в бору стоит».
(29) Менгли-Гирей присылал Вельможу своего в Мозырь, откуда Глинский ходил к Глушску, где встретили его послы наши: Иван Юрьев. Шигона-Поджогин, и Господаря Волошского, Стефана Александров., за три недели до Пасхи.
(30) Стриков. кн. XXIII, гл. 3. Анастасия жила тогда в Слупке.
(31) См. Русск. Времен. 216 и Розрядн. Кн. Из Дорогобужа ходили на Литву Воеводы К. Телятевский, Микулинской и проч.; на Смоленской  области Иван Щедра Окольничий, К. Палецкий, Салтыков; от Стародубских же Князей и Шемякина К. Сицкий, Скрябин, Мурза Конбар, Прозоровский; а с Шемякиным были еще Андрей Сабуров, К. Александр Оленка и другие Воеводы, которые пришли к Бобруйску перед Троицыным днем.
(32) Стриков. кн. XXIII, гл. 2.
(33) См. Русск. Времен. 219, и Розрядн. Книги. В первом: «К. Василей Шемячичь и все Воеводы пошли от Орши за Днепр, и после того три дни спустя, пришел Король; а В. К. Воеводы пошли ко Мстиславлю». В последних: «Воеводы с Королем под Оршею об реку Днепр сошлись, и полки с полками виделись, и Шемячичь и Глинский и Воеводы от Днепра отступили и стояли в Дубровне 7 дней; а Король за реку ни сам не пошел, ни людей не послал; и Воеводы В. К. пошли под Кричев и под Мстиславль, и воевав Литовскую землю, вышли на Брянск со всеми людми, дал Бог, здорово». Стриковский пишет, что Литовцы переходили за Днепр, разгромили наш обоз и побили многих Россиян; что Глинский советовал Воеводам сразиться всеми силами, но что они не хотели того, и проч.
(34) В Розрядн. Книгах: «7017 (1508) Сент, в 4, писал к В. К. из Торопца К. Данило Васильев., что Торопчане его встретили, и он их к целованью привел; а которые у него не были, и он по тех послал; а которые Литовские люди приводили Торопчан к целованью, и те сбежали».
(35) См. Русск. Времен. 220 и Розряд. Кн.
(36) Архив. Лет. л. 189 на об. и Стриков. кн. XXIII, гл. 3. В Розрядн. Кн.: «И по тем вестям послал К. В. к Воеводам К. Семена Серебреного, а велел идти к Дорогобужу, и Воеводы приказали к В. К. со Князь С. Серебреным, что с ними людей мало, и к ним бы людей еще прибавили; и К. В. от себя послал к Воеводам Шигоню Поджогина с речми и приказал, которым Воеводам в котором полку быти... И послали Воеводы из Вязмы наперед себя к Дорогобужу К. Мих. Горбатого, да Алексея Заболоцкого Литовских людей отвестить и языков добывать, и которые люди Литовские деловцы пришли было города Дорогобужа делати, они тех побили, а человек со 100 послали к В. К. А Станислав Кишка, заслышав то, из Дорогобужа побежал назад... и К. В. приказал городь Дорогобуж делати древянной». — Главные из Воевод были тут: Князья Холмский, Александ. Ростовский, Вас. Вас. Шуйский, Иван Мих. Воротынский, Конст. Ушатой, Вас. Вас. Голенин, Петр Семен. Одоевский, Ив. Вас. Шуйский, Петр Федор. Челяднин, К. Александ. Оленка, Ив. Вас. Хабар, К. Сицкий, К. Вас. Губка-Ростовский, К. Ив. Мих. Репня, Андрей Курбский, Стригин-Оболенский, Лобан Ряполовский, Петр Царевич и другие.
(37) «Тогоже лета (1507) приходиша Крымские Татарове, Янчигит Мурза, Янкуватов сын, на Белевские места и на Одоевские, и воеваша; и Воеводы В. К., К. Иван Холмской, да К. Конст. Ушатой, а из своих отчин К. Вас. Сем. Одоевской, да К. Ив. Воротынской, да Козельской Наместник К. Александр Стригин, побили их, а полон весь отполониша; а гоняли их до речки до Рыбницы».
(38) См. в Архиве Ин. Кол. Дела Ногайския, № 1, л. 42 на об. Князь Темир Якщенин был послан 13 Апр. 1508 с письмами к Асану и к Алачу Мурзе, в коих сказано: «Зять ваш Шиг-Ахмет Царь, надеясь на Литовского дружбу, в его землю пришел, и Литовской Царя поймал... а нам Литовской недругом ся учинил; ино как ныне вам, так и мне недруг». Темир должен был уведомить Государя, где найдет Улусы Ногайские, на сей или на той стороне Волги. В данной ему памяти сказано: «А как даст Бог, Темир приедет с ними (Ногаями) к Дону, и Темиру тогды проситися, чтобы его отпустили к В. К... и Государь мой также вашему и своему недругу Литовскому не дружбу будет чинити... Да говорити, чтобы Мурзы все заказали своим людем накрепко, чтобы идучи В. Князя людем Украйным лиха не чинили». — Несколько раз послы Ногайские были в Москве с изъявлением дружества и с просьбою о свободной торговле в России. Они всегда приводили к нам лошадей. В 1507 году В. К. писал к Асану и к другим Мурзам, чтобы они не помогали Казанскому Царю Магмет-Аминю, и напоминал им свое благодеяние, которое состояло в том, что Василий освободил какого-то юного Князя их, бывшего у нас пленником. В Августе 1508 приезжал к В. К. сын Царевича Ногайского Ахкурта, Акдевлет, и просил, чтобы Государь дал отцу его или Казань или город Мещерский (Касимов), или Андреев городок каменной. Чиновники Великокняжеские отвечали ему, что Казанский Царь, Магмет-Аминь, сделался уже другом Василию, а городок Мещерский и Андреев пожалованы Янаю Царевичу. Акдевлета отпустили с дарами, но без писем. См. там же, л. 56-65.
(39) Подлинная договорная грамота хранится в Архиве под № 5.
(40) См. Дела Польские № 2, стр. 90—95. От нас ездили послами в Литву Боярин и Наместник Новогородский Григорий Федоров. Давыдов, Боярин и Конюший Иван Андреев. Челяднин, Сокольничий Михайло Кляпик-Яропкин и Дьяк Никита Моклоков. — С Глинскими выехали тогда в Россию Кн. Иван Озерецкий, Дмитрий и Иван Глинские, К. Дмитрий и Василий Жижемские, Пан Андрей Александров. Дрожжа с братом Петром, Якуб Ивашиншов, Семен
Александров с сыновьями Михайлом и Борисом, К. Василий Мунча, Мих. Гагин, Дьяк Королевской Никольской, К. Андрей Друцкий, Петр Фуре с братом Федором, Иван Матов, Святоша Деменя, Измаил Туров, Воин Яцкович, трое Крижиных, К. Иван Козловский. Времен. 225: «К. В. пожаловал К. Ивану да К. Василью Глинским во отчину Медыню, а К. Михаилу Ярославец, да Боровск в кормление, а всех Княжат и Панов пожаловал поместьи».
(41) См. Дела Крымск. № 3, л. 24.
(42) Там же л. Г и № 4, л. 95. Послами от Царя были К. Магмедша, Теть (то есть, второй человек в посольстве) Абдыл Зода и Бакшей Кайсым. Они приехали в Москву 27 Окт. 1508. «Окт. 24 послал К. В. против Крымских Послов Феодора Иванова сына Карпова, да Таможника своего Микиту Романова, да Дияка Алексея Лукина, а велел им у гостей рухлядь попечатать, которые идут с послы. Окт. 27 послал К. В. против Крым, послов Ясельничего Федора Семенова сына Хлопова, а велел их спросити о здоровий, и встретил их Феодор за рекою за Москвою на Поклонной горе, и ехал с ними в город до их подворей... и К. В. послал к ним о Цареве здоровье спросити, да и о их здоровье Цигора Щепина».
(43) № 3, л. 7: «У тебя, брата своего, прошу кречата белого, которой лебеди ловит, да серого кречета дикомыти, да высокого кречата, да белого ястреба; да на поминки пришли мне пять кречатов, да три сороки добрых соболей, да шесть великих зубов рыбьих, да горла черных лисиц; а восежь горл столько не будете, пришли 40 черных лисиц; да еще прошу 5 одинцов добрых соболей. Да брат мой К. В. Иван присылывал ми чару серебряну с серебряным черпальцом: ино у меня ее взял Баазит Салтанов сын, Шах-Зада: и ты бы ныне ко мне прислал... и яз бы за-все из нее пил, а тебя, брата своего, поминал... да пансырь, которой бы был легок, а стрела бы его не иняла, да чтобы еси показал Магмедше, и он бы его попытал стрелити», и проч. Менгли-Гирей требовал
еще с В. К. полутораста тысяч Оттоманских денег, отданных им Молдавскому Господарю Стефану за наших Послов Италиянских, Ларева и Карачарова; просил освободить Крымцев, плененных Холмским во время их набега на Украйну; желал, чтобы купцы его торговали в России без пошлины, и проч. Царица Нурсалтан, брат Ханский Ямгурчей-Салтан, сыновья Менгли-Гиреевы, Магмет-Гирей, Ахмат, Фети, Бурнать, Мубарек, Магмут, Саип, Саадет, и Алли-Тмрем, также многие Князья и Царевны особенно писали к В. К., хвалились оказанными ему услугами и просили даров.
(44) «И ты бы нынчи, брат мой, по старине, что нам идет с Одоева, без ущерба собравши, сполна прислал».
(45) Дела Крым. № 3, л. 24: Крымские послы хотели, чтобы В. К. непременно дал Летифу Коширу, а не Юрьев: наконец уступили воле Государя.
(46) Там же, л. 44: «А Литовской, Господине, послал на Государя нашего слуг, на дву Князей Василиев (Шемякина и Стародубского) Воевод своих; а весть Государю нашему учинилась, что ты детей своих и рать свою на Государя нашего землю послал вместе с Литовского людми... Государя нашего Воеводы слуг его Князей отстояли и людей Литовского прогонили».
(47) Там же: «Государь наш, Господине, по которой год стоял против недругов своих без пособи? и люди ся потомили. А Немци и ныне с Государем
нашим не в миру, а Нагаи на поли на сей стороне Волги. А к Азтарахани рати посылати не мочно, как судов там в тех местех и при отце его не делывали, да и ныне не делают, и наряду служебного ныне допровадити туды не мочно». — Морозов выехал из Москвы 4 Марта 1509.;
(48) Там же, л. 61—63. Еще до приезда Морозова в Тавриду сын Менгли-Гиреев, Магмет-Гирей, разбил Ногайских Мурз, Агиша, Ахмет-Али и Шидяка, которые, соединясь с Астраханским Царем Абдыл-Киримом, переправились через Волгу и хотели напасть на Крымские владения. Менгли-Гирей собрал тогда до 250 тысячь воинов, как он сам писал к Василию с гонцом своим, приехавшим в Москву 12 Сент. 1509. «Слава Богу! (говорит Хан) рати нашие рука над нашим недругом высока учинилася: Мурз пограбили, улусы и куны, кони и верблюды, овци и животину, ничего не оставив, взяв привели» (л. 51). — Из донесений Морозова видно, что Ханские Мурзы нагло обирали Заболоцкого, когда он был послом в Тавриде.
(49) См. Дела Цесарского Двора № 1, л. 151. Гартингер приехал 4 Окт. 1506 с грамотою без печати, писанною 25 Мая сего же года. Писец ошибкою,
вместо Василиева, поставил Иоанново имя: в чем Гартингер извинился, сказав: «ино то Дьяк описался; а Государю нашему то дополна ведомо, что Государя вашего отца в животе не стало; а сказывал ему посол Волошской; да и меня Государь мой въспрашивал о имени Государя вашего, В. К. Василья... а печать притчею порушилася», и проч. С Гартингером имел переговоры Великокняжеский Дьяк Волдырь Паюсов через Немецкого толмача. Ответная Василиева грамота писана была на Латинском языке.
О мире с Орденом см. Арнта Liefland. Chr. 177, и Архив. Лет. л. 192. Ливонские послы приехали в Москву 8 Марта 1509. Подлинная договорная
Немецкая грамота находится в Архиве под № 2. В ней именованы, сверх Магистра, Архиепископ Рижский, Епископы Юрьевский, Островский или Эзельский, Курляндский и Ревельский. В. Князю дается титул Императора. — Послами были Иоанн Гильдорф, Магистр И. Ольдензон, Канцлер И. Каммер и Карстен-Зеге. Вместо Наместников крест целовали Дворянин Замыцкой и Купецкие Старосты Саларов и Кирилов. Максимилианово письмо о Ганзе привезли (17 Июня 1509) из Нарвы к Иваногородскому Наместнику, Князю Ивану Темке, Немцы Гридя и Еремейко, заморяне. Оно писано из Брисселя
от 19 Февр. 1509. Василий отвечал Императору 9 Авг. (см. Дела Цесарские №1, л. 167—171).
(50) См. Т. VI, примеч. 629, под годом 1485.
(51) Там же, под г. 1484 и 1485.
(52) См. Русск. Вр емен. 227 и Архив. Лет. 194 на обор.
(53) Вел. К. выехал 23. Сент., а приехал в Новгород Окт. 26. С ним был и Симоновский Архимандрит Варлаам.
(54) См. Псковскую Летопись, подаренную в Библиотеку Архива Иностран. Коллегии Е. П. Алексеем Федоровичем Малиновским. Мы будем означать сию любопытную рукопись, старого письма, его именем.
(55) Там же: «К. В. дар их честно принял, а сердечные мысли никто жь весть, что К. В. здумал на свою отчину и на град Псков».
(56) См. Русск. Времен. 228.
(57) В Псков. Лет. Малиновского: «Поехал изо Пскова К. Иван Репня Суздальских Князей к Государю жаловатись на Псковичь, что де его бесчествовали. А тот Репня не пошлиною (незаконно) приехал во Псков, да сел на Княжение, не по крестному целованью учал во Пскове жити, а не учал добра хотети Живоначальной Троице... много зла чинил Детям Боярским и Посадничим, и тые Дети Боярские и Посадничи ехали В. Князю бити челом... и Посадники со Псковичи здумав себе не на пользу, и начата грамоты писати
по пригородом и по волостем, ркучи то: аще который человек жаловался на Князя, и выб ехали ко Государю в Новгород бити челом. И на той же недели поехал Леонтей Посадник бити челом на Посадника Юрья, и Юрьи поехал отвечати». В Русск. Времен.: «а иные на Новогородских помещиков».
(58) Там же: «и Юрьи Посадник прислал грамоту во Псков, а пишет: аже не едут Посадники против Князя говорити, ино будет вся земля виновата. И в ту пору Псковичем сердце уныло».
(59) См. Т. VII, примеч. 370.
(60) В Московских летописях (Времен. 228) сказано так: «и Князь Великий велел Псков. Наместнику;с Посадники стати пред собою, и выслушал их и обыскал, что Наместнику его от Псков. Посадников непослушание было великое, и в суды и в пошлины у него вступалися, также от них и своей братье многи обиды были; над всем же сим его Государское имя презираху: и за то на тех Посадников опалу свою положил». А в Псков.
Лет. Малинов.: «К. В. управы им (Псковичам) никакой не дает, а рек тако; копитеся вы, жалобные люди, на Крещение Господне, и яз вам всем управу подаю», и проч. В сей день суда не было, а только взяли их под стражу. В Псков. Лет. назван Епископ, святивший воду, Смоленским.
(61) См. Псков. Лет. Малинов.
(62) См. Времен. 229 и Архив. Лет. л. 198.
(63) См. Архив. Лет. л. 200 на обор.
(64) В Псков. Лет. Малин.: «И прислал К. В. Дьяка Третьяка Долматова с жалованным со льстивым словом, и Псковичи обрадовались... Третьяк им на Вечи сказал первую и новую пошлину: поклон он В. К.», и проч. Далее: «да отговорив то (Третьяк), да сел на степени, и Псковичи удариша челом в землю, и не могли против его ответа дата от слез и туги сердечные... Токмо тые не испустили слез, иже младенцы ссущие млеко... И бе тогда во Пскове плачь и стонание во всех домех, друг друга обнимающе», и проч. Сие было с Субботы на Воскресенье.
(65) См. Т. VI, примеч. 30.
(66) В Псков. Лет. Малин, и Толст.: «На утрие жь, освитающу дни, позвониша на Вечье, и собрашася... И начата ему (послу) тако говорити: тако
у нас написано в летописцех: с прадеды и с деды и со отцом его, Государем, крестное целование с В. Князми положено, что нам Псковичем от Государя своего, В. К., кой ни будет на Московском Государстве, и нам от него не отойти, ни в Литву, ни в Немцы, а нам жити по старине в добровольи; а мы Псковичи отъидем от В. К. в Литву или в Немцы, или особе станем жити без Государя, ино на нас гнев Божий, глад и огнь, и потоп и нашествие поганых; а Государь наш не учнет тое крестное целование на себе держати, ино на него тот же обет, коли нас не учнет в старине держати. А нынеча Бог волен да Государь в своей отчине и дедине во граде Пскове, и в нас, и в колоколе нашем; а мы прежнего своего целования не хотим изменити, и мы на Государя своего руки поднята и в городе заперетися не хотим; а Государь наш хочет Живонач. Троице помолитися, а в своей отчине побывата во Пскове, и мы его, Государя своего, ради всем сердцем, что нас не погубил до конца. И Генв. в 13 спустиша колокол Вечной у Св. Троицы, и начата Псковичи, на колокол смотря, плаката по своей старине и по своей воли, и повезоша его на Снетогорской двор, к Ивану Богослову, где ныне Наместничь двор», и проч.
(67) Архив. Лет. А. 201: «Генв. в 15 Дьяк Т. Долматов к В. К. изо Пскова приехал... ас Третьяком приехали ко Государю бита челом от всего Пскова Посадник Кузьма Сысоев, да Бояре; и того же дни послал К. В. наперед собя Бояр своих», и проч. — Знатнейшие Псковитяне ждали В. К. на Дубровне.
(68) В Псков. Лет. Толст, и Малин.: «Генв. в 24 приехал Государь, и того дни порану приехал Владыка Коломенской, Васьян Кривой (а по Москов. летописи Митрофан)... и хотеша встретата Государя у образа в поли, и Владыка молвил: не велел Государь встречати далече... и встретил его Владыка на торгу, идеже ныне площадь, и К. В. слез с коня у Спаса на площади... и благословляя его Владыка, рече: Бог-де тобя благословляет, Государь, Псков вземши без брани; и кои Псковичи были в церкви, и то слышали, и заплакали горько», и проч.
(69) См. Псков. Лет. Малин., Архив. Лет. и Времен. В Ростов. Лет.: «Вина Псковичей та, что был Архиеп. Генадий во Пскове, и они не велели своим Попом с ним служити, а проскурницам проскур печи».
(70) То есть, сыну Боярину Федора Давидовича; а в Псков. Лет. сей Наместник именуется Морозовым.
(71) «Посла К. В. к Москве Петра Яковлев. Захарьева, Москве всей здравствовати, что К. В. Псков взял, и прислаша с Москвы гостей тамгу уставливати, занеже во Пскове тамга не бывала, безданно торговали; и прислаша с Москвы пищальников казенных 1000 и воротников; и даша место, где новый торг ставити за середним городом против Лужских вороть за рвом на Юшкове огороде Носухина, да на Григорьеве Посадникове Кротове; да и церковь постави К. В. Преподобную Ксению, в которой день Псков взял, на
Пустой улице, в Ермолнине в саднике Хлебникова; а потому та улица Пустая слыла, что меж огородов, а дворов на ней не было; а жил К. В. во Пскове 4 недели, и поеха на другой недели в Понедельник».
(72) В Архив. Псков. Лет. сказано, что число Псковитян, задержанных в Новегороде, простиралось также до трех сот.
(73) Псков. Лет. Малинов.: «И тогда отъятся слава Псковская, и бысть пленен не иноверными, но своими единоверными людьми. И кто сего не восплачет и не возрыдает? О славнейший граде Пскове, великий во градех! почто сетуеши и плачеши? И отвеща прекрасный град Псков: како ми не сетовати, или како ми не плаката и не скорбети своего опустения? прилетел бо на мя многокрыльный орел, исполнь крыле лвовых когтей, и взя от мене три кедра Ливанова, и красоту мою и богатство и чада моя восхити, Богу попустившу за грехи наша; и землю пусту сотвориша, и град наш разориша, и люди моя плениша, и торжища мои раскопаша, а иные торжища коневым калом заметаша, и отец и братию нашу разведоша, где не бывали отцы и деды
и прадеды наша, и матери и сестры наша в поругание даша... И мнози тогда мужи и жены постригошася во иноческий образ», и проч. В Архив. Псков. Лет.: «Так Бог повелел быти, занеже писано во Апокалипсисе, глав. 54: пять бо Царей минуло, а шестый есть, но еще не бе пришел: шестое бо Царство именует в Руси Скифского; именует и седмый потом еще, а осмый Антихрист. Се бо Христос глаголя: да не будет бежство ваше зиме, ни в Суботу. Се убо прииде на ны зима. Сему бо Царству расширятися и злодейству умножитася».
(74) См. Т. IV, Г. 1348.
(75) См. Т. III, г. 1329 и след.
(76) В Псков. Лет. Малин, и в Русск. Времен. 233: «Велел К. В. у себя быта Посадником Псковским и Детем Посадничьим, и Бояром». Так и во многих других местах. В Новегороде именовали граждан нарочитых Житьими людми, а во Пскове Житейскими.
(77) В Псков. Лет. Малинов. и Толст.: «Посади 12 Городничих и Старост Московских 12 и Псковских 12; а велел им в суде сидета с Наместники и с Тиуны правды стеречи, и у Наместников и у их Тиунов и у Дьяков В. К. правда и крестное целованье возлетели на небо, а кривда в них нача ходити... а Псковичи бедные не ведаша правды Московские, и дал К. в. свою грамоту уставную Псковичам... и начаша Пригородские Наместники пригорожаны торговата и продавати великим и злым умышлением, подметом и поклепом... а Приставы их (Наместников Псков.) начаша от поруки имата по десяти рублев и по семи и по пяти; а Псковитян кто молвит; В. Князя грамотою по чему от поруки имата велено? и они того убьют... И разбегошася (граждане) по чюжим городом, пометав жен и детей; а кои иноземци жили во Пскове, и те разыдошася в свои земли. Только одны Псковичи осташа: ано земля не раступитца, а вверх не взлетишь... Пригородов было во Псков, земли 10 и 2 1ородища: Кобылье и Вышегородаще; а все были жилы, а стали пусты от
Наместников; и на второй год услышал К. В. таковое насильство, и свел их, и прислал на их место К. Петра Великого-Шуйского, да К. Симеона Курбского, и К. Петр преж бывал во Пскове, и начаша добры быти до Псковичь», и проч.
(78) В Псков. Лет. Малин.: «Ходил К. В. под Смоленск, а со Пскова взял 1000 пищалников и Псковских земцов: тогда еще не сведены быша в своих вотчин». 
(79) Стриков. кн. XXIII, ГЛ. 5.
(80) С. 670 л. 24 ...около трех лет... Дела Польск. Двора, № 2, стр. 97—110. В 1509 г. приезжали к нам от Короля Дворянин Долгирдов, Ян Радзивилович, Намест. Слонимский, Войтех Янович, Намест. Бельской, и Писарь Богуш; а от нас ездили в Польшу Борис Голохвастов и Печатник Николай Иванов. Ангелов, разведать о неудовольствиях вдовствующей Королевы Елены. Сигизмунд требовал, чтобы мы отпустили к нему остальных пленников: Никол. Глебовича, К. Богдана Глинского, К. Андрея Прозоровского, Якуба Ивашенцова, Киевских военных людей и Немцев; а Василий требовал жены К. Ивана Озерецкого, матери Князей Друцких, и проч. В 1510 г. послы Литовские, Войтех Нарбутовичь, Намести. Переломский, и Григорий Горемыка, Писарь Королевский, приехали к Государю во Псков, сказывая, что Князья Друцкие с их матерью отпущены в Россию и находятся в Полоцке. В сем же году Меньшой Путятин был посылай к Сигизмунду, который жаловался, что Россияне отняли у него волости Витебские, Х:вятские и другие. В 1511 году Дворецкий В. Князя, Михайло Юрьев, ездил к Королю с разными жалобами. Ему надлежало узнать от Елены, каким образом Василий может переписываться с нею тайно. Король присылал в Москву Воеводу Полоцкого, Станислава, и Дворянина Богдана Долгирдова. Сигизмунд изъявлял неудовольствие на Можайского Воеводу, которой захватил несколько сел Литовских и считает реку Днепр границею. В. К. дал слово отпустить в Литву жен К. Борятинского и Сапеги. — В 1512 г. Константин Замыцкой, возвратясь из Литвы, известил Государя о неистовых поступках Вельмож Королевских с Еленою.
(81) Для того ездили к Королю Григорий Жорнов и Меньшой Путятин в 1512 г.
(82) В Гёнв. 1511: см. Никон. Лет. 189.
(83) С Царицею возвратился наш посол Морозов 21 Июля. Она выехала в Казань 20 Авг. с Дворянином Иваном Кобяком, возвратилась 22 Июня 1511, а поехала в Крым 5 Дек. К. Михайло Щенятев провожал ее до Путивля.
(84) Магмет-Аминь прислал в Ген. 1512 к Государю Вельможу Шаусеина-Сеита для написания шертной грамоты, которую отвезли в Казань Окольничий Морозов и Дьяк Харламов, а в Февр. чрез слугу своего, Бузюку Бакшея, Царь молил Василия отправить к нему Челяднина: см. Никон. 191, и Казан. Лет.
(85) Стриков. кн. XXIII, ГЛ. 6.
(86) Весть о нападении Крымцев пришла в Москву 8 Мая 1512. Они злодействовали еще около Алексина, Воротынска, Коломны, Волкона (см. Продолж. Нестора 355).
(87) См. Розрядн. Книги.
(88) Или до Сернавы, как сказано в других летописях: см. Продолж. Нест. 355.
(89) Тзгда был послан в Крым Останя Андреев к Окольничему, Михаилу Васильевичу Тучкову: см. Архив. Переписную Книгу, л. 203 на об.
(90) В Розряд. Книгах, г. 1512: «Писал к В. Князю К. Шемякин, что от Менгли-Гирея Царя отступили дети его, Ахмат (а в летописях: Магмед) с братьею, пять Царевичей, а хотят быти на B. Князя украйны», и проч.
(91) Дела Польск. №2, стр. 111.
(92) С сею грамотою отправили к Королю Подьячего Ваську Всесвяцкого: см. Дела Польск. № 2, стр. 111—112.
(93) См. между моими Кенигсб. бумагами письмо Плеттенберга к Магистру Прусскому 1513 г. № 719: Inn seynem Ausszuge sich personnlich
horen lassen, das her dyweile seyne Pferth gehen unnd seyne Sabell schneiden will, nicht abzihenn, и проч.;
(94) В Розряд. Книгах: «А с ним братья его, К. Юрьй, да К. Дмитрей Ивановичи, да К. Федор Борисов, да Петр Царевичь, да Царевичь Шиг-Авлеяр (Астраханский); а Воеводы К. Ив. Мих. Воротынской, да Петр Иван. Житов.
А наперед себя послал к Смоленску: в болып. полку К. Ив. Мих. Репня, да Конюшей Ив. Андр. Челяднин; в передов. К. Андр. Вас. Белевской, да Фед. Никитичь Бутурлин; в правой руке К. Ив. Андр. Аугвица Микулинской, да Фед. Клементьев. Протасьев; в левой К. Никита Вас. Оболенской, да Иван Никитичь Бутурлин; в сторож. Мих. Юр. Захарьин, да Ив. Вас. Собакин. А к Бр яславлю послал К. Великий Фед. Юр. Щуку Кутузова, да Мих. Семен. Воронцова, да Анд. Никит. Бутурлина. А с Лук велел идти ко Бряславлю же: в болып. полку К. Вас. Семен. Одоевской, в перед. К. Семен Фед. Курбской, в правой руке К. Данило Бахтеяр, да Ив. Мисинов, в левой К. Петр Елецкой, да Андр. Кутузов, в сторож. Ив. Андр. Колычев. Айз Новагорода велел стоять в Холмском городе Воеводам: в болып. полку К. Василей Васил. Шуйской, в перед. К. Борис Тебет-Уланов, в правой руке Ив. Григор. Морозов, в левой Василей Григ. Морозов, в сторож. К. Ив. Александ. Буйнос-Ростовской. — Пошел К. В. из Можайска к Смоленску, а Воеводы в болып. полку Петр Царевичь, да Боярин К. Данило Вас. Щеня, да Кн. Мих. Льв. Глинской, да Мосальские К. Дмитрей, да К. Семен Ивановичи; в перед. К. Вас. Семен. Стародубской, да Бояр. К. Вас. Шуйской, да К. Ив. Мих. Воротынской, да Петр Яковлев. Захарьин; в правой руке брат В. Князя К. Юр. Иванов. Дмитровской, да К. Алексан. Володимир. Ростовской, да К. Петр Лобан Семеновичь Ряполовской; в левой руке брат В. К. К. Дмитрей Иванов, да Григор. Фед. Давыдов, да К. Ив. Фед. Ушатой; в стор. К. Фед. Борисов. Волоцкой, да К. Мих. Ив. Голица, да Петр Ив. Жито, да К. Констант. Фед. Ушатой. А Дворовые Воеводы Дворецкой Василей Андр. Челяднин, да Оружейничей Андр. Мих. Салтыков».
(95) В Архив. Псков. Лет. Малин.: «Приехал К. В. под Смоленск в Рожественское говение, а 1000 пищальников со Пскова, а Псковичем тот рубеж не за обычай... и велел им корм давати, и стояли 6 недель, и К. В. дал Хорузе Сотнику с товарищи 3 бочки пива, да 3 меду, и напившися и полезоша
на приступ, и иных городов пищальники, и примет понесли в полнощь... а из туров пушками биша и много побита, занеже пьяни полезоша... и поеха К. В. ничтоже учинив». Государь возвратился в Москву на третьей недели Вел. поста.
(96) В Никон. Лет. 193: «и Королевы Елены в той нужи и в животе не стало, Бог весть, которыми делы!» Она скончалась 24 Генв. 1513.
(97) Дела Польск. № 2, стр. 112, 113.
(98) В Розрядн. Книгах: «В. К. пошел к Боровску, а с ним братья его, К. Дмитрей, да К. Андрей, и отпустил их на Коширу, а брату своему, К. Юрью,
велел выехати из Дмитрова того жь дни, а стояти в Рузе, а в Вязму не ходити. Бояре с В. К. Григор. Фед. Челяднин, Конюшей и Боярин Ив. Андр. Челяднин, Дворецкой Вас. Андр., Оружничей Никита Иван. Карпов; да с ним же стряпают у доспеха Юшка да Василей Княжь Ивановы дети Щетинина... Послал К. В. наперед себя Воевод к Смоленску из Дорогобужа: в болып. полку К. Ив. Мих. Репня, в перед. Окольничей Анд. Васил. Сабуров, да Юрий Замятнин, да с служивыми Татары Гридя Афанасьев Дровнин; в правой руке К. Ив. Андр. Микулинской, да К. Андр. Семен. Мезецкой, да К. Юрья Иванов. Воевода, К. Давыд Данила Хромой; в левой руке Мих. Андр. Плещеев, да К. Вас. Вас. Чулок-Ушатой; в сторож. К. Петр Семен. Романовича Ярославской, да Федор Никит. Бутурлин. А с Лук велел отпустить к Полоцку Князю Вас.
Вас. Шуйскому: в болып. полку К. Михайло Вас. Горбатой, в перед. Дмитр. Вас. Китаев, в правой руке К. Семен Фед. Курбской, в левой К. Петр Ив. Елецкой, да Дмитр. Данил. Иванов; в сторож. Ив. Семен. Колычов, да Вас. Иван. Володимеров. А большим Воеводам велел К. В. идти к Смоленску из Дорогобужа наперед себя Авг. в 11 день: в больш. полку К. Данило Вас. Щеня,
да К. Ив. Михайл. Репня; в перед. К. Мих. Льв. Глинской, да Андр. Вас. Сабуров, да Юр. Замятнин; в правой руке К. Мих. Данил. Щенятев, да Федор Никит. Бутурлин (а как придет К. Лобан-Ряполовской, и Лобану быти со К. Михайлом в правой руке на Фед, место Бутурлина, а Федору быти со К. Данилом в больш. полку); в левой руке К. Андрей Ивановичь Курака-Булгаков, да Мих. Андр. Плещеев; в сторож. К. Борис Ив. Горбатой, да Григ. Фомин Иванов. Да с Лук велел К. В. идти к Полоцку: в больш. полку Боярин К. Василей Вас. Шуйской, в перед. К. Борис Тебет-Улановь, в правой руке Окольничей Ив. Григор. Морозов, в левой  Ив. Андр. Колычов, в сторож. К. Ив. Александр. Буйное-Ростовской; а как придут к Полоцку, и тогды быти в больш. полку К. Василью Вас. Шуйскому да Морозову, в перед. К. Мих. Вас. Горбатову да Дмит. Вас. Китаеву, в правой руке К. Семену Фед. Курбскому, в левой Ив. Андр. Колычеву, в сторож. Буйносу-Ростовскому, да Ив. Семен. Пупку-Колычеву. А на Москве К. В. оставил Петра Царевича, а с ним быти Бояром К. Василью Мих. Холмскому, К. Вас. Ромодановскому, Петру Житову, Фед. МусавешковуСабурову. — Тогоже лета с Марта были Воеводы на Туле: в больш. полку К. Александ. Волод. Ростовской, да Мих. Юр. Захарьин; в перед. К. Ив. Мих. Воротынской, да К. Ив. Семенка Семенов. Ярославской, да Юр. Замятин; в правой руке К. Ив. Дмитр. Пронской, да Мих. Сем. Воронцов, в левой К. Фед. Дмитр. Пронской, да К. Ив. Мих. Шамин; в сторож. К. Андр. Дмитр. Курбской, да Андр. Никит. Бутурлин, да Вас. Андр. Коробов. — Того же лета были на Угре: в больш. полку К. Ив. Мих. Булгаков-Голица, в перед.
К. Ив. Ив. Телепнев, да К. Семен Дмитр. Серебряной; в правой руке К. Костянт. Фед. Ушатой; в стор. К. Сем. Мезецкой, в левой К. Ив. Ушатой. Из тех Воевод К. В. послал в Стародуб К. Ив. Ушатова, да К. Семена Серебрянова
с людми ко К. Василью Семенов. Стародубскому, да К. Василью Шемячичу; а на Угре велел быти в больш. полку Князю М. И. Голице, да К. Ив. Вас. Немому-Оболенскому; в перед. К. Ив. Дмитр. Золотому, в правой руке Окольничему К. Кост. Фед. Ушатому, в левой К. Андр. Мих. Ленинскому, в сторож. К. Семену Мезецкому; да из Тульских Воевод взял К. В. Князя Ив. Воротынского, да К. Ив. Сем. Ярославского, да К. Андрея Курбского, да Андр. Никит. Бутурлина; а в их место послал К. Ив. Белевского, да Щуку-Кутузова, да Петра Яков. Захарьина, да К. Ив. Шамина. — Того же лета в Вязьме были Воеводы в больш. полку Бояр. К. Дан. Вас. Щеня, в перед. Бояр. К. Репня, в правой руке К. Мих. Данил. Щенятев, в левой К. Андрей Ивановичь Курака-Булгаков, в сторож. Окольн. Андр. Вас. Сабуров. В Дорогобуже в больш. полку К. Борис Горбатой, да Григор. Фомин Иванов, в перед. К. Ив. Лугвица-Микулинской, в левой руке Мих. Андр. Плещеев, в сторож. Фед. Ник. Бутурлин. Июня в 18 день К. В. пришел в Боровск для своего дела Смоленского и того дня стоял против Савы Св. на Митрополичьем лугу; а из
Боровска пошел к Смоленску Сент, в 5 (в летописях 11), а под Смоленск пришел Сент, в 25».
(99) В Архив. Псков. Лет. Малин.: «Поеха К. В. под Смоленеск с пушками, и туры поставиша, и что разобьют днем, а в нощи все заделают; и К. В. посылайте к ним грамоты многие о добре и о зле, чтоб задалися за него». Далее говорится о приходе Новогородцев и Псковских Детей Боярских с К. Мих. Кислицею (Горбатым) 26 Окт. «И наряд весь отослал (В. К.) к Москве, а сам после пошел, погодя мало, а не учинив ничтоже».
(100) См. Дела Цесарск. Двора № 1, л.163.
(101) В Никон. Лет. 195.: «Февр. 2 прииде на Москву от Цесаря Максимияна посол, именем Сниценпомер, Цесар. Величествия Советник, о любви и о братстве. Княжь же В. с Максимианом братство и любовь и вечное докончанье взял, да и грамоты докончальные промеж себя написаша, и печать свою златую к ней приложил, и почтив посла, отпустил Марта в 7». Далее: «Дек. в 1 день прииде на Москву посол Дмитрей Ласкарев да Е. Суков, и грамоту Цесареву докончальную привезоша. ..Ас ними пришел Максимияна посол, именем Яков Доктор да Маврец». Далее: «Тоя же весны Апр. (1515) Государь отпустил Максимиянова посла, да с ним послал Алексея Григорьевича Заболоцкого, да Дьяка Алексея Малого». Русская союзная грамота утратилась. Государь Петр Великий приказал издать Немецкую с Французским и Русским переводом, напечатанным 10 Мая 1718 в Императорской С. Петербургской типографии. В Русском переводе поставлено: «дано в нашем граде Гундене», а в Немецком ошибкою: Brundenaw. Сия ошибка заставила некоторых ученых людей сомневаться в истине договора: ибо нет города Брунденау; но в подлиннике стоит ясно Gmunden, как я видел собственными глазами; окончательный слог am, а не aw, относится к следующему: am vierdten Tag. Гмунд есть известный город в Верхней Австрии, где живали Императоры. Выражения: wir haben genomen Liebeschaft und ewige Verpundtniil? — bis zu unnser Lebent — und ist Sadi das yetzt Veindt die Sadi nit nach unnser Maynunnge geschidit — и другие показались странными; но должно знать, что наше древнее Министерство всегда требовало словесного перевода Русских выражений в заключаемых с иноземцами договорах, не заботясь о чистоте языка, как-то свидетельствуют многие старинные Немецкие грамоты в Московском и Кенигсбергском Архиве, наполненные Рутенизмами, только для нас ясными. — Император Иосиф II, будучи в Москве, с любопытством читал сию харатейную Максимилианову грамоту, и сказал с усмешкою чиновникам Архивским: «Господа! покажите это Французскому Королю», ибо Версальский Двор долго не хотел именовать наших Государей Императорами.
(102) Дела Цесар. № 1, л. 189 (в Государевом наказе Окольн. Ивану Григорьев. Морозову, Намест. Новогород.): «а опосле стола похотят у тебя пити, и ты бы их унял и сел с ними пити; а как будет чаша подати, и ты бы чяшу подал вместе и мою и Максимиянову, а помянул бы еси первое мое здоровье, а после его; а поспешат они чашу подати своего Государя, и ты бы их не унимал, а ты бы опосле его мою чашу не подавал».
(103) Сия харатейная договорная грамота находится в Архиве между Лифляндскими № 3. Она писана в Мае 1514. Начало так; «По Божьей воле и по Великого Государя веленью (следует титул В. К.)... мы послове семидесяти городов, из Юрьева Иван Кулик Бергоместер, да Арент фон Лоне Ратман, да Поп Матияс, Лемке писарь Юрьевской, а из Колывани Иван Виянт Бергоместер, да Иван Ротгерс Ратман, как от Любека, так от Риги... и от всех семидесяти городов с сее стороны поморья и с оной стороны заморья, приехаша в Вел. Новгород к В. Государя Наместником... бити челом о том, чтобы Вел. Государь, Божиею милостию Царь (а в Немецк. подлиннике стоит, как обыкновенно, Kayser) всея Руси Бергаместров, и Ратманов и всех купцов
и купецких детей семидесяти городов пожаловал», и проч. Далее: «Торговати бы велел всяким товаром без вывета... а которые церкви Руские и Концы в Неметцких городех, и те очистити по старине, а их не обидети... Гостю Ноугородцкому ездити в Неметцкую землю с товаром, горою и водою путь чист... А купит Немчин у Ноугородца воск, а будет воск не чист, и Ноугородцу
тот воск обменити... А будет продавати в ласт, ино с него весчего нет; а учнет купити и продавати в вес, ино с него весчее имати... А дасть Немчин серебро, а будет нечисто, и Немчину то серебро обменити; а учнет продавати Немчин соль и селдь и мед в ласт, ино весчего нет... а ласт им продавати и купити по старине не скупо... А доспеется каково лихо над Ноугородцким купцом на море от лихих людей семидесяти городов, ино тех искати семидесяти городов... и казнити смертью... а в лихом человеке, в разбойнике, купцов не порубати... А похочет Ноугородец товар класти с Немчином в лодью или в бусу в одном месте, а доспеетца притча на море, ино делитесь по товару, что останетца по крестному целованью; а задерет на море Новогородцкую бусу ветром, да прибьет к Неметцкому берегу семидесяти городов, также и Неметцкую к Новогородцкой земле, и те бусы обыскав отдавати на обе стороны без хитрости... имати от тех бус перейма от 10 рублев по рублю... А дойдет Ноугородец до казни в семидесяти городех, ино его не казните, а обослатись с Наместники Вел. Новагорода, и Наместники пришлют в Ригу и в Юрьев и в Колывань человека два или три добрых, и нам перед теми людми Ноугородцу туто и управа учините... А взыщет Ноугородец на Немчине, а досудят до целованья, ино целовате ответчику... А в Немецк. городех судите Ноугородца как своего Немчина, а в Новегороде Немчина как своего Ноугородца... а порубу не быта на обе стороны... ни в клетку, ни в погреб без суда не сажата, ни ковати». Далее сказано, что послы наши и других Государей к нам ездят свободно чрез Немецкие города, а Ганзейские послы через Россию. За Наместников целовали крест Бояре Новогородские, Григорий Петровичь Валуев, Иван Ивановичь Пушкин, Купецкий Староста Василий Никитичь Тороканов, а вместо другого Старосты Купецкого Новогородский купец Федор Владимиров Волков». К грамоте было привешено 5 печатей: их уже нет; остались только снурки.
(104) См. Арнта Liefl. Chr., стр. 158.
(105) Михайло Иванов сын Алексеев был отправлен из Москвы 15 Дек. 1512, а возвратился в Мае 1514 (см. Дела Турец. № 1, л. 1—17, и Никон. Лет.
195, где Турецкий посол назван Кемалби). Камал писал с дороги к Траханиоту. «Господине брате Георгие! от мене Камала, некогда зовомый Феодорит: послал есми к твоему господству племянника своего Мануила», и проч. Алексеев в донесениях Государя жаловался на К. Василия Шемякина, что он в городах своих худо кормил его и послов Крымских, Девлет-Кельдея и Кудояра, вместе с ним ехавших из Москвы.
(106) «И Маиа 28 велел К. В. Камалу быта на Дворе и у себя... а перед Малою палатою стояли Княжата и Дети Боярские в терликех в саженых, а иные в кожусех и в шубах... и К. Вел. велел ему сести  близко себя на скамье». Посол недолго сидел за столом, и вышел вон по болезни.
(107) «И Камал говорил: то дело великое: нам то как уметь сказать: кто нашему Государю друг, и кто недруг?»
(108) См. Гербершт. R. М. Comment, стр. 9.
(109) Стриков. кн. XXIII, гл. 7.
(110) См. Розряд. Книги. 4 Мая В. К. послал в Тулу Воевод К. Александ. Ростовского, Мих. Юрьевича Захарьина, К. Ив. Мих. Воротынского, Григ. Фомина Иванова, К. Андр. Дмитр. Курбского, Андр. Бутурлина, К. Семенку Ярославского, Юрья Замятнина, К. Ив. Андр. Микулинского и К. Ив. Шамина. Под Смоленским главными Воеводами были К. Даниил Щеня, Конюший Челяднин; а в перед, полку К. Мих. Глинский с К. Мих. Горбатым; в правой руке К. Мих. Дан. Щенятев, К. Никита Вас. Оболенский и К. Ив. Фед. Ушатой; в левой К. Андрей Иванович Курака-Булгаковь, К. Ив. Ив. Щетин-Оболенский; в сторож. К. Бор. Ив. Горбатой и Дмит. Вас. Китаев. Новогородские Наместники, К. Вас. Шуйский и Морозов, с Конюшим Замятнею и с Конст. Беззубцевым стояли в Луках; тут же и К. Ив. Ив. Тетка-Ростовский, Вас. Ив. Овца-Владимиров, Ив. Сем. Пупок-Колычов. Июня 7 Вас. Серг. Левашев был отправлен к ним с повелением идти к Орше. Тульские полки также двинулись к Смоленску. Дворовыми Детьми Боярскими предводительствовали К. Вас. Андр. Ногтев и К. Алекс. Фед. Сицкий. В числе других Воевод именованы еще К. Ив. Дм. Золотой-Щепин, К. Ив. Вас. Немой-Телепнев, К. Сем. Дм. Серебряной-Щепин. На Угр е оставались Боярин Сем. Ив. Воронцов, Окольничие Ив. Вас. Хабар и Петр Яков. Захарьин.
(111) См. Арханг. Лет. 181—183. — Никон., Архив. и проч. Сказано, что Смоленск сдался Государю 31 Июля.
(112) См. жалованную грамоту Смоленским жителям в Собрании Государств. Грамот I, 411. Василий уже называется в ней Смоленским, она писана или 30 или 31 Июля: число стерлось: видна только одна черта буквы Л. Начало: «Даем ведати, что нам бил челом наш богомолец, нашие Смол, отчины Владыка Варсонофей и Урядники, Окольничие, и Князи, и Бояре, и мещане, и черные люди, о том, что нам их пожаловати, держати в их старине, как их держал К. В. Витовт и иные прежние Государеве их, по той утверженной грамоте, какову им дал Александр Король, и в Дом Пречистые и в скарб, и во все монастыри и в церков. земли и в воды не вступатися; а которые отчины за ними, и нам в те не вступатися, и розвода им самим не чинити... В их выслугу не вступатися, ни у жен, ни у детей... ни по неволе жен замуж не отдавати; а кого в животе не станет, ино нам живот свой даст после себя, и нам у них в те их животы не вступатися... А который суд был у них при Витовте, и суду у них быти о всем по тому. А кто приведет татя с поличным к нашим Наместником, и поличное отдать истцу... Наместником и Околничим, и Князем, и Бояром и мещаном, и черным людем, и их людем, и всем Урядником Смоленские земли корчем не держати; а Недельщиком Наместничим имати хоженое с рубля с Ризского по два гроша. Также есми пожаловал Смолнян, с которого товару имели весчего наперед сего, с воску и с меду и с соли и с иного товару, тем есми их пожаловал, мещаном и черным людем то весчее имати на себя. А что давали прежним Государем со всего города с году на год по сту рублев, и яз их тем пожаловал: того им в нашу казну не давати. А Бояром мещан и черных людей в закладни не приимати; а мещаном и чер. людем под наши гонци подвод не давати, а держати подводы нашим ямщиком, и наем давати от подвод по тому жь, как и в наших землях. Также есми Бояр Смоленских пожаловал: которые волости Смоленские, те волости держати Бояром Смоленским, как которого пожалую... Наши Наместники и Окольничие, куде им лучится ехати или послати, и им у мещан и у черн, людей подвод не имати, а езду давати им довотчику на милю по грошу, а на правду вдвое. А через поруку Намесничим людем людей в железа не ковати и в тюрму не метати. А Сокольничей наш и Наместники емлют с мясников, которой на посаде убьет, с яловици по полугрошу. А от ябедников Наместнику и Окольничим Бояр и мещан беречи; а которого ябедника утяжут, и они его казнят по его вине. А Конюшие наши Смоленские с конского стада и с животинного на лето емлют по 12 грошей. Также есми пожаловал мещан и черн, людей, велел есми им лес сечи в своих лесех и в Боярских около города без явки. А мировая куница и свадебная имати по 6 грошей; а со вдовы имати по тому жь, которая пойдет замуж.  А люди Околничих и Князей и Бояр Смоленских, которые живут на посаде и в городе, а торгуют, и с тех емлют с ворот сторожевщину по силам, по старине. А кто человека держит в денгах, и он того своего человека судит сам, а Околничие в то у него не вступаютца». Привешена Великокняж. печать с двуглавым орлом; на обороте грамоты подписано: «Вел. Государь Василей, Божиего милостию Государь всеа Русин и Вел. Князь».
(113) См. Арханг. Лет. 183: «и которые похотели на Москве жити, и тем людем денег на подъем давал своей казны».
(114) Стриков. кн. XXIII, гл. 7, и Гербершт. R. М. Comment. 79.
(115) Арханг. Лет. 183.
(116) Гербершт. R. М. Comment. 79.
(117) «Авг. 7 послал К. В. Боярина Воеводу, К. Мих. Данил. Щенятева, да К. Ив. Мих. Воротынского, да Князей и Бояр Смоленских ко Мстиславлю... Того же месяца в 13 день приехаша из Кричева и из Дубровны мещане и черные люди, чтобы Государь пожаловал, велел им себе служити».
(118) Арханг. Лет. 184. В других летописях сказано, что Государь поехал в Москву.
(119) Так в Арханг. Лет. стр. 185: «Князь же Михайло Голица скоро весть посла Воеводе Ив. Андр. Челяднину, а сам всед борзо на конь со всем Двором своим... и тое ночи гнав... и бысть в четвертую стражу нощи, оже М. Глинский едет один наперед своих Дворян за версту, и пойма его К. М. Голица, а Дети Боярские переимали Дворян Глинского; а на всходе солнечном приспе
Иван Андреевичь». Гербершт. рассказывает, что Глинский, не веря Королю, требовал ручательства его двух любимцев, Немцев Георгия Писбека и Ганса Рехенберга, которые и присягнули ему в искренности Сигизмундовой; что слуга Глинского с Королевским ответом попался в руки нашим Воеводам; что Сигизмунд в то же время послал к Глинскому Дворянина Трепко, также захваченного и пытанного Россиянами, но не открывшего им своей тайны; а Стриковский прибавляет, что Трепко назвался послом Римским, и что Василий приказал наконец с честию отпустить его. В Архив. Псков. Лет. Малин.: «и человека его (Глинского) изымаша с переветными грамотами к Королю». — Далее пишет Герберштейн, что Глинский ответствовал Василию на его укоризны: «Если бы ты исполнил данное мне обещание (в рассуждении Смоленска), то я до гроба служил бы тебе верно. Не боюсь казни, и готов умереть, чтобы не видать тирана». В Вязьме привели его к Московскому Воеводе, который, бросив перед ним тяжкие цепи, сказал: «Государь наш любил тебя, а ты изменил ему: и так приими сии оковы». Михаил, видя вокруг себя множество людей, произнес будто бы длинную речь, доказывая вероломство В. К. и свою невинность. «Обманутый им (говорил он), я хотел только удалиться от него, мирно и без всякого предательства», и проч.
(120) Гербершт. R. М. Comment, стр. 9. То же говорит и сам Король Сигизмунд в письме к Магистру Ливонскому, (см. между моими Кенингсбер. бумагами № 733).
(121) См. Арханг. Лет. 186, где однако ж несправедливо названа река Березиною: сражение было на Днепре по всем другим летописям, Розряд. Книгам и по сказанию Герберштейна. Один Стриковский пишет, что Константин 27 Авг. имел на Березине, Бобре и Дрове счастливые сшибки с Россиянами, которые после отступили за Днепр.
(122) Гербершт. R. М. Comment. 9
(123) Арханг. Лет. 186: «Нача с Литвою первое битися К. Мих. Голица своим полком, а Ив. Андреев. в зависти не поможе К. Михаилу, и не бися с Литвою в ту пору; и бившеся много, и раступившеся. И в другие Литва пришла на Ив. Андр., и начат Ив. Андр. битися, а К. Мих. не поможе; и бившеся много, и раступившеся, а силы паде на обоих сступех много. И в третие наступиша Литва на К. Мих. Голицу, и бися К. Михайло много, и Иван Андр. в ту пору К. Михайла выдал, а сам побеже... а за Ив. Андр. погнаша, да и того поимавше», и проч. В Никон. Лет.: «В. К. пойде из Смол, на Москву, а к Воеводам, ко К. Мих. Булгакову и иным послал, велел им ити за собою к Москве. Воеводы же поостались, ожидая тех людей, которые были от них посланы на Дрюцкие поля и к Борисову и к Менску; и в те поры, по того изменника К. М. Глинского ссылке, Королевы Воеводы со многими людми безвестно нападоша на Воевод В. К.», и. проч. В Ру сск. Временнике: «а место пришло тесно, и побита; В. К. людей из лесов, и убиша из пушки Воеводу в перед, полку, К. Ив. Ив. Темку-Ростовского». В Архив. Псков. Лет. Малин.: «Бысть побоище великое под Оршею и возопиша жены Оршанки на трубы Московские, и слышаша быти стуку и грому велику межу Москвичами и Литвою, и вдаришася Бояре и Князи Руские с дивными удальцы Рускими на сильную рать Литовскую, и треснули копия, и гремят мечи булатные о шеломы Литовские на поле Оршинском». Это напоминает Слово о полку Игореве.
(124) См. Гербершт. R. М. Comment, стр. 9. По его известию, не весьма удовлетворительному, Литовцы вытянули свои ряды на большом пространстве. Главная наша сила была в середине, а два крыла подались вперед, чтобы окружить неприятеля. В 4000 шагах от города Орши вступили в бой: напали Россияне, с ужасным воплем: Литовцы отразили их; но первые с новыми полками напали вторично и смяли Литовцев. Несколько раз те и другие бежали и гнали; наконец сошлись главные рати. Тут Литовцы хитрым отступлением навели Россиян на пушки, зашли им в тыл, разбили их сторожевой полк, и дружным общим нападением одержали победу». Стриковский воспел ее в стихах, сказывая, что Константин, велев готовить суда и делать мост на Днепре для пехоты, переправил 16 000 конницы в брод; что с ним соединился Польский Воевода Сверчовский, и проч. — У меня есть краткий Киев, современный летописец, который удивительным образом славит Острожского за сию победу, сравнивая его с Александром Македонским, Пором Индейским, со всеми Героями светской и священной Истории; радуется, что птицы клюют и звери терзают тела Москвитян, и говорит о Великом Князе, что он клятвопреступник, имеющий ненасытную утробу лихоимания, и проч.
(125) В письме Короля к Магистру Ливонскому: Triginta milia sunt cesa, octo summi et precipui eorum Voyewode et consiliarii, triginta septem Duces, Barones et Officiales cum alliis super mille quingentis Nobilibus capti. Стриковский полагает число убитых Россиян до 40 000, кроме утопших, именуя знатных пленников: Челяднина, К. Мих. Голицу, К. Дмит. Булгакова (Михайлова брата), К. Ив. Дм. Пронского, Дм. Вас. Китаева, Дан. Андр. Плещеева, Ив. и Владим. Сем. Колычевых, К. Бориса и сына его К. Петра Ромодановских, К. Ив. Сем. Стародубского, К. Петра и племянника его К. Сем. Ив. Путятиных, Бориса Ив. Плещеева, Ив. Вас. Калешова, Фил. Ив. Киселева, Юр. Дмит. Лычкова, Андр. Фил. Нащокина, Ив. Андр. Яропина, Матв. Ив. Внука, Тимоф. Дм. Губарева, К. Юр. Ив. Дива, Фед. Ив. Новосильцева, Гр. Борис. Безумного, и других.
(126) Константин обещался построить 2 церкви, и велел сперва петь молебен на Латинском, а после на Русском или Славянском языке (см. Энгеля
Gesch. der Ukraine, стр. 52).
(127) Гербершт. пишет, что он, будучи в Вильне, с Королевского дозволения ходил к Челяднину и к двум весьма старым Воеводам нашим, окованным цепями: утешал их и дал им в заем несколько золотых гульденов (R. М. Comment. 10).
(128) Стриков. (кн. XXIV, гл. 2) пишет, что Сигизмунд послал к Папе 14 Дворян Московских, но Император Максимилиан велел отнять их у посла, и чрез Любек отправил в Россию.
(129) Король пишет к Магистру Ливонскому: lam arcem Dambrowno de manibus eorundem hostium eripuimus, speramusque fore quod brevi et Smolensko et reliquas arces nostras, dudum amissas, recuperabimus. Далее говорит о бегстве В. К. в Москву, и проч.
(130) Ваську Кодыкина.
(131) Арханг. Лет. 187.
(132) В Архив. Псков. Лет. Малин, сказано, что Епископа Варсонофия и сначала подозревали в ненависти к В. К., который для того, будучи в Смоленске, не поехал к нему обедать, жил за городом и ездил только всякий день в Соборную церковь; что Государь, получив известие о несчастной битве, спешил удалиться от Смоленска, а Варсонофия сослал на Кубено озеро, на Камено в монастырь. — На место Варсонофия поставили в Москве Чудовского Архимандр. Иосифа, 15 Февр. 1515. Он поехал в Смоленск на четвертой неделе поста, в Марте.
(133) См. Т. VI, в описании 1504 года. Неизвестно, когда ушел Дашкович в Литву.
(134) См. Энгеля Gesch. der Ukraine, стр. 49-50.;
(135) См. Дела Турецк. № 1, л. 26—27.
(136) Василий Андреев Коробов был отправлен 15 Марта 1515 (см. Дела Турецк. № 1, л. 28 — 65). — Ему дали и грамоты образцовые для заключения союза с Селимом. В то же время Василий Копыл и Ив. Варавин поехали в Греческие монастыри с милостынею. — Коробов возвратился в Москву 19 Февр. 1516 (см. там же, л. 87). Султан писал к В. К. о купеческих делах: «А торговым людем нашим и вашим с торгом и без торгу слободно ходити, и ходят без всяких зацепок, в береженьи и в оборони, и да торгуют как хотят... Которому человеку смерть ся лучить, остаток его взяти, что ся остало, как было по старому закону при славном родителе нашем... все переписати и запечатати сполна; все лицем на торг посылати». Писано Авг. 30, 1516. — В сих переговорах упоминается о Козаках Азовских: В. К. требовал, чтобы Салтан запретил им тревожить нашу Украйну и хватать людей, которые посылаются оттуда в степи для разведывания о Крымцах и Ногаях.
(137) Менгли-Гирей умер в Вел. Субботу 1515 (см. Дела Турецк. л. 70 на об.) и погребен в Светлое Воскресение.
(138) См. Дела Крым. № 4, л. 20 и след. Посол, Янчюра Дуван, привез в Москву (31 Авг. 1515) и Менгли-Гирееву грамоту, писанную сим Ханом перед его смертию к В. К., такого же содержания, как и Магметова. — Злоба покойного Хана на Россию (как писал один из наших доброжелателей, К. Аппак) произошла от того, что В. к. прислал к его старшему сыну более даров, нежели к самому Менгли-Гирею.
(139) В. к„ призвав к себе Летифа, сказал ему: «Мы тебя с собою в дружбе и братстве учинили... и то ведаешь, которого есмя для дела не учали с тобою быти в дружбе и в братстве; а опосле того Менгли-Гирей Царь с нами не учал быти ве дружбе, и то тебе ведомо, что Магмет-Гирей приходил на наши Украйны, и ты все ведаешь, которого еси для дела у нас так был» (см. Дела Крым. № 4, л. 59).
(140) Ив. Григорьев. Мамонов выехал в Тавриду 15 Ноября 1515, и повез Хану красного кречета, соболью шубу, чару, ковш и черпало серебряные.
(141) Наш посол Коробов ехал тогда от Султана с его сановником через Тавриду. Магмет-Гирей сказал нашему доброжелателю, К. Кудояру: «Се таков твой К. В.! ссылался с Турским: ино Камал (Селимов посол) здеси был да бредил, да и у В. К. бредил же, будто Турской говорил: Магмет-Кирей вся Орда в моей воле. И К. В. по знатью послушал того, да опроче меня Камалу и своему послу по своей земле на Дон дорогу доспел. А была бы В. Князя правда, пригоже было ему, со мною обослався, да отпустить было ему тех послов на мою землю». (Дела Крым. № 4, л. 333 на об.).
(142) Мамонов писал к Государю, что с него в Ханском дворце Ясаулы требовали посошной дани за вход и силою взяли дары для Царевича Алп-Гирея, который находился в Литве и в угождение Сигизмунду посылал своих Татар на Смоленские места.
(143) Кудояр сказал Мамонову: «Король прислал ко Царю на два года поминки, 500 поставов сукна, да 30 000 золотых, и Царь все золотые себе затаил» (Дела Крым. № 4, л. 332 на обор).
(144) Сей Василий Иванов Шадрин был захвачен Крымцами в одном из их набегов на Россию и после освобожден. В. К. отправил к нему в помощники Дворянина Илью Челищева.
(145) «Видишь сам, каков мой брат Царь! Коли был отец наш Царь, ино он один был Царь, а мы дети его слушали, а Князи и все люди его же слушали; а нынеча брат наш Царь, а сын у него Царь же, а Князи у него Цари же» (Дела Крым. № 4, л. 320 на обор.).
(146) «К. В., брат мой! гораздо выслушав, подумай. Сего году рать свою от всех сторон поостави: пошли свою рать, чтобы взяти Киев. С сю сторону яз пришед, им подокучаю; а с другие стороны твоя рать приди; а сее бы зимы Киев взяв ты, да мне, брату своему, дал: ино бы в нем яз сидел, а после того Вильну и Троки, Королевской стол, яз взяв, да тебе дам» (см. там же, л. 372 на обор.).
(147) Калга Ахмат-Гирей писал к Государю в Нояб. 1516: «Брата моего сын (Алп-Гирей), да и мой сын Геммет-Гирей на недруга твоего, на Литовской Юрт, а с ними 40 000 нарядные рати  воевати ходили, и, слава Богу! но здорову и обогатев пришли» (см. там же, л. 370 на об.).
(148) См. Казан. Лет., гл. XV.
(149) См. Никон. 205 и Архив. Лет. л. 220. Послами из Казани (в Июне 1515) были Усеин-Сеит (духовный сановник), Земской Князь Шаисуп и Бакшей-Бузака. С Мих. Вас. Тучковым ездили в Казань Оружничий Никита Ив. Карпов и Дьяк Ив. Телешев, с коими вторично приехал в Москву Шаусеин-Сеит: тогда Василий дал Летифу город Кошпру.
(150) В 1516 году, в бытность В. Князя в Можайске, приехал посол от Хана, Абдыл Авельших Зода, который не был зван ни к руке, ни к столу Государеву, для того, что в Тавриде свирепствовала язва. Магмет-Гирей, хваляся нападением на Литву, писал, что его Ширинские или первостепенные Князья не хотят присягнуть в дружбе к России, видя Шиг-Алея Владетелем городка Мещерского; требовал также, чтобы Василий превзошел Сигизмунда в щедрости даров. — Гонец Великокняжеский, Байкула Олферов, в Июне 1517 г. был послан к Хану с известием, что Россияне готовы идти на Астрахань.
(151) В Архив. Лет. 222 (г. 1517): «Король Польский посылал в Крым Пана Олбрехта Мартынова с великою казною, к Менгли-Гиреевым детям, а велел их наводити на Вел. Государя Василья Украйны... И того же лета Авг. Приходиша Крым. Татарове Туказан Мурза, Бехтерев сын Ширинов, да Удеим Мурза Мангит, да Алпов Царевичев шурин... и начата воевати около Тулы и Беспуты... И Воеводы послаша Ивашку Тутыхина да Волконских Князей со многими людми... Того же месяца (Ноября) прислал К. Василей Иванов. Шемячичь своего человека Мих. Янова с тем, что приходили Татарове», и проч.
(152) В Никон. Лет. 195: «Аир еля в 9 К. В. отпустил Датского посла Давыда, да с ним послал Ивана Микулина, да Дьяка Василья Белого; того же лета Авг. в 14 и приидоша на Москву, а с ним послал Короля Кристерна, тот же Давыд». Сей Давид (родом из Шотландии, по сказанию Герберштейна) называется в договоре Герольтом, а в некоторых летописях Герладом. См. Маллет. Hist. de Dannemarc, кн. VI, г. 1513. Максимилиан и Людовик XII предлагали Королю Иоанну послать знатнейших Духовных сановников в Пизу
на Собор; Иоанн же хотел, чтобы сей Собор был в Германии; в таком случае надеялся, что и мы согласимся в оном участвовать, а может быть и пристанем к Римской Церкви.
(153) Сей договор хранится в Копенгагенском Архиве и напечатан на Немецком языке в Бишинговом Историч. Магазине, Ч. III, стр. 178. О взаимной помощи сказано так: Sind wir iibereinkommen, nach Inhalt dieses Briefs, wo das nothig ist, unsem Bruder, Konig Christian, unsre Hulfe and Beystand zu leisten, wo wir konnen, das Ihr uns auch wiederum, da es nothig, eure Hiilfe und Beystand leisten sollet. so vie] als moglich. Und in eurer Widerwartigkeit gegen der Schweden Statthalter, Herr Schwantsohn, Stein Sture, und den Statthalter zu Wyburg und gantzen Schweden-Land wollen wir zusammen kommen mit unsem Bruder fur einen Mann, und wollen das Schweden-Land unter uns erobern und unterbringen... Im Fall, dafi der Konig von Pohlen Sigismund dir, unserm Bmder, widerstehen wiirde,
so will ich (Король Датский) dagegen meine Hauptleute aut Sigismund ohne Arglist schicken. Упоминается о Максимилиане как о союзнике Василиевом против Сигизмунда. Писано в Москве Авг. 1517.
В нашем Архиве сохранились только выписка из сего договора и привилегии, данные Христиановым подданным в России: сообщаем оные здесь:
1. «А которые наши земли сошлися рубежем с вашими землями, им с обеих сторон быть по-прежнему, чтобы в землях и в водах, где рыбные ловли и всякия угодья есть в наших землях, также и в землях и в водах и где рыбная ловля обретается и всякие угодья, тебе и землям твоим от нас и от людей наших никакого преступления не было; также в тех землях и в водах, где рыбная ловля и всякия угодья тяглые, в ваших землях, нам и людям нашим от вас и от ваших людей против того никакова наезда не будет.
Також иноземцам, и торговым людям, и всякому, и всем ремесленным людям вольно будет ездить в наши земли и по водам, и торговати, и всякий промысл чинити по их воле с обеих сторон без всяких убытков, всякому на своих проторех, как в иных государствах повелось, також им в оберегательстве быти, и управа с обеих сторон будет безо всякия хитрости». Писано 2 Авг. 1517.
2. «Мы, Великий Князь Василий, Божиею милоетию Царь и Обладатель всеа Руссии и Великий Князь, по прошению брата нашего Крестьяна, Короля Дацкого, пожаловали его земли Датцкие торговых людей и дали им место в нашей отчине в Великом Новегороде у Волхвы реки против Любениц длиною шестдесят сажень, а поперешнику тридцать сажен, а в Ивангороде також указал им место дать в деревне Уваге избу под горою против Стрильской улицы к воротам против города, длиннику тридцать сажень, поперешнику двадцать сажень, а Кирку на том дворе пожаловали строить велели и держать им попа или старца в той Кирке, а в Иванегороде строить им двор и Кирку, також забор около деревянной, и даем им повольность в нашем государстве торговать всякими товары; а в котором городе в государстве нашем у торговых людей Датцких с нашими людьми ссоры и дела будут, и им в тех же городах управа учинена быти имеет во всяких делах против сей грамоты и при крестном целованьи. — А буде Датчане в нашем государстве учнут бита челом на наших людей, что до крестного целования дойдет, и ответчику крест поцеловать. А будут наши на Датчан в нашем государстве о управе бита челом, и буде до крестного целования дойдет, и Датчанину ответчику також присягать, а судиться им в нашем государстве в Великом Новегороде и в Иванегороде Датчаном, как нашим Новогородцам; а во всех делах управу дать истцу и ответчику по нашему уложенью, и в том им никаких убытков и налог не доставить на обе стороны; також на обоих сторонах никаких поединков не полить; а буде погода Датским кораблям на море какую досаду учинит, и прибьет их нашего государства к берегу, и корабль и достальные товары, которые на нем, отдать назад безо всякой хитрости против сей грамоты, и по крестному целованью взять из того корабля от двух рублей по рублю; а сколько тех товаров найдется, столько с них против того и имать с того корабля; а гостем Датцким в наше Государство приехать и отъехать вольно будет со всякими товарами по их воле без помешки, и торговать им всякими товарами без разбору». Писано в Июле 1517.
(154) Вот подтвердительный мирный договор с Швециею, находящийся в Московском Архиве:
«Мы послы Генстен-Стуровы, Правителя Свейские земли, Николай Ешкилев, да Индрик Стенев, да Арвидус Каноник Абской, Бартоломей Каплан, били есма челом Вел. Государя Василья, Божиею милостию Царя и Государя всеа Русии, и В. Князя Боярину и Наместнику В. Новагорода, К. Василью Васильевичу (Шуйскому) и Окольничему и Дворецкому Ивану Андреевичю от Генстен-Стура, Прав. Свейск. земли, и от Арцибискупа Псаленского (Упсальского) и от Бископов и от всее земли Свейские, что В. Госуд. Василей (и проч.) Шванта (Сванта-Стура) и всю землю Свейскую по их челобитью пожаловал, велел своим Наместником В. Новагорода взяти с ними перемирье на 60 лет от прошедшего лета от Благовещеньева дни лет 7018 (1510)... Да и грамоты перемирные написаны... И ныне Шванта не стало, а на Швантово место учинен Генстен-Стур; и В. Госуд. Царя Бояре и Наместники В. Новатор, тот мир держали крепко... И добиша челом мы послы... К. Василью Васильев. и Окольн. и Двор. Ивану Андреев., и приговорили с ними... тот мир держати крепко... на тежь лета... А что был учинен срок съезду быти на Соболине, на Оксе реке, после взятья миру на четвертом году на Ильин день, лета 7021, и мы послы... приговорили о том, чтобы тот срок отсрочити, съезду быти на иное лето... на Соболине же после сего приговора на шестом году,
л. 7026, да землям и водам рубеж учинити»... Внизу: «Яз Бартоломей Каплан сию запись писал рукою своею сущею... Писан в В. Новегороде лета 7021 (1513) м. Майя в 9 день».
(155) Христиан в 1520 году присылал 2500 ратников в помощь В. Магистру Немецкому против Сигизмунда.
(156) См. стр. 321 И. Г. Р.
(157) См. Дела Прусск. Двора № 1. В начале сказано: «Лета 7024 (1516) приехал к В. К. от Максимилиана Алексей Заболотской, да Дьяк Олексей Малой, а ехали на Маистра Прусского землю... И Магистр им говорил, чтобы В. Государь меня жаловал и берег и во единачестве меня учинил с собою; а яз о том хочю слати к В. Государю своего человека Шимборка. И К. В. послал к Максимиану Диака своего Василья Тетерина, а поехал Васил. на Маистрову землю, и К. В. приказал Маистру, что его жаловати и беречи хочет».
(158) Дела Прусск. № 1, л. 37. Условия состояли в том, чтобы В. К. помогал Магистру, а Магистр В. Князю на Сигизмунда. Шонберг предлагал было, чтобы Государь дал Ордену 30 или 40 тысяч конных воинов; но сие осталось без действия. В записи посольской сказано между прочим: «И аще нечто взято будет у недругов, ближняя часть будет Государю Царю, а другая
середняя часть, ближняя к землям Г. Маистра, будет его Светлости».
(159) См. там же, л. 30.
(160) Дмитрием Давыдовым, отправленным в Марте 1517.
(161) Второй посол Орденский, Мелхиор, 26 Авг. привез Магистрову грамоту к Василию от 2 Июля, в коей сказано: «Потреба есть, чтобы Величество Ваше на всякой месяц 40 000 золотых Ренских добрые цены и веса на удержание десяти тысячь пеших людей, по четыре золотые на простого Желнеря, считая также на всякой месяц 20 000 золотых Ренских по той же цене на удержание дву тысячь конных людей, по 10 золотых на одного коня и одного человека, опроче того, что хитрецем и к пушкам пристоит, да готово имеет. (В другом месте сказано, что давать на лошадь, которая везет пушку или снаряд, по 3 червонца)... Прошу убо смиреннейше, чтобы В. в. к початью кованиа денег 50 000 гривенок серебра чистого во Псков послал, что коли мы захотим начата брань нашу, и чтоб то серебро привезено было в Королевец (Кенигсберг), и тамо советом приставников В. в. учинена будет денга, чтобы 20 их достойны были золотово Ренского. Назнаменает же ся денга выше реченная с оружий и надписанием по изволению В. В. А серебро и денги всегды имеют быта в руках приставников В. В., и добрым счетом и полным давати, как приговор Теодрика Шхемборка рукою написано ясне изъявит, которой после себя в канселарии В. В. оставил».
(162) См. между моими Кенигсбергск. бумагами письма Плеттенберговы к Прусскому Магистру в 1513 г. Он даже советовал ему помогать Королю (№ 711).
(163) См. стр. 664 И. Г. Р.
(164) Дела Прусск. № 1, л. 56.
(165) Дела Цесар. Двора № 2, л. 3 и след. Гербершт. приехал 18, а был представлен 21 Апреля. К нему нарядили 15 Детей Боярских Москвичей и 30
конюхов. Государь велел тотчас отвести к послу с конюшни своей иноходца в седле. С Герберштейном был его племянник Иоанн Фон-Турн.
(166) См. там же, л. 36.
(167) Герберштейн 29 Апр. отправил в Литву своего племянника с известием о согласии В. К. вступить в переговоры; а Королевские послы прибыли 18 Окт. (См. Дела Польск. Двора № 2 , стр. 114-117).
(168) См. Арханг. Лет. 189. Сие было в 1515 году. — В Архив. Псков. Лет. Малин.: «Лета 7023, Генв. в 28, послал К. В. Воевод своих К. Ивана Шамина, да Юрья Замятнина, да Наместнику Псковскому, Андр. Вас. Сабурову, Боярину своему и Окольничему, да Дьяку Мисюрю Мунехину, велел им с силою Псковскою и Новогородцкою идти под Бряслов... И посад ожгоша, да и под Кажном посад же ожгоша, и в Друи Сожгоша; а ныне городок на Друи новой... И приидоша Богом сохранени к Опочки». Здесь говорится, думаю, о разных походах, хотя и в одном году.
(169) См. Никон. Лет. 210 и Дела Прусск. № 1, л. 122, где сказано: «И Государя нашего Дети Боярские, К. Фед. Вас. Оболенский, дошел Литовских людей: стояла застава 5000, и он побил всех и переимал; а в другом месте сын Боярский, Ив. Колычев, 3000, и тех побил; а Ив. Вас. Лятцков пришел на заставу от болших людей за 5 верст, 6000, и Иван побил всех и переимал... И ему сказали, что стоит иная застава, многие люди, от Государя нашего от Украйного пригородка от Красного, и Иван тех людей побил и Воевод переимал, Черкаса Хрептова, брата его Мисюра, Ив. Зелепугу». — Читая известия Летописцев и наши Министерские бумаги того времени, дивлюсь их согласию. Надобно думать, что Государь Василий приказывал сообщать народу донесения Воевод: может быть, их читали в церквах, а Летописцы вносили в свое повествование. — В Псков. Лет. Толст.: «Литва поганая от болыпия силы ходиша под Вороначь и под Велье и под Красной, даже думавше и до Пскова; а В. Князя сила пришла с Лук Великих, и стояла за Соротою за рекою в Изборшине и в Володимерце. Ив. Вас. Лятцкой от Больших Воевод со многими людьми перевозился через Великую реку и через Синю реку, а хотел ходити под большою силою Литовскою; а иная сила Литовская пришла от Брясловля Красногородцкие волости: Воевода у них Пан Черкас — и обсторожилися на Бую, и услыша Лятцкой полоняные наши,
и обойдоша сила В. К. около острога их и взяша острог, а полоненых своих выпустиша из церкви, а Черкас Воевода нача из Попова двора битися, и пересекоша их всех, а Черкаса и с ним удалых послаша к Москве, и бысть Лятцкому от К. В. честь велика».
(170) См. Дела Цесар. № 2, л. 106—165.
(171) Там же: «А от того тебе не меныпи честь будет, как Пирру, Царю Индийскому, которой 200 поиманых Римляном даром отослал». Герберштейн без сомнения знал, что Эпир не Индия. — В. К. соглашался только оставить Королю Витебск и Полоцк, а на требование Герберштейново, возвратить Смоленск, ответствовал: «Жигимонте! мы вельми дивимся, что которую нашу отчину нам Бог дал, и нам бы тое отчины Королю поступитесь!» — Литовские послы выехали Нояб. 18, а Гербершт. 22.
(172) Там же, л. 166—219. Владимир Семенов Племянников с Толмачем Истомою Малым выехал из Москвы 24 Ноября 1517, приехал к Императору
в Инспрук 23 Марта, а возвратился в Июле 1518.
(173) Дела Прусск. № 1 л. 88 на обор.: «Не добро, что Король прогонится, а Царь всея Руссии велик учинится».
(174) Дела Цесар. № 2, л. 219 и след. С ним приехал и Герберштейнов племянник, Иоанн Фон-Торн. Описание сего Посольства издано в 1603 году на Италиянском языке под заглавием: Trattamento di расе tra il serenis. Sigismondo Re di Polonia et Gran Basilio, Principe di Moscovia, bauuto dalli Illustri Signori, Frances, da-ColIo, Cauallier, Gentil’ huomo di Conegliano, et Antonio de-Conti Cauallier, Gentil’ huomo Padouano Oratori della Maesta di Maessimilian, Primo Imperatore, [’anno 1518. Scrittaperlo medisimo Sig. Caual. Francesco. Stampato in Padoa. Con licenza della S. Inquisitione. Переговоры с Москов. Боярами описаны слово в слово, как в наших Архивских бумагах. Мы в другом месте переведем любопытнейшее из сей книжки, весьма редкой (см. ниже).
(175) Там же, л. 232.
(176) Там же, л. 346. К сим послам Максимилиановым приехал из Вены чиновник Императорский, Иоанн Криштон: наши Бояре жаловались им на его
неистовые поступки следующими словами: «От того Яна брату Государя нашего, Максимияну, много нечти и безъимяниа сталося... Которой Подьячей В. Государя у вас стряпает, вам корм дает, и он того бил сам, а детина его Подключникова детину кордом сек... да у руки перст оттял, а у иного человека взял корову... А где Государя нашего недруга Королевы люди сидять в тюрме, которые приезжали от Литовских Панов к изменнику к Глинскому с грамотами и с неподобными речми, и он к ним с ествою посылает и сам к ним к тюрме ездит», и проч. — О посланном к Императору Дьяке Семене Борисове
см. л. 357 на обор.
(177) Ноября 9.
(178) B. К. по кончине Летифа отправил к Царице Нурсалтан человека его, у коего на руках он умер, и жаловался Хану на разбои Крымцев. Наш поверенный в делах, Шадрин, возвратился в Москву с Ханским чиновником, Магмедом Агою; а скоро приехал и товарищ Шадрина, Илья Челищев, с послом Кудояром. На реке Самаре ограбленные Астраханцами, они шли пешие до Путивля. Калга Ахмат писал к В. К., что он не может сносить обид Царя, брата своего, и хочет переселиться к нам. Хан уведомлял Василия, что его сыновья, Богатырь и Алп-Гирей, со 100 000 воинов идут на Литву, и проч. Магмед-Гирей, по уверению наших доброхотов, отказался от предлагаемых ему Королем пятнадцати тысячь золотых и девятных поминков, желая приобрести Василиеву дружбу. Калгу Ахмата убил племянник, Алп-Гирей, и заступил его место. Сын Ахматов, Геммет, находился тогда в Константинополе. См. Дела Крым. № 5, л. 495—548.
(179) То есть, не Оттоманского и не духовный. См. Дела Крым. № 5, л. 653-732.
(180) Л. 735 на об.: «Ахмет Паша (товарищ Аппаков) став на коленех, и колпак с себя снял; а К. Иван (Федорович Палецкой) ему речь говорил от В. К., также став на коленех, да колпак с себя снял». Аппак приехал в Марте, а выехал из Москвы 8 Сент.;
(181) 29 Дек. 1518 приехал из Казани Кулдербыш от Сеита, Уланов, Князей, Карачей, Ичек, Мурз, Молн, Шиг-Зод и всех людей с известием 0 смерти Царя. 6 Генв. Василий отправил туда Михайла Юрьева Захарьевича с Дьяком Ив. Телешовым: они возвратились с Казанскими послами Абибазеем, Карачем, Булатом, Князем Ширинским, К. Шаисупом и Бузукою Бакшеем. 1 Мая объявлен Царем Шиг-Алей, сын ШигАвлеаров, внук Салтана Бахтеяра, брата Ахматова, и 8 Марта поехал в Казань с Бельским, с Михайлом Юрьевым и с Дьяком Телешовым. Шиг-Алей дал особенную на себя грамоту В. Князю в соблюдении к нему верности.
(182) Дела Крым. № 5 , л. 782.
(183) В летописях: «Констянтин Острожский с Лятцкими людми и с Подоляны и с Волынцы пойде противу, и Богатырь Царевичь Воевод и Панов многих побил, а иных переимал, а Острожской едва утек; и убили на том бою Царевичи К. Василья Четвертенского и К. Александра Борямского, К. Василья, да К. Александра, да К. Лва Корецких, да Гетмана Краковского Станислава,
Старосту Каменского, да брата его Яна Скурятцких». Стриковский (кн. XXIV, гл. 4) пишет, что Татары пленили 60 000 человек. В Делах Турецк. № 1, л. 192 (в письме Голохвастова из Кафы к В. К.): «А Багатырю Царевичю, сказывают, бой был с Острожским; а было Литвы и Ляхов 20 000; и Острожской с малыми людми ушел... Литву побили», и проч.
(184) См. Переписную Архив. Книгу л. 205, где сей посол назван Клементьевичем Протасьевым.
(185) Дела Турецк. № 1, л. 105 и след. Борис Голохвастов выехал из Москвы в Марте 1519.
(186) Преданный Геммету чиновник Крымский, Бурнаш, писал из Ядрина (Адрианополя) кВ. К.: «А Государю нашему, Геммет-Салтану, Бог счасток даст, в Перекопи Государем будет» (Дела Турецк. № 1, л. 135).
(187) В исходе 1519 г. наши посланники в Кенигсберге, Некрасов и Василий Белой, писали к Государю: «И мы Маистру говорили, по Государя нашего веленью Крымской Царь посылал своих детей на Литовскую землю, а Турской посылал многих людей на Лятцкую землю, по Государя нашего велению (см. Дела Прусск. № 1, л. 407).
(188) Турецк. № 1, л. 133. Голохвастов возвратился 8 Генв. 1521, через Сербскую землю, Килию, Белгород или Акерман и Перекоп.
(189) Шонберг (который вторично был у нас в Марте 1519) в своей Посольской записи говорит: «Папа хочет его (В. К.) и всех людей Русские земли принята в единачество и согласием Римския Церкви, не умаляя и не переменяя их добрых обычаев и законов, но хочет покрепити и грамотою Апостольскою утвердити и благословити вся та предреченная: зане же Церковь Греческая не имеет Главы: Патриарх Константинопольский и все Царство в Турских руках; и он ведает, что духовнейший Митрополит есть на Москве: хочет его, и кто по нем будет, возвысити и учинити Патриархом, как было преже Костянтинопольской, а наияснейшего и непобедимейшего Царя всея Русии хочет короновати в Крестьянского Царя, и того Папа от сердца желает... а от того Папа не просит ничего прибытка, но только хочет хвалы Божией и соединения Христоверных... А ведомо, что Литву не надобе оружьем воевати: время ее воюет: занеже Король не имеет наследника... а то известно, что Литва не похотят никако же над собою Государя Ляха имети, ни Ляхове
Литвина, и от того разорятца оба Государства... А нечто похочет К. В. за свою отчину Костянтинопольскую стояти, и он имеет ныне пригоден путь да и помочь, что ни за сто лет от сех мест наследники Констянтинопольские не имели», и проч. (Дела Прусск. № 1 , л. 164—167).
(190) Павла Иовия de legatione Basilii, в Rer. Moscov. Auct., стр. 120.
(191) Дела Прусск., л. 252 (в наказе Посланнику Замыцкому): «Государь наш с Папою хочет в дружбе и в согласье быта о делех о которых; а как наперед того Государь наш с Божьею волею от прародителей своих Закон Греческий держал крепко, так и ныне с Божьею волею Закон свой держати крепко хочет».
(192) Слова Магистровы (л. 152 на об.): «Тот посол, Г. Николай Шхемборх Мних, а в Папине Дворе в Риме у его Святыни ближней служебник имеетца». См. там же, л. 190 на обор.
(193) Там же, л. 213—216. Сия первая Великокняжеская грамота к Королям Французским, после обыкновенного титула, содержит следующее:
«Наияснейшему и вельможнейшему Каролу, Королю Фрянцовскому, поздравление. Нам известно ведомо, колика твоя есть сила, благость и любовь к добрым, как нам то также в конечном посольстве Албертове, Неметцкого Чина высокого Маистра, Маркрабия Брандеборского, его послом Феодориком Шымборком, гораздо Величества твоего и твоее персоны хвала изъявлена; а и предки твои тот Чин в великом до сего времени жаловании всегда возвысили и имели. Просим того ради и воспоминаем, чтоб Величество твое, пресветлейших отец твоих последуя стопам, тот Чин милостивне берег и его противу нашего недруга, Короля Польского, не оставил; а тот Чин и Маистра Алберта тебе поручаю, коего и мы всеми силами, сколько нам Бог поможет, не оставим; и что противу твоему Величеству учинити возможем, обещеваем прилежанием нашим, да возмогает благочестие Величество твое. Писано в нашем Государстве, в нашем граде Москве, лет 7027 Марта» (1519). Магистр взялся доставить сие письмо Королю, также и другое к Курфирстам, к Архиепископу Магунскому или Майнцскому, и проч.
(194) Л. 136: «И просил (Магистр), штобы посол от таковые почести престал: зане же Г. Магистр ведает величество и превозвышенье Государя Царя всеа Русии, или паче же верность и велемощьство, что такового смиренья показанье не пригоже ко Г. Магистру, и просил о том, как опять Царя всеа Русии Божьею помощью посол очи увидит, и он бы до земли от Г. Магистра не главою только, но и всем телом смиритися и преклонитись и простретись учинил». См. также л. 267. — Посол Магистров говорит в своей записке (л. 190): «Чтоб Его Величество изволил ослободити на год или на два в Новегороде или во Пскове побыти Вулкану Погу, слузе моего Государя, у Презвитера учитись языку и грамоте».
(195) Л. 145, 282, 283.
(196) В Генв. 1520 посол Магистров, Мелхиор, говорит нашим Боярам (л. 397): «Царь всеа Русии с Степаном писал, также с Диаком Ив. Харламовым приказал, что В. В. помочь на 1000 Жолнерей на год прислал: ино моему Государю нечто от того серебра с своим Диаком прислал: его милость, как есть Вашему Величеству пригоже, с вел. благодарением воспринял; но мой Государь как увидел то серебро и уразумел скудость, что тот счет на тысячю человек не полон, и несть боле, но только с четыренатцать тысячь золотых приносит; а В. Царск. Величеству во едином списочке особном помечено, что на ту помочь надобе пятдесят тысячь и пять тысячь золотых».
(197) В письме Некраса Харламова к Государю из Риги, в Ноябре 1519 (л. 388): «Магистр Ливонской отвечивал Магистровым людем Пруского: яз де живу у Вел. Государя всея Руси поближе Магистра Прусского, а Русской обычай знаю: словом сулят, а делом тому не мочно статись».
(198) В Марте 1530 Государь велел сказать послу Мелхиору (л. 431): «и мы для Магистрова челобитья на 1000 человек пеших ещо к тому посылаем своего серебра, что есмя к нему послали с Дьяком своим, с Иваном». Оно было послано с Афанасьем Моклоковым.
(199) В Псков. Лет. Толст.: «Посла К. В. своего Новогородцкого Наместника, К. Вас. Шуйского, с Новог. силою и с нарядом большим, а изо Пскова брата его К. Ив. Шуйского, со Псковскою силою и с снарядом и с пищальники и с посохою, а со Священников кони и телеги, и повезоша наряд рекою Великою до пристани, а от пристани на Псковские кони и телеги положиша и приставиша к нему посоху к Полоцку, и начаша туры под городом ставити и пушками бити город, и Полочане много с нашими бишася; а К. Мих. Кислица с Московскою силою пришел от Смоленска туто же; и бысть глад велик: колпак сухарей в алтын и боле, и коневый корм дорог. И отняша струги под городом, и в тех Дети Боярские добрые, хупавые смельцы, перевезошася за Двину на добыток; и от Короля шел Воевода Волынец Полоцку в помощь, и побегоша к Двине Москвичи, и не бе им перевезтися всем, и потопша их много в Двине и отойдоша от Полоцка... А на лето (1519) посла К. В. К. Мих. Кислицу с Новогород. и со Псков, силою в Литовскую землю под Молодечно, и выидоша здравы на Смоленск». Дела Прусск. № 1 л, 307 и 346: «И послали есмя ныне в своего недруга в Литовского землю Воевод своих со многими людми, от Смоленска К. Вас. Вас. Шуйского,  а от Новогородцкие и от Псковские Украйны с Лук с великих Намест. Псков., К. Мих. Вас. Горбатого, а из Стародуба и из Северы К. Семена Фед. Курбского... прямо к Вилне... И пошли Авг. в 1 (1519)... И в Кретве городке собралися были Литовские Панове, Виленской Воевода Николай Николаев, Троцкой Олбрехт Мартинов, Городенской Юрьй Николаев, Радивилова Старосты Жомотцкого сын, К. Мих. Жеславской, Ян Николаев сын Радивилова и Лятцкой Воевода Ян Свирщевской... И наши Воеводы, оставя кош в Красном, пошли на них, да передних людей у них побили, К. Вас. Полубенского, Воротынского Королева Дворянина Чижа, да Королева же Дворянина, великого человека, Рая изымали, а Гроденского Воеводы кош взяли... И Воеводы наши воевали по Вилну, Логоеск, Менеск, Айну, Красное село, Молодечну, Марково, Лебедево, Крев, Ошмону, Медники, Мяделу, Куренской Камень, Березвичи, Жесно, Курец, Волоеск, Радошковичи, Борисово». См. еще Никон. Лет. 223.
(200) Дела Прусск. л. 433. О сем походе В. К. извещал Магистра в Марте 1520 г.
(201) См. там же, л. 487. Гербершт. сказывает нам, что сей Царевич был сын Алегамова брата, Меникшара или, по Розряд. Книг., Мулехдара. С ним находился Воевода и Боярин К. Мих. Данил, щ енятев. Брат Феодоров, Царевичь Василий, также именуется в числе тогдашних Воевод, и Авдовлет или Акидевлет, сын Шибанского Царевича, Ахтурта или Ахпурта. От 1515 до 1519 года войско наше стояло на границах, в Луках, на Вошане, угрожая Полоцку, Мстиславлю, Могилеву (см. Розрядн. Книгу). В последний раз упоминается о знаменитом К. Даниле Щене в 1515 г.: он предводительствовал войском, которое собиралось в Дорогобуже. — Также в Мещере, на Толстике, стояли Воеводы. Между новыми именами заметим Князей Кривоборского, Репнина, Хованского, Галецкого, Овчину-Оболенского, Мещерского, Голенина, Хрипуна, Кашина, Пестрого, Хохолкова, Алабышева, Збарецкого.
(202) Дела Прусск. л. 521.
(203) Стриков. гл. XXIV, кн. 4.
(204) Дела Прусск. л. 84. Магистр Прусский велел сказать Государю: «Чахове и Немцы, которых Король у себя имел, такие на Короля речи изнесли в Чахех и Немцех, что великую неверность на него положили».
(205) В первый раз тогда, как изменил ему Мих. Глинский.
(206) Дела Польск. № 2 стр. 118—120: «Посылал Григорей Федоровичь к Пану Николаю, Воеводе Виленскому, человека с грамотою о том, будет Король похочет миру, и он бы слал послов... И по опасной грамоте приходили Воевода Подляской, и Маршалок, Ян Станиславовичь Лелюшевичь, и Подскарбий Земский, Маршалок и Писарь Королевской и Державец Каменецкой Богуш Боговитиновичь... И К. В. посылал (к ним) с ответом Дворецкого Тверского, Мих. Юрьева, да Шигону Поджогина... И городов на
обе стороны просили... А после тех речей послы говорили, штоб Государь зделал перемирье годы на четыре или на пять, и Государь так не хотел, а учинил перемирье с лета 7029 Сент. 2 по Масленое заговенье, доколе от Короля Большие послы придут, а в то время с обое стороны войны не вчинати, и опасную им грамоту на послы дали; а были у Государя пятью, а на приезде ели».
(207) Дела Прусск. л. 412, 470, 493. У Сигизмунда было 16 000 войска против Магистра, который сказал нашему Посланнику, Некрасу Харламову: «Хотят Польское войско идти к Королевну, а мещане со мною не хотят стояти, и мне велика нужа; а тебе здесе быти не пригоже: занеже каково дело станется, ино моя голова подоймет, а тебя есми взял у Государя на свои руки... и тебе
пригоже быти в моем городе в Мемеле, а с тобою отпущаю Брузвиньского Князя».
(208) См. Гарткноха Alt und Neues Preufen 323—325.
(209) Дела Турецк. № 1, л. 147. Третьяк выехал из Москвы 20 Июня 1521.
(210) Бурган Ага Дездяр Азовской, наш доброхот или коровник, писал к В. К.: «Приказал Великий Государь (Султан) ко Царю Магмет-Гирею: слышал есмя, что хочешь пойти на Московского землю: и ты ся береги на свой живот, и не ходи на Московского, занеже ми есть друг велик; а пойдешь на Московского, и я пойду на твою землю. И Царь осердитился, а рать его собрана, а злобен добре» (см. Дела Турецк. л. 146).
(211) Дела Турецк. л. 170 и 187 на обор.
(212) Там же л. 191: «Не велишь мне пойти на Московского и на Волошского, ино мне чем быти сыту и одету?»
(213) После Боярина Протасьева в 1520 г., ездил в Крым Михайло Никитин Измайлов, а в 1521 Василий Наумов; в Москве же находился тогда
Ханский посол Ахмет Паша (см. Ар хив. Переписи. Книгу л. 205—206).
(214) Гербершт. R. М. Comment, стр. 68.
(215) Казан. Лет. гл. 16.
(216) Гербершт. R. М. Comment. 68, и Казан. Лет. гл. 16, где сказано: «Всю Русь (Казанцы) присекоша, при Царе Шиг-Алее служащих его Руских людей, и варвар убиша 5000, и Царскую его казну взяша... и Воеводы Москов. дом разграбиша и людей 1000 убиша». Во всех других летописях сказано: «В. Князя гостей переграбив, у себя (Казанцы) держали». Убиение Россиян случилось уже в 1523 году. См. также Гербершт. R. М. Comment. 68. Он пишет, что сам Хан Крымский был в Казани и возвел там брата на престол.
(217) Казан. Лет. гл. 17: «Веде с собою боле 1000 рыболовов Московских, ловящих рыбы на Волге под горами Девичьими и до Змиева Камени и до Увеказа, 1000 верст от Казани; заехавше тамо, живяху лето все, и в осень возвращахуся на Русь с рыбою».
(218) См. там же.
(219) Гербершт. R. М. Сот. 68. Нижний Новгород и Владимир были, по его сказанию, опустошены Казанскими Татарами. В ветхом Синод. Лет. № 365, л. 543: «Великую реку Оку удобь (Хан) прейде, и В. Князя Воевод побита, и на том бою убиша К. Волод. Курбского да Ив. Андреев. Шереметева, да Якова да Захарья Замятниных и многих детей Боярских; да на том же бою взяли К. Фед. Вас. Обол.-Лопату, и Коломенские места и Коширские и Боровские и Володимерские и под Москвою повоеваша, и монастырь Николы на Угреше и Вел. К. любимое село Остров сожгоша; а иные Татарове и в Воробьеве в В. К. селе были и мед на погребех В. К. пили, и многие села Князей и Бояр около Москвы пожгоша. Царь же стоя на едином месте 10 дней промеж Северки реки и Лопасны за 60 верст от Москвы (а Гербершт. пишет, за 13 миль ) и возвратися и прииде к Переславлю к Рязанскому... И туто ж под городом Иван Вас. Хабар окупил К. Фед. Вас. Обол.-Лопату, а дал на нем 700 рублев. A. К. В. был в те поры и с своею братьею, со К. с Юрьем и с Андреем, в Микулине».
(220) См. там же и Розряд. Кн., где сказано, что Бояре и Князья Дмит. Фед. Бельский и Вас. Вас. Шуйский были в Серпухове, К. Пенков и Лопата-Оболенский в Кошире, К. Мих. Дан. Щеня-тев и К. Ив. Мих. Воротынской в Торусе, и проч. Гербершт. пишет, что В. К., по рассказам каких то людей, несколько дней укрывался близ Москвы в сене. — Никон. Лет. говорит о сем нашествии, что Хан повоевал Коломенские места, пленил множество людей, осквернил церкви; что B. К. уехал в Волок собирать полки, и что Магмет-Гирей, боясь его, ушел назад.
(221) Гербершт. R. М. Сот. 68. Я не поверил бы ему одному; но Розряд. и Родословн. Книги подтверждают его сказание (см. Т. VII, примеч. 224). Он пишет, что в Москве находились тогда послы Ливонские, которые, боясь Татар, в один день прискакали оттуда в Тверь.
(222) В 1504 году.
(223) Дела Турец. № 1, л. 192, (в письме Бургана, Паши Азовского, к В. К.): «Пришло на Крым Азтороканцов три станицы, в станице 300 человек, а в другой 200 челов., а в третей 80, и с Крымских Улусов поймали есырю и верблюдов, и иного животу несть числа; а Царя Астороканского Ченибека не стало, а иного Царя в Азторокани по се места еще не ведаем».
(224) В Родослов. Кн. (рукописных): «А у Василия Образца два сына, Иван Хобар, которой на Рязани Оманом взял у Крымского Царя грамоту данную на В. К. в лето 7029». В Розряд. Кн.: Приходил Крымской Царь Магмет-Гирей с сыном своим с Салтаном и много пакости доспел Христианству; и тогды Царь взял грамоту на В. К., что ему дань давати, и тое грамоту Божиим милосердием взял у Царя  на Рязани обманом Ив. Вас. Хабар Симский». Он пожалован в Бояре 1524 г. Род его производят от К. Редеди, побежденного Мстиславом, сыном Св. Владимира.
(225) Будто бы 800 000 человек; но сам Герберштейн не верил тому. Он в числе их именует К. Фед. Лопату, выкупленного в Рязани. В Архив. Ростов. Лет.: «Много людей (Татары) иссекли, и в полон вели многих Болярынь и Болярских дочерей 150; детей у персей отняли; да опосле Татар скопив детей и свезли к Москве к В. К.».
(226) См. Степей. Кн. II, 200 и Русск. Времен. 280. Рассказывают, что Татары хотели выжечь Московские посады, но увидели вокруг города бесчисленное войско Российское и с ужасом прискакали к Хану, который, не веря им, послал других: «и видеша того сугубейшее воинство Русское... И сказаша ему... И третие посла некоего от ближних уведати истину... И трепеща прибеже и вопия: о Царю! что коснеши? побегнем... Грядут на нас безмерное множество войска от Москвы... И побегоша». Это было видение.
(227) Сии ходы бывают 21 Мая, 23 Июня и 26 Августа.
(228) Никлас был родом из Спира, а Иордан из окрестностей Инспрука. Гербершт. пишет, что В. К., при въезде в Москву встреченный множеством народа, увидел Никласа и громко сказал ему: «знаю важную твою услугу и не оставлю тебя без награды». То же обещал и другому пушкарю, Иордану; но забыл их: наконец, услышав, что они в досаде хотят ехать из России, прибавил
им по 10 флоринов жалованья.
(229) См. Гербершт. R. М. Comment. 50 и 70 и в Собр. Госуд. Грамот стр. 425, запись К. Ив. Михайлов. Воротынского, данную им в 1525 г. Государю с клятвою заслужить вину свою.
(230) Дела Турецк. № 1, лист 194 (в письме Бургана к В. К.): «А Крымской Царь пришел из твоей земли к собе в Перекоп, и велел по три торги
у себя в Перекопи и в Крыме и в Кафе кликати, чтобы Князи и Мурзы и Татарове были готовы все, а кони б тучны, а хочеть идти сее же осени на твою землю».
(231) Гербершт. R. М. Comment.36. — В Розрядн. Кн.: «Приговорил К. В. всеа Русии с братьею своею и с Бояры быти самому против Крымского Царя
на Коломне; а наперед себя отпустил на Коломну Воевод, К. Дм. Фед. Бельскова, да К. Мих. Данил. Щенятева, да К. Мих. Вас. Горбатова, да Окольничего Ив. Вас. Хобарова, Андр. Вас. Сабурова, да Дворецкого Тверского Мих. Юр. Захарьина. Из Вязмы велел идти на Коломну же К. Андр. Бор. Горбатому, да Вас. Андр. Шереметеву, да Мих. Сем. Воронцову, Ан. Ник.
Бутурлину, Ив. Вас. Лятцкому, К. Ив. Мих. Шамину, К. Петру Фед. Охлябину. А сам пошел К. В. месяца Мая 19, а с ним братья его, К. Юрьи да К. Андрей Ивановичи, а Воеводы с ним К. Ив. да К. Сем. Федоровичи Бельские, да Окольничей Пет. да Вас. Яков. Захарьины, К. Ив. Немой, да К. Фед. Вас. Телепнев, К. Сем. Дм. Серебряной, К. Ив. Фед. Ушатой, Мих. Андр. Плещеев, К. Юр. Андр. Хохолков-Ростовской, К. Мих. Ив. Кубенской, Ив. Вас. Лятцкой, Оружничей Ник. Ив. Карпов; а у доспеха стряпали К. Юр. да К. Вас. Иванов. Щенятевы; а Рынды (оруженосцы) были К. Юр. Мих. Булгаков, Ив. Юр. Сабуров, Подрынды Мих. Борис. Извольской, Петр да Васюк Ступишины... Ясельничей Фед. Сем. Хлопов, да с ним у коней стряпают Васюк Безъзубцев,
у коня В. К. Ивашко Касиров, а к ним 16 человек; а за постелею Козарин Бурунов, да Федец Кученской. А на Москве оставил зятя своего, Петра Царевича, а с Коломны велел себя встретить Бояром и Воеводам, а с ними сто человек лучших Дворян; и пришед на Коломну, послал брата своего, К. Юр. Ив., в Серпухов, а Воеводам велел стояти по местам: в Больш. полку под Девичьим, К. Дм. Фед. Бельской, да К. М. Д. Щенятев, да М. С. Воронцов; в правой руке под Головиным К. А. В. Горбатой, да В. А. Шереметев, да Игнатей Мих. Салтыков; в передовом на усть Осетра К. М. В. Горбатой, да К. П. С.
Лобан-Ряполовской, да К. П. Фед. Охлябинин; в левой руке против Рославля Окольничей И. В. Хабар, да И. В. Лятцкой, да Ив. В. Лошанов-Колычев; в сторож, на Кошире А. В. Сабуров, да А. Н. Бутурлин, да К. Ю. М. Шамин; а на
Рязань послал Воевод И. Ю. Микулина, да Дм. Ив. Волынского... А как шел К. В. с Коломны к Москве, а на Коломне оставил брата своего, К. Андрея Ивановича».
(232) Там же, стр. 70.
(233) Дела Турецк. № 1, л. 207 и след. Губин приехал к Государю в Коломну 18 Мая 1522, а Скиндер оставался в Москве.
(234) Там же л. 213 на обор.: «Скиндер пришед целовал В. К. в руку, да отшед подал грамоту Салтанову, и К. В. велел ему сести близко собя на скамье, ближе того, как иных Государей послы садятся».
(235) Скиндер сказал, л. 216 на обор: «Государь мой приказал собе некоторой товар купити на свои потребы, и Государь бы К. В. тот товар ослободил купити, да и человека бы дал, кому тот товар указывати». — Султан писал еще к В. К. о враче Марке: «пришел к нам наш человек именем Андроник, и жаловался нам, что преж сего времени зять его, Марко врачь, Царства Миданщик, торгования ради пришел в землю благородствиа твоего, и ныне есть там, и сказывает шурин его, что во Царегороде жена его и дети: и того ради шурин его Андроник послан с нашим послом... и ты бы того человека Марка к нам послал». На сие В. К. приказал отвечать Султану: «Марко приехал к Государю нашему давно, да бил челом в службу, да и о том, чтобы Государь приказал к отцу твоему о его жене, чтобы отец твой жену
Маркову к нему отпустил... и отец твой хотел отпустити. А ныне в В. Новегороде болен Боярин К. Алекс. Володим. (Ростовской), и Государь послал его того Боярина лечити». (л. 249).
(236) Иван Семенов Морозов был отправлен уже в Апреле 1523 г. Между прочим надлежало ему говорить Султану: «Твои Казаки Азовские наших людей имают на поле, да водят в Азов, да их продают, а емлют с них окупы великие: и ты бы приказал, чтобы того не чинили... В нашей земле твоего гостя Ефабардея в животе не стало, и мы велели товар его переписати и отдати твоему послу» (л. 233). В наставлении, данном Морозову, сказано: «О всех тамошних вестех пытати Ивану не приказных людей: кто что ему скажет
из сторонних людей, и ему то писати; а приказных не пытати; а кто что молвить, ино то написати же... Ивану к Пашам на подворье никак нейти, а говорити: меня Государь послал к Сулеман-Салтану: и мне к вам чего деля идти?.. А в ту пору будут у Салтана послы от Крымского или от Угорского или от Литовского или от иных Государей, и Ивану с послом к Салтану ни с которым не ходити, да ни инде нигде с ними ни пити, ни сходитися ести, опричь того, нечто которой посол похочет с ним видетись о В. К. деле, и Ивану велети ему быти у собя на подворье или на поле выехати... И нечто взмолвят: есть ли с тобою список, какове грамоте межи Салтана и Государя вашего пригоже быти? и Ивану говорити: нет... И нечто взмолвят: Государь наш с В. К. на Крымского будет за-один, а Государю нашему недруг Литовской, и К. В. на Литовского будет ли с ним за-один? и Ивану говорити: о том от Салтана ко
Государю с его послом приказу не было, и Государь о том со мною не наказал ничего... А опосле Ивану говорити накрепко, чтоб Салтан послал к В. К. своего посла, человека доброго... Да и то молвити в разговоре: Государем великим пригоже промеж собя посылати таких людей, которые бы жили близко при Государех и дело бы знали, а не корыстей смотрели... И нечто взмолвят Ивану:
приехав к Скиндерю люди на подворье, да людей его перебили и самого лаяли, и в том ему оборони не учинили; и Ивану говорити: в Государя нашего Государстве много чюжих людей и изо многих земель, и приставове Государя говорили Скиндерю, чтоб его люди без пристава с подворья не ходили, и они не слушали, и ехали пьяни Азтороканского посла люди, и Скиндеревы пьяни же с ними побранили, и учали битись, и Скиндеревы их же били и перевязали, и приказщики Государя нашего тех велели пустити: ино было Скиндеревых
людей как боронити?» (л. 234—247). Морозов нашел Солимана в Анатолии, в стане. Он пишет: «Приставове Чеуши осталися у Салтанова шатра, а посторон Салтановы полатки сидит человек с десять в бархатех... и вшел Иван к Салтану, а он сидит на своем месте, а у него Ибреим-Паша, да Казначей Диак Аббисалом, да у дверей Капичей-Баша, и велел Паша Ивану пойти к Салтану к руце; а опосле Иван от Государя Салтану поклон правил и поминки являл по записи и посольство правил и грамоты подал: а взял грамоты Ибреим-Паша... Ибреим-Паша у Ивана речи перенял, а говорил: иные речи с нами переговоришь, и мы их Государю скажем. А Салтан не проговорил ни одного слова, и вышел Иван от Салтана... а поминки В. К. велели приставове у Казаков взяти Янычаном... и Салтан поминки смотрел из-за людей... а корму давали Ивану от Салтана колачи, да рыбу шеврижину сухую, да на дву блюдех икры, да ягоды зятинные соленые, да изюм, да арбузы и дыни». Ибрагим-Паша звал его к себе в шатер; но Морозов, исполняя в точности Государев наказ, не хотел к нему идти. Паша рассердился и велел ему сказать: коли ко мне не едешь, и мне до тебя дела нет, а тебе до меня. Казначей Солиманов требовал себе даров:
Морозов ответствовал, что послы ездят для государственных дел, а не для посулов. Его представили вторично Султану и немедленно отпустили (л. 277—286). Он возвратился летом в 1524 году; а с ним опять приехал в Москву Скиндер, но единственно для закупки соболей.
(237) Дела Польск. № 2. стр. 123—125.
(238) Сия договорная грамота хранится в Архиве под № 7. В ней сказано, что России владеть от Днепра ниже Смоленска рекою Мерею вверх, между
Пречистые, Взруба и Зверович в Иваку реку.
(239) Стриков. кн. XXIV, гл. 4.
(240) Гарткноха Alt und Neues PreuEen. Стр. 325—326.
(241) Арнта Liefl. Chr. 191.
(242) Сия договорная харатейная грамота, от 1 Сент. 1521, Русская и Немецкая, находится в Архиве между Лифляндскими трактатами под № 4.
Она писана в Новегороде от имени Магистра, Архиепископа Рижского и Епископов Дерптского, Эзельского, Курляндского, Ревельского, и Новогород. Наместников, К. Александра Ростовского и Мих. Морозова. Послами были фондер-Тиман, Фон-Борг, Иоанн Аоде, И. Дюкер и Георгий Ковиер. Магистр обещался не иметь союза с Королем Польским. Сказано, что рубеж наших владений идет от Чудского озера стержнем (или, как ныне пишут, по тстъвегу) Наровы реки поперек острова ниже Иванагорода и Ругодива или Нарвы в Соляное море. См. Арнта Liefl. Chr. 183—184. В Псков. Лет. Толст.: «Посла В. К. Намести. Псков. К. Петра Ряполовского в Вороночь с Детьми Боярскими и с Тотары, и быша там и до Покрова, а послы Немецкие ехаша на Псков к В. К. мира просити; и К. В. велел им мир имати в Новегороде, и поехаша туда от Пскова Мисюр Дьяк и добрые люди». Там же под годом 1523: «Проси Арцыпискуп Ровенский у В. К. силы на Местера и посылаше к Мисюрю Дьяку, и К. В. не да ему силы».
(243) В договоре, заключенном с Императором Максимилианом в 1514 году. — О городах Рязанских К. Феодора см. в завещании В. К. Иоанна Василиевича.
(244) См. Т. VI, примеч. 563.
(245) Ибо они происходили от Святослава Ярославича, который был старее Всеволода, Мономахова отца.
(246) См. Гербершт. R. М. Comment, стр. 48.
(247) См. Арханг, Лет. под сим годом. В других нет о том ни слова.
(248) См. Гербершт. стр. 48, и Родослов. Кн. Первый рассказывает, что К. Иоанн Рязанский имел еще двух старших братьев, Василия и Феодора; что
они воевали друг с другом; что один из них лишился жизни в междоусобной битве на полях Рязанских, а другой брат скоро умер на том же месте, где стоит деревянный крест в память сего происшествия. Думаю, что Герберштейн ошибся: по летописям не видим, чтобы у К. Иоанна были братья. — В Архиве Иностран. Кол. нашлася следующая бумага из розыскного дела о побеге из Москвы Рязан. Князя Иоанна: «Лета 7029 (1521), Авг. 31 сказывал Митька Сунбулов сын пытан, что Князь Иван Рязанской с Москвы побежал с Недели на Понедельник; а быть было ему в Пустыне, или в Шумаше, или в Дубровицах. А мне после себя велел назавтрее ехать на Рязань к Мишурину
и к Клементию Кобяковым, да к Федору Сунбулову, да к Назарию Семенову сыну Глебова с братьею, да к Одувану; а велел мне им говорить, чтобы у него они были в Пустыне, или в Шумаше, или в Дубровицах; а выехал бы к нему из города потихоньку; а к Мишуре и Клементью Кобяковым и грамоты со мною к ним были, а писал те грамоты Клементьев сын Кобякова Гридя; а писал в них то к Мишуре да к Клементью Кобяковым, чтобы они выслали конюхов его с коньми к нему; а Клементью приказано было у него кони и конюхи; и те грамоты, сказывает Митька, взяли у него Татарове; а из Пустыни было, или из Шумаши, или из Дубровиц, Князю Ивану ссылатись со Царем (Крымским); а нечто не станется его ссылка со Царем, и как приведут к нему кони свежие с Рязани, да Детей Боярских с собою прибавить; а почует Литву на Великого Князя, и ему было тогда бежать к Литовскому. А ныне только будет его не истеряли Татарове, и он одноконечно в Пустыне, или в Шумаши, или в Дубровицах; и Государь бы ныне послал меня с кем-нибудь, и я чаю его допытаюсь; а на том Государю крест целую, что ему послужу прямо, и его Князя поотведаю накрепко, только будет ож не убит».
(249) См. стр. 161 И. Г. Р.
(250) См. стр. 426 И. Г. Р. и Герберштейн стр. 48.
(251) См. Дела Турецк. № 1, л. 3, 4; также Гербершт. и Курбского Историю Царя Иоанна в начале.
(252) См. в Архиве Иностран. Коллегии, между бумагами Миллера, в Собрании древнейших дитюматических известий, № 80 грамоты Шемякины
к Государю и Государевы к нему. Сей Князь называется и Шемячичем и Шемякиным. Гербершт. пишет, что в Путивле господствовал прежде К. Димитрий, обнесенный Государю Шемякиным и заключенный в Москве; что сын его, именем также Димитрий, бежал к Татарам, принял Веру Магометанскую, похитил одну знатную девицу и был застрелен ее родственниками; что отец Димитриев, сведав о кончине сына, умер с горести в 1519 году, что Шемякин своими доносами погубил и К. Коширского (R. М. Comment. 51). Мы не знаем ни К. Димитрия Путивльского, ни К. Коширского.
(253) По Розрядн. Кн. в 1519 году уже не было К. Василия Стародубского. Гербершт. сказывает, что Шемякин выгнал его и завладел Стародубом: это несправедливо. Розряды доказывают, что сим городом управляли Государевы Наместники. В Архив. Лет. л. 181 на обор., г. 1506: «Того же лета, Апреля, говорили от В. К. Боярин Яков Захарьичь, да Боярин Григорей Феодоровичь, да Печатник Юрьи Дмитриевичь Траханиот, да с ними Дьяки, Князю Василью Семеновичу Стародубскому, что жалует его К. В., дает за него своякиню свою, Юрьеву дочь Сабурова».
(254) Гербершт. R. М. Comment. 51. Там сказано, что Шемякин писал к Сигизмунду чрез Киевского Воеводу, который прислал его письмо к Василию.
(255) См. в Архиве Иностран. Коллегии Следственное дело Максима Грека. Великокняжеский чиновник Берсен говорит: «А то Митрополит сам позабыл, что к Шемячичу грамоту писал и руку свою к той грамоте и печать приложил, а взял его на образ Пречистые, да на Чюдотворцев, да на свою душу».
(256) Гербершт. R. М. Сот. 20. Варлаам оставил Митрополию 17 Дек. 1521, и скончался в Симонове монастыре. Даниил поставлен 27 Февр. 1522.
(257) В Деле Максима Грека (см. Т. VII, примеч. 255): «И Митрополит В. Князю велику хвалу вздает... а се де Бог его избавил запазушного врага. И язь Берсен въспросил: кто запазушной враг? И Митрополит молвил: Шемячичь».
(258) См. Курбского Историю Царя Иоанна. Он рассказывает, что Василий, обманутый клеветою, велел привезти сего святого мужа из Белаозера
в Москву, оковал его и поручил истопнику, именем Павлу; что жена Павлова из человеколюбия скрыла Порфирия и мыслила дать ему свободу; что истопник, устрашенный бегством Царского узника, хотел зарезать себя ножом; что Порфирий явился и сказал ему: «се я: твори со мною волю Государеву»; что Василий, тронутый сим великодушием, немедленно отпустил его в мирную пустыню, и проч.
(259) См. Ростов. Лет. л. 580. Шемякин был еще жив в 1526 году.
(260) См. Архив. Переписную Кн. № 1, л. 207, и Дела Турецк. № 1, л. 241.
(261) Поджогина: это было весною.
(262) См. Гербершт. R. М. Comment. 75—76.
(263) См. Дела Крымск. № 6, л. 2—34. В. Князю было известно, что Саип-Гирей действовал в сем случае по совету изменника нашего, Сеита Казанского, т. е. главного из духовных сановников.
 
(264) См. Дела Турецк. № 1, л. 302. В. К. прибыл с братьями в Нижний 23 Авг.
(265) «В большом полку К. И. Ф. Бельской, да К. Мих. Вас. Горбатой, да Мих. Юрьев.; а в передовом полку К. Сем. Ф. Курбской, да И. Вас. Лятцкой; а в правой руке К. Сем. Дмитр. Серебряной, да К. Петр Охлябинин; а в левой руке К. Юр. да К. Вас. Васильев. Ушатые; а в сторожевом К. Мих. Ив. Кубенской, да К. Ив. Шамин; а в конной рати Боярин Хабар, да Мих. Сем. Воронцов, Вас. Андр. Шереметев, Фед. Сем. Колычов, К. Петр Ив. Репнин, Дмит. Бутурлин, К. Ив. Фед. Овчина, да К. Андр. Кропоткин», и проч. — См. Казан. Лет. гл. 18, и Гербершт. R. М. Comment. 71. Последний сказывает, что Россиян было 180 000.
(266) Сына Фети-Гиреева.
(267) Гербершт. приписывает сей случай людям, подкупленным Россиянами.
(268) См. Никон. Лет. и Гербершт. В Казан. Лет. сказано, что Казанцев в сей битве, на поле Ошянове, легло 42 000; начальниками их были Отуч Сшгьный и Князь Аталык.
(269) Казан. Лет. говорит об истреблении Яртоульного полку и других, числом до 30 000 воинов. Гербершт. пишет, что Черемисы истребили наш конный, пятисотный отряд, посланный для разведывания, и два раза побили К. Палецкого.
(270) См. Рычкова Казан. Историю стр. 102.
(271) См. Никон. Лет. 230, Гербершт. и Казан. Лет. В Архив. Собрании Госуд. Грамот стр. 423 напечатана запись Ив. Бельского от 20 Сент. 1523, где
сказано, что В. К. отпускает ему вину его по челобитью Митрополита и Духовенства. Гербершт. пишет, что один пушкарь, родом из Савойи, хотел уйти от нас в Казань, был пойман и не наказан: сие обстоятельство многих уверило в измене главного Русского Воеводы.
(272) Послами были Anna Улан и Бахкилдей Князь; а в Казань ездил от нас К. Вас. Данил. Пенков с Дьяком Афанасием Федоровым Курицыным.
(273) Гербершт. R. М. Comment. 73.;
(274) См. Житие Макария в Пр ологе.
(275) в Деле Максима Грека (см. Т. VII, примеч. 255) Берсен говорит: «Митрополит В. Князю великую хвалу вздает, что город поставил: тем-де городом всю землю Казанскую возмет». В другом месте: «Почто К. В. в Новгород (Нижний) ездил? поставил на их стороне лукно: ино как ся помирити? Ино было поставити на своей стороне; ино бы лзе миру быти».
В Марте 1526 приезжали в Москву из Казани Казый Князь, Чюра Князь и Тевкель Бакшей; а в 1527 ездил от нас в Казань Андрей Федоров Пильемов.
(276) В Псков. Лет. Г. Толст, под г. 1523: Поеха К. В. в объезд. Бысть же шествовати ему на колеснице позлащенней; оружницы с ним яко же подобает Царем. И возрев на небо, и видев гнездо птиче на древе и сотвори плачь и рыдание велико, в себе глаголюще: люте мне! кому уподоблюся? Аз не уподобихся ни птицам небесным, яко птицы небеснии плодовити суть: ни зверем земным, яко звери земнии плодовити суть — ни водам, яко плодовити суть: волны бо их утешающе, и рыбы их глумящеся. — И посмотря на землю и глаголя: Господи! не уподобихся аз ни земли сей, яко земля приносит плоды своя на всяко время, и тя благословят, Господи! И приеха тоя осени К. В. из объезда к Москве, и нача думати со своими Бояры о своей В. Княгини, что неплодна бысть; и нача с плачем говорити к Бояром: кому по мне царьствовати на Русской земли и во всех городех моих и в пределех? Братии ли дам? ино Братья своих Уделов не умеют устраивати. И начата Бояре говорити: Государь! неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда», и проч.
(277) См. выше, в описании сего года. В Синодальной библиотеке, в книге под № 347, л. 354—363, есть выписка из грамоты Паисия, старца Ферапонтовой обители, о втором браке Василия, любопытная, но едва ли достоверная. Там сказано, что Ве-Симоновского, Вассиана, о разводе с Соломониею, именуя сего мужа подпорою Державы, умягчением души своей, веселием беседы, наставником любви; что Вассиан объявил замышляемый им вторый брак прелюбодеянием; что раздраженный Государь велел Дьяку Трифону Ильину отвести дерзкого Старца в Чудов монастырь, где Дьяки Андрей Гостев и Семен Плешивый были его стражами; что Великий Князь, по совету Митрополита, писал к Греческим Патриархам, требуя их благословения на развод; что Патриархи не дали оного; что Иерусалимский, именем Марко, в духе пророка ответствовал Василию: «если женишься вторично, то будешь иметь злое чадо; Царство твое наполнится ужаса и печали, кровь польется рекою, падут главы Вельмож, грады запылают», и проч.; что Митрополит Даниил сказал тогда: «мы обойдемся и без их благословения», что Государь уехал в село Александровское и там долго советовался с Досифеем, Епископом Сарским, и с Чудовским Архимандритом Ионою; что в сие время возвратился из Крыма посол Иван Колычов, а с ним
приехал Инок Святые Горы, Гавриил, с письмом от всех тамошних монастырей, которые также не одобряли развода — и проч., и проч. В сей выписке много странных выражений и слов вымышленных, каких не бывало в языке нашем: роды Боярские именуются Сарападасистии, Христиане Урьдюкелями, шапка Мономахова Ялдарилом, и проч. Инок Вассиан сочинил послание, в коем он, укоряя Монахов в неге, доказывает необходимость отнять у них вотчины. На сие послание ответствовал ученик Максима Грека, Инок Зиновий. «Вассиан (говорит он) не ИЗБОЛИ брашна Симоновского ясти... яде приносимое ему от трапезы Вел. Князя, хлебы пшеничны, крупитчаты, брашна заслажаемая и многопестротне застрояемая... пияше Романию, Бастр (см. Т. VII, примеч. 399), Мушкатель, Ренское белое вино... Брашно же (в монастырях) хлеб овеян невеян, или класы ржаные толчены, и таковые хлебы сухи без соли; питие же вода, и варение имеющих капустное листвие; преимеющии же в них, аще зелие, имеют свеклу и репу; овощи же им рябина и калина; о одежда же что и глаголати? искропаны», и проч. Сия рукопись в Новогород. Софийской библиотеке. См. Историю Рос. Иерархии,Т. II, стр. XXX.
(278) См. Курбского Историю Царя Иоанна и Гербершт. R. М. Сот. 58. Симеон Курбский в старости не ел мяса, а рыбу только в Воскресенье, Вторник и Субботу.
(279) Архив. Псков. Лет. Малинов.: «К. В. постриже Княгиню Соломонию, а Елену взят за собя, а все то за наше согрешение... Иже аще кто пустит жену свою, а оженится иною, прелюбы творит».
(280) Гербершт. R. М. Сот. 18,19. Она вырвала кукуль из рук Митрополита, бросила на землю и топтала ногами, говорит сей Историк, прибавляя, что  Шигона ударил ее и сказал: «смеешь ли противиться воле Государя?» «А ты как смеешь поднять на меня руку?», спросила несчастная. «Именем В. Князя» ответствовал Шигона. — В Синод. Ает. № 365: «К. В. велел постричи свою В. Княгиню и послал в Суздаль к Покрову в девичь монастырь; а постриг ее на Москве у Рожества Пречистые за пушечными избами в девиче монастыре Никольской Игумен Старого Давид». В Государственном Московском Архиве хранится следующая подлинная грамота: «Се яз Князь Великий Василей Ивановичь всеа Русии пожаловал есми Старицу Софью в Суздале своим селом Вышеславским с деревнями и с починки, со всем с тем, чтобы к тому селу и к деревням и к починком истари потягло, до ее живота; а после ее живота, ино то село Вышеславское в Дом Пречистые Покрову Св. Богородици Игуменье Яльянее и всем сестрам, или по ней иная Игуменья будет в том монастыре, в прок им. Писан на Москве л. 7035, Сент. 19 дня» (1526 года). Весьма вероятно, что сия Монахиня София есть бывшая Вел. Княгиня Соломония. В рукописной Суздальской летописи сказано: Вел. Княгиня Соломония, в пострижении София, скончалась 7051 (1542) Дек. 18; иночествовала 17 лет и 15 дней; погребена в Покровском девичьем монастыре».
(281) Гербершт. R. М. Сот. 19.
(282) См. там же.
(283) В Февр. 1527. См. в Собрании Госуд. Грамот стр. 428, запись Князей Пенковых и других Дворян, данную ими Боярам, Князьям Бельскому, Шуйскому и Горбатому в поручительство за верность Михаила Глинского. В случае его бегства они обязывались заплатить 5000 рублей.
(284) См. Древ. Рос. Вивлиоф. XIII, стр. 5.
(285) Гербершт. R. М. Сот. 96 : Cum enim alteram uxorem duxisset, totam barbam abraserat: quod nunquam ab alio Principe factum perhibebant.
(286) См. Никон. Лет. г. 1521, и Павла Иовия de Legatione Basilii, Magni Principis Moscoviae.
(287) См. П. Иовия de Legatione etc. — Около сего времени писал Альберто Кампензе Lettera intorno le cose di Moscovia al heat. Padre Clemente
VII, убеждая Папу стараться о присоединении Россиян к Латинской Церкви. Альберт слышал о России от своего отца и братьев, которые долго жили в ней; но почти все его географические известия выписаны из Матф. Меховского.
(288) См. Архив. Переписную Кн. № 1, л. 262.
(289) См. там же, л. 262. В выписках Аббата Албертранди из Ватиканской библиотеки есть наказ, данный Сигизмундом сему послу Римскому. Король хотел заключить вечный мир единственно с тем условием, чтобы Василий возвратил ему Смоленск.
(290) См. Архив. Переписную Книгу, № 1 л. 256, где сказано: «Отпуск ко Цесарю Великого Князя Подьячево Якуша Полушкина, да Цесарского Немчина Бартоломея с грамотами» (в 1522 г.). Сей Бартоломей не был ни посланником, ни гонцом Карловым, а находился у нас, как вероятно, по своим делам. В 1524 году Якуш возвратился в Москву с послом Антонием, а К. Ярославский Засекин с Дьяком Семеном Борисовым отправились к Императору.
(291) Данному им В. К. Иоанну.
(292) Гербершт. R. М. Сот. 99, 100, 112 и Дела Польск. № 2, стр. 133—134. В Ватиканских выписках Аб. Албертранди, в прибавлении к ответу, данному Сигизмундом послам Карлову и Фердинандову, сказано, что они по тайному предписанию должны были утвердить Василия в ненависти к Королю и произвести войну между ими, дабы Фердинанд Австрийский мог тем удобнее овладеть Венгриею и Богемиею. Это можно было думать, но было несправедливо.
(293) См. Никон. Лет. 232, и Архив. Переписи. Кн. № 1, л. 262. Бумаги сих посольств утратились.
(294) Мстиславский выехал к нам в Июле 1526, и в 1529, 23 Авг., уже был супругом Анастасии, дочери Петра Царевича. В данной им тогда записи он клянется быть верным Государю и не сноситься в Литве с отцом своим, К. Михайлом Ивановичем. См. в Собрании Госуд. Грамот, стр. 433 — В Синод. Лет. № 356 сказано, что В. К. отдал Мстиславскому городки Шемякины в отчину, Ярославец, Кременец, волость Мышегу, да Копиру в поместье или в кормление.
(295) Дела Польск. № 2, стр. 134—153. Не выписываем здесь мелочных подробностей; заметим только, что Сигизмунд в 1529 году известил Василия о возведении девятилетняго сына своего, Августа, на престол Королевский; а в 1532 году В. К. приказал остановить Литовских послов на границе и спросить у них под присягою, нет ли язвы в Литве? Новое перемирие на год заключено в Москве в 1532 г. Сапегою и Клочком.
(296) См. Далин. Gesch. des Reiches Schw. Ill и сей подлинный договор, утвержденный в Новегороде 3 Апреля 1524 и находящийся в Архиве Ин. Коллегии на Латинском языке. Внизу следующие подписи: 1. ad hanc cedulam electi Regis Svecie Gostafui ego orator Chanatus Erici mandavi Capellano meo
Iohanni Erasmo pro me apponere manum, quia ego scribere ne scio; то есть: «я посол Канут велел за себя руку приложить Капеллану моему, ибо сам писать не умею!» 2... Orator Вето Nicolai, 3... Orator Presbiter Iohannes Canouicus Abcensis. В Архивск. Перепис. Книге записано: «в 7032 (1524) году приезд к Москве и отпуск с Москвы Свейских послов Ирика Флямина с товарищи».
(297) См. Гербершт. R. М. Сот. стр. 33, и Далин. Т. III, стр. 112. Ваза посылал для того в Москву вторично Эрика Флемминга, который выехал оттуда уже по кончине Василия. О сем посольстве упоминается в Архив. Переписи. Кн. под 1534 годом, л. 276.
(298) Дела Турецк. № 1 , л. 290—334. Скиндер умер в Москве в 1530 году.
(299) См. Дела Крымск. № 6, л. 159—160 и Никон. Лет. 234. Ислам пришел к Оке 5 Сент. В Архив. Ростов. Лет.: «Бе негде село В. К., а в нем церковь Николы, и К. Алай Исламов зажже оную, и ту удержан бысть гневом Божиим и пойман Воеводами», и проч. Сей Летописец говорит, что у Ислама было 60 000 воинов, и что он стоял в 20 верстах от Оки.
(300) Дела Крымск. л. 159 на об.: «А Крымских послов, Чабыка с товарищи, К. В. в те поры велел потопити».
(301) Предложим выписку из Крымских дел. Сайдет-Гирей в 1524 году прислал к В. К. союзную грамоту, но включил в оную выражения непристойные: ее не приняли. Сей Хан заточил брата своего, бывшего Царя Казанского, Саип-Гирея, в Балаклаве и думал умертвить племянника, Магмет-Гиреева сына, Ислама, который, узнав о том, собрал войско, схватил мать Сайдет-Гирееву на пути в Кыр-кор, отогнал стада Ханские и назвался Царем
с согласия Уланов Крымских. Сайдет-Гирей заперся в Перекопе, освободил Саип-Гирея, дал ему чин Калги, и его стараниями опять привлек к себе Уланов, так, что Ислам, ими оставленный, должен был уйти из Крыма, ограбив на Молошных Водах купеческий караван, в коем находилось много Армян и Россиян: тогда послы Сайдет-Гиреевы, Чабук-Мурза и К. Яныш, заключили в Москве союз с Россиею (в 1525 г.). Между тем В. К. звал к себе странствующего Ислама; но сведал, что сей беглец уже снова царствует в Тавриде, изгнав Сайдет-Гирея и побив 1700 Турков, пришедших из Кафы на
помощь к Хану. Наш Боярин Колычов возвратился из Крыма с сим известием. Ислам недолго властвовал, и, едва не убитый Мурзами, бежал в Тюмень; а после примирился с Сайдет-Гиреем, и напал на Россию. Чрез год он уже опять скитался в степях изгнанником. Сношения с Ханом продолжались. Великокняжеский посланник Челищев умер в Тавриде. В 1530 году Сайдет-Гирей требовал тысячи алтын с Одоева и с Рязанских городов, сказывая, что сия дань со времен деда его, Ази-Гирея, принадлежала одному знаменитому Крымскому чиновнику; ограбил нашего посла Злобина, и тревожил набегами Белевские и Тульские места. Государь (в 1531 г.), послал в Путивль Царя Шиг-
Алея и Шибанского Царевича Ахдовлета с Городецкими Козаками и с служивыми Татарами, К. Бориса Горбатого, Воронцова, Оболенского (Наместника Новагорода Северского) с Детьми Боярскими, Козаками и Севрюками, а в Коломну и Коширу К. Василья Шйуского с сильным войском, написав к Хану грозное письмо. Умертвив Ширинского Князя, Бахтияра, господствовавшего в Старом Крыме, и многих знатных, Хан выслал Калгу Саип-Гирея, ненавистного Вельможам, в Царьград, возобновил союз с Василием, вредил Литве, и наконец (в 1532 году), сверженный с престола, уехал к Султану. Ислам объявил себя Царем: будучи изгнанником, он требовал, чтобы В. К. усыновил его, и Василий дал ему имя сына. По воле Султана уступив престол Саип-Гирею, Ислам остался Калгою; а новый Царь, быв дотоле в дружеской переписке с Василием, начал весьма грубо требовать богатых даров. В. К. послал к нему Вас. Левашева с поздравительною грамотою. См. Дела Крым. № 6, от л. 52 до конца сей книги.
(302) См. Никон. Лет. 234 и след.; также Казан. Лет. гл. 19. — Сафа-Гирей присылал Князей Табая, Даная и Бакшея Ибрагима в Новую Слободу к Государю; а после Князей Мамыша и Курата. — В большом полку с Бельским были Новогородский Наместник К. Мих. Вас. Горбатой и К. Мих. Ив. Кубенской, в передов. К. Фед. Вас. Лопата Телепнев-Оболенской и К. Сем. Фед. Ситцкой; в правой руке Фед. Юр. Щука-Кутузов и К. Фед. Мих. Курбской-Карамышев; в левой Ив. и Андр. Ник. Бутурлины; в сторожевом К. Ив. Ив. Барбатин и Мих. Ильин Бокеев; а в коннице К. М. Глинский, Вас. Андр. Шереметев; в передов, полку К. Ив. Фед. Овчина-Телепнев-Оболенской и Чулок-Засекин; в правой руке К. Петр и Вас. Ив. Репнины; в левой К. Фед. Овчина-Тлепнев-Оболенский и Фед. Оничков Рязанец; в сторожевом Дм. Воронцов и К. Ив. Мезецкой. Конная рать имела несколько сшибок до соединения с главным войском. В Казани были и Астраханцы. Об Аталыке сказано: «Спящу ему в шатре с женою на дворе своем, и вскочившу в одной срачице на конь, и без пояса и необувен в сапоги, и хоте во град убежати, и конь его аки крылат реку перелете: он же спаде с коня и остася на сей стране, и ту убита его: наезжал на 100 воин, удалых бойцев; коего ударяше мечем во главу, и растинаше на двое до седла; стреляше далее версты в примету; бе исполин телом; очи кровавы и велики аки буйволовы... К. Фед. Лопату в мышку застрелиша, и отече рука его аки мех и умре в третий день». По другому известию Аталыка убит се женою в остроге. В Казан. Лет. сказано, что Сафа-Гирей с тремя тысячами Крымцев ночью пробился сквозь наше войско и раненый бежал в Крым, где жил 18 месяцев. Сие известие несправедливо: в конце 1530 года он был в Казани и прислал в Москву послов.
В Синод. Лет. № 365: «Погониша за Царем к Арскому городку; а промеж Большими Воеводами пришла брань и обозу города Гуляя не сомкнута, и пришла Черемиса, и город Гуляй взяли, и пищалей затинных (ломовых) 70... и на той стравке убили К. Ф. Вас. Лопату и К. Ив. Осиповича Дорогобужского, Порату да Игнатья Ив. Жулебина, да Григ. Андр. Сабурова, да Ф. Тимоф. Замятнина; а Ив. Кляпикова на Свиязе взяли, и в Казани казнили». По другим летописям, Царь не выходил из Казанской крепости, К. Лопата был застрелен с городской башни, а Дорогобужской пронзен копьем.
(303) В Казанском походе 1524 года.
(304) Будучи внуком В. Княгини Рязанской, сестры Иоанновой.
(305) См. Казан. Лет., где сказано, что Казань три дни стояла пустая и беззащитная; что Россияне взяли выходы и оброки впредь на 3 года; что никто из Воевод не хотел там остаться; что Бельский обогатился золотом; что, кроме Митрополита, ходатайствовал за него Троицкий Игумен Парфений; что Бельский сидел 5 лет в темнице. См. Никон. Лет. 257.
(306) К Сафа-Гирею ездил Боярской сын Иван Полев, который прислал Бояр. Сына Сурю Нехаева с вестию об измене Царя. С послами Казанскими в Москве говорили Федор Иванов Карпов и Дьяк Меньший Путятин. Ноября 24 отправили в Казань Посника Головина с письмами к Уланам и Князьям, а Дек. 10 Шиг-Алея с Казанскими послами в Нижний, куда 20 Дек. поехал Дьяк Афанасий Курицын с новыми грамотами, которые надлежало переслать в Казань Наместнику Нижегородскому, Вас. Вас. Шуйскому. 17 Мая приехал из Казани в Москву Головин с известием об изгнании Сафа-Гирея, а чрез два дни послы от Царевны, Кичигилея Мурзы, К. Булата и всех ГЛанов, чтобы дать им в Цари Еналея. В. К. послал в Мещерский Городок Фед. Сем. Воронцова, велел Еналею к 22 Июня быть в Василе, а Князю B. В. Шуйскому взять с него присягу. Морозов и Дьяк Курицын возвели Еналея в Казани на престол Июня 29. Никон. Лет. ошибается в числах.
22 Февр. 1533 Еналей, Царевна и Вельможи Казанские прислали в Москву К. Агыша с просьбою, чтобы Государь не брал у них пушек. Июня 6 улан Аппай и другие послы Казанские требовали у него дозволения женить Царя и предлагали ему на решение дела земские.
(307) В Генваре 1533.
(308) В Степей. Кн. Латухина: «Вел. Княгиня Елена вопроси некоего мужа юрода, именем Доментиана, глаголя: что имам родити ? Он же яко юродствуя глаголаше: родится Тит, широкий ум». — Синод, библиот. в Летописце Димитрия Ростовск. в лист, № 87, л. 204: «В л. 7037 К. Великий В. И. и с Вел. Княгинею был на Вологде и в монастырех у Чудотворцев в Кириллове, на Каменном, на Глушице, на Прилуце у Спаса, в Корнилиеве в Павлове пустыни, и милостыню велию давал и потешение по монастырем и во град Попом, а велел молитися о чадородии, чтоб дал Бог, отрод у него был; а приеха на Вологду за неделю до Рожд. Христова; а в монастырь ездил 4 дни до Кириллова; а Рождество Христ. взял на Вологде, назад едучи из Кириллова».
(309) В Ростов. -Лет. 587: «В настоящий час рождению его (Иоаннову) бывшу, внезапу бысть гром страшен зело, и блистанию молнии бывшу по всей области Державы их, яко основанию земли поколебатися, таковому страшному грому». По другим летописям, сия необыкновенная гроза была только в Новегороде.
(310) Синод. Летоп. Димит. Ростов. № 87, л. 204 : «И на той радости К. В. пожаловал многих людей опальных, К. Ф. М. Мстиславского, да К. Мих. Данил. Наримантова Щенятева, да К. Бориса Ив. Суздальского-Горбатова, да
Мих. Андр. Плещеева, да Як. Давид. Морозова, да Ив. Вас. Лятского, да Ив. Юр. Шигону, да Ив. Ив. Телешова Дьяка, да иных многих Детей Боярских — и тюрмы велел распущать». — См. в Собрании Госуд. Грамот записи Мстиславского и Плещеева (стр. 439 и 448), писанные в 1531 и 1532 году: первый винится в замысле бежать в Литву, а вторый обещается впредь не приставать к лиходеям В. Князя и Елены. См. также Курбского Историю Царя Иоанна: о гонении на тех, которые осуждали вторый брак Иоаннов.
(311) Степен. Кн. II, 210. В Синод. Лет. № 351: «Петру Чюдотворцу раку злату вычеканити повеле и образ злат камением украсити, а страны у раки сребряны, а Св. Алексию раку сребряну всю, а на раке образ его позлатити и столицы у раки». Они были сделаны в 1535 году, и в Феврале, в Четверток первой недели поста, Митрополит Даниил преложил мощи Св. Алексия в новую раку.
(312) 30 Окт. 1532, в седьмом часу дня; крещен на третьей неделе у Богоявления на Троицком дворе Игуменом Троицким Иоасафом и Даниилом
Переславским. На пиру были Государевы братья и все Вельможи.
(313) Андреевны, 22 Февр. 1533. — Братья Государевы, К. Симеон скончался 26 Июня 1518, а К. Андрей 14 Февр. 1521,
(314) В 1528 и 1530 г. были у нас Волошские или Молдавские послы, Александр Кержа со товарищи; а к Господарю ездили Послом Константин Замыцкий, а Посланником Чудин Карачаров (см. Дела Польск. № 2 стр. 139—145). 3 Мая 1532 посылал В. К. в Молдавию через Крым Подьячего Ивашка Елизарова, который возвратился оттуда 7 Ноября с Молдавским чиновником Юшком, отправленным назад в Молдавию 19 Июня 1533 с Дворянином Федором Леонтьевым (см. Архив, и Никон. Лет.).
(315) Июля 21 (1532) приехал на Москву из Асторохани от Касыма Царя человек его Злоба с товарищи, с грамотою, и после того приехали с Волги Казаки Городецкие, да сказывали, что Черкасы Асторохань взяли, Царя и Князей побили... А Царем учинился Аккубек Царевич. — «Того же лета (1533) Авг. прииде на Москву из Асторохани от Царя Абдыл-Рохмана Кудояр», и проч. См. Архив, и Никон. Лет.
(316) Никон. Лет. 249.
(317) См. Архив, и Никон. Лет. 250. Сие было в Сент. 1532. Бабур назван Падшею, т. е. Пашею.
(318) См. Архив. Ростов, (л. 593) и Никон. Лет. 256. Государь выслал на Оку с полками К. Дим. Бельского, В. Б. Шуйского, Мих. Вас. Горбатого, Мих. Сем. Воронцова, Ив. Лятцкого.
(319) См. Дела Крым. № 7, д. 69—76.
(320) Ростов. Лет. л. 594: «Людие же порассудив и глаголаху в себе, яко быти во Царстве пременению некоему».
(321) Выписываем здесь подробности из Ростов. Лет., л. 594:
«Объявися у него болячка близ нужного места, на сгибе, багрова, верху несть, ни гною... И прииде в Нохабное село, и пойде нужно в Покровское в Фуниково, и ту празднова Покрову, и оттуда пойде в свое село Покровское и пребысть 2 дни, и прииде на Волок нужно в Неделю после Покрова, и бысть пир у Дворецкого Тверского и Волоцкого, И. Ю. Шигоны... Наутрие с великою нуждею дойде до мыльни и за столом седе в постельных хоромах великою нуждею; наутрие же бысть погодие велико тешитися Государю, и послаша по
Ловчих, по Федора Михайлова Нагова, да по Бориса Васильева Дятлова, да по Бобрищу Пушкина, и пойде в село свое Колпь, болезнию одержим...  И едучи мало бысть потехи... И седяше за столом нуждею. Посла по брата, К. Андрея Иоан., на потеху к себе, и приеха. Тогда с великою нуждею поеха со К. Андреем на поле с собаками, и поездиша мало... И седящу ему за столом с братом изнемогающе; и оттоле стола у него не бысть, но вкушаше мало на постели... И повеле прикладывати к болячке муку пшеничную с медом пресным и лук печен... И нача рдетися... И учинися прыщь мал и появися мало гною. Живе же в Колпе 2 недели, и понесоша его на носилицах Дети Боярские
и Княжата (в Волок)... И повеле К. В. прикладывати масть (бальзам), и нача из болячки гной ити до полутаза и по тазу... В грудех ему бысть тягость, и того ради озяша горшки тридневные и семенники, и с того пронесе ему наниз... И не нача ести. (Тут посылает за грамотами в Москву)... В нощи противу Димитриевы Суботы спадше множество звезд с небеси яко велии градовые или дождевые тучи проливахуся на землю... В Субботу же противу Дмитриева дни на 6 часу нощи повеле принести к себе тайно духовные грамоты... И нача мыслити, когда пустити в ту думу. (Тут приезжает к нему брат Георгий и едет назад)... Тогда же, пред памятию Варлаама Хутынского, в нощи выйде у него много из болячки гною, и стержень боле полугоры пяди, но еще не весь. Князь же Великий возвеселися, чая облегчения, и посла к Москве по Гетмана своего Яна. Ян же нача прикладывати к болячке масть обычную... И мало оток поляже... И посла по старца своего, по Мисаила Сукина... Болезнь же его тяжка бысть... и посла по Боярина по Михайла Юрьевича... И быша с ним Дьяки его, Гр. Путятин и Елизар Цыплятев, Афанасий Курицын, Третьяк Раков... И не исхождаше от постели (В. Князя) нимало; обращаху его со страны на страну. И егда же пойде с Волока во Иосифов монастырь, а бысть у него в каптане (санях) К. Дм. Ив. Шкурлятев, да К. Дм. Фед. Палецкой; обращаху его едучи...
И взяша под руки и пойдоша ко храму... Игумен же (после обедни) моли Государя в келии, чтобы вкусил брашна... И вкуси нуждею... И посла брата с Бояры во трапезу сести, и ночева в монастыре... Пойде к Москве, а брата отпустил в его удел... Станы же В. Князя часты... И бысть в Воробьеве два дни... Мост намостиша, а городовой прикащик бысть Димитрий Волынской, да Алексей Хозников и иные. Наутрие же в Неделю пойде В. К. в Москву... У каптаны в оглоблех впряжены 4 санники вороны... Пойде во врата Боровицкие... И повеле тайно служите у Благовещения в приделе, в Василии Великом, Благовещенскому Попу Григорию, а на обеди туто были Владыка Коломен. Васиан, да Мисайло Сукин, да Протопоп Алексий, и нес дары Владыка... В среду же против Четверга В. К. тайно маслом свящался, а перед Николиным днем в нощи явственно свящался... И нес к В. К. дары Протопоп Алексий... Дару же и Пречистые хлеб мало взем, и возлеже», и проч. Василий причащался 3 раза.
(322) См. Собран. Госуд. Грам., стр. 416. В 1523 г., думая идти с войском к Казани, В. К. подтвердил сие первое духовное завещание, нам неизвестное. — В Псков. Лет. Г. Толстого: «Нарече (Василий) сына своего при своем животе В. Князем, и приказа его беречи до 15 лет своим Бояром немногим».
(323) «Князь же Великий вкуси единые миндальные каши, мало токмо ко устом принесе».
(324) В Степей. Кн. сказано, что Василий благословил сына и крестом Мономаховым, вручив ему венец, диадиму, жезл и всю Царскую утварь сего древнего Великого Князя.
(325) Жену Василия Андреев. Челяднина, бывшего Дворецким в 1513 году.
(326) Жена Ивана Андреев., именем Елена.
(327) «Благословил его и дал ему крест Пангийский, и приказа отнести тот крест по преставлении своем Боярину Михаилу Юрьевичу».
(328) «И посла своего Дворецкого Тверского (Шигону) к Алексию Протопопу, и повеле ему принести дары, и повеле его пытати, в обычай ли ему то дело, егда же разлучается душа от тела? Протопоп же отвеща, егда мало того бывало... И как начали Канон пети, и забывся мало, и пробудився и нача говорите, яко видение виде: Государыня великая Екатерина! пора царствовати! и приим образ Великомученицы Екатерины и любезно приложися к ней, и коснуся рукою правою образу ее: понеже бо в те поры рука ему больна сущи... И мощи ее принесоша к нему... Протопоп хотя ему дары дата, он же уняв его, и рече: видиши сам, что лежу болен, а в разуме своем: и егда станет душа от тела разлучатися, тогда ми и дары дай». Василий уже не мог креститься: «И подносяше ее (правую руку) Боярин его Михайло Юрьевичь... Патрахиль бе и постризание у Митрополита.  Еще тогда исповедал К. В. Митрополиту, когда дары взял в Неделю перед Николиным днем: аще ли не дадут мене постричи, то на мертвого положи платие Чернеческое... Митрополит же взем патрахиль и подаст чрез В. К. Игумену Иоасафу... И спешаху стричи его».
(329) «И виде Шигона дух его отшедшь аки дымец мал». — Все сии подробности взяты из Ростов. Лет.
(330) Василий в 1531 году, Авг. 24, обязал брата, К. Юрия Иоанновича, клятвенною грамотою быть верным ему и сыну его. Она написана от слова до слова так, как писались договоры старых Великих Князей Московских с младшими Цельными Князьями. Упоминается даже о выходах Ординских: «Орды ведати мне Великому Князю и сыну моему, а тобе Орд не знати; а в выходы ти в Ордыньские, и в Крым, и в Азсторокань, и в Казань, и в Царевичев городок, и в иные Цари и в Царевичи, которые будуть у меня в земле, и во все Татарские проторы давати ти мне с своей отчины, как отец наш написал». См. Собрание Госуд. Грамот, стр. 445.
(331) «А у В. К. остася Игумен Троицкий Иоасаф, да Старец его Мисайло Сукин, и начаша его наряжати и браду чесати, якоже подобает по Чернеческому чину, и положиша под него от Михайлова Чуда орд... и Старцы Иосифовские начаша его наряжати, а Стряпчих В. Князя отслаша; и начаша пети у него Заутреню... И поговоря с Митрополитом и с братиею В. К. и с Бояры, Боярин его Михайло Юрьевичь повеле ископати гроб подле отца его, против Симеона Летопроводца, и послаша Постельничого Русина, снем с него меру, ему гроб привезти каменный. Тогда же прииде Митрополит и с ним Владыка Васиан Коломенский и Досифей Крутицкой, а иные Владыки быша во своих областях и не поспеша. Архимандриты же, Чудовский Иона, Симоновский Филофей, Андрониковский Зосима, Игумен Троицкий, Иосифовский и Московские все... и повелеша Диаком его любимым певчим большой станицы стати во дверех, и начаша пети... Великую же Княгиню несоша из ее хором в санях на себе Дети Боярские на лествицу... Болярыня же тогда бысть с нею К. Фед. Мстиславского Княгиня Анастасия, да К. Иванова
Данилов. Пенково Княгиня Марья, да Челяднина Ивана Андреев. Елена, да Василья Андреев. Агрипина, да Михайла Юрьев. Феодосия, да Василья Иванов. Агрипина, да К. Васильева Львовича Глинского Анна».
(332) В Синод. Лет. Димит. Ростовск., л. 203 на об.: «Добрый и ласковый Государь».
(333) Павел Иовий, стр. 129: Specie corporis eximia. Мы имеем портреты Василиевы, которые считаются копиями современного.
(334) Сих писем, хранящихся в Архиве, пять (см. Древ. Рос. Вивлиоф. III, 99). Выписываем для примера:
«Жене моей Олене. Что меня не держышь без вести о своем здоровье, ино то делаешь гораздо; и ты б и вперед не держала меня без вести, как тобя Бог милует. Да и о Иване сыне ко мне отпиши, как его Бог милует. А яз здесе милостию Божиею и родительскою молитвою дал Бог жив до Божией воли и по-здорову есми совсем. Да писала еси ко мне наперед сего, что против Пятницы Иван сын покрячел; а ныне писала еси, у сына у Ивана явилось на шее под затылком место высоко да крепко, а наперед сего о том еси ко мне не писала; а ныне пишешь, что утром в Неделю на первом часу то место на шее стало у него повыше, да и червленнее, и гною нет, и то место у него поболяет: и ты ко мне наперед того чего деля о том не писала?.. И ты б ныне отписала, как Ивана сына Бог милует, и что у него таково на шее явилося, и которым обычаем, и сколь давно, и каково ныне; и со Княгинями бы еси и с Боярынями поговорила... живет ли таково у детей у малых; и будет живет, ино с чего, с роду ли или с иного с чего? О всем бы еси поговорила, да ко мне отписала подлинно, чтоб яз ведал... И как ныне тобя Бог милует и сына Ивана, ко мне отпиши. А писал у меня сию грамоту Диак мой Меншык Путятин; а запечатал есми ее своим перстнем». — В другом письме: «Да поболяет у тебя полголовы и ухо и сторона; и ты б ко мне и о том отписала, как тобя Бог миловал, не баливала ли у тобя полголовы и ухо и сторона?» — В третьем: «Да писала еси ко мне, что Юрьи сын попысался, а в те поры его парили в корыте проскурником, а спуск крепок, черн... Да Бога ради не кручинся, а о всем клади упованье на Бога». — В четвертом: «А зубу моему таковожь, как есми к тобе писал... Да о кушенье о Иванове и вперед ко мне отписывай, что Иван, сын мой, коли покушает, чтоб то мне ведомо было». — В пятом: «Ныне есми послал к Митрополиту да и к тобе Юшка Шеина, а с ним образ Преображенье;
да в сей грамоте запись свою руку: и ты б ту запись прочла, да держала ее у собя. А яз, оже дасть Бог, однолично ко Крещенью буду на Москву».
Сии грамоты писаны в последние годы Василиевой жизни; но откуда, не означено.
(335) В Синод. Лет. № 365: «Тояже зимы (в 1525 г.) велел К. В. казнити Боярина своего Берсеня-Беклемишова, голову съсечи на Москве на реке; а Федору Жареному язык вырезати». Злословие Берсеня и Жареного описано в деле Максима Грека (см. ниже, примеч. 344—346). Иван Берсень в допросе 22 Февр. 1525 показал: «Утонил меня Федько Жареной тому с неделю против Николы, а Максима уже изымали, и учал мне сказывати: велят мне Максима KJIепати... а сказывает, что К. В. присылал к Федьку Игумена Троецкого: только мне солжишь на Максима, и яз тобя пожаегую».
(336) Никон. Лет. 184, и Гербершт. R. М. Comment, стр. 11.
(337) Собран. Госуд. Грамот, стр. 414, 425 и 430. Повинная запись К. Ив. Мих. Воротынского писана в 1525 году, К. Василия Шуйского в 1522, с ручательством Духовенства; а Князей Ивана и Андрея Михайловичей Шуйских в Июне 1528, с ручательством Князей Ростовских и многих Дворян, которые, в случае их (Шуйских) измены, обязывались внести в казну 2000 рублей.
(338) Гербершт. R. М. Comment, стр. 31.
(339) См. рукописную повесть или Сказание о Максиме Иноке Святогорце Ватопедской Обители, найденное мною в библиотеке Троицкой Лавры.
(340) В Послании Максима к В. К. Василию о переводе Толковой псалтири: «Сътрудившихся со мною и причастников дела бывших, Власа и Митю толмачей, и Михаля Медоварцова, и Сильвана Инока и брата нашего, писарей и малейших служебников Царствия твоего познати да изволиши и трудов поминати; мне же и сущим со мною братии возвращение к Св. Горе за вся просящим даровати, да изволиши от долгая сея печали свободити. Воздай паки нас добре и опасне честному монастырю Ватопеди, издавна нас ждущу, по подобию птенцов питающия их ждущих, да не лишимся многолетних тамошних трудов и потов наших, их же положихом тамо о надежде нашего о Господе скончания... Да уразумеют от нас и тамо пребывающий Христиане, яко имеют еще Царя, не о языцех токмо бесчисленных и о иных множайших удивления и слышания достойных царски изобилующа, но яко правдою и православием паче всех прославлен есть, яко Константину и Феодосию Великим уподобитися мощи, им же и твоя Держава последующи, буди и нам некогда царствовати, от нечестивых работы свобожденным Тобою: вся бо возможна всех Владыце; и якоже древле от Нижних Галлов воздвигнув великого в Царех Константина Древнего Рима, зле стужима, избави от нечестивого Максентия: сице, и ныне тезоименитого тому Нового Рима, тяжце волнуема от безбожных Агарян, Державою Царствия твоего да изволит свободити». См. Т. VIII, примеч. 71.
(341) См. рукописное собрание Максимовых творений в библиотеке Троицкой Лавры, числом 134. Означим титул некоторых: 1) Послание к Даниилу Митрополиту, 2) Сказание о том, что под крестом на церкви месяц млад; 3) Слово на Николая Немчина, 4) На Ивана Лудовика, 5) На Лютеры, 6) На Самуила Евреина, 7) О пожаре Тверском, 8) Благодарственное к Богу о победе на Крымского пса, 9) Ответное Николаю Латинянину; 10) Словцо хотящим оставляти жены своя без вины законные; 11) Послание к В. К. Василию Ивановичу, 12) К Фед. Ивановичу Карпову; 13) Похвала Акакию, Епископу Тверскому; 14) Совет на злодея Исаака Жидовина; 15) Предисловие
к житию Чудотворцев Соловецких; 16) Слово к отрицающимся поставления Греческого Патриарха, аки в области суще безбожных Турков; 17) Слово к самому Царю, В. К. Ив. Васильев, воспоминательно; 18) Послание к некоему другу, седящу в темнице, 19) К потопляемым и нагибаемым без ума гнусным Содомским грехом; 20) О Cuewviax, колико их было; 21) К Сильвестру Попу; 22) К Григорию Диакону.
(342) См. Курбского Историю Царя Иоанна.
(343) См. Курбского — и выше, примеч. 341; но Максим в рассуждении своем говорит более о тех мужьях, которые, оставляя жен, идут в монахи.
В Хронографе Гр. Толст, подтверждается сказание Курбского такими словами: «Писано, яко сего ради на Старца Максима и на прочих гнев бысть В. Князя, дабы изложения и обличения их не было, егда восхоте первую В. Княгиню отринута от себя неплодствия ради и второму браку сопричаститися; и того ради Симоновский Старец Васиян отсылается в Иосифов монастырь, а Максим во град Тверь, Саву в Зосимин монастырь, Селивана в Соловки, доброписца Михайла Медоварцова на Коломну, иже дан бысть Максиму писати книги». В другой, Синод, рукописи (см. Т. VII, примем. 277) сказано то
же, с прибавлением: «Составил (Митрополит) на Максима сведетеля Архим. Чудов. Иону... и Васьяна Топоркова, Еписк. Колом., и велел Ионе глаголати на Соборе».
(344) В Деле Максима Грека, хранящемся в Архиве: «Максим сказал: въспросилего Ив. Берсень: как тебя Государь хочет отпустити в Святую Гору?
и яз ему молвил: прошуся много, да Государь меня не отпустит (не отпускает); и Берсень молвил: а и не бывать тебе от нас; и яз его вспросил, за что мне не быти? и Берсень молвил: мненья на тебя держит, что сюде еси пришел, а человек еси разумной, и сведал еси наша добрая и лихая, и тебе тамо отшед сказати. Да вспросил меня Берсень: ведаешь ли де, с которым делом к нам
пришел Турецкой посол Скиндер? И Максим молвил: не ведаю, господине, а слышу, что денги Салтановы с ним, купить, что приказал. И Берсень молвил: на что нам его дружба? лутчи было не дружитися с ним, по тому же, как покойник К. В. Иван Васильевичь посылал посла к Турецкому к Салтану, и Салтан призвал посла нашего и молвил ему: скажи своему Государю: далече от меня живет; нет ему до меня дела; а будет ему которое дело, ино сын мой живет в Кафе: посылай к нему. — И Максим сказывал: пришел ко мне Берсень, коли был в опале, а тому с год нет, не помню, о котору пору, и яз попытал, был ли еси у Митрополита? и Берсень молвил: язь того не ведаю, есть ли Митрополит на Москве. И яз молвил: как Митрополита нет? Данил. И Берсень молвил: не ведаю де Митрополита: простой Чернец; учительна слова от него нет никоторого, и не печалуется ни о ком; а прежние Святители сидели на своих местех в манатьях, и печаловалися Государю о всех людех».
(345) В Сказании о Максиме Греке: «Злоначальный враг (Диавол) воздвиже некоторых небратолюбцев на зависть, яко иноплеменный человек в толику высость воздвигся; забыша бо Апостольское слово: несть Иудей, ни Еллин, ни варвар, ни Скиф: ecu бо о Христе едини есте. И сего Максима оклеветаша еретиком и прелестником, и врагом земли Русской... лжесвидетельством украшаху клевету. И тако неповинного заточению осуждают; и бысть в заточении лет 22 во граде Твери... и ослабу улучи от Епископа Тв. Акакия, по благословению Митрополита Иоасафа: к церкви хождение и Св. Таин причащения». Сам Максим в послании к Митрополиту Даниилу пишет: «Осудисте мя неких ради малых описей, обретенных в бывшем от мене преводе, о них же вещах вашему Собору, яко ниже по ереси,
ниже по лукавству, но по некоему случаю, или по забвению, или по скорби, смутившей мою мысль, или нечто излишному винопитию погрузившу мя,
написашесь тогда тако. И пад ниц трижды пред Собором, прощения просих... и вместо прощения оковы паки дасте ми». — В одной летописи сказано, что Максим был сперва сослан в Иосифовский Волоколамский монастырь.
(346) В Деле Максима Грека: «Берсень говорил, что Государь упрям и встречи (противоречия) против себя не любит; а кто молвит против Государя, и он на того опалится. А отец его К. В. против себя встречю любил, и тех жаловал, которые против его говаривали... Да въспросил яз (Максим) Берсеня: Господине Иван! за что К. В. такова разумна человека не жалует? И Берсень
молвил: по грехом по моим обговоры пришли на меня... говорил встречи В. Князю о Смоленьску, и К. В. того не полюбил, да молвил: пойди, смерд, прочь; не надобен ми ecu... А тебя есмя, господине Максим, взяли из Св. Горы, да от тебя есмя какую пользу взяли? И яз ему молвил: яз, господине, сиротина: какой от меня пользе быти? И Берсень молвил: ты человек разумный, и можешь нас пользовати, и пригоже было нам тебя въспрашивати, как устроити Государю землю свою, и как людей жаловати, и как Митрополиту жити. И яз молвил: у вас книги и правила есть... Да Берсень же говорил: Добр-де был К. В. Иван и до людей ласков, и пошлет людей на которое дело, ино и Бог с ними; а нынешней Государь не по тому: людей мало жалует. А как пришла сюда мати В. Князя Софья с вашими Греки, ино земля наша замешалася; а дотоле земля наша Руская жила в тишине и в миру; пришли нестроения великие, как и у вас во Царегороде. И яз молвил: В. Княгиня Софья по отце Царьский род, а по матери В. Дуксуса Ферарийского. И Берсень молвил: какова ни была, а к нашему нестроенью пришла. Ведаешь, а и мы слыхали у разумных людей, которая земля переставливает обычаи свои, и та земля недолго стоит; а здесь у нас  старые обычаи К. В. переменил... Ныне Государь наш запершися сам-третей у постели всякия дела делает... Подворье у меня отнял в городе, а поставили на нем Шемячичеву Княгиню; а из Новагорода из Нижнего людей всех роспустил, а сына моего одного оставил... А ныне отвсюды нам брани; ни с кем нам миру нет: ни с Литовским, ни с Крымским, ни с Казанью, за наше нестроенье. И въспросили (судьи) Максима, что он молвил: за наше нестроенье? и Максим молвил: мне ся мнить по моей мысли, как бы несоветием и высокоумием».
Сии любопытные допросы уцелели в подлиннике; видны поправки в речах.
(347) Р. Iovii de Leg. 129.
(348) Гербершт. R. М. Comment. 96.
(349) Никон. Лет. 219: «Выехал К. В. к Николе на Угрешу (в Мае 1519), а оттоле в Остров, и тамо жил до Петрова заговенья; а приехав в Москву, жил лето все в Воронцове и до осени».
(350) Наприм. в Можайске, где было заключено перемирие с Литвою в 1526 г.
(351) Гербершт. R. М. Comment. 99.
(352) См. там же.
(353) См. Т. VII, примеч. 231 и Послужный Список Бояр. Первым Ловчим был в 1509 г. Нагой, Оружничим в 1511 Салтыков, Крайчим в 1514 брат В. Княгини Иван Сабуров.
(354) Гербершт. R. М. Comment. 34.
(355) То есть, из лисьих горл или душек черных. Фр. да-Колло сказывает, что при его встрече стояло в ружье, от Кремля до Посольского Двора, 40 000 богато одетых воинов.
(356) См. Гербершт. R. М. Comment. 89—101, и Trattamento л. 53 на обор. Франциск да-Колло пишет об освещении улиц: erano disposti et accesi lumi di tiglia di altezza d’un passo, dall’ una et dall’ altra parte della strada, discosti l’un da L’ altro intorno a due passi. Что такое lumi di tiglia? вероятно, не пылающие отрубки липового дерева, а пуки зажженной лучины. Они были вышиною около аршина и расставлены на обеих сторонах улицы, шагах в двух один от другого. — Великий Князь за обедом подзывал к себе послов, и спросил между прочим у Герберштейна, бреет ли он бороду? Брею, отвечал Барон. Это по-нашему, сказал Василий.
(357) См. Дела Прусские, л. 214.
(358) Там же, л. 43. Фр. да-Колло упоминает о Медике Николае, бывшем тогда в Москве: Maestro Nicolo Lubacense, professor di Medicina et di Astrologia, et di tutte le scienze fondatissimo: это Николай Люев, как вероятно. Он рассказывал Франциску много любопытного о горах Югорских или Уральских.
(359) Дела Турецк. 222, 249, и Фр. да- Колло л. 51 на об.
(360) См. в Указателе Рос. Законов, ч. 1, стр. 81 и 86, Судебник Царя Ивана Васил.
(361) См. Т. VII, примеч. 112.
(362) В Архив. Ростов. Лет. л. 579: «Лета 7027 Сент, в 6 (1518) пожаловал Государь В. К. во своей отчине, в В. Новеграде, слыша, что Наместники сильно и Тиуны их судят по мзде, и велел своему Дворецкому Ив. Константиновичю, да Дворцовым Диаком, Семену Борисову, да Звяге Софонову, выбрати из улицы лучших людей 48 человек, и к целованию привести; и оттоле по Государеву слову В. К. Иоанна Васильевича оставили судити с Наместники Старосту купецкого Василия Никитина сына Тараканова, а с Тиуны судити целовальником по четыре на всякий месяц». Если здесь не описка в имени В. Князя, то следует, что Иоанн обещал Новогородцам сих Присяжных.
(363) В Архив. Ростов. Лет. 588 на обор: «Прислал К. В. (в Июле 1531) к Архиеп. Макарию в В. Новград грамоты и Дьяков своих, Якова Тишкина,
Афан. Фуника и Дворцового Дьяка Митю Великого, и повеле им на Софейской стороне улицы рассмотреть, и начата размеряти Великую улицу от Володимерских ворот прямо, в конец, и все улицы из поля в берег прямо, и места по всему пожару, и решетки повелеша ставити по всему граду и огневщики уставити. Тое же осени начата у решеток стречи Окт. в 1; но понеже прежде сего в граде было много злых человек, грабежи и татьбы и убийства, и оттоле начата милость Божия быти и тишина по всему граду; и многи злии человецы тоя ради крепости градской избегоша, а инии на покаяние обратишася и к рукоделию навыкоша».
(364) См. Никон. Лет. 182, 187, 227, 231, 245. Ров Кремлевский обложен кирпичами в 1508 г.; крепость в Нижнем застроена тогда же, Тульская в 1520, Коломенская в 1525, а совершена в 1531. В Архив. Лет. л. 249: «Поставлен бысть град камеи на Осетре у Николы у Заразсково» (в 1531 г.). Тогда же срубили крепость в Чернигове и Кошире.
(365) В Архив. Ростов. Лет. л. 575: «Прислал К. В. Боярина своего Борба (в 1508 г.), велел ему урядити в Новегороде торги, ряды и улицы розмерити по-Московски» (см. Т. VII, примеч. 36).
(366) См. в Собрании Госуд. Грамот, стр. 416, запись В. Князя, писанную в Июне 1523 г., перед его Казанским походом. См. также Архив. Лет., л. 212 на об. и 238, где сказано: «Тое же весны (1525) поставиша новой монастырь Девичей у града Москвы близ монастыря Св. Савы за посадом».
Там же, л. 182: «Того же лета (1506) заложиша во граде в Москве церковь Св. Николы, идеже стояла старая церковь Николы лняной: тако бо изначала именуема». Сию церковь освятили 1 Окт. 1506, и В. К. поставил в ней образ Св. Николая, украсив его золотом и каменьями драгоценными.
(367) См. Архив. Лет. л. 184.
(368) См. Архив. Лет. л. 190 и 219 — Ростов. Лет. л. 578, и Никон. 182.
(369) Никон. Лет. 220.
(370) В Продолжении Нестора, стр. 352.: «Поймал К. В. (в Мае 1509 г.) Новог. Арх. Серапиона и велел его везти к Москве, и учиниша на него Собор, что посылал Серапион грамоту неблагословенную на Иосифа, что Иосиф отказался из его Архиепископьи от К. Федора (Борисовича, двоюродного брата Пхударева) и с монастырем к В. Князю без его ведома... Отпустил К. В. (15 Мая 1512) бывшого Арх. Новог. Серапиона в Сергиев монастырь». — В Архив. Новоюр.Лет. Малин.: «Лета7034 Марта4 (1526) поставлен бысть Архиеп. Новугороду и Пскову Макарий Архим. из Лушков на Москве... При нем В. К. Дек. 24 (того же года) в навечерии Рождества приехал на Тихвину, и бысть тамо 3 дни, и стал на Москве на Крещение. И бысть при сем Владыце во всей его Архиепископии молитвами его времена тиха и прохладна, и обилие велие: коровью убо жита купили по семи Новогородок». — В Архив. Ростов. Лет. л. 578 и на обор.: «Смирился К. В. с Серапионом (в 1516 г.); а кто ни постоял, Вас. Андр. Челяднин а Владыка Ростов. Васиан и брат его Иосиф, и Владыка Суздальский, и того лета вси умерли; а Ив. Вас. Челяднин в Литве главу положил; а Рязанской Тарасий и Владычество оставил его же ради; да того же лета и Пермской Протасий умре. Того же летапреставися Серапион Архиеп. у Троицы в Сергиеве в Лазареву Субботу и положен в схиме». Там же, л. 584: «Архиеп. Макарий (в 1528 г.) созва к себе Игумены Антониева монастыря и Деревяницкого, и Благовещенского, и Оркажа, и прочий, идеже несть общины, а нача их учити, еже им устрояти общее житие койждо в своем, и трапезы со церквами ставити каменные, инии же древяные; а прежде бо сего токмо велицы монастыри общины имеша, а в прочих, иже окрест града (иноки) койждо особе в келлиях ядяху и всякими житейскими печальми обдержими бяху; а в лучших монастырях 6 или 7 Чернцев, а в прочих 2 или 3. Тогда нача благодать множитися, и братия в монастыри начата приходити: идеже было 2 или 3, ту 12 и 15; а где 6 или 7, ту 20 и 30; а в прочих 40 и множае. Которые монастыри общины устроиша, се их имена: Антониев, на Деревянице, Благовещение, Аркажь на Колмове, на Болотове, Наситецкий, Чудо Архангела на Сковоротке, в Нередицах, в Чилове на Коломцах, на Липне, на Перине, на Николине конец Легоши улицы, в Пантелееве. Только именитых два монастыря не устроиша общины: Николин монастырь в Неровском Конце, а Игумен Илия Цветной, да Рождество Хр. на поле, а Игумен Иоанн Заяц; не хотяху: в том бо безчинии обыкоша жити. — Тогда же Архиепископ и Черницам вдасть монастыри: на Десятине, Петровской, Инской, Ипской на Волоцкой дорозе, на Соколнице Богословской на Вятке, на Шнетине; а прежде жили тамо Игумены и Черницы, и Архиеп. повеле отвести Игуменов в мужеские монастыри, а Черницам вдасть Игумении». Об украшении Софийского храма см. тут же. Об амвоне: «постави (в 1533 г.) амвон вельми чуден, и Святых на нем от верха в три ряды тридесять, и резню и различными подзоры и златом лиственным украшен, а от земли амвона устроены яко человечки древяные 12, я всякими вапы украшены и в одеждах, и яко со страхом на главах держат сию святыню». Далее рассказывается, что Макарий мыслил удивить народ чудом: поставить мельницу на Волхове, на Софийской стороне, где была на реке баня: «а ту релку (мыс) звали крюк, а на ней жили
нарочитые Дворяне Владычня двора». Сыскался хитрец, житель Псковский, уверив Макария в возможности сего дела: он начал работать, затопил множество срубов, утвердил на них жернов, хотел молоть; но весною пришел лед из озера Ильменя и разрушил все. Художник бежал; а Макарий велел поставить на сем месте конюшню.
Между бумагами Иосифовского Волоколамского монастыря находятся грамота Св. Иосифа к Вельможе Борису Васильевичу и его духовное завещание, писанное в 1507 году. В первом изображаются все наглые обиды, претерпенные им и монастырем от К. Фед. Борисовича, который отнимал у него вклады, деньги, вещи; хотел сечь Монахов кнутом, и проч. (см. Древ. Рос. Вивлиоф. XIV, 177), Тут подробно описана ссора Иосифова с Архиеписк. Новогородским.
(371) В Архив. Ростов. Лет. л. 581 и 589 на об.: «Пр иехаша к Москве (в 1526 г.) Поморцы и Лопляне с моря Окияна из Кандолажской губы, усть Нивы реки, из дикой Лопи, и били челом Государю, и просили Антимиса и Священников церковь свящати и просветити их святым крещением, и Государь велел Архиеп. Макарию послати из Новаграда от Соборные церкви Священника и Диакона, и они ехавше свящали церковь Рождества Иоанна Предтечи и многих Лоплян крестиша... Тое же зимы (1532) приехаша в В. Новград Лопляне с Мурманского моря, с Колы реки, с Тутоломи, и просили у Макария Антимисов и Священника — и посла от Соборные церкви Священника и Диакона, и они ехавше церкви свящали Благовещения и Св. Николая в Филиппов пост, и самих многих крестиша за Св. Носом Лоплян». — В 1530 г. В. К. дал милостивую грамоту Лапландцам, по коей они долженствовали быть судимы не Наместниками и не Тиунами Новогородскими, а Государевыми Дьяками. Сказано: «Пожаловал есми в Вотцкой Пятине у Студеново моря, от Каннских Немец с рубежа, Лопь крещеную и некрещеную Шуи реки, Илейку Никитина, да Павлика, да у Кеми реки Старосту Сеньку, с дву сот с полутретьятцати луков... приставове де Наместничи по них ездят, а с ними ябедники Ноугородские человек по тридцати, а от поруки-де на них емлют рублев по десяти, а сроки наметывают в деловую пору... А коли Дьяки наши посылают к ним моей дани брати Подьячих... и сроки им мечют стати в Новегороде на Благовещеньев день... и те Подьячие медов и вин с собою не возят и сзывов не чинят и лишков не емлют». См. Собр. Госуд. Грамот стр. 436, Архив. Ростов. Лет., л. 606 под годом 1534, и в Древ. Рос. Вивлиоф. XIV, 149, грамоту Макариеву к жителям Вотской Пятины, к Чуди погоста Толдожского, Ижерского, Дудровского, Замошского, Егерского, Ополецкого, Кипенского, Псковского, Зарецкого, и проч. В сей последней сказано: «Жертву на скверные мольбища носят Арбуев Чюцких, и мертвых кладут по курганом и по коломищем с теми же Арбуи... и к родильницам призывают их, и те Арбуи младенцем имена нарекают свойски. .. Арбуев бы есте и их учеников к тому нашему Священнику велели на поучение приводити... И вы б о тех непослушницех сказывали тем Детем Боярским, которые Христиане за которыми Детьми Боярскими живут, чтобы они тех имали и к вам присылали». Писана 25 Марта 1534: следственно, уже по кончине Василия. Такого же содержания грамоту писал и Новогород. Архиеп. Феодосий к сановникам Чудской земли, духовным и светским, в 1548 г.: см. Вивлиоф. XIV, 167.
(372) См. в Псков. Лет. Г. Толст, послание Памфила к Наместнику Псков., К. Димитрию Владимиров. Ростовскому и проч. Вот собственные слова его: «Егда приходит день Рождества Предотечева и прежде того, исходят огавницы, мужие и жены чаровницы, по лугом и по болотом, и в пустыни и в дубравы ищущи смертные травы и приветочрева от травного зелия на пагубу человеком и скотом; ту же и дивия корения коплют на потворения мужем своим. Сия вся творят действом дияволим в день Предотечев с приговоры Сатанинскими. Егда бо приидет праздник во Святую нощь, мало не весь град возмятется и в селех возбесятся в бубны и в сопели и гудением струнным, плесканием и плясанием, женам же и девам и главами киванием, и устнами их неприязнен кличь, вся скверные песни, и хребтом их вихляния, и ногам их скакание и топтание; ту же есть мужем и отроком великое падение, ту же и женское и девичье шетание, блудное им возрение, и женам мужатым осквернение, и девам растления», и проч.
(373) «Марта 4 приде из Царяграда Василий Копыл да Иван Варавин, да с ними от Патриарха Митрополит от града Жихна, да с ними Старцы от Св. Горы из Ватопедя монастыря Максим Грек, да Неофит Грек, да Лаврентий Болгарин, а от Св. Пантелеймона из Русского монастыря Сава Игумен; а наперед тех за год пришел от Св. 40 Мученик монастыря Исаиа Священноинок Сербин... и повеле им В. К. пребыти в монастыре у Михайлова Чуда». Они поехали назад 11 Сент. 1519.
(374) См. в Синод, библиотеке рукопись в лист под № 87, л. 407: Собор в богоспасаемом граде Вшгъни бывший (Генв. 18, г. 1509). Кроме Митрополита Иосифа находились там Епископы: Вассиан Владимирский и Берестенский, Варсонофий Смоленский, Кирилл Луцкий и Острожский, Евфимий Полоцкий и Витебский, Арсений Туровский и Пинский, Антоний Перемышльский и Филарет Холмский. Х\ожив, что Иереями быть могут единственно люди беспорочные и женатые; что Князья и Паны, хищники церковного имения, отлучаются от церкви; что иноки не выходят из монастырей без воли Настоятелей, Святители говорят далее: «Правил Божественных мирским людем не подобает в себе (у себя) держати, занеже держаще их мирскии люди в некоторых делех закон презирают и Пастырей своих преслушаются; ино таковыи, по Св. Апостолу, сами собе закон бывают». Осуждают Епископов, которые берут на себя мирския дела, и за недосугами уклоняются от церковных Соборов. В заключении так: «Аще ли от Господаря или от Вельможу (в) сих предреченных делех, нами соборне положенных, хотя в едином из них до Митрополита или до Епископа присылание будет, сию заповедь, по правилам святым нами утвержденную, хотя зрушити, и их волю вчинити: нам ни единому на то не дерзнути никакоже; всем нам зьехатися до Митрополита, кажный под своим накладом и шкодою, и о том Господарю челом бити и непоколебимо стояти». Внизу подписано: «Сей Собор на паргамине письмом стародавным, яко же зде слово в слово имаши, есть писан, у него же печатей завешенных осмь». — В языке уже видим нечистую примесь Польского.
(375) В Псков. Лет. Толст.: «От Ильина дни (1521) мряхуть во Пскове мужи и жены, старые и младые, а от гостей и от лучших людей без мала вси
не изомроша; а Москвичам то бысть не обычно; а гостей кто приметца у кого за живот, и тот весь вымрет; и первое почаша мерети на Петровской улицы у Юрья у Табулова, и К. Мих. Кислица велел улицу заперети, а сам побеже на Руху в паствище. И освящаша церковь кам. на Завеличье Успения 15 Авг. и стекошася весь град, а иные пойдоша к печере и молящеся о избавлении града». Великий Князь и Митрополит прислали Святую воду с гонцем, а Псковитяне срубили церковь Покрова на Петровской улице, где была прежде Мотъыъная гридница. Мор пресекся в Феврале. Ростов. Лет. л. 574 и 590: «Бысть во Пскове (в 1532 г.) мор велик от Июля и до Рождества, яко и Воеводам и сановником страха ради смертного вон выехати; в селех и местех
тайных крыяхуся... и Арх. Макарий мощи Святых омывая и посылаше Святую воду... Тое же осени в Окт. нача являтися на человецех вред яко прыщи... и Арх. Макарий (8 Ноября) вниде в Св. Софию и нача молебная совершати от 2 часа дни, и всему народу повеле лес на рли во Славне и церковь рубити... А Священники шести Соборов положиша Евангелие на престоле, украсиша его паволокою и сребром... а людие украсиша церковь Дейсусы и иконами; и Архиеп. Молебная совершая даже и до вечерния годины, и егда совершися верх церкви, тогда вниде сам в церковь, и свяща во имя Св. Евангелиста Марка по жребию; прежде бо во всем граде не быша храмов Св. Евангелист Матфея и Марка... и помале поветрие преста». См. Продолжение Нестора 355. В 1506 г. был во Пскове мор безымянный.
(376) См. Архив. Лет. л. 190, 238, 256, и Ростов. Лет. 592. Засуха 1533 г. настала после ужасной грозы, бывшей 23 Июня; молниею убило в Москве 9 человек.
(377) См. Никон. Лет. 213. Дожди начались в Петров пост.
(378) См. Продолжение Нестора 355.
(379) См. Ростов. Лет. л. 578 на обор. В. К. ездил тогда с супругою в Ярославль и в другие города. См. еще Гербершт. R. М. Сот. 45.
(380) См. Архив. Ростов. Лет. л. 575, 588, 592, и Никон. стр. 245. «Авг. 20 (1508) загорелася Торговая сторона (в Новегороде) в И ч. нощи на Коржеве улице... мала часть стены осталася; мнози же и каменные палаты развалишася... и церковь Димитрия в Торге выгоре... и бысть вихрь велий и гремения страшна, и вихром суды великие с Волхова с людьми и животы в огнь приношаше; инии же в воде истопаша... а горело день и нощь до полдней. — Бысть пожар на Яневе улице (в 1531 г.) у тюрем; из дву тюрем Литву вывели, а из третьей не успели, и сгоре 145 человек; и Арх, Макарий повеле ров ископати у Св. Ар ханг. Гавриила, конец Фревковы улицы, и пев сам надгробное пение, и погребоша их. — Бысть во Пскове пожар (в Авг. 1533), и весь средний град выгоре, где живут гости Московские. —;Июля 3 (1531) загореся в Нижнем Новегороде на посаде, выше Козмы и Дамиана, и кровля городская и зелие пушечное в Ивановской стрельнице, и паде стрельница, и внутри сгоре двор В. Князя... И загореся зелие пушечное на Москве на Успленском враге, на Олевизонском дворе: делаша бо его на том дворе градские люди, и сгоре их во един час боле 200 человек, и ко двору не прикоснусь огнь».
(381) В Архив. Лет. г. 1531: «Того лета явися звезда великая над летним восходом солнечным по многие заутренняя; лучи от нея сияша велики, и вверх идяше не по обычному течению на полунощную страну, и после являшеся на вечерней заре червленым образом над летним западом... Окт. (1532) явися звезда за два часа до света над зимним восходом; лучь сияше от нее велик на
полдни; являшеся на едином месте от 1 дни Окт. до 9 Ноября... Июля (1533) являшеся звезда в 4 час нощи над западом, а лучь от нее долог и широк на зимний восток по многие нощи». В Ростов. Лет. сказано, что она показывалась дней 30 и более. — В Псков. Лет. Толст, упоминается о явлении Кометы в 1520 году.
(382) Например, Анабаптисты и другие.
(383) См. Т. VII, примеч. 341.

Выписка из летописей:

Г. 1506. «Генв. 15 поставлен в Москве Архиеписк. Новугороду Серапион, Игумен Троицкой Сергиева монастыря; а в 18 день Архиеп. Вассиан Ростову и Ярославлю, Архим. Симоновский». Приходили старцы от Св. горы, и через 6 месяцев, 9 Мая, выехали из Москвы обратно. В. К. посылал К. Петра Семен. Лобана Ряполовского на Белую, чтобы основать там новую крепость в защиту от Литвы. «Пренесли в Троицкой монастырь храм Петра Митроп. из Петровского, а били челом миром Игумену Сергию».
Г. 1507. В Февр. поставлен Андроник. Архим. Митрофан Епископом в Коломну. В. К. вызвал изо Пскова К. Дим. Ростовск., а на его место прислал К. Петра Васильев. Великого.
Г. 1508. 23 Генв. поставлен Епископ Крутицкий Досифей. 8 Марта умер в Москве Епископ Суздальский Нифонт и отвезен в Суздаль. 23 Мая умер Тверск. Еписк. Вассиан. Расписана и украшена золотом церковь Благовещения на Великокняжеском дворе в Москве. 14 Мая в Москве горел от Панского двора посад и торг. Совершена там церковь Иоанн Лествичник под колоколами; 5 Ноября священа церковь Иоанна Предтечи у Боровицких ворот, а 8 Михаила Архангела на площади. Заложили Псковичи стену около Гремячей горы.
Г. 1509. В. К. сменил Псков. Наместника К. Петра Великого, а на его место прислал К. Ивана Михайлов. Репню-Оболенского, прозванного во Пскове Найденом: «А по тому его назвали Найденом, что он не пошлиною (не по обычаю) приехал; нашли его Псковичи на Загорском дворе, а Священники против его с кресты не ходили, а пели молебен на торгу, да шли ко Св. Троице
и посадили его на Княжение; а бысть той Князь лют до людей (см. Псков. Лет. Г. Толст.). — На Масленой недели поймали (во Пскове) пономаря Троицкого Ивана, а он из ларев деньги имал 400 рублев, и на Вечи казнили его кнутьем, и он сказался, и посадили его на крепость, и по Троицыне дни на Великой реки огнем сожгли его». Поставлены в Епископы Авг. 21 Симеон Архим. Андрониковский в Суздаль, а 24 Игумен Богоявленский в Тверь. Совершили и 1 Сент, освятили на Симонове церковь Рождества Богоматери. Сделан мост в Новегороде через Волхов к приезду В. К. Написан Дейсус в Новогород. Софии Андреем Лаврентьевым и Иван. Дермаярцовым. «В. К., едучи изо Пскова, велел устроити у Св. Троицы свещу неугасимую день и нощь, а в Новегороде пред Софиею... Постави гость Иван Сырков церковь Мироносиц на Дворище, и в ней три службы; да пометными деньгами со всего града поставлена ц. Николы конец Легощи улицы».
Г. 1510. 8 Сент. В. К. выехал в Переславль, Юрьев, Суздаль, Владимир, Ростов; а в Москву возвратился с супругою 5 Дек.
Г. 1511. Апр. 26 занемог Митроп. Симон, послал за бывшим Новогород. Архиеп. Серапионом в Троицкий монастырь, помирился с ним, скончался 30 Апреля и погребен в Успенск. храме; Июля 27 избран в Митрополиты Симон. Архим. Варлаам, а 3 Авг. поставлен Святителями. «После Велика дни скрыся гроб Архиепископов Новогородских Мартириев да Семенов... и ко взятию Пскова скрыся, и ко сведению Архиеп. Симеона скрыся».
Г. 1513. В Февр. скончалась В. Княгиня Евдокия, сестра Государева, супруга Петра Царевича. В Мае умер К. Федор Борисов. Волоцкий. Выгорел Изборск в день Св. Георгия.
Г. 1514. Поновлен в Москве славный образ Богоматери Владимирской, а В. К. приказал сделать для оного кивот, украшенный серебром и золотом.
Построены в Москве на большом посаде за торгом церковь Введения, в садах церковь Св. Владимира, на Воронцове Благовещение, на Государевом дворе Рождество Богоматери с приделом Св. Лазаря, за Неглинною Св. Леонтий Ростовский и Петр Чудотворец, на Ваганкове Благовещение, в Девич. мон. Алексий Божий человек, за рекою под бором Усекновение главы Иоанна Предтечи, на Стретенке Введение и церковь Св. Варвары, созданная Василием Бобром и братьями его (Архитектором был Алевиз). Юрий Григорьев Бобынин построил в городе у Фроловских ворот церковь Афанасия Александрийского.
Г. 1515. 15 Февр. Архим. Чудова монастыря Иосиф поставлен в Епископы Смоленску, куда и поехал в Марте. Государь в первый раз ездил на охоту в Волок Ламский. Авг. 12 святили в Тихвине церковь Успения; нарядчик был Дмитрий Сырков, а мастер Фрязин из Москвы. Авг. 28 преставился Ростов. Архиеп. Вассиан на Дорогомилове и отвезен в Ростов. 12 Ноября скончался Суздальский Епископ Симеон. Игумен Сергий поставил церковь Преображения на Хутыне в Новегороде.
Г. 1517. 10 Февр. Владимирский Рожественский Архим. Геннадий поставлен в Епископы Суздалю, а Февр. 12 Архим. Андрониковский Сергий
Рязани. «Паде стены 40 сажен (во Пскове) на Крому до костра Снетового над рыбным торгом, и надела Фрязин Иван ту сорок; а камень возиша Священники, а стала 40 сажень В. Князю в 700 Рублев опрочи повозу Поповского; а Псковичи песок носили решетом сеючи. Тоя же осени делаша стену в песках на прудех к Гремячей горе и песком посыпали; и чаяли Литвы подо Псковом».
Г. 1518. В. К. прислал во Псков ко храму Троицы большой колокол на место Вечевого. В Июне Коломенский Святитель Митрофан оставил Епископию. В Июле иконы древние Спасителя и Девы Марии были принесены из Владимира в Москву, встречены Митрополитом у Сретения на посаде и внесены в Успенский Собор, где В. к., возвратясь из Троицкой обители, молился им с усердием, и велел поновить их в доме у Митрополита, который сам участвовал в труде живописцев. Приходил Старец от Синайской горы.
Разобрали в Кремле старую церковь Вознесения. 12 Сент, освятили церковь Св. Леонтия за Неглинною. Ездил В. К. на охоту в Волок и возвратился на Дмитриев день. Святили в Москве церковь Введения на Стретенке.
Г. 1519. Съехали Наместники Псковские, К. Ив. Шуйский и Андрей Вас. Сабуров; их место заступили К. Михайло Кислица и К. Петр Лобан-Ряполовский. «Начата Мисюрь Мунехин Дьяк, да его Подьячей Ортюша Псковитян назирати убогое место, незнаемо никим же, под Немецк. рубежом 40 верст от Пскова, в Тайлове погосте, 7 верст от Нового городка Немецкого, Печерской монастырь, Вифлянскую пещеру, и начата на праздники Пречистые Богородицы ездити со многими людми и монастырь кормити; а монастырец был на верее горы... и нача Пречистая недужные исцеляти, и услыша вся земля Русская, яко не токмо Крестьян, но и Латыны исцеляет, и нача Мисюрь волостьми своею казною по обе стороны ручья горы копати и церковь большую созидати и в гору копатися дале и глыбле, и начата монастырь строити в подоле меж гор, а ручей сквозь монастырь и воду возведоша вверх, а Св. Феодосия и Антония снесоша с горы в печеру в новую церковь, и начата
с проскурою и со святою водою к Государю ездити, и нача быти славен монастырь до моря Варяжска». Сент. 15 отпущены из Москвы поновленные иконы Владимирские: сам Государь провожал их за Андроников монастырь, коего Архиманд. Игнатий отправился с ними в Владимир; а В. К. дал пир Духовенству и Боярам, удоволил бедных милостынею и велел праздновать сей
день в честь Богоматери. — «Был суд Окольничему Андр. Ник. Бутурлину с Андр. Никол. Яровым на Волоке на Ламском: К. В. оправил Бутурлина и даль ему правую грамоту».
Г. 1520. Февр. 9 поставлен Симоновский Архиманд. Иоанн Архиепископом в Ростов, Февр. 14 Игумен Угрешский Тихон Епископом в Коломну, Февр. 16 Игумен Соловецкий Пимен на Вологду и в Пермь. Священа в Новегороде церковь Климента на Иворове улице.
Г. 1521. Игумен Илья Цветной поставил церковь Илии на сенях в Новогород. Николине монастыре. 14 Мая нашли в земле мощи Св. Макария Колязинского при основании новой церкви.
Г. 1522. 23 Марта поставлен Рязанский Епископ Иона, а 30 Тверский Акакий.
Г. 1523. Окт. 1 святили в Савинской пустыне церковь Покрова и гроб Св. Саввы Вышерского. В Псков. Лет. Толст.: «Поставлена церковь кам. Св. Димитрей в Домантове стене и священа Окт. 26; а старая первая бысть во Пскове каменная с кирпичем, а поставил ее К. Авед, нареченный во Св. крещении Дмитрей; а мощи его лежат у Св. Спаса на Мирожи на левой стране под стеною, а стояла первая церковь 400 лет без 20». — Татары сожгли посады в Галиче. Близ Новагорода выпал снег после Троицына дня и лежал 4 дня.
Г. 1524. «Начата поновляти Св. Пятницу (в Новег.) Московский гость Дмитрий Сырков и людие, иже в великом ряду сидят, и начата голбцы разрушати и помост возрывати, и ту обретоша сокровище сребра древних рублев Новогородских литых 170, а полтин 44, и Наместники повелеша вложити их в сосуд и запечаташа».
Г. 1525. Апреля 2 поставлен на Коломну Епископ Вассиан Топорко, а на Вологду, 9 Апр., Алексий Игумен Кириллова монастыря. — Поставил Филат Кобрин церковь Св. Троицы на Коломцах в Новегороде «На 2 недели по Пасце иде вода в Волхове ни ветром, ни бурею, но повелением Творца своего, Бога, и до дней 9, а на 10 возвратися паки и пойде по своему подобию». Дьяк Мисюрь во Пскове сделал каменную стрельницу на Гремячей горе, исполняя повеление Государя.
Г. 1526. 9 Сент, святили в Новегор. церковь Св. Филиппа на Нутной улице. В Дек. Архиеп. Макарий ездил в Тихвин, где был тогда В. К., молясь
о чадородии, и где роздали много денег бедным.
Г. 1527. В. К. жил в Воробьеве до Успения. Он поставил на своем дворе церковь Преображения, другую у Фроловских ворот Св. Георгия, а третью Бориса и Глеба на Арбате. Государь женил К. Ивана Пенкова на своей своячине, Княжне Марье. — Архиеп. Макарий в Новегор. поновил чудотворную икону Знамения Богоматери и 20 Окт. поставил ее на Ильине улице в церкви Знамения, тогда же переделанной.
Г. 1528. «Приеха Владыка Макарий во Псков Генв. в 26, а хотел жити там месяц, и Мисюрь Дьяк показал ему грамоту В. К., что ему велено жити 10 дней; и сретоша его Наместники К. Василей Микулинской и Ив. Вас. Лятцкой и весь Псков... Марта 11 преставися Дьяк Мисюрь и положен в Печере, и нача К. В. живот его сыскивати, а на его место прислал Володим. Племянникова, и найдоша в его казне книги вкратце написаны, кому что дал на Москве Бояром или Дьяком, и К. В. все то выискал на собя, а иное его племянники; и Подъячей Ортюша Псковитин, любезный его, на Москве и на пытки был; и бысть в людех мятеж о его животах. И быта по Мисюри Дьяки частые и мудрые, а земля пуста; и нача казна В. К. множитися во Пскове; а сами ни один не съехаша по здорову со Пскова к Москве, друг на друга воюя». В. К. провел осень в Новой Слободе, а после заговенья ездил в Переславль, Ростов, Ярославль, на Вологду и в Белозерский Кириллов монастырь. — В Новогор.
монастыре на Колмове освятили храм Успения; Сент. 9 две церкви у Св. Николая на Полатях  во Дворище, Вознесения и Зачатия Св. Анны; а 13 Сент. Евангелиста Луки на Лубянице в поле. В Новегороде 28 Окт., в час обедни, в церкви Пятницы опустился помост у левого крылоса, где прежде нашли клад: народ бросился из церкви, и множество людей задавили, 80 женщин и 4 мущин; а те, которые послушались Священников и остались в храме, вышли целы и невредимы.
Г. 1530. В день рождения Царя Иоанна вылили в Новегороде большой колокол, какого не бывало.
Г. 1531. По воле Государя были принесены 2 ветхие чудотворные иконы изо Ржевы в Москву, Параскевы Преподобной и Мученицы, поновлены и назад отправлены: а новые, с них списанные, остались в Москве, в церкви Параскевы, тогда же созданной близ Покрова. Сию церковь освятили 27 Ноября и уставили ежегодный в оную ход со крестами. Кострома сгорела. —
В одной летописи сказано, что 15 Авг. Новогородци присягали В. Князю, супруге и сыну его Иоанну. Скончался Епископ Суздальский в Москве и погребен в Суздале. В Авг. В. К. поставил в один день церковь обетную на Ваганкове, Усекновение главы Иоанна Предтечи, заложив ее собственными руками; весь Двор и город были на ее освящении. — Свирепствовала язва
в Ревеле. Преставился Пафнутий Боровский.
Г. 1532. Июня 22 преставился Иосиф, Епископ Смоленский, и погребен в Смоленске. — Николай Фрязин слил в Москве колокол в 500 пуд. — Совершена церковь Вознесения в Коломенском, и Летописец говорит, что такой великолепной еще не бывало в России. Государь украсил ее иконами и сосудами богатыми. 3 Сент. Митрополит святил ее, а В. К. в сей день дал пир в Коломенском, и жил там 3 дни. — Государь в Сент, ездил к Троице, был в Слободе и 3 Окт. возвратился в Москву. — В Новегор. На Павловой улице построены 2 церкви каменные, Апостола Иакова и Зачатие, Московским Купцом Корюковым, а третья деревянная Успения у каменной стены городской, по приказанию В. Князя. Там же сделали мост через Волхов, взяв из казны В. Князя 200 рублей; а нарядчиком был Филат Бобровник. Там же Окт. 16 святили церковь Козмы и Дамиана в Кузнецах на Гзени.
Г. 1533. 10 Марта выехал Государь к Николе Заразскому и возвратился 19. Мая 24 была страшная гроза в Москве. Слит в Москве колокол благовестник (Н иколаем Немчином) весом в 1000 пуд, и поставлен на деревянной колокольне. — 30 Авг. преставился Игумен Александр, основатель монастыря на реке Свире.
(384) R. М. Comment, стр. 11 и 92. Гербершт. говорит, что прежде его описывал Россию Николай Кузан: известны сочинения Антония Кузана, напеч. в Париже 1513 г.; но в них не упоминается о России. — Франциск да-Колло (см.Т. VII, примеч. 174) говорит (л. 51, 52), что воля Государева служит в России вместо писанных законов, и что кому Вел. Князь прикажет повеситься, тот немедленно исполнит над собою сей указ; что никто не смеет называть свое своим, а все называется Государевым; что имение действительно переходит из рук в руки по воле Вел. Князя, который возвышает или унижает людей в одну минуту; что они всегда благодарят его, и за милость и за наказание.
(385) С. 715 л. 22 ...победителям была слава. Там же, стр. 36, 37, и в прибавлениях к старому Немецк. переводу Гербершт., напечатанному в Базеле 1567 г. Фр. да-Колло пишет о 400 000 конных воинов Российских, прибавляя, что они служат не из жалованья, а из любви, страха и повиновения (per amore, timore et obedientia).
(386) См. Павла Иовия стр. 128 и Гербершт. R. М. Comment. 21, 36, 38, 40.
(387) Там же, стр. 42, 45, 49, 53—59, и Пав. Иов. 126—128. Толмач Димитрий, говоря с Иовием о нашем диком меде, рассказывал ему, что один
крестьянин, его сосед, спустился в борть и едва не утонул в меду, два дни им питался, кричал и не мог вылезти вон; к счастию, пришел медведь и полез в ту же борть задними ногами: крестьянин схватил его за хвост, и страшно закричал; медведь испугался, бросился назад и вытащил крестьянина. — Фр. да-Колло ценит лучшего соболя даже во 100 червонцев (л. 52 на обор.). Он волчьи шкуры называет, кажется, собачьими: реШ di cani, che eccedono di bellezza et di pretio le pelli de Lupi ceruieri (рысьи). Далее сказывает, что больших собак впрягают в сани, там, где ловят соболей.
(388) Гербершт. 42. На Псковских монетах голова человеческая представлена так грубо, что она казалась Герберштейну бычачьего. На древнейших Московских, по его сказанию, изображалась роза. Там же, стр. 45, 46, и Контарини в Бержероне, стр. 53. Фр. да-Колло несправедливо пишет,
что в 1518 г. была только одна каменная церковь в России: Кремлевский храм Успения. Он говорит о четырех или пяти каменных домах, построенных Итал. Архитекторами в Кремле, и называет стены его деревянными.
(393) Гербершт. стр. 41—56.
(394) См. Т. II, в примеч. на Рус. Правду.
(395) Гербершт. стр. 36
(396) Там же, стр. 35, 36—41.
(397) Там же, стр. 40. Доказательством, что свободные земледельцы продавали себя в холопство, служит 77 статья Судебника, где сказано: «а которой крестьянин с пашни продастся кому в полную в холопи», и проч.
(398) Там же, стр. 35, 40.
(399) Там же, стр. 36, 40, 56 и Т. VII, примеч. 277. Всем известно Бургонское вино, называемое Романеею, la Romanee. Вероятно, что его привозили в Россию Немецкие купцы. Ныне у нас в питейных домах именуется так наливка красная, составляемая из вина, черники, клюквы и меду. — Бастр (у Поляков Bastard, Baster, у Немцев Bastardwein: см. в Лексиконах Линде и Троца) есть Канарское вино. Имя Мальвазии не встречалось мне в древних Русских известиях: не она ли называлась Мушкателем? В старинных Русских Арифметиках, писанных в конце XVI века, означена следующая цена винам: «Ренского вина стопа 11 денег, Романеи 10, Бастру два алтына и две деньги (14 денег) Алкану (Аликанту?) по семи денег, красново по алтыну». — Гербершт. говорит, что Псковитяне стригли себе волосы как Поляки, и тем отличались от других Россиян. — Выписываю здесь, что говорит о старинном платье Россиян Олеарий, бывший в Москве при Царе Михаиле Феодоровиче:
«Сверх короткой рубашки (у богатых вышитой разными шелками и даже золотом, на рукавах и на воротнике, который выставляется изпод одежды) они надевают узкое и короткое полукафтанье, едва достающее до колен и сшитое
всегда из тонкой материи (из тафты или атласа) с бархатным или парчевым воротником, высоким и стоячим, а сверх того кафтан, по икру, также из тонкой материи, но всегда стеганый и называемый ферезем или ферезъю; а когда идут со двора, тогда всякой наряжается в кафтан длинный, суконный, темносиний или кофейный, иногда же в парчевой или атласной, с широким воротником, с золотыми петлицами и с длинными сбористыми рукавами. Таких богатых кафтанов хранится множество в Царской кладовой; в день аудиенции дают их надевать чиновникам, и снова запирают в сундуки. — Бояре, при всяком торжественном случае, являются в высоких шапках собольих и черных лисьих; а другие знатные или богатые люди носят обыкновенно бархатные с собольею опушкою. Сапоги у них короткие, по большой части из Персидского сафьяна, остроносые и с высокими каблуками. Женщины носят ферези, или
сарафаны, а сверх шубу, или длинное, широкое платье, почти такое же, как мущины, с застежками или с серебряными пуговицами. Замужние ходят в шапках с бобровою опушкою, унизанных жемчугом и вышитых золотом; а девицы в больших лисьих».
Гваньини, современник Царя Иоанна Василиевича, пишет, что по указу Государеву запрещалось бедным наряжаться, и что Москвитяне, видя простого человека в богатом платье, говорили ему: «Откуда взял ты, изменник, такую одежду, которой сам не стоишь? смеешь ли наряжаться Паном? Верно, задумал бежать в Литву!» Он же сказывает, что вороты рубашечные вышивались обыкновенно в женских монастырях, и что сапоги, всегда подкованные железом, не доставали до колена. — Флетчер, описывая наши обычаи во время Царя Феодора Иоанновича, говорит, что Русские богачи носят на голове под шапкою скуфью, Taffia, вышитую золотом или шелком с жемчугом; на шее козырь в 3 или 4 пальца, также украшенный жемчугом; сверх рубашки легкое шелковое полукафтанье, Shepon, зипун или жупан, до колена; сверх жупана кафтан парчевой узкой, застегнутой с Персидским поясом, а за поясом нож с вилками; сверх кафтана ферезь, или широкую шелковую одежду, подбитую мехом; сверх ферези охабень, Alkaben, или длинное платье с рукавами и воротником; сверх охабня, для выезда, однорядку, Honoratkey, суконную или камлотовую, длинную одежду, подобную охабню, но без воротника, сапоги сафьянные с жемчугом; нижнее платье парчевое. — Фр. Да-Колло пишет, что Вел. Князь жаловал храбрых, любимых воинов одеждами шелковыми, суконными, шубами, коих лежало всегда бесчисленное множество в кладовых, занимавших в Москве целую улицу.
(400) Пав. Иовий, стр. 127.
(401) См. Т. VI, примеч. 629, под годом 1473.
(402) Пав. Иов. de Legat. стр. 129. Фр. да-Колло: «В. К. Василий, вздумав жениться (это было еще при отце его) обнародовал во всем Государстве, чтобы для него выбрали самых прекраснейших девиц, знатных и незнатных, без всякого различия. Привезли их в Москву более пятисот: из них выбрали 300, из трех сот 200, после 100, наконец только десять, осмотренных повивальными
бабками; из сих десяти Василий избрал себе невесту, и женился на ней (на Соломонии): однако ж не имел удовольствия быть отцом, и потому не весьма уважал супругу, так, что я, находясь в Москве, должен был ходатайствовать о свободе брата ее, сидевшего в темнице за легкую вину».
(403) Т. е. которые горели в навечерии Богоявления Христова при освящении воды. — Сие описание Василиевой свадьбы напечатано в Древн. Рос. Вивлиоф. XIII, 5.
(404) Гербершт. R. М. Comment. 92.
(405) Там же, стр. 35.
(406) Павл. Иовия de Legat.crp. 128.
(407) См. там же.
(408) См. стр. 591 И. Г. Р.
(409) См. Степей. Кн. II, 205, 206,
(410) Степен. Кн. II, 205, 206, 213.
(411) Сии две повести: Слово о некоем купце и Сказание о Дракуле, нашел я между рукописями купленными Графом Федором Андреевичем Толстым у Княгини Голицыной из Архангельской библиотеки К. Дмитрия Михайловича Голицына, о коей упоминает Татищев. Список должен быть XVII века; но сочинение древнее. Вот начало первой повести: «Бысть некий купец богат в Рустей земли во граде Киеве, именем зовомый Дмитрей Басарга, тако нарицаем. Сей купец много нам поведаше приключавшуюся над ним беду, глаголя, яко бысть мне некогда отплыти в корабли от славного Царяграда; пловящу же ми по морю — бе бо яз един купец; рабов же моих и наймитов в корабли 150: бе бо у меня со мною сын мой единочадый семи лет суще возрастом; а товару же много множество — пловящу же ми по морю, восста буря и ветр велик и волнение носяще корабль на волнах; быше буря 30 дней. Божиим же изволением узрехом издалеча град велик», и проч. Загадки Царские не весьма остроумны и весьма бестолковы. Например: 1) много ли того, MOJIO ли от Востока и до Запада? Ответ сына Димитриева: «От Востоку и до Западу ни много, ни мало: день с ночью». 2) Что есть: днем десятая часть по миру прибывает? Ответ: «десятая часть по миру днем убывает из моря изо всего, и из рек и из озер, на всяк день солнцем усыхает, а десятая часть прибывает нощию изо дна моря». 3) Что есть то, чтоб тобе поганой не смеялся? Сын Дмитриев выпрашивает у Смияна корону, скипетр, порфиру, мечь булатный, отсекает Царю голову и говорит: «се яз отгонул загадку твою, чтобы ты, поганой, не смеялся!»
Герой второй сказки, Дракула или Драгул (как его называет Византийский Историк Дука, в гл. XXVIII) был побочный сын Воеводы Волошского, Мильцы; служил Императору Греческому; разбил наследника и внука Мильцына, Дама; отсек ему голову и сделался Господарем Волошским. Он действительно был тиран. — В пример слога выписываем несколько строк:
«Некий купец приде от Угорские земли: оставил воз свой на улицы во граде пред полатою и товар свой на возе, сам спяше в палате, и пришедше некто, украде его злато. Купец же пойде к Дракуле и поведа ему изгубление злата. Поди: в сию нощь обрящеши злато — и повеле по всему граду искати татя, глаголя: аще не обрящетца злато, весь град погублю — и повеле свое злато принести положити на возу нощию, и приложи едину златнипу. Купец же встав и обрете един лишний златник, и шедше к Дракуле рече: Государь!
обретох злато свое все; един лишний, а не мой. Тогда приведоша татя со златом, и глагола Дракула купцу: иди с миром; аще бы ecu не поведаfk злата, то и тебя бы повелел с татем сим на кол посадити».
(412) Гёрбершт. R. М. Comment, стр. 74.
(413) Там же, стр. 7 6. Гербершт. прибавляет, что Хан имел обыкновенно четырех Советников для решения важнейших дел: первый именовался Ширни, вторый Барни, третий Гаргни, четвертый Кипчан. В Крымских Делах Ха 8, л. 97, упоминается о сих четырех главных советниках Ханских, или Карачах: о Ширине, Барыне, Аргыне, Кыпчане.
(414) Там же стр. 60 и 89. Лерберг, в своем рассуждении о земле Югорской, догадывается, что под именем черных людей Сибирской торговли надобно разуметь Индейцев или Бухарских купцов, а Грустинцы должны быть Gaustinzi, о коих упоминает Штраленберг в описании Сибири, и которые жили близ Томска: Татары идолопоклонники, числом до двух сот семейств. Миллер в своей Сибирской Истории называет их Евштинцами (см. Лерберг. Untersuch. 38 и след.). — Герберштейн знал Географию России лучше, нежели Фр. да-Колло: последний говорит нелепости о течении Дона, Волги, Двины (см. его Trattamento etc. л. 56).








 
Соколов Петр Федорович. Портрет Никиты Михайловича Муравьева. 1824












Муравьев Н. М.
Мысли об "Истории государства Российского" Н. М. Карамзина

История принадлежит народам. В ней находят они верное изображение своих добродетелей и пороков, начала могущества, причины благоденствия или бедствий. Долго были мы лишены бытописателей, имея только Щербатова и Татищева . Наконец, Н. М. Карамзин, ревнуя к отечественной славе, посвятил 12 лет постоянным, утомительным изысканиям и привел сказания простодушных летописцев наших в ясную и стройную систему. Неоцененное благодеяние! С скромностью истинного дарования говорит нам историк, что в труде сем ободряла его надежда сделать российскую историю известнее. Исполнилось желание его - мы гораздо знакомее стали с делами предков наших. До сих пор, однако ж, никто не принял на себя лестной обязанности изъявить историку общую благодарность. Никто не обозревал со вниманием великости труда его, красоты, соразмерности и правильности частей, никто не воздал писателю хвалы, достойной его, ибо хвала без доказательств есть хвала черни.
Неужели творение сие не возродило многих различных суждений, вопросов, сомнений! Горе стране, где все согласны. Можно ли ожидать там успехов просвещения? Там спят силы умственные, там не дорожат истиною, которая, подобно славе, приобретается усилиями и постоянными трудами. Честь писателю, но свобода суждениям читателей. Сомнения, изложенные с приличием, могут ли быть оскорбительными?
Основательное обозрение истории затруднительно для одного человека; философ, законоискусник, пастырь церкви, военный должны каждый в особенности участвовать в подвиге сем. Один должен вникать в дух, в котором она написана, - не приданы ли векам отдаленным мысли нашего века, не приписаны ли праотцам понятия, приобретенные уже внуками. Другой должен сверять ее с источниками. Третий - разбирать суждения сочинителя о торговле, о внутреннем устройстве и так далее.
Пусть каждый изберет часть свою, но здесь читатель должен ожидать только изложения мыслей, возбужденных чтением сего творения, и беспорядочной смеси замечаний. Каждый имеет право судить об истории своего отечества.
Остановимся сперва на предисловии; в нем увидим, каким образом наш писатель обнял предмет свой и какими правилами он руководствовался. Вот его определение пользы истории: "Правители, законодатели действуют по указаниям истории... Мудрость человеческая имеет нужду в опытах, а жизнь кратковременна. Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурное стремление, чтоб учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастие".
История представляет нам иногда, как благотворная власть ума обуздывала бурное стремление мятежных страстей. Но согласимся, что сии примеры редки. Обыкновенно страстям противятся другие же страсти - борьба начинается, способности душевные и умственные с обеих сторон приобретают наибольшую силу; наконец, противники утомляются, злоба обоюдная истощается, познают общую выгоду, и примирение заключается благоразумною опытностью. Вообще весьма трудно малому числу людей быть выше страстей народов, к коим принадлежат они сами, быть благоразумнее века и удерживать стремление целых обществ. Слабы соображения наши противу естественного хода вещей. И тогда даже, когда мы воображаем, что действуем по собственному произволу, и тогда мы повинуемся прошедшему - дополняем то, что сделано, делаем то, чего требует от нас общее мнение, последствие необходимое прежних действий, идем, куда влекут нас происшествия, куда порывались уже предки наши.
Вообще, от самых первых времен - одни и те же явления. От времени до времени рождаются новые понятия, новые мысли. Они долго таятся, созревают, потом быстро распространяются и производят долговременные волнения, за которыми следует новый порядок вещей, новая нравственная система.
Какой ум может предвидеть и обнять эти явления? Какая рука может управлять их ходом? Кто дерзнет в высокомерии своем насильствами учреждать и самый порядок? Кто противостанет один общему мнению? Мудрый и добродетельный человек в таких обстоятельствах не прибегнет ни к ухищрению, ни к силе. Следуя общему движению, благая душа его будет только направлять оное уроками умеренности и справедливости. Насильственные средства и беззаконны и гибельны, ибо высшая политика и высшая нравственность - одно и то же. К тому же существа, подверженные страстям, вправе ли гнать за оные? Страсти суть необходимая принадлежность человеческого рода и орудия промысла, не постижимого для ограниченного ума нашего. Не ими ли влекутся народы к цели всего человечества? В нравственном, равно как и в физическом мире, согласие целого основано на борении частей.
<...>
"Но и простой гражданин должен читать историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие и государство не разрушалось...".
Конечно, несовершенство есть неразлучный товарищ всего земного, но история должна ли только мирить нас с несовершенством, должна ли погружать нас в нравственный сон квиетизма?  В том ли состоит гражданская добродетель, которую народное бытописание воспламенять обязано? Не мир, но брань вечная должна существовать между злом и благом; добродетельные граждане должны быть в вечном союзе противу заблуждений и пороков. Не примирение наше с несовершенством, не удовлетворение суетного любопытства, не пища чувствительности, не забава праздности составляют предмет истории: она возжигает соревнование веков, пробуждает душевные силы наши и устремляет к тому совершенству, которое суждено на земле. Священными устами истории праотцы наши взывают к нам: не посрамите земли русския!
Несовершенство видимого порядка вещей есть, без сомнения, обыкновенное явление во всех веках, но есть различия и между несовершенствами. Кто сравнит несовершенства века Фабрициев  или Антонинов  с несовершенствами века Нерона  или гнусного Элиогобала , когда честь, жизнь и самые нравы граждан зависели от произвола развращенного отрока, когда владыки мира, римляне, уподоблялись бессмысленным тварям?
Преступления Тиверия , Калигулы , Каракаллы , опустошавшего один город после другого, принадлежат ли к обыкновенным явлениям веков? Наконец, несовершенства воинственного, великодушного народа времен Святослава  и Владимира  сходствуют ли с несовершенствами времен порабощенной России, когда целый народ мог привыкнуть к губительной мысли необходимости? Еще унизительнее для нравственности народной эпоха возрождения нашего, рабская хитрость Иоанна Калиты;  далее, холодная жестокость Иоанна III , лицемерие Василия  и ужасы Иоанна IV .
История может ли также утешать нас в государственных бедствиях, свидетельствуя, что бывали еще ужаснейшие и государство не разрушалось. Кто поручится за будущее? Кто знает, не постигнут ли внуков наших бедствия еще ужаснее тех, кои претерпели наши деды? Государственные бедствия могут иметь последствием и разрушение самого государства. В 1797 году венециане, читая в летописях своих, как некогда они противились Камбрейскому союзу {В 1508 году король французский Людвиг XII, император Максимилиан, герцог Савойский, Феррарский, маркиз Мантуйский, флорентийцы и папа Июлий II объявили войну Венеции. В Камбрее заключен был союз между королем французским, королем Арагонским, императором Максимилианом и папою, к которым впоследствии пристали все вышеупомянутые союзники.}, могли ли тем утешаться, теряя {В 1797 г. Бонапарт овладел Венециею, уничтожил республику и отдал ее земли Австрии.} свою независимость и славу. Не так думали древние об истории: "Кратка жизнь, - говорит Саллустий , - и так продлим память о себе сколь возможно более. - В познании событий всего полезнее то, что представлены нам примеры на светлом памятнике". Мы подражаем тому, что достойно подражания, презираем то, что постыдно начато и постыдно совершено (см. вступление Тита Ливия ).
Не все согласятся, чтоб междоусобия удельных князей были маловажны для разума; ими подтверждается известный стих Горация:  Quidquid delirant Reges plectuntur Achivi {Сколько ни беснуются цари, расплачиваются аргивяне (лат.).}.
Сравнивая историю российскую с древнею, историк наш говорит:
"Толпы злодействуют, режутся за честь Афин или Спарты, как у нас за честь Мономахова  или Олегова  дому - немного разности: если забудем, что сии полутигры изъяснялись языком Гомера , имели Софокловы  трагедии и статуи Фидиасовы ".
Та же почти мысль выражена в песне Игоревой: "В княжих кармолах веци человеком скратишась", с. 17.
Я нахожу некоторую разность. Там граждане сражались за власть, в которой они участвовали; здесь слуги дрались по прихотям господ своих. Мы не можем забыть, что полутигры Греции наслаждались всеми благами земли, свободою и славою просвещения.
Наш писатель говорит, что в истории красота повествования и сила есть главное! Сомневаюсь. "Знание прав... ученость... остроумие... глубокомыслие... в историке не заменяют таланта изображать действия". Бесспорно, но это не доказывает, чтоб искусство изображения было главное в истории. Можно весьма справедливо сказать, что талант повествователя не может заменить познаний учености, прилежания и глубокомыслия. Что важнее! Мне же кажется, что главное в истории есть дельность оной. Смотреть на историю единственно как на литературное произведение есть унижать оную. Мудрому историку мы простим недостаток искусства, красноречивого осудим, если он не знает основательно того, о чем повествует.
Следующее изречение неоспоримо: "Историку непозволительно мыслить и говорить за своих героев, которые уже давно безмолвствуют в могилах... остается ему... порядок, ясность, сила, живопись". Охуждая холодность Юма , наш писатель весьма справедливо замечает, что "любовь к отечеству дает кисти" историка "жар, силу, прелесть. Где нет любви, нет и души". Согласен, но часто ли попадались Юму Алфреды , а можно ли любить притеснителей и заклепы. Тацита одушевляло негодование .
Впоследствии приступим к самой истории. Она тем любопытнее для нас, что писана, по уверению сочинителя {Смотри письмо историографа к французским переводчикам его Истории от 5 июня 1818 г., напечатанное ими на 4-й странице их объявления.}, "в народном духе и единственно для соотечественников, так что не может понравиться иноземцам, от сего характера русского, столь отличного от характера других народов!"





 
Белинский в 1843 году. Художник Кирилл Горбунов






Белинский В. Г.
История государства Российского, сочинение Н. М. Карамзина

Карамзин воздвигнул своему имени прочный памятник «Историею государства Российского», хотя и успел довести ее только до избрания на царство дома Романовых. Как всякий важный подвиг ума и деятельности, исторический труд Карамзина приобрел себе и безусловных, восторженных хвалителей и безусловных порицателей. Разумеется, те и другие равно далеки от истины, которая в середине. Для Карамзина уже настало потомство, которое, будучи чуждо личных пристрастий, судит ближе к истине. Главная заслуга Карамзина как историка России состоит совсем не в том, что он написал истинную историю России, а в том, что он создал возможность в будущем истинной истории России. Были и до Карамзина опыты написать историю, но тем не менее для русских история их отечества оставалась тайною, о которой так или сяк толковали одни ученые и литераторы. Карамзин открыл целому обществу русскому, что у него есть отечество, которое имеет историю, и что история его отечества должна быть для него интересна, и знание ее не только полезно, но и необходимо. Подвиг великий! И Карамзин совершил его не столько в качестве исторического, сколько в качестве превосходного беллетрического таланта. В его живом и искусном литературном рассказе вся Русь прочла историю своего отечества и в первый раз получила о ней понятие. С той только минуты сделались возможными и изучение русской истории и ученая разработка ее материалов; ибо только с той минуты русская история сделалась живым и всеобщим интересом. Повторяем: великое это дело совершил Карамзин преимущественно своим превосходным беллетрическим талантом. Карамзин вполне обладал редкою в его время способностию говорить с обществом языком общества, а не книги. Бывшие до него историки России не были известны России, потому что прочесть их историю могло только одно испытанное школьное терпение. Они были плохи, но их не бранили. История Карамзина, напротив, возбудила против себя жестокую полемику. Эта полемика особенно устремляется на собственно историческую, или фактическую часть труда Карамзина. Большая часть указаний критиков дельна и справедлива; но укоризненный тон их делает вреда больше самим критикам, нежели Карамзину. Труд его должно рассматривать не безусловно, а принимая в соображение разные временные обстоятельства. Карамзин, воздвигая здание своей истории, был не только зодчим, но и каменщиком, подобно Аристотелю Фиоравенти, который, воздвигая в Москве Успенский собор, в то же время учил чернорабочих обжигать кирпичи и растворять известь. И потому фактические ошибки в истории Карамзина должно замечать для пользы русской истории, а обвинять его за них не должно. Гораздо важнее разбор его понятий об истории вообще и взгляд его на историю России в частности, равно как и манера его повествовать. Но и здесь должно брать в соображение временные обстоятельства: Карамзин смотрел на историю в духе своего времени – как на поэму, писанную прозою. Заняв у писателей XVIII века их литературную манеру изложения, он был чужд их критического, отрицающего направления. Поэтому он сомневался, как историк только в достоверности некоторых фактов; но нисколько не сомневался в том, что Русь была государством еще при Рюрике, что Новгород был республикою, на манер карфагенской, и что с Иоанна III-го Россия является государством, столь органическим и исполненным самобытного, богатого внутреннего содержания, что реформа Петра Великого скорее кажется возбуждающею соболезнование, чем восторг, удивление и благодарность. В одном месте своих сочинений Карамзин ставит в вину Сумарокову, что тот в трагедиях, «называя героев своих именами древних князей русских, не думал соображать свойства, дела и язык их с характером времени». И что же? такой же упрек можно сделать самому Карамзину: герои его истории отчасти напоминают собою героев трагедий Корнеля и Расина. Переводя их речи, сохранившиеся в летописях, он лишает их грубой, но часто поэтической простоты, придает им характер какой-то витиеватости, реторической плавности, симметрии и заботливой стилистической отделки, так что эти речи, в его переводе, являются похожими на перевод речей римских полководцев из истории Тита Ливия. Сличите отрывки в подлиннике из писем Курбского к Иоанну Грозному с Карамзинским переводом их (в тексте и примечаниях) и вы убедитесь, что, переводя их, Карамзин сохранял их смысл, но характер и колорит давал совсем другой. Историческая повесть Карамзина «Марфа Посадница» может служить живым свидетельством его исторического созерцания: герои ее – герои флориановских поэм, и они выражаются обработанным языком витиеватого историка римского – Тита Ливия. Русского в них нет ничего, кроме слов. Вот, например, речь боярина московского на новгородском вече:

Граждане новогородские! Князь московский и всея России говорит с вами – внимайте!

Народы дикие любят независимость, народы мудрые любят порядок: а нет порядка без власти самодержавной. Ваши предки хотели править сами собою и были жертвою лютых соседов и еще лютейших внутренних междоусобий. Старец добродетельный, стоя на праге вечности, заклинал их избрать владетеля. Они поверили ему: ибо человек при дверях гроба может говорить только истину.

Граждане новогородские! в стенах ваших родилось, утвердилось, прославилось самодержавие земли русской. Здесь великодушный Рюрик творил суд и правду; на сем месте древние новогородцы лобызали ноги своего отца и князя, который примирил внутренние раздоры, успокоил и возвеличил город их. На сем месте они проклинали гибельную вольность и благословляли спасительную власть единого. Прежде ужасные только для самих себя и несчастные в глазах соседов, новогородцы под державною рукою варяжского героя сделались ужасом и завистию других народов; и когда Олег храбрый двинулся с воинством к пределам юга, все племена славянские покорились ему с радостию, и предки ваши, товарищи его славы, едва верили своему величию.

Олег, следуя за течением Днепра, возлюбил красные берега его и в благословенной стране киевской основал столицу своего обширного государства; но великий Новгород был всегда десницею князей великих, когда они славили делами имя русское. Олег под щитом новогородцев прибил щит свой к вратам цареградским. Святослав с дружиною новогородскою рассеял, как прах, воинство Цимисхия, и внук Ольгин вашими предками был прозван Владетелем мира.

Граждане новогородские! не только воинскою славою обязаны вы государям русским: если глаза мои, обращаясь на все концы вашего града, видят повсюду златые кресты великолепных храмов святой веры; если шум Волхова напоминает вам тот великий день, в который знаки идолослужения погибли с шумом в быстрых волнах его: то вспомните, что Владимир соорудил здесь первый храм истинному богу; Владимир низверг Перуна в пучину Волхова!.. Если жизнь и собственность священны в Нове-городе, то скажите, чья рука оградила их безопасностию?.. Здесь, (указывая на дом Ярослава) – здесь жил мудрый законодатель, благотворитель ваших предков, князь великодушный, друг их, которого называли они вторым Рюриком!.. Потомство неблагодарное! внимай справедливым укоризнам!

Новогородцы, быв всегда старшими сынами России, вдруг отделились от братий своих; быв верными подданными князей, ныне смеются над их властию… и в какие времена? О стыд имени русского! Родство и дружба познаются в напастях; любовь к отечеству также… Бог в неисповедимом совете своем положил наказать землю русскую. Явились варвары бесчисленные, пришельцы от стран никому не известных, подобно сим тучам насекомых, которые небо во гневе своем гонит бурею на жатву грешника. Храбрые славяне, изумленные их явлением, сражаются и гибнут; земля русская обагряется кровию русских; города и села пылают; гремят цепи на девах и старцах… Что ж делают новогородцы? Спешат ли на помощь к братьям своим?.. Нет! пользуясь своим удалением от мест кровопролития, пользуясь общим бедствием князей, отнимают у них власть законную, держат их в стенах своих, как в темнице, изгоняют, призывают других и снова изгоняют. Государи новогородские, потомки Рюрика и Ярослава, должны были слушаться посадников и трепетать вечевого колокола, как трубы суда страшного! Наконец никто уже не хотел быть князем вашим, рабом мятежного Веча… Наконец русские и новогородцы не узнают друг друга!

Отчего же такая перемена в сердцах ваших? Как древнее племя славянское могло забыть кровь свою?.. Корыстолюбие, корыстолюбие ослепило вас! Русские гибнут, новогородцы богатеют… В Москву, в Киев, в Владимир привозят трупы христианских витязей, убиенных неверными, и народ, осыпав пеплом главу свою, с воплем встречает их: в Новгород привозят товары чужеземные, и народ с радостными восклицаниями приветствует гостей иностранных! Русские считают язвы свои: новогородцы считают златые монеты. Русские в узах: новогородцы славят вольность свою!

Ответ Марфы московскому боярину еще характеристичнее: она в своей речи ссылается на историю Рима и упоминает о готах, вандалах и эрулах!!.

Скажут, мы говорим о повести Карамзина, а не об истории: нет, мы говорим о взгляде его на русскую историю и жизнь наших предков…

И однако ж мы далеки от детского намерения ставить в упрек Карамзину то, что было недостатком его времени. Нет, лучше воздадим благодарность великому человеку за то, что он, дав средства сознать недостатки своего времени, двинул вперед последовавшую за ним эпоху. Если когда-нибудь явится удовлетворительная история России, – этим обязано будет русское общество историческому же труду Карамзина, упрочившему возможность явления истинной истории России. Но и тогда история Карамзина не перестанет быть предметом изучения и для историка и для литератора, и новый историк России не раз сошлется на нее в труде своем… Как памятник языка и понятий известной эпохи, история Карамзина будет жить вечно.

Издание «Истории государства Российского», предпринятое г. Эйперлингом, почти окончено; остается напечатать только «Ключ», составляемый г. Строевым . О достоинстве этого издания говорить нечего: лучшего ничего нельзя ни требовать, ни вообразить, за исключением довольно высокой цены. Приложения, сделанные издателем, показывают, что он смотрит на издание классических писателей истинно европейски. Говорят: эти приложения не важны. Пусть так; но приятно иметь в одной книге все, что только написано рукою автора. Статья «О древней и новой России» чрезвычайно любопытна, как живое свидетельство исторических и политических понятий Карамзина, и г. Эйверлинг очень хорошо сделал, поместив и ее в числе приложений.





Смирнов А.
Н. М. Карамзин и духовная культура России

Велико и благотворно воздействие «Истории государства Российского» на духовную культуру России. Оно началось еще в процессе создания труда. По мере завершения глав с ними знакомились друзья и близкие автора, некоторые он зачитывал в торжественных собраниях Российской академии, иные печатались в журналах.

В Москве и в Остафьеве, в Петербурге и в Царском Селе Карамзин был в центре общественного внимания. Он встречался с членами «Беседы любителей русского слова», его тепло принимали в «румянцевском кружке» любителей древностей и особенно в недавно возникшем «Арзамасе». В его письме к жене, прорвавшись через обычную сдержанность историографа, дошел до нас восторг перед «молодыми приятелями князя Петра»: «Здесь из мужчин всех любезнее для меня арзамасцы: вот истинная академия, составленная из молодых людей, умных и с талантом!.. Сказать правду, здесь не знаю ничего умнее арзамасцев: с ними бы жить и умереть».

В этом дружеском кругу и огласил вначале Карамзин свои главы: «Читал арзамасцам у Екатерины Федоровны (Муравьевой), еще понемногу раза три канцлеру (Румянцеву). Действие удовлетворило моему самолюбию». Как всегда лаконичен и строг к себе, но слушатели не могли сдержать восторга от услышанного.

18 февраля 1816 г. В. А. Жуковский писал И. И. Дмитриеву: «Можно сказать, что у меня в душе есть особенное хорошее свойство, которое называется Карамзиным: тут соединено все, что есть во мне доброго и лучшего. Недавно провел я у него самый приятный вечер. Он читал нам описание взятия Казани, какое совершенство! И какая эпоха для русского появления этой истории! Какое сокровище для языка, для поэзии, не говоря уже о той деятельности, которая должна будет родиться в умах. Эту историю можно будет назвать воскресителем прошедших веков бытия нашего народа. По сию пору они были для нас только мертвыми мумиями, и все истории русского народа, доселе известные, можно назвать только гробами, в которых мы видели лежащими эти безобразные мумии. Теперь все оживятся, подымутся и получат величественный, привлекательный образ. Счастливы дарования теперь созревающие! Они начнут свое поприще, вооруженные с ног до головы».

«История» Карамзина — свидетельница «грозы двенадцатого года», ее автор помогал современникам раскрыть, осозйать глубинные, в века уходящие истоки одержанной победы. Глубокую связь исторических полотен Карамзина с эпохой 1812 года отчетливо понимали современники. П. А. Вяземский, умный, ироничный «поэт и камергер», писал: «Карамзин — наш Кутузов двенадцатого года, он спас Россию от нашествия забвения, вызвал ее к жизни, показал нам, что у нас есть Отечество, как многие узнали о том в 12-м году». «Карамзин — наша религия» — это слова Жуковского. Возможно, что это определение восходит к самому Карамзину, назвавшему историю священной книгой народов и создавшему для нас такую книгу. (И как можно было все это забыть, переступить через это?)

Появление первых восьми томов «Истории» (раскуплен в несколько дней весь тираж) стало крупным общественным событием. А. С. Пушкин донес до нас этот небывалый триумф последнего летописца и первого историка Отечества, отметил восторг всеобщий и неудачные попытки критики этого громадного труда по первому впечатлению, без глубокого проникновения в исполинский замысел автора. Но и после выхода IX тома произошло нечто подобное.

Том вызвал небывалый общественный интерес, выхода его ждали с нетерпением. Тираж был буквально расхватан. Современники шутливо замечали, что улицы Петербурга опустели, ибо все углубились в царствование Ивана Грозного. Реакция современников не была однозначной. Цесаревич Константин назвал том «вредной книгой», а автора «лукавым питомцем мартинистов». Цесаревич был любознателен, он прочел все тома и заявил, что «История» пропитана якобинским ядом, лишь прикрытым учеными рассуждениями. В кругах придворной камарильи Карамзина называли негодяем, без которого народ никогда не догадался бы, что и кеж царями есть тираны. "Некоторые цензоры находят, что рано печатать историю ужасов Ивана-царя", — сообщал Н. Тургенев. Но преобладали другие голоса. Известный государственный деятель, министр, меценат С. П. Румянцев открыто в стихах призывал автора стать вторым Тацитом, посрамить тиранов, обесчестивших Отечество, стать наставником царей. С Тацитом сравнивали историографа и будущие декабристы, прозорливо угадав смысл его поучений, обличения дикого самовластья. Девятый том «Истории» стал любимой книгой, спутником многих декабристов. «Ну, Грозный! Ну, Карамзин, — восклицал в восторге Кондратий Рылеев. — Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Тацита». Рылеев свидетельствует, что его друзья А. Бестужев, Н. Муравьев и другие «молодые якобинцы», ранее упрекавшие Карамзина в приверженности к монархизму, в основном за «посвятительное письмо» и введение к труду, по выходе IX тома стали самыми горячими почитателями его, величали Тацитом и повсюду разносили весть о новом замечательном творении историографа. Лучшим творением Карамзина назвал IX том В. Кюхельбекер. Этот том, по словам другого декабриста, Штейгеля, был «феномен небывалый в России... Одного из великих царей открыто наименовали тираном, каких мало представляет история». Так далекое прошлое, воссозданное рукою мастера, способствовало более глубокому пониманию настоящего, звало к его улучшению. Н. М. Тургенев записал в своем дневнике, что, читая историю Карамзина, он получает неизъяснимую прелесть от чтения, как бы переносящего его в далекое прошлое Отечества: «Некоторые происшествия, как молния проникая в сердце, роднят с русским древнего времени».

IX том «Истории» вместе с тем показал, что в оценке и предшествующих томов современники, порицавшие автора за приверженность к монархизму, были не правы, ибо судили почти исключительно по авторскому вступлению к труду, не принимая во внимание содержание последующих книг. Это обстоятельство было проницательно схвачена Пушкиным, писавшим еще в 1826 году: «Молодые якобинцы негодовали — несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий, казались им верхом варварства и унижения» (подчеркнуто нами. — Л. С.). К сожалению, отмеченная Пушкиным особенность «Истории» не всегда принималась во внимание и позже. С этим непониманием замысла Карамзина связана известная эпиграмма (о «прелестях кнута»), по нашему убеждению приписанная Пушкину. Она, дошедшая до нас в нескольких вариантах (при отсутствии автографа), конечно, не передает во всем объеме отношение Пушкина к труду Карамзина. Мнения исследователей в этом вопросе расходятся, в то время как осведомленные современники (П. А. Вяземский), а главное, сам поэт решительно отвергают принадлежность эпиграммы его перу. Историографическое поучение царям звучало в те дни (канун выступления декабристов) как разоблачение деспотизма царей: черные краски, наложенные историографом на Грозного, восприняты были современниками как нападение на сам принцип самовластья. Созданное гением полотно зажило собственной жизнью, автор же стал выразителем и центром общественного мнения. Его квартира, его дача в Царском Селе (китайская деревня) стали особо посещаемыми. Умный проницательный А. С. Грибоедов прекрасно схватил и выразил эту значимость перед своим отъездом на Кавказ в письме к П. Вяземскому о встрече-беседе с Карамзиным: «Стыдно было бы уехать из России не видавши человека, который ей наиболее чести приносит своими трудами. Я посвятил ему целый день в Царском Селе и на днях еще раз поеду на поклон». На поклон создателю Истории государства Российского пожаловал сам творец «Горя от ума»! Надо знать Грибоедова, чтобы оценить в полной мере это признание: «Карамзин — воплощение чести и ума русского!»

Восторженное принятие современниками осуждения «злодейств Ивашкиных» свидетельствует о многом; прежде всего о гражданском мужестве и политической прозорливости историографа, раскрывшего на материале истории самые острые, важные вопросы современности, внесшего свой вклад в борьбу с деспотизмом (в этом плане нельзя не отметить влияние Карамзина на всю общественную жизнь непосредственно перед восстанием декабристов).

Общественно-политические взгляды многих декабристов, вопреки расхожим утверждениям об их противоположности, несовместимости со взглядами Карамзина, формировались не без воздействия его «Истории», ее девятого и последующих томов, очерка о Новгородской республике, размышлений историографа о вечевых республиканских традициях народа. Несомненно, что стремление декабристов восстановить в Отечестве древние республиканские свободы, украденные, как они считали, царями, были навеяны «Историей» Карамзина.

В полуконспиративном литературно-политическом обществе «Зеленая лампа» в Петербурге, в 1819—1820 гг., основываясь прежде всего на «Истории» Карамзина, будущие декабристы составляли компилятивные биографии исторических деятелей Древней Руси. Там же следует искать истоки «дум» К. Ф. Рылеева. Известно, что первую опубликованную думу «Курбский» Рылеев написал под впечатлением от IX тома «Истории». Его «Ермак», ставший со временем народной песней, вышел прямо из Карамзина. Рылеев особо восторгался обличением деспотизма Ивана IV. «История» Карамзина побудила к стихотворному воплощению сюжетов русской истории и А. И. Одоевского (поэма «Василько»; стихи о Новгороде; «Кутья», начинающаяся словами: «Грозный громко потешается в белокаменной Москве»). В. К. Кюхельбекер уже в заключении пишет историческую трагедию «Прокофий Ляпунов», основываясь на данных Карамзина. Декабрист Михаил Бестужев просил переслать ему в тюремную камеру IX том «Истории» и восторгался мастерским описанием «зверского царствования Иоанна».

При жизни Н. М. Карамзина вышло два издания «Истории государства Российского», корректуру которых держал сам автор. Во второе издание ои внес ряд существенных дополнений (оговорив большую их часть). К этому изданию Павел Михайлович Строев (впоследствии академик) подготовил «Ключ», напечатанный в 1836 г. в пятом издании «Истории». «Строев оказал более пользы Российской истории, — писал А. С. Пушкин, — нежели все наши историки с высшими взглядами, вместе взятые... Г. Строев облегчил до невероятной степени изучение Русской истории». «Ключ» П. М. Строева явился основой последующих справочников по истории и исторической географии, истории права и древнерусской литературы, терминологии древнерусского языка и специальным (вспомогательным) научным дисциплинам — палеографии, генеалогии, хронологии и др.

Воздействие карамзинских исторических трудов на современников многогранно. Всю духовную жизнь общества в напряженное десятилетие от Венского конгресса до 14 декабря 1825 г. нельзя понять без этого феномена. Вдохновленный чтением «Истории» К. Н. Батюшков задумал большое сочинение «в карамзинском духе». «История государства Российского» дала на многие годы историческую канву и богатый фактический материал многим поэтам, драматургам, прозаикам. С изданием последних трех томов «Истории», названных тогда же Пушкиным прелестными, особый интерес обнаружился к событиям «Смутного времени».

Напомним, что Карамзин считал Великую смуту ответом россиян на «Ивашкины злодейства», что время выхода последних его томов — это канун восстания декабристов. Не эту ли перекличку эпох имел в виду проницательный Пушкин, восклицавший, что он читает «Историю» Карамзина как свежую газету.

В. А. Жуковский, давний, преданнейший друг и однодумец Карамзина, говоря о значении «Истории государства Российского», писал: «Я гляжу на Историю нашего Ливия как на мое будущее: в ней источник для меня славы и вдохновения». Жуковский отметил высокие художественные достоинства двенадцатитомника: «Проза достигает здесь совершенства, развертывается во всех ее формах...» «Как литературное произведение эта «История» — клад поучений для писателей», — писал он в «конспекте по истории русской литературы». В ряде набросков по историческим темам Жуковский берет мысли и оценки Карамзина как основу освещения русской истории.

Пушкин в 1825 г. напишет Н. И. Гнедичу, призывая обратиться к теме отечественной истории после завершения перевода «Илиады»: «Я жду от Вас эпической поэмы. Тень Святослава скитается не воспетая, писали Вы мне когда-то. А Владимир? А Мстислав? А Донской? А Ермак? А Пожарский? История народа принадлежит поэту». Поэт чутко уловил особенное, повышенное внимание Карамзина к историческим героям: ведь Святослав, Мстислав, Дмитрий Донской, Ермак — это как раз те доблестные герои, которых Карамзин особо выделял в «Истории» («Святослав — Суворов древней Руси»). В специальном обзорном томе, которым намеревался завершить «Историю государства Российского», он большое внимание уделял Пожарскому. Карамзин и ранее, еще в 1802 г. напоминал о подвиге Минина и Пожарского, призывал воздвигнуть в их честь монумент, это свое предложение он повторил в статье «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств», где прямо предлагал ряд исторических тем для создания картин в Академии художеств. Это не могло не оказать действия на сердца любителей искусства, вызвало ответное движение в душе Пушкина. Его «Песнь о вещем Олеге» — поэтическое переложение летописных данных, раскрытых Карамзиным. Его «Руслан» несет отпечаток воздействия первых томов карамзинской «Истории». С годами интерес Пушкина к творчеству Карамзина еще более окреп и углубился. Этой теме посвящена целая библиотека специальных работ. В послании «К Жуковскому» (осень 1816 г.) Карамзин для Пушкина «твердый пример», «священный судия» сокрытого в веках прошлого. Еще юношей Пушкин прочитал труд Карамзина «с жадностью и вниманием» сразу же по выходе первых восьми томов. Он и позже постоянно обращался к «Истории государства Российского», можно сказать, что этот труд стал его спутником на всю жизнь. Особенно полно глубина постижения поэтом «Истории» Карамзина раскрывается в трагедии «Борис Годунов». «Сей труд, гением его вдохновленный», Пушкин посвящает «драгоценной для россиян памяти» Карамзина. П. В. Анненков в знаменитых материалах для биографии позта, основываясь на свидетельствах лик, близко знавших Пушкина и Карамзина, писал: «Это любимое произведение поэта составляло, так сказать, часть его самого, зерно, из которого выросли все его исторические и большая часть литературных убеждений». Пушкин и сам признавался П. А. Вяземскому во время работы над трагедией, что исходил во всем из карамзинского труда: «Ты хочешь плана, возьми конец десятого и весь одиннадцатый том «Истории государства Российского», вот тебе и весь план».

Некоторые современники, позже критики (напр., Н. А. Полевой в В. Г. Белинский) чрезмерно подчеркивали зависимость автора «Бориса Годунова» от историографа. Белинский прямо заявлял, что «Пушкин рабски во всем последовал Карамзину», смотрел на Годунова его глазами и не столько заботился об истине и поэзии, сколько о том, чтоб не погрешить против «Истории государства Российского». Это заблуждение Белинского позже поддержал Н. Г. Чернышевский. Но в данном случае Белинский просто передал расхожие мнения, тогда было принято рассматривать трагедию Пушкина почти исключительно в русле воздействия «Истории государства Российского». Да и сам автор трагедии признавал использование им карамзииских приемов, оценок, аналогий. Еще при жизни Карамзина, сразу по окончании трагедии, он писал П. А. Вяземскому: «Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!» И то таинственное лицо, кому Бенкендорф поручил дать отзыв о «царе Борисе» (скорее всего, это был Ф. В. Булгарин), подчеркивает это в своих «Замечаниях». И юродивый, устами которого народ выносит свою сценку царям, и знаменитый образ «безмолствующего» народа — восходят к творческим приемам историографа. Под внешним покровом «благонамеренности» критик уловил «крамолу». Признав, что «дух целого сочинения монархический», он указал на двусмысленность слов юродивого к монолога царя: «Царская власть представлена в ужасном виде». Источником же «крамолы» критик прямо называет Карамзина и, характеризуя «пигсу» в целом, пишет: «Эти отдельные сцены или, лучше сказать, отрывки кз X и XI тома Истории государства Российского, сочинения Карамзина, переделанные в разговоры и сцепы. Характеры, происшествия, мнения, все основано на сочинении Карамзина, все оттуда позаимствовано».

Получив такой отзыв, царь не допустил печатания трагедии в 1826 г. О «якобинстве» Карамзина ходили слухи, цесаревич Константин заявлял об этом братьям постоянно и настойчиво. И Николай II при всей своей внешней почтительности к- историографу не мог простить ему такую вольнолюбивую систему взглядов, равно как не мог допустить их выражения первым поэтом России.

Тема Карамзин — Пушкин имеет еще един срез, всего менее, к сожалению, разработанный, а именно воздействие исторической концепция

Карамзина на Пушкина-историографа. Правильному пониманию этого аспекта проблемы (а ведь речь идет о двух государственных историографах) сильно мешали расхожие штампы: с одной стороны — монархист реакционно-охранительного направления, а с другой — почти заьонченный карбонарий, готовый на плаху возвести царя, перевешать дворян я спалить половину России. В жизни все было проще и мудрее. Сам факт обращения Пушкина к профессиональному труду государственного историографа говорит о его глубоком понимании гражданского и научного подвига Карамзина. Пушкин, развивая карамзинское понимание причинных связей в событиях русской истории, создает и оглашает своего «Годунова» в самый канун восстания декабристов, в апогей аракчеевщины. Но и это не самое удивительное. Уже после гибели поэта в ходе полемики вокруг наследия Карамзина, его оценок Грозного апологеты царя-мучителя выдвинули тезис о Грозком как прямом предшественнике Петра I, пытаясь плащом великого кормчего прикрыть дикое самовластье. (Уже в наш век эта связка была дополнена еще одним именем — Иосифа Сталина). И все же связка Грозный — Петр I имеет исторический смысл. В личности и деятельности Грозного сфокусировалась борьба двух начал, красной нитью прошедшая через всю русскую историю. В поступках и мыслях Петра также видно борение двух несовместимых начал: величие, мудрость преобразователя и одновременно дикий произвол. Е. ГО законы писаны как бы кнутом, что великолепно схвачено Пушкиным-историографом. В пушкинском размышлении слышится эхо карамзинского определения Иоанна IV, законодавца, полководца, мучителя.

Конечно, обращение Пушкина к фигуре Петра I — это нечто большее, чем простое продолжение и даже развитие мыслей Карамзина. Россия времен пушкинской зрелости нуждалась в смелом преобразователе петровских масштабов. Потребность коренных реформ ощущалась многими. Отвечая на эту потребность, С. М. Соловьев своей многотомной историей раскрыл истоки, предпосылки и весь ход петровских реформ (последним было отведено более трети его труда). Умы великие и честные сердца всегда нерасторжимо связаны с национальными запросами. Такими были Карамзин и Соловьев. Пушкин-историограф был прямым продолжателем одного и предтечей второго.

Заметным явлением в общественной жизни страны стало карамзинское празднование в Симбирске (1846 г.), где на открытии памятника проф. М. Погодин произнес слово о Карамзине, вызвавшее оживленную полемику. Последняя является важной частью развернувшегося в те времена знаменитого спора западников и славянофилов, фокусировавшего идейные искания эпохи. В центре полемики оказались карамзинские оценки Грозного. Одни соглашались с Карамзиным, развивали его воззрения (Погодин, Самарин, Аксаковы, Хомяков, Языков, Гоголь, позже Костомаров, Ключевский и др.). Другие же (Белинский, Кавелин, Чичерин, одно время также С. М. Соловьев) считали Грозного «падшим ангелом» и величали заступником народным, отлично, якобы, понимавшим самые сокровенные его нужды.

Именно в ходе этой полемики К. Аксаков обратил внимание на роль Земских соборов в политическом строе допетровской Руси, противопоставил эти институты (внизу самоуправление общин (земель), вверху Соборы) неограниченному императорскому самовластью. С этих позиций подходил он и к оценке реформ Петра I. Отрицая в принципе неограниченное самовластье императора, Аксаков выдвинул формулу конституционной монархии: «сила мнения народу, сила власти царю».

В. Г. Белинский, К. Д. Кавелин и другие западники обвиняли К. Аксакова в порицании реформ Петра, идеализации Древней Руси, игнорировании европейской цивилизации. Но не об этом шла речь, не было ничего подобного. Ставился вопрос о традициях народовластия (Соборы, суды присяжных, выборные начала в местном самоуправлении и пр.), традициях и обычаях, позже, при Петре I, загубленных. В этом вопросе Аксаков, Самарин, Хомяков выступали как прямые продолжатели карамзин-ской идеи о борьбе двух начал в нашей истории (вечевой и княжеской). С этим спором было прямо связано известное стихотворение Н. М. Языкова «Не вашим» и письмо к его автору Н. В. Гоголя, позже включенное им в сборник «Выбранные места из переписки с друзьями».

Гоголь писал: «Карамзин представляет, точно, явление необыкновенное... Карамзин первым показал, что писатель может быть у нас независим и почтен всеми равно, как именитейший гражданин в государстве... Никто, кроме Карамзина, не говорил так смело и благородно, не скрывая никаких своих мнений и мыслей, хотя они и не соответствовали во всем тогдашнему правительству, и слышишь невольно, что он один имел на то право. Какой урок нашему брату писателю!..»

Прямым продолжением итого спора явились стихи Ф. И. Тютчева и А. Н. Майкова, посвященные Карамзину. Оба поэта подчеркивали, что в творчестве Карамзина удивительно гармонично слилось национальное и общечеловеческое. Позже такие видные историки как В. О. Ключевский и акад. С. Ф. Платонов (погиб в сталинских застенках) развили эту оценку Карамзина. И сейчас, в дни национального возрождения, насыщенные самыми острыми полемическими крайностями, право, не грех вспомнить об этих страницах истории духовного развития нашего народа.

Основоположник славянофильства А. С. Хомяков еще юношей сочинил (основываясь на материалах Карамзина) трагедию «Ермак» (поставлена на петербургской сцене в 1827 г., напечатана в 1832 г.), а затем драму «Димитрий Самозванец». Позже в исторических статьях о Грозном он развивал мысли Карамзина о разящих противоречиях в политике этого реформатора и деспота.

Давно отмечено обращение к «Истории государства Российского» М. Ю. Лермонтова, прежде всего при создании «Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». По предположению Ф. М. Достоевского, вдохновил Лермонтова на «бессмертную «Песнь о Калашникове» образ верного слуги князя Курбского Василия Шибанова, о котором Карамзин написал: «Сие имя принадлежит Истории».

И. С. Тургенев высоко ценил «Историю» Карамзина и советовал начинающим писателям учиться сочинять драмы и повести на сюжеты из русской истории по этим образцам. В библиотеке писателя «История государства Российского» хранилась в оригинале и в переводе на французский язык.

В библиотеке А. Н. Островского тоже были тома «Истории государства Российского», где много подчеркнутых и отчеркнутых мест. В черновой рукописи исторической хроники «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» драматург прямо ссылается на использование «Истории государства Российского».

В драмах Л. А. Мея «Царская невеста», «Псковитянка», послуживших основой для опер Н. А. Римского-Корсакова, также заметны сюжетные и текстуальные совпадения с IX томом «Истории». Это выявляется и в драмах ныне забытых авторов об эпохе Ивана Грозного и Смутном времени. Даже спор о Грозном, отмеченный нами выше, не прекратил, а скорее усилил это влечение к Карамзину. Особо часто беллетристы обыгрывали сопоставление Грозного с Нероном и Калигулой.

Духовная тяга к Карамзину Ф. М. Достоевского продолжалась всю его жизнь, с раннего детства и до самой смерти, хотя в 70-е годы он и вел идеологический спор с кумиром своего детства, ошибочно считая его сторонником крепостного права. Детские чтения Достоевского составляли Библия, Карамзин, Жуковский, Пушкин, Даль, Вельтман, Загоскин, Лажечников... В «Дневнике писателя» за 1873 г., статье «Одна из современных фальшей» он говорит: «Мне было всего лишь десять лет, когда я уже знал почти все главные эпизоды русской истории из Карамзина, которого вслух по вечерам нам читал отец». От первого произведения писателя — драмы «Борис Годунов» — след от «Истории государства Российского» тянется и к последнему гениальному роману «Братья Карамазовы». С достаточным основанием можно утверждать, что Иван Грозный Карамзина во многом послужил созданию образа Великого Инквизитора (гениальное предвидение истоков и причин кровавых трагедий наших дней).

Выдающийся русский ученый П. П. Семенов-Тянь-Шанский, хорошо знавший Достоевского, свидетельствует, что он «историю Карамзина знал почти наизусть». Аналогичное свидетельство дает Д. В. Григорович, вспоминая, что еще в инженерном училище спорил с Достоевским по поводу «Писем русского путешественника» Карамзина. Так с раннего детства труды Карамзина вошли в духовный мир Достоевского, отразились в его творчестве, стали одним из истоков его этических принципов.

Достоевский ушел на каторгу атеистом-революционером, вернулся через десять лет в столицу верующим монархистом. Этот перелом в мировоззрении отчасти был связан и с влиянием «Истории государства Российского», ведь «перерождение убеждений» Достоевского — это возврат к православию, принципам нравственности и к той русской государственной идее, которая для него всегда связывалась с именем Карамзина. Достоевского и Карамзина объединяет страстная любовь к России. И в то же время оба они были глубокими знатоками культуры Европы, ценителями ее великих памятников и нравственных святынь. Оба они были русскими в человечестве.

Достоевский был осведомлен о споре, развернувшемся между Кавелиным и Самариным о личности и политике Грозного. Он решительно не соглашался с К. Д. Кавелиным и его сторонниками, которые пытались оправдать жестокости Ивана IV. Особо волнующим было для него изображение смятения духа Грозного после убийства сына, а также Бориса Годунова, показанного убийцей царевича Дмитрия. Внимание Достоевского привлекают размышления Карамзина о роли юродивых, как своеобразном выражении гласа и совести народа. Его трогает поступок Василия Шибанова. Достоевский специально останавливается на размышлениях Карамзина о «покорности» русского народа властителям-тиранам типа Грозного. Русский человек — по его убеждению — никогда не был рабом, «Было рабство, но не было рабов». Здесь Достоевский идет за Пушкиным: — невольник, но не раб! Обращение к Карамзину при рассуждении о тиранах и тиранстве ясно видно в «Записках из Мертвого дома», и в «Дневнике писателя», в размышлениях самых последних лет жизни.

Во время поездки в Европу летом 1862 г. Достоевский прочитал «Записку о древней и новой России» Карамзина, изданную в полном виде в Берлине в 1861 г. (в России печатались только отрывки, а полный текст ходил по рукам в списках). Достоевского не могло не поразить, как далеко зашел Карамзин в критике петровских реформ. Он воспринимался Достоевским как предтеча славянофильства и его собственных взглядов, чтение «Записки» Карамзина сыграло свою роль в утверждении его на позициях почвенничества.

К этому следует добавить, что Достоевский, вслед эа Карамзиным, критиковал петровские реформы прежде всего и главным образом за то, что они подорвали православные начала в русском народе, провели глубокую борозду между «публикой» и «народом». Формирование «почвенничества» Достоевского — это его попытка соединить культуру Запада с православием и проверенным мудрым государем, что особенно было важно для писателя на фоне тогдашнего нигилизма, экстремизма резко возросшей атеистической и антимонархической пропаганды.

В этом плане борьбы Достоевскою с нигилистической и либерально-демократической прессой за православно-монархическую просвещенную Россию следует рассматривать его высказывания е Карамзине. Так, в сентябрьской книжке «Вестника Европы» за 1870 год появилась посвященная Карамзину глава из «Очерков общественного движения при Александре I» A. H. Пыпина, содержащая резко отрицательную оценку историка. Тогда же без промедления Н. Н. Страхов в «Письме в редакцию» озаглавленном «Вздох на гробе Карамзина» ("Заря", 1870, октябрь), отвечая Пыпину, подчеркивает огромное нравственное значение его творчества, которому «он обязан пробуждением своей души, первыми и высокими умственными наслаждениями» (а ведь и в наши дни, в 1990 г., дают уничижительные оценки «сентиментализму»). Страхов делится воспоминаниями детства, когда он наизусть заучивал целые главы карамзинской «Истории». Открытая, страстная защита «высоких побуждений чести и долга» Карамзина пришлась явно по душе Достоевскому, и он писал Страхову в начале декабря 1870 г.: «К статье о Карамзине (Вашей) я пристрастен, ибо такова почти была и моя юность и я возрос на Карамзине. Я ее с чувством читал. Но мне понравился и тон. Мне кажется, Вы в первый раз так резко высказываете то, о чем все молчали. Резкость-то мне и нравится. Нисколько не удивляюсь, что зта статья Вам доставила даже врагов».

В 70-е годы начинается расхождение Достоевского с Карамзиным как идеологом дворянства». Достоевский выступает за новое, духовное дворянство, считая, что в пореформенной России, когда все стало разлагаться и разрушаться, стало разлагаться и разрушаться и традиционное, вековое дворянство, олицетворением которого он считал Карамзина. Писатель связывал это с утратой веры, с атеизмом, нигилизмом, падением нравственности... Эта тема еще ждет своего исследователя.

И последний всплеск интереса Достоевского к Каразмину, его героям, заложенным им традициям. Незадолго до кончины писателя он и Владимир Соловьев участвовали в любительском спектакле в помощь нуждающимся литераторам и репетировали едва ли не самую карамзинскую сцену трагедии «Смерть Иоанна Грозного» А. К. Толстого — разговор царя (Соловьев) и схимника (Достоевский), где всплывают имена жертв, загубленных царем. IX том «Истории государства Российского», беспощадное обличение «злодейств Изашки» тревожили разум и сердце Достоевского вплоть до его кончины.

Общепризнанна большая роль творческого наследия историографа в создании исторических трагедии А. К. Толстого («Смерть Иоанна Грозного», «Царь СРедор Иоаннович», «Царь Борис», «Посадник»), его дум и многих стихов. Дело не только в том, что Толстой находил у Карамзина готовые сюжеты, яркие события, мастерски выписанные, вылепленные характеры, лица. Это находили у историографа многие и до Толстого. Ведь вся русская художественная проза, историческая драматургия XIX века выросли из Карамзина. Одни, как Загоскин, признавали это открыто, другие пытались прятать прямые заимствования. А. К. Толстой использовал многие исследовательские наблюдения Карамзина, созданные им образы, и когда смотришь, скажем, его трагедию о Грозном или царе Борисе, слышишь часто как бы прямую карамзинскую речь и в то же время забываешь о всех историко-литературных проблемах, а живешь одной жизнью с героями, переселившись в их жестокий век.

А. К. Толстому историограф был особо близок не только как художник, чародей русской речи, но и как мыслитель. Можно сказать, что они были однодумцами в понимании русского прошлого: не говоря о драмах, многие баллады, былины, притчи на исторические темы построены на материале Карамзина, воспроизводят его оценки лиц» событий в самом широком диапазоне, от деяний Владимира Красное Солнышко до подвига Василия Шиоанова. Карамзин в свое время сказал, что этот верный раб нравственно был выше своего господина-князя и останется в истории. Поэт откликнулся на призыв историографа и запечатлел эту его оценку. Драматургу особо близки были мысли Карамзина о борьбе двух начал в истории, о том, с каким трудом, обильным пролитием крови рушили князья-цари древние вечевые учреждения и традиции, протест Карамзина против тиранов-душегубов в пурпурном убранстве и с царским венцом.

В литературе об А. К. Толстом, включая и новейшую, можно встретить критические рассуждения о его «аристократическом» восхвалении бояр, его непонимании всей прогрессивности процесса объединения земель вокруг Москвы к создания централизованного государства. Думаю, что здесь, как и в случае навешивания уничижительных ярлыков на Карамзина, проявляется историческое невежество части современников наших, зачарованно некритически рассматривающих прошлое народа через очки сталинской централизации. Умиление контрольно-административной системой, сумевшей спеленать, скрутить «приводными ремнями» Советы, революцией рожденные, приводит иных авторов к одностороннему пониманию и той приказно-бюрократической системы, которую создали цари на развалинах земского народовластия.

А. К. Толстой писал в 1863 F. Б предисловию к первому изданию «Князя Серебряного» (книге, имевшей характерный подзаголовок «Повесть времен Ивана Грозного»): «В отношении к ужасам того времени автор оставался постоянно ниже истории. Из уважении к искусству и к нравственному чувству читателя, он набросил на них тень и показал их по возможности в отдалении. Тем не менее, он сознается, что при чтении источников книга не раз выпадала у него из рук, и он бросал перо в негодовании, не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования». Принято бьгло считать, что последние фразы в этом критическом отзыве оо истории относятся к Н. М. Карамзину. Скорее здесь речь идет не об историографе, а о его эпигонах, о «новой школе» историков (К. Д. Кавелин, Б. Н. Чичерин, отчасти С. М. Соловьев в молодости), которые, по ироническому замечанию А. К. Толстого, старались изобразить Грозного «другом народа». «Грозный, — писали критики Толстого, — отлично понимал потребность своего народа». Сторонника же драматурга (напр., проф. Н. И. Костомаров) указывали, что Толстой в своих драмах и романах был верен исторической истине, oн был верен и Карамзину, который не только описал «злодейства Ивашки», но и указал на кногочнеленные разнообразные формы сопротивления «добрых россиян» царю душегубу. Современники недаром после выхода IX тома назвали Карамзина русским Тацитом; в этом сошлись люди разных направлений, от министра графа Румянцева до декабриста К. Рылеева. Это говорит о многом, но никак не об апологетике непротивления злу.

Близость сочинений А. К. Толстого к «Истории» Карамзина отмечена Ф. М. Достоевским, В. О. Ключевским, Н. И. Костомаровым. Полотна А. К. Толстого — это художественное воплощение историософии, эстетики, нравственных принципов Карамзина, столь нераздельно им слитых, как бы вылитых из бронзы, вырезанных на мраморе, что они буквально дали вторую жизнь «Истории государства Российского». В мрачные годы разгула новоявленных Отрепьевых и малюто-бериев, когда пытались вытравить из сознания народа его тысячелетнюю героическую историю, драмы и былины Толстого доносили до читателя и зрителя живое дыхание истории, мудрые о ней суждения первого историографа Отечества.

Л. Н. Толстой, с детства хорошо знакомый с «Историей государства Российского», в двадцать пять лет в поисках ответа на самые жгучие вопросы, поставленные жизнью, испытал потребность перечитать Карамзина заново, что нашло отражение в дневниковых записях. Завершив чтение, Толстой писал: «Окончив Историю России, я намерен пересмотреть ее снова и выписать замечательнейшие события». Лев Николаевич сетовал, что его поколение не всегда (не все) отдавали должное Карамзину, равно как Пушкину, Ломоносову («не понимали»); не случайно в период раздумий о смысле бытия, а затем приступая к работе над романом «Война и мир» размышляя о смысле истории, вводя нравственность в свое определение, оценку исторических событий и лиц (великих людей), он вновь обратился к Карамзину, так сказать, через головы рациональных отцов потянулся к «сентиментальному» деду. (Похоже, что нечто подобное совершается и теперь, в конце XX века, когда мы и дети наши зачитываемся «устаревшим, сентиментальным» историографом, обходя вниманием самоновейшие, самонаучнейшие «обобщающие, академические» многотомники.)

За 17, 18 ноября 1853 г. в дневнике Л. Н. Толстого сделана запись: «Взял Историю Карамзина и читал ее отрывками. Слог очень хорош. Предисловие вызвало у меня пропасть хороших мыслей». Он отдал дань уважения Карамзину как реформатору языка, его мастерству. «Языку, — говорил Толстой, — надобно учиться не у литераторов, а у народа, как это делали до Пушкина Ломоносов, Державин, Карамзин, а позже Гоголь, Чехов, да и я». Но и классики не избежали критики требовательного Толстого; Карамзин, по его мнению, ошибался, когда вводил произвольно, поспешно в литературную речь некоторые слова: тогда возникала «карамзинская напыщенность».

Л. Н. Толстой хорошо знал, какую роль сыграл Н. М. Карамзин в общественной жизни, как велико было влияние на современников его «Истории». В набросках романа о декабристах среди знаменательных событий весны 1824 г. выделен выход в свет томов «Истории государства Российского». В первых набросках, вариантах романа «Война и мир» Карамзин изображен спорящим с М. М. Сперанским (противопоставляются мысли Записки Карамзина о древней и новой России и конституционные проекты Сперанского); историограф изображен как знакомый князя Василия, Жюли. Наверное, и к Карамзину адресовались рассуждения в романе о «прежних историках», которые «описывали деятельность единичных людей, правящих народом; и эта деятельность выражала для них деятельность всего народа».

Однако не эти упреки выражают суть его отношения к историку. Толстой иногда резко отзывался о Карамзине, ибо никак не мог простить историографу его вступление и еще более «посвятительские письма», украсившие первый том «Истории». Негодование Толстого понятно: как мог Карамзин с его высоконравственным сознанием достоинства личности бросить к ногам императора 12 томов своей Истории! Но гений Толстого сумел рассмотреть и главное — столкновение двух подходов к истории и настоящему России. С одной стороны, Карамзин с его уважением к исторически выработанным формам национальной жизни, а с другой — Сперанский, за которым высится фигура Александра I и его «Уложение», списанное с французского образца, — некоторая перекраска фасада империи, призванная прикрыть аракчеевщину.

Остается только сожалеть, что первичные наброски о столкновении двух принципиально различных подходов к отечественной истории Толстой не развернул в законченные художественные сцены; возможно, здесь сыграло свою роль быстрое изменение ситуации в России и Европе: ведь роман замышлялся в годы внешнеполитической изоляции России после Крымской войны, в годы польского восстания, грозившего перерасти в новое столкновение с европейской коалицией. Реальная угроза этого нашла отражение в творчестве не одного только Л. Н. Толстого. Как бы то ни было, в окончательно отделанных сценах романа фигура историографа исчезла. Это, разумеется, не говорит о падении интереса Толстого к творчеству Карамзина. Он прослеживается до последних дней жизни Льва Николаевича.

До сих пор речь шла в основном о вершинах культуры нашей. Но была и другая область, захваченная нарастающим воздействием Карамзина. Его многотомник жил своей особой, уже не зависимой от автора жизнью, становился и предметом творческого вдохновения для одних, и слепого подражания для других, а в общем неисчерпаемым резервуаром почти законченных сочинений на самые разнообразные, захватывающие дух темы. Большой знаток и почитатель Карамзина да и сам незаурядный «сочинитель» князь В. Ф. Одоевский писал в пушкинском «Современнике», что в России, как и в других странах Европы, «люди с талантом обратились к отечественным предметам... явились народные драмы и повести». Но «посредственность потянулась вслед за талантом и довела исторический род до нелепости...» И рассказал, как это делается: «... раскрыли Историю Карамзина, вырезали из нея несколько страниц, склеили вместе...» Под впечатлением этой статьи Н. Г. Чернышевский иронизировал в 1855 г.: «В старину, без всяких хитростей, половину страниц романа выписывали из какой-нибудь хорошей исторической книги — особенно богатый материал доставляла «История» Карамзина — а другая половина дополнялась незамысловатыми, но очень трогательными или до уморительности смешными приключениями каких-нибудь Владимиров, Анастасий и Киршей. «История» Карамзина написана прекрасно, стало быть, нет и спора о том, что одна половина романа была хороша; а другая половина была еще лучше!» Конечно, подобные «произведения» — тоже свидетельство воздействия Карамзина, именно его «Истории государства Российского» на духовную культуру, на умы и сердца разных слоев населения.

Особо следует остановиться на использовании материалов «Истории» в сатирической литературе. Здесь сразу приходит на память широко известная пародия А. К. Толстого, изобилующая умопомрачительными зарисовками: — «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева». Но сатирическая направленность этой шутливой поэмы сознательно приглушена, а ближе к современности сведена на нет. Ей прямо противостоит «История одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина — крайне односторонняя сатира на отечественную, особенно новейшую, историю. Автор признается, что его «не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина», но по тексту возникают и прямые ассоциации с «Историей» Карамзина. «Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца» прямо напоминает широко известную оценку Карамзина Пушкиным, далее пародируется введение к «Истории государства Российского», а затем сатирик прошелся по тексту IX тома, где Ивана IV автор сравнивал с Нероном и Калигулой. Были и другие намеки на «Историю» — в объяснении «начала исторических времен», в сценах о «призвании» градоначальника, обыгрывании рыцарского «Иду на вы» князя Святослава и т. д.

По-видимому, М. Е. Салтыков-Щедрин знал, что Карамзина упрекали в вольномыслии и скрытом якобинстве (известные обвинения цесаревича Константина, митрополита Филарета и др.) В изданных к 100-летнему юбилею Карамзина в 1866 г, «Материалах к биографии Н М. Карамзина» дроф. М. П. Погодин привел «эти данные, и сатирик использовал их по-своему. В очерке «Больное место» дан рассказ о полуграмотном генерале Отчаянном, который набрел на «Историю государства Российского» и «гак был ошеломлен вольномыслием в ней заключающимся», что, «исцарапав» карандашом все ее тома, прислал в департамент свое повеление: «Сообразить и доложить с справкою какому оный Карамзин наказанию подлежит, а также и о цензоре». «И только тогда успокоился», когда ему растолковали, что «Карамзин был тайным советником и пользовался милостью монарха».

Есть основания считать, что не всегда уважительное отношение великого сатирика к историографу связано было с расхожим мнением о нем как сознательном, убежденном защитнике монархии в ее аракчеевском исполнении: имя Карамзина используется как некий символ, ничего общего не имеющий с подлинным. Тут Щедрин разделил крайне одностороннее восприятие Карамзина (равно как Пушкина, Державина, Жуковского — «придворных поэтов»), как придворного официозного историка, имевшее широкое хождение в леворадикальных кругах публицистов эпохи великих реформ. Это, между прочим, проявилось и во время юбилея Карамзина в 1866 году, обойденного демонстративным молчанием всей левой прессы, что особенно бросилось в глаза контрастом с вниманием к этому событию со стороны академических, университетских кругов, журналистики либерального направления. Память Карамзина почтили поэты со главе с Ф. И. Тютчевым, прошли специальные научные заседания. Были статьи, восстановили к юбилею основанный некогда Карамзиным «Вестник Европы», издали его письма и т. д. Замалчивание, а тем более вышучивание были явно не к месту.

Конечно, этим юбилейным молчанием не исчерпывается отношение леворадикальной революционно-демократической журналистики к Карамзину. В статьях Белинского, Чернышевского, Добролюбова можно найти многочисленные ссылки на его «Историю», признание ее художественных достоинств, но это как-то сочеталось с общей уверенностью в монархизме, консерватизме автора. Исключение составляли, пожалуй, только Герцен и Огарев; первый из них напомнил о высокой оценке историографом Новгородской республики, вечевых традиций, второй (в предисловии к «Потаенной литературе») — о влиянии литературы французского Просвещения на автора «Истории государства Российского», которое заметно в ее тексте.

Огромно влияние, оказанное «Историей» Карамзина на русское изобразительное искусство, а также на музыку и театр. Проследить его здесь гораздо труднее, чем в ллтературе, где влияние выражено наиболее отчетливо. И. все же, все же... есть ведь письма, дневники, воспоминания, есть, наконец, и язык самих образов.

Многие выдающиеся деятели русского искусства признают, что выбор тем их произведений и необходимые данные для их успешного решения были почерпнуты из «Истории» Карамзина. Так, по свидетельству близких, К. Брюллов после создания картины "Последний день Помпеи" в 1835 г., ознакомившись с Карамзиным, пришел к убеждению «о возможности существования русской национальной живописи». У Карамзина он почерпнул и сюжет будущей картины «Осада Пскова»; отмечал: у Карамзина показано, что при взятии Казани в 1552 г. и защите Пскова «все сделал народ». Великий русский художник Александр Иванов просил друзей прислать ему в Рим «Историю» Карамзина, чтобы, как он выразился, удовлетворить «порыву русского к истине». В письме к проф. С. П. Шевыреву, большому поклоннику Карамзина, художник отметил «прекрасный русский слог» историографа и богатство данных. Особенно ему нравились выписки из летописей.

Со временем, во второй половине века интерес к Карамзину среди русских художников еще более возрос, хотя уже появились к «История России» С. М. Соловьева, и ценные исследования многих других авторов (Кавелина, Чичерина, Устрялова и др.). Так, обратился к Карамзину И. Е. Репин при создании картины «Иван Грозный и сын его Иван»; так же поступил М. Антокольский, создавая свои шедевры: «Иван Грозный», «Нестор», «Ермак». Современники считали эти скульптурные портреты мраморными сколками карамзинских образов.

Влияние Карамзина заметно в ряде других произведений, например, в картине Г. Мясоедова (хранится в доме-музее Н. А. Ярошенко в Кисловодске), изображающей встречу царя Ивана и юродивого Николы Саллоса в Пскове, подробно и ярко описанную историографом в IX томе. К его «Истории» обращался многократно Аполлинарий Васнецов, работая над изображениями древней Москвы. Хорошо известна роль В. В. Стасова в обращении художников и композиторов к темам отечественной истории, но сам Стасов был вдохновлен именно Карамзиным. Следы этого же влияния он отмечал в исторических трагедиях А. К. Толстого, в скульптурах Антокольского, картинах Репина, в опере Римского-Корсакова «Псковитянка».

Во время работы М. П. Мусоргского над оперой «Борис Годунов» В. В. Стасов вместе с композитором обратился к «Истории» Карамзина в поисках данных для создания знаменитой сцены под Кронами и других. На титуле оперы «Борис Годунов» рукою автора было написано, что «сюжет заимствован из Пушкина и Карамзина». Известно, что во время работы А. П. Бородина над оперой «Князь Игорь» Стасов отправился к нему с летописями, Карамзиным и «Словом о полку Игореве».

Характерно, что во время подготовки русских опер исполнители также обращались- к Карамзину и созданным под его влиянием произведениям живописи, ваяния в решении творческих вопросов, вживаясь в своих героев. Так поступил, напр Ф. Шаляпин, работая над ролями Грозного и Годунова. Шаляпин вспоминает: «Изучая «Годунова» с музыкальной стороны, я захотел познакомиться с ним исторически, прочитал Пушкина, Карамзина». Далее он рассказывает сб «ученых изысканиях» режиссеров-постановщиков этой оперы, о том, как они многое необходимое «вычитывали у Карамзина».

Разумеется, мы далеко не исчерпали свидетельств прямого ил» опосредованного воздействия исторических полотен Кзрамзина на русское искусство, но и сказанное раскрывает многолетний устойчивый интерес к его творчеству со стороны самых различных деятелей русской культуры. Даже могучий Соловьев и работы таких мастеров исторического описания, как Забелин, Костомаров, Бестужев-Рюмин, не погасили этого устойчивого интереса к Карамзину. К нему тянулись по-прежнему через головы его молодых коллег. Не погасло это стремление и в наши дни, в конце XX века. «Устаревший сентименталист», возвращенный народу, опять стал одним из самых читаемых авторов.       А. Смирнов.




 
Серафим Серафимович Шашков





Шашков С. С.
Движение русской общественной мысли в начале XIX в.

Во время своей либеральной молодости Карамзин не имел никаких твердых политических убеждений, как это довольно обстоятельно доказывает г. Пыпин в своей книге; его либерализм ограничивался фразой, и даже в это время "великий" историограф был пламенным адвокатом крепостничества . Деист, космополит, поклонник европейской цивилизации, "республиканец по чувствам" , глава литературной партии, боровшейся со славянофильскою лигою Шишкова, Карамзин бросил все эти завиральные идеи, когда увидел, что играть ими небезопасно, как для себя, так и для тех традиций, на защиту которых влекли его и личные расчеты, и сословные тенденции. Нравственная личность этого человека далеко не так привлекательна, как ее до сих пор рисуют его поклонники. Стоит только прочесть его переписку, и вы увидите, как этот слезоточивый автор "Бедной Лизы" с грубым равнодушием торгует и меняется своими крепостными людьми, вы увидите, сколько угодливости и искательности в этом человеке, который говорил: "я презираю современных либералов; я люблю только ту свободу, которой не может отнять у меня никакой тиран" . Стараясь поставить себя выше всех партий, Карамзин был оракулом самой отсталой партии; уличая других в неискренности, он был гораздо менее искренним, чем его противники, уже по одному тому, что одним из главных мотивов его консервативной пропаганды было охранение крепостного права. "Аристократы, демократы, либералисты, сервилисты! - восклицает он. - чего вы хотите? Кто из вас может похвалиться искренностью?.. Аристократы, сервилисты хотят старого порядка, ибо он для них выгоден, демократы, либералисты хотят нового беспорядка, ибо надеются им воспользоваться для своих личных выгод" . После этого оставалось думать, что только защитники крепостного права совершенно бескорыстны и искренни и не имеют в виду никаких личных выгод!..

Чего желала, что думала и к чему стремилась консервативная масса, об этом может дать понятие "Записка о старой и новой России", которая была в 1811 г. представлена Карамзиным императору и которую панегиристы историографа до сих пор считают "важнейшим государственным сочинением" . В этой Записке прежде всего поражает вас недостаток той правдивости и искренности, за который Карамзин упрекал всех своих противников. Для доказательства своей мысли "великий" историограф не останавливается ни перед чем. Он говорит, например, что "в конце X века европейская Россия была уже не менее нынешней"; что в половине XI столетия она была "не только обширным, но и самым образованным государством"; что народ был вполне доволен московскими порядками; что "библиотеки царская и митрополитская могли быть предметом зависти для иных европейцев" и т. д. Вооружаясь против намерения составить гражданский кодекс, Карамзин зарапортовывается окончательно и утверждает, что "гражданских прав не было и нет в России. У нас есть только политические или особенные права разных государственных состояний; у нас дворяне, купцы, мещане, земледельцы и проч., все они имеют свои особенные права, общего нет, кроме названия русских". Подобные нелепости и вопиющие противоречия, в которых постоянно путается Карамзин, человек, без сомнения, умный и образованный, можно "объяснить только одним движением раздраженной страсти", как выражается барон Корф6, страсти, в припадке которой была составлена Записка.

Целью Записки было доказать, что все реформы в европейском духе приносят России один вред и что для полного ее благоденствия ей необходимы только "патриархальная власть" да "добродетель". Читатель, конечно, понимает, какими "гражданскими добродетелями" восторгается Карамзин в русском и особенно в древнерусском народе... Это "добродетель" азиатской косности и патриотического тщеславия. "Имя русского, -- говорит Карамзин, - имеет ли теперь для нас ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде? И весьма естественно: деды наши, даже в царствование Михаила и сына его, все еще оставались в тех мыслях, что правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а святая Русь - первое государство. Пусть назовут то заблуждением, но как оно благоприятствовало любви к отечеству и нравственной силе его! Теперь же, более ста лет находясь в школе иноземцев, без дерзости можем ли мы похвалиться своим гражданским достоинством? Некогда называли мы всех иных европейцев неверными, теперь называем братьями; спрашиваю, кому легче покорить Россию - неверным или братьям, т. е. кому бы она, по всей вероятности, долженствовала более противиться?"  Вооружаясь против реформы Петра, против постепенного падения "гражданских добродетелей", против отступления от древнерусских идеалов и порядков, Карамзин вооружается против всех реформ и либеральных начинаний александровского царствования. В проектах коренных преобразований, задуманных государем и его сотрудниками, он видит неминуемую гибель для России, которая и может существовать только на московско-византийских началах. "Оставим мудрствования ученические, - восклицает он, - и скажем, что наш государь имеет только один верный способ обуздать злоупотребления власти: да царствует добродетельно, да приучает подданных ко благу! Тогда родятся обычаи спасительные, мысли народные, которые лучше всех бренных форм удержат в пределах законной власти; чем? Страхом - возбудить всеобщую ненависть в случае противной системы царствования..." "Наше правление есть отеческое, патриархальное" и тот же страх, который должен гарантировать страну от злоупотреблений власти, должен быть и самым главным орудием власти, так как "страх гораздо действительнее, гораздо обыкновеннее всех иных побуждений для смертных". "Спасительный страх должен иметь ветви", и пусть каждый начальник отвечает за подчиненных. "Не должно позволять, чтобы кто-нибудь в России смел торжественно представлять лицо недовольного... Дайте волю людям, они засыплют вас пылью; скажите им слово на ухо, они лежат у ног ваших!.." Главная задача власти - "искать людей" на места министров и особенно губернаторов, - "мужей, знаменитых разумом и честию". Стоит только найти 50 хороших губернаторов да облечь их таким же полновластием, каким пользовались екатерининские наместники, и все пойдет отлично, злоупотребления искоренятся, промышленность зацветет и т. д. Кроме губернаторов надо еще хороших священников; "без прочего обойдемся и не будем никому завидовать в Европе". Во главе управления должно стоять дворянство, которое представляет собою "не отдел монаршей власти, но главное необходимое орудие, двигающее состав государственный". "Народ работает, купцы торгуют, дворяне служат, награждаемые отличиями и выгодами, уважением и достатком". Духовенству также нужно предоставить побольше значения и допустить синод вместе с сенатом для выслушиванья новых законов, для принятия их в свое хранилище и обнародования, "разумеется, без всякого противоречия..." Итак, "дворянство и духовенство, сенат и синод, как хранилище законов, над всеми государь, единственный законодатель, единственный источник властей, - вот основание российской монархии, которое может быть утверждено или ослаблено правилами царствующих". Все управление должно носить семейный, патриархальный характер, поэтому гласность и контроль общественного мнения никоим образом не допускаются. Даже недостойных чиновников следует удалять "без шума, тихо и скромно. Худой министр есть ошибка государева; должно исправлять подобные ошибки, но скрытно, чтобы народ имел доверенность".

Нападая на александровские реформы с раздражением и резкостью, Карамзин унижался до самых жалких выходок и бросал грязью в самые светлые дела. Так, например, назвав составленный Сперанским проект уложения переводом Наполеоновского кодекса, он намекает на то, что это предуготовительная мера для подчинения России "железному скипетру сего завоевателя" и что Сперанский - якобинец . "Для того ли существует Россия как сильное государство около тысячи лет, для того ли около ста лет трудятся над сочинением своего полного уложения, чтобы торжественно пред лицом Европы признаться глупцами и подсунуть седую нашу голову под книжку, слепленную в Париже шестью или семью экс-адвокатами и экс-якобинцами!.." Недаром один из новейших панегиристов Карамзина выражает мысль, что, "может быть, и ссылка Сперанского, главного творца реформ, имела некоторую связь с "Запискою"" . Но если это предположение и несправедливо, то все-таки на памяти Карамзина навсегда осталось два не менее черных пятна - его нападки на заботы и меры тогдашнего правительства относительно народного образования и его защита крепостного права. Упрекая правительство за трату "миллионов для образования университетов, гимназий и школ", Карамзин говорит, что от этой траты "видим более убытков для казны, нежели пользы для отечества". Он даже доказывает, что высшее образование нам вовсе не ко двору, что "у нас нет охотников до высших наук. Дворяне служат, а купцы желают знать существенно арифметику или языки иностранные для выгоды своей торговли; наши стряпчие и судьи не имеют нужды в знании римских прав, наши священники образуются кое-как в семинариях и далее не идут". Нагородив подобной ерунды, Карамзин проектирует образование "ученого состояния" посредством увеличения штата казенных воспитанников в гимназиях из людей бедных, подобно тому, как еще в "Вестнике Европы" он советовал приготовлять воспитателей юношества и ученых из "мещанских детей", так как у дворян есть более почетная профессия - "дворяне служат". "Строить же и покупать домы для университетов, заводить библиотеки, кабинеты, ученые общества, призывать знаменитых иноземных астрономов, филологов - значит пускать пыль в глаза". И это говорил человек, который за несколько лет перед тем разливался целыми потоками сладеньких фраз в честь свободы разума и образованности!.. Не менее жалка и защита его крепостного права, начало которого он относит к IX веку, утверждая, что крестьяне никогда не владели землею, которая есть неотъемлемая собственность дворянства, что уничтожение крепостного права было бы вопиющею несправедливостью, что "для твердости бытия государственного безопаснее порабощать людей, нежели дать им не вовремя свободу", которая даже и самим-то крестьянам принесет один вред {Панегиристы "великого историографа" до настоящего времени не перестают защищать даже крепостнические измышления его. Вот что четыре года назад писал Погодин: "Многие замечания Карамзина остаются верными и требуют до сих пор внимания: освобожденные и наделенные землею крестьяне не могут быть предоставлены себе, особенно при неограниченном распространении кабаков и имеют нужду в ближайшем надзоре и руководстве (т. е. в надзоре и руководстве помещиков)". См.: Погодин М. П. Н. М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. М., 1866. Ч. 1. С. 360. - Сост.}. Он отстаивал даже продажу и покупку рекрут, эту торговлю людьми, принимавшую часто характер самого неблаговидного промысла, отстаивал потому, что этот промысел выгоден небогатым владельцам, которые иначе лишились бы средства сбывать худых крестьян или дворовых людей с пользою для себя и для общества". В заключение Карамзин говорит "доброму монарху": "государь! История не упрекнет тебя злом, которое прежде тебя существовало (положим, что неволя крестьян и есть решительное зло), но ты будешь ответствовать Богу, совести и потомству за всякое вредное следствие твоих собственных указов!"

Мнения Карамзина были только отголоском мнений ретроградной массы. Но, высказываемые и развиваемые таким авторитетом, они получали гораздо более силы и значения, чем в том случае, когда они выходили из головы какого-нибудь полудикого степного помещика, хотя последний относительно этого вопроса в сущности стоял нисколько не ниже "великого историографа". "В конце концов, - говорит г. Пыпин,- действие подобных воззрений было вредное, деморализующее. Идеал, выставляемый Карамзиным, представлял такое отсутствие живого общественного содержания, что он не мог иметь другого действия. Неумеренное восхваление патриархального порядка с отеческими мерами "под рукой", "без шума" и т. п., с пренебрежением ко всем желаниям привести его в нормальные формы закона; грубое и фальшивое стремление к внешнему "величию"; смешное старание вздувать очень сомнительную роль аристократов и рядом требование безмолвного повиновения; помещичье пренебрежение к народу и т. д. - все это не могло быть полезно для внутреннего развития. Толки о "величии" создавали тот род ложного патриотизма, который из-за внешнего шума и блеска не видит внутренних бедствий отечества, в котором так сильно развиваются национальное самохвальство и воинственная задорность. Карамзину принадлежит большая доля в развитии этого грубого национального самообольщения, которое нанесло и еще наносит много величайшего вреда нашему общественному развитию, - и записка, где Карамзин всего больше высказался со стороны своих общественных взглядов, была трудом, потраченным на защиту отживших нравов и преданий человеком, которого по другим его трудам и таланту печально видеть партизаном старого общественного рабства и застоя" .






















 
Николай Алексеевич Полевой








Полевой Н. А.
История государства Российского. Сочинение Карамзина
СПб. Томы I—VIII, 1816 года, IX, X, XI, 1821 г., XII, 1829 года (первые восемь томов напечатаны вторым изданием в 1816 и 1819 годах)
* * *
Означив в заглавии статьи все двенадцать томов «Истории государства Российского», мы не хотим, однако ж, предлагать читателям нашим подробного разбора сего замечательного творения, не будем следовать за творцом его подробно во всех отношениях, рассматривать «Историю государства Российского» с общих и частных сторон и сочинителя оной как историка и палеографа, философа и географа, археографа и исследователя исторических материалов. Критика такого объема не может быть статьею журнала и потому уже, что огромностью своею превзошла бы она пределы, которые должны быть полагаемы статьям изданий повременных. Мы хотим только вообще обозреть творение Карамзина в то время, когда последний том сего творения показал нам предел труда, коего достигнул незабвенный для России писатель. Если журналы должны быть зеркалом современного просвещения, современных мнений, если они должны передавать публике голос людей высшего образования, их взгляд на предметы важные, обращающие на себя внимание, то, конечно, обязанностью журналиста должно почесть суждение об «Истории государства Российского», основанное на выводах из разнообразных мнений и на соображениях людей просвещенных. Решительно можно сказать, что не было прежде и, может быть, еще долго не будет в литературе нашей другого творения, столь великого, обращающего на себя такое сильное, всеобщее внимание отечественной публики. В Европе сочинение Карамзина принято было с любопытным участием, как представитель нашего просвещения, наших мнений о важнейших предметах общественной жизни, нашего взгляда на людей и события. Показать причины восторга, коим русские читатели приветствовали труд Карамзина, холодности, с какою отозвались европейцы, узнав его в переводах, и руководствуясь мнениями критиков, достойных уважения, означить степень, какую занимает Карамзин в истории современной литературы, современного просвещения, нашего и европейского, означить заслугу его, оценить право его на славу – вот цель, нами предположенная.
Не думаем, чтобы благомыслящие люди поставили в вину рецензенту его неизвестность и огромность славы творения, им рассматриваемого. Местничество в литературе пора нам изгнать, как изгнан сей гибельный предрассудок из гражданского нашего быта. Беспристрастие, почтение к человеку, его достойному: таковы обязанности, исполнения коих должна требовать публика от критика не только творений Карамзина, но и всякого явления литературного. Более ничего. Негодование, с коим публика, и – осмеливаемся прибавить – сочинитель сей статьи, встретили в прошлом году критику г-на Арцыбашева на «Историю государства Российского», происходило от неприличного тона, от мелочничества, несправедливости, показанных г-м Арцыбашевым в его статьях. Напротив, чем более голосов, чем более мнений. Тем лучше. Мы должны истреблять несчастную полемику, бесславящую хорошего литератора, должны предоставлять ее тем людям, которые хотят сделаться известными хотя бы бесславием, но критика справедливая, скромная, судящая о книге, не об авторе, далека от того, что многие у нас почитают критикою, так далека, как небо от земли. Критика есть дыхание литературы, и всякое покушение достигнуть критики дельной должно по крайней мере быть извинено людьми беспристрастными.
Другое обстоятельство, гораздо важнейшее, может занять нас. Спрашиваем: настало ли для нас время суждений о Карамзине? Теперь настало. Уже три года прошло, как все земные отношения, все личные пристрастия, предубеждения погребены в могиле незабвенного: остались только его творения, наше наследство неотъемлемое. Для нас, нового поколения, Карамзин существует только в истории литературы и в творениях своих. Мы не можем увлекаться ни личным пристрастием к нему, ни своими страстями, заставлявшими некоторых современников Карамзина смотреть на него неверно. Труд Карамзина совершен: картина великого художника представлена нам, недоконченная, правда, но уже хлад смерти оковал животворную руку творца, и мы, скорбя о потере, можем судить о труде его как о создании целом. К счастию нашему, если Карамзин и слишком рано умер, для надежд наших, то все многое им сделано, и творение его столь же важно, сколь огромно. Он не успел изобразить нам избавления отечества великим Мининым и славным Пожарским; не успел повествовать царствований кроткого Михаила, мудрого Алексия, божественного Петра, дел великих и чудесных, совершившихся в течение семидесяти с лишком лет, с 1611 года (на котором он остановился) по 1689 год. Здесь хотел кончить Карамзин свое творение. Кратким очерком изобразить остальную историю России, от восшествия на престол Петра Великого до нашего времени, и указать на будущую судьбу отечества. Но будущее известно единому Богу, сказал Карамзин, посвящая Историю свою Александру Благословенному, и мы при гробе Карамзина, слыша о предположениях его, могли повторить его слова. Несмотря на все это, Карамзин – повторим сказанное нами – многое успел исполнить по своему предположению: он изобразил нам события русской истории за семь с половиною столетий, преследовал ее от колыбели русского народа до возмужалости русского государства, сего дивного исполина века. Мало для нас, дороживших славою Карамзина, – довольно для славы его. Он успел вполне развить талант свой, далее он и не мог уже шагнуть. В двенадцати томах «Истории государства Российского» весь Карамзин.
Время летит быстро, и дела и люди быстро сменяются. Мы едва можем уверить себя, что почитаемое нами настоящим, сделалось прошедшим, современное – историческим. Так и Карамзин. Еще многие причисляют его к нашему поколению, к нашему времени, забывая, что он родился шестьдесят с лишком тому (в 1765 году ); что более сорока лет прошло, как он выступил на поприще литературное; что уже совершилось 25 лет, как он прекратил все другие упражнения и занялся только историею России, и, следовательно, что он приступил к ней за четверть века до настоящего времени, будучи почти сорока лет: это такой период жизни, в который человек не может уже стереть с себя типа первоначального своего образования, может только не отстать от своего быстро грядущего вперед века, только следовать за ним, и то напрягая все силы ума.
Хронологический взгляд на литературное поприще Карамзина показывает нам, что он был литератор, философ, историк прошедшего века, прежнего, не нашего поколения. Это весьма важно для нас во всех отношениях, ибо сим оценяются верно достоинства Карамзина, заслуги его и слава. Различение века и времени каждого предмета есть истинное мерило верности суждений о каждом предмете. Сие мерило усовершенствовано умом мыслителей нашего времени. Еще древние знали его, и Цицерон говорил, что могут быть non vitia hominis, sed vitia saeculi . Но оттого, что мнение это было несовершенно, неполно, происходило множество ошибок в суждениях.
Если бы надобно было сравнивать с кем-либо Карамзина, мы сравнили бы его с Ломоносовым: Карамзин шел с того места, на котором Ломоносов остановился; кончил то, что Ломоносов начал. Подвиг того и другого был равно велик, важен, огромен в отношении России. Ломоносов застал стихии языка русского смешанные, неустроенные; литературы не было. Напитанный изучением писателей латинских, он умел разделить стихии языка, привесть их в порядок, образовать первоначальную литературу русскую, учил грамматике, риторике, писал стихи, был оратором, прозаиком, историком своего времени. После него до Карамзина, в течение 25 лет, было сделано весьма немного. Карамзин (заметим странную случайность: родившийся в самый год смерти Ломоносова), образованный изучением писателей французских, проникнутый современным просвещением Европы, которое было решительно все французское, перенес приобретенное им в родную почву, и сильным, деятельным умом своим двинул вперед современников. Подобно Ломоносову, чрезвычайно разнообразный в своих занятиях, Карамзин был грамматиком, стихотворцем, романистом, историком, журналистом, политическим писателем. Едва ли найдем какую-либо отрасль современной ему литературы, на которую он не имел бы влияния; самые ошибки его были поучительны, заставляя умы других шевелиться, производя недоумения, споры, из коих являлась истина.
Так действовал Карамзин, и вследствие сего должно оценять его подвиги. Он был, без сомнения, первый литератор своего народа в конце прошедшего столетия, был, может быть, самый просвещенный из русских современных ему писателей. Между тем век двигался с неслыханной для того времени быстротою. Никогда не было открыто, изъяснено, обдумано столь много, сколько открыто, изъяснено, обдумано в Европе в последние двадцать пять лет. Все изменилось и в политическом, и в литературном мире. Философия, теория словесности, поэзия, история, знания политические – все преобразовалось. Но когда начался сей новый период изменений, Карамзин уже кончил свои подвиги вообще в литературе. Он не был уже действующим лицом; одна мысль занимала его: история Отечества: ей посвящал он тогда все время и труды свои. Без него развилась новая русская поэзия, началось изучение философии, истории, политических знаний сообразно новым идеям, новым понятиям германцев, англичан и французов, перекаленных (retrempe's, как они сами говорят) в страшной буре и обновленных на новую жизнь.
Какое достоинство имеют теперь для нас сочинения, переводы и труды Карамзина, исключая его историю? Историческое, сравнительное. Карамзин уже не может быть образцом ни поэта, ни романиста, ни даже прозаика русского. Период его кончился. Легкая проза Жуковского, стихи Пушкина выше произведений в сих одах Карамзина. Удивляемся, как шагнул в свое время Карамзин, чтим его заслугу, почетно вписываем его имя в историю литературы нашей, но видим, что его русские повести не русские; его проза далеко отстала от прозы других новейших образцов наших; его стихи для нас проза; его теория словесности, его философия для нас недостаточны.
Так и должно быть, ибо Карамзин не был гений огромный, вековой: он был человек большого ума, образованный по-своему, но не принадлежал к вечно юным исполинам философии, поэзии, математики, жил во время быстрого изменения юной русской литературы, такое время, в которое необходимо все быстро изменяется. Он увлекал современников, и сам был увлечен ими.
Объяснив себе таким образом Карамзина как литератора вообще, обращаемся к его Истории.
Она заняла остальные двадцать три года жизни Карамзина (с 1802 по 1826 год); он трудился ревностно, посвятил ей лучшее время своей жизни. Но стал ли он наряду с великими историками древнего и нового времени? Может ли его история назваться произведением нашего времени?
Сравнение его с древними и новыми историками, коих имена ознаменованы славою, мы увидим впоследствии, но теперь скажем только, что как сам Карамзин вообще был писатель не нашего века, так и Истории его мы не можем назвать творением нашего времени.
В этом мнении нет ничего оскорбляющего память великого Карамзина. Истинные, по крайней мере современные нам идеи философии, поэзии и истории явились в последние двадцать пять лет, следственно, истинная идея истории была недоступна Карамзину. Он был уже совершенно образован по идеям и понятиям своего века и не мог переродиться в то время, когда труд его был начат, понятие об нем совершенно образовано и оставалось только исполнять. Объяснимся подробнее.
Мы часто слышим слово История в смысле запутанном, ложном и превратном. Собственно слово сие значит: дееписание, но как различно можно принимать и понимать его! Нам говорят об историках, и исчисляют сряду: Иродот , Тацит , Юм , Гизо , не чувствуя, какое различие между сими знаменитыми людьми и как ошибается тот, кто ставит рядом Иродо-та и Гизо, Тита Ливия  и Гердера , Гиббона  и Тьерри , Робертсона  и Минье .
Новейшие мыслители объяснили нам вполне значение слова история; они показали нам, что должен разуметь под сим словом философ. История, в высшем знании, не есть складно написанная летопись времен минувших, не есть простое средство удовлетворять любопытство наше. Нет, она практическая поверка философских понятий о мире и человеке, анализ философского синтеза. Здесь мы разумеем только всеобщую историю, и в ней видим мы истинное откровение прошедшего, объяснение настоящего и пророчество будущего. Философия проницает всю бездну минувшего: видит творения земные, до человека бывшие, открывает следы человека в таинственном Востоке и в пустынях Америки, соображает предания людские, рассматривает землю в отношении к небу и человека в отношении к его обиталищу, планете, движимой рукою провидения в пространстве и времени. Такова до-история (Urgeschichte) человека. Здесь историк смотрит на царства и народы, сии планеты нравственного мира, как на математические фигуры, изображаемые миром вещественным. Он соображает ход человечества, общественность, нравы, понятия каждого века и народа, выводит цепь причин, производивших и производящих события. Вот история высшая.
Но формы истории могут быть разнообразны до бесконечности. История может быть критическая, повествовательная, ученая; в основании каждая из них должна быть философическая, по духу, не по названию, но по сущности, воззрению своему (ибо просто прибавив название: философическая, по примеру Райналя , мы не сделаем никакой истории в самом деле философскою). Всеобщая история есть тот огромный круг, в коем вращаются другие бесчисленные круги: истории частные народов, государств, земель, верований, знаний. Условия всеобщей истории уже определяют, каковы должны быть сии частные истории. Они должны стремиться к основе всеобщей истории, как радиусы к центру; они показывают философу: какое место в мире вечного бытия занимал тот или другой народ, то или другое государство, тот или другой человек, ибо для человечества равно выражают идею – и целый народ, и человек исторический; человечество живет в народах, а народы в представителях, двигающих грубый материал и образующих из него отдельные нравственные миры.
Такова истинная идея истории; по крайней мере мы удовлетворяемся ныне только сею идеею истории и почитаем ее за истинную. Она созрела в веках, и из новейшей философии развилась в истории, точно так же, как подобные идеи развились из философии в теориях поэзии и политических знаний.
Но если сия идея принадлежит нашему веку, скажут нам, следственно, никто не удовлетворит наших требований, и самые великие историки должны померкнуть при лучах немногих новейших, скажем более – будущих историков.
Так, если нам указывают на грека, римлянина как на пример высочайшего совершенства, какого только мог достигнуть человек, как на образец, которому должны мы безусловно следовать, – это ложный классицизм истории; он недостаточен и неверен. Но, отвергнув его, мы всякому и всему найдем место и черед. Не думайте, чтобы мы хотели заставить каждого быть философом. Мы сказали, что формы истории разнообразны до бесконечности; в каждой форме можно быть совершенным, по крайней мере великим историком; исполните только условия рода, вами избранного, и вы удовлетворите требования современного совершенства.
История может быть прагматическая, если вы рассматриваете события, положим, какого-нибудь государства в отношении к системе государств, в коей оно заключалось, и сию систему ко всеобщей истории народов, если вы сводите все причины на причины и открываете связь сих причин с другими, поясняя причины событиями, и обратно, поясняя чрез то историю человечества, в том месте, веке, предмете, который вы избрали. Такова История Европейской гражданственности (Histoire generate de la civilisation en Europe, depuis la chute de l'empire Romain jusqu'a la revolution francaise ) Гизо. Можете взять объем меньше, рассмотреть события государства или периода, не возводя его к всеобщей истории человечества, но сия цель должна быть в уме историка. Таковы: «История Карла V», соч. Робертсона, «История падения Римской империи», соч. Гиббона, творения, которые можно было бы назвать совершенными в своем роде, если философия сих историков была выше той, которую они почитали за совершенную, если бы понятия сих писателей о политических знаниях были доведены до нынешней зрелости, если бы материалы были в их время лучше обработаны. Наконец, находим еще род истории, который назовем повествовательным. Это простое повествование событий; если можно, красноречиво, но главное – верно изложенных. Здесь собственно нет историка: говорят события, но требуется искусство необыкновенное. Верность надобна не в одних годах, но в духе, выражении, делах, словах действующих лиц, в нравах, обычаях, поверьях, жизни народа. Древние историки в этом примеры совершенства, и писателю такой истории можно повторить слова Карамзина: «Не подражай Тациту, но пиши так, как он писал бы на твоем месте». Из новейших превосходный пример такой истории показал нам Барант  и, как историк военный, Наполеон, в описании своих походов. Иродот, Фукидид , Тит Ливии, Тацит очаровывают своими повествовательными историями. Они живут в своих описаниях, дышат воздухом с теми людьми, коих изображают; это Омировы  поэмы в мире истории. Важнейшее затруднение для нас, новых, если мы хотим переселиться в другой век, в другой народ, состоит в отделении себя от всех мнений, от всех идей своего века и народа, в собрании красок для картины, в изыскании истины обширною критикою. Древние о многом говорят несправедливо, но они уверены в истине с таким добродушием, с такою убедительностью, с какою Омир был уверен в своей географии и мифологии; сверх того, нам нечем поверить их рассказа, и мы верим на слово. Потому историческая критика совершенно отнимает у древних наименование историко-философов, историков прагматических, и смотрит на них только как на красноречивых повествователей.
Точно так же, как французы составили особенный род классических творений из ложного подражания древним, ложное понятие о древних историках произвело особый классицизм исторический. Хотели заставить подражать древним, перенимали у них все формы, выражения, даже слова. Ошибка была в том, что подражали внешним формам, не понимая духа древних. Впоследствии смешали все это с ошибочною философиею, с умничанием, апофегмами и сентенциями, несносными и пошлыми. И с самого восстановления европейского просвещения, история после монастырских летописей и легенд, являлась безобразною, нелепою смесью; изредка только мелькали Макиавелли , Боссюэты , Монтескье . В прошедшем веке оказалось стремление к истории более совершенной, и в то время, когда Гердер постигал тайну всеобщей истории, Иоанн Миллер  угадывал, как должно писать новым историкам повествовательную историю, германские ученые явили истинную критику истории, французы первые начали образовывать, по следам Макиавелли, Боссюэта и Монтескье, историю философическую. Их опыты были недостаточны, и недостатки сих опытов отозвались в творениях Юма, Гиббона, Робертсона, последователей французской философии XVIII века. Надобно было соединить труды Шеллингов , Шлегелей , Кузенов , Шлецеров , Гердеров, Нибуров , узнать классицизм и романтизм, узнать хорошо политические науки, оценить надлежащим образом древних, вполне сведать требования новейших, может быть, даже родиться Шиллеру , Цшокке , Гете , В. Скотту , дабы могли мы наконец понять, что есть история? Как должно ее писать и что удовлетворяет наш век?
Приложим все сии рассуждения к «Истории государства Российского», и мы увидим, что творения Карамзина, в отношении к истории, какой требует наш век, есть то же, что другие сочинения Карамзина в отношении к современным требованиям нашей литературы – она неудовлетворительна.
Карамзин не мог выйти и не вышел из понятий своего века, времени, в которое только что начала проявляться идея философической истории, и еще не ясно определены были отношения древних к нам, и особые условия новых писателей; политические знания были не установлены; повествовательная часть истории не понята вполне.
Как философ-историк, Карамзин не выдержит строгой критики. Почитайте мысли его об истории, и вы согласитесь с этим без дальнейших объяснений.
«История, – так начинает Карамзин свое Предисловие к „Истории государства Российского “, – История в некотором смысле (?) есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего» .
Прекрасные фразы, но что в них заключается? Священная книга в некотором смысле, и в то же время – главная, необходимая, зерцало бытия, скрижаль откровений, завет предков, объясняют ли нам все сии слова сущность предмета? Таково ли должно быть определение истории?
«Правители, законодатели (продолжает Карамзин) действуют по указаниям Истории… Мудрость человеческая имеет нужду в опытах… Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурное стремление… И простой гражданин должен читать историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках, утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и государство не разрушалось; она питает нравственное чувство, и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше право и согласие общества. Вот польза».
Все это сказано прекрасно, но так ли должен смотреть на историю философ? Сделавши сначала определение риторическое, нам говорят, что история полезна, ибо —
1-е. Правители народов справляются с нею, как судья с старым архивом, дабы решать дела так, как их прежде решали. Совершенная несправедливость!
2-е. Граждане видят, что зло всегда было, что люди всегда терпели, почему и им надобно терпеть. Утешение, подобное тому сравнению, которое употребил Карамзин в IX томе, говоря, что русские так же славно умирали под топорами палачей Царя Иоанна IV, как греки умирали при Термопилах!
После такого ограниченного взгляда на пользу автор переходит к удовольствию истории, основанному на том, что любопытство сродно человеку, и если нравятся нам романы, вымыслы, тем более должна нравиться история, соединяя с занимательностью романа истину событий. Еще более история отечественная, продолжает автор, и от частного эгоизма народов переходит к тому, чем бы должно было начать: важности, какую имеет история России в истории человечества. Полагаете, что вам скажут, как среди волнения IX века образовалась Россия; как заслонила она Европу от монголов в XIII веке; как вступила в систему Европы в XVIII веке; как действовала в XIX веке. Совсем нет! Автор видит одно любопытство: оно составляет для него все; он старается доказать, что ничуть не любопытнее и не занимательнее истории русской истории других народов; что и в нашей истории есть картины, случаи, которые любопытны не менее картин и случаев, описанных древними историками. Вы думаете, что автор скажет о феодализме варяжском, образовании русских княжеств, сближении с Грециею, слиянии Азии и Европы в России, преобразовании России рукою Петра; напротив, автор называет пять веков истории русской маловажными для разума, предметом, небогатым мыслями для прагматика, красотами для живописца, напоминает, что история не роман и мир не сад, где все должно быть приятно, и утешает наконец, что в самых пустынях встречаются виды прелестные, а в доказательство указывает на походы Святослава, нашествие Батыя, Куликовскую битву, взятие Казани, ослепление Василька! Или историк думает, что мы, как дети, принимаясь за его книгу, наперед спрашиваем, не скучна ли она, или – он не философ-историк!
Он и не прагматик, когда потом уверяет, что несправедливо будет, если мы пропустим скучное начало русской истории. «Нега читателей осудит ли на вечное забвение дела и судьбу наших предков? Они страдали, а мы не захотим и слушать об них! Иноземцы могут пропустить скучное для них, но добрые россияне обязаны иметь более терпения, следуя правилу государственной нравственности, которая ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному». Не значит ли это доказать, что тело без головы не может существовать, и можно ли историку-прагматику иметь дело с леностью читателей, и потому же заставлять нас читать страдания предков, почему сострадание и уважение заставляет молодого внука терпеливо выслушивать рассказы о мелочных подробностях жизни старого и больного деда?
«Доселе, – говорит автор, – доселе древние служат нам образцами. Никто не превзошел Ливия в красоте повествования, Тацита в силе: вот главное! Знание всех прав в свете (?), ученость немецкая, остроумие Вольтерово, ни самое глубокомыслие Макиавеллево в историке не заменяют таланта изображать действия». Припомним сии слова: они замечательны.
Мы могли бы выписать, разобрать все предисловие к «Истории государства Российского»: читатели увидели бы тогда дух, план, расположение творения Карамзина и согласились бы с мнением нашим, что Карамзин как философ, как прагматик есть писатель не нашего времени. Но и приведенных нами мест достаточно, чтобы показать, как понимал, как писал Карамзин свою историю.
Прочитайте все 12 томов «Истории государства Российского», и вы совершенно в том убедитесь. В целом объеме нет ни одного общего начала, из которого истекали бы все события русской истории: вы не видите, как история России примыкается к истории человечества; все части оной отделяются одна от другой, все несоразмерны, и жизнь России остается для читателей неизвестною, хотя его утомляют подробностями неважными, занимают, трогают картинами великими, ужасными, выводят перед ним толпу людей, до излишества огромную. Карамзин нигде не представляет вам духа народного, не изображает многочисленных переходов его, от варяжского феодализма до деспотического правления Иоанна и до самобытного возрождения при Минине . Вы видите стройную, продолжительную галерею портретов, поставленных в одинакие рамки, нарисованных не с натуры, но по воле художника и одетых также по его воле. Это летопись, написанная мастерски, художником таланта превосходного, изобретательного, а не история.
«Но, – скажут нам, – если так, то сочинение Карамзина пойдет именно к тому роду историй, который мы выше сего назвали повествовательным. Карамзин, сказавши, что древние служат нам образцами доныне, что сила и красота повествования есть главное для историка, конечно, успел поддержать свое мнение исполнением».
Но Карамзин видел в древних образцы превратно, и поставив силу и красоту повествования главным, кажется, не знал, что он делает то же, что делали классики французские, подражая древним. Французская трагедия, в сравнении с трагедиею греков, есть то же, что история Карамзина в сравнении с историею Иродота и Тита Ливия. Так и здесь не понятно, что древние совершенно сливались с предметом; самобытность древних исчезала, так сказать, в предмете, который преобладал их воображением, был их верою. Французские классики и Карамзин, напротив, дух свой, самих себя, свои понятия, чувствования облекали в формы предмета, их занимающего; оттого все представлено у французских классиков и у Карамзина неверно и превратно. Возьмем творение его только с одной стороны в сем отношении.
История русская начинается прибытием грозных морских разбойников к племенам полудиких славян и финнов. Пришельцы разбойники суть страшные нордманны; они порабощают славян и финнов. Сии два элемента борются, изменяются в руссов, свычка с деспотизмом Азии и Греции, патриархальное правление покоренных славян и открывшийся для варяжских искателей приключений путь в Царьград; истребляют обыкновенный нордманнский феодализм, являя феодализм совершенно особенный: удельную систему одного владычествующего семейства князей русских. Уделы распадаются; вера христианская изменяет характеры вождей и народа; является борьба уделов, силящихся слиться в одно целое; на севере, от удаления русских князей на юг и естественного положения страны, является республика Новгородская; все падает под иго монголов. Дух народа борется с сим игом, освобождается и являет в России одно деспотическое государство, которое вскоре разрушается под собственною своею тягостью. Раб делается царем, ужасая единственно могуществом имени; но это была крайняя степень деспотизма: ужас имени исчез – настала эпоха новая. Падение Новагорода и свирепость Грозного были необходимы для слияния воедино растерзанных частей государства; насильственное слияние требовало сильного внутреннего брожения, и век самозванцев низвергнул деспотизм, разбудил самобытный дух народа: он создался из сильных элементов, испытанных в бурях феодализма, порабощения, деспотизма, и – Россия ожила под кротким, благодетельным самодержавием великой династии Романовых; с Мининым началась история России как государства, с Петром – как государства европейского.
Карамзин предположил себе совсем другое, и уже в названии его книги: «История государства Российского» – заключена ошибка. С прибытия Рюрика  он начинает говорить: мы, наше; видит Россиян, думает, что любовь к отечеству требует облагорожения варваров, и в воине Олега , в воине Иоанна Грозного , воине Пожарского  не замечает разницы; ему кажется достоинством гражданина образованного правило государственной нравственности, требующее уважения к предкам. После сего можете ли ожидать понятия, что до Иоанна III  была не Россия, но Русские государства; чтобы в Олеге видел автор нордманнского варвара; в борьбе уделов отдал равную справедливость и Олегу Черниговскому, и Владимиру Мономаху?  Нет! И не найдете этого. Олег пылает у него славолюбием героев, и победоносные знамена сего героя развеваются на берегах Днепра и Буга; Мономах является ангелом-хранителем законной власти, а Олег Черниговский властолюбивым, жестоким, отвергающим злодейство только тогда, когда оно бесполезно, коварным бунтовщиком; на целое поколение Олеговичей падает у него позор и посрамление! Так в Рюрике видит он монарха самодержавного, мудрого; в полудиких славянах народ славный, великий, – даже воинские трубы Святославовых  воинов Карамзин почитает доказательством любви россиян к искусству мусикийскому!
После всего этого удивительно ли, что европейские ученые, ожидавшие истории Карамзина с нетерпением, приняли сие творение холодно, не дают ему места между знаменитыми историками новейшими, Нибуром, Тьерри, Гизо, Барантом и другими. Карамзин не выдерживает сравнения и с великими историками прошедшего века, Робертсоном, Юмом, Гиббоном, ибо, имея все их недостатки, он не выкупает их тем обширным взглядом, тою глубокою изыскательностью причин и следствий, какие видим в бессмертных творениях трех английских историков прошедшего века. Карамзин так же далек от них по всему, как далека в умственной зрелости и деятельности просвещения Россия от Англии.
Люди, привыкшие видеть недоброхотство и зло во всяком беспристрастном суждении, скажут, что мы отнимаем у Карамзина все его достоинства, хотим унизить сего великого человека в глазах современников, укажут нам на голос всего отечества, воздающего ему единодушную похвалу. Оправдываемся, указывая таким людям на то почтительное уважение, с каким мы говорим о Карамзине. Но не будем безотчетны в восторге благодарности и постараемся отдавать самим себе верный отчет в своих чувствах!
Напротив, не только не хотим мы унижать Карамзина, но возвысим его, может быть, более, нежели осмелятся возвысить самые слепые приверженцы. Мы скажем, что никто из русских писателей не пользовался такою славою, как Карамзин, и никто более его не заслуживал сей славы. Подвиг Карамзина достоин хвалы и удивления. Хорошо зная всех отечественных, современных нам литераторов, мы осмеливаемся утверждать, что ныне никто из всех литераторов русских не может быть даже его преемником, не только подумать шагнуть далее Карамзина. Довольно ли этого? Но Карамзин велик только для нынешней России, и в отношении к нынешней России – не более. <…>
Слава, которую единодушно отдает какой-либо народ одному человеку, не бывает ошибкою, ибо сей один, если он приобрел такую славу, есть истинный представитель народа, его прославляющего; он совпадает с народом и превышает его. Подвиг Карамзина в истории отечественной, для нас, русских, так же велик, как подвиг его в нашей литературе. В сем случае иностранцам нельзя судить нас, ибо они не знают наших отношений, коими оправдывается цена всему. Постараемся представить доказательства справедливости того удивления, какое возбуждает Карамзин в своем отечестве.
1. Можно ли не оценить достойно смелости предприятия Карамзина? Необыкновенный ум виден в каждом его предприятии литературном. Он угадывал потребности своего времени, умел удовлетворять им, и в 1790 году думал и писал: «Больно, но должно по справедливости сказать, что у нас до сего времени нет хорошей российской истории, то есть писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием. Говорят, что наша история сама по себе менее других занимательна: не думаю; нужен только ум, вкус, талант. Можно выбрать; одушевить, раскрасить, и читатель удивится, как из Нестора , Никона  и проч. могло выйти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только русских, но и чужестранцев»  (Сочинения Карамзина (изд. третье). М., 1820 г., т. IV, с. 187). В течение 12-и лет после того он не оставлял сей мысли, удивлял соотчичей мастерскими опытами (описание бунта при царе Алексии; путешествие в Троицко-Сергиеву лавру и проч.) и в 1802 году начал Историю. Надобно знать, надобно испытать всю трудность подобного предприятия, знать, что нашел Карамзин и что оставил после себя. Он создавал и материалы, и сущность, и слог истории, был критиком летописей и памятников, генеалогом, хронологом, палеографом, нумизматом.
2. Надобно хорошо рассмотреть и понять, какой шаг сделал Карамзин от всех своих предшественников. Кто, сколько-нибудь сносный, являлся до него, кроме француза Левека (и той бе Самарянин!) , Щербатов , Эммин , Нехачин , Хилков , Татищев  стоят ли критики? Наши издатели летописей, частных историй, изыскатели древностей оказывали глубокое незнание и часто совершенное невежество. Скажем более, заметим, чего, кажется, еще не замечали: критики на Карамзина, нападки г-д Каченовского , Арцыбашева  и клевретов «Вестника Европы», самая защита Карамзина г-м Руссовым  и г-м Дмитриевым  не доказывают ли превосходства человека необыкновенного над людьми, не умеющими ни мыслить, ни писать, едва могущими владеть небольшою ученостью, какая мелькнет иногда в их тяжелых и нестройных созданиях?
3. Карамзин оказал незабвенные заслуги открытием, приведением в порядок материалов. Правда, еще до него сделаны были попытки, и труды почтенных мужей, Байера , Тунмана , Миллера , особливо знаменитого Шлецера  были значительны, важны. Но никто более Карамзина не оказал заслуг российской истории в сем отношении. Он обнял всю историю русскую, от начала ее до XVII века, и нельзя не грустить, что судьба не допустила Карамзина довести своего обозрения материалов до наших времен. Начал он деятельно, и как будто оживил ревность других изыскателей. Граф Румянцев  с того времени начал покровительствовать подобным предприятиям, и под его покровительством трудились посильно гг. Калайдович , Строев , Погодин , Востоков  и другие, все заслуживающие, хотя и не в равной степени, нашу благодарность; изыскивались материалы за границею России; переводились известия писателей восточных; печатались акты государственные. Самая Академия наук как будто ожила и показала нам в гг. Круге , Френе , Лерберге  достойных преемников Шлецера и Миллера; многие (Баузе , Вихманн , граф Ф. А. Толстой ) начали собирать библиотеки русских достопамятностей; образовались вообще палеография, археография, нумизматика, генеалогия русская. Скажут, что таково было стремление времени. Но Карамзин угадал его, Карамзин шел впереди всех и делал всех более. Дав живительное начало, оставив в первых томах драгоценное руководство всем последователям своим, Карамзин наконец (в этом должно признаться) как будто утомился: 9, 10, 11-й и особенно 12-й томы его Истории показывают, что уже не с прежнею деятельностью собирал и разбирал он материалы. И здесь видно, сказанное нами, что в двенадцати томах Истории своей Карамзин весь; однако ж расположение материалов, взгляд на них, были бы для нас драгоценны и при усталости Карамзина, с которою нельзя сравнить самой пылкой деятельности многих.
4. Но до конца поприща своего Карамзин сохранил ясность, умение в частной критике событий, верность в своих частных означениях. Не ищите в нем высшего взгляда на события: говоря о междоусобиях уделов, он не видит в них порядка, не означит вам причин, свойства их, и только в половине XV века говорит вам: «Отсель история наша приемлет достоинство истинно государственной, описывая уже не бессмысленные драки княжеские… союзы и войны имеют важную цель: каждое особенное предприятие есть следствие главной мысли, устремленной ко благу отечества» (Том IV, с. 5 и 6). Ошибка явная, замеченная нами с самого Введения, где Карамзин назвал первые пять веков истории русского народа маловажными для разума, небогатыми ни мыслями для прагматика, ни красотами для живописца! С IV тома историк признает уже достоинство русской истории, но и в этой имеющей государственное достоинство (?) истории не ищите причины злодейств Иоанна, быстрого возвышения и падения Бориса, успехов Самозванца, безначалия, после него бывшего. Читаете описание борьбы России с Польшею, но не видите, на чем основывается странное упорство Сигизмунда , вследствие коего он, согласившись сперва, не дает потом России сына своего; не видите того, на чем основано спасение России от чуждого владычества. Придет по годам событие, Карамзин описывает его и думает, что исполнил долг свой, не знает или не хочет знать, что событие важное не вырастает мгновенно, как гриб после дождя, что причины его скрываются глубоко, и взрыв означает только, что фитиль, проведенный к подкопу, догорел, а положен и зажжен был гораздо прежде. Надобно ли изобразить (нужную, впрочем, для русской истории) подробную картину движения народов в древние времена: Карамзин ведет через сцену киммериян, скифов, гуннов, аваров, славян, как китайские тени; надобно ли описать нашествие татар: перед вами только картинное изображение Чингис-Хана ; дошло ли до падения Шуйского : поляки идут в Москву, берут Смоленск, Сигизмунд не хочет дать Владислава  на царство и – более нет ничего! Это общий недостаток писателей XVIII века, который разделяет с ними и Карамзин, от которого не избегал иногда и самый Юм. Так, дойдя до революции при Карле I , Юм искренно думает, что внешние безделки оскорбили народ и произвели революцию; так, описывая крестовые походы, все называли их следствием убеждений Петра Пустынника , и Робертсон говорит вам это, так же как при Реформации вам указывают на индульгенции, и папскую буллу, сожженную Лютером . Даже в наше время, повествуя о Французской революции, разве не полагали, что философы развратили Францию, французы по природе ветреники, одурели от чада философии, и – вспыхнула революция! Но когда описывают нам самые события, то Юм и Робертсон говорят верно, точно: и Карамзин также описывает события как критик благоразумный, человек, знающий подробности их весьма хорошо. Только там не можете положиться на него, где должно сообразить характер лица, дух времени: он говорит по летописцам, по своему основному предположению об истории русской и нейдет далее. К тому присовокупляется у Карамзина, как мы заметили, худо понятая любовь к отечеству. Он стыдится за предка, раскрашивает (вспомним, что он предполагал делать это еще в 1790 году); ему надобны герои, любовь к отечеству, и он не знает, что отечество, добродетель, геройство для нас имеют не те значения, какие имели они для варяга Святослава, жителя Новагорода в XI веке, черниговца XII века, подданного Феодора  в XVII веке, имевших свои понятия, свой образ мыслей, свою особенную цель жизни и дел.
5. Заметим еще, что Карамзин, оставшись тем же, чем был и при других литературных занятиях, не изменяя своему духу, не выходя из условий своего времени, умел изменить внешние формы. Логический порядок его идей выше всех современников; образ мыслей благородный, смелый, в том направлении, какое почитает Карамзин лучшим. На каждую главу его Истории можно написать огромное опровержение, посильнее замечаний г-на Арцыбашева; едва ли не половину страниц его творения можно подвергнуть критике во многих отношениях, но нигде не откажете в похвале уму, вкусу, умению Карамзина.
6. Наконец (припомнил: главное, по словам самого Карамзина), ум его, вкус и умение простерлись на язык и слог Истории в такой сильной степени, что в сем последнем отношении для нас, русских, Карамзина должно почесть писателем образцовым, единственным, неподражаемым. Надобно учиться у него этому рифму ораторскому, этому расположению периодов, весу слов, с каким поставлено каждое из них. Н. И. Греч принял, при составлении Грамматики русского языка, все касательно сего предмета в Истории Карамзина за основные правила, ссылался на нее как на авторитет и не ошибся. Кроме Пушкина, едва ли есть теперь в России писатель, столь глубоко проникавший в тайны языка отечественного, как проникал в них Карамзин.
Красноречие Карамзина очаровательно. Не верите ему, читая его, и убеждаетесь неизъяснимою силою слова. Карамзин очень хорошо знал это и пользовался своим преимуществом, иногда жертвуя даже простотою, верностью изображений. Так он изображает нам царствование Иоанна IV, сперва тихо, спокойно, величественно, и вдруг делается суровым, порывистым, когда наступило время жизни не супруга Анастасии, не победителя Казани, ни Тиверия Александровской слободы, убийцы брага, мучителя Воротынского ; ту же противоположность разительно заметите между I и II главами XII тома. Но это заметное, следственно, неловкое усилие искусства могут ли не выкупить бесчисленные красоты творения Карамзина! Не говорим о IX, X и XII томах, где жизнь митрополита Филиппа , смерть царевича Иоанна, самого Иоанна IV, избрание Годунова , низвержение Дмитрия Самозванца  суть места, неподражаемо написанные: они станут наряду с самыми красноречивыми, бессмертными страницами Фукидидов, Ливиев, Робертсонов, и в сем отношении слова почтенного издателя XII тома «Истории государства Российского»: «Карамзин не имел несчастия пережить талант свой» – совершенно справедливы. Но и в 12 томе есть места изумляющего красноречия, например: Шуйский перед королем Польским и смерть Ляпунова . Уже рука Карамзина коснела, а дух его все еще хранил юношескую бодрость воображения.
Вот неотъемлемые достоинства и заслуги нашего незабвенного историка. Если мы строго судили его недостатки, то, конечно, никто не может сказать, чтобы мы не оценили и достоинств его. Сочинитель сей статьи осмеливается думать, что, посвятив себя занятию отечественной историею с самой юности, ныне, после многолетних трудов, он может с некоторою надеждою полагать, что имеет перед другими почитателями великого Карамзина преимущественное право говорить о достоинствах и недостатках его.
Не будем поставлять в заслугу Карамзину, что он, может быть, не был так приготовлен к труду своему, как знаменитые европейские его соперники. Карамзин получил образование не ученое, но светское; он впоследствии сам перевоспитал себя: тем более ему чести, но нам нет никакой надобности до частных средств и способов писателя: мы судим только его творение. Заметим здесь мимоходом: были и теперь есть люди в России, более Карамзина знающие какую-либо часть, к русской истории относящуюся, но сие частное знание поглощает все другие их способности и не дает им средства даже и подумать сравниться с великим творцом «Истории государства Российского»: они каменщики, Карамзин зодчий, и великий зодчий. Здание, им построенное, не удивляет целого мира, подобно зданиям Микель-Анджелов , но тем не менее оно составляет честь и красу своего века для той страны, в коей оно воздвигнуто.
И современники-сограждане были справедливы к великому Карамзину. Творение его еще долго будет предметом удивления, чести и хвалы нашей. Карамзин научил нас истории нашей; идя по следам его, мы со временем научимся избегать его погрешностей и недостатков, можем и должны сравнивать его с гениальными творцами и воздавать ему не безусловную хвалу крикливого невежества, но в то же время с негодованием отвергаем мы порицателей человека необыкновенного. Он был столь велик, сколь позволяли ему время, средства, способы его и образование России: благодарность к нему есть долг наш.


























 
С. М. Соловьёв (гравюра Л. А. Серякова)






С. М. Соловьев
Н. М. Карамзин и его литературная деятельность: «История государства Российского»

Глава IV

Мы видели, как оба историка, и Щербатов и Карамзин, признали важность дела Андрея Боголюбского, оставшегося по получении старшинства жить на Севере; оба они остановились на этом событии, оба старались объяснить его: Щербатов приписал его усилению Севера предпочтительно пред Югом, Карамзин — личным отношениям Андрея; ни тот, ни другой не коснулись следствий события. Карамзин при описании побуждений Андрея к предпочтению Севера намекнул об особенностях характера северного народонаселения; но, говоря потом о характере Андрея, о значении его княжения, не повторил этого намека, выразил сожаление, что Андрей, по своему личному расположению, покинул Юг для Севера, и таким образом Карамзин ясно высказал мысль, что и Юг был вполне способен к произведению того порядка вещей, который утвердился на Севере. Вот этот любопытный отзыв об Андрее: «Боголюбский, мужественный, трезвый и прозванный за его ум вторым Соломоном, был, конечно, одним из мудрейших Князей Российских в рассуждении Политики, или той науки, которая утверждает могущество государственное. Он явно стремился к спасительному Единовластию, и мог бы скорее достигнуть своей цели, если бы жил в Киеве, унял Донских хищников и водворил спокойствие в местах, облагодетельствованных Природою, издавна обогащаемых торговлею и способнейших к гражданскому образованию. Господствуя на берегах Днепра, Андрей тем удобнее подчинил бы себе знаменитые соседственные Уделы: Чернигов, Волынию, Галич; но, ослепленный пристрастием к северо-восточному краю, он хотел лучше основать там новое сильное Государство, нежели восстановить могущество древнего на Юге». Причины смерти Андреевой рассмотрены Карамзиным и Щербатовым независимо от общего характера деятельности этого князя; независимо от нового значения, приобретенного Севером при Андрее, рассмотрено Карамзиным и дело епископа Феодора, которое он, однако, называет удивительным и важным. На борьбу с Ростиславичами не обращено особенного внимания.
Любопытные события, происходившие на Севере по смерти Андрея Боголюбского, рассказаны у Щербатова и у Карамзина почти одинаково; важное рассуждение летописца, раскрывающее пред нами тогдашние отношения городов друг к другу, у обоих историков не приведено в целости, особо, а некоторые места из всего отдельно вставлены в рассказ о событиях, отчего смысл рассуждения теряет свою силу; вообще важнейшие отношения, которые связуют рассказываемые события с предыдущими, не являются на первом плане; притом, однако, мы должны заметить, что рассказ Карамзина гораздо удовлетворительнее, чем рассказ Щербатова; у первого не встречаем тех неуместных рассуждений о причинах событий, какие находим у второго, каково, например, рассуждение, почему суздальцы и ростовцы обратились в бегство в битве с Михаилом Юрьевичем.
На деятельность Всеволода III оба историка смотрят одинаково. По Щербатову, Всеволод «как силою своею, так и мудростию всю Россию почти в подданстве у себя содержал»; Карамзин в одном месте говорит: «Имея тайные намерения, он (Всеволод) не хотел совершенного падения Черниговских Князей, чтобы не усилить тем Киевского и Смоленского, равно противных замышляемому им Единовластию». В другом месте говорит, что Всеволод подобно Андрею Боголюбскому напомнил России счастливые дни единовластия. Но, признавая в Андрее Боголюбском и Всеволоде III стремления к единовластию, оба историка не признают ничего подобного в их преемниках, порывают предание, постоянно сохранявшееся у северных князей, порывают необходимую связь явлений, вследствие чего период от смерти Всеволода III до самого Иоанна Калиты лишен у них всякого значения; ничто не связывает деятельности Калиты и деятельности Всеволода III.
Вот что говорит Карамзин в начале главы о состоянии России с XI до XIII века: «Ярослав, могущественный и самодержавный, подобно Св. Владимиру, разделил Россию на Княжения; хотел, чтобы старший сын его, называясь Великим Князем, был Главою отечества и меньших братьев и чтобы Удельные Князья, оставляя право наследства детям, всегда зависели от Киевского, как присяжники и знаменитые слуги его. Отдав ему многолюдную столицу, всю юго-западную Россию и Новгород, он думал, что Изяслав и наследники его, сильнейшие других Князей, могут удерживать их в границах нужного повиновения и наказывать ослушников. Ярослав не предвидел, что самое Великое Княжение раздробится, ослабеет и что Удельные Владетели чрез союзы между собою или с иными народами будут иногда предписывать законы мнимому своему Государю. Уже Всеволод I долженствовал воевать с частным Князем его собственной области, а Святополк II ответствовал как подсудимый на вопросы Князей Удельных. Одаренные мужеством и благоразумием, Мономах и Мстислав I еще умели повелевать Россиею; но преемники их лишились сей власти, основанной на личном уважении, и Киев зависел наконец от Суздаля. Если бы Всеволод III, следуя правилу Андрея Боголюбского, отменил Систему Уделов в своих областях; если бы Константин и Георгий II имели государственные добродетели отца и дяди, то они могли бы восстановить Единовластие. Но Россия, по кончине Всеволода Георгиевича, осиротела без Главы, и сыновья его совсем не думали быть Монархами».
При таком взгляде понятно, почему автор не дал особенного значения знаменитым событиям, последовавшим на Севере по смерти Всеволода III; почему не только Георгий и Константин Всеволодовичи являются недостойными преемниками отца своего и деда, не умевшими поддержать их стремлений, но даже и любопытная, резко выдающаяся деятельность третьего брата, Ярослава, не нашла себе надлежащей оценки. В то время как Мстислав Удалой величается искусным политиком, Ярослав называется только надменным и мстительным, и причиною борьбы его с Новгородом являются только эти его качества.
Мы привели взгляд Карамзина на деятельность Андрея Боголюбского, брата его Всеволода III и преемников их, как этот взгляд выражен в начале VII главы III тома. Глава эта, заключающая изображение состояния России с XI до XIII века, очень замечательна и сама по себе, особенно же заслуживает внимания по сравнению с подобною же главой у Щербатова, которую бесконечно превосходит, несмотря на то что при настоящем состоянии науки мы со многим в ней уже не можем согласиться. Высказав приведенное мнение о характере деятельности князей, Карамзин говорит, что «Ярослав разделил Государство на четыре области, кроме Полоцкой… в течение времени каждая из оных разделилась еще на особенные Уделы, и Князья первых стали после называться Великими в отношении к частным, или Удельным, от них зависевшим»; в примечании же он говорит: «В сем смысле Рязанские, Тверские, иногда Смоленские и Черниговские именовались Великими, а не Местными, как сказал Болтин. Последнее название принадлежит новейшим временам. Князь Местный значил то же, что Поместный, он был ниже Удельного или Владетельного».
Но здесь прежде всего нужно было определить время, когда князья рязанские, тверские, смоленские стали называться великими. Конечно, не в период с XI до XIII века; Болтин не прав: название местных князей не относится к князьям рязанским, тверским, смоленским, а принадлежит действительно позднейшему времени; но так же точно к позднейшему времени принадлежит и название удельных князей и потому не может быть допущено при изображении периода с XI до XIII века; нельзя согласиться и с тем, чтобы местный князь был ниже удельного, потому что в памятниках местный употребляется вместо удельного, противополагаясь великому; например: «Земля наша и сущих окрест нас братин наших, великих князей дрьжавы и поместных князей и начальников, елико кто под собою имеет, вси суть в благочестии».
Причиною междоусобий Карамзин вполне справедливо полагает спорное право наследства. «Мы уже заметили выше, — говорит он, — что, по древнему обычаю, не сын, но брат умершего Государя или старший в роде долженствовал быть его преемником. Мономах, убежденный народом властвовать в столице по кончине Святополка-Михаила, нарушил сей обычай; а как родоначальник Владетелей Черниговских был старее Всеволода I, то они в сыновьях и внуках Мономаховых ненавидели похитителей Великокняжеского достоинства и воевали с ними». Карамзин обратил внимание и на то, что состояние соседних государств помешало им воспользоваться усобицами русских князей; заметил неопределенность в отношениях между властию княжескою и городами; указал на значение духовенства, дружины, на состояние войска, торговли, художеств, наук, нравов. Обо всем этом сказано кратко; многого еще остается желать читателю; но высказанные положения большею частию справедливы. Менее других удовлетворительны положения относительно дружины. «Каждый город, — говорит Карамзин, — имел особенных ратных людей, Пасынков, или Отроков Боярских (названных так для отличия от Княжеских), и Гридней, или простых Мечников, означаемых иногда общим именем воинской дружины». Основания, почему пасынков автор считает отроками боярскими, не показаны, и показать их из источников нельзя. Далее, нельзя понять также, почему гридни называются простыми мечниками и что такое будут мечники непростые. Но мы должны заметить также, что вопрос о древней дружине и теперь еще чрезвычайно труден для решения; следовательно, не можем требовать много от первого опыта.
Мы видели, что Карамзин не признал преемства стремлений между Всеволодом III и его потомками; несмотря на то, над Ярославом, самым замечательным из сыновей Всеволода III, произнесен следующий приговор: «Ярослав, в юности жестокий и непримиримый от честолюбия, украшался и важными достоинствами, как мы видели: благоразумием деятельным и бодростию в государственных несчастиях, был возобновителем разрушенного Великаго Княжения». Но, верный своему взгляду, автор не показывает, какая была цель и какие были следствия честолюбия Ярослава, чем это честолюбие разнилось от честолюбия Всеволодова и Андреева.
Не знаем, почему должны мы назвать Ярослава жестоким, если сравнить его поведение с поведением отца и дяди? Если же действительно Ярославу принадлежит честь возобновления разрушенного великого княжения, то это такой подвиг, который должен поставить его наряду величайших государей, особенно если вспомнить, что на это возобновление он мог употребить не более семи лет. Что-нибудь одно: или возобновление не было трудно, то есть разрушение, причиненное татарами, не было очень сильно, или Ярославу история не воздает достойной чести, если не только не дает ему места выше или наравне с Мономахом, Андреем Боголюбским и Всеволодом III, но даже ставит его несравненно ниже их. Вследствие того же взгляда, по которому стремления Боголюбского и брата его не передаются в наследство потомкам, Александр Невский изображается только как добродетельный человек, как государь, заслуживший своими нравственными качествами сильную любовь подданных, без показания отношения его деятельности до деятельности предшественников: как в Ярославе не виден сын Всеволода III и племянник Боголюбского, так в Невском не виден сын Ярослава и внук Всеволода III. Вот как описывается погребение Св. Александра, после чего автор переходит к оценке значения этого князя: «Тело Великого Князя уже везли в столицу: несмотря на жестокий зимний холод, Митрополит, Князья, все жители Владимира шли на встречу ко гробу до Боголюбова; не было человека, который бы не плакал и не рыдал; всякому хотелось облобызать мертвого и сказать ему, как живому, чего Россия в нем лишилась. Что может прибавить суд Историка, в похвалу Александра, к сему простому описанию народной горести, основанному на известиях очевидцев? Добрые Россияне включили Невского в лик своих Ангелов-Хранителей и в течение веков приписывали ему, как новому небесному заступнику отечества, разные благоприятные для России случаи: столь потомство верило мнению и чувству современников в рассуждении сего Князя! Имя Святого, ему данное, гораздо выразительнее Великого, ибо Великими называют обыкновенно счастливых; Александр же мог добродетелями своими только облегчить жестокую судьбу России, и подданные, ревностно славя его память, доказали, что народ иногда справедливо ценит достоинства Государей и не всегда полагает их во внешнем блеске Государства. Самые легкомысленные Новгородцы, неохотно уступив Александру некоторые права и вольности, единодушно молили Бога за усопшего Князя, говоря, что „он много потрудился за Новгород и за всю землю Русскую».
Последние строки, без ведома автора, связывают деятельность Александра Невского с деятельностью его отца и деда и отличают деятельность его от деятельности, например, Мстислава Храброго, который также пользовался сильною народною любовью во всех концах Руси. Александрстремился к изменению новгородского быта точно так же, как стремились к этому его отец и дед, тогда как в Мстиславе мы не видим подобных стремлений.
Вследствие того же основного воззрения автор не допускает связи между деятельностию Ярослава и Василия Ярославичей и деятельностию предшественников их; но всего явственнее выражается этот основной взгляд при изображении усобицы между сыновьями Невского, Димитрием и Андреем. Упразднение старого обычая, по которому великокняжеское достоинство принадлежало старшему в роде, — это упразднение не признается явлением, необходимо ведшим к установлению нового порядка вещей, к утверждению единовластия, вследствие чего не признается важным значение тех лиц, которые содействовали этому упразднению, каковы были: Михаил Хоробрит Московский и Андрей Александрович Городецкий. О первом упомянуто вскользь; деятельность второго рассматривается независимо от общего хода событий, без отношения к предыдущему и последующему: Андрей является князем, восставшим против старого обычая для удовлетворения своему честолюбию и не разбиравшим средств для этого удовлетворения, называется злобным сыном отца, столь великого и любезного России. Мы заметили уже, что взгляд, по которому нет преемства стремлений между Всеволодом III и потомками его, — этот взгляд историком XIX века наследован от историка XVIII века, есть общий у Карамзина с Щербатовым. Как оба историка сходятся друг с другом при описании событий XIII и начала XIV века, всего яснее видно из отзывов обоих о деятельности великого князя Андрея Александровича: у Щербатова Андрей, «жегомый честолюбием и побуждаемый к оному единым боярином и советником своим Семеном Тонглиевичем, поехал в Орду, где наперед низкими своими поступками и великими дарами у корястолюбивых татарских вельмож вкрался в любовь, и оклеветаньями своими брата своего князя Димитрия им подозрительна сделал». Потом Щербатов приписывает даже преждевременную смерть Андрея непомерному честолюбию.
По смерти Андрея открывается новая усобица точно с таким же характером, как и усобица между Александровичами, причем Тверской князь Михаил соответствует положением своим Димитрию, а Юрий Московский — Андрею, с тою разницею, что Юрий еще менее разборчив в средствах, чем Андрей; следовательно, читатель имеет право ожидать от историка такого же строгого приговора и Юрию, какой произнесен был над Андреем. И действительно, в начале описания борьбы встречаем следующие строки: «Современные Летописцы винят одного Князя Московского, который, в противность древнему обыкновению, спорил с дядею о старейшинстве. Сверх того, Георгий по качествам черной души своей заслуживал всеобщую ненависть и, едва утвердясь на престоле наследственном, гнусным делом изъявил презрение к святейшим законам человечества». Но любопытно, что в конце рассказа приговор этот уже значительно смягчен при описании погребения Юрия: «Князь Иоанн (Калита) и самый народ проливал искренние слезы, умиленный столь бедственною кончиною Государя хотя и не добродетельного, однако ж знаменитого умом и славными предками».
До сих пор при рассматривании деятельности каждого князя в отдельности от общего хода событий, определившегося на Севере со времен Андрея Боголюбского, историку было легко произносить свои приговоры; но теперь эта легкость начинает исчезать, когда обнаруживаются важные следствия этих постоянных стремлений, значения которых прежде историк не признавал. Борьба идет с прежним характером, деятели употребляют такие же средства для достижения своей цели; но эта цель становится теперь яснее для историка, и он, с одной стороны, принужденпризнать важность цели, важное значение деятельности лиц, стремившихся к ней; с другой стороны, по нравственному чувству, которое так отличает разбираемого нами писателя, он должен произнести приговор и средствам, употреблявшимся для достижения цели. Мы заметили, что уже относительно характера Юрия Московского наш автор нашелся принужденным смягчить свой прежний приговор: понятно, что эта перемена во взгляде на деятельность князей должна быть еще заметнее при определении деятельности брата Юриева Иоанна Калиты.
Что в его предшественниках являлось бесцельным честолюбием, то теперь называется мудрою политикою: «Благоразумный Иоанн — видя, что все бедствия России произошли от несогласия и слабости Князей, — с самого восшествия на престол старался присвоить себе верховную власть над Князьями древних уделов Владимирских и действительно в том успел… Так Московский Боярин и Воевода… уполномоченный Иоанном, жил в Ростове и казался истинным Государем… Самые Владетели Рязанские долженствовали следовать за Иоанном в походах; а Тверь, сетуя на развалинах и сиротствуя без Александра Михайловича, уже не смела помышлять о независимости. Но обстоятельства переменились, как скоро сей Князь возвратился бодрый, деятельный, честолюбивый. Быв некогда сам на престоле Великокняжеском, мог ли он спокойно видеть на оном врага своего? мог ли не думать о чести, снова уверенный в милости Ханской? Владетели Удельные хотя и повиновались Иоанну, но с неудовольствием и рады были взять сторону Тверского Князя, чтобы ослабить страшное для них могущество первого… Боясь утратить первенство, и лестное для властолюбия, и нужное для спокойствия Государства, Иоанн решился низвергнуть опасного совместника».
Таким образом, Иоанн Калита, после Андрея Боголюбского и Всеволода III, является первым князем, который начинает стараться присвоить себе верховную власть над другими князьями; мысль о единовластии является у него вдруг, без приготовления, без связи с предыдущими явлениями. Этот приговор высказывается еще резче в заключение рассказа о княжении Калиты, где говорится, что последний «указал наследникам путь к единовластию и величию». Но, допустив важность цели, хотя со времен Иоанна Калиты, Карамзин, по нравственному чувству, не мог вполне оправдать средств, которыми эта цель достигалась: «Справедливо хваля Иоанна за сие государственное благодеяние (указание пути к единовластию), простим ли ему смерть Александра Тверского, хотя она и могла утвердить власть Великокняжескую? Правила нравственности и добродетели святее всех иных и служат основанием истинной Политики. Суд Истории, единственный для Государей — кроме суда Небесного, — не извинит и самого счастливого злодейства: ибо от человека зависит только дело, а следствие — от Бога».
Признание стремлений к единовластию, хотя со времен Иоанна Калиты, было важным шагом вперед у историка XIX века, ибо предшествовавший историк XVIII века, кн. Щербатов, еще не обращает внимания на это значение Калиты и так отзывается о характере последнего: «Что касается до его обычая, он был человек весьма набожный, щедр кбедным. Однако при сих добродетелях не неприступен был к честолюбию, хотя для достижения до своих намерений скрытым образом и великим терпением доходил, что самое было причиною, что, не проникая оных не столь его, как татары, так и российские князья опасались, однако он достиг до того, что низложил с престола князя Александра Михайловича, и осторожности свои противу сего предприимчивого князя толь далеко распростерл, что наконец и причиною смерти его учинился. Что касается до храбрости, мы не видим, чтоб он где ее показал или б и имел случай показать, ибо весьма убегал от войны. Таковый тихий и скромный его нрав был причиною, что он во всю жизнь за главный предмет себе имел исполнить волю татарскую и слепо во всем им повиновался. Но самый недостаток сей в блистательных способностях и твердости действительно к пользе России послужил, ибо татары, по сим причинам ничего от него не опасаясь, оставили его спокойно сидеть на великом княжении; и сие во все время его правления продолжавшееся спокойствие дало случай великому княжению владимирскому и московскому от опустошений татарских исправиться и долгое сие правление народ некоим образом приучил к повиновению великому князю и к обязанности к нему и к его потомству, которое по благосклонности татарской, царствуя после князя Иоанна Даниловича, и достигло наконец до освобождения России от ига их».
И при описании важного события, давшего торжество Москве над Тверью, Иоанну над Александром, именно при описании восстания тверичей против Шевкала и татар его, Карамзин проницательнее Щербатова. Последний так рассуждает: «Хан Узбек поражен бесноверием к магометанскому закону, не токмо употреблял все свои силы, дабы оный в татарских и других нехристианских народах ему подвластных утвердить, но также хотел на разорении вместе и правления великих князей и веры христианския его в России распростерть и сего ради послать сего посла (Шевкала)» и проч. Карамзин сомневается в справедливости этого слуха; он говорит: «Бедный народ, уже привыкнув терпеть насилия Татарские, искал облегчения в одних бесполезных жалобах; но содрогнулся от ужаса, слыша, что Шевкал, ревностный чтитель Алкорана, намерен обратить Россиян в Магометанскую Веру, убить Князя Александра с братьями, сесть на его престоле и все города наши раздать своим Вельможам… Сей слух мог быть неоснователен: ибо Шевкал не имел достаточного войска для произведения в действо намерения столь важного и столь несогласного с Политикою Ханов, хотевших всегда быть покровителями Духовенства и Церкви в набожной России». У Щербатова явление взято отдельно, само по себе, как оно рассказано у летописца; у Карамзина оно уже поверяется рядом других явлений, приводится в связь с общим ходом событий.
Но с другой стороны, мы не должны забывать и тех попыток, которые сделала наука XVIII века для объяснения некоторых любопытнейших явлений внутренней жизни нашего народа, тем более что результаты этих попыток сделались так плодотворны в науке XIX века. Щербатов останавливается на отъезде тверских бояр в Москву и так рассуждает об этом явлении: «Тогда как таковые дела в областях новгородских происходили, князь Александр пребывал в Твери, где вскоре новые ему огорчения от неудовольствия на его тверских бояр учинились, которые и отъехали от него в Москву к великому князю Иоанну. Летописатели наши нимало не повествуют о причинах сего неудовольствия, и трудно без всяких знаков поступка сего князя, его ли оправдать или бояр обвинить. Тако не в утверждение, но токмо яко догадку нужную для связи деяний и проницания тайных причин дел осмелюсь предложить, что долговременное пребывание князя Александра в Пскове и сказуемая к нему верность от Псковитян, может быть, склонили его и по приезде в Тверь взять многих псковских бояр с собою и правление им препоручить, что, может статься, и огорчило бояр тверских: ибо точно помянуто, что бояре от него отъехали. Самый сей отъезд боярский требует изъяснения, каким образом они могли покинуть своего природного князя и отъехать к другому: хотя в летописцах и не обретается изъяснения о сем, но мню, что с основанием могу приложить к изъяснению сего найденное о нраве бояр в грамоте духовной великого князя Иоанна Даниловича: „А что семь купил село в Ростове Богородичское, а дал семь Бориску-Воркову, аже иметь сыну моему, которому служити, село будет за ним: не иметь ли служити детям моим, село отоимут».
Здесь, конечно, нужно было основаться на другом, более ясном свидетельстве княжеских договоров; но важна попытка объяснить одно из любопытнейших явлений нашей древней истории и объяснить темные, недоказанные известия летописи другими дополнительными источниками. Карамзин почти слово в слово повторил замечание Щербатова, даже сослался на то же самое место духовного завещания Калиты, не упомянув также о повторяющемся постоянно в княжеских договорах условии, которое еще определеннее указывает на боярские отъезды: «А боярам меж нас и слугам вольным воля». Вот как говорит об этом Карамзин: «В сие время многие Бояре Тверские… переехали в Москву с семействами и слугами; что было тогда не бесчестною изменою, но делом весьма обыкновенным. Произвольно вступая на службу Князя Великого, или Удельного, Боярин всегда мог оставить оную, возвратив ему земли и села, от него полученные. Вероятно, что Александр, быв долгое время вне отчизны, возвратился туда с новыми любимцами, коим старые Вельможи завидовали… Сие могло быть достаточным побуждением для Тверских бояр искать службы в Москве» и прочее.
Сын Калиты Симеон называется у Карамзина хитрым и благоразумным; но брат его Иоанн, державший после него великое княжение, называется тихим, миролюбивым и слабым, потому что в летописи он назван кротким, тихим и милостивым. Но мы не знаем, имел ли историк право вместо третьего прилагательного «милостивый» поставить слабый, тем более что справедливость такого отзыва не видна из дел Иоанновых, как они описаны у летописца. Другое дело — как они описаны у историка: назвав с самого начала Иоанна слабым, историк в каждом его поступке видит признак слабости. Иоанн уклонился от войны с Олегом Рязанским, по словам историка; но должно было прибавить, что с Олегом Рязанским был заключен мир, вовсе не безвыгодный для Москвы, ибо, отдав некоторые волости, Москва приобретала другие; надобно заметить также, что в войне с Олегом Рязанским не всегда был счастлив и сын Иоаннов Димитрий, которого никто не называет слабым. Иоанн, по словам историка, терпеливо сносил ослушание новгородцев в первое время своего княжения; но мы должны заметить, что при войне с Рязанью и во время опустошений, причиненных черною смертью, нельзя было думать о Новгороде.
Представление о слабости Иоанна завело так далеко историка, что он приписал ей волнение в других независимых княжествах, как будто Московский князь имел на них тогда какое-нибудь влияние. Наконец, слабости Иоанновой приписывается происшествие в Москве с тысяцким Алексеем Петровичем; но сам историк говорит, что это происшествие осталось под завесою тайны; следовательно, какой же решительный отзыв мы можем произнести о нем и о действиях великого князя по этому случаю? Одним словом, нет ни одного поступка, из которого бы мы могли заключить о слабости Иоанновой; но есть, наоборот, такие, из которых можем заключить о противном. Князь Щербатов выставил их на вид, хотя также принял во внимание отзыв летописца. «Однако при всем сем являлось, — говорит он, — что он толико мудрости к тихому своему обычаю приобщал, что никогда честолюбие других князей не могло осмелиться спокойство его нарушить, как сие видно по здержанию им честолюбия князя Константина Суздальского и по недопущению посла татарского поставить границ между Московского и Рязанского Княжений».
Рассказ о княжении Димитрия Константиновича Суздальского Карамзин начинает так: «Избранный Ханом Великий Князь въехал во Владимир, к удовольствию жителей обещая снова возвысить достоинство сей падшей столицы. Он надеялся, как вероятно, перезвать туда и Митрополита; но Алексий, благословив его на Княжение, возвратился в Москву, чтобы исполнить обет Святителя Петра и жить близ его чудотворного гроба». Мы должны заметить, что в источниках не говорится ничего об обещании князя Димитрия Константиновича снова возвысить достоинство Владимира: притом же мы ничего не можем заключить о намерениях и надеждах Димитрия по кратковременности его княжения. Восстание малолетнего Димитрия Московского против Димитрия Суздальского автор приписывает внушениям вдовствующей княгини московской, митрополита Алексия и верных бояр, которые пеклись о благе отечества и государя. Но почему же боярин Андрея Городецкого Семен Тонильевич, внушивший своему князю мысль о восстании против Димитрия Переяславского, не представлен также человеком, заботившимся о благе отечества и государя, а, напротив, представлен злодеем? Это потому, что автор не признает ничего общего между деятельностью предшественников Калиты и деятельностью его потомков и в стремлении последних к собранию земли находит перерыв после смерти Симеона Гордого до вступления на престол Димитрия Иоанновича: «Иоанн Калита и Симеон Гордый начали спасительное дело Единодержавия: Иоанн Иоаннович и Димитрий Суздальский остановили успехи оного и снова дали частным Владетелям надежду быть независимыми от престола Великокняжеского. Надлежало поправить расстроенное сими двумя Князьями и действовать с тем осторожным благоразумием, с тою смелою решительностью, коими немногие Государи славятся в Истории».
Мы видели, что нет основания в Иоанне II видеть князя слабого, расстроившего то, что было сделано его предшественниками. О кратковременном же княжении Димитрия Суздальского мы решительно не можем произнести никакого приговора; мы видим только одно, что Москва была сильнее Суздаля и, следовательно, при Иоанне II не было расстроено то, что было создано при Калите и Симеоне; видим, что «Провидение», по словам Карамзина, «даровало Димитрию Московскому пестунов и советников мудрых»; но эти мудрые советники были и при Иоанне: если, как выражается Карамзин, они воспитали величие России во время малолетства Димитриева, то они не могли губить это величие при отце последнего, кротком, тихом и милостивом князе.
Отношение деятельности Калиты и Симеона Гордого к деятельности Димитрия Донского определяется так: «Калита и Симеон готовили свободу нашу более умом, нежели силою: настало время обнажить меч. Увидим битвы кровопролитные, горестные для человечества, но благословенные Гением России: ибо гром их пробудил ее спящую славу и народу уничиженному возвратил благородство духа».
Первым делом в княжении Димитрия Иоанновича было вторичное изгнание Димитрия Суздальского из Владимира. Карамзин описывает это событие так: «Юный внук Калиты… выступил с полками, чрез неделю изгнал Димитрия Константиновича из Владимира, осадил его в Суздале и, в доказательство великодушия, позволил ему там властвовать как своему присяжнику». До нас не дошли договоры между обоими Димитриями, и потому мы никак не можем определить, в каких отношениях находился после того Суздальский князь к Московскому: в отношениях ли присяжника или в других каких-либо. Летописец говорит, что Димитрий Московский взял волю свою над Суздальским; но в чем состоит эта воля — мы не знаем; ближе всего заключить, что Суздальский князь отказался навсегда от притязаний на великое княжение Владимирское. В изгнании князей Галицкого и Стародубского из их отчин Карамзин видит ясно оказавшуюся мысль великого князя или умных бояр его мало-помалу искоренить систему уделов. Но, «отнимая Уделы свойственников дальних, — говорит наш автор, — Великий Князь не хотел поступить так с ближними, и Княжение Московское оставалось еще раздробленным». Это сказано по случаю договора, заключенного между Димитрием и двоюродным братом его, Владимиром Андреевичем.
Карамзин не признает нужным сравнить этот договор с договорами предшествовавшими и обратить внимание на особенности его; он говорит, что договор был выгоден для обоих. Любопытно посмотреть, как переводятся статьи этого важного договора. В подлиннике: «Жити ны потому, как то отцы наши жили с братом своим с старшим, з дядею нашим с Князем с великим с Семеном. А тобе, брату моему молодшему Князю Володимеру, держати ти подо мною княженье мое великое честно и грозно, а добра ти мне хотети во всем: а мне, Князю великому, тобе брата своего держати в братстве, без обиды во всем». В переводе: «Мы клянемся жить подобно нашим родителям; мне, Князю Владимиру, уважать тебя, Великого Князя, как отца, и повиноваться твоей верховной власти; а мне, Димитрию, не обижать тебя и любить, как меньшого брата». Но мы знаем, что в договоре отцов Димитриева и Владимирова с старшим братом Симеоном не было условия: «держать Великое Княжение честно и грозно»; это Карамзин заблагорассудил перевести: «повиноваться твоей верховной власти». Далее в подлиннике: «А которые слуги потягли к дворьскому, а черные люди к сотником, тых ны в службу принимати, но блюсти ни их с одинаго, такоже и численных людей». В переводе: «Людей черных, записанных в Сотни, мы не должны принимать к себе в службу, ни свободных земледельцев, мне и тебе вообще подведомых». Исключив слуг, зависевших от дворского, автор перевел «численных людей» свободными земледельцами и выражение: «мне и тебе вообще подведомых» — отнес только к численным людям. В подлиннике: «А что наши ординци и делюи, а тем знати своя служба, как было при наших отцех», в переводе: «Выходцам Ординским отправлять свою службу, как в старину бывало» — и прибавлено замечание: «Сим именем означались Татары, коим наши Князья дозволяли селиться в Российских городах».
Здесь исключены делюи, касательно же ордынцев из договора великого князя Симеона с братьями видно, что это были пленники, выкупленные из Орды. В подлиннике: «А тобе, брату моему молодшему, мне служити без ослушанья по згадце, како будет мне слично и тобе, брату моему молодшему; а мне тебе кормити по твоей службе. А коли ти будет всести со мною на конь, а кто будет твоих бояр и слуг, где кто ни живет, тем быти под твоим стягом»; в переводе: «Ты, меньший брат, участвуй в моих походах воинских, имея под Княжескими знаменами всех бояр и слуг своих; за что во время службы твоей будешь получать от меня жалованье». Здесь переменен порядок условий; обещание: «а мне тебе кормити по твоей службе» — никак не может относиться только к походу; выражение: «кормити по твоей службе» — никак не может относиться ко времени службы. В подлиннике: «А коли мы будет где отпущати своих воевод из Великого Княженья, тобе послати своих воевод с моими воеводами вместе без ослушанья; а кто ся ослушает, того ми казнити, а тобе, брату моему, со мною. А кого коли оставити у тебя бояр, про то ти мене доложити, то ны учините по згадце; кому будет слично ся остати, тому остатися, кому ехати, тому ехати». Это важное условие совершенно исключено в переводе.
За договором между двоюродными братьями следует описание смут нижегородских, в которых великий князь Московский принимал деятельное участие. Вот как рассказывает об этом летописец: во время страшного морового поветрия умер великий князь Нижегородский Андрей Константинович, старший брат Димитрия Константиновича Суздальского. Последний хотел занять Нижний; но здесь уже засел третий, самый младший брат Борис Константинович, который и не пустил старшего в Нижний. В это самое время сын Димитриев Василий вынес из Орды отцу в третий раз ярлык на великое княжение Владимирское; но Димитрий, испытав уже два раза силу Москвы, предпочел теперь отказаться от ярлыка в пользу Димитрия Московского, с тем чтобы последний помог ему за это овладеть Нижним: «Князь Димитрий Константинович приде в Новгород Нижний, и не поступися ему княжения новгородского брат его меньший, князь Борис Константинович. Того же лета приде из Орды князь Василий Кирдяпа Суздальский, сын Димитриев, и вынесе ярлыки на Княжение Великое Владимирское князю Димитрию Константиновичу Суздальскому; он же не восхоте и оступися великого княжения володимерского Великому Князю Дмитрею Ивановичю Московскому, а испросил у него силу к Новугороду к Нижнему на своего меньшого брата, на князя Бориса Константиновича».
Карамзин в своем рассказе поставил вынесение ярлыков и отказ Димитрия Константиновича принять их прежде смерти князя Андрея Константиновича и спора между его братьями, Димитрием и Борисом, отделил, следовательно, отказ Димитрия Константиновича принять ярлык от просьбы его к Димитрию Московскому о присылке войска на помощь: «Между тем в Сарае один Хан сменял другого, преемник Мурутов, Азис, думал также низвергнуть Калитина внука, и Димитрий Константинович снова получил Ханскую грамоту на Великое Княженье, привезенную к нему из Орды весною сыном его, Василием… но сей Князь, видя слабость свою, дал знать Димитрию Московскому, что он предпочитает его дружбу милости Азиса и навеки отказывается от достоинства Великокняжеского. Умеренность, вынужденная обстоятельствами, не есть добродетель; однако же Димитрий Иоаннович изъявил ему за то благодарность. Андрей Константинович преставился в Нижнем: желая наследовать сию область и сведав, что она уже занята меньшим братом его, Борисом, Князь Суздальский прибегнул к Московскому» и проч.
Под 1364 годом в летописи помещено известие о большом пожаре в Москве; под 1367-м — известие о заложении каменного Кремля, причем летописец как хочет будто соединить намерение великого князя укрепить свой город каменными стенами с намерением усилиться на счет других князей: «Князь великий Дмитрий Иванович заложа град Москву камену и начаша делати безпрестанно и всех князей русских привожаше под свою волю». Карамзин, описав большой пожар, продолжает: «Видя, сколь деревянные укрепления ненадежны, Великий Князь в общем совете с братом, Владимиром Андреевичем, и с Боярами решился построить каменный Кремль и заложить его весною в 1367 году. Надлежало, не упуская времени, брать меры для безопасности отечества и столицы, когда Россия уже явно действовала против своих тиранов (татар): могли ли они добровольно отказаться от господства над нею и простить ей великодушную смелость?»
Эти слова составляют переход к известию о победах князей Рязанского и Нижегородского над двумя татарскими мурзами. Описав эту победу, автор продолжает: «Сии ратные действия предвещали важнейшия. Великий Князь, готовясь к решительной борьбе с Ордою многоглавою, старался утвердить порядок внутри отечества. Своевольство Новгородцев возбудило его негодование» и проч. Здесь также ясно можно видеть, как обыкновенно Карамзин соединяет события, следующие в летописи одно за другим в хронологическом порядке: известие о пожаре соединяется с известием о построении каменной крепости, как причина с следствием; но немедленно тут же для построения каменного Кремля отыскивается другая причина, потому что это событие необходимо связать с победами Рязанского и Нижегородского над татарами, победами, которые не находились ни в какой связи с московскими событиями по отдельности Рязани и Нижнего от Москвы. Но эти победы представляются приготовлением Московского великого князя к решительной борьбе с Ордою, потому что нужно было сделать переход от борьбы Рязани и Нижнего с татарами к делам московским, а так как эти дела касались Новгорода, то понадобилось сказать, что Димитрий Иоаннович потому хотел унять новгородских разбойников, что старался утвердить порядок внутри отечества, готовясь к решительной борьбе с Ордою…
За рассказом об отношениях Москвы к Новгороду следует рассказ о событиях тверских, который начинается так: «Самая язва не прекратила междоусобия Тверских Князей». Надобно заметить, что язва именно была причиною междоусобий, потому что споры возникли за отчины князей, умерших от язвы. Москва приняла деятельное участие в тверских усобицах; самый деятельный из тверских князей, Михаил Александрович, был зазван в Москву под предлогом дружеских соглашений и задержан здесь. В начале рассказа об этом событии Карамзин говорит: «Прозорливые советники Димитриевы, боясь замыслов Михаила — который назвался Великим Князем Тверским и хотел восстановить независимость своей области, — употребили хитрость». В конце рассказа он отзывается о поступке московских бояр так: «Обман, не достойный Правителей мудрых!»
Здесь должно заметить, что титул великого князя, употребленный Михаилом Тверским, никак не мог возбудить подозрительности в Москве, потому что такой титул употребляли князья Смоленский, Нижегородский, Рязанский, Пронский и никогда Московские князья не оспаривали его у них. Мы не можем умолчать также о любопытном изложении побуждений, заставлявших ехать в Москву: «Михаил желал видеть столицу Димитрия (уже славную тогда в России), узнать его лично, беседовать с благоразумными Вельможами Московскими». Что касается описания всех этих событий у предшествовавшего историка, князя Щербатова, то у него нет таких переходов между событиями, какие употребляются Карамзиным, и чрез это во многих случаях сохраняется большая верность источникам; но зато у Карамзина мы не встречаем тех странностей, которые попадаются у Щербатова. Примером таких странностей может служить рассуждение Щербатова о построении каменного Кремля — рассуждение, начавшееся довольно благовидно: «Великий князь Димитрий, не упуская ни единого случая к утверждению своея власти и к усиливанию России, пользуясь, с одной стороны, несогласиями ханов татарских, а с другой — покоем России и подобострастием к нему всех князей, предприял град Москву каменными стенами оградить, чтоб чрез сие учинить ее в состоянии сопротивляться нападениям и толико удержать врагов, чтоб он мог силы собрать; ибо в такое время, в которое искусство осаждать и брать града можно сказать почти не знаемо было, укрепленный град мог долгое время удержать сильнейшее воинство и великим подкреплением быть тому, кому он принадлежал. Сих ради причин великий князь, соглашася с братом своим Владимиром Андреевичем, начали строение сея каменные ограды, которую мню быть прежде построенную, где ныне стена, называемая Китай, может статься, что и самое имя сие было стене сей дано в изъявление подданства ханам татарским, коих единое колено действительно тогда владело Китаем».
Щербатов везде считает своею непременною обязанностью объяснять причины явления, во что бы ни стало. У Димитрия Московского началась война с Олегом Рязанским; летописцы причин войны не объявляют. Щербатов говорит: «Видим по грамотам великих князей, что прежде толь твердый союз между великим князем и сим Олегом был, что он и во всегдашние посредники в случающихся несогласиях между князем тверским и в. князем Димитрием Иоанновичем избран был; что же помутило сию дружбу и добрую поверенность? За недостатком известий принуждены здесь сие догадками пополнить: не самое ли сие посредство и было причиною сего несогласия, когда Олег в случающихся по сему делах пристрастие свое к князю тверскому показывал».
Щербатов приводит свое объяснение как догадку; Карамзин поступает решительнее; он говорит: «Явился новый неприятель, который хотя и не думал свергнуть Димитрия с престола Владимирского, однако ж всеми силами противоборствовал его системе Единовластия, ненавистной для Удельных Князей: то был смелый Олег Рязанский, который еще в государствование Иоанна Иоанновича показал себя врагом Москвы. Озабоченный иными делами, Димитрий таил свое намерение унизить гордость сего Князя и жил с ним мирно: мы видели, что Рязанцы ходили помогать Москве, теснимой Ольгердом. Не опасаясь уже ни Литвы, ни Татар, Великий Князь скоро нашел причину объявить войну Олегу, неуступчивому соседу, всегда готовому спорить о неясных границах между их владениями». Итак, причиною войны объявлена неуступчивость Олега в пограничных спорах, причем сказано еще, что Олег противоборствовал системе единовластия, хотя этому противоборству противоречит помощь, оказанная рязанцами Москве. О гордости Олега мы ничего не знаем; о пограничных спорах также; заметим еще, что если система единовластия была ненавистна для удельных князей, то она не могла быть ненавистна для Олега, потому что он никогда не был удельным князем, но был великим, независимым от Московского.
Всюду заметны следы этого воззрения, по которому один только Владимирско-Московский князь был великим, а все другие, и Рязанский, и Нижегородский, и Тверской, — его удельными, ему подчиненными. Так, при описании гибели татарского посла в Нижнем автор говорит: «Вопреки, может быть, слову, данному Ханом, Послы Мамаевы, приехав в Нижний с воинскою дружиною, нагло оскорбили тамошнего Князя Димитрия Константиновича и граждан: сей Князь, исполняя, как вероятно, предписание Московского, велел или дозволил народу умертвить Послов… Неизвестно, старался ли Димитрий Константинович, или Великий Князь, оправдать сие дело пред судилищем Ханским; по крайней мере гордый Мамай не стерпел такой явной дерзости и послал войско опустошить пределы Нижегородские… Сия месть не могла удовлетворить гневу Мамаеву: он клялся погубить Димитрия, и Российские мятежники взялись ему в том споспешествовать».
Так как Нижегородский князь не зависел от Московского, то нет никакой вероятности, чтобы он исполнил предписание последнего; в источниках нет ни малейшего намека на то, чтобы Мамай клялся погубить Димитрия Московского за нижегородское дело; из них ясно видно только, что враждебные отношения между Мамаем и великим князем Московским начинаются не прежде того времени, как Иван Вельяминов и Некомат вооружили хана против Димитрия в пользу Михаила Тверского. По поводу Ивана Вельяминова автор говорит: «Мы упоминали о знаменитости Московских чиновников, называемых Тысячскими, которые, подобно Князьям, имели особенную благородную дружину и были, кажется, избираемы гражданами, согласно с древним обычаем, чтоб предводительствовать их людьми военными».
Чтобы тысяцкие избирались гражданами и имели особенную благородную дружину, на это нет указаний в источниках; в Новгороде тысяцкий действительно избирался вместе с посадником, но это явление принадлежит к особенностям новгородского быта; касательно же других городов есть ясные свидетельства, что тысяцкие назначались князьями — говорится, что такой-то князь дал тысячу такому-то из своих приближенных, сказал ему: «Ты держи тысячу». Что касается дружины тысяцкого, то автор ссылается на одиннадцатую главу IV тома своей «Истории», где действительно опять читаем, что тысяцкий был окружен благородною, многочисленною дружиною; но опять не видим основания такому утверждению; если в летописи сказано, что тысяцкий Алексей Петрович Хвост пострадал от своей дружины, то здесь слово дружина употреблено, как часто употребляется в смысле свои, товарищи, своя братья, то есть бояре, ибо сейчас же говорится, что в гибели Алексея Петровича подозревались большие бояре Михаил и зять его Василий Васильевич (Вельяминов), которые уже никак не могли быть в дружине тысяцкого.
Неприязнь между Мамаем и великим князем разгорелась; царевич Арапша напал на русские пределы и разбил соединенные войска московское и нижегородское вследствие оплошности воевод и воинов; эта оплошность в летописи изображается так: «Они же оплошишася и небреженьем хожаху; доспехи своя вскладоша на телеги, а оны в сумы, а у иных сулицы еще не насажены бяху, а щиты и копья не приготовлены, а ездять порты своя с плеч спускав, а петли растегав: бяше бо им варно, а где наехаху в зажитьи мед или пиво испиваху». У Карамзина: «Утомленные зноем, сняли с себе латы и нагрузили ими телеги; спустив одежду с плеч, искали прохлады, другие рассеялись по окрестным селениям, чтоб пить крепкий мед или пиво. Знамена стояли уединенно, копья, щиты лежали грудами на траве».
Это только картина; важнее для нас отношение рассказа историка к рассказу летописца в известии о церковных делах, вставленных между делами ордынскими и литовскими. В летописи: «Алексий же митрополит, умолен быв и принужен, не посули быти прошенья его, но извествуя святительски, паче же пророчески, рече: азъ не доволен благословити его (Митяя), но оже дасть ему Бог и Св. Богородица и патриарх и Вселенский собор»; в других летописях: «Алексей же глагола: изневолен есмь благословить его; но ему же дастъ Господь Бог и Пречистая Богородица, и просвещенный патриарх и Вселенский собор того и азъ благословляю». У Карамзина: «Алексей благословил Митяя как своего Наместника, прибавив: „если Бог, Патриарх и Вселенский собор удостоят его править Российскою Церковью». Далее автор говорит: «Он (Митяй) медленно готовился к путешествию в Царьград, желая, чтобы Димитрий велел прежде Святителям Российским поставить его в Епископы». Для подтверждения своих слов он приводит место из Троицкой летописи: «Но и еще дотоле, прежде даже не пойде к Царюграду, всхоте без Митрополита поставитися в Епископы» — и в скобках замечает: «а не в Митрополиты, как у Князя Щербатова и Штриттера». Но Щербатов и Стриттер опирались на свидетельство другого летописца, находящееся в Никоновом списке: «И восхоте (Митяй) ити в Царьград к патриарху на поставление и паки на ину мысль преложись, и нача беседовати к великому князю, глагола: писано есть в апостольских правилах сице: два или три епископа да поставляют единаго епископа, тако же и в отеческих правилах писано есть, и ныне убо да снидутся епискупи рустии пять или шесть да мя поставят епископа и первосвятителя». Далее в летописи о путешествии Митяя: «Та же приидоша в орду в место половецкое и в пределы татарская, и приходящим им орду и тамо ят бысть Митяй со всеми сущими его Мамаем, и немного удержа его Мамай у себя, и паки отпусти его с миром и с тихостью, еще же и приводити его повеле». У Карамзина: «За пределами Рязанскими, в степях Половецких, Митяй был остановленТатарами и не испугался, зная уважение их к сану духовному. Приведенный к Мамаю, он умел хитрою лестию снискать его благоволение».
После изложения дел церковных автор снова обращается к ордынским отношениям, к описанию Куликовской битвы. Это описание очень важно в истории русской исторической критики по характеру источников, из которых почерпаются сведения о событии; эти источники состоят из разного рода более или менее украшенных сказаний, которые должны быть очищены внимательною критикою. Предшествовавшие Карамзину писатели — князь Щербатов, Стриттер — пользовались без критической очистки самым подробным сказанием, какое только могли иметь: не так поступил Карамзин; вот что говорит он об источниках описания Куликовской битвы: «Мы имеем два описания сей войны: одно действительно историческое и современное, находящееся в Ростовской и других достоверных летописях, а другое, напечатанное с разными отменами в Киевском Синопсисе и в Никоновской Летописи, баснословное и сочиненное, может быть, в исходе XV века Рязанцем, Иереем Софронием, как то именно означено в одном списке его, хранящемся в библиотеке Графа Ф. А. Толстого… Не говоря о сказочном слоге, заметим явную ложь в сей второй повести. Там сказано, что Димитрий, готовясь к походу, советовался в Москве с Киприаном-Митрополитом; что он прикладывался к образу Св. Богоматери, написанному Евангелистом Лукою, и что в Донском сражении убито восемь или даже пятнадцать Князей Белозерских; но Киприана еще не было тогда в Москве; образа, написанного Лукою, — также; и Князь Федор Романович Белозерский, убитый на Дону вместе с сыном, не имел иных родственников, кроме брата, именем Василия, коего сыновья сделались уже гораздо после родоначальниками князей Андомских, Кемских, Белосельских и других. Историки Кн. Щербатов и Штриттер повторили сию сказку. Следуя во всем Ростовскому Летописцу, мы, впрочем, не отвергаем некоторых обстоятельств вероятных и сбыточных, в ней находящихся: ибо думаем, что Автор ее мог пользоваться преданиями современников».
При описании Куликовской битвы также любопытно для нас изображение характера и поведения Олега Рязанского, ибо это изображение показывает нам, в какой степени автор мог предаваться сочувствию источникам, которыми пользовался. В украшенных сказаниях о Куликовской битве сколько превозносится Димитрий, столько же порицается Олег Рязанский, который называется «велеречивым и худым, не сохранившим своего христианства, льстивым сотоньщиком, поборником бесерменским» и т. п. У Карамзина Олег представлен соответственно этому отзыву: «К сим двум главным утеснителям и врагам нашего отечества (Мамаю и Ягайлу) присоединился внутренний изменник, менее опасный могуществом, но зловреднейший коварством: Олег Рязанский, воспитанный в ненависти к Московским Князьям, жестокосердый в юности и зрелым умом мужеских лет наученный лукавству. Испытав в поле превосходную силу Димитрия, он начал искать его благоволения; будучи хитр, умен, велеречив, сделался ему другом, советником в общих делах государственных и посредником… в гражданских делах Великого Княжения с Тверским. Думая, что грозное ополчение Мамаево, усиленное Ягайловым, должно необходимо сокрушить Россию — страшася быть первою жертвою оного и надеясь хитрым предательством не только спасти свое Княжество, но и распространить его владения падением Московского, Олег вошел в переговоры с Моголами и с Литвою». Князь Щербатов не говорит о характере Олега; он приводит только следующие причины поступка Рязанского князя: «Олег, князь рязанский, предвидя, что первое устремление татар будет на его области, а притом завидуя власти великого князя московского и негодуя на него за отнятие у него Коломны, вознамерился, совокупясь с татарами, воевать против великого князя Димитрия Иоанновича. Они (Олег и Ягайло) весьма в том уверены были, что великий князь Димитрий не осмелится ожидать пришествия Мамаева, но как скоро услышит о приближении его, то, оставя свои области, в отдаленные страны уйдет и оставит владимирского и московского великих княжений престолы праздны; и тако надеялись оставленные княжения между собою разделить».
После Куликовской битвы об отношениях Московского великого князя к Рязанскому мы знаем из летописей, что Олег бежал в Литву и что Димитрий послал своих наместников управлять Рязанью; но до нас дошел от описываемого времени договор, заключенный между Димитрием и Олегом; следовательно, мы должны заключить, что Олег скоро успел опять утвердиться в своей отчине; как это произошло — источники ничего не говорят. Верный своему взгляду на характеры обоих соперников, Димитрия и Олега, историк так объясняет это явление: «Хитрый Олег, быв несколько месяцев изгнанником, умел тронуть его (Димитриеву) чувствительность знаками раскаяния и возвратился на престол… Великодушие действует только на великодушных: суровый Олег мог помнить обиды, а не благотворения…»
Любопытно рассуждение автора о значении Куликовской битвы, тем более что князь Щербатов ничего не говорит о нем. Перенесясь воображением за четыреста с лишком лет, историк так описывает мысли и чувства предков: «Известие о победе столь решительной произвело восхищение неописанное. Казалось, что независимость, слава и благоденствие нашего отечества утверждены ею навеки; что Орда пала и не восстанет; что кровь Христиан, обагрившая берега Дона, была последнею жертвою для России и совершенно умилостивила Небо. Все поздравляли друг друга, радуясь, что дожили до времен столь счастливых… и ставя Мамаево побоище выше Алтского и Невского. Увидим, что оно, к сожалению, не имело тех важных, прямых следствий, каких Димитрий и народ его ожидали; но считалось знаменитейшим в преданиях нашей Истории до самых времен Петра Великого или до битвы Полтавской: еще не прекратило бедствий России, но доказало возрождение сил ее и в несомнительной связи действия с причинами отдаленными служило основанием успехов Иоанна III, коему судьба назначила совершить дело предков, менее счастливых, но равно великих».
Автор счел также нужным объяснить, почему Димитрий не хотел воспользоваться победою, гнать Мамая до берегов Ахтубы и разрушить Сарай. «Не будем обвинять Великого Князя в оплошности, — говорит он. — Татары бежали, однако же все еще сильные числом и могли в Волжских Улусах собрать полки новые; надлежало идти вслед за ними с войском многолюдным: каким образом продовольствовать оное в степях и пустынях? Народу кочующему нужна только паства для скота его, а Россияне долженствовали бы везти хлеб с собою, видя впереди глубокую осень и зиму, имея лошадей, не приученных питаться одною иссохшею травою. Множество раненых требовало призрения, и победители чувствовали нужду в отдохновении. Думая, что Мамай никогда уже не дерзнет восстать на Россию, Димитрий не хотел без крайней необходимости подвергать судьбу Государства дальнейшим опасностям войны и, в надежде заслужить счастие умеренностью, возвратился в столицу». Здесь мы не видим той причины, приводимой летописцами, которые говорят, что после Куликовской битвы была на Руси радость великая, но была и печаль большая по убитым от Мамая на Дону; оскудела совершенно вся Земля русская воеводами, и слугами, и всяким воинством, и от этого был страх большой по всей Земле русской…
Об отношениях Москвы и Рязани в последнее время княжения Димитрия Донского в летописях рассказано так: «Князь Олег Рязанский суровейший, взя Коломну, пришел изгоном. Того же лета (1384) князь великий Димитрий Иванович, собрав воинства многа отовсюду и посла ратью брата своего из двоюродных князя Валодимера Андреевича на великого князя Олега Рязанского и на всю землю его, и тогда на том бою убиша бояр многих московских и лучших мужей новогородских (Нижнего Новогорода) и переславских. Убиша ж тогда и крепкого воеводу великого князя Димитрия Ивановича князя Михаила Андреевича Полотцкого, внука Олгердова. Князь великий Дмитрий Иванович иде в монастырь в Живоначальной Троице и глаголаше с молением преподобному игумену Сергию, дабы шел от него сам преподобный игумен Сергий посольством на Рязань ко князю Олегу о вечном мире и о любви». Щербатов, приведя известие летописца о битве между москвичами и рязанцами, говорит: «Впрочем, не обретаем, какой был конец сего боя, однако потому, что более о происхождениях сего похода не поминается, можем заключить, что означенный бой неудачен был московским войскам». Рассказ Карамзина: «Димитрий надеялся вместе с народом, что сие рабство (татарское) будет не долговременно; что падение мятежной Орды неминуемо и что он воспользуется первым случаем освободить себя от ее тиранства. Для того Великий Князь хотел мира и благоустройства внутри отечества; не мстил Князю Тверскому за его вражду и предлагал свою дружбу самому вероломному Олегу. Сей последний неожидаемо разграбил Коломну… Димитрий послал туда войско под начальством Князя Владимира Андреевича, но желал усовестить Олега, зная, что сей Князь любим Рязанцами и мог быть своим умом полезен отечеству. Муж, знаменитый святостию, Игумен Сергий, взял на себя дело миротворца».
При описании ссоры между Димитрием Донским и двоюродным братом его Владимиром Андреевичем Карамзин приводит договор, заключенный между ними, и при этом замечает: «Сия грамота наиболее достопамятна тем, что она утверждает новый порядок наследства в Великокняжеском достоинстве, отменяя древний, по коему племянники долженствовали уступать оное дяде. Владимир именно признает Василия и братьев его, в случае Димитриевой смерти, законными наследниками Великого Княжения». Щербатов даже не упоминает об этой достопамятной грамоте.
При изображении характера Димитрия Донского Карамзин следует похвальному слову, которое осталось нам от того времени; но, приведя слова панегирика, Карамзин замечает: «Таким образом Летописцы изображают нам добрые свойства сего Князя; и, славя его, как первого победителя Татар, не ставят ему в вину, что он дал Тохтамышу разорить Великое Княжение, не успел собрать войска сильного и тем продлил рабство отечества до времен своего правнука. Димитрий сделал, кажется, и другую ошибку: имев случай присоединить Рязань и Тверь к Москве, не воспользовался оным: желая ли изъявить великодушное бескорыстие?.. Может быть, он не хотел изгнанием Михаила Тверского, шурина Ольгердова, раздражить Литвы и думал, что Олег, хитрый, деятельный, любимый подданными, лучше Московских Наместников сохранит безопасность юго-восточных пределов России, если искренно с ним примирится для блага отечества». Мы видели рассказ летописей об окончании войны между Москвою и Рязанью; притом Карамзин уже объяснил раз поведение Димитрия относительно Твери и Рязани, говоря, что Димитрий ждал случая освободить себя от тиранства татар, а потом хотел мира внутри отечества, не мстил князю Тверскому и предлагал дружбу Олегу.
Заметив в договорной грамоте Димитрия Донского с двоюродным братом его Владимиром Андреевичем важную новость, что дядя отказался от старшинства в пользу племянника, Карамзин не упоминает о столь же важной новости в завещании Димитрия Донского, который впервые благословляет сына своего Василия Великим Княжением Владимирским и называет это княжение своею отчиною; но о начале княжения Василия Димитриевича Карамзин говорит: «Димитрий оставил Россию, готовую снова противоборствовать насилию Ханов: юный сын его, Василий, отложил до времени мысль о независимостии был возведен на престол во Владимире Послом Царским, Шахматом. Таким образом достоинство Великокняжеское сделалось наследием Владетелей Московских. Уже никто не спорил с ними о сей чести». Характер правления Василия Димитриевича автор выводит из того обстоятельства, что вначале по молодости своей великий князь мог править только с помощию бояр. «Окруженный усердными Боярами и сподвижниками Донского, он (Василий) заимствовал от них сию осторожность в делах государственных, которая ознаменовала его тридцатишестилетнее княжение и которая бывает свойством Аристократии, движимой более заботливыми предвидениями ума, нежели смелыми внушениями великодушия, равно удаленной от слабости и пылких страстей». Надобно заметить, что и княжение отца Василиева, Димитрия, началось при тех же самых обстоятельствах; следовательно, чтобы определить характер княжения Василиева, должно было определить и характер княжения Димитриева.
В начале княжения Василия находим известие о ссоре его с дядею, Владимиром Андреевичем. В летописях не приведена причина ссоры; историк объясняет это явление так: «Опасаясь прав дяди Василиева, Князя Владимира Андреевича, основанных на старейшинстве и на славе воинских подвигов, господствующие Бояре стеснили, кажется, его власть и не хотели дать ему надлежащего участия в правлении: Владимир, ни в чем не нарушив договора, заключенного с Донским, — быв всегда ревностным стражем отечества и довольный жребием Князя второстепенного — оскорбился неблагодарностию племянника и со всеми ближними уехал в Серпухов, свой удельный город, а из Серпухова в Торжок».
Должно заметить, что если Владимир Андреевич не нарушал договора, был доволен своим жребием, то он не мог обнаруживать притязаний на права, основанные на старшинстве, от которого он отказался по договору; нарушил ли Серпуховский князь договор свой или нет — неизвестно, следовательно, нет права обвинять его в этом нарушении. С другой стороны, по той же самой причине, то есть по молчанию источников, нет права обвинять и бояр московских. Известно только то, что великий князь, мирясь с дядею, должен был дать ему две волости — обстоятельство, могущее вести к заключению, что дядя не был доволен своим жребием. Договор, заключенный между Василием и Владимиром, замечателен по сильной недоверчивости, выраженной дядею и племянником друг к другу. Князь Щербатов заметил эту особенность.
При описании борьбы великого князя Василия Димитриевича с князьями Суздальско-Нижегородскими Карамзин говорит об одном из последних, Симеоне, что великий князь позволил избрать ему убежище в России и Симеон добровольно удалился в независимую область Вятскую. Это мнение о независимости Вятки господствовало До последнего времени вопреки ясным свидетельствам источников о противном: потомки князей Суздальских-Нижегородских в договоре с Димитрием Шемякою называют Вятку прадединою, дединою и отчиною своею наравне с Суздалем, Нижним и Городцом. Великий князь Василий Димитриевич, овладев тремя последними городами, овладел вместе и Вяткою, которую отдал брату своему Юрию Димитриевичу, а тот завещал ее своим сыновьям. После описания борьбы Василия с князьями Нижегородскими и Новгородом Великим автор обращается к делам восточным — к нашествию Тамерланову. Известно, что это нашествие ограничилось взятием Ельца; несмотря на то, рассказ о Тамерлане занимает у Карамзина несколько страниц, потому что подробно описываются предшествовавшие его завоевания и образ жизни. Такая долговременная остановка над Тамерланом объясняется тем, что его блистательные, поражающие воображение подвиги были для автора оазисом среди пустыни, и он не преминул воспользоваться ими, чтобы оживить однообразное повествование о событиях, мало говорящих воображению.
О великом князе Василии Димитриевиче автор произнес следующий приговор: «Василий Димитриевич преставился на 53 году от рождения, княжив 36 лет, с именем Властителя благоразумного, не имев любезных свойств отца своего, добросердечия, мягкости во нраве, ни пылкого воинского мужества, ни великодушия геройского, но украшенный многими государственными достоинствами, чтимый Князьями, народом, уважаемый друзьями и неприятелями». Это различие между характером отца и сына основывается на том, что до нас дошло похвальное слово Донскому и не дошло подобного же сочинения, написанного в честь сына его. Что же касается до характера сына Василия Димитриевича Василия Васильевича Темного, то на первых строках рассказа о его княжении находим приговор, которому автор остается верен во все продолжение рассказа: «Новый Великий Князь имел не более десяти лет от рождения. Подобно отцу и деду в начале их государствования, он зависел от Совета Боярского, но не мог равняться с ними ни в счастии, ни в душевных способностях».
Известно, с какими затруднениями соединен был в описываемое время сбор войска: от этого проистекало то явление, что, когда неприятель подступал внезапно, великие князья не имели средств отразить его, покидали столицу и уезжали в северные области для сбора полков: так поступили Димитрий Донской при нашествии Тохтамыша, Василий Димитриевич при нашествии Едигея. Но в обоих этих случаях неприятель подходил с юга, и потому великим князьям была возможность удалиться в северные области; но когда неприятель являлся с севера, то куда было удалиться? Так именно случилось в княжение Василия Васильевича, когда дядя его Юрий напал врасплох с севера: великий князь принужден был выйти к нему навстречу с нестройною толпою, какую только мог собрать, и, разумеется, не мог с нею держаться против заранее собранного войска Юриева, бежал на северо-запад, в чужую область Тверскую, оттуда в Кострому, и здесь должен был отдаться в руки дяде, который уже владел всем великим княжеством.
Автор описывает это событие так: «Юный Василий Васильевич ничего не ведал до самого того времени, как Наместник Ростовский прискакал к нему с известием, что Юрий в Переславле. Уже Совет Великокняжеский не походил на Совет Донского или сына его: беспечность и малодушие господствовали в оном. Вместо войска отправили Посольство на встречу к Галицкому Князю с ласковыми словами» и проч. Здесь мы должны для сравнения привести слова того же автора при описании поведения Димитрия Донского и советников его во время Тохтамышева нашествия: этим описанием поведение великого князя Василия и его совета вполне оправдается: «Одни увеличивали силу Тохтамышеву; иные говорили, что от важного урона, претерпенного Россиянами в битве Донской, столь кровопролитной, хотя и счастливой, города оскудели людьми военными; наконец, советники Димитриевы только спорили о лучших мерах для спасения отечества, и Великий Князь, потеряв бодрость духа, вздумал, что лучше обороняться в крепостях, нежели искать гибели в поле. Он удалился в Кострому» и проч. За проигранную битву в 1434 году Василий называется слабодушным; но вот описание битвы того же Василия с двоюродным братом его Василием Косым: «Готовились к битве; но Косой, считая обман дозволенною хитростию, требовал перемирия. Неосторожный Василий заключил оное и распустил воинов для собирания съестных припасов. Вдруг сделалась тревога: полки Вятские во всю прыть устремились к Московскому стану, в надежде пленить Великого Князя, оставленного ратниками. Тут Василий оказал смелую решительность: уведомленный о быстром движении неприятеля, схватил трубу воинскую и, подав голос своим, не тронулся с места. В несколько минут стан наполнился людьми; неприятель вместо оплошности, вместо изумления увидел пред собою блеск оружия и стройные ряды воинов, которые одним ударом смяли его, погнали, рассеяли». Эта битва, о которой, к счастию, дошли до нас подробности, ясно показывает, что неуспех других битв нисколько не зависел от личности Василия, который отличался не слабодушием, а, напротив, храбростию в битвах. Несмотря на то, когда потом Василий, застигнутый врасплох татарами и не имея войска, удалился из Москвы за Волгу, по примеру отца и деда, автор говорит: «Махмет с легким войском явился под стенами Москвы, откуда Василий, боязливый, малодушный, бежал за Волгу».
В другой раз, в 1445 году, Василий, надеясь на возможность собрать сильные полки, вышел против татар, но был обманут другими князьями; несмотря на то, схватился с вдвое многочисленным неприятелем, опять показал необыкновенное личное мужество и, однако, был подавлен силами врагов, взят в плен. Автор описывает это событие правильно: «Неприятель опаснейший явился с другой стороны. Царь Казанский, Улу-Махмет, взял Старый Новгород Нижний… и шел к Мурому. Великий Князь собрал войско: Шемяка, Иоанн Андреевич Можайский, брат его Михаил Верейский и Василий Ярославич Боровский… находились под Московскими знаменами. Махмет отступил: передовой отряд наш разбил Татар… Не желая во время тогдашних зимних холодов гнаться за Царем, Великий Князь возвратился в столицу. Весною пришла весть, что Махмет осадил Нижний Новгород, послал двух сыновей, Мамутека и Ягуба, к Суздалю. Уже полки были распущены: надлежало вновь собрать их. Василий Васильевич с одною Московскою ратию пришел в Юрьев… Чрез несколько дней присоединились к Москвитянам Князья Можайский, Верейский и Боровский, но с малым числом ратников. Шемяка обманул Василия: сам не поехал и не дал ему ни одного воина; а Царевич Бердата, друг и слуга Россиян, еще оставался назади. Великий Князь расположился станом близ Суздаля… Сделалась общая тревога, Великий Князь, схватив оружие, выскочил из шатра и, в несколько минут устроив рать, бодро повел оную вперед… Сражались толпы с толпами, воин с воином долго, упорно; везде число одолело, и Россияне, положив на месте 500 моголов, были истреблены. Сам Великий Князь, личным мужеством заслужив похвалу — имея простреленную руку, несколько пальцев отсеченных, тринадцать язв на голове, плеча и грудь синие от ударов, — отдался в плен».
В этот правильный рассказ, из которого так ясно видны причины неудачи, нисколько не зависевшие от Василия, — в этот рассказ автор не преминул вставить ему укоризну: говоря о малочисленности войска, он прибавляет: «Силы Государства Московского не уменьшились: только Василий не умел подражать деду и словом творить многочисленные воинства». Далее автор говорит: «Несмотря на пороки или недостатки Василия, Россияне Великого Княжения видели в нем единственного законного Властителя и хотели быть ему верными»; а чрез несколько страниц читаем: «Москвитяне… усердно молили Небо избавить их от Властителя недостойного (Шемяки): воспоминали добрые качества слепца (Василия), его ревность в Правоверии, суд без лицеприятия, милость к Князьям Удельным, к народу, к самому Шемяке».
Автор не мог не упомянуть также о важных заслугах Василия Темного для Московского государства, о соединении всех (кроме одного) уделов Московского княжества, об упрочении влияния над Рязанью, над Новгородом. Об отношениях к последнему автор говорит: «Таким образом Великий Князь, смирив Новгород, предоставил сыну своему довершить легкое покорение оного». Мы знаем, что Московские великие князья стремились медленно, но постоянно, шаг за шагом, к единовластию; каждый в свою очередь делает новый шаг вперед, у каждого в предсмертных распоряжениях видим что-нибудь новое, упрочивавшее новый порядок вещей.
Василий Темный, желая узаконить новый порядок престолонаследия и отнять у враждебных князей всякий предлог к смуте, еще при жизни назвал старшего сына великим князем, объявив его соправителем. Димитрий Донской первый решился благословить старшего сына великим княжением Владимирским: Василий Дмитриевич не решился сделать этого, зная о притязаниях брата Юрия; Василий Темный не только благословляет старшего сына своего отчиною, великим княжением, но считает великое княжение Владимирское неразрывно соединенным с Московским, вследствие чего Владимир и другие города этого княжества смешивает с городами московскими. При распределении волостей между сыновьями Темный распоряжается так, что старший сын получает городов гораздо больше, чем все остальные братья вместе, не говоря уж о значении городов и о величине областей; таким образом эти младшие сыновья получили удел, но старшему даны были все материальные средства держать младших под своею рукою. Заметим, что и сын Василия Иоанн III также оставил уделы младшим сыновьям. Несмотря на то, Карамзин и здесь не преминул сделать отзыв не к чести Василия: «Таким образом он (Великий) снова восстановил Уделы, довольный тем, что Государство Московское (за исключением Вереи) остается подвластным одному Дому его, и не заботясь о дальнейших следствиях: ибо думал более о временной пользе своих детей, нежели о вечном государственном благе; отнимал города у других Князей только для выгод собственного личного властолюбия; следовал древнему обыкновению, не имев твердости быть навеки основателем новой, лучшей системы правления, или Единовластия… Василий преставился на сорок седьмом году жизни, хотя несправедливо именуемый первым Самодержцем Российским со времен Владимира Мономаха, однако ж действительно приготовив многое для успехов своего преемника: начал худо; не умел повелевать, как отец и дед его повелевали; терял честь и Державу, но оставил Государство Московское сильнейшим прежнего: ибо рука Божия, как бы вопреки малодушному Князю, явно влекла оное к величию, благословив доброе начало Калиты и Донского».
Заметим некоторые частности в повествовании о княжении Василия Темного. В рассказе о войне Витовта с Новгородом находим следующее место, чрезвычайно важное для статистики Новгородской области в первой половине XV века: «Витовт осадил Порхов… В городе начальствовал Посадник Григорий и знаменитый муж Исаак Борецкий… они выехали к неприятелю и предложили ему 5 000 рублей; а Новгородцы, прислав Архиепископа Евфимия с чиновниками в стан Литовский, также старались купить мир серебром. Витовт… взял 10 000 рублей, за пленников же особенную тысячу… Сия дань была тягостна для Новгородцев, которые собирали ее по всем их областям и в Заволочье; каждые десять человек вносили в казну рубль: следственно, в Новгородской земле находилось не более ста десяти тысяч людей, или владельцев, плативших государственные подати». Из этих слов выходит, что Витовт взял с порховцев 5 000 да потом с новгородцев 11 000, итого 16 000 рублей; так или почти так значится действительно в Псковской Летописи, где сказано, что новгородцы дали Витовту 15 000 рублей; но здесь для нас главный авторитет представляет Новгородская Летопись, которая говорит, что «Порховичи докончаша за себе 5 000 рублев и Новгородцы другую 5 000 серебра, а шестую неполную; и то серебро браша на всех местах новгородских и по Заволочию с десяти человек рубль».
В рассказе о споре в Орде между великим князем Василием и дядею его Юрием читаем: Иоанн Димитриевич «умел склонить всех Ханских Вельмож в пользу своего юного Князя, представляя, что им будет стыдно, если Тегиня один доставит Юрию сан Великокняжеский; что сей Мурза необходимо присвоит себе власть и над Россиею и над Литвою, где господствует друг Юриев, Свидригайло». В летописи: «И коли царь его (Тягини) слову тако учинит, и в вас тогда что будет? Князь Юрий князь великий будет на Москве, а в Литве князь великий побратим его Свидригайло, а Тегиня во Орде и во царе волею лучши вас». Потом в рассказе о возобновлении борьбы между Василием и дядею его нас останавливает объяснение любопытное и, по нашему мнению, верное, почему новый порядок вещей был благоприятнее для общего спокойствия, чем старый: «Сын, восходя на трон после отца, оставлял все, как было, окруженный теми же Боярами, которые служили прежнему Государю; напротив того, брат, княживший дотоле в каком-нибудь особенном Уделе, имел своих Вельмож, которые, переезжая с ним в наследованную по кончине брата землю, обыкновенно удаляли тамошних Бояр от правления и вводили новости, часто вредные. Столь явные выгоды и невыгоды вооружили всех против старой мятежной системы наследственной и против Юрия».
Описывая вторичное торжество Юрия над племянником, автор говорит: «Юрий, снова объявив себя Великим Князем, договорными грамотами утвердил союз с племянниками своими… Достойно замечания, что сии грамоты начинаются словами: Божиею милостию, которые прежде не употреблялись в государственных постановлениях».
Должно заметить, что слова «Божиею милостию» употреблены уже прежде в договорной грамоте великого князя Василия Димитриевича с Тверским князем Михаилом. Приведя потом договор великого князя Василия с Шемякою, Карамзин говорит: «Шемяка, следуя обыкновению, именует Василия старейшим братом, отдает себя в его покровительство, обязывается служить ему на войне и платить часть Ханской дани с условием, чтобы Великий Князь один сносился с Ордою, не допуская Удельных Владетелей ни до каких хлопот». Из этих слов выходит, как будто непосредственное сношение с Ордою было тягостною обязанностью, которую удельные князья старались сложить с себя, тогда как это было одно из важнейших прав великого князя, которое он ревниво берег для одного себя: это был главный признак независимости князя, его старшинства. В рассказе об отношениях новгородских находим следующее справедливое замечание: «Гораздо благоразумнее можно было искать сего предвестия (предвестия близкого падения Новгорода) в его нетвердой системе политической, особенно же в возрастающей силе Великих Князей, которые более и более уверялись, что он под личиною гордости, основанной на древних воспоминаниях, скрывает свою настоящую слабость. Одни непрестанные опасности Государства Московского со стороны Моголов и Литвы не дозволяли преемникам Иоанна Калиты заняться мыслию совершенного покорения сей народной Державы, которую они старались только обирать, зная богатство ее купцов. Так поступил и Василий».
Как в описании княжения Василия Димитриевича самый длинный-рассказ посвящен подвигам Тамерлана, так в описании княжения Василия Темного самый длинный рассказ посвящен Флорентийскому собору, который, бесспорно, имеет важное значение в русской истории, но не может входить в нее со всеми подробностями. Очень любопытен для нас прямо относящийся к русской истории рассказ о приеме Исидора в Москве по отношению к указанному прежде взгляду автора на характер великого князя Василия: «Таким образом, хитрость, редкий дар слова и великий ум сего честолюбивого Грека (Исидора)… оказались бессильными в Москве, быв побеждены здравым смыслом Великого Князя, уверенного, что перемены в Законе охлаждают сердечное усердие к оному и что неизменные Догматы отцев лучше всяких новых мудровании. Узнав же, что Исидор чрез несколько месяцев тайно ушел из монастыря, благоразумный Василий не велел гнаться за ним» и проч. При описании восстания Шемяки и князя Можайского автор говорит: «Главными их наушниками и подстрекателями были мятежные Бояре умершего Константина Димитриевича, завистники Бояр Великокняжеских». В летописи: «Здумавше сии (Шемяка и Можайский) своими злыми советники, иже тогда быша у них Константиновичи и прочий бояре их». Здесь под Константиновичами разумеется известный боярин Никита Константинович с братьями, игравший такую важную роль в деле, как враг Темного; автор же под Константиновичами уразумел бояр князя Константина Димитриевича. В известии об отношениях Василия Темного к князьям Суздальским читаем: «Столь же снисходительно поступил Василий и со внуками Кирдяпы: оставил их господствовать в Нижнем, в Городце, в Суздале с условием, чтобы они признавали его своим верховным повелителем, отдали ему древние ярлыки Ханские на сей Удел, не брали новых и вообще не имели сношения с Ордою».
Карамзин при этом ссылается на договор, заключенный между Василием Темным и одним из потомков Суздальских князей, Иваном Васильевичем; но в этом договоре находим, что Василий Темный пожаловал Ивану Васильевичу только Городец да три волости в Суздале — о Нижнем и Суздале ни слова; о братьях же Ивановых говорится предположительно: «А добьют челом тобе, Великому Князю, моя братья князь Александр и князь Василей, и тобе жаловати их вотчиною, их жеребья по старине, что за ними было. А чем еси мене пожаловал Городцом и жеребьями брата моего княжим Андреевым: и тобе того под мною блюсти, а не вступатися». Для примера, в каком отношении находится рассказ историка к известию источников, сравним рассказ автора о последней битве Василия Темного и Шемяки с рассказом летописей о том же событии. В летописи: «Ходил князь великий на князя Дмитрия, хотя идти к Галичу, и бысть ему весть, что пошел к Вологде, и князь великий пойде на Иледам да Обнору, хотя идти на него к Вологде. Бывшу же ему у Николы на Обноре, и прииде к нему весть, что опять воротился к Галичу, и князь великий воротился Обнорою на низ да Костромою вверх и прииде на Железный Борок к Ивану Святому, и слышав, что князь Дмитрий в Галиче, а людей около его много, а город крепит, и пушки готовит, и рать пешая у него, и сам пред городом стоит со всею силою. Князь же великий, слышав то иположив упование на Господе Бозе, начат отпущати князей своих и воевод со всею силою своею, а большой был воевода князь Василий Иванович Оболенский, а прочих князей и воевод многое множество; потом же и царевичев отпустил и всех князей их с ними. Приидошаже под Галич, а князь Дмитрей таки стояше на горе под городом со всею силою, не поступя ни с места. Воеводы же великого князя поидоша с озера к горе, опасаясь, понеже бо гора крута, и, выправясь из тех врагов, взыдоша на гору, и поидоши полки вместе, и бысть сеча зла; и поможе Бог великому князю, многих избиша, а лутших всех изымаша руками, а сам князь едва убеже, а пешую рать мало не всю избиша».
У Карамзина: «Василий уже хотел действовать решительно; призвал многих Князей, Воевод из других городов и составил ополчение сильное. Шемяка, думая сперва уклониться от битвы, пошел к Вологде, но, вдруг переменив мысли, расположился станом близ Галича: укреплял город, ободрял жителей и всего более надеялся на свои пушки. Василий, лишенный зрения, не мог сам начальствовать в битве: Князь Оболенский предводительствовал Московскими полками и союзными Татарами. Оставив Государя за собою, под щитами верной стражи, они стройно и бодро приближались к Галичу. Шемяка стоял на крутой горе, за глубокими оврагами; приступ был труден. То и другое войско готовилось к жестокому кровопролитию с равным мужеством: Московитяне пылали ревностию сокрушить врага ненавистного, гнусного злодеянием и вероломством; Шемяка обещал своим первенство в Великом Княжении со всеми богатствами Московскими. Полки Василиевы имели превосходство в силах, Димитриевы выгоду места. Князь Оболенский и Царевичи ожидали засады в дебрях; но Шемяка не подумал о том, воображая, что Москвитяне выйдут из оврагов утомленные, расстроенные и легко будут смяты его войском свежим: он стоял неподвижно и смотрел, как неприятель от берегов озера шел медленно по тесным местам. Наконец Москвитяне достигли горы и дружно устремились на ее высоту; задние ряды их служили твердою опорою для передних, встреченных сильным ударом полков Галицких. Схватка была ужасна: давно Россияне не губили друг друга с таким остервенением… Москвитяне одолели: истребили почти всю пехоту Шемякину и пленили его Бояр; сам Князь едва мог спастися».
После описания княжения Василия Темного, в конце V тома, помещена любопытная глава, содержащая в себе обзор состояния России от нашествия татар до Иоанна III. Она начинается следующими словами: «Наконец мы видим пред собою цель долговременных усилий Москвы: свержение ига, свободу отечества. Предложим Читателю некоторые мысли о тогдашнем состоянии России, следствии ее двувекового порабощения». Из этого вступления читатель уже догадывается, какое могущественное влияние на состояние России от половины XIII до половины XV века будет приписано монголам: на это состояние автор смотрит как на следствие двувекового порабощения. Конечно, читатель здесь с самого начала не может освободиться от некоторого недоумения. Автор говорит: «Предложим мысли о тогдашнем состоянии России, следствии ее Двувекового порабощения»; ясно, что автор хочет говорить о состоянии России пред вступлением на престол Иоанна III в шестидесятых годах XV века, ибо только это состояние могло быть следствием двувекового порабощения; но в заглавии читаем: «Состояние России от нашествия Татар до Иоанна III». Это различие очень важно, ибо если какое-нибудь нравственное явление, считающееся в числе следствий двувекового татарского ига, мы найдем в первых годах этого ига, то будем иметь причину усумниться, действительно ли это явление есть следствие ига, зная, что каждое историческое явление для утверждения влияния своего на народную нравственность требует продолжительного времени.
«Разделение нашего отечества, — говорит автор, — и междоусобные войны, истощив его силы, задержали Россиян и в успехах гражданского образования… Порядок, спокойствие, столь нужные для успехов гражданского общества, непрестанно нарушались мечем и пламенем Княжеских междоусобиц, так что в XIII веке мы уже отставали от держав Западных в государственном образовании». Но известно, что в то самое время, как отечество наше страдало от разделения и междоусобий, державы западные страдали от того же самого.
«Сень варварства, — продолжает автор, — омрачив горизонт России, сокрыла от нас Европу в то самое время, когда благодетельные сведения и навыки более и более в ней размножались… В сие же время Россия, терзаемая Моголами, напрягала силы свои единственно для того, чтоб не исчезнуть: нам было не до просвещения! Если бы Моголы сделали у нас то же, что в Китае, в Индии, или что Турки в Греции, если бы, оставив степь и кочевание, переселились в наши города, то могли бы существовать и доныне в виде Государства. К счастию, суровый климат России удалил от них сию мысль. Ханы желали единственно быть нашими господами издали, не вмешивались в дела гражданские, требовали только серебра и повиновения от Князей. Но так называемые Послы Ординские и Баскаки, представляя в России лице Хана, делали, что хотели; самые купцы, самые бродяги Могольские обходились с нами, как с слугами презрительными. Что долженствовало быть следствием? нравственное унижение людей. Забыв гордость народную, мы выучивались низким хитростям рабства, заменяющим силу в слабых; обманывая Татар, более обманывали и друг друга; откупаясь деньгами от насилия варваров, стали корыстолюбивее и бесчувственнее к обидам, к стыду, подверженные наглостям иноземных тиранов. От времен Василия Ярославича до Иоанна Калиты (период самый несчастнейший!) отечество наше походило более на темный лес, нежели на Государство: сила казалась правом; кто мог, грабил: не только чужие, но и свои; не было безопасности ни в пути, ни дома; татьба сделалась общею язвою собственности. Когда же сия ужасная тьма неустройства начала проясняться, оцепенение миновало, и закон, душа гражданских обществ, воспрянул от мертвого сна: тогда надлежало прибегнуть к строгости, неизвестной древним Россиянам. Нет сомнения, что жестокие судные казни означают ожесточение сердец и бывают следствием частых злодеяний. Добросердечный Мономах говорил детям: „не убивайте виновного; жизнь Христианина священна“: не менее добросердечный победитель Мамаев, Димитрий, уставил торжественную смертную казнь, ибо не видал иного способа устрашать преступников. Легкие денежные пени могли некогда удерживать наших предков от воровства; но в XIV столетии уже вешали татей. Россиянин Ярославова века знал побои единственно в драке; иго Татарское ввело телесные наказания: за первую кражу клеймили, за вины государственные секли кнутом. Был ли действителен стыд гражданский там, где человек с клеймом вора оставался в обществе? Мы видели злодеяния и в нашей древней Истории: но сии времена представляют нам черты гораздо ужаснейшего свирепства в исступлениях Княжеской и народной злобы; чувство угнетения, страх, ненависть, господствуя в душах, обыкновенно производят мрачную суровость в нравах. Свойства народа изъясняются всегда обстоятельствами; однако ж действие часто бывает долговременнее причины: внуки имеют некоторые добродетели и пороки своих дедов, хотя живут и в других обстоятельствах. Может быть, самый нынешний характер Россиян еще являет пятна, возложенные на него варварством Моголов».
Увещание Мономаха детям — не убивать ни правого, ни виноватого — не служит доказательством, что подобных действий не было в его время: если бы не было, то не нужно было бы и запрещать; прежде монгольского нашествия мы знаем, что Андрей Боголюбский казнил Кучковича; следовательно, нельзя сказать, чтобы торжественная смертная казнь была установлена Димитрием Донским. Автор говорит, что от времен Василия Ярославича до Иоанна Калиты отечество наше походило на темный лес относительно общественной безопасности, и в доказательство приводит одно только известие летописи, что Иоанн Калита прославился уменьшением разбойников и воров. Хотя в источниках можно отыскать и более указаний относительно разбоев, но все же выражение «темный лес» останется слишком резким, особенно если сравним известия из XIV века с многочисленными известиями о состоянии общественной безопасности во времена позднейшие, например в XVII веке, и с известиями о состоянии общественной безопасности в других соседних государствах в XIV же веке — в государствах, которые не знали татар. Телесные наказания не были введены татарами, потому что в Русской Правде встречаем известия о муках и телесных истязаниях, которым подвергался виновный; телесные наказания существовали везде в Европе, но были ограничены известными отношениями сословными; у нас же вследствие известных причин таких сословных отношений не было, откуда в древней нашей истории безразличие касательно телесных наказаний. Если телесные наказания принесены татарами, то каким образом встречаем их в Пскове во время его самостоятельности, в Пскове, который не знал татар?
По мнению автора, внутренний государственный порядок изменился также вследствие татарского влияния: города потеряли свой прежний быт. Прежде сам автор сказал, что ханы желали единственно быть нашими господами издали, не вмешивались в дела гражданские, требовали только серебра и повиновения от князей. Если бы города в начале монгольского ига сохраняли свой прежний быт, то легко было бы им удержать его, задаривая ханов при спорах с князьями деньгами, поддерживая то того, то другого князя, как то делали новгородцы.
Но вполне справедливо заметил автор о перемене отношений дружины к князю вследствие утверждения единовластия: «В договорных грамотах XIV и XV веков обыкновенно подтверждалась законная свобода Бояр переходить из службы одного Князя к другому; недовольный в Чернигове, Боярин с своею многочисленною дружиною ехал в Киев, в Галич, во Владимир, где находил новые поместья и знаки всеобщего уважения… Но когда южная Россия обратилась в Литву; когда Москва начала усиливаться, присоединяя к себе города и земли; когда число Владетельных Князей уменьшилось, а власть Государева сделалась неограниченнее в отношении к народу, тогда и достоинство Боярское утратило свою древнюю важность. Где Боярин Василия Темного, им оскорбленный, мог искать иной службы в отечестве? Уже и слабая Тверь готовилась зависеть от Москвы».
Москва, по мнению автора, возвысилась также вследствие монгольского влияния: «Москва, будучи одним из беднейших Уделов Владимирских, ступила первый шаг к знаменитости при Данииле, которому внук Невского, Иоанн Димитриевич, отказал Переславль Залесский и который, победив Рязанского Князя, отнял у него многие земли. Сын Даниилов, Георгий, зять Хана Узбека, присоединил к своей области Коломну, завоевал Можайск и выходил себе в Орде Великое Княжение Владимирское; а брат Георгиев, Иоанн Калита, погубив Александра Тверского, сделался истинным Главою всех иных Князей, обязанный тем не силе оружия, но единственно милости Узбековой, которую снискал он умною лестию и богатыми дарами». Чтобы объяснить, каким образом Иоанн Калита приобрел средства делать богатые дары хану и скупать целые области, автор высказывает мнение, что «иго Татар обогатило казну Великокняжескую исчислением людей, установлением поголовной дани и разными налогами, дотоле неизвестными, собираемыми будто бы для Хана, но хитростию Князей обращенными в их собственный доход: Баскаки, сперва тираны, а после мздоимные друзья наших Владетелей, легко могли быть обманываемы в затруднительных счетах».
Для подтверждения этого мнения автор в примечании ссылается на рассказ свой о кончине Михаила Тверского под 1318 годом, но в этом рассказе можно найти только следующее известие, относящееся к делу, — известие, которое, однако, нисколько не подтверждает приведенного мнения: «Призвали Михаила и велели ему отвечать на письменные доносы многих Баскаков, обвинявших его в том, что он не платил Хану всей определенной дани. Великий Князь ясно доказал их несправедливость свидетельствами и бумагами». Здесь мы для большей точности должны сравнить слова автора с рассказом летописца; автор говорит: «Начался суд. Вельможи собрались в особенном шатре, подле Царского; призвали Михаила и велели ему отвечать на письменные доносы многих Баскаков, обвинявших его в том, что он не платил Хану всей определенной дани». В летописи: «В един убо день собрашася вси князи ордыньскыя в едину вежу за царев двор, и покладаху многи грамоты со многым замышлением на князя Михаила, глаголюще: „Многы дани поймал еси на городех наших, царю же не дал еси». Таким образом, в летописи нет ни слова о баскаках, что очень для нас важно при определении степени монгольского влияния. Откуда князья ордынские взяли грамоты — об этом также говорит летопись впереди: «Великый же князь Юрий Данилович пакы съимася с Кавгадыем, и поидоста наперед в Орду, поимши князи все низовские с собою, и бояре с городов и от Новогорода, по повелению окаянного Кавгадыя; и написаша многа лжесвидетельства на блаженного великого князя Михаила».
Не признав, как мы видели, в преемниках Боголюбского северных князьях постоянных стремлений к единовластию, не признав значения усобиц княжеских на Севере до времен Калиты, отделив стремления последнего от стремлений его предшественников, автор признал единовластие следствием монгольского влияния и выразил мнение, что Россия без монголов, вероятно, погибла бы от усобиц княжеских: «Могло пройти еще сто лет и более в Княжеских междоусобиях: чем заключились бы оные? вероятно, погибелию нашего отечества: Литва, Польша, Венгрия, Швеция могли бы разделить оное; тогда мы утратили бы и государственное бытие, и Веру, которые спаслися Москвою: Москва же обязана своим величием Ханам». Прежде автор показал нам, что усиление Москвы начинается с тех пор, как Переяславль присоединился к ней; потом Даниил Александрович, победив Рязанского князя, отнял у него многие земли; сын его, Георгий, присоединил Коломну, завоевал Можайск, объявил себя соперником Тверского князя; правда, что брат Юриев, Калита, одолел Тверь с помощью полков татарских, но прежде на Юге наемные полки половецкие играли нередко такую же решительную роль, и, однако, никто не говорит о могущественном влиянии половецком на судьбу древней Южной Руси…
По мнению автора, «одним из достопамятных последствий Татарского господства над Россиею было еще возвышение нашего Духовенства, размножения Монахов и церковных имений. Политика Ханов, утесняя народ и Князей, покровительствовала Церковь и ее служителей; изъявляла особенное к ним благоволение; ласкала Митрополитов и Епископов, снисходительно внимала их смиренным молениям и часто, из уважения к Пастырям, прелагала гнев на милость к пастве… Знатнейшие люди, отвращаемые от мира всеобщим государственным бедствием, искали мира душевного в святых Обителях и, меняя одежду Княжескую, Боярскую на мантию Инока, способствовали тем знаменитости духовного сана, в коем даже и Государи обыкновенно заключали жизнь. Ханы под смертною казнию запрещали своим подданным грабить, тревожить монастыри, обогащаемые вкладами, имением движимым и недвижимым. Всякой, готовясь умереть, что-нибудь отказывал Церкви, особенно во время язвы, которая столь долго опустошала Россию. Владения церковные, свободные от налогов Ордынских и Княжеских, благоденствовали; сверх украшения храмов и продовольствия Епископов, Монахов оставалось еще немало доходов на покупку новых имуществ. Новгородские Святители употребляли Софийскую казну в пользу государственную… Кроме тогдашней набожности, соединенной с высоким понятием о достоинстве Монашеской жизни, одни мирские преимущества влекли людей толпами из сел и городов в тихие, безопасные Обители, где слава благочестия награждалась не только уважением, но и достоянием; где гражданин укрывался от насилия и бедности, не сеял и пожинал! Весьма немногие из нынешних монастырей Российских были основаны прежде или после Татар; все другие остались памятником сего времени».
Справедливо, что ханы покровительствовали церкви и ее служителям; но явления, которые выставляются здесь следствием этого покровительства, существовали и прежде татар, существовали в одинаковой степени и в Руси Литовской, и в Новгороде, и во Пскове, неподверженных татарскому влиянию. Так и до татар знатнейшие люди в Руси искали мира душевного в святых обителях; обыкновенно перед смертию отказывали что-нибудь монастырям, церквам… С другой стороны, не должно думать, чтобы татары в своих набегах и послы ханские щадили церкви и монастыри: летописи говорят противное. Наконец, касательно положения, что большая часть монастырей осталась памятником татарского времени, история церкви опровергает его, указывая, что до конца XIII века, то есть во время тягчайшего ига, не возникло ни одного монастыря. Монастыри, и знаменитейшие из них, начинают основываться уже в московскую эпоху, во время, почти безопасное от татарских насилий (см. Историю Российской Церкви, период II, стр. 76 и 152).
Далее, автор совершенно справедливо описывает характер русского духовенства, отличая его от духовенства римского: «Несмотря на свою знаменитость и важность, Духовенство наше не оказывало излишнего властолюбия, свойственного Духовенству Западной Церкви, и, служа Великим Князьям в государственных делах полезным орудием, не спорило с ними о мирской власти. В раздорах Княжеских Митрополиты бывали посредниками, но избираемые единственно с обоюдного согласия, без всякого действительного права; ручались в истине и святости обетов, но могли только убеждать совесть, не касаясь меча мирского, сей обыкновенной угрозы Пап для ослушников их воли… Одним словом, Церковь наша вообще не изменялась в своем главном, первобытном характере, смягчая жестокие нравы, умеряя неистовые страсти, проповедуя и Христианские, и государственные добродетели. Милости Ханские не могли ни задобрить, ни усыпить ее Пастырей: они в Батыево время благословляли Россиян на смерть великодушную, при Димитрии Донском на битвы и победу… История подтверждает истину, предлагаемую всеми Политиками-Философами и только для одних легких умов сомнительную, что Вера есть особенная сила государственная. В Западных странах Европейских Духовная власть присвоила себе мирскую оттого, что имела дело с народами полудикими — Готфами, Лангобардами, Франками, — которые, овладев ими и приняв Христианство, долго не умели согласить оного с своими гражданскими законами, ни утвердить естественных границ между сими двумя властями, а Греческая Церковь воссияла в Державе благоустроенной, и Духовенство не могло столь легко захватить чуждых ему прав. К счастию, Святой Владимир предпочел Константинополь Риму». Читая эти строки, удивляешься, как могло возникнуть против Карамзина возражение, будто бы он не уяснил влияния греческой церкви в русской истории!
Показав степень татарского влияния, автор обращается к вопросу, в каких сферах этого влияния быть не могло: он отрицает влияние татар на обычаи народные, гражданское законодательство, домашнюю жизнь, русский язык, причем замечает: «Вообще с XI века мы не подвинулись вперед в гражданском законодательстве; но, кажется, отступили назад к первобытному невежеству народов в сей важной части государственного благоустройства… Не менее отстали мы и в искусстве ратном… мы, кроме пороха, в течение сих веков не узнали и не приобрели ничего нового. Состав нашей рати мало изменился. Все Главные чиновники государственные: Бояре Старшие, Большие, Путные (или поместные, коим давались земли, доходы казенные, путевые и другие), Окольничие, или ближние к Государю люди, и Дворяне — были истинным сердцем, лучшею, благороднейшею частию войска и, собственно, именовались Двором Великокняжеским. Второй многочисленнейший род записных людей воинских назывался Детьми Боярскими; в них узнаем прежних Боярских Отроков; а Княжеские обратились в Дворян».
Здесь должно заметить, что дети боярские никак не могли образоваться из боярских отроков, а дворяне из княжеских, ибо во все описываемое время дети боярские занимают степень высшую пред дворянами. Бояре путные определяются у автора поместными, которым давались земли, доходы казенные, путевые и другие; в примечании 115-м о боярах путных он говорит решительно: «Так назывались Бояре, коим давались земли с правом собирать на путях или дорогах пошлину». Это догадка, основанная на слове путь, а не на известиях источников.
Что ж касается до положения о происхождении казаков, то оно до сих пор остается удовлетворительнейшим. Вероятно, что имя Козаков «в России древнее Батыева нашествия и принадлежало Торкам и Берендеям, которые обитали на берегах Днепра, ниже Киева. Там находим и первое жилище Малороссийских Козаков. Торки и Берендеи назывались Черкасами; Козаки также. Вспомним Касогов, обитавших, по нашим летописям, между Каспийским и Черным морем; вспомним и страну Казахию, полагаемую Императором Константином Багрянородным в сих же местах; прибавим, что Осетинцы и ныне именуют Черкесов Касахами: столько обстоятельств вместе заставляют думать, что Торки и Берендеи назывались Черкасами; назывались и Козаками; что некоторые из них, не хотев покориться ни Моголам, ни Литве, жили, как вольные люди, на островах Днепра, огражденных скалами, непроходимым тростником и болотами, приманивали к себе многих Россиян, бежавших от угнетения, смешались с ними и под именем Козаков составили один народ, который сделался совершенно Русским, тем легче, что предки их, с десятого века обитав в области Киевской, уже сами были почти Русскими».

Глава V

Миллер в сочинении своем о Новгороде высказал такое мнение об Иоанне III: «Великому князю Василию наследовал сын его Иоанн, мудрый и мужественный государь, который не только свергнул татарское иго, но и начал подчинять своему скипетру малые княжества и тем положил основание последующей силе и внутреннему величию государства». Шлёцер в введении к своей «Российской истории» говорит об Иоанне: «Наконец явился великий человек, который отомстил за Север, освободил свой угнетенный народ и страх оружия своего распространил до самых столиц своих тиранов. Под творческими руками Иоанна образовалось могущественное государство, которое превосходит величиною все государства мира. Россия исполинскими шагами пошла от завоевания к завоеванию; большие государства стали ее провинциями; отторгнутые области возвратились под державу своих древних и законных владетелей, и беспокойные соседи должны были покупать мир уступкою целых стран».
Далее, при описании четвертого периода русской истории, он говорит: «Иоанн Васильевич, побуждаемый своею бессмертною супругою Софиею, вооружился для спасения государства, соединил в одно многие малые княжества и чрез это так усилился, что не только мог свергнуть иго татар, но даже подчинить себе их собственные царства».
Наконец, князь Щербатов так описывает Иоанна: «Он был разумен и дальновиден: свидетельствуют то его дела и мудрые учреждения; ибо никогда нечаянная война его не находила неготового к брани, и все почти свои брани окончил с меньшим, елико возможно, кровопролитием; приобрел себе самодержавную державу над Новым Городом и покорил Тверское Княжение, не толь силою оружия своего, коль мудрыми своими поступками, и принудя и самые вольные народы любить свою власть. Разными образами сыскал способ присоединить к Московскому Княжению в полную себе власть и другие удельные княжения и чрез сие самое прекратить все междоусобия и беспокойства, которые Россию колебали и ослабливали ее. Старался с европейскими государствами иметь союзы и сообщения, дабы чрез сие просветить свои народы в нужных вещах; чего ради и множество чужестранных разных художников в Россию выписывал; а притом сими союзами в Европе хотел учинить некоторый перевес и силе татарской. Тщателен он был содержать союз с Менгли-Гиреем, ханом крымским, как для устрашения всегдашних врагов России, поляков и литовцев, так дабы и более татар больший орды всегда в разделении содержать, от подданства которых он первый почти освободился. Строгий исполнитель веры, во всю жизнь свою показывал совершенное набожие, исполняя то строением храмов, почтением к духовному чину и истреблением ересей. Можно еще сказать, что самая твердость его в греческом католицком законе много ему и в политических делах послужила: ибо, быв почитаем истинным защитником православной веры, ту часть новгородцев, которые не хотели ради разности вер поддаться полякам и литовцам, по самой обязанности к вере, в доброжелательстве к себе удержал; и когда началась брань с князем Александром Литовским, тогда многие князья и с вотчинами своими по единоверию под власть великого князя московского предались. Знающий в военном тогдашнего времени искусстве, но елико можно избегающий от войны, яко от величайшего государствам зла. Хотя сей государь и не во многие походы сам ходил, но я не думаю, чтобы сие было от недостатка личной его храбрости; но за лучшее почитал чрез воевод своих всегда действовать, представляя себе изнутри государства равно действия войск своих учреждать, нежели, обратя свои внимания на единую войну, оставить какую другую часть государства без нужного призрения».
Таково было утвердившееся до Карамзина мнение о значении Иоанна III в нашей истории: Иоанн положил основание силе и величию государства Русского; под творческими его руками образовалось могущественное государство; он собрал Русскую землю; он освободил ее от татарского ига, прекратил все междоусобия и беспокойства. Уже в рассказе о деятельности предшественников Иоанновых Карамзин раза два намекает об отношении деятельности их к деятельности Иоанна; так, при определении значения Куликовской битвы мы встречаем замечательные, вполне справедливые слова: Мамаево побоище доказало возрождение сил России «и в несомнительной связи действий с причинами отдаленными служило основанием успехов Иоанна III, коему судьба назначила совершить дело предков, менее счастливых, но равно великих». Здесь предки Иоанна III представлены одинаково с ним великими; разница заключается в большем и меньшем счастии. Потом, рассказав о походе Василия Темного на Новгород, Карамзин заключает: «Таким образом Великий Князь, смирив Новгород, предоставил сыну своему довершить легкое покорение оного».
Читатель на основании этих намеков вправе ожидать, что автор представит Иоанна довершителем дела предков, равно великих, до-вершителем дела уже легкого, как всякое довершение приготовленного, и встречает в начале описания княжения Иоаннова следующие строки: «Отсель История наша приемлет достоинство истинно государственной, описывая уже не бессмысленные драки Княжеские, но деяния Царства, приобретающего независимость и величие. Разновластие исчезает вместе с нашим подданством; образуется Держава сильная, как бы новая для Европы и Азии, которые, видя оную с удивлением, предлагают ей знаменитое место в их системе политической. Уже союзы и войны наши имеют важную цель: каждое особенное предприятие есть следствие главной мысли, устремленной ко благу отечества. Народ еще коснеет в невежестве, в грубости; но Правительство уже действует по законам ума просвещенного. Устрояются лучшие воинства, призываются Искусства, нужнейшие для успехов ратных и гражданских. Посольства Великокняжеские спешат ко всем Дворам знаменитым; Посольства иноземные одно за другим являются в нашей столице: Император, Папа, Короли, Республики, Цари Азиятские приветствуют Монарха Российского, славного победами и завоеваниями, от пределов Литвы и Новгорода до Сибири. Издыхающая Греция отказывает нам остатки своего древнего величия; Италия дает первые плоды рождающихся в ней художеств. Москва украшается великолепными зданиями. Земля открывает свои недра, и мы собственными руками извлекаем из оных металлы драгоценные. Вот содержание блестящей Истории Иоанна III, который имел редкое счастие властвовать сорок три года и был достоин оного, властвуя для величия и славы Россиян».
В этой картине нас останавливают слова, что со времен Иоанна III история уже не описывает бессмысленных драк княжеских. Слова эти чрезвычайно важны, потому что в них поставлено главное отличие государственной истории, начинающейся со времен Иоанна III, от истории предшествующей, которая характеризуется бессмысленными драками княжескими. Почему древняя русская история принимает здесь у Карамзина такой характер, отчасти объясняется сказанным прежде о значении времени, последовавшего за смертию Ярослава I: «Древняя Россия погребла с Ярославом свое могущество и благоденствие. Государство, шагнув, так сказать, в один век от колыбели своей до величия, слабело и разрушалось более трехсот лет. Историк чужеземный не мог бы с удовольствием писать о сих временах, скудных делами славы и богатых ничтожными распрями многочисленных властителей, коих тени, обагренные кровию бедных подданных, мелькают перед его глазами в сумраке веков отдаленных». Но если автор не признает смысла в борьбе княжеской ни до Всеволода III, ни после него, то мы видели, что он дает смысл борьбе, начиная со времен Иоанна Калиты, которому и его преемникам он приписывает стремления к единовластию; следовательно, история перестает описывать бессмысленные драки княжеские уже со времен Иоанна Калиты, а не со времен только Иоанна III. «Разновластие исчезает вместе с нашим подданством». Если здесь исчезает принять в смысле продолжающегося действия, а не оконченного, то это будет признак не одного княжения Иоаннова, но и предшественников его; принять же в смысле действия оконченного нельзя, ибо разновластие не исчезло в княжение Иоанна III.
«Образуется Держава сильная, как бы новая для Европы и Азии, которые, видя оную с удивлением, предлагают ей знаменитое место в их системе политической». Известно, что Россия не вступала в политическую систему Европы до времен Петра Великого; при Иоанне ближайшими могущественными державами были империя Римско-Германская и Турецкая; император Фридрих и сын его Максимилиан, как скоро увидали, что Московский князь не может быть им полезен в Германии и Нидерландах, тотчас же прекратили с ним сношения; сношения с Турциею ограничивались делами торговыми. Важный интерес заключали в себе, как и прежде, отношения к державам соседним: к Швеции, Ливонии, Литве и Ордам Татарским; Московское государство не участвует во времена Иоанна ни в одном общеевропейском событии, следовательно, не занимает места в политической системе Европы. Касательно же политической системы Азии мы ничего не знаем.
«Уже союзы и войны наши имеют важную цель: каждое особенное предприятие есть следствие главной мысли, устремленной ко благу отечества». Эти черты опять общие княжению Иоанна III с княжениями его предшественников; как у него, так и у них были три важные цели: утверждение единовластия, борьба с татарами, борьба с Литвою; разница в средствах, которые приготовлялись предшественниками и которыми пользовался Иоанн. То же должно сказать и о союзах: если Иоанн крепко держался союза с ханом Крымским против Литвы, то это не был первый опыт; дед его Василий Димитриевич также находился в союзе с татарами против Литвы: «Устрояются лучшие воинства, призываются Искусства, нужнейшие для успехов ратных и гражданских». Относительно первого вернее было бы сказать: устрояются многочисленнейшие воинства; второе — справедливо.
«Посольства великокняжеские спешат ко всем Дворам знаменитым». Мы видим послов московских только при двух знаменитых дворах: Австрийском и Турецком; не видим их ни в Испании, ни во Франции, ни в Англии.
«Издыхающая Греция отказывает нам остатки своего древнего величия». Мы не знаем, что автор разумел под этими остатками.
Характер Иоанна вообще представлен правильно: «В лета пылкого юношества он изъявлял осторожность, свойственную умам зрелым, опытным и ему природную: ни в начале, ни после не любил дерзкой отважности; ждал случая, избирал время; не быстро устремлялся к цели, но двигался к ней размеренными шагами, опасаясь равно и легкомысленной горячности, и несправедливости, уважая общее мнение и правило века».
Василий Темный оставил в наследство сыну борьбу с новооснованным царством Казанским. Эта борьба при Иоанне III началась по следующему поводу, описанному у Карамзина согласно с источниками: «Царевич Касим, быв верным слугою Василия Темного, получил от него в Уделе на берегу Оки Мещерский городок, названный с того времени Касимовым; жил там в изобилии и спокойствии; имел сношения с Вельможами Казанскими и, тайно приглашенный ими свергнуть их нового Царя, Ибрагима, его пасынка, требовал войска от Иоанна, который с удовольствием видел случай присвоить себе власть над опасною Казанью, чтобы успокоить наши восточные границы, подверженные впадениям ее хищного, воинственного народа». Но прежде этого автор приводит еще другую причину похода на Казань, которая служит связью между этим известием о походе и двумя или тремя другими разнородными известиями, а именно: «Истекала, — говорит автор, — седьмая тысяча лет от сотворения мира по Греческим Хронологам: суеверие с концом ее ждало и конца миру. Сия несчастная мысль, владычествуя в умах, вселяла в людей равнодушие ко славе и благу отечества; менее стыдились государственного ига, менее пленялись мыслию независимости, думая, что все ненадолго… Огорчаясь вместе с народом. Великий Князь, сверх того, имел несчастие оплакать преждевременную смерть юной, нежной супруги, Марии… К горестным случаям сего времени Летописцы причисляют и то, что Первосвятитель Феодосии, добродетельный, ревностный, оставил Митрополию… Наконец Иоанн предприял воинскими действиями рассеять свою печаль и возбудить в Россиянах дух бодрости. Царевич Касим…» и т. д., как уже приведено выше.
Относительно того, что мысль о скором конце мира вселяла в людей равнодушие ко славе и благу отечества, автор ссылается на два источника: во-первых, на предисловие к «Церковному Кругу», где сказано: «Нации мнеша, яко скончеваем седмой тысущи быти и скончанию мира яко же и преже скончеваемей шестой тысущи сицево же мнение объдержаше люди»; во-вторых, на слова псковичей владыке Ионе: «При сем последнем времени о церквах Божиих смущенно сильно».
За рассказом о походах казанских следует рассказ о первой войне Новгородской. Рассказ этот вообще правилен, согласен с источниками, и мы должны остановиться только на некоторых немногих местах, требующих объяснения. При описании борьбы сторон в Новгороде мало выставлено значение православия, которое было главным препятствием к соединению Новгорода с Литвою, о чем заметил князь Щербатов. Деятельность Марфы Борецкой автор выставляет как явление, противное древним обыкновениям и нравам славянским, которые, по мнению автора, удалили женский пол от всякого участия в делах гражданства. Нам не нужно здесь говорить о древних обыкновениях и нравах славянских, нам нужно только вспомнить, что Марфа была мать знаменитого семейства Борецких, стоявших на первом плане в Новгороде, а известно, какое обширное влияние имели матери семейств над своими детьми; нам известно, что князья наши, умирая, завещевали сыновьям не выступать из воли матери, слушаться ее, полагаться во всем на ее решения, и мы видим действительно, что эти завещания свято исполнялись сыновьями, которые ничего не делали без благословения матери; после этого нам нельзя удивляться, что Марфа Борецкая имела такое влияние на дела в Новгороде.
О договоре новгородцев с Казимиром автор говорит: «Многочисленное посольство отправилось в Литву с богатыми дарами и с предложением, чтобы Казимир был главою Новгородской Державы на основании древних уставов ее гражданской свободы. Он принял все условия и написал грамоту». Но, сравнив эту грамоту с грамотами, которые заключались с великими князьями Московскими, мы находим разницу, а именно: в Казимировой грамоте не встречаем условия держать княжение честно и грозно, не встречаем условия прав короля раздавать волости, грамоты вместе с посадником, не лишать волостей без вины; нет условия о праве короля брать дар со всех волостей новгородских, о праве охотиться в известных местах, посылать своего человека за Волок и проч. Начало явного движения стороны Борецких в пользу Казимира описывается у автора так: «Посол, возвратись в Новгород, объявил народу о милостивом расположении Иоанновом. Многие граждане, знатнейшие чиновники и нареченный Архиепископ Феофил хотели воспользоваться сим случаем, чтоб прекратить опасную распрю с Великим Князем; но скоро открылся мятеж, какого давно не бывало в сей народной Державе». Следует описание значения Марфы Борецкой, после чего автор продолжает: «Видя, что Посольство Боярина Никиты сделало в народе впечатление, противное ее намерению, и расположило многих граждан к дружелюбному сближению с Государем Московским, Марфа предприяла действовать решительно. Ее сыновья, ласкатели, единомышленники, окруженные многочисленным сонмом людей подкупленных, явились на Вече и торжественно сказали, что настало время управиться с Иоанном» и проч.
Это событие описано не вполне согласно с источниками, где приводится обстоятельство, которым воспользовались Борецкие: в то время как посольство боярина Никиты давало перевес стороне московской, явились послы псковские с такою речью: «Нас великий князь и наш государь поднимает на вас; от вас же, своей отчины, челобитья хочет. Если нам будет надобно, то мы за вас, свою братью, ради отправить посла к великому князю бить челом о мире». Это посольство дало Борецким предлог кричать против Москвы: так объясняется дело из послания к новгородцам митрополита Филиппа, который пишет: «Ваши лиходеи наговаривают вам на великого князя: опасную грамоту он владыке нареченному дал, а между тем псковичей на вас поднимает и сам хочет на вас идти. Дети! такие мысли враг дьявол вкладывает людям: князь великий еще до смерти владыки и до вашего челобитья об опасной грамоте послал сказать псковичам, чтоб они были готовы идти на вас, если вы не исправитесь, а когда вы прислали челобитье, так и его жалованье к вам тотчас пошло». Карамзин приводит послание митрополита, но эти слова опускает; опускает также любопытное указание митрополита на Борецких: «Многие у вас люди молодые, которые еще не навыкли доброй старине, как стоять и поборать по благочестии, а иные, оставшись по смерти отцев не наказанными, как жить в благочестии, собираются в сонм и поощряются на земское нестроение».
Описав покорение Новгорода, автор обращается к его происхождению, устройству, причинам падения. Касательно происхождения новгородского быта он говорит: «Не в правлении вольных городов Немецких, как думали некоторые писатели, но в первобытном составе всех Держав народных, от Афин и Спарты до Унтервальдена или Глариса, надлежит искать образцов Новгородской политической системы, напоминающей ту глубокую древность, когда они, избирая сановников вместе для войны и суда, оставляли себе право наблюдать за ними, свергать в случае неспособности, казнить в случае измены или несправедливости и решать все важное и чрезвычайное в общих советах». Здесь историк XIX века взглянул на дело гораздо глубже, чем предшественники его, историки XVIII века, которые, удовольствовавшись внешним, случайным сходством новгородского быта с бытом вольных городов немецких, заключили, что первый образовался по подражанию последнего; Карамзин отвергает это подражание и предполагает общее сходство в начальном образовании общин как в древнем, так и в новом мире.
Но мы не можем вполне согласиться и с его мнением, потому что быт Новгорода в том виде, в каком он представлен самим автором, не ведет своего происхождения из глубокой древности; сам автор говорит, что новгородцы при пользовании известными правами ссылались на жалованную грамоту Ярослава Великого; сам автор в девятой главе второго тома определил время, когда посадники начали избираться новгородцами. Принимая положение Монтескье относительно причин твердости государств, Карамзин причиною падения Новгорода полагает утрату воинского мужества, происшедшую от усиления торговли и увеличения богатства: «Падение Новгорода ознаменовалось утратою воинского мужества, которое уменьшается в Державах торговых с умножением богатства, располагающего людей к наслаждениям мирным. Сей народ считался некогда самым воинственным в России и, где сражался, там побеждал, в войнах междоусобных и внешних: так было до XIV столетия. Счастием спасенный от Батыя и почти свободный от ига Монголов, он более и более успевал в купечестве, но слабел доблестию: сия вторая эпоха, цветущая для торговли, бедственная для гражданской свободы, начинается со времен Иоанна Калиты. Богатые Новгородцы стали откупаться серебром от Князей Московских и Литвы. Ополчения Новгородские в XV веке уже не представляют нам ни пылкого духа, ни искусства, ни успехов блестящих. Что кроме неустройства и малодушного богатства видим в последних решительных битвах?»
Но если мы и примем эту причину падения Новгорода, то не можем принять ее одну: если, с одной стороны, новгородцы вследствие умножения богатства теряли воинское мужество, то, с другой стороны, великие князья все более и более усиливались; легко было бороться Новгороду до XIV века с князьями слабыми, ведшими друг с другом постоянные усобицы; трудно и наконец невозможно стало ему бороться с преемниками Калиты, располагавшими всеми силами Северо-Восточной Руси. Сам Карамзин при описании похода отца Иоаннова на Новгород совершенно справедливо указывает причины слабости последнего, говоря: «Летописцы повествуют, что внезапное падение тамошней великолепной Церкви С. Иоанна наполнило сердца ужасом, предвестив близкое падение Новогорода: гораздо благоразумнее можно было искать сего предвестия в его нетвердой системе политической, особенно же в возрастающей силе Великих Князей, которые более и более уверялись, что он под личиною гордости, основанной на древних воспоминаниях, скрывает свою настоящую слабость. Одни непрестанные опасности Государства Московского со стороны Моголов и Литвы не позволяли преемникам Иоанна Калиты заняться мыслию совершенного покорения сей Державы. Можно еще взять ранее и сказать, что одна только усобица с Московским князем помешала Михаилу Тверскому совершенно покорить Новгород».
Еще до первого похода Иоаннова на Новгород началась пересылка с Римом по поводу сватовства великого князя Московского на Софии Палеолог, племяннице последнего императора Византийского. Это сватовство и брак описаны у Карамзина подробно и вообще верно, связно, без перерыва другими известиями, находящимися в летописях по хронологическому порядку. Что касается следствий этого важного для России события, то автор говорит: «Главным действием сего брака было то, что Россия стала известнее в Европе, которая чтила в Софии племя древних Императоров Византийских и, так сказать, провожала ее глазами до пределов нашего отечества; начались Государственные сношения, пересылки; увидели Москвитян дома и в чужих землях; говорили об их странных обычаях, но угадывали и могущество. Сверх того, многие Греки, приехавшие к нам с Царевною, сделались полезны в России своими знаниями в Художествах и в языках, особенно в Латинском, необходимом тогда для внешних дел Государственных; обогатили спасенными от Турецкого варварства книгами Московские церковные библиотеки и способствовали велелепию нашего Двора сообщением ему пышных обрядов Византийского, так что с сего времени столица Иоаннова могла действительно именоваться Новым Царемградом, подобно древнему Киеву. Следственно, падение Греции, содействовав возрождению Наук в Италии, имело счастливое влияние на Россию».
Мы должны заметить, что по поводу брака Иоаннова на Софии начались сношения только с одною Венециею; из греков, приехавших с Софиею, сделались полезны в России своими знаниями в художествах и языках очень немногие; автор не мог назвать нам многих. Какие пышные обряды Византийского двора сообщили Московскому двору выезжие греки во времена Иоанна III, этого автор также не показал и, по нашему мнению, показать не мог. Не приехавшие с Софиею греки, но сама София имела для Московского Государства великое значение, характер которого так ясно поняли и передали нам современники; автор прошел молчанием их свидетельства; только при известии о кончине Софии говорит вообще о ее влиянии: «Он (Иоанн) лишился тогда супруги: хотя, может быть, и не имел особенной к ней горячности, но ум Софии в самых важных делах Государственных, ее полезные советы и, наконец, долговременная свычка между ими сделали для него сию потерю столь чувствительною, что здоровье Иоанново, дотоле крепкое, расстроилось».
Известие об отправлении в Венецию Толбузина, который имел поручение вывезти оттуда искусного архитектора, составляет естественный переход к известиям о постройках, которыми украсилась Москва при Иоанне III: «Соборный храм Успения, основанный Св. Митрополитом Петром, уже несколько лет грозил падением, и Митрополит Филипп желал воздвигнуть новый по образцу Владимирского. Долго готовились; вызывали отовсюду строителей; заложили церковь с торжественным обрядом. Сей храм еще не был достроен, когда Филипп Митрополит преставился, испуганный пожаром». Здесь читателя необходимо останавливает пробел между известиями: «вызывали отовсюду строителей» и «храм еще не был достроен». Кто же строил?
Выражение: «вызывали отовсюду строителей» — не соответствует рассказу летописца, который говорит: «Помысли Филипп Митрополит церковь соборную воздвигнути: призва мастеры, Ивашка Кривцова да Мышкина, и нача им глаголати, аще имутся делати? Мастери же изымашася». Далее: «Преемник его (Филиппов) Геронтий также ревностно пекся о ее строении; но, едва складенная до сводов, она с ужасным треском упала. Видя необходимость иметь лучших художников, чтоб воздвигнуть храм, достойный быть первым в Российской державе, Иоанн послал в Псков за тамошними каменьщиками, учениками Немцев, и велел Толбузину, чего бы то ни стоило, сыскать в Италии Архитектора, опытного для сооружения Успенской кафедральной церкви».
Здесь псковские каменщики противополагаются архитектору; выходит, что архитектором Успенского собора был вызванный из Италии Аристотель, а каменщиками — вызванные из Пскова работники; но, по летописи, вызванные из Пскова люди были вовсе не каменщиками, но такими же архитекторами, как и Аристотель, и летописец одинаково называет их мастерами церковными; по летописи, выходит, что великий князь сначала хотел поручить строение церкви псковским мастерам, но потом передумал и послал для строения Успенского собора за архитектором в Италию, а псковским архитекторам поручил строение других церквей: они построили Троицкий собор в Сергиеве монастыре, Благовещенский собор на великокняжеском дворе, соборные церкви в Златоустовском и Сретенском монастырях, церковь Риз положения на митрополичьем дворе.
В рассказе о построении Теремного дворца автор говорит: «Сильный пожар обратил весь город в пепел. Государь переехал в какой-то большой дом на Яузу, к церкви Св. Николая Подкопаева, и решился соорудить дворец каменный». В летописи: «Тогда же был князь великий у Николы Подкопаева у Яузы в християнских (крестьянских) дворех». В заключение рассказа читаем: «Угождая Государю, знатные люди также начали строить себе каменные домы: в летописях упоминается о палатах Митрополита, Василия Федоровича Образца и Головы Московского, Дмитрия Владимировича Ховрина». Здесь мы должны указать на неверность, которая может повести к значительным недоразумениям. Звания Головы Московского в описываемое время не было; один из сыновей боярина Владимира Григорьевича Ховрина, Иван Владимирович, носил не звание, но прозвище Голова, откуда потомство его получило фамилию Головиных; в летописи под 1485 годом читаем: «Того же лета Дмитрей Володимеров сын Ховрин палату кирпичную и ворота заложи, и соверший» — и потом под тем же годом: «Того же лета Василей Образец и Голова Володимеров сын заложиша палаты кирпичны»; здесь разумеется под Головою Иван Владимирович, и его нельзя смешивать с братом его, Дмитрием Владимировичем, который Головою не был и не назывался.
Начиная с княжения Иоанна III, нам важно в «Истории государства Российского» следить за известиями о дипломатических сношениях Московского государства с державами иностранными, проверить эти известия по источникам, потому что источники эти до сих пор большею частию еще не изданы. Начнем с дел крымских и сравним, для примера, известие о посольстве бояр: Семена Борисовича — в 1486 году и Димитрия Васильевича Шеина — в 1487-м. В «Истории государства Российского» читаем: «Кроме обыкновенных гонцов отправлялись в Тавриду и знаменитые Послы: в 1486 году Семен Борисович, в 1487-м Боярин Димитрий Васильевич Шеин — с ласковыми грамотами и дарами, весьма умеренными». В источниках находится следующий наказ боярину Семену Борисовичу: «Беречь накрепко, чем царь с королем (Казимиром) не мирился, ни канчивал. А взмолвит царь о том: князь великий с королем послы ссылается, — ино молвити так: „послы меж их ездят о мелких делах о порубежных, а гладости ни которые и миру осподарю нашему великому князю с королем нет. Что еси пожаловал, послал своих людей на королеву землю, занеж король тебе недруг и осподарю моему недруг, инобы недругу вашему чем истомнее, тем бы лутши, а осподаря нашего великого князя люди безпрестанно емлют королеву землю“.
Если Менгли-Гирей спросит: „Я иду; князь великий идет ли?“ — то отвечать: „Всхочешь свое дело делати, пойдешь на короля, ино велми добро, а осподаря моего о том обошлешь, и осподарь мой один человек на короля, а твое дело да и свое делает как ему Бог поможет“. Учнет царь посла своего посылати к великому князю, ино говорити царю о том, чтобы с послом лишних людей не было. Похочет царь сам пойти воевати на литовскую землю, а Семена захочет с собою поняти, и Семену у него отговариватися, а начнет царь свой ход откладывати Семенова для отговора, и Семену с ним пойти, а не отговариватися, а пойдет король на великого князя, и Семену о том царю говорити, чтоб царь сам сел на конь да пошел на литовскую землю воевати, а самому Семену тогды о своем ходу не отговариватися, а с царем пойти. А похочет царь послать воевати литовские земли или сам пойти, а всхочет идти к Путивлю или на Северу, и Семену говорити, чтоб царь послал воевати или сам пошел на Подолье или на киевские места».
В наказе Шеину читаем: «Говорити накрепко, чтоб Менгли-Гирей пошел на Орду или брата своего послал, а какими делами не пойдет, говорити о том, чтоб царь на короля пошел. Послу идти с царем на Литву только в том случае, когда цари Муртоза и Седи-ахмет пойдут навеликого князя, ибо они пойдут по наущению литовскому; если же эти цари не пойдут на Москву, то послу отговариваться от похода с Менгли-Гиреем на Литву; а не отговорится, а за тем будет царю не ити на литовскую землю, и послу с царем пойти. Беречи крепко, чтоб царь с королем не мирился. Если же царь скажет, что королев посол у него сидит изыман, и князь великий, что ему приказал о после королеве? — то отвечать: «Король, господине, как тебе недруг, так и моему осподарю недруг: ино чем недругу досаднее, так путчи». Шеину наказано было не уезжать из Крыма ни весной, ни летом, а беречь того, чтобы царь шел или на Орду, или на короля, а великого князя обсылать обо всем. Для этих обсылок встречаем такое распоряжение: «А се ехати с Дмитрием с Шейным татаром, а проводити им Дмитрея в Перекоп в Орду: из Тостунова, из Шитова, из Коломны, из Ловичина, из Суражика, из Берендеева, из Ижва». Одних из этих татар посол должен был отпустить, других оставить с собою «в Перекопе на лежанье вестей для».
Об отношениях Иоанна к Литве при жизни Казимира автор рассуждает так: «Несмотря на взаимную ненависть между сими двумя Державами, ни которая не хотела явной войны. Казимир, уже старый и всегда малодушный, боялся твердого, хитрого, деятельного и счастливого Иоанна, увенчанного славою побед; а Великий Князь отлагал войну по внушению государственной мудрости: чем более медлил, тем более усиливался и вернее мог обещать себе успеха, неусыпно стараясь вредить Литве, казался готовым к миру и не отвергал случаев объясняться с Королем в их взаимных неудовольствиях». Мы знаем также, что во все это время Казимир был занят делами прусскими, богемскими и венгерскими, а потом был лишен средств действовать так, как бы ему хотелось, вследствие отношений своих к сеймам и вследствие отношений Литвы к Польше. Выбор существенных черт из дипломатических сношений Иоанна с Казимиром вообще сделан удачно. Известно, что в сношениях Иоанна с сыном Казимировым Александром одним из самых важных спорных пунктов был титул Иоаннов — «государя всея Руси», которого не хотел уступить Александр. О начале спора по этому предмету автор говорит так при известии о посольстве Загряжского в Литву: «В верющей грамоте, данной Загряжскому, Иоанн по своему обыкновению назвал себя Государем всей России».
Здесь выражение: «по своему обыкновению» — может смутить читателя: действительно, во внутренних грамотах титул всея Руси употреблялся уже давно великими князьями Московскими; но в сношениях с Литовским двором он был здесь употреблен впервые Иоанном. Как хорошо автор понимал обязанность историка передавать читателям своим речи действующих лиц, всего лучше видно из речи Иоанна III послам литовским, приехавшим за дочерью его Еленою: «Государь ваш, брат и зять мой, восхотел прочной любви и дружбы с нами: да будет! Отдаем за него дочь свою. Он должен помнить условие, скрепленное его печатию, чтобы дочь наша не переменяла закона ни в каком случае, ни принужденно, ни собственною волею. Скажите ему от нас, чтобы он дозволил ей иметь придворную церковь Греческую. Скажите, да любит жену, как Закон Божественный повелевает, и да веселится сердце родителя счастием супругов! Скажите от нас Епископу и Панам вашей Думы Государственной, чтобы они утверждали Великого Князя Александра в любви к его супруге и в дружбе с нами. Всевышний да благословит сей союз!» В подлиннике эта речь читается так: «И вы от нас молвите брату и зятю нашему, великому князю Александру: на чем наш молвил и лист свой дал, на том бы и стоял, чтобы нашей дочери никоторыми делы к римскому закону не нудил; а и похочет наша дочи приступити к римскому закону, и мы своей дочери на то воли не даем, а князь бы великий Александр на то ей воли не давал же, чтобы меж нас про то любовь и прочная дружба не нарушилася. Да молвите от нас: как оже даст Бог наша дочи будет за ним и он бы нашу дочерь, а свою великую княгиню жаловал, держал бы ее так, как Бог указал мужем жены держати, а мы бы, слышечи на своей дочери его жалованье, были о том веселы. Чтобы учинил нас деля, велел бы нашей дочери поставити церковь нашего греческого закона, на переходех у своего двора, у ее хором, чтобы ей близко к церкви ходити, а его бы жалованье в нашей дочери нам добре слышети. Да молвите от нас бискупу, да и панам вашей братьи, всей раде, да и сами того поберегите, чтобы брат наш и зять нашу дочерь жаловал, а межи бы нас братство и любовь и прочная дружба не нарушилась доколеи даст Бог».
Встреча великой княгини Елены с женихом Александром Литовским описывается у Карамзина так: «Александр выслал знатнейших чиновников приветствовать Елену на пути и сам встретил ее за три версты от Вильны, окруженный Двором и всеми Думными Панами. Невеста и жених, ступив на разостланное алое сукно и золотую камку, подали руку друг другу, сказали несколько ласковых слов и вместе въехали в столицу, он на коне, она в санях, богато украшенных». В источниках это описание читается так: «И князь великий великую княжну встретил до города за три версты, да тут на жеребце стал и тапкана (экипаж Еленин) стала же, и тут от великого князя послали к тапкане поставь сукна чермного, а у тапканы послали по сукну великого же князя камку бурскую з золотом, и великая княжна из тапканы на камку вышла, а за нею боярыни вышли же, а Князь Великий на сукно с жребца сшел, да по сукну к великой княжне пошел, да великой княжне дал руку, да и к себе ее принял, да и о здоровье испросил, да великой княжне велел опять пойти в тапкану, а боярыням, княгине Марьи, да Русалкине жене, руку дал же, а сам князь великий на жеребца пошел».
О наказе, полученном Еленой от отца, автор говорит: «Иоанн не забыл ничего в своих предписаниях, назначая даже, как Елене одеваться в пути, где и в каких церквах петь молебны, кого видеть, с кем обедать и проч.». В этом и прочем мы находим любопытные известия об обычаях того времени и о некоторых политических отношениях: так, например, если какой-нибудь пан даст обед для Елены, то жене его быть на обеде, а самому ему не быть; Елена не должна была допускать к себе князей, выходцев московских — Шемячича и других, если б захотели ей челом ударить.
Описывая новые неудовольствия, возникшие между Москвою и Литвою, автор говорит: «Все неудовольствия Александровы происходили, кажется, от того, что он жалел о городах, уступленных им России, и с прискорбием оставлял Елену Греческою Христианкою. Иоанн не отнял ничего нового у Литвы после заключения договора; видя же упрямство, несправедливость и грубость зятя, брал свои меры». Из источников оказывается, что дело шло о Торопецких волостях, захваченных боярином Иваном Васильевым, и других порубежных землях и водах. Через посла своего Зенка в 1497 году Александр говорил: «Слали есмо до тебя о тых же наших обидных делех и о поправлению границ старых подле докончания, абы еси земли и вод наших велел поступитися».
Мы видели уже, как автор выставил значение Иоанна III в начале рассказа о его княжении; в заключение рассказа он повторяет и распространяет прежде высказанные положения: «Иоанн III принадлежит к числу весьма немногих Государей, избираемых Провидением решить надолго судьбу народов: он есть Герой не только Российской, но и Всемирной Истории… Россия около трех веков находилась вне круга Европейской политической деятельности, не участвуя в важных изменениях гражданской жизни народов. Хотя ничего не делается вдруг; хотя достохвальные усилия Князей Московских, от Калиты до Василия Темного, многое приготовили для Единовластия и нашего внутреннего могущества: но Россия при Иоанне III как бы вышла из сумрака теней, где еще не имела ни твердого образа, ни полного бытия Государственного. Благотворная хитрость Калиты была хитростью умного слуги Ханского. ВеликодушныйДимитрий победил Мамая, но видел пепел столицы и раболепствовал Тохтамышу. Сын Донского, действуя с необыкновенным благоразумием, соблюл единственно целость Москвы, невольно уступил Смоленск и другие наши области Витовту и еще искал милости в Ханах; а внук не мог противиться горсти хищников Татарских, испил всю чашу стыда и горести на престоле, униженном его слабостию, и был пленником в Казани, невольником в самой Москве; хотя и смирил наконец внутренних врагов, но восстановлением Уделов подвергнул Великое Княжество новым опасностям междоусобия. Орда с Литвою, как две ужасные тени, заслоняли от нас мир и были единственным политическим горизонтом России, слабой, ибо она еще не ведала сил, в ее недрах сокровенных. Иоанн, рожденный и воспитанный данником степной Орды, подобно нынешним Киргизским, сделался одним из знаменитых Государей в Европе, чтимый, ласкаемый от Рима до Царягряда, Вены и Копенгагена, не уступая первенства ни Императорам, ни гордым Султанам; без учения, без наставлений, руководствуемый только природным умом, дал себе мудрые правила в Политике внешней и внутренней; силою и хитростию восстановляя свободу и целость России, губя царство Батыево, тесня, обрывая Литву, сокрушая вольность Новгородскую, захватывая Уделы, расширяя владения Московские до пустыней Сибирских и Норвежской Лапландии, изобрел благоразумнейшую, на дальновидной умеренности основанную для нас систему войны и мира, которой его преемники долженствовали единственно следовать постоянно, чтобы утвердить величие Государства. Бракосочетанием с Софиею обратил на себя внимание Держав, раздрав завесу между Европою и нами; с любопытством обозревая Престолы и Царства, не хотел мешаться в дела чужие; принимал союзы, но с условием ясной пользы для России; искал орудий для собственных замыслов и не служил никому орудием, действуя всегда, как свойственно великому, хитрому Монарху, не имеющему никаких страстей в Политике, кроме добродетельной любви к прочному благу своего народа».
На этой в высшей степени замечательной статье мы должны необходимо остановиться, потому что в ней автор дает читателю много средств для правильной оценки знаменитого княжения Иоанна III.
Вполне справедливо мнение автора, что Иоанн был избран Провидением, чтобы решить надолго судьбу народа русского. Действительно, если бы в это важное время, в половине XV века, на престоле Московском явился государь, не столько способный, как Иоанн III, воспользоваться приготовленными от предшественников средствами и необыкновенно благоприятными внешними обстоятельствами, и когда нужно было дать последний удар некоторым обветшалым явлениям для упрочения нового высшего государственного устройства, то судьба юного Московского государства была бы иная. Вполне справедливо замечает автор, что ничего не делается вдруг и что предшествовавшие Иоанну князья Московские, начиная с Калиты, многое приготовили для единовластия и внутреннего могущества России; «но Россия, — говорит Карамзин, — при Иоанне III как бы вышла из сумрака теней». Действительно, Московское государство пред княжением Иоанна можно сравнить с памятником, который был приготовлен, но еще не был открыт; Иоанну суждено было снять полотно, закрывавшее памятник.
В приведенном рассуждении автор очень верно описывает подвиги предшественников Иоанновых; препятствия, с которыми они должны были бороться. Благодаря этому описанию читателю легко сравнить положение Иоанна и его предшественников и определить их значение. Великодушный Димитрий Донской победил Мамая, но видел пепел столицы и раболепствовал Тохтамышу, тогда как при Иоанне III Волжская Орда была уже так слаба, что Ахмат без битвы бежал от Угры; и когда он был убит Иваном, то сыновья его уже не могли снова усилиться и грозить Москве, подобно Тохтамышу. Сын Донского, действуя с необыкновенным благоразумием, соблюл единственно целость Москвы, ибо имел соперником могущественного Витовта, тогда как Иоанн, действуя с таким же благоразумием, но имея соперниками слабых Казимира и Александра, мог присоединить к Москве от Литвы обширные области. Отец Иоанна Василий Васильевич был занят последнею ожесточенною усобицей, наконец, успел победить всех внутренних врагов, соединить почти все уделы, ослабить окончательно Новгород, и если оставил уделы младшим сыновьям, то так же распорядился и сам Иоанн; но у последнего не было соперников ни в дяде, ни в двоюродных братьях; родные доставляли ему мало беспокойства, ибо вследствие распоряжений Василия Темного не имели средств противиться старшему брату, и потому Иоанн, спокойный внутри, имел всю возможность заниматься делами внешними и распространить границы своих владений. Одним словом, мы не можем не повторить вполне справедливого отзыва, сделанного нашим автором о предшественниках Иоанновых в первой главе пятого тома, где он говорит, что Мамаево побоище «доказало возрождение сил России и в несомнительной связи действий с причинами отдаленными служило основанием успехов Иоанна III, которому судьба назначила совершить дело предков, менее счастливых, но равно великих».
По словам автора, до Иоанна III Орда с Литвою, как две ужасные тени, заслоняли от нас мир и были единственным политическим горизонтом России, слабой, ибо она еще не ведала сил, в ее недрах сокровенных. При Иоанне III, собственно говоря, горизонт оставался тот же самый, ибо все внимание великого князя было обращено на Литву и на Орду в ее подразделениях, на Орду Волжскую, на Казань и Крым. Правда, начались было сношения с Австрийским двором, но скоро и прекратились без всякого результата, ибо государи увидали, что у них нет общих интересов; сношения с Даниею не имели больших результатов; только сношения с государствами итальянскими принесли пользу, ибо оттуда послы наши привозили художников; сношений со Швециею нельзя считать новыми, ибо новгородцы и прежде сносились с этою державою; сношения с Турциею сменили прежние сношения с Грециею, но ограничились одними торговыми интересами. Карамзин прекрасно определил положение Иоанна относительно государств европейских, кроме соседних: «С любопытством обозревая Престолы и Царства, не хотел мешаться в дела чужие». Действительно, роль Иоанна ограничивалась только обозрением престолов и царств, разумеется не всех, потому что Испания, Франция и Англия оставались вне политического горизонта; Иоанн не хотел мешаться в дела чужие, ибо дела всех других государств, кроме соседних — Литвы, немцев Ливонских, Швеции, Орды, — были для нас делами чуждыми.
«Совершая сие великое дело, — продолжает Карамзин, — Иоанн преимущественно занимался устроением войска. Летописцы говорят с удивлением о сильных его полках. Он первый, кажется, начал давать земли, или поместья, Боярским Детям, обязанным, в случае войны, приводить с собою несколько вооруженных холопей или наемников, конных или пеших, соразмерно доходам поместья (от сего умножилось число ратников); принимал в службу и многих Литовских, Немецких пленников, волею и неволею: сии иноземцы жили за Москвою-рекою в особенной слободе. С сего времени также начинаются Разряды, которые дают нам ясное понятие о внутреннем образовании войска, состоявшего обыкновенно из пяти так называемых полков: Большого, Передового, Правого, Левого и Сторожевого, или Запасного. Каждый имел своего Воеводу, но предводитель Большого Полку был главным». Действительно, как видно из летописи, число войск московских при Иоанне III значительно увеличилось; перемен же в устройстве войска не произошло никаких: обычай давать служилым людям села под условием службы и в награду за нее встречаем в Северной Руси еще во времена Иоанна Калиты. В его завещании читаем распоряжение относительно села Богородицкого, отданного Борису Воркову. «Если этот Ворков, — говорит великий князь, — будет служить которому-нибудь из моих сыновей, то село останется за ним; если же перестанет служить детям моим, то село отнимут». По свидетельству ближайшего ко времени и достойнейшего вероятия писателя Герберштейна, особую слободу за Москвою-рекою для телохранителей своих построил великий князь Василий Иоаннович. Мы теперь знаем, что в некоторых рукописях разряды восходят даже до времен Димитрия Донского. Что при Иоанне III не было сделано перемен в строе русского войска, доказывают разряды его времени, в которых видим древнейшее разделение войска на полки: Большой, Передовой и т. д.
«Князья племени Рюрикова и Св. Владимира служили ему наровне с другими подданными и славились титлом Бояр, Дворецких, Окольничих, когда знаменитою, долговременною службою приобретали оное. Василий Темный оставил сыну только четырех Великокняжеских Бояр, Дворецкого, Окольничего; Иоанн в 1480 году имел уже 19 Бояр и 9 Окольничих, а в 1495 и 1496 годах учредил сам Государственного Казначея, Постельничего, Ясельничего, Конюшего». Звание конюшего и казначея встречаем гораздо ранее; в завещаниях предшественников Иоанновых читаем: «А кто будет моих казначеев и тиунов» и т. д.; о конюшем упоминается в летописи еще под 1185 годом и после.
«Иоанн, как человек, не имел любезных свойств ни Мономаха, ни Донского, но стоит, как Государь, на высшей степени величия. Он казался иногда боязливым, нерешительным, ибо хотел действовать всегда осторожно. Сия осторожность есть вообще благоразумие: оно не пленяет нас подобно великодушной смелости; но успехами медленными, как бы неполными, дает своим творениям прочность. Что оставил миру Александр Македонский? — славу. Иоанн оставил Государство, удивительное пространством, сильное народами, еще сильнейшее духом правления, то, которое ныне с любовию и гордостию именуем нашим любезным отечеством. Россия Олегова, Владимирова, Ярославова погибла в нашествие Моголов; Россия нынешняя образована Иоанном, а великие Державы образуются не механическим слеплением частей, как тела минеральные, но превосходным умом Державных. Уже современники первых счастливых дел Иоанновых возвестили в Истории славу его: знаменитый летописец польский, Длугош, в 1480 году заключил свое творение хвалою сего неприятеля Казимирова. Немецкие, Шведские Историки шестаго-надесять века согласно приписали ему имя Великого; а новейшие замечают в нем разительное сходство с Петром Первым: оба, без сомнения, велики, но Иоанн, включив Россию в общую Государственную систему Европы и ревностно заимствуя Искусства образованных народов, не мыслил о введении новых обычаев, о перемене нравственного характера подданных; не видим также, чтобы пекся о просвещении умов Науками. Призывая художников для украшения столицы и для успехов воинского искусства, хотел единственно великолепия, силы; и другим иноземцам не заграждал пути в Россию, но единственно таким, которые могли служить ему орудием в делах посольских или торговых; любил изъявлять им только милость, как пристойно великому Монарху, к чести, не к унижению собственного народа. Не здесь, но в Истории Петра можно исследовать, кто из сих двух Венценосцев поступил благоразумнее или согласнее с истинною пользою отечества».
Чрезвычайно важно и вполне справедливо здесь заключение автора, что великие державы образуются не механическим слеплением частей, как тела минеральные, но превосходным умом державным. Чтобы применить это положение к нашей истории, стоит только вспомнить сказанное автором прежде, что ничто не делается вдруг; что достохвальные успехи князей Московских — от Калиты до Василия Темного — многое приготовили для единовластия и нашего внутреннего могущества; что судьба назначила Иоанну III совершить дело предков, менее счастливых, но равно великих.
Соединив эти положения, вполне верные, получим положение, также вполне верное, что Россия образовалась не механическим слеплением частей, но превосходным умом целого ряда государей, в числе которых знаменитое место занимает Иоанн III, но не исключительно, и нельзя сказать, что Россия Олегова, Владимирова, Ярославова погибла от нашествия монголов, а Россия нынешняя образована Иоанном: ибо в таком случае какое же значение мы дадим деятельности предшественников Иоанновых, одинаково с ним великих? Какое значение дадим деятельности Иоанна Калиты, собирателя Земли Русской, Димитрия Донского — победителя Мамаева? Какое значение дадим деятельности Ярослава Всеволодовича, которого автор называет возобновителем разрушенного великого княжения, деятельности сына его, Александра Невского? Что же касается до сравнения деятельности Иоанна III с деятельностию Петра Великого, то отношение между ними ясно: деятельность Иоанна к деятельности Петра относится как начало к концу: Иоанн, наследовавший Московское государство, почти уж собранное, спокойный, следовательно, внутри, первый имел досуг обратить взоры на государства Западной Европы и начал заимствовать оттуда плоды цивилизации, призывая художников для украшения столицы и для успехов воинского искусства. Преемники его все более и более усиливали эти средства; в XVII веке поняли, что от вызова иностранцев мало пользы; что нельзя оставлять науку и искусство монополиею иностранцев; что для преуспеяния и могущества России нужно, чтобы сами русские сравнялись в знании и в искусстве с ними: и вот уже царь Михаил Феодорович вызывает иностранцев, с тем чтобы они учили русских тому, что сами знают, а Петр Великий употребляет для этого решительные, окончательные меры.
«Он (Иоанн) умножил Государственные доходы приобретением новых областей и лучшим порядком в собирании дани, росписав земледельцев на сохи и каждого обложив известным количеством сельских хозяйственных произведений и деньгами, что записывалось в особенные книги». Совершенно справедливо, что государственные доходы умножились приобретением новых областей; что же касается до лучшего порядка в собирании дани, то росписание на сохи существовало гораздо прежде до Иоанна. Относительно торговли можно вполне согласиться с автором, что она должна была усилиться при Иоанне. Наконец, мы должны указать на обстоятельное и живое изложение законов Иоанновых.
Приступая к изображению государствования преемника Иоаннова, Василия, Карамзин определяет так характер нового великого князя: «Государствование Василия казалось только продолжением Иоаннова. Будучи подобно отцу ревнителем Самодержавия, твердым, непреклонным, хотя и менее строгим, он следовал тем же правилам в Политике внешней и внутренней, решал важные дела в Совете Бояр, учеников и сподвижников Иоанновых, их мнением утверждая собственное, являл скромность в действиях Монархической власти, но умел повелевать; любил выгоды мира, не страшась войны и не упуская случая к приобретениям, важным для Государственного могущества; менее славился воинским счастием; более опасною для врагов хитростию; не унизил России, даже возвеличил оную, и после Иоанна еще казался достойным Самодержавия». В конце повествования о княжении Василия встречаем новый замечательный отзыв об этом государе: «Василий стоит с честию в памятниках нашей истории между двумя великими характерами, Иоанном III и IV, и не затмевается их сиянием для глаза наблюдателя; уступая им в редких природных дарованиях: первому — в обширном, плодотворном уме государственном, второму — в силе душевной, в особенной живости разума и воображения, опасной без твердых правил добродетели, — он шел путем, указанным ему мудростию отца, не устранялся, двигался вперед шагами, размеренными благоразумием, без порывов страсти, и приближался к цели, к величию России, не оставив преемникам ни обязанности, ни славы исправлять его ошибки; был не гением, но добрым Правителем; любил Государство более собственного великого имени и в сем отношении достоин истинной, вечной хвалы, которую немногие Венценосцы заслуживают. Иоанны III творят, Иоанны IV прославляют и нередко губят; Василии сохраняют, утверждают Державы и даются тем народам, коих долговременное бытие и целость угодны Провидению».
Прежде всего покажем отношение этого отзыва о Василии к отзыву о том же государе предшествовавшего историка князя Щербатова: «Что касается до обычая сего государя, то, хотя не обретаем мы в нем толь блистательных качеств, каковыми отличался его родитель и которыми отличался его сын, царь Иоанн Васильевич, однако, обретает в нем сие набожие несуеверное и на добродетели основанное, которое есть основание твердых правил мудрого правительства; сию мудрость, не спешащую делами и жертвующую иногда тщетную славу для пользы Государства; сию твердость в следствии дел, могущую довести до конца труднейшие предприятия. Он всегда старался отбегать от войны, почитая ее всегда вредною государствам, а паче по тогдашним обстоятельствам России; однако, в случае справедливого защищения себя, никогда от нее не убегал; но твердо показывал, что он готов ее со всею бодростию производить» и проч.
Если от этих отзывов о характере и деятельности Василиевой мы обратимся к отзывам современников о знаменитом сыне Иоанна и Софии, то найдем, что, по отзыву боярина Берсеня, Василий был гораздо строжайшим ревнителем государственного начала, чем отец его Иоанн III; этот отзыв подтверждается Герберштейном, по словам которого Иоанн был начинателем, а Василий совершителем дела. Что же касается до сравнения Василия с отцом его в других отношениях, то с уверенностью можно сказать только, что он менее славился воинским счастием, чем отец, как справедливо заметил Карамзин.
В начале княжения Василия встречаем со стороны его смелую попытку, которую автор оценяет весьма справедливо: «В августе 1506 года Король Александр умер: Великий Князь немедленно послал чиновника Наумова с утешительною грамотою ко вдовствующей Елене; но в тайном наказе предписал ему объявить сестре, что она может прославить себя великим делом, именно соединением Литвы, Польши и России, ежели убедит своих панов избрать его в Короли; что разноверие не есть истинное препятствие; что он дает клятву покровительствовать Римский Закон, будет отцом народа и сделает ему более добра, нежели Государь единоверный. Наумов должен был сказать то же Виленскому Епископу Войтеху, Пану Николаю Радзивиллу и всем думным Вельможам. Мысль смелая и по тогдашним обстоятельствам удивительная, внушенная не только властолюбием Монарха-юноши, но и проницанием необыкновенным. Литва и Россия не могли действительно примириться иначе, как составив одну Державу; Василий без наставления долговременных опытов, без примера, умом своим постиг сию важную для них обеих истину; и если бы его желание исполнилось, то Север Европы имел бы другую историю. Василий хотел отвратить бедствия двух народов, которые в течение трех следующих веков резались между собою, споря о древних и новых границах. Эта кровопролитная тяжба могла прекратиться только гибелью одного из них; повинуясь Государю общему, в духе братства, они сделались бы мирными властелинами полунощной Европы». Что же касается до изложения наказа, данного Наумову, то в источниках этот наказ читается так: «Приказал (Василий) сестре, чтоб она похотела и говорила б бискупу и панам и всей раде и земским людям, чтоб похотели его государства и служити б похотели, а нечто учнут опасатца за верою, и государь их в том ни в чем не нарушит, как было при короле, а жаловать хочет и свыше того. Ко князю Войтеху, бискупу виленскому, пану Николаю Радзивиллу и ко всей раде приказывал о том же, чтоб они похотели его на Государство Литовское». Как здесь, так и во всех сношениях мы видим, что дело идет о государстве Литовском, которое признается отдельным.
И при Василии Иоанновиче вместе с делами литовскими на первом плане стоят дела крымские. При жизни старика Менгли-Гирея начинались неудовольствия, но явного разрыва еще не было. Автор говорит, что Менгли-Гирей всего более желал, чтобы государь позволил пасынку его Абдыл-Летифу, сверженному царю Казанскому, ехать в Тавриду для свидания с матерью; Василий не согласился на это, но дал Летифу вольность, город (Юрьев) и заключил с ним условия. «Они состояли в том, чтоб Летиф клятвенно обязался верно служить России, не выезжать самовольно из ее пределов, не имел сношения с Литвою, ни с другими нашими врагами». Эта договорная грамота Летифа с великим князем вся очень замечательна, ибо показывает положение служилых татарских царевичей, число которых не ограничивалось в то время одним Летифом. Грамота Летифа как владельца юрьевского вообще похожа на договоры удельных князей с великими; между прочим в ней читаем.
«Куда пойду с тобою, — говорит Летиф, — на твое дело, или куда меня пошлешь на свое дело с своею братиею или с своими людьми, или куда одного меня пошлешь на свое дело, и мне, и моим уланам, и князьям, и козакам нашим, ходя по вашим землям, не брать и не грабить своею рукою ничего, над христианами никаких насилий не делать; не захватывать и не грабить послов и гостей, также русских пленников, которые побегут из Орды. Что у вас, великих князей, Янай-царевич в городке Мещерском и Ших-Авлиар-царевич в Сурожике, то мне, Летифу, им зла не мыслить, их уланов, князя и Козаков не принимать, если бы даже которые Уланы, Князья и Козаки ушли от них в Орду, в Казань или в другую какую-нибудь страну и захотели бы оттуда ко мне, то мне их также не принимать. Также мне от тебя, великого князя, татар не принимать, и тебе от меня людей не принимать, кроме Ширипова рода да Баарыкова, да Аргинова, да Кипчакова».
Кроме требования относительно Летифа автор подробно говорит и о других требованиях Менгли-Гиреевых: «Менгли-Гирей убеждал Василия послать судовую рать с пушками для усмирения Астрахани; обещал всеми силами действовать против Сигизмунда; просил ловчих птиц, соболей, рыбьих зубов, лат и серебряной чары; требовал какой-то дани, платимой ему Князьями Одоевскими». Для нас в источниках особенно важны те известия, из которых всего яснее можно видеть характер Крымской Орды и, следовательно, характер ее отношений к Московскому государству. Так, например, Менгли-Гирей писал великому князю Василию: «Брат мой и князь великий Ямгурчай-Салтану опричь десяти портище соболье да 2000 белки, да 300 горностаев не убавливая посыловал, а нынеча от тебя Василий Морозов не привез так… От моих мурз и от князей 20 тех осталися, которым пошлина не достава, и ты б им прислал по сукну, а только им не пришлешь, и они молвят — шерть с нас долов, да много нам о том учнут докучати, и нам бы докуки не было».
Мы должны здесь ограничиться только некоторыми указаниями на отношение рассказа историографа к известиям источников, еще не изданных, ибо не можем останавливаться на всех подробностях повествования в делах Василиевых, спеша к тем любопытным временам, взгляд автора на которые отличается более замечательными особенностями. Но мы не можем не остановиться несколько на четвертой главе VII тома, в которой излагается состояние России при Иоанне III и Василии Иоанновиче.
«В сие время, — говорит автор, — отечество наше было как бы новым светом, открытым Царевною Софиею для знатнейших Европейских Держав. Вслед за нею Послы и путешественники являлись в Москву, с любопытством наблюдали физические и нравственные свойства земли, обычаи Двора и народа; записывали свои примечания и выдавали оные в книгах, так что уже в первой половине XVI века состояние и самая древняя история России были известны в Германии и в Италии. Контарини, Павел Иовий, Франциск да-Колло, в особенности Герберштейн старались дать современникам ясное, удовлетворительное понятие о сей новой Державе, которая вдруг обратила на себя внимание их отечества». Этими словами автор указывает на четыре источника, которыми он преимущественно пользовался при изображении России Иоанновой и Василиевой; вся эта четвертая глава VII тома есть не иное что, как прекрасное извлечение из Герберштейновой книги с дополнениями известий из трех других поименованных иностранцев и немногих известий из русских источников.
Мы видели, какое важное влияние уступил автор татарам; он остается верен своему взгляду и, упоминая о жестоких пытках и казнях, описываемых Иовием и Герберштейном, говорит: «Обыкновение ужасное, данное нам Татарским игом вместе с кнутом и всеми телесными, мучительными казнями». Мы видим, однако, в то же время и у народов, не знавших татар, у народов Западной Европы, не менее жестокие пытки и казни. Торговля описывается по Герберштейну, и говорится, что она была в цветущем состоянии. Известия иностранные Герберштейна и других путешественников можно было бы дополнить русскими известиями из статейных списков, преимущественно литовских и крымских, из которых можем узнать, какими правами пользовались купцы того или другого народа в московских владениях, из каких городов русские купцы ездили за границу, в какие именно места ездили они и с какими товарами, каким образом производили торговлю, какие пошлины платили, каким притеснениям подвергались; приняв в соображение последние известия, можно уже с большею уверенностью заключить, в цветущем или не цветущем состоянии находилась торговля в описываемое время.
Автор обратил внимание на любопытный вопрос о земельном владении и высказал положение, что «Князья, Бояре, воины и купцы искони владели землями. Всякая область принадлежала городу; все ее земли считались как бы законною собственностию его жителей, древних господ России, купивших, вероятно, сие право мечом в такое время, до коего не восходят ни летописи, ни предания».
Говоря о нравах и обычаях, автор приводит свидетельство Павла Иовия, что русские не любят католиков, а евреями гнушаются и не дозволяют им въезжать в Россию; но из статейных литовских списков мы узнаем, что запрещение жидам въезжать в Московское государство последовало только в царствование Иоанна IV. Наконец, приведем из рассматриваемой главы вполне справедливый отзыв автора о состоянии художеств в Московском государстве при Иоанне III и сыне его Василии: «Кроме зодчих, денежников, литейщиков находились у нас тогда и другие иноземные художники и ремесленники. Толмач Димитрий Герасимов, будучи в Риме, показывал Историку Иовию портрет Великого Князя Василия, писанный, без сомнения, не Русским живописцем. Герберштейн упоминает о Немецком слесаре в Москве, женатом на Россиянке. Искусства Европейские с удивительною легкостию переселялись к нам: ибо Иоанн и Василий, по внушению истинно великого ума, деятельно старались присвоить оные России, не имея ни предрассудков суеверия, ни боязливости, ни упрямства, и мы, послушные воле Государей, рано выучились уважать сии плоды гражданского образования, собственность не вер и не языков, а человечества; мы хвалилисьисключительным Православием и любили святыню древних нравов, но в то же время отдавали справедливость разуму, художеству Западных Европейцев, которые находили в Москве гостеприимство, мирную жизнь, избыток. Одним словом, Россия и в XVI веке следовала правилу: „Хорошее от всякого хорошо“ — и никогда не была вторым Китаем в отношении к иноземцам».
Таким образом, видим, что в XVI веке художества переселялись к нам, но не утверждались на русской почве, ибо художниками были одни иностранцы; в XVII веке явилось стремление утвердить науки и художества на русской почве, заставить самих русских людей заниматься ими, а в XVIII веке употреблены были для того решительные меры; таким образом, ясно становится для нас отношение Иоанна III и его преемников к Петру Великому, и мы не имеем нужды заниматься решением вопроса, кто из этих двух венценосцев — Иоанн III или Петр Великий — благоразумнее или согласнее с истинною пользою отечества: оба поступили благоразумно и согласно с истинною пользою отечества; один начал, а другой кончил. Вот почему мы заступились за достоинство деления русской истории, предложенного Карамзиным, за введение средней истории — от Иоанна III до Петра Великого.

Глава VI

С восторгом приветствовал Карамзин времена Иоанна III, прельщавшие его рядом громких событий, достойных пера историка, избавлявшие его от мелких событий старины удельной, от бессмысленных драк княжеских, по его выражению. Мы видели, как вследствие этого прельщения историк XIX века не только принял вполне мнения историков XVIII века о значении Иоанна III, но еще более увеличил это значение, не усомнился сравнивать деятельность Иоанна III с деятельностию Петра Великого, прямо отдавая преимущество первой. Еще с большим восторгом приветствовал он знаменитое царствование Иоанна IV, при описании которого талант его мог найти для себя обильную пищу, мог выказаться в полном блеске и достойным образом довершить творение. «Оканчиваю Василия Ивановича, — писал Карамзин к Тургеневу, — и мысленно уже смотрю на Грозного: какой славный характер для исторической живописи! Жаль, если выдам Историю без сего любопытного царствования, тогда она будет, как павлин без хвоста» .
Но прежде описания славного характера для исторической живописи историку нужно было описать правление великой княгини Елены и правление боярское. Малолетство Иоанна IV принадлежит к тем любопытным эпохам, в которые разрешаются великие исторические вопросы, великие исторические борьбы. Северо-Восточная Русь объединилась: образовалось государство благодаря деятельности князей Московских; но около этих князей, ставших теперь государями всея Руси, собрались в виде слуг нового государства потомки князей великих и удельных, лишенных отчин своих потомками Калиты; вокруг великого князя Московского, представителя нового порядка вещей, находившего свой главный интерес в его утверждении и развитии, собрались люди, которые жили в прошедшем всеми лучшими воспоминаниями своими, которые не могли сочувствовать новому, которым самое их первенствующее положение среди служилых людей московских, самый их титул указывали на более блестящее положение, более высокое значение в недавней, очень хорошо всем известной старине. При таком сопоставлении двух начал, из которых одно стремилось к дальнейшему, полному развитию, а другое хотело удержать его при этом стремлении во имя старых исчезнувших отношений, необходимы были столкновения, которые и видим в княжение Иоанна III и сына его, — столкновения, которые выражаются в судьбе Патрикеевых, Ряполовских, Холмского, Берсеня.
Но вот великому князю Василию Иоанновичу наследует малолетний сын его Иоанн, который остается все еще малолетним и по смерти матери своей, правившей государством; в челе управления становятся люди, не сочувствовавшие стремлениям князей Московских: как же поступят теперь эти люди? Оправдают ли свое противоборство новому порядку вещей делами благими, делами пользы государственной? Уразумеют ли, что бессмысленно вызывать навсегда исчезнувшую старину, навсегда исчезнувшие отношения, что они этим вызовом могут вызвать только тени, лишенные действительного существования? Сумеют ли признать необходимость нового порядка, но, не отказываясь при этом от старины, сумеют ли заключить сделку между старым и новым во благо, в укрепление государству? Сумеют ли показать, что от старины остались крепкие начала, которые, при искусном соединении с новым, могут упрочить благосостояние государства? Или эти люди не воспользуются благоприятным для себя временем, в стремлении к личным целям разрознят свои интересы с интересом государственным, не сумеют даже возвыситься до сознания сословного интереса и, потеряв сочувствие народонаселения, навлекут на себя страшную кару и дадут поведением своим законность, освящение новому порядку вещей, дадут ему возможность достигнуть полного развития?
Вот вопросы, которые должны были решиться в малолетство Иоанна IV. Оба историка — и кн. Щербатов, и Карамзин — в самом начале своего рассказа уже приготовляют читателя к смутам, волнениям, следствиям слабости правления в малолетство государя. Князь Щербатов говорит просто и коротко: «Малолетство великого князя и самое его рождение слабость правления предвещало». Но Карамзин старается ввести читателя в тогдашнее общество московское, заставляет его подслушивать тогдашние толки, мнения, опасения: «Не только искренняя любовь к Василию производила общее сетование о безвременной кончине его, но и страх: что будет с государством? волновал души. Никогда Россия не имела столь малолетнего властителя; никогда, если исключим древнюю, почти баснословную Ольгу, не видала своего кормила государственного в руках юной жены и чужеземки литовского, ненавистного рода. На троне не бывает предателей: опасались Елениной неопытности, естественных слабостей, пристрастия к Глинским, коих имя напоминало измену. Братья государевы и двадцать бояр знаменитых составляли верховную думу. Два человека казались важнее всех иных по их особенному влиянию на ум правительницы: старец Михаил Глинский, ее дядя, честолюбивый, смелый, самим Василием назначенный быть ее главным советником, и конюший боярин, князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский. Полагали, что сии два вельможи, в согласии между собою, будут законодателями думы, которая решала дела внешние именем Иоанна, а дела внутренние — именем великого князя и его матери».
Все эти: опасались, полагали — были бы чрезвычайно важны, если бы хотя из одного слова источников можно было видеть, чего опасались, что полагали в Москве в 1533 и 1534 годах. Остановимся теперь на довольно важном положении, что дума решала дела внешние именем Иоанна, а дела внутренние — именем великого князя и его матери. До нас дошли грамоты по внутренним делам от времени правления Елены, но в них мы не находим имени последней при имени ее сына; в примечании к означенному положению Карамзин говорит: «Например, во всех бумагах дел внутренних писали: „повелением благоверного и христолюбивого великого князя государя Ивана Васильевича всея Руси и его матери, благочестивой царицы, великой государыни Елены“ или „Князь великий и мать его великая княгиня, посоветовав о том с бояры, повелели“. Цитируются два места из Синодальной летописи. Но большая разница между известием летописца о решении дела и между известием правительства о нем в грамоте; что форма: „повелением благоверного и христолюбивого великого князя и его матери, благочестивой царицы Елены“ — есть летописная вольность и не могла употребляться в правительственных грамотах, доказательством служит выражение: благочестивой, царицы, ибо Елена не могла употреблять такого титула».
Чрез несколько дней по кончине великого князя Василия уже был заключен брат его, удельный князь Юрий Иванович. При описании этого события Карамзин говорит: «Бояре, излишне осторожные, представили великой княгине, что если она хочет мирно управлять с сыном, то должна заключить Юрия, властолюбивого, приветливого, любимого многими людьми и весьма опасного для государя-младенца. Говорили, что бояре хотели погубить Юрия в надежде своевольствовать ко вреду отечества; что другие родственники государевы должны ожидать такой же участи — и сии мысли, естественным образом, представляясь уму, сильно действовали не только на Юриева меньшого брата, Андрея, но и на племянников, князей Бельских. Князь Симеон Феодорович Вольский и знатный окольничий Иван Лятцкий, родом из Пруссии, муж опытный в делах воинских, готовили полки в Серпухове на случай войны с Литвою: недовольные правительством, они сказали себе, что Россия не есть их отечество, тайно снеслись с королем Сигизмундом и бежали в Литву».
Здесь историк хочет объяснить отъезд князя Бельского и воеводы Лятцкого в Литву и объясняет его слухами: «Говорили, что бояре хотели погубить Юрия в надежде своевольствовать; что другие родственники государевы должны ожидать такой же участи». Первая часть слуха основана на следующем месте одной летописи: «Диавол вложа им мысль сию, ведяше бо, аще не пойман будет князь Юрьи, не тако воля его совершится в граблении и в убийствах». Но летописец говорит только, что дьявол, зная, что следствием заточения князя Юрия будут грабежи и убийства, вложил боярам мысль заточить его, и нисколько не говорит, чтобы бояре, желая своевольствовать, именнос этою целью заключили князя Юрия, обычное у летописца объяснение дурного дела внушением дьявола выставлено как говор народный, обвиняющий бояр в намеренном преступлении для достижения своих корыстных целей. Но если историк позволил себе очень свободное толкование слов летописца, то еще большую вольность позволил он себе, придумав совершенно независимо от источников другой слух: «Говорили, что другие родственники государевы должны ждать такой же участи». Этого слуха нет вовсе в летописях; ясно, что историк внес его от себя для объяснения бегства князя Бельского; но этим средством цель достигается все же не вполне, ибо если читатель, поверив объяснению как основанному на источниках, успокоится относительно поступка князя Бельского, то поступок Лятцкого, не принадлежавшего к родственникам государевым, останется без объяснения. Щербатов объясняет дело прямо от себя соперничеством между вельможами.
При описании внешних сношений в правление Елены, именно дел крымских, читаем: «Следствием литовского союза с ханом было то, что царевич Ислам восстал на Саин-Гирея за Россию, как пишут, вспомнив старую с нами дружбу; преклонил к себе вельмож, свергнул хана и начал господствовать под именем царя. Ислам, боясь турков, предложил тесный союз великому князю. Бояре московские, нетерпеливо желая воспользоваться таким добрым расположением нового хана, велели ехать князю Александру Стригину послом в Тавриду; сей чиновник своевольно остался в Новогородке и написал к великому князю, что Ислам обманывает нас: будучи единственно Калгою, именуется царем и недавно, в присутствии литовского посла Горностаевича, дал Сигизмунду клятву быть врагом России. Сие известие было несправедливо: Стригину объявили гнев государев и вместо него отправили князя Мещерского к Исламу». Здесь пропущено, неизвестно почему, очень любопытное известие о причине отказа князя Стригина ехать в Крым; Стригин вот что писал к великому князю: «Ныне Ислам к тебе к государю послал посольством Темеша, и того Темеша в Крыму не знают и имени ему не ведают, и в том Бог волен да ты государь: опалу ли или казнь на меня на своего холопа учинить, а мне противу того исламова посла Темеша не мочно идти!» Щербатов упомянул об этой отговорке князя Стригина.
События, последовавшие за смертию Елены, у обоих историков, у Щербатова и у Карамзина, описываются одинаково, иногда почти слово в слово; но потом рассказ Карамзина полнотою содержания начинает превосходить рассказ Щербатова, потому что последний не имел двух важных источников, которыми пользовался первый: Синодальной летописи под Љ 351  и Псковской летописи. Несмотря, однакож, на это большое количество важных источников, и Карамзин находился в одинаково затруднительном положении, зависящем от характера источников нашей древней истории вообще. Во время малолетства великого князя и по смерти матери его, правившей государством, на первом плане являются бояре, которые начинают борьбу между собою, смещают друг с друга. Источники говорят об этих борьбах, этих сменах, но очень неудовлетворительно. У Щербатова было много источников, благодаря которым он мог подробно описать, какой когда гонец отправлялся в Крым, с чем присылали послов своих ногайские князья, и на каком дворе в Москве останавливались эти послы, и сколько с ними было лошадей; но эти источники не сказали ему, что князь Иван Шуйский был удален вследствие усиления стороны князя Ивана Бельского, который сделался правителем.
Карамзин нашел летопись, которая рассказала ему об этом; но как рассказала? Карамзин, например, не узнал из ее рассказа, куда девался князь Иван Шуйский после окончательного торжества своего над Бельским. Поразительно видеть, как летописцев мало занимали главные причины явлений, как привыкли они к обычным формам в своем рассказе! Например, драгоценный псковский летописец, который рассказывает нам о поведении областных наместников во время правления Шуйских, о переменах, происшедших в этом отношении при Бельском, ничего не знает или не хочет ничего знать ни о Шуйских, ни о Бельском. В Царственной книге встречаем следующий рассказ: «И велел князь великий у себя быти отцу своему Даниилу митрополиту всея Руссии и сказа отцу своему Даниилу митрополиту: много королевы неправды, что сам король на христианство воевод своих посылает, а Татар наводит и много от него кровь льется христианская; да и то сказал князь Василиймитрополиту, что хочет воевод своих послать с людьми королевы земли воевати против его неправды. Митрополит же рече великому князю: вы государи православные, пастыри христианству; тебе, государю, подобает христианство от насилия боронити; а нам и всему священному собору за тебя, государя, и за твое войско Бога молити».
Великому князю, разговаривавшему таким образом с митрополитом, было четыре года. В малолетство Димитрия Донского управляли также бояре: собирая здесь и там мимоходные упоминания о том или другом боярине в летописи, подмечая боярские имена в приписках к духовным грамотам великокняжеским, можно отыскать имена бояр, бывших в малолетство Димитрия, но только имена, не больше. О могущественных боярах, которые действовали на изменение политики московской в княжение Василия Димитриевича, мы узнаем из письма хана Едигея. При Иоанне III, при Василии Иоанновиче точно так же мы встречаем имена бояр только при описании походов. Теперь мы вследствие возмужалости науки, вследствие возбуждения многих новых важных вопросов следим с напряженным вниманием за этими отрывочными, краткими известиями летописца о действующих лицах, приводим их в связь и достигаем любопытных результатов; но все это совершается с большими усилиями; большая разница, когда сами источники наводят историка на важные вопросы и тут же дают средство разрешить их полнотою, обилием подробностей о действующих лицах, живым их представлением или когда историк вследствие извне возбужденных вопросов должен с неимоверным усилием допрашивать молчаливые летописи. При этом надобно обращать также внимание на характер таланта в историке; талант Карамзина был именно такого рода, что требовал возбуждения от источников. Нам смешно теперь видеть, как у князя Щербатова из одного Сильвестра сделано два; но если мы войдем в положение Щербатова, впервые начавшего разбираться в источниках времен Иоанна IV, и если обратим внимание на характер этих источников, то подобная странность нам объяснится: в главных источниках, в летописях, о Сильвестре упомянуто один раз мимоходом, а у Курбского это лицо выставлено в полусвете, является таинственным, загадочным.
У Карамзина не найдем уже подобных странностей, во-первых, потому, что Карамзин шел по проложенной дороге, был второй деятель, разбиравшийся в тех же самых материалах; во-вторых, потому, что Карамзин был сильнее Щербатова талантом, не мог так теряться в известиях источников, как иногда терялся Щербатов. Несмотря на то, однако, и у Карамзина по вышеозначенному характеру источников мы не найдем не только сколько-нибудь целостного изображения характеров отдельных действующих лиц, но даже не найдем указаний на характеры, значение целых родов; например: при описании свадьбы царя Иоанна он говорит следующее: «Между тем знатные сановники, окольничие, дьяки объезжали Россию, чтоб видеть всех девиц благородных и представить лучших невест государю; он избрал из них юную Анастасию, дочь вдовы Захарьиной, которой муж, Роман Юрьевич, был окольничим, а свекор — боярином Иоанна III. Род их происходил от Андрея Кобылы, выехавшего к нам из Пруссии в XIV веке». Автор счел нужным только под 1547 годом сказать о происхождении Захарьиных-Юрьиных, причем указал только на первого известного прародителя и на ближайшего боярина Юрия Захарьевича, тогда как читатель должен был давно уже быть знаком с этим знаменитым родом, одним из важнейших между боярскими родами Московского княжества, члены которого играли первую роль в княжение Василия Дмитриевича и потом не утратили своего важного значения, несмотря на приплыв княжеских фамилий, оттиравших старинные московские боярские роды от первых лет; в каждое княжение кто-нибудь из членов этого рода заставляет говорить о себе летопись; но летопись упоминает о них раз-два, кратко, мимоходом; эти известия записаны и у Карамзина, но не отдельно от других известий: они затерялись и для автора, и для читателя, и целый род, имеющий особенное любопытное значение, потерял его.
То же должно заметить и о лице, которое выступает на главную сцену по кончине великой княгини Елены, именно о князе Василии Васильевиче Шуйском. «Князь Василий Васильевич, — говорит Карамзин, — занимал первое место в совете при отце Иоанновом, занимал оное и при Елене и тем более ненавидел ее временщика (князя Телепнева-Оболенского), который, уступая ему наружную честь, исключительно господствовал над думою. Изготовив средства успеха, преклонив к себе многих бояр и чиновников, сей властолюбивый князь жестоким действием самовольства и насилия объявил себя главою правления; в седьмой день по кончине Елениной велел схватить любезнейших юному Иоанну особ: его надзирательницу, боярыню Агриппину, и брата ее, князя Телепнева, оковать цепями, заключить в темницу, несмотря на слезы, на вопль державного отрока».
Здесь о прежней деятельности князя Шуйского говорится только, что он занимал первое место в думе при отце Иоанновом и при матери; но в летописи есть известие о Шуйском, которое говорит нам гораздо более о нем, чем известие о первом месте в думе; это известие, поставленное на место последнего, приготовило бы читателя, дало бы ему знать, каких поступков он должен ждать от Шуйского, человека, способного действовать решительно, быстро, предупреждать других и действовать в то же время круто; это известие помещено и у Карамзина под 1514 годом в описании княжения Василия Иоанновича, после рассказа об Оршинской битве: «С первою вестию о нашем несчастии прискакали в Смоленск некоторые раненные в битве чиновники великокняжеские. Весь город пришел в волнение. Многие тамошние бояре думали, подобно Сигизмунду, что Россия уже пала; советовались между собою, с епископом Варсонофием и решились изменить государю. Епископ тайно послал к королю своего племянника с уверением, что если он немедленно пришлет войско, то Смоленск будет его. Но другие верные бояре донесли о сем умысле наместнику, князю Василию Шуйскому, который, едва успев взять изменников и самого епископа под стражу, увидел знамена литовские: сам Константин (Острожский) с шестью тысячами отборных воинов явился пред городскими стенами. Тут Шуйский изумил его и жителей зрелищем ужасным: велел на стене, в глазах Литвы, повесить всех заговорщиков, кроме святителя, надев на них собольи шубы, бархат, камки, а другим привязал к шее серебряные ковши или чарки, пожалованные им от великого князя». Так вот этот Шуйский, поступивший так решительно в первое время по смерти Елены, вот Шуйский, который поступает и после так же решительно со своими врагами!
Князя Василия Шуйского вменил в правлении брат его Иван, о котором Карамзин говорит так: «Князь Иван Шуйский не оказывал в делах ни ума государственного, ни любви к добру; был единственно грубым самолюбцем; хотел только помощников; но не терпел совместников; повелевал в думе как деспот, и в дворце как хозяин, и величался до нахальства; например, никогда не стоял пред юным Иоанном, садился у него в спальне, опирался локтем о постелю, клал ноги на кресло государево; одним словом, изъявлял всю низкую, малодушную спесь раба-господина. Упрекали Шуйского и в гнусном корыстолюбии; писали, что он расхитил казну и наковал себе из ее золота множество сосудов, велев вырезать на них имена своих предков. По крайней мере его ближние, клевреты, угодники грабили без милосердия во всех областях, где давались им нажиточные места или должности государственные. Владычество Шуйских ознаменовалось слабостию и робким малодушием в политике московской; бояре даже не смели ответствовать Саин-Гирею на его угрозы; спешили отправить в Тавриду знатного посла и купить вероломный союз варвара обязательством не воевать Казани; хвалились своим терпением пред ханом Саин-Гиреем, изъясняясь, что казанцы терзают Россию, а мы, в угодность ему, не двигаем ни волоса для защиты своей земли. Бояре хотели единственно мира и не имели его; заключили союз с ханом Саин-Гиреем и видели бесполезность оного. Послы ханские были в Москве, а сын его Иминь с шайками своих разбойников грабил в Каширском уезде. Мы удовольствовались извинением, что Иминь не слушается отца и поступает самовольно».
Конечно, всякий, прочтя это описание поведения князя Шуйского, пожелает узнать, откуда взято оно. Оно взято из письма самого Иоанна к князю Курбскому: упрекали, писали относится к одному Иоанну. Но слова Иоанна переданы у автора неправильно, и вследствие этой неправильности скрыто особенно важное значение их; они читаются так: «Едино воспомяну; нам бо в юности детства играюще, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, локтем опершися отца нашего о постелю, ногу положив; к нам же не приклоняйся не токмо яко родительски, но еже властелински». В изложении Карамзина выпущены слова: отца нашего и прибавлено кресло, которого нет в подлиннике. Шуйский опирается локтем и клад ногу на постель отца Иоаннова, и этот поступок кроме нахальства имеет еще другое значение, особенно если мы приведем его в связь с известием о поступке Тучкова, находящимся в том же письме Иоанновом. Сношения с Крымом в правление Шуйских представлены несправедливо. Еще в правление Елены вследствие единовластия, утвердившегося в Крыму, и угроз хана Саин-Гирея, имевшего теперь возможность действовать против Москвы, положено было, в угоду Саину, не начинать наступательных движений на Казань, а стараться кончить дело мирными переговорами: Шуйские продолжали, следовательно, поведение предшествовавшего правительства; но если, с одной стороны, Шуйские приводили в исполнение решение прежнего правительства, то, с другой — они не изменили ни в чем прежних отношений великого князя к хану в ущерб достоинству первого; так, когда в Москве увидели, что шертная грамота, присланная ханом, заключала в себе исчисление подарков, какие именно должно было отправлять в Крым, бояре не приняли этой грамоты, как не принимали подобных прежние великие князья: когда узнали о нападении Иминь-Салтана, то послов крымских отдали под стражу; все эти подробности опущены в рассказе историка.
Шуйские были отстранены от правления; их место заступили князь Бельский и митрополит Иоасаф: об этой перемене историк говорит так: «Сторона Вольских, одержав верх, начала господствовать с умеренностью и благоразумием. Не было ни опал, ни гонений. Правительство стало попечительное, усерднее к общему благу.
Злоупотребления власти уменьшились. Сменили некоторых худых наместников, и псковитяне освободились от насилий князя Андрея Шуйского, отозванного в Москву. Дума сделала для них то же, что Василий сделал для новгородцев: возвратил им судное право. Целовальники, или присяжные, избираемые гражданами, начали судить все уголовные дела независимо от наместников». Учреждение великого князя Василия в Новгороде состояло в том, что с наместниками начал судить староста купецкий, а с тиунами — целовальники; о перемене же, последовавшей в правление Бельского, псковский летописец говорит следующее: «Бысть жалование нашего Великого Князя Ивана Васильевича всея Руси до всей своей русской земли, млада возрастом 11 лет и старейша умом: до своей отчины милосердова, показа милость свою и нача жаловати, грамоты давати по всем гродом большим и по пригородом, и по волостем, лихих людей обыскивати самым крестьянам меж себя по крестному целованию, и их казнити смертною казнию, а не водя к наместником и к их тивуном лихих людей». Итак, в Новгороде выбраны были целовальники для суда с наместниками и тиунами, и не означено, для какого суда; в Пскове же уголовные дела отходили от наместников и тиунов и передавались в ведение самих обывателей, которые должны были руководиться так называемыми губными грамотами. Следовательно, нельзя сказать, что для псковитян сделано было то же, что Василий сделал для новгородцев. Нельзя сказать также, чтобы это было сделано для одних псковитян, ибо летописец ясно говорит, что жалование государя было до всей Русской земли. Слова летописца подтверждаются многими губными грамотами, действительно относящимися к этому времени; но любопытно, что до нас дошли губные грамоты, данные прежде, в правление Шуйских, как, например, грамоты белозерцам и каргопольцам 1539 года. «Народ, — говорит автор, — отдохнул в Пскове; славил милость Великого Князя и добродетель бояр». В летописи: «Начаша Псковичи за Государя Бога молити и Пречистую Богородицу и святых чудотворцев о его жалованьи до своея отчины, что показа милость до сирот своих» — и только! Нам понятно, почему автор прибавил: «и добродетель бояр» — ему показалось странным, как летописец не упоминает ничего о боярах, когда бояре управляли за малолетством великого князя; но именно то, что кажется нам странным в летописи, то мы и должны отличать и сохранять неизменным, как особенность века, общества, литературы.
Вольский был свергнут, умерщвлен Шуйскими, которые снова захватили в свои руки правление, наконец, тринадцатилетний Иоанн, выведенный из терпения поступками князя Андрея Михайловича Шуйского, оставшегося старшим в роде, велел умертвить его. «Варварская казнь, хотя и заслуженная недостойным вельможею, явила, что бедствия Шуйских не умудрили преемников их; что не закон и не справедливость, а только одна сторона над другою одержала верх, и насилие уступило насилию: ибо юный Иоанн, без сомнения, еще не мог властвовать сам: князья Глинские с друзьями повелевали его именем, хотя и сказано в некоторых летописях, что с того времени бояре начали иметь страх от государя. Опалы и жестокость нового правления действительно устрашили сердца. Сослали Федора Шуйского-Скопина, князя Юрия Темкина, Фому Головина и многих иных чиновников в отдаленные места, а знатного боярина Ивана Кубенского посадили в темницу; он находился в тесной связи с Шуйскими, но отличался достоинствами, умом, тихим нравом. Казнь, изобретенная варварством, была участию сановника придворного, Афанасия Бутурлина, обвиненного в дерзких словах: ему отрезали язык пред темницею в глазах народа. Чрез пять месяцев освободив Кубенского, Государь снова возложил на него опалу, также на князей Петра Шуйского, Горбатого, Димитрия Палецкого и на своего любимца боярина Федора Воронцова; простил их из уважения к ходатайству митрополита, но ненадолго. Летописцы свидетельствуют их невинность, укоряя Федора Воронцоваединственно тем, что он желал исключительного первенства между боярами и досадовал, когда Государь без его ведома оказывал другим милости».
Прочтя эти строки, читатель никак не может освободиться от мысли, что все описанное здесь случилось вдруг, непосредственно за казнью Андрея Шуйского, тогда как события эти совершались в течение трех лет! Читатель, чтобы уяснить себе дело, причины опал, должен, разумеется, прежде всего спросить: кто же были эти люди, подвергшиеся опалам? Не упоминаются ли имена их прежде в летописях, и если упоминаются, то при каких случаях? Два самых вопиющих поступка, которые позволили себе Шуйские и сторонники их в малолетстве Иоанна, были: свержение и умерщвление князя Бельского и свержение митрополита Иоасафа, потом изгнание Воронцова. Кто же были главные сторонники Шуйских в обоих этих делах?
В первом: «Пойман бысть Великого Князя боярин, князь Иван Федорович Бельской, без Великого Князя ведома, советом боярским, того ради, что его государь в приближении держал и в первосоветниках, да Митрополита Иосафа; и бояре о том вознегодоваша на князя Ивана и на Митрополита и начаше зло советовати со своими советники; а со князем Иваном Васильевичем Шуйским обсылатися в Володимер. А князь Иван Шуйский тое же ночи пригонил из Володимери в Москву без Великого Князя веления, а наперед его припригонил сын его князь Петр; а в том совете быша бояря: Князь Михайло, да князь Иван Кубенские, Князь Дмитрий Палецкой». Об изгнании Воронцова говорится: «Великого князя бояря: Князь Иван и Князь Андрей Михайловичи Шуйские, да Князь Федор Иванович Шуйский, да советницы князья: Дмитрий Шкурлатов, да князь Иван Шемяка, да князь Иван Турунтай Пронские, да Алексей Басманов, и иные советницы взволноватеся между собою пред Великим Князем и пред Митрополитом, в столовой избе у Великого Князя на совете. Князь Андрей Шуйской, да Кубенской и Палецкой в том совете с ними были же, изымаша Федора Воронцова за то, что его Государь жалует и бережет; и биша его по ланитам, и платие на нем ободраша, и хотеша его убити. И посла к ним Государь Митрополита. И в кою пору от Государя Митрополит ходил к Шуйским, и в ту пору Фома Петров, сын Головина, у Митрополита на мантию наступил и мантию на Митрополите подрал».
Итак, вот где являются лица, подвергшиеся опале в продолжение трех лет после казни Андрея Шуйского: из них один только Кубенский подвергся смертной казни; другие после кратковременной опалы оставались с прежним значением, и вот когда после вспыхнуло возмущение и убит был родной дядя Великого князя по матери князь Глинский, виновниками дела летописец называет князя Фёдора Шуйского и князя Юрия Темкина, которые вначале как главные советники Андрея Шуйского подверглись заточению тотчас после его казни. Говоря об опалах, которым подверглись эти лица, об одном только Кубенском автор говорит, что он находился в тесной связи с Шуйскими, но отличался постоянствами, умом, тихим нравом. Быть может, Кубенский и отличался умом; но, конечно, читателя поразит известие, что тихим нравом отличался человек, которого мы видим в числе главных действователей при насильственных движениях; читатель, конечно, поспешит узнать, откуда все это свидетельство о Кубенском? Оно взято из Курбского.
Сочинения князя Курбского принадлежат к числу драгоценнейших источников нашей древней истории. Один из самых талантливых вельмож московских и, конечно, самый образованный из них, достойный в этом отношении соперник Грозного, Курбский явился защитником старинных притязаний княжеских и дружинных; не имея возможности бороться с Иоанном другими средствами, он вступил с ним в литературную борьбу, вызвал его на оправдания своих поступков, оправдывая поступки свои и своей партии; с этою же целью, с целью оправдать себя и свою сторону и обвинить Иоанна, написал обзор его царствования. Сочинения Курбского драгоценны тем, что автор их в пылу страсти обнаруживает нам тайные мысли и чувства не только свои, но и целой партии, интересы которой он защищал, и чрез это указывает историку на такие отношения, которые бы без него остались навсегда тайною; но, с другой стороны, сочинения Курбского, как имеющие целью оправдать во всем одних и обвинить во всем других, тем самым чужды беспристрастия и не могут служить источником при определении характеров действующих лиц.
Драгоценнейший источник для истории царствования Иоанна IV, вскрывающий нам главные пружины действий, и в то же время самый мутный источник относительно подробностей — сочинения Курбского, — разумеется, не могли быть оценены с первого раза как должно; и если Карамзин, пользуясь ими после Щербатова, не понял, как следует их значения, то в оправдание его должно сказать, что и последующие ученые долго не могли понять его. У нас так мало были до сих пор знакомы с историческою литературою XVII века, что в 1842 году, во втором издании сочинений князя Курбского, мы встречаем следующие слова издателя: «До появления в свет IX тома Истории государства Российского, у нас признавали Иоанна Государем великим; видели в нем завоевателя трех царств и еще более мудрого, попечительного законодателя. Знали, что он был жестокосерд, но только по темным преданиям, и отчасти извиняли его во многих делах, считая их необходимыми для утверждения благодетельного самодержавия. Сам Петр Великий хотел оправдать его. Это мнение поколебал Карамзин».
Если бы издатель Курбского потрудился познакомиться с исто-риею Щербатова, то, разумеется, сказал бы, что против этого мнения сильно вооружался и князь Щербатов; мы не скажем, впрочем, чтобы оно было впервые поколеблено последним, ибо самое желание Петра Великого оправдать Иоанна показывает нам, что была нужда в этом оправдании. Характер деятельности Иоанна IV, заключая в себе две противоположные стороны, был предметом спора как для ближайшего, так и для более отдаленного потомства. Ум человеческий не любит соединения противоположностей, и от этой нелюбви много страдалаи, к сожалению, еще до сих пор много страдает историческая наука; если известное историческое лицо одною стороною своей деятельности производит благоприятное впечатление, то нет недостатка в писателях, которые стараются показать, что это лицо во всех случаях жизни было образцом совершенства, или, наоборот: найдя в деятельности какого-нибудь исторического лица темные пятна, стараются показать, что и во всех остальных его поступках нет ничего хорошего; а если что и есть хорошее, то принадлежит не ему, а другим. Большая часть писателей поступают в этом случае добросовестно, по убеждениям, не задавая себе вопроса: что станется с историею, если она наполнится деятелями или вполне хорошими, или вполне дурными? Так и при оценке характера Иоанна IV явились противоположные мнения: люди, пораженные величием и нравственною красотою некоторых его деяний, не хотели верить страшным известиям о его жестокостях или старались ослабить эти известия, оправдать самые поступки; другие, наоборот, пораженные известиями о жестокостях, не хотели признавать достоинства других поступков Грозного. В таком виде вопрос перешел к историкам, и первый должен был заняться им князь Щербатов, у которого между другими источниками были и сочинения Курбского.
Первый вопрос, представившийся Щербатову, был вопрос: верить или не верить известиям Курбского — потому что Курбский писал под влиянием сильной вражды к Иоанну. Имея в виду эту вражду, Щербатов не верит Курбскому, что Иоанн только вследствие клеветы ласкателей своих, вдруг без всякого повода со стороны Сильвестра и Адашева с товарищи удалил их от себя и начал преследовать; Щербатов объясняет перемену в Иоанне другим образом, показывая, что в этой перемене виноваты были и те люди, которых постоянно защищает Курбский. Но, освободив себя от односторонности взгляда Курбского, пополнив то, чего недостает у последнего, Щербатов принимает все частные показания его как истинные; Щербатову нужно было знать только одно: по ненависти к Иоанну Курбский не приписывает ли ему лишних жестокостей?
Убедившись из сличения других источников, что Курбский не преувеличивает дела, Щербатов успокоился и пользовался всеми известиями Курбского как несомненно верными; характер же сочинения князя Курбского, главное достоинство его — указание на отношение деятельности Иоанна IV к деятельности отца и деда, матери и бабки, как понимал эти отношения Курбский с товарищи, — остались тайною для Щербатова. Тайною остались они и для Карамзина: давая полную веру показаниям Курбского об Иоанне IV, он не хочет знать о его показаниях об Иоанне и сыне его Василии; не хочет знать о той связи, которою соединяется деятельность Иоанна IV с деятельностию отца и деда, которую показал Курбский, хотя с своей точки зрения, но показал, в чем и состоит его главное и, можно сказать, единственное достоинство. С другой стороны, принимая все известия Курбского о царствовании Иоанна IV, внеся их в текст своего рассказа, Карамзин, однако, не хочет принять основной мысли Курбского и таким образом допускает в своем рассказе противоречие, темноту, что делает рассказ неудовлетворительным; отношения Иоанна к Сильвестру и Адашеву описаны по Курбскому, и в то же время Иоанн везде является самостоятельным. Представив деятельность Иоанна везде самостоятельною, Карамзин при описании болезни царя говорит, однако, следующее: «С сего времени он (Иоанн) неприятным образом почувствовал свою от них (Сильвестра и Адашева) зависимость и находил иногда удовольствие не соглашаться с ними, делать по-своему».
Иногда же Карамзин, не желая опустить известия, сообщенного Курбским, и в то же время не желая выставить Иоанна несамостоятельным, переделывает известия Курбского, смягчает их, что, конечно, также не способствует удовлетворительности рассказа. Например, при описании приступа к Казани у Карамзина читаем: «Казанцы воспользовались утомлением наших воинов, верных чести и доблести, ударили сильно и потеснили их, к ужасу грабителей, которые все немедленно обратились в бегство, метались через стену и вопили: секут! секут! Государь увидел сие общее смятение, изменился в лице и думал, что казанцы выгнали все наше войско из города». «С ним были, — пишет Курбский, — великие синклиты, мужи века отцев наших, поседевшие в добродетелях и в ратном искусстве: они дали совет государю, а государь явил великодушие: взял святую хоругвь и стал перед царскими воротами, чтобы удержать бегущих». У Курбского: «И зело ему не токмо лицо изменяшесь, но и сердце сокрушися. Видевше же сицевое, мудрые и искусные сигклитове его, повелеша хоруговь великую христианскую близу врат градских, нареченных царских, подвинути, и самого царя, хотяще и нехотяще, за бразды коня взяв, близ хоругови поставиша понеже были нецыи, между сигклиты оными, мужие веку еще отцев наших, состаревшиеся в добродетелях и во всяких искусствах ратных».
Мы сказали, что указание на связь деятельности Иоанна IV с деятельностию отца и деда составляет главное и, можно сказать, единственное достоинство сочинения Курбского. Не так думали Щербатов и Карамзин; не так думали ученые позднейшие, и потому мы не имеем никакого права оставить такого отзыва недоказанным. Издатель сочинений Курбского в 1842 году дал такой отзыв о достоинстве их:
«История Курбского замечательна не потому только, что она — произведение пера современника, участвовавшего. в делах государственных; она имеет высокие достоинства: с природною силою ума, с врожденным даром слова соединяя сведения разнообразные, Курбский постиг тайну исторического искусства, коего образцы имел, без сомнения, пред глазами, и оставил обыкновенную стезю летописцев. Доселе наши историки рассказывали происшествия без всякой связи, без малейшего единства внутреннего, в строгом хронологическом порядке; Курбский смотрел выше: стараясь объяснить причины Иоанновых поступков, добрых и злых, он имел цель определительную и устремлял к ней все свои мысли. (Эта мысль, что первая, блестящая половина царствования Иоанна не есть следствие самостоятельной деятельности его, но следствие советов Сильвестра и Адашева с товарищи.) На сей мысли основано сочинение Курбского; она связывает все события и сообщает им то единство, без которого нет изящного. Руководствуясь ею, автор начертал две картины противоположные: в одной видим блеск и славу, видим ряд героев, завоевателей Казани, Астрахани, Ливонии, грозных мстителей за отечество; двадцатилетний государь ведет их к победам; со знаменем в руке останавливает бегущее войско под стенами Казани или смело, с малочисленною дружиною спешит встретить несметное войско татар крымских. В другой картине видим иное зрелище: тут являются уже скоморохи и человекоугодники, а храбрые синклиты выходят только на смерть позорную. Страшное слово „убиен“ — паки убиен, паки погублен такой-то боярин, такой-то стратиг, — беспрестанно повторяемое, наводит ужас на читателя. Прекрасное в целом, в плане, сочинение Курбского не менее замечательно и в подробностях: историк описывал не по слуху, а по собственным наблюдениям по крайней мере большую часть важнейших событий. Дела минувшие резко запечатлевались в его памяти, и ему стоило только, подобно Ксенофонту, нарисовать картину живую, разнообразную. Не только в описании похода казанского, при всяком случае Курбский обнаруживает ум наблюдательный, глубокое познание сердца человеческого; когда он говорит о битвах, мы живо представляем ратное поле, движение войск, сечу; когда рассказывает о беседе царя с Вассианом, мы слышим шипение змеи. Как послушен ему язык русский! Как величественно его изображение доблестей и как язвительны его горькие укоризны! Смело можно сказать: редкий из наших писателей умел владеть так удачно сильным, величественным словом нашим».
Сочинение Курбского, по мнению издателя, прекрасно в целом, в плане, потому что построено на одной главной мысли; но верна ли эта главная мысль? Занявшись этим вопросом, издатель оставляет его нерешенным. Но посмотрим, по крайней мере, искусно ли Курбский провел свою основную мысль, не встречается ли при этом проведение несообразностей, противоречий, отнимающих доверенность у автора и, конечно, мешающих сочинению быть прекрасным в целом, в плане? Курбский приписывает перемену в поведении Иоанна тому, что отдалены были хорошие советники и приближены дурные; но вследствие чего же, когда произошло это удаление хороших и приближение дурных советников? Курбский говорит, что это произошло вследствие совета Вассиана Топоркова: «Такову искру безбожную всеял (Топорков), от него жево всей святой русской земле таков пожар лют возгорелся, о нем же свидетельствовать словесы много непотреба. Понеже делом сия прелютейшая злость произвелася, якова никогда же в нашем языце бывала, от тебя беды начала приемше, яко напреди нами плод твоих прелютых дел вкратце изъявите». Яко многое воинство, так бесчисленное множество всенародных человеков ни от кого прежде, только от тебя, Вассиана Топоркова, будучи наквашен, всех тех предреченных различными смертьми погубил (Иоанн). После этого мы ждем немедленно описания следствий совета Вассианова; но проходят года, и ничего подобного не видим; сам Курбский говорит: «Потом паки, аки бы в покаяние вниде, и не мало лет царствовал добре: ужаснулся бо о наказаниях оных от Бога, ово перекопским царем, ово казанским возмущением»; а потом, когда стал говорить об удалении Сильвестра и Адашева и начале казней, все это приписано ласкателям и клеветникам, которые уверили Иоанна, что жена его была отравлена Сильвестром и Адашевым, и Вассиан с его советом забыт.
Обратимся и к подробностям. На первых страницах рассказа Курбского находим описание дурного воспитания Иоаннова: лет двенадцати Иоанн уже привыкал проливать кровь животных — пестуны не останавливали его; будучи лет четырнадцати и больше, начал уже наносить вред людям — ласкатели хвалили его за это; когда приблизился к семнадцатому году, тогда «прегордые сигклитове начаша подущати его и мстити им свои недружбы, един против другого; и первее убиша мужа пресильного, зело храброго стратига и великородного, именем князь Иван Бельский. По мале же времени, он же сам повелел убити такожде благородное едино княже, именем Андрея Шуйского, из рода княжат суздальских».
Здесь говорится, что князь Иван Бельский был убит, когда Иоанн был шестнадцати лет; но это убийство последовало, когда Иоанн был двенадцати лет, то есть в 1542 году. Издатель хвалит Курбского за то, что он возвысился над предшествовавшими русскими историками (то есть летописцами), которые рассказывали происшествия без малейшего единства внутреннего, в строгом хронологическом порядке. Но что же было бы с нашею историею, если бы все летописцы захотели смотреть так же высоко, как Курбский, и так бесцеремонно обращаться с хронологиею, относить к 1546 году событие, случившееся в 1542-м? В 1546 году Курбскому было восьмнадцать лет: как же он мог забыть, что случилось в это время? Но если забыл, то что же он за историк-очевидец; как можно сказать, что «дела минувшие резко запечатлелись в его памяти, и ему стоило только, подобно Ксенофонту, передать верно свои впечатления, чтоб нарисовать картину живую, разнообразную»? Неужели эта картина живая и разнообразная: «убил, по мале времени убил, а потом убил», без всякого изложения причин? Чтобы оценить Курбского, стоит только спросить: какое понятие имели бы мы о времени Иоанна IV, если бы, кроме Курбского, не дошло до нас никаких источников? Как, например, ловко умолчено о характере князя Андрея Шуйского: так как, по взгляду Курбского, все жертвы Иоанновы суть превосходные люди, герои добродетели, то читатели должны причислить и Андрея Шуйского к героям добродетели! А Кубенский назван мужем тихим! Но мы еще должны будем возвратиться к Курбскому.
После описания смут, имевших следствием казнь Кубенского и Воронцова, Карамзин приступает к описанию двух важных событий в жизни Иоанна: женитьбы и царского венчания, после которого он первый принял титул царя.
«Великому князю исполнилось семнадцать лет от рождения», — говорит Карамзин, приступая к своему новому рассказу; это было в 1546 году; Иоанн родился в 1530 году, следовательно, в 1546 году ему было только шестнадцать, а не семнадцать лет. Согласно с летописями, автор выводит самого Иоанна объявляющим митрополиту решение свое венчаться царским венцом, затем тотчас же следует принятие царского титула. Здесь, разумеется, всякого остановит это любопытное явление: то, чего не решались сделать возрастные отец и дед, на то решился шестнадцатилетний Иоанн! Автор, не входя в решение вопроса, мог ли Иоанн сам по себе принять такое решение или нет, намекает, что оно было внушено ему другими: «Он (Иоанн) велел митрополиту и боярам готовиться к сему великому торжеству, как бы утверждающему печатию веры святой союз между государем и народом. Оно было не новое для Московской державы: Иоанн III венчал своего внука на царство (однако ни дед, ни внук не принимали царского титула); но советники великого князя, желая или дать более важности сему обряду, или удалить от мыслей горестное воспоминание о судьбе Димитрия Иоанновича, говорили единственно о древнейшем примере Владимира Мономаха». Затем следует описание перемены, происшедшей в характере Иоанна вследствие приближения Сильвестра и Адашева: мы уже видели отношение этого описания к сочинению Курбского, и потому нам остается взглянуть на отношение к этому сочинению рассказа нашего автора о вторичной перемене характера Иоаннова вследствие удаления Сильвестра и Адашева.
Карамзин, подобно Щербатову, отступает от Курбского в том, что не ставит главною причиною перемены в Иоанне совет Вассиана Топоркова; но, согласно с некоторыми летописями, указывает эту причину в событиях, происходивших во время болезни Иоанновой: «Иоанн родился с пылкими страстями, с воображением сильным, с умом еще более острым, нежели твердым или основательным. Худое воспитание, испортив в нем естественные склонности, оставило ему способы к исправлению в одной Вере, ибо самые дерзкие развратители Царей не дерзали тогда касаться сего святого чувства. Друзья отечества и блага в обстоятельствах чрезвычайных умели ее спасительными ужасами тронуть, поразить его сердце; исхитить юношу из сетей неги и с помощию набожной, кроткой Анастасии увлекли на путь добродетели. Несчастные следствия Иоанновой болезни расстроили сей прекрасный союз, ослабили власть дружества, изготовили перемену. Государь возмужал: страсти зреют вместе с умом, и самолюбие действует еще сильнее в летах совершенных. Пусть доверенность Иоаннова к разуму бывших наставников не умалилась, но доверенность его к самому себе увеличилась; благодарный им за мудрые советы, Государь перестал чувствовать необходимость в дальнейшем руководстве и тем более чувствовал тягость принуждения, когда они, не изменяя старому обыкновению, говорили смело, решительно во всех случаях и не думали угождать его человеческой слабости. Такое прямодушие казалось ему непристойною грубостию, оскорбительною для Монарха. Например, Адашев и Сильвестр не одобряли войны Ливонской, утверждая, что надобно прежде всего искоренить неверных, злых врагов России и Христа… Двор был наполнен людьми, преданными этим двум любимцам; но братья Анастасии не любили их, также и многие обыкновенные завистники, не терпящие никого выше себя. Последние не дремали, угадывали расположение Иоаннова сердца и внушали ему, что Сильвестр и Адашев суть хитрые лицемеры. Иоанн не унимал злословия, ибо уже скучал излишне строгими нравоучениями своих любимцев и хотел свободы; не мыслил оставить добродетели; желал единственно избавиться от учителей и доказать, что может без них обойтись. Бывали минуты, в которые природная его пылкость изливалась в словах нескромных, в угрозах… Но великодушие, оказанное им после болезни, совершенно успокоило сердца. Тринадцать цветущих лет жизни, проведенных в ревностном исполнении святых царских обязанностей, свидетельствовали, казалось, неизменную верность в любви ко благу. Хотя Государь уже переменился в чувстве к любимцам, но не переменялся заметно в правилах. Благочиние царствовало в Кремлевском дворце, усердие и смелая откровенность — в Думе. Только в делах двусмысленных, где истина или добро не были очевидны, Иоанн любил противоречить советникам. Так было до весны 1560 года».
Относительно главной мысли Курбского, которую автор, по-видимому, не хочет принимать, — мысль, что все хорошее, совершившееся в царствование Иоанна, было не следствием самостоятельной деятельности его, но следствием деятельности Сильвестра и Адашева, причем Иоанн являлся только покорным исполнителем воли наставников своих, — относительно этой мысли важны в приведенном месте слова, определяющие качества Иоанна: «Иоанн родился с пылкими страстями, с воображением сильным, с умом еще более острым, нежели твердым или основательным». Конечно, здесь историку прежде произнесения такого решительного приговора нужно было бы показать из поступков Иоанна, почему он считает ум последнего более острым, чем основательным. Если же действительно ум Иоанна был более остр, чем основателен, то не выйдет ли прав Курбский в своей основной мысли? Особенно покажется он прав читателю, который встретил такое выражение: «Благодарный им за мудрые советы, Государь перестал чувствовать необходимость в дальнейшем руководстве». Так как это было пред 1560 годом, то значит, что до этого времени Иоанн находился под руководством; в этой мысли читатель убедится совершенно, когда увидит, что автор называет Сильвестра и Адашева наставниками Иоанна. Так основная мысль Курбского, несмотря на старания автора отстранить ее, господствует в его рассказе и суждениях.
Курбский таким образом объясняет перемену, происшедшую в Иоанне с 1560 года: «Когда Иоанн оборонился храбрыми воеводами своими от врагов окрестных, то платит оборонителям злом за добро. Как же он это начинает? Вот как: прежде всего отгоняет от себя двух мужей, Сильвестра пресвитера и Адашева, ни в чем пред ним не виноватых, отворивши оба уха презлым ласкателям своим, которые заочно клеветали ему на этих святых мужей. Что же они клевещут и шепчут на ухо? Тогда умерла у царя жена: вот они и сказали, что извели ее те мужи, Сильвестр и Адашев. Царь поверил. Услышав об этом, Сильвестр и Адашев начали умолять то письмами, то через митрополита, чтоб дана была им очная ставка с клеветниками. Что же умышляют клеветники? — писем не допускают до царя, митрополиту запрещают и грозят и царю говорят: „Если допустишь их к себе на очи, то очаруют они тебя и детей твоих; притом все войско и народ любят их больше, чем тебя самого, побьют тебя и нас каменьями. Но если даже этого и не будет, то свяжут тебя опять и покорят в себе в неволю“. Царь хвалит совет, начинает любить советников, связывает себя и их клятвами, вооружаясь, как на врагов, на мужей неповинных и на всех добрых, добра хотящих ему и душу за него полагающих. И что же прежде всего делает? Собирает собор из бояр и духовенства. Что же делают на этом соборе? — читают вины вышеозначенных мужей заочно. Митрополит говорит: „Надобно привести обвиненных сюда, чтоб выслушать, что они будут отвечать на обвинения“. Все добрые были согласны с ним, но ласкатели вместе с царем возопили: „Нельзя этого сделать, потому что они, ведомые злодеи и волшебники великие, очаруют царя и нас погубят, если придут“. И так судили их заочно. Сильвестра заточили на остров, что на Ледовитом море, в монастырь Соловецкий. Адашев отгоняется от очей царских без суда в нововзятый город ливонский, назначается туда воеводою, но не надолго: когда враги его услышали, что и там Бог помогает ему, потому что многие города ливонские хотели поддаться ему по причине его доброты, то прилагают клеветы к клеветам, и царь приказал перевесть его в Дерпт и держать под стражею; чрез два месяца он занемог здесь горячкою и умер. А Сильвестр еще прежде, чем изгнан был, увидав, что царь не по Боге всякие вещи начинает, претил ему и заставлял много, но он отнюдь не внимал и к ласкателям ум и уши приклонил: тогда пресвитер, видя, что царь уже отвратил от него свое лицо, отошел в монастырь, сто миль от Москвы лежащий, и там, постригшись в монахи, провождал чистое житие. Но клеветники, услыхав, что монахи тамошние держат его в чести, из зависти и из боязни, чтоб царь, услыхав об этом, не возвратил его к себе, схвативши его оттуда, завезли на Соловки, хвалясь, что собором осудили его». Итак, по рассказу Курбского, сперва выходит, что дело началось отгнанием Сильвестра и Адашева; что это отгнание последовало по смерти царицы Анастасии, в отравлении которой они были обвинены, а потом вдруг узнаем, что Сильвестр еще прежде сам удалился и постригся в Кириллово-Белозерском монастыре ; что враги его потом из зависти и страха составили клевету, осудили заочно и отправили его в Соловки; следовательно, дело началось не клеветою в отраве, а прежде Сильвестр ушел, увидав, что царь отвратил от него лицо свое. Что же заставило Иоанна отвратить лицо от Сильвестра? Об этом Курбский не говорит и, перемешав порядок событий как бы намеренно, поставив позади то, что должно быть впереди, чтобы замять дело, обмануть читателя, удовольствовать его одною причиною, тогда как надобно было выставить две, лишил себя доверенности, показал, что или не умел, или не хотел объяснить причины нерасположения царя к Сильвестру, которое заставило последнего удалиться. Об Адашеве Курбский говорит, что он отгоняется от очей царских без суда, назначается в Феллин воеводою уже после смерти царицы Анастасии; но известно, что Адашев еще в мае 1560 года отправлен был в поход на Ливонию в третьих воеводах Большого полка.
Для пояснения и пополнения рассказа Курбского мы должны обратиться к другим источникам: у нас их нет, кроме рассказа самого царя Иоанна в ответном письме его к Курбскому. В этом рассказе мы не находим никакой запутанности, никаких недомолвок и утаек: Иоанн со своей точки зрения рассказывает по порядку все поступки Сильвестра, Адашева и стороны их, возбуждавшие в нем враждебные чувства, до самого путешествия из Можайска с больною царицею Анастасиею, во время которого между нею и Адашевым или его приверженцами произошла сильная размолвка, после чего Иоанн удалил Адашева и его ближайших советников. Сильвестр, видя падение друзей своих, удалился сам в Кириллов монастырь; после этого с членов стороны Сильвестра и Адашева взята была клятва разорвать вечную связь с этими лицами; но они нарушили клятву и стали хлопотать о том, как бы возвратить Сильвестра и Адашева ко двору и дать им прежнее значение; тогда Иоанн употребил меры решительные: начались казни. В рассказе Карамзина мы находим очень слабое влияние известий, сообщаемых Иоанном, влияние рассказа Курбского господствует: удержана резкость, внезапность перехода в отношениях царя к Сильвестру и Адашеву, резкость перехода от расположения к холодности; мы видели, что у Курбского Иоанн, несмотря на совет Вассиана Топоркова, в продолжение нескольких лет не изменялся в своем поведении и в отношениях к Сильвестру и Адашеву, потом вдруг удалил последних по обвинению в отраве Анастасии, что и было бы удовлетворительно для читателя, если бы Курбский под конец не прибавил, что Сильвестр еще прежде удалился, заметив перемену в поведении Иоанна и невнимательность к его советам; Карамзин, допустив перемену в чувствах Иоанна к Сильвестру и Адашеву после болезни, говорит: «Но великодушие, оказанное им (Иоанном) после болезни, совершенно успокоило сердца, хотя Государь уже переменился в чувстве к любимцам, но не переменился заметно в правилах. Так было до весны 1560 года. В сие время холодность государева к Адашеву и Сильвестру столь ясно обнаружилась, что они увидели необходимость удалиться от двора».
Что же дало повод к обнаружению холодности? Путешествие из Можайска, как нам известно по летописям, было в конце 1559 года; оскорбление, здесь нанесенное, было последним, о котором упоминает Иоанн, и вслед за этим видим удаление Адашева и Сильвестра. Относительно причин дальнейшего гонения опять приведен рассказ Курбского, никого не могущий удовлетворить, будто бы враги Сильвестра и Адашева испугались, что первого уважали кирилловские монахи, а второго — граждане ливонские, и поспешили от них избавиться клеветою; опять опущено без внимания известие Иоанна, что дальнейшее гонение произошло вследствие движения приверженцев Сильвестра и Адашева для возвращения своим главам прежнего значения, — известие вполне удовлетворительное, ибо странно было бы предположить, чтобы этого движения со стороны такой многочисленной партии не было. Но если и до сих пор влияние Курбского так могущественно в рассказе Карамзина, то с этих пор оно становится исключительным; все дальнейшее поведение Иоанна рассматривается с точки зрения Курбского; объяснения поступков Иоанновых, встречающиеся в других источниках, или приводятся вскользь в тексте, с возражениями, или относятся к примечаниям, причем важнейшие известия опускаются, как, например, опущено известие Бельского в деле Козлова с боярами.
Таким образом, взгляд Карамзина на характер и деятельность Иоанна IV определился преимущественно под влиянием Курбского, вот почему мы должны были остановиться довольно долго над определением значения этого источника. Теперь нам остается сказать несколько слов о том, как представлены у Карамзина некоторые, более других замечательные события царствования Иоаннова.
В начале описания о нашествии крымского хана Саин-Гирея в 1541 году читаем следующее: «Тайно готовясь к войне, хан приглашал и царя Казанского идти на Россию; к счастию нашему, им неудобно было действовать в одно время: первый ждал весны и подножного корма в степях, а второй, не имея рати судовой, боялся летом оставить за спиною Волгу, где, в случае его бегства, Россияне могли бы утопить казанцев. Ободряемый нашим долговременным терпением и бездействием, Сафа-Гирей в декабре 1540 г., миновав Нижний Новгород, успел беспрепятственно достигнуть Мурома, но далее не мог ступить ни шагу. Сафа-Гирей бежал назад. Этот не весьма удачный поход умножил число недовольных в Казани: тамошние князья и знатнейший из них. Булат, тайно писал в Москву, чтобы государь послал к ним войско; что они готовы убить или выдать нам Сафа-Гирея, который, отнимая собственность у вельмож и народа, шлет казну в Тавриду. Бояре велели немедленно соединиться полкам из семнадцати городов во Владимире. Еще хан Саин-Гирей скрывал свои замыслы, но бояре угадывали, что царь Казанский действовал по согласию с Крымом, и для того, на всякий случай, собрали войска в Коломне. Весною узнали в Москве, что хан двинулся к пределам России со всею ордою».
Здесь известия, что хан Крымский приглашал хана Казанского идти на Россию и что, к счастию, им неудобно было действовать в одно время, — объяснение, придуманное самим автором. Известно, что когда им можно было действовать в одно время, то хан Казанский не боялся оставлять летом за собою Волгу, как то было в 1521 году; по летописям дело объясняется легче: Крымский хан соглашался не беспокоить Москвы большими нашествиями под условием, что Москва не будет стараться изгонять Гиреев из Казани, и, как только узнал, что московские войска двинулись на восток, сам двинулся на север со всею ордою. «Прибежили к великому князю из Крыма два полонянина и сказали великому князю, что приехал перед ними со Москвы в Крым царев человек, и сказал царю, что князь великий воевод своих с многими людьми послал ко Казани, а перед ним и пошли. А царь забыл своей правды и дружбы, начал наряжаться на Русь». Бояре не угадывали, что царь Казанский действовал по согласию с Крымом; они знали наверное, что война с Казанью должна быть вместе и войною с Крымом, и потому спешили собрать войско в Коломне.
Важнейшим делом внешней политики во вторичное правление Шуйских, по признанию Карамзина, было только перемирие с Литвою на семь лет. «Хотели и вечного мира, — говорит автор, — но не согласились, как и прежде, в условиях. Бояре домогались размена пленных: король требовал за то Чернигова и шести других городов, боясь, кажется, чтоб литовские пленники не возвратились к нему с изменою в сердце и чтобы российские не открыли нам новых способов победы». В источниках поведение короля объясняется легче: после Оршинской битвы в его руках было много знатных московских пленников, и он прямо объявлял, что ему нет выгоды менять знатных москвичей на простых литвинов, находившихся в плену у русских; что если последниехотят освобождения своих воевод, то пусть дадут за них города.
Четвертая глава VIII тома принадлежит к числу самых блистательных глав в «Истории государства Российского»: в ней заключается описание взятия Казани. Здесь во всем блеске мог выказаться талант Карамзина, заключающийся в умении живописать знаменитые картинные события. Понятно, если автор ищет пищи своему таланту, если ищет предметов, которые дадут этому таланту высказаться во всей полноте, понятно, следовательно, почему Карамзин так скучал древнею русскою историею и, за недостатком в ней блестящих, картинных событий, брался описывать деяния Тамерлана, почему он так прельщался царствованием Иоанна IV, которое по красивости сравнивал с павлиным хвостом. Это сравнение, вырвавшееся у писателя в откровенной беседе с другом, драгоценно для нас, потому что ни один критик не в состоянии придумать выражения, в котором бы так верно, так наглядно высказался характер таланта карамзинского, условивший, разумеется, и взгляд писателя на свой предмет — на историю. «Какой славный характер для исторической живописи!» — восклицал историк об Иоанне IV; вслед за тем у него вырывается сравнение с павлиным хвостом, и это сравнение разоблачает перед нами образ воззрений писателя на свой предмет, разоблачает таинственную связь представлений; такое сравнение не могло явиться даром, без причины: сравниваемые предметы одинаково поразили сравнивающего удивительным сочетанием блестящих цветов. Пораженный этим блеском, писатель истощил свое искусство, чтобы передать его во всей полноте читателю, удержать эту яркость, ослепляющую зрение, желая соблюсти всю силу внешнего впечатления. Понятно, почему Карамзин, принимая авторитет Курбского, однако, отступает от известий последнего при описании блестящих событий первой половины царствования Иоаннова, старается смягчить, переиначить эти показания. Юный монарх совершает великие подвиги: мудрец в собрании архиереев и бояр, указующий на злоупотребления и на средства исправить их; герой на поле ратном, ведущий войско под стены враждебного города и сокрушающий их разумными распоряжениями и личною храбростию, — вот Иоанн! Для красоты описания это лицо необходимо, и необходимо именно в таком положении, в каком выставляют его летописи, а не в таком, в каком видим его у Курбского; если бы Карамзин принял представление Курбского — что все эти подвиги совершены не Иоанном, а руководителями его, которые увлекали слабого, устрашенного юношу волею-неволею под хоругвь, — то что было бы с картиною? Кто не знает этого описания?
«Заря осветила небо, ясное, чистое. Казанцы стояли на стенах; Россияне — перед ними, под защитою укреплений, под сению знамен, в тишине, неподвижно; звучали только бубны и трубы, неприятельские и наши; ни стрелы не летали, ни пушки не гремели. Наблюдали друг друга; все было в ожидании. Стан опустел; в его безмолвии слышалось пение иереев, которые служили обедню. Государь оставался в церкви с немногими из ближних людей. Уж восходило солнце. Диакон читал Евангелие, и едва произнес слово: да будет едино стадо и един пастырь! — грянул сильный гром, земля дрогнула, церковь затряслась… Государь вышел на паперть; увидел страшное действие подкопа и густую тьму над всею Казанью: глыбы земли, обломки башен, стены домов, люди неслись вверх в облаках дыма и пали на город. Священное служение прервалось в церкви. Иоанн спокойно возвратился и хотел дослушать литургию. Когда диакон пред дверьми царскими громогласно молился, да утвердит Всевышний державу Иоанна, да повергнет всякого врага и супостата к ногам его, раздался новый удар: взорвали другой подкоп, еще сильнее первого, и тогда, воскликнув: с нами Бог! — полки российские быстро двинулись к крепости, и казанцы, твердые, непоколебимые в час гибели и разрушения, вопили: Алла! Алла! — призывали Магомета и ждали наших, не стреляя ни из луков, ни из пищалей; мерили глазами расстояние и вдруг дали ужасный залп: пули, каменья, стрелы омрачили воздух. Но Россияне, ободряемые примером начальников, достигли стены. Казанцы давили их бревнами, обливали кипящим варом; уже не береглись, не прятались за щиты: стояли открыто на стенах и помостах, презирая сильный огонь наших бойниц и стрелков. Тут малейшее замедление могло быть гибельно для Россиян. Число их уменьшилось; многие пали мертвые, или раненые, или от страха. Но смелые, геройским забвением смерти, ободрили и спасли боязливых: одни кинулись в пролом; иные взбирались на стены по лестницам, по бревнам; несли друг друга на головах, на плечах; бились с неприятелем в отверстиях… и в ту минуту, как Иоанн, отслушав всю литургию, причастясь Св. Тайн, взяв благословение от своего отца духовного, на бранном коне выехал в поле, знамена христианские уже развевались на крепости! Войско запасное одним кликом приветствовало Государя и победу».
Это описание, так ласкающее наш русский слух, есть произведение могучего таланта. Но наука имеет свои требования, и мы должны сравнить приведенное описание с источником, именно со сказанием, находящимся в Царственной книге: «Того же дни разрядя государь по местом где кому быти, и отступил, да всяк готовится и строит, где кому поведено быти. И всем государь приказал готовиться к третьему часу дни воскресения. И с субботы на неделю в нощи той был государь наедине со отцем своим духовным со Андреем протопопом, и нача вооружатися, юмшак на себя класти. И прислал к государю князь Михаиле Воротынский: „размысл (инженер) де и зелие под город подставил, а с города де его видели, и невозможно де до третьего часу мешкати“. Царь же благочестивый посылает по всем полком возвестити, да вскоре вси уготовятся на брань. Сам же государь иде в церковь, и повеле правило по скору совершити; а самому государю многие слезы от очию своего испущающу, и у Бога милости просяще; свету же приближившуся, отпустил царь воевод, а велел на урочном месте стати у города, а своего царского приходу ожидати. А сам царь государь литоргию велел начати, хотяше бо святыни коснутися, и, соверша литоргию, отдати Божия Богови, и поехати со свой полк. Литоргии же наченшу сштрашно же убо и умилению достойно в то время благочестивого царя видети в церкви вооружена стояща, доспеху убо на нем ничим же прикрыту, но тако и всем сущим с ним вооруженным и тщащимся к смертному часу за благочестие. И се прииде время на литоргии чести св. Евангелие, солнцу уже восходящу, и егда кончаше диакон, и возгласи последнюю строку в Евангелии: и будет едино стадо и един пастырь — и абие якоже сильный гром грянул, и вельми земля дрогну и потрясеся. Благочестивый же царь из церковных дверей мало поступи и виде градскую стену подкопом вырвану; и страшно убозрением земля, яко тма являшесь и на великую высоту восходяще, и многие бревна и людей на высоту возметающе поганых. Царю же благоверному на молитву уклонившуся, и слезы к слезам прилагаше, и после того диакону тако глаголющу ектению (следуют слова ектений), и се внезапу вторый подкоп градскую стену грознее первого сотвори и множество граждан на высоте являшесь овым на полы перерванным, а иным же руце и позе оторвани, и со великой высоты бревна падаху во град, и множество нечестивых побивше. И пойде воинство царское со всех стран на град, и вси воини православнии Бога на помощь призвавше и кликнувше: с нами Бог! и со всех сторон вскоре устремишась на поганых. Татарове же во граде скверного своего Магмета лживого и советников его призывают к себе на помощь и говорят: вси помрем за юрт! — и бьющимся обоим в воротах и на стенах крепце. Царь же благочестивый стоя в церкви и моля Создателя Бога, такожде и вси людие с великим воплем и плачем призывая Бога на помощь и священницы служаще в олтари с слезами литоргию свершаху. И се прииде некий ближний царев глагола ему: се, государь, время тебе ехати, яко убо бьющимся твоим со неверными, и многие полки тебя ожидают. Царь же отвеща ему аще до конца пение дождем, да свершенную милость от Христа получим. И се вторая весть прииде от града: великое время царю ехати, да укрепятся воини, видев царя. Царь же, воздохнув из глубины сердца своего и слезы многия пролия, и рече: не остави мене Господи Боже мой! и не отступи от мене, воньми в помощь мою! И прииде к образу чудотворца Сергия, и приложися к нему, и причастися святые воды, и доры вкусив, тако и богородична хлеба и литоргии скончание бывши, благословляет его отец его духовный, изрядный Андрей протопоп, животворящим крестом. Исходит царь из церкви молитвою вооружен и обращен к своим богомольцем рек: меня благословите и простите за православие пострадати, и вы беспрестанно Бога молите, а нам молитвою помогайте. И вступает государь в бранное стремя, и всходит на конь и по скору поиде к полку своему ко граду; и виде государь знамена христианские уже на стенах градских».
В этом рассказе, который так тяжел и сух сравнительно со своим воспроизведением у Карамзина, читатель, однако, остановится на любопытном описании положения главного действующего лица, описании, которое проливает большой свет на характер Иоанна; вместе с этим читатель поразится совершенно противоположною постановкою фигуры Иоанновой у Карамзина. В летописи Иоанн, молящийся с глубокими воздыханиями и слезами, проникнутый религиозным чувством, которое одно его поддерживает; у историка эти черты стерты, и одним словом, словом «спокойно», которого нет в источнике и быть не могло, дан лицу совершенно иной характер: «Иоанн спокойно возвратился и хотел дослушать литургию». Читатель заметил также неверность в одной подробности: источник не говорит, чтобы Иоанн приобщался Св. Тайн.
Представление Иоанна во второй половине его царствования в IX томе «История государства Российского», представление, совершенно согласное с представлением Курбского, проистекает также из господствующего стремления автора, так ясно им самим высказанного в приведенном отзыве его о характере Иоанна IV: если бы историк стал останавливаться над каждым известием, подвергать его критике, указывать на явления объясняющие и некоторые вопросы оставлять нерешенными вследствие недостатка пояснительных свидетельств, то «славный характер для исторической живописи» потерял бы очень много, чего Карамзин, по свойству своего таланта, никак не мог допустить.
Известно, какое впечатление производят на читателя описания казней в IX томе, причем историк-живописец достигает своей цели; но историк настоящего времени не может позволить себе подобного описания казней в подробностях, ибо не может никак поручиться за верность этих подробностей. Откуда почерпнуты они? Из Курбского, Гваньини, Таубе и Крузе. Но эти повествователи или противоречат друг другу в подробностях, или когда имеем возможность сравнить эти подробности с источниками, не подлежащими сомнению, то они оказываются ложными. Так, например, у Курбского читаем об архиепископе Казанском Германе: «И по дву дней обретен во дворе своем мертв епископ оный». Карамзин при этом должен сказать: «Герман не через два дни умер, а в 1567 году, ноября 6-го». В подробностях о кончине князя Владимира Андреевича Курбский противоречит Таубе и Крузе; Гваньини противоречит этим троим повествователям; Одерборн противоречит всем; Карамзин, не обращая большого внимания на Гваньини и Одерборна, останавливается только на свидетельстве писателей более для него авторитетных, именно на Курбском и Таубе с Крузе, и так как они противоречат друг другу, то он решает, кто справедливее: «Таубе и Крузе находились тогда при царе, а Курбский в Литве; сказание первых достовернее». Но эти достоверные свидетели, равно как Курбский, говорят, что вместе с князем Владимиром погибли и все сыновья его, а в памятнике, не подлежащем сомнению, именно в завещании Иоанна, говорится о сыне князя Владимира как о лице живом. Завещание царя было известно автору.
Мы обязаны также обратить внимание на некоторые положения, которые принимаются без возможности поверки и до сих пор имеют силу; таково, например, положение о происхождении донских казаков: «Важнейшим страшилищем для варваров и защитою для России, между Азовским и Каспийским морем сделалась новая воинственная республика, составленная из людей, говорящих нашим языком, исповедующих нашу веру, а в лице своем представляющих смесь европейских с азиятскими чертами, людей неутомимых в ратном деле, природных конников и наездников, иногда упрямых, своевольных, хищных, но подвигами усердия и доблести изгладивших вины свои, — говорим о славных Донских казаках, выступивших тогда на феатре истории. Нет сомнения, что они же назывались прежде Азовскими, которые в течение XV века ужасали всех путешественников в пустынях Харьковских, Воронежских, в окрестностях Дона; грабили московских купцов на дороге в Азов, в Кафу; хватали людей, посылаемых нашими воеводами в степи для разведывания о ногаях или крымцах, и беспокоили набегами Украину. Они считались Российскими беглецами; искали дикой вольности и добычи в опустевших улусах Орды Батыевой, в местах ненаселенных, но плодоносных, где Волга сближается с Доном. Отец Иоаннов жаловался на них султану, как государю Азовской земли; но казаки гнушались зависимостию от Магометанского царства, признали над собою верховную власть России — и в 1549 году вождь их Сарызман, именуясь подданным Иоанна, строил крепости на Дону: они завладели сею рекою до самого устья, требовали дани с Азова, воевали Ногаев, Астрахань, Тавриду; не щадили и турков; обязывались служить вдали бдительною стражею для России, своего древнего отечества, и, водрузив знамение креста на пределах Оттоманской империи, поставили грань Иоанновой державы в виду у султана».
Донские казаки, выходцы из пределов Московского государства, никогда не находились в подданстве у турецкого султана; их никак не должно смешивать с турецкими азовскими казаками, которые во время усиления наших донских казаков не переставали враждебно действовать против них и вообще против русских людей: так, в 13-м Љ Крымских дел под 1569-м годом в рассказе Семена Мальцева читаем: «Послал меня царь и государь в Ногаи, и яз государские дела зделал, и на Переволоке пришли на нас Азовские казаки и меня взяли замертво ранена». Всего яснее о различии азовских казаков от русских, донских, видно из грамоты московского посла в Крым Нагого к государю (Дела Крыма, Љ 10, стр. 125): Нагой пишет, что ему нельзя послать весть в Москву, потому что «Азовские казаки с твоими государевыми казаками не в миру». Мы не можем теперь принять известие Карамзина об уничтожении опричнины в 1572 году; г. Бередников в примечаниях к изданным им актам Археографической комиссии указал на акты, которыми подтверждается известие летописей о царе Симеоне, а вместе и существование опричнины после 1572 года; мы должны прибавить, что догадка г. Бередникова о тождестведвух названий для одного и того же учреждения вполне подтверждается известием неизданной летописи из Библиотеки Волынского, хранящейся в Московском архиве Министерства иностранных дел.
Пораженные характером Иоанна IV, переменами, происходившими в образе его действий, занятые преимущественно объяснением этих перемен, оба историка, и Щербатов, и Карамзин, естественно, приписали им гораздо большее влияние на ход событий, чем какое они в самом деле имели; так, например, известный ход знаменитой войны с Баторием приписан исключительно состоянию духа Иоанна и его поведению относительно старых, искусных, опытных воевод, тогда как ход войны с Баторием необходимо условливался тогдашним военным устройством. Для удостоверения в этом стоит только вспомнить, как велись войны с Литвою при отце Иоанна и при нем самом: многочисленные, но нестройные массы войска входили в неприятельские области, опустошали их и возвращались; Литва, подобно Московскому государству, не имела постоянного войска; но здесь и там владельцы земельных участков должны были по требованию государства выступать в поход; но в Литве по известному ее государственному устройству сбор войска происходил гораздо медленнее и являлось его гораздо менее, чем в Московском государстве, чем и объясняются успехи последнего, взятие Смоленска, Полоцка. Но Стефан Баторий переменил прежний образ ведения войны: он вывел в поле дружины ратников иноплеменных, но искусных, привыкших к войне, как своему ремеслу, и предпринял быстрое, наступательное движение, являясь там, где его не ждали, и здесь причина его успеха, ибо и после московские войска в войнах с поляками и шведами постоянно терпели поражения в чистом поле, до тех пор пока не введено и устроено было постоянное войско, пока победитель Полтавский не провозгласил тоста за здоровье своих учителей в военном искусстве. Что же касается до поведения Иоанна IV в войне с Баторием и в сношениях с ханом Крымским после сожжения Москвы, то оно было одинаково с поведением его предшественников в подобных случаях: стоит только вспомнить поведение Иоанна III на берегах Угры; уступать при неудаче и выжидать обстоятельств благоприятнейших, не спуская глаз с цели, было правилом Московских государей.
Щербатов в заключение рассказа о делах Иоанна IV снова обращается к характеру последнего, снова старается объяснить перемену, в нем происшедшую. Карамзин изобразил Иоанна по Курбскому и в то же время, не допуская мысли Курбского, что первая половина царствования не принадлежит Иоанну, отказывается в заключение объяснить характер этого государя и говорит: «Несмотря на все умозрительные изъяснения, характер Иоанна есть для ума загадка, и мы усомнились бы в истине самых достоверных о нем известий, если бы летописи других народов не являли нам столь же удивительных примеров». Но ум не успокаивается, пока не разрешит загадок, и потом изображение Иоанна IV, сделанное Карамзиным, немедленно же встретило сильные возражения, которые будут рассмотрены нами в своем месте .
Царствование Иоанна IV, как обыкновенно, оканчивается у Карамзина кратким обзором внутренней деятельности; здесь мы остановимся только на одном важном положении, утвердившемся в науке, — на положении о думных дворянах: «Как в Приказах, так и в областных правительствах или судах главными действователями были дьяки-грамотеи, употребляемые и в делах посольских, ратных, в осадах, для письма и для совета, к зависти и неудовольствию дворянства воинского. Умея не только читать и писать лучше других, но зная твердо и законы, предания, обряды, дьяки или приказные люди составляли особенный род слуг государственных, степению ниже дворян и выше жильцов или нарочитых детей боярских, гостей или купцов именитых; а дьяки Думные уступали в достоинстве только Советникам государственным: боярам, окольничим и новым Думным Дворянам, учрежденным Иоанном в 1572 году для введения в Думу сановников отличных умов, хотя и не знатных родом». При таком точном определении времени учреждения думных дворян автор ссылается на статью, помещенную в XX части «Древней Российской Вивлиофики»; но он был вправе не руководствоваться показаниями этой статьи, имея в руках источники, которые говорят совершенно противное: дела посольские говорят нам о дворянах, заседавших с боярами в Думе прежде 1572 года, о детях боярских, заседавших в Думе до совершеннолетия Иоанна. Так, при приеме литовских послов в 1542 году читаем: «Да в избе ж были у Великого Князя и дети боярские, которые в думе живут и которые в думе не живут»; при описании переговоров с литовскими послами 1570 года говорится: «А у сего дела бояре были да дворяне, которые живут у государя с бояры».
После Иоанна IV историку представился другой чудный характер для исторической живописи — характер Бориса Годунова. Для описания времен Годунова и самозванца у Карамзина кроме князя Щербатова был еще другой предшественник, историограф XVIII века Миллер, который произнес над Годуновым такой приговор: «Борис Федорович Годунов по остроте ума и необыкновенному искусству в делах правления должен быть включен в число величайших людей своего времени. Но его нравственный характер не соответствовал достоинствам умственным, отчего и происходит, что об нем обыкновенно слышится мало хорошего… Борис принадлежал к числу тех людей, которые для достижения верховной власти считают все средства позволенными…»
Щербатов, по собственному признанию много пользовавшийся сочинением Миллера, ослабляет несколько приговор последнего относительно умственных достоинств Годунова и с самого начала преимущественно выставляет его недостатки нравственные:
«Сей Годунов был человек, исполненный честолюбия, коварный, захватчивый, мстительный и ничего священным не почитающий, лишь бы что могло довести его до конца его намерений. Не видно, чтоб он какими знатными своими подвигами приобрел себе какую именитость; ибо, начав свою службу с 1571 года, был рындою при царевиче Иоанне Иоанновиче в походе против Крымского царя, уже в 1577-м был пожалован крайчим и во время похода царя Иоанна Васильевича оставлен при царевиче Феодоре Иоанновиче вторым, что может быть и было первое основание любви к нему от сего младого князя и по восшествии его на престол, ибо легко мог толь хитрый муж вкрасться в сердце младого добродушного князя; в 1579 году был в походе на Лифляндию и против польского короля Стефана Батория, в коем ничего знаменитого учинено не было, а в 1591 году пожалован он в бояре и был на свадьбе царя Иоанна Васильевича на Нагой дружкою, а жена его свахою. Может статься, помогло ему толь скоро достигнуть в чин боярский супружество его на дочери Малюты Скуратова, любимца царя Иоанна Васильевича… Годунов при всех своих пороках был разумен, предведущ и трудолюбив… Сей муж был одарен великим разумом и искусством и, как видно, довольным трудолюбием; к тому же кажется, что и самое сердце его довольно было преклонно к правосудию и к благодеяниям. Конечно бы, такие естественные дарования могли послужить к великой пользе отечества его, если бы сие отечество не было несчастно тем, что он жил, что сестра его была супругою и что он служил слабому государю. Представив, каков был царь Борис Федорович и что, поощряя его страсти, ввело его в преступления, воззрим на него, яко на другова человека, поврежденного уже счастием и стечением обстоятельств. Он при вышеозначенных хороших качествах был честолюбив до крайности, яко весь поступок его доказует; пышен, как видно по его зданиям и по великолепию, введенному ко двору и в государство; скрытен в своих делах, яко сие доказуют приезды Князя Шведского, которого прямые причины в сокровении остались, и Князя Датского, которые тогда лишь открылись, когда их он сам открыть восхотел; хитр, мог враждебного емуМитрополита Дионисия привести быть противником желаемого разрушения брака сестры его с царем Феодором, примирившись с Шуйским, дабы им пагубу сделать; непримирим к своей вражде, яко поступок его с самыми Шуйскими и другими доказует; коварен и притворен, как явился он яко бы отречениями своими от престола; подозрителен до крайности и мстителен, яко изгнанием и убиением многих из роду Романовых себя оказал, являя притом, что он не устрашался проливать безвинные крови; не знающ в военном искусстве и едва ли имеющий довольно бодрости духа, чтоб быть самому в действии военном, ибо по крайней мере видно, что он нигде вблизи неприятеля не видал; и наконец, не было никакого преступления, которого бы он не готов был соделать для достижения до своих намерений. Что избрание его было чрез единые его происки учинено, что, обмоченный кровию царей своих, ясно в воздание за учиненные убийства он сел на их престол и преступлениями достиг наследником их учиниться, сие по историям царя Феодора Иоанновича и его самого довольно видно; однако, взошед беззаконным образом на престол, приял убийственными руками скипетр и державу Владимира Мономаха окроме тех преступлений, которые подозрениями и мщением побужден был соделать, можно сказать, что в правлении своем явил себя мудрым государем: содержал мир с окружными народами, не давая упадать военному чину; правосудие в его царствование со всею точностию, но и с умеренностью к последнему из народа было исполняемо; кичливость бояр и обиды, чиненные ими, благопристойным образом были укрощены; границы Российские укреплены; казна государственная сохранена и умножена; торговля поощрена; во время голода народ спомоществован; здания соделаны, — и словом: мог бы сей назваться великий государь и отец отечества, если бы не хищность, не разврат, не убийства и преступления его до престола довели».
Карамзин принял без поверки приговор предшественников относительно характера Борисова, ибо этот приговор не мог не прельстить его: великий человек, могший быть великим государем и отцом отечества, поддался страсти, честолюбию, которое увлекло его к преступлению, и это преступление отравляет все, губит преступника, несмотря на все его величие, на все стремление к добру, и ввергает государство в бездну зол — какое явление для исторической живописи! Мы думаем, что Пушкин принял характер Бориса, как он представлен у Карамзина, не потому только, что преклонялся пред авторитетом последнего: это представление характера Борисова точно так же прельстило и Пушкина, как прельстило самого Карамзина. Щербатов, сообразуясь с известиями источников, не выставляет деятельности Годунова в выгодном свете, не дает ей видного места до царствования Феодора Иоанновича. Карамзин поступает иначе — он знакомит своих читателей с Годуновым еще в царствование Иоанна IV: уже здесь выставляет его таким, каким он является во все последующее время, и, за неимением известий в источниках, прибегает к догадкам, чтобы возвысить значение Годунова еще при Грозном; приведя известие (неверное, как мы видели) об уничтожении опричнины в 1572 году и упомянув о Малюте Скуратове, автор говорит: «Любовь к нему (к Малюте) государева начинала тогда возвышать и благородного юношу, зятя его, свойственника (?) первой супруги отца Иоаннова, Бориса Феодоровича Годунова, в коем уже зрели и великие добродетели государственные, и преступное властолюбие. В сие время ужасов юный Борис, украшенный самыми редкими дарами природы, сановитый, благолепный, прозорливый, стоял у трона окровавленного, но чистый от крови, с тонкою хитростию избегал гнусного участия в смертоубийствах, ожидая лучших времен и среди зверской опричнины сияя не только красотою, но и тихостию нравственною, наружно уветливый, внутренне неуклонный в своих дальновидных замыслах. Более царедворец, нежели воин, Годунов являлся под знамена отечества единственно при особе монарха, в числе его первых оруженосцев, и, еще не имея никакого знатного сана, уже был на Иоанновой свадьбе (в 1571 году) дружкою царицы Марфы, а жена его, Мария, свахою, что служило доказательством необыкновенной к нему милости государевой. Может быть, хитрый честолюбец Годунов, желая иметь право на благодарность отечества, содействовал уничтожению опричнины».
Таким образом, Годунов с самого начала является пред читателями уже совсем готовый, со всеми дальновидными замыслами, тогда как Щербатов несколько раз повторяет, что замыслы эти созревали постепенно, вследствие обстоятельств. Оба историка согласны в том, что Годунов учредил патриаршество для собственных целей. Для подкрепления себя вообще — по Щербатову; прямо для достижения престола — по Карамзину. «Предложено уже выше, — говорит Щербатов, — каким образом в 1587 году митрополит Дионисий происками Годунова был низвержен с престола российской митрополии и на его место Иов, преданный сему гордому любимцу, был посвящен. Коль на самого Иова Годунов ни полагал надежду, коль сан его ни был почтен в России, но данный им пример низвержения митрополита мог также и на сего обратиться, а для сего и надлежало учредить новую степень, до того небывалую, которая бы саном своим отвращала все могущие учиниться покушения и противу его; надлежало польстить духовный российский чин, учиня его под властию из среды их избираемому патриарху; учинить с первого виду полезнейшее дело для церкви российской извлечением ее от повиновения отдаленным и чужеземным патриархам; и наконец, надлежало наградить и паче к себе привязать самого сего Иова». По Карамзину: «Борис, равно славолюбивый и хитрый, промыслил еще дать новый блеск своему господству; Годунов, еще называясь подданным, искал опоры: ибо предвидел обстоятельства, в коих дружба царицы не могла быть достаточна для его властолюбия — и спасения; обуздывал бояр, но читал в их сердце злую зависть, ненависть справедливую к убийце Шуйских; имел друзей, но они им держались и с ним бы пали или изменили бы ему в превратности рока; благотворил народу, но худо верил его благодарности в невольном чувстве своих внутренних недобродетельных побуждений к добру и знал, что сей народ в случае важном обратит взор недоумения на бояр и духовенство; хотел польстить честолюбию Иова титлом высоким, чтобы иметь в нем тем усерднейшего и знаменитейшего пособника, ибо наступил час решительный, и самовластный вельможа дерзнул наконец приподнять для себя завесу будущего». Смерть царевича Димитрия и избрание Годунова у обоих историков описаны одинаково; на закон 1592 года оба смотрят также одинаково.
Рассказ о появлении самозванца Карамзин начинает так: «Начинаем повесть, равно истинную и неимоверную». Возникновение мысли о самозванстве в голове монаха объясняется следующим образом: «Пользуясь милостию Иова, он (Отрепьев) часто ездил с ним и во дворец: видел пышность царскую и пленился ею; изъявлял необыкновенное любопытство; с жадностию слушал людей разумных, особенно когда в искренних тайных беседах произносилось имя Димитрия-царевича; везде, где мог, выведывал обстоятельства его судьбы несчастной и записывал на хартии. Мысль чудная уже поселилась и зрела в душе мечтателя, внушенная ему, как уверяют, одним злым иноком — мысль, что смелый самозванец может воспользоваться легковерием Россиян, умиляемых памятию Димитрия, и в честь небесного правосудия казнить святоубийцу». Описав, как самозванец в первый раз открыл о своем царственном происхождении, Карамзин продолжает: «Так в первый раз открылся Самозванец еще в пределах России; так беглый диакон вздумал грубою ложью низвергнуть великого монарха и сесть на его престол в державе, где Венценосец считался земным богом, и где народ еще никогда не изменял царям, и где присяга, данная государю избранному, для верноподданных была не менее священною! Чем, кроме действия непостижимой судьбы, кроме воли Провидения, можем изъяснить не только успех, но и самую мысль такого предприятия? Оно казалось безумным; но безумец избрал надежнейший путь к цели — Литву! Там древняя, естественная ненависть к России везде усердно благоприятствовала нашим изменникам от князей Шемякина, Верейского, Боровского и Тверского до Курбского и Головина: туда устремился и самозванец». После разных похождений самозванец открывается Вишневецкому: «Вишневецкие донесли Сигизмунду, что у них истинный наследник Феодоров; и Сигизмунд ответствовал, что желает его видеть; он уже был извещен о сем любопытном явлении другими, не менее ревностными доброхотами Самозванца: папским нунцием Рангони и пронырливыми иезуитами, которые тогда царствовали в Польше, управляя совестью малодушного Сигизмунда, и легко вразумили его в важные следствия такого случая. В самом деле, что могло казаться счастливее для Литвы и Рима? Чего нельзя было им требовать от благодарности Лжедимитрия, содействуя ему в приобретении царства, которое всегда грозило Литве и всегда отвергало духовную власть Рима? В опасном неприятеле Сигизмунд мог найти друга и союзника, а папа — усердного сына в непреклонном ослушнике. Сим изъясняется легковерие короля и нунция: думали не об исти не, но единственно о пользе; одно бедствие, одно смятение и междоусобие России уже пленяло воображение наших врагов естественных; и если робкий Сигизмунд еще колебался, то ревностные иезуиты победили его нерешимость, представив ему способ, обольстительный для одних слабых: действовать не открыто, не прямо, а под личиною мирного соседа ввергнуть пламя войны в Россию. Должно отдать справедливость уму расстриги: предав себя иезуитам, он выбрал действительнейшее средство одушевить ревностию беспечного Сигизмунда, который, вопреки чести, совести, народному праву и мнению многих знатных вельмож, решился быть сподвижником бродяги… Но способы его (Лжедимитрия) еще не соответствовали важности замысла. Ополчалась в самом деле не рать, а сволочь на Россию. Расстрига и друзья его чувствовали нужду в иных, лучших подвижниках и должны были, естественно, искать их в самой России. Зная свойство мятежных Донских казаков, зная, что они не любили Годунова, казнившего многих из них за разбои, Лжедимитрий послал на Дон с грамотою. Удальцы донские сели на коней, чтоб присоединиться к толпам Самозванца. В городах, селах и на дорогах подкидывали грамоты от Лжедимитрия к Россиянам с вестию, что он жив и скоро к ним будет. Народ изумлялся, не зная, верить тому или не верить, а бродяги, негодяи, разбойники, издавна гнездясь в земле Северской, обрадовались: настало их время. Кто бежал в Галицию к Самозванцу, кто в Киев, где Ратомский также выставлял знамя для собрания вольницы, он поднял и казаков Запорожских. Столько движения, столько гласных происшествий могли ли утаиться от Годунова? Не сомневаясь в убиении истинного сына Иоаннова, он изъяснял для себя столь дерзкую ложь замыслами своих тайных врагов, искал заговора в России, подозревал бояр; призвал в Москву царицу-инокиню, мать Димитриеву, и ездил к ней в Девичий Монастырь с патриархом, воображая, как вероятно, что она могла быть участницею предположенного кова, и надеясь лестию или угрозами выведать ее тайну; но царица-инокиня, равно как и бояре, ничего не знали. Лжедимитрий шел с мечом и с манифестом. Сей манифест довершил действие прежних подметных грамот Лжедимитрия в Украине, где не только подвижники Хлопковы и слуги опальных бояр, ненавистники Годунова, не только низкая чернь, но и многие люди воинские поверили Самозванцу, не узнавая беглого диакона в союзнике короля Сигизмунда, окруженном знатными Ляхами, в витязе ловком и искусном владеть мечом и конем, в военоначальнике бодром и бесстрашном: ибо Лжедимитрий был всегда впереди, презирал опасность и взором спокойным искал, казалось, не врагов, а друзей в России. Несчастия Годунова времени, надежда на лучшее, любовь к чрезвычайному и золото, рассыпанное Мнишеком и Вишневецкими, также способствовали легковерию народному. Смятенный ужасом, Борис не дерзал идти навстречу к Димитриевой тени: подозревал бояр и вручил им судьбу свою. Никто из Россиян до 1604 года не сомневался в убиении Димитрия, который возрастал на глазах всего Углича и коего видел весь Углич мертвого: следовательно, Россияне не могли благоразумно верить воскресению царевича; но они не любили Бориса! Еще не имев примера в истории самозванцев и не понимая столь дерзкого обмана; любя древнее племя царей и с жадностью слушая тайные рассказы о мнимых добродетелях Лжедимитрия, Россияне тайно же предавали друг другу мысль, что Бог действительно каким-нибудь чудом, достойным его правосудия, мог спасти Иоаннова сына для казни ненавистного хищника. По крайней мере сомневались и не изъявляли ревности стоять за Бориса. Не только Годунов с мучительным волнением души следовал мыслями за московскими знаменами, но и вся Россия сильно тревожилась в ожидании: чем судьба решит столь важную прю между Борисом и ложным или неложным Димитрием: ибо не было общего удостоверения ни в войске, ни в государстве; расположение умов было отчасти несогласно, отчасти неясно и нерешительно. Войско шло, повинуясь царской власти, но колебалось сомнением, толками, взаимным недоверием».
Так объясняются появление и успех самозванца: «Мысль чудная уже поселилась и зрела в душе мечтателя, внушенная ему, как уверяют, одним злым иноком». Понятно, что любопытство читателя сильно затрагивается известием, что мысль о самозванстве была внушена Отрепьеву каким-то злым иноком; читатель желает подробностей, он не находит их в примечании, где автор ссылается на Бера, то есть Бурсова, но последний злого инока выставляет не самостоятельным внушителем злой мысли, но орудием врагов Годунова: «Wie nun der Teufel sichet, dass mit Gifft und Mordt nichts zu verrichten seyn will, Gibt er ihnen (врагам Бориса) einen andern Grif im Sinn, namlich eine Luge furzunehmen, brauchten auch ein recht wunderlich und teufelisch instrument dazu. Es var ein Munch Chrisca Atrepio genannt. Derselbige (weilen er und alle Munche es mit den Verrahtern und Mentmachern wider den Boris hieltem) wird dazu bewogen, dass, er sich auf die Fahrt begebe. Dieser hatte solches Befehlig: er solle ins Reich Polen ziehen und in grosser Geheim nach einen solchen Jungling sich umbthun, der dem zu Uglitz ermordeten Demetrie an Alter und Gestalt mogte atniich zeyn, und wann er solchen antrefe, denselben dahin bereden, das er sich fur den Deme-trium ausgebe, und dass ihn Gott der Herr zu der Zeit, als er sollen ermordet werden, durch getreue Leute in grosser Geheim davon bringen lassen, und ware an seiner Stelle ein ander Knabe umbgebracht worden». — «Как только увидел дьявол, что ядом и убийством ничего не достичь, внушает он им (врагам Бориса) другой план, а именно: прибегнуть ко лжи. И для того использовали они поистине необычное и дьявольское орудие. Был один монах, по имени Гришка Отрепьев. Этого самого (поскольку он и все монахи были заодно с предателями и мошенниками против Бориса) побудили к тому, чтобы он отправился в путь. Имел он такой наказ: проникнуть в Государство Польское и, строго соблюдая тайну, подыскать какого-нибудь юношу, который бы возрастом и лицом походил на убитого в Угличе Димитрия, и будто во время, когда он должен был быть убит, Господь Бог сподобил преданных людей надежно спрятать его, а вместо него был якобы убит другой мальчик» (Примеч. ред.).
Князь Щербатов предлагает то же объяснение, догадывается, что самозванец был орудием врагов Борисовых: «Может быть, кто-нибудь вложил в него первые мысли приять на себя сие великое имя. Когда, может статься, он показал некоторую к сему преклонность, то не было ли еще кого из знатных, который как по ненависти на царя Бориса, так и для своего возвышения, поелику легко считал восстановленного сего слабого кумира низринуть и самому его место занять, тайно его к тому побуждал; ибо, в самом деле, не нахожу я почти возможности верить, чтоб сын боярской, быв менее двадцати лет юноша и постриженный в монашеский чин, мог выдумать и еще меньше сам собою упорствовать в таком великом предприятии».
Характер Лжедимитрия, поведение его на престоле, доказательства самозванства его изложены Карамзиным согласно с предшествовавшими историками Мюллером и князем Щербатовым. Что касается до характера Шуйского, то князь Щербатов является адвокатом его против современных писателей. «Не легко, — говорит он, — начертать обычай сего несчастного государя, который был возведен в смутное время на престол, принужден был претерпевать нарекания в несчастиях России, которым он не был причиною и которым помогать не мог. Что он был человек честолюбивый и хитрый, то сие доказует единое следствие его при царе Федоре Иоанновиче о смерти царевича Димитрия, также, что, невзирая на всю неприязнь Бориса Годунова к его роду, он всегда старался снискать его приязнь. Не меньше его хитрость, проницательный разум и дальновидность являются в учинении заговора против Расстриги, и с какою твердостию, остроумием и прозорливостию сие исполнил, ибо и в самом жару толь опасного действия предусматривал, что Польская Республика будет требовать удовольствия за побиенных поляков и за бесчестие послам; все сие, колико могли допустить обстоятельства, отвратил. Неизвестно нам подлинно, употреблял ли он какие происки для получения престола; но думаю, что главный его происк был пред самым сим учиненная отечеству услуга убиением гнусного самозванца, тирана и разорителя веры. Но воззрим на его разум в делах управления государства. Хотя нам остается единый его указ 1607 года о крестьянах, с которого времени их, перешедших на прежние их жилища, возвращать и какое наблюдение о сем должно земское благочиние иметь, то и в сем мы обретаем столько провидения, разума и справедливости, что он, конечно, и просвещеннейшим временам мог бы честь сделать. Впрочем, поступки его политические в самых трудных обстоятельствах изъявляют его дальновидность. Заключенные договоры с королем шведским и требуемая помощь от Швеции показуют, что он проник, коликая есть польза самого короля шведского Карла IX не допустить польскому королю усилиться и Россию ослабить. Естьли же, наконец, следствие противное показало, в том не он, а обстоятельства причиною. Если мы воззрим на его храбрость и знание военного искусства, то и в сем случае не можем мы не воздать ему достойной похвалы. Повсюду, где он был употреблен начальником войска, имел успех. Распределение войск, назначение им мест толь великое искусство показуют, а особливо во время похода его под Тулу; и оное есть таково в распоряжении разных отрядов, что может примером искусным нынешним вождям быть. Он, может статься, почти единый чувствовал в тогдашнее время великое сие и неоспоримое правило, что без доброго устроения вся храбрость воинов в ничто обращается: чего ради выбрав из чужестранных писателей и составил ратной устав в 1607 году, который был дополнен царем Михаилом Федоровичем в 1621 году. Что касается до твердости его духа, то оную он в неисчетных случаях показал. Наконец, что касается до его благосердия, то если он во всю жизнь свою сие единое соделал, что присягою своею учинил право Россиянам не быть без суда наказуемым, и чтоб наказание единого виновного на род его не простиралося, за сие бы единое достоин он был вечной хвалы. Одним словом: кто возмет на себя труд сличить сие мое начертание с его историею, тот ясно усмотрит, что сей государь был мудр, продлителен, храбр, искусен в политических и военных делах и что сердце его склонно было к милосердию. Но он был несчастен, а несчастие не токмо лишило его способов полезное что для государства соделать, но и самого свело в монахи и потом в плен, где и скончался».
Таким образом, Щербатов не дает характеру Шуйского, в таком благоприятном свете выставленному, никакого влияния на обстоятельства: вследствие несчастных обстоятельств Шуйский не мог сделать ничего полезного, несмотря на свои достоинства. У Карамзина характер Шуйского представлен гораздо удовлетворительнее: он уже дает видеть читателю, хотя и не совсем ясно, влияние характера и поведения Шуйского на ход событий: «Василий, льстивый царедворец Иоаннов, сперва явный неприятель, а после бессовестный угодник и все еще тайный зложелатель Борисов, достигнув венца успехом ков, мог быть только вторым Годуновым лицемером, а не героем добродетели, которая бывает главною силою и властителей и народов в опасностях чрезвычайных. Борис, воцарясь, имел выгоду: Россия уже давно и счастливо ему повиновалась, еще не зная примеров в крамольстве.
Но Василий имел другую выгоду: не был святоубийцею; обагренный единственно кровию ненавистною и заслужив удивление Россиян делом блестящим, оказав в низложении самозванца и хитрость и неустрашимость, всегда пленительную для народа. Чья судьба в истории равняется с судьбою Шуйского? Кто с места казни восходил на трон и знаки жестокой пытки прикрывал на себе хламидою царскою? Сие воспоминание не вредило, но способствовало общему благорасположению к Василию: он страдал за отечество и веру! Без сомнения, уступая Борису в великих дарованиях государственных, Шуйский славился, однакож, разумом мужа думного и сведениями книжными, столь удивительными для тогдашних суеверов, что его считали волхвом; с наружностию невыгодною, даже с качествами вообще нелюбезными, с холодным сердцем и чрезмерною скупостию, умел, как вельможа, снискать любовь граждан честною жизнию, ревностным наблюдением старых обычаев, доступностию, ласковым обхождением. Престол явил для современников слабость в Шуйском: зависимость от внушений, склонность к легковерию, коей желает зломыслие, и в недоверчивости, которая охлаждает усердие. Но престол же явил для потомства и чрезвычайную твердость души Васильевой в борении с неодолимым роком: вкусив всю горесть державства несчастного, уловленного властолюбием, Шуйский пал с величием в развалинах государства! Василий (говорит летописец) нарушил обет свой не мстить никому лично, без вины и суда. Оказалось неудовольствие; слышали ропот. Никто не дерзнул спорить о короне с Шуйским, но многие дерзали ему завидовать и порочить его избрание как незаконное. Самые усердные клевреты Василия изъявляли негодование: ибо он, доказывая свою умеренность, беспристрастие и желание царствовать не для клевретов, а для блага России, не дал им никаких наград блестящих в удовлетворение их суетности и корыстолюбия. Заметим еще необыкновенное своевольство в народе и шаткость в умах: ибо частые перемены государственной власти рождают недоверие к ее твердости и любовь к переменам: Россия же в течение года имела четвертого самодержца и не видала нужного общего согласия в последнее избрание. Старость Василия, уже почти шестидесятилетнего, его одиночество, неизвестность наследия также производили уныние и беспокойство».
Здесь вместе с влияниями характера Василиева на события показано влияние и некоторых других обстоятельств. У Щербатова на эти обстоятельства обращено более внимания: там он обращает внимание на закон 1592 года, на голод, бывший в царствование Годунова.
Критики, рассматривающие «Историю государства Российского» преимущественно с точки зрения художественной, справедливо предпочитают XII том всем предшествовавшим: события, здесь рассказанные, такого рода, что давали обильную пищу таланту автора. С точки зрения научной XII том теперь нам кажется слабее предшествовавших, потому что у нас много новых материалов, объясняющих удовлетворительнее эпоху; но статья наша не может иметь целию указание отношений «Истории государства Российского» к настоящим средствам нашей науки, ибо мы имеем дело не с современным сочинением. Карамзин остановился на событиях 1611 года; но взгляд свой на последующие события он высказал в особой статье (О древней и новой России); в этой статье для нас важнее всего именно взгляд автора на отношение между древнею и новою Россиею. Вот этот взгляд: «Царствование Романовых, Михаила, Алексия, Феодора, способствовало сближению Россиян с Европою как в гражданских учреждениях, так и в нравах, от частных государственных сношений с ее дворами, от принятия в нашу службу многих иноземцев и поселения других в Москве. Еще предки наши усердно следовали своим обычаям; но пример начинал действовать, и явная польза, явное превосходство одерживали верх над старым навыком в воинских уставах и в системе дипломатической, в образе воспитания или учения, в самом светском обхождении, ибо нет сомнения, что Европа от XIII до XIV века далеко опередила нас в гражданском просвещении. Это изменение делалось постепенно, тихо, едва заметно, как естественное возрастание, без порывов и насилия. Мы заимствовали, но как бы нехотя, применяя все к нашему и новое соединяя со старым. Явился Петр. В его детские лета самовольства вельмож, наглость стрельцов и властолюбие Софии напоминали России несчастные времена смут боярских; но великий муж созрел уже в юноше и мощною рукою схватил кормило государства, он сквозь бурю и волны устремился к своей цели: достиг — и все переменилось. Этою целию было не только новое величие России, но и совершенное присвоение обычаев европейских. Потомство воздало усердную хвалу сему бессмертному государю и личным его достоинствам и славным подвигам. Он имел великодушие, проницание, волю непоколебимую, деятельность, неутомимость редкую; исправил, умножил войско; одержал блестящую победу над врагом искусным и мужественным; завоевал Ливонию, сотворил флот, основал гавани; издал многие законы мудрые; привел в самое лучшее состояние торговлю, рудокопни; завел мануфактуры, училища, академии; наконец, поставил Россию на знаменитую степень в политической системе Европы. Говоря о превосходных его дарованиях, забудем ли почти важнейшее для Самодержцев дарование: употреблять людей по их способностям? Полководцы, министры, законодатели не родятся в такое или такое царствование, но единственно избираются; чтоб выбрать, надобно угадать; угадывают же людей только великие люди — и слуги Петровы удивительным образом помогали ему на ратном поле, в сенате, в кабинете. Но мы, Россияне, имея пред глазами свою историю, подтвердим ли мнение несведущих иноземцев и скажем ли, что Петр есть творец нашего величия государственного? забудем ли Князей Московских: Иоанна I, Иоанна III, — которые, можно сказать, из ничего воздвигли державу сильную и — что не менее важно — учредили твердое в ней правление единовластное? Петр нашел средства делать великое. Князья Московские приготовили оное».
В этих словах всего яснее высказывается отношение Карамзина, как историка, к его предшественникам. В продолжение XVIII века громадный образ Петра долго закрывал собою образы своих предшественников, всю древнюю русскую историю: не по мнению только несведущих иноземцев, Петр был творцом нашего величия государственного; русские и самые сведущие были того же мнения и сочинениями своими утверждали его у современников и у потомства. Стоит вспомнить Ломоносова, его осьмую оду:

Ужасный чудными делами,
Зиждитель мира искони
Своими положил судьбами
Себя прославить в наши дни:
Послал в Россию человека,
Каков неслыхан был от века.
Сквозь все препятства он вознес
Главу победами венчанну,
Россию, варварством попранну,
С собой возвысил до небес.

Или в четвертой оде строфу, начинающуюся словами: «Воззри на труд и громку славу». Это оды; а вот и слова прозаика, собирателя материалов Крёкшина: «Егда же благослови Бог из тьмы возсияти свету и возсияти в сердцах сынов российских, даровал свету Петра Великого… Ты (обращается к Петру) нас от небытия в бытие привел; мы до тебя были в неведении и от всех порицаемы невеждами, ничтоже имущи, ничтоже знающи. Ты нас просвети и прослави славою, сотвори искусными в полезных знаниях, разума, мужества, храбрости, премудрости. До тебя все нарицаху нас последними, а ныне нарицают первыми».
Но во второй половине века уже возникла мысль об отношениях древней и новой России, об отношениях деятельности Петра Великого к деятельности его предшественников; возник вопрос: действительно ли свет воссиял только с царствования Петра? Действительно ли русские до Петра занимали последнее место? Действительно ли были достойны презрения? Болтин поставил себе целию доказать противное, и вследствие этого Карамзин в XIX веке мог сказать: «Мы, Россияне, имея перед глазами свою историю, скажем ли, что Петр есть творец нашего величия государственного? Забудем ли Князей Московских: Иоанна I, Иоанна III?» Легко понять, какое важное значение в нашей исторической литературе имело возбуждение этого вопроса: между древнею и новою Россиею перекинут был мост; Петру Великому нашлись предшественники, узнали, как приготовлялось дело Петра: «Еще предки наши усердно следовали своим обычаям, но пример начинал действовать — и явная польза, явное превосходство одерживали верх над старым навыком, в воинских уставах, в системе дипломатической, в образе воспитания или учения, в самом светском обхождении». Но здание науки строится долго и с трудом великим; тот же Карамзин, который, вследствие трудов предшественников своих, мог перекинуть мост между древнею и новою Россиею, найти Среднюю Историю — от, Иоанна III до Петра Великого, — тот же самый Карамзин увеличил пропасть, отделявшую древнюю русскую историю от средней, порвал всякую связь между деятельностию Иоаннов московских и предшественников их; «забудем ли Князей Московских: Иоанна I, Иоанна III, «которые, можно сказать, из ничего воздвигли державу сильную?» Не согласившись назвать Петра творцом величия России, Карамзин не усумнился назвать творцом величия России Иоанна III, потому что об отношениях древней и средней истории не поднимался вопрос ни до него, ни в его время; мысль о значении Иоанна III, как творца величия России, была наследована Карамзиным от его предшественников и развита им с особенною любовию именно под влиянием вопроса, поднятого в исторической литературе Болтиным: при стремлении восстановить значение древней русской истории желалось найти в ней лицо, которое бы можно поставить на одинаковой высоте с главным деятелем новой истории и даже еще показать превосходство главного героя древней истории пред главным героем новой.
Таково было отношение «Истории государства Российского» к источникам и к трудам предшествовавших историков. Теперь мы должны обратиться к другому вопросу: каково было отношение «Истории государства Российского» к последующим трудам по русской истории? Только при решении этого вопроса можно будет понять все великое значение разбираемого творения.

1857









Карамзин. Снимаем маску
Часть 1
После городской суеты порой каждому человеку хочется окунуться в природный оазис, ощутить своё единение с Природой. И хотя таких мест в наших городах не так много, но именно они становятся излюбленными уголками отдыха. Как приятно бывает убежать от шума в городской парк или сквер. Излюбленное место отдыха многих ульяновцев – сквер Карамзина. А что мы знаем о нашем земляке? Какой это был человек? Чем он жил, и что вдохновляло его на творчество? Попробуем разобраться и проанализировать, руководствуясь и фактами из биографии, и произведениями этого человека. Давайте посмотрим, что дал он своим потомкам и какую роль он сыграл в истории своего края и истории страны в целом… О детстве и юности писателя нам известно немного, так как Карамзин не оставил после себя никаких автобиографических заметок. Это человек, у которого жизнь была скрытна и таинственна.
Николай Михайлович Карамзин родился в царствование Екатерины II, 12 декабря (по старому стилю – 1 декабря) в семье отставного капитана Михаила Егоровича Карамзина. Это был небогатый дворянский род. Фамилия «Карамзин» восходит к тюркскому «Кара-мурза» («кара» – чёрный, «мурза» – князь, господин; от него и сохранилось прозвище Карамзиных). Точное место рождения доподлинно неизвестно: исследователи называют в качестве его малой родины то село Михайловка Симбирской губернии (ныне Бузулукский район Оренбургской области), то поместье Знаменское Симбирского уезда Казанской губернии, то село Богородское на территории Симбирского наместничества Казанской губернии, то Симбирск.
Как бы то ни было, детство Карамзин провёл в селе Знаменском Симбирского уезда и в самом Симбирске, где семья Карамзиных проживала с осени по весну. Свой тихий нрав и склонность к мечтательности он унаследовал от матери Екатерины Петровны (урождённой Пазухиной), «он любил грустить, не зная о чём», и «мог часа по два играть воображением и строить замки на воздухе». Хоть Екатерина Петровна и была намного моложе своего мужа, умерла она рано, оставив троих сыновей – Василия, Николая, Фёдора – и дочь Екатерину. Коле тогда было три года. Через год, в 1770 году закончился положенный траур, и Михаил Егорович женился во второй раз на Евдокии Гавриловне Дмитриевой, родной тётке поэта Ивана Ивановича Дмитриева, ставшего впоследствии самым близким другом Карамзина. От этого брака у Михаила Егоровича было несколько детей. Евдокия Гавриловна умерла в 1774 году.
Семейный врач, немец, был и воспитателем, и учителем мальчика. С раннего детства Коля читал книги из библиотеки своей матери, в основном французские романы. Когда они были прочитаны, домашнее образование закончилось. На одиннадцатом году жизни Карамзина, на него, как на хорошенького мальчика, обратила внимание их соседка Пушкина и начала воспитывать его по-светски: учить французскому языку, баловать, приучать к светским приёмам, ласкать. Это продолжалось не более года: отец, по соображению Л. И. Поливанова, испугался такого влияния, и по совету соседа Теряева, отдал сына в симбирский пансион Фовеля. Позднее учение Карамзина продолжилось в дворянском училище Симбирска. В 1778 году он был отправлен в Москву для дальнейшего образования в частном пансионе Иоганна Шадена, находившемся в немецкой слободе. Там давалось в основном гуманитарное образование. В эти годы Николай Карамзин в совершенстве овладел немецким и французским языками.
В 1783 (в некоторых источниках указан 1781) по настоянию отца Карамзин был определён в Преображенский полк в Петербурге, куда записан был ещё малолетним. В этом же году отец скончался, и Карамзин 1 января 1784 вышел в отставку в чине поручика и уехал в Симбирск, где вступил в масонскую ложу «Золотой венец» («Златой Венец»), учеником. «Я был обстоятельствами вовлечён в это общество в молодости моей», – писал он. Масонство было создано, как определённый механизм управления обществом с помощью тайных организаций. Масонство – это всегда мафия. Масоны участвовали в самых разных по названию и по декларируемым принципам организациях, часто использовались самые благородные по названию. Но реальная деятельность масонов – всегда тайная и скрытая, и никогда не соответствует их декларациям. Масоны считали и считают себя элитой, а всех непосвящённых считают профанами и толпой, хотя сами всегда являются профанами и одурачиваемыми людьми. Тайные масонские организации и их хозяева являются истинной причиной всех революций и всех мировых войн. Помните, как говорил следователь Максим Подберёзовиков из фильма «Берегись автомобиля: «Никакое хорошее дело не может сопровождаться ложью и обманом».
Вступавший давал клятву: «…Я обещаю быть осторожным и скрытным; умалчивать обо всём том, что мне поверено будет, и ничего такого не делать и не предпринимать, которое бы могло открыть оное; в случае малейшего нарушения сего обязательства моего подвергаю себя, чтобы голова была мне отсечена, сердце, язык и внутренная вырваны и брошены в бездну морскую; тело мое сожжено и прах его развеян по воздуху... Страшися думать, что сия клятва, – говорилось в уставе, – менее священна, нежели те, которые ты даёшь в народном обществе; ты был свободен, когда произносил оную, но ты уже не свободен нарушить тайны, тебя связующа; безконечный, которого призывал ты в свидетели, утвердил оную, бойся наказаний, соединенных с клятвопреступством; ты не избежишь никогда казни твоего сердца и ты лишишься почтения и доверенности многочисленного общества, имеющего право – объявить тебя вероломным и безчестным». Текст был скреплён собственной кровью.
Интересно, что Симбирская ложа, в которую вступил Карамзин, была особой. Н. А. Мотовилов писал в 1866 г. Императору Александру II, что эта ложа, наряду с Московской и Петербургской, сосредоточила в себя весь яд якобинства, иллюминатства, цареборчества и атеизма. Окончив в 1826 г. Казанский университет, Николай Александрович, «вскоре познакомился с Симбирским губернским предводителем дворянства князем Михаилом Петровичем Баратаевым и вскоре сблизился с ним до того, что он открыл мне, что он грандметр ложи Симбирской и великий мастер Иллюминатской петербургской ложи. Он пригласил меня вступить в число масонов, уверяя, что если я хочу какой-либо успех иметь в государственной службе, то, не будучи масоном, не могу того достигнуть ни под каким видом».
В ответ на отказ князь Баратаев «поклялся мне, что я никогда и ни в чем не буду иметь успеха, потому что сетями масонских связей опутана не только Россия, но и весь мир». И действительно, Н. А. Мотовилов не только не смог получить подходящего места службы, но и подвергся сильнейшей травле. «Не было клеветы, насмешки, тайных подвохов и ухищрений, которым не подвергла бы его политически-сектантская человеческая злоба».
Но не все попадались на крючок. В 1781 г. масон Новиков попытался вовлечь в своё сообщество А. Т. Болотова, однако получил решительный отказ. «Нет, нет, государь! – размышлял по поводу этого предложения Андрей Тимофеевич. – Не на такого глупца и простачка напал, который бы дал себя ослепить твоими раздабарами и рассказами и протянул бы тебе свою шею для возложения на неё петли и узды, дабы тебе после на нём верхом ездить и неволею заставлять всё делать, что тебе угодно. Не бывать тому никогда и не разживаться, чтоб дал я тебе связать себе руки и ноги…». Так что были люди, которые всё понимали и в ту пору…
Город Симбирск имел давние масонские традиции. Если по всей России ложи начали открываться в самом конце XVIII – в начале XIX вв., то в Симбирске первая масонская ложа «Золотой Венец» появилась еще в 1784 году. Основатель её – один из активнейших деятелей московского масонства, член новиковского «Дружеского учёного общества», Иван Петрович Тургенев. Тургенев являлся Великим мастером ложи, а управляющим мастером – симбирский вице-губернатор А. Ф. Голубцов. В конце XVIII века в Симбирске был построен едва ли не единственный в России масонский храм во имя Св. Иоанна Крестителя. Этот храм был выстроен специально для заседаний членов ложи «Златого Венца» симбирским помещиком В. А. Киндяковым в своём поместье Винновка (ныне в черте города). Киндяков являлся одним из немногочисленных губернских подписчиков изданий Н. И. Новикова. Здесь бывали близкие знакомые Карамзина – И. П. Тургенев и И. И. Дмитриев; братья ложи «Ключа к Добродетели», которую возглавлял князь-декабрист М. П. Баратаев. В храме… не служились литургии, а проходили собрания симбирской масонской ложи «Златого Венца», в которой и состоял молодой Николай Михайлович Карамзин.
Этот мрачный храм представлял собой каменное сооружение высотой до 16 метров, круглое в плане, с куполом и четырьмя портиками (на них изображены были масонские символы – урна с вытекающей водой, череп и кости и т. п.). Оно было увенчано деревянной фигурой покровителя ордена. Его берегли масоны всех времён. Руины храма сохранялись до начала 20-х годов XX века. Когда Карамзин состоял во второй масонской степени, его заметил Тургенев, приехавший в Симбирск, и предложил ему отправиться с ним в Москву. Юноша охотно согласился. «Один достойный муж открыл мне глаза, и я сознал своё несчастное положение», – признавался впоследствии Н. М. Карамзин в письме швейцарскому философу и масону Лафатеру. И. П. Тургенев, в свою очередь писал Лафатеру: «Мне чрезвычайно лестно быть поводом ваших выгодных суждений о всей русской нации, нации которая достойна во многих отношениях привлечь внимание столь чтимого мужа, как вы. Русские и вправду начинают чувствовать то высокое призвание, для которого создан человек. Они близятся к великой цели – быть людьми».
В Москве И. П. Тургенев свёл Карамзина с Новиковым, который рад был приобрести «дарового работника и всем своим хотениям и повелениям безотговорочного исполнителя». Так началось это сотрудничество. Новиков был прирождённый организатор. «Грандиозные» замыслы непрерывно кипели в его голове. И он умел их претворять в жизнь. Он умел увлекать людей жарким красноречием. Но не только красноречие привлекало к нему людей, а необычность пути, который он открывал перед ними. Новиков – практик, хозяин и даже делец. Так, например, сын разбогатевшего и ставшего миллионером уральского ямщика Г. М. Походяшин, увлечённый речью Новикова, передал ему огромные суммы на помощь голодающим, а затем на типографские расходы и другие общественные начинания (всего около миллиона рублей). После ареста Новикова и конфискации его книг и типографского имущества, Походяшин умер в нищете. Но до последних минут он считал встречу с Новиковым самым большим счастьем в жизни и скончался, умилённо глядя на его портрет. A. М. Кутузов также отдал всё своё имущество Новикову на общее дело, а после ареста Новикова, он умер в Берлине в долговой тюрьме от голода…
На деньги «братских» (масонских) пожертвований был куплен в Кривоколенном переулке дом, где находилась типография и проживали многие «братья» (по другим данным, этот дом завещал «братству» скончавшийся И. Г. (И. Е.) Шварц, известный масон и близкий друг Новикова). В мансарде третьего этажа, разделённой перегородками на три светёлки, вместе с молодым литератором А. А. Петровым поселился Карамзин. Всё это свидетельствует о большом доверии матёрых масонов юному Карамзину. Ф. В. Ростопчин утверждал, что московские масоны очень ценили нового молодого брата. Петров был старше Карамзина, и его литературные вкусы сложились раньше. У него был талант критика, чему способствовал острый, насмешливый ум и развитое чувство иронии, которой явно не хватало «чувствительному» Карамзину. От Петрова осталось лишь несколько переводов и девять писем к Карамзину. После ранней смерти, его архив был сразу сожжён его братом – осторожным чиновником. В этом доме также жили С. И. Гамалея, A. М. Кутузов и полубезумный немецкий поэт, друг Шиллера и Гёте, Якоб Ленц. Карамзин был доволен своим новым положением и отношением к нему масонов. По свидетельству осведомлённого Д. П. Рунича, «он состоял с многими из них в весьма близких отношениях. Жизнь ему ничего не стоила. Все его надобности и желания предупреждались».
Вскоре, свидетельствовал масон И. И. Дмитриев, «это был уже не тот юноша, который читал всё без разбора, пленялся славою воина, мечтал быть завоевателем чернобровой, пылкой черкешенки, но благочестивый ученик мудрости, с пламенным рвением к усовершению в себе человека. Тот же весёлый нрав, та же любезность, но между тем главная мысль, первые желания его стремились к высокой цели». Карамзин всё больше и больше напитывался масонскими идеями: «Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для русских; и что англичане или немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то моё, ибо я человек!».
Ох, как эти строки напоминают нашу действительность…
В течение четырёх лет (1785-1789) Карамзин был членом «Дружеского учёного общества». И в мае 1789 г. перед самым своим отъездом за границу, Карамзин будто бы оставил ложу. Более того, он якобы «внезапно порывает с Новиковым и Гамалеей и уезжает, практически убегает в Западную Европу, навстречу революционной буре». Но могло ли такое быть на самом деле? Судьба Мотовилова говорит нам обратное, а ведь он лишь только отказался вступить в ложу… Невозможно поверить, чтобы Карамзин смог так легко нарушить присягу, в которой обязался «во всю жизнь сохранять верность». Ведь он должен был помнить слова мастера: «Надлежит вам ведать, что мы и все рассеянные по всей вселенной братия наши, став днесь искренними и верными вам друзьями, при малейшем вероломстве вашем, при нарушении от вас клятвы и союза, будем вам лютейшими врагами и гонителями… Ополчимся мы тогда жесточайшим противу вас мщением и исполним месть…»
А. Старчевский, упоминал об участии Гамалеи в выработке плана путешествия Карамзина, а Ф. Глинка даже ссылался на слова самого Карамзина, который сообщил ему, что он был направлен за границу на деньги масонов. «Общество, отправившее меня за границу, выдало путевые деньги из расчету на каждый день на завтрак, обед и ужин». Но на допросах его старшие «братья» сохранили тайну. Так князь Н. Н. Трубецкой заявил: «Что же принадлежит до Карамзина, то он от нас посылаем не был, а ездил ваяжиром на свои деньги». Вот только не объяснил, откуда у Карамзина вдруг появились деньги. Недаром архив Карамзина как раз в это время таинственно исчез. Такое с его бумагами происходило, по крайней мере, дважды (не считая пожара 1812 г.): после ареста Новикова и перед смертью. Уничтожал ли он сам свои бумаги или передал их на хранение «братьям»?... Сам Карамзин объяснял наличие средств для путешествия продажей своему брату части имения, которая досталась ему по наследству от умершего отца. Но в 1795 г., когда состояние Плещеевых пошатнулось, Карамзин «снова» продал имение братьям. Вопрос: что же он продал в 1789? И продавал ли? Так на какие же деньги он отправился за границу?..
Да, тайнами окутана вся жизнь писателя. Редактор «Русского архива» П. И. Бартенев в 1911 году написал в своём журнале о собрании неопубликованных бумаг Карамзина, находившихся у его внуков Мещерских в имении Дугине Сычевского уезда Смоленской губернии. Модзалевский описал альбом дочери Карамзина Екатерины Николаевны Мещерской. Альбом был утрачен во время революции. Интересно, что огромный архив Мещерских, которые владели до самой революции смоленским имением Дугино, сохранился. В Центральном государственном архиве древних актов имеется более двух тысяч бумаг с личной перепиской и с бухгалтерскими счетами вплоть до революции. Но карамзинские бумаги отсутствуют. Всего два-три документа, имеющих косвенное отношение к писателю. Как такое может быть, чтобы бухгалтерские счета сохранились, а карамзинские бумаги пропали? Если они сгорели, то почему уцелели другие?.. Как человек, который так ценил древнюю и новую рукописную память, почему-то не оставил нам своей! Наверное, архив как-то мог помешать созданному образу Карамзина…
Масоны готовили своего питомца для великих дел, он стал первым кандидатом на высшие орденские должности, должен был познать теоретический градус масонства, приобщиться к их конституциям, уставам и другим документам в тайных архивах ордена, совершить путешествие в Западную Европу для встреч с руководством международного масонства. Россия была тогда «провинцией» мирового масонского братства, и Карамзину надо было проехать по всем масонским центрам Германии, Англии, Франции и Швеции.
Часть 2
Итак, знаменитое путешествие Н. М. Карамзина, посланного «лучшими людьми» России – русскими масонами – к «лучшим людям Европы» – своим заграничным собратьям. В путешествие Н. М. Карамзин отправился 17 мая 1789 г. Так как целые периоды в жизни Карамзина остаются для нас совершенно тёмными, обратимся к его заграничному странствию. Основной источник – это «Письма русского путешественника». Перед нами предстаёт сентиментальный путешественник, который часто вспоминает в трогательных выражениях своих московских друзей и при каждом удобном случае пишет им письма. Но реальный путешественник, Н. М. Карамзин, писал им редко и не такие большие письма, на которые так был щедр литературный герой, а сухие записки. 20 сентября, т. е. прошло более четырёх месяцев после отъезда, ближайший друг его А. А. Петров писал Карамзину, что получил от него письмо из Дрездена. Письмо это было очень кратким. Другой ближайший друг, поэт И. И. Дмитриев, получил за всё время одно письмо из Лондона, написанное за несколько дней перед отъездом на родину.
Всё описание путешествия уместилось здесь в несколько строк: «Я пишу к вам на скорую руку, только для того, чтобы подать вам о себе весть, будучи уверен, что вы, друзья мои, берёте участие в моей судьбе. Я проехал через Германию; побродил и пожил в Швейцарии, видел знатную часть Франции, видел Париж, видел вольных (выделено курсивом Карамзиным) французов, и, наконец, приехал в Лондон. Скоро буду думать о возвращении в Россию».
Плещеевы были близки Карамзину, но и они жалуются на редкость и краткость писем Карамзина. 7 июля 1790 года Настасья Ивановна Плещеева писала Карамзину (письмо было отправлено в Берлин через их общего друга А. М. Кутузова – Плещеевы даже не знали, где находится Карамзин): «…я уверена и уверена совершенно, что проклятые чужие краи сделали с тебя совсем другого: не только дружба наша тебе в тягость, но и письма кидаешь, не читав! Я в том столько уверена, потому что с тех пор, как ты в чужих краях, я не имела удовольствия получить ни единого ответа ни на какое мое письмо; то я самого тебя делаю судьею, что я должна из оного заключить: или ты писем не читаешь, или так уже презираешь их, что не видишь в них ничего, достойного ответа».
Как видим, Карамзин и его литературный герой начали отличаться с самого начала.
Нам навязывается образ беспечного молодого человека, который ослеплён калейдоскопом событий, встреч и достопримечательностей, со всех сторон бросающихся ему в глаза. И от этого он увлечён то одной, то другой мыслью, и каждое новое впечатление бесследно вытесняет предшествующее, он легко переходит от энтузиазма к унынию. Мы видим поверхностный взгляд героя на вещи и события, это чувствительный щеголь, а не глубокомысленный человек. Его речь перемешана иностранными словами, он обращает внимание на пустяки и уклоняется от важных размышлений. Мы нигде не видим его работающим – он порхает по дорогам Европы, гостиным и учёным кабинетам. Именно таким хотел предстать перед своими современниками Карамзин. Это раздвоение было установлено ещё более ста лет тому назад В. В. Сиповским. Один из путешественников – беззаботный юноша, чувствительный и добрый, отправляющийся путешествовать без какой-либо ясно обдуманной цели. Настроение другого – более серьёзное и более сложное. Его решение отправиться в «вояж» ускорено какими-то неизвестными нам, но весьма неприятными обстоятельствами. Об этом писала его «нежный друг» Настасья Плещеева в Берлин Алексею Михайловичу Кутузову:
«Не все… вы знаете причины, которые побудили его ехать. Поверите ль, что я из первых, плакав пред ним, просила его ехать; друг ваш Алексей Александрович (Плещеев) – второй; знать сие было нужно и надобно. Я, которая была вечно против оного вояжа, и дорого мне стоила оная разлука. Да, таковы были обстоятельства друга нашего, что сие непременно было должно сделать. После этого скажите, возможно ли мне было и будет любить злодея, который всему почти сему главная причина? Каково расставаться с сыном и другом и тогда, когда я не думала уже увидаться в здешнем мире. У меня тогда так сильно шла горлом кровь, что я почитала себя очень близкой к чахотке. После этого скажите, что он из упрямства поехал». И приписала: «А того, кто причиной сего вояжу, вообразить без ужаса не могу, сколько я зла ему желаю! О, Тартюф!».
Прямо драматические и трагические сцены, какие-то. Неизвестно кого Плещеева называла «злодеем» и «Тартюфом», но связь этих событий с гонениями, обрушившимися в это время на московский круг единомышленников Н. И. Новикова, к которому принадлежал и Карамзин, налицо. Как бы то ни было, но, выехав за границу, Николай Михайлович лично встретился там почти со всеми наиболее известными европейскими масонами: Гердером, Виландом, Лафатером, Гёте, Л. К. Сен-Мартеном. В Лондоне с рекомендательными письмами Карамзин был принят влиятельным масоном – русским послом в Великобритании С. Р. Воронцовым…
В Швейцарии Карамзин познакомился с тремя датчанами. В «Письмах» он описывает их очень дружественно. «Граф любит исполинския мысли!»; «Датчане Молтке, Багзен, Беккер и я были ныне поутру в Фернее, – осмотрели всё, поговорили о Вольтере». В этих скудных строках прослеживается некоторое единомыслие между спутниками. Они посещают Лафатера и Бонне, принимают участие в сватовстве Баггесена и в дорожных радостях и неприятностях молодых датчан. А дружба с Беккером продолжалась и в Париже! Баггесен позже в своём сочинении описал настроения, которые владели им в эту пору: «В Фридберге принесли весть о взятии Бастилии. Хорошо! Справедливо! Прекрасно! Чокнемся, почтальон! Долой все Бастилии! За здоровье разрушителей!»
Карамзин сообщает, что его датские друзья из Женевы «ездили на несколько дней в Париж» и что «Граф с восхищением говорит о своём путешествии, о Париже, о Лионе…» Сведения эти интересны: поездка из Женевы в Париж и обратно, видимо, была делом обычным и несложным. Это надо помнить, когда мы в недоумении останавливаемся перед некоторыми странностями периода, определённого в «Письмах», как женевский. Если верить «Письмам», Карамзин пробыл в Женеве пять (!) месяцев: первое литературное «письмо» из Женевы помечено 2 октября 1789 года, а покинул он её, как мы помним по тем же письмам, 4 марта (фактически ещё позже, в середине марта 1790 года). Согласно «Письмам», путешественник был в окрестностях Парижа 27 марта, а в Париж прибыл 2 апреля 1790. 4 июня того же года Карамзин написал Дмитриеву письмо из Лондона. Если считать, что путь из французской столицы в английскую занимал минимум около четырёх дней, то путешественник пробыл в Париже около двух месяцев. До Парижа, в тексте «Писем» мы видим точные даты, а далее числа становятся какими-то неопределёнными: нередко указан час, но пропущено число. Во многих «письмах» числа вообще отсутствуют – обозначается лишь место «написания»: «Париж, апреля…», «Париж, мая…», «Париж, мая… 1790».
В тексте «Писем» приложено много усилий для того, чтобы представить пребывание в Париже увеселительной прогулкой: «С приезду моего в Париж все вечера без исключения проводил я в спектаклях и потому около месяца не видал сумерек. Как они хороши весною, даже и в шумном, немиловидном Париже! Целый месяц быть всякий день в спектаклях!» Но Карамзин не был театралом. В театре он появлялся редко. Даже переехав в Петербург, где посещение театра входило в почти обязательный ритуал светского общения, Карамзин был редким гостем храма искусств. Тем более бросается в глаза его, в буквальном смысле слова, упоение парижскими театрами. Целый месяц каждый день быть на спектаклях! Неувязочка какая-то. Но при этом он почти ничего не говорит о революции: «Говорить ли о французской революции? Вы читаете газеты: следственно, происшествия вам известны».
Но что же происходило в Париже на самом деле? Со школы мы знаем, что народ восстал и сверг Короля Франции. Началом революции послужило взятие Бастилии. И цель штурма – освобождение сотен политических заключённых, которые там содержались. Но когда толпа достигла Бастилии, в так называемой «пыточной» тюрьме «деспотичного» Короля Людовика XIV, содержалось только семь узников: четверо фальшивомонетчиков, двое сумасшедших, и граф де Сад (вошедший в историю как маркиз де Сад), заключённый в тюрьму за «чудовищные преступления против человечности» по настоянию его семьи. «Сырые, мрачные подземные камеры пустовали».
Так для чего же нужен был весь этот спектакль? А нужен он был только для того, чтобы совершить захват необходимого для революции оружия! Уэбстер писала: «План нападения на Бастилию уже был составлен, оставалось только привести народ в движение». Нам преподносится, что революция была действием народных масс Франции, но «из 800 000 парижан всего лишь около 1000 принимало какое-либо участие в осаде Бастилии… «Да и те, кто был вовлечён в штурм тюрьмы, были наняты «революционными вожаками», так как, по мнению заговорщиков, на парижан нельзя было полагаться для осуществления революции. В своей книге «Французская революция» Уэбстер прокомментировала переписку Ригби: «Осада Бастилии вызвала столь мало смятения в Париже, что Ригби, понятия не имевший, что происходило что-то необычное, сразу после полудня направился в парк на прогулку». Свидетель революции лорд Актон утверждал: «Ужаснее всего во Французской революции не мятеж, а замысел. Сквозь дым и пламя мы различаем признаки рассчитывающей организации. Руководители остаются тщательно скрытыми и замаскированными; но нет никаких сомнений в их присутствии с самого начала».
Для создания «народного» недовольства создавались продовольственные проблемы, огромные долги, для покрытия которых правительство было вынуждено обложить народ налогом, огромная инфляция, разорявшая трудящихся, создавались ложные впечатления, что французский народ влачит полуголодное существование, и внушался миф о «жестоком» правление Короля Людовика XIV. И делалось это для того, чтобы создать впечатление об ответственности за это самого Короля, и вынудить народ присоединиться к уже нанятым людям так, чтобы создалось впечатление революции с действительно народной поддержкой.
До боли знакомая ситуация… Все революции проходят по одному плану… Налицо классический пример заговора.
Ральф Эпперсон: «Правда состоит в том, что до Революции Франция была наиболее процветающей из всех европейских государств. Франции принадлежала половина денег, находившихся в обращении во всей Европе; за период с 1720 по 1780 гг. объем внешней торговли увеличился в четыре раза. Половина богатства Франции находилась в руках среднего класса, а «крепостным» земли принадлежало больше, чем кому-либо другому. Король уничтожил использование принудительного труда на общественных работах во Франции и поставил вне закона применение пыток при дознании. Кроме того, король основывал больницы, учреждал школы, реформировал законы, строил каналы, осушал болота для увеличения количества пахотной земли, и построил многочисленные мосты, чтобы облегчить движение товаров внутри страны».
Французская революция была обманом. Но именно этот урок изучал, и этот опыт перенимал Карамзин. Другого объяснения просто не может быть. Это очевидно. Символично, что Карамзин скончался вследствие простуды, полученной на улицах и площадях столицы 14 декабря 1825 г. – в день декабристского бунта на Сенатской площади. Выезд Карамзина из Парижа и прибытие в Англию также были туманны. Последняя парижская запись помечена: «июня… 1790», первая лондонская – «июля… 1790» (путевые письма помечены только часами: ни дней, ни месяцев на них не обозначено). Карамзин хочет создать впечатление, что он выехал из Франции в конце июня и прибыл в Лондон в начале следующего месяца. Однако есть основания сомневаться в этом.
Дело в том, что имеется реальное письмо Карамзина к Дмитриеву, отправленное из Лондона 4 июня 1790 года. В этом письме Карамзин пишет: «Скоро буду думать о возвращении в Россию». По «Письмам русского путешественника» он покинул Лондон в сентябре. Но по бесспорным документам Карамзин вернулся в Петербург 15 (26) июля 1790 года. «Плавание продолжалось около двух недель», сообщает Погодин. Значит, писатель покинул Лондон около 10 июля. Из этого следует, что по сравнению с Парижем, пребывание в Лондоне было весьма кратким. Хотя в начале путешествия Англия была целью поездки Карамзина, и душа его стремилась в Лондон.
Прибыв из-за границы, Карамзин вёл себя вызывающе, его поведение называют экстравагантным. Особенно это бросалось в глаза тем, кто помнил, каким был Карамзин в масонско-новиковском кругу. Бантыш-Каменский так описывал облик Карамзина, вернувшегося из-за границы: «Возвратясь в Петербург осенью 1790 года в модном фраке, с шиньоном и гребнем на голове, с лентами на башмаках, Карамзин был введён И. И. Дмитриевым в дом славного Державина и умными, любопытными рассказами обратил на себя внимание. Державин одобрил его намерение издавать журнал и обещал сообщать ему свои сочинения. Посторонние лица, посещавшие Державина, гордясь витиеватым, напыщенным слогом своим, показывали молчанием и язвительною улыбкою пренебрежение к молодому франту, не ожидая от него ничего доброго».
Карамзин любыми способами хотел показать публике свое отречение от масонства и принятия, якобы, другого мировоззрения. И всё это было частью какой-то обдуманной программы… И эта программа начала внедряться. Началась «битва» за человеческие души… Философия отчаяния и фатализма пронизывает новые произведения Карамзина. Он пытается доказать читателю, что действительность бедна и только играя в своей душе мечтами можно улучшить своё существование. То есть ничего не делайте, не пытайтесь сделать мир лучше, а просто мечтайте до умопомрачения, ведь «вымышлять приятно». Всё пронизано интересом к таинственному и недоговорённому, к напряжённой внутренней жизни, к миру, где господствуют зло и страдания, и обречённость на страдания. Карамзин проповедуют христианское смирение перед этой роковой неизбежностью. Утешаясь в любви и дружбе, человек находит «приятность грусти». Карамзин воспевает меланхолию – «нежнейший перелив от скорби и тоски к утехам наслаждения». В противовес старой героической классике, где воспевались воинские подвиги, слава, Карамзин выдвигает приятность вольной страсти», «любовь к красавицам», не знающую никаких преград: «любовь сильнее всего, святее всего, несказаннее всего».
Даже в своей сказке «Илья Муромец» он описывает не подвиги богатыря, а любовный эпизод в сентиментальном вкусе, а в повести «Остров Борнгольм» поэтизируется «беззаконная» любовь брата к сестре. Карамзину меланхолику «сумерки милее ясных дней», его «пленяют закатные часы», «когда светило дня на небе угасает»; «приятнее всего» ему «не шумная весны любезная весёлость, не лета пышного роскошный блеск и зрелость, но осень бледная, когда, изнемогая и томною рукой венок свой обрывая, она кончины ждёт». Карамзин вносит в литературу запретные темы, такие как инцест или любовное самоубийство, с якобы автобиографической манерой повествования. Зерно разложения общества было посеяно… Писатель, создавший культ дружбы, был чрезвычайно скуп на душевные излияния, поэтому представлять себе Карамзина «сентименталистом жизни» – значит глубоко заблуждаться. Карамзин не вёл дневников. Письма его отмечены печатью сухости и сдержанности. Писательница Жермене де Сталь, изгнанная Наполеоном из Франции, посетила в 1812 году Россию и встречалась с Карамзиным. В своей записной книжке она оставила слова: «Сухой француз – вот и всё». Удивительно, что французская писательница упрекает русского писателя словом «француз», а всё потому, что она видела в северных народах носителей духа романтизма. Поэтому не могла простить сухости хорошего тона, сдержанной речи, всего, что отдавало слишком известным ей миром парижского салона. Москвич показался ей французом, а чувствительный писатель – сухим.
Итак, первая часть плана была исполнена, зерно дало корни, надо было идти дальше. Настало время переписывать историю, так как общество было подготовлено, проглотив наживку под названием «меланхолия» и «сентиментальность». Что означает отрешённость, равнодушие и бездействие… рабскую покорность.
Часть 3
Каждый народ должен знать свою историю. Но нужно сначала разобраться, кто и как эту историю создаёт. В 1803 году император Александр I назначил Карамзина придворным историографом с жалованием две тысячи рублей в год. 6 июня Карамзин пишет своему брату Василию Михайловичу: «Хотелось бы мне приняться за труд важнейший, за русскую историю, чтобы оставить по себе отечеству недурный монумент». Карамзин заботился только о прославлении своего имени. В предисловии к «Истории» Карамзин пишет: «И вымыслы нравятся. Но для полного удовольствия должно обманывать себя и думать, что они истина» – фраза, которая всё объясняет. Восстановить родословную своей Родины, восстановить картину давно минувших событий – важнейшая задача историка и гражданина. Но Карамзин не изучал того, что находил в источниках, а искал в источниках, то, о чём ему хотелось рассказать, а если и этого не находил, то просто «дорисовывал» необходимое… «История государства Российского» – не научное, а политическое произведение.
Михаил Ефимов в своей работе «Карамзинская нелепа» пишет: «Начнём с того, где возник замысел написания «Истории». В начале великой по своим злодеяниям французской революции 1789-92 гг. Карамзин оказывается в Западной Европе… «Если провидение пощадит меня, если не случится того, что ужаснее смерти, т. е. ареста, займусь историей». «Источниковедческая база новых томов расширялась также и благодаря появлению мемуарных свидетельств вроде записок Андрея Курбского (перебежчика и изменника – первого русского диссидента), и Палицина и свидетельств осведомлённых иностранцев. Последние несли важную, часто уникальную, неповторимую информацию, но отличались односторонностью, субъективизмом, а иногда и явной тенденциозностью, принимавшей подчас форму русофобии. К сожалению, гипноз имени Карамзина на русских профессиональных историков не рассеялся и по сей день…»
Итак, Русская история пишется на материалах, которые пропитаны неприязнью и ненавистью ко всему русскому. Карамзин никогда не относился к русской старине и святыне уважительно: «Иногда думаю, где быть у нас гульбищу, достойному столицы, и не нахожу ничего лучшего берега Москвы-реки между каменным и деревянным мостами, если бы можно было там ломать кремлевскую стену… Кремлевская стена нимало не весела для глаз». Его собрат по новиковской ложе архитектор В. И. Баженов начал делать практические шаги к осуществлению этого варварского плана: кремлёвская стена и башни вдоль Москвы-реки были разобраны, и только указ Екатерины II об устранении Баженова от дел и о восстановлении архитектурного ансамбля помешал им достигнуть желаемого.
8 июня 1818 г. Арцыбашев в письме к Д. И. Языкову выражает своё впечатление от знакомства с книгой Карамзина: «Третьего дня получил я «Историю» Карамзина, разрезал листы её с жадностью и принялся читать со вниманием. Что ж представилось глазам моим? Ей-ей, не верю ещё до сих пор сам себе – безобразное смешение посторонщины, недоказательности, безразборности, болтливости и преглупейшей догадочности!.. Тщетно целый век учёные старались очистить историю русскую от нелепостей! Является дурачина и вводит их ещё в большем свете… Вот тебе историограф и давно ожиданная история! Читай, народ русский, и утешайся!.. Что подумают о нас народы просвещённые, когда с критикой прочтут её? По милости старой ключницы, которая, сидя на печи, давила тараканов и всенародно рассказывала глупые сказки, сочтут и нас сказочниками. У меня сердце кровью обливается, когда я об этом подумаю».
Арцыбышев излагал свои «Замечания» просто и конкретно: он указывал том и страницу «Истории», приводил цитату из основного карамзинского текста, сопоставлял её с текстом карамзинских «Примечаний», цитировал опубликованные в тот момент источники и делал выводы: здесь Карамзин фантазирует, здесь искажает текст, здесь умалчивает, здесь говорит как о точно установленном то, что можно лишь предполагать, здесь такие-то данные можно истолковать по-иному. Н. С. Арцыбашев пишет, что у Карамзина «поставлены годовые числа иногда на удачу». Николай Сергеевич отмечает и исправляет массу ошибок у историографа: «довольно красиво, да только несправедливо», «нам осталось дивиться г. историографу, что он не упустил и здесь прибавить от себя», «так великолепно испортил г. историограф слова харатейных списков». «Не надо фантазировать!» – такова его претензия к Карамзину.
В. П. Козлов, пишет: «Для характеристики текстологических приёмов Карамзина в “Примечаниях” представляет интерес и пропуски в опубликованных текстах. К ним он прибегал часто и широко, обозначая их, как правило, отточиями, а подчас и не отмечая свои конъектуры… Иногда пропуски были связаны с теми частями источников, которые противоречили исторической концепции Карамзина… Допущенные сокращения вынуждали Карамзина проводить своего рода литературную обработку: ставить предлоги, местоимения, архаизировать или модернизировать тексты документов и даже вводить в них собственные дополнения (подчас без каких-либо оговорок). В результате в «Примечаниях» появлялся иногда совершенно новый, никогда не существовавший текст».
Так, по замечанию М. Т. Каченовского, описанные Н. М. Карамзиным похождения Марины Мнишек «могут быть чрезвычайно занимательны в романе, казаться сносными в биографии», но не годятся для Истории Государства Российского. Друзья Карамзина отреагировали немедленно: они объявили Каченовского «нравственным защитником» Царя Иоанна Грозного. Знакомая история…
Карамзин закрепил в сознании современников и даже некоторых историков клевету, пущенную ещё немецкими авантюристами Таубе и Крузе, о том, что одна из жён Царя Иоанна Васильевича – Марфа Васильевна Собакина, дочь коломенского сына боярского – была якобы дочерью простого новгородского купца. «…Кажется странным, – писал Ф. В. Булгарин, – что Маржерет, Петрей, Бер, Паерле, многие польские писатели и подлинные акты приводятся по произволу, в подкрепление мнений почтённого историографа, без всякого доказательства, почему в одном случае им должно верить, а в другом – не верить». «До появления в свет IX тома «Истории государства Российского» – говорит Устрялов – у нас признавали Иоанна государем великим: видели в нём завоевателя трёх царств и еще более мудрого, попечительного законодателя».
Карамзин же выставляет Иоанна деспотом и тираном: «Судили Иоанн и сын его таким образом: ежедневно представляли им от пятисот до тысячи новгородцев; били их, мучали, жгли каким-то составом огненным, привязывали головою или ногами к саням, влекли на берег Волхова, где сия река не мерзнет зимою, и бросали с моста в воду целыми семействами, жен с мужьями, матерей с грудными младенцами. Ратники московские ездили на лодках по Волхову с кольями, баграми и секирами: кто из вверженных в воду всплывал, того кололи, рассекали на части. Сии убийства продолжались пять недель и заключались грабежом общим». Одни казни, убийства, сожжение пленных, приказ уничтожить слона, отказавшегося опуститься на колени перед царём… «Описываю злодейства Ивашки» – так писал Карамзин в письмах к друзьям о своей работе. Именно эта личность являлась для него ключевой: «…Быть может, что цензоры не позволят мне, например, говорить свободно о жестокости Царя Ивана Васильевича. В таком случае, что будет история?» Ещё в 1811 году Карамзин писал Дмитриеву: «Работаю усердно и готовлюсь описывать времена Ивана Васильевича! Вот прямо исторический предмет! Доселе я только хитрил и мудрил, выпутываясь из трудностей…».
Сколько ненависти и презрения к русскому Царю. Карамзин сознательно искажает историю правления Иоанна IV, так как он истинный враг всего русского. Но особо «красочно» он описывает миф об убийстве Иваном IV своего сына. Опять же, не принимая во внимание летописи, которые, говоря только о факте смерти: «…Преставися Царевич Иван Иванович всеа Русии...» и ничего об убийстве. Во всех летописях только слова «преставися», «преставление»… И нигде ни единого слова об убийстве!
Француз Яков Маржерет, который около 20 лет служил в России, вернувшись во Францию, написал свои воспоминания: «некоторые считают, что царь убил своего сына. На самом деле, это не так. Сын умер во время поездки на богомолье от болезни».
Но Карамзин обращает внимание только на враждебные иностранные версии и версии представителей антимосковской группировки, у которых даже даты смерти не совпадают с настоящей датой. А в наше время появились неопровержимые доказательства, что и царевич и царь были отравлены. В начале 60-х годов были вскрыты гробницы царя Ивана, царевича Ивана и было обнаружено, что в их костях содержится большое число ртути и мышьяка, количество отравляющих веществ в 32 раза превосходит предельно допустимую норму. И это доказывает факт отравления. Некоторые, конечно, говорят (например, профессор медицины Маслов), что Иоанн болел сифилисом и лечился ртутью, но никаких следов болезни в костях не обнаружено. Более того, заведующая Кремлёвским музеем Панова приводит таблицу, из которой ясно, что и мать Иоанна, и его первая жена, большинство детей, включая царевича Ивана и царя Фёдора, второго сына царя, все они были отравлены, так как останки содержат огромное количество отравляющих веществ… Это так, для справки.
Историк Скрынников, посвятивший несколько десятилетий изучению эпохи Ивана IV, доказывает, что при царе в России осуществлялся «массовый террор», в ходе которого было уничтожено около 3-4 тыс. человек. А испанские короли Карл V и Филипп II, король Англии Генрих VIII и французский король Карл IX самым жестоким образом казнили сотни тысяч людей. С 1547 по 1584, в одних только Нидерландах, находившихся под властью Карла V и Филиппа II, «число жертв… доходило до 100 тыс.». Из них было «сожжено живьём 28 540 человек». В Англии Генриха VIII только за «бродяжничество» вдоль больших дорог «было повешено 72 тысячи бродяг и нищих». В Германии, при подавлении крестьянского восстания 1525 г., казнили более 100 000 человек. И всё же, как это ни странно, Иван «Грозный» предстаёт, как ни с кем не сравнимый, уникальный тиран и палач.
И ещё, в 1580 году царь провёл ещё одну акцию, положившую конец благополучию немецкой слободы. Померанский историк пастор Одерборн описывает это события в мрачных и кровавых тонах: царь, оба его сына, опричники, все в чёрных одеждах, в полночь ворвались в мирно спящую слободу, убивали невинных жителей, насиловали женщин, отрезали языки, вырывали ногти, протыкали людей добела раскалёнными копьями, жгли, топили и грабили.
Однако, историк Валишевский считает, что данные лютеранского пастора абсолютно недостоверны. Одерборн писал свой «труд» в Германии и очевидцем событий не был, но испытывал к Иоанну ярко выраженную неприязнь за то, что царь не захотел поддержать протестантов в их борьбе с католическим Римом. Совсем по-иному описывает это событие француз Жак Маржерет: «Ливонцы, которые были взяты в плен и выведены в Москву, исповедующие лютеранскую веру, получив два храма внутри города Москвы, отправляли там публично службу; но в конце концов, из-за их гордости и тщеславия сказанные храмы… были разрушены и все их дома были разорены. И, хотя зимой они были изгнаны нагими, в чём мать родила, они не могли винить в этом никого кроме себя, ибо… они вели себя столь высокомерно, их манеры были столь надменны, а их одежды – столь роскошны, что их всех можно было принять за принцев и принцесс… Основной барыш им давало право продавать водку, мёд и иные напитки, на чём они наживают не 10%, а сотню, что покажется невероятным, однако же это правда…»
Подобные же данные приводит и немецкий купец из города Любека, не просто очевидец, но и участник событий. Он сообщает, что хотя было приказано только конфисковать имущество, исполнители всё же применяли плеть, так что досталось и ему. Однако, как и Маржерет, купец не говорит ни об убийствах, ни об изнасилованиях, ни о пытках.
Но в чём же вина ливонцев, лишившихся в одночасье своих имений и барышей? Немец Генрих Штаден, не питавший любви к России, сообщает, что русским запрещено торговать водкой, и этот промысел считается у них большим позором, тогда как иностранцам царь позволяет держать во дворе своего дома кабак и торговать спиртным, так как «иноземные солдаты – поляки, немцы, литовцы… по природе своей любят пьянствовать». Эту фразу можно дополнить словами иезуита и члена папского посольства Паоло Компани: «Закон запрещает продавать водку публично в харчевнях, так как это способствовало бы распространению пьянства».
Таким образом, становится ясно, что ливонские переселенцы, получив право изготовлять и продавать водку своим соотечественникам, злоупотребили своими привилегиями и «стали развращать в своих кабаках русских». Михалон Литвин писал, что «в Московии нет нигде шинков, и если у какого-нибудь домохозяина найдут хоть каплю вина, то весь его дом разоряется, имение конфискуется, прислуга и соседи, живущие на той же улице, наказываются, а сам хозяин навсегда сажается в тюрьму… Так как московитяне воздерживаются от пьянства, то города их изобилуют прилежными в разных родах мастерами, которые, посылая нам деревянные чаши… седла, копья, украшения и различное оружие, грабят у нас золото».
Так вот в чём состояла вина Ивана IV. Так для кого писалась история Государства Российского? Тем более, что Пётр I у Карамзина чуть ли не святой, опять же, для кого? Для иноземцев – да. Но для Русской земли и Русского народа – отнюдь… При Петре уничтожали всё русское и насаждали чуждые ценности. Это был единственный период, когда население империи сократилось. Россию заставили пить и курить, сбривать бороды, надевать парики и неудобную немецкую одежду. Считают, что на строительстве Петербурга погибло около 200 000 человек. А что Пётр тоже сына убил – не в счёт? Почему такие привилегии? За что? Ответ понятный.
Вот что пишет Карамзин: «Монарх объявил войну нашим старинным обыкновениям, во-первых, для того, что они были грубы, недостойны своего века; во-вторых, и для того, что они препятствовали введению других, еще важнейших и полезнейших иностранных новостей. Надлежало, так сказать, свернуть голову закоренелому русскому упрямству, чтобы сделать нас гибкими, способными учиться и перенимать. Немцы, французы, англичане были впереди русских по крайней мере шестью веками; Пётр двинул нас своею мощною рукою, и мы в несколько лет почти догнали их. Мы не таковы, как брадатые предки наши: тем лучше! Грубость наружная и внутренняя, невежество, праздность, скука были их долею в самом высшем состоянии, – для нас открыты все пути к утончению разума и к благородным душевным удовольствиям. Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для русских, и что англичане или немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то моё, ибо я человек! Но сколько трудов стоило монарху победить наше упорство в невежестве! Следственно, русские не расположены, не готовы были просвещаться. Мы же благодарны иностранцам за просвещение, за множество умных идей и приятных чувств, которые были неизвестны предкам нашим до связи с другими европейскими землями. Осыпая гостей ласками, мы любим им доказывать, что ученики едва ли уступают учителям в искусстве жить и с людьми обходиться». Вот и весь сказ. Даже можно не и комментировать…»
И это было начало проекта по лишению нашего народа исторической памяти. Как же вороги хотят, чтобы мы, смотря на историю нашей Родины, на свои корни, стыдились их. Хотят, чтобы мы были уверены, что русские цари были похожи на грязных маньяков, которые устраивали публичные казни, а русский народ смотрел на это с умилением и с благоговением. Маразм… Каждый россиянин может спросить себя: а так ли это на самом деле? И попытаться разобраться. Сам, а не «кто-то»! За нас это уже делали, и не раз. Хватит, пора начинать думать и осознавать свои корни, а, осознав, идти вперёд с гордо поднятой головой!
Мы этого достойны! Достойны все народы, населяющие нашу Родину, потому что мы – одно целое для неё. Мы все её дети. И только все вместе мы сможем отстоять её и вернуть её Великое прошлое. Ведь, осознай мы своё единство, и любой враг будет ничтожен. Так давайте поймём это, наконец, и не посрамим память наших Великих предков!


История создания и публикации трактата «О Древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях»

В конце 1809 года Н М. Карамзин познакомился с великой княгиней Екатериной Павловной. Вскоре по приглашению великой княгини Карамзин посетил Екатерину Павловну в ее дворце в Твери, читал ей и великому князю Константину Павловичу первые готовые тома «Истории государства Российского». После этого историограф еще не раз посещал Тверь, Екатерина Павловна была настолько дружна с ним, что в 1811 году, желая не расставаться больше, предложила Карамзину пост губернатора Твери, на что Карамзин ответил, что он будет или плохим историком, или дурным губернатором и что он никогда не готовил себя к этой должности. Столь мужественный отказ внушает еще большее уважение к Карамзину, если учесть, что в то время тучи над ним сгущались. Против него был настроен любимец императора М. М. Сперанский; попечитель Московского университета П. И. Кутузов в своем доносе министру народного просвещения А. К. Разумовскому писал: "Карамзин явно проповедует безбожие и безначалие. Не орден ему надобно бы дать, а давно бы пора его запереть; не хватить его сочинения, а надобно бы их сжечь". Были и другие доносы, в одном из которых Карамзина объявляли чуть ли не французским шпионом. В декабре 1810 года Карамзин вновь посещает Тверь, о чем уведомляет брата в письме от 13 декабря: «Недавно был я в Твери, и осыпан новыми знаками милости со стороны Великой Княгини. Она Русская женщина: умна и любезна необыкновенно». Именно в этот приезд и возникла идея написания «Древней и новой России». В беседах с Екатериной Павловной Карамзин много внимания уделил новым государственным мерам, предпринимаемым правительством. Мнения Карамзина были резко отрицательными, а доводы убедительными. Великая княгиня просила его изложит» свои мысли на бумаге, чтобы преподать их Александру. Уже 14 декабря, по возвращении Карамзина в Москву, она писала ему: «Жду с нетерпением Россию в ее гражданском и политическом отношениях». 5 января 1811 года — новое письмо: «С нетерпением ожидаю вас и Россию».

Судя по всему, Карамзин написал это сочинение довольно быстро, не особенно заботясь об отделке, поскольку не предполагал никогда его печатать. Об этом свидетельствует и тот факт, что Карамзин мало кому говорил о своей записке и ДО 1836 года о ее существовании практически никому не было известно.

В начале февраля 1811 года Карамзин отвез рукопись в Тверь. Чтение продолжалось несколько дней, поскольку слушатели — Екатерина Павловна и Константин Павлович задавали множество вопросов. По прочтении великая княгиня оставила рукопись у себя. В марте того же года Александр I посетил сестру и через И. И. Дмитриева уведомил Карамзина о том, что хочет познакомиться с ним поближе. Император пробыл в Твери пять дней. Накануне отъезда Карамзин читал ему главы из «Истории государства Российского», Состоялся разговор, о котором Карамзин в письме Дмитриеву сообщает следующее; «... говорил с ним (с Александром. —А. С.) немало, о чем же? О самодержавии! Я не имел счастия быть согласен с некоторыми его мыслями...» А именно, Карамзин доказывал царю, что в настоящее время в России необходимо сохранять крепкое самодержавие. Александр под влиянием идей Сперанского склонялся к ограничению. Расстались они мирно, однако уже на следующий день утром, уезжая, Александр был холоден к Карамзину и, «прощаясь со всеми, взглянул на него издали с равнодушием» (из записей К. С. Сербиновича). Причиной охлаждения Александра было прочтение им рукописи «Древней и новой России», которую Екатерина Павловна подала императору вечером 18 марта. Скорее всего Александр читал тогда не всю рукопись, а лишь то, что касалось его царствования. Смелое порицание Карамзиным всех предприятий царя и вызвало его гнев.

С годами, по мере того как менялись взгляды Александра, как менялось его отношение к Сперанскому и его реформам, улучшалось отношение к Карамзину. Прошло пять лет, Карамзин заканчивал работу над первыми восьмью томами «Истории». Миновала эпоха войн с Бонапартом, а вместе с нею и эпоха либеральных настроений Александра. «План» Сперанского в своих главных пунктах так и не был воплощен в жизнь. В 1816 году Александр, желая показать Карамзину, что его мнение о «Древней и новой России» изменилось, просит историографа выразить на бумаге свои взгляды на политику России в отношении Польши, и Карамзин пишет другую записку — «О Польше, мнение Русского Гражданина». На сей раз царь был благосклонен. Есть свидетельство, что в том же году, возлагая на Карамзина Аннинскую ленту, Александр намекнул ему, что награждает его орденом не столько за «Историю», сколько за «Древнюю и новую Россию».

После первого, неудачного, представления статьи царю Карамзин просил великую княгиню вернуть ему его рукопись, на что Екатерина Павловна ответила, что рукопись теперь находится в надежных руках. Здесь до сих пор теряется след оригинала «Древней и новой России». В. В. Сиповский делает такое предположение: «... он или сгорел с другими бумагами Великой Княгини Екатерины Павловны во время пожара Аничкова Дворца и 1812 году, — или, что менее вероятно, увезен был после ее бракосочетания с герцогом Вюртембергским в Штутгарт, где и хранится, быть может, в одном из тамошних архивов». К счастью, перед тем как ехать в Тверь, Карамзин снял несколько копий с рукописи. В дальнейшем с этих копий были сняты в разное время еще копии, которые сейчас хранятся в различных архивах страны. Наиболее авторитетными среди них признаны три копии из архива Вяземских, хранящиеся в Центральном государственном архиве литературы и искусства, и одна копия, находящаяся в фондах Публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде. С этих копий и произведена наша публикация...

Первым редактором, предпринявшим попытку опубликовать статью «О древней и новой России» был А. С. Пушкин... Однако цензура статью к опубликованию не допустила... Протоколы заседаний цензурного комитета наиболее красноречивое свидетельство того, как работал этот орган в те времена. На заседании 6 октября 1836 года Крылов (цензор пушкинского «Современника» — Ред.) сообщил, что «часть отрывка, относящаяся к новой истории, преимущественно к временам Петра Великого и Екатерины II, отличаются и такими идеями, которые не столько по новости их в литературном круге, сколько по возможности применения к настоящему положению, не могут быть допущены без разрешения начальства...» На следующем заседании, 3 ноября 1836 года, был вынесен приговор — предписано министром народного просвещения С. С. Уваровым и главным управлением цензуры, «что так как статья сия не предназначалась сочинителем для напечатания и им при жизни издана в свет не была, то и ныне не следует дозволять печатать ее. Определено: предоставить Г. Цензору Крылову возвратить рукопись сию без одобрения Г. Издателю Современника». Остается лишь восхищаться прозорливостью цензурного комитета, признавшего, что сочинение Карамзина рано или поздно станет достоянием потомства!

Но хотя Пушкину и не удалось увидеть рукопись «О древней и новой России» напечатанной, друзья поэта — П. А. Плетнев и В. А. Жуковский добились разрешения опубликовать отрывок из статьи Карамзина с вымарками цензора в пятом — так называемом «посмертном» — Томе «Современника», вышедшем в 1837 году...

История последующих публикаций статьи «О древней и новой России» напоминает реставрационные работы, когда целое восстанавливается по частям. В 1843 году И. Эйнерлинг, выпустив в свет пятое издание «Истории государства Российского», снабдил его приложением, состоящим из перечня летописей, которыми пользовался Карамзин при написании «Истории», и отрывком из «Древней и новой России». По сути дела это «современниковский», «пушкинский» отрывок, в котором Эйнерлингу удалось восстановить часть вымаранного цензурой текста. Купюры оставались в нем значительными. Критические высказывания Карамзина в адрес Петра 1, Елизаветы, Екатерины II и Павла I сохранялись под семью замками.

В 1861 году вышла книга барона М. А. Корфа «Жизнь графа Сперанского», в которой автор процитировал все части «Древней и новой России», посвященные критике деятельности М. М. Сперанского, а это почти треть всей статьи. Оба крыла здания были отреставрированы, оставалось восстановить середину. В том же, 1861 году в Берлине без предисловия и имени издателя статья «О древней и новой России» вышла отдельной книгой. Однако говорить об окончании реставрационных работ было еще рано, предстояло произвести тщательную отделку деталей — берлинское издание печаталось по какому-то прошедшему через двадцатые руки списку, и читатель получил искаженный текст. Следующим реставратором явился издатель «Русского Архива» П. И. Бартенев. К 1870 году он подготовил к печати текст статьи, в которой цензурой были сделаны лишь некоторые, не очень обширные вымарки. Но не случайно в среде русских литераторов и по сей день живо убеждение, что, покуда ты не увидел свое произведение на прилавке, не считай его вышедшим в свет. В последний момент, когда номер «Русского Архива» со статьей Карамзина был уже отпечатан в типографии и должен был поступить в продажу, вышло внезапное постановление статью «О древней и новой России» из всего тиража вырезать и уничтожить. Что и было сделано. Номера журнала вышли с недостающими страницами. Разумеется, полностью все уничтожить не удалось, осталось несколько оттисков, по которым можно судить, что это факти? чески первое в достаточной мере серьезное издание статьи «О древней и новой России» .

Следующий шаг был предпринят в 1900 году академиком А. Н. Пыпиным, который в приложении к 3-му изданию своей книги «Общественное движение в России при Александре I» поместил текст статьи «О древней и новой России», напечатав его, используя, судя по всему несколько списков наиболее достоверных. Однако общая антикарамзи-нистская, во многих случаях лишающая Пыпина объективности, направленность повлияла даже на публикуемый им текст Карамзина. Публикацию Пыпина можно считать такою же искаженной, как тексты берлинского и бартеневского изданий.

Наконец, в 1914 году профессор В. В. Сиповский выпустил наиболее авторитетное издание «Древней и новой России». В предисловии он, в частности, писал: «Правнучка Н. М. Карамзина, графиня М. Н. Толстая, любезно пришла на помощь мне в моих поисках оригинала «Записки» (в издании Сиповского работа Карамзина так и была озаглавлена — «Записка о древней и новой России. — А. С), благодаря ее содействию, мне удалось отыскать в Собственной Его Императорского Величества Библиотеке хорошую копию «Записки». Эта копия помогла восстановить текст и разобраться во всех непонятных местах заграничного издания этого сочинения» … Текст, опубликованный Сиповским, близок к текстам копий, с которых печатается статья Карамзина в «Литературной учебе», однако Сиповский сделал множество исправлений, о чем он пишет: «Имея в своем распоряжении не оригинал, а список, я позволил себе при печатании текста некоторую свободу, пунктуацию я ввел новую, внес некоторое единообразие в правописании... и внес несколько существенных поправок в текст по собственному разумению». Введенная Сиповским пунктуация чрезмерно изобиловала многоточиями, восклицательными знаками и особенно тире, из-за чего стиль статьи приобретал слишком пылкую окраску. Мы сочли спорными поправки Сиповского и опубликовали текст так, как он выглядит в использованных нами копиях.

Наконец, последнее издание статьи «О древней и новой России» вышло в США, в городе Кембридже, штат Массачусетс, в 1959 году. Издатель, профессор Гарвардского университета Ричард Пайпс опубликовал свой перевод статьи на английский и отдельно выпустил русский текст, фактически повторив публикацию Сиповского 1914 года, внеся в нее лишь несколько поправок и кое-где обозначив расхождения с текстами Пушкина, Эйнерлинга, Пыпина и Сиповского.

В советское время статью «О древней и новой России» постигла та же участь, что и главное произведение Карамзина — «Историю государства Российского». Иногда можно было встретить цитаты из нее, доказывающие реакционность взглядов Карамзина. Несколько раз предпринимались попытки опубликовать ее в различных изданиях, но безуспешно — на «Древней и новой России» лежал негласный запрет. Мало кто, даже среди студентов филологических факультетов, знал о ее существовании. А ведь это произведение отражает сущность целой эпохи в русской истории, эпохи, которой полностью посвящены первые два тома романа «Война и мир» Л. Н. Толстого.

Мы рады, что сегодня можем открыть эту забытую страницу русской публицистики и, повторяя слова Пушкина, сказать: «Почитаем себя счастливыми, имея возможность представить нашим читателям» ... но уже не отрывок, а всю «драгоценную рукопись» ..

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

австр.— австрийский
англ.— английский
арх-n —архиепископ
арх-m — архимандрит
астр. — астраханский
б-н — боярин
в. — великий
венг. — венгерский
виз. — византийский
витеб. — витебский
влад. — владимирский
воен-к — военачальник
вол. — волость
г. — город
гос-во — государство
губ. — губерния
д. — деревня
дат. — датский
дв. — двор
дорог. — дорогобужский
др. — древний
евр. — еврейский
егип. — египетский
еп. — епископ
звениг. — звенигородский
иг. — игумен
имп. — император
имп-ца — императрица
имп-я — империя
исп. — испанский
ист. — историк
иm. — итальянский
каз. — казанский
катол. — католический
кн. — князь
кн-ня — княгиня
кн-во — княжество
конст. — константинопольский
кор. — король, королева
крым. — крымский
легенд. — легендарный
лив. — ливонский
лиm. — литовский
м. — местечко
мин. — минский
митр. — митрополит
мож. — можайский
молд. — молдавский
монг. — монгольский
мон-рь — монастырь
моск. — московский
н. э. — новая эра
нар. — народ
нем. — немецкий
нижегор. — нижегородский
новг. — новгородский
новг-ц — новгородец
ног. — ногайский
норв. — норвежский
о-в — остров
обл. — область
оз. — озеро
осн-лъ — основатель
патр. — патриарх
перем. — перемышльский
перм. — пермский
пол. — польский
полк. — полководец
португ. — португальский
полоц. — полоцкий
преп. — преподобный
пск. — псковский
путеш-к — путешественник
р. — река
рим. — римский
рост. — ростовский
ряз. — рязанский
с. — село
св. — святой
свящ. — священник
слав. — славянский
слоб. — слобода
смол. — смоленский
соч. — сочинение
стр. — страна
сузд. — суздальский
mат. — татарский
mвер. — тверской
mур. — турецкий
туров. — туровский
у. — уезд
угл. — угличский
ур. — урочище
ц.— царь
ц-во — царство
ц-на — царевна
ц-ца — царица
ц-ч — царевич
церк. — церковный
черниг. — черниговский
швед. — шведский
яросл. — ярославский




















Оглавление
Том VII. Глава I 3
ГОСУДАРЬ ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ ИОАННОВИЧ. Г. 1505-1509 3
Том VII. Глава II 29
ПРОДОЛЖЕНИЕ ГОСУДАРСТВОВАНИЯ ВАСИЛИЕВА. Г. 1510-1521 29
Том VII. Глава III 74
ПРОДОЛЖЕНИЕ ГОСУДАРСТВОВАНИЯ ВАСИЛИЕВА. Г. 1521-1534 74
Том VII. Глава IV 123
СОСТОЯНИЕ РОССИИ. Г. 1462-1533 123
ПРИМЕЧАНИЯ 145
Муравьев Н. М. 245
Мысли об "Истории государства Российского" Н. М. Карамзина 245
Белинский В. Г. 253
История государства Российского, сочинение Н. М. Карамзина 253
Смирнов А. 259
Н. М. Карамзин и духовная культура России 259
Шашков С. С. 287
Движение русской общественной мысли в начале XIX в. 287
Полевой Н. А. 296
История государства Российского. Сочинение Карамзина 296
С. М. Соловьев 324
Н. М. Карамзин и его литературная деятельность: «История государства Российского» 324
Карамзин. Снимаем маску 461
История создания и публикации трактата «О Древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» 487
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ 494