Николай Карамзин
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В СЕМНАДЦАТИ ТОМАХ
Многотомная «История государства Российского» создана из старой орфографии основного текста и примечаний Николая Михайловича Карамзина с комментариями А.С. Пушкина, В. Г. Белинского, П. M. Строева, H. А. Полевого и многих друг историков.
Николай Карамзин
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
ИСТОРИЯ
ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО
Том VIII
1533-1560 гг.
Сост.: Н.В. Игнатков, Н.Н. Игнатков
Восьмой том посвящен царствованию Великого князя Иоанна IV Васильевича. Описание охватывает исторический период с 1533 по 1560 год.
Россия окончательно заняла свое место на карте мира. И первым ее действительным царем и великим князем всея Руси стал старший сын Василия Иоанн, прозванный впоследствии Грозным.
Иоанн IV
Том VIII. Глава I
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ И ЦАРЬ ИОАНН IV ВАСИЛЬЕВИЧ II. Г. 1533-1538
Беспокойство Россиян о малолетстве Иоанна. Состав Государственной Думы. Главные Вельможи, Глинский и Телепнев. Присяга Иоанну. Заключение Князя Юрия Иоанновича. Общий страх. Измена Кн. Симеона Бельского и Лятцкого. Заключение и смерть Михаила Глинского. Смерть Князя Юрия. Бегство, умысел и заключение Кн. Андрея Иоанновича. Дела внешние. Перемирие с Швецию и с Ливониею. Молдавия. Посланник Турецкий. Астрахань. Дела Ногайские. Посольство к Карлу V. Присяга Казанцев. Гордый ответ Сигизмундов. Нападение Крымцев. Война с Литвою. Ислам господствует в Тавриде. Строение крепостей в Литве. Набег Крымцев. Литовцы берут Гомель и Стародуб. Мятеж Казани. Шиг-Алей в милости. Война с Казанью. Победа над Литвою. Крепости на Литовской границе. Перемирие с Литвою. Дела Крымские. Смерть Ислама. Угрозы Саип-Гирея. Строение Китая-города и новых крепостей. Перемена в цене монеты. Общая нелюбовь к Елене. Кончина Правительницы.
[1533 г.]Не только искренняя любовь к Василию производила общее сетование о безвременной кончине его; но и страх, что будет с Государством? волновал души. Никогда Россия не имела столь малолетнего Властителя; никогда - если исключим древнюю, почти баснословную Ольгу - не видала своего кормила государственного в руках юной жены и чужеземки, Литовского ненавистного рода. На троне не бывает предателей: опасались Елениной неопытности, естественных слабостей, пристрастия к Глинским, коих имя напоминало измену. Хотя лесть придворная славила добродетели Великой Княгини, ее боголюбие, милость, справедливость, мужество сердца, проницание ума и явное сходство с бессмертною супругою Игоря (1), но благоразумные уже и тогда умели отличать язык Двора и лести от языка истины: знали, что добродетель Царская, трудная и для мужа с крепкими мышцами, еще гораздо труднее для юной, нежной, чувствительной жены, более подверженной действию слепых, пылких страстей. Елена опиралась на Думу Боярскую: там заседали опытные советники трона; но Совет без Государя есть как тело без главы: кому управлять его движением, сравнивать и решить мнения, обуздывать самолюбие лиц пользою общею? Братья Государевы и двадцать Бояр знаменитых составляли сию Верховную Думу: Князья Бельские, Шуйские, Оболенские, Одоевские, Горбатый, Пеньков, Кубенский, Барбашин, Микулинский, Ростовский, Бутурлин, Воронцов, Захарьин, Морозовы; но некоторые из них, будучи областными Наместниками, жили в других городах и не присутствовали в оной (2). Два человека казались важнее всех иных по их особенному влиянию на ум правительницы: старец Михаил Глинский, ее дядя, честолюбивый, смелый, самим Василием назначенный быть ей главным советником (3), и Конюший Боярин, Князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, юный летами и подозреваемый в сердечной связи с Еленою (4). Полагали, что сии два Вельможи, в согласии между собою, будут законодателями Думы, которая решила дела внешние именем Иоанна, а дела внутренние именем Великого Князя и его матери (5).
Первым действием нового правления было торжественное собрание Духовенства, Вельмож и народа в храме Успенском, где Митрополит благословил державного младенца властвовать над Россиею и давать отчет единому Богу. Вельможи поднесли Иоанну дары, послали чиновников во все пределы Государства известить граждан о кончине Василия и клятвенным обетом утвердить их в верности к Иоанну (\6).
Едва минула неделя в страхе и надежде, вселяемых в умы государственными переменами, когда столица была поражена несчастною судьбою Князя Юрия Иоанновича Дмитровского, старшего дяди Государева, или оклеветанного, или действительно уличенного в тайных видах беззаконного властолюбия: ибо сказания Летописцев несогласны. Пишут, что Князь Андрей Шуйский, сидев прежде в темнице за побег от Государя в Дмитров, был милостиво освобожден вдовствующею Великою Княгинею, но вздумал изменить ей, возвести Юрия на престол и в сем намерении открылся Князю Борису Горбатому, усердному Вельможе, который с гневом изобразил ему всю гнусность такой измены. Шуйский увидел свою неосторожность и, боясь доноса, решился прибегнуть к бесстыдной лжи: объявил Елене, что Юрий тайно подговаривает к себе знатных чиновников, его самого и Князя Бориса, готового немедленно уехать в Дмитров. Князь Борис доказал клевету и замысл Шуйского возмутить спокойствие Государства: первому изъявили благодарность, а второго посадили в башню. Но Бояре, излишне осторожные, представили Великой Княгине, что если она хочет мирно царствовать с сыном, то должна заключить и Юрия, властолюбивого, приветливого, любимого многими людьми и весьма опасного для Государя-младенца. Елена, непрестанно оплакивая супруга, сказала им: «Вы видите мою горесть: делайте, что надобно для пользы Государства». Между тем некоторые из верных слуг Юриевых, сведав о намерении Бояр Московских; убеждали Князя своего, совершенно невинного и спокойного, удалиться в Дмитров. «Там, - говорили они, - никто не посмеет косо взглянуть на тебя; а здесь не минуешь беды». Юрий с твердостию ответствовал: «Я приехал в Москву закрыть глаза Государю брату и клялся в верности к моему племяннику; не преступлю целования крестного и готов умереть в своей правде» (7).
Но другое предание обвиняет Юрия, оправдывая Боярскую Думу. Уверяют, что он дйствительно чрез Дьяка своего, Тишкова, подговаривал Князя Андрея Шуйского вступить к нему в службу. «Где же совесть? - сказал Шуйский: - вчера Князь ваш целовал крест Государю, Иоанну, а ныне манит к себе его слуг». Дьяк изъяснял, что сия клятва была невольная и беззаконная; что Бояре, взяв ее с Юрия, сами не дали ему никакой, вопреки уставу о присягах взаимных. Шуйский известил о том Князя Бориса Горбатого, Князь Борис Думу, а Дума Елену, которая велела Боярам действовать согласно с их обязанностию (8).
Заметим, что первое сказание вероятнее: ибо Князь Андрей Шуйский во все правление Елены сидел в темнице (9). Как бы то ни было, 11 декабря взяли Юрия, вместе со всеми его Боярами, под стражу и заключили в той самой палате, где кончил жизнь юный великий Князь Димитрий. Предзнаменование бедственное! ему надлежало исполниться.
[1534-1538 гг.] Такое начало правления свидетельствовало грозную его решительность. Жалели о несчастном Юрии; боялись тиранства: а как Иоанн был единственно именем Государь и самая правительница действовала по внушениям Совета, то Россия видела себя под жезлом возникающей олигархии, которой мучительство есть самое опасное и самое несносное. Легче укрыться от одного, нежели от двадцати гонителей. Самодержец гневный уподобляется раздраженному Божеству, пред коим надобно только смиряться; но многочисленные тираны нс имеют сей выгоды в глазах народа: он видит в них людей ему подобных и тем более ненавидит злоупотребление власти. Говорили, что Бояре хотели погубить Юрия, в надежде своевольствовать, ко вреду отечества (10); что другие родственники Государевы должны ожидать такой же участи - и сии мысли, естественным образом представляясь уму, сильно действовали не только на Юриева меньшого брата Андрея, но и на их племянников, Князей Бельских, столь ласково порученных Василием Боярам в последние минуты его жизни. Князь Симеон Феодорович Бельский и знатный Окольничий Иван Лятцкий, родом из Пруссии, муж опытный в делах воинских, готовили полки в Серпухове на случай войны с Литвою: недовольные Правительством, они сказали себе, что Россия не есть их отечество (11), тайно снеслися с Королем Сигизмундом и бежали в Литву. Сия неожидаемая измена удивила Двор, и новые жестокости были ее следствием. Князь Иван Бельский, главный из Воевод и член Верховного Совета, находился тогда в Коломне, учреждая стан для войска: его и Князя Воротынского с юными сыновьями взяли, оковали цепями, заточили как единомышленников Симеоновых и Лятцкого, без улики, по крайней мере без суда торжественного; но старшего из Бельских, Князя Димитрия, также Думного Боярина, оставили в покое как невинного. - Дотоле считали Михаила Глинского душою и вождем Совета: с изумлением узнали, что он не мог ни губить других, ни спасти самого себя. Сей человек имел великодушие и бедственным концом своим оправдал доверенность к нему Василиеву. С прискорбием видя нескромную слабость Елены к Князю Ивану Телепневу-Оболенскому, который, владея сердцем ее, хотел управлять и Думою и Государством, Михаил, как пишут, смело и твердо говорил племяннице о стыде разврата, всегда гнусного, еще гнуснейшего на троне, где народ ищет добродетели, оправдывающей власть Самодержавную. Его не слушали, возненавидели и погубили. Телепнев предложил: Елена согласилась, и Глинский, обвиняемый в мнимом, нелепом замысле овладеть Государством, вместе с ближним Боярином и другом Василиевым, Михаилом Семеновичем Воронцовым, без сомнения также добродетельным, был лишен вольности, а скоро и жизни в той самой темнице, где он сидел прежде (12): муж, знаменитый в Европе умом и пылкими страстями, счастием и бедствием, Вельможа и предатель двух Государств, помилованный Василием для Елны и замученный Еленою, достойный гибели изменника, достойный и славы великодушного страдальца в одной и той же темнице! Глинского схоронили без всякой чести в церкви Св. Никиты за Неглинною; но одумались, вынули из земли и отвезли в монастырь Троицкий, изготовив там пристойнейшую могилу для Государева деда; но Воронцов, только удаленный от двора, пережил своих гонителей, Елену и Князя Ивана Телеппева: быв Наместником Новогородским, он умер уже в 1539 году с достоинством Думного Боярина (13).
Еще младший дядя Государев, Князь Андрей Иоаннович, будучи слабого характера и не имея никаких свойств блестящих, пользовался наружными знаками уважения при Дворе и в совете Бояр, которые в сношениях с иными Державами давали ему имя первого попечителя государственного (14); но в самом деле он нимало не участвовал в правлении; оплакивал судьбу брата, трепетал за себя и колебался в нерешимости: то хотел милостей от двора, то являл себя нескромным его хулителем, следуя внушениям своих любимцев. Через шесть недель по кончине Великого Князя, находясь еще в Москве, он смиренно бил челом Елене о прибавлении новых областей к его Уделу: ему отказали, но, согласно с древним обычаем, дали, в память усопшего, множество драгоценных сосудов, шуб, коней с богатыми седлами. Андрей уехал в Старицу, жалуясь на Правительницу. Вестовщики и наушники не дремали: одни сказывали сему Князю, что для него уже готовят темницу; другие доносили Елене, что Андрей злословит ее. Были разные объяснения, для коих Боярин, Князь Иван Шуйский, ездил в Старицу и сам Андрей в Москву: уверяли друг друга в любви и с обеих сторон не верили словам, хотя Митрополит ручался за истину оных. Елена желала знать, кто ссорит ее с деверем? Он не именовал никого, ответствуя: «Мне самому так казалось!» Расстались ласково, но без искреннего примирения.
В сие время - 26 Августа 1536 года - Князь Юрий Иоаннович умер в темнице от голода, как пишут (15). Андрей был в ужасе. Правительница звала его в Москву на совет о делах внешней политики: он сказался больным и требовал врача. Известный лекарь Феофил не нашел в нем никакой важной болезни (16). Елену тайно известили, что Андрей не смеет ехать в столицу и думает бежать. Между тем сей несчастный писал к ней: «В болезни и тоске я отбыл ума и мысли. Согрей во мне сердце милостию. Неужели велит Государь влачить меня отсюда на носилках?» Елена послала Крутицкого Владыку Досифея вывести его из неосновательного страха или, в случае злого намерения, объявить ему клятву церковную. Тогда же Боярин Андреев, отправленный им в Москву, был задержан на пути, и Князья Оболенские, Никита Хромый с конюшим Телепневым, предводительствуя многочисленною дружиною, вступили в Волок, чтобы гнаться за беглецом, если Досифеевы увещания останутся бесполезными. Андрею сказали, что Оболенские идут схватить его; он немедленно выехал из Старицы с женою и с юным сыном; остановился в шестидесяти верстах, думал и решился - быть преступником: собрать войско, овладеть Новымгородом и всею Россиею, буде возможно; послал грамоты к областным Детям Боярским и писал к ним: «Великий Князь младенец; вы служите только Боярам. Идите ко мне: я готов вас жаловать». Многие из них действительно явились к нему с усердием; другие представили мятежные грамоты в Государственную Думу. Надлежало взять сильные меры: Князь Никита Оболенский спешил защитить Новгород, а Князь Иван Телепнев шел с дружиною вслед за Андреем, который, оставив большую дорогу, поворотил влево к Старой Русе. Князь Иван настиг его в Тюхоли; устроил воинов, распустил знамя и хотел начать битву. Андрей также вывел свою дружину, обнажив меч; но колебался и вступил в переговоры, требуя клятвы от Телепнева, что Государь и Елена не будут ему мстить. Телепнев дал сию клятву и вместе с ним приехал в Москву, где Великая Княгиня, по словам Летописца, изъявила гнев своему любимцу, который будто бы сам собою, без ведома Государева, уверил мятежника в безопасности, и велела Андрея оковать, заключить в тесной палате; к Княгине его и сыну приставили стражу; Бояр его, советников, верных слуг пытали, несмотря на их знатный Княжеский сан: некоторые умерли в муках, иные в темницах; а Детей Боярских, взявших сторону Андрееву, числом тридцать, повесили как изменников на дороге Новогородской, в большом расстоянии один от другого. - Андрей имел участь брата: умер насильственною смертию чрез шесть месяцев и, подобно ему, был с честию погребен в церкви Архангела Михаила. Он, конечно, заслуживал наказание, ибо действительно замышлял бунт; но казни тайные всегда доказывают малодушную злобу, всегда беззаконны, и притворный гнев Елены на Князя Телепнева не мог оправдать вероломства.
Таким образом в четыре года Еленина правления именем юного Великого Князя умертвили двух единоутробных братьев его отца и дядю матери, брата внучатного ввергнули в темницу, обесчестили множество знатных родов торговою казнию Андреевых Бояр, между коими находились Князья Оболенские, Пронский, Хованский, Палецкий. Опасаясь гибельных действий слабости в малолетство Государя самодержавного, Елена считала жестокость твердостию но сколь последняя, основанная на чистом усердии к добру, необходима для государственного блага, столь первая вредна оному, возбуждая ненависть; а нет Правительства, которое для своих успехов не имело бы нужды в любви народной. - Елена предавалась в одно время и нежностям беззаконной любви и свирепству кровожадной злобы!
В делах внешней политики Правительница и Дума не уклонялись от системы Василиевой: любили мир и не страшились войны.
Известив соседственные Державы о восшествии Иоанновом на престол, Елена и Бояре утвердили дружественные связи с Швециею, Ливониею, Молдавиею, с Князьями Ногайскими и с Царем Астраханским. В 1535 и 1537 году послы Густава Вазы были в Москве с приветствием, отправились в Новгород и заключили там шестидесятилетнее перемирие (17). Густав обязался не помогать Литве, ни Ливонскому Ордену в случае их войны с нами. Условились: 1) выслать послов на Оксу-реку для восстановления древних границ, бывших между Швециею и Россиею при Короле Магнусе; 2) Россиянам в Швеции, Шведам в России торговать свободно, под охранением законов; 3) возвратить беглецов с обеих сторон. Поверенными Густава были Кнут Андерсон и Биорн Классон, а Российскими Князь Борис Горбатый и Михайло Семенович Воронцов, Думные Бояре, Наместники Новогородские, которые в 1535 году утвердили мир и с Ливониею на семнадцать лет (18). Уже старец Плеттенберг, знаменитейший из всех Магистров Ордена, скончался: преемник его, Герман фон Брюггеней, и Рижский Архиепископ от имени всех Златоносцев или Рыцарей, Немецких Бояр и Ратманов Ливонии убедительно молили Великого Князя о дружбе и покровительстве. Уставили, чтобы река Нарова, как и всегда, служила границею между Ливониею и Россиею; чтобы не препятствовать взаимной торговле никакими действиями насилия и даже в случае самой войны не трогать купцев, ни их достояния; чтобы не казнить Россиян в Ливонии, ни Ливонцев в России без ведома их правительств; чтобы Немцы берегли церкви и жилища Русские в своих городах, и проч. В окончании договора сказано: «А кто преступит клятву, на того Бог и клятва, мор, глад, огнь и меч».
Воевода Молдавский, Петр Стефанович, также ревностно искал нашего покровительства; хотя уже и платил легкую дань Султану, но еще именовался Господарем вольным: имел свою особенную политическую систему, воевал и мирился с кем хотел и правил землею как Самодержец. Россия единоверная могла вступаться за него в Константинополе, в Тавриде и вместе с ним обуздывать Литву (19). Именитый Боярин Молдавский, Сунжар, в 1535 году был в Москве, а наш Посол Заболоцкий ездил к Петру с уверением, что Великий Князь не оставит его ни в каком случае. Россия действительно имела в нем весьма усердного союзника против Сигизмунда, коему он не давал покоя, готовый всегда разорять Польские земли; но не могла быть ему щитом от грозного Солимана, который (в 1537 году) огнем и мечем опустошил всю Молдавию, требуя урочной, знатной дани и совершенного подданства от жителей. Они не смели противиться, однако ж вымолили у Султана право избирать собственных Владетелей и еще около ста лет пользовались оным (20). Турки взяли казну Господарскую, множество золота, несколько диадем, богатых икон и крестов Стефана Великого. В Москве жалели о бедствии сей единоверной Державы, не думая о способах облегчить ее судьбу. Правительница и Бояре не рассудили за благо возобновить сношения с Константинополем, и Солиман (в 1538 году), прислав в Москву Грека Андреяна для разных покупок, в ласковом письме к юному Иоанну жаловался на сию холодность, хваляся своею дружбою с его родителем (21).
К Царю Астраханскому, Абдыл-Рахману, посылали Боярского сына с предложением союза: опасаясь и Хана Крымского и Ногаев, Царь с благодарностию принял оное, но чрез несколько месяцев лишился трона: Ногаи взяли Астрахань, изгнали Абдыл-Рахмана и на его место объявили Царем какого-то Дервешелея (22). Имея с Россиею выгодный торг, Князья сих многолюдных степных Орд, Шийдяк, Мамай, Кошум и другие, хотели быть в мире с нею, но жаловались, что наши Козаки Мещерские не дают им покоя, тысячами отгоняют лошадей и берут людей в плен; требовали удовлетворения, даров (собольих шуб, сукон, доспехов), уважения и чести: например, чтобы Великий Князь называл их в письмах братьями и Государями, как Ханов, не уступающих в достоинстве Крымскому, и посылал к ним не малочиновных людей, а Бояр для переговоров; грозили в случае отказа местию, напоминая, что отцы их видали Москву, а дети также могут заглянуть в ее стены; хвалились, что у них 300 тысяч воинов и летают как птицы. Бояре обещали им управу и договаривались с ними о свободной торговле, которая обогащала Россию лошадьми и скотом: например, с Ногайскими Послами в 1534 году было 5000 купцов и 50000 лошадей, кроме другого скота. Сверх того сии Князья обязывались извещать Государя о движениях Крымской Орды и не впускать ее разбойников в наши пределы. Шийдяк считал себя главою всех ногаев и писал к Иоанну, чтобы он давал ему, как Хану, урочные поминки. Бояре ответствовали: «Государь жалует и Ханов и Князей, смотря по их услугам, а не дает никому урока». Мамай, именуясь Калгою Шийдяковым, отличался в грамотах своих красноречием и какою-то философиею. Изъявляя Великому Князю сожаление о кончине его родителя, он говорил: «Любезный брат! Не ты и не я произвели смерть, но Адам и Ева. Отцы умирают, дети наследуют их достояние. Плачу с тобою; но покоримся необходимости! (23)» Сии Ногайские грамоты, писанные высокопарным слогом Восточным, показывают некоторое образование ума, замечательное в народе кочующем.
Правительница и Бояре хотели возобновить дружественную связь и с Императором: в 1538 году Послы наши, Юрий Скобельцын и Дмитрий Васильев, ездили к Карлу V и к его брату Фердинанду, Королю Венгерскому и Богемскому 24). Мы не имеем их наказа и донесений.
Но главным предметом нашей политики были Таврида, Литва и Казань. Юный Иоанн предлагал союз Хану Саип-Гирею, мир Сигизмунду и покровительство Еналею. Царь и народ Казанский новыми клятвенными грамотами обязались совершенно зависеть от России. Король Сигизмунд ответствовал гордо: «Могу согласиться на мир, если юный Великий Князь уважит мою старость и пришлет своих Послов ко мне или на границу» (25). Надеясь воспользоваться малолетством Иоанновым, Король требовал всех городов, отнятых у него Василием: предвидя отказ, вооружался и склонил Хана к союзу с Литвою против России. Еще гонец наш не возвратился от Саип-Гирея, когда узнали в Москве о впадении Татар Азовских и Крымских в Рязанские области, где, на берега Прони, Воеводы Князья Пунков и Гатев побили их наголову (26). За сей первый воинский успех Иоаннова государствования Воеводам торжественно изъявили благоволение Великого Князя.
Хотя, уверенные в неминуемой войне с Королем, Правительница и Бояре спешили изготовиться к ней, но Сигизмунд предупредил их. С особенною милостию приняв наших изменников, Князя Симеона Бельского и Лятцкого, дав им богатые поместья (27) и слушая их рассказы о слабостях Елены, о тиранстве Вельмож, о неудовольствии народа, Король замыслил вдруг отнять у нас все Иоанновы и Василиевы приобретения в Литве. Киевский Воевода, Андрей Немиров, со многочисленною ратию вступив в пределы Северские, осадил Стародуб и выжег его предместие; но смелая вылазка Россиян под начальством храброго мужа Андрея Левина так испугала Литовцев, что они ушли в беспорядке, а Наместник Стародубский, Князь Александр Кашин, прислал в Москву 40 неприятельских пушкарей со всем их снарядом и с знатным чиновником Суходольским, взятым в плен. Чтобы загладить первую неудачу, Литовцы сожгли худо укрепленный Радогощ (где сгорел и мужественный Воевода Московский, Матвей Лыков), пленили многих жителей, обступили Чернигов и несколько часов стреляли в город из больших пушек. Там был Воеводою Князь Феодор Мезецкий, умный и бодрый. Он не дал неприятелю приближиться к стенам, искусно действуя снарядом огнестрельным; и когда пальба ночью затихла, выслал Черниговцев ударить на стан Литовский, где сие неожидаемое нападение произвело страшную тревогу: томные, сонные Литовцы едва могли обороняться; во тьме убивали друг друга; бежали во все стороны; оставили нам в добычу обоз и пушки. На рассвете уже не было ни одного неприятеля под городом: Сигизмундов Воевода с отчаянием и стыдом ушел в Киев. Так Король обманулся в своей надежде завоевать Украйну, беззащитную, как ему говорили наши изменники, Бельский и Лятцкий, В то же время другой Воевода его, Князь Александр Вишневецкий, явился под стенами Смоленска: тамошний Наместник, Князь Никита Оболенский, не дал ему сжечь посада, отразил и гнал его несколько верст (28).
Узнав о сих неприятельских действиях, наша Боярская Дума, в присутствии юного Великого Князя и Елены, требовала благословения от Митрополита на войну с Литвою; а Митрополит, обратясь к державному младенцу, сказал: «Государь! защити себя и нас. Действуй: мы будем молиться. Гибель зачинающему, а в правде Бог помощник!» Полки в глубокую осень выступили из Москвы с двумя Главными Воеводами, Князьями Михайлом Горбатым и Никитою Оболенским; любимец Елены, Телепнев, желая славы мужества, вел передовой полк. От границ Смоленска запылали села и предместия городов Литовских: Дубровны, Орши, Друцка, Борисова. Не встречая неприятеля в поле и не занимаясь осадою крепостей, Воеводы Московские с огнем и мечем дошли до Молодечны, где присоединился к ним, с Новогородцами и Псковитянами, Наместник Князь Борис Горбатый, опустошив все места вокруг Полоцка, Витебска, Бряславля. Несмотря на глубокие снега и жестокие морозы, они пошли к Вильне: там находился сам Король, встревоженный близостию врагов; заботился, приказывал и не мог ничего сделать Россиянам, коих было около 150000 (29). Легкие отряды их жгли и грабили в пятнадцати верстах от Вильны. Но Воеводы наши, довольные его ужасом и разорением Литвы - истребив в ней жилища и жителей, скот и хлеб, до пределов Ливонии, - не потеряв ни одного человека в битве, с пленниками и добычею возвратились в Россию, чрез область Псковскую, в начале Марта. - Другие Воеводы, Князья Федор Телепнев и тростенские, ходили из Стародуба к Мозырю, Турову, Могилеву, и с таким же успехом: везде жгли, убивали, пленяли и нигде не сражались (30). Не личная слабость престарелого Сигизмунда, но государственная слабость Литвы объясняет для нас возможность таких истребительных воинских прогулок. Не было устроенного, всегдашнего войска; надлежало собирать его долго, и Правительство Литовское не имело способов нашего - то есть сильного, твердого Самодержавия; а Польша, с своими Вельможными Панами составляя еще особенное Королевство, неохотно вооружалась для защиты Литвы. К чести Россиян Летописец сказывает, что они в грабежах своих не касались церквей Православных и многих единоверцев великодушно отпускали из плена.
[1535 г.] Следствием Литовского союза с Ханом было то, что Царевич Ислам восстал на Саип-Гирея за Россию, как пишут (31), вспомнив старую с нами дружбу; преклонил к себе Вельмож, свергнул Хана и начал господствовать под именем Царя; а Саип засел в Киркоре, объявив Ислама мятежником, и надеялся смирить его с помощию Султана. Сия перемена казалась для нас счастливою: Ислам, боясь Турков, предложил тесный союз Великому Князю и писал, что 20000 Крымцев уже воюют Литву. Бояре Московские, нетерпеливо желая воспользоваться таким добрым расположением нового Хана, велели ехать Князю Александру Стригину Послом в Тавриду: сей чиновник своевольно остался в Новогородке и написал к Великому Князю, что Ислам обманывает нас: будучи единственно Калгою, именуется Царем и недавно, в присутствии Литовского Посла Горностаевича, дал Сигизмунду клятву быть врагом России, исполняя волю Саип-Гирееву. Сие известие было несправедливо: Стригину объявили гнев Государев и вместо его отправили Князя Мезецкого к Исламу, чтобы как можно скорее утвердить с ним важный для нас союз. Хан не замедлил прислать в Москву и договорную, шертную грамоту; но Бояре, увидев в ней слова: «кто недруг Великому Князю, а мне друг, тот и ему друг», не хотели взять ее. Наконец Ислам согласился исключить сие оскорбительное для нас условие, клялся в любви к младшему своему брату Иоанну и хвалился великодушным бескорыстием, уверяя, что он презрел богатые дары Сигизмундовы, 10000 золотых и 200 поставов сукна; требовал от нас благодарности, пушек, пятидесяти тысяч денег и жаловался, что Великий Князь не исполнил родительского духовного завещания, коим будто бы умирающий Василий в знак дружбы отказал ему (Исламу) половину казны своей. Хан ручался за безопасность наших пределов, известив Государя, что Саип-Гиреев Вельможа, Князь Булгак, вышел из Перекопи с толпами разбойников, но, конечно, не посмеет тревожить России. Хотя Булгак, в противность Исламову уверению, вместе с Дашковичем, Атаманом Днепровских Козаков, нечаянным впадением в Северскую область сделал немало вреда ее жителям; хотя Бояре Московские именем Великого Князя жаловались на то Исламу: однако ж соблюдали умеренность в упреках, не грозили ему местию и показывали, что верят его искренней к нам дружбе (32).
Тогда прибежали из Вильны в Москву люди Князя Симеона Бельского и Лятцкого: не хотев служить изменникам, они пограбили казну господ своих и донесли нашим Боярам, что Сигизмунд шлет сильную рать к Смоленску. Надлежало предупредить врага. Полки были готовы: Князь Василий Шуйский, Главный Воевода, с Елениным любимцем, Телепневым, который вторично принял начальство над передовым отрядом, спешили встретить неприятеля; нигде не видали его, выжгли предместие Мстиславля, взяли острог, отправили пленников в Москву и шли беспрепятственно далее. Новогородцы и Псковитяне должны были с другой стороны также вступить в Литву, основать на берегах Себежского озера крепость и соединиться с Шуйским; но предводители их, Князь Борис Горбатый и Михайло Воронцов, только отчасти исполнили данное им повеление: отрядив Воеводу Бутурлина с Детьми Боярскими к Себежу, стали в Опочках, и не Хотели соединиться с Шуйским (33). Бутурлин заложил Иваньгород на Себеже, в земле Литовской как бы в нашей собственной; укрепил его, наполнил всякими запасами, работал около месяца: никто ему не противился; не было слуха о неприятеле.
Однако ж Сигизмунд не тратил времени в бездействии: дав Россиянам волю свирепствовать в восточных пределах Литвы, послал 40000 воинов в наши собственные южные владения и между тем, как Шуйский жег окрестности Кричева, Радомля, Могилева, Воеводы Литовские, Пан Юрий Радзивил, Андрей Немиров, Гетман Ян Тарновский, Князь Илья Острожский и наш изменник, Симеон Бельский, шли к Стародубу. Сведав о том, Московские Бояре немедленно выслали новые полки для защиты сего края; но вдруг услышали, что 15000 Крымцев стремятся к берегам Оки; что Рязанские села в огне и кровь жителей льется рекою; что Ислам обманул нас: прельщенный золотом Литовским, услужил Королю сим набегом, все еще именуясь Иоанновым союзником и бессовестно уверяя, что не он, а Саип-Гирей воюет Россию (34). Послов Исламовых взяли в Москве под стражу; немедленно возвратили шедшее к Стародубу войско; собрали в Коломне несколько тысяч людей. Князья Димитрий Бельский и Мстиславский отразили хищников от берегов Оки, гнались за ними, принудили их бежать в степи (35).
Но Литовцы, пользуясь содействием Крымцев и беззащитным состоянием Малороссии, приступили к Гомелю: тут начальствовал малодушный Князь Оболенский-Щепин: он ушел со всеми людьми воинскими и с огнестрельным снарядом в Москву, где ввергнули его в темницу (36). Гомель сдался. Литовцы надеялись взять и Стародуб; но там был достойный Вождь, Князь Федор Телепнев: мужественный отпор ежедневно стоил им крови. Воеводы Сигизмундовы решились продлить осаду, сделали тайный подкоп и взорвали стену: ужасный гром потряс город; домы запылали; неприятель сквозь дым ворвался в улицы. Князь Телепнев с своею дружиною оказал геройство; топтал, гнал Литовцев; два раза пробивался до их стана: но, стесненный густыми толпами пехоты и конницы, в изнеможении сил, был взят в полон вместе с Князем Ситцким. Знатный муж, Князь Петр Ромодановский, пал в битве; Никита Колычев умер от раны чрез два дни (37). 13000 граждан обоего пола изгибло от пламени или меча; спаслися немногие и своими рассказами навели ужас на всю землю Северскую. В Почепе, худо укрепленном, начальствовал бодрый Москвитянин Федор Сукин: он сжег город, велев жителям удалиться и зарыть, чего они не могли взять с собою. Литовцы, завоевав единственно кучи пепла, ушли восвояси; а Шуйский, предав огню все места вокруг Княжичей, Шклова, Копоса, Орши, Дубровны, отступил к Смоленску.
Число врагов наших еще умножилось новою изменою Казани. Недовольные, как и всегда, господством России над ними; возбуждаемые к бунту Саип-Гиреем: презирая юного Царя своего и думая, что Россия с Государем-младенцем ослабела и в ее внутренних силах, тамошние Вельможи под руководством Царевны Горшадны (38) и Князя Булата свергнули, умертвили Еналея за городом на берегу Казанки и, снова призвав к себе Сафа-Гирея из Тавриды, чтобы восстановить их свободу и независимость, женили его на Еналеевой супруге, дочери Князя Ногайского, Юсуфа. Желая узнать обстоятельства сей перемены, Бояре послали гонца в Казань с письмами к Царевне и к Уланам: он еще не возвратился, когда наши Служивые Городецкие Татары привезли весть, что многие из знатных людей Казанских тайно виделись с ними на берегу Волги; что они не довольны Царевною и Князем Булатом, имеют до пятисот единомышленников, хотят остаться верными России и надеются изгнать Сафа-Гирея, ежели Великий Князь освободит Шиг-Алея и торжественно объявит его их Царем (39). Бояре советовали Елене немедленно послать за Шиг-Алеем, который все еще сидел в заключении на Белеозере: ему объявили Государеву милость, велели ехать в Москву и явиться во дворце (40). Опишем достопамятные подробности сего представления.
[1536 г.] Шестилетний Великий Князь сидел на троне: Алей, обрадованный счастливою переменою судьбы своей, пал ниц и стоя коленах, говорил речь о благодеяниях к нему отца Иоаннова винился в гордости, в лукавстве, в злых умыслах; славил великодушие Иоанна и плакал. На него надели богатую шубу (41). Он желал представиться и Великой Княгине. Василий Шуйский и Конюший Телепнев встретили Алея у саней. Государь находился у матери, в палате Св. Лазаря. Подле Елены сидели знатные Боярыни (42); далее, с обеих сторон, Бояре. Сам Иоанн принял Царя в сенях и ввел к Государыне. Ударив ей челом в землю, Алей снова клял свою неблагодарность, назывался холопом, завидовал брату Еналею, умершему за Великого Князя, и желал себе такой же участи, чтобы загладить преступление (43). Вместо Елены отвечал ему сановник Карпов, гордо и милостиво. «Царь Шиг-Алей! - сказал он: - Василий Иоаннович возложил на тебя опалу: Иоанн и Елена простили вину твою. Ты удостоился видеть лицо их! Дозволяем тебе забыть минувшее; но помни новый обет верности!» Алея отпустили с честию и с дарами. Жена его, Фатьма-Салтан, встреченная у саней Боярынями, а в сенях самою Еленою, обедала у нее в палате. Иоанн приветствовал гостью на языке Татарском и сидел за особенным столом с Вельможами: Царица же с Великою Княгинею и с Боярынями (44). Служили Стольники и Чашники. Князь Репнин был Кравчим Фатьмы. Елена в конце обеда подала ей чашу и - никогда, по сказанию Летописцев, не бывало великолепнейшей трапезы при Дворе Московском. Правительница любила пышность и не упускала случая показывать, что в ее руке держава России (45).
Между тем война с Казанью началася: ибо заговор некоторых Вельмож ее против Сафа-Гирея не имел действия, и сей Царь ответствовал грубо на письмо Иоанново (46). Московские Полководцы, Князь Гундоров и Замыцкий, должны были идти из Мещеры на Казанскую землю; но, встретив Татар близ Волги, ушли назад и даже не известили Государя о неприятеле, который, нечаянно вступив в Нижегородскую область, злодействовал в ней свободно. Жители Балахны, имея более храбрости, нежели искусства, вышли в поле и были разбиты. Воеводы Нижегородские сошлись с Татарами под Лысковом: ни те, ни другие не хотели битвы; пользуясь темнотою ночи, Казанцы и Россияне бежали в разные стороны. Сие малодушие Московских Военачальников требовало примера строгости: Князя Гундорова и Замыцкого посадили в темницу, а на их место отправили Сабурова и Карпова, которые одержали наконец победу над многочисленными Казанскими и Черемисскими толпами в Корякове. Пленников отослали в Москву, где их, как вероломных мятежников, всех без исключения осудили на смерть (47).
Война Литовская продолжалась для нас с успехом, и существование новой Себежской крепости утвердилось знаменитою победою. Сигизмунд не мог равнодушно видеть сию крепость в своих пределах: он велел Киевскому Наместнику Немирову взять ее, чего бы то ни стоило. Войско его, составленное из 20000 Литовцев и Поляков, обступило [27 Февраля] город. Началась ужасная пальба; земля дрожала, но стены были невредимы: худые пушкари Литовские, вместо неприятелей, били своих; ядра летели вправо и влево: ни одно не упало в крепость. Россияне же стреляли метко и сделали удачную вылазку. Осаждающие пятились к озеру, коего лед с треском обломился под ними. Тут Воеводы Себежские, Князь Засекин и Тушин, не дали им опомниться: ударили, смяли, топили несчастных Литовцев; взяли их знамена, пушки и едва не всех истребили. Немиров на борзом коне ускакал от плена, чтобы донести старцу Сигизмунду о гибели его войска - и как сетовали в Киеве, в Вильне, в Кракове, так веселились в Москве; показывали народу трофеи - честили, славили мужественных Воевод. Елена в память сего блестящего успеха велела соорудить церковь Живоначальной Троицы в Себеже (48). Мы не давали покоя Литве: возобновив Почеп, Стародуб, - основав на ее земле, в Ржевском уезде, город Заволочье и Велиж в Торопецком, Князья Горенский и Барбашев выжгли посады Любеча, Витебска, взяли множество пленников и всякой добычи (49).
Следуя правилам Иоанна и Василия, Дума Боярская не хотела действовать наступательно против Хана. Толпы его разбойников являлись на берегах Быстрой Сосны и немедленно уходили, когда показывалось наше войско (50). Они дерзнули (в Апреле 1536 года) приступить к Белеву; но тамошний Воевода разбил их наголову (51). Хотя Ислам, осыпанный Королевскими дарами, примирился было с Саип-Гиреем, чтобы вместе тревожишь Россию нападениями: однако ж, уступая ему имя Царя, не уступал власти; началась новая ссора между ими, и вероломный Ислам отправлял в Москву гонца за гонцом с дружескими письмами, изъявляя ненависть к Саипу и к Царю Казанскому Сафа-Гирею (52).
Уже Сигизмунд - видя, что Россия и с Государем-младенцем сильнее Литвы, - думал о мире; изъявлял негодование нашим изменникам: держал Лятцкого под стражею (53) и столь немилостиво обходился с Князем Симеоном Бельским, что он, пылая ненавистию к России, с досады уехал в Константинополь искать защиты и покровительства Султанова. Еще в Феврале 1536 года Королевский Вельможа, пан Юрий Радзивил, писал к любимцу Елены, Князю Телепневу (чрез его брата, бывшего Литовским пленником) о пользе мира для обеих Держав: Телепнев ответствовал, что Иоанн не враг тишины (54). Но долго спорили о месте переговоров. Сигизмунд, прислав знатного чиновника поздравить Иоанна с восшествием на трон, желал, чтобы он, будучи юнейшим, из уважения к его летам отправил своих Вельмож в Литву для заключения мира; а Бояре Московские считали то несогласным с нашим государственным достоинством. Сигизмунд должен был уступить, и в начале 1537 года приехал в Москву Ян Глебович, Полоцкий Воевода, с четырьмястами знатных Дворян и слуг. Следуя обыкновению, обе стороны требовали невозможного: Литовцы Новагорода и Смоленска, мы Киева и всей Белоруссии; не только спорили, но и бранились; устали и решились заключить единственно перемирие на пять лет с условием, чтобы мы владели новыми крепостями Себежем и Заволочьем, а Литва Гомелем (55). Следственно, война кончилась уступкою и приобретением с обеих сторон, хотя и неважным. Боярин Морозов и Князь Палецкий отвезли перемирную грамоту к Сигизмунду. Они не могли склонить его к освобождению пленных Россиян. Дозволив Великокняжеским Послам свободно ездить чрез Литву к Императору и Королю Венгерскому, Сигизмунд не согласился пропустить Молдавского чиновника к нам, сказав, что Воевода Петр есть мятежник и злодей Польши (56).
Если Политика Великих Князей не терпела согласия Литвы с Ханами Крымскими, всячески питая вражду между ими: то и Крымцы не любили видеть нас в мире с Литвою, ибо война представляла им удобность к грабежу в наших и Королевских областях. Ислам, с неудовольствием сведав о мирных переговорах, уверял Иоанна в своей готовности наступить на Короля всеми силами и, в доказательство ревностной к нам дружбы, уведомлял, что Князь Симеон Бельский, приехав из Константинополя в Тавриду, хвалится с помощию Султана завоевать Россию (57). «Остерегись, - писал Ислам: - властолюбие и коварство Солимана мне известны: ему хочется поработить и северные земли Христианские, твою и Литовскую. Он велел Пашам и Саип-Гирею собирать многочисленное войско, чтобы изменник твой, Бельский, шел с ним на Россию. Один я стою в дружбе к тебе и мешаю их замыслу». Бельский действительно искал гибели отечества и, чтобы злодействовать тем безопаснее, хотел усыпить Правительницу уверениями в его раскаянии: писал к ней и требовал себе опасной грамоты, обещаясь немедленно быть в Москве, чтобы загладить вину своего бегства усердною службою. Мог ли такой преступник ждать милосердия от Елены? Сие мнимое раскаяние было новым коварством, и правительство наше не усомнилось также прибегнуть к обману, чтобы наказать злодея. Именем Иоанновым Бояре ответствовали ему, что преступление его, извиняемое юностию лет, забывается навеки; что и в древние времена многие знаменитые люди уходили в чужие земли, возвращались и снова пользовались милостию Великих Князей; что Иоанн с любовию встретит родственника, исправленного летами и опытностью (58). В то же время послали из Москвы гонца и дары к Исламу с убедительным требованием, чтобы он выдал нам или умертвил сего изменника. Но Ислама не стало: один из Князей Ногайских; Багый, друг Саип-Гиреев, в нечаянном нападении убил его и, пленив многих Крымцев, захватил между ими и Бельского, спасенного судьбою для новых преступлений: ибо Елена и Бояре тщетно хотели выкупить его, посылая деньги в Ногайские Улусы будто бы от матери и братьев Симеоновых: Князь Багый, в угодность Хану, отослал к нему сего важного пленника как его друга (59).
Смерть Исламова и восстановленное тем единовластие Саип-Гирея в Тавриде были для нас весьма неприятны. Ислам вероломствовал, но, будучи врагом сверженного им Хана и Казанского Царя, находил собственные выгоды в союзе с Россиею; а Саип-Гирей, покровительствуемый Султаном, имел тесную связь с мятежною Казанью и не без досады видел нашу дружбу к Исламу, хотя мы, более уважая последнего как сильнейшего, от времени до времени писали ласковые грамоты и к Саипу (60). Хан не замедлил оскорбить Великого Князя: ограбил Посла Московского в Тавриде; однако ж, как бы удовольствованный сею местию, известил нас о гибели своего злодея и предлагал Иоанну братство, желая даров и запрещая ему тревожить Казань. «Я готов жить с тобою в любви, - велел он сказать Великому Князю, - и прислать в Москву одного из знатнейших Вельмож своих, если ты пришлешь ко мне или Князя Василия Шуйского, или конюшего Телепнева, примиришься с моею Казанью и не будешь требовать дани с ее народа; но если дерзнешь воевать, то не хотим видеть ни послов, ни гонцов твоих: мы неприятели; вступим в землю Русскую, и все будет в ней прахом! (61)»
В сие время полки наши готовились идти на Казань. Ее хищники, рассеянные близ Волги верными Мещерскими Козаками, одержали верх над двумя Воеводами Московскими, Сабуровым и Князем Засекиным-Пестрым, убитым в сражении между Галичем и Костромою; а в Генваре 1537 года сам Царь Казанский нечаянно подступил к Мурому, сжег предместие, не взял города и бежал, увидев вдали наши знамена (62). Елена и Бояре, уже не опасаясь Литвы, хотя и сильно действовать против Казани, отвергнуть все мирные предложения Сафа-Гирея; но угрозы Хана казались столь важными, что государственный наш совет решился отложить войну, известив Саип-Гирея и Казанского Царя о согласии Великого Князя на мир с условием, чтобы Сафа-Гирей остался присяжником России. Бояре ответствовали Хану именем Иоанна: «Ты называешь Казань своею, но загляни в старые летописи: не тому ли всегда принадлежит Царство, кто завоевал его? Можно отдать оное другому; но сей будет уже подданным первого, как верховного владыки. Говоря о твоих мнимых правах, молчишь о существенных правах России. Казань наша, ибо дед мой покорил ее; а вы только обманом и коварством присвоивали себе временное господство над нею. Да будет все по-старому, и мы останемся в братстве с тобою, забывая вины Сафа-Гиреевы. Отправим к тебе знатного Посла, но не Шуйского и не Телепнева, которые по моей юности необходимы в Государственной Думе» (63).
Сим заключились дела внешней политики Еленина правления, ознаменованного и некоторыми внутренними полезными учреждениями, в особенности строением новых крепостей, нужных для безопасности России.
Еще Великий Князь Василий, находя Кремль тесным для многолюдства Московского и недостаточным для защиты оного в случае неприятельского нашествия, хотел оградить столицу новою, обширнейшею стеною. Елена исполнила его намерение, и в 1534 году, Маия 20, начали копать глубокий ров от Неглинной вокруг посада (где были все купеческие лавки и торги) к Москве-реке через площадь Троицкую (место судных поединков) и Васильевский луг. Работали слуги придворные, Митрополитовы, Боярские и все жители без исключения, кроме чиновников или знатных граждан, и в Июне кончили; а в следующем году, Маия 16, после крестного хода и молебна, отпетого Митрополитом, Петрок Малой, новокрещеный Италиянец, заложил около рва каменную стену и четыре башни с воротами Сретенскими (Никольскими), Троицкими (Ильинскими), Всесвятскими (Варварскими) и Козмодемьянскими на Великой улице (64). Сей город был назван по-Татарски Китаем, или средним, как изъясняют (65). Кроме двух крепостей на Литовской границе, Елена основала 1) в Мещере город Мокшан, на месте, издревле именуемом Мурунза, 2) Буй город в Костромском уезде; 3) крепость Балахну у Соли, где прежде находился посад; 4) Пронск на старом городище. Владимир, Ярославль, Тверь, пожаром обращенные в пепел, были снова выстроены; Темников перенесен на удобнейшее место; Устюг и Софийскую сторону в Новегороде окружили стенами; Вологду укрепили и распространили. Правительница, зная главную потребность Государства столь обширного и столь мало населенного, вызывала жителей из Литвы, давала им земли, преимущества, льготу и не жалела казны для искупления многих Россиян, увлекаемых Татарами в плен: для чего требовала вспоможения от Духовенства и богатых монастырей. Например, Архиепископ Макарий (в 1534 году) послал ей с своей Епархии 700 рублей, говоря: «душа человеческая дороже золота». Сей умный Владыка Новогородский, пользуясь уважением Двора, ездил в Москву не только молиться с Митрополитом о благоденствии России, но и способствовать оному мудрыми советами в Государственной Думе (66).
К чести Еленина правления Летописцы относят еще перемену в цене государственной монеты, вынужденную обстоятельствами. Из фунта серебра делали прежде обыкновенно пять рублей и две гривны, но, корыстолюбие изобрело обман: стали обрезывать и переливать деньги для подмеси так, что из фунта серебра выходило уже десять рублей. Многие люди богатели сим ремеслом и произвели беспорядок в торговле: цены изменились, возвысились; продавец боялся обмана, весил, испытывал монету или требовал клятвы от купца, что она не поддельная. Елена запретила ход обрезных, нечистых и всех старых денег; указала перелить их и чеканить из фунта шесть рублей без всякого примеса; а поддельщиков и обрезчиков велела казнить (им лили растопленное олово в рот и отсекали руки). Изображение на монетах осталось прежнее: Великий Князь на коне, но не с мечом в руке, как дотоле, а с копием, отчего стали они именоваться копейками (67).
Но Елена ни благоразумием своей внешней политики, ни многими достохвальными делами внутри Государства не могла угодить народу: тиранство и беззаконная, уже всем явная любовь ее к Князю Ивану Телепневу-Оболенскому возбуждали к ней ненависть и даже презрение, от коего ни власть, ни строгость не спасают Венценосца, если святая добродетель отвращает от него лицо свое. Народ безмолвствовал на стогнах: тем более говорили в тесном, для тиранов непроницаемом кругу семейств и дружества о несчастии видеть соблазн на троне (68). Правительница, желая обмануть людей и совесть, часто ездила с Великим Князем на богомолье в монастыри (69); но лицемерие, хитрость слабодушных, заслуживает единственно хвалу лицемерную и бывает пред неумолимым судилищем нравственности новым обвинением. - Ко гласу оскорбляемой добродетели присоединялся и глас зависти: один Телепнев был истинным Вельможею в Думе и в Государстве; другие, старейшие, назывались только именем Бояр: никто не имел заслуг, если не мог угодить любимцу Двора. Желали перемены - и Великая Княгиня, юная летами, цветущая здравием, вдруг скончалась [3 Апреля 1538 г.]. Современник, барон Герберштеин, в записках своих говорит утвердительно, что Елену отравили ядом (70). Он видит в сем случае одну справедливую месть, но ее нет ни для сына против отца, ни для подданного против Государя: а Елена, по малолетству Иоанна, законно властвовала в России. Худых Царей наказывает только Бог, совесть, история: их ненавидят в жизни, клянут и по смерти. Сего довольно для блага гражданских обществ, без яда и железа; или мы должны отвергнуть необходимый устав Монархии, что особа Венценосцев неприкосновенна. Тайна злодеяния не уменьшает его. Гнушаясь оным, согласимся, что известие Герберштеина вероятно. Летописцы не говорит ни слова о болезни Елены. Она преставилась во втором часу дня и в тот же день погребена в Вознесенском монастыре (71). Не сказано даже, чтобы Митрополит отпевал ее тело. Бояре и народ не изъявили, кажется, ни самой притворной горести. Юный Великий Князь плакал и бросился в объятия к Телепневу, который один был в отчаянии, ибо только один мог всего лишиться и не мог уже ничего приобрести кончиною Елены. Народ спрашивал с любопытством: кто будет править Государством?
Телепнев-Оболенский перед Еленой Глинской и малолетним Иваном IV
Том VIII. Глава II
ПРОДОЛЖЕНИЕ ГОСУДАРСТВОВАНИЯ ИОАННА IV. Г. 1538-1547
Падение и смерть Кн. Телепнева. Господство Кн. Василия Шуйского. Освобождение Кн. Ивана Бельского и Андрея Шуйского. Смута Боярская. Кн. Иван Бельский снова заключен. Смерть к. Василия Шушкого. Господство его брата. Свержение Митрополита: избрание Иоасафа. Характер Кн. Ивана Шуйского и грабежи внутри Государства. Набеги внешних неприятелей. Посольства в Царь-град; в Стокгольм. Договор с Ганзою. Союз с Астраханью. Посольства Ногайские. Заговор против Шуйского. Освобождение Кн. Ивана Бельского и власть его. Прощение Кн. Владимира Андреевича и его матери. Облегчают судьбу Кн. Димитрия Углицкого. Прощение Кн. Симеона Бельского. Впадение Царя Казанского. Нашествие Хана Крымского. Великодушие народа и войска. Бегство неприятеля. Смута Бояр: падение Кн. Ивана Бельского. Ссылка Митрополита. Новое господство Кн. Ивана Шуйского. Посвящение Макария. Перемирие с Литвою. Набеги Крымцев, Ногаев. Дела Казанские. Сношения с Астраханью, с Молдавиею. Перемена в правлении. Наглость Шуйских. Худое воспитание Иоанна. Заговор против главных Вельмож. Падение Шуйских. Власть Глинских. Жестокость правления. Доброе согласие с Литвою. Рать на Казань. Шиг-Алей Царем в Казани и бежит оттуда. Поход к устью Свияги. Путешествия Великого Князя и неудовольствия народа.
Несколько дней протекло в неизвестности и в тишине для народа, в тайных совещаниях и в кознях для Вельмож честолюбивых. Доселе Правительница заменяла Государя: настало время совершенной Аристократии или державства Бояр при семилетнем Государе. Не многие из них смели желать верховного владычества над Россиею: прочие готовились единственно взять сторону тою или другого на выгоднейших для своей личной пользы условиях. Любимец Еленин, Князь Иван Телепнев, не дремал в бездействии: будучи другом и братом Иоанновой надзирательницы, Боярыни Агриппины Челядниной, он думал овладеть юным Монархом, не отходил от него, ласкался к нему и надеялся на усердие своих бывших друзей; но число их, с переменою обстоятельств, уменьшилось и ревность охладела. Внезапная кончина Еленина - и не естественная, как мнили - предвещала явление новых, сильнейших Властителей: чтобы узнать, кто мог быть ее тайным виновником, любопытные ждали, кто воспользуется оною? Сие справедливое, или, несмотря на вероятность (как часто бывает), ложное подозрение обратилось на старейшего Боярина Василия Васильевича Шуйского, потомка Князей Суздальских, изгнанных еще сыном Донского из их наследственного владения: злобствуя на Московских Государей, они служили Новугороду, и в последний день его свободы Князь Шуйский-Гребенка был там главным Воеводою (72). Видя решительное торжество Самодержавия в России, сии изгнанники, один за другим, вступили в службу Московскую и были знаменитейшими Вельможами. Князь Василий Васильевич, занимав первое место в Совете при отце Иоанновом (73), занимал оное и при Елене и тем более ненавидел ее временщика, который, уступая ему наружную честь, исключительно господствовал над Думою. Изготовив средства успеха, преклонив к себе многих Бояр и чиновников, сей властолюбивый Князь жестоким действием самовольства и насилия объявил себя главою правления: в седьмой день по кончине Елениной велел схватить любезнейших юному Иоанну особ: его надзирательницу, Боярыню Агриппину, и брата ее, Князя Телепнева, - оковать цепями, заключить в темницу, несмотря на слезы, на вопль державного, беззащитного отрока. Не суд и не праведная, но беззаконная, лютая казнь была жребием несчастного Вельможи, коему за неделю пред тем раболепствовали все Князья и Бояре. Телепнева уморили голодом, как Правительница или сам он уморил Глинского и дядей Иоанновых; но злодейство не оправдывает злодейства, и Летописцы осуждают сию личную месть, внушенную завистью к бывшему любимцу Елены, который хотел быть и любимцем сына ее (74). Телепнев имел ум, деятельность, благородное честолюбие; не боялся оставлять Двора для войны и, еще не довольный властию, хотел славы, которую дают дела, а не милость Государей. Сестру его, Боярыню Агриппину, сослали в Каргополь и постригли в Монахини. Дума, Государство и сам Государь сделались подвластны Василию Шуйскому и брату его, Князю Ивану, также знаменитому члену Совета, где только один Боярин мог спорить с ними о старейшинстве, Князь Димитрий Бельский, родственник Иоаннов: они искали его дружбы. Брат Димитриев, Князь Иван Федорович, и Шуйский, Андрей Михайлович, сидели в темнице: их вместе освободили с честию как невинных; первый занял в Думе свое прежнее место; второго пожаловали в Бояре (75). Ослепленный гордостию, Князь Василий Шуйский хотел утвердить себя на вышней степени трона свойством с Государем и, будучи вдовцом лет пятидесяти или более, женился на, юной сестре Иоанновой, Анастасии, дочери Петра, Казанского Царевича (76). Но беспрекословное владычество сего Вельможи продолжалось только месяцев шесть: Князь Иван Бельский, им освобожденный, сделался его неприятелем, будучи в согласии с Митрополитом Даниилом, с Дворецким Михайлом Тучковым и с иными важными сановниками. Началось тем, что Бельский просил юного Иоанна дать Князю Юрию Булгакову-Голицыну Боярство, а сыну знаменитого Хабара Симского (77) сан Окольничего, не сказав ни слова Шуйским, которые воспылали гневом. Вражда усилилась бранью: с одной стороны говорили о подлой неблагодарности, о гнусных кознях; с другой о самовластии, о тиранстве. Наконец Шуйские доказали свое могущество: снова заключили Князя Ивана Бельского в темницу, советников его разослали по деревням, а главному из них, Дьяку Федору Мишурину, измученному воинами, раздетому, обнаженному, отсекли голову на плахе пред городскою тюрьмою (78). Все сие делалось именем Шуйских и Бояр, им преданных, а не именем Государя: то есть беззаконно и нагло. Достойно замечания, что старший Князь Бельский, Димитрий, опять не имел участия в бедственной судьбе брата, спасаемый, как вероятно, своим осторожным, спокойным характером.
Уже самовластный Вельможа, Князь Василий, считал себя как бы Царем России: вдруг узнали об его болезни и смерти, которая могла быть естественною, но без сомнения служила поводом к разным догадкам и заключениям (79). Явив суетность властолюбия, она не исправила Бояр Московских, и брат Василиев, Князь Иван Шуйский, став их главою, мыслил единственно о том, чтобы довершить месть над врагами и сделать, чего не успел или не дерзнул исполнить умерший брат его. Ни святость сана, ни хитрость ума не спасли Митрополита Даниила: замышляв с Князем Иваном Бельским свергнуть Шуйских он сам был свержен с Митрополии указом Боярским и сослан в монастырь Иосифов (80), где строгою, постною жизнию имел способ загладить грехи своего придворного честолюбия и раболепства. Опасаясь упреков в беззаконии, Вельможи взяли с Даниила запись, коею сей бывший Архипастырь будто бы добровольно отказался от Святительства чтобы молиться в тишине уединения о Государе и Государстве. На его место Епископы поставили - судьбами Божественными и Великокняжеским (то есть Боярским) изволением) как сказано в летописи Иоасафа Скрыпицина, игумена Троицкого.
[1539 г.] Среди таких волнений и беспокойств, производимых личным властолюбием Бояр, Правительство могло ли иметь надлежащую твердость, единство, неусыпность для внутреннего благоустройства и внешней безопасности? Главный Вельможа, Князь Иван Шуйский не оказывал в делах ни ума государственного, ни любви к добру; был единственно грубым самолюбцем; хотел только помощников, но не терпел совместников; повелевал в Думе как деспот, а во дворце как хозяин, и величался до нахальства; например, никогда не стоял пред юным Иоанном, садился у него в спальне, опирался локтем о постелю, клал ноги на кресла Государевы (81); одним словом, изъявлял всю низкую малодушную спесь раба-господина. Упрекали Шуйского и в гнусном корыстолюбии; писали, что он расхитил казну и наковал себе из ее золота множество сосудов, велев вырезать на них имена своих предков. По крайней мере его ближние, клевреты, угодники грабили без милосердия во всех областях, где давались им нажиточные места или должности государственные. Так Боярин Андрей Михайлович Шуйский и Князь Василий Репнин-Оболенский, будучи Наместниками во Пскове, свирепствовали как львы, во выражению современника: не только угнетали земледельцев, граждан беззаконными налогами, вымышляли преступления, ободряли лживых доносителей, возобновляли дела старые, требовали даров от богатых, безденежной работы от бедных: но и в самых святых обителях искали добычи с лютостию Могольских хищников; жители пригородов не смели ездить во Псков как в вертеп разбойников; многие люди бежали в иные страны; торжища и монастыри опустели. - К сему ужасному бедствию неправосудия и насилия присоединялись частые, опустошительные набеги внешних разбойников. Мы были, говорят Летописцы, жертвою и посмешищем неверных: Хан Крымский давал нам законы, Царь Казанский нас обманывал и грабил. Первый, задержав Великокняжеского чиновника, посланного к Господарю Молдавскому, писал к Иоанну: «Я сделал то, что вы несколько раз делали. Отец и мать твоя, не разумея государственных уставов, ловили, злодейски убивали моих Послов на пути в Казань: я также имею право мешать твоему сообщению с моим недругом Молдавским. Ты хочешь от меня приязни: для чего же изъясняешься грубо? Знаешь ли, что у меня более ста тысяч воинов? Если каждый из них пленит хотя одного Русского; сколько тебе убытка, а мне прибыли? Не таюсь, ибо чувствую силу свою; все объявляю наперед, ибо сделаю, что говорю. Где желаешь видеться со мною? в Москве, или на берегах Оки? Знай, что буду к тебе не один, но с Великим Султаном, который покорил вселенную от Востока до Запада. Укажу ему путь к твоей столице. Ты же что мне сделаешь? Злобствуй как хочешь, а в моей земле не будешь» (82). Не только Иоанн III и Василий, но и Правительница, от времени до времени удовлетворяя корыстолюбию Ханов, изъявляли по крайней мере благородную гордость в переписке с ними и не дозволяли им забываться. Владычество Шуйских ОЗнаменовалось слабостию и робким малодушием в Политике Московской: Бояре даже не смели ответствовать Саип-Гирею на его угрозы; спешили отправить в Тавриду знатного Посла и купить вероломный союз варвара обязательством не воевать Казани (83); а Царь Казанский, уверяя нас в своем миролюбии, хотел, чтобы мы ежегодно присылали ему дары в знак уважения. Напрасно ждали его уполномоченных в Москву: они не ехали, а Казанцы два года непрестанно злодействовали в областях Нижнего, Балахны, Мурома, Мещеры, Гороховца, Владимира, Шуи, Юрьевца, Костромы, Кинешмы, Галича, Тотьмы, Устюга, Вологды. Вятки, Перми (84); являлись единственно толпами, жгли, убивали, пленили, так что один из Летописцев сравнивает бедствия сего времени с Батыевым нашествием, говоря: «Батый протек молниею Русскую землю: Казанцы же не выходили из ее пределов и лили кровь Христиан как воду. Беззащитные укрывались в лесах и в пещерах; места бывших селений заросли диким кустарником. Обратив монастыри в пепел, неверные жили и спали в церквах, пили из святых сосудов, обдирали иконы для украшения жен своих усерязями и монистами; сыпали горящие уголья в сапоги Инокам и заставляли их плясать; оскверняли юных Монахинь; кого не брали в плен, тем выкалывали глаза, обрезывали уши, нос; отсекали руки, ноги и - что всего ужаснее - многих приводили в Веру свою, а сии несчастные сами гнали Христиан как лютые враги их. Пишу не по слуху, но виденное мною и чего никогда забыть не могу» (85). Что делали Правители Государства, Бояре? Хвалились своим терпением пред Ханом Саип-Гиреем, изъясняясь, что Казанцы терзают Россию, а мы, в угодность ему, не двигаем ни волоса для защиты своей земли (86)! Бояре хотели единственно мира и не имели его; заключили союз с Ханом Саип-Гиреем (87) и видели бесполезность оного. Послы Ханские были в Москве, а сын его, Иминь, с шайками своих разбойников грабил в Коширском уезде (88). Мы удовольствовались извинением, что Иминь не слушается отца и поступает самовольно.
Другие внешние действия России более соответствовали ее государственному достоинству. Чиновник Адашев ездил из Москвы с дружественными письмами к Султану и к Патриарху, Замыцкий из Новагорода к Королю Шведскому: в Константинополе и в Стокгольме оказали великую честь нашим Посланникам. Бояре подтвердили купеческий договор с Ганзою и возобновили союз с Астраханью, где опять Царствовал Абдыл-Рахман. Послы Ногайские одни за другими являлись в Москве, предлагая нам свои услуги и требуя единственно свободной торговли как милости. Литва, соблюдая перемирие, не тревожила России: старец Сигизмунд в покое доживал век свой (89).
[1540 г.] В сие время сделалась перемена в нашей Аристократии. Свергнув Митрополита Даниила, Князь Иван Шуйский считал нового Первосвятителя другом своим, но обманулся. Руководствуясь, может быть, любовию к добродетели, усердием к отечеству и видя неспособность Шуйского управлять Державою или по иным, менее достохвальным причинам, Митрополит Иоасаф осмелился ходатайствовать у юного Государя и в Думе за Князя Ивана Бельского. Многие Бояре пристали к нему: одни говорили только о милосердии, другие о справедливости, и вдруг именем Иоанновым, с торжеством вывели Бельского из темницы, посадили в Думу, а Шуйский, изумленный дерзостию Митрополита и Бояр, не успел отвратить удара: трепетал в злобе, клялся отмстить им за измену и с того дня не хотел участвовать в делах, ни присутствовать в Думе (90), где сторона Бельских, одержав верх, начала господствовать с умеренностию и благоразумием. Не было ни опал, ни гонения. Правительство стало попечительнее, усерднее к общему благу. Злоупотребления власти уменьшились. Сменили некоторых худых Наместников, и Псковитяне освободились от насилий Князя Андрея Шуйского, отозванного в Москву. Дума сделала для них то же, что Василий сделал для Новогородцев: возвратила им судное право. Целовальники, или присяжные, избираемые гражданами, начали судить все уголовные дела независимо от Наместников, к великой досаде сих последних, лишенных тем способа беззаконствовать и наживаться. Народ отдохнул во Пскове; славил милость Великого Князя и добродетель Бояр (91). - Правительство заслужило еще хвалу освобождением двоюродного брата Иоаннова, юного Князя Владимира Андреевича, и матери его, заключенных Еленою: они переехали в свой дом и жили уединенно; а чрез год, в день Рождества Христова, мать и сын были представлены Иоанну. Им возвратили богатые поместья Андреевы и дозволили иметь Двор, Бояр и слуг Княжеских (92). - Назовем ли милостию скудное, жалостное благодеяние, оказанное тогда же другому родственнику Иоаннову? Внук Василия Темного, сын Андрея Углицкого, именем Димитрий, еще находился в числе живых (93), забвенный всеми, и сорок девять ужасных лет, от нежной юности до глубокой старости, сидел в темнице, в узах, один с Богом и мирною совестию, не оскорбив никого в жизни, не нарушив никакого устава человеческого, только за вины отца своего, имев несчастие родиться племянником Самодержца, коему надлежало истребить в России вредную систему Уделов и который любил единовластие более, нежели единокровных. Правители, желая быть милосердными, не решились возвратить Димитрия, как бы из могилы, чуждому для него миру (94): велели только освободить его от тягости цепей, впустить к нему в темницу более света и воздуха! Ожесточенный бедствием, Димитрий, может быть, в первый раз смягчился тогда душою и пролил слезы благодарности, уже не гнетомый, не язвимый оковами, видя солнце и дыша свободнее. Он содержался в Вологде: там и кончил жизнь. Брат его, Князь Иван, умер за несколько лет перед тем в Монашестве. Оба лежат вместе в Вологодской церкви Спаса на Прилуке (95).
Милуя или облегчая судьбу гонимых, первый Вельможа, Князь Иван Бельский, хотел и виновного брата своего, Симеона, возвратить отечеству и добродетели. Митрополит Иоасаф взялся быть ходатаем. Извиняли преступника чем только могли: юностию его лет, несносным тиранством и самовластием Еленина любимца. Государь простил: одно действие, коим история упрекает Князя Ивана Бельского! Изменник, предатель, наводив врагов на отечество, явился бы снова при дворе и в Думе с почестями, определенными для верных, знаменитых слуг Государства! Но Симеон не воспользовался милосердием, противным уставу справедливости и блага гражданских обществ. Гонец Московский уже не нашел Бельского в Тавриде (96): сей изменник был в поле с Ханом, замышляя гибель России: ибо Саип-Гирей клялся в дружбе к Великому Князю единственно для того, чтобы произвести в нас оплошность и нечаянностию впадения открыть себе путь в сердце Московских владений. Но Дума, под начальством Князя Ивана Бельского, радея о внутреннем благоустройстве, не выпускала из виду и внешней безопасности.
Тайно готовясь к войне, Хан приглашал и Царя Казанского идти на Россию: к счастию нашему, им неудобно было действовать в одно время: первый ждал весны и подножного корма в степях; а второй, не имея сильной рати судовой, боялся летом оставить за спиною Волгу, где, в случае его бегства, Россияне могли бы утопить Казанцев. Ободряемый нашим долговременным терпением и бездействием, Сафа-Гирей, в декабре 1540 года миновав Нижний Новгород, успел беспрепятственно достигнуть Мурома, но далее не мог ступить ни шага: воины и граждане бились мужественно на стенах и в вылазках; Князь Димитрий Бельский шел из Владимира, а Царь Алей с своими верными Татарами из Касимова, истребляя рассеянные толпы неприятелей в Мещерской земле и в селах Муромских. Сафа-Гирей бежал назад, и так скоро, что Воеводы Московские не догнали его (97). - Сей не весьма удачный поход умножил число недовольных в Казани: тамошние Князья и знатнейший из них, Булат, тайно писали в Москву, чтобы государь послал к ним войско; что они готовы убить или выдать нам Сафа-Гирея, который, отнимая собственность у Вельмож и народа, шлет казну в Тавриду. Бояре велели немедленно соединиться полкам из семнадцати городов в Владимире, под начальством Князя Ивана Васильевича Шуйского; ответствовали Булату ласково, обещая ему милость и забвение прошедшего; но ждали дальнейших вестей из Казани, чтобы послать туда войско (98).
[1541 г.] Еще Хан Саип-Гирей скрывал свои замыслы: Посол Иоаннов, Князь Александр Кашин, жил в Тавриде, а Ханский, именем Тагалдый, в Москве; но Бояре угадывали, что Царь Казанский действовал по согласию с Крымом и для того, на всякий случай, собрали войско в Коломне, где сам юный Иоанн осмотрел его стан. Весною узнали в Москве (чрез пленников, ушедших из Тавриды), что Хан двинулся к пределам России со всею Ордою, не оставив дома никого кроме жен, детей и старцев; что у него дружина Султанова с огнестрельным снарядом; что к нему присоединились еще толпы из Ногайских Улусов, из Астрахани, Кафы, Азова; что Князь Симеон Бельский взялся быть его путеводителем (99). Наместнику Путивльскому, Федору Плещееву, велено было удостовериться в истине сего известия: люди, посланные им в степи, видели там следы прошедшего войска, тысяч ста или более. Тогда Князь Димитрий Бельский, в сане Главного Воеводы, прибыл в Коломну и вывел рать в поле. Князь Иван Васильевич Шуйский остался в Владимире с Царем Шиг-Алеем; многочисленные дружины шли отовсюду к Серпухову, Калуге, Туле, Рязани. Наши смелые лазутчики встретили Хана близ Дона: они смотрели на полки его и не видали им конца в степях открытых. Уже Саип-Гирей был на сей стороне Дона; приступал к Зарайску и не мог взять крепости, отраженный славным мужеством ее Воеводы, Назара Глебова (100).
Между тем как наши полки располагались станом близ Оки, Москва умилялась зрелищем, действительно трогательным: десятилетний Государь с братом своим, Юрием, молился Всевышнему в Успенском храме пред Владимирскою иконою Богоматери и гробом Св. Петра Митрополита о спасении отечества; плакал и в слух народа говорил (101): «Боже! Ты защитил моего прадеда в нашествие лютого Темир-Аксака: защити и нас, юных, сирых! Не имеем ни отца, ни матери, ни силы в разуме, ни крепости в деснице; а Государство требует от нас спасения!» Он повел Митрополита в Думу, где сидели Бояре, и сказал им: «Враг идет: решите, здесь ли мне быть, или удалиться?» Бояре рассуждали тихо и спокойно. Одни говорили, что Великие Князья в случае неприятельских нашествий никогда не заключались в Москве. Другие так ответствовали: «Когда Едигей шел к столице (102), Василий Димитриевич удалился, чтобы собирать войско в областях Российских, но в Москве оставил Князя Владимира Андреевича и своих братьев. Ныне Государь у нас отрок, а брат его еще малолетнее: детям ли скакать из места в место и составлять полки? Не скорее ли впадут они в руки неверных, которые без сомнения рассеются и по иным областям, ежели достигнут Москвы?» Митрополит соглашался с последними и говорил: «Где искать безопасности Великому Князю? Новгород и Псков смежны с Литвою и с Немцами; Кострома, Ярославль, Галич подвержены набегам Казанцев; и на кого оставить Москву, где лежат Святые Угодники? Димитрий Иоаннович оставил ее без Воеводы сильного: что же случилось? Господь да сохранит нас от такого бедствия! Нет нужды собирать войско: одно стоит на берегах Оки, другое в Владимире с Царем Шиг-Алеем, и защитят Москву. Имеем силу, имеем Бога и Святых, коим отец Иоаннов поручил возлюбленного сына: не унывайте!» Все Бояре единодушно сказали: «Государь! останься в Москве!» - и Великий Князь изустно дал повеление градским прикащикам готовиться к осаде. Ревность, усердие оживляли воинов и народ. Все клялись умереть за Иоанна, стоять твердо за святые церкви и домы свои. Людей расписали на дружины для защиты стен, ворот и башен; везде расставили пушки; укрепили посады надолбами (103). Никто не мыслил о бегстве, и Летописцы удивляются сему общему вдохновению мужества как бы действию сверхъестественному.
То же было и в войске. Полководцы обыкновенно считались тогда в старейшинстве или в знатности родов между собою и не хотели зависеть от младших, ни от равных, вопреки Государеву назначению. Василий и отец его умели обуздывать их местничество, но юность Иоаннова, вселяя бесстрашие и дерзость в главных чиновников, довела сие зло до крайности. Прения и вражда господствовали в станах (104). Великий Князь послал Дьяка своего, Ивана Курицына, с письмом к Димитрию Бельскому и к его знаменитым сподвижникам; убеждал их оставить все личности, все несогласия и свары, - соединиться духом и сердцем за отечество, за веру и Государя юного, который уповает единственно на Бога и на их оружие. «Ока да будет неодолимою преградою для Хана! - писал Иоанн. - А если не удержит врага, то заградите ему путь к Москве своею грудью (105). Сразитесь крепко во имя Бога всемогущего! Обещаю любовь и милость не только вам, но и детям вашим. Кто падет в битве, того имя велю вписать в Книги животные (106), того жена и дети будут моими ближними». Воеводы слушали грамоту с умилением. «Так! - говорили они: - забудем вражду и самих себя; вспомним милость Великого Князя Василия; послужим Иоанну, коего слабая рука еще не владеет оружием; послужим малому, да от великого честь приимем! Если исполнится наше ревностное желание; если победим, то не в одной Русской, но и в чуждых, отдаленных землях прославимся. Мы не бессмертны: умрем же за отечество! Бог и Государь не забудут нас». Сии дотоле сварливые, упрямые Воеводы плакали, обнимали друг друга в восторге великодушия; назывались братьями; клялися вместе победить или оставить кости свои на берегу Оки. Они вышли из шатра, читали войску письмо Иоанново, говорили речи сильные с глубоким, добродетельным чувством. Действие было неописанное. Воины кричали: «Хотим, хотим пить смертную чашу с Татарами за Государя юного! Когда вы, отцы наши, согласны между собою, идем с радостию на врагов неверных!» И все полки двинулись вперед, многочисленные, стройные и бодрые.
Уже Хан пришел к Оке и [30 Июля] стал на высотах. Другой берег ее был занят Московскою передовою дружиною под начальством Князей Ивана Турунтая-Пронского и Василия Охлябина-Ярославского. Татары - думая, что у нас нет более войска, - спустили плоты на реку и хотели переправится; а Турки стреляли из пушек, из пищалей, чтобы отбить Россиян, которые, действуя одними стрелами, сперва было дрогнули и замешались... Но приспели Князья Пунков-Микулинский и Серебряный-Оболенский с полками: Россияне стали твердо. Скоро явились новые, густые толпы их и ряды необозримые: Князья Михайло Кубенский, Иван Михайлович Шуйский и сам Димитрий Бельский водрузили на берегу свои знамена. С правой и левой стороны еще шло войско; вдали показалась многочисленная запасная стража. Хан видел, изумлялся и с гневом сказал изменнику нашему, Симеону Бельскому, и Вельможам: «Вы обманули меня, уверив, что Россия не в силах бороться в одно время с Казанью и со мною. Какое войско! Ни я, ни опытные старцы мои не видывали подобного» (107). Объятый ужасом, он хотел бежать: Мурзы удержали его. С обеих сторон летали ядра, пули и стрелы; ввечеру татары отступили к высотам, а Россияне, одушевленные мужеством, кричали им: «идите сюда; мы вас ожидаем!»
Наступила ночь: Воеводы Иоанновы, по словам Летописцев, пировали духом, готовясь к решительной битве следующего дня. Не было ни страха, ни сомнений; не хотели отдыха; стук оружия и шум людей не умолкали в стане; приходили новые дружины одна за другою с тяжелым огнестрельным снарядом. Хан непрестанно слышал издали радостные клики в нашем войске; видел при свете огней, как мы ставили пушки на холмах берега-и не дождался утра: терзаемый страхом, злобою, стыдом, ускакал в телеге; за ним побежало и войско, истребив часть обоза, другую же и несколько пушек Султановых оставив нам в добычу. Тогда в первый раз мы увидели в руках своих Оттоманские трофеи! - С сею счастливою вестию Димитрий Бельский послал в Москву Князя Ивана Кашина, а Князей Микулинского и Серебряного вслед за Ханом. Они пленили отсталых, которые известили их, что Саип-Гирей идет к Пронску. Хвалившись стать на Воробевых горах и разорить все области Московские, он думал уменьшить стыд свой взятием сей маловажной крепости, подобно Тамерлану, не завоевавшему в России ничего, кроме Ельца. Тогда главный наш Воевода отрядил вперед новые полки, чтобы скорее выгнать Хана из пределов России.
3 августа [1541 г.] Саип-Гирей обступил Пронск, где начальствовал Василий Жулебин (108), у коего было немного людей, но много смелости: он пушками, кольями и каменьями отбил неприятеля. Мурзы хотели говорить с ним: Жулебин явился на стене. «Сдайся, - сказали они: - Царь обещает тебе милость, или будет стоять здесь, пока возьмет город». Витязь ответствовал: «Божиею волею ставится град, и никто не возьмет его без воли Божией. Пусть Царь стоит: увидит скоро Воевод Московских». Саип-Гирей велел готовить туры для нового, сильнейшего приступа; а Жулебин вооружил не только всех граждан, но и самых жен. Груды камней и кольев лежали на стене; котлы кипели с водою; над заряженными пушками горели фитили. Тогда осажденные получили весть, что Князья Микулинский и Серебряный уже близко (109): клики веселья раздались в городе. Хан узнал о том, сжег туры и 6 Августа удалился от Пронска, гонимый нашими Воеводами до самого Дона; а Князь Воротынский разбил Царевича Иминя, который было остановился для грабежа в Одоевском уезде (110).
Вся Россия торжествовала сие счастливое изгнание сильного врага из недр ее; славила Государя и Полководцев. Юность Иоаннова, умилительная для сердец во дни страха, была особенною прелестию и торжества народного, когда державный отрок в храме Всевышнего благодарил Небо за спасение России; когда именем отечества изъявлял признательность Воеводам и когда они, тронутые его милостию, с радостными слезами отвечали ему: «Государь! мы победили твоими Ангельскими молитвами и твоим счастием! (111)» Народ всего более верит счастию, и младые лета Иоанновы открывали неизмеримое поле для надежды. - Так чувствовали современники, которые видели в Саип-Гирее нового Мамая или Тамерлана и хвалились его бегством как славным для России происшествием. Они не думали о будущем. Что случилось, могло и впредь случиться. Россия, уже действительно сильная, оставалась еще жертвою внезапных нападений: мы хотели, чтобы неприятель давал нам время изготовиться к обороне; выгоняли его, но села наши пустели, и Государство лишалось главной своей драгоценности: людей! Только опыты веков приводят истинные меры государственной безопасности в твердую систему.
Князь Иван Бельский, будучи душою Правительства, стоял на вышней степени счастия, опираясь на личную милость державного отрока, уже зреющего душою, - на ближнее с ним родство, на успехи оружия, на дела человеколюбия и справедливости. Совесть его была спокойна, народ доволен... и втайне кипела злоба, коварствовала зависть, неусыпная в свете, особенно деятельная при Дворе. Здесь История наша представляет опасность великодушия, как бы в оправдание жестоких, мстительных властолюбцев, дающих мир врагам только в могиле. Князь Иван Бельский, освобожденный Митрополитом и Боярами, мог бы поменяться темницею с Шуйским; мог бы отнять у него и свободу и жизнь: но презрел бессильную злобу и сделал еще более: оказал уважение к его ратным способностям и дал ему Воеводство: что назвали бы мы ошибкою великодушия, если бы оно имело целию не внутреннее удовольствие сердца, не добродетель, а выгоды страстей. Шуйский, с гневом уступив власть своему неосторожному противнику, думал единственно о мести, и знаменитые Бояре, Князья Михайло, Иван Кубенские, Димитрий Палецкий, Казначей Третьяков вошли с ним в заговор, чтобы погубить Бельского и Митрополита, связанных дружбою и, как вероятно, усердною любовию к отечеству. Не было, кажется, и предлога благовидного: заговорщики хотели просто, низвергнув Властелина, занять его место и доказать не правость, а силу свою. Они преклонили к себе многих Дворян, Детей Боярских, не только в Москве, но и в разных областях, особенно в Новегороде (112). Шуйский, находясь с полками в Владимире, чтобы идти на Казань, обещаниями и ласками умножил число своих единомышленников в войске; взял с них тайную присягу, дал знать Московским клевретам, что время приступить к делу, и послал к ним из Владимира с сыном, Князем Петром, триста надежных всадников (113). Ночью 3 Генваря [1542 г.] сделалась ужасная тревога в Кремле: заговорщики схватили Князя Ивана Бельского в его доме и посадили в темницу; также верных ему друзей, Князя Петра Щенятева и знатного сановника Хабарова: первого извлекли задними дверьми из самой комнаты Государевой; окружили Митрополитовы келии, бросали каменьями в окна и едва не умертвили Иоасафа, который бежал от них на Троицкое подворье: Игумен Лавры и Князь Димитрий Палецкий только именем Св. Сергия могли удержать неистовых детей Боярских (114), поднявших руку на Архипастыря. Митрополит искал безопасности во дворце юного Иоанна; но Государь, пробужденный свирепым воплем мятежников, сам трепетал как несчастная жертва. Бояре с шумом вошли за Иоасафом в комнату Великого Князя; взяли, отправили Митрополита в ссылку, в монастырь Кириллов на Белеозере; велели придворным Священникам за три часа до света петь заутреню (115); кричали, господствовали, как бы завоевав престол и церковь; не думали о соблюдении ни малейшей пристойности; действовали в виде бунтовщиков; устрашили столицу. Никто в сию ужасную ночь не смыкал глаз в Москве. На рассвете прискакал Шуйский из Владимира и сделался вторично главою Бояр. Князя Ивана Бельского послали в заточение на Белоозеро, Щенятева в Ярославль, Хабарова в Тверь. Тишина и спокойствие восстановились. Но Шуйский еще нс был доволен: опасаясь перемены, добродетели Князя Ивана Бельского и общей к нему любви, он велел убить его, по согласию с Боярами, без ведома Государева (116). Три злодея умертвили сего несчастного Князя в темнице: Вельможу благодушного, воина мужественного, Христианина просвещенного, как пишут современники (117). Некогда подозреваемый в тайном лихоимстве, за излишнее миролюбие, оказанное им в двух войнах Казанских (118), он славою последних лет своей жизни оправдался в народном мнении.
Россия уже знала Шуйского и не могла ожидать от его правления ни мудрости, ни чистого усердия к государственному благу; могла единственно надеяться, что власть сего человека, снисканная явным беззаконием, не продолжится. Дума осталась как была: только некоторые члены ее, смотря по их отношениям к главному Вельможе, утратили силу свою или приобрели новую. Князь Димитрий Бельский оплакивал брата и сидел на первом месте в Совете, как старший именем Боярин. Надлежало избрать Митрополита: малолетство Иоанново давало Архипастырю Церкви еще более важности; он имел свободный доступ к юному Государю, мог советовать ему, смело противоречить Боярам и действовать на умы граждан Христианскими увещаниями. Шуйский и друзья его не хотели вторично ошибиться в сем выборе, медлили около двух месяцев и призвали Архиепископа Макария, славного умом, деятельностию, благочестием: любя и мирскую честь, он, может быть, оказал им услуги в Новегороде и склонил жителей оного на их сторону (119), в надежде заступить место Иоасафа. Чрез семь дней нарекли Макария Первосвятителем и возвели на двор Митрополичий, а чрез десять дней посвятили (120). Таким образом Князь Иван Шуйский самовластно свергнул двух Митрополитов единственно по личной к ним ненависти, без всякого суда и законного предлога. Духовенство молчало и повиновалось. - Все прежние насилия, несправедливости возобновились. Льгота и права, данные областным жителям в благословенное господствование Князя Бельского, уничтожились происками Наместников (121). Россия сделалась опять добычею клевретов, ближних и слуг Шуйского. Но Иоанн возрастал!
Важнейшим делом внешней политики сего времени было новое перемирие с Литвою на семь лет, заключенное в Москве [в 1542 г.] Королевскими Панами, Яном Глебовичем и Никодимом (122). Хотели и вечного мира с обеих сторон, но не согласились, как и прежде, в условиях. Бояре домогались размена пленных: Король требовал за то Чернигова и шести других городов, боясь, кажется, чтобы Литовские пленники не возвратились к нему с изменою в сердце и чтобы Российские не открыли нам новых способов победы. Наконец положили единственно не воевать друг друга и купцам торговать свободно. Сигизмунд уже слабел: Паны договаривались именем его сына и наследника, Августа. В присутствии юного Иоанна читали грамоты: Великий Князь целовал крест и дал руку послам (123); а Боярин Морозов ездил в Литву для размена грамот. Ему велено было предстательствовать за наших пленников, чтобы их не держали в узах и дозволяли им ходить в церковь: последнее утешение для злосчастных, осужденных умереть в стране неприятельской! - Между тем спорили о землях Себежских и других; хотели и не могли размежеваться. Чиновник Сукин, посыланный для того в Литву, должен был в тайной беседе с ее Вельможами сказать им, что Иоанн уже ищет себе невесты и что Бояре Московские желают знать их мысли о пользе родственного союза между Государями обеих Держав. В донесении Сукина не находим ответа на сие предложение (124).
Испытав неудачу, Хан Саип-Гирей согласился быть в дружбе с нами, отпустил Иоаннова Посла, Князя Александра Кашина, в Москву и дал ему новую шертную грамоту, но сын Ханский, Иминь, и хищные Мурзы тревожили набегами Северскую область и Рязань (125). Воеводы Московские встретили их, побили Крымцев на славном поле Куликове и гнали до реки Мечи (126). - Казанцы требовали мира; но Князь Булат уж не хотел свергнуть Сафа-Гирея и писал о том к Боярину, Димитрию Бельскому, а Царевна Горшадна к самому Иоанну. Сия Царевна славилась ученостию и волхвованием. Летописцы уверяют, что она торжественно предсказывала скорую гибель Казани и величие России. Дума Боярская не отвергала мира; но Сафа-Гирей медлил и не заключал оного (127). - Дружественные сношения продолжались с Астраханью и с Молдавиею. Царевич Астраханский, Едигер, приехал служить в Россию (128). Воевода Молдавский, Иван Петрович, внук Стефанов, писал к Великому Князю, что Солиман, изгнав его, умилостивился и возвратил ему Молдавию, но требует, сверх ежегодной дани, около трехсот тысяч золотых, коих нельзя собрать в земле опустошенной (129). Господарь молил Иоанна о денежном вспоможении, которое и было послано.
[1543 г.] Но смуты и козни придворные занимали Думу более, нежели внутренние и внешние дела государственные. Недолго Князь Иван Васильевич Шуйский пользовался властию: болезнь, как надобно думать, заставила его отказаться от Двора. Он жил еще года два или три (130), не участвуя в правлении, но сдав оное своим ближним родственникам, трем Шуйским: Князьям Ивану и Андрею Михайловичам и Федору Ивановичу Скопину, которые не имея ни великодушия, ни ума выспреннего, любили только господствовать и не думали заслуживать любви сограждан, ни признательности юного Венценосца истинным усердием к отечеству. Искусство сих олигархов состояло в том, чтобы не терпеть противоречия в Думе и допускать до Государя единственно преданных им людей, удаляя всех, кто мог быть для них опасен или смелостию, или разумом, или благородными качествами сердца. Но Иоанн, приходя в смысл, уже чувствовал тягость беззаконной опеки, ненавидел Шуйских, особенно Князя Андрея, наглого, свирепого, и склонялся душою к их явным или тайным недоброхотам, в числе коих был советник Думы, Федор Семенович Воронцов (131). Олигархи желали пристойным образом удалить его и не могли; злобствовали и, видя возрастающую к нему любовь Иоаннову, решились прибегнуть к насилию: во дворце, в торжественном заседании Думы, в присутствии Государя и Митрополита, Шуйские с своими единомышленниками, Князьями Кубенскими, Палецким, Шкурлятевым, Пронскими и Алексеем Басмановым, после шумного прения о мнимых винах сего любимца Иоаннова вскочили как неистовые, извлекли Воронцова силою в другую комнату, мучили, хотели умертвить. Юный Государь в ужасе молил Митрополита спасти несчастного: Первосвятитель и Бояре Морозовы говорили именем Великого Князя, и Шуйские, как бы из милости к нему, дали слово оставить Воронцова живого, но били, толкали его, вывели на площадь и заключили в темницу. Иоанн вторично отправил к ним Митрополита и Бояр с убеждением, чтобы они послали Воронцова на службу в Коломну, если нельзя ему быть при дворе и в Москве. Шуйские не согласились: Государь должен был утвердить их приговор, и Воронцова с сыном отвезли в Кострому (132). Изображая тогдашнюю наглость Вельмож, Летописец сказывает, что один из их клевретов, Фома Головин, в споре с Митрополитом наступив на его мантию, изорвал оную в знак презрения.
Сии крайности беззаконного, грубого самовластия и необузданных страстей в Правителях государства ускорили перемену, желаемую народом и неприятелями Шуйских. Иоанну исполнилось тринадцать лет. Рожденный с пылкою душою, редким умом, особенною силою воли, он имел бы все главные качества великого Монарха, если бы воспитание образовало или усовершенствовало в нем дары природы; но рано лишенный отца, матери и преданный в волю буйных Вельмож, ослепленных безрассудным, личным властолюбием, был на престоле несчастнейшим сиротою Державы Российской: ибо не только для себя, но и для миллионов готовил несчастие своими пороками, легко возникающими при самых лучших естественных свойствах, когда еще ум, исправитель страстей, нем в юной душе и если, вместо его, мудрый пестун не изъясняет ей законов нравственности. Один Князь Иван Бельский мог быть наставником и примером добродетели для отрока державного; но Шуйские, отняв достойного Вельможу у Государя и Государства, старались привязать к себе Иоанна исполнением всех его детских желаний: непрестанно забавляли, тешили во дворце шумными играми, в поле звериною ловлею; питали в нем наклонность к сластолюбию и даже к жестокости, не предвидя следствий. Например, любя охоту, он любил не только убивать диких животных, но и мучить домашних, бросая их с высокого крыльца на землю; а Бояре говорили: «пусть Державный веселится!» Окружив Иоанна толпою молодых людей, смеялись, когда он бесчинно резвился с ними или скакал по улицам, давил жен и старцев, веселился их криком. Тогда Бояре хвалили в нем смелость, мужество, проворство (133)! Они не думали толковать ему святых обязанностей Венценосца, ибо не исполняли своих; не пеклись о просвещении юного ума, ибо считали его невежество благоприятным для их властолюбия; ожесточали сердце, презирали слезы Иоанна о Князе Телепневе, Бельском, Воронцове в надежде загладить свою дерзость угождением его вредным прихотям, в надежде на ветреность отрока, развлекаемого ежеминутными утехами. Сия безумная система обрушилась над главою ее виновников. Шуйские хотели, чтобы Великий Князь помнил их угождения и забывал досады: он помнил только досады и забывал угождения, ибо уже знал, что власть принадлежит ему, а не им. Каждый день, приближая его к совершенному возрасту, умножал козни в Кремлевском дворце, затруднения господствующих Бояр и число их врагов, между коими сильнейшие были Глинские, Государевы дядья, Князья Юрий и Михайло Васильевичи, мстительные, честолюбивые (134): первый заседал в Думе; второй имел знатный сан Конюшего. Они, несмотря на бдительность Шуйских, внушали тринадцатилетнему племяннику, оскорбленному ссылкою Воронцова, что ему время объявить себя действительным Самодержцем и свергнуть хищников власти, которые, угнетая народ, тиранят Бояр и ругаются над самим Государем, угрожая смертию всякому, кого он любит; что ему надобно только вооружиться мужеством и повелеть; что Россия ожидает его слова. Вероятно, что и благоразумный Митрополит, недовольный дерзким насилием Шуйских, оставил их сторону и то же советовал Иоанну. Умели скрыть важный замысел: двор казался совершенно спокойным. Государь, следуя обыкновению, ездил осенью молиться в Лавру Сергиеву и на охоту в Волок Ламский с знатнейшими сановниками, весело праздновал Рождество в Москве и вдруг, созвав Бояр, в первый раз явился повелительным, грозным; объявил с твердостию, что они, употребляя во зло юность его, беззаконствуют, самовольно убивают людей, грабят землю; что многие из них виновны, но что он казнит только виновнейшего: Князя Андрея Шуйского, главного советника тиранства. Его взяли и предали в жертву Псарям, которые на улице истерзали, умертвили сего знатнейшего Вельможу (135). Шуйские и друзья их безмолвствовали: народ изъявил удовольствие. Огласили злодеяния убитого. Пишут, что он, ненасытимый в корыстолюбии, под видом купли отнимал Дворянские земли; угнетая крестьян; что даже и слуги его господствовали и тиранствовали в России, не боясь ни судей, ни законов (136). Но сия варварская казнь, хотя и заслуженная недостойным Вельможею, была ли достойна истинного Правительства и Государя? Она явила, что бедствие Шуйских не умудрило их преемников; что не закон и не справедливость, а только одна сторона над другою одержала верх, и насилие уступило насилию: ибо юный Иоанн без сомнения еще не мог властвовать сам собою: Князья Глинские с друзьями повелевали его именем, хотя и сказано в некоторых летописях, что «с того времени Бояре начали иметь страх от Государя» (137).
[1544-1546 г.] Опалы и жестокость нового правления действительно устрашили сердца. Сослали Федора Шуйского-Скопина, Князя Юрия Темкина, Фому Головина и многих иных чиновников в отдаленные места: а знатного Боярина Ивана Кубенского, сына двоюродной тетки Государевой, Княжны Углицкой, посадили в темницу (138): он находился в тесной связи с Шуйскими, но отличался достоинствами, умом, тихим нравом (139). Его заключили в Переславле вместе с женою, там, где сидел некогда злосчастный Князь Андрей Углицкий с детьми своими (140). Казнь, изобретенная варварством, была участию сановника придворного Афанасия Бутурлина, обвиненного в дерзких словах: ему отрезали язык пред темницею в глазах народа (141). Чрез пять месяцев освободив Кубенского, Государь снова возложил на него опалу, также на Князей Петра Шуйского (142), Горбатого, Димитрия Палецкого и на своего любимца, Боярина Федора Воронцова; простил их из уважения к ходатайству Митрополита, но не надолго. Разнесся слух, что Хан Крымский готовится идти к нашим пределам: сын его, Иминь, за несколько месяцев пред тем (143) свободно грабил в уездах Одоевском и Белевском (где наши Воеводы только спорили о старейшинстве, не двигаясь с места для отражения неприятеля). Сам Иоанн, уже вступив в лета юноши, предводительствовал многочисленною ратию, ездил водою на богомолье в Угрешский монастырь Св. Николая, прибыл к войску и жил в Коломне около трех месяцев (144). Хан не явился. Воинский стан сделался Двором, и злые честолюбцы занимались кознями. Однажды Государь, по своему обыкновению выехав на звериную ловлю, был остановлен пятидесятью новогородскими пищальниками, которые хотели принести ему какие-то жалобы: Иоанн не слушал и велел своим дворянам разогнать их. Новогородцы противились: началась битва; стреляли из ружей, секлись мечами, умертвили с обеих сторон человек десять. Государь возвратился в стан (145) и велел Ближнему Дьяку, Василию Захарову, узнать, кто подучил Новогородцев к дерзости и мятежу? Захаров, может быть, по согласию с Глинскими, донес ему, что Бояре Князь Иван Кубенский и Воронцовы, Федор и Василий, суть тайные виновники мятежа. Сего было довольно: без всякого дальнейшего исследования гневный Иоанн велел отрубить им головы, объявив, что они заслужили казнь и прежними своими беззакониями во время Боярского правления (146)! Летописцы свидетельствуют их невинность, укоряя Федора Воронцова единственно тем, что он желал исключительного первенства между Боярами и досадовал, когда Государь без его ведома оказывал другим милости. Способствовав падению Шуйских и быв врагом Кубенского, сей несчастный любимец положил голову на одной с ним плахе!.. Так новые Вельможи, пестуны или советники Иоанновы, приучали юношу-Монарха к ужасному легкомыслию в делах правосудия, к жестокости и тиранству! Подобно Шуйским, они готовили себе гибель; подобно им, не удерживали, но стремили Иоанна на пути к разврату и пеклись не о том, чтобы сделать верховную власть благотворною, но чтобы утвердить ее в руках собственных.
В отношении к иным Державам мы действовали с успехом и с честию. Король Польский сдал правление сыну, Сигизмунду-Августу, который, известив о том великого Князя, уверял Россию в своем миролюбии и в твердом намерении исполнять заключенный с нею договор (147). - Обманы Царя и Вельмож Казанских вывели Иоанна из терпения. Две рати, одна из Москвы, другая из Вятки, в один день и час сошлися под стенами Казани, обратили в пепел окрестности и кабаки Царские, убили множество людей близ города и на берегах Свияги, взяли знатных пленников и благополучно возвратились (148). Сие внезапное нашествие Россиян заставило думать Царя, что Казанские Вельможи тайно подвели их: он хотел мстить; умертвил некоторых Князей, иных выгнал (149) и произвел всеобщее озлобление, коего следствием было то, что Казанцы, требуя войска от Иоанна, желали выдать ему Сафа-Гирея с тридцатью Крымскими сановниками. Государь обещал послать войско, но хотел, чтобы они прежде свергнули и заключили Царя. Бунт действительно открылся: Сафа-Гирей бежал, и многие из Крымцев были истерзаны народом. Сеит, Уланы, Князья, все чиновники Казанские, дав клятву быть верными России, снова приняли к себе Царя Шиг-Алея, торжественно возведенного на престол Князьями Димитрием Бельским и Палецким; веселились, праздновали и снова изменили. Как бы в предчувствии неминуемого, скорого конца державы их они сами не знали, чего хотели, волнуемые страстями и в затмении ума; взяли Царя не для того, чтобы повиноваться, но чтобы его именем управлять землею; держали как пленника, не дозволяли ему выезжать из города, ни показываться народу; пировали во дворце и гремели оружием; пили из златых сосудов Царских и брали оные себе; верных слуг Алеевых заключили в темницу, даже умертвили некоторых и требовали, чтобы Царь в письмах к Иоанну хвалился их усердием! Летописец сказывает, что Шиг-Алей предвидел свою участь и только из повиновения к Великому Князю согласился ехать в Казань (150). Он терпел месяц в безмолвии, имея доверенность к одному из знатнейших Князей, именем Чуре, преданному России. Сей добрый Вельможа не мог усовестить Властителей Казанских, тщетно грозив им пагубными следствиями безумного непостоянства: раздражив Шиг-Алея и боясь мести Иоанновой, они вздумали опять призвать Сафа-Гирея, который с толпами Ногайскими уже был на Каме. Князь Чура известил Алея о сем заговоре, советовал ему бежать и приготовил суда. Настал какой-то праздник: Вельможи и народ пили до ночи, заснули глубоким сном и не видали, как Царь вышел из дворца и благополучно уехал Волгою в Россию (151); а Сафа-Гирей, в третий раз сев на престоле Казанском, начал Царствовать ужасом: убил Князя Чуру и многих знатных людей, окружил себя Крымцами, Ногаями и ненавидя своих подданных, хотел только держать их в страхе. Семьдесят шесть Князей и Мурз, братья Чурины, верные Алею, и самые неистовые злодеи его, обманутые Сафа-Гиреем, искали убежища в Москве. Вслед за ними явились и послы горной Черемисы с уверением, что их народ весь готов присоединиться к нашему войску, если оно вступит в Казанские пределы. Тогда была зима; отложив полную месть до лета, но желая удостовериться в благоприятном для нас расположении дикарей Черемисских, Иоанн отрядил несколько полков к устью Свияги. Князь Александр Горбатый предводительствовал ими и сражался единственно с зимними вьюгами, нигде не находя сопротивления. Ему не велено было осаждать Казани: он удовольствовался добычею и привел с собою в Москву сто воинов Черемисских, которые служили нам залогом в верности их народа (152).
Между тем Великий Князь ездил по разным областям своей державы, но единственно для того, чтобы видеть славные их монастыри и забавляться звериною ловлею в диких лесах: не для наблюдения государственных, не для защиты людей от притеснения корыстолюбивых Наместников. Так он был с братьями Юрием Васильевичем и Владимиром Андреевичем в Владимире, Можайске, Волоке, Ржеве, Твери, Новегороде, Пскове, где, окруженный сонмом Бояр и чиновников, не видал печалей народа и в шуме забав не слыхал стенаний бедности; скакал на борзых ишаках и оставлял за собою слезы, жалобы, новую бедность: ибо сии путешествия Государевы, не принося ни малейшей пользы Государству, стоили денег народу: Двор требовал угощения и даров (153). - Одним словом, Россия еще не видала отца-Монарха на престоле, утешаясь только надеждою, что лета и зрелый ум откроют Иоанну святое искусство Царствовать для блага людей.
Шапка Казанская
Том VIII. Глава III
ПРОДОЛЖЕНИЕ ГОСУДАРСТВОВАНИЯ ИОАННА IV. Г. 1546-1552
Царское венчание Иоанна. Брак Государев. Добродетели Анастасии. Пороки Иоанновы и худое правление. Пожары в Москве. Бунт черни. Чудное исправление Иоанна. Сильвестр и Адашев. Речь Государева на лобном месте. Перемена Двора и властей. Кротость правления. Судебник. Обуздание местничества. Стоглав. Уставные грамоты. Избрание присяжных. Учреждения церковные. Намерение просветить Россию. Воинские деяния. Поход на Казань. Перемирие с Литвою. Дела Крымские. Смерть Царя Казанского. Поход на Казань. Избрание места для новой крепости. Впадение Ногаев. Основание Свияжска. Покорение Горной стороны. Ужас Казанцев. Мирные условия с ними. Сююнбека. Новое воцарение Шиг-Алея. Освобождение пленников. Неверность Казанцев и жестокость их Царя. Переговоры с Алеем. Царь оставляет Казань. Последняя измена Казанцев.
Великому Князю исполнилось 17 лет от рождения. Он призвал Митрополита и долго говорил с ним наедине. Митрополит вышел от него с лицом веселым, отпел молебен в храме Успения, послал за Боярами - даже и за теми, которые находились в опале, - и вместе с ними был у Государя. Еще народ ничего не ведал; но Бояре, подобно Митрополиту, изъявляли радость. Любопытные угадывали причину и с нетерпением ждали открытия счастливой тайны.
Прошло три дни (154). Велели собраться двору: Первосвятитель, Бояре, все знатные сановники окружали Иоанна, который, помолчав, сказал Митрополиту: «Уповая на милость Божию и на Святых заступников земли Русской, имею намерение жениться: ты, отче, благословил меня. Первою моею мыслию было искать невесты в иных Царствах; но, рассудив основательнее, отлагаю сию мысль. Во младенчестве лишенный родителей и воспитанный в сиротстве, могу не сойтися нравом с иноземкою: будет ли тогда супружество счастием? Желаю найти невесту в России по воле Божией и твоему благословению». Митрополит с умилением ответствовал: «Сам Бог внушил тебе намерение столь вожделенное для твоих подданных! Благословляю оное именем Отца Небесного». Бояре плакали от радости, как говорит летописец, и с новым восторгом прославили мудрость Державного, когда Иоанн объявил им другое намерение: «еще до своей женитьбы исполнить древний обряд предков его и венчаться на Царство». Он велел Митрополиту и Боярам готовиться к сему великому торжеству, как бы утверждающему печатию Веры святой союз между Государем и народом. Оно было не новое для Московской Державы: Иоанн III венчал своего внука на Царство (155), но советники Великого Князя - желая или дать более важности сему обряду, или удалить от мыслей горестное воспоминание о судьбе Димитрия Иоанновича - говорили единственно о древнейшем примере Владимира Мономаха, на коего Митрополит Ефесский возложил венец, златую цепь и бармы Константиновы (156). Писали и рассказывали, что Мономах, умирая, отдал Царскую утварь шестому сыну своему, Георгию; велел только хранить ее как зеницу ока и передавать из рода в род без употребления, доколе Бог не умилостивится над бедною Россиею и не воздвигнет в ней истинного Самодержца, достойного украситься знаками могущества (157). Сие предание вошло в летописи XVI века, когда Россия действительно увидела Самодержца на троне и Греция, издыхая в бедствии, отказала нам величие своих Царей.
Генваря 16[1547 г.], утром, Иоанн вышел в столовую комнату, где находились все Бояре; а Воеводы, Князья и чиновники, богато одетые, стояли в сенях. Духовник Государев, Благовещенский Протоиерей, взяв из рук Иоанновых, на златом блюде, Животворящий Крест, венец и бармы (158), отнес их (провождаемый Конюшим, Князем Михайлом Глинским, Казначеями и Дьяками) в храм Успения. Скоро пошел туда и Великий Князь: перед ним Духовник с крестом и святою водою, кропя людей на обеих сторонах; за ним Князь Юрий Василиевич, Бояре, Князья и весь Двор. Вступив в церковь, Государь приложился к иконам: священные лики возгласили ему многолетие; Митрополит благословил его (159). Служили молебен. Посреди храма, на амвоне с двенадцатью ступенями, были изготовлены два места, одетые златыми паволоками; в ногах лежали бархаты и камки: там сели Государь и Митрополит. Пред амвоном стоял богато украшенный налой с Царскою утварию: Архимандриты взяли и подали ее Макарию: он встал вместе с Иоанном и, возлагая на него крест, бармы, венец, громогласно молился, чтобы Всевышний оградил сего Христианского Давида силою Св. Духа, посадил на престол добродетели, даровал ему ужас для строптивых и милостивое око для послушных. Обряд заключился возглашением нового многолетия Государю. Приняв поздравление от Духовенства, Вельмож, граждан, Иоанн слушал Литургию, возвратился во дворец, ступая с бархата на камку, с камки на бархат. Князь Юрий Василиевич осыпал его в церковных дверях и на лестнице золотыми деньгами из мисы, которую нес за ним Михайло Глинский (160). Как скоро Государь вышел из церкви, народ, дотоле неподвижный, безмолвный, с шумом кинулся обдирать Царское место, всякий хотел иметь лоскут паволоки на память великого дня для России.
Одним словом, сие торжественное венчание было повторением Димитриева, с некоторою переменою в словах молитв и с тою разностию, что Иоанн III сам (а не Митрополит) надел венец на главу юного Монарха. Современные Летописцы не упоминают о скипетре, ни о миропомазании, ни о причащении (161), не сказывают также, чтобы Макарий говорил Царю поучение: самое умное, красноречивое не могло быть столь действительно и сильно, как искреннее, умилительное воззвание к Богу Вседержителю, дающему и властителей народам и добродетель властителям! С сего времени Российские Монархи начали уже не только в сношениях с иными Державами, но и внутри Государства, во всех делах и бумагах, именоваться Царями, сохраняя и титул Великих Князей, освященный древностию; а книжники Московские объявили народу, что сим исполнилось пророчество Апокалипсиса о шестом Царстве, которое есть Российское (162). Хотя титло не придает естественного могущества, но действует на воображение людей, и библейское имя Царя, напоминая Ассирийских, Египетских, Иудейских, наконец, Православных Греческих Венценосцев, возвысило в глазах Россиян достоинство их Государей. «Смирились, - говорят Летописцы, - враги наши, Цари неверные и Короли нечестивые: Иоанн стал на первой степени державства между ими!» Достойно примечания, что Константинопольский Патриарх Иоасаф, в знак своего усердия к Венценосцу России, в 1561 году соборною грамотою утвердил его в сане Царском, говоря в ней: «Не только предание людей достоверных, но и самые летописи свидетельствуют, что нынешний Властитель Московский происходит от незабвенной Царицы Анны, сестры Императора Багрянородного, и что Митрополит Ефесский, уполномоченный для того Собором Духовенства Византийского, венчал Российского Великого Князя Владимира на Царство». Сия грамота подписана тридцатью шестью Митрополитами и Епископами Греческими (163).
Между тем знатные сановники, Окольничие, Дьяки объезжали Россию, чтобы видеть всех девиц благородных и представить лучших невест Государю: он избрал из них юную Анастасию, дочь вдовы Захарьиной (164), которой муж, Роман Юрьевич, был Окольничим, а свекор Боярином Иоанна III. Род их происходил от Андрея Кобылы, выехавшего к нам из Пруссии в XIV веке. Но не знатность, а личные достоинства невесты оправдывали сей выбор, и современники, изображая свойства ее, приписывают ей все женские добродетели, для коих только находили они имя в языке Русском (165): целомудрие, смирение, набожность, чувствительность, благость, соединенные с умом основательным; не говорят о красоте: ибо она считалась уже необходимою принадлежностию счастливой Царской невесты. Совершив обряд венчания [13 февраля] в храме Богоматери, Митрополит сказал новобрачным: «Днесь таинством Церкви соединены вы навеки, да вместе поклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели; а добродетель ваша есть правда и милость. Государь! люби и чти супругу; а ты, христолюбивая Царица, повинуйся ему. Как святый крест Глава Церкви, так муж глава жены. Исполняя усердно все заповеди Божественные, узрите благая Иерусалима и мир во Израиле». Юные супруги явились глазам народа: благословения гремели на стогнах Кремля. Двор и Москва праздновали несколько дней. Царь сыпал милости на богатых: Царица питала нищих. Воспитанная без отца в тишине уединения, Анастасия увидела себя как бы действием сверхъестественным пренесенную на феатр мирского величия и славы; но не забылась, не изменилась в душе с обстоятельствами и, все относя к Богу, поклонялась ему и в Царских чертогах так же усердно, как в смиренном, печальном доме своей вдовы матери. Прервав веселые пиры двора, Иоанн и супруга его ходили пешком зимою в Троицкую Сергиеву Лавру и провели там первую неделю Великого Поста, ежедневно моляся над гробом Св. Сергия.
Сия набожность Иоаннова, ни искренняя любовь к добродетельной супруге, не могли укротить его пылкой, беспокойной души, стремительной в движениях гнева, приученной к шумной праздности, к забавам грубым, неблагочинным. Он любил показывать себя Царем, но не в делах мудрого правления, а в наказаниях, в необузданности прихотей; играл, так сказать, милостями и опалами: умножая число любимцев, еще более умножал число отверженных; своевольствовал, чтобы доказывать свою независимость, и еще зависел от Вельмож, ибо не трудился в устроении Царства и не знал, что Государь истинно независимый есть только Государь добродетельный. Никогда Россия не управлялась хуже: Глинские, подобно Шуйским, делали что хотели именем юноши-Государя; наслаждались почестями, богатством и равнодушно видели неверность частных Властителей; требовали от них раболепства, а не справедливости. Кто уклонялся пред Глинскими, тот мог смело давить пятою народ, и быть их слугою значило быть господином в России (166). Наместники не знали страха - и горе угнетенным, которые мимо Вельмож шли ко трону с жалобами! Так граждане Псковские, последние из присоединенных к Самодержавию и смелейшие других (весною в 1547 году), жаловались новому Царю на своего Наместника, Князя Турунтая-Пронского, угодника Глинских. Иоанн был тогда в селе Островке: семьдесят челобитчиков стояло перед ним с обвинениями и с уликами. Государь не выслушал: закипел гневом; кричал, топал; лил на них горящее вино; палил им бороды и волосы; велел их раздеть и положить на землю. Они ждали смерти. В сию минуту донесли Иоанну о падении большого колокола в Москве: он ускакал в столицу и бедные Псковитяне остались живы (167). - Честные Бояре с потупленным взором безмолвствовали во дворце: шуты, скоморохи забавляли Царя, а льстецы славили его мудрость (168). Добродетельная Анастасия молилась вместе с Россиею, и Бог услышал их. Характеры сильные требуют сильного потрясения, чтобы свергнуть с себя иго злых страстей и с живою ревностию устремиться на путь добродетели. Для исправления Иоаннова надлежало сгореть Москве!
Сия столица ежегодно возрастала своим пространством и числом жителей. Дворы более и более стеснялись в Кремле, в Китае; новые улицы примыкали к старым в посадах; домы строились лучше для глаз, но не безопаснее прежнего: тленные громады зданий, где-где разделенные садами, ждали только искры огня, чтобы сделаться пеплом. Летописи Москвы часто говорят о пожарах, называя иные великими (169), но никогда огонь не свирепствовал в ней так ужасно, как в 1547 году. 12 апреля сгорели лавки в Китае с богатыми товарами (170), гостиные казенные дворы, обитель Богоявленская и множество домов от Ильинских ворот до Кремля и Москвы-реки. Высокая башня, где лежал порох, взлетела на воздух с частию городской стены, пала в реку и запрудила оную кирпичами. 20 Апреля обратились в пепел за Яузою все улицы, где жили гончары и кожевники (171); а 24 Июня, около полудня, в страшную бурю начался пожар за Неглинною, на Арбатской улице с церкви Воздвижения; огонь лился рекою, и скоро вспыхнул Кремль, Китай, Большой посад. Вся Москва представила зрелище огромного пылающего костра под тучами густого дыма. Деревянные здания исчезали, каменные распадались, железо рдело как в горниле, медь текла. Рев бури, треск огня и вопль людей от времени до времени был заглушаем взрывами пороха, хранившегося в Кремле и в других частях города. Спасали единственно жизнь: богатство, праведное и неправедное, гибло. Царские палаты, казна, сокровища, оружие, иконы, древние хартии, книги, даже Мощи Святых истлели (172). Митрополит молился в храме Успения, уже задыхаясь от дыма: силою вывели его оттуда и хотели спустить на веревке с тайника к Москве-реке: он упал, расшибся и едва живой был отвезен в Новоспасский монастырь. Из собора вынесли только образ Марии, писанный Св. Петром Митрополитом, и правила церковные, привезенные Киприаном из Константинополя. Славная Владимирская икона Богоматери оставалась на своем месте: к счастию, огонь, разрушив кровлю и паперти, не проник во внутренность церкви. - К вечеру затихла буря, и в три часа ночи угасло пламя; но развалины курились несколько дней, от Арбата и Неглинной до Яузы и до конца Великой улицы, Варварской, Покровской, Мясницкой, Дмитровской, Тверской (173). Ни огороды, ни сады не уцелели: дерева обратились в уголь, трава в золу. Сгорело 1700 человек, кроме младенцев. Нельзя, по сказанию современников, ни описать, ни вообразить сего бедствия. Люди с опаленными волосами, с черными лицами, бродили как тени среди ужасов обширного пепелища: искали детей, родителей, остатков имения; не находили и выли как дикие звери. «Счастлив, - говорит Летописец, - кто, умиляясь душою, мог плакать и смотреть на небо!» Утешителей не было: Царь с Вельможами удалился в село Воробьеве как бы для того, чтобы не слыхать и не видать народного отчаяния. Он велел немедленно возобновить Кремлевский дворец; богатые также спешили строиться; о бедных не думали... Сим воспользовались неприятели Глинских: Духовник Иоаннов, Протоиерей Феодор, Князь Скопин-Шуйский, Боярин Иван Петрович Федоров, Князь Юрий Темкин, Нагой и Григорий Юрьевич Захарьин, дядя Царицы: они составили заговор; а народ, несчастием расположенный к исступлению злобы и к мятежу, охотно сделался их орудием.
В следующий день Государь поехал с Боярами навестить Митрополита в Новоспасской обители. Там Духовник его, Скопин-Шуйский и знатные их единомышленники объявили Иоанну, что Москва сгорела от волшебства некоторых злодеев. Государь удивился и велел исследовать сие дело Боярам, которые, чрез два дни приехав в Кремль, собрали граждан на площади и спрашивали, кто жег столицу? В несколько голосов отвечали им: «Глинские! Глинские! Мать их, Княгиня Анна, вынимала сердца из мертвых, клала в воду и кропила ею все улицы, ездя по Москве. Вот от чего мы сгорели!» Сию басню выдумали и разгласили заговорщики. Умные люди не верили ей, однако ж молчали: ибо Глинские заслужили общую ненависть. Многие поджигали народ, и самые Бояре. Княгиня Анна, бабка Государева, с сыном Михаилом находилась тогда во Ржевском своем поместье. Другой сын ее, Князь Юрий, стоял на Кремлевской площади в кругу Бояр: изумленный нелепым обвинением и видя ярость черни, он искал безопасности в церкви Успения, куда вломился за ними народ. Совершилось дотоле неслыханное в Москве злодейство: мятежники в святом храме убили родного дядю Государева (174), извлекли его тело из Кремля и положили на лобном месте; разграбили имение Глинских, умертвили множество их слуг и Детей Боярских (175). Никто не унимал беззакония: правительства как бы не было...
В сие ужасное время, когда юный Царь трепетал в Воробьевском дворце своем, а добродетельная Анастасия молилась, явился там какой-то удивительный муж именем Сильвестр, саном Иерей, родом из Новагорода (176); приближился к Иоанну с подъятым, угрожающим перстом, с видом пророка, и гласом убедительным возвестил ему, что суд Божий гремит над главою Царя легкомысленного и злострастного; что огнь Небесный испепелил Москву; что сила Вышняя волнует народ и лиет фиал гнева в сердца людей. Раскрыв Святое Писание, сей муж указал Иоанну правила, данные Вседержителем сонму Царей земных; заклинал его быть ревностным исполнителем сих уставов; представил ему даже какие-то страшные видения (177), потряс душу и сердце, овладел воображением, умом юноши и произвел чудо: Иоанн сделался иным человеком; обливаясь слезами раскаяния, простер десницу к наставнику вдохновенному; требовал от него силы быть добродетельным - и приял оную (178). Смиренный Иерей, не требуя ни высокого имени, ни чести, ни богатства, стал у трона, чтобы утверждать, ободрять юного Венценосца на пути исправления, заключив тесный союз с одним из любимцев Иоанновых, Алексеем Федоровичем Адашевым, прекрасным молодым человеком, коего описывают земным Ангелом (179): имея нежную, чистую душу, нравы благие, разум приятный, основательный и бескорыстную любовь к добру, он искал Иоанновой милости не для своих личных выгод, а для пользы отечества, и Царь нашел в нем редкое сокровище, друга, необходимо нужного Самодержцу, чтобы лучше знать людей, состояние Государства, истинные потребности оного: ибо Самодержец с высоты престола видит лица и вещи в обманчивом свете отдаления; а друг его как подданный стоит наряду со всеми, смотрит прямее в сердца и вблизи на предметы. Сильвестр возбудил в Царе желание блага: Адашев облегчил Царю способы благотворения. - Так повествует умный современник, Князь Андрей Курбский, бывший тогда уже знатным сановником двора. По крайней мере здесь начинается эпоха Иоанновой славы, новая, ревностная деятельность в правлении, ознаменованная счастливыми для Государства успехами и великими намерениями.
[ 1548-1550 гг.] Во-первых, обуздали мятежную чернь, которая на третий день по убиении Глинского явилась шумною толпою в Воробьеве, окружила дворец и кричала, чтобы Государь выдал ей свою бабку, Княгиню Анну, и сына ее Михайла (180). Иоанн велел стрелять в бунтовщиков: толпу рассеяли; схватили и казнили некоторых; многие ушли; другие падали на колена и винились. Порядок восстановился. Тогда Государь изъявил попечительность отца о бедных: взяли меры, чтобы никто из них не остался без крова и хлеба.
Во-вторых, истинные виновники бунта, подстрекатели черни, Князь Скопин-Шуйский с клевретами обманулись, если имели надежду, свергнув Глинских, овладеть Царем. Хотя Иоанн пощадил их, из уважения ли к своему Духовнику и к дяде Царицы, или за недостатком ясных улик, или предав одному суду Божию такое дело, которое несмотря на беззаконие способов, удовлетворяло общей справедливой ненависти к Глинским: но мятежное господство Бояр рушилось совершенно, уступив место единовластию Царскому, чуждому тиранства и прихотей. Чтобы торжественным действием Веры утвердить благословенную перемену в правлении и в своем сердце, Государь на несколько дней уединился для поста и молитвы; созвал святителей, умиленно каялся в грехах и, разрешенный, успокоенный ими в совести, причастился Святых Таин (181). Юное, пылкое сердце его хотело открыть себя пред лицом России: он велел, чтобы из всех городов прислали в Москву людей избранных, всякого чина или состояния, для важного дела государственного. Они собралися - и в день Воскресный, после Обедни, Царь вышел из Кремля с Духовенством, с крестами, с Боярами, с дружиною воинскою на лобное место, где народ стоял в глубоком молчании. Отслужили молебен. Иоанн обратился к Митрополиту и сказал (182): «Святый Владыко! знаю усердие твое ко благу и любовь к отечеству: будь же мне поборником в моих благих намерениях. Рано Бог лишил меня отца и матери; а Вельможи не радели о мне: хотели быть самовластными; моим именем похитили саны и чести, богатели неправдою, теснили народ - и никто не претил им. В жалком детстве своем я казался глухим и немым: не внимал стенанию бедных, и не было обличения в устах моих! Вы, вы делали что хотели, злые крамольники, судии неправедные! Какой ответ дадите нам ныне? Сколько слез, сколько крови от вас пролилося? Я чист от сея крови! А выждите суда небесного!»... Тут Государь поклонился на все стороны и продолжал: «Люди Божии и нам Богом дарованные! молю вашу Веру к Нему и любовь ко мне: будьте великодушны! Нельзя исправить минувшего зла: могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительств. Забудьте, чего уже нет и не будет! Оставьте ненависть, вражду; соединимся все любовию Христианскою. Отныне я судия ваш и защитник». В сей великий день, когда Россия в лице своих поверенных присутствовала на лобном месте, с благоговением внимая искреннему обету юного Венценосца жить для ее счастья, Иоанн в восторге великодушия объявил искреннее прощение виновным Боярам; хотел, чтобы Митрополит и Святители также их простили именем судии Небесного; хотел, чтобы все Россияне братски обнялися между собою; чтобы все жалобы и тяжбы прекратились миром до назначенного им срока (183). - В тот же день он поручил Адашеву принимать челобитные от бедных, сирот, обиженных и сказал ему торжественно: «Алексий! ты не знатен и не богат, но добродетелен. Ставлю тебя на место высокое не по твоему желанию, но в помощь душей моей, которая стремится к таким людям, да утолите ее скорбь о несчастных, коих судьба мне вверена Богом! Не бойся ни сильных, ни славных, когда они, похитив честь, беззаконствуют. Да не обманут тебя и ложные слезы бедного, когда он в зависти клевещет на богатого! Все рачительно испытывай и доноси мне истину, страшася единственно суда Божия» (140). Народ плакал от умиления вместе с юным своим Царем.
Царь говорил и действовал, опираясь на чету избранных, Сильвестра и Адашева, которые приняли в священный союз свой не только благоразумного Митрополита, но и всех мужей добродетельных, опытных, в маститой старости еще усердных к отечеству (185) и прежде отгоняемых от трона, где ветреная юность не терпела их угрюмого вида. Ласкатели и шуты онемели при Дворе; в Думе заграждались уста наветникам и кознодеям, а правда могла быть откровенною. Несмотря па доверенность, которую Иоанн имел к Совету, он сам входил и в государственные и в важнейшие судные дела, чтобы исполнить обет, данный им Богу и России. Везде народ благословил усердие правительства к добру общему, везде сменяли недостойных Властителей: наказывали презрением или темницею (186), по без излишней строгости; хотели ознаменовать счастливую государственную перемену не жестокою казнию худых старых чиновников, а лучшим избранием новых, как бы объявляя тем народу, что злоупотребления частной власти бывают обыкновенным неминуемым следствием усыпления или разврата в главном начальстве: где оно терпит грабеж, там грабители почти невинны, пользуясь дозволяемым. Только в одних самодержавных Государствах видим сии легкие, быстрые переходы от зла к добру: ибо все зависит от воли Самодержца, который, подобно искусному механику, движением перста дает ход громадам, вращает махину неизмеримую и влечет ею миллионы ко благу или бедствию.
Вообще мудрая умеренность, человеколюбие, дух кротости и мира сделались правилом для Царской власти. Весьма немногие из прежних Царедворцев - и самые злейшие были удалены; других обуздали или исправили, как пишут (187). Духовник Иоаннов, Протоиерей Феодор, один из главных виновников бывшего мятежа, терзаемый совестию, заключился в монастыре (188). В Думу поступили новые Бояре: дядя Царицы, Захарьин, Хабаров (верный друг несчастного Ивана Бельского), Князья Куракин-Булгаков, Данило Пронский и Дмитрий Палецкий, коего дочь, Княжна Иулиания, удостоилась тогда чести быть супругою шестнадцатилетнего брата Государева, Князя Юрия Васильевича (189). Отняв у ненавистного Михайла Глинского знатный сан конюшего (190), оставили ему Боярство, поместья и свободу жить, где хочет; но сей Вельможа, устрашенный судьбою брата, вместе с другом своим, Князем Турунтаем-Пронским, бежал в Литву. За ними гнался Князь Петр Шуйский: видя, что им нельзя уйти, они возвратились в Москву и, взятые под стражу, клялися, что ехали не в Литву, а на богомолье в Оковец. Несчастных уличили во лжи, но милостиво простили, извинив бегство их страхом (191). - В самом семействе государском, где прежде обитали холодность, недоверие, зависть, вражда (192), Россия увидела мир и тишину искренней любви. Узнав счастие добродетели, Иоанн еще более узнал цену супруги добродетельной: утверждаемый прелестною Анастасиею во всех благих мыслях и чувствах, он был и добрым Царем и добрым родственником: женив Князя Юрия Василиевича, избрал супругу и для Князя Владимира Андреевича, девицу Евдокию, из рода Нагих (193); жил с первым в одном дворце; ласкал, чтил обоих; присоединяя имена их к своему в государственных указах, писал: «Мы уложили с братьями и с Боярами» (194).
Желая уподобиться во всем великому Иоанну III - желая, по его собственному слову, быть Царем правды (195), - он не только острил меч на врагов иноплеменных, но в цветущей юности лет занялся и тем важным делом государственным, для коего в самые просвещенные времена требуется необыкновенных усилий разума и коим немногие Венценосцы приобрели истинную, бессмертную славу: законодательством. Окруженный сонмом Бояр и других мужей, сведущих в искусстве гражданском, Царь предложил им рассмотреть, дополнить Уложение Иоанна III согласно с новыми опытами, с новыми потребностями России в ее гражданской и государственной деятельности. Вышел Судебник (в 1550 году), или вторая Русская Правда, вторая полная система наших древних законов, достойная подробного изложения в статье особенной, где будем говорить вообще о тогдашнем состоянии России. Здесь скажем единственно, что Иоанн и добрые его советники искали в труде своем не блеска, не суетной славы, а верной, явной пользы, с ревностною любовию к справедливости, к благоустройству; не действовали воображением, умом не обгоняли настоящего порядка вещей, не терялись мыслями в возможностях будущего, но смотрели вокруг себя, исправляли злоупотребления, не изменяя главной, древней основы законодательства; все оставили, как было и чем народ казался довольным: устраняли только причину известных жалоб; хотели лучшего, не думая о совершенстве и без учености, без феории, не зная ничего, кроме России, но зная хорошо Россию, написали книгу, которая будет всегда любопытною, доколе стоит наше отечество: ибо она есть верное зерцало нравов и понятий века. - В прибавлениях к Судебнику находится и важный по тогдашнему времени указ о местничестве, Государь еще не мог совершенно искоренить сего великого зла, а хотел единственно умерить оное, запретив Детям Боярским и Княжатам считаться родом с Воеводами; уставил также, что Воевода Большого Полку должен быть всех знатнее; что начальники Передового и Сторожевого полку ему одному уступают в старейшинстве и не считаются с Воеводами правой и левой руки; что Государю принадлежит судить о родах и достоинствах; что кто с кем послан, тот тому и повинуется (196).
Одобрив Судебник, Иоанн назначил быть в Москве Собору слуг Бoжuux (197), и в 1551 году, 23 Февраля, дворец Кремлевский наполнился знаменитейшими мужами Русского Царства, духовными и мирскими. Митрополит, девять Святителей, все Архимандриты, Игумены, Бояре, сановники первостепенные сидели в молчании, устремив взор на Царя-юношу, который с силою ума и красноречия говорил им о возвышении и падении Царств от мудрости или буйства властей, от благих или злых обычаев народных; описал все претерпенное вдовствующею Россиtю во дни его сиротства и юности, сперва невинной, а после развратной; упомянул о слезной кончине дядей своих, о беспорядках Вельмож, коих худые примеры испортили в нем сердце (198); но повторил, что все минувшее предано им забвению. Тут Иоанн изобразил бедствие Москвы, обращенной в пепел, и мятеж народа. «Тогда, - сказал он, - ужаснулась душа моя и кости во мне затрепетали; дух мой смирился, сердце умилилось. Теперь ненавижу зло и люблю добродетель. От вас требую ревностного наставления, Пастыри Христиан, учители Царей и Вельмож, достойные Святители Церкви! Не щадите меня в преступлениях; смело упрекайте мою слабость; гремите словом Божиим, да жива будет душа моя! (199)» Далее, изъяснив свое благодетельное намерение устроить счастие России всеми данными ему от Бога способами и доказав необходимость исправления законов для внутреннего порядка, Царь предложил Святителям Судебник на рассмотрение, и грамоты уставные, по коим во всех городах и волостях надлежало избрать Старост и Целовальников, или присяжных, чтобы они судили дела вместе с Наместниками или с их Тиунами, как дотоле было в одном Новегороде и Пскове (200); а Сотские и Пятидесятники, также избираемые общею доверенностию, долженствовали заниматься земскою исправою, дабы чиновники Царские не могли действовать самовластно и народ не был безгласным (201). - Собор утвердил все новые, мудрые постановления Иоанновы.
Но сим не кончилось его действие: Государь, устроив Державу, предложил Святителям устроить Церковь: исправить не только обряды ее, книги, искажаемые Писцами-невеждами, но и самые нравы Духовенства в пример мирянам; учением образовать достойных служителей олтаря; уставить правила благочиния, которое должно быть соблюдаемо в храмах Божних; искоренить соблазн в монастырях, очистить Христианство Российское от всех остатков древнего язычества, и проч. Сам Иоанн именно означил все более или менее важные предметы для внимания отцов Собора, который назвали Стоглавным по числу законных статей, им изданных (202). Одним из полезнейших действий оного было заведение училищ в Москве и в других городах, чтобы Иереи и Диаконы, известные умом и добрыми свойствами, наставляли там детей в грамоте и страхе Божием: учреждение тем нужнейшее, что многие Священники в России едва умели тогда разбирать буквы, вытверживая наизусть службу церковную (203). Желая укоренить в сердцах истинную Веру, отцы Собора взяли меры для обуздания суеверия и пустосвятства: запретили тщеславным строить без всякой нужды новые церкви, а бродягам-тунеядцам келии в лесах и в пустынях; запретили также, исполняя волю Государя, Епископам и монастырям покупать отчины без ведома и согласия Царского (204): ибо государь благоразумно предвидел, что они могли бы сею куплею присвоить себе наконец большую часть недвижимых имений в России, ко вреду общества и собственной их нравственности. Одним словом, сей достопамятный Собор, по важности его предмета, знаменитее всех иных, бывших в Киеве, Владимире и Москве.
К сим, можно сказать, великим намерениям Иоанна принадлежит и замысл его обогатить Россию плодами искусств чужеземных. Саксонец Шлитт в 1547 году был в Москве, выучился языку нашему, имел доступ к Царю и говорил с ним об успехах художеств, Наук в Германии, неизвестных Россиянам. Иоанн слушал, расспрашивал его с любопытством и предложил ему ехать от нас Посланником в Немецкую землю, чтобы вывезти оттуда в Москву не только ремесленников, художников, лекарей, аптекарей, типографщиков, но и людей искусных в древних и в новых языках - даже Феологов (205)! Шлитт охотно взялся услужить тем Государю и России; нашел Императора Карла V, в Аугсбурге, на сейме, и вручил ему Иоанновы письма о своем деле. Император хотел знать мнение сейма: долго рассуждали и согласились исполнить желание Царя, но с условием, чтобы Шлитт именем Иоанновым обязался клятвенно не выпускать ученых и художников из России в Турцию и вообще не употреблять их способностей ко вреду Немецкой Империи. Карл V дал нашему посланнику грамоту с дозволением искать в Германии людей, годных для службы Царя; а Шлитт набрал более ста двадцати человек (206) и готовился плыть с ними из Любека в Ливонию. Но все разрушилось от низкой, завистливой политики Ганзы и Ливонского Ордена. Они боялись нашего просвещения; думали, что Россия сделается от того еще сильнее, опаснее для соседственных Держав; и своими коварными представлениями заставили Императора думать так же: вследствие чего Сенаторы Любекские беззаконно посадили Шлитта в темницу; многочисленные сопутники его рассеялись, и долго Иоанн не знал о несчастной судьбе своего Посланника, который, бежав наконец из заключения, уже в 1557 году возвратился в Москву один, без денег, с долгами и с разными легкомысленными предложениями: например, чтобы Царь помогал Императору людьми и деньгами в войне Турецкой, дал ему аманатов (двадцать пять Князей и Дворян) в залог верности, обещался соединить Церковь нашу с Латинскою, имел всегдашнего Посла при дворе Карловом, основал Орден для Россиян и чужестранцев, нанял 6000 Немецких воинов, учредил почту от Москвы до Аугсбурга, и проч. (207) Хотя благое намерение Царя не исполнилось совершенно, от недоброжелательства Любчан и правительства Ливонского, после им жестоко наказанного; однако ж многие из Немецких художников, остановленных в Любеке, вопреки запрещению Императора и Магистра Ливонского умели тайно проехать в Россию и были ей полезными в важном деле гражданского образования (208).
Сие истинно Царское дело совершалось под звуком оружия и побед, тогда необходимых для благоденствия России. Надлежало унять варваров, которые, пользуясь юностию Венценосца и смутами Бояр, столь долго свирепствовали в наших пределах, так что за 200 верст от Москвы, к югу и северо-востоку, земля была усеяна пеплом и костями Россиян (209). Не оставалось ни селения, ни семейства целого! Чтобы начать с ближайшего, зловреднейшего неприятеля, семнадцатилетний Иоанн, пылая ревностию славы, хотел сам вести рать к Казани и выехал из Москвы в Декабре месяце; но судьба искусила его твердость неудачею. Презирая негу, он готовился терпеть в походе холод и метели, обыкновенные в сие время года: вместо снега шел непрестанно дождь; обозы и пушки тонули в грязи. 2 Февраля, когда Царь, ночевав в Ельне, в 15 верстах от Нижнего, прибыл на остров Роботку, вся Волга покрылась водою: лед треснул; снаряд огнестрельный провалился, и множество людей погибло. Три дни Государь жил на острове и тщетно ждал пути: наконец, как бы устрашенный худым предзнаменованием, возвратился с печалию в Москву (210); однако ж велел Князю Димитрию Бельскому идти с полками к Казани, не для ее завоевания, но чтобы нанести ей чувствительный удар. Царь Шиг-Алей и другие Воеводы шли из Мещеры к устью Цивили и соединились там с Бельским (211): Сафа-Гирей ждал их на Арском поле, где один Князь Симеон Микулинский с передовою дружиною разбил его наголову и втоптал в город, пленив богатыря Азика и многих знатных людей. Татары отмстили нам разорением Галицких сел; но Костромской Воевода Яковлев истребил всю толпу сих хищников на берегах речки Еговки, на Гусеве поле, убив их Предводителя, богатыря Арака [в Октябре 1548 г.] (212).
Недовольный сими легкими действиями нашей силы, Иоанн готовился к предприятию решительному: для того желал мира с Литвою, где ветхий Сигизмунд кончил дни свои, а юный его наследник, Август, занимался более любовными, нежели государственными делами и не имел в течение пяти лет никакого сношения с Москвою. Сигизмунд умер в 1548 году. Уже срок перемирия исходил, а новый Король молчал и даже не известил Иоанна о смерти отца. Бояре наши, Князь Димитрий Бельский и Морозов, писали о том к Литовским Вельможам и дали им знать, что мы ждем их послов для мирного дела. В Генваре 1549 года Воевода Витебский, Станислав Кишка, и Маршалок Комаевский приехали в Москву; вступили в переговоры о вечном мире; требовали, как обыкновенно, Новагорода, Пскова, Смоленска, городов Северских и в извинение сих нелепых предложений твердили Боярам: «Посол как мех: что в него вложишь, то и несет. Исполняем данное нам от Короля и Думы повеление». Бояре ответствовали: «Итак, будем говорить единственно о перемирии». Заключили его на старых условиях. Но Паны Литовские не согласились внести нового Царского титула в грамоту. С обеих сторон упрямились так, что Послы было уехали из Москвы (213): их воротили - и, соблюдая перемирие, спорили о титуле. Август признавал Иоанна только Великим Князем, а мы с досады уже не называли Августа Королем. Были и другие неудовольствия. Государь, предлагая 2000 рублей выкупа за наших знатных пленников, Князей Федора Оболенского и Михайла Голицу, получил отказ и сам отказал Королю в его требовании, чтобы Евреи Литовские могли свободно торговать в России, согласно с прежними договорами. «Нет, - отвечал Иоанн: - сии люди привозили к нам отраву телесную и душевную: продавали у нас смертоносные зелия и злословили Христа Спасителя; не хочу об них слышать» (214). - Но ни Россия, ни Литва не желали войны.
Один Хан Саип-Гирей грозил мечем Иоанну и был тем надменнее, что ему удалось тогда завоевать Астрахань, богатую купечеством, но скудную войском и беззащитную, несмотря на пышное имя Царства, ею носимое. Взяв сей город, Хан разорил его до основания, вывел многих жителей в Крым и считал себя законным властелином единоплеменных с ними Ногаев (215). Он сам писал о том к Иоанну; сказывал, что Кабардинцы и Горные Кайтаки платят ему дань; хвалился своим могуществом и говорил: «Ты был молод, а ныне уже в разуме: объяви, чего хочешь? любви или крови? Ежели хочешь любви, то присылай не безделицы, а дары знатные, подобно Королю, дающему нам 15000 золотых ежегодно. Когда же угодно тебе воевать, то я готов идти к Москве, и земля твоя будет под ногами коней моих» (216). Зная, что Саип-Гирей возьмет дары, но не отступится от Казани и что война с нею должна быть и войною с Крымом, Государь уже презирал гнев Хана и засадил его Послов в темницу, сведав, что он берет к себе Московских купцев в домашнюю услугу как невольников и что в Тавриде обесчестили нашего гонца (217). Одним словом, мы чувствовали силу свою и надеялись управиться со всем Батыевым потомством.
В сие время (в Марте 1549 года) Казань лишилась Царя: Сафа-Гирей пьяный убился во дворце и кончил жизнь внезапно, оставив двулетнего сына именем Утемиш-Гирея, коего мать, прекрасная Сююнбека, дочь Князя Ногайского Юсуфа, была ему любезнее всех иных жен (218): Вельможи возвели младенца Утемиш-Гирея на престол, но искали лучшего Властителя и хотели, чтобы Хан Крымский дал им своего сына защитить их от Россиян; а в Москву прислали гонца с письмом от юного Царя, требуя мира (219). Иоанн ответствовал, что о мире говорят только с Послами; спешил воспользоваться мятежным безначалием Казани и велел собираться полкам: большому в Суздале, передовому в Шуе и Муроме, сторожевому в Юрьеве, правому в Костроме, левому в Ярославле (220). 24 ноября сам Государь выехал из Москвы в Владимир, где Митрополит, благословив его, убеждал Воевод служить великодушно отечеству и Царю в духе любви и братства, забыть гордость и местничество, терпимое в мирные дни, а на войне преступное. Начальником в Москве остался Князь Владимир Андреевич. Иоанн взял с собою меньшого брата, Князя Юрия, Царя Шиг-Алея и всех знатных Казанских беглецов. Зима была ужасная: люди падали мертвые на пути от несносного холода. Государь все терпел и всех ободрял, забыв негу, роскошь Двора и ласки прелестной супруги (221). В Нижнем Новегороде соединились полки и 14 февраля стали под Казанью: Иоанн с Дворянами на берегу озера Кабана, Шиг-Алей и Князь Димитрий Бельский с главною силою на Арском поле, другая часть войска за рекою Казанкою, снаряд огнестрельный на устье Булака и Поганом озере. Изготовили туры и приступили к городу. Дотоле Государи наши не бывали под стенами сей мятежной столицы, посылая единственно Воевод для наказания вероломных ее жителей: тут юный, бодрый, любимый Монарх сам обнажил меч; все видел, распоряжал, своим голосом и мужеством призывал воинов ко славе и победе легкой. Царь Казани был в пеленах, ее знатнейшие Вельможи погибли в крамолах или передались к нам, окружали Иоанна и чрез своих тайных друзей склоняли единоземцев покориться его великодушию. 60000 Россиян стремилось к крепости деревянной, сокрушаемой ужасным громом стенобитных орудий. Но последний час для Казани еще не настал; сражались целый день. Россияне убили множество людей в городе, Князя Крымского, Челбака, и сына одной из жен Сафа-Гиреевых, но не могли овладеть крепостию. В следующие дни сделалась оттепель; шли сильные дожди, пушки не стреляли, лед на реках взломало, дороги испортились, и войско, не имея подвозов, боялось голода. Надлежало уступить необходимости и с величайшим трудом идти назад. Отправив вперед большой полк и тяжелый снаряд, Государь сам шел за ними с легкою конницею, чтобы спасти пушки и удерживать напор неприятеля (222); изъявлял твердость, не унывал и, занимаясь только одною мыслию, низложением сего зловредного, ненавистного для России Царства, внимательно наблюдал места; остановился при устье Свияги, увидел высокую гору, называемую Круглою; и, взяв с собою Царя Шиг-Алея, Князей Казанских, Бояр, взъехал на ее вершину... Открылся вид неизмеримый во все стороны: к Казани, к Вятке, к Нижнему и к пустыням нынешней Симбирской Губернии. Удивленный красотою места, Иоанн сказал: «Здесь будет город Христианский; стесним Казань: Бог вдаст ее нам в руки». Все похвалили его счастливую мысль, а Шиг-Алей и Вельможи татарские описали ему богатство, плодородие окрестных земель - и Государь, в надежде на будущие успехи, возвратился в Москву с лицем веселым [25 Марта 1550 г.].
Но всякая неудача кажется народу виною: извиняя юность Царя, упрекали Главного Воеводу, Князя Димитрия Бельского; говорили, что имя Бельских несчастливо в Казанских походах; рассказывали, что будто бы Казанцы в своих набегах явно щадили поместья сего Боярина 113 благодарности за его малодушие или самую измену (223). Он в тот же год умер, не быв, конечно, ни предателем, ни искусным Полководцем, ни властолюбивым Вельможею: иначе Шуйские не дали бы ему спокойно заседать в Думе на первом месте, свергнув и погубив его брата, незабвенного Князя Ивана (224).
Ни Государь, ни войско не успели еще отдохнуть, когда пришла в Москву весть о замысле Хана Саип-Гпрея идти на Россию: немедленно полки двинулись к границам, и сам Иоанн осмотрел их в Коломне, в Рязани; но чрез месяц возвратился в Москву, ибо осень наступала, а неприятеля не было (225). - Зимою вместо Хана явились другие разбойники, Ногайские Мурзы, в Мещере и близ Старой Рязани. Воеводы Иоанновы били их везде, где находили; гнали до ворот Шацких; взяли много пленников и с ними Мурзу Теляка: холод истребил остальных, и едва 50 человек спаслося (226). За то Государь милостиво угостил Воевод в Кремлевской набережной палате и жаловал всех Детей Боярских великим жалованьем.
[1551 г.] Еще Казанцы надеялись обмануть Иоанна и писали к нему о мире. Ходатаем за них был Князь Ногайский Юсуф; тесть Сафа-Гирея, Властитель, знаменитый умом и силою, так что Султан Турецкий писал к нему ласковые грамоты, называя его Князем Князей (227). Юсуф хотел выдать дочь свою, вдову Сююнбеку, за Шиг-Алея, чтобы согласить волю Иоаннову с желанием народа Казанского; представлял суету мира и земного величия, ссылался на Алкоран и на Евангелие, убеждая Государя не проливать крови и быть ему истинным другом; винил умершего зятя в неверности, кровопийстве; винил и Казанских чиновников в духе мятежном, но стоял за дочь и за внука. Иоанн сказал, что объявит условия мира, если Казанцы пришлют в Москву пять или шесть знатнейших Вельмож - и, не теряя времени, в самом начале весны - после многих совещаний с Думными Боярами и с Казанскими изгнанниками, после торжественного молебствия в церквах, приняв благословение от Митрополита, отпустил Шиг-Алея с пятьюстами знатных Казанцев и с сильным войском к устью Свияги, где надлежало им во имя Иоанново поставить город, для коего стены и церкви, срубленные в лесах Углицких, были посланы на судах Волгою (228). Князь Юрий Михайлович Булгаков и Симеон Иванович Микулинский, Дворецкий Данило Романович Юрьев (брат Царицы), Конюший Иван Петрович Федоров, Бояре Морозов и Хабаров, Князья Палецкий и Нагаев предводительствовали Московскою ратию. Из Мещеры вышел Князь Хилков, из Нижнего Новагорода Князь Петр Серебряный-Оболенский, из Вятки Бахтеяр Зюзин с Стрельцами и Козаками. Отняли у неприятеля все перевозы на Волге и Каме, все сообщения. Князь Серебряный первый распустил знамя на Круглой горе 16 Маия, при закате солнца; отпел там вечернюю молитву и рано, 18 Маия, нечаянно ударил на посад Казанский: истребив около тысячи сонных людей, более ста Князей, Мурз, знатных граждан, освободил многих пленников Российских, возвратился к устью Свияги и ждал главного войска (229). Оно прибыло на судах 24 мая и, радостными кликами приветствуя землю, которой надлежало быть новою Poccueю. с торжеством вышло на берег, где полки Князя Серебряного-Оболенского стояли в рядах и показывали братьям свои трофеи. Густой лес осенял гору: оставив мечи, воины взяли секиры, и в несколько часов ее вершина обнажилась. Назначили, размерили место, обошли вокруг оного с крестами, святили воду, основали стены, церковь во имя Рождества Богоматери и Св. Сергия и в четыре недели совершили город Свияжск (230), к изумлению окрестных жителей, которые, видя сию грозную твердыню над главою ветхого Казанского Царства, смиренно просили Шиг-Алея взять их под державу Иоаннову (231). Вся Горная сторона - Чуваши, Мордва, Черемисы - идолопоклонники Финского племени, некогда завоеванные Татарами и не привязанные к ним ни единством Веры, ни единством языка - послали своих знатных людей в Москву, дали клятву в верности к России, получили от Царя жалованную грамоту с золотою печатию, были приписаны к новому городу Свияжскому и на три года освобождены от ясаков, или дани. Чтобы удостовериться в их искренности, Иоанн велел им воевать Казань; они не смели ослушаться, собралися и, перевезенные в Российских судах на Луговую сторону, в присутствии наших чиновников имели битву с Казанцами среди поля Арского: хотя, рассеянные пушечными выстрелами, бежали в беспорядке, однако ж, не доказав храбрости, доказали по крайней мере свою верность (232). Их Князья, Мурзы и сотники в течение сего лета непрестанно ездили в Москву; обедали во дворце и, награждаемые шубами, тканями, доспехами, конями, деньгами, славили милость Царя и хвалились новым отечеством. Государь сыпал тогда серебро и золото, не жалея казны для исполнения великих намерений. Довольный успехом Воевод, он прислал к Шиг-Алею множество золотых медалей, чтобы раздать оные войску.
Между тем ужас и смятение господствовали в Казани, где не было ни двадцати тысяч воинов. Подданные изменяли ей, Князья и Мурзы тайно уходили к Шиг-Алею (233), а Россияне опустошали ее ближайшие села и никого не пускали в город: от устья Суры до Камы и Вятки стояли наши отряды. На престоле Казанском играл невинный, бессловесный младенец; вдовствующая Царица, Сююнбека, то плакала над ним, то веселилась с своим любовником, Крымским Уланом Кощаком, ненавистным народу; граждане укоряли Вельмож, Вельможи друг друга. Казанские чиновники желали покориться Иоанну; Крымские гнушались сим малодушием; ждали войска из Тавриды, из Астрахани, из Ногайских Улусов - и надменный Кощак, гремя саблею, обещал победу Царице: пишут, что он думал жениться на ней, умертвить ее сына и быть Царем (234). Но сделался бунт: Крымцы, видя, что народ готов выдать их Московским Воеводам, бежали, числом более трехсот, Князей и сановников. Они не могли спастися, везде находили Россиян и положили свои головы на берегу Вятки; а гордый Кощак и сорок пять знатнейших его единоземцев были взяты в плен и казнены в Москве (235).
Тогда Казанцы, немедленно заключив перемирие с нашими Воеводами, отправили Послов к Иоанну (236): молили, чтобы он снова дал им Шиг-Алея в Цари; обязывались прислать к нему младенца Утемиш-Гирея, Царицу Сююнбеку, жен и детей, оставленных у них Крымцами; хотели также освободить всех Российских пленников. Иоанн согласился, вспомнив осторожную политику своего деда, которая состояла в том, чтобы не доводить врага до крайности, изнурять в нем силы, губить его без спеха, но верно; зависеть от случая как можно менее, беречь людей как можно более и в неудачах войны оправдываться ее необходимостию. Но дед Иоаннов, наблюдая умеренность, наблюдал и другое правило: удерживать взятое. Послав Адашева к Воеводам, чтобы исполнить условия мира и объявить Шиг-Алея Царем Казанским, он велел отдать ему единственно Луговую сторону, а Горную, завоеванную мечом России, приписать к Свияжску. Сия мысль, разделить владения Казани, огорчила и народ ее и самого Шиг-Алея. «Что ж будет мое Царство? - говорил он: - могу ли требовать любви от подданных, уступив России знатную часть земли их?» Воеводы ответствовали, что так угодно Иоанну. Тщетно Казанцы думали лукавствовать, отрицались от условий, не хотели выдать ни Царицы, ни пленников. Воеводы сказали им решительно: «или они будут в руках наших, или Государь в начале осени будет здесь с огнем и мечем для истребления вероломных». Надлежало повиноваться, и Казанцы известили Шиг-Алея, что Царица с сыном уже едет в Свияжск.
Не только Сююнбека, но и вся Казань проливала слезы, узнав, что сию несчастную как пленницу выдают Государю Московскому. Не укоряя ни Вельмож, ни граждан, Сююнбека жаловалась только на судьбу: в отчаянии лобызала гроб Сафа-Гиреев и завидовала его спокойствию. Народ печально безмолвствовал: Вельможи утешали ее и говорили, что Иоанн милостив; что многие Цари Мусульманские служат ему; что он изберет ей достойного между ими супруга и даст Владение. Весь город шел за нею до реки Казанки, где стояла богато украшенная ладия. Сююнбека тихо ехала в колеснице; пестуны несли ее сына. Бледная, слабая, она едва могла сойти на пристань и, входя в ладию, с умилением поклонилась народу, который пал ниц, горько плакал, желал счастия бывшей своей Царице (237). Князь Оболенский встретил ее на берегу Волги, приветствовал именем Государя и повез на судах в Москву с Утемиш-Гиреем и с семействами знатных Крымцев.
Так исполнилось первое условие мира: Воеводы требовали еще свободы наших пленников и присяги всех Казанцев в верности к России; назначили день и стали у Казани, от Волги до Царева луга. Алей послал своих Вельмож в город, чтобы очистить дворец, и ночевал в шатре. В следующее утро все сановники и граждане собралися на лугу: выслушали написанную для них клятвенную грамоту; благодарили Иоанна за данного им Царя, но долго не хотели уступить Горной стороны. «И вы думаете, - сказали Бояре, - что Иоанн подобно вам легкомыслен? Взгляните на устье Свияги: там город Христианский! Жители окрестных земель торжественно поддалися нам и воевали Казань: могут ли снова принадлежать ей? Забудьте старое: оно не возвратится». Наконец шертные грамоты были утверждены печатию Царскою и подписью всех знатных людей. Народ присягал три дни, толпа за толпою (238). Шиг-Алей въехал в столицу. Бояре, Князь Юрий Булгаков и Хабаров посадили его на трон - и Двор Царский наполнился Российскими пленниками, из коих многие лет двадцать страдали в неволе. Алей объявил им свободу: они едва верили своему счастию; обливались слезами, воздевали руки к небу, славили Бога. «Иоанн Царствует в России! - говорили им Бояре: - идите в отечество и впредь уже не бойтесь плена!» В Свияжске наделили их всем нужным, одеждою, съестными припасами и послали Волгою вверх числом 60000, кроме жителей Вятских и Пермских, отправленных иным путем. «Никогда, - пишут современники, - Россия не видала приятнейшего зрелища: то был новый исход Израиля!» Освобождение столь многих людей, основание Свияжска, взятие знатной части Казанских владений и воцарение Алея не стоили Иоанну ни одного человека: Россияне везде гнали, били неприятелей в маловажных встречах, на берегах Камы, Волги и только их кровию обагрялись. - Князь Булгаков поехал к государю с счастливою вестию. Боярин Данило Романович и Князь Хилков также возвратились. Хабаров с пятьюстами Московских стрельцов остался у Шиг-Алея, а Князь Симеон Микулинский, муж известный умом и храбростию, в Свияжске (239).
Еще Казань тишиною и верностию к России могла бы продлить бытие свое в виде особенного Мусульманского Царства: но Рок стремил ее к падению. Напрасно Иоанн изъявлял милость и ласку к ее Царю и Вельможам: дарил первого богатыми одеждами, сосудами, деньгами - также и Царицу его, одну из бывших жен Сафа-Гиреевых: дарил и всех знатных Казанцев, предостерегал их от гибельных следствий новой измены (240). Шиг-Алей непрестанно докучал ему о Горной стороне, желая, чтобы он возвратил хотя половину или часть ее, и, недовольный решительными отказами, равнодушно видел, что Казанцы укрывают еще многих пленников Российских, сажают в ямы, заключают в цепи; не хотел никого наказывать за то и говорил нашим сановникам: «боюсь мятежа!» Но сведав, что некоторые Вельможи, по старому обычаю, втайне крамольствуют, пересылаются с Ногаями, замышляют убить его и всех Россиян, Алей не усомнился прибегнуть к жестоким мерам: дал пир во дворце и велел резать гостей, уличенных или только подозреваемых в измене: одних умертвили в его столовой комнате, других на дворе Царском, всего семьдесят человек, самых знатнейших; палачами служили собственные Алеевы Князья и стрельцы Московские. Два дни лилась кровь: народ оцепенел; виновные и невинные разбежались от страха (241).
[1552 г.] Сие ужасное происшествие открыло Иоанну необходимость искать новых способов для усмирения Казани. Он послал туда Адашева, который объявил Алею, что Государь не может долее терпеть злодейств Казанских; что время успокоить сие несчастное Царство и Россию; что Московские полки вступят в его столицу, защитят Царя и народ, утвердят их и нашу безопасность. «Вижу сам, - ответствовал Алей с горестию, - что мне нельзя здесь царствовать: Князья и народ ненавидят меня; но кто виною? Пусть Иоанн отдаст нам Горную сторону: тогда поручусь за верность Казани; иначе добровольно схожу со трона и еду к Государю, не имея другого убежища в свете. Но я Мусульманин и не введу сюда Христиан; впрочем могу оказать вам услугу, если Государь удостоверит меня в своей милости: до отъезда моего из Казани погублю остальных злых Вельмож, испорчу весь снаряд огнестрельный и приготовлю легкую для вас победу» (242). С сим ответом Адашев возвратился в Москву, где находились Послы Казанские, Муралей Князь, Костров, Алимердин, личные неприятели Шиг-Алея. Угадывая мысль Государеву, они - или с общего согласия единоземцев своих, или сами собою - донесли Иоанну, что их Царь есть кровожадный убийца и наглый грабитель; что Казань желает единственно избавиться от тирана и готова повиноваться Наместнику Московскому. «Если не исполнишь воли народа, - сказали Послы, - то откроется бунт, неминуемо и скоро. Удали бедствие; удали ненавистного злодея. Пусть Россияне займут нашу столицу: мы выедем в предместия или в села; хотим во всем зависеть от воли твоей; будем тебе усердными слугами; а если обманем, то наши головы да падут в Москве!» Не теряя времени, Иоанн снова послал Адашева в Казань, чтобы свести Царя с престола в угодность народу, обещал Алею милость и жалованье, требуя, чтобы он без сопротивления впустил наше войско в город. Тут Алей вторично изъявил благородную твердость. «Не жалею о престоле, - говорил он Адашеву: - я не мог или не умел быть на нем счастлив. Самая жизнь моя здесь в опасности. Повинуюсь Государю: да не требует только, чтобы я изменил правоверию. Возьмите Казань, но без меня; возьмите силою или договором, но не из рук моих». Ни ласкою, ни угрозами Адашев не мог склонить его к тому, чтобы он сдал Царство Наместнику Государеву. Тайно заколотив несколько пушек и пищали с порохом отправив в Свияжск (243), Алей выехал ловить рыбу на озеро со многими Уланами и Князьями; велел Московским стрельцам окружить их и сказал сим изумленным чиновникам: «Вы думали убить меня, обносили в Москве, не хотели иметь Царем и требовали Наместников от Иоанна: станем же вместе пред его судилищем!» Алей приехал с ними в Свияжск.
Тогда Князь Симеон Микулинский, назначенный управлять Казанью, дал знать ее жителям, что воля их исполнилась; что Алей сведен с Царства и что они должны присягнуть Государю Московскому. Казанцы соглашались: желали только, чтобы Микулинский отпустил к ним двух Свияжских Князей, Чапкуна и Бурнаша, которые, будучи уже подданными России, могли бы успокоить народ своим ручательством в Иоанновой милости (244). Сии Князья поехали туда с нашими чиновниками. Тишина Царствовала в Казани. Вельможи, граждане и самые сельские жители дали клятву в верности; очистили дворы для Наместника и войска; прислали в Свияжск жену Шиг-Алееву; звали Князя Микулинского: встретили его на берегу Волги и били ему челом как усердные холопи Государевы. Он шел с полками. Воеводы уже отправили легкий обоз в Казань и готовились с торжеством вступить в ее стены. Без важных усилий, без кровопролития Иоанн приобретал знаменитое Царство: брался, так сказать, рукою за венец оного... Вдруг все переменилось.
Трое из Вельмож Казанских (245), отпущенные Князем Микулинским в город к их семействам, возмутили народ ложною вестию, что Россияне идут к ним с намерением истребить всех жителей. Распространился ужас, сделалось общее смятение; затворили крепость; начали вооружаться. Многие Князья старались разуверить народ, представляя, что Бояре Иоанновы торжественно клялись не трогать ни одного человека ни в городе, ни в селах: обещались властвовать по законам, без насилия; оставить все, как было. Их не слушали и кричали, что клятва Бояр есть обман; что сам Алей за тайну сказывал то своим ближним людям. Узнав о сем волнении, Князь Микулинский, Оболенский, Адашев оставили войско на Булаке и с малочисленною дружиною подъехали к городу (246): ворота Царские были заперты, а стены покрыты людьми вооруженными. Вышли некоторые чиновники, извиняли народ, обещались усмирить его, но не сдержали слова: граждане никак не хотели впустить Россиян, захватили наш обоз, многих Детей Боярских и приказывали грубые речи к Московским Воеводам, которые узнали, что Князь Чапкун, посланный ими в лице усердного слуги Государева из Свияжска в Казань для успокоения жителей, обманул нас и сделался там главою мятежников. Воеводы ночевали в предместии. Видя, что все убеждения бесплодны, они могли бы обратить его в пепел и осадить город, но ждали Государева указа; мирно отступили к Свияжску, заключили всех бывших с ними Казанских сановников в темницу и немедленно отправили в Москву Боярина Шереметева с донесением о сей новой измене. Она была последнею.
И устремишася вси на безбожных, и изыдоша из града не токмо воеводы и все мужи, и жены, восприемше мужескую храбрость, и младые дети, и многих татар под градом поби, и царева шурина убиша, князя Камбирдея, и наряд пушечной и ядра, и стрелы, и зелие многое, на разорение града привезенное, взяша православнии. Миниатюра Лицевого летописного свода.
Том VIII. Глава IV
ПРОДОЛЖЕНИЕ ГОСУДАРСТВОВАНИЯ ИОАННА IV. Г. 1552
Приготовления к походу Казанскому. Отношения России к Западным Державам. Освобождение старца, Кн. Булгакова. Строение новых крепостей. Начало Донских Козаков. Новый Хан в Тавриде. Дела Астраханские. Болезнь в Свияжске. Едигер - Царь в Казани. Послание Митрополита к Свияжскому войску. Совет о Казани. Выезд Государев. Нашествие Хана Крымского. Приступ к Туле. Бегство Хана. Наши трофеи. Ропот в войске. Поход. Осада. Первая битва. Буря. Ставят туры. Сильная вылазка. Действие бойниц. Наездник Князь Япанча. Утомление воинов. Разделение полков. Истребление Япончина войска. Ожесточение Казанцев. Взорвание тайника. Уныние Казанцев. Деятельность Иоаннова. Взятие острога и города Арского. Нападения Луговой Черемисы. Мнимые чародейства. Построение высокой башни. Предложение Казанцам. Кровопролитное дело. Взорвание тарас. Занятие Арской башни. Последнее предложение Казанцам. Устроение войска для приступа. Взорвание подкопов и приступ. Геройство с обеих сторон. Корыстолюбие многих воинов. Великодушие Иоанна и Бояр. Доблесть Кн. Курбского. Взятие Казани. Водружение креста у ворот Царских. Въезд Государев в Казань. Освобождение Российских пленников. Речь Иоанна к войску. Пир в стане. Подданство Арской области и Луговой Черемисы. Торжественное вступление в Казань. Зрелище Казани. Учреждение Правительства. Совет Вельмож. Возвратный путь Государя в Москву. Рождение Царевича. Встреча Иоанну. Речь Государева к Духовенству. Ответ Митрополитов. Пир во дворце и дары Иоанновы.
24 Марта узнал Государь о происшествиях Казанских: велел Шиг-Алею ехать в Касимов, а шурину своему, Данилу Романовичу, идти с пехотною дружиною в Свияжск, объявив в торжественном заседании Думы, что настало время сразить Главу Казани. «Бог видит мое сердце, - говорил он: - хочу не земной славы, а покоя Христиан. Могу ли некогда без робости сказать Всевышнему: се я и люди, Тобою мне данные, если не спасу их от свирепости вечных врагов России, с коими не может быть ни мира, ни отдохновения?» Бояре хвалили решительность Иоаннову, но советовали ему остаться в Москве и послать Воевод на Казань: «ибо Россия имеет не одного врага: если Крымцы, Ногаи в отсутствие Государя нападут на ее пределы, кто защитит оные?» Иоанн ответствовал, что возьмет меры для безопасности Государства и пойдет на свое дело. Велели собираться войску из дальних мест в Коломне и Кошире, из ближайших в Муроме. Князья Александр Борисович Горбатый и Петр Иванович Шуйский должны были вести Московские полки в Нижний Новгород, Михайло Глинский расположиться станом на берегах Камы с Детьми Боярскими, стрельцами, Козаками, Устюжанами и Вятчанами, а Свияжские Воеводы занять легкими отрядами перевозы на Волге и ждать Иоанна (247).
Готовясь к знаменитому подвигу, юный Царь мог быть уверен в миролюбии Западных Держав соседственных. Швеция и Ливония не требовали ничего, кроме свободной у нас торговли. С Королем Польским мы спорили о титуле и землях Себежских; грубили словами друг другу, но с обеих сторон удалялись от войны. Август оказал даже ласку Иоанну и, не хотев прежде за деньги освободить Князя Михайла Булгакова-Голицу, освободил его даром; прислал в Москву вместе с другим сановником, Князем Селеховским, и писал к Царю: «Думая, что мы обязаны уважать верность не только в своих, но и в чужих слугах, умирающих за государя, даю свободу великому Воеводе отца твоего. Все иные знатные пленники Московские, взятые нами в славной Оршинской битве, уже во гробе». Царь изъявил Августу искреннюю благодарность и с живейшею любовию принял старца Булгакова, 38 лет страдавшего в неволе; выслал ему богатую шубу, украсил его грудь золотою медалью, обнялся с ним как с другом. Изнуренный долговременным несчастием, утомленный дальним путем, старец не мог обедать с Государем: плакал и благословлял милостивого державного сына Василиева (248).
Не опасаясь ничего со стороны образованных Держав Европейских, Иоанн тем более занимался безопасностию наших юго-восточных пределов. Две вновь построенные крепости - Михайлов на Проне, Шатск на Цне - служили оградою для Рязани и Мещеры (249). Но важнейшим страшилищем для варваров и защитою для России, между Азовским и Каспийским морем, сделалась новая воинственная республика, составленная из людей, говорящих нашим языком, исповедующих нашу веру, а в лице своем представляющих смесь Европейских с Азиатскими чертами; людей неутомимых в ратном деле, природных конников и наездников, иногда упрямых, своевольных, хищных, но подвигами усердия и доблести изгладивших вины свои- говорим о славных Донских Козаках, выступивших тогда на феатр Истории. Нет сомнения, что они же назывались прежде Азовскими, которые в течение XV века ужасали всех путешественников в пустынях Харьковских, Воронежских, в окрестностях Дона; грабили Московских купцев на дороге в Азов, в Кафу; хватали людей, посылаемых нашими Воеводами в степи для разведывания о Ногаях или Крымцах (250) и беспокоили набегами Украйну. Происхождение их не весьма благородно: они считались Российскими беглецами (251); искали дикой вольности и добычи в опустевших Улусах Орды Батыевой, в местах ненаселенных, но плодоносных, где Волга сближается с Доном и где издавна был торговый путь из Азии в Северную Европу; утвердились в нынешней своей области; взяли город Ахас (252), назвали его, думаю, Черкасским, или Козачьим (ибо то и другое имя знаменовало одно); доставали себе жен, как вероятно, из земли Черкесской и могли сими браками сообщить детям нечто Азиатское в наружности. Отец Иоаннов жаловался на них Султану как Государю Азовской земли (253); но Козаки гнушались зависимостию от Магометанского Царства, признали над собою верховную власть России - и в 1549 году Вождь их Сарыазман, именуясь подданным Иоанна, строил крепости на Дону: они завладели сею рекою до самого устья, требовали дани с Азова, воевали Ногаев, Астрахань, Тавриду; не щадили и Турков (254); обязывались служить вдали бдительною стражею для России, своего древнего отечества, и, водрузив знамение креста на пределах Оттоманской Империи, поставили грань Иоанновой Державы в виду у Султана, который доселе мало занимался нами, но тут открыл глаза, увидел опасность и хотел быть деятельным покровителем северных владений Магометанских. В Тавриде господствовал новый Хан Девлет-Гирей, племянник умершего или сверженного Саипа: он взялся спасти Казань. Послы Солимановы убеждали Князей Ногайских, Юсуфа и других, соединиться под хоругвию Магомета, чтобы обуздать наше властолюбие. «Отдаление, - писал к ним Султан, - мешает мне помогать Азову и Казани. Заключите тесный союз с Ханом Крымским. Я велел ему отпустить всех Астраханских жителей в их отечество, мною восстановляемое. Немедленно пришлю туда и Царя; дам главу и Казани из рода Гиреев; а до того времени будьте ее защитниками» (256). Но сии Князья, находя выгоды в торговле с Россиею, не хотели войны. Астрахань, важная, необходимая для купечества Западной Азии, возникала на развалинах: в ней властвовал Ямгурчей (257): он вызвался быть усердным слугою Иоанновым, и чиновник Московский поехал к нему для договора. Царевич Астраханский, Кайбула, сын Аккубеков, женился в России на племяннице Шиг-Алея, дочери Еналеевой, получив город Юрьев во владение (258). - Опасаясь единственно Хана Крымского, Иоанн ждал вестей об его движениях и, собирая войско, готовился иметь дело с двумя неприятелями: с Казанью и Тавридою.
Между тем мятежники Казанские, послав искать себе Царя в Ногайских Улусах, взволновали Горную сторону (259); к несчастию, открылась весною ужасная болезнь в Свияжске, цинга, от коей множество людей умирало. Воеводы были в унынии и в бездействии, а Казанцы тем деятельнее: отчасти силою, отчасти убеждениями они заставили всех своих бывших подданных отложиться от России. Государь велел Князьям Горбатому и Шуйскому спешить туда с полками из Нижнего Новагорода; но печальные вести, одна за другою, приходили в Москву: болезнь усиливалась в Свияжске; горные жители, действуя как неприятели, отгоняли наши табуны (260); Казанцы побеждали Россиян в легких сшибках, умертвив всех Детей Боярских и Козаков, захваченных ими в плен. Воеводы знали, что Астраханский Царевич Едигер Магмед едет из Ногайских Улусов с 500 воинов: стерегли и не умели схватить его на пути; он приехал в Казань и сел на ее престоле, дав клятву быть неумолимым врагом России.
В то же время Иоанн, к прискорбию своему, узнал, что не одна телесная, но и душевная зараза господствует в Свияжске, наполненном людьми военными, которые думали, что они вне России, следственно и вне закона, и среди ужасов смерти предавались необузданному, самому гнусному любострастию. Исполняя волю Иоаннову, Митрополит послал туда умного Архангельского Протоиерея Тимофея с святою водою, с наставлением словесным и письменным к начальникам и ко всем воинам (261). «Милостию Божиею, мудростию нашего Царя и вашим мужеством, - писал он, - твердыня Христианская поставлена в земле враждебной. Господь дал нам и Казань без кровопролития. Мы благоденствуем и славимся. Литва, Германия ищут нашего дружества. Чем же можем изъявить признательность Всевышнему? исполнением его заповедей. А вы исполняете ли их? Молва народная тревожит сердце Государево и мое. Уверяют, что некоторые из вас, забыв страх Божий, утопают в грехах Содома и Гоморры; что многие благообразные девы и жены, освобожденные пленницы Казанские, оскверняются развратом между вами; что вы, угождая им, кладете бритву на брады свои и в постыдной неге стыдитесь быть мужами. Верю сему, ибо Господь казнит вас не только болезнию, но и срамом. Где ваша слава? Быв ужасом врагов, ныне служите для них посмешищем. Оружие тупо, когда нет добродетели в сердце; крепкие слабеют от пороков. Злодейство восстало; измена явилась, и вы уклоняете щит пред ними! Бог, Иоанн и церковь призывают вас к раскаянию. Исправьтесь, или увидите гнев Царя, услышите клятву церковную».
Государь то присутствовал в Думе, то смотрел полки и снаряд огнестрельный, изъявляя нетерпение выступить в поле. Боярин Князь Иван Федорович Мстиславский и Князь Михайло Иванович Воротынский, названный тогда, в знак особенной к нему милости Иоанновой, слугою Государевым (262), пошли с главною ратию в Коломну. Передовую дружину вели Князья Иван Пронский-Турунтай и Дмитрий Хилков, правую руку - Боярин Князь Петр Щенятев и Князь Андрей Михайлович Курбский, левую - Князь Дмитрий Микулинский и Плещеев, стражу - Князь Василий Оболенский-Серебряный и Симеон Шереметев, а собственную Царскую дружину - Князь Владимир Воротынский и Боярин Иван Шереметев. Уже полки стояли от Коширы до Мурома; Окою, Волгою плыли суда с запасами и пушками к Нижнему Новугороду: но в Царском совете было еще несогласие: многие думали, что лучше идти на Казань зимою, нежели летом; так в особенности мыслил Шиг-Алей: Иоанн призвал его из Касимова в Москву, осыпал милостями, дал ему несколько сел в Мещере и дозволил жениться на вдове Сафа-Гиреевой, Царице Сююнбеке (263). Будучи не способен к ратному делу, ни духом слабым, ни телом чрезмерно тучным, Алей славился умом основательным (264). «Казань, - говорил он, -заграждена лесами, озерами и болотами: зима будет вам мостом». Иоанн не хотел ждать и, сказав: «войско готово, запасы отправлены и с Божиею помощию найдем путь к доброй цели», решился ехать немедленно в стан Коломенский.
16 Июня Государь простился с супругою. Она была беременна: плакала, упала к нему в объятия. Он казался твердым; утешал ее; говорил, что исполняет долг Царя и не боится смерти за отечество; поручил Анастасию Богу, а ей всех бедных и несчастных; сказал: «милуй и благотвори без меня; даю тебе волю Царскую; отворяй темницы; снимай опалу с самых виновных по твоему усмотрению, и Всевышний наградит меня за мужество, тебя за благость» (265). Анастасия стала на колена и вслух молилась о здравии, о победе, о славе супруга; укрепилась душою и в последнем нежном целовании явила пример необыкновенного в юной жене великодушия. Государь пошел в церковь Успения: долго молился (266); просил Митрополита и Епископов быть ревностными ходатаями за Россию пред Богом, утешителями Анастасии и советниками брата его, Юрия, который оставался главою Москвы. Святители, Бояре, народ, проливая слезы, обнимали Государя. Вышедши из церкви, он сел на коня и с дружиною Царскою поехал в Коломенское, где обедал с Боярами и Воеводами; был весел, ласков; хотел ночевать в любимом селе своем Острове и на сем пути встретил гонца с вестию из Путивля, что Крымцы густыми толпами идут от Малого Дона Северского к нашей Украйне (267). Не знали, кто предводительствует ими: Хан или сын его. Государь не оказал ни малейшего беспокойства; ободрял всех бывших с ним чиновников и говорил им: «Мы не трогали Хана; но если он вздумал поглотить Христианство, то станем за отечество: у нас есть Бог!» Иоанн спешил в Коломну, взяв с собою Князя Владимира Андреевича, коего он хотел было отпустить назад в Москву из Острова.
В Коломне ожидали Государя новые вести (268): Крымцы шли к Рязани. Иоанн немедленно сделал распоряжение: велел стать Большому полку у Колычева, Передовому у Мстиславля, а Левой Руке близ Голутвина; советовался с Шиг-Алеем: отправил его в Касимов; вместе с Князем Владимиром Андреевичем осмотрел войско на берегах Оки; говорил речи сановникам и рядовым; восхищал их своею милостию, одушевлял бодростию и везде слышал восклицания: «мы готовы умереть за Веру и за тебя, Царя добродетельного!» Избрав место для битвы, он возвратился в Коломну и написал в Москву к Царице и к Митрополиту, что ждет Хана без ужаса, надеясь на благость Всевышнего, на их молитву и на мужество войска; что храмы в Москве должны быть отверсты, а сердца спокойны.
21 Июня получили в Коломне известие, что Крымцы явились близ Тулы. Воеводы, Князья Щенятев, Курбский, Турунтай, Хилков, Воротынский спешили к сему городу; но узнали, что неприятель был там в малых силах, ограбил несколько деревень и скрылся (269). 23 Июня, когда Иоанн сидел за обедом, прискакал гонец от Князя Григория Темкина, Наместника Тульского, писавшего к Царю: «Хан здесь - осаждает город - имеет много пушек и Янычар Султанских». Иоанн в ту же минуту велел Царской дружине выступить из Коломны, а главной рати переправляться за Оку; отслушал молебен в церкви Успения, принял благословение от Епископа Феодосия (270) и выехал на коне в поле, где войско в необозримых рядах блистало, гремело оружием - двинулось вперед с радостным кликом и шло на битву, как на потеху (271). Летописцы не сказывают числа, говоря только, что вся Россия казалась там ополченною, хотя в Свияжске, в Муроме находилось еще другое, сильное войско, а Коломенское состояло единственно из Дворян, Жильцов (272) или отборных Детей Боярских, из Новогородцев и прочих Северных жителей. Ввечеру уже многие полки были за Окою, и сам Иоанн приближался к Кошире. Тут новый гонец от Князя Темкина донес ему, что Тула спасена. 22 Июня, в первом часу дня, Хан приступил к городу, стреляя из пушек огненными ядрами: домы загорелись, и Янычары кинулись на стены. Тула для защиты своей не имела воинов, отправив их всех на службу Государеву; но имела бодрого начальника и великодушных граждан: одни тушили огонь, другие бились мужественно, и янычары не могли взять крепости. Хан отложил приступ до следующего утра, а ночью удалился, сведав, что сильные полки идут от Коширы. Граждане Тульские стояли на стенах всю ночь: при свете зари увидели бегство Татар; увидели с другой стороны пыль столбом и, воскликнув: «Государь, Государь спешит к нам!» - устремились вслед за неприятелем; взяли его снаряд огнестрельный; убили многих людей и шурина Ханского Князя Камбирдея (273); самые жены и дети помогали им. Тогда пришли Воеводы, Князья Щенятев, Курбский, и стали на том месте, где были шатры Ханские (274). - Обрадованный сим успехом, Иоанн дал отдохнуть войску и ночевал под Коширою.
На другой день он получил еще приятнейшую весть: Щенятев и Курбский, имея только 15000 воинов, разбили 30000 или более неприятелей, которые злодействовали в окрестностях Тулы, не знали о бегстве Хана, шли к нему и встретили Россиян (275). В сей жестокой битве Князь Андрей Курбский, Вождь юноша, ознаменовался славными ранами: ему иссекли голову и плеча. Воеводы гнали Татар и, на берегах речки Шевороны одержав новую победу над ними, освободили множество Россиян. Хан оставил нам в добычу обоз и целые табуны вельблюдов; а пленники объявили, что он шел на Москву, считая Государя под Казанью: узнав же о сильном Иоанновом ополчении, хотел по крайней мере взять Тулу, чтобы с меньшим стыдом бежать восвояси (276). - Легкие отряды наши топтали Крымцев до самых степей.
Иоанн возвратился в Коломну, известил Царицу, брата, Митрополита о славном изгнании врага и послал в Москву трофеи: пушки неприятельские, вельблюдов, пленников, чтобы обрадовать столицу свидетельством нашей победы (277); а сам распорядил поход к Казани двумя путями, объявив, что дружина Царская, левая рука и запасный полк должны идти с ним на Владимир и Муром, главные же Воеводы на Рязань и Мещеру, чтобы сойтися с Государем в поле за Алатырем (278). - В войске сделался ропот: Новогородцы, Дети Боярские, жаловались, что Царь не дает им отдохновения; что они уже несколько месяцев на службе и в трудах; что им невозможно вынести дальнего похода, для коего не имеют ни сил, ни денег. Иоанн весьма огорчился; но, скрыв досаду, велел переписать воинов усердных, желающих служить отечеству, и тех, которые по лености или неспособности отказываются от славы участвовать в великом подвиге. «Первые, - говорил он, - будут мне любезны как дети; хочу знать их нужды и все разделю с ними. Другие же могут остаться: мне не надобно малодушных!» Сии слова произвели удивительное действие. Все сказали в один голос: «Идем, куда угодно Государю, а после он увидит нашу службу и не оставит бедных». Самые беспоместные Дети Боярские молчали о своих недостатках, в надежде на будущую милость Государеву.
3 июля тронулось все войско. Иоанн с отменным усердием молился пред иконою Богоматери, которая была с Димитрием Донским в Мамаевой битве и стояла в Коломенском храме Успения. На пути он с умилением лобызал гроб древнего Героя России Александра Невского и благословил память Святых Муромских Угодников, Князя Петра и Княгини Февронии. В Владимире донесли ему из Свияжска, что болезнь там прекратилась; что войско одушевлено ревностию; что Князья Микулинский, Серебряный и Боярин Данило Романович ходили на мятежников Горной стороны, смирили многих и новою клятвою обязали быть верными подданными России (279). В Муроме уведомили Государя из Москвы, что супруга его тверда и спокойна надеждою на Провидение; что Духовенство и народ непрестанно молят Всевышнего о здравии Царя и воинства. Митрополит писал к Иоанну с ласкою друга и с ревностию Церковного учителя. «Будь чист и целомудрен душою, - говорил он: - смиряйся в славе и бодрствуй в печали. Добродетели Царя спасительны для Царства». И Государь и Воеводы читали сию грамоту с любовию. «Благодарим тебя, - ответствовал Иоанн Митрополиту, - за Пастырское учение, вписанное у меня в сердце. Помогай нам всегда наставлением и молитвою. Идем далее. Да сподобит нас Господь возвратиться с миром для Христиан! (280)» Он не терял ни часа в бездействии: пеший и на коне смотрел полки, людей, оружие; велел расписать Детей Боярских на сотни и выбрать начальника для каждой из воинов, знатнейших родом; отпустил Шиг-Алея в судах к Казани с Князем Петром Булгаковым и стрельцами; послал дружину яртоульную (281) наводить мосты и 20 июля, вслед за войском переехав Оку, ночевал в Саканском лесу, на реке Велетеме, в 30 верстах от Мурома. Второй стан был на Шилекше, третий под Саканским городищем. Князья Касимовские и Темниковский присоединились к войску с своими дружинами, Татарами и Мордвою. Августа 1 государь святил воду на реке Мяне. В следующий день войско переправилось за Алатырь и 4 Августа с радостию увидело на берегах Суры полки Князей Мстиславского, Щенятева, Курбского, Хилкова. Обе многочисленные рати шли дремучими лесами и пустынями, питаясь ловлею, ягодами и плодами. «Мы не имели запасов с собою, пишут очевидцы: везде природа до наступления поста готовила для нас изобильную трапезу. Лоси являлись стадами, рыбы толпились в реках, птицы сами падали на землю пред нами» (282).
Тут, у Борончеева городища, ждали Царя Послы Свияжские и Черемисские с донесением, что весь правый берег Волги ему повинуется в тишине и мире (283). Мятежники раскаялись, и Царь в знак милости обедал с их старейшинами. Они клялися загладить вину свою: очистили путь для войска в местах тесных; навели мосты на реках; хотели усердно служить нам мечом под Казанью. - 6 Августа Иоанн на речке Кивате слушал Литургию и причастился Святых Таин. 11 Августа Воеводы Свияжские встретили Государя с конницею и пехотою; они шли тремя полками: в первом Князь Александр Горбатый и Вельможа Данило Романович; во втором Князья Симеон Микулинский и Петр Серебряный-Оболенский с Детьми Боярскими; в третьем Козаки и горные жители, Черемисы с Чувашами. Царь приветствовал и Воевод и воинов, числом более двадцати тысяч (284); звал их к руке; говорил с ними; хвалил за устройство и мужество; угостил всех на лугу Бейском: сановники, рядовые обедали под наметами шатров. Время и места были прекрасные; с одной стороны являлись глазам зеленые равнины, холмы, рощи, леса темные; с другой - величественная Волга с дикими утесами, с картинными островами: за нею необозримые луга и дубравы. Изредка показывались селения Чувашские в крутизнах и в ущельях. Жители давали нам хлеб и мед: сам Государь в постное время не имел иной вкуснейшей трапезы; пили чистую воду, и никто не жаловался: трезвость и веселие господствовали в стане (285).
Августа 13 открылся Свияжск: с любопытством и с живейшим удовольствием Царь увидел сей юный, его велением созданный град, знамение победы и торжества Христиан в пределах зловерия. Духовенство с крестами, Князь Петр Шуйский и Боярин Заболоцкий с воинскою дружиною приняли Иоанна в вратах крепости. Он пошел в Соборную церковь: там Диаконы пели ему многолетие, а Бояре поздравляли его как завоевателя и просветителя земли Свияжской. Осмотрев крепость, богатые запасы ее, красивые улицы, домы, Государь изъявил благодарность Князю Симеону Микулинскому и другим начальникам; любовался живописными видами и говорил Вельможам, что нет в России иного, столь счастливого местоположения. Для него изготовили дом. «Мы в походе», - сказал Иоанн, сел на коня, выехал из города и стал в шатрах на лугу Свияги.
Войско, утружденное путем, надеялось отдохнуть среди изобилия и приятностей сего нового места, куда съехалось множество купцев из Москвы, Ярославля, Нижнего со всякими товарами; суда за судами входили в пристань; берег обратился в гостиный двор: на песке, в шалашах раскладывались драгоценности Европейской и Азиатской торговли. Люди знатные и богатые нашли там свои запасы, доставленные Волгою. Все были как дома (286): могли вкусно есть и пить, угощать друзей и роскошествовать... Но Иоанн, призвав Шиг-Алея, Князя Владимира Андреевича и всех думных советников, положил с ними немедленно идти к Казани. Алей, будучи родственником ее нового Царя, Едигера, взялся написать к нему убедительную грамоту, чтобы он не безумствовал в надменности, не считал себя равносильным великому Монарху Христианскому, смирился и приехал в стан к Иоанну без всякой боязни. Написали и к Вельможам Казанским, что Государь желает не гибели их, а раскаяния; что если они выдадут ему виновников мятежа, то все иные могут быть спокойны под его счастливою Державою. Сии грамоты были посланы с Татарином 15 Аавгуста: а в следующий день войско уже начало перевозиться за Волгу (287).
Приступая к описанию достопамятной осады Казанской, заметим, что она, вместе с Мамаевою битвою, до самых наших времен живет в памяти народа как славнейший подвиг древности, известный всем Россиянам, и в чертогах и в хижинах. Два обстоятельства дали ей сию чрезвычайную знаменитость: она была первым нашим правильным опытом в искусстве брать укрепленные места, и защитники ее показали мужество удивительное, редкое, отчаяние истинно великодушное, так что победу купили мы весьма дорогою ценою. Быв готовы мирно поддаться Иоанну, чтобы избавиться от лютости Шиг-Алеевой, они в течение пяти месяцев имели время размыслить о следствиях. Казань с Наместником Иоанновым уже существовала бы единственно как город Московский. Ее Вельможи и Духовенство предвидели конечное падение их власти и Веры; народ ужаснулся рабства. В душах вспыхнула благородная любовь к государственной независимости, к обычаям, к законам отцов: усиленная воспоминаниями древности - раздраженная ненавистию к Христианам, прежним данникам, тогдашним угнетателям Батыева потомства - она преодолела естественную склонность людей к мирным наслаждениям жизни; произвела восторг, жажду мести и крови, рвение к опасностям и к великим делам. В движении, в пылу геройства Казанцы не чувствовали своей слабости; а как в самой отчаянной решительности надежда еще таится в сердце, то они исчисляли все безуспешные приступы наши к их столице и говорили друг другу: «не в первый раз увидим Москвитян под стенами; не в первый раз побегут назад восвояси, и будем смеяться над ними!» Таково было расположение Царя и народа в Казани; но Иоанн предлагал милость, чтобы исполнить меру долготерпения, согласно с Политикою его отца и деда.
19 Августа Государь с 150000 воинов (288) был уже на Луговой стороне Волги. Шиг-Алей отправился на судах занять Гостиный остров, а Боярин Михайло Яковлевич Морозов вез снаряд огнестрельный, рубленые башни и тарасы (289), чтобы действовать с них против крепости. Несколько дней шли дожди; реки выливались из берегов; низкие луга обратились в болота: Казанцы испортили вое мосты и гати. Надлежало вновь устроить дорогу. 20 Августа на берегу Казанки Иоанн получил ответную грамоту от Едигера. Царь и Вельможи Казанские не оставили слова на мир; поносили Государя, Россию, Христианство; именовали Алея предателем и злодеем, писали: «все готово: ждем вас на пир!» - В сей день войско увидело пред собою Казань и стало в шести верстах от нее на гладких, веселых лугах, которые подобно зеленому сукну расстилались между Волгою и горою, где стояла крепость с каменными мечетями и дворцом (290), с высокими башнями и дубовыми широкими стенами (набитыми внутри илом и хрящем). Два дня выгружали пушки и снаряды из судов. Тут явился из Казани беглец Мурза Камай (291) и донес государю, что он ехал к нам с 200 товарищей, но что их задержали в городе; что Царь Едигер, Кульшерифмолна, или Глава Духовенства, Князья Изенеш Ногайский, Чапкун, Аталык, Ислам, Аликей Нарыков, Кебек Тюменский и Дербыш умели одушевить народ злобою на Христиан; что никто не мыслит о мире; что крепость наполнена запасами хлебными и ратными; что в ней 30000 воинов и 2700 Ногаев (292); что Князь Япанча (293) со многочисленным отрядом конницы послан в Арскую засеку вооружить, собрать там сельских жителей и непрестанными нападениями тревожить стан Россиян. Иоанн принял Камая милостиво; советовался с Боярами; велел для укрепления изготовить на каждого воина бревно, на десять воинов тур (294); большому и передовому полку занять поле Арское, правой руке берег Казанки, сторожевому устье Булака, левой руке стать выше его, Алею за Булаком у кладбища, а Царской дружине, предводимой им и Князем Владимиром Андреевичем, на Царевом лугу (295); строго запретил чиновникам вступать в битву самовольно, без Государева слова, - и 23 Августа, в час рассвета, войско двинулось. Впереди шли Князья Юрий Шемякин-Пронский и Федор Троекуров с Козаками пешими и стрельцами; за Воеводами Атаманы, - Головы Стрелецкие, Сотники, всякий по чину и в своем месте, наблюдая устройство и тишину. Солнце восходило, освещая Казань в глазах Иоанна: он дал знак, и полки стали; ударили в бубны, заиграли на трубах, распустили знамена и святую хоругвь, на коей изображался Иисус, а вверху водружен был Животворящий Крест, бывший на Дону с Великим Князем Димитрием Иоанновичем. Царь и все Воеводы сошли с коней, отпели молебен под сению знамен, и Государь произнес речь к войску: ободрял его к великим подвигам; славил Героев, которые падут за Веру; именем России клялся, что вдовы и сироты их будут призрены, успокоены отечеством; наконец сам обрекал себя на смерть, если то нужно для победы и торжества Христиан. Князь Владимир Андреевич и Бояре ответствовали ему со слезами: «Дерзай, Царю! Мы все единою душою за Бога и за тебя». Духовник Иоаннов, Протоиерей Андрей, благословил его и войско, которое изъявляло живейшее усердие. Царь сел на аргамака, богато украшенного, взглянул на Спасителев образ святой хоругви, ознаменовал себя крестом и, громко сказав: «о Твоем имени движемся!», повел рать прямо к городу. Там все казалось тихо и пусто (296); не видно было ни движения, ни людей на стенах, и многие из наших радовались, думая, что Царь Казанский с войском от страха бежал в леса; но опытные Воеводы говорили друг другу: «будем тем осторожнее!»
Россияне обступали Казань. 7000 стрельцов и пеших Козаков по наведенному мосту перешли тинный Булак, текущий к городу из озера Кабана и, видя пред собою - не более как в двухстах саженях (297) - Царские палаты, мечети каменные, лезли на высоту, чтобы пройти мимо крепости к Арскому полю... Вдруг раздался шум и крик: заскрипели, отворились ворота, и 15000 Татар, конных и пеших, устремились из города на стрельцов: расстроили, сломили их. Юные Князья Шемякин и Троекуров удержали бегущих: они сомкнулись. Подоспело несколько Детей Боярских (298). Началась жестокая сеча. Россияне, не имея конницы, стояли грудью; победили и гнали неприятеля до самых стен, несмотря на сильную пальбу из города; взяли пленников и медленно отступили в виду всех наших полков, которые, спокойно идучи к назначенным для них местам, любовались издали сим первым славным делом. Приказ Государев в точности исполнился: никто без его слова не кидался в битву, и воинская подчиненность ознаменовалась блестящим образом.
Полки окружили Казань. Расставили шатры и три церкви полотняные: Архистратига Михаила, Великомученицы Екатерины. и Св. Сергия. Ввечеру Государь, собрав Воевод, изустно дал им все нужные повеления. Ночь была спокойна. На другой день сделалась необыкновенно сильная буря: сорвала Царский и многие шатры; потопила суда, нагруженные запасами, и привела войско в ужас. Думали, что всему конец; что осады не будет; что мы, не имея хлеба, должны удалиться с стыдом. Не так думал Иоанн: послал в Свияжск, в Москву за съестными припасами, за теплою одеждою для воинов, за серебром и готовился зимовать под Казанью (299).
25 Августа легкая дружина Князей Шемякина и Троекурова двинулась с Арского поля к реке Казанке выше города, чтобы отрезать его от луговой черемисы, соединиться с правою рукою и стать ближе к стене. Татары сделали вылазку. Мужественный витязь Князь Шемякин был ранен; но Князь Дмитрий Хилков, глава всех передовых отрядов, помог ему с Детьми Боярскими втоптать неприятеля в крепость. - Ночью Сторожевой полк и Левая Рука без боя и сопротивления расставили туры и пушки. Стрельцы окопались рвом; а Козаки под самою городскою стеною засели в каменной, так называемой Даировой бане. - В сии два дня Иоанн не сходил с коня, ездил вокруг города и наблюдал места удобнейшие для приступа (300).
26 Августа большой полк выступил перед вечером из стана: Князь Михайло Воротынский шел с пехотою и катил туры; Князь Иван Мстиславский вел конницу, чтобы помогать ему в случае нападения. Государь дал им отборных Детей Боярских из собственной дружины (301). Казанцы ударили на них с воплем; а с башен и стен посыпались ядра и пули. В дыму, в огне непоколебимые Россияне отражали конницу, пехоту сильным действием своих бойниц, ружейною стрельбою, копьями и мечами; хладнокровно шли вперед, втеснили Татар в город и наполнили его мосты неприятельскими телами. Пищальники, Козаки стали на валу, стреляли до самой ночи и дали время Князю Воротынскому утвердить, насыпать землею туры в пятидесяти саженях от рва, между Арским полем и Булаком. Тогда он велел отступить им к турам и закопаться под оными. Но темнота не прекратила битвы: Казанцы до самого утра выходили и резались с нашими. Не было отдыха; ни воины, ни полководцы не смыкали глаз. Иоанн молился в церкви и ежечасно посылал своих знатнейших сановников ободрять биющихся. Наконец неприятель утомился; восходящее солнце осветило решительную победу Россиян, и Государь велел петь в стане благодарные молебны. Казанцы лишились в сем деле многих храбрых людей, смелого Князя Ислама Нарыкова, Сюнчелея богатыря и других. В числе убитых Москвитян находился добрый витязь Леонтий Шушерин (302).
27 Августа Боярин Михаиле Яковлевич Морозов, прикатив к турам стенобитный снаряд, открыл сильную пальбу со всех наших бойниц; а пищальники стреляли в город из окопов. - Казанцы скрывались за стенами; но, желая добыть языка, напали на людей, рассеянных в поле, близ того места, где стоял Князь Мстиславский с частию большого полка. Сей Воевода успел защитить своих, обратил неприятеля в бегство, пленил знатного Улана, именем Карамыша, и представил Государю, оказав личное мужество и в двух местах быв уязвлен стрелою (303). Пленник сказывал, что Казанцы, готовые умереть, не хотят слышать о мирных переговорах.
В следующий день Россияне ждали новой вылазки: неприятель явился с другой стороны; вышел густыми толпами из леса на Арское поле, схватил стражу Передового полка и кинулся на его стан (304). Воевода, Князь Хилков, с великим усилием оборонялся, но имел нужду в немедленной помощи. Князья Иван Пронский, Мстиславский, Юрий Оболенский (305) один за другим спешили удержать стремление неприятеля. Сам Иоанн, отрядив к ним часть Царской дружины, сел на коня. Многие из наших чиновников падали мертвые или раненые. Но число Россиян умножалось ежеминутно: они прогнали Татар в лес и сведали от пленников, что сии толпы приходили с Князем Япанчею из укрепления, сделанного Казанцами на пути в город Арск; что им велено не давать нам покоя и делать всевозможный вред частыми наездами (306).
29 Августа Воеводы правой руки, Князья Щенятев и Курбский, подвинулись к городу и начали укреплять туры вдоль реки Казанки под защитою стрельцов; а дружина Князей Шемякина и Троекурова возвратилась на Арское поле, где снова показался неприятель из леса и где Мстиславский, Хилков, Оболенский стояли в рядах, ожидая Татар, между тем как иные Воеводы, Князь Дмитрий Палецкий, Алексей Адашев и головы Царской дружины ставили туры с поля Арского до Казанки (307). С обеих сторон стреляли из пушек, ружей и луков: вылазки не было. Неприятель не отходил от леса, видя Россиян готовых к битве; и ввечеру донесли Иоанну, что весь город окружен нашими укреплениями, в сухих местах турами, а в грязных тыном; что нет пути ни в Казань, ни из Казани. С сего времени Боярин Морозов, везде расставив снаряд огнестрельный, неутомимо громил стены изо ста пятидесяти тяжелых орудий (308).
Но войско наше в течение недели утомилось до крайности: всегда стояло в ружье, не имело времени отдыхать и за недостатком в съестных припасах питалось только сухим хлебом. Кормовщики наши не смели удаляться от стана: Князь Япанча стерег и хватал их во всех направлениях. Казанцы сносились с ним посредством знаков: выставляя хоругвь на высокой башне, махали ею и давали разуметь, что ему должно ударить на осаждающих (309). Сей опасный наездник Держал Россиян в непрестанном страхе. Иоанн собрал Думу; положил разделить войско на две части: одной быть в укреплениях и хранить особу Царя; другой, под начальством мужественного, опытного Князя Александра Горбатого-Шуйского, сильно действовать против Япанчи, чтобы заслонить осаду, очистить лес, успокоить стан наш. Имея 30000 конных и 15000 пеших воинов, Князь Александр расположился за горами, чтобы утаить свои движения от неприятеля, и послал отряды к Арскому лесу. Япанча увидел их, и толпы его высыпали на поле. Россияне, как бы устрашенные, дали тыл. Татары гнали их, втиснули в обоз, начали водить круги перед нашими укреплениями и пускали стрелы дождем; а другие толпы, конные и пешие, шли медленно в боевом порядке, прямо на стан главного войска Московского. Тогда Князь Юрий Шемякин с готовым полком своим из засады устремился на Татар: они изумились; но, будучи уже недалеко от леса, должны были принять битву. Скоро явился и сам Князь Александр с конными многочисленными дружинами; а пехота наша с правой и левой стороны заходила в тыл неприятелю. Татары искали спасения в бегстве: их давили, секли, кололи на пространстве десяти или более верст, до реки Килари, где Князь Александр остановил своего утомленного коня и трубным звуком созвал рассеянных победителей. На возвратном пути, в лесу, они убили еще множество неприятелей, которые прятались в чаще и в густоте ветвей; взяли и несколько сот пленников (310); одним словом, истребили Япанчу. Государь обнял Вождей, покрытых бранною пылью, орошенных потом и кровию; хвалил их ум, доблесть с живейшим восторгом; изъявил благодарность и рядовым воинам. Он велел привязать всех пленников к кольям перед нашими укреплениями, чтобы они умолили Казанцев сдаться. В то же время сановники Государевы подъехали к стенам и говорили Татарам: «Иоанн обещает им жизнь и свободу, а вам прощение и милость, если покоритесь ему» (311). Казанцы, тихо выслушав их слова, пустили множество стрел в своих несчастных пленных сограждан и кричали: «лучше вам умереть от нашей чистой, нежели от злой Христианской руки!» Сие остервенение удивило Россиян и Государя.
Желая употребить все средства, чтобы взять Казань с меньшим кровопролитием, он велел служащему в его войске искусному Немецкому размыслу (то есть инженеру) делать подкоп от реки Булака между Аталаковыми и Тюменскими воротами. Мурза Камай известил Государя, что осажденные берут воду из ключа близ реки Казанки и ходят туда подземельным путем от ворот Муралеевых (312). Воеводы наши хотели открыть сей тайник, но не могли (313), и государь велел подкопать его от каменной Дауровой бани, занятой нашими Козаками. Для сего размысл отрядил учеников своих, которые под надзором Князя Василья Серебряного и любимца Иоаннова, Алексея Адашева, рылись в земле десять дней; услышали над собою голоса людей, ходящих тайником за водою; вкатили в подкоп 11 бочек пороха и дали знать Государю. 5 сентября, рано, Иоанн выехал к укреплениям. Вдруг в его глазах с громом, с треском взорвало землю, тайник, часть городской стены, множество людей; бревна, камни, взлетев на высоту, падали, давили жителей, которые обмерли от ужаса, не понимая, что сделалось. В сию минуту Россияне, схватив знамена, устремились к обрушенной стене; ворвались было и в самый город, но не могли в нем удержаться (314). Казанцы опомнились, вытеснили наших - и Государь не велел возобновлять усилий для приступа. Мы взяли немалое число пленных; убили еще гораздо более и ждали следствий.
Несмотря на решительность Казанцев, после сего бедственного для них случая обнаружилось уныние в городе; некоторые из жителей думали, что все погибло и что они уже не имеют средств защиты. Но смелейшие ободрили их: рыли и нашли ключ, малый, смрадный, коим надлежало довольствоваться всему городу; терпели жажду, пухли от худой воды, молчали и сражались.
Иоанн оказывал удивительную деятельность; не знали, когда он имел отдохновение: всегда, рано и поздно, молился в церкви или ездил вокруг укреплений; останавливался, говорил с воинами, утверждал их в терпении. Если Казанцы тревожили нас всегдашнею стрельбою, то и мы не давали им покоя: днем и ночью гремели пушки Российские, заряжаемые ядрами и камнями. Арские ворота были до основания сбиты: осажденные заградились в сем месте тарасами.
6 сентября Иоанн поручил Князю Александру Горбатому-Шуйскому взять острог, сделанный Казанцами за Арским полем, в пятнадцати верстах от города, на крутой высоте, между двумя болотами: там соединились остатки разбитого Япанчина войска. Князь Симеон Микулинский шел впереди; с ними были Бояре Данило Романович и Захария Яковлев, Князья Булгаков и Палецкий, Головы Царской дружины, Дети Боярские, стрельцы, Атаманы с Козаками, Мордва Темниковская и Горные Черемисы, которые служили путеводителями. Срубленный городнями, насыпанный землею, укрепленный засеками, острог казался неприступным. Воины сошли с коней и вслед за смелыми вождями, сквозь болото, грязную дебрь, чащу леса, под градом пускаемых на них стрел, без остановки взлезли на высоту с двух сторон, отбили ворота, взяли укрепление и 200 пленников. Тела неприятелей лежали кучами. Воеводы нашли там знатную добычу, ночевали и пошли далее, к Арскому городу, местами приятными, удивительно плодоносными, где Казанские Вельможи имели свои домы сельские, красивые и богатые (315). Россияне плавали в изобилии; брали, что хотели: хлеб, мед, скот; жгли селения, убивали жителей, пленяли только жен и детей. Граждане Арские ушли в дальнейшие леса; но в домах и в лавках оставалось еще немало драгоценностей, особенно всяких мехов, куниц, белок. Освободив многих Христиан-соотечественников, бывших там в неволе, Князь Александр чрез десять дней возвратился с победою, с избытком и с дешевизною съестных припасов, так что с сего времени платили в стане 10 денег за корову, а 20 за вола. Царь и войско были в радости (316).
Еще опасности и труды не уменьшились. Лес Арский уже не метал стрел в Россиян: зато Луговые Черемисы отгоняли наши табуны и тревожили стан от Галицкой дороги. Стоящие тут Воеводы правой руки ходили за ними и побили их наголову; но опасаясь новых нападений, всегдашнею бдительною осторожностию утомляли свой полк, который сверх того, занимая низкие равнины вдоль Казанки, более всех терпел от пальбы с крепости (317), от ненастья, от сильных дождей, весьма обыкновенных в сие время года, но суеверием приписываемых чародейству. Очевидец, Князь Андрей Курбский, равно мужественный и благоразумный, платя дань веку, пишет за истину, что Казанские волшебники ежедневно, при восходе солнца, являлись на стенах крепости, вопили страшным голосом, кривлялись, махали одеждами на стан Российский, производили ветер и облака, из коих дождь лился реками; сухие места сделались болотом, шатры всплывали и люди мокли с утра до вечера. По совету Бояр Государь велел привезти из Москвы царский Животворящий Крест, святить им воду, кропить ею вокруг стана - и сила волшебства, как уверяют, исчезла: настали красные дни, и войско ободрилось.
Желая сильнее действовать на внутренность города, Россияне построили тайно, верстах в двух за станом, башню, вышиною в шесть сажен; ночью придвинули ее к стенам, к самым Царским воротам; поставили на ней десять больших орудий, пятьдесят средних и дружину искусных стрелков; ждали утра и возвестили оное залпом с раската. Стрелки стояли выше стены и метили в людей на улицах, в домах: Казанцы укрывались в ямах; копали себе землянки под тарасами; подобно змеям, выползали оттуда и сражались неослабно; уже не могли употреблять больших орудий, сбитых нашею пальбою, но без умолку стреляли из ружей, из пищалей затинных (318), и мы теряли ежедневно немало добрых воинов. - Тщетно Иоанн возобновлял мирные предложения, приказывая к осажденным, что если они не хотят сдаться, то пусть идут куда им угодно с своим Царем беззаконным, со всем имением, с женами и детьми; что мы требуем только города, основанного на земле Болгарской, в древнем достоянии России (319). Казанцы не слушали ни краем уха, по выражению летописца.
Между тем храбрый Князь Михаиле Воротынский подвигал туры ближе и ближе к Арской башне; наконец один ров, шириною в три сажени, а глубиною в семь, отделял их от стены: стрельцы, Козаки, головы с людьми Боярскими стояли за оными, бились до изнурения сил и сменялись. Иногда же, несмотря на близость расстояния, бой пресекался от усталости: те и другие воины отдыхали. Казанцы воспользовались однажды сим временем: видя, что многие из наших сели обедать и что у пушек осталось мало людей, они, числом до десяти тысяч, тихо вылезли из своих нор и под начальством Вельмож, главных царских советников, именуемых Карачами, устремились к турам, смяли Россиян и схватили их пушки. Тут Князь Воротынский сам, а за ним и все знатнейшие чиновники кинулись в сечу. «Не выдадим отцев!» - кричали Россияне и бились мужественно. Воеводы Петр Морозов, Князь Юрий Кашин пали в толпе, опасно уязвленные: их отнесли в стан. Князь Михайло Воротынский, раненный в лицо, не оставлял битвы: крепкий доспех его был иссечен саблями. Многие Головы Стрелецкие лежали мертвые у пушек, и Казанцы еще не уступали нам взятых ими трофеев. Но явились Муромцы, Дети Боярские, стародавние племенем и доблестию (320) ударили, сломили неприятеля, втиснули в ров. Победа решилась. Казанцы давили друг друга, теснясь в воротах и вползая в свои норы. Сие дело было одним из кровопролитнейших. В то же время неприятель нападал и на туры передового полка, однако ж не весьма усильно (321). Государь видел собственными глазами оба дела: изъявив особенную милость Князю Михайлу Воротынскому и витязям Муромским, он навестил раненых Воевод, благодаря их за усердную службу.
Уже около пяти недель Россияне стояли под Казанью, убив в вылазках и в городе не менее десяти тысяч неприятелей, кроме жен и детей (322). Наступающая осень ужасала их более, нежели труды и битвы осады; все хотели скорого конца. Чтобы облегчить приступ и нанести осажденным чувствительнейший вред, Иоанн велел близ Арских ворот подкопать тарасы и землянки, где укрывались жители от нашей стрельбы: 30 сентября они взлетели на воздух. Сие страшное действие пороха, хотя уже и не новое для Казанцев, произвело оцепенение и тишину в городе на несколько минут; а Россияне, не теряя времени, подкатили туры к воротам Арским, Аталыковым, Тюменским. Думая, что настал час решительный, Казанцы высыпали из города и схватились с теми полками, коим велено было прикрывать туры. Битва закипела. Иоанн спешил ободрить своих - и как скоро они увидели его, то, единогласно воскликнув: «Царь с нами!» - бросились к стенам; гнали, теснили неприятеля на мостах, в воротах. Сеча была ужасна. Гром пушек, треск оружия, крик воинов раздавался в облаках густого дыма, который носился над всем городом. Несмотря на мужественное, отчаянное сопротивление, многие Россияне были уже на стене, в башне от Арского поля, резались в улицах с Татарами. Князь Михайло Воротынский уведомил о том Государя и требовал, чтобы он велел всем полкам идти на приступ. Успех действительно казался вероятным; но Иоанн хотел верного: большая часть войска находилась еще в стане и не могла вдруг ополчиться: излишняя торопь произвела бы беспорядок и, может быть, неудачу, которая имела бы весьма худые для нас следствия. Государь не уважил ревности войска: приказал ему отступить. Оно повиновалось неохотно: чиновники с трудом вывели его из крепости и зажгли мосты. Но чтобы кровопролитие сего жаркого дня не осталось бесплодным, то Князь Воротынский занял Арскую башню нашими стрелками (323): они укрепились турами и рядом твердых щитов; сказали Воеводам: «здесь будем ждать вас» - и сдержали слово: Казанцы не могли отнять у них сей башни. - Во всю ночь пылали мосты, и часть стены обгорела; действие нашего снаряда огнестрельного также во многих местах разрушило оную. Казанцы поставили там высокие срубы, осыпав их землею.
Наконец, 1 Октября, Иоанн объявил войску, чтобы оно готовилось пить общую чащу крови - то есть к приступу (ибо подкопы были уже готовы) и велел воинам очистить душу накануне дня рокового. В тот самый час, когда одни из них смиренно исповедывали грехи свои пред Богом и достойные с умилением вкушали тело Христово, другие, под громом бойниц, метали в ров землю и лес, чтобы проложить путь к стенам. Еще государь хотел испытать силу увещания: Мурза Камай и седые старейшины Горной стороны, держа в руке знамение мира, приближились к крепости, усыпанной людьми, и сказали им, что Иоанн в последний раз предлагает милосердие городу, уже стесненному, до половины разрушенному; требует единственно выдачи главных изменников и прощает народ. Казанцы ответствовали в один голос: «Не хотим прощения! В башне Русь, на стене Русь: не боимся; поставим иную башню, иную стену; все умрем или отсидимся!» Тогда Государь начал устраивать войско к великому делу.
Чтобы заслонить тыл от Луговой Черемисы, от Татар, бродящих по лесам, от Ногайских Улусов и чтобы отрезать Казанцам все пути для бегства, он приказал Князю Мстиславскому с частию Большого полка, а Шиг-Алею с Касимовцами и жителями Горной стороны занять дорогу Арскую и Чувашскую, Князю Юрию Оболенскому и Григорию Мещерскому с Дворянами Царской дружины Ногайскую, Князю Ивану Ромодановскому Галицкую; другой отряд Дворян, примыкая к нему, должен был стоять вверх по Казанке, на Старом Городище (324). Отпустив сих Воевод, Иоанн распорядил приступ: велел быть впереди Атаманам с Козаками, Головам с стрельцами и дворовым людям (325), разделенным на сотни, под начальством отборных Детей Боярских; за ними идти полкам Воеводским: Князю Михаилу Воротынскому с Окольничим Алексеем Басмановым ударить на крепость в пролом от Булака и Поганого озера; Князьям Хилкову в Кабацкие ворота, Троекурову в Збойливые, Андрею Курбскому в Ельбугины, Семену Шереметеву в Муралеевы, Дмитрию Плещееву в Тюменские. Каждому из них помогал особенный Воевода: первому сам Государь; другим же Князья Иван Пронский-Турунтай, Шемякин, Щенятев, Василий Серебряный-Оболенский и Дмитрий Микулинский. Приказав им изготовиться к двум часам следующего утра и ждать взорвания подкопов, Иоанн ввечеру уединился с Духовным отцем своим, провел несколько времени в его душеспасительной беседе и надел доспех (326). Тогда Князь Воротынский прислал ему сказать, что инженер кончил дело и 48 бочек зелия уже в подкопе; что Казанцы заметили нашу работу и что не надобно терять ни минуты. Государь велел выступать полкам, слушал Заутреню в церкви, отпустил дружину Царскую, молился из глубины сердца... В сию важную ночь, предтечу решительного дня, ни Россияне, ни Казанцы не думали об успокоении. Из города видели необыкновенные движения в нашем стане. С обеих сторон ревностно готовились к ужасному бою.
Заря осветила небо, ясное, чистое. Казанцы стояли на стенах: Россияне пред ними, под защитою укреплений, под сению знамен, в тишине, неподвижно; звучали только бубны и трубы, неприятельские и наши (327); ни стрелы не летали, ни пушки не гремели. Наблюдали друг друга; все было в ожидании. Стан опустел: в его безмолвии слышалось пение Иереев, которые служили Обедню. Государь оставался в церкви с немногими из ближних людей. Уже восходило солнце. Диакон читал Евангелие и едва произнес слова: да будет едино стадо и един Пастырь! грянул сильный гром, земля дрогнула, церковь затряслася... Государь вышел на паперть: увидел страшное действие подкопа и густую тьму над всею Казанью: глыбы земли, обломки башен, стены домов, люди неслися вверх в облаках дыма и пали на город. Священное служение прервалося в церкви. Иоанн спокойно возвратился и хотел дослушать Литургию. Когда Диакон пред дверями Царскими громогласно молился, да утвердит Всевышний Державу Иоанна, да повергнет всякого врага и супостата к ногам его, раздался новый удар: взорвало другой подкоп, еще сильнее первого (328), - и тогда, воскликнув: с нами Бог! полки Российские быстро двинулись к крепости, а Казанцы твердые, непоколебимые в час гибели и разрушения вопили: Алла! Алла! призывали Магомета и ждали наших, не стреляя ни из луков, ни из пищалей; меряли глазами расстояние и вдруг дали ужасный залп: пули, каменья, стрелы омрачили воздух... Но Россияне, ободряемые примером начальников, достигли стены. Казанцы давили их бревнами, обливали кипящим варом; уже не береглися, не прятались за щиты: стояли открыто на стенах и помостах, презирая сильный огонь наших бойниц и стрелков. Тут малейшее замедление могло быть гибелью для Россиян. Число их уменьшилось; многие пали мертвые или раненые, или от страха. Но смелые, геройским забвением смерти, ободрили и спасли боязливых: одни кинулись в пролом; иные взбирались на стены по лестницам, по бревнам; несли друг друга на головах, на плечах; бились с неприятелем в отверстиях... И в ту минуту, как Иоанн, отслушав всю Литургию (329), причастясь Святых Таин, взяв благословение от своего отца духовного, на бранном коне выехал в поле, знамена Христианские уже развевались на крепости! Войско запасное одним кликом приветствовало Государя и победу (330).
Но еще сия победа не была решена совершенно. Отчаянные Татары, сломленные, низверженные сверху стен и башен, стояли твердым оплотом в улицах, секлись саблями, схватывались за руки с Россиянами, резались ножами в ужасной свалке. Дрались на заборах, на кровлях домов; везде попирали ногами головы и тела. Князь Михайло Воротынский первый известил Иоанна, что мы уже в городе, но что битва еще кипит и нужна помощь. Государь отрядил к нему часть своего полку; велел идти и другим Воеводам. Наши одолевали во всех местах и теснили Татар к укрепленному двору Царскому. Сам Едигер с знатнейшими Вельможами медленно отступал от проломов, остановился среди города, у Тезицкого или Купеческого рва, бился упорно и вдруг заметил, что толпы наши редеют: ибо Россияне, овладев половиною города, славного богатствами Азиатской торговли, прельстились его сокровищами; оставляя сечу, начали разбивать домы, лавки - и самые чиновники, коим приказал Государь идти с обнаженными мечами за воинами, чтобы никого из них не допускать до грабежа, кинулись на корысть. Тут ожили и малодушные трусы, лежавшие на поле как бы мертвые или раненые; а из обозов прибежали слуги, кашевары, даже купцы: все алкали добычи, хватали серебро, меха, ткани; относили в стан и снова возвращались в город, не думая помогать своим в битве (331). Казанцы воспользовались утомлением наших воинов, верных чести и доблести: ударили сильно и потеснили их, к ужасу грабителей, которые все немедленно обратились в бегство, метались через стену и вопили: секут! секут! Государь увидел сие общее смятение; изменился в лице и думал, что Казанцы выгнали все наше войско из города. «С ним были, - пишет Курбский, - великие Синклиты, мужи века отцев наших, поседевшие в добродетелях и в ратном искусстве»: они дали совет Государю, и Государь явил великодушие: взял святую хоругвь и стал пред Царскими воротами, чтобы удержать бегущих (332). Половина отборной двадцатитысячной дружины его сошла с коней и ринулась в город; а с нею и Вельможные старцы, рядом с их юными сыновьями. Сие свежее, бодрое войско, в светлых доспехах, в блестящих шлемах, как буря нагрянуло на Татар: они не могли долго противиться, крепко сомкнулись и в порядке отступали до высоких каменных мечетей, где все их Духовные, Абизы, Сеиты, Молны (Муллы) и Первосвященник Кульшериф встретили Россиян не с дарами, не с молением, но с оружием: в остервенении злобы устремились на верную смерть и все до единого пали под нашими мечами. Едигер с остальными Казанцами засел в укрепленном Дворе Царском и сражался около часа. Россияне отбили ворота... Тут юные жены и дочери Казанцев в богатых цветных одеждах стояли вместе на одной стороне под защитою своих прелестей; а в другой стороне отцы, братья и мужья, окружив Царя, еще бились усильно: наконец вышли, числом 10000, в задние ворота, к нижней части города. Князь Андрей Курбский с двумястами воинов пресек им дорогу; удерживал их в тесных улицах, на крутизнах; затруднял каждый шаг; давал время нашим разить тыл неприятеля и стал в Збойливых воротах, где присоединилось к нему еще несколько сот Россиян. Гонимые, теснимые Казанцы по трупам своих лезли к стене, взвели Едигера на башню и кричали, что хотят вступить в переговоры. Ближайший к ним Воевода, Князь Дмитрий Палецкий, остановил сечу. «Слушайте, - сказали Казанцы: - доколе у нас было Царство, мы умирали за Царя и отечество. Теперь Казань ваша: отдаем вам и Царя, живого, неуязвленного: ведите его к Иоанну, а мы идем на широкое поле испить с вами последнюю чашу». Вместе с Едигером они выдали Палецкому главного престарелого Вельможу, или Карача, именем Заниеша и двух Мамичей (333), или совоспитанников Царских; начали снова стрелять, прыгали со стены вниз и хотели идти к стану нашей Правой Руки; но, встреченные сильною пальбою из укреплений, обратились влево: кинули тяжелое оружие, разулись и перешли мелкую там реку Казанку в виду нашего войска, бывшего в крепости, на стенах и Дворе Царском, за горами и стремнинами. Одни юные Князья Курбские, Андрей и Роман, с малочисленною дружиною успели сесть на коней, обскакали неприятеля, ударили на густую толпу его, врезались в ее средину, топтали, кололи (334). Но Татар было еще 5000, и самых храбрейших: они стояли, ибо не страшились смерти; стиснули наших Героев, повергнули их уязвленных, дымящихся кровью, замертво на землю, - шли беспрепятственно далее гладким лугом до вязкого болота, где конница уже не могла гнаться за ними, и спешили к густому темному лесу: остаток малый, но своим великодушным остервенением еще опасный для Россиян! Государь послал Князя Симеона Микулинского, Михайла Васильевича Глинского и Шереметева с конною дружиною за Казанку в объезд, чтобы отрезать бегущих Татар от леса: Воеводы настигли и побили их. Никто не сдался живой; спаслись немногие, и то раненые (335).
Город был взят и пылал в разных местах; сеча престала, но кровь лилася (336); раздраженные воины резали всех, кого находили в мечетях, в домах, в ямах; брали в плен жен и детей или чиновников (337). Двор Царский, улицы, стены, глубокие рвы были завалены мертвыми; от крепости до Казанки, далее на лугах и в лесу еще лежали тела и носились по реке. Пальба умолкла; в дыму города раздавались только удары мечей, стон убиваемых, клик победителей. Тогда главный военачальник, Князь Михайло Воротынский, прислал сказать Государю: «Радуйся, благочестивый Самодержец! Твоим мужеством и счастием победа совершилась: Казань наша, Царь ее в твоих руках, народ истреблен или в плену; несметные богатства собраны: что прикажешь? Славить Всевышнего, ответствовал Иоанн, воздел руки на небо, велел петь молебен под святою хоругвию и, собственною рукою на сем месте водрузив Животворящий Крест, назначил быть там первой церкви Христианской (338). Князь Палецкий представил ему Едигера: без всякого гнева и с видом кротости Иоанн сказал: «Несчастный! разве ты не знал могущества России и лукавства Казанцев?» Едигер, ободренный тихостию Государя, преклонил колена, изъявлял раскаяние, требовал милости (339). Иоанн простил его и с любовию обнял брата, Князя Владимира Андреевича, Шиг-Алея (340), Вельмож; ответствовал на их усердные поздравления ласково и смиренно; всю славу отдавал Богу, им и воинству; послал Бояр и ближних людей во все дружины с хвалою и с милостивым словом, велел очистить в городе одну улицу от ворот Муравлеевых ко двору Царскому и въехал в Казань: пред ним Воеводы, Дворяне и Духовник его с крестом; за ним Князь Владимир Андреевич и Шиг-Алей. У ворот стояло множество освобожденных Россиян, бывших пленниками в Казани: увидев Государя, они пали на землю и с радостными слезами взывали: «Избавитель! Ты вывел нас из ада! Для нас, бедных, сирых, не щадил головы своей!» Государь приказал отвести их в стан и питать от стола Царского; ехал сквозь ряды складенных тел и плакал; видя трупы Казанцев, говорил: «это не Христиане, но подобные нам люди»; видя мертвых Россиян, молился на них Всевышнему, как за жертву общего спасения (341). При вступлении во дворец Бояре, чиновники, воины снова поздравляли Иоанна. Они с умилением говорили друг другу: «Где Царствовало зловерие, упиваясь кровию Христиан, там видим Крест Животворящий и Государя нашего во славе! (342)» Все единогласно, единодушно, в умилении сердец принесли благодарность Небу. Иоанн велел тушить огонь в городе и всю добычу, все богатства Казанские, всех пленников, кроме одного Едигера, отдал воинству; взял только утварь Царскую, венец, жезл, знамя державное и пушки, сказав: «Моя корысть есть спокойствие и честь России! (343)» Он возвратился в стан; хотел видеть войско и вышел к полкам с лицом светлым. Они еще дымились кровию неверных и своею; многие витязи, по словам Летописца, сияли ранами, драгоценнейшими алмазов (344). Иоанн стал пред войском и громко произнес речь, исполненную любви и милости. «Воины мужественные! - говорил он. - Бояре, Воеводы, чиновники! в сей знаменитый день страдая за имя Божие, за веру, отечество и Царя, вы приобрели славу неслыханную в наше время. Никто не оказывал такой храбрости; никто не одерживал такой победы! Вы новые Македоняне, достойные потомки витязей, которые с Великим Князем Димитрием сокрушили Мамая! Чем могу воздать вам?.. Любезнейшие сыны России там, на поле чести лежащие! вы уже сияете в венцах Небесных вместе с первыми мучениками Христианства. Се дело Божие, наше есть славить вас во веки веков, вписать имена ваши на хартии Священной для поминовения в Соборной Апостольской церкви. А вы, своею кровию обагренные, но еще живые для нашей любви и признательности! все храбрые, коих вижу пред собою! внимайте и верьте моему обету любить и жаловать вас до конца дней моих... Теперь успокойтесь, победители!» Войско ответствовало радостными кликами. Иоанн посетил, утешил раненых; немедленно отправил шурина своего, Данила Романовича, в Москву с счастливою вестию к супруге, к Митрополиту, к Князю Юрию; сел обедать с Боярами и дал пир воинам (345). Сей великолепный праздник отечества украшался воспоминанием минувших зол, чувством настоящей славы и надеждою будущего благоденствия.
В тот же день Иоанн послал жалованные грамоты во все окрестные места, объявляя жителям мир и безопасность. «Идите к нам, - писал он, - без ужаса и боязни. Прошедшее забываю, ибо злодейство уже наказано. Платите мне, что вы платили Царям Казанским». Устрашенные бедствием их столицы, они рассеялись по лесам: успокоенные милостивым словом Иоанновым, возвратились в домы. Сперва жители арские, а после вся Луговая Черемиса прислали старейшин в стан к Государю и дали клятву верности (346).
3 октября погребали мертвых и совершенно очистили город. На другой день Иоанн с Духовенством, синклитом и воинством торжественно вступил в Казань; избрал место, заложил кафедральную церковь Благовещения, обошел город со крестами и посвятил его Богу истинному (347). Иереи кропили улицы, стены святою водою, моля Вседержителя, да благословит сию новую твердыню православия, да цветет в ней здравие и доблесть, да будет вовеки неприступною для врагов, вовеки неотъемлемою собственностию и честию России!.. Осмотрев всю Казань; назначив, где быть храмам, и приказав немедленно возобновить разрушенные укрепления, стены, башни, Государь с Вельможами поехал во дворец, на коем развевалось знамя Христианское.
Так пало к ногам Иоанновым одно из знаменитых Царств, основанных Чингисовыми Моголами в пределах нынешней России. Возникнув на развалинах Болгарии и поглотив ее бедные остатки, Казань имела и хищный, воинственный дух Моголов, и торговый, заимствованный ею от древних жителей сей страны (348), где издавна съезжались купцы Арменские, Хивинские, Персидские (и где он доныне сохранился: доныне Казанские Татары, потомки Золотой Орды и Болгаров, имеют купеческие связи с Востоком). Около 115 лет Казанцы нам и мы им неутомимо враждовали, от первого их Царя Махмета, у коего прадед Иоаннов был пленником, до Едигера, взятого в плен Иоанном, которого дед уже именовался Государем Болгарским, уже считал Казань нашею областию, но при конце жизни своей видел ее страшный бунт и не мог отмстить за кровь Россиян, там пролиянную (349). Новые мирные договоры служили поводом к новым изменам, и всяка была ужасом для восточной России, где, на всей длинной черте от Нижнего Новагорода до Перми, люди вечно береглися как на отводной страже. Самая месть стоила нам дорого, и самые счастливые походы иногда заключались истреблением войска и коней от болезней, от трудностей пути в местах диких, населенных народами свирепыми. Одним словом, вопрос: надлежало ли покорить Казань? соединялся с другим: надлежало ли безопасностию и спокойствием утвердить бытие России? Чувство государственного блага, усиленное ревностию Веры, производило в победителях общий, живейший восторг, и летописцы говорят о сем завоевании с жаром стихотворцев призывая современников и потомство к великому зрелищу Казани, обновляемой во имя Христа Спасителя, осеняемой хоругвями, украшаемой церквами Православия, оживленной (после ужасов кровопролития, после безмолвия смерти) присутствием многочисленного радостного войска, среди свежих трофеев, но уже в глубокой мирной тишине ликующего на стогнах, площадях, в садах, и юного Царя, сидящего на славно-завоеванном престоле, в блестящем кругу Вельмож и Полководцев, у коих была только одна мысль, одно чувство: мы заслужили благодарность отечества - Летописцы сказывают, что небо благоприятствовало торжеству победы; что время стояло ясное, теплое, и Россияне, осаждав Казань в мрачную, дождливую осень, вступили в нее как бы весною.
6 Октября Духовник Государев с Иереями Свияжскими освятил храм Благовещения (350). В следующие дни Иоанн занимался учреждением Правительства в городе и в областях; объявил Князя Александра Горбатого-Шуйского Казанским Наместником, а Князя Василия Серебряного его товарищем; дал им письменное наставление, 1500 детей Боярских, 3000 стрельцов со многими Козаками, и 11 Октября изготовился к отъезду, хотя благоразумные Вельможи советовали ему остаться там до весны со всем войском, чтобы довершить покорение земли, где обитало пять народов (351): Мордва, Чуваши, Вотяки (в Арской области), Черемисы и Башкирцы (вверх по Каме). Еще многие из их Улусов не признавали нашей власти; к ним ушли некоторые из злейших Казанцев, и легко было предузнать опасные того следствия. В стане и в Свияжске находилось довольно запасов для прокормления войска. Но Иоанн, нетерпеливо желая видеть супругу и явить себя Москве во славе, отвергнул совет мудрейших, чтобы исполнить волю сердца, одобряемую братьями Царицы (352) и другими сановниками, которые также хотели скорее отдохнуть на лаврах. Отпев молебен в церкви Благовещения и поручив хранение новой страны своей Иисусу, Деве Марии, Российским Угодникам Божиим, Царь выехал из Казани, ночевал на берегу Волги, против Гостиного острова, и 12 октября с Князем Владимиром Андреевичем, с Боярами и с пехотными дружинами отплыл в ладиях к Свияжску. Князь Михайло Воротынский повел конницу берегом к Василю городу, путем уже безопасным, хотя и трудным (353).
Пробыв только один день в Свияжске и назначив Князя Петра Шуйского правителем сей области, Иоанн 14 октября под Вязовыми горами сел на суда. В Нижнем, на берегу Волги, встретили его все граждане со крестами и, преклонив колена, обливались слезами благодарности за вечное избавление их от ужасных набегов Казанских; славили победителя, громогласно, с душевным восхищением, так, что сей благодарный плач, заглушая пение Священников, принудил их умолкнуть (354). Тут же Послы от Царицы, Князя Юрия, Митрополита здравствовали Государю на Богом данной ему отчим, Царстве Казанском (355). Собрав в Нижнем все воинство; снова изъявив признательность своим усердным сподвижникам; сказав, что расстается с ними до первого случая обнажить со славою меч за отечество, он уволил их в домы; сам поехал сухим путем через Балахну в Владимир и в Судогде встретил Боярина Василия Юрьевича Траханиота, который скакал к нему от Анастасии с вестию о рождении сына, Царевича Димитрия. Государь в радости спрыгнул с коня, обнял, целовал Траханиота; благодарил Небо, плакал и, не зная, как наградить счастливого вестника, отдал ему с плеча одежду царскую и коня из-под себя (356). Иоанн имел уже двух дочерей, Анну и Марию, из коих первая скончалась одиннадцати месяцев (357): рождение наследника было тайным желанием его сердца. Он послал шурина, Никиту Романовича, к Анастасии с нежными приветствиями; останавливался в Владимире, в Суздале единственно для того, чтобы молиться в храмах, изъявлять чувствительность к любви жителей, отовсюду стекавшихся видеть лицо его, светлое радостию (358); заехал в славную Троицкую Обитель Св. Сергия, знаменовался у гроба его, вкусил хлеба с Иноками и 28 Октября ночевал в селе Тайнинском, где ждали его брат, Князь Юрий, и некоторые Бояре с поздравлением; а на другой день, рано, приближаясь к любезной ему столице, увидел на берегу Яузы (359) бесчисленное множество народа, так что на пространстве шести верст, от реки до посада, оставался только самый тесный путь для Государя и дружины его. Сею улицею, между тысячами Московских граждан, ехал Иоанн, кланяясь на обе стороны; а народ, целуя ноги, руки его, восклицал непрестанно: «многая лета Царю благочестивому, победителю варваров, избавителю Христиан!» Там, где жители Московские приняли некогда Владимирский образ Богоматери, несущий спасение граду в нашествие Тамерлана - где ныне монастырь Сретенский, - там Митрополит, Епископы, Духовенство с сею иконою, старцы Бояре, Князь Михайло Иванович Булгаков (360), Иван Григорьевич Морозов, слуги отца и деда его, со всеми чиноначальниками стояли под церковными хоругвями (361). Иоанн сошел с коня, приложился к образу и, благословенный Святителями, сказал: «Собор Духовенства православного! Отче Митрополит и владыки! я молил вас быть ревностными ходатаями пред Всевышним за Царя и Царство, да отпустятся мне грехи юности, да устрою землю, да буду щитом ее в нашествия варваров; советовался с вами о Казанских изменах, о средствах прекратить оные, погасить огнь в наших селах, унять текущую кровь Россиян, снять цепи с Христианских пленников, вывести их из темницы, возвратить отечеству и церкви. Дед мой, отец, и мы посылали Воевод, но без успеха. Наконец, исполняя совет ваш, я сам выступил в поле. Тогда явился другой неприятель, Хан Крымский, в пределах России, чтобы в наше отсутствие истребить Христианство. Вспомнив слово Евангельское: бдите и молитеся, да не внидете в напасть, вы, достойные Святители Церкви, молились - и Бог услышал вас и помог нам - и Хан, гонимый единственно гневом Небесным, бежал малодушно!.. Ободренные явным действием вашей молитвы, мы подвиглись на Казань, благополучно достигли цели и милостию Божиею, мужеством Князя Владимира Андреевича, наших Бояр, Воевод и всего воинства, сей град многолюдный пал пред нами: судом Господним в единый час изгибли неверные без вести, Царь их взят в плен, исчезла прелесть Магометова, на ее месте водружен Святый крест; области Арская и Луговая платят дань России; Воеводы Московские управляют землею; а мы, во здравии и веселии, пришли сюда к образу Богоматери, к мощам Великих Угодников, к вашей Святыне, в свою любезную отчизну - и за сие Небесное благодеяние, вами испрошенное, тебе, отцу своему, и всему Освященному Собору, мы с Князем Владимиром Андреевичем и со всем воинством в умилении сердца кланяемся» (362). Тут Государь, Князь Владимир и вся дружина воинская поклонились до земли. Иоанн продолжал: «Молю вас и ныне, да ревностным ходатайством у престола Божия и мудрыми своими наставлениями способствуете мне утвердить закон, правду, благие нравы внутри Государства; да цветет отечество под сению мира в добродетели; да цветет в нем Христианство; да познают Бога истинного неверные, новые подданные России, и вместе с нами да славят Святую Троицу во веки веков. Аминь!»
Митрополит ответствовал: «Царю благочестивый! мы, твои богомольцы, удивленные избытком Небесной к нам милости, что речем пред Господом? разве токмо воскликнем: дивен Бог творяй чудеса! .. Какая победа! какая слава для тебя и для всех твоих светлых сподвижников! Что мы были? и что ныне? Вероломные, лютые Казанцы ужасали Россию, жадно пили кровь Христиан, увлекали их в неволю, оскверняли, разоряли святые церкви. Терзаемый бедствием отечества, ты, Царь великодушный, возложив неуклонную надежду на Бога Вседержителя, произнес обет спасти нас; ополчился с верою; шел на груды и на смерть; страдал до крови, предал свою душу и тело за Церковь, за отечество - и благодать Небесная воссияла на тебе, якоже на древних Царях, угодных Господу: на Константине Великом, Св. Владимире, Димитрии Донском, Александре Невском. Ты сравнялся с ними - и кто превзошел тебя? Сей Царствующий град Казанский, где гнездился змий как в глубокой норе своей, уязвляя, поядая нас, - сей град, столь знаменитый и столь ужасный, лежит бездушный у ног твоих; ты растоптал главу змия, освободил тысячи Христиан плененных, знамениями истинной Веры освятил скверну Магометову - навеки, навеки успокоил Россию! Се дело Божие, но чрез тебя совершенное! Ибо ты помнил слово Евангельское: рабе благий! в мале был ecu верен: над многими тя поставлю. Веселися, о Царь любезный Богу и отечеству! Даровав победу, Всевышний даровал тебе и вожделенного, первородного сына! Живи и здравствуй с добродетельною Царицею Анастасиею, с юным Царевичем Димитрием, с своими братьями, Боярами и со всем Православным воинством в богоспасаемом Царствующем граде Москве и на всех своих Царствах, в сей год и в предыдущие многие, многие лета. А мы тебе, Государю благочестивому, за твои труды и подвиги великие со всеми Святителями, со всеми Православными Христианами кланяемся». Митрополит. Духовенство, сановники и народ пали ниц пред Иоанном; слезы текли из глаз; благословения раздавались долго и непрерывно.
Тут Государь снял с себя воинскую одежду, возложил на плеча порфиру, на выю и на перси Крест Животворящий, на главу венец Мономахов, и пошел за Святыми иконами в Кремль; слушал молебен в храме Успения; с любовию и благодарностию поклонился мощам Российских Угодников Божиих, гробам своих предков; обходил все храмы знаменитые и спешил наконец во дворец. Царица еще не могла встретить его: лежала на постеле; но, увидев супруга, забыла слабость и болезнь: в восторге упала к ногам державного Героя, который, обнимая Анастасию и сына, вкусил тогда всю полноту счастия, данного в удел человечеству.
Москва и Россия были в неописанном волнении радости. Везде в отверстых храмах благодарили Небо и Царя; отовсюду спешили усердные подданные видеть лицо Иоанна; говорили единственно о великом деле его, о преодоленных трудностях похода, усилиях, хитростях осады; о злобном ожесточении Казанцев, о блистательном мужестве Россиян, и возвышались сердцем, повторяя: «Мы завоевали Царство! что скажут в свете? (363)»
Несколько дней посвятив счастию семейственному, Иоанн, Ноября 8, дал торжественный обед в Большой Грановитой палате Митрополиту, Епископам, Архимандритам, Игуменам, Князьям Юрию Василиевичу и Владимиру Андреевичу, всем Боярам, всем Воеводам, которые мужествовали под Казанью. «Никогда, - говорят Летописцы, - не видали мы такого великолепия, празднества, веселья во дворце Московском, ни такой щедрости». Иоанн дарил всех, от Митрополита до простого воина, ознаменованного или славною раною, или замеченного в списке храбрых; Князя Владимира Андреевича жаловал шубами, златыми фряжскими кубками и ковшами; Бояр, Воевод, Дворян, Детей Боярских и всех воинов по достоянию - одеждами с своего плеча, бархатами, соболями, кубками, конями, доспехами или деньгами; три дни пировал с своими знаменитейшими подданными и три дни сыпал дары, коих по счету, сделанному в казначействе, вышло на сорок восемь тысяч рублей (около миллиона нынешних), кроме богатых отчин и поместьев, розданных тогда воинским и придворным чиновникам (364).
Чтобы ознаменовать взятие Казани достойным памятником для будущих столетий, Государь заложил великолепный храм Покрова Богоматери у ворот Флоровских, или Спасских, о девяти куполах: он есть доныне лучшее произведение так называемой Готической Архитектуры в нашей древней столице (365).
Сей Монарх, озаренный славою, до восторга любимый отечеством, завоеватель враждебного Царства, умиритель своего, великодушный во всех чувствах, во всех намерениях, мудрый правитель, законодатель, имел только 22 года от рождения: явление редкое в Истории Государств! Казалось, что Бог хотел в Иоанне удивить Россию и человечество примером какого-то совершенства, великости и счастия на троне... Но здесь восходит первое облако над лучезарною главою юного Венценосца.
Крещение царевича Дмитрия, сына царя Ивана Васильевича
Том VIII. Глава V
ПРОДОЛЖЕНИЕ ГОСУДАРСТВОВАНИЯ ИОАННА IV. Г. 1552-1560
Крещение Царевича Димитрия и двух Царей Казанских. Язва. Мятежи в земле Казанской. Болезнь Царя. Путешествие Иоанново в Кириллов монастырь. Смерть Царевича. Важная беседа Иоаннова с бывшим Епископом Вассианом. Рождение Царевича Иоанна. Бегство Князя Ростовского. Ересь. Усмирение мятежей в Казанской земле. Учреждение Епархии Казанской. Покорение Царства Астраханского. Посольства Хивинское, Бухарское, Шавкалское, Тюменское, Грузинское. Подданство Черкесов. Дружба с Ногаями. Дань Сибирская. Прибытие Английских кораблей в Россию. Посол в Англию. Дела Крымские. Письмо Солиманово. Впадение Крымцев. Война Шведская. Сношения с Литвою. Нападение Дьяка Ржевского на Ислам-Кирмень. Князь Вишневецкий вступает в службу к Царю и берет Хортицу. Завоевание Темрюка и Тамана. Мор в Ногайских и Крымских Улусах. Усердие Вишневецкого. Предложение союза Литве. Дела Ливонские. Важный замысел, приписываемый Иоанну. Состояние Ливонии. Новое могущество России. Лучшее образование войска. Начало войны Ливонской. Взятие Нарвы. Завоевание Нейшлоса, Адежа, Нейгауза. Великодушие Дерптского Бургомисmpa. Бегство Магистра. Новый глава Ордена. Взятие Дерпта и многих других городов. Кетлер берет Ринген. Россияне опустошают Ливонию и Курляндию. За Ливонию ходатайствуют Короли noльскuй, Шведский, Датский. Иоанн дает перемирие Ливонии. Haшествue Крымцев. Впадение Россиян в Тавриду. Союз Ливонии с Августом. Магистр нарушает перемирие. Славная защита Лаиса. Угрозы Aвгустовы. Гонец от Императора. Новое разорение Ливонии. Взятие Мариенбурга. Победы Кн. Курбского. Кончина Царицы Анастасии.
Как скоро Анастасия могла вставать с постели, Государь отправился с нею и с сыном в обитель Троицы, где Архиепископ Ростовский, Никандр, крестил Димитрия у мощей Св. Сергия (366). - Насыщенный мирскою славою. Иоанн заключил торжество государственное Христианским: два Царя Казанские, Утемиш-Гирей и Едигер, приняли Веру Спасителя. Первого, еще младенца, крестил Митрополит в Чудове монастыре и нарек Александром: Государь взял его к себе во дворец и велел учить грамоте, Закону и добродетели (367). Едигер сам изъявил ревностное желание озариться светом истины и на вопросы Митрополита: «не нужда ли, не страх ли, не мирская ли польза внушает ему сию мысль?» ответствовал решительно: «Нег! люблю Иисуса и ненавижу Магомета!» Священный обряд совершился [26 Февраля 1553 г.] на берегу Москвы-реки в присутствии Государя, Бояр и народа. Митрополит был восприемником от купели. Едигер, названный Симеоном, удержал имя Царя; жил в Кремле, в особенном большом доме; имел Боярина, чиновников, множество слуг и женился на дочери знатного сановника, Андрея Кутузова, Марии (368); пользовался всегда милостию Государя и доказывал искреннюю любовь к России, забыв, как смутную мечту, и прежнее свое Царство и прежнюю Веру.
После многих неописанно сладостных чувств душа Иоаннова уже вкушала тогда горесть. Смертоносная язва, которая под именем железы столь часто опустошала Россию в течение двух последних веков, снова открылась во Пскове, где с октября 1552 до осени 1553 года было погребено 25000 тел в скудельницах, кроме множества схороненных тайно в лесу и в оврагах (369). Узнав о сем, Новогородцы немедленно выгнали Псковских купцов, объявив, что если кто-нибудь из них приедет к ним, то будет сожжен с своим имением. Осторожность и строгость не спасли Новагорода: язва в Октябре же месяце начала свирепствовать и там и во всех окрестностях. Полмиллиона людей было ее жертвою; в числе их и Архиепископ Серапион, который не берег себя, утешая несчастных. На его опасное место Митрополит поставил Монаха Пимена Черного из Андреяновской Пустыни; вместе с Государем торжественно молился, святил воду - и Пимен, 6 Декабря с умилением отслужив первую Обедню в Софийском храме, как бы притупил жало язвы: она сделалась менее смертоносною, по крайней мере в Новегороде.
Весьма оскорбился Государь и печальными вестями Казанскими, увидев, что он еще не все совершил для успокоения России. Луговые и Горные жители убивали Московских купцев и людей Боярских на Волге (370): злодеев нашли и казнили 74 человека; но скоро вспыхнул бунт: Вотяки и Луговая Черемиса не хотели платить дани, вооружились, умертвили наших чиновников, стали на высокой горе у засеки: разбили стрельцов и Козаков, посланных усмирить их: 800 Россиян легло на месте. В семидесяти верстах от Казани, на реке Меше, мятежники основали земляную крепость и непрестанно беспокоили Горную сторону набегами. Воевода Борис Салтыков, зимою выступив против них из Свияжска с отрядом пехоты и конницы, тонул в глубоких снегах: неприятель, катясь на лыжах, окружил его со всех сторон; в долговременной, беспорядочной битве Россияне падали от усталости и потеряли до пятисот человек. Сам Воевода был взят в плен и зарезан варварами; немногие возвратились в Свияжск, и бунтовщики, гордяся двумя победами, думали, что господство Россиян уже кончилось в стране их.
Иоанн вспомнил тогда мудрый совет опытных Вельмож не оставлять Казани до совершенного покорения всех ее диких народов (371). Уныние при Дворе было столь велико, что некоторые члены Царской Думы предлагали навсегда покинуть сию бедственную для нас землю и вывести войско оттуда (372). Но Государь изъявил справедливое презрение к их малодушию; хотел исправить свою ошибку и вдруг занемог сильною горячкою, так что двор, Москва, Россия в одно время сведали о болезни его и безнадежности к выздоровлению. Все ужаснулись, от Вельможи до земледельца; мысленно искали вины своей пред Богом и говорили: «Грехи наши должны быть безмерны, когда Небо отнимает у России такого Самодержца! (373)» Народ толпился в Кремле; смотрели друг другу в глаза и боялись спрашивать; везде бледные, слезами орошенные лица - а во дворце отчаяние, смятение неописанное, тайный шепот между Боярами, которые думали, что в сем бедственном случае им должно не стенать и не плакать, но великодушно устроить судьбу Государства. Представилось зрелище разительное. Иоанн был в памяти. Дьяк Царский, Михайлов, приступив к одру, с твердостию сказал болящему, что ему время совершить духовную. Несмотря на цветущую юность, в полноте жизни и здравия, Иоанн часто говаривал о том с людьми ближними (374): не устрашился и спокойно велел писать завещание, объявив сына, младенца Димитрия, своим преемником, единственным Государем России. Бумагу написали; хотели утвердить ее присягою всех знатнейших сановников и собрали их в Царской столовой комнате. Тут начался спор, шум, мятеж: одни требовали, другие не давали присяги, и в числе последних Князь Владимир Андреевич, который с гневом сказал Вельможе Воротынскому, укоряющему его в ослушании: «Смеешь ли браниться со мною?» Смею и драться, ответствовал Воротынский, по долгу усердного слуги моих и твоих Государей, Иоанна и Димитрия; не я, но они повелевают тебе исполнить обязанность верного Россиянина. Иоанн позвал ослушных Бояр и спросил у них: «Кого же думаете избрать в Цари, отказываясь целовать крест на имя моего сына? Разве забыли вы данную вами клятву служить единственно мне и детям моим?.. Не имею сил говорить много, - промолвил он слабым голосом: - Димитрий и в пеленах есть для вас Самодержец законный, но если не имеете совести, то будете ответствовать Богу». На сие Боярин Князь Иван Михайлович Шуйский сказал ему, что они не целовали креста, ибо не видали Государя пред собою; а Федор Адашев, отец любимца Иоаннова, саном Окольничий, изъяснился откровеннее такими словами: «Тебе, Государю, и сыну твоему мы усердствуем повиноваться, но не Захарьиным-Юрьевым, которые без сомнения будут властвовать в России именем младенца бессловесного. Вот что страшит нас! А мы, до твоего возраста, уже испили всю чашу бедствий от Боярского правления». Иоанн безмолвствовал в изнеможении. Самодержец чувствовал себя простым, слабым смертным у могилы: его любили, оплакивали, но уже не слушались, не берегли: забывали священный долг покоить умирающего; шумели, кричали над самым одром безгласно лежащего Иоанна - и разошлися.
Чего же хотели сии дерзкие сановники, может быть, действительно одушевленные любовию к общему благу - действительно устрашенные мыслию о гибельных для отечества смутах Боярских, которые снова могли водвориться в правительствующей Думе, к ужасу России, в малолетство Димитрия? Они хотели возложить венец на главу брата Иоаннова - не Юрия: ибо сей несчастный Князь, обиженный природою, не имел ни рассудка, ни памяти (375), - но Владимира Андреевича, одаренного многими блестящими свойствами: умом любопытным, острым, деятельным, мужеством и твердостию. Предполагая самое чистое, благороднейшее побуждение в сердцах Бояр, Летописец справедливо осуждает их замысел самовольно испровергнуть наследственный устав Государства, со времен Димитрия Донского утверждаемый торжественною присягою, основанный на общем благе, плод долговременных, старых опытов и причину нового могущества России. Все человеческие законы имеют свои опасности, неудобства, иногда вредные следствия; но бывают душою порядка, священны для благоразумных, нравственных людей и служат оплотом, твердынею держав. Предвидение ослушных Бояр могло и не исполниться: но если бы малолетство Царя и произвело временные бедствия для России, то лучше было сносить оные, нежели нарушением главного устава государственного ввергнуть отечество в бездну всегдашнего мятежа неизвестностию наследственного права, столь важного в Монархиях.
К счастию, другие Бояре остались верными совести и Закону. В тот же вечер Князья Иван Феодорович Мстиславский, Владимир Иванович Воротынский, Дмитрий Палецкий, Иван Васильевич Шереметев, Михайло Яковлевич Морозов, Захарьины-Юрьевы, дьяк Михайлов присягнули Царевичу; также и юный друг Государев, Алексей Адашев (376). Между тем донесли Иоанну, что Князья Петр Шенятев, Иван Пронский, Симеон Ростовский, Дмитрий Немой-Оболенский во дворце и на площади славят Князя Владимира Андреевича, говоря: «лучше служить старому, нежели малому и раболепствовать Захарьиным» (377). Истощая последние силы свои, Государь хотел видеть Князя Владимира и так называемою целовальною записью обязать его в верности: сей Князь торжественно отрекся от присяги. С удивительною кротостию Иоанн сказал ему: «Вижу твое намерение: бойся Всевышнего!», а Боярам, давшим клятву: «Я слабею; оставьте меня и действуйте по долгу чести и совести». Они с новою ревностию начали убеждать всех Думных Советников исполнить волю Государеву. Им ответствовали: «Знаем, чего вы желаете: быть господами; но мы не сделаем по-вашему». Называли друг друга изменниками, властолюбцами; гнев, злоба кипели в сердцах, и каждое слово с обеих сторон было угрозою.
В часы сего ужасного смятения Князь Владимир Андреевич и мать его, Евфросиния, собирали у себя в доме Детей Боярских и раздавали им деньги. Народ изъявлял негодование. Благоразумные Вельможи говорили Князю Владимиру, что он безрассудно ругается над общею скорбию, как бы празднуя болезнь Царя; что не время жаловать людей, когда отечество в слезах и в страхе. Князь и мать его отвечали словами колкими, с досадою; а Бояре, окружающие Государя, уже не хотели пускать к нему сего, явно злонамеренного брата. Тут выступил на позорище чрезвычайный муж Сильвестр, доселе Гласный Советник Иоаннов, ко благу России, но к тайному неудовольствию многих, которые видели, что простой Иерей управляет и церковию и Думою: ибо (по словам Летописца) ему недоставало только седалища Царского и Святительского: он указывал и Вельможам и Митрополиту, и судиям и Воеводам (378); мыслил, а Царь делал. Сия власть, не будучи беззаконием и происходя единственно от справедливой доверенности Государевой к мудрому советнику, могла однако ж изменить чистоту его первых намерений и побуждений; могла родить в нем любовь к господству и желание утвердить оное навсегда: искушение опасное для добродетели! Всеми уважаемый, не всеми любимый, Сильвестр терял с Иоанном политическое бытие свое и, соглашая личное властолюбие с пользою государственною, может быть, тайно доброхотствовал стороне Князя Владимира Андреевича, связанного с ним дружбою. По крайней мере, видя остервенение ближних Иоанновых против сего Князя, он вступился за него и говорил с жаром: «Кто дерзает удалять брата от брата и злословить невинного, желающего лить слезы над болящим?» Захарьины и другие ответствовали, что они исполняют присягу, служат Иоанну, Димитрию и не терпят изменников. Сильвестр оскорбился и навлек на себя подозрение.
В следующий день Государь вторично созвал Вельмож и сказал им: «В последний раз требую от вас присяги. Целуйте крест пред моими ближними Боярами, Князьями Мстиславским и Воротынским: я не в силах быть того свидетелем. А вы, уже давшие клятву умереть за меня и за сына моего, вспомните оную, когда меня не будет; не допустите вероломных извести Царевича: спасите его; бегите с ним в чужую землю, куда Бог укажет вам путь!.. А вы, Захарьины, чего ужасаетесь? Поздно щадить вам мятежных Бояр: они не пощадят вас; вы будете первыми мертвецами. Итак, явите мужество: умрите великодушно за моего сына и за мать его; не дайте жены моей на поругание изменникам!» Сии слова произвели сильное действие в сердце Бояр; они содрогнулись и, безмолвствуя, вышли в переднюю комнату, где Дьяк Иван Михайлов держал крест, а Князь Владимир Воротынский стоял подле него. Все присягали в тишине и с видом умиления, моля Всевышнего, да спасет Иоанна или да будет сын его подобен ему для счастия России! Один Князь Иван Пронский-Турунтай, взглянув на Воротынского, сказал ему: «Отец твой и ты сам был первым изменником по кончине Великого Князя Василия; а теперь приводишь нас к Святому кресту!» Воротынский отвечал ему спокойно: «Да, я изменник, а требую от тебя клятвы быть верным государю нашему и сыну его; ты праведен, а не хочешь дать ее!» Турунтай замешался и присягнул.
Но сей священный обряд не всех утвердил в верности. Князь Дмитрий Палецкий, сват Государев, тесть Юрия, тогда же послал зятя своего, Василья Бороздина, к Князю Владимиру Андреевичу и к матери его сказать им, что если они дадут Юрию Удел, назначенный ему в духовном завещании великого Князя Василия, то он (Палецкий) готов, вместе с другими, помогать им и возвести их на престол (379)! Еще двое из Вельмож оставались в подозрении: Князь Дмитрий Курлятев, друг Алексея Адашева, и Казначей Никита Фуников; они не были во дворце за болезнию, но, по уверению доносителей, имели тайное сношение с Князем Владимиром Андреевичем. Курлятев на третий день, когда уже все затихло, велел нести себя во дворец и присягнул Димитрию: Фуников также, но последний. Сам Князь Владимир Андреевич обязался клятвенною грамотою не думать о Царстве и в случае Иоанновой кончины повиноваться Димитрию как своему законному Государю (380); а мать Владимирова долго не хотела приложить Княжеской печати к сей грамоте; наконец исполнила решительное требование Бояр, сказав: «Что значит присяга невольная?»
Сии два дни смятения и тревоги довели слабость болящего до крайней степени; он казался в усыплении, которое могло быть преддверием смерти. Но действия природы неизъяснимы: чрезвычайное напряжение сил иногда губит, иногда спасает в жестоком недуге. В каком волнении была душа Иоаннова? Жизнь мила в юности: его жизнь украшалась еще славою и всеми лестными надеждами венценосной добродетели. В кипении сил и чувствительности касаться гроба, падать с престола в могилу, видеть страшное изменение в лицах: в безмолвных дотоле подданных, в усердных любимцах - непослушание, строптивость; Государю самовластному уже зависеть от тех, коих судьба зависела прежде от его слова; смиренно молить их, да спасут, хотя в изгнании, жизнь и честь его семейства! Иоанн перенес ужас таких минут; огнь души усилил деятельность природы, и болящий выздоровел, к радости всех и к беспокойству некоторых. Хотя Князь Владимир Андреевич и единомышленники его исполнили наконец волю Иоаннову и присягнули Димитрию; но мог ли Самодержец забыть мятеж их и муку души своей, ими растерзанной в минуты его борения с ужасами смерти?..
Что ж сделал Иоанн (381)? Встал с одра исполненный милости ко всем Боярам, благоволения и доверенности к прежним друзьям и советникам; дал сан Боярский отцу Адашева, который смелее других опровергал Царское завещание (382); честил, ласкал Князя Владимира Андреевича; одним словом, не хотел помнить, что случилось в болезнь его, и казался только признательным к Богу за свое чудесное исцеление!
Такова была наружность; но в сердце осталась рана опасная. Иоанну внушали, что не только Сильвестр, но и юный Адашев тайно держал сторону Князя Владимира (383). Не сомневаясь в их усердии ко благу России, он начал сомневаться в их личной привязанности к нему; уважая того и другого, простыл к ним в любви; обязанный им главными успехами своего Царствования, страшился быть неблагодарным и соблюдал единственно пристойность; шесть лет усердно служив добродетели и вкусив всю ее сладость, не хотел изменить ей, не мстил никому явно, но с усилием, которое могло ослабеть в продолжение времени. Всего хуже было то, что супруга Иоаннова, дотоле согласно с Адашевым и Сильвестром питав в нем любовь к святой нравственности, отделилась от них тайною неприязнью (384), думая, что они имели намерение пожертвовать ею, сыном ее и братьями выгодам своего особенного честолюбия. Анастасия способствовала, как вероятно, остуде Иоаннова сердца к друзьям. С сего времени он неприятным образом почувствовал свою от них зависимость (385) и находил иногда удовольствие не соглашаться с ними, делать по-своему: в чем, как пишут, еще более утвердило Царя следующее происшествие.
Исполняя обет, данный им в болезни, Иоанн объявил намерение ехать в монастырь Св. Кирилла Белозерского вместе с Царицею и сыном. Сие отдаленное путешествие казалось некоторым из его ближних советников неблагоразумным: представляли ему, что он еще не совсем укрепился в силах; что дорога может быть вредна и для младенца Димитрия; что важные дела, в особенности бунты Казанские, требуют его присутствия в столице. Государь не слушал сих представлений и поехал [в Мае 1553 г.] сперва в обитель Св. Сергия. Там, в старости, тишине и молитве жил славный Максим Грек, сосланный в Тверь Великим Князем Василием (386), но освобожденный Иоанном как невинный страдалец. Царь посетил келию сего добродетельного мужа, который, беседуя с ним, начал говорить об его путешествии.
«Государь! - сказал Максим, вероятно, по внушению Иоанновых советников: - пристойно ли тебе скитаться по дальним монастырям с юною супругою и с младенцем? Обеты неблагоразумные угодны ли Богу? Вездесущего не должно искать только в Пустынях: весь мир исполнен Его. Если желаешь изъявить ревностную признательность к Небесной благости, то благотвори на престоле. Завоевание Казанского Царства, счастливое для России, было гибелию для многих Христиан; вдовы, сироты, матери избиенных льют слезы: утешь их своею милостию. Вот дело Царское! (387)» Иоанн не хотел отменить своего намерения. Тогда Максим, как уверяют, велел сказать ему чрез Алексея Адашева и Князя Курбского, что Царевич Димитрий будет жертвою его упрямства. Иоанн не испугался пророчества: поехал в Дмитров, в Несношский Николаевский монастырь, оттуда на судах реками Яхромою, Дубною, Волгою, Шексною в обитель Св. Кирилла и возвратился чрез Ярославль и Ростов в Москву без сына: предсказание Максимово сбылося: Димитрий [в Июне] скончался в дороге (388). - Но важнейшим обстоятельством сего так называемого Кирилловского езда было Иоанново свидание в монастыре Песношском, на берегу Яхромы, с бывшим Коломенским Епископом Вассианом, который пользовался некогда особенною милостию Великого Князя Василия, но в Боярское правление лишился Епархии за свое лукавство и жестокосердие (389). Маститая старость не смягчила в нем души: склоняясь к могиле, он еще питал мирские страсти в груди, злобу, ненависть к Боярам. Иоанн желал лично узнать человека, заслужившего доверенность его родителя; говорил с ним о временах Василия и требовал у него совета, как лучше править Государством. Вассиан ответствовал ему на ухо: «Если хочешь быть истинным Самодержцем, то не имей советников мудрее себя; держись правила, что ты должен учить, а не учиться - повелевать, а не слушаться. Тогда будешь тверд на Царстве и грозою Вельмож. Советник мудрейший Государя неминуемо овладеет им». Сии ядовитые слова проникли во глубину Иоаннова сердца. Схватив и поцеловав Вассианову руку, он с живостию сказал: сам отец мой не дал бы мне лучшего совета!.. «Нет, Государь! - могли бы мы возразить ему: - нет! Совет, тебе данный, внушен духом лжи, а не истины. Царь должен не властвовать только, но властвовать благодетельно: его мудрость как человеческая, имеет нужду в пособии других умов, и тем превосходнее в глазах народа, чем мудрее советники, им выбираемые. Монарх, опасаясь умных, впадет в руки хитрых, которые в угодность ему притворятся даже глупцами; не пленяя в нем разума, пленят страсть и поведут его к своей цели. Цари должны опасаться не мудрых, а коварных или бессмысленных советников». С такими или подобными рассуждениями описывает Князь Курбский злую беседу старца Вассиана, которая, по его уверению, растлила душу юного Монарха.
Но еще долгое время он не переменялся явно: чтил мужей добролюбивых, с уважением слушал наставления Сильвестровы, ласкал Адашева и дал ему сан Окольничего (390), употребляя его, вместе с Дьяком Михайловым, в важнейших делах внешней Политики. Чрез девять месяцев, утешенный рождением [28 Марта 1554 г.] второго сына, Иоанна (391), Государь в новом, тогда написанном завещании показал величайшую доверенность к брату, Князю Владимиру Андреевичу: объявил его, в случае своей смерти, не только опекуном юного Царя, не только Государственным Правителем, но и наследником трона, если Царевич Иоанн скончается в малолетстве; а Князь Владимир дал клятву быть верным совести и долгу, не щадить ни самой матери, Княгини Ефросинии, если бы она замыслила какое зло против Анастасии или сына ее; не знать ни мести, ни пристрастия в делах государственных, не вершить оных без ведома Царицы, Митрополита, Думных Советников и не держать у себя в Московском доме более ста воинов (392). - В самых справедливых наказаниях Государь, как и прежде, следовал движениям милосердия; например: Князь Симеон Ростовский, знатный Вельможа, оказав себя в болезнь Государя противником его воли, не мог быть спокоен духом; не верил наружной тихости Иоанновой, мучился страхом, вздумал бежать в Литву с братьями и племянниками; сносился с Королем Августом, с Литовскими Думными Панами, открывал им государственные тайны, давал вредные для нас советы, чернил Царя и Россию. Он послал к Королю своего ближнего, Князя Никиту Лобанова-Ростовского: его остановили в Торопце, допросили, узнали измену; и Князь Симеон, взятый под стражу, сам во всем признался, извиняясь скудостию и малоумием. Бояре единогласно осудили преступника на смертную казнь: но Государь, вняв молению Духовенства, смягчил решение суда: Князя Симеона выставили на позор и заточили на Белоозеро (393). - В деле иного рода оказалось также милосердие Иоанново. Донесли Государю, что возникает опасная ересь в Москве; что некто Матвей Башкин проповедует учение совсем не Христианское, отвергает таинства нашей Веры, Божественность Христа, деяния Соборов и святость Угодников Божиих. Его взяли в допрос: он заперся, называя себя истинным Христианином; но, посаженный в темницу, начал тосковать, открыл ересь свою ревностным Инокам Иосифовского монастыря, Герасиму и Филофею; сам описал ее, наименовал единомышленников, Ивана и Григорья Борисовых, Монаха Белобаева и других; сказал, что развратителями его были Католики, аптекарь Матвей Литвин и Андрей Хотеев; что какие-то Заволжские старцы в искренней беседе с ним объявили ему такое же мнение о Христе и Святых; что будто бы Рязанский Епископ Кассиан благоприятствовал их заблуждению, и проч. (394) Царь и Митрополит, Собором уличив еретиков, не хотели употребить жестокой казни: осудили их единственно на заточение, да не сеют соблазна между людьми; а Епископа Кассиана, разбитого параличом, отставили.
Доказав, что болезнь и горестные ее следствия не ожесточили его сердца - что он умеет быть выше обыкновенных страстей человеческих и забывать личные, самые чувствительные оскорбления - Иоанн с прежнею ревностию занялся делами государственными, из коих главным было тогда усмирение завоеванного им Царства. Он послал Данила Адашева, брата Алексеева, с Детьми Боярскими и с Вятчанами на Каму (395); а знаменитых доблестию Воевод, Князя Симеона Микулинского, Ивана Шереметева и Князя Андрея Михайловича Курбского в Казань со многими полками. Они выступили зимою, в самые жестокие морозы; воевали целый месяц в окрестностях Камы и Меши; разорили там новую крепость, сделанную мятежниками; ходили за Ашит, Уржум, до самых Вятских и Башкирских пределов; сражались ежедневно в диких лесах, в снежных пустынях; убили 10000 неприятелей и двух злейших врагов России, Князя Янчуру Измаильтянина и богатыря Черемисского Алеку; взяли в плен 6000 Татар, а жен и детей 15000. Князья Иван Мстиславский и Михайло Васильевич Глинский воевали Луговую Черемису, захватили 1600 именитых людей, Князей, Мурз, чиновников Татарских и всех умертвили (396). Воеводы и сановники, действуя ревностно, неутомимо, получили от государя золотые медали, лестную награду сего времени: ими витязи украшали грудь свою вместо нынешних крестов орденских (397). - Еще бунт не угасал: еще беглецы Казанские укрывались в ближних и дальних местах, везде волнуя народ; грабили, убивали наших купцев и рыболовов на Волге; строили крепости; хотели восстановить свое Царство. Один из Луговых Сотников, Мамич Бердей, призвав какого-то Ногайского Князя, дал ему имя Царя, но сам умертвил его как неспособного и малодушного: отрубив ему голову, взоткнул ее на высокое дерево и сказал: «Мы взяли тебя на Царство для войны и победы; а ты с своею дружиною умел только объедать нас! Теперь да царствует голова твоя на высоком престоле! (398)» Сего опасного мятежника горные жители заманили в сети: дружелюбно звали к себе на пир, схватили и отослали в Москву: за что Государь облегчил их в налогах. Несколько раз земля Арская присягала и снова изменяла: Луговая же долее всех упорствовала в мятеже. Россияне пять лет не опускали меча: жгли и резали. Без пощады губя вероломных, Иоанн награждал верных: многие Казанцы добровольно крестились, другие, не оставляя закона отцов своих, вместе с первыми служили России. Им давали землю, пашню, луга и все нужное для хозяйства. Наконец усилия бунтовщиков ослабели; вожди их погибли все без исключения, крепости были разрушены, другие (Чебоксары, Лаишев) вновь построены нами и заняты стрельцами. Вотяки, Черемисы, самые отдаленные Башкирцы приносили дань, требуя милосердия. Весною в 1557 году Иоанн в сию несчастную землю, наполненную пеплом и могилами, послал Стряпчего, Семена Ярцова, с объявлением, что ужасы ратные миновались и что народы ее могут благоденствовать в тишине как верные подданые Белого Царя. Он милостиво принял в Москве их старейшин и дал им жалованные грамоты.
С того времени Казань сделалась мирною собственностию России, сохраняя имя Царства в титуле наших Монархов. Иоанн в 1553 году Собором Духовенства уставил для ее новых Христиан особенную Епархию; дал ей Архиепископа, уступающего в старейшинстве одному Новогородскому владыке; подчинил его духовному ведомству Свияжск, Васильгород и Вятку; определил в жалованье на церковные расходы десятину из доходов Казанских (399). Первым Святителем был там Гурий, Игумен Селижарова монастыря. С какою ревностию сей добродетельный муж, причисленный нашею Церковию к лику Угодников Божиих, насаждал в своей пастве Веру Спасителеву средствами истинно Христианскими, учением любви и кротости, с таким усердием Наместник Государев, Князь Петр Иванович Шуйский, образовал сей новый край в гражданском порядке, изглаждая следы опустошении, водворяя спокойствие, оживляя торговлю и земледелие. Села Царские и Княжеские были отданы Архиепископу, монастырям и Детям Боярским (400).
Совершилось и другое, менее трудное, но также славное завоевание. Издревле, еще до начала державы Российской, при устье Волги существовал город Козарский, знаменитый торговлею, Атель, или Балангиар (401); в XIII веке он принадлежал Аланам, именуемый Сумеркентом (402), а в наших летописях сделался известен под именем Асторокани, будучи владением Золотой Орды, и со времени ее падения столицею особенных Ханов, единоплеменных с Ногайскими Князьями. Теснимые Черкесами, Крымцами, сии Ханы слабые, невоинственные, искали всегда нашего союза, и последний из них, Ямгурчей, хотел даже, как мы видели (403), быть данником Иоанновым, но, обольщенный покровительством Султана, обманул Государя: пристал к Дсвлег-Гирею и к Юсуфу, Ногайскому Князю, отцу Сююнбекину, который возненавидел Россию за плен его дочери и внука, сверженного нами с престола Казанского. Посла Московского обесчестили в Астрахани и держали в неволе (404): Государь воспользовался сим случаем, чтобы, по мнению тогдашних книжников, возвратить России ее древнее достояние, где будто бы княжил некогда сын (В. Владимира, Мстислав: ибо они считали Астрахань древним Тмутороканем, основываясь на сходстве имени (405). Мурзы Ногайские, Исмаил и другие, неприятели Юсуфовы, утверждали Иоанна в сем намерении: молили его, чтобы он дал Астрахань изгнаннику Дербышу, их родственнику, бывшему там Царем прежде Ямгурчея, и хотели помогать нам всеми силами (406). Государь, призвав Дербыша из Ногайских Улусов, весною в 1554 году послал с ним на судах войско, не многочисленное, но отборное: оно состояло из Царских Дворян, Жильцов, лучших Детей Боярских, стрельцов, Козаков, Вятчан. Предводителями были Князь Юрий Иванович Пронский-Шемякин и Постельничий Игнатий Вешняков, муж отлично храбрый (407). 29 Июня, достигнув Переволоки, Шемякин отрядил вперед Князя Александра Вяземского, который близ Черного острова встретил и побил несколько сот Астраханцев, высланных разведать о нашей силе. Узнали от пленников, что Ямгурчей стоит пять верст ниже города, а Татары засели на островах, в своих Улусах. Россияне плыли мимо столицы Батыевой, Сарая, где 200 лет Государи наши унижались пред Ханами Золотой Орды; но там были уже одни развалины! Видеть, во время славы, памятники минувшего стыда легче, нежели во время уничижения видеть памятники минувшей славы!.. В сей некогда ужасной стране, полной мечей и копий, обитала тогда безоружная, мирная робость: все бежало-и граждане и Царь. Шемякин 2 Июля [1544 г.] вступил в безлюдную Астрахань; а Князь Вяземский нашел в Ямгурчеевом стане немало кинутых пушек и пищалей. Гнались за бегущими во все стороны, до Белого озера и Тюмени: одних убивали, других вели в город, чтобы дать подданных Дербышу, объявленному Царем в пустынной столице. Ямгурчей с двадцатью воинами ускакал в Азов. Настигли только жен и дочерей его (408); также многих знатных чиновников, которые все хотели служить Дербышу и зависеть от России, требуя единственно жизни и свободы личной. Их представили новому Царю: он велел им жить в городе, распустив народ по Улусам. Князей и Мурз собралося пятьсот, а простых людей десять тысяч. Они вместе с Дербышем клялися в том, чтобы повиноваться Иоанну, как верховному своему Властителю, присылать ему 40 тысяч алтын и 3 тысячи рыб как ежегодную дань, а в случае Дербышевой смерти нигде не искать себе Царя, но ждать, кого Иоанн или наследники его пожалуют им в Правители. В клятвенной грамоте, скрепленной печатями, сказано было, что Россияне могут свободно ловить рыбу от Казани до моря, вместе с Астраханцами, безданно и безъявочно. - Учредив порядок в земле, оставив у Дербыша Козаков (с Дворянином Тургеневым) для его безопасности и для присмотра за ним, Князь Шемякин и Вешняков возвратились в Москву с пятью взятыми в плен Царицами и с великим числом освобожденных Россиян, бывших невольниками в Астраханских Улусах.
Весть о сем счастливом успехе Государь получил 29 Августа [1554 r.], в день своего рождения, празднуя его в селе Коломенском с Митрополитом и со всем двором (409): изъявил живейшую радость; уставил церковное молебствие; милостиво наградил Воевод; встретил пленных Цариц с великою честию и в удовольствие Дербышу отпустил назад в Астрахань, кроме младшей из них, которая па пути родила сына и вместе с ним крестилась в Москве: сына назвали Царевичем Петром, а мать Иулианиею, и Государь женил на ней своего именитого Дворянина, Захарию Плещеева (410). - Недолго Астрахань была еще особенным Царством: скоро вероломство Дербыша доказало необходимость учредить в ней Российское правительство: ибо нет надежной средины между независимостию и совершенным подданством державы. Мужеством наших Козаков отразив изгнанника Ямгурчея, хотевшего завоевать Астрахань с помощию Крымцев и сыновей Ногайского Князя Юсуфа. Дербыш замыслил измену: несмотря на то, что Государь снисходительно уступил его народу всю дань первого года, он тайно сносился с Ханом Девлет-Гиреем, взяв к себе Царевича Крымского Казбулата в должность Калги (411). Голова Стрелецкий, Иван Черемисинов, с новою воинскою дружиною был послан обличить и наказать изменника. Дербыш снял с себя личину, вывел всех жителей из города, соединился с толпами Ногайскими, Крымскими и дерзко начал войну, ободренный малочисленностию Россиян. Но у нас был искренний, ревностный друг: Князь Ногайский Исмаил, своим ходатайством доставив престол сему неблагодарному, помог Черемисинову - и Дербыш, разбитый наголову (в 1557 году), по следам Ямгурчея бежал в Азов (412). Тогда все жители, удостоверенные в безопасности, возвратились в город и в окрестные Улусы, дали присягу России и не думали уже изменять, довольные своим жребием под властию великой Державы, которой сила могла быть им защитою от Тавриды и Ногаев. Черемисинов утвердил за ними прежнюю собственность: острова, пашни; обложил всех данию легкою, наблюдал справедливость, приобрел общую любовь и доверенность; одним словом, устроил все наилучшим образом для пользы жителей и России.
С того времени Государь в подписи своих грамот начал означать лета Казанского и Астраханского завоеваний (413), коих эпоха есть без сомнения самая блестящая в нашей истории средних веков. Громкое имя покорителя Царств дало Иоанну, в глазах Россиян-современников, беспримерное величие и возвысило их государственное достоинство, пленяя честолюбие, питая гордость народную, удивительную для иноземцев, которые не понимали ее причины, ибо видели только гражданские недостатки наши в сравнении с другими Европейскими народами и не сравнивали России Василия Темного с Россиею Иоанна IV: первый имел только 1500 воинов для ее защиты (414), а второй взял чуждое Царство отрядом легкого войска, не трогая своих главных полков. Между сими происшествиями минуло едва столетие, и народ мог естественно возгордиться столь быстрыми шагами к величию. Не только иноземцы, но и мы сами не оценим справедливо государственных успехов древней России, если не вникнем в обстоятельства тех времен, не поставим себя на месте предков и не будем смотреть их глазами на вещи и деяния, без обманчивого соображения с новейшими временами, когда все изменилось, умножились средства, прозябли семена и насаждения. Великие усилия рождают великое: а в творениях государственных начало едва ли не труднее совершения.
Кроме славы и блеска, Россия, примкнув свои владения к морю Каспийскому, открыла для себя новые источники богатства и силы; ее торговля и политическое влияние распространились. Звук оружия изгнал чужеземных купцев из Астрахани: спокойствие и тишина возвратили их. Они приехали из Шамахи, Дербента, Шавкала, Тюмени, Хивы, Сарайчика со всякими товарами, весьма охотно платя в Государеву казну уставленную пошлину. Цари Хивинский и Бухарский прислали своих знатных людей в Москву с дарами, желая благоволения Иоаннова и свободной торговли в России (415). Земля Шавкалская, Тюменская, Грузинская хотели быть в нашем подданстве. Князья Черкесские, присягнув Государю в верности, требовали, чтобы он помог им воевать Султанские владения и Тавриду (416). Иоанн ответствовал, что Султан в мире с Россиею, но что мы всеми силами будем оборонять их от Хана Девлет-Гирея. Вера Спасителева, насажденная между Черным и Каспийским морем в самые древние времена Империи Византийской, еще не совсем угасла в сих странах; оставались ее темные предания и некоторые обряды (417): известность и могущество России оживили там память Христианства и любовь к оному. Князья крестили детей своих в Москве, отдавали их на воспитание Царю, - некоторые сами крестились. Сын Князя Сибока, Кудадек-Александр, и Темрюков, Салтанук-Михаил, учились грамоте во дворце Кремлевском вместе с Сююнбекиным сыном. - Признательный к усердию союзных с нами Ногаев, Государь позволил им кочевать в зимнее время близ самой Астрахани: они мирно и спокойно в ней торговали. Князь Исмаил, убив своего брата, Юсуфа, писал к Иоанну из городка Сарайчика (418): «Врага твоего уже нет на свете; племянники и дети мои единодушно дали мне поводы узд своих: я властвую надо всеми Улусами». Он советовал Россиянам основать крепость на Переволоке, а другую на Иргизе (в нынешней Саратовской губернии), где скитались некоторые беглые Ногайские Мурзы, не хотевшие ему повиноваться и быть нам друзьями. Утверждая приязнь дарами и ласками, Государь однако ж не дозволял Исмаилу в шертных грамотах называться ни отцом его, ни братом, считая то унизительным для Российского Монарха (419).
Слух о наших завоеваниях проник и в отдаленную Сибирь, коей имя, означая тогда единственно среднюю часть нынешней Тобольской Губернии, было давно известно и Москве от наших Югорских и Пермских данников. Там господствовали Князья Могольские, потомки Батыева брата Сибана, или Шибана (420). Вероятно, что они и прежде имели сношения с Россиею и даже признали себя в некоторой зависимости от сильного его Царя: Иоанн уже в 1554 году именовался в грамотах Властителем Сибири (421); но летописи молчат о том до 1555 года: в сие время Князь Сибирский Едигер прислал двух чиновников в Москву поздравил Государя со взятием Казани и Астрахани (422). Дело шло не об одной учтивости: Едигер вызвался платить дань России с условием, чтобы мы утвердили спокойствие и безопасность его земли. Государь уверил Послов в своей милости, взял с них клятву в верности и дал им жалованную грамоту. Они сказали, что в Сибири 30700 жителей: Едигер хотел с каждого человека давать нам ежегодно по соболю и белке. Сын Боярский, Дмитрий Куров, поехал в Сибирь, чтобы обязать присягою Князя и народ; возвратился в конце 1556 года с новым Послом Едигеровым и, вместо обещанных тридцати тысяч, привез только 700 соболей. Едигер писал, что земля его, разоренная Шибанским Царевичем, не может дать более; но Куров говорил противное, и Царь велел заключить Посла Сибирского. Наконец, в 1558 году, Едигер доставил в Москву дань полную, с уверением, что будет впредь исправным плательщиком (423). - Таким образом Россия открыла себе путь к неизмеримым приобретениям на севере Азии, неизвестном дотоле ни Историкам, ни Географам образованной Европы.
Сие достопамятное время Иоаннова Царствования прославилось еще тесным союзом России с одною из знаменитейщих Держав Европейских, которая была вне ее политического горизонта, едва знала об ней по слуху и вдруг, нечаянно, нашла доступ к самым отдаленным, всех менее известным странам Государства Иоаннова, чтобы с великою выгодою для себя дать нам новые средства обогащения, новые способы гражданского образования. Еще Англия не была тогда первостепенною морскою Державою, но уже стремилась к сей цели, соревнуя Испании, Португалии, Венеции и Генуе; хотела проложить путь в Китай, в Индию Ледовитым морем, и весною в 1553 году, в Царствование юного Эдуарда VI, послала три корабля в океан Северный. Начальниками их были Гуг Виллоби и капитан Ченселер. Разлученные бурею, сии корабли уже не могли соединиться: два из них погибли у берегов Российской Лапландии в пристани Арцине, где Гуг Виллоби замерз со всеми людьми своими: зимою в 1554 году рыбаки Лапландские нашли его мертвого, сидящего в шалаше за своим журналом (424). Но капитан Ченселер благополучно доплыл до Белого моря; 24 Августа 1553 года вошел в Двинский залив и пристал к берегу, где был тогда монастырь Св. Николая и где после основан город Архангельск. Англичане увидели людей, изумленных явлением большого корабля; сведали от них, что сей берег есть Российский; сказали, что имеют от Короля Английского письмо к Царю и желают завести с нами торговлю (425). Дав им съестные припасы, начальники Двинской земли немедленно отправили гонца к Иоанну, который тотчас понял важность сего случая, благоприятного для успехов нашей торговли, - велел Ченселеру быть в Москву и доставил ему все возможные удобности в пути. Представленные Государю, Англичане с удивлением видели, по их словам, беспримерное велелепие его двора: ряды красивых чиновников, круг сановитых Бояр в златых одеждах, блестящий трон и на нем юного Самодержца в блистательной короне, окруженного величием и безмолвием (426). Ченселер подал следующую грамоту Эдуардову, писанную на разных языках ко всем северным и восточным Государям:
«Эдуард VI вам, Цари, Князья, Властители, Судии Земли, во всех странах под солнцем, желает мира, спокойствия, чести, вам и странам вашим! Господь всемогущий даровал человеку сердце дружелюбное, да благотворит ближним и в особенности странникам, которые, приезжая к нам из мест отдаленных, ясно доказывают тем превосходную любовь свою к братскому общежитию. Так думали отцы наши, всегда гостеприимные, всегда ласковые к иноземцам, требующим покровительства. Все люди имеют право на гостеприимство, но еще более купцы, презирая опасности и труды, оставляя за собою моря и пустыни, для того, чтобы благословенными плодами земли своей обогатить страны дальние и взаимно обогатиться их произведениями: ибо Господь вселенной рассеял дары его благости, чтобы народы имели нужду друг в друге и чтобы взаимными услугами утверждалась приязнь между людьми. С сим намерением некоторые из наших подданных предприяли дальнее путешествие морем и требовали от нас согласия. Исполняя их желание, мы позволили мужу достойному, Гугу Виллоби и товарищам его, нашим верным слугам, ехать в страны, доныне неизвестные, и меняться с ними избытком: брать, чего не имеем, и давать, чем изобилуем, для обоюдной пользы и дружества. Итак, молим вас, Цари, Князья, Властители, чтобы вы свободно пропустили сих людей чрез свои земли: ибо они не коснутся ничего без вашего дозволения. Не забудьте человечества. Великодушно помогите им в нужде и приимите от них, чем могут вознаградить вас. Поступите с ними, как хотите, чтобы мы поступили с вашими слугами, если они когда-нибудь к нам заедут. А мы клянемся Богом, Господом всего сущего на небесах, на земле и в море, клянемся жизнию и благом нашего Царства, что всякого из ваших подданных встретим как единоплеменника и друга, из благодарности за любовь, которую окажете нашим. За сим молим Бога Вседержителя, да сподобит вас земного долголетия и мира вечного. Дано в Лондоне, нашей столице, в лето от сотворения мира 5517, Царствования нашего в 7» (427).
Англичане, принятые милостиво, обедали у Государя в Золотой палате и с новым изумлением видели пышность Царскую. Гости, числом более ста, ели и пили из золотых сосудов; одежда ста пятидесяти слуг также сияла золотом (428). - После сего Ченселер имел переговоры с Боярами и был весьма доволен оными. Его немедленно отпустили назад (в Феврале 1554 года) с ответом Иоанновым. Царь писал к Эдуарду, что он, искренно желая быть с ним в дружбе, согласно с учением Веры Христианской, с правилами истинной науки государственной и с лучшим его разумением, готов сделать все ему угодное; что, приняв ласково Ченселера, так же примет и Гуга Виллоби, если сей последний будет у нас; что дружба, защита, свобода и безопасность ожидают Английских Послов и купцев в России (429). - Эдуарда не стало: Мария царствовала в Англии, - и Ченселер, вручив ей Иоаннову грамоту с Немецким переводом, произвел своими вестями живейшую радость в Лондоне. Все говорили о России как о вновь открытой земле; хотели знать ее любопытную Историю, Географию, и немедленно составилось общество купцев для торговли с нею. В 1555 году Ченселер вторично отправился к нам на двух кораблях с поверенными сего общества, Греем и Киллингвортом (430), чтобы заключить торжественный договор с Царем, коему Мария и супруг ее, Филипп, письменно изъявили благодарность в самых сильных выражениях. Иоанн с новою милостию принял Ченселера и его товарищей в Москве; обедая с ними, обыкновенно сажал их перед собою; говорил ласково и называл Королеву Марию любезнейшею сестрою. Учредили особенный совет для рассмотрения прав и вольностей, коих требовали Англичане: в нем присутствовали и купцы Московские. Положили, что главная мена товаров будет в Колмогорах, осенью и зимою: что цепы остаются произвольными, но что всякие обманы в купле судятся как уголовное преступление. Иоанн дал наконец торговую жалованную грамоту Англичанам, уставив в ней что они могут свободно купечествовать во всех городах России, без всякого стеснения и не платя никакой пошлины - везде жить, иметь домы, лавки - нанимать слуг, работников и брать с них присягу в верности; что за всякую вину ответствует только виновный, а не общество; что Государь, как законный судия, имеет право отнять у преступника честь и жизнь, но не касается имения; что они изберут старейшину для разбора ссор и тяжб между ими; что Наместники Государевы обязаны деятельно помогать ему в случае нужды для усмирения ослушных и давать орудия казни; что нельзя взять Англичанина под стражу, если старейшина объявит себя его порукою; что правительство немедленно удовлетворяет их жалобам на Россиян и строго казнит обидчиков (431). - Главными из товаров, привезенных Англичанами в Россию, были сукна и сахар. Купцы наши предлагали им 12 рублей (или гиней) за половинку сукна и 4 алтына (или шиллинга) за фунт сахару; но сия цена казалась для них низкою (432).
С того времени пристань Св. Николая - где кроме бедного уединенного монастыря было пять или шесть домиков - оживилась и сделалась важным торговым местом. Англичане построили там особенный красивый дом, а в Колмогорах несколько обширных дворов для складки товаров. Им дали землю, огороды, луга. - Между тем, надеясь открыть путь чрез Ледовитое море в Китай, капитан их, Стефан Борро, от устья Двины доходил до Новой Земли и Вайгача, но, устрашенный бурями и ледяными громадами, в исходе Августа месяца возвратился в Колмогоры.
В 1556 году Ченселер отплыл в Англию с четырьмя богато нагруженными кораблями и с Посланником Государевым, Иосифом Непеею Вологжанином (433). Счастие, дотоле всегда благоприятное сему искусному мореплавателю, изменило ему: буря рассеяла его корабли; только один из них вошел в пристань Лондонскую. Сам Ченселер утонул близ Шотландских берегов; спасли только Посланника Иоаннова, который, лишась всего, был осыпан в Лондоне дарами и ласками. Знатные Сановники Государственные и сто сорок купцев со множеством слуг, все на прекрасных лошадях, в богатой одежде, выехали к нему навстречу. Он сел на коня, великолепно украшенного, и, окруженный старейшинами купечества, въехал в город. Любопытные жители Лондонские теснились в улицах, приветствуя Посланника громкими восклицаниями. Ему отвели один из лучших домов, где богатство уборов отвечало роскоши ежедневного угощения; угадывали, предупреждали всякое желание гостя; то звали его на пиры, то водили обозревать все достопамятности Лондона, дворцы, храм Св. Павла, Вестминстер, крепость, Ратушу. Принятый Мариею, с отменным благоволением, Непея в торжественный день Ордена Подвязки сидел в церкви на возвышенном месте близ Королевы. Нигде не оказывалось такой чести Русскому имени. Сей незнатный, но достойный представитель Иоаннова лица умел заслужить весьма лестный отзыв Английских министров: они донесли Королеве, что его ум в делах равняется с его благородною важностию в поступках (434). Вместе с грамотою Царскою вручив Марии и Филиппу несколько соболей, Непея сказал, что богатейшие дары Иоанновы во время Ченселерова кораблекрушения были расхищены Шотландцами. Королева послала к Царю самые лучшие произведения Английских суконных фабрик, блестящий доспех, льва и львицу (435); а старейшины Российского торгового общества, в последний раз великолепно угостив Непею в зале Лондонских суконников, объявили, что не двор, не казна, но их общество взяло на себя все издержки, коих требовало его пребывание в Англии, и что они сделали то с живейшим удовольствием, в знак своей добросердечной, ревностной, нежной дружбы к нему и к России (436). Он получил от них в дар золотую цепь во сто фунтов стерлингов и пять драгоценных сосудов; возвратился на Английском корабле в Сентябре 1557 года и привез в Москву ремесленников, рудокопов и медиков, в числе коих был искусный доктор Стендиш. Так Россия пользовалась всяким случаем заимствовать от иноземцев нужнейшее для ее гражданского образования.
С удовольствием читая ласковые письма Марии и Филиппа, которые именовали его в оных Великим Императором, слыша от Непеи, сколько чести и приязни оказали ему в Лондоне и двор и народ, Иоанн обходился с Англичанами как с любезнейшими гостями России, велел отвести им домы во всех торговых городах, в Вологде, в Москве и лично приветствовал их столь милостиво, что они не могли без чувства живейшей благодарности писать о том к своим Лондонским знакомцам. Главный начальник Английских кораблей, прибывших в 1557 году к устью Двины, Антоний Дженкисон, ездил из Москвы в Астрахань, чтобы завести торговлю с Персиею: изъявляя совершенную доверенность к видам Лондонского купечества, Государь обещал доставить оному все способы для сего дальнего перевоза товаров. - Одним словом, связь наша с Британиею, основываясь на взаимных выгодах без всякого опасного совместничества в Политике, имела какой-то особенный характер искренности и дружелюбия, служила доказательством мудрости Царя и придала новый блеск его царствованию. - Открытием Англичан немедленно воспользовались и другие купцы Европейские: из Голландии, из Брабанта начали приходить корабли к северным берегам России и торговать с нею в Корельском устье: что продолжалось от 1555 до 1557 года (437).
Сии достопамятные происшествия были не единственным предметом Иоанновой деятельности. Усмиряя Казань, покоряя Астрахань, возлагая дань на Сибирь, распространяя власть свою до Персии, а торговлю до Самарканда, Шельды и Темзы, Россия воевала и с Ханом Девлет-Гиреем, и с Швециею, и с Ливониею, неусыпно наблюдая Литву.
Совершенное падение Казанского Царства приводило в ужас Тавриду: Девлет-Гирей, кипя злобою, хотел бы поглотить Россию; но чувствовал нашу силу, ждал времени, манил Иоанна мирными обещаниями и грозил нападением. В 1553 году Царь стоял с полками в Коломне; ожидая Хана (438); но Хан прислал в Москву грамоту шертную: соглашаясь быть нам другом, он требовал богатых даров и называл Иоанна только Великим Князем. Государь писал ему в ответ, что мы не покупаем дружбы, и скромно известил его о взятии Астрахани. Тогда некоторые из Думных Советников предлагали Государю довершить великое дело славы, безопасности, благоденствия нашего завоеванием последнего Царства Батыева (439); и если бы он исполнил их совет, то предупредил бы двумя веками знаменитое дело Екатерины Второй: ибо вероятно, что Крым не мог бы противиться усилиям России, которая уже стояла пятою на двух, лежащих пред нею Царствах, и смотрела на третий как на лестную добычу: двести тысяч победителей (440) готовы были ударить на гнездо хищников, способных более к разбоям, нежели к войне оборонительной. Есть время для завоеваний: оно проходит и долго не возвращается. Но сия мысль казалась еще дерзкою: путь к Крыму еще не был Знаком войску; степи, даль, трудность продовольствия устрашали. Сверх того Иоанн опасался раздражить Султана, верховного властителя Тавриды, с коим мы находились в дружественных сношениях: возбуждая против нас Князей Ногайских (441), он таил свою неприязнь и в знак уважения писал золотыми буквами к Иоанну, именовал его Царем счастливым и Правителем мудрым, напоминал ему о старой любви и присылал в Москву купцов за товарами (442). Еще и другая мысль склоняла Государя щадить Тавриду: он надеялся, подобно своему деду, употреблять ее Ханов в орудие нашей Политики, чтобы вредить или угрожать Литве. Уже опыты доказывали ненадежность сего орудия; но мы хотели новых опытов, чтобы удостовериться в необходимости истребления варваров, и оставили в их руке огнь и меч на Россию!
Видя ложь, обманы Девлет-Гирея и сведав, что он идет воевать землю Пятигорских Черкесов, наших друзей, Государь (в Июне 1555 года) послал Воеводу Ивана Шереметева из Белева Муравскою дорогою с тринадцатью тысячами Детей Боярских, стрельцов и Козаков в Мамаевы луга, к Перекопи, чтобы отогнать стада Ханские (443). Но Девлет-Гирей от Изюмского кургана своротил влево и вдруг устремился к пределам России, имея тысяч шестьдесят войска. Шереметев, находясь близ Святых гор и Донца, открыл сие движение неприятеля, уведомил Государя и пошел вслед за Ханом к Туле. Сам Иоанн немедленно выступил из Москвы с Князем Владимиром Андреевичем, Царем Казанским Симеоном, со всеми Воеводами и детьми Боярскими; уже не хотел, как бывало в старину, ждать Крымцев на Оке, но спешил встретить их далее в поле. Девлет-Гирей был между- двумя войсками и не знал того. Нескромность Дьяков Государевых спасла его от гибели: они писали из Москвы к Наместникам украинским, что Хан в сетях; что спереди Царь, сзади Шереметев в одно время стиснут, истребят неприятеля. Наместники разгласили счастливую весть, которая дошла и до Хана чрез жителей, захваченных Крымцами (444). В ужасе он решился бежать. Между тем мужественный, деятельный Шереметев взял обоз Девлет-Гиреев, 60000 коней, 200 аргамаков, 180 вельблюдов; отправил сию добычу во Мценск, в Рязань; остался только с семью тысячами воинов; во 150 верстах от Тулы, на Судбищах, встретил всю неприятельскую силу и не уклонился от битвы: сломил Передовой полк, отнял знамя Ширинских Князей и ночевал на месте сражения. К Хану привели двух пленников (445): их пытали; один молчал, а другой не вынес мук и сказал ему о малом числе Россиян. Опасаясь нашего главного войска, но стыдясь уступить победу горсти отважных витязей, Девлет-Гирей утром возобновил нападение всеми полками. Бились часов восемь, и Россияне несколько раз видели тыл неприятеля; одни Янычары Султановы стояли крепко, берегли Хана и снаряд огнестрельный. К несчастию, Герой Шереметев был ранен: другие Воеводы не имели его духа; - усилия наши ослабели, а неприятель удвоил свои. Россияне смешались; искали спасения в бегстве. Тут мужественные чиновники, Алексей Басманов и Стефан Сидоров, ударили в бубны, затрубили в трубы, остановили бегущих и засели с двумя тысячами в буераке: Хан трижды приступал, не мог одолеть их и, боясь терять время, на закате солнца ушел в степи.
Государь приближался к Туле, когда донесли ему, что Шереметев разбит и что Хан будто бы идет к Москве с несметною силою. Люди боязливые советовали Царю идти назад за Оку, а смелые - вперед: он послушался смелых и вступил в Тулу, куда прибыли Шереметев, Басманов, Сидоров с остатком своих воинов. Узнав, что Хан спешит к пределам Тавриды и что нельзя догнать его, Иоанн возвратился в Москву. Он милостиво наградил всех усердных сподвижников Шереметева, не победителей, но ознаменованных славою отчаянной битвы. Многие из них умерли от ран, и в том числе храбрый Воевода Сидоров, уязвленный пулею и копьем: отслужив Царю, он скинул с себя обагренный кровию доспех и скончался в мантии Схимника (446).
В сие время Иоанн должен был обратить внимание на Швецию. Густав Ваза, с беспокойством видя возрастающее могущество России, старался тайно вредить ей: сносился с Королем Польским, с Ливониею, с Герцогом Прусским, с Даниею, чтоб общим усилием Северных Держав противиться опасному Иоаннову властолюбию; и, встревоженный нашею выгодною торговлею с Англичанами, убеждал Королеву Марию запретить оную как несогласную с благосостоянием Швеции и дающую новые средства избытка, новую силу естественным врагам ее (447). Несмотря на то, ни Густав, ни Царь не хотел кровопролития: первый чувствовал слабость свою, а последний не имел никаких видов на завоевания в Швеции. Но споры о неясных границах произвели войну. Ссылаясь на старый договор Короля Магнуса с Новогородцами (448), Россияне считали реки Саю и Сестрь пределом обеих держав: Шведы выходили за сей рубеж; ловили рыбу, косили сено, пахали землю в наших владениях; именовали Сестрею совсем иную реку и не слушали никаких возражений (449). Россияне жгли их нивы, а Шведы жгли наши села, умертвив несколько Боярских Детей и посадив одного из них на кол: отняли у нас также несколько погостов в Лапландии и хотели разорить там уединенный монастырь Св. Николая на Печенге, против Варгава (450). Новогородский Наместник, Князь Димитрий Палецкий, отправил к Королю Густаву сановника Никиту Кузмина: его задержали в Стокгольме как лазутчика по ложному донесению Выборгского начальника (451), и Густав не дал ответа Князю Палецкому, желая объясниться письменно с самим Царем. Жители Новогородской области вооруженною рукою заняли некоторые спорные места: Шведы побили их наголову. Еще с обеих сторон предлагали дружелюбно исследовать взаимные неудовольствия; назначили время и место для съезда поверенных: Шведские не явились. Государь велел Князю Ногтеву и Воеводам Новогородским защитить границу; а Густав, опасаясь нападения, сам прибыл в Финляндию единственно для обороны. Но Адмирал его, Иоанн Багге, пылая ревностию отличить себя подвигом славы, убеждал Короля предупредить нас; ответствовал ему за успех; донес, что слух носится о внезапной кончине Царя; что Россия в смятении; что он надеется собрать двадцать тысяч воинов и проникнуть с ними в средину ее владений (452). Старец Густав, им обольщенный, согласился действовать наступательно; а Багге немедленно осадил Нотебург, или Орешек, с конницею, пехотою, со многими вооруженными судами: громил стены из пушек и жег наши селения. Россияне взяли меры: крепость оборонялась сильно; с одной стороны Князь Ногтев, с другой Дворецкий Симеон Шереметев теснили неприятеля, разбивали его отряды, хватали кормовщиков, брали суда. Настала осень, и Багге, потеряв немало людей в течение месяца, возвратился в Финляндию, хвалясь единственно тем, что Россияне не могли преградить ему пути и что он везде мужественно отражал их.
Зимою собралося многочисленное войско в Новегороде; а Царь оказывал еще миролюбие: Воеводы Московские писали к Королю, что он, бессовестно нарушив перемирие, будет виновником ужасного кровопролития, если в течение двух недель сам не выедет к ним на границу или не пришлет Вельмож для рассмотрения обоюдных неудовольствий и для казни обидчиков. Вместо Густава ответствовали Выборгские чиновники, что адмирал Багге начал войну без Королевского повеления; что Шведы, доказав Россиянам свое мужество, готовы возобновить старую дружбу с ними. Но сей ответ казался неудовлетворительным: Воеводы, Князья Петр Щенятев и Дмитрий Палецкий, с Астраханским Царевичем Кайбулою вступили в Финляндию: взяли в оставленном Шведами городке Кивене семь пушек, сожгли его и за пять верст от Выборга встретили неприятеля, который, смяв их передовые отряды, расположился на горе. Место давало ему выгоду: Иоанновы искусные Воеводы обошли его, напали с тылу, - решили победу и пленили знатнейших сановников Королевских (453). Шведы заключились в Выборге: три дни стреляв по городу, Россияне не могли сбить крепких стен; опустошили берега Воксы, разорили Нейшлот и вывели множество пленников. Летописец говорит, что они продавали человека за гривну, а девку за пять алтын. - Иоанн был доволен Воеводами; послал в дар Ногайскому Князю Исмаилу несколько Шведских доспехов и писал к нему: «Вот новые трофеи России! Король Немецкий сгрубил нам: мы побили его людей, взяли города, истребили селения (454). Так казним врагов: будь нам другом!»
[1557 г.] Густав, от самой юности пример благоразумия между Венценосцами, ибо умел быть Героем без воинского славолюбия, и великодушно избавив отечество от иноземного тирана, хотел всегда мира, тишины, благоденствия - Густав на старости мог винить себя в ошибке легкомыслия: видел, что Швеция без союзников не в силах бороться с Россиею, и прислал сановника Канута в Москву. Он писал к Иоанну учтиво, дружелюбно, требуя мира, обвиняя бывшего Новогородского Наместника, Князя Палецкого (тогда смененного), и доказывая, что не Шведы, а Россияне начали войну (455). Канут представил дары Густавовы: десять Шведских лисиц, и хотя был Посланником недруга, однако ж имел честь обедать с Государем, ибо сей недруг уже просил мира (456). Ответствуя Густаву, Царь не соглашался с ним в причинах войны, но соглашался в желании прекратить ее. «Твои люди, - писал он, - делали ужасные неистовства в Корельской земле нашей: не только жгли, убивали, но и ругались над церквами, снимали кресты, колокола, иконы. Жители Новогородские требовали от меня Больших полков, Московских, Татарских, Черемисских и других; Воеводы мои пылали нетерпением идти к Абову, к Стокгольму: мы удержали их, ибо не любим кровопролития. Все зло произошло оттого, что ты по своей гордости не хотел сноситься с Новогородскими Наместниками, знаменитыми Боярами великого Царства. Если не знаешь, каков Новгород, то спроси у своих купцов: они скажут тебе, что его пригороды более твоего Стокгольма (457). Оставь надменность, и будем друзьями». Густав оставил ее: Послы его, Советник Государственный Стен Эриксон, Архиепископ Упсальский Лаврентий, Епископ Абовский Михаил Агрикола и Королевский Печатник Олоф Ларсон в Феврале 1557 года приехали в Москву на 150 подводах, жили на дворе Литовском как бы в заключении, не могли никого видеть, кроме Царских чиновников, поднесли Иоанну серебряный кубок с часами (458), обедали у него в Грановитой палате и должны были принять все условия, им объявленные. О рубеже не спорили: возобновили старый; но Послы долго требовали, чтобы мы освободили безденежно всех пленников Шведских и чтобы Король имел дело единственно с Царем. Бояре отвечали: «1) Вы, как виновные, обязаны без выкупа отпустить Россиян, купцов и других, вами захваченных; а мы, как правые, дозволяем вам выкупить Шведских пленников, у кого их найдете, если они не приняли нашей веры. 2) Не бесчестие, а честь Королю иметь дело с Новогородскими Наместниками. Знаете ли, кто они? Дети или внучата Государей Литовских, Казанских или Российских (459). Нынешний Наместник, Князь Глинский, есть племянник Михаила Львовича Глинского, столь знаменитого и славного в землях Немецких. Скажем вам также не в укор, но единственно в рассуд: кто Государь ваш? Венценосец, правда; но давно ли еще торговал волами? И в самом великом Монархе смирение лучше надменности». Послы уступили: за то Бояре, желая изъявить снисхождение, согласились не именовать Короля в договоре клятвопреступником! Написали в Москве перемирную грамоту на сорок лет и велели Новогородским Наместникам скрепить ее своими печатями (460). Между тем Послам оказывалась честь, какой ни отец, ни дед Иоаннов никогда не оказывал Шведским: их встречали и провожали во дворце знатные сановники (461); угощали на золоте, пышно и великолепно. Вместо дара Государь прислал к ним двадцать освобожденных Финляндских пленников (462). Историк Швеции рассказывает, что Иоанн желал слышать богословское прение Архиепископа Упсальского с нашим Митрополитом: выбрали для того Греческий язык; но Переводчик, не разумея смысла важнейших слов, толковал оные столь нелепо, что Государь велел прекратить сей разговор, в знак благоволения надев золотую цепь на грудь Архиепископа (463).
В сей кратковременной Шведской войне Король Август и Магистр Ливонский естественно доброжелательствовали Густаву; обещались и помогать ему, но оставались спокойными зрителями. Первый только ходатайствовал за него в Москве, убеждая Иоанна не теснить Швеции, которая могла бы вместе с Польшею действовать против неверных (464). «Я не тесню никого, - писал Государь в ответ Августу: - имею Царство обширное, которое от времен Рюрика до моего непрестанно увеличивается; завоевания не льстят меня, но стою за честь». Возобновив перемирие с Литвою до 1562 года (465), Иоанн соглашался заключить и вечный мир с нею, если Август признает его Царем: но Король упрямился, ответствуя, что не любит новостей; что сей титул принадлежит одному Немецкому Императору и Султану. Бояре наши явили его Послам грамоты Папы Климента, Императора Максимилиана, Султановы, Государей Испанского, Шведского, Датского, которые именовали еще деда, отца Иоаннова Царем; явили и новейшую грамоту Королевы Английской: ничто не убедило Августа. Казалось, что он страшился титула более, нежели силы Государя Российского. Иоанн торжественно уведомил его о завоевании Астрахани: Король изъявил ему благодарность и писал, что радуется его победам над неверными! Такое уверение было одною учтивостию; но разбои Хана Девлет-Гирея, не щадившего и Литвы, могли бы склонить сии два государства к искреннему союзу, если бы не встретились новые, важные противности в их выгодах.
Последнее впадение в наши пределы дорого стоило Хану, который лишился не только обоза, но и знатной части войска в битве с Шереметевым (466). Несмотря на то, что он хвалился победою и снова ополчался. Козаки под начальством Дьяка Ржевского стерегли его между Днепром и Доном (467): они известили Государя (в Мае 1556), что Хан расположился станом у Конских Вод и метит на Тулу или Козельск. В несколько дней собралося войско: Царь осмотрел его в Серпухове и хотел встретить неприятеля за Тулою (468); но узнал, что вся опасность миновалась. Смелый Дьяк Ржевский, приманив к себе триста Малороссийских Литовских Козаков с Атаманами Млынским и Есковичем, ударил на Ислам-Кирмень, на Очаков; шесть дней бился с Ханским Калгою (469), умертвил множество Крымцев и Турков, отогнал их табуны, вышел с добычею и принудил Девлет-Гирея спешить назад для защиты Крыма, где, сверх того, свирепствовали смертоносные болезни. В сие же время, к удовольствию Государя, предложил ему свои услуги один из знатнейших Князей Литовских, потомков Св. Владимира: Дмитрий Вишневецкий, муж ума пылкого, отважный, искусный в ратном деле. Быв любимым вождем Днепровских Козаков и начальником Канева, он скучал мирною системою Августа; хотел подвигов, опасностей и, прельщенный славою наших завоеваний, воскипел ревностию мужествовать под знаменами своего древнего отечества, коему Провидение явно указывало путь к необыкновенному величию. Вишневецкий стыдился предстать Иоанну в виде беглеца: вышел из Литвы со многими усердными Козаками, занял остров Хортицу близ Днепровского устья, против Конских Вод (470); сделал крепость и писал к Государю, что не требует у него войска: требует единственно чести именоваться Россиянином и запрет Хана в Тавриде, как в вертепе. Обнадеженный Иоанном в милости, сей удалец сжег Ислам-Кирмень, вывез оттуда пушки в свою Хортицкую крепость и славно отразил все нападения Хана, который 24 дни без успеха приступал к его острову. С другой стороны Черкесские Князья именем России овладели двумя городками Азовскими, Темрюком и Таманом, где было наше древнее Тмутороканское Княжение (471). Девлет-Гирей трепетал; думал, что Ржевский, Вишневецкий и Князья Черкесские составляют только передовой отряд нашего главного войска; ждал самого Иоанна, просил у него мира и в отчаянии писал к Султану, что все погибло, если он не спасет Крыма. Никогда - говорит современный историк (472) - не бывало для России удобнейшего случая истребить остатки Моголов, явно караемых тогда гневом Божиим. Улусы Ногайские, прежде многолюдные, богатые, опустели в жестокую зиму 1557 года; скот и люди гибли в степях от несносного холода. Некоторые Мурзы искали убежища в Тавриде и нашли в ней язву с голодом, произведенным чрезвычайною засухою. Едва ли 10000 исправных конных воинов оставалось у Хана; еще менее в Ногаях. К сим бедствиям присоединялось междоусобие. В Ногайской Орде Улусы восставали на Улусы. В Тавриде Вельможи хотели убить Девлет-Гирея, чтобы объявить Царем Тохтамыша, жившего у них Астраханского Царевича, брата Шиг-Алеева. Заговор открылся: Тохтамыш бежал в Россию и мог основательно известить Государя о слабости Крыма (473).
[1558 г.] Но мы - по мнению Историка, знаменитого Курбского - не следовали указанию перста Божия и дали оправиться неверным. Вишневецкий не удержался на Хортице, когда явились многочисленные дружины Турецкие и Волошские, присланные к Девлет-Гирею Султаном: истощив силы и запасы, составил свою крепость, удалился к пределам Литовским и, заняв Черкасы, Канев, где жители любили его, написал к Иоанну, что, будучи снова готов идти на Хана, может оказать России еще важнейшую услугу покорением ее скипетру всех южных областей Днепровских. Предложение было лестно; но Государь не хотел нарушить утвержденного с Литвою перемирия: велел возвратить Черкасы и Канев Августу, призвал Вишневецкого в Москву и дал ему в поместье город Белев со многими богатыми волостями, чтобы иметь в нем страшилище как для Хана, так и для Короля Польского (474). - Между тем Девлет-Гирей отдохнул. Хотя он все еще изявлял желание быть в мире с Россиею; хотя с честию отпустил нашего посла Загряжского, держав его у себя пять лет как пленника; доставил и союзную грамоту Иоанну, обязываясь, в знак искренней к нам дружбы, воевать Литву: однако ж предлагал условия гордые и требовал дани, какую присылал к нему Сигизмунд и Август (475). «Для тебя, - говорил Девлет-Гирей, - разрываю союз с Литвою: следственно, ты должен вознаградить меня». Сыновья его действительно грабили тогда в Волыни и в Подолии, к изумлению Августа, считавшего себя их другом. Они искали легкой добычи и находили ее в сих плодоносных областях, где Королевские Паны гордо хвалились мужеством на пирах и малодушно бегали от разбойников, не умея оберегать земли (476). Узнав о том, Государь созвал Бояр: все думали, что требование вероломного Девлет-Гирея не достойно внимания; что надобно воспользоваться сим случаем и предложить Августу союз против Хана. Снова послали Князя Вишневецкого на Днепр; дали ему 5000 Жильцов, Детей Боярских, стрельцов и Козаков; велели им соединиться с Князьями Черкесскими и вместе воевать Тавриду (477); а к Королю написал Иоанн, что он берет живейшее участие в бедствии, претерпенном Литвою от гибельного набега Крымцев; что время им обоим вразумиться в истинную пользу их держав и общими силами сокрушить злодеев, живущих обманами и грабежом; что Россия готова помогать ему в том усердно всеми данными ей от Бога средствами. Сие предложение столь радостно удивило Короля, Вельмож, народ, связанный с нами узами единокровия и Веры, что Посланника Московского носили на руках в Литве, как вестника тишины и благоденствия для ее граждан, которые всегда ужасались войны с Россйею. Честили его при дворе, в знатных домах; славили ум, великодушие Иоанна. Август в знак искренней любви освободил несколько старых пленников Московских и прислал своего Конюшего Виленского, Яна Волчкова, изъявить живейшую благодарность Государю, обещаясь немедленно выслать и знатнейших Вельмож в Москву для заключения мира вечного и союза. С обеих сторон говорили с жаром о Христианском братстве; воспоминали судьбу Греции, жертвы бывшего между Европейскими Державами несогласия; хотели вместе унять Хана и противиться Туркам (478). - Сие обоюдное доброе расположение исчезло как мечта: дела снова запутались, и древняя взаимная ненависть, между нами и Литвою, воспрянула.
Виною тому была Ливония. С 1503 года мы не имели с нею ни войны, ни твердого мира; возобновляли только перемирие и довольствовались единственно купеческими связями. С ревностию предприяв возвеличить Россию не только победами, но и внутренним гражданским образованием, дающим новые силы Государству, Иоанн с досадою видел недоброжелательство Ливонского Ордена, который заграждал путь в Москву не только людям искусным в художествах и в ратном деле, но вообще и всем иноземцам. «Уже Россия так опасна, - писали чиновники Орденские к Императору, - что все Христианские соседственные Государи уклоняют главу пред ее Венценосцем, юным, деятельным, властолюбивым, и молят его о мире (479). Благоразумно ли будет умножать силы природного врага нашего сообщением ему искусств и снарядов воинских? Если откроем свободный путь в Москву для ремесленников и художников, то под сим именем устремится туда множество людей, принадлежащих к злым сектам Анабаптистов, Сакраментистов и других, гонимых в Немецкой земле: они будут самыми ревностными слугами Царя. Нет сомнения, что он замышляет овладеть Ливониею и Балтийским морем, дабы тем удобнее покорить все окрестные земли: Литву, Польшу, Пруссию, Швецию». По крайней мере Иоанн не хотел терпеть, чтобы Ливонцы препятствовали ему в исполнении благодетельных для России намерений, и готовил месть. В 1554 году послы магистра Генрика фон-Галена, Архиепископа Рижского и Епископа Дерптского молили его возобновить перемирие еще на 15 лет. Он соглашался, с условием, чтобы область Юрьевская, или Дерптская, платила ему ежегодно искони уставленную дань. Немцы изъявили удивление: им показали Плеттенбергову договорную грамоту, писанную в 1503 году, где именно упоминалось о сей дани, забытой в течение пятидесяти лет (480). Их возражений не слушали. Именем Государевым Адашев сказал: «или так, или нет вам перемирия!» Они уступили, и Дерпт обязался грамотою, за ручательством Магистра, не только впредь давать нам ежегодно по Немецкой марке с каждого человека в его области, но и за минувшие 50 лет представить в три года всю недоимку. Магистр клялся не быть в союзе с Королем Польским и восстановить наши древние церкви, вместе с Католическими опустошенные фанатиками нового Лютеранского исповедания в Дерите, Ревеле и Риге: за что еще отец Иоаннов грозил местию Ливонцам, сказав: «я не Папа и не Император, которые не умеют защитить своих храмов» (481). Торговлю объявили свободною, по воле Иоанна, которому жаловалась Ганза, что Правительство Рижское, Ревельское, Дерптское запрещает ее купцам ввозить к нам металлы, оружие, доспехи и хочет, чтобы Немцы покупали наше сало и воск в Ливонии (482). Только в одном устоял Магистр: он не дал слова пропускать иноземцев в Россию: обстоятельство важное, которое делало мир весьма ненадежным.
С сею грамотою, написанною в Москве и скрепленною печатями Ливонских Послов, отправился в Дерпт Иоаннов чиновник, Келарь Терпигорев, чтобы, согласно с обычаем, Епископ и старейшины утвердили оную своею клятвою и печатями. Но Епископ, Бургомистр и советники их ужаснулись быть данниками России; угощая Терпигорева, тайно рассуждали между собою; винили Послов Ливонских в легкомыслии, в преступлении данной им власти, и не знали, что делать. Минуло несколько дней: чиновник Московский требовал присяги, не хотел ждать и грозился уехать. Тогда Епископский Канцлер, тонкий Политик, предложил совету обмануть Иоанна. «Царь силен оружием, а не хитр умом, - сказал он. - Чтобы не раздражить его, утвердим договор, но объявим, что не можем вступить ни в какое обязательство без согласия Императора Римского, нашего законного покровителя; отнесемся к нему, будем ждать, медлить - а там что Бог даст! (483)» Сие мнение одержало верх: присягнули и возвратили грамоту Послу Иоаннову, с оговоркою, что она не имеет полной силы без утверждения Императорского. «Царю моему нет дела до Императора! - сказал Посол: - дайте мне только бумагу, дадите и серебро». Велев Дьяку завернуть грамоту в шелковую ткань, он примолвил с усмешкою: «береги: это важная вещь! (484)» - Терпигорев донес Государю, что обряд исполнен, но что Немцы замышляют обман.
Иоанн молчал: но с сего времени уже писался в грамотах Государем Ливонския земли (485). В Феврале 1557 года снова явились в Москве Послы Магистровы и Дерптского Епископа. Узнав, что они приехали не с деньгами, а с пустыми словами, и желают доказывать Боярам несправедливость нашего требования, Царь велел им ехать назад с ответом: «Вы свободно и клятвенно обязались платить нам дань; дело решено. Если не хотите исполнить обета, то мы найдем способ взять свое» (486). Он запретил купцам Новогородским и Псковским ездить в Ливонию, объявив, что Немцы могут торговать у нас спокойно; послал Окольничего, Князя Шастунова, заложить город с пристанью в самом устье Наровы (487), желая иметь морем верное, безопасное сообщение с Германиею, и начал готовиться к войне, которая, по всем вероятностям, обещала нам дешевые успехи и легкое завоевание. Ливония и в лучшее, славнейшее для Ордена время, при самом великом муже Плеттенберге видела невозможность счастливо воевать с Россиею: Орден, лишенный опоры Немецкого, сделался еще слабее, и пятидесятилетний мир, обогатив землю, умножив приятности жизни, роскошь, негу, совершенно отучил Рыцарей от суровой воинской деятельности: они в великолепных замках своих жили единственно для чувственных наслаждений и низких страстей (как уверяют современные Летописцы): пили, веселились, забыв древнее происхождение их братства, вину и цель оного; гнушались не пороками, а скудостию; бесстыдно нарушая святые уставы нравственности, стыдились только уступать друг другу в пышности, не иметь драгоценных одежд, множества слуг, богато убранных коней и прекрасных любовниц. Тунеядство, пиры, охота были главным делом знатных людей в сем, по выражению историка, земном раю (488), а как жили Орденские, духовные сановники, так и Дворяне светские, и купцы, и мещане в своем избытке; одни земледельцы трудились в поте лица, обременяемые налогами алчного корыстолюбия, но отличались не лучшими нравами, а грубейшими пороками в бессмыслии невежества и в гибельной заразе пьянства. Многосложное, разделенное правительство было слабо до крайности: пять Епископов, Магистр, Орденский Маршал, восемь Коммандоров и восемь Фохтов владели землею; каждый имел свои города, волости, уставы и права; каждый думал о частных выгодах, мало заботясь о пользе общей. Введение Лютеранского исповедания, принятого городами, светским Дворянством, даже многими Рыцарями, еще более замешало Ливонию: волнуемый усердием к новой вере, народ мятежничал, опустошал Латинские церкви, монастыри (489); Властители, отчасти за Веру, отчасти за корысть, восставали друг на друга. Так преемник Магистра фон-Галена, Фирстенберг, свергнул и заключил Архиепископа Рижского, Маркграфа Вильгельма (после освобожденного угрозами Короля Августа). Для хранения самой внутренней тишины нанимая воинов в Германии, миролюбивый Орден не думал о способах противиться сильному врагу внешнему; не имея собственной рати, не имел и денег: Магистры, сановники богатели, а казна скудела, изводимая для их удовольствий и пышности; они считали достояние Орденское своим, а свое не Орденским. Одним словом, избыток земли, слабость правления и нега граждан манили завоевателя.
Россия же была могущественнее прежнего. Кроме славы громких завоеваний, мы приобрели новые вещественные силы: усмиренные народы Казанские давали нам ратников; Князья Черкесские приезжали служить Царю со многолюдными конными дружинами. Но всего важнее было тогда новое, лучшее образование нашего войска, почти удвоившее силу оного. Сие знаменитое дело Иоаннова царствования совершилось в 1556 году, когда еще лилася кровь на берегах Волги, когда мы воевали с Швециею и ждали впадения Крымцев; учреждение равно достопамятное в воинском и гражданском законодательстве России. От времен Иоанна III чиновники Великокняжеские и Дети Боярские награждались землями, но не все: другим давали судное право в городах и волостях, чтобы они, в звании Наместников, жили судными оброками и пошлинами, храня устройство, справедливость и безопасность общую. Многие честно исполняли свой долг; многие думали единственно о корысти: теснили и грабили жителей. Непрестанные жалобы доходили до Государя: сменяя чиновников, их судили, и следствием было то, что самые невинные разорялись от тяжб и ябеды (490). Чтобы искоренить зло, Иоанн отменил судные платежи, указав безденежно решить тяжбы избираемым Старостам и Сотским, а вместо сей пошлины наложил общую дань на города и волости, на промыслы и земли, собираемую в казну Царскими Дьяками; чиновников же и Боярских детей всех без исключения уравнял или денежным жалованьем или поместьями, сообразно с их достоинством и заслугами; отнял у некоторых лишнюю землю и дал неимущим, уставив службу не только с поместьев, но и с Вотчин Боярских, так что владелец ста четвертей угожей земли должен был идти в поход на коне и в доспехе, или вместо себя выслать человека, или внести уложенную за то цену в казну. Желая приохотить людей к службе, Иоанн назначил всем денежное жалованье во время похода и двойное Боярским Детям, которые выставляли лишних ратников сверх определенного законом числа. Таким образом, измерив земли, узнали нашу силу воинскую; доставив ратным людям способ жить без нужды в мирное время и содержать себя в походах, могли требовать от них лучшей исправности и строже наказывать ленивых, избегавших службы. С сего времени, как говорят Летописцы, число воинов наших несравненно умножилось (491). Имев под Казанью 150000, Иоанн чрез несколько лет мог выводить в поле уже до трехсот тысяч (493) всадников и пеших. Последние, именуемые стрельцами и вооруженные пищалями, избирались из волостных сельских людей, составляли бессменную рать, жили обыкновенно в городах и были преимущественно употребляемы для осады крепостей: учреждение, приписываемое Иоанну, по крайней мере им усовершенное (493). Хотя оно еще не могло вдруг изменить нашего древнего, Азиатского образа войны, но уже сближало его с Европейским; давало более твердости, более устройства ополчениям. - Прибавим к сему неутомимость Россиян, их физическую окреплость в трудах, навык сносить недостаток, холод в зимних походах, - вообще опытность ратную; прибавим наконец необъятную нравственную силу Государства самодержавного, движимого единою мыслию, единым словом Венценосца юного, бодрого, который, по сказанию наших и чужеземных современников, жил только для подвигов войны и веры (494). Чего могли ожидать Ливонцы, имея дело с таким неприятелем? погибели.
Всякое борение слабого с сильным, возбуждая в сердцах естественную жалость, склоняет нас искать справедливости на стороне первого: но и Российские и Ливонские Историки (495) винят Орден в том, что он своим явным недоброжелательством, коварством, обманами раздражил Иоанна, действуя по извинительному чувству нелюбви к соседу опасному, но действуя неблагоразумно. Истинная Политика велит быть другом, ежели нет сил быть врагом; прямодушие может иногда усовестить и властолюбца, отнимая у него предлог законной мести: ибо нелегко наглым образом топтать уставы нравственности, и самая коварная или дерзкая Политика должна закрываться ее личиною. Иоанн, начиная войну Ливонскую, мог тайно действовать по властолюбию, рождаемому или питаемому блестящими успехами; однако ж мог искренно уверять себя и других в своей справедливости, обязанный сею выгодою худому расчету Ливонских Властителей, которые, зная физическую силу Россиян, надеялись их проводить хитростию, Посольствами, учтивыми словами, льстивыми обещаниями, и навлекли на себя ужасное двадцатипятилетнее бедствие, в коем, среди развалин и могил, пал ветхий Орден как утлое дерево.
Сведав о нашем вооружении, Магистр Фирстенберг и Дерптский Епископ требовали от Царя опасной грамоты для проезда в Москву их новых Послов. Иоанн дал грамоту; но гонцы Немецкие видели у нас везде страшные приготовления к войне: обозы с ратными запасами шли к пределам Ливонии; везде наводили мосты, учреждали станы, ямы, гостиницы по дороге (496) - и в исходе осени 1557 года уже сорок тысяч воинов стояло на границе под начальством Шиг-Алея, Бояр Глинского, Данила Романовича, Ивана Шереметева, Князей Серебряных, Андрея Курбского и других знатных сановников (497). Кроме Россиян, в сем войске были Татары, Черемисы, Мордва, Пятигорские Черкесы. Ждали только слова Государева, а Государь ждал Послов Ливонских: они приехали с богатыми дарами и с красноречием (498): Иоанн не хотел ни того, ни другого. Алексей Адашев и Дьяк Иван Михайлов, указывая им на договорную хартию, требовали дани. Согласились наконец, чтобы Дерпт вместо поголовной ежегодно присылал нам тысячу Венгерских золотых, а Ливония заплатила 45000 ефимков за воинские издержки. Написали договор; оставалось исполнить его: но послы объявили, что с ними нет денег. Тогда Государь, как пишут, пригласил их обедать во дворце и велел подать им только пустые блюда (499): они встали из-за стола голодные и поехали назад ни с чем; а за ними войско наше среди холодной, снежной зимы, 22 Генваря с огнем и мечем вступило в Ливонию. Несмотря на то, что угрозы Иоанновы были ясны и приготовления к войне давно известны, Ливонские властители изумились, пируя в сие время на пышной свадьбе какого-то знатного Ревельского чиновника (500). Россияне делали, что хотели в земле, оставляя Немцев сидеть покойно в городах укрепленных. Князья Барбашин, Репнин, Данило Федорович Адашев громили Южную Ливонию на пространстве двухсот верст; выжгли посады Нейгауза, Киремпе, Мариенбурга, Курслава, Ульцена (501) и соединились под Дерптом с главными Воеводами, которые взяли Алтентурн и также на пути своем все обратили в пепел. Немцы осмелились сделать вылазку из Дерпта, конные и пешие, в числе пятисот: их побили наголову (502). Простояв три дни в виду сей важной крепости, Воеводы пошли к Финскому заливу, - другие к реке Аа; еще разбили Немцев близ Везенберга; сожгли предместие Фалькенау, Конготы, Лаиса, Пиркеля (503); были только в пятидесяти верстах от Риги, в тридцати от Ревеля, и в конце Февраля возвратились к Иванюгороду с толпами пленников, с обозами богатой добычи, умертвив множество людей. Немецкие Историки говорят с ужасом о свирепости Россиян, жалуясь в особенности на шайки так называемых охотников, Новогородских и Псковских, которые, видя Ливонию беззащитною, везде опустошали ее селения, жестокостию превосходя самых Татар и Черкесов, бывших в сем войске (504). Россияне, посланные не для завоевания, а единственно для разорения земли, думали, что они исполняют долг свой, делая ей как можно более зла; и главный Полководец, Князь Михайло Глинский, столько любил корысть, что грабил даже в области Псковской, надеясь на родственную милость Государеву, но ошибся: изъявив благоволение всем другим Воеводам, Иоанн в справедливом гневе велел доправить с него все, беззаконно взятое им в походе (505).
Совершив казнь, Воеводы Московские написали к Магистру, что Немцы должны единственно винить самих себя, дерзнув играть святостию договоров; что если они хотят исправиться, то могут еще умилостивить Иоанна смирением; что Царь Шиг-Алей и Бояре готовы за них ходатайствовать, из жалости к бедной земле, дымящейся кровию. Ливония действительно была в жалостном состоянии: несчастные земледельцы, избежавшие меча и плена, не могли поместиться в городах, умирали от изнурения сил и холода среди лесов, на кладбищах; везде вопль народный требовал защиты или мира от Правителей, которые, на сейме в Вендене долго рассуждав о лучших мерах для их спасения, то гордо хваляся славою, мужеством предков, то с ужасом воображая могущество Царя, решились вновь отправить Посольство в Москву. Шиг-Алей - коего одни из Ливонских Историков именуют свирепым кровопийцею, а другие весьма умным, скромным человеком (506), - взялся склонять Иоанна к миру, действуя, конечно, по данному ему от Государя наказу. Но судьба хотела, чтобы Орден был жертвою неразумия своих чиновников и чтобы сильный Иоанн, терзая слабую Ливонию, казался правым.
Ожидая Магистровых Послов, Государь велел прекратить все воинские действия до 24 Апреля (507). Настал Великий Пост: благочестивые Россияне спокойно говели и молились в Иванегороде, отделяемом рекою от Нарвы, где Немцы, новые Лютеране, презирая уставы древней Веры, не считали за грех пировать в сие время, и вдруг, разгоряченные вином (508), начали стрелять в Иваньгород. Тамошние Воеводы, Князь Куракин и Бутурлин, известили о том государя, который велел им обороняться и послал Князя Темкина, стоявшего в Изборске, воевать ближайшие пределы Ливонии, чтобы наказать Немцев за их вероломство. Темкин выжег села в окрестностях Валка; разбил отряд неприятельский, взял четыре пушки и возвратился. Еще главная рать Московская не трогалась; но из Нарвы беспрестанно летали ядра в Иваньгород и били кителей; а Немцы Нарвские, как бы в насмешку, приказывали к Иоанновым Воеводам: «не мы, но Фохт Орденский стреляет; не можем унять его» (509). Тогда Воеводы сами открыли сильную пальбу: ядра огненные и каменные осыпали Нарву в течение недели; люди гибли; домы пылали, разрушались - и Немцы, в ужасе забыв гордость, требовали пощады. Бургомистры, Ратманы выехали к Воеводам; объявили, что ни в чем не противятся Иоанновой воле; умолили их прекратить стрельбу; дали заложников и послали в Москву Депутатов, Иоакима Крумгаузена и Арнта фон-Дедена. Когда сии Депутаты явились в Кремлевском дворце, Окольничий Адашев и Дьяк Михайлов вышли к ним от Государя и спросили, чего хотят они? Быть, как мы были, ответствовал умный Крумгаузен: не переменять наших законов; остаться городом Ливонским; удовлетворить всем иным требованиям Царя милостивого. «Нет! - сказал Адашев: - мы не смеем донести ему о таких условиях. Вы дерзко нарушили перемирие, стреляли в Россиян и, видя гибель над собою, объявили, что готовы исполнить волю Царя; а Царю угодно, чтобы вы немедленно прислали в Москву своего Орденского Властителя (Фохта Шнелленберга) и сдали нам город: за что Иоанн милостиво обещает не выводить вас из домов; не касаться ни лиц, ни собственности, ни древних ваших обычаев; блюсти общее благоденствие и свободу торговли; одним словом, владеть Нарвою, как владели ею сановники Орденские. Так, и не иначе!» Депутаты, заплакав, присягнули России за себя и за всех сограждан; были представлены Государю и получили от него жалованную грамоту. Велев уведомить о том Нарвское правительство, Иоанн писал к Воеводам, чтобы они берегли сей город, как Российский, от Магистра.
Но все переменилось в Нарве: ее легкомысленные граждане, узнав, что Магистр шлет к ним 1000 воинов с Коммандором Ревельским, ободрились, забыли страх и послали сказать нашему главному Воеводе, что Депутаты их не имели власти предать отечество Царю Московскому (510); а Коммандор, думая воспользоваться нечаянностию, хотел схватить Российскую стражу за рекою Наровою: ударил - и бежал от первых выстрелов (511). Весть о новом вероломстве Немцев дошла до Москвы почти в одно время с другою, радостною, совершенно неожидаемою: с вестию, что Нарва уже взята Россиянами!
Сие происшествие ославилось чудом. Рассказывают, что пьяные Нарвские Немцы, увидев икону Богоматери в одном доме, где живали купцы Псковские, бросили ее в огонь, от коего вдруг сделался пожар (11 Маия) с ужасною бурею. Россияне из-за реки увидели общее смятение в городе и, не слушаясь Воевод своих, устремились туда: кто плыл в лодке, кто на бревне или доске (512); выскочили на берег и дружно приступили к Нарве. Воеводы уже не могли быть праздными зрителями и сами повели к ним остальное войско. В несколько минут все решилось: Головы Стрелецкие с Боярином Алексеем Басмановым и Данилом Адашевым (Окольничим, мужественным братом любимца Государева) вломились в Русские ворота, а Иван Бутурлин в Колыванские; в огне и в дыму резали устрашенных Немцев, вогнали их в крепкий замок, называемый Вышегородом, и не дали и там опомниться: громя его из всех пушек, своих и взятых в Нарве, разбивали стены, готовили лестницы. Между тем два Коммандора, Феллинский и Ревельский, Кетлер и Зегегафен, с сильною дружиною, пехотою, конницею и с огнестрельным снарядом стояли в трех милях от города, видели пожар, слышали пальбу и не двигались с места, рассуждая, что крепость, имеющая каменные стены и железные ворота, должна без их помощи отразить неприятеля. Но к вечеру замок сдался, с условием, чтобы победители выпустили Фохта Шнелленберга, Немецких воинов и жителей, которые захотят удалиться. Вышли знатнейшие только с женами и детьми, оставив нам в добычу все свое имение; другие отпустили семейства, а сами, вместе с народом, присягнули Царю в верности. Россияне взяли 230 пушек и великое богатство; но, гася пожар, усердно и бескорыстно спасали достояние тех жителей, которые сделались нашими подданными. - Сие важное завоевание, дав России знаменитую купеческую пристань, столь обрадовало Иоанна, что он с великою пышностию торжествовал его в Москве и во всем Государстве; наградил Воевод и воинов; милостиво подтвердил жалованную грамоту, данную Крумгаузену и фон-Дедену, несмотря на перемену обстоятельств; освободил всех Нарвских пленников; указал отдать собственность всякому, кто из вышедших жителей Нарвы захочет возвратиться. Архиепископ Новогородский должен был немедленно отправить туда Архимандрита Юрьевского и Софийского Протоиерея, чтобы освятить место во имя Спасителя, крестным ходом и молебнами очистить от Веры Латинской и Лютеровой, соорудить церковь в замке, другую в городе и поставить в ней ту икону Богоматери, от коей загорелась Нарва и которую нашли целую в пепле (513).
В сие время приехали наконец Послы Ливонские в Москву, брат Магистра Фирстенберга, Феодор, и другие чиновники (514), не с данию, но с молением, чтобы Государь уступил ее земле разоренной. «Вся страна Дерптская, - говорили они Боярам, - стенает в бедствии и долго не увидит дней счастливых. С кого требовать дани? вы уже взяли ее своим оружием, - взяли в десять раз более. Впредь можем исправиться, и тогда заплатим по договору». Государь ответствовал чрез Адашева: «После всего, что случилось, могу ли еще слушать вас? Кто верит вероломным? Мне остается только искать управы мечем. Я завоевал Нарву и буду пользоваться своим счастием. Однако ж, не любя кровопролития, еще предлагаю средство унять его: пусть Магистр, Архиепископ Рижский, Епископ Дерптский лично ударят мне челом, заплатят дань со всей Ливонии и впредь повинуются мне, как Цари Казанские, Астраханские и другие знаменитые Владетели: или я силою возьму Ливонию» (515). Послы ужаснулись и, сказав: «видим, что нам здесь не будет дела», просили отпуска, который и дали им немедленно. Хотя Магистр и Епископ Дерптский, пораженные судьбою Нарвы, уже готовы были заплатить нам 60000 ефимков; хотя, не без усилия, собрали и деньги (516): но время прошло: Государь требовал уже не дани Юрьевской, а подданства всей земли. Началась иная война, и Россияне, снова вступив в Ливонию, не довольствовались ее разорением; они хотели городов и постоянного владычества над нею.
25 Маия Князь Федор Троекуров и Данило Адашев осадили Нейшлос, а 6 Июня взяли на договор. Тамошний Фохт вышел из крепости с немногими людьми и с пустыми руками, отдав все оружие и достояние победителям. Жители города и всего уезда (в длину на 60, а в ширину на 40 и 50 верст) Латыши и самые Немцы признали себя подданными России, так что берега озера Чудского и река Нарова, от ее верховья до моря заключались в наших владениях. Государь, послав к Воеводам золотые медали, велел исправить там укрепления и соорудить церковь во имя Св. Иллариона: ибо в день его памяти сдался Нейшлос. Жители уезда и городка Адежского добровольно присягнули Иоанну, вместе с некоторыми соседственными Везенбергскими волостями, и выдали Россиянам все казенное имение, пушки, запасы (517).
Главная сила, под начальством многих знатных Воевод, Князей Петра Шуйского, Василия Серебряного, Андрея Курбского шла к Дерпту (518). Прежде надлежало взять Нейгауз, город весьма крепкий, где не было ни двухсот воинов, но был витязь Орденский, Укскиль фон-Паденорм, который, вооружив и граждан и земледельцев, около месяца мужественно противился многочисленному войску. С сим Героем Немцы, по выражению нашего Летописца, сидели насмерть: бились отчаянно, неутомимо и заслужили удивление Московских полководцев. Сбив стены, башни, Россияне вошли в город: Укскиль отступил в замок с горстию людей и хотел умереть в последней его развалине; но сподвижники объявили ему, что не имеют более сил - и Воеводы, из уважения к храбрости, дозволили им выйти с честию (519). Сей пример доказывал, что Ливония, ограждаемая многими крепостями и богатая снарядом огнестрельным, могла бы весьма затруднить успехи Иоаннова оружия, если бы другие защитники ее, хотя и малочисленные, имели дух Укскилев, а граждане добродетель Тилеву, одного из Бургомистров Дерптских, который, в тогдашнем собрании земских чинов сильно и трогательно изобразив бедствие отечества, сказал: «Настало время жертв или погибели: лишимся всего, да спасем честь и свободу нашу; принесем в казну свое золото и серебро; не оставим у себя ничего драгоценного, ни сосуда, ни украшения; дадим Правительству способ нанять войско, купить дружбу и защиту держав соседственных!» Но убеждения и слезы великодушного мужа не произвели никакого действия: его слушали и молчали (520)!
Во время осады Нейгауза Магистр Фирстенберг, Коммандоры и сам Епископ Дерптский с 8000 воинов (521) неподвижно стояли в тридцати верстах оттуда, за Двиною и вязкими болотами, в месте неприступном, и не сделали ничего для спасения крепости; узнав же, что она сдалася, зажгли стан свой и городок Киремпе, где находилось множество всяких припасов; спешили удалиться, бежали день и ночь, Магистр к Валку, а Епископ к Дерпту, гонимые нашими Воеводами, которые за 30 верст от Дерпта настигли и разбили Епископа, взяли его чиновников в плен, весь обоз и снаряды. Магистр, избрав крепкое место близ Валка, остановился: Воеводы велели передовой дружине вступить с ним в битву, а сами начали обходить его и принудили бежать далее к Вендену, так скоро и в такой жар, что люди и лошади издыхали от усталости: Россияне истребили весь задний отряд Фирстенбергов, едва не схватив знаменитейшего из Коммандоров, Готгарда Кетлера, под коим в сем деле упала лошадь. Обоз Магистров был нашею добычею, и Воеводы, известив Государя, что неприятеля уже нет в поле, обратились к Дерпту (522).
В сих для Ордена ужасных обстоятельствах старец Фирстенберг сложил с себя достоинство Магистра, и юный Кетлер, повинуясь чинам, принял его со слезами (523). Славясь отличным умом и твердостию характера, он вселял надежду в других, но сам имел весьма слабую, и только из великодушия согласился быть - последним Магистром издыхающего Ордена! Чтобы употребить все возможные средства спасения, Кетлер ревностно старался воспламенить хладные сердца любовию к отечеству, заклинал сановников действовать единодушно, не жалеть ни достояния, ни жизни для блага общего; собирал деньги и людей; требовал защиты от Императора, Короля Датского, Шведского, Польского; писал и к Царю, моля его о мире: но не видал желаемого успеха. Раздор, взаимные подозрения Ливонских Властителей мешали всем добрым намерениям Магистра. Хотели спасения, но без жертв, торжественно доказывая, что богатые люди не обязаны разоряться для оного (524), - и Кетлер мог единственно займом наполнить пустую казну Ордена для необходимых, воинских издержек. Помощи внешней не было. Император Карл V, обнимавший взором своим всю Европу, уже оставил тогда короны и престолы; как второй Диоклетиан удалился от мира, столь долго волнуемого его властолюбием, и хотел в пустыне удивить людей особенным родом славы, редкой, но не менее суетной: славы казаться выше земного величия. Новый Император Фердинанд ссорился с Папою, мирил Германию, опасался Турков и только жалел о бедной Ливонии; другие Государи довольствовались обещанием склонить Иоанна к миролюбию; а Царь ответствовал Кетлеру: «жду тебя в Москве и, смотря по твоему челобитью, изъявлю милость» (525). Сия милость казалась Магистру последним из возможных бедствий для державного Ливонского Рыцарства: он лучше хотел погибнуть с честию, нежели с унижением бесполезным.
Воеводы Иоанновы не теряли времени: взяв Киремпе, Курслав и крепкий замок Вербек на Эмбахе (526), всеми силами приступили к Дерпту, славному богатством жителей и многими общественными, благодетельными заведениями. Кроме вооруженных граждан, готовых стоять за честь и вольность, две тысячи наемных Немцев (527) были защитниками сего важного, искусно укрепленного места, под главным начальством Епископа, Германа Вейланда, который хвалился более воинскою доблестию, нежели смиренною набожностию Христианского Пастыря. Шесть дней продолжались битвы жестокие и достойные мужей Рыцарских, как пишет Воевода Курбский, очевидец и правдивый судия дел ратных. Но превосходная сила одолевала: вылазки дорого стоили осажденным, и Россияне, пользуясь густым туманом, заперли город со всех сторон турами, вели подкопы, ставили бойницы, разрушали стены пальбою, предлагая жителям самые выгодные условия, если они сдадутся. Епископ не хотел сперва слышать о переговорах: но Магистрат донес ему, что город не в силах обороняться долго; что многие из воинов и граждан пали в вылазках, или больны, или от усталости едва действуют оружием; что пушки неприятельские, вредя стенам, бьют людей и в улицах. Послали тайных вестников к Магистру: они возвратились благополучно. Магистр писал, что Орден нанимает воинов и молится о спасении Дерпта!
Главный Воевода Иоаннов, Князь Петр Иванович Шуйский, был, по сказанию современного Ливонского Историка (528), муж добролюбивый, честный, благородный душою. Совершив подкопы и прикатив туры к самым стенам, он велел объявить с барабанным боем, что дает жителям два дня на размышление, а в третий возьмет Дерпт приступом: что Иоанн торжественно обещает им милость, свободу Веры, полость их древних прав и законов: что всякий может безопасно выехать из города и безопасно возвратиться. Тогда Магистрат и граждане единодушно сказали Епископу: «Мы готовы умереть, готовы обороняться, пока есть у нас блюдо на столе и ложка в руках, если упорство наше будет достохвальным мужеством, а не бессмысленною дерзостию; но благоразумно ли отвергать великодушные предложения Царя, когда в самом деле не имеем сил ему противиться?» То же говорили и воины Немецкие, требуя отпуска и свидетельства в оказанной ими верности; тоже и Священники Римской Веры, опасаясь упрямством раздражить неприятеля. Епископ согласился. Написали следующие условия: «1) Государь дает Епископу монастырь Фалькенау с принадлежащими к оному волостями, дом и сад в Дерпте; 2) под его ведомством будут Духовенство и церкви Латинские с их достоянием; 3) Дворяне, желающие быть подданными России, спокойно владеют своими замками и землями; 4) Немецкие ратники выйдут из города с оружием и с пожитками; 5) в течение двенадцати дней всякий Дерптский житель волен ехать куда хочет; 6) исповедание Аугсбургское остается главным и без всяких перемен; 7) Магистрат Немецкий всем управляет, как было, не лишаясь ни прав, ни доходов своих; 8) купцы свободно и без пошлин торгуют с Германиею и с Россиею; 9) не выводить никого из Дерптской в Московские области; 10) кто захочет переселиться в другую землю, может взять или продать имение; 11) граждане свободны от ратного постоя; 12) все преступления, самые государственные, даже оскорбление Царского величества, судятся чиновниками Магистрата; 13) новые граждане присягают Царю и Магистрату» (529). Благоразумный Шуйский, уполномоченный Иоанном, не отвергнул ни одной статьи, руководствуясь не только человеколюбием, но и Политикою: надлежало милостию, снисхождением, духом умеренности ослабить ненависть Ливонцев к России и тем облегчить для нас завоевание земли их.
Когда уже все условия были одобрены победителем и когда надлежало только скрепить оные печатями, старец Антон Тиле, добродетельный Бургомистр Дерптский, еще выступил из безмолвного круга унылых сановников. «Светлейший Князь и Государь! - сказал он Епископу: - если кто-нибудь думает, что Дерпт можно спасти оружием и битвою, да явится! Иду с ним, и мы вместе положим свои головы за отечество! (530)» Сия речь, вид, голос старца произвели сильное впечатление. Епископ ответствовал: «Муж достойный! никто из нас не заслуживает имени малодушного: уступаем необходимости». - 18 июля Дерпт сдался. Желая сделать все возможное в пользу несчастных, Князь Шуйский поставил стражу у ворот и не велел пускать Россиян в город, чтобы жители спокойно укладывались и выезжали; оберегал их в пути; давал им проводников до мест безопасных. Епископа отпустили в Фалькенау с двумястами отборных Московских всадников.
Когда все затихло в городе, Депутаты Магистрата вручили Шуйскому ключи от крепости. Он сел па коня и торжественно вступил в город. Впереди ехал Младший Воевода, держа в руке знамя мира (531); за ним Шуйский, окруженный Депутатами и Канониками. На улицах в два ряда стояли Государевы Дети Боярские. Уже народ не страшился победителей и с любопытством смотрел на их мирное, стройное шествие; самые жены не прятались. Магистрат поднес Шуйскому золотую чашу (532). Сей умный Князь, изъявив благодарность, сказал, что «его жилище и слух будут отверсты для всякого; что он пришел казнить злодеев и благотворить добрым» - ласково звал к себе обедать Дерптских чиновников и старейшин, дал им в замке великолепный пир и своим приветливым обхождением заслужил любовь общую. - Россияне взяли в Дерпте 552 пушки, также немало богатства казенного и частного, оставленного теми жителями, которые выехали в Ригу, в Ревель, в Феллин (533). Государь утвердил договор, заключенный Воеводами; но велел Епископу Герману и знатнейшим Дерптским сановникам быть в Москву. Сей бывший державный Епископ, проклинаемый в отечестве за мнимую измену, уже не выехал из России и кончил дни свои в горести, слыша, что друзей и слуг его, обвиняемых в тайном согласии с неприятелем, пытают, казнят в Ливонии: чем Орденские властители хотели закрыть свою слабость, уверяя народ, что одна измена причиною наших выгод.
Но сия жестокость не затруднила успехов для могущества, соединенного с благоразумием. Пример Дерпта доказывал, что Иоанн умеет щадить побежденных: Шуйский писал оттуда ко всем градоначальникам Ливонским, требовал подданства, обещал, грозил (534) - и крепости Везенберг, Пиркель, Лаис, Оберпален, Ринген, или Тушин, Ацель сдалися нашим Воеводам, которые везде мирно выпускали Орденских властителей, довольствовались присягою жителей и не касались их собственности; но все предавали огню и мечу в областях непокорных: в Феллинской, Ревельской, Венденской, Шваненбургской; сожгли посад Виттенштейна, где начальствовал юный мужественный Рыцарь, Каспар фон-Ольденбок (535); разбили Немцев в поле, близ Вендена и Шваненбурга; пленили двух знатных чиновников; взяли всего двадцать городов (536) и, в каждом оставив нужные запасы, охранное войско, в конце Сентября приехали к Государю. Он был в Троицкой Лавре: встретил их с милостию и веселием; обнимал, славил за ревностную службу; вместе с ними молился, благодарил Бога и поехал в Александровскую слободу, где из собственных рук жаловал им шубы, кубки, доспехи; велел выбирать любых из коней Царских и сверх того дал богатые поместья, а Детям Боярским земли и маетности в завоеванной Ливонии, чтобы они тем усерднее берегли оную (537).
Новые начальники, присланные туда из Москвы, Князья Дмитрий Курлятев и Михайло Репнин, были менее счастливы: хотя завоевали еще городок Кавелехт, сожгли Верполь и побили Немцев в самом предместии Ревеля (538); но Магистр и Воевода Архиепископа Рижского, Фелькерзам, собрав более десяти тысяч ратников (539), осадили Ринген в виду наших полков и взяли сию крепость, несмотря на мужество ее защитника, Головы Стрелецкого, Русина-Игнатьева, который с двумя или тремястами воинов держался в ней около пяти недель, отразил два приступа и не имел уже наконец ни фунта пороху (540). Воеводы Иоанновы оправдывались крепостию Немецкого стана, утомлением своей рати и хвалились победою, одержанною ими над братом Магистровым, Иоанном Кетлером, коего они пленили вместе с двумястами шестидесятью Немцами между Рингеном и Дерптом; но Магистр сам напал на них, стоптал дружину Князя Репнина (541) и мог бы отнять у нас Дерпт, где оставалось мало ратников, а жители знатнейшие тайно звали его к себе. К счастию нашему, утружденные Немцы хотели отдохновения. Число их уменьшилось до шести тысяч. Зная, что Полководцы Московские ждут вспоможения и любят воевать зимою, Магистр в исходе Октября ушел назад, бесчеловечно умертвив всех Россиян, взятых им в Рингене (542); а мы снова заняли сей город. - В то же время неприятель от Лужи, Резицы и Валка тревожил набегами Псковскую область: сжег предместие Красного, монастырь Св. Николая близ Себежа и множество сел (543).
[1559 г.] Недовольный Курлятевым и Репниным, Государь в Декабре [1558 г.] месяце послал в Ливонию мужественных Воевод, Князей Симеона Микулинского, Василия и Петра Серебряных, Ивана Шереметева, Михайла Морозова, Царевича Тохтамыша, Князей Черкесских и войско сильное (544), чтобы идти прямо к Риге, опустошить землю, истреблять неприятеля в поле. Готовые начать кровопролитие, они писали к Магистру, что от него зависит война и мир; что Иоанн еще может простить, если Немцы изъявят покорность. Ответа не было. 17 Генваря Россияне вступили в Ливонию: от городка Красного, захватив пространство ста верст или более, шли на Мариенбург, и близ Тирсина встретили Немцев, коими предводительствовал Фелькерзам. Тут был один Князь Василий Серебряный с своею дружиною. Неприятель оказал мужество: знатнейшие витязи Ордена и чиновники Архиепископа Рижского стояли в рядах. Храбрый Фелькерзам и четыреста Немцев пали в битве. Канцлер Архиепископов и тридцать лучших Дворян находились в числе пленников (545); остальные рассеялись, и Князь Серебряный открыл безопасный путь войску до самого моря. Зима была жестокая. Не занимаясь осадою больших крепостей, Вендена, Риги, Воеводы подступали единственно к маленьким городкам. Немцы уходили из них. Один Шмильтен не сдавался: Козаки наши разбили ломами каменную стену его и долго резались в улицах с отчаянным неприятелем (546). Россияне брали пушки, колокола, запасы; предавали огню все, чего не могли взять с собою; истребили таким образом одиннадцать городов; три дни стояли под Ригою, сожгли множество кораблей в устье Двины, опустошили ее берега, Приморскую землю, Курляндию до Пруссии и Литвы; обогатились добычею и с несметным числом пленников вышли 17 Февраля к Опочке, известив Иоанна, что рать его цела, а Ливония в пепле!
Наконец явились ходатаи за сию несчастную землю. Мы оставили Короля Августа, готового к твердому миру и союзу с Россиею против Хана (547): для чего в Марте 1559 года прибыли в Москву Послы Литовские. Начали говорить о мире: Иоанн хотел, чтобы обе державы владели бесспорно, чем владеют; но Август в первом слове требовал Смоленска! Сего мало: он предписывал нам не воевать Ливонии, будто бы отданной ему Императором и Германскими чинами! Иоанн велел Послам ехать назад, сказав: «Вижу, что Король переменил свои мысли: да будет, как ему угодно! Ливонцы суть древние данники России, а не ваши: я наказываю их за неверность, обманы, торговые вины и разорение церквей». Послы уехали. Государь не согласился заключить и нового перемирия с Литвою; обещался только не нарушать старого (до 1562 года), если Король будет давать лучшую управу Россиянам, обижаемым его подданными (548). - Одним словом, ясно было, что война Ливонская произведет Литовскую. Август думал не о том, чтобы великодушно спасти ветхий, слабый Орден, но чтобы не отдать его богатых владений Иоанну, а взять себе, если можно. Желание весьма естественное в тогдашних обстоятельствах Ордена, Литвы и России - весьма согласное с благоразумием Политики, которая осудила бы беспечность сего Монарха, если бы он не употребил всех способов исторгнуть Ливонию из рук Царя. Надлежало только иметь решительность и твердость: чего недоставало Августу. Он шел на войну и хотел удалить ее; смело воображал оную впереди, ужасаясь мысли обнажить меч немедленно.
Гораздо более равнодушия, гораздо менее ревности оказывал другой заступник Ордена: старец Густав Ваза. Тщетно хотев противиться властолюбию России соединенными силами Держав Северных - видев, что Август и Магистр не думали помогать ему в войне с Иоанном, ограничиваясь единственно пустыми уверениями в доброжелательстве - Густав писал к Царю: «Не указываю тебе в делах твоих; не требую, но только в угодность Императору Фердинанду молю тебя, как великодушного соседа, даровать мир Ливонии, из жалости к человечеству и для общей пользы Христианства. Я сам не могу хвалиться искренним дружеством и честностию Ливонцев: знаю их по опыту! Если хочешь, то напишу к ним, что они должны пасть к ногам твоим с раскаянием и смирением (549). Уймешь ли кровопролитие или нет, во всяком случае буду свято хранить заключенный договор с Россиею и чтить высоко твою дружбу». Иоанн благодарил Густава за доброе расположение; изъяснял причину войны и сказал: «если не имеешь особенного желания вступаться в дела Ливонии, то нет тебе нужды писать к Магистру: я сам найду способ образумить его».
Третьим ходатаем был Король Датский, Фридерик II. Эстония, как известно, принадлежала некогда его предкам (550). Теснимая Иоанном и видя, что Орден не может спасти ее, сия земля искала защиты отца Фридерикова, Христиана III: Ревель, вся Гаррия и Вирландия изъявили ему желание быть снова у него в подданстве. Но Христиан, уже старый и близкий к концу, отвечал равнодушно: «Мне трудно править и своими землями: благоразумно ли искать еще новых и за них сражаться?» Однако ж дал Эстонии несколько тысяч гульденов, несколько пушек и назначил посольство в Москву; между тем умер (551). Имея более властолюбия и деятельности, сын его желал возвратить Дании сию немаловажную область: писал к Магистру, к Епископу Ревельскому, к Дворянству Эстонскому; обещал им не только ходатайство, но и войско в случае нужды; дал послам своим наставление и велел им спешить в Москву. Уже более сорока лет мы не имели никакого сношения с сим Королевством: Фридерик I и Христиан III считали бесполезным союз России, столь уважаемый Христианом II, другом Василия Иоанновича. Самые торговые связи прервалися между Копенгагеном и Новымгородом. Уведомив Иоанна как доброго, любезного соседа о своем восшествии на престол, изъявив ревностное желание быть ему другом и восстановить торговлю с нами, уничтоженную смутными обстоятельствами минувших времен, Фридерик убедительно просил, чтобы он не тревожил Эстонии, издревле области Датской, только на время порученной Магистру, и чтобы, благосклонно уважив бескорыстное его, Фридериково, ходатайство, даровал мир и самому Ордену (552). Адашев именем Царя сказал послам: «Мы со вниманием слушали ваши речи; читали грамоты, писанные Государями Российскими к Датским и Датскими к Российским; видели их любовь взаимную; видели, что подданные обеих Держав свободно и выгодно торговали друг с другом. Если Король желает возобновить сию счастливую дружбу, то и мы, искренно расположены к оной. Но удивляемся, что он находит Датские Владения в той земле, которая уже шестьсот лет принадлежит России. Великий Князь Георгий Владимирович, именуемый Ярославом, завоевал Ливонию, основал город Юрьев; построил там церкви Греческие, обложил всю землю данию - и с того времени она не бывала достоянием иных Государей. Знаю, что ее жители без ведома России взяли было к себе двух Королевичей Датских; но предки мои казнили их за сию вину огнем и мечем, а Королевичей выслали; казнили и вторично, сведав, что Ливонцы тайно признали над собою мнимую власть Римского Цесаря. Если Фридерик не знает сего, то мы велим явить вам древние договоры Ордена с Наместниками Новогородскими: читайте и разумейте истину сказанного нами!.. Было время, когда мы, сиротствуя во младенчестве, не могли защитить прав своих: враги ликовали, теснили, губили Россию. Тогда и Магистр и Епископы Ливонские не захотели платить нам дани: брали ее с земледельцев, с городов, но для себя...» Описав вины их. Государь продолжал: «Итак, да не вступается Фридерик в Эстонию. Его земля Дания и Норвегия, а других не ведаем. Когда же хочет добра Ливонии, да советует ее Магистру и Епископам лично явиться в Москве пред нами: тогда, из особенного уважения к Королю, дадим им мир согласный с честию и пользою России. Назначаем срок: шесть месяцев Ливония может быть спокойна!» Послам вручили опасную грамоту на имя Властителей Ливонских, в коей было сказано, что Царь жалует перемирие Ордену от Маия до Ноября 1559 года и чтоб Магистр или сам ударил ему челом в Москве, или вместо себя, прислал знатнейших людей для вечного мирного постановления (553). Сим отдохновением Ливония обязана была в самом деле не ходатайству Короля Фридерика, но услугам другого, не исканного ею благоприятеля: Хана Девлет-Гирея. Иоанн долженствовал унять Крымцев, и чтобы не разделять сил, дал на время покой Ордену в удостоверении, что Россия всегда может управиться с сим слабым неприятелем.
Князь Дмитрий Вишневецкий, в 1558 году посланный воевать Тавриду (554), доходил до устья Днепра, не встретив ни одного Татарина в поле: Девлет-Гирей со всеми Улусами сидел внутри полуострова, ожидая Россиян. Впшневецкий возвратился в Москву, оставив на Днепре мужественного Дьяка Ржевского с Козаками. Между тем Хан, желая узнать, что делается в земле Казанской, посылал к берегам Волги легкие отряды, истребляемые горными жителями и Козаками (555). Долго не смел он предприять ничего важного, но, услышав о войне Ливонской и поверив ложной вести, что все наши силы заняты ею - что Россия беззащитна и сам Иоанн борется с неприятелем страшным на отдаленных берегах моря Балтийского (556) - Девлет-Гирей ободрился, приманил к себе многих Ногаев (557) и, собрав, как пишут, до ста тысяч всадников, зимою (в Декабре 1558 года) велел сыну своему, Магмет-Гирею, идти к Рязани, Улану Магмету - к Туле, Ногаям и Князьям Ширинским - к Кошире. Сие войско уже достигло реки Мечи (558): тут пленники сказали Царевичу, что Иоанн в Москве и что в Ливонии только малая часть нашей рати. Он изумился; спросил: где смелый Князь Вишневецкий? где храбрый Иван Шереметев? и сведав, что первый в Белеве, а последний в Рязани и что Князь Михайло Воротынский стоит в Туле с полками сильными, Магмет-Гирей не дерзнул идти далее: гонимый одним страхом, бежал назад и поморил не только лошадей, но и всадников. Князь Воротынский шел за ним до Оскола по трупам и не мог его настигнуть; а Донские Козаки, пользуясь отсутствием Крымского войска, близ Перекопи разбили Улусы Ногаев, ушедших от своего Князя Ислама, к Девлет-Гирею, и взяли 15000 коней.
Чтобы Хан не имел времени образумиться, Иоанн приказал Князю Вишневецкому с пятью тысячами легких воинов идти на Дон, построить суда, плыть к Азову и с сей стороны тревожить нападениями Тавриду (559). Тогда же известный мужеством Окольничий Данило Адашев выступил из Москвы к Днепру с дружиною детей Боярских, с Козаками и стрельцами для нанесения чувствительнейшего удара неприятелю, смотря по обстоятельствам. Успехи Вишневецкого были маловажны: он истребил несколько сот Крымцев, хотевших снова пробраться к Казани; но юный, достойный брат любимца Государева, Данило Адашев, искусством и смелостию заслужил удивление современников. С осмью тысячами воинов (560) он сел близ Кременчуга на ладии, им самим построенные в сих, тогда ненаселенных местах, спустился к устью Днепра, взял два корабля на море и пристал к Тавриде (561). Сделалась неописанная тревога во всех Улусах; кричали: «Русские! Русские! и Царь с ними!», уходили в горы, прятались в дебрях. Хан трепетал в ужасе, звал воинов, видел только беглецов - и более двух недель Адашев на свободе громил западную часть полуострова, жег юрты, хватал стада и людей, освобождая Российских и Литовских невольников. Наполнив ладии добычею, он с торжеством возвратился к Очакову. В числе пленников, взятых на кораблях и в Улусах, находились Турки: Адашев послал их к Пашам Очаковским, велел им сказать, что Царь воевал землю своего злодея, Девлет-Гирея, а не Султана, коему всегда хочет быть другом. Паши сами выехали к нему с дарами, славя его мужество и добрую приязнь Иоаннову к Солиману. Между тем Хан опомнился: узнал о малых силах неприятеля и гнался берегом за Адашевым, который медленно плыл вверх Днепра, стрелял в Татар, миновал пороги и стал у Монастырского острова, готовый к битве; но Девлет-Гирей, опасаясь нового стыда, с малодушною злобою обратился назад.
Весть о сем счастливом подвиге младого витязя, привезенная в Москву Князем Федором Хворостининым, его сподвижником, не только Государю, но и всему народу сделала величайшее удовольствие. Митрополит служил благодарственный молебен. Читали торжественно донесение Адашева; радовались, что он проложил нам путь в недра сего темного Царства, где дотоле сабля Русская еще не обагрялась кровию неверных (562), воспоминали, что там цвело некогда Христианство и Св. Владимир узнал Бога истинного; думали, что Иоанну остается пожелать, и крест снова воссияет на берегах Салгира. Уже Государь хотел переменить нашу древнюю, робкую систему войны против сих неутомимых разбойников и действовать наступательно (563): послав золотые медали Адашеву и его товарищам, велел им быть к себе для совета; но война Ливонская опять запылала сильнее прежнего и спасла Тавриду. Иоанн оставил только Ногаям и Козакам тревожить Хана (564) и писал к нему в ответ на его новые мирные предложения: «Видишь, что война с Россиею уже не есть чистая прибыль. Мы узнали путь в твою землю и степями и морем. Не говори безлепицы и докажи опытом свое искреннее миролюбие: тогда будем друзьями» (565). - Кроме Ногаев, послушных Князю Исламу, верному союзнику России, и Донских Козаков, Царь имел на юге усердных слуг в Князьях Черкесских: они требовали от нас Полководца, чтобы воевать Тавриду, и Церковных Пастырей, чтобы просветить всю их землю учением Евангельским. То и другое желание было немедленно исполнено: Государь послал к ним бодрого Вишневецкого и многих Священников, которые, в дебрях и на скатах гор Кавказских основав церкви, обновили там древнее Христианство (566).
Дав как бы из милости перемирие Ордену, Государь не думал, чтобы Ливонцы нарушили оное: вывел большую часть войска из Эстонии и ждал вестей от Магистра. Но Кетлер молчал; уверенный, что надобно или победить Россиян, или принадлежать Россиянам, он решился ехать не в Москву, а в Краков, чтобы склонить Августа к деятельному, ревностному участию в сей войне, на каких бы то ни было условиях и даже с опасностию для самой независимости Ордена: ибо Ливонцы в крайности хотели лучше зависеть от Польши, нежели от России, издревле им ненавистной. Еще достоинство Орденского Магистра не упало в общем мнении: юный Кетлер, одаренный приятною наружностию, умом, красноречием, благородными душевными свойствами, предстал Августу в смиренном величии, окруженный многими знатными сановниками; сильно изобразил бедствие Ливонии, опасности самой Польши, страшные замыслы Иоанновы (567); доказывал необходимость войны для Короля и вероятность победы, не уменьшая многочисленности Россиян, но говоря с презрением о нашем искусстве ратном. Август желал знать мнение Сейма: Вельможи Польские, тронутые красноречием Магистра, хотели немедленно обнажить меч; а Литовские, лучше зная силу России, советовали употребить прежде все иные способы для защиты Ордена: убедительное ходатайство, настоятельные требования, угрозы, подкрепляемые вооружением (568). Наконец подписали договор. Магистр и Рижский Архиепископ отдали Королю в залог крепости Мариенгаузен, Лубан, Ашерат, Дюннебург, Розитен, Луцен с условием заплатить ему семьсот тысяч гульденов по окончании войны; а Король обязался стоять всеми силами за Ливонию, восстановить целость ее владений и братски разделить с Орденом будущие завоевания в России (569).
С сею хартиею Кетлер возвратился в Ливонию как с трофеем: ободрил чиновников и граждан; ручался за верность Короля и за успех; требовал только усердия и великодушия от истинных сынов отечества. Надежда блеснула в сердцах. Уверяли себя в могуществе Литвы; воспоминали славную для нее битву Днепровскую (570); искали между известными Воеводами Августовыми новых Константинов Острожских. «Мы должны указать им путь к победе, - говорил Кетлер: - кто требует содействия, должен действовать; первые обнажив меч, увлечем друзей за собою в поле». Герцог Мекленбургский, Христоф, Коадъютор Рижского Архиепископа, привел из Германии новую дружину наемников. Сейм Имперский обещал Кетлеру сто тысяч золотых. Герцог Прусский, Ревельский Магистрат и некоторые усердные граждане ссудили его знатною суммою денег: так, один Рижский лавочник дал ему тридцать тысяч марок под расписку (571). Богатейшие выходцы Дерптские хотели бежать в Германию с своим имением: у них взяли серебро и золото в казну Орденскую. Сим способом Магистр удвоил число воинов и, зная, что Россиян мало в Ливонии, выступил из Вендена за месяц до назначенного в перемирной грамоте срока, осенью, в ужасную грязь; нечаянно явился близ Дерпта и наголову разбил неосторожного Воеводу Захарию Плещеева, положив на месте более тысячи Россиян (572). Сие нападение справедливо казалось Иоанну новым вероломством: он поручил месть своим знаменитейшим Воеводам, Князьям Ивану Мстиславскому, Петру Шуйскому, Василию Серебряному, которые с лучшими детьми Боярскими, Московскими и Новогородскими, спешили снасти завоеванную нами часть Ливонии. Худые дороги препятствовали скорому походу, и неприятель мог бы иметь важные успехи в земле, где все жители были на его стороне, готовые свергнуть иго Россиян; но ум и мужество двух наших сановников обратили в ничто победу Магистрову.
Кетлер немедленно приступил к Дерпту. Тамошний Воевода, Боярин Князь Андрей Кавтырсв-Ростовский, успел взять меры: заключил опасных граждан в ратуше (573); встретил Немцев сильною пальбою и сделал удачную вылазку. Магистр десять дней стоял в версте от города, стреляя из пушек без всякого вреда для осажденных. Морозы, вьюги, худая пища произвели ропот в его стане. Наемные Германские воины не любили трудов. Кетлер должен был решиться на долговременную зимнюю осаду или на приступ: то и другое казалось ему неблагоразумием. Крепкие стены охранялись многими бойницами, сильною дружиною и Воеводою искусным; граждане не могли иметь сношения с осаждающими и способствовать им в успехе; а число Россиян в поле ежедневно умножалось: они заходили в тыл к Немцам, показывая намерение окружить их (574). Принужденный удалиться от Дерпта, Магистр хотел по крайней мере взять Лаис, где находилось четыреста воинов с неустрашимым Головою Стрелецким, Кошкаровым. Немцы поставили туры, разбили стену и не могли вломиться в крепость: Россияне изумили их своим отчаянным сопротивлением, так что Кетлер, два дня приступав с жаром, ушел назад к Вендену как побежденный, и знатным уроном в людях, а еще более унынием воинов надолго лишил себя способа предприять что-нибудь важное. Сия удивительная защита Лаиса есть одно из самых блестящих деяний воинской истории древних и новых времен, если не число действующих, а доблесть их определяет цену подвигов. Князь Андрей Ростовский прислал самого Кошкарова с донесением о бегстве Немцев. Государь изъявил живейшую благодарность тому и другому за спасение вверенных им городов, нашей чести и славы ратной.
[1560 г.] Вероятно, что Магистр, с таким усилием и спехом возобновив кровопролитие, ждал от Августа, по уговору с ним, какого-нибудь движения против России: Король действительно готовил войско, но только готовил, и прислал в Москву Секретаря своего, Володковича, с грамотою, в коей решительно требовал, чтобы Иоанн вывел войско из Ливонии и возвратил все взятые им города: «иначе (писал он) я должен буду оружием защитить мою собственность: ибо Магистр торжественно назвал себя присяжником Великого Герцогства Литовского. Мнимые права России на Ливонию суть новый вымысел: ни отец, ни дед твой, ни ты сам доныне не объявлял их» (575). Володкович словесно убеждал Бояр Московских способствовать миру, открывая им за тайну, что Польские Вельможи готовы свергнуть Короля, если он не вступится за Ливонию. Иоанн, велев показать ему договорную Магистрову грамоту о Дерптской дани, сказал: «вот наше право!» и, по совету Бояр, отвечал Августу: «Не только Богу и всем Государям, но и самому народу известно, кому принадлежит Ливония. Она, с ведома и согласия нашего, избирая себе Немецких Магистров и мужей духовных, всегда платила дань России. Твои требования смешны и непристойны. Знаю, что Магистр ездил в Литву и беззаконно отдал тебе некоторые крепости: если хочешь мира, то выведи оттуда всех своих начальников и не вступайся за изменников, коих судьба должна зависеть от нашего милосердия. Вспомни, что честь обязывает Государей и делать и говорить правду. Искренно хотев быть в союзе с тобою против неверных, не отказываюсь и теперь заключить его. Жду от тебя Послов и благоразумнейших предложений» (576). Иоанн ждал войны. Оставалось только знать, кому начать ее?
Тогда же приехал в Москву гонец из Вены от Цесаря Фердинанда, который, не имев дотоле сношения с Россиею, писал к Иоанну, что желает его дружбы и просит не воевать Ливонии, Имперской области. Письмо было учтиво и ласково; но Государь сухо ответствовал Фердинанду, что «если он, подобно Максимилиану и Карлу V, действительно хочет дружества России, то должен объясниться с ним чрез Послов, людей именитых: ибо с гонцами не рассуждают о делах важных» (577) - и не сказал более ни слова, хотя Император, как законный покровитель Ордена, справедливее Литвы и Дании мог за него вступиться.
Между тем Ливония пылала. Россияне вслед за бегущим Кетлером устремились из Дерпта с огнем и мечем казнить вероломство; подступили к Тарвасту, где находился старый Магистр Фирстенберг, стоптали его в сделанной им вылазке, сожгли предместие и побили Немцев у Феллина (578); а главные Воеводы Московские, Князья Мстиславский, Шуйский, Серебряный, разгромили всю землю от Псковского озера до Рижского залива, в уездах Венденском, Вольмарском, где еще многие места оставались целы до сего нового и для бедных жителей нечаянного впадения. Напрасно искав Магистра и битвы в поле, Воеводы пришли к Алысту, или Мариенбургу. Сей городок был тогда одним из прекраснейших в Ливонии; стоял на острове среди большого озера и казался недоступным в летнее время: зима проложила к нему путь, и Россияне, подкатив тяжелый снаряд огнестрельный (коим управлял Боярин Михайло Морозов, славный Казанскою осадою), в несколько часов разбили до основания стену. Немцы благоразумно сдалися; но глава их, Коммандор Зибург, умер за то в Кирхгольмской темнице: ибо Магистр хотел, чтобы Орденские сановники защищали крепости подобно Укскилю и Кошкарову (579). Воеводы, исправив стены, оставили в Мариенбурге сильную дружину, возвратились во Псков и получили от Государя золотые медали. - Весною Россияне опять ходили из Дерпта в Эстонию; выманили Немцев из Верпеля и засадою истребили всех до одного человека; а так называемые Сторонщики Псковские, или вольница, уже не находя ничего в Ливонских селах, искали земледельцев в лесах и толпами гнали их для продажи в Россию (580).
Но Иоанн, предвидя неминуемую войну Литовскую, хотел, как можно скорее управиться с Орденом и еще в конце зимы послал новую рать к Дерпту с Князем Андреем Курбским. Желая изъявить ему особенную доверенность, он призвал его к себе в спальню; исчислил все знаменитые дела сего храброго мужа и сказал: «Мне должно или самому ехать в Ливонию, или вместо себя послать Воеводу опытного, бодрого, смелого с благоразумием: избираю тебя, моего любимого. Иди и побеждай!» (581) Иоанн умел пленять своих ревностных слуг: Курбский в восторге целовал руку державного. Юный Государь обещал неизменную милость, юный Боярин - усердие до конца жизни: оба не сдержали слова, к несчастию своему и России!.. Помощником Курбского был славный Данило Адашев. Они в исходе Маия выступили из Дерпта к Белому Камню, или Виттенштейну; взяли крепкий замок Епископа Ревельского, Фегефеер (520); опустошили богатейшую область Коскильскую, где находилось множество прекрасных усадеб Рыцарских, схватили отряд Немецкий под самым Виттенштейном и, сведав от пленников, что бывший Магистр Фирстенберг с девятью полками, конными и пехотными, стоит в осьми милях от города, за вязкими болотами, решились идти на него с пятью тысячами легких, отборных воинов, послав в Дерпт обозы с добычею. Целый день Россияне вязли в болотах, и если бы Фирстенберг ударил в сие время, то с меньшим числом истребил бы их совершенно; но он ждал неприятеля на гладком широком поле, в десяти верстах оттуда. Солнце садилось. Россияне дали отдохнуть коням; шли тихо в лунную, самую яснейшую ночь, какая бывает летом только в местах приморских; увидели Немцев, готовых к бою, и сразились в самую полночь. Около двух часов продолжалась сильная пальба; наши имели ту выгоду, что стояли лицом к огням неприятельским и лучше могли целить. Курбский оставил назади запасное войско: оно приспело: Россияне устремились вперед, сломили, гнали Немцев верст шесть, до глубокой реки, где мост обрушился под бегущими. Фирстенберг спасся с немногими: одни утонули, другие пали от меча или сдалися. Курбский на восходе солнца возвратился к Магистрову стану; взял весь его обоз и привел в Дерпт сто семьдесят чиновных пленников. - Сей Воевода в два месяца одержал еще шесть или семь побед: важнейшею была Феллинская. Фирстенберг охранял сию крепость: видя несколько сот Татарских всадников перед стенами, он выехал с дружиною, попался в засаду и едва ускакал на борзом коне, оставив многих рыцарей на месте битвы (583).
Но в то время, как сильная рука Иоаннова давила слабую Ливонию, Небо готовило ужасную перемену в судьбе его и России.
Тринадцать лет он наслаждался полным счастием семейственным, основанным на любви к супруге нежной и добродетельной. Анастасия еще родила сына, Феодора, и дочь Евдокию (584); цвела юностию и здравием: но в июле 1560 года занемогла тяжкою болезнию, умноженною испугом (585). В сухое время, при сильном ветре, загорелся Арбат; тучи дыма с пылающими головнями неслися к Кремлю. Государь вывез больную Анастасию в село Коломенское; сам тушил огонь, подвергаясь величайшей опасности: стоял против ветра, осыпаемый искрами, и своею неустрашимостию возбудил такое рвение в знатных чиновниках, что Дворяне и Бояре кидались в пламя, ломали здания, носили воду, лазили по кровлям. Сей пожар несколько раз возобновлялся и стоил битвы: многие люди лишились жизни или остались изувеченными (586). Царице от страха и беспокойства сделалось хуже. Искусство медиков не имело успеха, и, к отчаянию супруга, Анастасия 7 Августа, в пятом часу дня, преставилась... Никогда общая горесть не изображалась умилительнее и сильнее. Не Двор один, а вся Москва погребала свою первую, любезнейшую Царицу. Когда несли тело в Девичий Вознесенский монастырь, народ не давал пути ни Духовенству, ни Вельможам, теснясь на улицах ко гробу. Все плакали, и всех неутешнее бедные, нищие, называя Анастасию именем матери. Им хотели раздавать обыкновенную в таких случаях милостыню: они не принимали, чуждаясь всякой отрады в сей день печали (587). Иоанн шел за гробом: братья, Князья Юрий, Владимир Андреевич и юный Царь Казанский, Александр, вели его под руки. Он стенал и рвался: один Митрополит, сам обливаясь слезами, дерзал напоминать ему о твердости Христианина... Но еще не знали, что Анастасия унесла с собою в могилу!
Здесь конец счастливых дней Иоанна и России: ибо он лишился не только супруги, но и добродетели, как увидим в следующей главе.
;
ПРИМЕЧАНИЕ
(1) В Синод. Лет. № 351, л. 117: «Приказывает (Василий) Елене скипетр Великие Руси до возмужения сына: ведаше бо ее боголюбиву и милостиву, тиху и праведливу, мудру и мужественну, и всякого Царьского разума исполнено сердце ее, яко всем уподобися Великой Елене Руской». Сия летопись и Царственная Книга суть главные источники для описания первых времен Иоанновых.
(2) См. в Древ. Рос. Вивлиоф. XX, 27, Список Бояр, где сказано: «при Вел. Князе Иване Васильевиче Бояре отца его: Князь Василий Васильевичи Шуйский, К. Борис Ивановичь Горбатой, К. Никита Васильевичь Хромой-Оболенской, Иван Никитичь Бутурлин, Михайло Семеновичь Воронцов, К. Ивань Щетина Ивановичь Оболенский, К. Дмитрий Федоровичь Бельской, Михайло Юрьевичь Захарьин, К. Иван Фед. Бельской, К. Иван Данил. Пеньков, К. Мих. Ив. Кубенской, К. Федор Ив. Одоевской, К. Иван Ивановичь Барбашин, К. Ив. Вас. Шуйской, К. Вас. Андр. Микулинской, Ив. Григ. Морозов, Конюший К. Иван Федоровичь Овчина-Телепнев-Оболенский, К. Иван Андр. Катырев-Ростовской, Вас. Григ. Морозов, К. Роман Ив. Одоевской».
Князь Щербатов в своей Истории напрасно угадывает, кто именно заседал в Государственном Совете при Елене: сан Боярина означал Великокняжеского Советника.
Князь Борис Горбатый был Наместником в Новегороде, К. Михайло Кубенский во Пскове, Князь Барбашин в Новегороде Северском, и проч.
(3) См. Т. VII, стр. 104
(4) См. Гербершт. R. М. Comment, стр. 80.
(5) Например, во всех бумагах дел внутренних писали: «повелением благоверного и христолюбивого Вел. Князя Государя Ивана Васильевича всея
Руси и его матери, благочестивой Царицы, Великой Государыни Елены»; или: «Князь Великий и мати его Вел. Княгиня, посоветовав о том с Боляры, повелели», и проч. (см. Синод. Лет. № 351, л. 126 на обор, и 143); в делах же иностранных совсем не упоминается о Елене.
(6) См. Царствен. Кн. 35, и Псков. Лет. Гр. Толстого, где сказано: «и начата Государя ставити, К. Ивана Васильевича, на Великое Княжение в Соборной церкви: Митрополит Данило... благослови его крестом, и нача ему высочайшим гласом глаголати: Бог, Государь, благословляет тебя, Князь Великий, Владимирский, Московский, Новгородский, Псковский, Тверский, Югорский, Пермский, Болгарский, Смоленский, и иных земель многих Царь и Государь всеа РусииГ Добр здоров буди на Вел. Княжении отца своего! И начата ему пета многолетие, и поидоша к нему Князи и Бояре, и понесоша ему дары многи».
(7) См. Синод. Лет. № 351. К. Горбатый назван братом Шуйского. О прежнем бегстве К. Андрея сказано: «Князь Великий посылал по него и по брата его, К. Ивана: оба бо тогда отъезжали. Князь же Юрий вскоре их отда... Князь же Великий велел их оковавши разослати по городом. После же Великая Княгиня их пожаловала выпустила; а больше Митрополит и Бояре об них печаловались», и проч.
(8) См. Царствен. Кн.
(9) Увидим, что К. Андрей Шуйский был освобожден по кончине Правительницы. В Послужном Списке тогдашних чиновников (см. Древ. Рос.
Вивлиоф. XX, 28) наименован он в числе новых Бояр Иоаннова времени под г. 1535; но здесь ошибка: в летописи сказано, что К. Андрей уже в 1538 году получил сие достоинство (см. Синод. Лет. № 351, л. 195 на об.).
(10) В Синод. Лет. № 351: «Диявол вложи им мысль сию, ведяще бо, аще не пойман будет Князь Юрьи, не тако воля его совершитца в граблении и во убийствах».
(11) Отец Бельских выехал из Литвы. К. Симеон и Лятцкий с сыном бежали в Августе.
(12) См. Гербершт. R. М. Сот. 80, Царствен. Кн. 38 и Синод. Лет. 128 и 178, где сказано: «Сент. 15 преставись К. Мих. Льв. Глинской в нуже, пойман бысть по слову наносному от лихих людей... и положен бысть за Неглинною, за Ямским двором... а после к Троице отвезен того жь мес. 16». — Сочинитель Ядра Рос. Истории говорит, что Глинского ослепили и замучили по совету К. Ивана Телепнева-Овчины.
(13) См. Послужный Список Бояр в Древ. Рос. Вивлиоф. XX, 30.
(14) См. Дела Крым. № 8, л. 20. Наш посланник должен был сказать Хану: «Ныне с Божиею волею Князь Великий Иван учинился Государем, а у него брат Великого Князя Андрей Ивановичь».
(15) В Синод. Лет. № 351, л. 176 на об.: «Авг. 7 в Четверг, в третий час дни, преставись К. Юрий Ивановичь cmpадальческою смертию, гладкою нужею».
(16) См. Синод. Лет. л. 182—186 и Царствен. Кн. 67. Андрея звали в Москву будто бы для того, чтобы узнать его мнение о войне Казанской. В сие время Сафа-Гирей подступал к Мурому (см. ниже). «И Феофил сказал про Андрея, что болезнь его легка; сказывает на стегне болячка, а лежит на постеле... Князь же Великий и его мати послаша ко К. Андрею... и сказали те посланники, что люди у него прибылые есть, которые не всегда у него живут, а говорити не смеют... Послал К. Андрей на Москву Боярина своего, К. Федора Дм. Пронского... а сын Боярской Княжь Андреев, К. Василей, Княжь Федоров сын Голубого, Ростовских Князей, из Старицы прислал тайно ночью к К. Ив. Фед. Овчине человека Еремку с тем, что К. Андрею на утро бежати... и Князь Великий и мати его послали за К. Андреем Владыку Досифея, да Архим. Симонов. Филофея, да отца его духовного, Протопопа Спасского, Симеона; а велели дати слово К. Андрею, что у них лиха в мысли нет... А нечто не поверит и побежит, того для послали за К. Андреем Бояр Князей Оболенских со многими людьми, а велели стоять на Волоце. А Боярина Княжь Андреева, К. Федора Пронского, поймати (на дороге) и на Москву привезти... И как его имали, ушел Княжь Андреев Сын Боярской, Судок Дм. Сатин, и сказал К. Андрею... И приходил с Волока в Старицу Княжь Андреев же Сын Боярской, Яков Веригин, а сказал, что приехали К. Никита, да К. Ив. Овчина, а едут тебя имати... И К. Андрей побежал Мая 2... и из Бернова побежал от К. Андрея К. Василей Фед. Голубого, да сказал Вел. Князю и его матери... И К. Андрей из Новоторжского уезда за рубеж не поехал, а пошел к Новугороду... Велели Князю Никите Оболенскому крепити Новгород и людей к целованию привести, да против К. Андрея стояти и посаду ему жечи не дати... Архиепископ Макарий (см. Архив. Ростов. Лет.) в Новегороде по вся дни молебная совершая, а Наместник К. Дмитрий Горбатой и Дьяки повелеша град ставити на Торговой стороне, и поставиша в 5 дней; и против К. Андрея послаша Воеводу Бутурлина... А К. Андрей от Заячьского яму своротил влево, к Тюхоли, от яму верст с пять... Княгиню Андрееву посадили на Берсеневе дворе... а Боляр его, К. Федора Пронского, К. Ив. Андр. Пенинского-Оболенского, Дворецкого К. Юрья Андр. меньшого Пенинского, Конюшого К. Бориса Ив. Палецкого, Князей и Детей Боярских, которые у него в избе были и его думу ведали, Ивана Умного Иванова сына Лобанова Колычева, да шурина Княжь Андреева, К. Ив. Андр. Хованского, велели пытати и казнити торговою казнию, и в наугольную стрельницу посажати; и К. Пронского в той нужи не стало... и Детей Боярских, Андрея Пупкова, да Гаврила Волод. Колычевых с товарищи 30 человек, велели бити кнутием на Москве и повесити по Новог. дороге не вместе, и до Новагорода».
В Синод. Лет. в лист, под № 318, сказано: «Князь Великий Иван Вас. и мать его начата помышляти, как бы им К. Андрея изъимати, и послаша к нему К. Бориса Щепина-Оболенского, и повелеша ему от себя послати на Коломну Воеводу своего, К. Юрья Ондр. Оболенского, а с ним Детей Боярских многих, Старичан и Олексинцов, и Вереичь, и Вышегородцов — и посла... И яша К. Федора Проньского в селе в Павловском на Истре за 30 поприщ от Москвы, и посадиша в нутре города на Княжь Ондрееве дворе Ивановича... И бысть К. Андрею третий стан на Цне, проехав Волочок Вышний, и побегоша от него Дети Боярские, два Валуевых, да Бекетов, да Вешняк; и Ондрея Валуева ухватиша и приведоша ко Князю, и повеле ближнему своему Дворянину Каше блюсти его крепко; а Каша повеле людем своим связати ему руце и нозе, и вергоша его в озерко в одной срачице, а главу ему выставиша на берег, дабы он не залился, и пыташа, много ли их в думе было? и он сказа на многих... Князь же Андрей то слышав, и повеле закрыта, понеже не всех тех перевешата.
Слышав то Воевода К. Андреев, К. Юрьи Оболенской, в Коломне, и нача Богу молиться, и утаясь Воевод Великого Князя, поеха с Коломны, и Волгу лезе под Дегулиным, и повеле суды перевозные просечи, и наеха своего Князя на речке на Березне, мало не доехав "Вдрого яму, и рад бысть ему Князь... И приидоша на него в Фохолех К. Иван Фед. Овчина, да К. Роман Ив. Одоевской, да К. Дм. Ив. Оболенской Шкурлетев, да К. Вас. Фед. Оболенской-Лопатин, да Окольничей Дм. Данил. Слепой, и начата наступати на задних сторожов. Княжь же Андрей восхоте битася, и Воеводы Московские начаша посылати к нему, чтобы крови не пролил, а Государь и мать его отпустят тебя на твою отчину невредимо, и Бояр твоих. И не успеша дела в слове положити, понеже приспе вечер. И с того стану от К. Андрея побежал К. Константин Фед. Проньской, да шут его Гаврила, да Ключник. И назавтра Воеводы даша клятву К. Андрею... и бывшю К. Андрею близь Москвы у Св. Николы на Хынске, и нехто от его Столпников, К. Иван Шах Чернятинской, нача советовати с Столпники, дабы ему сложити с собя К. Андрею целованье, убоявся поиманья, и не добыта собе поборника никого же. Бысть же у посаду у Москвы, против Хлынова, и нача складывати с собя крестное целованье Ивану Иванович Колычеву Умному, чтобы Князю сказал. Иван же в том ему слове отречесь». В Архиве Иностран. Кол. сохранились некоторые бумаги о деле Князя Андрея. Выписываем из них следующее: «К. Андрей Ивановичь велел тобе, Государыни своей (Елене), челом ударити... Нас по грехом от осени немочь постигла великая... и Государь приказал к нам с великим запрещеньем, чтобы
нам у него однолично быта... а преж сего того не бывало, чтоб нас к вам Государем на носилах волочили; и яз своею болезнью и бедою с кручины отбыл ума и мысли... И вы б, Государи, показали милость, огрели сердце и живот холопу своему своим жалованьем». Митрополит Даниил велел Епископу Досифею говорить так пред Князем Андреем: «Ты хочешь оставити благословенье отца своего и гробы родителей и святое отечество... и се ты, чадо непослушное, сам на себе налагаешь тягость церковную и юзу вечную...
Не буди на тебе милости Божия... да будеши проклят». В Синод.Лет. № 351, л. 191: «Декабря 10 в 7 часу ночи преставися К. Андрей Ивановичь в нуже страдальческою смертию в полате на дворце у Рожества Ивана Предтечи».
(17) См. Синод. Лет. № 351 л. 138 на обор, и 181. Первые Финляндские послы приехали в Москву 16 Генваря в 1535 г. и названы Гутман Лавров, Матияшь Лавров (у Далина Гудмунд Ларсон, Мате Ларсон) и Олбрех Овкимов; а вторые, Шведские, приехавшие 25 Февр. 1537, Кнут Андрей с товарищи. Договор их с Новогород. Наместниками, подписанный 25 Марта, хранится в Архиве Иностранной Коллегии. Далин пишет (Ш, гл. 5), что Густав не утвердил договора, заключенного первыми Послами.
(18) См. сию грамоту в Архиве Иностран. Коллегии № 3 между Лифляндскими. Со стороны Псковитян были при договоре Старости Богдан Ковырин, Назар Глазатой, Андрей Анкудинов; от Магистра же Иван Лоден и Федор Корф. О границе сказано: «по Норове реке стержнем». О торговле: «Горою и водою путь чист... А корчмы Немцем во Псковской земли не продавати, а цены товаров у Немецких гостей Псковичем не уставливати и гостанцов не имати; а воску у Псковских гостей Немцом не колупати, опричь того, что уколупив не много на опыт, да ему жь отдати назад... А выше десяти рублев будет каково дело, ино в тех Немецких городех Псковитина с Немчином не судити, а дати Псковитина на поруку, да о том сослатися с Наместники Великого Государя». См. Синод. Лет. л. 142. Там сказано, что
Послы Ливонские приехали в Москву 16 Марта 1535; а в грамоте, что перемирие заключается от 1 Октября 1534.
(19) См. Синод. Лет. л. 124, 129, 131, 154. Прежде Тимофея Васильевича Заболоцкого ездил в Молдавию Посланник Иван Прокудин.
(20) См. Кантемирову Историю Оттом. Империи.
(21) См. Синод. Лет. 193. Грек Андреян приехал 6 Марта вместе с Монахами Синайской горы, у которых было письмо от Цареградского Патриарха к Вел. Князю.
(22) Вел. Князь в Окт. 1536 году послал в Астрахань Сына Боярского, Фед. Быкова: он возвратился 30 Августа 1537 с Царским Послом, К. Ишимою, который 17 Окт. выехал из Москвы с Боярск. Сыном Ив. Клушиным. Ногайские Татары Мамаевы ограбили их в степи. Узнав, что сделалось в Астрахани, Бояре велели Клушину возвратиться, а К. Ишиму отправили туда Волгою.
(23) См. Дела Ногайские, № 2, л. 7, 9, 18, 67, 103. Ногайские Послы были в Москве в 1534, 1536 и 1537 годах. Иногда, на возвратном пути, они грабили в России. От нас также ездили посланники в Ногаи.
(24) См. Дела Польские № 2, 107 — 169. В Переписной Архивской Книге № 1, л. 257 на обор, означено, что еще в 1531 году были посыланы Метко Ивашнин и Булгаков к Венгерскому Королю Фердинанду.
(25) В Генв. 1534 поехал Сын Бояр., Тимофей Заболоцкий, к Сигизмунду с известием о кончине Василия, и возвратился 22 Июля. См. Дела Польские № 2, стр. 154. — В Июле Великокняжеский Посол, Федор Ив. Беззубцев, взял присягу в Казани с Царя и народа.
(26) 8 Мая. Пленников взяли только 53.
(27) Бельскому дал Король Зизморы, Стоклиски и Кормялово, а Лятцкому с сыном Высокий Двор и Жолудок в Троцком Воеводстве. (См. Стриковского.)
(28) См. Царствен. Кн. 38—40, Синод. .Лет. л. 132— 134, и Архив. Лет. л. 10—11.
(29) См. Архив. Псков. Лет. — В Архив. Рост. Лет., «многих по своей Вере православной отпущали, а Церкви православные вельми честно велели держати воинству», и проч.
(30) Царствен. Кн. 40, Синод. Лет. л. 135—137, и Дела Крымские № 8, л. 130. В Псков. Лет. Гр. Толстого сказано, что в войске Московском находилися Татары с Царем своим, лыжники и Мордвичи Рязанские; что он на возвратном пути шел через область Псковскую и весьма отяготил землю поборами. Сей Царь должен быть Шиг-Алей; но еще Василий сослал его на Бело-озеро. Здесь Летописец, по-видимому, ошибся, равно как и в том, что будто бы Алея заточили в 1534 году. Он пишет: «В лето 7042, в Великий пост, засадиша на Москве Царя Шиг-Алея и послаша его на Белоозеро, а людей его по городом разведоша, во Тверь и в Новгород и во Псков с женами и с детьми; и приведоша их во Псков и нарядиша им избы на Ямском дворе у Трупеховских ворот; а Дьяка Колтырю Ракова свел Князь Вел. на Москву, и бысть Псковичем радость; а он многие пошлины уставил, а нога у него крива... Месяца Июня (1535) посадиша Татар Царя Шиг-Алея людей 73 в тюрму в среднем городе под Бурковским костром на смерть, и малых деток 7, и ти изомроша, и выкидаша их вон, а 8 живы осташася ни поены, ни кормлены, а тех прибиша, а Катуней посадиша в иную тюрму... И Владыка Макарий (в 1536 г.) упроси у Вел. Князя на свое бремя Татар Шиг-Алея жен, кои сидели в тюрмах в Новегороде и во Пскове, и подаваше их Священником и повеле их
крестити, и бысть радость велия в людех, и начата их Священники давати замуж, а они к Вере Хр. добры быша». В Новегороде умерло Шиг-Алеевых Татар в темнице более 80. Один из них, Осан, крестился, и был назван Михаилом (см. Архив. Ростов. Лет.); а жен Татарских крестилось там 43, детей 36, во Пскове жен и детей 51, в Орешке 12, в Кореле 30.
(31) См. Синод. Лет. л, 129 на обор.
(32) Генв. 8, 1534 г., отправился к Хану Посланник Иван Челищев; Июня 22 Ислам уведомил Вел. Князя о своем воцарении. Вторым нашим Посланником в Тавриде был Федор Логинов; а Князь Мезецкий с большою казною поехал туда в начале 1535 году. Исламов Посланник Будалый Мурза, на возвратном пути, в Новегороде Северском поссорился в корчме с людьми Наместника, К. Ивана Барбашина, и был ранен ими в драке: Правительство наше выдало ему сих людей головою. Исламов Посол, К. Темешь, подал грамоты самому Иоанну 24 Генв. Для истребования от Хана новой шертной грамоты ездил к нему Данило Загряской (см. Дела Крымские № 8 , л. 3-203).
(33) См. Синод. Лет. л. 144—147. Вторым начальником Московской рати был К. Данило Дмитриевич Пронский. В числе других Воевод именуются К. Федор Курбский, К. Василий Охлябинин, К. Троекуров, и проч. В Псков. Лет. Гр. Толстого: «Псковичи нарядиша 500 пищальников и 3000 коней в телегах и человека на кони, и 3000 четвертей овсяной заспы толокно, 3000 полтей свинины, 3000 четвертей солоду, 360 четвертей гороху, 360 семени конопляного, а на Москву послаша пищальников 400 — все то одного году. А Новгородцы посохи много послаша Себежа нового делати, 60 верст от Опочки, в Петров день, а кончай бысть Июля 25; затвориша его и освящаша церкви Усекновение Главы Св. Иоанна, да придел Св. Николы, да другой Царя Константина; а Священников трей послали изо Пскова». В Архив. Ростов. Лет.: «И град поставили на Себеже, и Князь Великий приказал Архиепископу Макарию Священников Соборных туда послати, а самому имя граду нарещи, и Макарий имя нарек Иванъ-город на Себеже».
(34) См. Дела Крымские, л. 209, 227.
(35) Синод. Лет. л. 147 — 150. В Псков. Лет. Г. Толстого сказано о числе Татар. Воеводы Московские посылали за Оку три отряда выгнать их из Рязанских пределов.
(36) См. Синод. Лет. В Царствен. Кн. сказано, что Щепин встретил неприятелей и сдал им город.
(37) См. Синод. Лет. л. 150—152. О подкопе сказано: «наставиша в яму под стеною множество бочек с пушечным зелием, и позажгоша тамо свечи, и догореша свечи до земля, и гряну аки гром»; а в Псков. Лет. Г. Толстого: «подкопашася под стену 200 сажень, и подкатиша норами бочки с зельями и зажгоша с устья, и треснуше зелие, и вынесе 4 прясла стены и стрельницу». В Архив. Ростов. Лет. прибавлено, что у Литовцев было два чародея, и что Воеводы Стародубские сказали дружине: «братие! аще не ныне умрем, умрем
убо всяко, но постраждем за Святую Веру». — В Почепе Воеводою был К. Юрий Вас. Ушатый: его за болезнию отвезли в Москву. Федор Сукин назван Осадчиком. Литовцы, оставив Стародуб, шли мимо Почепа, где бродило, среди дымящихся развалин, несколько бедных людей, которых они заставили присягнуть Королю Сигизмунду.
(38) Здесь сия Царевна именуется Ковгоршад, а прежде названа была Горшадною. Далее: «Октября в 4 приехал Фетко Девочкин Новогородец, а послан был в Казань с Фед. Беззубцовым, а сказал, что Князи Казанские, выпустив Еналея Царя из Казани, на речке Казани велели его убити Сент. 25». В делах Крымских сказано (№ 8, л. 267 на обор.): «и стал Яналей молодостью ездити не по прегожим местом, и в Казани лихих людей много, люди съезжие, и они Царя убили... и прочь поехали в Азторокань и в иные места; а другие побоялися, да взяли Царевича из Крыма Сафа-Гирея». А в Казанск. Летописце сказано, что Еналей убит спящий. О женитьбе Сафа-Гиреевой см. Дела Ногайские, № 3, л. 110 на обор.
(39) «25 Окт. приехали на Москву Казаки Городецкие Татарове, а убили на Волге 100 человек их, а сказывали, что Казанские Князи, Шабал Епанчин, да брат его Шабалать, да Карамышь с братом Евлушем, Хурсуловы братья, и с ними Князей и Мурз и Казаков с 60 человек из Казани вышло, и к ним на остров из судов выходили», и проч.
(40) За Шиг-Алеем посылали К. Никиту Туренина. Он приехал в Москву 12 Дек.
(41) «Князь Великий велел Царю встати и звал к себе карашеватись и сести с правые руки на другой лавке».
(42) «Княжь Федорова Княгини Мих. Мстиславского Княгиня Анастасия, да Елена Иванова жена Андреевича, да Аграфена Васильевская жена Андреевича (Челяднины), и иные многие».
(43) «К. В. Василей Ивановичь вскормил меня как щеня... Хощу умерети яко же брат мой, чтобы и мне тот миньят (пятно) с себя свести».
(44) «Велела (Елена) встретити ее у саней Огрофене Ивановской жене Волынского, да с нею молодым боярыням, и как Царица взошла середи лесницы, и туто встретила ее Боярыня Огрофена Васильевская жена также с молодыми Боярынями... И Князь Великий вошел в полату, и Царица востала, и Князь Вел. молвил Царице: Табуг Солам, и с нею карашевался, и сел у Царицы с правой руки, а Бояре по обе стороны; а у Вел. Княгини были Княгиня Анастасия (Мстиславская), Боярыни Елена да Огрофена (Челяднины); да Огрофена, жена Волынского, и иные». За столом Царица сидела у Елены на правой стороне в углу, а на левой Княгиня Мстиславская, Боярыни Челяднины и другие; на скамье Княгиня Марфа Бельская, Волынская и другие. У Елены был Кравчим Иван Ивановичь Челяднин.
(45) В Царствен. Кн. стр. 54: «Елена посоветовала с Бояры, что пригоже ли у нее быти Царю, зане же еще Вел. государь млад, а положение Царского скипетра и державы на ней», и проч.;
(46) «Окт. 24 приехал из Казани Данилко Смагин... а сказал, что Царица Сафа-Гиреева, а Мамаева дочь, из Натай в Казань приехала, а ездил по нее Табай Князь, да с ней не приехал в Казань, а того ведома нет, где ся дел».
(47) «Пришли к Суре (Гундоров и Замыцкий) и нашли на Смьиу Татар... и возвратились; а Татарове пришед на Нижегородские места нощию на сонные люди, Дек. 24, повоевав да и прочь пошли; а Воеводы из Нижн. Новагорода за ними, а чаяли, что Татарове придут к Мещерскым Воеводам, а они иззади, а К. Сем. Гундоров и Вас. Замыцкой ушли в Мещеру, и Князь Великий и мати его велели Ннжегород. Воеводам воротитись... Генваря 6 приходили Татарове на Балахну и беглых людей на Волге много посекли... и с полоном пошли... и учинилася весть Воеводам Муромским и Новогородцким, и К. Федор Мстиславской и Нижегород. Воеводы вышли, и загонщики Татар 50 человек убили, и Татар дойдоша на становищех, и дела не делали, что ночь пришла», — и проч. В Генваре же разбили Татар в Корякове.
(48) Синод. Лет. л. 169. В церкви были приделы Богоматери, Покрова и Св. Сергия. В Псков. Лет. Г. Толстого: «не мы их (Литовцев) побили, но
Бог их побил, овых избиша народом городовым, а иные во озере истопоша, а иных под стеной побита аки свиней, и Ририка Воеводу убита Лятцкого». В Архив. Ростов. Лет. прибавлено, что и два чародея, бывшие с Литовцами под Стародубом, утонули в озере.
(49) Синод. Лет., л. 170—172. Почеп возобновлен в Окт. 1535, а Стародуб весною в 1536 г. Воевода К. Ив. Вас. ГБренский ходил оттуда к Любечу, сжег его острог, убил, пленил множество людей под городом и в разных областях Литовских. — К. Иван Барбашин 19 Апреля, основав новую
крепость Велиж на старом городище и докончав ее в Июле, сжег Витебский посад, и проч. — В Псков. Лет. Г. Толстого: «Тоя же весны поставиша новой город на Заволочье озеро, а остров Груда, и начата звать его по озеру город Заволочье, и церкви поставиша Покров, а приделы Иоанна Усекновение Главы, да Георгия Великого, и присуд с дворец и Наместников дву, и посажан
свели на Заволочье». В Царств. Кн. 59: «велел Вел. Кн. поставити во Ржев. Уезде град землян Заволочье, и дворы Ржевские велел перевезти».
(50) Дела Крымск. № 8, л. 246. Сие было в конце зимы 1536.
(51) Синод. Лет., л. 172. Тут были и Азовские Татары.
(52) См. Дела Крым. № 8, л. 201—305. После Темеша Ислам присылал еще в Москву Князя Бачака для возобновления союза.
(53) В Синод.Лет., л. 147 : «а Лятцкововелел Краль за сторожи держати».
(54) См. Дела Польск. № 2, стр. 155—159.
(55) Послы Литовские приехали 14 Генв., а выехали из Москвы 18 Февраля. Секретарь их, Венцлав Николаевич, был, по сказанию Летописца, Всемирского Закона (Синод. Лет. л. 179 на об.). Кроме Себежа и Заволочья Россия взяла волость Долинскую с селами Печерскими и Крычевскими, Залесье, Бабичи, Светиловичи, Голодно, Скарбовичи и Липечи. Подлинная перемирная грамота находится в Архиве под № 11.
(56) Дела Польск. № 2, стр. 166—169.
(57) Дела Крым. № 8, л. 308,317 и 318 на обор. Ислам пишет: «Салтан говорил: коли только Ислам умер (ибо в Константинополе разнесся ложный слух о его смерти) ино-де и вся земля нечестивых моя ся учинила; а коли будет Московское земля моа, а нечестивых земля Литовскоа, толды ужь у меня в руках».
(58) Дела Крым. № 8,318—331 . Об угрозах Симеона Бельского Великий Князь писал к Исламу: «Наш холоп Бельской, позабыв Бога и наше жалованье и свою душу, неподобные речи говорит: мы того холопа речи ни во что вменяем; а кто ся на нас подвигнет и похочет нам недружбу делати, и мы с Божьею волею против своих недругов можем стояти и дела своего беречи».
(59) См. Дела Ногайск. № 2 , л. 185,186.
(60) Узнав о мире Саип-Гирея с Исламом, Бояре посылали к первому гонца с грамотою и с дарами, а после и знатного чиновника Никиту Мясного.
Саип также писал к нам дружелюбно (см. Дела Крым. № 8, Л. 214, 344, 374).;
(61) См. там же, л. 416,425,473, 478.
(62) С. 737 п. 21...увидев вдали наши знамена. «Того жь месяца 23 (Июня 1536) прислал Мурза Галдей Городецкой, что посылал их Князь Великий на Волгу 500 человек беречи в Казань и из Казани в иные Орды посылок, и пошел из Казани в иные Орды У\ан Тебенек со многими людми, и Казаки наши их побили, а Тебенека и 14 человек поймали... Того жь лета приходили Татарове на Костромские места и на Галичьские, и Князь Великий послал Воевод Мих. Сабурова, да К. Петра Пестрого Княжь Вас. сына Засекина, и Воеводы, не собрався с людьми, поспорили наехати на Татар, и они по грехом разгонили их, и К. Петра, да Меншика Полева убили... Учали вести приходить, что Сафа-Гирей сбираетца с Казанцы и с Крымцы и с Ногаи на Костромские места, и Великий Князь послал Воевод в Володимерь и в Мещеру. Царь же Казанской, яко змий вынырнул из хврастия, приде безвестно Генв. в 15 под Муром... Из пушек и из пищалей из града биша их много... Царь же слышав, что Воеводы из Володимеря и из Мещеры идут к Мурому, и пошел прочь», и проч.
(63) См. Дела Крым. № 8, л. 480.
(64) См. Никон. Лет. стр. 2, Синод. Лет. л. 127 и 144. В Ростов. Лет. поставиша град около посада, сплетаху тонкий лес около большого древия и внутрь насыпаху землю и крепко утвержаху, и приведоша к каменной стене, и на верее устроиша град по обычаю и нарекоша Китай». Сию деревянную стену разобрали, когда начали строить каменную. — В Синод. Ает. № 365: «Вел. Князь велел город Китай делати и торги все ввести в город, от Никольских ворот по Неглинне вверх к Троице, где ся поля били, да по Иванов Двор Челяднина, да по Коневой площадке на Васильевской луг к Кузма Демьяну на
Вострой Конец, да вверх по Москве реке к Свиблове стрельнице».
(65) См. Олеария. Китаем назывались многие из Татарских чиновников, и даже Андрей Боголюбский во младенчестве своем, как сказано в Синопсисе.
(66) Город в Мещере на Мокше строили от 17 Дек. 1535 до 27 Марта 1536, Буйгород на Кореге в том же году, Балахну от 20 Июля до Октября в том же году, Пронск также. В летописях сказано, что сами жители Мещерские и волостей Костромских требовали основания двух первых городов. — Владимир горел 13 Апр 1536. Часть стены обратилась в пепел. Из Соборной церкви вынесли иконы, сосуды и книги; половина ее кровли сгорела. Для строения посылали туда из Москвы Истому Курчева. — Пожар в Ярославле был 9 Июля 1536, а в Твери два раза летом, в Июне и 22 Июля 1537. Не осталось ни одного двора. В Соборной Тверской церкви сгорели все древние иконы и книги. Епископа Акакия (как сказано в Архив. Рост. Лет.) едва умчали из города промеж двух коней... Темников перенесен на другое место в 1536 году; строили его от 29 Марта до 2 Августа. Устюг окружен стеною деревянною и Вологда распространена в том же году, под надзиранием Московских чиновников, Данила Загрязского и Ивана Боброва. — В Новегороде на Софийской стороне сделали деревянную стену в Июле 1534 на счет одних городских жителей. — В Архив. Ростов. Лет. л. 611: «Тое жь зимы (г. 1535) в Великий пост выехали из Литвы на Государево слово триста семей с женами и с детьми». Там же, л. 610: «Государь и мати его повелели Владыке Макарию в ту мзду (на выкуп пленных) самому вкупну быти по обежному щету в своей Архиепископии со всех монастырей... и Макарий скоро подвигся и повеле собрати 700 рублев, и посла к Государю своего Князя Мих. Фед. Оболенского, да Дьяка своего Одинца Ноября 22». О поездке Макария в Москву в Дек. 1534 см. там же.
(67) В Синод. Лет. л. 143: «Князь Великий и мати его, видев неправду в людех, денег умножись поддельных и резаных, и восхоте то лукавство вывести, и повеле делати деньги новые, из гривенки по три рубли, а старые и поддельные и резаные переделывати, а поддельным и резаным не ходити; а в старых в деньгах в добрых, в Новогородках и в Московках, в гривенке полтретья рубля с гривною; и Великая Княгиня велела прибавите в гривенку новых денег, чтоб было людем не великой убыток от лихих денег... и впредь
не велела лихим деньгам ходити; а поддельщиков и образчиков велела обыскивати и казните». В Архив. Ростов. Лет. «Повеле Вел. Князь делати новые деньги на свое имя без всякого примеса из гривенки из кетовые 300 денег Новогородских, а в Московское число три рубля ровно; а по указу отца его из гривенки делали 250 денег Новогородских, а в Московское число полтретья рубли с гривною. А при Вел. Князе Василии Иоанновиче бысть знамя на деньгах Князь Великий на коне, а имея мечь в руце; а К. В. Иоанн Вас. учини знамя на деньгах Князь Великий на коне, а имея копие в руце, и оттоле прозвашася деньги копейные... Безумнии в толико безумие пришедше, яко половину у всякой деньги отрезати, и гривенку доспети в 500 денег и болыпи... и того ради в людех клятвы и злых словес без числа наполнися... инии вмале обогатеша, а вскоре погибоша; многи напрасными и безгодными смертьми изомроша... И начата (в Новегороде) делати новые деньги Июня в 20; а во дворе денежном велел Князь Великий смотрети накрепко мастеров своему гостю Московскому Богдану Семенову сыну Курюкова с товарищи». В Синод. Лет. № 365: «В лето 7042 Сент, на Москве казнили многих людей в деньгах, Москвичь и Смольнян, и Костромичь, и Вологжан, и Ярославцов, и иных многих городов Московских, а казнь была, олово лили в рот, да руки секли».
(68) Гербершт. R. М. Comment. 80, и Одерборн. Ioannis Bas. Vita, стр. 251, 252, в Rer. Moscov. Auct.
(69) В 1536 г., 20 Июня, Елена с двумя сыновьями, с Боярами К. Ив. Вас. Пеньковым, Конюшим Телепневым, с Дворецким К. Ив. Ив. Кубенским и со многими иными ездила к Троице и возвратилась 22 Июня; туда же 21 Июня и 29 Сент, в 1537 году; а в 1538, Генв. 24, в Можайск, поклониться там образу Св. Николая.
(70) R. М. Comment. 80: ipsam (Елену) quoque ita sasvientem, veneno sublatani, и проч.
(71) Синод. Лет. л. 194.
В летописях Еленина времени находятся еще следующие известия:
24 Окт. или Дек. 1533: «во граде Москве видеша мнози людие звезды по небеси протягахуся яко же верви, и летяху с Востока на зимний Запад».
В 1534 году, в Февр. «от иконы Св. Варвары бысть чюдотворение, слепии прозираху (и проч.), еже бе за торгом у Панского двора; а преже сего
чюдотворения быша в тайне, а ныне явлена и видима. .. На Покров бысть вражиим навождением страхование велико в Шелонской (Новогородской) Пятине в 5 погостех, в Косицком, в Передольском, во Фроловском, в Петровском, в Городенском; начата люди бегати никим гоними, а мнеша вси, яко иноплеменницы на них идут; и много шкоты учинилося, и 15 человек без вести погибе». См. Архив. Ростов. Летоп.
Г. 1535. «Бысть того лета, купили четвертку (в Новегороде) по 2 деньги Новогородскую ржи, а коробью ржи по 7 денег... Посылал Архиеп. Макарий преждеписанного Инока Илию в те же места и повеле в Чюдской земли разоряти их обычаи, и женам их власов не постригати, и риз яко мертвечьих на главах и на рамех не носити, и кудесы своя проклята: таков бе обычай злый
в Чюди и в Ижере и по всей Корельской земли... Аир. 11 основана бысть церковь кам. Св. Георгия на Хутыни, и совершиша ю в два лета о едином верее, но вельми чудно, яко таковы несть в Новогородской земли: окольная стена имея углов 8, а двери 5, при Игумене Феодосии; а прежде была церковь не на том месте, кругла яко столп и не широка, толико сажени единые со олтаремь внутри... А строитель церкви Игумен Феодосий, иже взят бысть из Иосифова монастыря; а мастеры Тверския земли: большему имя Ермола; а от дела дано полсемдесят рублев, а весь запас и наряд домовой» (см. там же).
Г. 1536: «Преложена бысть Псалтирь Толковая от Римского писания и речей на Руское писание и на Рускую речь в Вел. Новегороде, повелением Владыки Макария, и совершения достиже Окт. в 15, в ней же и толковников 6: Бруно Епископ Гербипонский, Иероним Пресвитер старейший Великие Церкви Римские, и Августин от Аврикии, Григорий Великий, Беда Пресвитер, и Кассиодор; преложи Димитрий, зовомый Толмачь, во староста мастите; аще и Схоластика себе нарек, но Раввуни своему от всея души послужи Макарию, и ветхая понови и наполни во истанну меру натканну и потрясну. (См. Т. VII,
примеч. 340)... Тбе же весны прислал Князь Великий в Новгород своего сына Болярского и конюха Бунду, да Подьячего Ивана, и повеле пожни у всех монастырей отнята около всего града и у церквей, и давата их в бразгу, что которая пожня стоит, тем же монастырем и церковником; а се учинилося по оклеветанию некоего безумна человека. (См. Архив. Ростов.Лет.). — Обложили церк. кам. Бориса и Глеба на старом месте в Плотанском Конце Мая в 14, а старую разрушиша, а основания с земли не двигнуша, и совершиша ю о 5 версех в 5 месяц; а мастеров больших 20 человек, и дата им 50 рублев и три; а строена двема улицы, Запольскою и Конюховою... Июня 13 основана церк. кам. Похвала Богородицы на старом месте о трех версех, повелением Боголюбивого человека Афанасия Филиппова Новогородца с Любяницы; а мастер Новогородец: имя ему Игнатий Сррсреея. Тое же осени поставили мост новой в Неревской Конец ко Св. 40 Мучеником. Ноября 27, в первом часу ночи, бысть знамение в луне, и ста яко кровава, а светлого места яко меньше пятые части» (см. там же).
Г. 1537: «Архиеп Макарий ко Пасце у Церкви Св. Софии обложи сребром большой Дейсус 13 икон и украси златом. — Тое же весны прислан с Москвы в Новгород Сын Болярской, храбр воин, Вас. Мих. Тучков, на собрание воинского чину; и слыша Владыка Макарий, яко издетска сей Василий навык Св. Писания, и нача его благословляти на духовное дело: тайну Цареву, чадо, храни, а дела Божии ясно напиши и чудеса Михаила блаженного, нарицаемого Саллоса, жившего у Св. Троицы на Клопки; прежде бо написана
быша, но вельми просто: понеже бо тогда человецы в Новегороде еще быша не искусни в писании. Сей же Василий ветхая понови и вельми чудно изложи, храбрый воин, светлое око, и всегда во Царских домех живый, и мягкая нося, и подружив законно имея, а велика разума сподобися. Нача и соверши лета 7045, а месяца и дний не вем: толико в то время садове плодоноснии вельми цветоша, и всякий овощь на торжищи продаяху, и только едино гроздие еще от Святителя благословения не прият... Тоя же осени поставили мост в Новегороде на городнях в Гончарский Конець ко Образу Святому. — Окт. в 21 освящена церковь Сретение тегыая на Дворище; а се начальная церковь теплая в Новегороде, опрично того, что у Архиепископа во дворе и в обителех» (см. там же).
Г. 1538. «Во Славенском Конце в Новегороде, Авг. в 8, на Павлове улице, в берегу у трубника Тимохи жена роди младенца женск пол о дву главах, да о дву руках, да о четырех ногах, а стан един, путь един, а детородные уды двои женска полу; а родился мертв».
(72) См. стр. 582 И. Г. Р.
(73) См. Послужной Список Бояр в Рос. Вивлиоф. XX, 27.
(74) В Синод. Лет. «Апреля 9 пойман К. Иван Фед. Овчина-Телепнев-Оболенской Боярским советом К. Василья Шуйского и брата его и иных, за то, что его Государь в приближенья дръжал».
(75) В Синод. Лет.: «Пожаловал их (Государь) Боярством». В Послужном Списке (Рос. Вивлиоф. XX, 28) Андрей Шуйский наименован Боярином в 1535 году; но летосчисление сего Списка весьма недостоверно: например, смерть Конюшего Телепнева, Еленина любимца, означена в нем после смерти К. Василия Шуйского и К. Ивана Бельского, убитого еще будто бы в 1539 году: а он жил и господствовал до 1542 году.
(76) Свадьба была Июня 6. К. Василий Шуйский пожалован в Бояре в 1506 году (см. Список Бояр).
(77) См. стр. 688 И. Г. Р.
(78) 21 Октября: см. Царствен. Кн. 75, и Синод. Лет. № 351.
(79) По Никон. Лет. К. Василий умер в Октябре же 1538 году: следственно, тотчас по свержении Бельского.
(80) 2 Февраля. Тогда был в Москве Архиепископ Новогородский, Макарий. 6 Февраля возвели Иоасафа на двор Митрополичий, а 9 посвятили. — Запись, которою Даниил отрекается от своего сана, находится в одной исторической рукописи, принадлежащей Г. Строеву: он по своей благосклонности сообщил мне ее. В заглавии: «Сей отписи просили у бывшего Митрополита Данила». Следует грамота: «Се яз смиренный Данил Митроп. всея Руси, пребывшу ми в Митрополии на Москве время доволно, и тако не по колицех летех едва в себе бывшу ми, рассмотрих разумениа своя немощна к таковому делу, и мысль свою погрешительну, и недостаточна себе разумех в таковых Святительских начинаниих, отрекохся Митрополии и всего Архиерейского действа отступих, и молих всего Осв. Събора, Архиеп. Макариа Вел. Нов. и Пскова, и всех о Христе Епископьский Събор, да простят ми отпустити мя и не позазрят моему отступлению от Святительства, и молят Государя, В. К., отпустити мя в молчалное житье; и тако по моей мысли вся съвръшишась, и ныне отхожу от Митрополии и отрекаюсь всего Архиер. именованна, и оставляю Государю, В. К., мир и благословение, також и Господе своей Архиепископом и всем еже о Христе братаи моей Епископом
оставляю мир и благословение, и требую молитв их яже о мне; последи же и того благословляю и прощаю, его же изберет себе Бог Пастыря Митрополита своей Церкви в мое место предстателя, да о всем славится Бог в Троици певаемый». — Между рукописями Новогород. Софийской библиотеки находится несколько нравоучительных посланий, писанных сверженным Митроп. Даниилом к разным лицам и к Царю Иоанну Вас. См. Историю Рос. Иерархии II, XXVIII.
(81) Сам Иоанн в ответной грамоте к К. Курбскому пишет: «От юности единое воспомяну: нам бо в юности детства играюще, а К. Ив. Вас. Шуйской седит на лаве, локтем опершися отца нашего о постелю, ногу положив к нам... И таковой гордыни кто может понеста?... А казну деда и отца нашего бесчисленную себе поимаша, и в той нашей казне исковаша себе сосуда златы и сребрены, и имена на них родителей своих подписали; а всем людем ведомо, при матери нашей у Князя Ив. Шуйского шуба была мухояр зелен на куницах, да и те ветхи: коли бы то их было старина, ино лучше бы шуба перемени™». — В Псков. Лет. Г. Толстого: «быша Наместаики на Пскове сверепи ака лвове и люди их аки зверие дивии до Крестьян», и проч. См. также Архив. Псков. Лет.
(82) См. Дела Крымские, № 8, л. 490—492: «Государьского обычая не держал отец твой как неискусный народ, занеже никоторой Государь так не делывал... Наших людей у себя побил... и опосле того, уже два года тому, посылал есмя в Казань с Керейчею своего Кадыя, и твои люди на дорозе их переимав, да к тебе привели, и мати твоя их велела побити... Боле ста тысячь рати у меня есть; и возьму шед из твоей земли по одной голове, сколько твоей земле убытка будет и сколько моей казне прибытка?.. Чаешь меня, как предние наши были; а се иду... и ты буди готов; яз схоронясь нейду... Твою землю возьму; а ты захочешь мне лихо чинити, на мою тебе землю нейти... С великим Царем Магмедем, с упокойником с дедом нашим, из Суждаля прадед твой Василий бился с ним, да и в руки ему попал... А он его простил... и Москву ему опять отдал», и проч.
(83) Окольничий Степан Иванович Злобин отправился Послом к Хану в 1538 году.
(84) См. Архив. Лет., л. 51., и Дела Крымские № 8, л. 514 на обор.. Кроме гонцов и Посланников с обеих сторон, осенью 1538 году ездил из Москвы в Казань Посол Игнатий Иванович Яхонтов; но Царь требовал еще знатнейшего, и не отправлял своего Посла к нам будто бы для того, что носился слух о походе Россиян к Казани (см. Синод. Лет. л. 195-210).
(85) См. Казан. Лет.
(86) Дела Крым. № 8, л. 617: «наши люди его людей черным волосом не двинули для твоего слова».
(87) См. Дела Крым. № 8, 580—650. Ханский Посол Сулемша привез шертную грамоту в Москву весною 1539 года; но Бояре требовали перемены
некоторых слов, и Хан на то согласился.
(88) Синод. Лет., л. 209 и 213. Иминя, грабившего Ростовскую волость, встретил Рязанский Воевода, К. Сем. Ив. Микулинский, взял несколько пленников и прислал в Москву, в Окт. 1539.
(89) Федор Григор. Адашев поехал в Царьград 26 Дек. 1538, а возвратился в Ноябре 1539. — Шарап Замыцкий отправился из Новагорода
в Швецию 7 Сент. 1538, а возвратился 12 Июля 1539 с Шведским Посланником Нилусом. Посол Ганзы, Яков, прибыл в Москву 27 Февраля 1540. О сих и других посольствах см. в Синод. Лет., л. 200—222.
(90) Там же, л. 215: «К. Ив. Вас. Шуйской на Митрополита и на Бояр учал гнев держати, и к Вел. Князю не ездити, ни с Бояры советовати», и проч.
(91) В Архив. Псков. Лет. г. 1541: «Князь Великой пожаловал свою отчину Псков, дал грамоту судити и пытати и казнити Псковичам разбойников и лихих людей; и бысть Псковичам в радость; а злые люди разбегошася, и бысть тишина». В Псков. Лет. Г. Толстого: «Лихих людей обыскивати самым Крестьяном по крестному целованию, и их казнити смертною казнию, а не водя к Наместником и к их Тивуном... И начата гаи. Он стоял два дни под Муромом. — В ветхом Синод. Лет. под Ха 365 прибавлено следующее: «В лето 7048 приходили Татарове Казанский к Мурому и к Костроме, и учинися бой пониже Костромы у Пятницы Св. на Плесе, и убили туто 4 Воевод Больших: К. Федора Курпьского, да К. Бор пса Сисеева, да К. Ондрея Тулупова, да К. Никиту Засекина, и иных Детей Боярских много; и сами Татарове побегоша; и придоша на них Царь Шиг-Алей, да К. Федор Мих. Мстиславской, и побита Татар, а иные по лесом разбегошася и от мраза измроша; а полон Вел. Князя отполониша весь». Это случилось за год до нашествия Сафа-Гиреева.
(98) См. Царственную Кн. 78.
(99) См. Синод. Лет. N9 351, л. 225—230, и Царствен. Кн. 78-96. С Ханом были и Белогородцы, т. е. жители Акермана. Выписываем;некоторые подробности: «Прибежали из Крыма два полоняника, а сказали Вел. Князю, что приехал перед ними с Москвы Царев человек, а сказал Царю, что К. Вел. Воевод своих послал к Казани... Приехал к Вел. Князю Станичник Толмачь Гаврилов, что посылал его К. Петр Ив. Кашин к Св. Горам, и они наехали вверх Донца Северского люди многие Крымские, и гоняли за ними день цел, а идут тихо, с тою приметою, чаяти Царь идет; и Июля 21 прислал к Вел. Князю Воевода К. Семен Ив. Микулинской грамоту, а писал, что идет Царь и сын его, и Бака Князь Нагайский... и повеле Царь кликати в Орде, которые люди с ним не поспеют, и те бы его доезжали в Кламкилимине городке». — Розряд Воеводам: «В большом полку К. Дм. Фед. Бельской, К. Ив. Михайловичь Шуйской, Мих. Ив. Кубенский; в передовом К. Ив. Ив. Турунтай-Пронской, да К. Вас. Фед. Охлябнин; в правой руке К. Иван Вас. Шемяка-Пронской, да Сем. Сем. Беззубцов; в левой К. Ив. Мих. Троекуров, да К. Вас. Сем. Мезецкой; в сторожевом К. Юрьи Ив. Темкин-Ростовской, да К. Вас. Вас. Чулок-Ушатой, А Царевича Шибанского, да Боярина К. Юрья Мих. Булгакова Князь Вел. отпустил с Москвы, а с ними Двора своего многих людей, и велел стояти на Похре».
(100) «А 9 Татаринов Н. Глебов живых к Вел. Князю прислал... и Князь Вел. Царевичу Шигалею и К. Юрью Булгакову с Похры велел идти на берег же Оки; а на Похру отпустил К. Вас. Мих. Щенятева, да Конюшего своего, Ив. Ив. Челяднина, а с ними Двора своего многих людей... А из Володимеря велел Дворяном своим идти на берег же Оки».
(101) В Никон. Лет.: «О Пречистая! покажи милость. .. Помиловала еси прадеда нашего от безбожного Темир-Аксака; и ныне пошли милость, да не рекут погании: где есть Бог их? Осталися есмы от пазухи отца своего и от чресл матери своея млады; ни откуду себе на земли утехи не имеем: и ныне приде на нас великая натуга... Не остави нас во время скорби нашея», и проч.
(102) См. стр. 478 И. Г. Р.
(103) «И у посада по улицам надолбы делати». В Синод. Лет.: «по вспольским решеткам надолобы поделати... и людем животы возити в город, и всякий запас».
(104) В Розрядах сего времени весьма часто находим, что Воеводы отказывались служить под начальством других.
(105) См. Никон. Лет. 25.
(106) То есть, для поминовения в церквах.
(107) «Аз столько многих людей и нарядных, ни Кутарников, ни Аргамачников не видал в одном месте... И у Турок многие пушки разбиша...
А еще не все пришли: с Угры Воеводы К. Роман Ив. Одоевской, да Ив. Петровичь со многими людьми еще не пришли на берег».
(108) В Царствен. Кн.: «Правнук Остеев, род Свиблов». Вторым начальником был Александр Кобяков, из Рязанских Бояр.
(109) «Приехали от Воевод Андрей Вас. Овцын, да Ив. Сем. Нащекин с товарищи 7 человек с вестию, чтобы сидели в городе крепко... И в то время городской человек попался в руки Царевым сторожам, и сказал, что в городе радость... и сторожи Царевы сказали, что тех людей и сами видели, коли в город ехали». См. Царствен. Кн.
(110) В Синод. Лет. № 351: «А Царевичь Имин-Гирей от отца своего отворотил со многими людми на Одоевские места, и К. Володимер Ив. Воротынской с своею братьею из Одоева вышед, многих Татар побил, а 45 человек живых на Москву прислал».; сына Сергеева; они же, ехав тайно без Великого Князя ведома, Боярским самовольством К. Ивана Бельского убили».
(117) Курбский пишет: «Убиша мужа пресильного, зело храброго Стратега и великородного, иже был роду Княжат Литовских, именем Князь Иван Бельский, иже не токмо был мужествен, но и в разуме мног и в Священных Писаниях искусен».
(118) Пр и Государе Василии Иоанновиче, в 1524 и 1530 году.
(119) См. выше, г. 1541.
(120) 19 Марта на посвящении были Досифей Архиеп. Ростовский, Ферафонт Ей. Суздальский, Гурий Смоленский, Иона Рязанский, Акакий Тверский, Вассиан Коломенский, Досифей Сарский, Алексий Вологодский.
(121) В Архив. Псков. Лет.: «и паки Наместники премогоша; а то было добро вельми по всей земли».
(122) В перемирной грамоте 1537 г. было сказано: «В те перемирные лета слати обеим сторонам между себя Великих Послов для заключения вечного мира». Князь Иван Бельский в 1541 г. послал в Литву Федора Загряжского напомнить о том Сигизмунду. Король лежал больной: Загряжский не хотел отнестись к его сыну, Августу. В Марте 1542 г. прибыли в Москву Королевские Послы, Ян Юрьевич Глебович, Воевода Полоцкий, Никодим Янович Цехановецкий, Староста Мельницкий, и Писарь Николай Андрушевич. Договор заключен 21 Марта. См. Дела Польские № 3, стр. 1—63.
(123) Дьяк читал Русскую перемирную грамоту. Послы стояли близ Государя. Секретарь их читал Литовскую. Ту и другую положили на блюдо: Русскую сверху; а на них Воздвизалъный крест. Государь встал и поцеловал крест: Послы также. Им вручили грамоту, и сам Вел. Князь подчивал их вишневым медом. — 28 Июня Боярин Вас. Григорьевичь Морозов, Дворецкой Федор Семен. Воронцов и Дьяк Фед. Моклоков отправились в Литву для размены грамот. — Сигизмунд сказал им, что он еще для Василия Иоанновича снял цепи с наших пленников, которые вообще не терпят никакой нужды.
(124) Дела Польские № 3, стр. 193—217.
(125) К. А. В. Кашин приехал в Москву 24 Июля. Он должен был выкупить себя и заплатить Хану 500 рублей. — Иминь нападал на Северские
области в Марте 1542, а Мурзы на Рязанские в Августе. К. Петр Дан. Пронской и К. Юрий Ив. Деев прогнали их за Дон и побили на Куликове поле. В Марте 1543 Хан снова писал к В. К. о мире.
(126) Здесь в Царствен. Кн. описывается впадение Ногайских Мурз; но это ошибка: сие впадение принадлежит к 1550 году.
(127) Синод. Лет. № 351, л. 234, 236, 237, 239 на обор., и Царствен. Кн. 104. «И та (Ковгоршад или Горшадна Царевна) сестра Магмет-Аминя, иже грамоте Татарской научена бысть и волхвования навыче, сказываше в Казани Посланником Вел. Кн.: отныне почти на десяти летех Татарове Казанстии не возмогут противиться Вел. Князю... И сами Татарове сказываху, яко видяху многа дивная знамения, еще живу сущу Сафа-Гирею».
(128) Синод. Лет. л. 236 на обор. : «Июля 8 пришел Посланник из Астарахани Федор Невежин, а сказал, что идет служите к Вел. Князю Царевичь Астараханский Едигер, а остался у Шиг-Алея в Касимове». Через неделю Царевич приехал в Москву.
(129) Синод. Лет. л. 239 иа обор.: «Ноября 8 приидоша на Москву Послы от Воеводы от Ивана Петрова сына Стефановича, Крестовлодовичь Перколаг, да Петр Корковичь Логофит, да Писарь Иван Стефанов... что его (Воеводу) выгнал Салтан, и Воевода хотел ехати на Москву, ино было не мощно проехати: Турецкий и Крымский его землю пленили, а с Королем также ратен; и он ехал в Угорьскую землю, и ходил к Салтану бита челом, и Салтан отдал ему две части Малдовские земли, а с третьей взял окупа 300 тысячь (в других летописях: 30 000) золотых черленых опричь дани». В Февр. 1543 Государь отпустил их назад и послал с деньгами к Воеводе Семена Батюшкова.
(130) Если верить Послужному списку Бояр, то К. Иван Вас. Шуйский умер в 1546 году. В 1542 году, при возобновлении перемирия с Литвою, он сидел на втором месте подле Государя (а на первом К. Димитрий Бельский); но с сего времени нигде не находим его имени, ни в делах Министерских, ни в Розрядах.
(131) Брат Боярина Михайла Семеновича, который был любимцем В. К. Василия Иоанновича.
(132) Царствен. Кн.: «Сент. 9 взволновашася Бояре в столовой избе у Вел. Князя на совете... и биша его (Воронцова) по ланитам, и платие на нем ободраша, и хотеша его убити... и посла к ним Государь Митрополита и Ивана и Вас. Григорьевичев Поплевиных-Морозовых... Они же (Шуйские и другие) ведоша его (Воронцова) с Вел. Государя сеней, с великим срамом биюще и пхающе на площадь, и отслаша его за Неглинну на Иванов двор Зайцова», и проч.
(133) Курбский пишет: «Питаша его (Иоанна) гордые Бояре на свою и детей своих беду, ретящеся друг пред другом, ласкающе и угождающе ему во всяком наслаждении и сладострастии. Егда же начал приходити в возраст, аки лет в дванадесять, начал первее бессловесных крови проливати, с высоких крылец мечуще, або с теремов; а пестуном ласкающим, попущающе сие и хваляще. Егда уже приходящу к пятому-надесять лету, тогда начал человеков уроняти, и собравши юных около себе детей и сродных оных предреченных Синклитов, по стогнам и по торжищам начал на конех с ними ездити и всенародно мужей, старцев и жен топтати и бити, скачуще и бегающе всюду неблагочинне... Ласкателем же таковое на свою беду восхваляющим: о! храбр, глаголюще, будет сейЦаръ имужествен!»
(134) Курбский называет Михайла Васильевича Глинского всему злу начальником. Народ, как увидим после, ненавидел К. Юрья Глинского, пожалованного в 1540 г. из Кравчих в Бояре.
(135) Царствен. Кн. 114: «влекуще к тюрмам, против ворот Риз Положения в граде».
(136) См. Синод. Лет. № 50, л. 415, бывший в руках К. Щербатова.
(137) Царствен. Кн. 114.
(138) 16 Дек. 1544. Мать его была дочь К. Андрея Васильевича Углицкого, брата Иоанна III: см. Родослов. Кн. I, 123.
(139) Курбский: «муж зело разумный и тихий, в совершенных уже летех». В Царствен. Кн.: «и Государя не пропустили тем же местом к своему стану проехати, но объеха иным местом».
(146) Казнь была Июля 21. В Синод. Лет. № 351: «по Дьяволю действу оклеветал ложными словесы Вел. Князя Бояр Василей Григорьев сын Захарова Гнилевской». См. также Царствен. Кн. 124. Тогда же Ивана Петровича Федорова сослали на Белоозеро, а Ив. Воронцова заключили. Курбский (см. ниже) в числе казненных или убитых, Царским именем, около сего времени называет еще Федора Невежу, богатого землянина, и трех знатных юношей: К. Михайла Трубецкого (Богданова сына), К. Ив. Дорогобужского и К. Фед. Овчину.
(147) 22 Марта 1545 приехал в Москву от Сигизмунда-Августа посланник Ян Комаевский. Летописцы наши говорят здесь о кончине отца Августова, Сигизмунда; но он жил еще около трех лет.
(148) Царствен. Кн. 116: «Апреля (1545) послал Князь Вел. Воевод своих, К. Сем. Ив. Пункова, а в передовом полку Ив. Вас. Шереметева, а в сторожевом К. Дав. Палецкого, к Казани легким делом в струзех; а с Вятки К. Вас. Сем. Серебреново... А во Свиягу посылали Воеводы от себя Детей Боярских: и тамо многих Казанцев побили и Тевекелева сына Княжь Муртозу Мурзу поймали и иных детей его побили... А Внучко Львов с Пермичи не поспел, а пришел в судех опосле, и Казанские люди его побили и самого убили. И Государь Воевод и Детей Боярских жаловал, кто о чем бил челом».
(149) «Многие поехали к Вел. Князю, и иные по иным землям... Июля 29 прислали к Вел. Князю из Казани Кадыш Князь, да Чура Нарыков, сына Боярского Галичанина Ваську Бортева, что-бы послал к Казани рать... И в Володимере Генв. 17 (1546) приехал к Вел. Князю из Казани от Посла от Игнатия Яхонтова Рудак Булатов с грамотою, а Казанцы прислали Гамет-Шиха, Абеюрган, Сеит и Кадыш и Чюра, что Сафа-Гирея согнали... и пожаловал бы на Казань Царя Шиг-Алея…» (По делам Ногайским № 4, л. 43, известно, что Сафа-Гирей возвратился было к Казани с толпою Астраханцев и хотел силою войти в город, но, отраженный жителями, ушел к своему тестю, Юсуфу, Ногайскому Князю. О сем упоминает и Казанская Лет.: но говорит несправедливо, что Сафа-Гирей подступал к Казани с Юсуфом.) Далее: «и Князь Вел. послал в Казань Астафья Андреева к правде их привести... Марта 15 Астафий из Казани приехал, а Сеит и У\аны прислали и вся земля своих Послов, Уразлыя Князя, да Андрычей Афыза, и Апр. 7 Князь Вел. Шиг-Алея на Казань отпустил, а с ним К. Дм. Фед. Бельского, да К. Дм. Фед. Палецкого, да Дьяка Постника Губина посадити его на Царство... и посадили Июня 13 и приехали к Вел. Князю на Коломну; а Шиг-Алей прислал от себя бити челом
на Царстве Вел. Князю Чапкина Мурзу; а Игнатия Яхонтова с товарищи отпустил, и Больших Послов прислал, Алабердей Улана, да Тевекеля Князя».
(150) См. Казан, Лет. Он пишет, что Казанцы, встретив Шиг-Алея не с дарами, а с оружием, тогда же побили многих из его Князей и Мурз, а других заключили в темницу; что Бельский, имея при себе 1000 воинов, остался в Казани, и жил за городом, будучи подозреваем в измене; что Иоанн, узнав от Шиг-Алея о тайной связи некоторых Вельмож Московских с Казанскими мятежниками, осудил трех Бояр на смерть; что один из виновных сам отравил себя ядом, а другие разбежались. Это противно сказанию других, достовернейших Летописцев.
(151) См. Казан. Лет. В Царствен. Кн.: «И как весть пришла к Государю, что Ших-Алей с Казани сбежал, а не ведомо, на которые места, и Государь послал Царя стречати на поле Льва Андр. Салтыкова, а с ним Детей Боярских и Татар, а на Вятку Алексея Дан. Басманова; и Лев Царя встретил на поле; а Шиг-Алей как сбежал Волгою в судех, поймал кони у Городецких Татар и послал к Великому Князю своего Дворянина с грамотою... а шел чрез поле в город, и пришел на Украйну Авг. 15... Сафа-Гирей в Казани убил Чюру Князя, Баубека, Кадыша и иных». Казан. Лет. говорит, что Шиг-Алей должен был
в каком-то месте ждать верного Князя Чуры, но оставил его.
(152) Царствен. Кн.: «Декабря 6 (1546) прислали Горняя Черемиса, Туга с товарищи, дву Черемисинов бити челом», и проч.
(153) В 1544 г., 3 Марта, Иоанн с братом ездил в Колязин монастырь к Св. Макарию, а оттуда в Заболотье на медвежью охоту и к Троице; а Майя 21 в 1545 году с братом Юрьем и с К. Владимиром Андреевичем в Троицкий монастырь и в Переславль, откуда, отпустив Князей Юрия и Владимира в Москву, поехал в Ростов, Ярославль на Белоозеро в Кириллов монастырь, Ферафонтов, Вологодской Спасов на Прилуке, Корнилов, Павлов, к Борису и Глебу на Устью; 15 Сент, опять к Троице, в Слободу (Александровскую) и в Можайск на охоту; 27 Дек. в Воры для звериной ловли и в Владимир; 15 Сент, в 1546 году к Троице, в село Воробьеве, Денисьево, Починки, на богомолье в Можайск к Св. Николаю, Волок, Ржев, Тверь, Новгород и Псков. — В Архив. Псков. Лет.: «К. В. Иван Васильевичу да брат его К. Георгий быша в Новегороде и во Пскове Дек. 28: одну ночь ночевал, а на другую на Вороночи был, а третью в Печорах, и паки во Пскове, и поеде к Москве, с собою взем К. Володимера Андреевича; а Князь Юрий, брат его, оста, и той, быв не много, поеде к Москве, а не управив своей отчины ничего; а Князь Великий все гонял на мсках (ишаках), а Христианом много протори учинил».
В одном летописце нашел я следующее сказание, похожее на сказку: «Как приехал Великий Князь Иван Васильевичь с Москвы в Новгород, и неведомо, как уведа казну древнюю, сокровенну в стене Создателем Св. Софеи, Князем Владимиром Великим (нет, внуком Св. Владимира), и неведомо бысть о сем никем, ниже слухом, ниже писанием; и тогда, приехав нощию и начат пытати про казну Ключаря Софейского и пономаря, и много мучив я не допытався, понеже не ведаху; и прииде сам Князь Вел. на всход,
где восхождаху на церковные полати, и на самом всходе, на правой стороне, повеле стену ломати, и просыпася велие сокровище, древние слитки в гривну и в полтину и в рубль, и насыпав возы, посла к Москве».
Выписка из летописей сего времени:
«Февр. 3 (1540) принесены изо Ржевы на Москву две иконы чудотворные, образ Пречистая и крест честный; сретоша со кресты Митрополит и Князь Великий с Бояры и с народом близ Нового монастыря Митрополича, и повеле Вел. Князь на том месте церковь поставите во имя Пречистыя. Июня 1 поставлен Макарием Митрополитом Архиепископ Феодосий Великому Новугороду и Пскову, Игумен с Хутыни. — Остави Епископию Васиан Коломенский (в Июне 1542). Июля 2 поставлен Макарием
Митрополитом Епископ на Коломну Феодосий, Архим. от Спаса Нового с Москвы. Преставися (в Августе) Архиеп. Ростов. Досифей и положен в Ростове. — Февр. 25 (1543) поставлен Архиеп. Ростову и Ярославлю Алексей, Троицкий Игумен Сергиева монастыря. Тоя же зимы преставися Еписк. Ферапонт Суздальский, и положен в Суздале. Доделаша (в Сент.) церковь Воскресение на площади возле Иван Святый под колоколы, а заложена повелением Вел. Князя Василья Ивановича в л. 7040 (1532), а мастер почал делати и совершил без лествицы Петрок Малой Фрязин, а лествицу и двери приделаша в л. 7060 (1552) Мастеры Московские, и во 63 лето Царь и Митрополит в ту же церковь принесли Рожество Христово от Мстиславского двора и Собор уставили. Тоя же осени бысть дожди велии и вода велика, и лед пройде аки в весне». — 21 Ноября 1543 г. построили в Новегороде восемь казенных корчемных дворов. — «Генв. 22 (1544) сгореша избы Митрополичьи на Митропол. дворе, а Митрополит ездил тогда в Можаеск и в Пафнутиев монастырь. Преставися Еписк. Крутицкий Досифей (в Феврале). Поставлен в
Суждаль Епископ Иона Собина, Архим. Чудовский, Февр. 21, и Епископ на Крутицу Сава, Архим. Симоновский». Был дорог хлеб: четверка ржи стоила в Новегороде около гривны Московской. В 1545 г. была в Новегороде дорога бумага: книжная десть стоила два алтына.
(154) См. Царствен. Кн.
(155) «Как наши прародители, Цари и Великие Князи, и сродничь наш, Вел. Князь Владимер Всеволодичь Мономах».
(156) См. стр. 153 И. Г. Р.
(157) См.Т. II, примеч. 220.
(158) «И покрыв златою поволокою, на ней же сажен крест бисером и многоценным камением, дасть Протопопу Феодору; он же приемлет со страхом и поставляет у себя наверх главы... И полчаса спустя, вышел Князь Великий из брусеныя, из столовый избы, и пошел к Пречистой».
(159) «А Митрополит стоял на крылосе у своего места во всем Святительском сану, и велел Архидиакону начата молебен Богородице и Чудотворцу Петру». — Не повторяем здесь того, что уже говорили мы в описании Димитриева венчания.
(160) «И против Архангела осыпаша его, и на средней лествице».
(161) Только в одной новейшей рукописной Степей. Книге упоминается здесь о муропомазании. Подробное описание Царского венчания (в Синод. Библиот. № 355) составлено в 1642 году. Там находим муропомазание, причащение, некоторые новые молитвы и поучение Царю от Патриарха. В описании Царской утвари Михаила Феодоровича уже говорится о скипетре и яблоке или державе (см. Никон. Лет. VIII, 206).
(162) В Архив. Псков. Лет.: «и восхоте Царство устроити на Москве, и яко же написано в Апокалипсисе: пять бо Царев минуло, а шестой есть, но не убо бе пришел». В Апокалипсисе сказано, что пять Царей пало, один (шестой) есть, а другой (седьмой) еще не пришел.
(163) В рукописной Степен. Книге Латухина: «Удивишася вси врази Российской земли, невернии, погании Царие и нечестивии Крали... и послы своя с великими дарами к нему присылаху... Паче же Великий Салтан Турецкий похвальная словеса восписа ему», и проч. Грамота Патриарха Иоасафа находится между Греческими делами в Архиве, № 1 л. 175. Иоасаф пишет: «Понеже убо наше смирение верно уведахом не точию преданием многих достоверных мужей, но и писанием и сказанием Летописца, яко нынешний наставший Царь Московский Иоанн от роду своего и крови Царские ведется, иже от тоя приснопамятные Царицы и Владычицы Госпожи Анны сестры Самодеръжца и Царя Багрянородного Мономаха, в шестых же от благочестив. Царя Констянтина, и с тогдашним Патриархом и со Священ. Архиереи Собора Констянтинаграда послаша Митрополита Ефесского и Антиохийского изрядноначальнейшего Епарха и венчаша благочест. Вел. Князя Владимера на Царство, и дароваша его тогда Царьским венцем на главу его, и диадимою украшенною бисером и иным Царьским знамением... и Преосвящ. Митрополит Московский и всея Великие России Господин Макарей венчал Благочест. Князя на Царство законом: и мы же единым образом уложихом, и благословили его... и собраша Митрополитов и Епископов содейством и благодатию Св. Духа, еже быта и зватися ему Царем, законно и благочестно венчанному вкупе и от нас и от нашея Церкви» и проч. Если Патриарх говорит об Анне супруге Владимира Святого, то брат ее Константин не именовался Мономахом.
Курбский пишет: «Посла Царь Феодорита (инока) Соловецкого к Патриарху Константинаграда просити о Царском венчании, и ходи вящше года, и принесе от Патриарха благословение, и книгу Царского венчания приела Патриарх с Митрополитом своим и Михаилом Протопсальтом Пресвитером. Царь же подарова Феодорита тремя сты сребреными и шубою соболей под аксамитом; он же взя точию 25 сребреники».
(164) В Архив. Псков. Лет.: «поя Княгиню Настасью у вдовы у Романовския Юрьевича».
См. Собран. Госуд. Грамот, Т. II, стр. 43. В Новгород для выбора невест был посылай Окольничий И. Д. Шеин, а в Вязьму Князь И. С. Мезецкий и Дворцовый Дьяк Таврило Щенок, с следующими грамотами: «Велел есми (Царь) смотрите у вас дочерей девок, нам невесты... а которой дочь девку у себя утаит, и тому быть в великой опале, и в казни». В грамоте к жителям Вязмы и Дорогобужа сказано: «Вы дочерей своих не везете, а наших грамот не слушаете — и вы то чините не гораздо», и проч.
Описание сей Иоанновой свадьбы см. в Рос. Вивлиоф. XIII, 29. Там сказано: «На первый день в большом месте сидел за столом брат В. К., К. Юрий Вас., а в материно место была Княгиня Евфросинья, а в Тысяцких К. Володимер Андр (сын ее); а в дружках с В. К. сторону Боярин К. Дм. Фед. Бельской с женою, да Боярин Ив. Мих. Юрьева с женою; а с Вел. Княгини сторону Бояр. К. Ив. Ив. Пронской с женою, да быть было Вас. Мих. Тючкову, и не был за тем, что убился с коня, а была жена его, а в его место дружка Мих. Яков. Морозов; а в свахах Федорова жена Михайловича Нагова Авдотья... В казне Вел. Княгини были и в хоромах сидели у платья Дьяки Сукин и Захаров; а к венчанью шел за саньми Сукин же; а у завтраков во все три дни был он же, и свадебные списки были у него же. А на В. Князя месте сидел К. Дмитриев сын Бельского Иван; а у места с чарками стоял Дьяк Бокан, и как голову чесали, да венец держал он же... А у постели был Боярин К. Юр. Вас. Глинской, а Боярини Княгиня В. В. Шуйскова, да Княгиня Юрьева, Вас. Глинскова, Ксения... А К. Ив. Фед. Мстиславской, да Никита Ром. Юрьев спали у постели... а постелю слал Боярин Ю. В. Глинской, а с ним Алексей Да Данило Федорова дети Адашева... а мыльню топил Ив. Як. Чеботов; а у воды были Казаринов и два Подьячих; а у платья Окольничей Мансуров, да Дьяк Никита Фуников; а колпак держал К. Ю. Шемякин. А в мыльне мылись с В. К. Боярин К. Ю. В. Глинской... Спальники и мовники К. Ив. Фед. Мстиславской, да К. Ю. Шемякин, да Никита Ром., да Алексей Адашев; а с платьем белым и с поясы ходил к мыльне Постельничей Мансуров... А ездил около подклета Боярин и Конюшей Мих. В. Глинской... а вино нес к церкви в склянице Дворецкой Хабаров». Далее сказано, кто нес свечи, фонарь, короваи, зголовья, ковер, скамьи; кто слал камки и положил миндер под ноги новобрачным.
В Родословных Книгах сказано, что Андрей Иванович Кобыла имел брата Федора Шевлягу; что у Андрея был сын Федор Кошка, у Фе-дора Иван, у Ивана Захария, у Захарии Юрий, у Юрия Роман, у Романа Данило, Долмат и Никита. Сестра Анастасии, Анна, была супругою Князя Сицкого. — Новейшие повествователи уверяют, что отец Андреев был Князь Прусский, один из потомков первого Царя Латышского, Видвуша; что сей Князь, выехав к нам с двумя сыновьями, крестился в 1287 году и был назван Иоанном. См. об Андрее Кобыле Т. VI, примеч. 365.
(165) В летописях именно сказано, что предобрая Анастасия наставляла и приводила Иоанна на всякие добродетели. Речь Митр. Макария к новобрачным, Царю и Царице, напечатана в Древ. Рос. Вивлиоф. XIV, 227. Он велит им посещать церкви и темницы, любить родных, чтить Духовенство, жаловать Бояр и народ, не слушать клеветников, праздновать Воскресение и другие святые дни, наблюдать посты, совокупляться только в благополучное время, и проч.
(166) В Царствен. Кн. 142: «В те поры Глинские у Государя в приближении и в жаловании (были), а от людей их черным людем насильство и грабеж; они же их от того не унимаху».
(167) В Архив. Псков. Лет.: «В лето 7055 (1547) в Петров пост Псковичи послаша 70 человек на Москву жаловатися на Наместника на Турунтая, и оны жалобщики били челом Государю на сельце на Островке, и Государь опалился на Псковичь сих... бесчествовал обливаючи вином горячим, палил бороды и волосы, да свечю зажигал, и повелел их покласти нагих по земли; и в ту пору
на Москве колокол благовестник напрасно отпаде, и Государь поеде к Москве, а жалобщиков не истеря». В Царствен. Кн.: «Июня 3 начата благовестите Вечерню, и отломишася уши у колокола у благовестника, и паде с деревянные колокольницы, а не разбися».
(168) См. Курбского.
(169) Например, в государствование Донского и Темного.
(170) «Загореся лавка в Москотинном (ныне Москотильном) ряду... Сгореша церкви и монастырь Богоявленской и Ильинской... У реки у Москвы
в стрельнице загорешесь зелие пушечное», и проч.
(171) «Загореся за Яузою на Болвановье... и церковь Спас в Чигасове монастыре; подпись тоя чудна была Дионисия иконописца — и Лыщиково погоре по Яузу».
(172) См. Стоглав.
(173) «Загореся Воздвижение на Арбатской улице на острове... и промчеся огнь и до восполия Неглинною, и Черторие погоре до Семгинского сельца, возле реку Москву, и до Федора Св. на Арбатской; и обратися буря на град большой, загореся у Соборные церкви верх, и на Царском дворе кровли и избы древяные, и полаты, украшенные златом, и казенной двор с Царскою казною, и церковь на Царском дворе у Царския казны, Благовещение златоверхая, Дейсус Андреева письма Рублева златом обложен и образы многоценные Греческого письма прародителей его... и оружничая палата вся погоре, и постельная с казною, и в погребех на Царском дворе по полатами, выгоре все древяное в них, и конюшня Царская... и двор Митрополичь... И пойде Митрополит из церкви, и нес на собе Пречистую Петрова Чудотворцова письма, а Протопоп Гурий нес за ним правила (В Аатухин. Степей. Кн. сказано, что они привезены Митрополитом Киприаном)... и с ним шел Татищев, Княжь Владимиров Ясельничей, да Священник Соборной Пречистенской Жижелев Иван, и те оба сгорели на площади... а Протопоп Гурий пробыл на тайнике... Едины мощи Св. Алексия сохранены быша, а Старцов (в Чудове) сгореша по погребом и по полатам 18, а слуг 8; а в Вознесенском 10 Старец: токмо един образ Пречистыя Протопоп вынес... А в другом граде (Китае) две церкви Бог сохранил, на рве Рожество Христово, да
Рожество Пречистыя, да на Никольском крестце лавок с десять... А за городом большой посад сгоре возле Неглинну, пушечной двор... и Рожественская улица и монастырь Рожественской до Николы до Драчевского монастыря, а по Устретенской до Стефана Св., а по Ильинской, до Флора Св. в Мясникех, а Покровскою по Василий Св., а Варварскою все Святые, и Св. Пятница, и Рожество Пречистыя, и Никола Подкопаев, и Флор Св. у конюшни, и конюшня Вел. Князя, и по Воронцовской двор и по Илию под Сосенки; а Великою улицею возле Москвы реки, и Никола Кошелев и Андрей Св., и Воздвижение у реки Москвы, и Козьма и Дамиан, и Кулишка вся, и возле Яузу по Воронцовской сад, и по законюшни по Смолину улицу. А от города за рвом на площадке от Преображения не гореша дворы до Всех Святых по Варварскую улицу на Кулишке, а позадь погореша все дворы», и проч. В Латухин. Степей. Кн.: «Василий юродивый (накануне пожара) прииде в монастырь Воздвижения, иже зовется на Острове, и ста пред церковию, к ней же умильно зря, и умно молитву творя, и плакашеся неутешно. Аюдие, видяще его, дивляхуся... Железо яко олово разливашеся и медь яко вода растаяваше».
(174) См. Царствен. Кн. 142. Сам Царь Иоанн в грамоте к К. Андрею Курбскому пишет: «Множество народа, воскричав Иудейским обычаем, приидоша Соборные церкви в предел Св. Великомученика Димитрия Селунского, и изымав Боярина нашего, К. Юрья Вас. Глинского, бесчеловечие выволокли в Соборную церковь и убиша безвинно в церкви против Митрополича места, и кровию его помост церковный окровивше».
(175) «Много же и Детей Боярских незнакомых побита из Северы, называючи их Глинского людьми».
(176) См. Курбского.
(177) Курбский: «И аки бы явления от Бога поведающе ему, не вем, аще истинные, или токмо ужасновение пущающе буйства его ради и для детских неистовых его нравов умыслил было себе сие, яко многажды и отцы повелевают слугам детей ужасати мечтательными страхи».
(178) См. Курбского и Стоглав, где сам Иоанн говорит о тогдашнем своем исправлении.
(179) Курбский: «С ним же (Сильвестром) соединяется в общение един благородный тогда юноша к доброму и полезному обществу, именем Алексей Адашев: Цареви же той Алексей в то время зело любим был и согласен, и был он общей вещи зело полезен, и отчасти в некоторых нравех Ангелом подобен: и аще бы все по ряду изъявил о нем, воистину вере не подобно было бы пред грубыми и мирскими людьми».
(180) «Приходиша многие люди чернь скопом к Государю, глаголюще нелепая, что будто Государь хоронит у себя Княгиню Анну и К. Михайла». Левек вообразил, что под словом чернь разумеются Монахи, и пишет: «Le Clerge eut l’audace d’aller trouver le Tsar, de le prier ou plutot de lui ordonner de livrer Anne et celui de ses fils qui vivoit encore». Вот немаловажная ошибка! Следует и другая. Летописец говорит о черни: «оных же мнози разбегошася»; а Левек: «Е11е (la famille de Glinsky) fut obligee de fuir et de se disperser. C’est
peut etre la seule fois qu’on paisse accuser Ivan de foiblesse». Обвинять в слабости того, кто велел немедленно казнить мятежников!
(181) См. Курбского. Сам Иоанн говорит Московскому Собору 1551 году, описав бедствие пожара: «От сего убо вниде страх в душу мою... и припадох ко твоему Первосвятительству и ко всем, еже с тобою Святителем, с истинным покаянием прося прощения, еже зле содеях; и Божия ради великие милости получих от вас мир и благословение и прощение».
(182) Сия любопытная речь находится в Архив. Степей. Книге Хрущова. Выписываем оную от слова до слова: «Повеле (Иоанн) собрати свое Государство из городов всякого чина, и в день Недельный изыде со кресты на лобное место, и совершив молебная, нача речь говорити к Митрополиту: Молю тя, Св. Владыко, да будеши помощник нам и любви поборник. Вем, блага дела и любви желателъ ecu. Аз, Владыко, и сам ты веси, яко аз ocmajicn оти, а своего четырех лет, а матери своей осьми лет. Родители о мне не брегоша, а силънии мои Бояре и Вельможи о мне не радеша и самовластии быша, и сами себе саны и чести похитиша моим именем, им же несть возбраняющего, и во многие корысти и в хищения и в обиды упражняхуся. Аз же яко глух, и не слышал, и не имый во устех своих обличения юности ради моея и пустоты. Они же властвоваху... О неправеднии лихоимцы и хищницы и неправедный суд по себе творяще! что ныне нам ответ даете, иже многие слезы на ся воздвигосте? Аз же чист от крове сея. Ожидайте воздаяния своего. И всем поклонися на все страны, и глагола: Аюдие Божии, и нам даровании Богом! Молю вашу веру к Богу и к нам любовь. Ныне ваших обид и разорений и налог исправити невозможно замедления ради юности моея и пустоты и беспомощства, и неправд ради Бояр моих и властей, и бессудства неправедного и лихоимания, и сребролюбия. Молю вас, оставите друг другу вражды и тяготы свои, разве елико чего большего деля не вместно; и в том и в иных вновь я вам, елико еместно нам, сам буду судия и оборона, и неправды разоряти, и хищения возвращати». В сей Степен. Кн. сказано, что Иоанну было тогда 20 лет: не 20, а 17, если он говорил эту речь скоро после бывшего пожара.
(183) В Стоглаве пишет Иоанн: «В предъидущее лето бил есми вам (Святителям) челом и с Боляры своими и своем согрешении (см.Т. VIII, примеч. 181), а Боляре такоже: и вы нас в наших винах благословили и простили; а яз по вашему прощению и благословению Боляр своих в прежних
во всех винах пожаловал и простил; да им же заповедал со всеми Христианы Царствия своего в прежних во всяких делех помиритись на срок; и Боляре мои все и приказные люди и кормлейщики со всеми землями помирилися во всяких делех. Да благословилися есьмы у вас тогда же Судебник исправити по старине». Судебник уже был написан в 1550 году: следственно, прощение Бояр и всеобщий мир относятся не к сему году, а к предшедшим.
(184) В Архив. Степен. Кн. Хрущова: «В той день пожаловал в Окольничие Адашева, и говорил речь ему: Алексие! взял я тебя от нищих и от самых молодых людей, слышах о твоих добрых делах, и ныне взысках тебе выше меры твоея, ради помощи души моей; хотя и твоего желания на сие нет, но обаче аз возжелах не токмо тебе, но и иных таких, кто б печаль мою утолил и на люди моя, Богом врученные нам, призрел. Вручаю тебе челобитные приимати у бедных и обидимых, и назирати их с рассмотрением. Да не убоишися сильных и славных, восхитивших чести на ся, и своим насилием бедных и немощных погубляющих; ни (верити) бедного слезам ложным и клеветающим напрасно на богатых, хотящим ложными слезами неправедно оболгати и правыми быти; но вся (должен ты) испышно рассмотряти и к нам истину приносити, бояся суда Божия. — И избра судей правдивых от Боляр и от Вельмож, и глагола им ту речь с прещением; и оттоле нача и сам судита многие суды и разыскивати праведно». Алексей Адашев по списку Бояр и чиновников Двора (см. Древ. Рос. Вивлиоф. XX, 40) был пожалован в Окольничие уже в 1555 году.
(185) См. Курбского.
(186) В Архив. Псков. Лет.: «Тогда бо и к Опочки послал Князь Великой Воеводу с 2000 вой Салтана ради Сукиных: той бо Салтан пошлинник много
сотворил зла, и Опочане изымав в крепость посадили». Сие случилось после 1547 и прежде 1551 года. См. также Курбского. — В библиотеке Волоколамского монастыря, в книге под № 666, л. 164, находится список грамоты Новогород. Архиеп. Феодосия к Иоанну, писанной около сего времени. В ней сказано: «Бога ради, Государь! промысли о своей отчине, о В. Новегороде! Что ся ныне в ней чинит? В корчмах беспрестани души погибают без покаяния и причастия, в домех и на путех, и на торжищех убийства и граблениа во граде и по погостом: прохода и проезду нет. Кроме тобя, Государя, того душевного вреду и треволнения внешнего уставити некому. Пишу не яко уча твое остроумие и благодарную премудрость (ни бо лепо нам забыти своей меры и на таковые дерзати), но яко ученик учителю, и яко раб Государю воспоминаю тобе. Дал ти есть Небесный Царь скипетр земного Царствия, да человеки научиши правду хранити. Яко кормчий бдит всегда, тако и Царский многоочитый твой ум съдержит твердо доброго закона правило, иссушаа крепко беззакония потоки, да корабль всемирной жизни не погрязнет волнами смущения. Отверзи Царские своя уши в нужи страждущим, да обрящеши Божий слух собе отверзен... Солнцу свое дело светити лучами всю тварь: Царю же добрые детели», и проч.
(187) См. Курбского.
(188) В Царствен. Кн. 146: «Генв. 6 (1549) Протопоп Благовещенской Федор Бармин разнеможеся, и прииде на него страхование; он же опросися в Чернцы у Государя, а пострижеся у Михайлова Чуда».
(189) Князь Юрий женился 3 Ноября 1547. См. описание его свадьбы в Древ. Рос. Вивлиоф. XIII, 36. Там сказано: «Приговорил Государь (Сент. 18) брата своего женити, и ходил с ним к Митрополиту, чтобы его благословил... И Царь велел Бояром и Князем дочери привести на Царской двор... и девок смотрели, и полюбил К. Юрий Княжну Ульяну... В дружках (Царь) велел быти
Боярину Ив. Григ. Морозову, да Вас. Сем. Карпову (а их женам в Свахах)... А со Княгинину сторону Сем. Ив. Морозову с женою, да Дворецкому Долмату Фед. Карпову с женою; а со К. Юрьем ехать к венчанью и по монастырям Боярину К. Мих. Ив. Кубенскому... а ходить перед Князем А. Квашнину... а у постели Тверскому Дворецкому Вас. Мих. Юрьеву, да Казначею Ф. Сукину, а Боярыням Романове жене Юрьевича, да Данилове жене Романовича, да Алексееве жене Адашева Настасье... а спати у постели и ездити со Князем и в мыльне мытися К. Ив. Фед. Мстиславскому, Н. Романовичу Юрьеву, К. Ив. Ив. Шемякину, Ив. Петров. Яковлеву... а у коня и круг сенника ездити Ив. Колычеву, а колпак держати Ив. П. Яковлеву... Да велел Царь нарядити середнюю палату, образы Богородицы поставить на всех сторонах, и места нарядить, где с и дети Князю и Княгине; да положити на них зголовья местные, да по сороку соболей; а у места быти Сем. Вас. Яковля, да Ив. Мих. Юрьева; а постелю слати Дворецкому Тверскому, да Казначею Ф. Сукину, Алексею да Даниле Федоровым детям Адашева, Алексею Сатану, да Боярыням. А как постелют, и Князь готов, и Государь пошел в заднюю палату, а Царице велел идти в среднюю, а пред Царицею Дета Боярские, да Поп с крестом и Св. водою, а за Попом с свечами и с короваями, да свахи со Княжною, а за Княжною Царица... И Царь вшел и сел возле Царицы, а по К. Юрья послал... и его благословил, и Священник благословил же; и К. Юрий сел на место, и голову чесала Князю и Княгине Царица; а у нее чару держал с вином и гребень Дьяк... а осыпала Князя и Княгиню Царица и сороком собольми опахивала Царица, и давала ширинки всему поезду. И посидев Царь отпустил К. Юрья к венчанью... а К. ГУльяну опосле... Митрополит взял К. Юрья за руку, да поставил против Царских дверей на камке и соболях, да Княгиню рядом, да взял у них перстни золоты, да положил на Евангелие... и обручал. (Следует венчание и поздравление)... От церкви К. Юрий поехал к Царю, а Княгиня к Царице... И Царь целовался с ним, и Бояре... и К. Юрий завтракав поехал по монастырям... И как куры подали (за свадебным обедом) и Царь велел К. Юрью встати, да идти перед собою до палатных дверей, а Княгиню его вел за руку. К. Юрий стал за порогом, а Царь ему говорил речь: Юрий брат! Божиим велением, а нашим жауюваньем велел тебе Бог женитися, а поняти жену Княгиню Ульяну, и ты свою жену держи по том, как Бог устроил. Да взяв его за руку, дал ему Княгиню... и во дворе их осыпала Царица (хмелем). А назавтрее К. Юрий как был в мыльне, и Царь посылал к нему свое жалованье платье, а Княгиню его шел вскрыл сам; а как Князь Юрий пришел к Царю, и Царица велела ставити перед него овощи, и подавала вино... И того дня Царь ел у К. Юрья с Царицею; а после стола К. Юрий просил Царя, чтоб пожаловал, был весел», и проч. — К. Юрий тогда же переехал жить во дворец.
В 1547 г. вошли в Бояре Дворецкий Ив. Ив. Хабаров, Григорий Юрьевич Захарьин, К. Данило Дмитриевич Пронский, К. Дм. Фед. Палецкий, и К. Фед. Андр. Куракин-Булгаков.
(190) На его место был пожалован К. Вас. Вас. Чулок-Ушатой, а в 1550 году Боярин Ив. Петр. Федоров.
(191) Глинский с Турунтаем бежал 5 Ноября 1548. «И К. Петр Ив. Шуйской (с Дворянами) дошел их во Ржевских местех, в непроходимых теснотах. Они же, послышав за собою погоню, и узнаша, что им уйти невозможно из тех теснот, и они возвратишась ко Царю, и хотеша въехати в город тайно на Москву и бити челом Царю, что они не бегали, и поехали были молитися Пречистой в Оковец; и К. Ив. Турунтая изымаша в Завтреню у нового города в воротех в Неглименских, а он хотел войти в город с Попы; а К. Михайла изымал К. Петр Шуйской на посаде во дворе у Вознесения, у хорошия колокольницы за Неглинною на Никитской улице И Ноября».
(192) Со времен Донского.
(193) «Мая 18 (г. 1550) Царь и Вел. Князь пожаловал Князя Владимера Андреевича женил, взял за него дщерь Александрову Нагово Евдокею; а свадьба была у Царя на дворе, и венчал их Макарий Митрополит». См. описание сей свадьбы в Вивлиоф. XIII, 46. Там сказано: «Сент, в 1 день (1549) приговорил Государь женить брата своего, К. Володимера Андр... и пересмотреть у Бояр и Князей дочерей... а свадьбу отложил для своего походу к Казани... И Майя в 24 в Неделю смотрел Царь и К. Володимер девок, и полюбил дочь Нагова... а свадьбе быть в Неделю Майя в 31» (сии числа были Воскресными днями в 1551 году). Далее описываются свадебные обряды, уже известные Читателю.
(194) Например, в Судебнике: «Царь и Вел. Князь с своею братьею и с Бояры уложил».
(195) См. указ 1556 г. о корлыениях и о службе, в прибавлениях к Судебнику.
(196) См. в прибавлениях к Судебнику указ 1550 г. о местничестве.
(197) См. Стоглав в Синод. Библиот. № 524. На Соборе были, кроме Митрополита, Феодосий Архиеп. Новогородский, Никандр Арх. Ростовский, Трифон Ей. Суздальский, Гурий Смоленский, Кассиан Рязанский, Акакий Тверский, Феодосий Коломенский, Савва Сарский и Подонский, Киприан Пермский.
(198) См. Стоглав л. 12 и 14 на обор. Вот слова его: «Навыкох их злокозненным обычаям, тая же мудрствовати яко же и они; и от того времени каких зол не сотворихом пред Богом?»
(199) Там же, л. 12—19.
(200) Вел. Князь Василий Иоаннович дал Присяжных Новугороду, а К. Иван Бельский Пскову, как мы уже сказали выше.
(201) В Стоглаве, л. 22: «По вашему благословению Судебник исправили и великие заповеди написали... Да устроил по всем землям моего Царствия
Старосты и Целовальники и Соцкие и Пятидесятников по всем градом и по пригородом, и по волостем и по погостом, и Детей Боярских, и уставные грамоты подписал. Сей Судебник пред вами, и уставные грамоты прочтете и рассудите, чтобы было наше дело по Бозе в род и род неподвижимо по вашему благословению, аще достойно сие дело, на Св. Соборе утвердив, и подписати
Судебник и на уставной грамоте, которой в казне быти: дана сия соборне». — В Судебнике, гл. 68: «В которых волостях наперед сего Старосты и Целовальников не было, и ныне в тех во всех волостех быти Старостам и Целовальникам... А без Старост и без Целовальников Наместником и Волостелем и их Тиуном не судити».
(202) Вот заглавие сего устава: Царские вопросы и Соборные ответы и многоразличных Церковных чинех. После будем говорить об нем в особенной
статье.
(203) См. в Древ. Рос. Вивлиоф. XIV, 266, грамоту Новогород. Архиеп. Геннадия к Митрополиту Симону (писанную около 1500 года), где сказано: «Приведут ко мне мужика, и яз велю дата чести Апостол, и он не умеет ни ступити... И яз велю им азбуку учити, и он поучився мало, да просится прочь... А моей силы нет, что их не учив мне ставити», и проч.
(204) В конце Стоглава: «Лета 7059, Майя в 11 день, Царь и Вел. Князь приговорил со отцем своим с Макарием Митрополитом и со Архиепископы и Епископы и со всем Собором, что впредь Архиепископом и Епископом и монастырем вотчин без Царева и Вел. Князя ведома и без докладу не покупати ни у кого, а Князем и Детем Боярским и всяким людем вотчин без докладу им не продавати; а кто купит или кто продает, и у тех, кто купит, деньги пропали, а у продавца вотчина; а взяти вотчина на Государя Царя безденежно». — В Глушицком (Вологодском) монастыре есть грамота Вел. Князя Иоанна Вас., писанная к Игумену Феодосию в 1535 году (следственно, еще в малолетство Иоанново), в коей уже запрещается монастырям покупать и брать в заклад вотчины без ведома Государева. См. Историю Рос. Иерархии III, 712.
(205) См. Preubisches Archiv, von Faber, стр. 6. Иоанн Шлитт или Шлитте был родом из Гослара.
(206) У Гадебуша (Liefl. Jahrbiich. I, 389) умножено сие число до трех сот; но по бумагам самого Шлитта, хранящимся в Кенигсбергском Архиве, их было 123 человека: 4 Феолога, 4 Медика, 2 Юриста, 4 Аптекаря, 2 Оператора, 8 цырюльников, 8 подлекарей, 1 плавильщик, 2 колодезника, 2 мельника, 3 плотника, 12 каменщиков, 8 столяров, 2 Архитектора, 2 литейщика, 1 стекольщик, 1 бумажный мастер, 2 рудокопа, 1 человек искусный в водоводстве, 5 толмачей, 2 слесаря, 2 часовщика, 1 садовник для винограда, другой для хмеля, 1 пивовар, 1 денежник, 1 пробирщик, 2 повара, 1 пирожник, 1 солевар, 1 карточник, 1 ткач, 4 каретника, 1 скорняк, 1 маслобой, 1 горшешник, 1 типографщик, 2 кузнеца, 1 медник, 1 коренщик, 1 певец, 1 органист, 1 шерстобой, 1 сокольник, 1 штукатур, 1 мастер для варения квасцов, другой для варения серы, 4 золотаря, 1 площильщик, 1 переплетчик, 1 портной.
(207) См. Preufi. Archiv. Шлитт, сидя в заключении, уговорил одного Доктора Прав, Иоанна Цегендера, ехать от него с письмом в Москву; но сей
Доктор был остановлен в Ливонии и сидел 5 лет в темнице. Шлитт послал к Царю другое донесение с Брауншвейгским купцем, Арнольдом Пейном, который для своей безопасности списал оное собственною рукою, а подлинное возвратил Шлитту: въехав благополучно в Россию, он вздумал назваться Шлиттом и с великою честию прибыл в Моску; но Государь изъявил ему гнев за такой обман, и не хотел верить бумагам, писанным не Шлиттовою рукою, однако ж без наказания отпустил его назад в Германию. Через полтора года Шлитт бежал из Любекской темницы, и в 1555 году, 5 Марта, писал к Царю из
Аугсбурга, требуя денег и новой верющей грамоты; уверял, что исполнит данное ему поручение; действительно старался о том на Сейме Аугсбургском, но не имел успеха, и послал какого-то Иоанна Фоглера, Цюрихского уроженца, к Царю с кипою бумаг, относящихся к образованию России. Фоглер уехал в Италию, и там заложил сии бумаги. Один из его заимодавцев, Веит Ценге, выкупил их, привез в Аугсбург, и требовал денег с Шлитта; но Шлитт скрылся и летом в 1557 году был уже в Москве, куда отправился Веит Ценге, который, проезжая чрез Кенигсберг, дал список со всех бумаг Шлиттовых Герцогу Прусскому, Албрехту. Сей список уцелел в Кенигсбергском Архиве. Шлитт предлагает, что-бы Посол Российский, всегда находясь при особе Императора, имел у себя Доктора и Магистра Богословии, двух Докторов Прав, Гофмейстера, Медика, двух Секретарей, несколько чиновников, Пажей, слуг, искусных поваров; давал обеды, пиры и на все издерживал более шестидесяти тысячь талеров.
Сей-то Шлитт сочинил от имени Царя Иоанна письмо к Карлу V, напечатанное в Materialien zu der Russ. Geschichte, I, 431—460, весьма не глупое, отчасти и достопамятное, но содержащее в себе несколько исторических ошибок; например, там сказано, что предки Иоанновы посылали на Собор в Констанцию Григория, Архиепископа Киевского, с другими пятью Епископами (сии Епископы были Литовские, посыланные Витовтом: см. Т. V, примеч. 242); что Василий, отец Иоаннов, в 1523 году чрез Посланника Димитрия предлагал Папе соединить Церковь Восточную с Западною (грубая ложь; см. Т. VII, г. 1526); что Император, Фридерик III, был женат на Зимбурге (Zimburga), дочери Московского Герцога, именем СимонитаИ Переведем некоторые места из сей длинной эпистолии, писанной совсем не в духе Русском, и без сомнения отверженной Царем: «Желая соединения Вер, мы (Иоанн) хотели иметь ученых Богословов Немецких, чтобы они узнали наш Закон, а мы ваш Латинский; искали также Архитекторов для строения крепостей, искали пушечников, оружейников, дабы с успехом отражать неверных, Татар, Скифов... Дружелюбный ответ твой (Карла V), из Аугсбурга от 31 Генв. 1548, дошел до нас весьма поздно, и то в списке, от зависти и злословия негодных корыстолюбцев, торгующих в России (Ганзейских купцев)... Они будут наказаны... Вопреки их клеветам, мы издревле Христиане истинные... Дед, отец мой сколько варварских земель покорили единственно во елаву Христа!.. У нас везде множество церквей: в одном Кремле Московском 16, а в Новегороде более, чем дней в году, как то пишет ученый Севастиан Мюнстер в своей Космографии... Каждый Россиянин носит крест на груди... Для удобнейшого сношения с империею хотим иметь всегдашнего Посла, Немца, при твоей особе, или в Аугсбурге, знаменитейшем городе, от коего до Москвы он учредит почту; а его, как искусного в делах церковных и государственных, мы сделали Кавалером нового Российского Ордена... Чрез Господ Фугкеров, Антония и Иоанна, славных богатством в Европе, мы доставим 750 000 талеров, обещанных нами Империи для войны с Турками... Пришлем и войско с братом моим, Георгием... Мы одного происхождения с Немцами: их предки жили в Скифии и Сарматии; многие древние города наши, реки, горы, леса, называются Немецкими именами... Для того выписываем ученых не из Франции, не из Италии, а из Германии... Желаем иметь полк Немецкий... Дадим Империи, в залог верности, 25 молодых Князей... Пылаем ревностию идти на Царьград, да коего от нас недалеко», и проч.
(208) См. Гадебуша Liefl. Jahrbiich. I, 388.
(209) См. Курбского.
(210) Сей поход был в 1547 и 1548 году: «По леду поступи невозможно, и многие люди в продушинах потопоша, занеже под водою продушин не знати». Царь возвратился в Москву 7 Марта.
(211) 18 Февраля. Они 7 дней воевали Казанские окрестности и благополучно вышли. Под Казанию убит тогда Дворянин Григорий Шереметев. — В Казан, Лет. названы Предводителями К. Семен Микулинский и Василий Оболенский-Серебряный, которые будто бы ходили водою к Казани, встретили Сафа-Гирея на ловле, побили у него 3000 человек и могли бы взять Казань: ибо Вельможи ее разъехались гулять по деревням. Там же сказано, что Сафа-Гирей послал 20 000 воинов вслед за Россиянами, которые,
узнав о том, засели в крепких местах, и, нечаянно напав на оплошного неприятеля, убили 17 000 человек, пленили 2000, а 1000 прогнали назад. Это басня.
(212) В Окт. 1548.
(213) См. Дела Польские, № 4. Стр. 1—80. Послы уехали было 10 Февр., а 13 утвердили перемирие. С грамотою ездили от нас в Литву Боярин Мих. Яков. Морозов, Дворецкий Рязанский Петр Вас. Морозов и Дьяк Карачаров.
(214) См. там же, стр. 80—195. Споры о пограничных землях продолжались.
(215) В Делах Крымских, № 9, л. 57: «На недруга своего на Астраханского ходили есмя, и Бог милосердье Свое учинил: взяли есмя Юрт его; хотели есмя держати, да за тем покинули, что место не добро; и мы того для людей их и Улусов их там не оставили: всех пригоняли к себе. И как оттоле пошли есмя назад в свою землю, и заходили есмя на Кабайтерские Черкасы, да и дань есмя на них положили... А после ходили на Кайтаки», и проч.
(216) См. там же, л. 30 на об. и 50 на об.
(217) Там же л. 51: «Князь Великий приговорил своего Посла в Крым не послати и на Крымских Послов опалу положити, для того, что Крымский Царь Подьячего Ляпуна соромотил, нос и уши зашивали, и обнажа по базару водили, и на гонцех тридевять поминков напрасно емлет, а ныне Вел. Князя людей 55 человек себе похолопили». Это было еще в 1546 году.
(218) В Казан. Лет.: «Сафа-Гирей пьян лице свое умывая, и напрасно запенея о умывальный теремец, и главою весь о землю разразися и умре того
же дни, и приказа Царство меньшей Царице Нагаяныне; трием же Царицам раздели равно имение Царско, и отпусти™ повеле в отчествия их; они же возвратишася: большая в Сибирь ко отцу своему, вторая же в Астрахань ко отцу своему, Астраханскому Царю; третья же в Крым к братье своей, Князем Ширинским; четвертая же бе Руская, плененна дщи некоего Князя славна, и та по возвращении Царя из Нагай умре в Казани». Но впоследствии увидим, что одна из жен Сафа-Гиреевых, кроме Сююнбеки, оставалась в Казани, и вышла за Шиг-Алея. В достовернейших летописях сказано, что Казанцы и Крымцы с общего согласия объявили Утемиш-Гирея Царем.
(219) В Царствен. Кн.: «А в Крым послали просити помочи и сверстного Царя, и Царя и Вел. Князя Казаки Урачко с товарищи послов Казанских;побили и ерлыки их поймали и к Государю прислали... Июля 6 прислал к Царю и Вел. Князю из Казани Утемиш-Гирей Царь своего человека с грамотою о миру».
(220) «Большого полку Воеводе Боярину К. Дмитрею Фед. Белскому, да К. Володимеру Ив. Воротынскому — передового полку Воеводе К. Петру Ив. Шуйскому и К. Вас. Фед. Лопатину — правой руки Боярину К. Александре Борис. Горбатого, да Дворецкому Углецкому, Князю Вас. Сем. Серебреного — левой руки К. Мих. Ив. Воротынскому, да Бор. Ив. Салтыкову — сторожевому Боярину К. Юрью Ив. Кашину... А из Володимера прислал Царь и Вел. Князь по Макария Митрополита, и Митрополит, да Крутицкий Владыка Сава с своим Собором приехали в Володимер... Дек. 20 отпустил Царь и Вел. Князь с нарядом в Нижний Боярина Вас. Мих. Юрьева, а Шиг-Алею и Царевичу Едигерю и Воеводам, кои збиралися с людьми по городом, и тем велели быти в Нижнем Генваря; а сам пойде из Володимера Генв. 7, а в Нижний пришел Генв. 18; а из Нижнева пошел Генв. 23».
(221) См. Курбского. Сей Историк ставит Иоанна в пример Государям Западным, которые любят сидеть дома, играть в карты; оставляют своим Полководцам сражаться за их честь, и сами только что забавляются.
(222) Казан. Лет. говорит, что неудача Россиян произошла, может быть, от искусства Казанских волхвов, и что Иоанн, восшедши на Круглую гору, только в уме назначил быть тут крепости, не объявив никому своей мысли. В других летописях сказано противное. См. Никон. Лет. 70.
(223) В Казан. Лет.: «Глаголют же о том Воеводе, яко большая измена бе в нем, и сего ради Казанцы, ходяще войною, не воеваху сел и градов его, но около их обхожаху, и ни единого куряти не взимаху».
(224) См. стр. 747 И. Г. Р.
(225) Государь выехал 20 Июля, а возвратился в Москву Авг. 23.
(226) «Дек. 26 пришли войною 1Уразлы Мурза, да Отай Мурза, да Теляк Мурза и иные... и Воеводы с Рязани К. Петр Мих. Щенятев, да К. Александр Воротынской, да от Николы Заразского К. Дм. Ив. Пунков сошлись вместе, и везде их побивали... и из Елатмы К. Костянтин Ив. Курлятев, да Семен Шереметев, да Степан Сидоров такоже, и сошлись вместе... и пришли
снега великие и морозы и позябли многие (Ногаи), а достальных вольные Казаки Вел. Князя побили до Волги, и пришел в Натай Араслан Мурза, да Отай, а всего с ними пеших 50».
(227) См. Дела Ногайские, № 3, л. 111, 112, 135 на обор, и 158; см. также Никон. Лет. 72.
(228) В Синод. Лет. № 351: «поставление Новаграда Свияжского, нареченного во Царьское имя Иванъград». Сие имя исчезло. В Царствен. Кн.:
Государь призывает к себе Диака своего, Ив. Григор. Выродкова, и посылает, а с ним Детей Боярских на Волгу в Углецкой %зд, в Ушатых вотчину, церквей и города рубити, и в судех с Воеводами наниз везти». В числе Казанских Вельмож, бывших тогда у нас, именуются Костров Князь, Чапкун и Бурнаш. К. Симеон Микулинский с Окольничими Владимиром Вас. Морозовым и Федором Григор. Адашевым (отцом любимца Государева, Алексея) шел впереди к устью Свияги; ему надлежало быть градоначальником в Свияжске. Из Мещеры было послано туда 5000 конных и пеших Козаков. Свияжск, как сказано, основан между Свиягою и Щучьим озером.
(229) «А пришел (К. Серебряный) на Казанский посад на 1 часу дни не со всеми людьми; многие заблудилися; мгла бо велика тогда бысть на Волге». Летописцы рассказывают здесь о знамениях, бывших на Свияге реке, о чудесном колокольном звоне, о явлении Св. Сергия, о пророчествах и чудесах в Казани. Например: «От коровы родися детищь человеческим образом, и внезапу пременися в совершенна мужа вооруженна и глаголаше зрящим на него: повинуйтеся без лукавства Московскому Государю!.. и абие невидим бысть... Рыболовы извлекоша мрежу и видеша в ней человека стара лежаща и глаголюща к ним: поспешите умолити Московского Царя. Они же хотеша убити его; он же ввержеся в реку... Во граде же Казани имеяху многие избы
вкопаны в землю от Русского стреляния огненного, и во едину вшедшим Татаром, и видеша ю теплу и благовонну, яко же Христианскую избу, и пещь полну хлебов пшеничных, и во единой стране постеля вельможска, на ней же лежаше муж сед, и рече: не будете противни Москов. Царю... и абие невидим бысть, ни одр, ни хлебы, ни благовоние, но смрад ощутись», и проч.
(230) «Город же, которой сверху привезен, на половину тое горы стал, а другую половину тотчас сделали».
(231) «Шиг-Алей с тем послал (в Москву) Дворецкого своего Шабаса Князя Шамова, а Бояре Ивана Шишкина». — В Казан. Лет.: Две бо Черемисы в Казан, области, а языки их три; четвертый же варварский. Едина Черемиса об сю страну Волги сидит по удолиям и словет Горная, а другая об оную Луговая; а все те люди землепашцы и трудники и злолютые ратники. В той же стране Луговой есть Черемиса Кокшажская и Ветлужская, живут в пустынях лесных, ни сеют, ни орют, но ловом звериным и рыбным и войною питаются
и живут аки дикие».
(232) «И послал Государь с золотыми к Воеводам Стряпчего Игнатия Вешнякова — и Воеводы Горних людей, Князей и Мурз, и Сотных Князей и Десятных, и Чувашу и Черемису, и Мордву, и Можаров и Тарханов привели к правде... Да послали их к Казани, а с ними смотрети Петра Турова и Алексея Ершева, и Горние собрався много да пошли — и перевезли их Казаки под Тарлошью да на Каменном перевозе, и пошли к городу Июня, и пришли на Арское поле, и вышли к ним все Казанские люди и Крымцы, и билися крепко, и вывезли на них пушки, и Чуваша и Черемиса дрогнули и побежали; а Казанцы убили у них человек со сто, и 50 живых поймали. А Ших-Алей и Воеводы ходили в те поры на Гостии остров, и за Волгою стояли на Терень-Узяке; а Горние люди к ним прибежали, и велели их опять за реку возить... Горние же люди ездили к Государю во все лето человек по пяти сот, и он жаловал Князей и Мурз и Сотных Казаков шубами с бархаты с золотом, иным камчаты и атласные, а молодым однорядки и сукна и шубы бельи».
(233) «И приехали к Государю служити многие Князи и Мурзы, и Государь, их жалуючи, опять отпущал во Свияжской город, а веле их тут устраивати».
(234) «И приходили Чуваша Арская с боем на Крымцев: о чем-де не биете челом Государю? на Царев двор, и Кощяк Улан с товарищи с ними билися, и побили Чувашу». См. еще Казан. Лет.
(235) «И Крымцы, пограбя что возможно, побежали 300 человек Уланов и Князей, и Азеев, и Мурз и Казаков добрых, опричь их людей, и прибежали на Каму, а тут стоят Дети Боярские и Стрельцы — и прибежали к Вятке, а тут стоял Бахтеяр Зузин с Вятчаны да Казаки утаяся, и Крымцы, поделав тары, да повезлись, и Вятчаны и Казаки побили их и потопили». В Казан. Лет. сказано, что Государь предлагал Кощаку креститься.
(236) «А Казанцы прислали к Шиг-Алею и к Воеводам Кулыпериф-Молну, да Тюменского Князя Бибарса, да К. Растова, и срок учинили не воевати их 20 дней... и Казанцы послали к Государю Енбарса Мурзу, Растова сына, и подали Государю челобитную от земли, Кудайгул Улан в головах, да Муралей Князь, и вся земля, Молны и Сеиты, Шихи и Шихзады и Молзады,
и Мамы, и Ази, и Афази, Князи и Уланы, и Мурзы, и Ички дворные и задворные, Казаки и Чуваша, и Черемиса, и Мордва, и Тарханы, и Можары». — Адашев приехал к Шиг-Алею Авг. 6. Далее: «Авг. в 9 к Царю Шиг-Алею и к Воеводам приехали из Казани Молна Касым, да Бибарс Князь, и иные... и они были во многом заперлися, и Царь им велел идти с Бояры в Боярские шатры, и делати по Государеву наказу... Бояре же ни во едином их лукавстве не поступили... и прислали из Казани, что Царя Утемиш-Гирея и Царицу Сююнбеку везут, и Бояре велели бы встретить; и Воеводы послали К. Петра
Сем. Серебреного с Детьми Боярскими, и встретил их на Казанском устье». Казан. Лет. баснословит, что Алей хотел тогда жениться на Сююнбеке, но что она прислала ему яд в кушанье и в одежде; что Алей дал первое собаке, и собака издохла; надел вторую на преступника, и преступник упал мертвый. Это напоминает Медею. Сююнбека была после женою Алея, как увидим.
(237) См. Казан. Лет. Но то неправда, чтобы К. Серебряный-Оболенский взял Царицу в Казани и вывез оттуда все Царские сокровища. Сей Летописец, не всегда достоверный, говорит: «Москов. Воевода, К. Василий (Петр) Серебряный, вшед в Казань с 3000 вооруженных и с 1000 огненных Стрельцов, ят Царицу и со Царевичем яко смирную некую птицу в полатах ее. Аще бы
ведала изымание свое, то сама бы ся убила. Вшед же к ней Воевода с Казанскими Вельможами, одеян в златую одежду, и ста пред нею съемши златый шлык, и рече ей слово тихо и честно: поймана еси, вольная Царица, Великим Гбсподем нашим Иисус Христом... Той отъемлет Царство твое и предает тя в руце великому и благочест. Царю Ивану Васильевичу... Она же воспрянув от места Царского и ста поддержима под руку двемя рабынями, и отвеща: буди воля Божия и Самодержца Московского, и разразися о пол... И хотяху Казанцы Воеводу убити; но не даша им властели их и бияша их шалыгами и ботоги. Воевода же дасть ей 10 дней пробыть в полатях своих за крепкими стражами; и Цареву казну запечата и наполни 12 лодей златом и сребром... И влезши Царица в мечеть, и роздра верхние ризы своя, и паде у гроба Царева, власы своя терзающе и лице свое деруще». Следует ее плачь, напоминающий Евдокиин (супруги Донского). Например: «О милый мой Царю! виждь Царицу свою, ее же любил паче всех: се ведома в плен иноязычными воины и с любимым сыном твоим... Увы! почто рано зайде красота твоя от очию моею под темною землею, оставив меня сиротою? Увы мне! где тамо живеши, да пойду и живу с тобою? Почто ны остави зде? Предаемся в руце Москов. Царю: мне единой не могущей противитися силе и крепости его, и не имех помогающих мне. Аще бы от иного коего Царя пленена бых была языка нашего и Веры, то шла бы и не тужила. Увы милый мой Царю! отверзи мне темный свой гроб, и буди нам гроб твой един тебе и мне Царская наша ложница и светлая палата!.. Приими юную Царицу свою, да не насладятся иноверцы красоты моея!.. Кому печаль мою возвещу? сыну ли? но той еще млечные пищи требует. Или отцу моему? но той далече. Казанцам ли? но они чрез клятву отдают меня. Увы милый Царю! не отвещаеши ничто же. Се при дверях немилостивые воины стоят, и хотят мя яко зверие дивие восхитити. Царица бых, ныне же горькая пленница и раба убогая; за радость и за веселие слезы горькия постигоша нас. Уже плакатися не могу, ослепостив очима, и премолче глас мой от вопля». — Сам Воевода наш, смотря на нее, плакал, как сказано в сей летописи. Далее: «Царица же, егда повезена бысть к Москве, горько плакашеся, Волгою едучи, зряще прямо на Казань и глаголюще: lope тебе, град кровавый и унылый! Спаде венец с главы твоея, и яко вдова являешися, осиротевши, и раб еси, а не Государь: прейде бо слава твоя; ты же изнемогши падеся, яко зверь не имущий главы. Не срам ти есть: аще бы и Вавилонские столпы и Римские стены имел еси, то никако от такового Царя сильного устояти не возмогл бы еси. Царство Царем премудрым самодержится, а не стенами и столпами. Царь твой сильный умре, и Воеводы изнемогоша... Где ныне Царские твои пирове и веселия? Где Уланов и Князей твоих красование и величание? Где младых жен и красных девиц ликов и песни и плясание? В тебе реки медвеные (медовые) и потоцы винные течаху: ныне же людей твоих крови проливаются и слез горячих источницы протекают, и не иссякнут, и мечь Руский не отымется, дондеже в тебе вся люди твоя изгибнут. Увы мне! где возьму птицу борзолетающую, глаголющую языком человеческим, да пошлю к отцу моему и к матери, да возвестит случившееся чаду их? Суди Бог и мсти супостату нашему, злому Шиг-Алею, не хотящу мя пленницу поняти и большею женою имети!», и проч. Тут же сказано, что Казанцы выдали Алею Сеита своего, коему он велел отрубить голову.
Царица только ночевала в Свияжске. Бибарс Князь и Алимердин Азий привезли двух сыновей Кощака У\ана и других детей знатных Крымцев. Сююнбека приехала в Москву Сент. 5.
(238) «Авг. 13 Шиг-Алей и Воеводы приехали на Казанское устье и стали от Волги до Бежболды, а вверх две версты, а за Казань вниз до Царева лугу... И Царь Шиг-Алей и вся земля Казанская на том Государю правду дали, что им
в Горнюю сторону не вступатися, да и в половину Волги, а ловцем ловити по своим половинам... И к правде ходили по сту человек и по двесте и по триста... Авг. 16 Шиг-Алей поехал на Царство в Казань, а с ним 300 человек Городецких Князей и Мурз и Козаков, да 200 Стрельцов Царя и Вел. Князя; а жили все у Царя на дворе... И того дни (Авг. 17) Шиг-Алей отдал Бояром 2700 пленников; а Бояре послали к Государю Данила Фед. Адашева, да Стрелецкого Голову Ив.
Черемисинова, и приехали в Москву Авг. 28».
(239) «Бояре К. Юрий Мих. и Данила Ром. со всеми людьми своими пошли к Государю вверх Волгою, а К. Дм. Хилков через Горнюю сторону к Мурому». В Новогород. Лет. Малинов. сказано, что Государь прислал чиновника в Новгород с вестию о покорении Казани, и что там был церковный звон во весь день.
(240) «Пр ислал Шиг-Алей к Государю гонца, что отпущает Послов своих Больших; а от Боярина и от Диака Ив. Выродкова пригонил Сын Боярский, что Казанцы в полону не прямят... Того жь месяца (Сент.) отпустил Государь к Шиг-Алею Боярина К. Дм. Фед. Палецкого, да с ним Диака Ив. Клобукова, с жалованьем к Царю... И ШигАлей Ив. Ив. Хабарова отпустил к Государю... Окт. пришли Послы Казан. Карча большой Ширин, Муралей К. Булатов, да Шибас К. Шамов, и говорили, чтобы Государь Горние стороны Царю поступился, или бы ясаков оттуда придал, и пожаловал бы велел правду учинити земле Казанской на том, на чем земля Государю правду дала... Велел Государь им ответ учинити Боярину Ив. Вас. Шереметеву, да Алексею Адашеву, что с Горние стороны к Казани ни одной деньги не отдавывать, а о правде, что Казанцы еще многой полон у себя держат, и как свободят весь, и Государь тогда правду учинит; а вы зде побудьте... Того же месяца приехали Боярин Хабаров, да Ив. Выродков, а сказывали, что Казанцы куют и по ямам полон сажают, и Шиг-Алей не добре прямит... а сказывают ему, что Казанские
Князи ссылаются в Ногаи».
(241) «Ноября 14 пригонил к Государю из Казани Уразым Мурза, а от К. Дмитрея Митька Волохов, что Князья Казан. Бибарс и многие иные ссылаются на Царя в Ногаи, и хотели убить его и Боярина К. Дмитрея, и Царь доведал то и грамоты ссыльные у них повыимал... А убил Царь Бибарса с братиею, Кадыша богатыря, Карамыш-улана... Да приказывал Шиг-Алей и К. Дмитрей, что Муралей и Костров К. их же дума, и чтобы их не отпускать в Казань. А Муралей и Костров били челом, чтобы Государь пожаловал по их жены послал».
(242) В Синод. Лет. № 351: «Дай мне, К. Дмитрей, правду на том, что меня Вел. Князю не убити и к Городку придати что пригоже; а яз здесь лихих людей еще изведу, да пушки и пищали и зелие перепорчю; и Государь приди сам, да примышляй... Да К. Дмитрея и Алексея отпустил к Государю, а у Царя К. Дмитрей оставил Ив. Черемисинова с Стрельцы... и как приехал на Свиягу,
и говорили ему Князи, которые живут на Свияге, Чапкун и Бурнаш, что слышат от земли, что Казанцы весною хотят изменим Государю, а Шиг-Алея не любят, и Государь бы промышлял — а и Горним не угоним... И Государь послал к Шиг-Алею Семена Ярцова, чтобы жил брежно от Казанцев». — В Генв. послы Казанские предложили Иоанну свергнуть Шиг-Алея. В Февр. поехал Адашев в Казань.
(243) См. Синод. Лет. № 351. Там же сказано, что Адашев уговаривал Шиг-Алея остаться в Казани до весны, но он не хотел того, боясь лишиться
жизни; что первый требовал от него казни злодея Касым-Молны и других мятежников. Алей выехал Марта 6, и привез в Свияжск 84 человека из Вельмож Казанских.
(244) Они прежде были в Москве у Государя. С ними поехал в Казань Ив. Черемисинов.
«И назавтрие приехали в Свияжской город из Казани Кудагул У\ан, да многие Молны и Князи, да Ив. Черемисинов, и Чапкун и Бурнаш, и правду Бояром дали, и у Бояр правду взяли, что им жаловати Казанцев, как в иных городех Вел. Князя; да говорили Бояре, чтоб Царицу Шиг-Алееву, меншицу Цареву (то есть, младшую жену; а в других списках изменщицу) прислали... а Шиг-Алей об ней Бояром говорил... И К. Семен послал в Казань Ив. Черемисинова и толмача Федька Палецкого, да детей Боярских к правде людей приводим и смотрети, нет ли лиха... и Черемисинов прислал к Бояром, что лиха нет: Царицу отпускают; а сельские люди, дав правду, по селом разъезжаются; да пришлите и кош свой легкой с яствою, да с ним Козаков сто, и они на Цареве дворе пригодятся на всякое дело... и Бояре отпустили 70 Козаков, а пищалей 72... и К. Семен, да Ив. Вас. Шереметев, да К. Петр Серебреной с товарищи поехали к Казани; а в сторож, полку К. Федор Ромодановской, да Казанцы все, которых Царь вывел... И на Волге у Ирихова острова встретили их Шамся Князь, да Ханкилдей и иные... и Царицу встретили Бояре на Волге же... а в Казань и из Казани Дети Боярские ездят, а сказывают, что все люди ради, а Черемисинов иных еще к правде приводит».
(245) «И как на Бежбольду Воеводы приехали, и поехали наперед в город от Воевод Ислам Князь, да Кебяк К., да Алексей Мурза Чурин, брат Нарыкова; а Бояре их не брегли, потому что все их Князи выручили». — Мы следуем достоверному Летописцу Московскому; а Казанский многое не так рассказывает: выписываем некоторые места из него:
«Шиг-Алей (сделавшись Царем в Казани) вшед в град бережно, и пристави ко всем вратом своя ратники, и ключи вратные повеле на всяку нощь
Воеводе своему приносим; также и двора его стрежаху по 1000 огненных Стрельцов в день, а в нощь по 3000; Воеводского же двора стрежаху по 500 в день, а в нощь по 1000. На которого Казанца оком ярым или перстом показа, они же вскоре того рассекаху на кусы... Бегун Казанский, Князь Чапкун, прибежа на Русь служити, и Государь дасть ему велик дом на Москве. Окаянный же служил 5 лет, и моляшеся, да отпущен будет в Казань... и паки приложися к Казанцам, жены своей послушав... и пойдоша Казанцы к Воеводам и облыгают Шиг-Алея, яко хочет изменити Государю... Воеводы же послаша к Москве, яко да изведет Государь Шиг-Алея из Казани. Государь же, прочет грамоту, дивися, что нова лесть явися в нем на старость его, и отписа ему, да оставит Царство; а на место его повеле быти К. Петру Шуйскому... Шиг-Алей же повеле уланам и Князем проводити себя до Свияжского града... и повеле врата градная затворити, и поймаша 700 человек», и проч.
(246) «И встретил Воевод на Булаке Ив. Черемисинов, да Кулалей Князь... И приехали Воеводы к Царевым воротам... а их тут встретил Кудагул улан и иные, а говорят: боятся-де люди побою, а нас не слушают... И велели Воеводы изымати Кудагул-улана и Лимана К. с сыном, Шамсу К., Чуру К. Кадыева, Богодана К. Арского, Ханкилдея К., и иных Князей и Козаков, да которых Царь вывел, тех всех же переимали... И стояли, ночевав, до полден и ссылалися... и пришли в Свияжской город Марта 12».
Выписка из летописей сего времени:
В 1547 г. Генв. поставлен Москов. Богоявленский Игумен Кириак в Епископы на Пермь. 30 Июля, в 9 часу дня, явилась туча с зимнего Запада над
Москвою и шел град величиною с лесное яблоко. Дек. 20 в Новегороде Царь уничтожил корчмы: «давали по Концам и по улицам Старостам на 30 человек две бочки пива, да 6 ведер меду, да вина горского полтора ведра на разруб». — Янв. 13, В 1548, В 3 часа ночи, было в Москве северное сияние: «явишась на небеси многие лучи на полунощной стране аки огненные, и быша чрез всю нощь и до утреней зари. Февр. 9 в нощи явишася лучи на полунощной же стране и пред Заутренею истухоша. Апреля 22 поставлен бысть Епископ на Рязань Архимандр. Чудовский Михаил. Июня 1, в 14 час дни, взошла туча с зимнего Западу, и молонья велика, и гром страшен, а загореся от молнии верх терема Воробьевского, и сгоре терем и все хоромы на Царском дворе в Воробьеве. Июня 21 Царь и Вел. Князь пойде пеш к Живоначальной Троице и с своею Царицею и с братом, и возвратися на Москву 28 Июня. Сент. 14 пойде пеше Царица к Троице в Сергиев монастырь, а Царь поехал туда же 22 Сент.; а оттуда в отъезд на свою Царскую потеху и с своею Царицею в Слободу и в Дмитров, и в Звенигород, и в Можаеск, а на Москву приехал Окт. 28. — Февр. 25 (г. 1549) в нощи явися свет на полунощной стране аки зоря пред восходом солнечным и стоя до утренней зори. Марта 10 поставлен бысть Епископ в Суждаль, Архим. Симоновский Трифон, а Марта 17 Архиеп. в Ростов, Игумен Троицкий Никандр». В Новегороде 14 Мая отрыли в земле 12 человеческих тел, совершенно целых: Царь и Митрополит велели их похоронить Собором, в яме за олтарем Св. Софии, в одном гробе. «Авг. 10, в 4 час нощи, родися Царю дщи, Царевна Анна; и приехал Царь в Новой Девичь Монастырь и обложил храм Св. Богоотец Иоакима и Анны, и ту слушал Всенощную и Заутреню, и во утрие церковь свящал, и дщерь свою крестил; а крестил ее Старец Андреян Андроновы Пустыни, да Старец Генадий Сирарайския Пустыни, а действовал Священническая Игумен Троицкий Серапион Курцов. Дек. 30 Государь в В. Новегороде порушил ряды и грамоты рядовые собрал в казну. — Авг. (г. 1550) преставися Царевна Анна, и положена в Новом Девичьем монастыре. Месяца Сент, позлащен бысть верх большой у Соборной
церкви Пречистыя. Окт. 26 слит большой колокол и поставлен у Архангела за олтарем на древяной колокольнице» (в Москве). В Новог. Лет. Малинов., в описании пожара, сказано, что он был по Московским часам в третьем часу, а по Новогородским в шестом. — Марта 17 (г. 1551) «в 10 час нощи родися Царю дочь, Царевна Мария, и крещена бысть по Пасце в Пяток. Июня 14 поставлен Архиеп. в Великий Новград, Серапион Курцов, Игумен Троицкий Сергиева монастыря; а Июня 18 Епископ в Суздаль, Афанасий, Игумен Кириллова монастыря. Месяца Авг. поставлен на Пр оне Михайлов город, а ставили его Воеводы К. Александр Ив. Воротынский да Михайло Петр. Головин; а как ставили город, и учали место чистить, где поставити церковь Архангела Михаила, и тут обрели, где олтарю стояти, образ Арханг. Михаила, древнее письмо, обложен серебром, и Царь и Митрополит по тот образ посылали Священников, и встретив его честно, и пев молебны, отпустили в храм на то место, где явился. — Поставлен (в 1552 году) Шатской город в Мещере, а ставил его Воевода К. Дм. Сем. Шестунов: был для береженья; а делал его Борис Сукин, и сделан велик и хорош». 9 Апреля приехал в Новгород Цареградский Митрополит Феодосий. 8 Мая привезли туда 60 человек Казанских Татар, коих должны были содержать Архиепископ и купцы; их посадили в три новые тюрмы.
(247) См. Царствен. Кн. 203—205. Снаряд огнестрельный надлежало вести Боярину Михайлу Морозову.
(248) См. Дела Польск. № 4, л. 196—204.
(249) См. Т. VIII, примем. 246.
(250) См. Т. VI, примем. 495, и Т. VII, примем. 136.
(251) Ногайский Мурза Белек, жалуясь Иоанну на Донских Козаков или Черкасов, пишет: «Белове (Российского) Князя Черкасы беглые холопи были» (см. Дела Ногайск. № 4, л. 91). Сам Царь Иоанн Васильевич, в сношениях с Ханом Крымским, говорит: «Наших Казаков на Дону нет никого; а живут на Дону из нашего Государства беглые люди». В другом месте: «А которые на Дону живут, давно бегая из нашего Государства», и проч. (См. Дела Крым. № 15, Л. 446-447.)
(252) См. стр. 723 И. Г. Р.
(253) См. Т. VII, примем. 136.
(254) Князь Ногайский Юсуф в 1549 году писал к Государю: «Холопи твои, нехто Сарыазман словет, на Дону в трех и четырех местех городы поделали». (См. Дела Ногайск. № 3, л. 135 на об.) Наш Посланник, Петр Тургенев, в 1551 году доносил Иоанну из Ногайских Улусов: «Прислал Турецкой Царь к Исмаил Мирзе посла сее весны, с тем: в наших-де в Бусурманских книгах пишетца, что те лета пришли, что Русского Царя Ивана рука над Бусурманы высока; уже-де и мне от нево обида великая: поле-де все, да и реки у меня поотымал, да и Дон отнял, да и Азов город пуст у меня доспел; поотымал всю волю в Азове. Казаки его с Азова оброк емлют, и воды из Дону
пити не дадут... А на Крыме посажен мой Царь: как ему велю, так и делает». См. Дела Ногайск. № 4, л. 39.
(255) Девлет-Гирей, по нашим Родослов. Книгам, был сын Мубарек-Гирея, и внук Менгли-Гиреев. Дегин пишет, что Салтан в 1551 году посылал Рустан-Пашу свергнуть Саип-Гирея за убиение Ислама (см. Histoire des Huns, кн. XVIII).
(256) См. Дела Ногайск. № 44, л. 39 и 40.
(257) Ногайский Мурза Белек писал к Государю: «Аккобек Царь с Черкасы в свойстве учинился, и ему братство учинили, и они ему Юрт его взяв дали; и Ямгурчей Царевичь в свойстве учинился, и ему Юрт его взяв дали же». Дела Ногайск. № 4, л. 91.
(258) «Пришли ко Царю (в 1551 г.) Послы из Астрахани от Ямгурчея, Ишым Князь с товарищи, и били челом, чтобы его Государь пожаловал, велел себе служити и с Юртом, и жаловал бы как и Шиг-Алея Царя и иных Царей, которые ему служат... Того же году (после 1 Сент.) послал Государь в Астрахань посла своего Савастьяна видети Царевы правды и его землю всю к правде привести... В Мае (г. 1552) выехал к Государю из Астрахани Царевичь Кайбула, Ахкубеков сын», и проч.
(259) Сперва Горные люди побили Казанцев, привели в Свияжск двух взятых ими чиновников и казнили их; но в Апреле Воеводы уведомили Государя об их неверное: «Пригонил Михалко Шипилов ко Государю с грамотами от Бояр из Свияжска, а пишут, что к ним приехал Дворецкой Данило Романовичь; что Шиг-Алея и со Царицею вверх отпустили по Государеву наказу; а Горние люди волнуются и ссылаются с Казанцы... и по Цывили в город на Свиягу не ездят».
(260) «Посылали за ними Казаков, и Казанцы побили их: убили 70 человек, да и пищали поймали... а от К. Михайла с Камы ехали Казаки в судех на Свиягу по корм, Северга с товарищи, и Казанские люди их побили, а Севергу в Казань привели, да там убили, и товарищев его 30 человек... А из Казани прибежали полоненики, а сказали, что Казанцы тех Детей Боярских и Казаков и людей Боярских, которых затворили на миру в городе, побили всех; а всех затворили 180 человек, и иные из них утекли на Свиягу, и рухлядь
Воеводскую по себе разделили... А с Камы от Боярина К. Мих. Глинского пришли грамоты... да привели Янгару Богатыря; а сказывают, что пришел из Нагай Царевичь Едигер Магмет, Касымов Харев сын Астроханска Царя; а прислали его Нагайцы по Казанской ссылке на Царство в Казань... и Казанцы повели его мест искати, где его перевезти, а Янгура приходил на берег отведывати, и Казаки его изымали; а со Царевичем 500 человек... и Царевичь Каму перевезся тайно и пришел в Казань... На Княжь Михайлову сторожу пришли Казанцы нощию, да побили четырех Сынов Боярских, да 17 Стрельцов». — Сей Едигер не тот ли самый Царевич, который прежде был в Москве? См. Т. VIII, примеч. 128.
(261) «Советует Митрополит, да принесутся мощи Святых в церковь Соборную... и приходят вкупе Царь и Святитель в церковь Благовещения, еже
близу казны Царские, и вымают мощи из ссудов и полагают на блюдо и несут на главах в Соборную церковь и свершают молебные службы, и святят воду со всех мощей, и крестом животворящим древом... и посылают его (Тимофея)
в Нижний Новгород, и велят ехати вместе с Бояры и нарядом Царским, и посылают с ними воды Святые и поучение» (см. оное в Царствен. Кн. стр. 210-217), В сие время (в Апр. 1552) Государь дал в Москве наказ чиновникам, Андрею Берсеневу и Хозяи-ну Тютину, чтобы они строго наблюдали за точным исполнением правил Московского Собора 1551 года в отношении ко нравам Духовенства и мирян; чтобы Иноки и Священники не ходили в корчмы, ни пьяные по улицам; чтобы никто не дерзал ни срамословить, ни клясться, ни брить бороды, ни заниматься волшебством или звездочетством: «По Цареву слову Ондрею да Хозяину велети по торгом кликати, чтобы Христиане, от мала и до велика, именем Божиим во лжу не клялись и на криве креста не целовали... и матерны бы не лаялись... и бород бы не брили и не обсекали, и усов бы не подстригали, и к волхвом бы и к чародеем и к звездочетцом холхвовати не ходили, и у поль бы (при судных поединках) чародеи не были». У\иченные преступники подвергались великой опале по градским законам и духовной казни по священным правилам. О Монахах и Священниках сказано: «Бесчинников Попов и Диаконов и Чернцев имати, да и заповедь на них Царскую имати по земскому обычаю, якожь и с простых людей бесчинников... да отсылают тех в монастыри... и их смиряют; а Попов и Дияконов к Поповьскым Старостам... и их исправляют; а на котором Черньце невозможно заповеди доправити, ино взяти заповедь на том, кто его напоит». См. Законы В. К. Иоанна Вас. и внука его, стр. 113—115.
(262) Здесь в первый раз упоминается о сем почетном звании, которое давалось знаменитейшим Вельможам.
(263) В Царствен. Кн. 218: «да бил челом Шиг-Алей Государю о Царице Сююнбеке Сафа-Гиреевской, а прежде Сафа-Гирея была она за Шит-Алеевым братом в Казани, за Еналеем Царем; и Гбсударь Царицу за него дал». Отец Сююнбеки, Князь Ногайский Юсуф, усильно требовал, что-бы Иоанн прислал ее к нему и с сыном; но Государь отвечал, что она сама захотела быть супругою Шиг-Алея (Дела Ногайск. № 4). Генв. 30, 1554 г. Иоанн писал к Шиг-Алею, что Юсуф считает дочь свою убитою: «будто бы ты, брат наш, по нашему слову Сююнбек Царицу казнил, носа ей урезал, и поруганье великое учиня, убил ее до смерти». Это было вымышлено (см. там же, стр. 240—242).
(264) В Царствен. Кн. 225: «Царь Шиг-Алей велие тело имяше, и не могий скоро на конех ездити; разумичен же Царь преизлише, но не храбр сый,
и дружине своей не податлив».
(265) В Царствен. Кн. 220: «Повелеваю тебе милостыню творити в наших Царских опалах разрешати и в темницы заключенны испущати, да сугубу мзду приимем: аз за храбрство, а ты за сия благая дела».
(266) «И любезно припадает к чудотворному образу Богоматери, и предаст в руце ее град и люди... Приходит же и к мощам Петра Чудотворца
и Ионы... Митрополит же Государя благословляет крестом животворящим».
(267) «Пригонил из Путимля Станичник Ивашко от Айдара от Волжина».
(268) «И тут приехал Айдар Волжин... и другие вестницы ускоряют».
(269) «Пришли не многие люди, 7000, да поворотили из земли».
(270) «А ему приказывает не исходити из церкви, донде же что Бог произведет».
(271) «Яко же на потеху и на ловы».
(272) «Бояре его и Жильцы, выбором Дети Боярские». Имя происходит от того, что они жили в столице, при Государе, будучи первостепенными воинами.
(273) В Архив. Новгород, Лет, Малинов. сказано, что в 1551 году привезли в Новгород шурина Царя Крымского: «И сидел здесь в заточении в железех в городе в детинци, в стене каменной под водеными воротами; а преж того сидел в тюрьме в деревиной». В годе может быть ошибка; но в Царствен. Книге и в других летописях сказано, что Камбирдея убили.
(274) «И пришли к ним Воеводы с Прони, К. Мих. Репнин, а с Михайлова Федор Салтыков».
(275) См. Курбского. Он сказывает, что ему было тогда 23 года.
(276) «Хан телеги пометал и вельблюды многие порезал, и многие живые пометал... И повеле Государь языков пытати... Царь де (Крымский) от
Резани хотел возвратиться в Крым: Князи же ему реша: аще хощеши срам свой покрыта, есть у Вел. Князя град Тула на поле, а от Коломны за велики крепостьми и лесы; и ты учинишь тому, что и в Литве Брясловлю».
(277) «Послал к Москве Сем. Вас. Яковлева; а на Свиягу возвестити Воеводам милосердие Божие Федьку Черемисинова... Июля 1 Воеводы с Тульского дела пришли все, и сказали, что Царь Крымский пошел невозвратным путем, верст по 60 и 70 на день, и коней мечет».
(278) Курбский пишет: «Идохом от Царя по правой руце аки в 5 днях конем езду; понеже мы заслонихом его тем войском от Заволжских (Ногайских) Татар, да не приидут на него безвестно».
(279) Приехал к Государю в Муром с Свияги Ив. Вокшерин, а сказывал: Бояре ходили на Горних, в большом полку К. Семен Микулинский, в передовом Данило Романовичь, а в сторожевом К. Петр Серебреной... и потоптали Горних людей; а на том бою убили К. Александра Жижемского».
(280) Царствен. Кн. 236—253. Государь прибыль из Коломны в Владимир 8 Июля, и нашел там Архангельского Пр отопопа Тимофея, возвратившегося из Свияжска с доброю вестию; Июля 10 выступил из Владимира и 13 приехал в Муром, где чрез Боярина Митрополитова получил грамоту Макарову от 13 Июля.
(281) «И посылает Государь Стольника Федора Ив. Умного по Шиг-Алея, и Шиг-Алей приехал в Муром... А рати всей велел возитися за реку Оку по многим перевозом... Приказывает Государь во своем полку, да урядят коемужду сту Детем Боярским голову из великих отцев детей, изячных молодцов и искусных... Воеводы же выбрав великих отцев детей и Стольников Государевых, и Детей Боярских расписаша по них... Тако же и по всем полком». Яртоулом или Яртоулъным полком назывался легкий передний отряд передового полку. — «И того дни (Июля 20) ночевал Государь на лесу... а четвертый стан на поле на Ирже, а пятый на Авте речке, а шестой на Кевсе, а седмой на озере на Икше, а осьмой на озере не дошед Пианы реки; и тут ко Государю пришел из Городка (Касимова) Ак Сеит Черевсеев со всеми Городецкими Князьми и Татары; а шел Сеит на Монсыров Угол, и Государь
велел ему ити с Яртоулом и на Пияне поделать мосты многие... А девятый стан на Дубровке на озере, а десятый на речке на Медянке... 12 стан на Алатыре; и тут пришел Еникей Князь Темниковской со всеми Темниковскими Татары и Мордвою; а на Алатыре сделал до Государя 3 мосты. 13 Стан на реке на Большом Саре; и тут прислали ко Государю Бояре и Воеводы К. Ив. Фед. Мстиславской с товарищи, что они пришли вверх тое же реки... и велел им Государь ити прямо к Суре, и возитися выше собя для тесноты людем, а к собе быта за Сурою рекою на полях... 14 Стан на Суре под Баранчеевым Городищем, и на Суре поделаны были многи мосты».
(282) В Царствен. Книге: «И таковое многое воинство всюду яко Богом уготованну пищу обретаху на поли, убо всяким благовонным овощием довляхуся; от животных же лоси яко самозванни на заколение прихождаху; в реках же множество рыб ловяху; от воздуха же множество птиц прилетаху, и во всех полцех на землю припадаху, яко сами дающеся в руце... Егда же приспе пост, и в ты дни не видаху ни птицы, ни лосей... Черемиса же и Мордва вся потребная приношаху, хлеб и мед и говяды, ова дарованием, иная же продаваху, и мосты делаху». Однако Курбский жалуется на худую пищу, и говорит: «того дни (по соединении с Иоанном) хлеба сухого наядохомся со
многою сладостию и благодарением».
(283) С. 773 п. 43 ...в тишине и мире. «Встретили с Свияги от Воевод... и сказали, что К. Петр Ив. Шуйской, да Данило Романовичь ходили на достальных Горних людей... И к Воеводам Государ послал, велел им собя встретити за два дни от Свияжска города вверх Свияги... И перешел Суру; и тут пришли к Государю справа Воеводы его, К. Ив. Мстиславской с товарищи; и Государь велел передовому полку пред своим полком за Ертоулом пойти; а правой руке направе у собя, а большему полку назади своего полку, а за ним сторожевому, а левой руке у собя налеве... 16 Стан на Якле, 17 на Чивлы; и тут встретили многие Горние люди, и били челом... 18 Стан на Карле, 19 на Буде, 20 на Бее. I 1о празднице же I Греображения приде из Нижнего Новагорода Протопоп с освященною водою к Царю». Тут рассказывается чудо, бывшее
в Нижнем.
(284) См. Курбского. Во втором полку был и отец Алексея Адашева, Окольничий Федор Григорьевич Адашев.
(285) Курбский пишет: «А Малвазии и любимых трунков Папских не вспоминай. Черемисский же хлеб сладостнее калачей обретеся: занеже подвизахомся за отечество». — 21 Стан был на Итякове поле.
(286) См. Курбского.
(287) «Авг. 16 велел Государь возитися за реку против Свияжского города, а ставитися на лузех Яртоулом и передовому полку, правой руке и болып. полку. Авг. 18 прииде Государь в Соборную церковь... и благословляется от Протопопа, и поеде за Волгу; а сторожевому полку и левой руке велел возитися выше собя».
(288) Только в одном Морозовском Летописце Графа Толстого нашел я сие число Иоаннова войска. Там сказано: «И приказал Государь Бояром своим, Князю Петру Ивановичу Шуйскому, да К. Михайлу Ивановичу Воротынскому, со всеми Розрядными Дьяки совести свое воинство, и сочтоша во всех полках, конных и пеших, сто пятьдесят тысячь».
(289) Тарасы, подобно турам, насыпались землею, и служили защитою в осаде городов. — «И тут Государь дневал; и пойде на Казань реку Авг. 20».
(290) См. Курбского. — К. Щербатов несправедливо пишет, что стены Казанские были каменные. В летописях сказано: «срублен бяше весь град из
дубового древа; стены зело широки; в городни же меж стен набивано илом и камением многим» (в Царствен. Кн.: «землею и хрящем»),
(291) «Княжь Усеинов сын, а с ним 7 Казаков».
(292) См. Курбского. Все косыми буквами напечатанные слова взяты из него, или из летописей.
(293) «Япанчу Князя, да Чапкунова племянника, Шунак-Мурзу, да Арьского Князя Явуша послали на засеку».
(294) Тур, а не тура: короб, насыпаемый землею.
(295) «Близ Утучевы мизгити» (мечети)... Авг. 23 пойде Государь к городу с Терень-Узека... за большим полком; и за собою велел идти наряду (или снаряду, т. е. артиллерии) и сторожевому полку и левой руке».
(296) См. Курбского.
(297) См. там же. Курбский так описывает положение города: «Лежит в великой крепости; с Востоку от него идет Казань река, а с Западу Булак речка, зело тиновата и непроходима, под самое место (город) течет и впадает под угольную вежу (башню) в Казань реку; а течет из езера Кабана, которое езеро кончится аки полверсты от места. Как переправиться тую нужную речку, тогда
между езером и местом лежит с Арского поля гора прикрая (крутая) и ко восхождению нужная; а от той реки около места ров зело глубокий, аже до езера реченного Поганова, еже лежит подле самую Казань реку: а от Казани реки гора так высока, иже оком возрети прикро, на ней же град стоит и полаты Царские и мечети зело высокие мурованные, иде же их умершие Цари клались,
числом, памятамись, пять их».
(298) В Царствен. Кн. 267: «и велел Государь из полку из своего Детем Боярским пособити Стрельцом». См. Курбского.
(299) В Царствен. Кн. 270: «в Среду в вечере бысть буря велия», и проч. — Государь ежедневно молился в храме Св. Сергия.
(300) «И повеле Государь большую крепость (укрепления) делати против Царевых ворот и Арских, и Аталаковых, и Тюменьских».
(301) «А из своего полку посылает Головы на конех выборные с Детьми Боярскими... а с ними Боярских людей, всякому Сыну Боярскому по сту человек; а велел им быти у К. Михайла пешим... К. Михайло велел идти к городу Стрелецким Головам, Ивану Черемисинову, Григорью Жолобову, Фед. Дурасову, Дьяку Ржевскому с их Стрельцами; да Атаманам с Козаками, да Головам с Боярскими людми, и туры катити; а сам с Детьми Боярскими пойде пеш за ними».
(302) Здесь рассказываются чудесные видения Апостолов, Св. Николая, Даниила Переславского, и проч. — Слово бойницы употребил я в смысле
батарей, как оно употреблялось иногда в старинных книгах; обыкновенно же называли так отверстия в городской стене или на валу, чрез кои действовали пушки.
(303) «И посылает Государь Окольничого Петра Вас. Морозова к турам, и Окольничого Ив. Мих. Воронцова мест смотрети, где стояти болшему полку, и вылазил из Крымских ворот Карамыш улан — те же ворота быша ему приказаны — хотяше добыта языка», и проч.
(304) «И поставленного на стороже Третьяка Лошакова убиша».
(305) Он был Воеводою Князя Владимира Андреевича.
(306) Тут был взят в плен Мурза, сын Князя Шаболота.
(307) «И поставиша туры от больших тур, что К. Михайло ставил по Казань реку против Кабацких ворот, да Збойливых, да Крымских, да Елбугиных... и где нельзе туром быти, и Государь повелел Дьяку своему, Ив. Выродкову, промеж тур тын ставити».
(308) Курбский: «Великих и средних, а и меныния по полторы сажени, окроме полковых около Царских шатров». В некоторых летописях именуются здесь главные пушки: Конца, Ушатая, Змей Сверстной, Змия Летучая.
(309) См. Курбского.
(310) 340 человек. — «И приела К. Александр ко Государю Божия щедроты возвестить Голову Царского полку и К. Ив. Ив. Кашина». См. Курбского.
(311) См. Курбского. В других летописях сказано, что Государь велел побить пленников.
(312) То же сказали Государю и наши пленники, которые нашли способ уйти к нам из Казани.
(313) «Государь же повеле сторожевого полку Воеводам, К. Вас. Семеновичу и Семену Вас. испорушить путь их к воде; они же много покушашася, но не возмогоша: твердо бо землею путь их к воде утвержен... и Государь послал Алексея Адашева, да с ним Размысла, и велел ему на то дело учеников отрядити... И Боярин К. Василей гласы Татарские услышав, что с водою уже чрез них ходят, и возвестил Государю».
(314) «Многое же воинство — крестоносные хоругви, Богом подвизаемы, яко облаком носими — скоро устремительно на градные стены и в самый град те туры не близ города. Воеводы же припусташа;их близко, и удариша на них Стрельцы из пищалей, и Воеводы нападоша, и гнаша их».
(322) См. Курбского.
(323) В Царствен. Кн.: «в башни утвердишася, и на стенах градских, и у Арских ворот... и сидяще на граде два дни и две нощи, ожидая приступу».
(324) «На Галицкой дороге за Казанию рекою велел быть К. Ив. Ромодановскому близко Бежболды, да Княжь Володимерову Андреевича Воеводе, Ив. Угримову Заболотцкому; да за Казанию же рекою Голове с Дворяны Царского Полку Мих. Ив. Вороному; а вверьх по Казани у Старого Городища Голове Мих. Петр. Головину».
(325) Они же назывались и Боярскими Людьми, и были ниже Детей Боярских. В Казан. Истории сказано, что при каждом конном полку было 1000 Стрельцов с пищалями, и 700 или 800 Козаков, с луками и рогатинами; что полки Боярских людей состояли из пяти тысячь. А Лызлов, ссылаясь на Ботера, пишет, что Государь для пеших велел сделать щиты на кадках и колесах из досок.
(326) «И нача вооружатися, юмшан на себя класть (так называлась часть лат, которою закрывалось туловище)... и ближним своим говорит: звоны, звон-де слышу, как бы Симонова монастыря звон — и внят, яко быти благодати Божией».
(327) См. Царствен. Кн. 300—302, Историю Казанскую 213 и Лызл. I, 163. Следуем в главных обстоятельствах Царствен. Кн. или Московскому Летописцу, столь верному, что и Курбский на него ссылается. Например, в Истории Казанск. несправедливо написано, что Государь еще перед взорванием подкопов выезжал к войску и стоял с своим полком на горе против Арских ворот. Там же рассказывается, что в сие время приехал к Иоанну Монах Троицкой Обители, Адриан Ангелов, и Священники: «и принесшие Царю некое пламенное оружие, крест запечатлен, а в нем мощи и образ видения Св. Сергия, как виде Богоматерь, и просфиру, и воду Святую, и от Игумена благословение; такожде и Дмитриевский Игумен принесе к Государю крест Киликеевский».
(328) В Истории Казан.: «Подкоп бе в дву местех: един под стену от Поганова озера на углу под стрельницу, на десной стране Арских ворот, иде
же ныне Спасские ворота, храм в них Св. Киприяна и ГУстинии; а другой подкоп на углу под стрельницею же, от Булака стрельбище, по левую сторону: то были Ногайские ворота, ныне же зарушены». Там же сказано, что Государь перед взорванием подкопов велел отвезти наши пушки далее от сего места.
(329) В Царствен. Кн.: «И се прииде некий ближний Царев, глагола ему: «Государь! время тебе ехати, яко убо биющимся твоим с неверными, а многие полки тебя ожидают. Царь же отвеща: аще до конца пения дождем, да свершенную милость от Христа получим. И се вторая весть приде из града: великое время Царю ехати, да укрепиться воини».
(330) Там же: «И приехал Самодержец в полк свой, и по всем странам посылает, утвержает воины... и в той час от всех стран яко же на крылех на стены градские взлетели». См. Курбского. Он пишет, что брат его первый взошел на стену.
(331) Из полку Курбского легло в городе 98 воинов, самых лучших. Сеча продолжалась часов пять.
(332) «Самого Царя, хотяща и не хотяща, за брозды коня взяв, близ хоругви поставиша» (Вельможи).
(333) См. Курбского. По Казан. Истории воины Рос. хотели убить Едигера, не зная его; но Татары закричали: не убивайте: се Царь!
(334) Он пишет: «хотеша пробитися прямо против моего стану на шанцы теми дирами, иде же шесть дел (пушек) великих стояло; и абие по них ударено из всех тех дел, и воздвигошась оттуду, и пойдоша вниз аки 3 перестрела лучных, и начата легчитися... Мы же добыта себе коней от своих станов из-за реки, и заступиша им путь, и обретоша их еще не прешедших реку, и собрашася нас около двухсот коней... Перебредши реку, ополчишася, и уже на тетивах стрелы имуще, и начата мало от брегу подвигатися, учиня чело немалое; а за ними всем идущим вкупе зело густо и долго, аки два стреляния немалые лучных по примете... Мы же, отпусти их мало что от брегу, удариша на них... Молюся, да не возмнит мя кто безумно сам себя хваляще; правду глаголю, и духа храбрости, от Бога данной ми, не таю. К тому же и коня зело;
быстра и добра имех, и всех первее вразихся во весь полк Бусурманский, и памятую то, иже секущесь три разы в них конь мой оперся, и в четвертый зело ранен повалися в средине их со мною; и уже от великих ран не памятую вяще. Очнувся же потом, аки по мале године, видех, аки над мертвецом, плачущих двемя слугам моим надо мною и двемя воином Царским. Аз же видех себя обнаженна лежаща, многими ранами учащенна, а живот цел: понеже на мне збруйка была праотеческая зело крепкая... Последи же уведах, иже те все благородные, их же уже собралося аки с триста, яже обещались устремитись вкупе со мною, не сразився возвратишася паки сзади оного Бусурманского полку, и сещи начата наезжаючи и топчуще их... Потом, глаголют, приспев мой брат, и в самое чело быстро, всеми уздами распустя коня, вразися в них, так храбро, иже вере не подобно, яко всем свидетельствовати, аки два крат проехав посреди их, секуще их и обращающе конем посреди их. Егда же в третий раз вразися в них, поможе ему некий благородный воин. Всем же со града зрящим и дивящимся, и которые еще не ведали о Цареве отдании, мняще Царя Казанска между их ездяша, и так его уранили, иже по пяти стрел в ногах ему было, кроме иных ран... Егда же уже тот конь под ним уранен, другого коня обрел у единого Дворянина, гонив паки с другими воины полк Бусурманский... Имех такового брата, и храбра и добра нрава, и зело разумна, иже во всем войске не обретающеся храбрейший и лучший, — аще бы обрелся кто и таковый же! Паче же мне превозлюблен, и во истину имел бы за него душу положити и животом своим здравие его откупити: понеже умре на другое лето от тех лютых ран». Сие редкое мужество Курбского засвидетельствовано и другими Летописцами (см. Царствен. Кн. 307, и Ар хив. Лет.).
(335) «Царь же послал к Бежболде Боярина, К. Сем. Микулинского, да Оружничого Льва Андр. Салтыкова, и за Казань Боярина К. Мих. Васильевича Глинского, да Боярина, Дворового Воеводу, Ив. Вас. Шереметева; и там за Казанью были Голова Царск. полку Мих. Вороной, да Княжь Владимеров Андреевича Воевода Ив. Угримов. Бояре побили поганых от реки Казани и до леса, и в лесе мертвии лежаша».
(336) Для некоторых читателей заметим, что сеча означает битву или сражение, а не убиение людей уже безоружных.
(337) В Царствен. Кн.: «а ратных за их измены повеле Царь избивать всех».
(338) См. Царствен. Кн., Архив. Лет., Казан. Историю и Лызлова. Церковь была посвящена Спасу. Узнав о совершенном взятии Казани, Государь послал туда шурина своего, Данила Романовича.
(339) См. Казан. Историю 242. В некоторых летописях сказано, что Едигер тогда же требовал крещения.
(340) В Царствен. Кн.: «Государь ему (Шиг-Алею) отвеща: Царь Господине! тобе, брату нашему, ведомо, много есми к ним посылал, чтобы похотели покою; а тобе жестокость их ведома», и проч.
(341) См. Царствен. Кн. 312 и Лызлов. 183. «Видев поганых избиенных, восплакася погибели их и рече: аще и нечестивии, обаче Богом сотвореннии человецы».
(342) «Видеша Животв. крест и Царя благочестивого в запустенной мерзости Казанской. Преже на том дворе нечестивые Царие водворялись, и кровь Христианская проливалася», и проч.
(343) См. Историю Казанск. 245, Царствен. Кн. 313 и Лызлов. 183.
(344) «Собрашася к Царскому стану военачальницы и все воинство обагрени суще кровьми нечестивых; овии же паче пресветлого камения цветущие раны на себе имуще. Государь же исшед к ним веселым образом, любовь и милость воинству проявляя, и светлым гласом рече во услышание всем могущим слышати:
«О мужественнии мои воини, Боляре и Воеводы, и вси прочий страдателии знаменитии имене ради Божия и за свое отечество и за нас! Никто же толикую показа в нынешних временех храбрость и победу, яко же вы, любимии мною!.. Вторые есте Македоняне, и наследователи есте храбрости прародителей ваших, показавших пресветлую победу с В. К. Димитрием за Доном над Мамаем! За которое ваше преславное мужество достойни есте не точию от мене благодарения, но и от Божия десницы воздаяния. Смертную чашу испившии причестися имут первым Святым Мучеником, их же и мы должни есми поминати вечно, и предав написати имена их в Соборной Апост.
Церкви в вечное поминовение; крови же своя источивших, живых же сущих, такожде и всех вас храбрствовавших обещаемся пожаловати по достоинству вашему стократно», и проч. Сия речь находится в Казан. Лет. и в Лызлове, I, 184— 186.
(345) См. Царствен. Кн. 314.
(346) «И посла Государь по всем Улусом жаловальные грамоты... и прислали люди Арские бити челом Казаков Шемая, да Кубиша... и Царь послал к ним Сына Боярского Ник. Казаринова, да Камая Мурзу. А с Луговой Стороны также Черемиса приехали бити челом... Того жь месяца приехал Н. Казаринов, да Камай Мурза, а с ними многие Арские люди... И Царь их пожаловал, ясаки на них велел имати прямые, как было при Магмед-Амине Царе... Того жь дни Луговые люди из Як к Государю приехали... и приказал Боярину своему, К. Александру Борисовичу (Горбатому), их к шерти привести».
(347) «И освятя град во имя Святыя Троицы и Богоматери и великих Чудотворцев».
(348) См. стр. 286 И. Г. Р.
(349) См. стр. 646 И. Г. Р.
(350) «Окт. 6 свящал Государь церковь Благовещения, и свящал Андрей Протопоп, да с Свияги Рожественский Протопоп Афанасий со Игумены и Священники».
(351) См. Курбского.
(352) Данилом и Никитою Романовичами.
(353) Курбский пишет: «А кони наши все послал не тою дорогою доброю, ею же сам шел к Казани, но возле Волгу, зело претрудными стезями, по великим горам, и того ради погубил у всего воинства кони; у кого было 100 або 200 коней, едва два або три вышли».
(354) См. Царствен. Кн. 318.
(355) «И тут встретил его от Царицы Боярин К. Фед. Андр. Булгаков, от Князь Юрия Окольничей его Володимер Вас. Морозов, а от Митрополита Боярин Иван Кузмин, да Елизар Соболев».
(356) В Морозов Лет.: «И от великия радости образ лица его вельми цветяше; тому же Василью Юрьевичу жалует из-под себя иноходца коня и все плалье с себе, и до последний срачицы».
(357) См. Т. VIII, примеч. 246, г. 1549, 1550 и 1551.
(358) «Из Володимера поехал Государь в Суздаль к Покрову Пречистыя, и там молебная соверша, поехал на Юрьев к Живоначальной Троице к Св. Сергию, и встретиша его за градом бывший Митрополит Иоасаф и Игумен с братиею с кресты... Игумену и братии великие слова с челобитием говорит за их труды и молитвы». Неизвестно, когда Иоасаф, сверженный Шуйскими, возвратился из Кириллова монастыря в Троицкий, где он был прежде Игуменом.
(359) Где ныне деревня Растокино.
(360) См. стр. 769 И. Г. Р.
(361) В Казан. Истории несправедливо сказано, что Митрополит встретил Иоанна в Китае, на Стрелецкой улице: см. Царствен. Кн. 321.
(362) См. Царствен. Кн. 321—328.
(363) В Казан. Истории 256: «бысть же радость великая о таковой победе не токмо во едином Руском Царстве, но и во всех дальних странах; во иноверных же странах бысть плачь и уныние и страх».
(364) См. Царствен. Кн. 330.
(365) Ныне сия церковь именуется Василием Блаженным: см. Т. VIII, примеч. 587, г. 1554 и 1555.
(366) Царствен. Кн. 337.
(367) Восприемником Утемиш-Гирея был Савва, Крутицкий Епископ, Генв. 8.
(368) Царствен. Кн. 334 и Никон. Лет. 208. Симеон женился Ноября 5. См. описание его свадьбы в Древ. Рос. Вивлиоф. XIII, 57. Заметим следующее: «И как стол отошел, и Княгиню его (Симеонову) Царь и Вел. Князь взяв за руку и пришел к дверям столовой избы, а Царь (Симеон) стал за порогом; а Царь и Вел. Князь молвил: Цар Симеон! Божиим велением, а нашим жалованием велел тебе Бог женитися: и ты свою жену держи по Христианскому закону...и дал ему Княгиню; а велел ему идти с нею до саней не распущаясь... И Царь Симеон (в спальне), встав, кушал, да кушав опять лег... И как (на другой день) из мыльни вышед, да пошел с Княгинею в подклет, да сели на постели, да кушав, послал Дружек с кашею ко Царю... А Царь и В. Князь послал к Ц. Симеону Боярина Морозова, а велел Княгиню его вскрыта, а Симеону сказал Государево жалованье, город Рузу в вотчину со всем... И бил (Симеон) челом Государю, чтобы у него того дни хлеба ел, и Государь его жаловал, подал вина... и Царице Вел. Княгине бил челом, и Царица велела ему сести, да велела ставити овощи... А стол был в столовой же избе, и Симеонова Княгиня тута жь была... А Ц, Симеон перед Царем стоял. (Тут обедали брат Государев, Юрий с женою, свахи, Боярыни Сенные, Дружки, и Вельможи, приглашенные на свадьбу)... А после стола Царь Симеон бил челом Государю, чтобы Государь пожаловал был весел. (Симеон дарил Царя, Царицу и других бархатами Бурскими, алтабасами и атласами Венедицкими, камками золотыми, соболями)... А Ц, Симеон пошел ко Царю и к Царице с оловеники бить челом, подчивати... и Царь Ц, Симеона звал есть... А за столом бил (Симеон) челом Царю, чтобы Государь завтре ел хлеба у него».
(369) См. Архив. Псков. Лет., Новогород. Лет. Малинов. л. 52, и Царствен. Кн. 330, 331.
(370) «Дек. в 21 писали Воеводы из Василя города, что на Волге побиты гонцы и гости и Боярские люди с запасы... И К. Петр Шуйский отпустил Бориса Ив. Салтыкова (прозванием Борозока, выхваляемого Курбским), и Борис приехал на Цивль, да иных повешал, а иных в Свияжске, а животы истцом... Дек. в 25 прислал из Казани К. А. Горбатой Никиту Казаринова, что которые Казанцы хотели лихо чинить, Тугаевы дета с товарищи, и Воеводы посылали Камая Мурзу, да Ник. Казаринова, и их побили, а других в Казани перевешали... И посылали на Арскую и Побережную сторону ясаков брать, и собрали... Марта 10 прислали из Казани, что Луговые изменили, ясаков не дали, и ясатчиков побили и прошли на Арское, и стали у засеки; и Воеводы посылали на них Вас. Елизарова, и Казаки с Стрельцами порознилися разными дорогами, и Арские и Луговые убили полчетверта ста Стрельцов, да полпята ста Казаков, и поставили город на Меше... и приходили на Горнюю сторону Зейзет да Сарый богатырь, и К. Петр Шуйский отпущал на них из Свияжска Воеводу Бор. Ив. Салтыкова, а с ним Детей Боярских, да Горных людей всех, и Бориса жива взяли, да 36 Сынов Боярских убили, да Боярских людей 50 человек, да 170 Горних, да живых взяли 200». См. Царствен. Кн. 331—336, и Курбского, который пишет, что мятежники не хотели отдать Салтыкова на выкуп и через два года умертвили его.
(371) См. стр. 785 И. Г. Р.
(372) См. Курбского. Он приписывает сию робость внушению некоторых Монахов.
(373) В Большом Летописце, хранящемся в Лавре Александро-Невской, № 1: «в Среду 3 недели поста, Марта 11, разболеся Царь». В Царствен. Кн. 336: «Грех ради наших посети Бог немощью нашего Царя и сбысться на нас Евангельское слово: поразисте пастыря, разыдутся овцы», и проч. Тут же сказано, что Государь, поехав к Троице, велел Боярам промышлять о Казанском деле и распорядить поместья; но что они;занимались только последним делом, не думая о первом. См. еще Архив, и Никон. Лет.
(374) В Царствен. Кн. 338: «всегда бо бяше у Государя сие готово». Тут описаны все подробности Иоанновой болезни.
(375) См. Курбского.
(376) «Да которые Дворяне не были у Государя в Думе, Алексей Адашев и Игнатей Вешняков, и тех Государь привел к целованию ввечеру же». Видно,
что Захарьины-Юрьевы, как ближайшие к Царице люди, окружая больного, старались удалить Адашева от Государя.
(377) «Государю сказывал Боярин Иван Петровичь Федоров, что говорили с ним Бояре К. Петр Щенятев, К. Ив. Пронской, И. Симеон Ростовской: ведь-де нами владеть Захарьиным... Сказывал Окольничей Лев Андр. Салтыков, что говорил ему, едучи на площади, К. Дмитрей Ив. Немого: как-де служить малому мимо старого?», и проч.
(378) В Царствен. Кн. 342: «Бысть у Благовещения, иже на сенех (во дворце), некий Священник Селивестрь, родом Новгородец: бысть же у Государя в великом жаловании и совете в духовном и в думном, и бысть яко все мога, и вся его послушаху... указываше бо и Митрополиту... и приказным людем и Воеводам... и спроста рещи, всякия дела Святительские и Царские правяше, и никто же не смеяше рещи, ни сотворити не по его велению... Почию имени и образа и седалища не имеяше Святительского и Царского... чтим добре всеми и владеяше всем с своими советники». Тут несправедливо сказано, что Князь Владимир Андреевич был его заступлением выпущен с матерью из-под стражи: тогда еще властвовал Князь Иван Бельский, а Государь находился во младенчестве. См. о Сильвестре стр. 756 И. Г. Р.
(379) «А за ним (Бороздиным) бе К. Дмитрея Палецкого сестра, а Васильева сестра родная была за Хованским, а Хованского дочь Княжа Владимирова мать».
(380) См. Собрание Государств. Грамот, стр. 460. Сия целовальная запись подписана 12 Марта 1553. Болезнь Иоаннова именуется в летописях
огневою. — В летописи Александре-Невской (см. Т. VIII, примеч. 373) сказано: «бысть болесть его тяжка зело, мало и людей знаяше». Далее: «Да почали (после К. Воротынского) и иные Бояре говорити, чтобы К. Володимер
Андр. целовал крест, а не учнет целовати, и ему оттудова (из дворца) не выйти — и целовал поневоле... Посылал Государь К. Дм. Фед. Палецкого, да Дьяка своего Ивана Михайлова ко Княгине (матери К. Владимира Андр.) чтобы велела к той грамоте печать привесить и ходили к ней трижды, и много речей бранных говорила. И оттоле бысть вражда, а в Боярех смута, а Царству во всем скудость».
(381) Здесь должны мы заметить важную ошибку К. Щербатова: ссылаясь на Царствен. Книгу, он пишет, что Иоанн по выздоровлении своем велел Дьяку Захарову исследовать, по чьему наущению Бояре не хотели присягать Царевичу Димитрию: казнил Дворецкого К. Ивана Ивановича Кубенского, Федора и Василия Воронцовых, и К. Дмитрия Курлятева, а Боярина Ивана Петровича Федорова сослал на Белоозеро». Кубенского и Воронцовых казнили еще в 1546 году (о чем мы писали во второй главе Иоаннова Царствования); тогда же сослали и Федорова; а К. Дмитрей Курлятев через пять лет по выздоровлении Государя воеводствовал в Ливонии, и умер в 1562 году. Сам К. Щербатов писал в 1546 году о казни первых, но забыл! Сия ошибка произошла оттого, что листы в Царствен. Кн.
перемешены, и некоторые вдойне: см. стр. 124 и 346, также стр. 142 и 347. Слова же Щербатова: «сопротивление в требуемой присяге Царевичу Димитрию» прибавлены им наугад; в Царствен. Кн. сказано только: «проведати, по чьему науку бысть сие сопротивство», то есть, оказанное в 1546 году Новогородскими воинами: вследствие чего Кубенскому и Воронцову отрубили головы.
(382) Федор Григорьевич Адашев пожалован в Бояре в 1553 году.
(383) Сам Иоанн в послании своем к Курбскому пишет: «Они же (Сильвестр и Адашев) хотеша тогда воцарити Князя Владимира, младенца же нашего подобно Ироду погубити». Курбский в ответе Царю говорит, что это ложь; что они знали неспособность К. Владимира быть Царем.
(384) В том же письме: «на нашу Царицу Анастасию ненависть зельную воздвигше» (Адашев и Сильвестр). В другом месте: «егда (Анастасия) сопротив зла вашего бысть».
(385) Там же: «Попу же Селивестру и Алексею не престающе нам утеснение горчайше творити» (по выздоровлении Царя).
(386) В Хронографе Гр. Толстого, л. 429: «Неповинный (Максим) в заточении бысть во Твери 22 лета, а преже в Иосифове монастыре в темнице,
и ту Св. Параклиту Канон написа углем по стенам; благословением же Макария Митрополита нача к церкви ходити и Святых Таин причащатися, и написа исповедание свое, очищая себя от всех плевел еретических — и последи Вел. Князем Иваном Васильевичем, а умолением Троицкого Сергиева монастыря Игумена Артемия, изведен бысть изо Твери и повелено ему жити
в Троицк, монастыре, и преставися в лето 7064» (1556). См. о Максиме стр. 707 И. Г. Р. В библиотеке Волоколам. монастыря, в книге под № 666, есть список грамоты Александрийского Патриарха Иоакима к Царю Иоанну о Максиме Греке: там сказано: «В Царстве твоем обретается некий человек, учитель веры, Инок от Св. горы Афонскиа — имя ему Максим — его же, от
действа Диаволя и злых человек козней, ввергл еси в темницах и узах нерешимых, и не может ходити и учити Слову Божию; о нем бо слышахом и писание прияхом от многых, якоже неправедно связан есть от власти твоея... Сицево не творят Царие достойни, но всем имеют дверь свою отворену приходящим... Учителя, яко же того убогого Максима, иже научил и пользовал многых Христиан в Царствии твоем и инде, несть праведно дръжати силою... ниже лепо есть, да веру имеши всякому слову без испытанна. Сего ради молим, да освободишь Инока Максима и даси ему всяку волю идти, идеже хощет, а наипаче в пострижение его... Не оскорби убо мене о сем... не престану от такового прошениа... лета 7053 (1545), Апр. в 4».
(387) См. Курбского.
(388) Курбский: «не доезжаючи монастыря Кириллова, еще Шексною плывучи, сын ему умре». В Никон. Лет. 202: «поехал Царь с братом К. Юрием Вас. на Песношу к Николе, да тут сел в суды на Яхроме реке, да Яхромою в Дубну, да был у Пречистые в Медведеве пустыне; да Дубною в Волгу, да был в Колязине монастыре у Макария Чудотворца, да оттоле на Угличе и у Покрова в монастыре; а оттоле на устье Шексны на Рыбную, да Шексною вверх к Кириллу Чудотворцу; да в Кириллове молебная совершил, учредив братию; да ездил в Ферапонтов монастырь и по пустыням; и Царица была в Кириллове; и оттоле Царь пойде Шексною вниз, да и Волгою вниз на Романов в Ярославль и в Ростов, и был у Чудотворцев, да в Переславль к Троице, и приехал к Москве мес. Июня. Того жь месяца не стало Царевича Дмитрея, назад едучи к Москве, и положили его в Архангеле в ногах у В. К. Василья Ивановича».
(389) Вассиан, родом из Дворян, прозванием Топорко или Топорков, был Епископом от 1525 до 1542 года.
(390) В 1555 году.
(391) Царевич Иоанн родился 28 Марта 1554, и был крещен 15 Апреля в Чудове монастыре у мощей Св. Алексия. Митрополит Макарий принял его
от купели... «а священная деял Андрей Протопоп Благовещенский».
(392) Собрание Госуд. Грамот стр. 465. Там сказано: «А жити ми на Москве в своем дворе; а держати ми у себя своих людей всяких сто восмь человек, а боле не держати; а опричь ми того служилых людей своих всех держати в своей отчине... А без Бояр ми сына твоего никоторого дела не делати, которые Бояре в твоей, Государя моего, душевной грамоте писаны, и не сказав ми сыну твоему и его матери никакого дела не вершити; как ми прикажет сын твой и мать его, по тому ми всякие дела вершити... А по грехом мать моя учнет мя наводити на которое лихо сына твоего, Царевича Ивана, и на матерь его лихо, или иной которой твой сын на Государстве будет: и мне матери своей в том ни в чем не слушати, а сказати ми те ее речи сыну твоему и матери его... А возмет Бог и сына твоего, Царевича Ивана, а иных детей твоих, Государя нашего, не останет же ся: и мне твой, Государя своего, приказ весь исправити твоей Царице, В. Княгине Анастасии, и твоему брату, К. Юрью Васильевичи), по твоей душевной грамоте, как ecu им написал». Иоанново завещание утратилось; но ясно, что К. Владимир по смерти Иоанновых сыновей долженствовал быть Царем, клятвенно обязываясь в таком случае отдать Анастасии и К. Юрью назначенные им в Государевой духовной уделы. — Сия целовальная запись подписана Митрополитом Макарием в Мае 1554 года.
(393) «В Июле (1554) побежал в Литву К. Никита Сем. сын Лобанов-Ростовской, и поймали его Дети Боярские... и сказал на Боярина К. Семена
Ростовского... и К. Семен сказал, что хотел бежать от убожества и малоумства, понеже скудота у него была разума, и в пустоте изъедающе Царское жалованье и своя домашняя... И человек его Семека сказал, что он с Послы Литов, ссылался человеком своимь Бакшеем, и сам с ними дважды виделся и правдою уверился, и думу Царя Послом приказывал, и за тем Послы вечного миру не сделали... и Бакшея к Королю послал. И К. Семен и сам сказал, что все то от малоумства говорил; а с ним ехать хотели такие же малоумцы, Ростов. Князи Лобановы и Приимковы... И послали его на Белоозеро в тюрму, а людей его Царь велел распустить».
(394) См. в Никон. Лет. год 1553, стр. 204, и Щербатовский Летописец в том же году (История Рос. К. Щербатова, V, 466). О поставлении Рязан. Еп. Кассиана нет в летописях. В некоторых Каталогах показано, что он отлучен в 1554 году. — В одном кратком летописце, принадлежащем Графу Ф. А. Толстому, нашел я следующее место: «В лето 7062 бысть Собор на Москве на Матфеа Башкина еретика и о Епископе Кассиане Рязанском и Муромском. Сей убо Епископ начат поборати по еретицех, паче же по своем старце по Исаце Белобаеве, приведену ему бывшу из пустыни Соловецкия, нечто и тому развращающу от церковных закон (по немнозе же времени и живота лишися). Кассиан же начат хулити книгу Иосифа Волоцкого на ереси Новогород. еретиков, еже счини хитре и мудре от Божеств. Писания, принесенней ей бывши на Собор тогда на обличение еретиком. Благоверный же Царь и Митроп. Макарий и весь Собор зело похвалиша ю. Бог же, не терпя хулы на Преподобного, посылает Кассиану жезл наказания: отъятся ему рука, тако же и нога, и немогий языком глаголати; и бысть расслаблен, и остави Епископию, и пребысть в монастыре; но не остася своего нрава, но ино развращение начат глаголати, и Христа Бога не Вседержителем нарицати: боле, рече, согрешаем Богу, еже Христа Вседержителем нарицаем. Некогда же иде помолитися к Димитрию Прилуцкому, паче же ругатися и сваритися тамо на Епископа, гордостию некако глаголя: чесо ради встречавши мене? аз тебе старее... и отъиде бездельно, и тамо зле разврати живот свой, обратившая главе его назад, и тако зле умре». — Вероятно, что о сей же ереси упоминает К. Курбский в житии благочестивого Инока Феодорита, сказывая, что многие невинные пострадали тогда от клеветы: например, бывший Троицкий Игумен Артемий и Монах Савва Шах, обнесенные злым наветником, Старцем Нектарием; также
и сам блаженный Феодорит Соловецкий, призванный быть свидетелем вместе с Белобаевым: их подозревали в согласии с еретиками. Курбский пишет, что Царь, Митрополит и пьяные Епископы не исполнили своего долга: не просветили раскольников, а только наказали заточением. Летописец, напротив того, хвалит ревность, благоразумие, умеренность Собора.
(395) Весною в 1553 г. — «И Данило стоял по Каме и по Волге и побивал на перевозех Казанских и Ногайских людей, и живых в Казань прислал 240». К. Микулинский с товарищами выступил из Нижнего 6 Дек. В Архив. Лет.: «Февр. приехал от Воевод Назарей Глебов, что с ними ходили Воеводы из Свияжска города... и пришли из Казани Арскою дорогою на высокую гору в засеки, и послали воевати Головы по Чувашской дороге и Ногайской, и по Каме и по Меше, и во многие места; и сами идучи на Арской и к Нурме и на Уржум... А война их была по Каму, а от Волги за Ошит и за Уржум и на Илет от Казани вверх полтриста верст, а от Волги к Вятке поперек 200 верст... а не была война вверх по Волге по Кокшагам и по Руткам; и пришли к Воеводам Усеин Сеит и Таокмыш Шихзада, и за всю Арскую сторону и Побережную добили челом», и проч. Микулинский возвратился к Государю в исходе Марта. См. также Курбского.
(396) «Авг. (1554) писали Воеводы из Казани, К. М. В. Глинской с товарищи, что посылали на Луговых изменников Князей Казанских, Кебеняка да Кулая Мурзу, и всех Арских и Побережных людей с Нагорною, а с ними Н. Кулешова, и Казанцы солгали, не пошли, и сложася с изменники, да тех Арских людей черных, которые Государю прямы были, побили, и к городу Казани приходити почали на сенокос... Апр. 13 (1555) прислал К. И. Ф. Мстиславской Дмитрея Плещеева, что Воеводы пришли в волость Вошлу, а Ив. Петровича отпущали в Етлугу и в Рутки... и приходили пешая Черемиса на лесу на сторожевой полк К. Вас. Токмакова, и он побил их; а от больших Воевод война была в волостях в Шуморте, да в Хозякове, да во Шли, да в Мазарех в обоих, да в дву волостех во Оршах, да в Битше, да в Кушкули, в Сороке Куншах, да в Василукове Беляке, да Мамичь-Бердеевой волости, да Килееву волость, да Кикину, да в Кухтуялкокшах, да волость Сызал, да в Маши, да Монам, да Кемерчи, да вылазы... да были в войне две недели, да вышли на Волгу, и к Казани ходили и назад шли Волгою же к Государю... Марта 1 писал К. М. Глинской, что Луговые приходили на Арскую сторону, и Арские от них отбилися, остроги поделав, а с ними были Стрельцы Царя... а Луговые воевали села Татарские... Пр ислал из Свияжского К. Мих. Воротынской, посылал Горних на Луговую сторону 700 человек на ртах (лыжах), и побили людей и животину... М. Окт. прислал К. Глинской Данила Адашева, что посылали на изменников, на Кебеулуна с товарищи, Князей Казанских Еналея Чигасова, да Ензлея Моматова, да Соцково Стрелецково Офоньку Бортенева, да И. Мохнева с Жильцы и с новокрещены... и побили,
и привели Кебенека Князя, Курманалея К., Кулая Мурзу, да Ниначебака Мурзу, и многих... и велели их всех побить. И Арские и Побережные переимали многих Татар и резали; и побили их тою осенью 1560 именных людей, Князей, Мурз, да Сотных Князей, да лучших Казаков. И Государь послал с золотыми к Воеводам и тем Татарам, которые прямо служат... А Луговые Сотники, Мамичь Бердей с товарищи, в город не пошли, и на Волге приходят на суды... И Государь послал рать К. И. Мстиславского, да Боярина
Данила Романовича, да Мих. Яков. Морозова, да К. Вас. Сицкого, да И. В. Меньшого Шереметева», и проч. «Марта 1 (1556) писал из Казани Боярин К. Петр Ив. Шуйской, что Арские и Побережные изменили и Стрельцов побили...
а Мамичь Бердей взял к себе Царевича из Нагай, а с ним человек со сто Нагай... Того ж месяца Горние люди, Алтыш Сотник с товарищи, привезли к Государю Мамичь Бердея, что приходил их воевати, а с ним 2000 человек, и к острогу их
приступал... и они с ним сговорили, что им также изменити, да взяли его пити к себе, а с ним человек 200, да всех побили... М. Апр. писал Наместник К. И. Шуйский: отпущал от Боярина Петра Вас. Морозова, да с ним Детей Бояр, и Казаков, и Стрельцов, и новокрещенов, и Татар на Побережных людей и на Чалымской городок, и Петр город сжег и побил многих... И месяца Мая ходил Петр же на Арское и на Меше встретил Петра Девляк Мурза с Арскими людьми... и Девляка побили и жива поймали... и Арские места повоевали... и с Петром ходил без мест Воевода Фед. Ив. Бутурлин... Месяца Июня Петр же ходил из Казани, да с ним Фед. Игн. Салтыков, да Дети Бояр, из Казани и Свияжского, обои и перемирные и старые, и годовальщики, и Татарове, и новокрещеные, и Казаки, и Стрельцы за Арское, за Ошит и за Уржум, и не доходили до Вятки за 50 верст, и полон имали, женки и робята, а мужиков всех побивали. А Боярин К. Петр Иванов, отпущал языков добывати, и воевали Арскую сторону и Побережную до конца в нуже чинили, и достальные все пришли в Казань и били челом за свои вины... Апр. (1557) писал из Казани К. П. И. Шуйской: велел Арским и Побережным Татаром поставити на Каме в Лаишове город, и в нем устроил новокрещеных да Стрельцов, а у них Голов Детей Бояр, для Нагайских людей приходу; а новокрещеных велел тут пашню пахати, и у Казани и по пустым селам, и Руским людем. Того ж месяца писал из Свияжского Ив. Пет. Федорова, что приходили на Горную Луговые люди, Ахметек богатырь, и Иван посылал на них Детей Бояр, с К. Иосифом Ковровым, и Горних, и Стрельцов, и своих людей, и побили, и Ахметека жива взяли. Из Чебоксар писали, что приходили Луговые на Арские места и на Горнюю, и везде их побили, и из Казани, и из Свиаги, из Чебоксар посылают ежедень на Луговую воевати... Месяца Мая писал Ив. Петровичь, что Луговые прислали бита челом о своих винах... и Государь послал Стряпчего своего, Сем. Степ. Ярцова... и все правду дали... А из Казани писал К. П. Ив., что Енебяк с товарищи добили челом, а Башкирцы и ясак поплатили. А из Чебоксар писал К. Петр Сем., что Мамичь-Бердеевы дети, Ика Сотцкой, и все достальные били челом и правду дали... И С. Ярцов к Государю приехал, и сказывал, что всею землею люди правду дали... и к Государю приехали ото всей земли Сотные Князи, Казимир да Какадаян Тимир с товарищи», и проч.
(397) Еще Иоанн III посылал золотые храбрым воинам (см. стр. 550 И. Г. Р.). Сии медали были иногда золотые иностранные деньги, иногда же нарочно для того битые в Москве, и назывались Московками. Я видел их несколько, и разной величины, в Кабинете Г. А. И. Мусина-Пушкина. Воеводам давались большие, с изображением лица Государева.
(398) См. Курбского.
(399) В Никон. Лет. 231: «А сперва Митрополит и все Владыки и монастыри пособствуют Казанскому Владыке деньгами и хлебом». Гурий, избранный по жеребью Февр. 3, и поставленный в присутствии всего Двора, Литовских и Волошских Послов, отправился в Казань 26 Мая с образами, с Архимандритами и Игуменами. Царь и Митрополит проводили его за Флоровские ворота, Бояре и Духовенство до Симонова, а Епископ Крутицкий до судов.
(400) Никон. Лет. 286.
(401) См. стр. 24 И. Г. Р.
(402) См. стр. 335 И. Г. Р.
(403) См. стр. 770 И. Г. Р.
(404) Никон. Лет. 209.
(405) Там же: «Владимир, разделяя области на части детем своим, ту Асторохань (тогда именовалася Тмуторокань) дал сыну своему Мстиславу».
(406) См. там же и Дела Ногайские, № 4, л. 86. В Окт. 1553 приехали Ногайские Послы в Москву, где Алексей Адашев уговорился с ними, чтобы Исмаил действовал против Астрахани в одно время с нашим войском, и свергнул брата своего, Юсуфа, который держал Иоанновых гонцев в оковах. — Дербыш находился в России еще с Окт. 1551 и владел Звенигородом.
(407) См. Курбского и Никон. Лет. 210.
(408) «Угонил Атаман Федка Павлов ушкул с девками Царевыми, да и набаты Царевы... И Воеводы пошли в Чагань да в Казань (ныне Бузанской
проток) на море, а в Баллы (ныне Балдинской проток) послал Головы, да в Иванчюк, и языки сказывали, что Царь пошел в Мочак... и пришли на Бело озеро... и сказали, что Царю бежати в Тюмень... и Воеводы выгребли на море...
и Головы имали Богатые Князя, и сказывал, что Царицы идут в Базцыжь Мочак, и пришли туда Атаман Федка с товарищи, и Цариц поймали, большую Тефкель Келмагметову Мурзину дочь, другую Крымшавкалову Цареву дочь Кандазу, да Цареву Емгурчееву дочь Ертугану, да Цареву жь Емгурчееву меншицу Ельякши Биримину, и взята родила сына Ярышты, да Царевичеву жену Анболатову Мергивану, да Царевичеву дочь Байбиче Царевну; а людей многих побили; а Князи и Мурзы и все люди Астрах, пошли Узким Мочаком к Карабулаку, и тех Воеводы дошли Июля в 7, и побили... и Астраханские люди пошли на поле, конные и пешие, и Воеводы дошли их у Белого озера, и тут многих побили, и полону Руского много отполонили; и Астрах, люди учали бить челом; приехал Кара Иклеш Князь, и учал бита челом... и Ишим К., и Алей и иные... и поехали в судех с Воеводами... и Енгуват Азей пришел, а с ним Молвы и Азеи, и правду учинили... И стояли Воеводы в Асторохани 4 недели и пошли Июля 29». См. Никон. Лет. 217—233 и Архив. Лет. стр. 231 и след. Тюмень, о коем здесь упоминается, не есть Сибирский: так назывался
город около Терека во сте-осьмидесяти верстах от Дербента (см. Большой Чертеж, стр. 242).
(409) «К. Юрий Шемякин прислал с сеунчем (с вестию) К. Вас. Барбашина; а Государь был в своем селе Коломенском, праздник творяще рождению своему: тамо бо по вся лета праздноваше», и проч. — Дербыш прислал тогда двух Князей с изъявлением благодарности Государю.
(410) Царицы приехали в Москву 18 Окт. Их встречали за посадом Казначеи, и кушанье присылали им из дворца.
(411) См. Дела Ногайские № 4, л. 253.
(412) 13 Аир. 1555 Дербыш известил Государя о приходе изгнанника Ямгурчея к Астрахани, а в Мае уже начал сноситься с Ханом Крымским. Тургенев должен был выехать оттуда, но встретив на Волге Козаков и Стрельцов с Головою Григорием Кавтыревым, возвратился к Дербышу. «Месяца Авг. прислал из Асторохани Г. Кавтырев, а сказывает: Дербыш и все люди из города выбежали, потому, солгали им, что Царь и В. К. велел их побита; а Крымской к ним прислал трех Царевичев с пушками. И Григорий с Дербышем сослался... и Дербыш и вся земля пришла в Асторокань... Мая 20 отпустил Государь в Асторокань Посла А. Мансурова с своим жалованьем, да отпустил к Дербышу Царицы, да послов его... Пришли (в Нояб. 1555) Г. Кавтырев, да Посол Тургенев, да Дербышев, а сказывали, что Дербыш не прямит, а от Измаила выбитых Мурз перевез к себе и укрепился с ними, что ему с Юсофовыми детьми стояти за один... Отпустил Государь (в Марте 1556) в Асторохань Черемисинова... да Вятчаны в судех... Писали из Асторохани Головы (в Сент.), Черемисинов с товарищи, что они пришли, а город пуст, и, утвердив его, пошли за Дербышем к морю, и нашли суды все Астороханские, и посекли, а пожгли... и сошли Царя от берега верст с 20, ночью, и побили. И наутро собрався Дербыш с Мурзами Ногайск. и Крым., и билися с ними идучи до Волги весь день, и отошли Головы здорово. А преже их приходил на Царя Ляпун Атаман (Донской), и поймал многие Улусы: потому Астороханцы выбежали из города. Черемисинов с Царем ссылается, и правду Дербыш и вся земля дали... и Андр. Тишкова выменили на жонки, дали 15 жонок Асторох.
полону... и укрепилися во граде, и по Волге Казаков и Стрельцов расставили, и отняли волю у Нагай и рыбные ловли и перевозы у Астороханцев. Того жь месяца 23 писал Черемисинов, что Дербыш в город к ним не поехал, изменил, а отводят его от Государя Атаман Дуван, Крым. Воевода, который к нему с весны прислан и с пушками, и Юсуфовы дети... Мес. Дек. писал Ив. Черемисинов и М. Кулупаев, что Юнуз Мурза, да Адалей, Юсуфовы дети, Исмаилю Князю добили челом... и пришли на Дербыша, да его прогнали, а пушки поймали и прислали в город к Ивану, и Дербыш побежал в Азов, а оттоле к Меки; а черные люди Астороханцы приходят и бьют челом Государю... а иных многих розвели Нагаи... Писали из Асторохани (в Мае 1557), что кочевали и зимовали Ногаи под Астороханью и торговали во всю зиму полюбовно; а изо многих земель присылали, из Шевкал, из Шамахеи, из Дербени, из Юргенча, о братстве и любви, и на весне хотят со многими торги быти в Асторохань... а люди Астороханские, Чалым У\ан в головах, и Моллы, и Ходжии, и Шихи, и Шихзады, и Князи и Мурзы, и Козаки, и вся чернь правду дали Государю; и Иван и Михайло раздавали им островы и пашни по старине, и ясаки платить по старине, как прежним Царем платили; а Князи от собя прислали, чтобы их Государь в Крым и в Нагаи не выдал и в холопстве у себя учинил». См. Никон, Лет. 224—287.
(413) Например, в грамоте Царя к Иоанну, Королю Шведскому (Дела Шведск. № 3, л. 6 на обор.): «Царств наших Российского 26, Казанского 20,
Астароханского 18».
(414) См. стр. 512 И. Г. Р.
(415) «Ив. Черем. писал (в Июле 1557), что пришли гости из Шамахеи, Дербени, Шевкал (в Дагестане), Тюмени, Юргенча (Хивы), Сарайчика, со всякими товары... Да пришли из Асторохани жь послы от Крымшевкала и от всей земли Шавкалские, да от Тюменского Князя с поминки бити челом, что Государь велел им быти в своем имени и в холопстве у собя учинил... и что ся Государю у них полюбит, ино то все присылать станут ежегод... Пришли в Москву послы (в Окт. 1558) из Юргенча от Царя Хадчима, посол Тениш Азей
с товарищи, с поминки и с великим челобитьем о любви, чтоб Государь велел дорогу гостем дати и его бы берег... Пошли послы из Бухар из Шамархани от Царя Бухарского и Шамарханского (Самаркандского), Азамай Азей да Ших,
с любовным челобитьем: просят дороги гостем. Пр ишли послы из Тюмени от К. Тюменского, чтобы Государь держал его в своем имени — и от Шавкала, чтобы Государь оборонил их от своих холопей, от Черкасских Князей... Писал из Астрахани Ив. Выродков (в Дек. 1559), что Тюменской Мурза Мамай, Агишев сын, приехал бити челом, чтобы Государь дал ему рать на дядю его,
Тюменского Князя, и учинил бы его на Тюмени; а он холоп Государев... Да из Щелкал (Шавкал) ко Государю приказывают, чтобы прислал рать на Крымщелкал, а им дал иного, а они всею землею холопи Государевы». См. Никон. Лет. 289, и Архив. Лет. л. 327 на об. и 344.
(416) «Приехали к Государю (в Нояб. 1552) Черкаские Князи Маутук да К. Иван Ензбозлуков, да Танашук, чтобы Государь вступился в них, а их с землями взял к себе в холопи, и от Крымского оборонил... Пр иехали из Черкас Князи (в Авг. 1555) Сибок да брат его Арцынгук, Жжанские (Жаженские) Черкаские Государи, да Тутарык К. Езбулзеев, да с Сибоком сын его Кудадек,
а людей с ними 150, да Государев Посол пришел, Андрей Щепетов, и били челом, чтобы Государь дал им помочь на Турского городы и Азов и на Крымского, а они холопи его; а Андрей сказал, что дали правду всею землею... И Сибок бил челом, чтобы крестити сына его... а Тутарик К. о себе бил челом... и в крещении Тутарику имя К. Иван... Приехали (в Июне 1557) Князи Черкаские служить Государю, Маашук К., да Себок... Да Татар Мурза: служил у Крымского, ему шурин... Месяца Июля прислал И. Черемисинов Васку Вражского с Черкаским Мурзою с Калычем, от Кабартынских Князей и Черкаских, от Темерюка, да от Тазрюта К., чтобы Государь велел им собе служите, а на Шавкал бы помочь учинить Астороханским Воеводам... Иверской Князь и вся земля Иверская Государю с ним же бьют челом... Приехали (в Окт. 1558) из Черкас из Кабарды большого Князя дети Темрюковы, Булгерук, да Салтанук Мурза», и проч. См. Архив. Лет. 327, 344 и Никон. 197, 246, 288, 289.
(417) В XIII веке Рубруквис находил там многих Христиан между Аланами. В 1552 г. приезжал в Москву К. Черкасский Иван, вероятно, Христианин (см. Т. VIII, примеч. 416).
(418) См. Дела Ногайск. Ха 4, л. 313 и след. В Февр. 1555 Ислам прислал в Москву своих послов и Российских, бывших в неволе у Юсуфа, с известием, что сей мятежный Князь им убит (см. Никон. Лет. 230).
(419) Дела Ног. Ха 4, л. 326 и 356.
(420) См. Абульгази и Карпина, также стр. 331 И. Г. Р.
(421) В грамоте к Авг. Кор. Эдуарду VI: Commander of all Siberia (см. Hakluyt’s Navigations, II, 255).
(422) См. Никон. Лет. г. 1555, стр. 228.
(423) Архив. Лет. г. 1556, л. 278 и 328.
(424) Hakluyt’s Navigations II, 232—236. Имена Английские: Hugh Willoughby, Chanceller, Chancelor, Chancelour.
В Двинск. Летописце, стр. 126: «В лето 7063 по зиме прииде весть к Царю от заморския Корелы: нашли-де мы на Мурманском море два корабля, стоят на якорях в становищах, а люди на них все мертвы, а товаров на них много... И Государь указал Наместнику, К. Сем. Ив. Микулинскому, с Двины послати в лодьях к тем кораблям, и переписав товар, велел привезти на Холмогоры. К. же Сем. послал выборного Голову Фофана Макарова, да Мих. Косицына, да Анфиловья Посельского, да Емельяна Епихова; они же в кораблях товар переписав взяли, и пушки и пищали и снасть корабельную привезли на Холмогоры. Князь же Сем. весь быт запечатал до Государева указу».
(425) Сии люди были рыбаки: они хотели тотчас уплыть в лодке, но Ченселер догнал их (см. Hakl., стр. 246), В Двинск. Лет. стр. 125: «Авг. в 24 (1553) пришел корабль с моря на устье Двины, и обослався, приехали на Колмогоры в малых судех от Английского Короля Эдварта Посол Рыцерт, а с ним гости, а сказался, что идет к Вел. Государю. .. и Прикащики Колмогорские, выборные Головы Филип Родионов, Фофан Макаров и земские судьи, о приходе того Посла писали к Царю, и велели корабль на зимовье ввести в Унскую губу, лета 7062 Окт. Посол же и гости отпущены к Москве с Колмогор Ноября 23».
(426) Hakl. Navig. стр. 231, 249.
(427) Там же, стр. 230. Сие письмо издано на Английском и Латинском языке.
(428) Англичане пишут, что слуги во время обеда три раза переменяли одежду, и что сей обед продолжался до ночи (зимою): см. там же, стр. 250.
(429) Там же, стр. 255. Письмо Государево было писано по-Русски с Голландским (Dutch: не с Немецким ли?) переводом, в Февр. 1554. В Двинск.
Лет. 126: «Марта в 15 Царь отпустил Посла и гостей с Москвы; они же, приехав, жили у корабля до весны и отошли в свою землю».
(430) George Killingworth, Grate, по старинному правописанию. Ниже упоминается о Капитане Burrough. В наших летописях: «Месяца Октября (1555) пришли от Карлосова сына Агл. Филиппа Короля и его Королевы Марии Посланники Рыцерт (Ричард Ченселер) да Юрьи (George Killingworth) с грамотами, одна по-Фряски (Италиански), другая по-Польски, а третья по-Гречески, а во всех писано одно дело... с великою любовною похвалою, нарицая Государя Царем благочестивым» (Emperor of all Russia). В Двинск. Лет.: «Июля 23 пришел корабль из Агл. земли, а на нем Посол с гостьми, и на Холмогорах суды наймовали, и, товар взяв, к Вологде пошли. Пришли Агл. 4 корабля, а Вологодские суды с Рускими товары ходили к кораблям на Корельское устье».
(431) Hakl. Navig. стр. 265.
(432) Там же, стр. 263: The 11 day of Sept, we came to Vblogda, and there we laide all our wares up, and sold very little: but one marchant would have given us 12 robles for a broad cloth... and 4 altines for a pound of sugar. Далее сказано, что рубль есть гинея, алтын шиллинг.
(433) Никон. Лет. 264. Они поехали из Москвы в Июне, а отплыли с Двины 23 Июля. Государь велел отдать Англичанам все найденное на кораблях несчастного Виллоби. С Непеею поехали в Лондон из гостей Фофан Макаров и Михайло Григорьев. Здесь Двинский Летописец называет Англию Немецкою землею.
(434) Hakluyt II, 287 и 288: The Lord Bishop of Elie and Sir William Peter, chief Secretary to their Highnesse, who after divers secret talkes, reported to their
High nesse their proceedings, the gravitie, wisedome and stately behaviour of the said Ambassdour, in such sort as was much to their Majesties concentations.
(435) В Архив. Лет. г. 1557, Сент.: «Да Король прислал доспех свой полной, да скорлаты и отласы... и Царя и В. К. гостем путь чист учинили и двор им в большом своем городе в Лунском (Лондоне) дали и безо всяких пошлин торговати велели; да отпустили с Непеею мастеров многих, Дохтуров, и злату и серебру искателей и делателей, и иных». Тут Шотландия названа Шетцким Королевством. — Непея подал Марии и Филиппу список Иоанновым дарам, которые были расхищены Шотландцами: 1) 6 пар богатых соболей; 2) 20 целых соболей с зубами, ушами и когтями; 3) четыре живых с цепями и ошейниками; 4) шесть больших шкур (не мехов ли?), которые носил сам Царь за их редкость; 5) белой кречет с серебряным барабаном и с вызолоченною сеткою. Мария и Филипп послали к Иоанну: 1) два куска парчи; 2) половинку алого сукна, фиолетового, голубого; 3) два панцыря и шлем, покрытый алым бархатом и с вызолоченными гвоздями; 4) льва и львицу. — С Непеею было в Лондоне девять Россиян, названных отчасти странными именами в Гаклуйте (II, 287 — 290).
(436) As a testimonie and witness of their good hearts, zeale and tendernesse towards him and his countrey.
(437) Hakl. II, 324. В Двинск. Лет. 127: «Пришли (в 1555 г.) Голанские и Брабанские земли корабли, а на них торговые иноземцы, и с Рускими людьми
торговали на Корельском устье по 95 год».
(438) В 1553 г. Хан присылал гонца, обещаясь доставить шертную грамоту, и требуя, чтоб Иоанн отпустил к нему назад послов его, задержанных
в Москве. Июня 29 Царь отпустил их и послал к Хану Дворянина Фед. Дм. Загряжского. Июля 6 услышали, что Крымцы идут на Россию: Государь с Царем Симеоном, Шиг-Алеем, с Князьями Черкесскими и с Царевичем Кайбулою выехал в Коломну, послав К. Владимира Андр. с К. Микулинским в Серпухов, а Царя Дербыша с К. Мстиславским в Калугу. Воевода Мценский, К. Петр Горенский, побив отряд Крымцев, узнал от пленников, что Девлет- Гирей ходил на Черкесов, а в Россию уже не будет. 13 Окт. приехал в Москву Ханский Посол Шагмансырь Улан с Шертною грамотою. В Апр. 1554 Хан через гонца требовал даров. Иоанн предлагал ему разменяться Послами, и в Марте 1555 уведомил его о завоевании Астрахани. В Мае Девлет-Гирей писал к Царю, что отпустит Загряжского вместе с новым послом своим, но обманул (см. Никон. Лет. 202—240).
(439) См. Курбского.
(440) Иоанн в 1556 г. писал к Исламу, Ногайскому К.: «ныне нам дорога Крымская ведома, и Бог даст, хотим с Крымским свое дело делати; того для есмя, а с Литовским помирилися». Он велел сказать Исмаилу, что Россия может послать до четырехсот тысяч воинов на Хана.
(441) См. стр. 770 И. Г. Р.
(442) В Марте 1558 г. приезжал в Москву от Султана купец Мустафа Челибей с богатыми дарами, бархатами, атласами, коврами шелковыми, для Царя и детей его (см. Никон. Лет. 300).
(443) «И пошли из Белева на Троицын день Муравскою дорогою, и пришли вверх Мжаи и Коломока, и ту прибежал к ним сторож от Святых гор...
и воротилися и пошли под сакму (на след)... И Царь того же дни отпустил Воевод, а сам пошел на третий... и на Столце пришла весть к нему от Ив. Шереметева, что, идучи за Ханом, посылал на его кош Головы... и кош взяли... и Воеводы пошли за Царем его сакмою и встретилися со Царем... и посылали назад по Головы и по Дети Боярские, чтобы к ним спешили, и прискакали не многие... и Царь Крымский (на другой день) с своим полком пришел, да Воевод разгромил, а сам к Туле идет... И Царь и В. К. пришел на Тулу в суботу на солнечном всходе, и тут приехали Боярин Ив. Вас. Шереметев, да Окольничий Лев Андр. Салтыков... Дмит. Плещеев и Бахтеяр Зузин приехали того же дни... На том бою убили — и взяли Детей Боярских 320, а Стрельцов 34», и проч. См. Никон. Лет. 242.
(444) См. Курбск. Он жалуется на излишнюю доверенность Иоаннову к Дьякам, говоря, что сии люди никогда прежде не бывали в такой чести.
(445) См. там же.
(446) Через 5 недель: см. Никон. Лет. 244.
(447) См. Далина Gesch. des R. Schw. Ill, 344, 351, 360. Мария отвечала, что она не запретит своим подданным выгодной для них торговли, но возьмет меры, чтобы они не доставляли воинских снарядов Россиянам.
(448) См. сей Истории Т. IV, г. 1349—1350.
(449) В Никон. Лет. 247: «и Немцы (Шведы) почали села жечь (в 1555 г.) и Детей Боярских убивают, и гостей у себя задержали, и Сына Бояр, на кол горлом посадили... и К. Дм. Палецкой, обослався с Царем, послал свое взяти Ив. Бибикова... и Немцы его побили». Далин пишет, что у Бибикова было 30 000 воинов; что он, видя малочисленность неприятеля, в насмешку пил здоровье их Полководца, Ионса Мансона. Сей же Историк пишет, что Россияне 2 Генв. 1555 свирепствовали в окрестностях Выборга и потонули в Рафландском озере; что сам К. Палецкий ходил в Финляндию, и проч.
(450) См. Дела Шведск. № 1, л. 1—56.
(451) Кузмин говорил о Мурманской (Норвежской) земле и Варгаве: Шведы не понимали его, как пишет Далин, не зная сих названий.
(452) См. Далина, стр. 354, и Дела Швед. № 1, л. 47. В Никон. Лет. «Пришел (в Сент.) Яков Бага от Выбора на конех и пешие, и в бусех с моря
Невою с нарядом... Взяли у них бусу, а на ней 150 человек да 4 пушки... а Семен Шереметев (Новогород. Дворецкий) приходил на тех, которые воевали за Невою... И как пошли Немцы от Орешка, К. Андр. Ногтев, да Петр Петров (защитники Орешка) и С. Шереметев были на три полки, а люди не сошлись, и Немцы учали стреляти, и передовой полк дрогнул, а не убили тут Немцы никого: мертвых от стрел и от пищалей на обе стороны было человек по пяти и по шти». А Далин пишет, что Шведы побили множество Россиян.
(453) «Февр. 7 приехал от Воевод Шемяка К. Дмит. Гагарин, а от Царевича 1Уразлы Мурза... Как Воеводы пришли за рубеж в Смолино и в Лебежье, и послали к городу к Киновепи (Кинодепи, Кивену)... И пришли (Шведы близ Выборга) на Яртоульской полк, К. Микиту Приимкова Ростовского, да Фед. Пушкина, и Федора с коня сбили и ранили, и К. Микиту... и напустили передовым полком Сем. да Никита Шереметевы и побили Немцев и гонили по гору; а тут приезд тесен, и ранили Ник. Шереметева; и поспешил
к ним Царевич Кайбула... а правой руки Воевода Ив. Шереметев меньшой обшел около... а К. Андр. Ногтев не был на бою: ногу испортил еще на рубеже... и велели К. Григ. Путятину по Выбору из наряда бити... и из города вылазити не дали... и послали в Лаврецкой погост верст за сто за Выбор, и стретилися Немцы из Стекольна от Короля, и тех побили... и к городку Дошаному (Дащану) посылали», и проч. См. Архив. Лет. л. 261, и Никон. 254. Далин пишет, что Русские бежали от Выборга, испуганные возами сена, которое Шведы везли в крепость!
(454) Дела Ног. № 4, л, 315.
(455) Дела Швед. № 1, л. 5 и след.
(456) Там же, л. 18 и 34: «К руке ево и ести не звал того для, что приехал в первые после войны, и еще не ведомо, что в грамотах писано... И того дни (уже по прочтении грамот) гонец Кнут у Царя и В. К. ел».
(457) Там же, л. 49: «Самому будет тебе не ведомо, и ты купцов своих вспрося уведай: Ноугородцкие пригородки Псков и Jknor и Двинскую землю
чаю знают: скольким многим один из тех больши Стекольны?»
(458) Там же, л. 60: «кубок золочен, с покрышкою поставной, а наверху в покрышке часы».
(459) Там же, л. 97: «К. Федор был Даировичь, и то Ибреима Царя Казанского внук; а К. Михайло Кисло и К. Борис Горбатой, и то Суздальские
Князи от корени Государей Руских — К. Юрьи Мих. Булгаков, и то Королю Литовскому брат в четвертом колене — а ныне К. Мих. Вас. Глинской, и то было недавно, К. Мих. Львовича Глинского в Неметцких землях знали многие; а (Алексей Данил. Плещеев, и то извечные Государские Бояре родов за тридцать и более... А про Государя вашего в россуд вам скажем, а не в укор,
которого он роду, и как животиною торговал и в Свейскую землю пришел: то не давно ся делало, и всем ведомо». Густав, в 1519 г. ушедши из Дании, ехал с Саксонскими промышленниками, которые торговали волами: см. Далина III, 8.
(460) В Никон. Лет. 281: «Государь велел Ноугородцким Наместником перемирье утвердити... и отпустил Послов с Москвы в Новгород Марта, и Наместники Ноугород. Свизского Короля к целованию привели, и грамоты утвердили печатьми; а от себя к Королю послали Ив. Шарапова Замыцкого».
(461) Дела Швед. л. 59.
(462) Далин 362.
(463) Там же.
(464) Дела Польск. № 4, 644—661, Окт. 1556.
(465) В Дек. 1552 приезжал в Москву гонец с письмами от Литовских Вельмож к нашим Боярам и Митрополиту, чтобы они уговорили Царя быть другом Литве. Митрополит отвечал словесно, что государственные дела до него не касаются; а Бояре писали к ним, что сношения между Литвою и Россиею пресеклись от несогласия Августова именовать Иоанна Царем; что мы никогда не шлем Послов в чужие земли для переговоров о мире, но что другие Государи обыкновенно присылают к нам для того своих. В Июне 1553 г. явился в Москве Августов Посланник, Андрей Станислав, с известием, что за ним будут Большие Послы. Станислав не обедал во дворце; у него не взяли и даров: ибо он в разговорах не хотел называть Иоанна Царем. 22 Авг. приехали в Москву Воевода Полоцкий С. Довойна и Маршалок Волович. Спор о титуле опять воспрепятствовал миру, и Государь, отпуская их, сказал: «Нам ся видит, что пришли есте не дела для, но для раздору». Они уехали. Иоанн, беспокоясь тогда о следствиях Казанского мятежа, согласно с общим мнением Думы велел им воротиться и заключил перемирие с Литвою на 2 года. Боярин Вас. Мих. Юрьев ездил к Августу с договорными грамотами. Король хотел дать присягу только на своей; но Юрьев заставил его сложить обе вместе, то есть, Литовскую с нашею, и произнести клятву в верном исполнении договора.
Переписка о титуле продолжалась до Марта 1556 года, когда Витебский Воевода, К. Степ. Андр. Збаражский, и Маршалок Шимкович заключили в Москве новое перемирие на шесть лет. Они спросили у Бояр: «если Государи ваши издавна именовались Царями, то для чего же отец и дед Иоаннов не требовали от нас сего титула?» Для того (сказ/ыи Бояре), что они не венчались на Царство. Государи Польские также называушсъ единственно Великими Князьями до Ягашш; но после его Королевского венчания приняуш титул Королей. — Боярин Ив. Мих. Воронцов отвез к Августу договорную грамоту.
См. Дела Польск. № 4, 215—661,
(466) В Окт. 1555 приехали из Крыма в Москву гонец Ханский и наш от Загряжского, Татарин Баймеря, который сказал Государю, что Девлет-Гирей в битве с Шереметевым лишился знатнейших Князей и Мурз: см. Ник. Лет. 250.
(467) В Марте 1556 Атаман Мих. Грошев ходил из Рыльска в степи и схватил многих Крымцев, объявивших ему о намерении Хана идти на Россию.
Тогда Дьяк Ржевский был выслан из Путивля на реку Псел, построил суда и с Козаками отправился к Днепров. порогам; а другие Козаки стояли на берегах Дона (см. Никон. Лет. 262, 264).
(468) «Царь и В. К., приехав от Троицы, пошел в Серпухов пред заговеньем Петровым, а с ним К. Владимир Андреевичь, Царь Симеон, да Бояре; а велел у собя быти в Серпухове Царевичу Кайбуле, а с ним все Князи и Мурзы Городецкие, а стояти в Торусе, да передовому полку, да правой руке,
а большому усть Поротвы, а левой на Сенкине перевозе, а сторожевому усть Лопасны... и послал Окольничего Ник. Вас. Шереметева занята места за Шавороною... И сказали Хану, что Царь и В. К. ждет его... и пошел был на Черкасы, и на Миюс прислали за ним из Крыму, что видели многих Руских на Днепре к Ислам-Кирменю... и воротился, и многие люди у него померли поветрием». См. Архив. Лет. и Никон. 266.
(469) «Ходили под Ислам-Кирмень и Вослан-Кирмень: люди убереглись, а животину отгонили... и у Очакова острог взяли... и за ними ходили Санчаки Очаковской и Тягинской, и Дьяк на них учинил в тростнику у Днепра подсаду и побил из пищалей... и под Ислам Кирмень пришел Калга,
а с ним весь Крым... и бился с ним из пищалей 6 дней, да отогнал ночью стада конные, да на остров к себе перевез, и по Заднепрью по Литовской стороне вверх пошел и расшелся с Царевичем Дьяк, дал Бог, здорово». См. Архив. Лет.
и Никон. 266 и 267.
(470) В Сент. 1557 К. Вишневецкий прислал в Москву Атамана Есковича с предложением своих услуг Царю и с известием, что он укрепился близ Крымских кочевищ (см. Никон. Лет. 272, 274, 276, 284).
(471) См. там же, стр. 276. Вишневецкий взял Ислам-Кирмень, а Черкесы Темрюк и Таман в Окт. 1556. Хан нападал на первого весною в 1557 году.
(472) Курбский. Следующее взято из него же. В летописях сказано, что Хан в 1577 г. захватил девять улусов Ногайских, и что они ушли от него опять
к Исмаилу (см. Никон. Лет. 292).
(473) В Никон. Лет. 276: «Пришел (в Дек. 1556) из Нагай Ц. Тахтамыш... а был много лет в Крыме... и выбежал к Исмаилю К., и Исмаил отпустил его служити Царю».
(474) Вишневецкий в Окт. 1557 писал к Государю о своем вступлении в Канев, а в Нояб. Приехал в Москву (см. Никон. Лет. 293).
(475) В Никон. Лет. 296: «Из Крыма Посол Фед. Загряжской (в Генв. 1558) пришел, а сказывал, что Царь правду учинил, и сына своего на Короля Литовского отпустил», и проч. — Государь отпустил тогда старого Ханского посла, а нового у себя задержал.
(476) См. Дела Польск. № 4, 661—692. В Архив. Лет. 297 на об.: «Воевал Царевичь Крымской (в 1558 г.) Литовскую землю, Волынь, Подляшье, Подолье, а был в земле 4 недели, и взял полону болыпи 40 тысячь; а встречи ему и посылки за ним не было». Курбский так говорит о Короле и Панах: «Его Королевское Величество не к тому (не к защите земли) обращалося умом, но паче в различные плясания и в преиспещренные машкары; також и Властели земли тоя драгоценными колачи гортань и чрево натыкающе, и яко бы во утлые дельвы дражайшие различные вина безмерно лиюще и с Печенеги купно высоко скачуще и воздух биюще, и прегорде друг друга пьянии восхваляюще... Егда же возлягут на одрех своих между толстыми перинами, тогда едва ко полудню проспавшись со связанными головами едва живы с похмелья».
(477) В Никон. Лет. 295: «Отпущен в Черкасы (Мур за Кабардинский Кавклычь) на Казань да на Астрохань судном, из Черкас им идти ратью мимо Азова... А велел ему (Вишневецкому) Государь суды поделати и с запасы идти на Днепр» (в Генв. 1558). См. Курбского.
(478) См. Дела Польск. Ха 4, стр. 661-718. К Королю послан был Роман Вас. Олферьев, а от него с благодарностию приезжал Виленский Конюший Волчков. Август освободил тогда К. Мих. Юр. Оболенского, К. Ив. Фед. Шелешпальского и трех иных пленников.
(479) См. между моими Кенигсберг, бумагами, Ха 638, письмо Филиппа Фон-дер-Брюггена, Ливонского Посла, к Римскому Императору в 1551 году,
где сказано: des Moscobitters Gewalt und Macht ist sehr gros und dermaEen erschrecklich, das auch alle angrentzende Konige und Grosfursten Christlichs Namens ibre Haupter gegen ime nidderlagen und den Frieden diemutig von ime bitten miissen. Und der Moscobiter hat fur und fur mit ganzem Ernst und Vleis darnach getracht, wie er Leifflandt gemeiner Christenheit und dem heiligen Reich Teutsher Nation abzihen und unter seinen grausamen Gewalt und Unglauben bringen mochte, der Hoffmmg, wo er Leifflandt erobert und dardurch der Ostsehe meclitig wurde, die andern nagelegenen anstoEenden Lande, als Littawen, Polen, PreuEen und Schweden, desto schleiniger auch unter sein Gehorsam zu bringen...
Der itzige Moscobiter ist ein junger Man und deswegen zum Kriege und PluetevergieEen desto hitziger... Und hangt dieser Beschwerung weiter an das unter dem Schein der Handtwercks-Leute, Kriegs-und Dienstvolcks, allerley verdampte Secten und Rotten, alls Sacramentirer, Widdertheufer und dergleichen, die nirgent sicher zu hausen wissen, sich dahin in groEer Antzal wurden begeben, daselbst der Moscobiter wiiste Religion gar verwuesten und gemeiner Christenheit pluetige Tragedien, wie derselben Art und Gebrauch ist, anriechten.
(480) Никон. Лет. 215, Арнт Liefl. Chr. 217, и между моими Кенигсберг, бумагами Х9 698 донесение Ливон. Послов Магистру. Сии Послы были от Магистра и Архиеп. Рижского, И. Фон-Бокгорст, Отто Гротгузен, Бенедикт Ферстенау и переводчик Мельхиор Гротгузен, а от Епископа Дерптского Вольмер Врангельн, Дитрих Каверн и Блазиус Бекке.
(481) Арнт 194.
(482) См. Кельха Liefl. Hist. 189 и Кенигсберг, бумаги № 697. В Архив. Лет. г. 1556, л. 277: «Окт. 2 приехал к Государю из Немец гонец Гриша Флямин бити челом о сале и о воску, чтоб им пансыри пропущати; а Государь бы их пожаловал, велел сало и воск пропущати; и Государь велел Послом их быти».
(483) Сей умник назывался Георг ГБльцшуэр: см. Арнта 229, Кельха 215, и Архив. Псков. Лет. г. 1554.
(484) По сказанию Арнта: «Береги и корми сего теленка, чтоб он вырос и разжирел».
(485) Таким образом: «и всеа Сибирские земли и северные страны повелителя, и Государя Ливонские земли и иных». Сей титул уже находится
в письме Иоанна к Эдуарду VI от Февр. 1554: Lord and Great Duke of Novograd, of Cernigo, Resan, Polotskoy, Rostove, Jaruslavley, Bealozera, Liefland, Ondoria (CM. Hakluyt II, 255).
(486) В Никон. Лет. 282: «Прислал Маистр Валентина, да Мельхера, да писаря Гануса», и проч.
(487) См. там же, стр. 283 и 288. Шастунов с товарищами поехал в Апр., а в Июле город был уже готов: «ставил его Петр Петров, да Иван Выродков».
(488) См. Кельха, стр. 190, 200.
(489) См. Арнта, стр. 194,195.
(490) В Никон. Лет. г. 1556, стр. 259, и Архив. Лет. л. 267: «По се время Бояре и Князи и Дети Боярские сидели по кормлениям для расправы людем и себе для покою... и как съедуть с кормлений, и мужики многими иски отыскивают, и много в том кровопролития и осквернения душам содеяша... и многие Наместники и Волостели и старого своего стяжения избыша, животов и вотчин... И повеле Государь во градех и волостех росчинити Старосты и Сотцкие, и Пятидесятцкие и Десятцкие, и страшным и грозным запрещением заповедь положити, чтоб им рассуждати промеж разбой и татьбы и всякие дела, отнюдь бы никоторая вражда не именовалась, также ни мзда, ни лживое послушество; а кого лиха найдут, таковых велел казнем предавати; а на грады и на волости положити оброки по их промыслам и по землям (см. Т. VIII, примеч. 587, г. 1557)... Бояр же и всех воинов устроил кормлением праведным,
уроки, ему же достоит по отечеству и по дородству, а городовых в четвертой годе, а иных в третий год денежным жалованьем. Потом же и сия рассмотри, которые Вельможи и всякие воини многими землями завладели и службою оскудеша, не против Государева жалованья и своих вотчин служба их, Государь же им ровнение творяше в поместьях землемерием... а с вотчин и с поместья уложенную службу учини же, со ста четвертей угожие земли человек на коне и в доспесе в полном, а в дальний поход от дву конь; и кто послужит, и Государь их жалует своим жалованьем, и на уложеные люди денежное; а кто землю держит, а службы с нее не служит, и на тех на самих имати деньги за люди; а кто дает в службу люди лишние перед землею, и тем большое жалованье самим, а людем пред уложенными в полтретья давати деньгами» (следственно, в два раза с половиною). Еще до Казанского похода, в Окт. 1550 года,
Царь издал следующий указ о раздаче земель сановникам и Детям Боярским:
«Приговорил Государь с Бояры учинити в Московском уезде... от Москвы верст за 60 и за 70 помещиков, Детей Боярских, лучших слуг, тысячу человек; а которым Бояром и Окольничим быти готовым к посылке, а поместья и вотчин в Москов. уезде у них не будет, и им дати поместье в Москов. уезде по двести четвертей, а Детем Боярским в первой статье по 200 жь четвертей, а в другой статье Детем Боярским по сту по пятидесяти четвертей, а в третьей по сту; а сена жь им давати по стольку жь копен, на сколько кому дано четвертные пашни, опричь крестьянского сена; а крестьяном дати на выть по 30 копен; а который из того чину вымрет, а сын его не пригодится к той службе, и в то место прибрати иного; а за которыми Бояры и за Детьми Боярскими вотчины в Москов. уезде или в ином городе близко Москвы верст за 50 или за 60, и тем поместья не давати». Следует список Бояр, сановников и Детей Боярских, коим даны тогда земли. См. в Указателе Рос. Законов Т. I, стр.106-117.
(491) В Никон. Лет. 265: «И по сему множество воинства учинишася».
(492) В Архив. Псков. Лет. г. 1581: «А у В. К. и Царя было в собрании тогда 300 тысячь в Старице».
(493) Уже при отце его, В. К. Василии, брали с городов Пищшгъников, которые были то же, что Стрельцы (см. Т. VII, примеч. 78). В Двинск. Лет.
сказано, что в 1656 г. взято было на Двине 500 уездных людей в городовые Стрельцы, а в 1658 с двух дворов крестьянских по человеку в Московские Стрельцы.
(494) В Никон. Лет. 260: «и потехи никоторые во ум его Царской не внидет, токмо Закон Христов и ратные дела». В Гаклуйте II, стр. 320: Нее settets all his delight upon two things, first to serve God, and the second, howe to subdue and conquere his enemies.
(495) Кельх, Арнт и проч.
(496) См. Арнта 226.
(497) «В большом полку Шиг-Алей, да Бояре К. Мих. Вас. Глинской, да Дан. Романовичь, да Черкаские Князи Сибок с братьею; а в передов. Царевичь Тахтамыш, да Бояре Ив. Вас. Шереметев большой, да Алексей Дан. Басманов, да Черкаские Князи Иван Маашик с братьею, да Дан. Адашев, а с ним Казанские люди и с Свияги, и из Чебоксар, и Черемиса, и новокрещеные; а в правой руке Царевичь Кайбула... и Городецкие люди, Сеит и Князи и Мурзы», и проч.
(498) В Никон. Лет. 294: «М. Дек. пришли от Маистра Клаус да Томас, да Мелькер, а от Бискупа Юрьев. Елерт, да Христофор, да Влас Бека (Арнт и Кельх именуют только Элерда, Крузе и Клауса Франке)... и добили челом, что дата полпятдесят тысячь ефимков, а Московская 18 тысячь рублев».
(499) См. Кельха, стр. 223. Впрочем, с Послами обходились весьма учтиво. Тогда родился у Царя сын Феодор: им дозволили быть свидетелями его крещения, а не приемниками, как сказано в Подробной Летописи, которой сочинитель брал свои известия из Бреденбаха или Гваньини, и в которой есть нелепости; например, сказано, что Иоанновым войском в Ливонии предводительствовал Сисегалердия (Шиг-Алей), славный морской разбойник (стр. 10: см. Ар нта 229 в примечании).
(500) См. там же.
(501) По нашим летописям: «Новова городка, Керекепи, Алыста, Курслова, Бабя городка». Я называю все места по Арнту (Tabelle der Stadte, стр. 338).
(502) В Никон. Лет. 297: «Пришли на Ертоул... Послал Боярин Ив. Вас. Шереметев Детей Боярских, да К. Вас. Сем. Серебреной, да Ив. Меньшой Шереметев... и многие Черкасы... и побивали Немец по самой город, а к Воеводам привели 54 человека».
(503) Один городок назван в Летописи: Аскшгус. Это не Укскиль: ибо Русские не подходили так близко к Риге: разве Atzell? Они всего на все потеряли тогда 33 человека.
(504) См. Арнта 230. В Архив. Псков. Лет.: «А иное сторонщики воевали по всему рубежу, охочие... а зима была гола, без снегу, и ход конем был нужно грудовато; а ходили полчетыре недели».
(505) В Архив. Псков. Лет.: «И тот К. Михайло, с людьми своими едучи, дорогою сильно грабил своих, и на рубежи люди его деревни Псковские земли грабили и живот секли, да и дворы жгли. И Царь и В. К. про то на него опалился, и велел обыскати, кого грабили дорогою, и на нем доправити».
(506) См. Кельха 223, и Арнта 230. Современник благоразумный, Нейштет, хвалит Шиг-Алея.
(507) Сие перемирие было означено в опасной грамоте, данной Государем для свободного проезда Магистровых Послов в Москву. См. в моих
Кенигсберг, бумагах донесение Айвон. Послов В Никон. Лет. 300—305: «Писали с Иваня-города Воеводы... что Немцы стреляют из наряду, а они не смеют без Царева ведома... и К. Григорей Темкин с товарищи воевали город Влех, Резицу, Лужу и Чясвяни четыре дни... и прислали 26 Немчинов в доспесех... И Государь послал на Ивань-город Дьяка Шестака Воронина, а велел изо всего наряду стреляти в Ругодив... а по иным по всем украйнам воевати не велел... и в Великую Субботу выехали Ругодовские Посадники и били челом... а за Князца (Фохта) не стоят: воровал о своей голове... и послали к Государю, а в Иване-городе посадили в закладе у Воевод полатников своих лучших, Ивана Белого, да Ашпиря Чермново... и Царь послал на Ивань-город Боярина Алексея Дан. Басманова, да Воеводу Дан. Фед. Адашева... И Майя в Г Яким и Захар (Нарвские Депутаты) в Москву приехали», и проч.
(510) Там же, стр. 305: «Пришли с Ругодива Ратман Ромашко сам-пят, о том де-мы не посыловали, что нам от Маистра отстать... и Данило их не отпустил».
(511) Там же: «Воеводы отпустили (Голов Стрелецких) за реку, чтобы сторожей стоптати не дати и отвести к себе за реку... и учали возитца ниже
Ругодива 5 верст; а Немцы весь наряд в Ругодив отпустили, а сами пришли к перевозу, а всего осталося на их стороне человек со сто, а Немцев с тысячю, и конных и пеших... и побили их, и гоняли под самой Ругодив, а взяли у них 33 человека... и языки сказывали, что Ругодивцы Царю изменили, Якима да Захара (к нему) отпустили, а к Маистру послали, чтоб их не выдал... и прислал Князца, а с ним с пищальми 700 человек, да с нарядом люди; и Ругодивцы промеж собою крест целовали, что им Царю не здатца».
(512) Курбский: «овии же врата вымающе от домов своих, и поплыша». В Никон. Лет. 306: «Воеводы к ним послали, на чем били челом, чтоб на том слове и стояли, и Немцы отказали». См. Арнта 232.
(513) См. Курбск. В Никон. Лет. 307: «Увидели на великом пламени образ Пречистыя лежит лицом на огонь, и ничем неврежен; и в другом месте нашли Николин образ... и огонь почал тишать». С сими иконами Архиеп. Новогородский 4 Авг. Прислал в Москву Юрьев. Архимандрита и Софийского Протопопа: Царь и Митрополит встретили их у Пятницы Ржевской и отнесли в Успенский Собор, где пели молебен. См. Архив. Лет. 315.
(514) В Архив. Лет.: «Пришли (в Мае) от Маистра Послы, Федор Ферштибетрех, брат Маистров, да Клаус, да Симон (Гросман), да Мелхер, а Бискуповы Архимандрит Юрьевской Велва (Вольфганг Цабер) да Ганус Иван, да Влас Бека; и Клаус и Архимандр. на дороге померли». См. и Никон. Лет. 309. Ливонские Историки несправедливо пишут, что сии Послы привозили с собою деньги, и что Царь уже не хотел взять оных. См. следующее примеч.
(515) См. между моими Кенигсбергск. бумагами ответ Царя Послам Ливонским, и донесение их № 698 и 699, где сказано: DaB wir sie nun sotten begnadigen, unsern Zorn von ihnen abwenden und den Derptischen Zins nicht von
ihnen nehmen, derhalben, dal? das Stifft Derpt gar ist verheret und vertorben, und in vielen Jahren bey Menschengedencken nicht kan erholet werden, und unser Kriegsvolck haben in dem Kriege mehr genommen, als der Zins gewesen ist. Далее
Царь изъявляет свое неудовольствие, что Магистр и Епископ Дерптский не хотели прислать к нему таких знатных чиновников, каких присылал в Москву Король 11 Гведский. Hierauf durch die Gesanten semptlichen eingeworfen, dal? Mein gnediger Herr Meister seinen eigenen Blutsfreundt (брата) und der Bischoff seinen eldisten Prelaten, so in Got verstorben, neben inen andern abgefertigt. Далее говорят Адашев и Дьяк Михайлов: So die Hern (Магистр и Епископ) des Grosfursten Zorn stillen und seine Macht von den Landen za Lifflandt abwenden wolten, solthen sie thun, als die Keisers zu Cassan und Asterkan, einer von Kriesten (Христианин) und auch der Keiser Segalei (Шиг-Алей) selbst, mechtige Hern, gethan hetten, und vor dem Grosfursten komen mit dem Zins aus dem ganzen Lande zu Lifflandt, ihrer Key. Grosmajest. das Haupt schlagen (челом ударить) und ferner thun, was ihre Key. Grosm. von ihnen wurde begeren. [Когда эти господа (магистр и епископ) хотят унять гнев великого князя и отвести его мощъ от Ливонских земель, они должны поступить как цари Казанский и Астраханский и как сам царь Сегалей (Шиг-Алей), сильные властелин, перед ним, христианином, и пусть придут к великому князю с данью отвсез земель Ливонских и ударят челом перед их царем Величеством и делают впредь то, что он пожелает.]
(516) См. Арнта 233.
(517) В Архив. Лет. л. 309—311: «наряд из судов выняли (у Сыренска или Нейшлоса)... черные люди изо всего Сыренского уезда, Латыши и Бат и Чюхи правду дали... Прислали к Государю из Ругодива Боярин и Наместник Олексей Дан. Басманов да Воевода И. А. Бутурлин, что Адежского города люди добили челом». По Латышски Адежем назывался городок Neuermiihlens; но он был в 11 верстах от Риги (см. Арнта 344): здесь говорится о другом месте, к стороне Везенберга.
(518) Архив. Лет. л. 311 на обор. Тут был и Данило Адашев.
(519) См. там же, л. 312 — Арнта 234, и Курбского.
(520) См. Кельха, стр. 238.
(521) См. Курбского и Арнта 233.
(522) В Архив. Лет. 312—314: «Прибежали к Воеводам два Латыша, а сказали, что Маистер и Бискуп от Керепети побежали, и Воеводы отпустили Воеводу же А. И. Шеина, да Дан. Ф. Адашева к Керепети... и пошли за ними же... и Андрей и Данило Керепеть взяли, и тое же ночи пошли за Маистром... и Маистр пошел налево, а Бискуп к Юрьеву, и Воеводы Бискупа сошли на утре за полтретьяцать верст от Юрьева... и гоняли по самой посад... а взяли 27 Немчинов, Посадник Юрьевских и Бискупа лучших людей, и телеги с доспехи и с зельем... и пошли назад к Керепети... и сошлися с Большими Воеводами... и дошли Маистра... и Немцы побежали, и Ертоулы за ними гоняли верст 15... а люди от Маистра разъехались», и проч. См. Арнта 234.
(523) См. Арнта и Кельха. Кетлер принял тогда единственно имя Коадъютора или Помощника Магистерского, а Магистром был назван в следующем году.
(524) См. Арнта 237.
(525) В Архив. Лет. 314: «Того ж месяца (Июля) прислал Маистр Ливонский Едирт (Готтард) человека своего, Индрика, с тем, что старого Маистра Виглима (Вильгельма) скинули, а его Маистром учинили, и Государь бы его пожаловал, рать свою унял», и проч.
(526) См. Архив. Лет. 313, и Арнта 235. В Архив. Псков. Лет.: «Костер на Омовже (Эмбахе) взяли Козаки».
(527) См. Курбского.
(528) См. Арнта 236.
(529) См. Арнта 237.
(530) См. там же.
(531) У Арнта: Ein Woywode mit der Friedensfahne ritte voraus.
(532) Сверх того несколько бочек вина, пива, рыбы, овса.
(533) С известием о взятии Дерпта приехал в Москву сын К. Василья Серебряного, Борис. В Архив. Лет. 314: «Из наряду 6 дней по городу били и стену розбили, и в городе многих людей из наряду побили, и вылазки многие были, и на вылазке Немцев везде побивали... и Бискупа в монастырь жити в Муково (Фалькенау) отпустили... и живот Бискупов, и коих людей остался, поймали на Государя». Очевидец, Дерптский знатный Барон Крузе, пишет, что добыча Россиян была не весьма важна, по великодушию Шуйского (см. Арнта 237). Несогласие между жителями Дерптскими Латинской и Лютеранской Веры способствовало нам, как уверяют, овладеть сим городом. — Курбский сказывает, что Царь дал Епископу большое поместье в России.
(534) Между моими Кенигсберг, бумагами находятся отношения Бояр к Магистру, к Правительству Ревеля, Мариенгаузена и других городов, с требованием, чтобы они изъявили покорность Царю.
(535) См. Кельха 234.
(536) В Архив. Лет. 315—316: «Пошли из Сыренска к Ракобору (Везенбергу), и сказали заставу Немецкую из Лаюса, и они побили... и у Пайдуса (Падиса) посад пожгли... Посылали воевать Кеских (Венденских) мест, и приходили на них Немцы, Индрик да Кашпар, со многими людми, и К. Никита (Кропоткин) их (начальников) поймал и к Воеводам привел... Да посылали к Говью (Ацелю), да к Голубину ( Шваненбургу)... и всех городов Немецких взяли в 66 году (1558) двадцать с волостьми, и во всех городех церкви Хрестьянские воздвигнули... Идучи (Воеводы) из Юрьева по Государеву наказу, посылали к Голбину, а стояли тут Архиепискуплевы люди в заставе, и Борис Колычев со всеми людьми укрылся, а к городу послал Богдана Ржаникова с немногими, и Немцы учали Богдана гонити и мчали полком до Бориса, и он напустил и побил, и взяли 34 лучших Немец... Отпущали под Говью... и взяли», и проч.
(537) По известию Нейштета, современника: см. Гадебуша Liefl. Jahrb. г. 1558, стр. 545.;
(538) Кавелехт называется в наших летописях Киневель и Птивпевель, а Верполь Полчев: см. Архив. Лет. л. 326.
(539) См. Архив. Псков. Лет. г. 7067.
(540) В Архив. Лет. л. 326—328: «Государь велел ити к Рынголу (Рингену) из Ракобора К. М. Репнину... изо Пскова Черкаск. Князем... а с Вышегорода Ф. Шереметеву, а с Красново Ф. Третьякову, а из Юрьева К. Щепину... ас Москвы послал Воеводу Бориса Колычева... и приходят на кормовщиков и побивают, а языки сказывают, что Маистр приступает к Рынголу ежедень... и Воеводы к нему приходят к станом, и он бьет из пушек... а на встречю нейдет... а сказывают, что Юрьевские Ратманы и Посадники с Маистром ссылаютца, а велят ему быть к Юрьеву, а в Юрьеве люди не многие... Послал Маистр кормов для и заставу послал брата своего, Яган Кетлер, и Воеводы заставу побили и брата Маистрова взяли, да Оружничево, да Окольничево, да Конюшево и многих Князьков и Мызников, всего 106 человек; а во всех посылках 260 человек, а убили тысячи с три», и проч. См. еще Курбского и Архив. Псков. Лет., где сказано, что Магистр потерял на приступах до двух тысяч воинов.
(541) В Архив. Псков. Лет. сказано, что Россиян было 2000. Тут Немцы взяли в плен одного раненого чиновника Московского, которой сказал Фелькерзаму по-Латыни: «Rogo Dominationem tuam, intercedat pro me apud Dominum suum, Magnum Livonise Magistrum, ut me in civitatem ad medicos mittat, quia graviter et letaliter sum vulneratus (т. e.: молю тебя быть моим ходатаем пред В. Магистром, чтобы он послал меня в город к Медикам: ибо я тяжело ранен)»; но сей чиновник тогда же умер (см. Арнта 243).
(542) Арнт пишет, что Кетлер велел изрубить 400 Россиян в замке; а по сказанию Курбского, он уморил их голодом и холодом.
(543) См. Архив. Псков. Лет.
(544) 130 000, по сказанию Ливонских Историков, которые число наших всегда умножают, а своих уменьшают: см. Архив. Лет. л. 329.
(545) В Архив. Лет. л. 335: «Шли к Алысту (Мариенбургу) и Голбину и к Чесвину (Зесвегену), и от Чесвина пришли Немцы... и Воевод их Гедерда и Гануса побили, а третьего Яна Тува взяли, Печатника Арцыбискупова, и лучших 34 человека; да оттуды пошли к Ровному, да мимо Кесь... А городков взяли Пиклин, Рекот, Пиболда, Зербин, Скуян, Ерль, Радогож, Нитоур, Сундеж, Малополсь, Новой город, и покинули Немцы 11 городов», и проч. См. Арнта 245, и Архив. Псков. Лет.
(546) В Архив. Лет. л. 332 на обор.: «Ходили Казаки своею охотою за Воеводами 500 человек... и пришли к Смелтину и на посаде Немец побили... и город взяли, а живых Немец 20, да 200 Латышей».
(547) См. Т. VIII, стр. 804.
(548) См. Дела Польск. № 5, стр. 1—113. От Короля приезжали в Москву Воевода Подляшский Тишкович и Андрей Хоружев, в Марте и в Ноябре 1559. Иоанн в Июне посылал к Августу Дворянина Пивова требовать удовлетворения в обидах, сделанных нашим купцам в Литве, и подписался Государем Ливонские земли града Юрьева. — Адашев, именем Царя говоря с Тишковичем, сказал ему: «Што прибыли в перемирье? На всякой год Король в Крым посылает дань и дары и накупает на православие; и Крымцы дары емлют, а Державу Королевскую ежелет воюют... и тех кровей Крестьянских от чьих рук Бог взыщет?.. А Государь наш как возрасту своего дошел и сел на свой конь, как всем Бусурманским Государем противен стал», и проч. См. Архив. Лет. л. 334.
(549) Дела Швед. № 1, л. 189 на обор.: «Хотим послати к Ливонцам и повелим у них выслушать хотят ли они нынеча в ноги пасти и учинити, как им
достойно есть». В Апр. 1559 приезжал от Густава в Москву гонец Матвей, в Окт. Посланник Матсон, а в Июле 1560 Посланник Ларсон (см. там же, л. 151—202).
(550) См. стр. 282 И. Г. Р.
(551) См. Арнта 242 и след.
(552) См. Дела Датские, № 1. Послы приехали в Москву 19 Марта 1559: Клаус Урне или Vbroe, Войдислав Вобиссер, Петр Бильде и Иероним Теннерв (Thennerw или Ternetz), Секретарь и Доктор Прав.;
(553) См. там же. В сей грамоте сказано: «Мы для Фредерика Короля вас пожаловали: дали вам тихое престояние на 6 месяц от Маиа 1».
(554) См. выше. В Архив, Лет, 307: «Прислал К. Дм. Ив. Вишневецкой (в Мае 1558), что приходил к Перекопи... а стоял и ночевал за 10 верст, и пошел к Днепру на Тованской перевоз ниже Ислам-Кирмени полтридцать верст и стоял 3 дни... Царь Крымский со всеми людьми был в осаде, и пришел на Хортицкий остров дал Бог здорово; тут дождался Дьяка Ржевского с суды и встретил Дьяка выше порогов, и с коши и с запасы оставил выше порогов на Монастырском острову, а Детей Боярских, которые потомились, отпустил к Государю, а у себя оставил немногих... и пошел летовати в Ислам-Кирмень и приходити на улусы за Перекоп и под Козелец... и Государь послал к нему и к Дьяку с золотыми», и проч.
(555) В Архив. Лет. 315: «Писали из Свиязского города, приходили Крымцы (в Июле 1558)... и Горние люди, Кочак К. с товарищи, побили их; а Крымцов было 300 человек... Приходили Крымцы на рыболовы на Волге, и Ив. Клушин с Вятчаны побил их; а было их 100 человек, а ушло шесть».
(556) Курбский пишет, что сия весть дана была Хану из Москвы от Татар.
(557) В Архив. Лет. 227: «От Исмаила К. дети отступили и с Улусы, и многие Мурзы, и пошли в Крым служити».
(558) В Архив. Лет. 330—332: «Пришли (Крымцы) на Мечю, за два днища до Украйны, и тут поймали рыболовов 5 человек, и рыболовы сказали...
и шел за ним (Воротынский за Царевичем) до Аскала (Оскола) и к Донцу... а на сакме его много тысячь мертвых лошадей и верблюдов», и проч.
(559) Архив. Лет. 332 и 336 на об. Вишневецкий и Данило Адашев поехали из Москвы в Фев. 1559. Первый в Апреле прислал к Государю 14 языков Крымских, известив его, что он разбил на Идаре близ Азова 250 Татар, шедших к Казани, и что Михайло Черкашенин истребил еще другой отряд Ханский.
(560) См. Курбского.
(561) В Архив. Лет. 337 на обор.: «и как пришли под Очаков, и тут взяли корабль, и Турчан и Татар побили, а иных поймали с вожи, и пришли на Чюлу остров на море, и тут на протоках взяли другой корабль... и пришли на Крымские Улусы, на Ярлаш остров, и тут многие верблюжьи стада поймали... и пришли на сидячих людей, на Кременчик, да на Коршалы, да на Когольник,
от Перекопи за 15 верст, и послали перед собою К. Фед. Хворостина... и повоевали, и отошли на Озибек остров», и проч. Там же, л. 348 на обор.: «Коли Данило с моря приходил на Улусы, тогда у них страх был великой от Царева и В. К. приходу... и всею землею ко Царю (Хану) приходили, чтобы ся со Царем и В. К. помирил, а от Днепра Улусом нужа великая». Выше, л. 338 на обор.: «пошли вверх Днепром... и дал Бог и перевозы и пороги прошли... и тут прибежал к Данилу от Царя (X ана) Ф. Ершовской, а служил в Крыму, а сказал, что Царь ходил за Данилом Св. неделю... и возъярився хочет ныне на Монастырской остров приходити... и Данило послал про Царя проведати Нечая, и наехал Царевы станы за 15 верст, а Царь наспех пошел прочь». — Весть о том получена Государем в Июле.
(562) Там же: «Руская сабля в нечестивых тех жилищех кровию очервлена не бывала и по се время, ниже трубе преж сего гласящи, православно воинство созывающе».
(563) С Марта 1559 Царь начал было готовиться к большому походу на Крым со всеми знатнейшими Воеводами, оставляя Главою Москвы брата, К. Юрия (см. Розряд. Кн., г. 1559).
(564) В Архив. Лет. 339—346: «Царь Крымский Нагайских Мурз побил в Крыму, а Юсуфовы дети убежали в Нагаи... Прислал с Дону Постельничей Игнатей Вешняков, что шли в Крым Наг. Мурзы, Араслановы братья... и Игнатей исшел их на устье Днепра и поймал... Писал (в Дек. 1559) Ив. Выродков из Астрахани, что Исмаил отпустил сына своего на Крым, и Иван с ним отпустил дву Мурз Нагайских, а с ними Астраханских людей... Того же мес. пришли с Днепра Атаманы Черкаские, Гаврило Слепетцкой, да Сем. Высоцкой, а оставливал их на поле Дан. Адашев, и привели Мурз Нагайских Кипчашского Улусу... а сказывают, приходили Атаманы после Данила в осень многажды на Крым. Улусы и на тот Кипчатцкой Улус, и взяли жен и детей, и Мурзы к ним приехали сами на Государево имя, и уверяся с ними, те Атаманы и Казаки Черкаские пришли все на Крым. Улусы., и бой был им с Крымцы великой, и побили... и поймали многие Улусы, и 7 Мурз убили... а Царю Крымскому рознь великая с Натай, и голод в Крыме великой». Следующие известия выписываю из Синодального Летописца № 270, в лист, и с такими же раскрашенными изображениями, как в Царственной Книге; он идет далее всех известных мне летописцев времени Иоаннова: я буду называть его Продолжением Царственной Книги, л. 478: «Прислал из Асторохани Иван Выродков (в. Марте 1560), что ходили Мырзы к Крыму воевати и воевали добре Царевы стада, и Ширинских Князей всех Улусы повоевали... и Исмаил к Государю прислал бити челом, чтобы ему на Крым из Асторохани помочь была... и Государь отпустил Послов своих к Исмаилю, и приказал, что на Дон Козаков пошлет, а он бы промышлял над Крымом... Прислали Мырзы (в Апр.)
с Дону, чтобы Государь велел им кочевати промеж Дону и Волги, и на Крым бы им помочь учинил; а Исмаилю они добили челом; а ходили, сказывают, после Исмаилева сына... и пришли к Перекопи, и в тех местех Улусов не было: были за Перекопью, а иные, Крымские и Нагайские, забиты за Днепр на Литовскую сторону; и ходили за Днепр, и нашли Улусы Нагайские и пристали все ко Тзртар-Мурзе с товарищи, и Крымские Улусы повоевали, и под Белгород и под Очаков и по рекам, по Бугу и по Ингулом... и шли назад мимо Перекопь, и вылазка не была: сидели от них Крымцы в осаде во всю зиму, и Казаки Государевы с Дону с пищалями были с ними же, и пришли на Дон. Отпустил Царь (в Мае) на Дон Чягри-Бердея Мырзу, Кепчака Нагайского, с ним Данила Чюлкова, а с ним Козаков многих, а велел им быти с Мырзами заодин... и ослободил им во все свои городы ездити торговати».
Несмотря на то, Крымцы еще делали набеги на Россию. В Архив. Лет. 337: «Приходили к Пронску (летом в 1559 г.) Крымские люди, и Василий Бутурлин их побил, взял языков 16 и прислал к Государю». В Розрядн. Книг.: «Были на Коломне (в 1559 г.) Воеводы Ив. Петр. Федоров, да Вас. Андр. Бутурлин, да К. Вас. Мих. Троекуров; и приходили Царевичи, и Воеводы послали Голов... и Царевичей побили, и многие языки поймали, и за послугу к ним был прислан с золотыми К. Петр Холмской». В других Розрядах именован, вместо Холмского, Лев Андр. Салтыков. — Другой набег был на Тульские места. В Архив. Лет. 342 на об.: «Приехали (в Ноябре 1559) к Государю в Можаеск два Татарина Крымские, а сказывали, что пришел из Крыму Диви Мурза Нагайской, да с ним Мурзы Ширинские, на Украйну войною, а с ними 3000 человек. Того же месяца писал с Тулы Воевода, К. Фед. Ив. Татев, что приходил Диви Мурза и воевали Ростовскую волость безвесно, и К. Федор на них приходил и языки поймал, а за ними не ходил, что люди к нему вскоре не собралися».
(565) См. Архив. Лет. л. 348. Гонец от Хана приезжал в Генв. 1560.
(566) В Архив. Лет. 340 и 349: «Приехал с Дону (в Сент. 1559) К. Дм. Ив. Вишневецкой, а с ним Чюрак Мурза Черкаской, и бил челом ото всех Черкас, чтоб их Государь пожаловал, дал бы им Воеводу своего в Черкасы, и велел бы их крестити всех... Отпустил Царь (в Февр. 1560) в Черкасы Воеводу своего, К. Д. Вишневецкого, а с ним Князей Черкаских, К. Ивана Баашика, да К. Василья Сибока с братьею, и Попов Xрестьянских, а велел их крестити по их обещанью и по челобитью... По челобитью Кабардинских Князей и по неправдам Шавкаловых отпустил (Царь) Воеводу Ив. Семен. Черемисинова с товарищи на Шевкал и на Тюмень, и с Иваном отпустил Попы Хрестьянские крестити Кабардинских Черкас».
Поссевин, бывший в Москве в 1582 г., называет Черкес Христианами Греческой Веры (Moscovia Antonii Possevini, стр. 9).
(567) См. Т. VIII, прим. 479.
(568) См. Дела Польск. № 5, 113–141.
(569) Арнт 248 и Гадебуш 552, г. 1559.
(570) См. стр. 676 И. Г. Р.
(571) Арнт 248.
(572) В Архив. Лет. 341—343: «Писал из Юрьева Воевода К. Андрей Ивановичь Ростовской, что Маистр пришел (в Окт.) в Юрьевской уезд Сангатцкую мызу, и Царь послал Боярина А. Д. Басманова во Псков к Боярину К. Юрью Ив. Темкину, а велел отпустити изо Пскова Воевод Зах. Плещеева, а с Краснова и с Вышегорода Замятию Сабурова, да Ал. Скрябина, и велел им приходити на загонщиков и проведывати дополна, коим обычаем Маистр изменил... Прислали (в Ноябре) к Государю в Можаеск Воеводы Зах. Плещеев с товарищи, что они не в одном месте побивали Немецк. людей, а языки сказывают, что пришел Треградцкой Князец Мошкалко, а с ним люди Заморские, а Маистра и Арцыбискупа дожидатца им в тех мызах... А ити Маистру к Юрьеву и стояти вся зима, и не взяв Юрьева прочь нейти... и Маистр стал воевать по ссылке Юрьевских людей... Государь велел ити К. Ю. Темкину и А. Басманову изо Пскова к Юрьеву... и Стрельцов многих послал в Юрьев... Писал Зах. Плещеев, что приходили на них Немцы, Треградцкой Князець, да их стоптали, и Воеводу А. Скрябина убили, да Детей Боярских 20 человек, да 30 Боярских людей». В Архив. Псков. Лет.: «Маистр приходил на наших дважды искрадом, побивал людей, а иные, пометав кони и всякой запас, на лес убегли». Тогда Государь выслал из Москвы Больших Воевод против Магистра. Далее в Архив. Лет.: «Писали Воеводы, К. Ю. Темкин, да А. Басманов, что они пришли в Избореск, в Юрьевской уезд, а Захарья с товарищи не успел с ними сойтися, и пришел Маистр и Арцыбискуп со многими людми и убили 70 Сынов Боярских, да 1000 Боярских людей, а кош взяли. Стояли Воеводы оплошно; подьезчиков и сторожей у них не было; сошли их Немцы всех на станех». Сражение было при Руине, а Магистров стан в Нюггене.
(573) См. Арнта. В Архив. Лет.: «Писал (в Дек.) К. Андр. Ив. Ростовской, что Маистр от Юрьева пошел... Из города вылазили Дети Боярские конные и Стрельцы, и убили у Маистра человек со сто, а Стрельцов убили с 30, да дву Сотников, а Дети и люди Боярские немногие ранены». В Архив. Псков. Лет. сия вылазка названа не весьма удачною.
(574) См. Руссова и Гадебуша 554, г. 1559. В Архив. Лет.: «К. Андрей из Юрьева посылал А. Чюлкова с товарищи за Маистром, и они Нем. Людей побили на Омовже... да после посылал Голов, К. Д. Кропоткина, да Г. Кавтырева, и они дошли последних людей Маистровых, да побили, а живых взяли 37... Еще посылал Голов К. Глеба Оболенского да Тим. Тетерина, и они дошли последних людей... взяли 24 человека, и те все сказывали, что Маистер пошел к Лаюсу; и К. Андрей послал Голову Андр. Кошкарова в Лаюс, а с ним
его Стрельцы 100. А в Лаюсе были Головы К. Ан. Бабичев, да А. Соловцов, и с ними 100 Сынов Боярских, да 200 Стрельцов». Кошкаров принял там главное начальство. Далее: «М. Генв. приехал ко Царю А. Кошкаров... Приходил Маистер с великим снарядом... и розбил городу 15 сажен... и приступал по два дни тем местом розбитым и к иным... Побили у Маистра многих людей и поймали в город, и доспехи, и всякое ратное орудие многое, и из города из наряду розбили у Маистра 2 пушки... И Андрея Государь за его прямую службу пожаловал великим жалованьем». Кетлер оставил тяжелые пушки в Феллине. См. Арнта.
(575) Дела Польск. № 5, стр. 113—141. Володкович приехал в Москву 22 Генваря 1560. Бояре показали ему Ливонскую договорную грамоту о дани:
он с удивлением сказал, что это ни ему, ни Панам Королевским не было известно.
(576) См. там же, стр. 141—183. С ответом Государевым посылали к Королю Никиту Сущова. Он выехал из Москвы 11 Июля, а 15 приехал от Августа Дворянин Станиславович с грамотою от 15 Июня, в коей он жалуется на взятие в плен старого Магистра Фирстенберга; но Россияне взяли Феллин и Фирстенберга уже в конце Августа.
(577) В Продолж. Царствен. Кн. (см.Т. VIII, примеч. 564): «Того же мес. (Февр.) приехал гонец от Цысоря Римского, и наивышшого Короля Фердунандуса, Ерином, с грамотою... И Царь и В. К. гонца Цысарева отпустил почтив, а к Цысарю с ним грамоты послал, объявляя свое Государьство, что ему Бог дал, и похочет Цысарь быти в любви и в братстве... и он бы прислал своих Великих Послов от Советников своих, и тогды о всех делех договор учинят». Грамота Фердинандова, от 19 Окт. 1558, находится в Ватиканских выписках Аббата Альбертранди. Объяснив связь Ордена с Империею и необходимость вступиться за Ливонию, разоряемую нашим войском, Фердинанд убеждает Иоанна (Serenitatem Vestram benevole hortamur et requirimus) прекратить неприятельские действия, возвратить завоеванные им места (et quidquid locorum, terrarum, et subditorum illis ademit, integre restituat), кончить ссору дружелюбным разбором, и проч.
(578) В Продолж. Царств. Кн. л. 472: «Посылал из Юрьева Боярин К. Ан. Ив. Кафтырев (Ростовский) Вас. Розладина и иных Голов к Тарвасу (в Генв. или Февр.), а там был старый Маистр Велим... и воевал (Розладин) 3 дни... Посылал К. Анд. же К. Глеба Оболенского Вильянских мест воевати, и К. Глеб воевал за 10 верст от Вильяна; а как пошел прочь, и Немцы его утонили и билися... и у Немец многых убили». Главные Воеводы прислали к Государю в Февр. Князей Барбашина и Шевырева с вестию о завоевании Мариенбурга. Иоанн послал к ним медали с Палецким. См. там же, л. 473—476, и Курбского.
(579) См. выше, и Арнта 250.
(580) См. Архив. Псков. Лет.
(581) См. Курбского.
(582) См. Арнта 253 и Курбского.
(583) См. Курбск. Он пишет, что к нему присоединилось тогда 2000 охотников.
(584) В Архив. Лет. «Февр. 26 (в 1556 г.) родися Царю и В. К. дщерь, Царевна Евдокия... Крестил ее у Чюда Архистр. Михаила, а принял от купели Макарий Митрополит. — Маиа 11 (1557) родися сын Царю, Феодор, на четвертом часу дни и крещен в обители Чюда, у Чюдотворца Алексия; а принял его от купели Митроп. Макарий. — Преставися (в Июне 1558) дщи Царя Евдокия, и того же дни ее схоронили в монастыре у Вознесенья».
(585) Анастасия занемогла в первый раз в Ноябре 1559, когда Иоанн был с нею в Можайске. В Продолж. Царствен. Кн. л. 454 на об.: «Государь хотел ехати вскоре к Москве, да не возможно было ни верхом, ни в санех: безпута была кроме обычая на много время; а се грех ради наших Царица недомогла ».
(586) Там же, л. 486: «17 Июля на семом часу дни загорелося на Арбате у Риз Положения Князя Федоровской двор Пожарьского — (здесь, кажется, в первый раз упоминается о Князьях Пожарских), — и погоре много множество храмов и дворов от Успленского врага подле полое место до дровенего двора и берег весь до Клементиа Св. в Черторье и по Семчинское сельцо по Пречистую на Могилицах, и Арбат весь и за Арбат по Новинской монастырь; а Царица и В. К. Анастасия в то время бысть больна, и Царь и В. К. Великую Княгиню отпровадил во свое село Коломенское с великою нужею, зане же болезнь ее бысть велика зело; и приехал на пожар, и велик подвиг учинил со К. Владимир. Андреев, и с Бояры о унятии пожара... а у Леонтиа Св. на Успенском врагу став встречю огню... и тако в той ночи досталь посаду сохранена бысть. Июля в 19 на 5 часу дни загорелося на Большом посаде в Ромодановской слободе, и погоре дворов с 20. Того же дни на осьмом часу загореся за Неглинною по Дмитровской улице... и погоре много множество, и едва Царь с двором своим угасише огнь... Авг. в 7, в пятый час дни, преставися Царица и В. Княгиня Анастасия... Та бысть первая Царица Руская Московского Государства», и проч.
(587) Там же, л. 490: «Все нищии и убозии со всего града приидоша на погребение не для милостыни», и проч.
Дополнительная выписка из летописей сего времени:
В 1553 г. основан город в Мещере, в Щацких воротах, на реке Шате, К. Дм. Сем. Шестуновым. — В 1554,11 Марта, поставлен на Крутицу Владыка, Новоспасский Архим. Нифонт, а на Рязань Гурий, Игумен Троицкий. На поле, против Тулы, сделан город Дедилов К. Дм. Жижемским. 23 Мая Новогородцы присягали Царю. Июня 22 в Новег. заложили церковь над гробом блаженного Николы Кочанова. В Сент, ездил Царь к Троице. «Повеле Государь воздвигнута церковь Покров с приделы надо рвом у града близ Фроловских ворот; а преж сего на тех местех бывали церкви; и Сент. 30, в Неделю, Макарий Митр. Вечерню пел в новопоставленном храме (и бе ту Государь и брат его, К. Юрий Вас.), и Окт. 1 свяща ту церковь... Окт. 7 священа церковь Николы Гостунского Макар. Митрополитом. Окт. 8 выехал Государь в село свое Черкизово, и в Клинские леса, и на Волок, и в Можаеск, и в Княже Володимирово село Городен, и К. Владимир Андр. его встретил, и Государь жаловал его, хлеба ел и пировал; а оттоле в свое село Денисьево и в Крылатцкое, и там велел церьковь свящати. Окт. 20 с 1 часу ночи до 5 было (в Новегор.) на небеси знамя: огнь ходил аки молонья, и жгло небо; а ходило полосами, и белыми и красными, и расходилось и сшибалось вместе аки люди. Женил Государь (в Ноябре) К. Ив. Дм. Бельского: дал за него сестричну свою, Царевичеву Петрову внуку, дщерь К. Вас. Васильев. Шуйского; а выдавал ее с своего Двора. Приидоша (в Дек.) Старцы от горы Афонския из Хиландаря монастыря Сербского, и били челом, чтобы их Государь взял во Царьское свое имя: а мы выкупаем Веру Крестьянскую у Салтанов, а соль не имеем, но сами делаем винограды и землю копаем; и Государь их взял во свое имя, и строение церковное посылает. Генв. 1 (1555) давали Дьяки по монастырем (в Новег.) Татар, которые сидели в тюрмех и захотели креститись; а которые не захотели, ино их метали в воду... Того жь месяца пришли Послы от Волошского Воеводы Александра, Степан Перкалаб Романовской, да Микула Перколаб Сорокичь, бита челом, чтоб Государь помог, чем окупитися от Турского, и Государь Послов отпустил по прежним обычаем... По всем монастырем Новгородским збирали деньги на Владыку Казанского, да и книги певчи. Да бысть семя огуречное дорого, гривенка 20 алтын, а блюдечко по гривне Новгородская; и мосты мостили по всем дорогам Великого Князя; да опальных людей и Псковичь свели в Казань 10 семей; да и бумага дорога была, лист полденги пищей... Сгорело (в Новег.) 15 улиц, а дворов 1500... Старци Святогорского
монастыря ездили по всем монастырем, прогнали милостыни, а с ними Сын Боярской Московской; а Царь и В. К. прислал по монастырем милостыню и корм. — Марта 17 поставлен в Смоленск Владыка, Кириловской Игумен Симеон, а Гурей оставил Епископство за немощью и сниде в монастырь... Апр. 28 женил Царь и В. К. брата своего, К. Владим. Андреев., взял за него дщерь Княж Романову Одоевского, Евдокию... Пр ишли Священники с Вятки бита челом Государю, что на Вятке образ Николы Великорецкого чюдеса творит, да от многа лет не поделывай, и Государь велел им с образом в судех быта, и шел образ Вяткою и Камою, да Волгою и Окою, а с Коломны Москвою, и принесен бысть Июня 29, и Государь велел брату своему, К. Юрью Вас., встретити у Николы на Угреше у судна на реке Москве, а на Симанаве встретил сам Царь, а Владыки у Яузкого мосту, а Митрополит у Фроловских ворот, и поставиша в Соборной церкви, и много исцеления быша по вся дни.
И обновляя образ сам Митрополит (бе бо иконному писанью научен), а с ним Андрей Протопоп Благовещенской... и много образов с него пишуще мерою и подобием; и Государь велел заложить церьковь каменну Покров о девяти верхах, которой был преже древян, о Казанском взятье у Фроловских ворот надо рвом придел той же церкви Живонач. Троицы Николу Чудотворца
Вятцкаво; а преж того за два года заложена едина Троица, и Государь велел прибавить к той же церкви Покров Богоматери и приделы, и поставит церковь древяну Св. Николы Вятцково, и с его образа такой же написати в новый храм
Покрова, и свяща ю Митрополит Июля в 29; и чюдотворным образом исцеления многа быша. — М. Марта (1556) явилася звезда копейным образом с теплого ветра меж Полудни и Запада, и днию и нощию хождаше к Востоку,
и не много поступайте к Северу весь Март. Того же лета Госпожина дни заговенья бысть знамение (во Пскове) того места, где звезда была на небеси, явися яко змий образом без главы стояше, стан недалече от земля на небеси, и зрящим людем, ино яко хобот хвост збираше, и бысть яко бочка, и спаде на землю огнем, и бысть яко дым по земли, и подня ю, а стояше с час. Авг. 3 отпущен из Москвы образ Николы на Вятку, украшен златом и жемчюгом; и Царь и Царица проводили до Пречистые до Ям, и тут обедню слушали; а К. Юрьи Васильев, провожал образ до Ростокина, и отпущен образ на Устюг. Васильгород переставлен на гору. Позлащен верх у Троицы Сергия. Сент. 1 выехал Царь с Царицею и с сыном, и брат его К. Юрьи Вас. ко Троице, и оттуду в Переславль к Никите Чюдотворцу, и повеле Игумену общину соделата; и велий монастырь соградиша, и приехали к Москве 29. Пришел от Патриарха Дионисия из Царяграда Митрополит Иоасаф Кизитцкой, а привез к Государю мощи Георгия Мученика, да Пантелеймона, да Варнавы Апостола, и Патриарх бил челом для нужи о милостыне, и уложил соборне молита Бога о Царе. 1 Ноября священа церковь Ивана Лествичника, да придел Евдокии у Чюда Михаила Арханг. на задних воротех строенья Царского; а был тут сам Царь и Царица. 1 Дек. Поставлен город в Галиче Ив. Выродковым. — Отпущен (в Генв. 1557) Митропол. Греческой, а с ним Государь послал к Патриарху соболей на 2000 золотых, а в Хиландарь монастырь многую милостыню, да катопетазму шиту, на ней образ И. X. и Богоматери, также утварь с жемчюгом и яхонты; и пел тогда Государь молебен в Пречистой, и Митрополит Греческой облачался по-Гречески и Священики Сербские; и Митроп. Макарий
обедню служил с Руск. Соборы; и к Митрополиту послал Царь с грамотою Ивашка Волохова, а в Св. Гору бывшего Архиманд. Евфимьева монастыря, Феодорита. Почаша писцы (см. Архив. Псков. Лет.) писати город Псков и пригороды, и земли мерити, и оброки велики на оброчные воды и пожни и на мельницы наложиша. Бысть глад по всей земле, а больше в Заволожье: во время жатвы дожди были великие, а за Волгою мороз хлеб побил, и люди помроша; а зима студена, и снеги паче меры. Окт. 28 Игумен Спаской Маркел Хутынского монастыря, оставя Игуменство, жил в Антонове монастыре, да сотворил житие Никите, Епископу Новгородскому, и Канун, да поехал к Москве. — Пришли за милостынею (в 1558 г.) от Патриарха Иоакима из Александреи старцы с грамотою, а писал Патриарх похваляя Государя... Следует многоречивое письмо и ответ Царя. «Апр. в 30 обретоша мощи Епископа Св. Никиты целы... и послаша к Москве. — Июня в 24 поехал к Москве (из Новагорода) Архидиакон Генадей, а ехати ему ко Царюграду и в Иерусалим, и во Св. Гору и во Египет по монастырем с милостынею Царскою,
и обычаи во странах тех писати ему. Июля 26 Архим. Юрьевской повез в Москву шапку Иоанна Златоустого Лисья монастыря, да ризы Никиты Чудотворца, Еписк. Новог. В Февр. (1559) родися сын у К. Юрья Васильев. Московского, Углецкого и Колужского, К. Василей Юрьев.; а крестили у Чюда Архистр. Михаила; а принял от купели Митроп.; а на крещеньи был Государь
и К. Влад. Андреевичь. В Сент, пошел Государь в монастырь к Троице и по селом. Окт. 1 священы пределы в новом городе у Фролов, ворот, что ставлены о Казан, взятии и Астраханском, Живон. Троица, да Вход во Иерусалим, да Никола Великорецкой, Кипреян и Устина, Варлам Хутынский, Александр Свирский, Григорей Епископ Армейский, — Александр, Иван и Павел, новые Патриархи Цареградцкие; а были тут Царь, Царица и Царевичи... а большая церковь средняя, Покров, тогда не совершена. Ходил (в Окт.) Государь в Можаеск к Николе молитися и со Царицею и со Царевичи, и в иные монастыри и в села проыадитися. — Февр. 20 (1560) преставился К. Василей Юрьевичь,
Княж Юрьев сын Васильевича, году без дву недель, и о сем Государю скорбь бысть не мала. Тое же ночи родился К. Володимеру Андреев, дщерь Евдокия от его Княг. Евдокии, и Царь, а с ним сын его, Царевичь Иван, да Царь Александр Казанской и многие Бояре назавтрее того у К. Володимера Андр. на его радость были и овощи кушали».
Лотман Ю. М.
«О Древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» Карамзина — памятник русской публицистики начала XIX века
Судьба этого произведения удивительна: 177 лет (Эта статья опубликована журналом «Литературная учеба» в 1988 г.) прошло со времени его написания, давно отошли в прошлое отразившиеся в нем злободневные страсти, давно сделались достоянием печати произведения неизмеримо более смелые, а «Россия...» Карамзина все еще остается практически недоступной читателю. Попытки Пушкина опубликовать это произведение в «Современнике» натолкнулись на противодействие цензуры. Затем отрывки его были опубликованы во французском переводе в вышедшем в Брюсселе на французском языке сочинении декабриста Николая Тургенева «Россия и русские» (1847). В 1861 году на русском языке вышло весьма небрежное издание в Берлине, но для русского читателя текст оставался запретным: в 1870 году журнал «Русский архив» сделал попытку опубликовать это сочинение, однако все содержащие его страницы были вырезаны из тиража и уничтожены цензурой. В 1900 году в третьем издании «Исторических очерков общественного движения в России при Александре I» A. H. Пыпин сумел включить сочинение Карамзина в раздел «Приложений». Однако, когда в 1914 году В. В. Сиповскому удалось осуществить первую в России отдельную публикацию (под утвердившимся уже неточным заглавием «Записка о древней и новой России»), на титуле издания значилось: «Печатается в ограниченном количестве экземпляров. Перепечатка воспрещается». Действительно, издание 1914 года сразу же сделалось редкостью, мало доступной даже специалистам.
Еще более поразительно, что и в дальнейшем публикация этого произведения встречала цензурные трудности: все попытки ряда советских исследователей добиться ее издания (в том числе усилия, предпринимавшиеся в этом направлении покойным Г. П. Макогоненко и автором этих строк) не увенчались успехом. Одни цензоры боялись «резкости», другие — «реакционности» мнений Карамзина. Результат был один и тот же.
Несмотря на то, что текст «Древней и новой России» был известен лишь в извлечениях или дефектных публикациях, историки считали себя вправе высказывать об этом произведении категорические суждения. Во второй половине XIX века «Россия...» неожиданно приобрела актуальность и сделалась предметом споров, наследие которых до сих пор препятствует объективной оценке этого памятника.
В 1866 году праздновался столетний юбилей Карамзина. Как отмечал А. Н. Пыпин, юбилей Карамзина получил «тенденциозный охранительный характер». (Пыпин А. Н. Общественное движение в России при Александре I. 4-е изд Спб, 1908. С. 187.) Это, в свою очередь, вызвало в либеральной и демократической прессе стремление «обличать» Карамзина, видеть в нем не деятеля русской культуры прошедшей эпохи, а живого представителя враждебного лагеря. Анализ общественно-литературной позиции Карамзина, данный Пыпиным в названной выше книге, — печальный, но характерный этому пример. Обычно академически объективный Пыпин излагает воззрения Карамзина с такой очевидной тенденциозностью, что делается просто непонятно, каким образом этот лукавый реакционер, прикрывавший сентиментальными фразами душу крепостника, презирающего народ, сумел ввести в заблуждение целое поколение передовых литераторов, видевших в нем своего рода моральный эталон Анализ «России…» Пыпин завершил утверждением, что система Николая I явилась практической реализацией высказанных в этом документе идеалов Карамзина: «Есть немалые основания думать, что идеи Карамзина, воплотившиеся в «Записке», имели практическое влияние на высшие сферы нового наступившего периода. Когда русская общественная жизнь в начале нового царствования переживала трагический кризис, Карамзин со всей нетерпимостью и ожесточением, какие производила его система, внушал свои идеи людям нового периода и возбуждал в них вражду к либеральным идеям прошлого царствования. Этими советами и внушениями он, с своей стороны, наносил свою долю зла начинавшемуся умственному пробуждению общества; он рекомендовал программу застоя и реакции». (Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Тт I-XVI, 1937-1949; т. XII, 1949. С. 45.).
Конечно, простая хронологическая проверка обвинений, выдвинутых Пыпиным, убеждает в их несостоятельности: уже в первые недели царствования Николая I Карамзин был смертельно болен и никому не «внушал свои идеи». Если же речь идет о вредоносности идей, положенных в 1811 году в основу трактата «Россия.», то, как известно, Карамзин сохранял это сочинение в тайне, не предпринимая никаких шагов к его распространению. Здесь, видимо, апологетом «застоя и реакции» следует считать Пушкина, который не только пытался опубликовать трактат Карамзина в своем «Современнике», но и рекомендовал его читателю как «красноречивые страницы», написанные «со всею искренностию прекрасной души, со всею смелостию убеждения сильного и глубокого» Конечно, с точки зрения Пыпина, пропаганда Пушкиным идей трактата Карамзина не вызывает удивления, поскольку и Пушкин был для него в эти годы апологетом николаевского царствования: «Тот консервативный характер, какой приняли мысли Пушкина ко времени нового царствования, обнаружился как в его литературных представлениях, так и в теориях политических». «Это была та же готовая точка зрения Карамзина и вместе Жуковского», в которую, по мнению Пыпина, Пушкин «уверовал» в эти годы. (Пыпин А. Н. Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов. Исторические очерки. 4-е изд. Спб, 1909. С. 71 и 80.)
Мы так подробно остановились на мнении А. Н. Пыпина потому, что именно к нему восходят оценки «Древней и новой России», дожившие до наших дней.
Попытаемся, не прибегая ни к предвзятым обвинениям, ни к столь же предвзятой апологетике, понять позицию Карамзина. Либеральное мышление в исторической науке строится по следующей схеме: то или иное событие отрывается от предшествующих и последующих звеньев исторической цепи и как бы переносится в современность, оценивается с политической и моральной точек зрения эпохи, которой принадлежат историк и его читатели Создается иллюзия «актуальности», но при этом теряется подлинное понимание прошлого. Деятели ушедших эпох выступают перед историком как ученики, отвечающие на заданные вопросы Если их ответы совпадают с мнениями самою историка, они получают поощрительную оценку и наоборот. Применительно к интересующему рас времени вопрос ставится так, общественно-политические реформы есть бла! о и прогресс. Те, кто поддерживает их, — прогрессивны, те, кто оспаривает, — сторонники реакции. Время создания «Древней и новой России» — период проектов Сперанского Отсюда сама собой напрашивается схема Сперанский и Карамзин как воплощение прогресса и реакции. Как ни удобна эта картина, но историческая реальность сложнее.
«О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» — произведение очень сложное и по-разному рисующееся в различной исторической перспективе. Самая ближайшая — конкретная обстановка 1811 года В этом аспекте позиция Карамзина представляется в с «дующем виде, он ясно видит приближение огромной по масштабам войны. В этой войне России придется столкнуться с противником опытным и полководцем гениальным (военный гений Напочеона Карамзин оценивал очень высоко). Военные же способности императора Александра I и его ближайшего окружения казались ему после Аустерлица более чем сомнительными. ( На связь между «Древней и новой Россией...» и опасениями, вызванными предчувствием войны, указал Н. Я. Эйдельман. См. Эйдельман Н. Последний летописец. М., «Книга», 1983. С. 69. ) Он считал, что Тильзитский мир вреден, поскольку втягивает Россию в орбиту наполеоновской политики, и что союз с Наполеоном приближает, а не отдаляет неизбежность военного столкновения. Сперанский же исходил из того, что союз с Наполеоном дарует России прочный мир, необходимый для проведения реформ. Связь реформаторских планов Сперанского с профранцузским курсом внешней политики в определенной мере повлияла на тон меморандума Карамзина.
Более глубинная причина — отношение Карамзина к реформаторским планам правительства Александра I. Карамзин внимательно следил за правительственными усилиями в этом направлении, и все они, от «Негласного комитета» «дней александровских прекрасного начала» до реформ Сперанского и военных поселений Аракчеева, вызывали у него отрицательное отношение. Был ли Карамзин вообще врагом государственных реформ Видимо, нет. Он неизменно с глубочайшей похвалой отзывался о реформах Ивана III, одобрял в статьях 1803 года реформы Бориса Годунова, высоко ценил мероприятия царя Алексея. Об отношении его к реформам Петра I скажем ниже. Идея исторического прогресса составляла одну из основ мировоззрения Карамзина, и именно этим он долгое время вызывал ненависть Шишкова и его окружения. Нет ничего более несправедливого, чем представлять его сторонником исторического застоя. Однако к реформаторству Александра I он действительно относился отрицательно.
Пушкин имел основания назвать политические мировоззрения Карамзина «парадоксами». С одной стороны, приверженец монархического правления, Карамзин многократно повторял, что в идеале предпочитает республику. С другой, подчеркивая свою приверженность Александру I, лично любя его как человека и не раз развивая перед ним свои политические идеи, он чрезвычайно низко ставил его как государственного деятеля, считал его исполненным благих намерений царем-неудачником, все планы которого обращаются во вред России. Видя обязанность патриота в том, чтобы в глаза царю критиковать разные стороны его политики, он с годами делал это со все возрастающим чувством усталости и безнадежности. В 1802—1803 годах на страницам «Вестника Европы» он развернул завуалированную критику Негласного комитета и его реформаторских прожектов. (Подробнее см.: Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. М., «Книга», 1987. С. 280—288. ) Конечно, не только прямая критика действий правительства в печати, но и простое обсуждение принятых им мер в журнале, по условиям тех лет, исключалось. В 1811 году перед Карамзиным открылась исключительная возможность: лично, то есть без оглядки на цензуру и ограничения, которые неизбежны при обнародовании, изложить царю мнение о всей его деятельности как главы государства в целом. Трудно найти в истории пример человека, который бы использовал подобную возможность для того, чтобы высказать максимум горьких истин.
Реформаторскую деятельность Александра I Карамзин оценивает в свете всей традиции правительственных реформ в России после Петра I. ХVIII век называют веком переворотов, но его же можно было бы назвать эпохой неудачных реформ. Особенно это относится к царствованиям Екатерины II, Павла I, а в начале XIX века и Александра I. Во всех случаях правительство сознавало неотложность преобразовательных мер. Результаты этого осознания были различны: блестящая выставка, парадный фасад просвещенной монархии, обращенный к Европе Екатериной II; нескончаемый поток распоряжений и регламентов, которыми Павел в течение всего своего краткого царствования оглушал Россию; кабинетные планы реформ, рождавшиеся в обстановке бюрократической тайны, мечтания Александра I, облеченные в пункты и параграфы законов, большинство из которых так никогда и не были приняты, — все это отражало разные стили правления и различные характеры самодержцев. Но одно оказалось у всех общим: ни один из законодательных проектов не был доведен до конца, ни один не сделался реальностью в политической жизни страны. На протяжении десятилетий кипела деятельность, в которой принимали участие цари и вельможи, комитеты и комиссии, делались карьеры и получались награды, вспыхивали общественные надежды и опасения. И ничего не было сделано. Это и было отправной точкой того скептицизма, который определял отношение Карамзина к правительственным реформам.
Основная причина реформаторской импотенции правительства второй половины XVIII—начала XIX века была скрыта в исходной презумпции: все изменить, ничего не меняя. С самого начала реформ Александра I как непременное условие было предположено, что инициатива, весь план и его реализация исходят от императора. (В. к. Николай Михайлович. Граф Павел Александрович Строганов (1774-1817). Т. II, Спб, 1903 С. 9 (оригинал зд. и дальше по-франц.). ) На первых же заседаниях Негласного омитета было утверждено, что эта реформа должна быть личным созданием императора». На заседании 1 мая 1801 года было вновь подтверждено, что «только император лично владеет делом реформы». Реформаторские планы не должны задевать полноты императорской власти. (В. к. Николай Михайлович. Граф Павел Александрович Строганов (1774-1817). Т. II, Спб, 1903 С. 9 (оригинал зд. и дальше по-франц.). )
Этот же принцип был положен в основу проектов Сперанского, откликом на которые явилась «Древняя и новая Россия...» Первая глава «Проэкта уложения государственных законов Российской империи» (1809) гласила: «Державная власть во всем ее пространстве заключается в особе императора». И далее это положение раскрывалось: «По праву державной власти... император есть верховный законодатель», «он есть верховный охранитель правосудия», «он есть верховное начало силы исполнительной». Таким образом, в основу плана Сперанского сразу же было помещено положение, сводившее весь план на нет. Что же тогда оставалось? Оставалась система бюрократической упорядоченности фасада империи и суета честолюбий вокруг распределения новых государственных должностей. Именно то, что Карамзину было особенно ненавистно.
После Пыпина утвердилось представление, что основной удар Карамзина был направлен на Сперанского и даже что «Древняя и новая Россия...» явилась причиной отставки и ссылки русского реформатора. Это не совсем точно. Подававшиеся государю Сперанским проекты не отражали в полном объеме идей их автора. В 1802 году Сперанский набросал отрывок «Ещё нечто о свободе и рабстве», где сформулировал принципы свободы политической и гражданской. Политическая свобода состоит в равенстве всех перед законом и является вполне достижимой целью. Гражданская свобода есть социальное равенство и в принципе недостижима. Более того, в отрывке «О образе правления» (1804) он смело выразил парадоксальную мысль, что всякая социальная структура есть деспотизм (Сходные мысли развивал в XVIII веке Симон-Никола-Анри Ленге, публицист и адвокат, автор популярной в XVIII веке «Теории гражданских законов», писавший: «Общество — обширная тюрьма, где свободны только те, кто сторожат заключенных».) и «что различие образов правления деспотического и республиканского состоит только в словах».(Сперанский М. М. Проекты и записки. С. 142. ) Однако в Сперанском было две души: он был маркиз Пиза, стремившийся завладеть умом и сердцем тирана и превратить его в свое орудие, и старательный столоначальник, умело превращающий идею начальника в округлые канцелярские формы. Сперанский умел гнуться, он облекал в параграфы мысли Александра, как позже распределял для Николая по разрядам «вины» декабристов. Идеи систематизированного бюрократического деспотизма, к которым в конечном итоге сводились проекты реформы, написаны были пером Сперанского, но вдохновителем их был царь, который, следуя своей обычной методе, прятался за спину очередного фаворита с тем, чтобы потом свалить на него ответственность перед обществом. Выступая против проекта реформ, Карамзин оспаривал идеи царя, и именно поэтому реакция Александра I на мнение историографа была столь болезненной (Личность Александра I была необычайно сложной: он отличался и редкой терпимостью, и редкой злопамятностью. В отношении Карамзина проявилось и то и другое.) .
Политические воззрения Карамзина сложились под влиянием идей Монтескье. Россию, как огромное по территории государство, он считал наиболее приспособленной для единовластия. Однако для того, чтобы власть эта была монархической, а не деспотической, необходимо просвещение граждан и высокоразвитое, хотя бы в политически активном меньшинстве, чувство чести. Взгляды эти могли казаться в начале XIX века уже архаическими, но именно они позволяли Карамзину видеть за суетой бумаг, проектов и записок, предлагавших разнообразные административные и политические преобразования, борьбу честолюбий, карьеризм, самолюбие чиновников.
Критическое отношение Карамзина к преобразовательным планам Александра имело и более глубокие корни, вырастая из размышлений над всем послепетровским путем империи. Карамзин более, чем кто-либо из современников его, был человеком европейского просвещения. Обвинения в галломании преследовали его всю жизнь. Но именно Карамзин первым заметил, что прививка европейской администрации к русскому самодержавию порождает раковую опухоль бюрократизма. Вся реформаторская деятельность Александра I сводилась к мечтам о всеобщем благоустройстве государства и практической его бюрократизации. Именно эта — на самом деле любимейшая для императора — сторона государственных преобразований встретила в Карамзине непримиримого критика. Но именно это фатально не замечали Пыпин и его либеральные последователи, которые все простили бы Карамзину за еще один, обреченный остаться на бумаге, проект превращения России в республику, а русских крестьян — в «счастливых швейцаров», то есть швейцарцев. Государь тоже был бы доволен «прекрасными чувствами» своего историографа, подарил бы ему свой портрет в бриллиантах, а проект положил бы под сукно. Вместо этого Карамзин с суровой беспристрастностью рассмотрел все государственные начинания императора и все осудил.
Учреждение министерств, Государственного Совета, резкое увеличение бюрократической машины и бумажного производства осуждаются Карамзиным с неслыханной прямотой и резкостью: «Сие значит играть именами и формами, придавать им важность, какую имеют только вещи». «Вообще новые законодатели России славятся наукою письмоводства более, нежели наукою Государственною: издают проэкт Наказа Министерского, — что важнее и любопытнее?.. Тут, без сомнения, определена сфера деятельности, цель, способы, должности каждого Министра?.. Нет! брошено несколько слов о главном деле, а все другое относится к мелочам Канцелярским: сказывают, как переписываться Министерским Департаментам между собою, как входят и выходят бумаги, как Государь начинает и кончит свои рескрипты!»
Именно с «Древней и новой России. .» начинается в русской литературе борьба не с плохими чиновниками-взяточниками, а с бюрократией как таковой, с ее неудержимой тенденцией к безграничному самовоспроизводству: «Здесь три Генерала стерегут туфли Петра Великого; там один человек берет из 5 мест жалование; всякому — столовые деньги... Непрестанно на Государственное иждивение ездят Инспекторы, Сенаторы, чиновники, не делая ни малейшей пользы своими объездами». И вывод: «Надобно бояться всяких новых штатов, уменьшить число тунеядцев на жаловании».
Бюрократии Карамзин противопоставлял наивную мысль о семейной, патриархальной природе управления в России, Утопизм этого представления очевиден. Однако оно сыграло в истории русской общественной мысли слишком серьезную роль, чтобы можно было ограничиться такой оценкой. Идея «непосредственной» отеческой власти противостояла европеизированному бюрократическому деспотизму — прямому потомку петровского «регулярного государства». Наиболее близкими продолжателями Карамзина здесь были Гоголь и Л. Толстой.
Во второй том «Мертвых душ» Гоголь ввел помещика Кошкарева, воссоздав в миниатюре образ «регулярного государства». «Вся деревня была вразброску: гостройки, перестройки, кучи извести, кирпичу и бревен по всем улицам. Выстроены были какие-то домы, в роде каких-то присутственных мест. На одном было написано золотыми буквами: Депо земледельческих орудий; на другом: Главная счетная экспедиция; далее Комитет сельских дел; Школа нормального просвещения поселян. Словом, чорт знает, чего не было». «Чичиков решился, из любопытства, пойти с комиссионером смотреть все эти самонужнейшие места. Контора подачи рапортов существовала только на вывеске, и двери были заперты. Правитель дел ее Хрулев был переведен во вновь образовавшийся комитет сельских построек. Место его заступил камердинер Березовский; но он тоже был куда-то откомандирован комиссией построения. Толкнулись они в департамент сельских дел — там переделка: разбудили какого-то пьяного, но не добрались от него никакого толку. «У нас бестолковщина», сказал наконец Чичикову комиссионер. «Барина за нос водят. Всем у нас распоряжается комиссия построения: отрывает всех от дела, посылает куда угодно. Только и выгодно у нас, что в комиссии построения». Он, как видно, был недоволен на комиссию построения. И в самом деле, взглянул Чичиков: все строится». (Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. т. VII. Изд. АН СССР, 1951. С. 62-64.). Вся эта лихорадочная деятельность призрачна, так как реализуется «сквозь форму бумажного производства» (Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. т. VII. Изд. АН СССР, 1951. С. 62—64.).
Достаточно вспомнить идеализацию патриархальных отношений помещика и крепостного в «Двух гусарах» Толстого и толстовскую неприязнь к чиновнику, чтобы линия от Карамзина к молодому Толстому сделалась очевидной.
Осторожность Карамзина в решении вопроса крепостного права также нуждается в историческом контексте. Если взглянуть на позицию Карамзина глазами шестидесятника, то вывод может быть только один: ретроград и крепостник. Однако исторически вопрос представляется сложнее. В преддекабристском и раннедекабристском движении столкнулись две концепции. Николай Тургенев, считая крепостное право главным злом русской жизни, длительное время возражал против того, чтобы введение конституции совершилось до освобождения крестьян. «Эмансипация сельских жителей» вызовет противодействие помещиков. Единственная реальная сила, которую можно им противопоставить, — императорский абсолютизм. Поэтому ограничение самодержавия до освобождения крестьян «по манию царя» лишь увековечит рабство. Только разочарование в способности Александра дать крестьянам волю убедило Н. Тургенева в том, что обе освободительные задачи должны решаться одновременно. Однако было и другое, более аристократическое, направление, которого придерживался, например М. А. Дмитриев-Мамонов. Оно считало первостепенной задачей уничтожение самодержавного деспотизма Н введение конституции. С этой точки зрения казалось, что освобождение крестьян подорвет политическую власть дворянства — основной силы в борьбе с самовластием — и безгранично усилит власть деспота. Крестьяне перестанут быть рабами, но все жители России сравняются в едином рабстве перед императором и его бюрократией. В обстановке первого десятилетия XIX века общественные лагери еще не размежевались, и судить деятелей той поры судом второй половины XIX века означает заведомо лишать себя возможности исторического понимания.
Угроза бюрократии была осознана публицистами эпохи Просвещения. Еще Руссо, а в России — Радищев указали лекарство — прямое, непосредственное народоправство. Демократия — средство против бюрократии. Демократическая идея прямого народного суверенитета совсем необязательно связывалась с революционностью. Нарисованная Гоголем сцена избрания кошевого в «Тарасе Бульба» — caмая яркая картина прямого народоправства в русской литературе, хотя, конечно, Гоголь никогда не был революционно мыслящим писателем В прямой власти народа он видел антитезу петербургской власти бумаги, господству чиновничества.
Ни прямое проявление власти народа, ни идея народного суверенитета Карамзина не привлекали Это была та сторона наследия Руссо, которая прошла мимо него. Он противопоставлял бюрократии Другую силу: человеческое достоинство — плод культуры, просвещенного самоуважения и внутренней свободы. Здесь начинался счет, который он предъявлял Петру I: Петр осуществил необходимую государственную реформу, но превысил полномочия государственной власти, вторгшись в сферу частной жизни, в область личного достоинства отдельного человека.
В этом отношении интересно сравнить критику реформы Петра Радищевым и Карамзиным.
Радищев: «... мог бы Петр славнея быть, возносяся сам и вознося отечество свое утверждая вольность частную». (Радищев А. Н. ПСС. М.—Л., 1938. Т. I, С. 151.)
Карамзин: «Он велик без сомнения, но еще мог бы возвеличиться гораздо более, когда бы нашел способ просветить умы Россиян без вреда для их гражданских добродетелей». Что понимал Карамзин под последними, видно из его слов: «Русская одежда, пища, борода не мешали заведению школ. Два Государства могут стоять на одной степени гражданского просвещения, имея нравы различные... Народ в первоначальном завете с Венценосцами (все же теория договорного происхождения государства — Ю. Л.) сказал им: «блюдите нашу безопасность вне и внутри, наказывайте злодеев, жертвуйте частью для спасения целого», — но не сказал: «противуборствуйте нашим невинным склонностям и вкусам в домашней жизни».
Итак, Радищев хотел бы дополнить реформу Петра свободой личности, Карамзин — уважением человеческого достоинства. Свобода дается структурой общества, человеческое достоинство — культурой общества и личности.
То, что главной мишенью Карамзина был не Сперанский, а Александр I, видно из настойчивости, с которой историк касался самых больных мест репутации императора. Так, Карамзин коснулся абсолютно запретной темы участия Александра в убийстве его отца. Вспомним, что одного намека на это событие в пушкинской оде «Вольность» было достаточно, чтобы превратить царя в неумолимого гонителя поэта. Безжалостно, не щадя самолюбия Александра, Карамзин остановился на его роли в поражении под Аустерлицем и в неудачах — военных И дипломатических — в отношениях с Наполеоном. Анализ Тильзитского мира и унизительных отношений Александра и французского императора также должен был болезненно задеть царя. Фактически историк не пощадил ни одного из начинаний Александра I, показав его полную несостоятельность как государственного деятеля
Занимая во многом противоположные позиции, Карамзин в одном был прямым предшественником Чаадаева: положение личности, ее достоинство или унижение, презрение человека к себе или право его на самоуважение не составляло для него внешнего, второстепенного, признака истории и цивилизации, а относилось к самой их сути. Поэтому вопрос о личных свойствах государственного деятеля не был для него исторически побочным. Злодей или честолюбец, низкий или преступный человек не мог для него быть хорошим политиком. В этом смысле примечательно, что, обращаясь к царю, Карамзин не пощадил человеческих качеств ни одного из его предков Применительно к Петру I формула: «умолчим о пороках личных» в сочетании со словами «худо воспитанный» и напоминанием: «Тайная Канцелярия день и ночь работала в Преображенском: пытки и казни служили средством нашего славного преобразования Государственного» была достаточно красноречива. Но для других царей, правивших в XVIII веке, у Карамзина нашлись еще более горькие слова. «Злосчастная привязанность Анны к любимцу бездушному, низкому, омрачила и жизнь, и память ее в истории. Воскресла Тайная Канцелярия Преображенская с пытками; в ее вертепах и на площадях градских лились реки крови». «Лекарь Француз и несколько пьяных Гренадеров возвели дочь Петрову на престол величайшей Империи в мире». «Елисавета, праздная, сластолюбивая». Личные достоинства ее состояли в том, что она «имела любовников добродушных, страсть к весельям и нежным стихам». Далее — «несчастный Петр III» «с своими жалкими пороками». О Екатерине II: «Горестно, но должно признаться, хваля усердно Екатерину за превосходные качества души, невольно вспоминаем ее слабости и краснеем за человечество». «Богатства Государственные принадлежат ли тому, кто имеет единственно лице красивое? «Самое достоинство Государя терпит, когда он нарушает Устав благонравия: как люди ни развратны, но внутренно не могут уважать развратных». О Павле I: «… жалкое заблуждение ума», «презирая душу, уважал шляпы И воротники», «думал соорудить себе неприступный Дворец — и соорудил гробницу». И в итоге — дерзкие слова: «Заговоры да устрашают народ для спокойствия Государей! Да устрашают и Государей для спокойствия народов!» Можно представить себе, с каким чувством читал император эти строки.
Однако самым безжалостным из нарисованных Карамзиным был образ Александра I. Под пером писателя вставал портрет «любезного» монарха: «едва ли кто-нибудь столь мало ослеплялся блеском венца и столь умел быть человеком на троне» и, одновременно, человека, лишенного государственных способностей, преследуемого во всех начинаниях неудачами. Ни одно из любимых предприятий царя не было одобрено историком.
(Скрытая цитата из стихотворения Державина «На рождение в Севере порфирородного отрока», посвященного рождению Александра Павловича:
Но последний (гений-даритель. — Ю. Л.), добродетель
Зарождаючи в нем, рек.
Будь страстей твоих владетель,
Будь на троне человек! )
Почему же Карамзин избрал столь опасный путь?
Первая причина состояла в его убеждении, что собственное достоинство человека составляет не только его личную добродетель, но и долг, вклад в историю родной страны. Позже, когда Карамзина вынуждали нанести визит Аракчееву, он писал жене, что он не может поступиться своим долгом перед собственным нравственным достоинством. Уважение к себе — это долг по отношению к «моему сердцу, милой жене, детям, России и человечеству!» (Карамзин Н. М. Неизданные сочинения и переписка. Ч. 1. Спб, 1862. С. 152 и 173.) Говорить, что собственное достоинство — долг перед Россией и человечеством, можно было потому, что оно выступало в системе Карамзина (как и у Пушкина 1830-х годов и позже у Льва Толстого) основным противовесом власти бюрократии:
Зависеть от властей, зависеть от народа
— Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому
Отсчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…
(Пушкин. Из Пиндемонти)
Но была и другая причина. Карамзин говорил с царем не только как человек, достигший полной внутренней свободы, но и как историк. В 1818 году друг Карамзина поэт И. И. Дмитриев написал басню «История». Содержание ее таково. Вождь скифов, захватив город, увидал на площади статую с такой надписью.
«Блюстители граждан
Отцу отечества, утехе смертных рода
От благодарного народа».
Скиф захотел узнать описание дел этого великого царя:
И вмиг толмач его, разгнув бытописанья,
Читает вслух: «Сей царь, бич подданных своих,
Родился к гибели и посрамленьью их:
Под скипетром его железным
Закон безмолствовал, дух доблести упал,
Достойный гражданин считался бесполезным,
А раб коварством путь к господству пролагал».
В таком-то образе Историей правдивой
Потомству предан был отечества отец.
Чему ж мне верить, спросил скиф, и вельможа ему ответил:
«Сей памятник в моих очах сооружался,
Когда еще тиран был бодр и в цвете лет;
А повесть, сколько я могу припомнить ныне,
О нем и прочем вышла в свет
Гораздо по его кончине»
(Дмитриев И. И. Полное собрание стихотворений. Л., 1967. С. 204.)
Историк говорит о современности с беспристрастием потомка. Он, как Тацит, судья «без гнева и пристрастия». Не случайно остряк Растопчин в беседе с великой княгиней назвал Карамзина «привратником, открывающим дверь в бессмертие». (Карамзин Н. М. Неизданные сочинения... С. 149.) Историк — тот, кто заставляет современников при жизни выслушать, что скажет о них потомство. В этом его гражданский долг.
Можно изумляться беспримерной смелости Карамзина. Избрав такой, стиль отношений с царем, он следовал прямоте и благородству своей натуры. Однако это был тактически лучший способ завоевать доверие Александра. Император был мнителен, презирал людей вообще и царедворцев особенно, мучился неуверенностью в себе и подозревал всех в корыстных видах. Но при этом он был самолюбив, злопамятен и жаждал признания. Он любил лесть, но презирал льстецов. Не выносил чужой независимости, но мог уважать только людей независимых. Карамзин инстинктом великой души занял единственно правильную позицию: полная личная независимость, никогда никаких просьб о себе и непререкаемая прямота мнений. Это часто оскорбляло царя, и он много раз пытался мелочно унизить своего историографа. Но он никогда не мог отказать ему в уважении и безмолвно утвердил за Карамзиным право быть не царедворцем, а голосом истории. Между ними сложились странные отношения, сущность которых резюмировал сам Карамзин в письме для потомства, написанное после смерти Александра I. Описывая беседы в «зеленом кабинете», как царь называл аллеи екатерининского парка в Царском Селе, Карамзин вспоминал: «Я всегда был чистосердечен. Он всегда терпелив, кроток, любезен неизъяснимо; не требовал моих советов, однако ж слушал их, хотя им, большею частию, и не следовал, так что ныне, вместе с Россиею оплакивая кончину Его, не могу утешать себя мыслию о десятилетней милости и доверенности ко мне столь знаменитого Венценосца: ибо эти милость и доверенность остались бесплодны для любезного Отечества... Я не безмолвствовал о налогах в мирное время, о нелепой Гурьевекой системе Финансов, о грозных военных поселениях, о странном выборе некоторых важнейших сановников, о Министерстве Просвещения или затемнения, о необходимости уменьшить войско, воюющее только Россию, — о мнимом исправлении дорог, столь тягостном для народа, — наконец о необходимости иметь твердые законы, гражданские и государственные». (Карамзин Н. М. Неизданные сочинения и переписка... С. 11 —12.)
Отношения Карамзина и Александра I были далеко не идилличными, порой они достигали крайней степени напряжения. Но Карамзин утвердил за собой право никогда не кривить душой. Однажды царю пришлось выслушать и такие слова: «Государь, вы слишком самолюбивы... Я не боюсь ничего — мы все равны перед Богом. То, что я сказал Вам, я сказал бы и Вашему отцу... Государь, я презираю скороспелых либералистов, я люблю лишь ту свободу, которой никакой тиран не в силах у меня отнять... Я не нуждаюсь более в Вашем благоволении. Может быть, мы говорим с Вами я последний раз». ( Карамзин Н. М. Неизданные сочинения и переписка... С. 11 —12.)
И, однако, Александр, видимо, испытывал необходимость в этих горьких истинах, в советах, которым следовать он не собирался. Говоря с царем от лица потомства, Карамзин как бы признавал его достойным услышать суд истории. Это поднимало Царя в собственных глазах, царя, всегда не уверенного в себе и достаточно умного, чтобы знать цену придворной лести. Смелость историка как бы подразумевала величие души в собеседнике и удовлетворяла театральным наклонностям царя: он входил в роль Александра Македонского, выслушивающего наставления Аристотеля.
Можно думать, что Пушкин, когда пытался провести через цензуру «Древнюю и новую Россию», не только хотел довести до читателей содержание этого уникального по смелости документа, но и рассчитывал преподать Николаю I урок того, как царь должен выслушивать историка. Именно к такому приему прибег Вяземский, когда во втором томе «Современника», защищая «Ревизора» от нападок реакционной критики, напечатал милостивое письмо, написанное Нелединским-Мелецким по поручению Павла! Капнисту по поводу издания «Ябеды». Пушкин готовил «Историю Петра», и пример Карамзина мог подсказать ему тактическую линию поведения.
«О древней и новой России...» — уникальный памятник русской публицистики. Задача историка не в том, чтобы апологетизировать то, что вчера огульно зачеркивалось. Задача историка в том, чтобы найти фактам прошлого их подлинное место и соотнести их со всей динамикой исторического процесса. Но для того, чтобы оценить документы, их надо знать. Эту цель и преследует настоящая публикция.
Ю. М. Лотман
Соловьев Евгений Андреевич
Соловьев Е.
Карамзин. Его жизнь и научно-литературная деятельность
Глава VI. Русская историческая наука до Карамзина
Пасхалии, хронографы, летописи и т. п. я оставлю в стороне, потому что все это не история, а лишь исторические материалы. Нам приходится поэтому начать с «Синопсиса», или «обозрения» – первой попытки осмыслить прошлое и представить его в связном изложении.
Первое издание «Синопсиса» относится еще к 1674 году, написан же он значительно раньше. Остовом его является история Киева, к чему впоследствии были прибавлены некоторые эпизоды из жизни северо-восточной Руси. «Синопсис» издавался и переиздавался более пяти раз и вплоть до нашего века пользовался популярностью. Его содержание, несмотря на массу подробностей о построении церквей, о вкладах в монастыри и т. п., во многих отношениях могло интересовать малообразованного, но любознательного читателя. В первых же главах решается вопрос о происхождении русского народа, причем генеалогия его возводится, разумеется, вплоть до вавилонского столпотворения. Оказывается, что «Мосох, шестой сын Иафета, внук Ноя, через 131 год после потопа отправился из Вавилона со своим племенем и поселился на берегах Черного моря. От Мосоха произошли „москвичи“. Откуда же прозвание руссов? Автор „Синопсиса“ не затрудняется и в данном случае, и опять дает ответ очень приятный для национального самолюбия. Слово „руссы“ производит он от глагола „расширяться, распространяться“ и уверяет, что народ этот „страшен и славен всему свету бысть, яко вси ветхий и достоверные летописцы свидетельствуют“. В том же льстивом тоне описаны княжения Ольги, Владимира Святого, который назван уже самодержцем. Особенно подробно рассказано крещение Руси, и этот рассказ является центром всей книги. Написана она, как видно, в строго православном духе, а ее генеалогия, производящая нас от Мосоха и Ноя, очень нравилась читателям старого времени, вызывая в них патриотическое одушевление. „Ярко освещено было, – говорил Милюков, – начало истории и в нем всего отчетливее выделялось крещение Руси. После Владимира Святого запоминался Мономах с его регалиями, крепко врезался в память торжественный момент первой победы над татарами, для которого рассказчик не пожалел красок. Выводов, цельного взгляда, системы русской истории тут еще нет, но в памяти читателя остаются четыре имени и четыре картины: две мрачные – язычество и татарское нашествие, две торжественные – крещение и Куликовская битва. И по объему эти отделы составляют целую половину книги. Затем у обыкновенного читателя оставалось неясное воспоминание о путанице имен в остальной половине: этнографических имен в начале, княжеских имен в середине, имен наместников киевских в конце; этот материал не стоял ни в какой общей связи и забывался сам собою, как ни для чего не пригодный“.
Изложение «Синопсиса» доведено до присоединения Киева к Москве, – события, в глазах составителя, огромной важности.
В XVIII веке мы видим перед собой целый ряд историков, половина которых русские, половина немцы. Из этих последних на первом плане стоят Байер, Миллер и знаменитый Шлецер, – первый человек, заслуживающий имени историка в строгом смысле слова. Отличительной же чертой как русских, так и немцев было то, что все они занимали официальное положение, были на службе у государства и находились под его контролем. Далеко не всякий факт считался «приличным к сочинению истории». Сомневаться, например, в том, что апостол Андрей крестил славян, было неправильно; это значило, как сообщили Татищеву, опровергать православную веру и закон. Производить руссов не от Руса, а от норманнов одинаково было неприлично: это значило – представлять русских подлым народом и опускать случай к похвале славянского народа. Даже просто перепечатывать летописи было неудобно, потому что «находится немалое число в оных летописях лжебасней, измышлений и т. д.».
Легко себе представить, как дышалось историкам при такой феруле. Шлецер, например, не выдержал и уехал к себе в Германию, чтобы там на свободе изучать своего излюбленного Нестора. В России даже ему – члену Академии – делать это оказывалось невозможным.
Из русских людей на поприще сочинения истории особенно заметны Татищев, Ломоносов, Болтин и Щербатов. О каждом из них нам надо сказать несколько слов.
Татищев, один из самых типичных представителей петровского поколения, взялся за историю совершенно случайно, по поручению Брюса. «Хотя, – признается он, – я по скудости способных к тому (т. е. к сочинению истории) наук и необходимо нужных известий осмелиться не находил себя в состоянии, но ему (Брюсу), яко командиру и благодетелю, отказать не мог. Оное в 1719 г. от него принял, имея, что географию гораздо легче, нежели историю сочинять, тотчас по предписанному от него плану оную начал». Географические занятия завели, однако, Татищева очень далеко – в самые летописи. Тот же командир и благодетель Брюс разыскал для него список Нестора, который пришлось сравнивать с другими. Работа предстояла кропотливая, долгая, но Татищев, несмотря на службу, постоянные разъезды и собственное хозяйство, не испугался ее. Он понимал ее полезность, а для него, как истого ученика Петра Великого, выше полезного не было на свете ничего. Через двадцать лет был готов знаменитый свод летописей с примечаниями, который Татищев дополнял и отделывал вплоть до своей смерти. «Неподготовленный к какому-нибудь специальному отделу, Татищев, – говорит Милюков, – тем свободнее схватывает целое и всюду вносит в объяснение прошлого свой личный жизненный опыт: какой-нибудь хорошо знакомый ему обычай судейской практики или свежее воспоминание о нравах XVII века, концу которого принадлежит его детство и юношество, дают ему возможность понять жизненный смысл нашего московского законодательства, личное знакомство с инородцами уясняет ему нашу древнюю этнографию, а в их живом языке он ищет объяснения древних имен и географических названий».
Татищев в смысле черной, подготовительной работы сделал очень много: его примечания не утеряли своей цены и поныне. Но, разумеется, его труд – не история, а лишь подготовление к ней. Время для истории должно было наступить еще очень не скоро.
После Татищева на том же поприще испробовал свои силы Ломоносов, так как государыня Елизавета Петровна пожелала видеть историю, его «штилем написанную». Задача сводилась главным образом к красоте описания и восхвалению прошлого, чтобы «всяк, кто увидит в российских преданиях равные дела и героев, греческим и римским подобных, не имел бы основания унижать нас перед оными». В результате появилось нечто вроде героической поэмы, надутой и неискренней, но в выдержанном высоком штиле. О достоверности Ломоносов не заботился, и надо удивляться, как это он еще сравнительно мало переврал фактов.
Все недостатки ломоносовских приемов были доведены до крайности Эмином, личность которого положительно интересна. Вот что, между прочим, говорит о нем Карамзин:
«Самый любопытный из романов г-на Эмина есть собственная жизнь его, как он рассказывал ее своим приятелям, а самой неудачной – Российская его история. Он родился в Польше, был воспитан иезуитом, странствовал с ним по Европе и Азии, неосторожно заглянул в гарем турецкий, для спасения жизни своей принял магометанскую веру, служил янычаром, тихонько уехал из Константинополя в Лондон, явился там к нашему министру, снова крестился, приехал в Петербург и сделался русским автором. – Вот богатая материя для шести или семи томов! Сочинив «Мирамонда», «Фемистокла», «Эрнеста и Дораву», «Описание Турецкой Империи», «Путь к спасению», он издавал журнал под именем «Адской Почты» и наконец увенчал свои творения «Российскою Историею», в которой ссылается на «Полибиевы Известия о славянах», на Ксенофонтову «Скифскую Историю» и множество других книг, никому в мире не известных. Ученый и славный Шлецер всего более удивляется тому, что Академия напечатала ее в своей типографии. – Впрочем, г-н Эмин неоспоримо имел остроумие и плодовитое воображение; знал, по его уверению, более десяти языков; хотя выучился по-русски уже в средних летах, однако ж в слоге его редко приметен иностранец».
Более бесцеремонного историографа, вероятно, не было на земле. Эмин ссылается на несуществующие источники, развязно бранит не только Байера, а даже самого Нестора, но врет красиво.
Чтобы дать читателю понятие о том, как писалась у нас придворная история, г-н Милюков приводит рассказ Ломоносова и Эмина о мщении Ольги.
Ломоносов:
«Веселящимся и даже до отягощения упившимся древлянам казалось, что уже в Киеве повелевают всем странам российским и в буйстве поносили Игоря перед супругой его всякими хульными словами. Внезапно избранные проводники Ольгины, по данному знаку, с обнаженным оружием ударили на пьяных; надежду и наглость их пресекли смертью».
Эмин:
«Яко разъяренные львы, которые, долгое время не имея пищи, нашед какого-либо зверя, в малые онаго терзают частицы, так киевцы, долгое время слушая древлян, поносящих бывшего их государя имя, и зато отомстить времени ожидая, с чрезмерною на них бросились яростью и в мельчайшие мечами своими их рассекали частицы. Ольга, пока взошед на могилу своего супруга, прослезясь, сии молвила слова: „приими, любезный супруг, сию жертву и не думай, что она последняя. Сколько сил моих будет, стараться не премину о конечном убийце твоих разорений“.
Подобных мест можно было бы привести сколько угодно, но и по одному читатель видит, в чем дело. Не надо думать, однако, что героические поэмы, называвшиеся «российской историей», были лишены идейного содержания. Напротив, все они проникнуты одной и той же вполне определенной идеей, – именно, что русский народ велик и что величие его создано самодержавством. Ломоносов и Эмин видели самодержцев уже в лице первых князей, так же как и Екатерина II, называвшая Владимира «единодержавным».
Переходим теперь к Щербатову и Болтину, труды которых заслуживают особенного нашего внимания.
Щербатов, князь и важный чиновник, приобрел довольно грустную репутацию своей упорной защитой крепостного права в комиссии уложения. Чистокровный дворянин, он на все смотрел прежде всего с точки зрения дворянских интересов, что, впрочем, не мешало ему быть человеком умным и проницательным. Рекомендованный Екатерине Миллером для сочинения истории, он во второй половине шестидесятых годов принялся за свой труд, к которому отчасти был подготовлен уже и раньше изучением экономического положения России. Императрица разрешила ему брать нужные ему бумаги из различных библиотек, но, разумеется, свободного доступа во все архивы не открыла. Работал он очень быстро и в четыре-пять лет довел уже свою историю до нашествия татар. В то же время он занимался изданием различных документов, относящихся главным образом к царствованию Петра Великого. Особенную похвалу историков вызывает III том его труда, обработанный на основании архивных материалов. «Это, – пишет г-н Милюков, – был уже не сводный текст летописи, как „Российская История“ Татищева, не литературное произведение на мотивы русской истории, как история Ломоносова и его последователей, не учебная книга по русской истории, как „Краткий Летописец“ Ломоносова, – это был первый опыт связного и полного прагматического изложения русской истории, основанный на всех главнейших источниках, сохранившихся от нашего прошлого».
Щербатов, в сущности, свернул на ту дорогу, по которой раньше шел Татищев. Он оставил бубны и литавры Ломоносова, перестал выбивать трели на историческом барабане, а занялся делом более полезным, хотя и не таким заметным, а именно: собиранием материала и установлением связи в груде летописных фактов. Совершенно естественно поэтому, что публика его не читала, считая скучным, что справедливо. Хотя изредка Щербатов решается даже философствовать и постигать мотивы поступков, совершенных тем или другим историческим лицом. Сплошного ряда героев и героинь у него нет: напротив, даже он гораздо более склонен видеть в прошлом проявление эгоизма, чем добродетели: «Хотя, – говорит он, например, – конечно, должность (т. е. долг) всякого государя есть наиболее всего пользу и спокойствие своих народов наблюдать, но, к несчастию рода человеческого, история света нам часто показывает, что благо государства был только вид, прямая же причина деяний – или славолюбие, или собственное какое пристрастие государей». Это уже значительный шаг вперед по сравнению с героическими поэмами.
Гораздо талантливее Щербатова является его соперник и критик Болтин, дворянин, чиновник, помещик и любитель русской истории. В печати он выступил при следующих обстоятельствах: «От 1783 г. до 1792 г. печаталась шеститомная „Histoire physyue, morale, civile et politique de la Russie ancienne et moderne“ Леклерка. Автор, бывший домовой врач гетмана Разумовского, весьма плодовитый писатель по самым разнообразным отраслям знания, находился в России в 1759 и в 1769—75 годах. Задумав уже тогда писать о русской истории, он обратился к некоему Сабакину, который с помощью двух подведомственных чиновников сделал для Леклерка обширные извлечения из рукописей различных архивов и синодальной библиотеки и перевел эти извлечения на французский язык. Затем он представился князю Щербатову как будущий сочинитель русской истории и от него получал точное «резюме национальной истории» от Рюрика до Федора Ивановича, проспект для истории русского законодательства и материалы по истории искусств и дворянства в России. Наконец, он очень сильно воспользовался «Опытом исторического словаря о российских писателях» Новикова. С этим багажом и при почти полном незнании русского языка, но с твердой уверенностью в свой литературный талант, Леклерк принялся за работу. К России он отнесся жестоко. Россия для него – страна невежества и деспотизма, народ пребывает в состоянии варварства, рабства и суеверия. «Государи, – пишет Леклерк, – могут все, что хотят, когда они благое в виду имеют; довольно им только пожелать, чтобы их государство было цветущим, а народы – блаженными», но до сих пор они желали только держать народ для собственного спокойствия в состоянии первобытной дикости и угнетения. В результате, «в России нет достаточных побуждений к размножению населения; количество жителей не соответствует громадности страны, и все средства народа истощаются на потребности внешней защиты».
Патриотизм Болтина был задет, и он принялся возражать Леклерку, не оставляя без примечания, поправки или опровержения ни одной его фразы. «Значение труда Болтина заключается прежде всего в его общей точке зрения на исторические явления, во-вторых – в приложении этой точки зрения к объяснению русского исторического процесса», – говорит Милюков.
Общая Точка зрения Болтина была по существу противоположна отрицанию Леклерка. Там, где Леклерк находит одно отсутствие или злоупотребление разума, Болтин предполагает действие исторического закона. Действие это всегда и везде одинаково: «правила природы повсюду суть однообразны; во всех временах и во всех местах человек, находясь в одинаковых обстоятельствах, имел одинаковые нравы, сходные мнения и являлся под одинаковым видом». Значительную роль в жизни народа Болтин отводит климату. «Главное влияние, – говорит он, – на человеческие нравы, на качества сердца и души имеет климат, прочие же побочные обстоятельства, как форма правления, воспитание и пр., частью только содействуют ему или действиям его принятие творят».
В трудах Болтина мы имеем перед собой несомненную попытку философствования над историей, хотя попытку очень робкую и как бы боящуюся иметь дело с большим кругом явлений. Отдельные замечания Болтина надо признать очень ценными, особенно для его времени. Сопоставляя Россию с Европой, он указывает на несходство их истории, объясняя его различием «физических местоположений». Те же условия создали отличия и в нравах, в складе народного характера; ход русской истории влиял в том же направлении: раздробление на части и татарское иго задержали увеличение народонаселения, то же самое разделение народа на удельные княжения произвело «различие в нравах, обычаях и богочтении». Но в России этой внутренней областной розни было гораздо менее, чем на Западе; менее было и таких чувствительных и скорых перемен, как в Европе; нравы, платье, язык, название людей и страны остались те же, какие были прежде, исключая малые некоторые перемены в общежительных обрядах, поверьях и в нескольких словах языка, кои мы заимствовали от татар. После объединения Руси «и нравы, и обычаи стали почти сходными», «народонаселение стало быстро увеличиваться. С переменами в условиях жизни изменяются и нравы, нужно только терпение и время».
Терпение и время – таковы принципы Болтина, которые он педантично и аккуратно проводит в своих примечаниях сначала на Леклерка, затем на Щербатова.
Что же, спрашивается, теперь мог найти Карамзин у своих предшественников? Немцы, особенно Шлецер, должны были научить его приемам строгой исторической критики. Татищев завещал ему свод летописей, Щербатов – массу полуобработанного материала, Болтин – попытку философски изложить историю, хотя только в частностях. Это не много, но кое-что. Тем удивительнее, что Карамзин, как увидим, свернул с прямого научного пути и, вернувшись к преданиям Ломоносова, поставил себе прежде всего задачей раскрасить историю высоким «штилем» и неумолкаемой мелодией «Гром победы раздавайся»…
Глава VII. "История государства Российского"
Обстановка, среди которой пришлось работать Карамзину, была как нельзя более подходящей. Материально он был обеспечен и мог не думать о завтрашнем дне; вторая его жена, Катерина Андреевна, несмотря на свою молодость, не только не мешала, а даже помогала ему в его занятиях; его здоровье никогда не бывало особенно крепким, не грозило, однако, никакими серьезными препятствиями к труду. Целые годы прошли незаметно в разборе рукописей, изучении архивного материала, писании и корректурах.
Лето 1804 года и следующие он провел в Остафьеве – имении князя Вяземского, отца своей жены. Погодин, посетивший это, как он выражается, святилище русской истории, подробно описывает обстановку, окружавшую историографа. Несколькими строками из его описания мы воспользуемся сейчас же.
«Огромный барский дом в несколько этажей возвышается на пригорке; внизу за луговиною блещет обширный проточный пруд; в стороне от него – сельская церковь, осененная густыми липами. По другую сторону дома – обширный тенистый сад. Кабинет Карамзина помещается в верхнем этаже, в углу, с окнами, обращенными к саду. Ход был к нему по особенной лестнице.
В кабинете – голые штукатуренные стены, выкрашенные белою краской, широкий сосновый стол, в переднем углу под окнами стоящий, ничем не прикрытый деревянный стул, несколько козлов, с наложенными досками, на которых раскладены рукописи, книги, тетради, бумаги; не было ни одного шкапа, ни кресел, ни диванов, ни этажерок, ни пюпитров, ни ковров, ни подушек. Несколько ветхих стульев около стены в беспорядке —
Все утвари простые,
Вся рухлая скудель:
Скудель, но мне она дороже,
Чем бархатное ложе
И вазы богачей.
На темном полу, покрытом пылью и сором, сверкали мне в глаза бриллианты, изумруды, яхонты, крупицы, упавшие от трапезы вдохновенного писателя!
Вставал Карамзин обыкновенно, по свидетельству князя П. А. Вяземского в ответ на мои вопросы, часу в 9 утра, тотчас после делал прогулку пешком или верхом, во всякое время года и во всякую погоду. Прогулка продолжалась час. Возвратясь с прогулки, завтракал он с семейством, выкуривал трубку турецкого табаку и тотчас после уходил в свой кабинет и садился за работу вплоть до самого обеда, т. е. до 3-х или до 4-х часов. Помню одно время, – пишет князь Вяземский, – когда он, еще при отце моем, с нами даже не обедывал, а обедал часом позднее, чтобы иметь более часов для своих занятий. Это было в первый год, что он принялся за «Историю». Во время работы отдохновений у него не было, и утро его исключительно принадлежало «Истории» и было ненарушимо и неприкосновенно. В эти часы ничто так не сердило и не огорчало его, как посещение, от которого он не мог избавиться. Но эти посещения были очень редки. В кабинете жена его часто сиживала за работою или за книгою, а дети играли, а иногда и шумели. Он, бывало, взглянет на них, улыбаясь, скажет слово и опять примется писать».
О ходе своей работы Карамзин довольно часто давал отчет Муравьеву, к нему же он обращался с просьбами о пособиях, книгах, чинах. Как историограф, он был немедленно же произведен в надворные советники, к чему в это время он уже не проявлял равнодушия.
Вступление досталось ему с большим трудом. «Надлежало, – рассказывает он, – сообразить все написанное греками и римлянами о наших странах от Геродота до Аммиана Марцеллина, в написанное византийскими историками о славянах и других народах, которых история имеет отношение к российской».
Радостей ученого Карамзину пришлось испытать много. Случались счастливые находки, например, Лаврентьевский список летописи, удавалось постоянно исправлять неточности у Щербатова и Болтина. Но, разумеется, было немало и разочарований. Главное заключалось в том, что работа затягивалась и оказывалась неизмеримо труднее, чем предполагал Карамзин. Он надеялся в шесть лет дойти до воцарения Романовых, а не дошел до этого события, как увидим, и в двадцать. Находки и открытия часто заставляли его совершенно переделывать написанное, глаза мешали работать иногда по целым неделям. Несколько отрывков из писем Карамзина к брату введут нас в его тихую труженическую жизнь, не лишенную своеобразной поэзии:
От 21 января 1805 г…. «Я продолжаю работать, и думаю, что мне не отделаться от Киева: надобно будет съездить».
От 26 марта. «Работа моя идет медленно. Пишу второй том, еще о временах Рюрика. Если Бог продолжит ко мне свою милость, то к зиме могу начать третий. Несмотря на то, что многими книгами пользуюсь даром, я должен еще издерживать немало денег на покупку иностранных книг».
Июня 13… «Теперь мы живем в деревне, где, по своему обыкновению, я много работаю и читаю, хотя не могу быть совершенно доволен своим здоровьем».
Сентября 28… «Вообразите, что с исхода июля по сейчас я еще не принимался за перо для продолжения своей „Истории“, и теперь еще не пишу. Это мне прискорбно; но я радуюсь своим выздоровлением, как ребенок. В некоторые минуты болезни казалось мне, что я умру, и для того, несмотря на слабость, разобрал все книги и бумаги государственные, взятые мною из разных мест, и надписал, что куда возвратить. Ныне гораздо приятнее для меня снова разобрать их. Жизнь мила, когда человек счастлив домашними и умеет заниматься без скуки».
Ноября 20. «Болезнь послужила мне, кажется, к добру. Теперь я, слава Богу, очень доволен своим здоровьем и, желая сохранить его, работаю менее».
«Вы желаете знать, любезнейший брат, как я далек в своей „Истории“: оканчиваю II том и дошел до введения Христианской веры».
Через три года Карамзин добрался до нашествия татар, дальше работа пошла легче и самый материал был интереснее и легче подвергался литературной обработке, хотя география и хронология продолжали требовать усиленного и кропотливого труда.
Ступивши раз на путь почестей и карьеры, Карамзин уже не сходил с него до самой смерти. В 1809 году он был представлен Великой Княгине Екатерине Павловне и стал пользоваться особенным ее расположением. Чтобы иметь его поближе к себе, она предложила даже ему тверское губернаторство, но он отказался, ответив, что будет или дурным историком, или дурным губернатором. Милости двора, ордена и ленты, получаемые Карамзиным, возбуждали зависть. Дело не обходилось без доносов. Вот образчик этой мерзости, характерной прежде всего потому, что даже такой человек, как Карамзин, не мог от нее отделаться:
«Имея столь верный случай, решился писать к B. C… и о том, чего бы не хотел вверить почте. Ревнуя о едином благе, стремясь к единой цели, не могу равнодушно глядеть на распространяющееся у нас уважение к сочинениям г-на Карамзина; вы знаете, что оные исполнены вольнодумческого и якобинского яда. Но его последователи и одобрители подняли теперь еще более голову, ибо его сочинения одобрены пожалованием ему ордена и рескриптом, его сопровождавшим. О сем надобно очень подумать, буде не для нас, то для потомства. Государь не знает, какой гибельный яд в сочинениях Карамзина кроется. Оные сделались классическими. Как могу то воспретить, когда оные рескриптом торжественно одобрены. Карамзин явно проповедует безбожие и безначалие. Не орден ему надобно бы дать, а давно бы пора его запереть; не хвалить его сочинения, а надобно бы их сжечь. Вы не по имени Министр Просвещения, вы – муж ведающий, что есть истинное просвещение, вы – орудие Божие, озаренное внутренним светом и подкрепляемое силою свыше; вас без всякого искания сам Господь призвал на дело его и на распространение его света; в плане неисповедимых судеб его вы должны быть органом его истины, вопиющим противу козней лукавого и его проклятых орудий. И вы, и я дадим ответы пред судом Божьим, когда не ополчимся противу сего яда, во тьме пресмыкающегося, и не поставим оплота сей тлетворной воде, всякое благочестие потопить угрожающей. Ваше есть дело открыть Государю глаза и показать Карамзина во всей его гнусной наготе, яко врага Божия, и врага всякого блага и яко орудие тьмы.
Я должен сие к вам написать, дабы не иметь укоризны на совести; если бы я не был Попечитель, я бы вздыхал, молился и молчал, но уверен будучи, что Богу дам ответ за вверенное мне стадо, как я умолчу пред вами, и начальником моим, и благодетелем. Карамзина превозносят, боготворят! Во всем Университете, в пансионе читают, знают наизусть, что из этого будет? Подумайте и полечитесь о сем. Он целит не менее, как в Сиесы или в первые Консулы, – это здесь все знают и все слышат».
Подчеркнутая фраза особенно мила!
В 1812 году Карамзин вместе с Россией видел пожар и разорение Москвы. Несмотря на наши поражения, он предвидел падение Наполеона, и предчувствие не обмануло его. «У Наполеона, – говорит он, – все движется страхом, насилием, отчаянием; у нас все дышит преданностью, любовью, единодушием». Там сбор народов, им угнетаемых и в душе его ненавидящих, здесь – одни русские. Мы дома, он как бы отрезан от Франции. Сегодня союзники Наполеона за него, а завтра они все будут за нас…»
В 1813 году Карамзин вновь взялся за историю и наконец в 1816 году, закончив первые 8 томов, приступил к печатанию их.
Хороша ли история Карамзина? Оправдывает ли она вековую (почти) славу, которой пользуется автор? Посмотрим, прежде всего, как была встречена история современниками.
Двор был доволен, Карамзин получил аудиенцию у Государя и «был осыпан ласками и милостями». Вдовствующая императрица Мария Федоровна прислала ему перстень со своим портретом. Королева Вюртембергская написала ему лестное письмо. Высшее общество было заинтересовано. «Я, – рассказывает Стурдза, – встретил в первый раз Карамзина в гостиной Софьи Петровны Свечиной; он читал нам вслух блистательный отрывок из своей „Истории“, а именно сказание о Дмитрии Донском; я внимал ему в толпе слушателей, отчасти любопытных, отчасти не доверявших его учености и таланту. Сквозь легкомыслие, вежливое лицемерие некоторых проглядывало глубокое, иногда забавное изумление. Эти домашние чтения повторялись во многих почетных семьях; везде сыпались на автора похвалы, которые он принимал без услады и восторга, просто, с неподражаемым добродушием».
Большая публика раскупила 3 тысячи экземпляров «Истории» в 25 дней, несмотря на высокую цену – 45 рублей за экземпляр.
Успех был, по-видимому, полный, однако небольшая интеллигентная часть общества была против «Истории». Один из них, H. M., например, написал записку, ходившую по рукам и начинавшуюся словами: «История принадлежит народам» – в противоположность заключению Карамзина в посвятительном письме: «История народа принадлежит Царю». Тогда же по поводу «Истории» начался в миниатюре знаменитый по нынешним временам спор о непротивлении злу. Карамзин писал между прочим: «Но и простой гражданин должен читать „Историю“. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали ужаснейшие, и государство не разрушалось».
H. M. возражает:
«Конечно, несовершенство есть неразлучный товарищ всего земного; но история должна ли только мирить нас с несовершенством, должна ли погружать нас в нравственный сон квиетизма? В том ли состоит гражданская добродетель, которую народное бытописание воспламенить обязано? Не мир, но брань вечная должна существовать между злом и благом; добродетельные граждане должны быть в вечном союзе против заблуждений и пороков. Не примирение наше с несовершенством, не удовлетворение суетного любопытства, не пища чувствительности, не забавы праздности составляют предмет истории. Она возжигает соревнование веков, пробуждает душевные силы наши и устремляет к тому совершенству, которое суждено на земле. Священными устами истории праотцы взывают к нам: «Не посрамите земли Русской!»
Надо согласиться, что все возражения попадали не в бровь, а прямо в глаз. Приводя, например, мнение Карамзина, что «в истории красота повествования и сила есть главное» – он говорит: «Мне кажется, что главное в истории есть дельность оной. Смотреть на историю единственно как на литературное произведение – уничижать оную». Но ведь дельности-то прежде всего и нет у Карамзина.
Одним из важнейших нравоучений «Истории» Карамзин считал то, что она рассказывает нам, «как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть обуздывала их бурное стремление…»
Смело, но вполне в духе времени увлекавшийся народовластием, H. M. отвечает:
«Какой ум может предвидеть и объять волнения общества? Какая рука может управлять их ходом? Кто дерзнет в высокомерии своем насильствами учреждать и самый порядок? Кто противостанет один общему мнению? Мудрый и добродетельный человек не прибегнет в таких обстоятельствах ни к ухищрению, ни к силе. Следуя общему движению, благая душа его будет только направлять оное уроками умеренности и справедливости. Насильственные средства и беззаконны, и гибельны; ибо высшая политика и высшая нравственность – одно и то же. К тому же существа, подвергнутые страстям, вправе ли гнать за оные? Страсти суть необходимые принадлежности человека и орудия Промысла, непостижимого для ограниченного ума нашего. Не ими ли влекутся народы к цели всего человечества? В нравственном, равно как и физическом мире согласие целого основано на борении частей».
Для М. смысл истории – борьба, развитие, стремление к прогрессу, для Карамзина – порядок и благотворное обуздание мятежных страстей.
Пушкин написал на «Историю» эпиграмму:
Послушайте меня, я сказку вам скажу,
Про Игоря и про его жену,
Про Новгород и время золотое,
И наконец про Грозного Царя.
И, бабушка, затеяла пустое:
Докончи нам Илью-богатыря.
Канцлер Румянцев был очень недоволен Карамзиным за то, что тот проводит взгляды «contraires aux id;es lib;rales», т. е. взгляды, противные либеральным идеям.
Нельзя поэтому говорить, что Карамзина не поняли. Напротив, к его труду отнеслись с полною независимостью и прежде всего были недовольны, что он дал историю государства, князей, правительства – не народа. Его риторика подкупала и подчиняла массу, но были люди, искавшие дельности. Карамзин хотел учить людей путем истории любви к добродетели и вселять в них отвращение к пороку. Но не тому хотели учиться у истории передовые его современники: они искали в ней уроков политической и гражданской свободы, а вместо этого Карамзин с воодушевлением методистского пастора говорил им:
«Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром, совестью и доверенностью к Провидению. Свободу дает не Государь, не парламент, а каждый из нас самому себе, с помощью Божией».
Эти проповеди претили многим.
Спросим себя теперь, что мы можем требовать от истории и какую историю можем мы признать удовлетворительной?..
До сих пор с некоторым колебанием решаются ответить утвердительно на вопросы: можно ли назвать наукой изучение исторической жизни человечества? может ли процесс истории по его сущности сделаться предметом обособленной науки?
На это готовы ответить отрицательно, во-первых, те, которые видят в истории лишь более или менее искусный доклад о фактах, какими они были, и не пытаются даже понять совокупности событий, где случайность играет громадную роль, а сложность побуждений так велика, что научные приемы кажутся неприложимыми к точному анализу этих событий; там же, где отказываются от понимания и ограничиваются перечислением, может быть накопление знаний, но, конечно, нет науки.
На поставленные вопросы отрицательный ответ может получиться и из лагеря романтиков истории, которые ожидают от последней лишь воскрешения прошлых эпох в их конкретной особенности. Романтизм заключает в себе существенным элементом требование внести во все области жизни и мысли задачи искусства и перестроить ту и другую по типу эстетического творчества. Совершенно понятно, что он поставил истории ту же задачу. Воскрешение прошлого тем полнее достигает совершенства, чем более в воображении писателя обособляется каждая эпоха от того, что ей предшествовало, и от того, что за нею следовало. Оно будет тем совершеннее, чем полнее и нераздельнее сливаются в гармонический образ все элементы эпохи: и полусознательные привычки, и работа критической мысли, и то, что она унаследовала от прошлого, и то, что готовилась передать будущему. Это художественное воскрешение может, наконец, совершиться тем удобнее, чем лучше удается историку-артисту посмотреть на эпоху ее современника, для которого оценка важного и неважного, существенного и второстепенного определяется привычками жизни. Таким образом, может получиться замечательное произведение искусства. Но оно может быть научно лишь помимо воли автора, так как научная задача понять эпоху заключает иные требования: именно связь эпохи с прошлым и будущим должна быть понята; необходимо отделить элемент прошлого и будущего, соединенные в ней, необходимо оценить ее явления с точки зрения передовых требований того времени, когда живет историк. Историки-воскресители в своих созданиях, которые могут быть так же бессмертны, как бессмертны все замечательные произведения искусства, дают бесценный материал для истории науки, но она от своих деятелей требует иного. Чего же?
1. Прежде всего строгой критики при пользовании фактами. Без этой почвы исторического знания не существует и не может появиться научной истории.
2. Установление необходимой связи и зависимости последующего от предыдущего, с указанием, что именно в данную эпоху является пережитком прошлого и залогом будущего. Пока для какого-нибудь периода более или менее крупное новое общественное явление представляется нам возникшим как бы случайно, поражая своею неожиданностью, до тех пор этот период остается вне научной истории, а принадлежит лишь к области описательного ее подготовления.
3. Отделение существенных элементов развития от несущественных. Вопрос этот решается просто, если допустить, что в истории двигателем развития является мысль человека, перерабатывающая общественные формы сообразно со своими требованиями. Раз нет деятельности мысли – нет истории. Но мысль действует не в пустом пространстве, ее окружают формы общежития, церковное и государственное устройство, экономические условия и т. д. Историк должен изучить эти формы, указать на их отношение к мысли и влияние мысли на них. Что заставило их победить или сойти со сцены? Годятся ли они для осуществления общечеловеческого счастья или нет?
Вот вопросы историка.
Карамзин не ставит себе ни одного из них, не отвечает ни на один из них. Прежде всего он смотрит на историю как на литературное художественное произведение, на своего рода поэму. «Изложение – это главное», – говорит он. Сделавшись историографом, он не изменил своим привычкам журналиста и автора повестей. Он действует на читателя музыкою своих фраз, трогательностью своих описаний. Он рисует, но не убеждает. Возьмите, например, следующее место и посмотрите, как ничтожно содержание громких фраз, наполняющих его:
«Отселе История наша приемлет достоинство истинно Государственной, описывая уже не бессмысленные драки княжеские, но деяния Царства, приобретающего независимость и величие. Разновластие исчезает с нашим подданством; образуется держава сильная, как бы новая для Европы и Азии, которые, видя оную с удивлением, предлагают ей знаменитое место в их системе политической. Уже союзы и войны наши имеют важную цель: каждое особенное предприятие есть следствие главной мысли, устремленной ко благу отечества. Народ еще коснеет в невежестве, в грубости, но правительство уже действует по законам ума просвещенного. Устрояются лучшие воинства, призываются искусства, нужнейшие для успехов ратных и гражданских; посольства великокняжеские спешат ко всем дворам знаменитым, посольства иноземные одно за другим являются в нашей столице. Император, Папа, Короли, Республики, Цари Азиатские приветствуют Монарха Российского, славного победами и завоеваниями от пределов Литвы и Нова-Города до Сибири. Издыхающая Греция отказывает нам остатки своего древнего величия. Италия дает первые плоды рождающихся в ней художеств. Москва украшается великолепными зданиями. Земля открывает свои недра, и мы собственными руками извлекаем из оных металлы драгоценные. Вот содержание блестящей истории Иоанна III, который имел редкое счастие властвовать 43 года и был достоин оного, властвуя для величия и славы России».
По поводу этих строк Погодин умиленно восклицает: «Неужели это не музыка? Какая стройность, полнота, благозвучие, величие и т. д.». Но неужели, спросим мы себя, это история? А ведь подобные места заполняют целые тома…
Истории мысли у Карамзина совершенно нет. Он не пользуется литературными памятниками, он весь поглощен портретной галереей князей и царей, их добродетелью или пороками; он преподает нам уроки нравственности и мотив: «сколь любезна добродетель» – слышен на каждой его странице.
Необходимой связи событий нет у Карамзина. Мудрость правителей – единственная сила, которая создает, регулирует события. По мудрости Андрея Боголюбского столица была переведена на север; по мудрости Калиты и его потомков создалось Московское государство; по храбрости Донского было свергнуто монгольское иго. История обратилась в биографию, биография в большинстве случаев – в оды Пиндара.
Надо удивляться терпению Карамзина, с каким он разбирается среди бесчисленных Всеволодов, Иванов, Мстиславов, не пропуская никого, чтобы не приголубить или не укорить каждого из них. Один является мужественным, другой – храбрым, третий – богобоязненным, потом следуют вероломные, коварные, чадолюбивые, невоздержанные и т. д.
Все это по преимуществу упражнение в стиле, так как для большинства своих характеристик Карамзин не имел ровно никакого основания. Но такое раскрашивание входило в его программу. «Тацит, Юм, Робертсон, Гиббон – вот образцы, – пишет Карамзин и продолжает: – Говорят, что наша история сама по себе менее других занимательна: не думаю, нужен только ум, вкус, талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить; и читатель удивится, как из Нестора, Никона и пр. могло выйти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только русских, но и чужестранцев. Родословные князей, их ссоры, междоусобия, набеги половцев – не очень любопытны, соглашаюсь, но зачем наполнять ими целые тома? Что не важно, то сократить, но все черты, которые означают свойства народа русского, характер наших древних героев, отменных людей, происшествия действительно любопытные, надо описать живо, разительно».
Карамзин смотрел на свою работу прежде всего, как беллетрист и литератор. Вот и еще одно из любопытных его признаний.
«Галерея наша, – говорил он, – открылась бы Ольгою и Гориславою, а средние времена представили бы нам изображение греческой княжны Софии, супруги князя Иоанна (которой Россия обязана первыми искрами просвещения); матери царя Ивана Васильевича, имевшей слабости, но весьма умной; первой супруги его, прекрасной и любезной Анастасии; Марии Годуновой, которой добродетель обуздывала иногда Бориса в жестокостях его подозрительного характера, и трогательной, невинной Ксении. Правда, что русские летописцы, в которых должно искать материалов для сих биографий, крайне скудны на подробности; однако ж ум внимательный, одаренный историческою догадкою, может дополнить недостатки соображением, подобно как ученый любитель древностей, разбирая на каком-нибудь монументе старую греческую надпись по двум буквам… угадывает третью, изглаженную временем, и не ошибается… Новейшая Русская История имеет также своих знаменитых женщин: наименуем из них Наталию Кирилловну… Софию… Екатерину I. Не знаю, дозволит ли политика в наше время философу-историку свободно и торжественно судить царствования Анны и Елисаветы, но умный живописец-автор может в легких чертах представить их личные характеры с хорошей стороны и без лести. Наконец не на одном троне, сочинитель должен искать лиц для исторических портретов: он вспомнит, например, сию графиню Головкину, которая добровольно променяла столицу на Сибирь и год жила в землянке с мертвым телом супруга. Такое геройство супружеской любви давно бы прославлено было в целом свете, если бы русские умели и любили хвалиться добродетелями русских».
Смысл этих строк ясен: фактов мало, те, которые есть, не особенно интересны, но если «раскрасить» и разгадывать целые подписи по двум уцелевшим буквам, то такую историю не совестно будет показать даже иностранцам.
По поводу указанного излюбленного приема Карамзина у г-на Милюкова вырывается немало жестких слов.
«Итак, – говорит он, – не историческое изучение, не разработка сырого материала истории, а художественный пересказ данных, уже известных, – вот та заманчивая задача, которая рисовалась перед воображением Карамзина до начала работы. „Нет предмета столь бедного, чтобы искусство уже не могло ознаменовать себя приятным для ума образом“, – повторяет Карамзин. Под „бедным предметом“ надо разуметь здесь русскую историю, а приятно ознаменует себя в этом предмете „История государства Российского“.
На самом деле, у Карамзина искусство на каждой странице приятно себя знаменует; что же касается до установления необходимой связи события – то в этом случае дело обстоит далеко не так благополучно. Чтобы не быть голословным, возьмем несколько характерных примеров. Роль народа в «Истории» Карамзина почти такая же, как в патриотических драмах. Народ является на сцену и начинает галдеть без всякого толку. На ступенях крыльца показывается «великий муж», сердце которого пылает любовью к отечеству. Муж произносит несколько слов, и народ с криком: «идем, бежим!» немедленно же устремляется, куда ему указано. Карамзин не только не заинтересовался народом, но даже психология московской толпы, игравшей такую роль при Елене Глинской, Иване Грозном, Федоре Годунове, Лжедмитрии, Шуйском, – разработана у него по-лубочному. А ведь в то время толпа устраивала то и дело суды Линча над нелюбимыми ею людьми. Могущество ее чувствовалось при Михаиле Федоровиче, Алексее, Софии и было уничтожено лишь Петром Великим. Не видеть исторической роли московской толпы в XVI и XVII веках – значит страдать значительною близорукостью. Роль была сыграна, роль большая, серьезная, но у Карамзина везде великие мужи, а толпа только галдит, как в знаменитой сцене избрания Годунова у Пушкина, написанной почти дословно по Карамзину. Наш историограф быстро успокоился на мнении, что славяне смиренномудры и кротки, и отказался приписать им, когда бы то ни было, активную роль в истории.
Без внимания к народу, его поэзии, его религиозным исканиям, без исследования промышленности, торговли и финансов – можно ли установить какую-нибудь необходимую связь между событиями?
Даже как психолог Карамзин делает громадные скачки. Каким образом добродетельный Иван IV его VIII тома становится сразу кровожадным тираном IX? Историк утверждает, что это чудо. Чудеса же, как известно, никакому анализу не подлежат.
Мне кажется, что после сказанного можно признать «Историю» Карамзина почти непригодной для нашего времени. Значительно мягче должны мы будем отнестись к ней, перенесясь за 80 лет назад.
Хотя Карамзин и преследовал главным образом литературные цели, однако чисто научная работа постепенно увлекала и его. Мы уже видели, что он сделал несколько важных открытий и ознакомил науку со многими новыми документами. Он же исправил массу неточностей у своих предшественников.
Вся его важная работа изложена в примечаниях, занимающих добрую треть всего сочинения.
«Нет никакого сомнения, – пишет г-н Милюков, – что Карамзин приступил к своему историческому труду без предварительной специально-исторической подготовки. Тем, чем он стал, как критик и ученый, он сделался уже во время самой работы, и конечно первенствующая роль в этой выучке принадлежит немецкой школе. На первых же порах Карамзин столкнулся с авторитетом Шлецера, ученые приемы которого должны были оказать на него самое решительное влияние. Можно проследить, как совершенствуются технические приемы Карамзина под влиянием немецкого образца, шаг за шагом контролирующего его собственную работу.
Его примечания оставляют вообще несомненно более выгодное впечатление, чем сам текст «Истории», и это объясняется не столько критическим талантом автора, сколько его ученостью. В этом отношении надо отдать справедливость историографу: он усердно хлопотал о подборе новых исторических материалов, в значительной степени обновил фактическое обоснование рассказа и надолго сделал свою «Историю» необходимою для всякого исследователя хрестоматией источников русской истории».
Самая риторика Карамзина, которая так отталкивает нас, принесла долю пользы и заставила раскупить 3 тысячи экземпляров в 25 дней, – факт, до той поры неслыханный.
Но не надо забывать в то же время, что взгляды Карамзина были значительно ниже, старообразнее взглядов многих и многих его современников. Его взгляды оказываются официальными, и, следовательно, ценность их относительна.
Глава VIII. Гражданские убеждения Карамзина. – Последние годы его жизни
Я уже упоминал выше об отношениях Карамзина к Великой княгине Екатерине Павловне, впоследствии королевы Вюртембергской. По ее просьбе он написал свою знаменитую «Записку о древней и новой России», обсуждение которой заставляет нас вернуться несколько назад, именно к 1811 году. В это время при дворе господствовало еще либеральное настроение, хотя мрачное и злое лицо Аракчеева все чаще и чаще начинало появляться в кабинете государя. Но Сперанский был еще в силе, хотя все его коренные проекты лежали под спудом и составляли предмет лишь платонического внимания. В это-то время Карамзин представил свою «Записку» Великой княгине, а через нее – самому государю.
Есть основание полагать, что Карамзин был только отголоском общего московского мнения о новых и постоянных преобразованиях царствования Александра и редактором стародворянской, противной Сперанскому партии. Взгляды Карамзина в «Записке» на самом деле стародворянские, немного даже славянофильские. С ними стоит ознакомиться поближе.
Заметив, что настоящее бывает следствием прошедшего, Карамзин приглашает императора обратиться к этому прошедшему и посмотреть, какие уроки премудрости преподает оно. Первый урок тот, что уже в девятом и десятом столетиях Россия была самодержавной страной, обильной, великой и славной благодаря крепкой и единой власти князя. Рюрик, Олег, Святослав, Владимир – не князья-дружинники, не предводители смелых ватаг авантюристов, а самодержцы во вкусе XV и XVI столетий. «Они заплатили своим подданным славою и добычею за утрату прежней вольности, бедной и мятежной». Карамзин забывает дружину, забывает, что такой храбрый генерал, как Святослав, уже по самому характеру своему не мог быть гражданским царем, и возвращается к точке зрения Ломоносова, Эмина, Екатерины II, которые в каждом Всеволоде, Мстиславе или Изяславе видели чуть ли не византийского императора. усилиями упомянутых первых самодержцев Россия стала не только обширным, но, в сравнении с другими, и самым образованным государством. К несчастию, однако, она разделилась. «Открылось жалкое междоусобие малодушных князей, которые, забыв славу и пользу отечества, резали друг друга и губили народ, чтобы прибавить какой-нибудь ничтожный городок к своему уделу». Попытки восстановить единодержавство были слабы, недружны, и Россия в течение двух веков «терзала собственные недра, пила слезы и кровь собственные». «Удивительно ли, – спрашивает Карамзин, – что при таких обстоятельствах варвары покорили наше отечество?» Положение дошло до того, что, казалось, Россия погибла навеки. Но – «сделалось чудо. Городок, едва известный до XIV века, от презрения к его маловажности, возвысил главу и спас отечество – да будет честь и слава Москве! В ее стенах родилась и созрела мысль восстановить единовластие в истерзанной России, и хитрый Иоанн Калита есть родоначальник ее славного воскресения, беспримерного в летописях мира».
Начался процесс собирания земель. Но «глубокомысленная политика князей московских не удовольствовалась собиранием частей в целое: надлежало еще связать их твердо, и единовластие усилить самодержавием, т. е. искоренить все следы прежнего „вольного духа“. Московские князья с успехом выполнили и эту задачу. Что же представляла из себя Россия, завещанная московскими князьями своим преемникам?
«Самодержавие укоренилось; никто, кроме государя, не мог ни судить, ни жаловать – всякая власть была излиянием монаршим. Жизнь, имение зависели от произвола царей, и знаменитейшее в России титло было уже не княжеское, не боярское, но титло слуги царева. Народ, избавленный князьми московскими от бедствий внутреннего междоусобия и внешнего ига, не жалел о своих древних вечах и сановниках, которые умеряли власть государеву; довольный действием не спорил о правах; одни бояре, столь некогда величавые в удельных господствах, роптали на строгость самодержавия; но бегство или казнь их свидетельствовала бодрость оного. Наконец царь сделался для всех Россиян земным Богом».
Преступление Бориса задержало торжественное развитие самодержавства и повело к ужасам Смутного времени. Эти ужасы были тем «ужаснее», что «самовольные управы народа бывают для гражданских обществ вреднее личных несправедливостей или заблуждений государя».
Для вторичного спасения отечества нужно было новое чудо, и оно явилось сначала в образе Минина и Пожарского, потом – Михаила Федоровича. Самодержавие, уничтожив врагов внешних и внутренних, принялось за устройство государства. Для него, значительно уже выросшего, потребовались новые формы и большая часть их была заимствована у Европы: «Вообще, – говорит Карамзин, – царствование Романовых – Михаила, Алексея, Федора – способствовало сближению россиян с Европою, как в гражданских учреждениях, так и в нравах, от частых государственных сношений с ее дворами, от принятия в нашу службу многих иноземцев и поселения других в Москве. Еще предки наши усердно следовали своим обычаям; но пример начинал действовать, и явная польза, явное превосходство одерживали верх над старым навыком в воинских уставах, в системе дипломатической, в образе воспитания или учения, в самом светском обхождении. Сие изменение делалось тихо, постепенно, едва заметно, как естественное возрастание без порывов и насилия: мы заимствовали, но как бы нехотя, применяя все к нашему и новое соединяя со старым».
В последних строках уже скрывается осуждение царствований Петра I и Екатерины II. На самом деле, к деятельности Петра Карамзин относится довольно скептически: очевидно, что к этому времени он успел совершенно отделаться от юношеского энтузиазма, который возбуждала в нем когда-то могучая личность Преобразователя.
«Страсть к новым для нас обычаям, – говорит он, – переступила в нем границу благоразумия: Петр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государства, которое подобно физическому нужно для их твердости. Государь России унижал россиян в собственном их сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам? Предписывать уставы обычаям есть насилие беззаконное и для самодержавного Монарха… Честью и достоинством россиян сделалось подражание»…
Все эти изречения являются несомненно во вкусе будущих славянофилов.
Второе вредное действие Петра, – продолжает Карамзин, – заключалось «в отделении высшего сословия от низшего». Но чем? Оказывается, не крепостным правом, впервые оформленным при Петре, а одеждою и наружностью. «Русские земледельцы, – пишет историограф, – мещане, купцы увидели немцев в русских дворянах, ко вреду братского единодушия (которого, кстати сказать, никогда не было) государственных состояний».
Третье – «ослабление связей родственных, приобретение добродетелей человеческих насчет гражданских. Имеет ли для нас имя русского ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде?»
Наконец, блестящею ошибкою Петра Карамзин называет основание столицы в Петербурге.
Не пощадил историограф и Екатерины II.
«Блестящее царствование Екатерины, – пишет он, – представляет взору наблюдателя и некоторые пятна. Нравы более развратились в палатах и хижинах: там от примеров двора любострастного, – здесь от выгодного для казны умножения питейных домов. Пример Анны и Елизаветы извиняет ли Екатерину? Богатства государственные принадлежат ли тому, кто имеет единственно лицо красивое? Слабость тайная есть только слабость; явная – порок, ибо соблазняет других. Само достоинство Государя терпит, когда он нарушает устав благонравия; как люди ни развратны, но внутренне не могут уважать развратных. Требуется ли доказательств, что искреннее почтение к добродетелям Монарха утверждает власть его? Горестно, но должно признаться, что, хваля усердно Екатерину за превосходные качества души, невольно вспоминаем ее слабости и краснеем за человечество».
«Заметив еще, что правосудие не цвело в сие время; вельможа, чувствуя несправедливость свою в тяжбе с дворянином, переносил дело в кабинет; там засыпало оно и не пробуждалось».
«В самих государственных учреждениях Екатерины видим более блеска, нежели основательности: избиралось не лучшее по состоянию вещей, но красивейшее по формам. Таково было новое учреждение губернии, изящное на бумаге, но худо примененное к обстоятельствам России. Солон говорил: „мои законы не совершенные, но лучшие для Афинян“. Екатерина хотела умозрительного совершенства в законах, не думая о легчайшем, полезнейшем действии оных; дала нам суды, не образовав судей, дала правила без средств исполнения. Многие вредные следствия Петровой системы также яснее открылись при сей Государыне: чужеземцы овладели у нас воспитанием; двор забыл язык русский; от излишних успехов европейской роскоши дворянство задолжало; дела бесчестные, внушаемые корыстолюбием, для удовлетворения прихотям, стали обыкновеннее; сыновья бояр наших рассыпались по чужим землям тратить деньги и время для приобретения французской или английской наружности. У нас были академии, высшие училища, народные школы, умные министры, приятные светские люди, герои, прекрасное войско, знаменитый флот и великая Монархиня; не было хорошего воспитания, твердых правил и нравственности в гражданской жизни. Любимец вельможи, рожденный бедным, не стыдился жить пышно. Вельможа не стыдился быть развратным. Торговали правдою и чинами. Екатерина – великий муж в главных собраниях государственных – являлась женщиною в подробностях Монаршей деятельности, дремала на розах, была обманываема или себя обманывала; не видела или не хотела видеть многих злоупотреблений, считая их, может быть, неизбежными и довольствуясь общим успешным, славным течением ее царствования».
После этой поистине смелой характеристики Карамзин обращается к царствованию Александра I и, по обычаю всех охранителей, начинает прежде всего пугать.
Россия, говорит он, наполнена недовольными; жалуются в палатах и хижинах, не имеют ни доверенности, ни усердия к правлению, строго осуждают его цели и меры. Такое состояние умов Карамзин объясняет, между прочим, и важными ошибками правительства, ибо, к сожалению, можно с добрым намерением ошибаться в средствах добра. Важные же ошибки следующие:
«…Главная ошибка законодателей сего царствования состоит в излишнем уважении форм государственной деятельности: от того изобретение разных Министерств, учреждение Совета и проч.»
Карамзин не хочет ни знать, ни понять, что если реформы Сперанского остались чисто бумажными, недоделанными, то виноват в этом совсем не реформаторский принцип, а двойственность политики Александра I, который горячо желал всего лучшего и боялся сделать решительный шаг. В то время как Карамзин писал свою «Записку», участь Сперанского, а значит и всех преобразований, была уже решена. Мрачная фигура Аракчеева все чаще стала показываться во дворце Александра I. Государя пугали со всех сторон, пугал и Карамзин.
Он зло смеется над министерствами, советами, вообще формами государственной жизни, установлением которых Сперанский думал уничтожить возможность всякого произвола, но что сам может он предложить взамен? Сначала – нравоучение, потом и нечто более серьезное.
Нравоучение таково: «спасительными уставами бывают единственно те, коих давно желают лучшие умы в государстве и которые, так сказать, предчувствуются народом, будучи ближайшим целебным средством на известное зло: учреждение министерств и совета имело для всех действие внезапности».
Более серьезное соображение изложено в следующих строках: «Но да будет, – восклицает Карамзин, – правило: искать людей! Кто имеет доверенность Государя, да замечает их вдали для самых первых мест. Не только в республиках, но и в монархиях кандидаты должны быть назначены единственно по способностям. Всемогущая рука Единовластителя одного ведет, другого мечет на высоту; медленная постепенность есть закон для. множества, а не для всех. Кто имеет ум министра, не должен поседеть в столоначальниках или в секретарях. Чины унижаются не скорым их приобретением, но глупостию или бесчестием сановников; возбуждается зависть, но скоро умолкает перед лицом достойного. Вы не образуете полезного министерства сочинением наказа; тогда образуете, когда приготовите хороших министров. Совет рассматривает их предложения; но уверены ли вы в мудрости его членов? Общая мудрость рождается только от частной. Одним словом, теперь всего нужнее люди! Но люди не только для министерства или сената, но и в особенности для мест губернаторских. Россия состоит не из Петербурга и не из Москвы, а из 50 или более частей, называемых губерний: если там пойдут дела как должно, то министры и совет могут отдыхать на лаврах, а дела пойдут как должно, если вы найдете в России 50 мужей умных, добросовестных, которые ревностно станут блюсти вверенное каждому из них благо полумиллиона россиян, обуздают хищное корыстолюбие нижних чиновников и господ жестоких, восстановят правосудие, успокоят земледельцев, ободрят купечество и промышленность, сохранят пользу казны и народа. Если губернаторы не умеют или не хотят делать того, виною худое избрание лиц; если не имеют способа – виною худое образование губернских властей».
Дела пойдут как должно, если вы найдете в России 50 мужей умных и добросовестных, и эти-то 50 людей, их деятельность представлялась Карамзину панацеей от всех зол. Они должны были искоренить вековое хищничество, неправду в судах, жестокие, кровожадные нравы в поместьях. Дайте 50 человек, и довольство воцарится в палатах и хижинах, промышленность и торговля расцветут, казна окажется богатой и неприкосновенной.
Однако всякий, кто подумает, что Карамзин был особенно встревожен учреждением министерств и совета, тот сильно ошибется. Суть не в этом, а в другом, более существенном, и это другое, более существенное – желание сохранить во всей незыблемости и неприкосновенности крепостное право.
«Так нынешнее правительство, – пишет Карамзин, – имело, как уверяют, намерение дать свободу господским людям». Возможно ли это? По мнению историографа, «освобождение крестьян с землею было бы прямым беззаконием, так как: 1) нынешние господские крестьяне никогда не были владельцами, т. е. не имели собственной земли, которая есть законная неотъемлемая собственность дворян; 2) крестьяне холопского происхождения – также законная собственность дворянская и не могут быть освобождены лично без особенного удовлетворения помещика». Карамзин думает далее, что одни вольные, Годуновым укрепленные за господами, земледельцы могут, по справедливости, требовать прежней свободы, которой, однако, им давать не следует, ибо «мы не знаем ныне, которые из них происходят от холопей и которые от вольных людей».
Словом, куда ни кинь, все клин. Возможность разрубить гордиев узел крепостного права представляется Карамзину не только невероятной, но прямо ненужной. Он не спрашивает себя, на каких условиях дореформенное дворянство владело государственными землями, особенно в XVII и 1-й половине XVIII веков, когда оно являлось в сущности не собственником, а пользователем; не спрашивает себя и о том, как это возможно, чтобы все крестьяне никогда не являлись собственниками? Высказав свои исторические аргументы и ничем не доказав их, Карамзин переходит к аргументам нравственно-политическим, и что-то близкое, знакомое слышится в его словах: «Уже не завися от суда помещиков, решительного, безденежного, крестьяне начнут ссориться между собою и судить в городе – какое разорение! Освобожденные от надзора господ, имевших собственную земскую исправу или полицию, гораздо деятельнейшую всех земских судов, станут пьянствовать, злодействовать, – какая богатая жатва для кабаков и мздоимных исправников, но как худо для нравов и государственной безопасности».
Припоминая изречение Павла I: «у меня сто тысяч даровых полицимейстеров» (помещиков), Карамзин продолжает: «теперь дворяне, рассеянные по всему государству, содействуют монарху в хранении тишины и благоустройства: отними у них сию власть блюстительную, он, как Атлас, возьмет себе Россию на рамена. Удержит ли?.. Падение страшно».
Историограф грозит даже этим, забывая свои собственные блестящие страницы о кротости и смиренномудрии славян.
«Записка», разумеется, заканчивается панегириком дворянству и в этом отношении является характерным памятником александровской эпохи, когда самые заскорузлые старообрядческие мнения переплетались с любезными меланхолическими порывами сердца и вожделениями европействующих реформаторов, когда предшественники декабристов – Сперанский и Аракчеев – по очереди разделяли симпатии государя.
«Самодержавие, – пишет Карамзин, – есть палладиум России: целость его необходима для ее счастия; из сего не следует, чтобы государь – единственный источник власти – имел причины унижать дворянство, столь же древнее, как и Россия. Оно было всегда не что иное, как братство знаменитых слуг великокняжеских или царских».
Говорят, император остался недоволен «Запиской» и ее реакционным направлением. В то время в душе Александра совершался переворот, и он мучился, находясь на распутье между дорогой Сперанского и Аракчеева. Он успел уже разочароваться во многих из гуманных и свободолюбивых грез своей юности, но ему не хотелось сразу переходить на другой тон.
«Записка» Карамзина задела живую рану.
Скажем теперь несколько слов о последних годах жизни прославленного историографа.
После выхода в свет первых томов «Истории» он жил главным образом в Петербурге, а летом – в Царском Селе. Его отношения ко двору становились все ближе, но он не порывал и своих литературных связей; возле него, между прочим, постоянно находились Пушкин и Жуковский. Впечатления его с этих пор становятся очень однообразными, а в письмах своих он почти исключительно сообщает о тех или других знаках милостивого внимания.
Например, он писал к Дмитриеву: «Государь призывал меня к себе и говорил со мною весьма милостиво о вещах обыкновенных. Увидев меня на бале в Павловске в Розовом павильоне, тотчас подошел спросить о здоровье жены и на другой день прислал лакея своего спросить о том же. Это милостиво и тронуло меня. Императрица также приветлива. Однако ж все еще не знаю, останусь ли печатать здесь „Историю“. Типографщики дорожатся, или не имеют нужного для такого печатания шрифта. Будет, чему быть надобно; а пора мне где-нибудь основаться до конца и работать постоянно, без всяких развлечений». И т. д., все в том же роде.
В 1819 году он принялся за IX том «Истории». Опять пошли хлопоты о разыскивании материала, – о том, как доставать нужные книги. Любимая работа вступила в свои права и вновь подчинила себе жизнь и помыслы человека. Несомненно, что за письменным столом Карамзин провел много счастливых часов. Близость ко двору скорее льстила его тщеславию, чем приносила нравственное удовольствие. Он чувствовал себя не совсем уютно в парадных комнатах. Ему недоставало остроумия, находчивости, он всегда держал себя слишком серьезно. К тому же, по его впечатлительности, каждый знак невнимания или временной холодности раздражал и мучил его. В такие минуты он писал, например, Дмитриеву:
«Знай, любезнейший, что я ничего не хочу, уже приближаясь к старости. Полно! Благодарю Бога за то, что имею. Надобно доживать дни с семейством, с другом и с книгами. Мне гадки лакеи и низкие честолюбцы, и низкие корыстолюбцы. Двор не возвысит меня. Люблю только любить Государя. К нему не лезу и не ползу. Не требую ни конституции, ни представителей, но по чувствам останусь республиканцем, и притом верным подданным Царя Русского: вот противоречие, но только мнимое».
Карамзин жил довольно открыто. По вечерам в его роскошной квартире собиралось обыкновенно немало народа. Жена и дочь постоянно присутствовали тут же. Впоследствии вдова историографа имела литературно-аристократический салон – что редко встречается в России.
В 1819 году государь по возвращении своем из-за границы заявил Карамзину в интимной беседе свое желание восстановить Польшу в ее древних пределах. Карамзин, по словам Погодина, воспламенился духом и составил «Записку», где между прочим читаем:
«Можете ли с мирною совестию отнять у нас Белоруссию, Литву, Волынию, Подолию, утвержденную собственность России еще до Вашего царствования? Не клянутся ли Государи блюсти целость своих держав? Сии земли уже были Россией, когда Митрополит Платон вручал Вам венец Мономаха, Петра и Екатерины, которую Вы сами назвали Великою. Скажут ли, что она беззаконно разделила Польшу? Но Вы поступили бы еще беззаконнее, если бы вздумали загладить Ее несправедливость разделом самой России. Мы взяли Польшу мечом: вот наше право, коему все Государства обязаны бытием своим: ибо все составлены из завоеваний».
Катков впоследствии прибегал к тем же аргументам.
До 1825 года были написаны еще X и XI тома «Истории» в той же обстановке и при тех же условиях. Упадка сил он не чувствовал. Напротив, последние его письма дышат бодростью.
«Любезный друг, – пишет он, например, Дмитриеву в сентябре 1825 года, – в ответ на милое письмо твое скажу, что о вкусах, по старому латинскому выражению, не спорят. Я точно наслаждаюсь тихою, уединенною жизнью, когда здоров и не имею душевной тревоги. Все часы дня заняты приятным образом: в девять утра гуляю по сухим и в ненастье Дорогам вокруг прекрасного, нетуманного озера, славимого и в „Conversations d'Emilie“ (сочинение Жанлис); в одиннадцатом завтракаю с семейством и работаю с удовольствием до двух, еще находя в себе душу и воображение (Карамзин сохранил их до последней минуты); в два часа на коне, несмотря ни на дождь, ни на снег, трясусь, качаюсь – и весел; возвращаюсь, с аппетитом обедаю с моими любезными, дремлю в креслах и в темноте вечерней еще хожу час по саду, смотрю вдали на огни домов, слушаю колокольчик скачущих по большой дороге и нередко крик совы; возвратясь свежим, читаю газеты, журналы… книгу; в девять часов пьем чай за круглым столом и с девяти до половины двенадцатого читаем с женою, с двумя девицами (дочерьми) замечательные места из Вальтер Скоттова романа, но с невинною пищею для воображения и сердца, всегда жалея, что вечера коротки…»
«Работа сделалась для меня опять сладка: знаешь ли, что я со слезами чувствую признательность к небу за свое историческое дело! Знаю, что и как пишу; в своем таком восторге не думаю ни о современниках, ни о потомстве; я независим и наслаждаюсь только своим трудом, любовью к отечеству и человечеству. Ну, пусть никто не читает моей „Истории“: она есть, и довольно для меня… За неимением читателей могу читать себе и бормотать сердцу, где и что хорошо. Мне остается просить Бога единственно о здоровье милых и насущном хлебе, до той минуты, «как лебедь на водах Меандра, пропев, умолкнет навсегда…»
Но дни Карамзина были уже сочтены: он умер 22 мая 1826 года, собираясь ехать за границу для поправления здоровья. Перед смертью он получил от императора Николая Павловича именной рескрипт и 50 тысяч рублей пенсии в год, чем и заключалась его успешная историографическая карьера.
Заключение
Мы видели, что сделал Карамзин. Он преобразовал русский язык, выкинув из него массу церковных, славянских выражений и приблизив стиль к французскому, – он издавал три журнала, одинаково умных, интересных и разнообразных, чем, несомненно, приохотил публику к чтению, – наконец он написал двенадцать томов русской истории, не забытых еще и в настоящее время. Всего этого совершенно достаточно, чтобы имя Карамзина не исчезло из летописей русской журналистики, литературы, истории; но этого мало, чтобы мы чувствовали его близким к нам, чтобы мы продолжали учиться у него, как могли это делать наши прадеды и прабабушки. Если порою мы и должны еще обращаться к «Истории государства Российского», то повинно в этом обстоятельстве не величие Карамзина, а в высшей степени медлительный ход русской истории, имеющий, впрочем, очень мало общего с научной осторожностью. Возьмите редкий пример в этом отношении – именно вопрос о крепостном праве. Казалось бы, интерес исследователей должен был с особенной силой притягиваться к нему, а между тем долгое время он почти не обращал на себя внимания. Мы сравнительно недавно расстались со старой сказкой, будто крепостное право введено Годуновым, и наши дети под 1594 год все еще учат наизусть – «вот тебе бабушка и Юрьев день». А между тем крепостное право под формой кабалы существовало с древнейших времен, общее же свое распространение получило лишь при Петре Великом, когда помещик стал отвечать за крестьянские оброки и в вознаграждение за это получил массу прав.
Не только в «Истории государства Российского», но и во всем, что вышло из-под пера Карамзина, нельзя видеть и тени величия. Перед нами всегда и везде богато одаренная, нервная и даровитая, но неглубокая натура, блестящая и красивая, но без тени гениальности. В жизни Карамзин был тем, что называется нормальным человеком. В юности он увлекался масонами и свободными «швейцарами», стал осторожен в зрелые годы, выказывал сильную наклонность давать задний ход под старость. С годами его взгляды становились все более консервативными, охранительными и лишь в минуты меланхолии мог он называть себя республиканцем. Знаменитая впоследствии славянофильская триада «самодержавие, православие и народность» – была в сущности формулирована уже им, с прибавкой крепостничества и 50 сатрапов в качестве образцов добродетели для 25-ти миллионов людей. Пережив волнения юности, Карамзин сделался государственником чистой воды. Идея справедливости не особенно уже тревожила его: верность преданиям прошлого, медленное и осторожное движение вперед, внешняя сила и могущество России – вот что особенно занимало его и защите чего служил он своим красноречием. «Мне кажется, – говорит он, например, – что для твердости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу, к которой надобно готовить человека исправлением нравственным». Перед соображением о твердости государственной должно умолкнуть все, даже лучшие порывы сердца, и все усилия сосредоточиться на хранении «государственной тишины и благоустройства». Как у государственника, мы найдем у Карамзина и деление народа на классы – желание сделать из этих классов в значительной степени касты. Почти повторяя слова Ришелье и забывая, что в нашей истории был уже Петр Великий, «разнесший все сословные перегородки», он говорит: «Дворянство есть наследственное… Народ работает, купцы торгуют, дворяне служат, награждаемые отличием и выгодами, уважением и достатком. Надлежало бы не дворянству быть по чинам, а чинам по дворянству, т. е. для приобретения некоторых чинов надлежало бы необходимо требовать благородства». В той упорной борьбе, которую постоянно вело столбовое дворянство с личным, начало наследственности с началом личности, дух Петра Великого с духом Семибоярщины и верховников Анны Иоанновны, Карамзин принял сторону того, что уже было приговорено историей за сто лет до его времени. Умные люди, не зная его «Записки», которая, кстати сказать, долгое время считалась запретным плодом, поняли, однако, что скрывается за трескучими периодами его «Истории».
Надо, однако, заметить, что не холопство, не трусость привели Карамзина на путь государственника. Он, несомненно, был искренним человеком; ни одной измены, предательства, забегания не лежит у него на душе. Всегда, напротив того, держал он себя гордо, независимо и самостоятельно. Но нравственная закваска его была слаба, он не знал особенного уважения к человеческому достоинству, но только стремился к справедливости. Его легкий блестящий ум легко решал самые трудные вопросы и брал поэтому ближайшее решение. А на это ближайшее решение всегда наталкивается простая формула: «мне хорошо, следовательно хорошо и вообще».
Государственник, а во многих случаях даже реакционер, Карамзин, однако, был далек от мракобесия. Надо отдать ему справедливость: он высказал Александру I много горьких истин. Говоря, что к свободе надо приготовить человека просвещением, он спрашивал: «а система наших винных откупов и страшные успехи пьянства – служат ли к тому спасительным приготовлением?» Это зло и метко. Он также рекомендовал «обуздывать господ жестоких», хотя и советовал делать это без шума, «под рукой». Он восставал против все возрастающей армии чиновничества, говоря: «здесь три генерала берегут туфли Петра Великого; там один человек берет из 5-ти мест жалованье; всякому столовые деньги, множество пенсий излишних, дают взаймы без отдачи. А кому? Богатейшим людям!..» И т. д. Не справедливость, а честность – вот знамя, которому он не изменял никогда… Хорошо и это.
Нормальный характер с должной дозой увлечения и благоразумия дал ему возможность совершенно счастливо провести свою долгую жизнь, наслаждаясь любимым трудом, семьей, дружбой, почестями – всем в меру и в свое время. Замечательно, что за 60 лет он не сделал ни одного неосторожного шага, и нужны были лишь русские традиции, чтобы на него писали доносы. К счастью для себя, ко двору он попал поздно, почему придворная жизнь не могла особенно волновать, а ее неудачи – мучить его.
В его даровании не было полных данных для ученого – в настоящее время, например, при повышенных требованиях, никогда бы такой репутации он не приобрел, – но всем, что нужно для журналистов, он обладал в изобилии. Легкий, красивый язык, словоохотливость, щедрая, всегда находившаяся в полном его распоряжении фантазия позволяли ему писать много и всегда сносно. Было у него и достаточно самоуверенности. Он брался за самые разнообразные сюжеты, перепробовал все роды творчества, ни разу не создал ничего вечного и ни разу из рук вон плохого. Он начал с переводов, долго писал стихи, чтение Мармонтеля натолкнуло его на создание повестей. За «Историю» он принялся без всякой специальной подготовки и лишь с обильным запасом красивых афоризмов.
В наших обстоятельствах такие люди нужны, и лучшим доказательством той пользы, которую они приносят, служит то, что имя Карамзина не умерло и по сей день.
Николай Николаевич Страхов
Страхов Н. Н.
Вздох на гробе Карамзина
(Письмо в редакцию «Зари»)
Карамзин, Карамзин! Какое чудесное имя, милостивый государь! Какою невыразимо-сладкою мелодиею звучит оно для ушей моих! Перед мысленным взором моим при этих звуках тотчас возникает образ столь светлый, столь чистый, столь привлекательный, что напрасно я бы пытался изобразить его красоту своею неискусною речью. Великий писатель, создатель русской истории, зачинатель нового периода нашей литературы, а главное - человек несравненный по мягкости и благородству души, друг царей, но верноподданный России - чего же еще нужно для самой чистой славы? Можно быть полезнее Карамзина, но усерднее быть невозможно; можно превзойти его размером сил, но нельзя превзойти красотою подвига; можно быть более великим, но нельзя быть более прекрасным человеком и гражданином!
Вы, может быть, удивляетесь, милостивый государь, этому восторженному тону, столь редкому в наше холодное и скептическое время (мы нынче стали ужас как рассудительны!); но вы поймете мое душевное настроение, если я вам открою, что я воспитан на Карамзине, что мой ум и вкус развивался на его сочинениях. Ему я обязан пробуждением своей души, первыми и высокими умственными наслаждениями.
Так как я человек еще не очень старый, то вы должны найти странным это обстоятельство; между тем оно случилось довольно обыкновенным образом. Я воспитывался в месте диком и уединенном, в заведении глухом и невежественном. Так я осмелюсь назвать губернский город и учебное заведение, где я провел от двенадцати до шестнадцати лет моего возраста, те начальные годы, когда душа только что раскрывается для разумения и приемлет первые неизгладимые впечатления. Это было в самом начале сороковых годов. Припомните, какая это была блестящая и многознаменательная эпоха в литературе. Лермонтов оканчивал свою деятельность, Гоголь издал "Мертвые Души", Белинский гремел все сильнее и сильнее и процветали "Отечественные Записки", переживавшие лучшую и незабвенную пору своего долгого существования. И что же? Наша семинария (кто по моей фамилии не догадался, что я семинарист? ) ничего об этом не знала, не имела ни малейшего понятия, как будто она стояла не на слиянии Волги и Костромы, а где-нибудь за семью морями, в Америке, еще не открытой Колумбом (из настоящего времени не приберешь и сравненья). Это заколдованное царство было истинно заколдовано страшной бедностью, непробудной ленью и непроницаемым невежеством. Вся эта масса народу от первого наставника до последнего из шести или семи сотен учеников - ничего не делала, ни над чем не трудилась и жила столь беспечно и спокойно, как будто никаких дел и не существует на свете, тем беспечнее и спокойнее, что под видом высших занятий можно было даже забыть латинскую и греческую грамматику - единственные сведения, которыми в начале учения украшается каждый семинарист.
О моя семинария! Когда-нибудь я напишу о тебе "особую поэму", разумеется в прозе, но - никогда я не помяну тебя лихом. Ты запечатлелась в моем воображении картиною светлою, идиллическою. Простите, милостивый государь, если я невольно отдаюсь этим сладким воспоминаниям. Семинария наша помещалась в огромном, но заглохшем и обвалившемся монастыре, в котором не насчитывалось уже и десятка монахов. Монастырь был старинный, XV века; в защиту от татар и других диких племен, он окружен был крепостною стеною, в которую можно было всходить; в верхней части ее были амбразуры для пушек и пищалей, по углам башни, под башнями подземные ходы... Мы жили, так сказать постоянно и со всех сторон окруженные Историею.
В эту обширную и пустынную развалину каждое утро сходилось из города множество мальчиков и юношей; они собирались в зданиях, лепившихся у монастырских стен и часто более похожих на сараи для лошадей, чем на людские жилища. Живо помню вас, мои бедные товарищи! Это были большею частью дети сельского духовенства, следовательно, вполне деревенские мальчики, с деревенскими нравами, в деревенской одежде - в лаптях и нагольных тулупах зимою, и только летом в более цивилизованном платье - в крашенинных халатах, при которых не было нужды в панталонах. Это были же, однако, очень недурные дети! Их доброта, честность, мягкие и чистые нравы приводят меня в умиление, когда я переношусь мыслью в те далекие годы.
Одно было дурно: учение шло из рук вон плохо. Чтением никто не занимался, так как книги были величайшею редкостью у учеников. Наставники, конечно, имели более возможности следить за наукой и литературой, но предпочитали игру в карты по маленькой, а затем выпивку и закуску. Бездействие было невероятное: собравшиеся ученики даже проводили большую часть времени одни, так как наставники безбожно опаздывали или часто и вовсе не приходили. Зато как мы резвились и веселились! Собравшись огромной толпой, мы, бывало, по целым часам пели хором деревенские песни; затем беготня, шум, рассказы, споры... особенно споры. Удивительно подумать, каким образом и откуда в этой массе, отрезанной от всего мира, держался и действовал нравственный дух и умственный жар весьма значительного свойства... Но об этом когда-нибудь после.
Итак, литература того времени к нам не проникала и не могла проникнуть. Но я однако же не ограничился тощими тетрадками, из которых почерпалась наша умственная пища. Уже тогда во мне загорелась страсть к чтению, которая ясно показывала, что судьба приведет меня на несчастное поприще русской словесности. Я добрался до семинарской библиотеки, в которую никто не заглядывал и из которой почти вовсе не выдавались книги. Библиотекарем был один из старших наставников, питавший ко мне особенное расположение. Он, подсмеиваясь и называя меня "преученою особой", дал мне свободный доступ к пыльным ворохам книг, хранившимся в одной из боковых комнат старинного собора, - и началось мое наслаждение.
Кто составлял эту библиотеку и какие случаи определили ее состав - не знаю. Но оказалось, что в ней было множество книг конца прошлого и начала нынешнего столетия и вовсе не было книг более новых. И так как эта библиотека была для меня единственным источником чтения, то и случилось, что я не только не слыхал о Гоголе и Белинском, а даже Пушкина и Грибоедова читал уже после, уже когда перебрался в Петербург. Я весь был погружен в книги первых и десятых годов нашего столетия и бродя среди берез и малиновых кустов монастырского сада, я перечитал этих книг великое множество. Моими светилами и образцами были Ломоносов , Державин и Карамзин. В стихах я подражал Державину, но истинным моим любимцем, моею отрадою и утешением, властителем моих дум и чувств был, конечно и разумеется, - Карамзин.
С какою жадностию я читал и перечитывал его "Вестник Европы"! Уверяю вас, что ни одна книжка нового "Вестника Европы", издаваемого под редакциею г. Стасюлевича, не возбуждала во мне и тени того восторга, с каким я поглощал напечатанные на пухлой синеватой бумаге книжки Карамзинского журнала. "Письма русского Путешественника" действовали на меня как самая животрепещущая новость; "Марфа Посадница" была недосягаемым образцом поэзии, благозвучия, красноречия; первый том "Истории Государства Российского" я знал почти наизусть. Словом, Карамзин на меня действовал так, как будто я был его современником; я могу сказать, что пережил, перечувствовал на себе самом переворот, совершенный им в русской словесности, то невыразимое обаяние, которым этот великий писатель некогда покорил себе все умы и сердца. Осмелюсь ли сослаться на мои литературные труды? Внимательный читатель найдет в них некоторый, хотя слабый отблеск Карамзинского изящества и Карамзинской мягкости; и если силы мои ничтожны, объем моих писаний микроскопический и успех самый незначительный, то все-таки этим успехом я обязан стремлению уподобиться Карамзину плавностию слога и нежностию чувствований, а не какому-то моему ехидству, на котором столь упорно настаивали иные журналы и особенно один мой покойный приятель.
Не стану вам рассказывать о моей дальнейшей судьбе, о моих ученых занятиях, о долгих моих размышлениях, об изумительном зрелище воздушной революции, которой я был очевидцем, и о том жестоком недоумении и неудовольствии, в которое я был повергнут этим зрелищем. Все это отложу до другого времени; но уже из сказанного вы можете понимать, какую горечь должны были возбудить во мне так называемые нигилистические взгляды на нашу литературу, можете чувствовать, какою горячею кровью обливалось мое сердце при каждой дерзкой выходке, касавшейся Карамзина, этого светила моей юности, этого идола моих незабвенных и невинных отроческих лет.
И наконец мера переполнилась. В сентябрьской книжке "Вестника Европы" явилась огромная статья г. Пыпина "Очерки общественного движения при Александре I. IV. Карамзин. Записка "О древней и новой России"". Стр. 170--248), в которой подробно и пространно осуждается деятельность Карамзина и доказывается, что она имела самое зловредное влияние на судьбы России.
Карамзин - вреден! Карамзин - зло в нашем развитии, язва в нашей литературе, тормоз в нашем общественном движении! Остановитесь, милостивый государь, на этой мысли, вдумайтесь в нее, вглядитесь, измерьте всю чудовищность ее смысла, весь ужас, который она в себе заключает. Если Карамзин вреден, то кто же может быть полезен? Если труд души и сердца Карамзина были злом и бедствием, то кто же может льстить себя надеждою, что он трудится во благо? Если Карамзин действовал против интересов России, то кто имеет право сказать, что работает для ее пользы? Не господин ли Пыпин? Вижу, очень хорошо вижу, что он так о себе думает, но после того, что случилось с Карамзиным, не верю, не могу верить, не хочу верить! Что такое г. Пыпин? Кому и в чем он может служить примером? Я знать не хочу г. Пыпина! Если человек столь возвышенной души, такого изумительного таланта, как Карамзин, не сумел найти надлежащего пути и всю жизнь с величайшим благодушием и чистою совестью наносил вред своему отечеству, то каких глупостей и мерзостей (разумеется, бессознательных) я не могу ждать от г. Пыпина, который, может быть, и почтенный человек, но во всяком случае далек от Карамзина как земля от неба? Если суд г. Пыпина над Карамзиным справедлив, то во сколько раз более жестокого суда должен ожидать от потомства сам г. Пыпин? Не будет ли его статья клеймом позора для его имени? В невинности души своей г. Пыпин не задает себе этого страшного вопроса; беспечно и самоуверенно он играет в отношении к Карамзину роль беспристрастного потомства; он забывает - несчастный и наивный человек - что он тоже сидит на скамье подсудимых и что с него взыщется тем строже, чем выше сияет та слава, до венца которой он тянется своею дерзкою рукою!
Карамзин вреден! Но стоит ли после этого жить и писать? Когда подобный приговор составляет награду писателя столь знаменитого, то как не приходят в отчаяние все писатели? На что трудиться мне, г. Пыпину и всем? На что писали наши предшественники? На что будут писать наши преемники? Нет, г. Пыпин, тут что-нибудь да не так; нет, вы чего-нибудь не сообразили, ибо из вашего заключения следовало бы, что вообще вредна литература, или по крайней мере, что русская литература до сих пор была злом для русского народа. Такая кощунственная мысль, вероятно, нравится г. Пыпину; но берегитесь, смелые и дерзкие люди! Есть граница, за которой смелость свидетельствует только о тупоумии, и дерзость доказывает, что человек не способен ценить и понимать того, о чем судит.
О, моя бедная Россия! О, мое несчастное отечество! Сколько раз я погружался в тяжелые размышления о судьбе твоей; сколько раз я лил горестные слезы при мысли об испытаниях, тобою перенесенных, о безмерно-трудном пути твоего развития! Но особенно поражал меня тот страшный гнет, который тяготеет над твоею нравственною и умственною жизнью; особенно чувствительна была для меня та мрачная сила, которая давит твои высокие умы, твои великие таланты. Часто я спрашивал себя: Каким образом возможна у нас история, поэзия, литература? Как они могли явиться при столь неблагоприятных условиях? Казалось бы, русская жизнь должна порождать одних Пыпиных, а между тем у нас есть Карамзин! Казалось бы, все наши поэты должны были походить на г. Минаева , а между тем у нас есть Пушкин! Казалось бы, вся наша литература должна состоять из бесчисленных Решетниковых , Щедриных , а между тем у нас есть Лев Толстой . О, я понимаю то великое озлобление, которое царствует в известных кружках против каждого светлого явления в нашем умственном и литературном развитии! Я понимаю, что каждое такое явление эти люди должны считать незаконным, неестественным, противоречащим их заветнейшему убеждению! И когда я подумаю о том, что это убеждение столь разительно опровергается фактами, что мы имеем литературу при таких условиях, при которых, по-видимому, никакая литература невозможна, то я начинаю радоваться, начинаю смеяться над нелепыми рассуждениями наших новейших историков, начинаю думать, что история есть дело таинственное и трудно постижимое, укрепляюсь все больше и больше в той утешительной мысли, что жизнь немножко глубже, чем как понимает ее г. Пыпин.
Тень Карамзина! Тебя призываю на помощь! Подкрепи меня тою великою верою, которою я некогда питался в твоих бессмертных произведениях!
Начинаю с начала. Каким образом возможно самое появление Карамзина? Если мы послушаем наших новейших историков, то должны будем сказать, что это был какой-то урод или сумасшедший, а отнюдь не произведение исторических обстоятельств того времени. Представьте себе картину тогдашней России так, как ее изображают нынешние наши историки, столь беспристрастные и проницательные. Всюду - зло и мерзость; помещики - изверги, крестьяне - стада диких животных; господство грубой силы, разврата, азиатского абсолютизма. И вдруг является Карамзин. "Все условия жизни, - говорит г. Пыпин, - условия, создавшиеся целыми десятками и сотнями лет, делали невозможною добродетель" (с. 234). Кажется, ясно? И однако же - вдруг является человек добродетельный. Является человек, кроткий как голубь, нежный и чувствительный, стыдливый как девица. Я радуюсь, а г. Пыпин негодует и недоумевает. Я преклоняюсь перед таинственною глубиною жизни, готовящей обновление русской литературы; г. Пыпин возмущается и злобно издевается. По его мнению, законными, уместными, правильными явлениями тогдашнего времени были какие-нибудь злодеи, разбойники, Пугачевы; Карамзин же с его голубиного нежностию ему кажется явным уродом, родившимся для того, чтобы задержать исторический ход нашего развития.
Затем следует рассмотреть воспитание Карамзина. Он попадает в масонский кружок, он делается ревностным поклонником Руссо и Вольтера . Какая опасность, если возьмет силу одно или другое влияние! Если бы Карамзин подчинился масонскому мистицизму, из него вышел бы какой-нибудь Лабзин . Г. Пыпин уверяет, что масонство имело неизгладимое влияние на Карамзина. Неправда! Карамзин ему не поддался, и в этом состоит великий, хотя, по мнению г. Пыпина, совершенно неправильный факт. Точно так же было бы дурно, если бы Карамзин подчинился известным сторонам учений Руссо и Вольтера. Из него мог бы выйти второй Радищев или нечто вроде Пыпина того времени. По счастию, этого не случилось: из своего воспитания Карамзин вышел самим собою. Я радуюсь, а г. Пыпин сердится и удивляется.
Но вот Карамзин едет путешествовать. При тогдашних обстоятельствах какая это была огромная опасность! С его идеями, с его увлечением французскою литературою, с пламенной любовью к человечеству - что будет делать Карамзин, попавши во Францию? Он забудет свою родину, станет чем-нибудь вроде Герцена , будет участвовать в журнале какого-нибудь тогдашнего Прудона " и предастся всем волнениям революции. Прощай, новый период в русской литературе, прощай, "История государства Российского"! Мы знаем, что политическое движение Франции не осталось без влияния на Карамзина. "Робеспьер , - свидетельствует Н. И. Тургенев , - внушал Карамзину чуть не поклонение. Его друзья рассказывали, что при известии о смерти страшного трибуна он пролил слезы; в старости он еще говорил о нем с уважением, удивляясь его бескорыстию, серьезности и твердости его характера, и даже его скромному костюму, который, по словам его, был контрастом костюму людей того времени" (La Russie etc.) . Что было бы, если бы это увлечение было сильнее и охватило бы Карамзина тогда, когда он был во Франции? Какое счастье, что этого не случилось! Юный Карамзин посмотрел на события революции с такой точки зрения, что они не покорили вполне его души. Карамзин, как уверяет г. Пыпин, вовсе не понял этих великих событий. И Карамзин возвращается. Карамзин спешит домой. Какое благополучие. Я радуюсь всей душою, а г. Пыпин негодует. Г. Пыпин думает, что в этом случае Карамзин был глуп; я мог бы, однако же, доказать, что глупость не на стороне Карамзина, что смысл французской революции, о которой теперь так свободно рассуждает г. Пыпин, был величайшею неожиданностью не только для человека чужого, а и для самой Франции. "Кто мог думать, ожидать, предвидеть?" - писал впоследствии Карамзин, - и это было не реторическою фразою, как, вероятно, полагает г. Пыпин, а чистою правдою. История есть нечто таинственное и не совершается столь просто, как думает г. Пыпин. Во всяком случае я рад, что чреватая бурями тайна не увлекла нашего Карамзина. Г. Пыпин в укоре Карамзину указывает на некоторого И. В. Лопухина , который будто бы отлично понимал смысл тогдашних событий. Пусть так; честь и слава И. В. Лопухину! Поставьте ему памятник! Но ради Бога, оставьте мне моего Карамзин и позвольте мне радоваться, что из него не вышел И. В. Лопухин!
О, неразумные историки! О, славные толкователи прошедшего! Как же вы не видите, что совершалось в душе Карамзина и что помешало ему сочувствовать революции? Карамзин думал о своем образовании, Карамзин в ту самую пору, о которой идет речь, преобразовывал наш слог своими письмами, Карамзин уже мечтал о своей истории! А главное, существенное, непобедимое препятствие состояло в том, что Карамзин всей душою был в России, не покидал ее мыслью ни на минуту, весь жил воспоминаниями своей родины, своего детства, своих друзей. Что же дивного, что он смотрел на революцию невнимательно, видел вещи в розовом свете, и лишь впоследствии понял истинный смысл виденного?
Карамзин был сыном екатерининского века - вот настоящая разгадка его судьбы и душевного склада. Он был сын славного, счастливого времени и потому был консерватор и не был расположен к раздору с окружающим, к событиям кровавым и мрачным. Карамзин такой же плод екатерининской эпохи, как Пушкин плод эпохи двенадцатого года. Если бы величие этих эпох не поразило блеском души этих отроков, то, может быть, у них не было бы той веры в себя, той веры в Россию, при которой только и была возможна их деятельность. Если бы для Карамзина не было делом несомненным, что Россия была счастлива во время его юности, то он иначе смотрел бы на ее историю и едва ли бы сделал из этой истории цель всей своей жизни. Если бы величие России было для Пушкина только чаянием и предположением, если бы оно не было для него самой животрепещущей очевидностью, то он едва ли бы мог верить, что он сам великий поэт, и не слыхать бы нам его дивных песен. Не могу подумать без радости об этих причинах и об их результатах.
Относительно Пушкина вам известны, милостивый государь, сомнения и недоумения наших либералистов. С раздражением и злобою смотрят они на это великое явление русской жизни. Подумайте, говорят они, какие были времена, какое общество, какое положение дел? Ну, время ли было воспевать любовь и сочинять поэмы? Каких он женщин воспевал? Каких женщин могла произвести тогдашняя жизнь? Возможно ли было любить красавиц, не имеющих никакого понятия о книжке Милля , так как она появилась значительно позднее? Такими и подобными вопросами без конца осаждают память нашего незабвенного поэта и без конца злобствуют и издеваются над ним. А я, милостивый государь, чем больше слышу подобных вопросов, тем больше радуюсь, тем пламеннее благоговею перед таинствами нашей судьбы. О, как хорошо, что заяц перебежал дорогу Пушкину и что наш поэт не попал в число декабристов! О, как чудесно, что Пушкин не был повешен или сослан в Сибирь! Какое благополучие, что его великая душа могла упиться восторгом в одну из великих минут России и потом навсегда сохранила в себе отблеск этого восторга! Какое счастье, что его прекрасное сердце не иссохло, не изныло и разорвалось так поздно, на тридцать восьмом году! Была, значит, в русской жизни некоторая доля бодрости, силы, веры, красоты, гармонии, любви... И вот мы имеем теперь песни - бессмертные песни! Мы имеем поэзию, имеем литературу! Пусть негодуют на все это Пыпины, сколько их ни есть, - я всегда буду этому радоваться.
Но обратимся к Карамзину. Первое и огромное его дело состояло в преобразовании русского слога. Г. Пыпин смотрит на это дело с высочайшим высокомерием. Он смеется над слогом Карамзина, называя его медовым стилем (с. 195); он признает литературные заслуги Карамзина, но тщательно оговаривается, что это были заслуги для того времени; вообще же он полагает, что теперь чисто литературная сторона дела уже потеряла свой интерес (с. 171). Напрасно! Знает ли господин Пыпин, что он сам пишет весьма несовершенным слогом, таким слогом, который лишь в очень слабой степени отражает в себе карамзинское преобразование, не содержит и сотой доли достоинств Карамзинского слога? Слог у г. Пыпина тощий, неповоротливый, лишенный течения, чуждый разнообразия и меткости, исполненный напыщенности самой прозаической, канцелярской, загроможденной оборотами и выражениями казеннейшими. А между тем ведь слог есть выражение души писателя. Что значит ввести новый слог, как это сделал Карамзин? Ведь это значит заговорить новым языком, то есть открыть, создать новую сферу мыслей и чувствований. Писатели, кажется, должны бы ясно понимать, в чем тут дело. Пусть люди грубые и невежественные полагают, что можно сочинять умные мысли и прекрасные чувства: пусть г. Пыпин многократно уверяет, что чувствительность и нежность, которыми Карамзин преобразовал русскую литературу, существовали только в книжке, на бумаге. Кому случилось в жизни написать хоть одну страницу, достойную имени литературного произведения, тот знает, что, создавая эту страницу, он клал свою душу на бумагу, изливал на бумагу свое сердце; иначе ничего бы не вышло, или вышло бы нечто такое, что обличило бы лишь кривляющуюся пустоту и напрягающуюся глупость писавшего. Повторяю - слог есть выражение души писателя. Карамзин преобразовал русскую литературу своею душою.
Когда я представляю себе Карамзина, возвратившегося из путешествия, когда воображу себе этого удивительного юношу, в котором тогда воплотилась наша литература, я не нахожу меры своему восхищению. Это было зрелище очаровательное, ослепляющее; это было чудо едва постижимое. Вот человек, который посетил чужие край - и однако же любит свою родину прежнею пламенною любовью; он беседовал с первыми умами Европы - и однако же умственные интересы Москвы имеют для него ту же кровную драгоценность; он украшен всею глубиною и тонкостию тогдашнего образования, и однако же он вполне русский, русский до мозга костей. Какова сила, каково притяжение русской жизни! Какая способность взять у Запада много, очень много - и не отдать ему ничего заветного! Душа моя наполняется умилением, несмотря на все вопли негодования, издаваемые нашими либералистами.
О, как бы я желал, чтобы эту минуту русской литературы; описало перо не столь слабое, как мое, чтобы кто-нибудь изобразил ее с красноречием вполне достойным! Карамзин заговорил, Карамзин стал писать - это значит: он стал изливать свою душу бесчисленными волнами, свободными, сильными, неиссяякающими. Что за диво, что за восторг! О чем ни заговорит Карамзин, все выходит прекрасно. А он говорит обо всем, не выбирая, не сочиняя предметов; он говорит о своих приятелях, о своих прогулках, о Москве, о Париже, о каждом своем мимолетном чувстве, о каждой мысли, шутке, слезе, вздохе. Он весь открыт, он весь наружу, и он весь красота, весь поэзия, весь изящество. Россия ахнула. Россия изумилась и залюбовалась без конца и без меры. Так вот что значит поэзия? Так вот что значит литература? А мы думали, что поэзия есть редкий гость на земле; мы и не знали, что есть целый мир прелести в том, что нас окружает, что мы видим и делаем ежедневно. Да после этого и русская история, эта дикая и чуждая нам история, пожалуй, может оказаться любопытною, занимательною, даже величественною!
Вот, милостивый государь, тот смысл, который имело преобразование русского слога, совершенное Карамзиным; это было преобразование понятий, безмерное расширение области слова и мысли, ясное, блистательное откровение возможности целой литературы там, где ее еще не было, где только изредка, как лучи солнца сквозь темные облака, сияли восторгом песнопения Ломоносова, Державина. Совершить такое дело можно было только душою невообразимо чуткою ко всему истинно человеческому и поэтическому; Карамзин больше, чем кто-нибудь, доказывает своею деятельностью, что прекрасный слог есть выражение прекрасной души.
Спешу оторваться от этой восхитительной картины, от этих отрадных мыслей, с тем чтобы перебрать другие существенные пункты, которых касается г. Пыпин. Он долго останавливается на "Похвальном слове Екатерине II" и жестоко негодует на восторженный тон как этого Слова, так и статей по общественным вопросам, писанных Карамзиным в первые годы царствования Александра I. Г. Пыпин называет этот тон приторно-льстивым (с. 202); "перечитывая эти тирады, -- говорит он несколько выше, - наконец утомляешься этим тоном лести, преклонения и восторга" (с. 201). Лесть! Приторная лесть! Но отчего же лесть, милостивый государь? Какое право имеет г. Пыпин поступать здесь так, как он и везде поступает по отношению к Карамзину, а именно - истолковывать все его слова и действия в дурную сторону? Разве Карамзин подал к этому хотя малейший повод? Если бы мне сказали, что г. Пыпин сделал глупость или подлость, то и тогда я не считал бы себя правым, злорадно поверивши первому слуху. Во сколько же раз виноватее г. Пыпин, постоянно подкладывающий под слова и действия Карамзина побуждения подлые и низкие? Г. Пыпин обходится с Карамзиным так, как я никогда не решусь обойтись даже с г. Пыпиным.
Царствование Екатерины II, взятое в целом, и первые годы царствования Александра I были временами, когда по России проносилось веяние радости, когда наше государство жило некоторым восторгом. Карамзин был одним из выразителей этого восторга. Вот ясное и простое дело. Чем же виноват наш великий писатель? Не кривит ли умом всякий, кто скажет, что Карамзин кривил душой?
Мы знаем, что современные либералисты находят этот восторг диким, нелепым и вредным; с неописанной злобою смотрят они на всех, кто его испытывал, и осыпают их ругательствами как хранителей и поборников зла, застоя и ретроградства; словом, либералисты желали бы, чтобы этот восторг вовсе не существовал, чтобы на всем протяжении нашей истории не было для русского народа ни одной минуты самодовольства, гордости, радости. Ибо гордиться, говорят они, могли только дураки и радоваться только подлецы.
Не знаю, насколько позволительно и полезно желать, чтобы не было того, что уже было; в этом вопросе сеть глубина, смущающая мою философию. Позволю себе, однако же, выразить свое посильное мнение. Признаюсь, я нахожу весьма приятным, что мироздание имеет некоторую прочность, некоторую устойчивость, что если люди имеют возможность делать глупости в настоящем, могут в своих мечтах и планах вертеть по-своему будущим, то они по крайней мере не могут изменить прошедшего. Эта неизменность прошедшего часто внушает мне пламенную благодарность Провидению, столь мудро устроившему мир. Среди тревог настоящего, среди опасений за будущее, что было бы с нами, если бы и наше прошедшее было делом сомнительным и ненадежным? Но, по счастию, славные подвиги, великие мужи, счастливые времена - навеки безопасны, коль скоро они прошли. Представьте себе, милостивый государь, что было бы, если бы русская история находилась в некоторой власти г. Пыпина, г. Стасюлевича и им подобных историков. Сердце сжимается от жалости при одной мысли об этом бедствии. Тогда - прощай все то, чем мы любуемся и гордимся; ибо гордость и любование должны быть уничтожены в наших сердцах как вещи вредные. Тогда Пушкина не было бы, Карамзина не было бы; вместо Державина при Екатерине явился бы г. Некрасов и обличал бы тогдашним языком тогдашний Невский проспект; тогда французы, приходившие в Москву в 1812 году, погибли бы не так, как рассказывает гр. Лев Толстой, а только и исключительно от мороза, как этого желают новейшие фельетонисты; тогда самой Москвы не существовало бы; тогда... Но я останавливаюсь; мысль эта, очевидно, способна к бесчисленным вариациям, она чревата множеством образов; но в каких бы формах они ни воплотилась - она ужасна, она невыносима!
Душе чувствительной особенно противны те желания, которые направляются против благополучия людей, которые видят зло в восторге, одушевляющем целый народ и целое государство, которые посягают на самый дух жизни, столь крепкий, столь бодрый, столь могучий в русском народе. Этот народ способен к удивительному энтузиазму - источнику великих дел, главному нерву исторического развития, корню всякой поэзии, всякой жизни. Немало зла существовало и во времена Екатерины и в первые годы царствования Александра; но рядом с этим злом по жилам народа текла сладостная струя гордости, надежды, славы; ужели не безумно и дико смотреть с укоризною и злорадством на это обилие веры, на это чувство силы и счастия, тем более отрадное, чем тяжелее были условия, в которых оно жило и появлялось в великих деяниях, в великих писателях? Следовало бы радостно задумываться над этой поистине завидной судьбою, а не порицать тех, кому она выпала на долю. Господину Пыпину непонятен восторг Карамзина; но отсюда отнюдь не следует, что Карамзин дурак и льстец, а следует... что понятия г. Пыпина извращены и ограничены.
Перехожу теперь к главному предмету статьи г. Пыпина, к "Записке о старой и новой России" . Суждение, которое мы составили себе об этой "Записке", чрезвычайно просто. Карамзина невозможно назвать политиком ни в каком смысле этого слова. Он не имел никакой системы политических убеждений, никакой теории, никакого связного и цельного взгляда. Равным образом он не способен был и к практической политике, не умел применяться к обстоятельствам и писать и говорить Сообразно с ними для достижения заранее предположенной цели. Все это как нельзя яснее выразилось в его "Записке", и всему этому я от души радуюсь. "Записка" не имела и не могла иметь успеха, да и нельзя не видеть, что она не содержала никаких положительных и ясных требований. Как это характеристично и как этому можно порадоваться! При своем огромном чтении и образовании не поразительно ли, что Карамзин не нашел во всех европейских литературах таких юридических и политических понятий, к которым мог бы примкнуть всей душою? Какая душевная чуткость обнаруживается в этом отвержении всего, что не было и не могло быть сродно с русскою жизнью! Во сколько раз в этом случае Карамзин выше Сперанского , который без раздумья и колебания отдался французской системе!
Карамзин руководится в своей Записке не какими-либо отвлеченными понятиями, определенными целями, а только живым инстинктом, только сильным, хотя неясным сознанием положения своего народа, непосредственным чувством, и он указывает не на то, что следует делать, а только на то, чего делать не следует. Это превосходный пример того консерватизма, который принадлежит к самой сущности всякой жизни. Живое не дает себя резать безнаказанно; живое дает под ножом кровь и испускает крики. Такое явление очень досадно многим умным людям, но я нахожу его прекрасным и думаю, что было бы хуже, если бы жизнь не чинила никакого отпора этим умникам. Как человек, которого жизнь тончайшими нервами связывалась с жизнью народа, Карамзин оказался упорным консерватором и ничем другим он и не мог оказаться. Три пункта указывает и подробно разбирает г. Пыпин, в которых обнаружился консерватизм Карамзина. Карамзин был защитником правительственного абсолютизма, был противником освобождения крестьян и впоследствии точно так же - противником освобождения Польши.
Слава нынешнему царствованию! Слава государю Александру И! Теперь мы можем говорить об этих вопросах и можем спокойно рассматривать их не как гнетущее нас самих зло, а как тяготу исторического развития, некогда перенесенную нашими предками. Крепостное право уничтожено, Польша в значительной степени умиротворена, правительственный абсолютизм ослаблен в своей излишней и напрасной тяжести, и ему предназначено все яснее и яснее ограничивать себя сферою, где он истинно-благодетелен и неприкосновенно-ненарушим.
Если теперь мы спросим себя, прав ли был Карамзин в своем консерватизме, то должны будем подивиться необычайной верности, с которой русское сердце подсказало ему, что в планах Александра 1-го не было ничего прочного, ничего истинно живучего и что, следовательно, они ни к чему не могли бы привести, кроме зла. Относительно Польши мы теперь знаем, что планы Александровы были противны нашим интересам государственным и народным, мы убедились историею, что Карамзин смотрел на Польшу глубоко-верно. "Сыновья наши, - говорил он, - обагрят своею кровью землю Польскую и снова возьмут штурмом Прагу!" {Неизданные сочинения Н. М. Карамзина. СПб., 1862. Ч. 1. С. 7.} Так это и было. Относительно крепостного права и абсолютизма Александр I не исполнил своих предначертаний; но нет сомнения, что если бы он их исполнил, то навлек бы на Россию те дурные последствия, которые предсказывал ему Карамзин. Если бы крестьяне были освобождены не в нынешнее царствование, а тогда, при Александре I, то непременно были бы освобождены без земли. Вот было бы зло величайшее! Никто, и сам Карамзин не мог себе представить, чтобы дело могло произойти иначе, чтобы крестьян следовало наделить землею; таковы были тогдашние понятия, и нет никакого сомнения, что, конечно, такова была и мысль Александра I. Понятно, следовательно, упорство, с которым Карамзин противился столь для него ясному расстройству народной жизни, столь глубокой ране, которую готовились нанести государству. Точно так же, если бы Александр I ограничил правительственный абсолютизм (каковые пробы были отчасти совершаемы и в прежние царствования), то из этого, вероятно, не произошли бы действительные ограничения, а произошли бы одни смуты. И то и другое дело было делом невозможным, не представляло жизненных, крепких условий для своего успешного совершения и развития; Карамзин превосходно это чувствовал и высказал царю со смелостию, достойною русского гражданина.
Но оставим эти таинственные и трудные соображения. Неохотно и не без некоторого смущения касаюсь я предметов этого рода. Далекий от дел государственных, нередко я втайне благословляю свою смиренную долю, когда помыслю, в какое великое затруднение привели бы меня задачи, с коими другие обращаются легко, отважно, не задумываясь. Итак, оставим государственные соображения и не будем на них настаивать. Положим, что в сем случае и Карамзин взялся за дело ему несродное и несвойственное. Представим, что если бы на месте Карамзина был г. Пыпин, то он дал бы Александру I советы несравненно основательнейшие, несравненно сообразнейшие с тогдашними потребностями и пользами нашего отечества. Подобная мысль, как ни странно это вам покажется, еще не содержит в себе ничего для меня убийственного и несносно-горького.
Но г. Пыпин простирает свое осуждение на предметы гораздо более дорогие для всякого сердца, любящего добро. Г. Пыпин порицает в Карамзине не просто государственного мужа, но человека; он порицает личный характер бессмертного писателя, он сомневается в благородстве чувств этого чистейшего и прекраснейшего из людей. Вот, милостивый государь, ужасное обвинение, вот мысль, способная привести душу чувствительную в отчаяние за род человеческий. Г. Пыпин уверяет нас, как мы видели, что Карамзин был льстецом по отношению к верховной власти; что же касается до народа, то, по словам г. Пыпина, Карамзин смотрел на него "с брезгливостью помещика, считавшего, что крестьяне принадлежат к другой породе" (с. 228); Карамзин будто бы любил и одобрял "торговлю людьми, как собаками" (с. 229); у Карамзина "парни женились и девки выходили замуж по барскому приказанию" (с. 229); словом, он был заражен "самым дюжинным крепостничеством" (с. 225) и его чувства в этом отношении "граничили с совершенным бессердечием" (с. 227).
Бессердечие Карамзина] Вот одно из блистательных открытий, совершаемых новою историческою наукою, при помощи новых методов и усовершенствованных приемов. И суровая душа г. Пыпина не содрогается! И нам не страшно за себя, за наших потомков, за лучшие помыслы души человеческой, за святейшие упования нашего сердца! И никто не проливает слез, никто не оплакивает ничтожества человеческой натуры, ее безмерно жалкого жребия! Карамзин был человек бессердечный! Слыхали ли вы что-нибудь ужаснее этих слов? Да пребудут они вечным памятником бессердечия того, кто их произнес!
Но сдержим свое волнение, укротим невольные порывы чувств и разберем дело, если возможно, с хладнокровным рассуждением. На чем основывает свои выводы г. Пыпин? Единственно и исключительно на том, что Карамзин не желал отмены крепостного права. Какое нелогическое заключение! Какое явное невежество в механизме пружин человеческих действий и в свойствах души человеческой! Из того, что Карамзин защищал крепостное право, не только не следует, что он был дурной помещик, а напротив, должно быть выведено, как несомненное следствие, что он был помещик прекраснейший и человеколюбивейший, почему и не видел зла в крепостном праве.
Сия мысль достойна рассмотрения более внимательного. Крепостное право есть вздор в сравнении с вечностию - таково мое мнение, утвержденное во мне долгими размышлениями. И всякая мудрость человеческая есть вздор в сравнении с тайнами мира и человека; даже мудрость г. Пыпина, гордящегося тем, что он усматривает зло в крепостном праве, мне кажется, составляет слабое возражение против ничтожности человеческого разумения. Но благородство души человеческой не есть вздор ни в каком случае, ни в каком сравнении. И потому вот где истинное мерило жизни и руководящая нить наших суждений. Что Карамзин был помещик и заблуждался - это еще небольшое горе, если бы мы узнали; но истинное было бы горе, если бы мы узнали, что он был действительно человек бессердечный. По счастию, его нравственный характер есть незыблемая истина, и свет этой истины нам озаряет дело гораздо яснее, чем вся ученость г. Пыпина.
Если Карамзин был помещик, то, значит, были хорошие помещики: вот вывод столь же строгий, как Эвклидовы заключения. Если были хорошие помещики, то, значит, крепостное право не было тяжко везде и всегда - вот несомненное рассуждение. Если Карамзин стоял за крепостное право, то это свидетельствует не против Карамзина, а только и единственно в пользу крепостного права.
Какое отрадное соображение! Как приятно себе представить, что столь великое и страшное зло, как крепостное право, было смягчаемо людскою добротою, было облегчаемо, доводимо до нуля усилиями людских сердец! Человеческая природа не только мирилась с этим злом, - она брала верх над ним! Я вижу, что это очень досадно г. Пыпину, но не могу понять, что неприятного может в этом найти истинно-добрый человек. О, бедная Россия! Твои доброжелатели не хотят простить тебе ни единой минуты облегчения, негодуют на каждый светлый час, который умела добывать себе твоя широкая душа среди тяжкой работы твоего развития. Можно подумать, что для этих нежных человеколюбцев каждый мужик, который вздумает запеть и пошутить, составляет предмет непритворного отвращения!
Мне приятно думать, что антагонизм между помещиками и крестьянами не доходил до крайностей, а по местам и вовсе не существовал, что он не выродился в вековую, непримиримую, неизгладимую вражду, что крепостное право есть зло, не испортившее до конца внутреннего склада нашего государства, что при уничтожении крепостничества помещики оказались действительно великодушными и крестьяне действительно незлопамятными, что в силу всего этого слияние сословий у нас не одна мечта, а дело возможное и оказывающее успехи - все это мне приятно думать, и для всего этого я нахожу одно из блистательнейших доказательств в том факте, что благодушнейший и гуманнейший Карамзин столь легко мирился с крепостным правом. Мысль Н. Я. Данилевского , что это право было злом ничтожным сравнительно с феодальным рабством и что, следовательно, Россия развивалась в условиях менее тяжких, чем Западная Европа, а потому может и вперед ждать более здорового развития - эта мысль мне кажется и справедливою, и утешительною. А когда я подумаю о том, как умеют иногда русские сердца нести возложенные на них тягости, как легко они подымаются выше временных обстоятельств, то мысль о Карамзине и его крестьянах не только теряет для меня всякую тень неприятности, но даже приводит меня в совершенное умиление.
Но что мы слышим? Г. Пыпин старается фактами доказать, что Карамзин был помещик недобрый; г. Пыпин так уверен в этом заранее, что не находит ни малейшего затруднения подтвердить свою мысль печатными свидетельствами. Посмотрим на эту новую историческую мудрость, ниспровергающую наши заветнейшие убеждения. Г. Пыпин вообще касается дела легко и небрежно, как будто оно само собою разумеется; есть, однако же, у него факт, и притом единственный, который, по-видимому прямо и ясно свидетельствует против Карамзина. Г. Пыпин утверждает, что у поселян, подвластных нашему знаменитому писателю, не могло быть нежных подруг, коих Карамзин некогда приписывал им в своих сочинениях, ибо-де у Карамзина "парни женились по барскому приказанию, - хотя бывали примеры, что против этих мероприятий крестьяне восставали "миром" - вероятно, не без причины" (с. 229).
Скажу не хвалясь - ни на одну минуту я не усомнился в Карамзине, не поверил поступку, столь противному всякой чувствительности и нежности. Пусть извинит меня г. Пыпин, но я тотчас, судя по свойствам его души, столь ясно выражающимся в его слоге, предположил, что он попал в жестокую бестолковщину, что он с легкомыслием, не делающим чести его сердцу, взвел на Карамзина небылицу. Я стал разыскивать и что же оказалось? Г. Пыпин, по невероятной сухости своей натуры, по неистовому ослеплению, порожденному сею сухостию, принял за жестокость Карамзина то, что было действием нежнейшей попечительности этого доброго помещика. Судите сами.
В селе Макателеме жил некогда молодой крестьянин Роман Осипов. Русые кудри вились на голове его, и серые глаза его блистали лукавством и смышленостию. Он воспылал страстию к дочери бывшего поверенного, Архипа Игнатьева, и собирался на ней жениться. Но крестьяне того села, озлобленные на юного любовника по причинам, о которых за отдаленностию времени мы, к сожалению, ничего не знаем, не только не хотели допустить сего брака, но и вознамерились отдать злополучного Романа в солдаты. Счастию любящихся сердец никогда бы не совершиться, если бы не доведал о том благодетельный помещик Макателема. И вот он пишет своему бурмистру Николаю Иванову и всему миру повеление: "приказываю вам непременно женить Романа на дочери Архиповой и не отдавать его в рекруты. 28 ноября 1820".
Так я понимаю эту историю; так она несомненно следует из документов, напечатанных у Погодина: Н. М. Карамзин по его сочинениям, письмам и пр. Часть II, с. 437 и 438. Приказ Карамзина, очевидно, имеет в виду благо Романа Осипова и кроме сей великодушной цели никакой иной иметь не может. В том же приказе за повелением об Романе Осипове следует повеление оставить в покое крестьян Миная Иванова, Акима Федорова и Федора Михайлова, коих невежественные обитатели Макателема обвиняли в порче, в том, что они будто бы делали женщин кликушами. "Это бабьи сказки и совершенный вздор", - пишет просвещенный Карамзин. В следующем приказе любвеобильный помещик приказывает не отдавать в рекруты Алексия Ефимова, который подрался с тестем и откусил ему палец, и которого бурмистр крепко наказал, а мир сверх того приговорил отдать в солдаты. "Не приказываю, - пишет Карамзин, - ибо он уже был наказан". И так далее, и так далее.
Спрашивается, до какой степени должно доходить помрачение разума и оскудение сердец, чтобы без всякой причины истолковать в дурную сторону один из многих приказов, которые все сплошь показывают, что Карамзин своею властию боролся с жестоким миром села Макателема и защищал гонимых крестьян от тяжких приговоров мирского общества?
Вот она - новейшая историческая критика! Вот она - новая, более высокая точка зрения, которою похваляется г. Пы-пин в начале своей статьи! Эти новые воззрения ведут лишь к тому, что прогрессивный историк перестает понимать нежные движения сердца, прекраснейшие стороны человеческой души, что он смотрит в книгу, а видит фигу, что он... умолкаю от негодования и горести.
Приступим теперь к предмету наиболее важному, наиболее щекотливому. Приверженность Карамзина к правительственному абсолютизму истолковывается г. Пыпиным в самую дурную сторону. Карамзин является у него писателем льстивым, носившим лишь маску гражданской доблести, а втайне благоприятствовавшим вожделениям самовластия. Скажем опять - какое непонимание чистых инстинктов души человеческой! Скажем опять - приверженность к известному началу такой души, такого сердца, какие были у Карамзина, свидетельствует только в пользу этого начала. История должна записать на своих вековечных скрижалях: правительственный абсолютизм не был злом для России, не заключал в себе ничего неблагородного; ибо Карамзин жил при этом абсолютизме, Карамзин признавал его за благо. Россия, которая произвела Карамзина, дала тем самым непререкаемое свидетельство, что в ней были все условия для существования чистейшей гражданской доблести. Отношения между Карамзиным и Александром I - суть типические отношения, в которых могут и в которых всегда должны стоять русский царь и русский подданный.
Дело здесь столь громкое, столь решительное, столь красноречивое, что сам г. Пыпин остановился в некотором минутном недоумении над речами и действиями Карамзина. По своим понятиям - (превратно, но упорно заключает г. Пыпин) Карамзин не мог иметь гражданской доблести; но злорадный критик вынужден тотчас признать, что Карамзин словом и делом противоречил этим своим мнимым понятиям, то есть имел гражданскую доблесть! А мы прибавим, что противоречие существует только в голове и в понятиях самого г. Пыпина! "В "Записке о старой и новой России", - рассказывает г. Пыпин, - не раз Карамзин обращался к императору Александру со словами: "требуем", "хотим". Но что же дало вам право "требовать" чего-нибудь? - можно было бы спросить его. Эта претензия есть еще одно из тех противоречий, которых мы уже немало видели в "Записке": по его же собственной теории добрым "россиянам" надо было только повиноваться" (с. 245).
Претензия! Какое презрительное слово! Так называет г. Пыпин то, что Карамзин считал своим святым правом и долгом, что он исполнял столь просто и столь твердо. Понятия Карамзина имели высоту, до которой не могут подняться многие ослепленные взоры. Лицом к лицу Карамзин так говорил императору Александру: "Мы все равны перед Богом; есть свобода, которой не может отнять у меня никакой тиран" {Неизданные сочинения Н. М. Карамзина. Ч. 1. С. 9.}. Вот тайна русского самодержавия, в силу которой его незыблемо хранит народ, которую одинаково чувствуют и самодержцы и подданные. Власть принадлежит царю, но честь и совесть, но мысль и нравственный суд не составляют предметов для власти и суть блага, на которые русские граждане никому и никогда не уступали прав сознательно. Случалось, конечно, что государи ошибались в значении своей силы; случалось также, что и подданные искажали понятия о своих отношениях к власти; но истинный смысл союза между царем и народом иногда обнаруживался во всей своей чистоте, и Карамзин принадлежит к числу блистательнейших примеров этого обнаружения. Если бы это был даже пример единственный, то и тогда он остался бы вечным свидетельством для грядущих веков и народов о чистоте и высоте идеи, стремившейся воплотиться в русских государственных формах. Не знаем, что будет, но то, что было, внушает русскому сердцу не одну горесть, а нередко и гордость радостную и справедливую!
Что скажем в заключение? Заговорим ли об "Истории государства Российского"? Но величие предмета изумляет меня и внушает мне дерзость безмолвия. Ужели и это дело, эта пирамида, воздвигнутая египетским трудом несравненного таланта, нуждается в какой-либо защите? Ужели нельзя отвечать одним презрением на все выходки, нельзя просто сказать, что ничто так разительно не обнаруживает скудости умственной и сердечной, как сомнение в пользе и величии "Истории государства Российского"?
Бессмертное, непостижимое дело! Нужна была гениальная прозорливость, чтобы угадать важность и силу государственного характера нашей истории; нужен был ум, бесконечно ясный и чуткий, чтобы понять, что точка зрения нравственная и художественная, то есть вековечная точка зрения, одна могла быть твердою опорою для создания нашей истории, что всякая иная точка зрения неминуемо увлекла бы историка во взгляды ложные и поверхностные. Но что я говорю? Столь высоких даров не нужно было, или правильнее - нужно было сверх этих даров нечто большее, - нужна была простота и чистота младенца, посрамляющая, как мы знаем, мудрость мудрых и разум разумных!
Что было бы с нами, если бы нашу историю до сих пор писали только наши мудрецы, мудрецы нынешние или мудрецы тогдашнего времени? Не могу помыслить без ужаса. Что было бы, если бы русскую историю написал Сперанский, который думал, как о том упоминает г. Пыпин, что на наше прошедшее можно взглянуть совсем иначе (с. 172)? Сперанский не изъяснил своей мысли подробнее, но мы можем хорошо ее угадывать. От Сперанского до г. Пыпина немало было людей, которые смотрели на русскую историю совсем иначе и пытались совсем иначе писать ее. Мы знаем, каким отвратительным слогом эти люди писали и пишут; для нас не тайна, отчего у них действительно все выходило совсем иначе, чем у Карамзина, а правильнее сказать до сих пор ровно ничего не выходит.
Когда я помыслю обо всем этом и все это соображу, то не знаю, дать ли мне свободный ток слезам умиления и восторга или же предаться пламенному негодованию на наше забывчивое и ветреное племя. Можно ли представить себе подвиг прекраснее подвига Карамзина? Если мы пишем теперь сколько-нибудь по-человечески, то обязаны этим Карамзину; если еще жива в нас вера в землю русскую, то в какой значительной, в какой огромной мере мы обязаны этим Карамзину! О, тайна славянских народов - кто тебя постигнет? Каким образом в славянском духе - злая едкость и твердая сила сочетаются с голубиною нежностию? Каким образом наша история, эта, по-видимому, мрачная и страшная история, была всего лучше постигнута человеком сердца беспредельно мягкого и чистого, души славянски-кроткой? Каким образом среди стольких жизненных противоречий - этот чудесный человек мог стать образцом своего народа, совершить дела великие, незабвенные?
Он сам иногда задумывался, дивился самому себе. Найти прямой путь было столь же трудно, говорит он, как найти философский камень; но его несравненное сердце указало ему этот путь безошибочно! {"La religion de mon coeur m'a fait presque trouver la pierre philosophale" ("Моя сердечная вера позволила мне чуть ли не найти философский камень") - из письма к жене. См.: Неизданные сочинения. Ч. 1. С. 166.}
Тень любезнейшая! С благоговением преклоняюсь пред тобою. Говоря о тебе, я во всем следовал тебе, великий учитель. Я судил Карамзина так, как его следует судить - по началам Карамзинским! Всегда и во всем он был верен самому себе - какая прекрасная похвала для души столь прекрасной!
И неужели ты будешь забыт? Сердце сжимается при мысли столь горестной и, однако же, столь вероятной. Вижу, как со всех сторон на тебя подымаются Пыпины бесчисленные. Седовласые старцы и юные студенты одинаково восстают на тебя - и душа моя содрогается.
Но - прочь малодушие! Никогда не поверю я, чтобы могла совершиться столь великая несправедливость, чтобы мироздание имело шаткость столь неразумную и нелепую, чтобы Россия, произведшая Карамзина, могла потом отупеть до непонимания и забвения его. Нет, все это шутки, вздор, дым. Дунет могучий ветер и унесет всю эту шелуху с лица земли русской. Не тебе, о, мой великий учитель, но врагам твоим предстоит участь плачевная и жалкая. Ибо для людей, желающих быть умными, что может быть плачевнее доказательства, что они не умеют понимать великого? Для людей, желающих быть славными, что может быть позорнее того, что они хулят вещи, достойные похвал и восторгов?
Участь г. Пыпина уже давно меня трогает. Давно уже я слежу за ним, так как он с чрезвычайным усердием и большою ученостию занимается литературой и ее историей, - предметами от юности для меня любезными. Странная и поистине горькая судьба! За какой бы предмет ни взялся г. Пыпин, какую бы книжку, самую редкую и многозначительную, даже наистрожайше запрещенную, он ни стал рассматривать (желая сделать из нее журнальную статью), всегда повторяется одна и та же история. Всегда сущность дела, истинный интерес и главный смысл книжки ускользает из рук, проходит сквозь пальцы г. Пыпина и оставляет ему одну пустую шелуху, сор и грязь исторических случайностей, пыль и паутину веков. С презрением отряхает г. Пыпин эту дрянь со своих либеральных пальцев и хватается за новый предмет, за новую книжку; но увы! с ними повторяется то же, что было с прежними. Вот уже многие годы продолжается эта работа; весь в пыли и грязи сидит г. Пыпин и все еще не отчаивается, все еще думает, что дело делает. И будет он так думать и действовать до конца дней своих. И составит он себе из этой пыли и грязи пьедестал, на котором будет гордо красоваться. Обругать Карамзина! Какая слава! Какая судьба! Какая участь! Поистине могу сказать, что не завидую этому жребию!
Вот и теперь - живо представляю я себе впечатление, которое должно произвести мое настоящее письмо на г. Пыпина. Он, конечно, не обратит ни малейшего внимания на мои рассуждения и останется глух к их смыслу. Я предчувствую, что он, его редактор и все сотрудники "Вестника Европы" будут думать прежде всего об одном - нет ли в письме моем доноса? Нельзя ли так истолковать какую-нибудь фразу, чтобы вышел донос? Это они сделают не потому, чтобы они боялись доносов, а потому, что для их гуманного сердца всегда чрезвычайно приятно обозвать своего противника доносчиком. И так досадуйте же и злобствуйте, мои любезные противники! Доносов у меня не найдете, да и вообще замечу, что вам нечего плакаться на судьбу, нечего предаваться этому занятию, слаще которого для вас ничего нет на свете. С вашей точки зрения вы должны быть довольны, должны гордиться и радоваться.
Ну, что значит мое письмо? Г. Пыпин может считать его за шутку от первой строчки до последней. Мы все шутим, у нас все шутки! Статьи г. Пыпина, на мой взгляд, тоже чистейшие шутки. Даже целый "Вестник Европы" есть ничто иное, как огромная шутка, ежегодно издаваемая в двенадцати толстых томах, - шутка над русскою литературою, над русскою историею, над памятью Карамзина, имени которого посвящен сей журнал. Мы резвимся и играем - кто как умеет, кто во что горазд, кто в европейскую цивилизацию, кто в русскую народность! А жизнь и история между тем идут своим чередом, и ни цивилизация, ни народность нас знать не хочет.
Ну, что выйдет из моего письма? Статью г. Пыпина будут защищать и превозносить без меры; г. Буренин похвалит ее в "Спб. Ведомостях", г. Тургенев с удовольствием прочитает ее в Баден-Бадене . Я же буду осыпан насмешками и бранью; даже "Сын Отечества", и тот меня, наверное, обругает. Пусть же г. Пыпин сочтет своих необозримых читателей и поклонников и пусть не предается унынию; пусть он сравнит свою блестящую судьбу с моею жалкою участью - пусть перестанет испускать жалобы, коих я не могу слышать равнодушно!
Одинокий, печальный, всеми журналами гонимый, никем не понятый, возьму я свой зонтик, пойду в Александро-Невскую Лавру, сяду на могильную плиту Карамзина и буду вздыхать и плакать. Вы, мрачные души, вы не можете уразуметь меня. Но в моих вздохах будет для меня отрада и в моих слезах счастие, о котором ничего не ведает г. Пыпин.
Простите, милостивый государь, если волнение моих чувств и обилие моих мыслей не позволило мне соблюсти в этом письме совершенно строгий порядок и дать каждому выражению надлежащую силу. Я не имел времени с достаточной тщательностию все обдумать и взвесить свои слова и, может быть, погрешил где-либо против здравого вкуса и изящного слога. Но пусть сие слабое творение будет несовершеннейшим из моих произведений; могу вас уверить, что зато в целой нынешней литературе вы не найдете произведения более искреннего, более прямо вылившегося из души.
Н. Косица
Примичания
Впервые: «Заря». 1870. Кн. 10. Отд. II. С. 202--232. Печатается по первому изданию.
Страхов Николай Николаевич (1828--1896) - русский философ, публицист, литературный критик, член-корреспондент Петербургской академии наук, первый биограф Ф. М. Достоевского. Псевдоним - Н. Косица.
Н. Н. Страхов ответил на очерк А. Н. Пыпина о Карамзине (четвертая часть "Очерков общественного движения при Александре I" - "Карамзин. Записка о древней и новой России"). В своем "Письме в редакцию" под заглавием "Вздох на гробе Карамзина" он останавливается главным образом на нравственном значении творчества Карамзина, которому "он обязан пробуждением своей души, первыми и высокими умственными наслаждениями". Статья стилизована "под сентиментальный карамзинский стиль" и содержит "лирические воспоминания автора о годах учения в провинциальной семинарии". Страхов отмечает "огромное благотворное влияние", которое оказали произведения Карамзина и, в частности, "История государства Российского" "на его умственное и духовное развитие". Общая тенденция полемики Н. Н. Страхова с А. Н. Пыпиным - "защита Карамзина как деятеля, имевшего бесспорное значение в истории русской культуры" (Архипова А. В. Достоевский и Карамзин // Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1983. Т. 5. С. 108--109). Защита "высоких побуждений чести и долга" Карамзина в противовес Пыпину, видевшему в его деятельности только "своекорыстие и грубую лесть перед сильными мира сего" вызвала сочувственное отношение Ф. М. Достоевского, и когда Страхов спросил его в письме от 23 ноября 1870 г. (Достоевский находился в это время за границей): "Что скажете о моем "вздохе"", то писатель ответил ему 2 (14) декабря 1870 г: "К статье о Карамзине (Вашей) я пристрастен, ибо такова почти была и моя юность и я возрос на Карамзине. Я ее с чувством читал. Но мне понравился и тон. Мне кажется, Вы в первый раз так резко высказываете то, о чем все молчали. Резкость-то мне и нравится. Именно смелости, именно усиленного самоуважения надо больше. Нисколько не удивляюсь, что эта статья Вам доставила даже врагов" (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1986. Т. 29. Кн. 1. С. 153). В письме к Страхову от 18 (30) марта 1871 г. Достоевский снова возвращается к его статье: "Я с чрезвычайным наслаждением, например, прочел Ваши горячие, превосходные страницы, в статье о Карамзине, где Вы вспоминаете о Ваших годах учения" (Там же. С. 186--187).
Муравьев В. Б.: Карамзин
Глава VIII. ДРЕВНЯЯ И НОВАЯ РОССИЯ. 1811
Каждая поездка в Тверь выбивала Карамзина из привычной колеи, и он с трудом возвращался, как признавался Дмитриеву, «в свое прежнее мирное состояние духа». От предстоящей же поездки зависело, возможно, вообще все его будущее. Может быть, он получит право сказать, как сказал о себе в «Памятнике» Державин, что он «дерзнул» «истину царям с улыбкой говорить». Но может быть и так, что царь не захочет выслушать его и оборвет… Это вполне вероятно: «император — человек, а люди не любят горькой правды. Тогда… Тогда не придется дописать „Историю“…»
Карамзин с Екатериной Андреевной приехал в Тверь раньше императора, который задерживался. В те два-три дня ожидания разговор постоянно возвращался к «Записке…». «Знаете ли, Николай Михайлович, что я вам скажу, — заявила Екатерина Павловна, — „Записка“ ваша очень сильна».
Говорили не только о содержании «Записки…», но и о том, как ее представить царю. Был избран такой вариант: Карамзин не станет ее читать, просто Екатерина Павловна в удобный момент отдаст ее императору, таким образом, сохранится полная конфиденциальность.
В начале 1811 года императору поступил донос на Карамзина с обвинением его в шпионаже в пользу Франции, и Александр через Дмитриева сделал ему замечание и предупреждение. Карамзин, поняв серьезность положения и чувствуя, что Александр склоняется к тому, чтобы поверить доносу, вынужден был оправдываться.
В 1809 году в Россию приехал молодой французский аристократ шевалье де Месанс граф Делагард. Он имел большой успех в московских гостиных, был словоохотлив и любезен, сочинял и пел романсы, чрезвычайно нравившиеся дамам. Одновременно Месанс много и с одобрением говорил о том, что в Петербурге оживилась работа в масонских ложах, и расспрашивал о московских масонах. У полиции были сведения, что он заслан в Россию как шпион.
19 февраля 1811 года Карамзин пишет Дмитриеву: «Как удивило меня твое письмо по секрету. Ради Бога, мой любезный, как можно скорее доложи нашему дражайшему государю, что я сколь восхищен сим знаком его милостивого ко мне расположения, столь удивляюсь несправедливости московских донесений: я только один раз в жизни видел шевалье де Месанс, и он никогда не бывал у меня в доме, ибо своею наружностию и тоном мне не полюбился, и, получив от меня сухой ответ на свои учтивые фразы, не рассудил за благо ко мне приехать. Как можно доносить к императору столь ложно! Я даже подозреваю тут намерение повредить мне. Друг твой едва ли может быть обманут шпионом. Дом наш есть уже давно монастырь, куда изредка заглядывают одни благочестивые люди, например, гр. Ростопчин, Нелединский, Обрезков, Сушков, гр. Пушкин, бригадир Кашкин, Разумовский, Рябинин, Оболенские. Вот наше общество: как тут замешаться французу! Я же сам почти никуда не езжу; однако ж, слышу, что шевалье Месанс вербует здесь масонов, ссылаясь на петербургскую моду. Прибавь, любезнейший, что французские шпионы никогда не подумают войти в связь со мною: я не фанатик и не плут. Уведомь, когда об этом скажешь государю. Мне больно, что осмеливаются писать к нему столь неосновательно».
Карамзин, конечно, был уверен, что Дмитриев сделает все, чтобы оправдать его в глазах императора, но знал и то, что Александр слушает не одного Дмитриева и у царя может остаться тень подозрения… Об этом думал Карамзин перед встречей с Александром.
Александр прибыл в Тверь 15 марта. В тот же день Карамзин был ему представлен.
На следующий день Карамзин пишет Дмитриеву:
«Любезнейший друг! Вчера имел я счастие быть представлен государю в кабинете ее императорского высочества, моей благодетельницы. Ты знаешь нашего дражайшего монарха еще лучше, нежели я: следственно, нет нужды говорить о редкой доброте его. В первых словах он сказал мне поклон от тебя, прибавив, что тобою весьма доволен во всех отношениях. Было слово об Историческом обществе, и разговор о разных предметах продолжался около часа. Государь изволил много говорить с моею женою, и в кабинете и после обеда; между прочим, звал нас в Петербург, разумеется, только в знак ласки. Нынешний день будем также иметь счастие с ним обедать.
Все это есть следствие милостивого к нам расположения несравненной великой княгини: или оно никогда не переменится, или я буду счастлив менее прежнего, будучи действительно привязан к ней душою и сердцем. Она столь мила, что бранит меня за эту меланхолическую мысль; однако ж, я стою в том, что непостоянство есть мода здешнего света.
Ты шутишь, думаю, над моею излишнею скромностию: у меня нет секретов. Правда, я не сказал тебе об одном милостивом предложении, это останется до нашего свидания.
Люблю не быть малодушным, однако ж, желаю, чтобы государь выехал отсюда с благоприятным ко мне расположением…
Екатерина Андреевна свидетельствует тебе свое душевное почтение.
Думаю, что еще напишу тебе из Твери…»
В тоне письма чувствуются волнение и неуверенность. Кажется, Карамзин в душе подготавливает себя к тому, что и его настигнет «мода здешнего света» — непостоянство фортуны. Он ищет у Дмитриева поддержки и совета. Видимо, письмо другу помогло ему сосредоточиться, обдумать ситуацию, может быть, представить его ответ.
Александр пробыл в Твери пять дней и в каждый из этих дней виделся с Карамзиным, которого приглашали во дворец на обед, на беседу в кабинете. Карамзин читал главы из «Истории…» и один раз имел довольно длительный разговор с императором: царь развивал свои любимые мысли о необходимости ограничения или даже упразднения самодержавия. Карамзин возражал, приглашая собеседника спуститься с облаков на землю…
На следующий день после отъезда царя Карамзин пишет еще одно письмо Дмитриеву:
«Любезнейший друг!
Вчера мы в последний раз имели счастие обедать с государем, он уехал ночью. Сверх четырех обедов я с женою был два раза у него во внутренних комнатах, а в третий при великой княгине и принце читал ему свою „Историю“ долее двух часов, после чего говорил с ним немало — и о чем же? О самодержавии!! Я не имел счастия быть согласен с некоторыми его мыслями, но искренно удивлялся его разуму и скромному красноречию. Сердце мое всегда влеклось к нему, ибо угадывало и чувствовало доброту сего редкого монарха: теперь люблю, уважаю его по внутреннему удостоверению в красоте его души. Дай Бог, чтобы он был счастлив счастием России, вот первое желание моего сердца, привязанного к нему и к отечеству!
Прощаясь с нами, он вторично звал меня в Петербург и примолвил, что мы не имеем нужды в наемном доме, что дворец Аничковский довольно велик, что великая княгиня, без сомнения, с удовольствием поместит нас в своем доме. Чувствую всю цену его милости. Скажи ему, любезнейший друг, при случае, что я, и по правилам, и по сердцу, предан навеки монарху, столь редкому изящными качествами души.
Последние слова его были: „Что приказываешь к Ивану Ивановичу?“ Великая княгиня хотела даже, чтобы я дал государю письмо к тебе! „На это есть почта“, — сказал я с низким поклоном. Пусть другие забываются: мое дело помнить, что есть государь и что подданный. Он несколько раз говорил со мною о тебе, о твоем здоровье и не хочет верить, чтобы ты когда-нибудь бывал усердным пешеходом.
„Историю“ мою слушал он, кажется, с непритворным вниманием и удовольствием; никак не хотел прекратить нашего чтения; наконец, после разговора, взглянув на часы, спросил у великой княгини: „Угадайте время: двенадцатый час!“ Одним словом, я должен быть совершенно доволен».
Чтение «Истории…» — из пятого тома о Дмитрии Донском и Куликовской битве — и разговор о самодержавии происходили 18 марта, накануне отъезда царя. Это был тот момент, когда Александр, как это было видно, чувствовал к Карамзину искреннюю симпатию, и Екатерина Павловна сочла его наиболее подходящим, чтобы вручить брату «Записку о древней и новой России…». Он унес ее с собой в спальню.
«Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношении» представляет собой редчайший, может быть уникальный образец политического сочинения. Как правило, такие трактаты пишутся с заранее заданной целью и с заранее известными выводами, это трактаты-доказательства какой-либо идеи. Карамзин написал трактат-размышление. В выводах он честен и беспощаден даже по отношению к самому себе, когда логика фактов опровергает его собственные идеи. «Записка» конкретна: она касается России, взаимоотношений российской власти и народа, а не человечества и государства вообще, хотя, конечно, затрагивает общечеловеческие проблемы.
Карамзин рассматривает процесс функционирования Русского государства на протяжении тысячелетия, выявляет закономерности этого процесса, его нормальное течение, нарушения и возвращение в норму. Погружение в такую глубину времен дает возможность увидеть именно те тенденции, которые проявляются в течение веков. Когда Карамзин анализирует политическое и гражданское состояние России начала XIX века, он рассматривает его как конкретное проявление многовековых тенденций. Кстати сказать, конкретные проявления общих тенденций при аналогичных нарушениях в разные века оказывались весьма схожи. Почти два века, прошедшие после написания «Записки…», подтвердили справедливость замеченных и отмеченных Карамзиным особенностей российской политической и гражданской жизни. Правда, при этом они подтверждают и расхожую истину: опыт истории ничему не научил российских правителей. Наверное потому, что они просто к нему не обращались, ограничиваясь лишь обвинениями и разоблачениями предыдущего царствования, виною этому их короткая память, куцые знания. Однако попробуем избежать соблазна выбрать из «Записки…» места, которые так приложимы к современному политическому и гражданскому состоянию, что вполне могут быть цитатой из сегодняшней газеты, даже не будем останавливаться на эпитете «деревянные», которым характеризует историк русские деньги, потому, что Карамзин в «Записке о древней и новой России…» писал не о сегодняшней злобе дня, а о том, что было вчера, существует сегодня и, видимо, будет завтра.
«Несть лести в языце моем» — таким эпиграфом, цитатой из псалма, предваряет Карамзин текст «Записки…». Это и программа, и оправдание, потому что в «Записке…» основное место занимает критика. Конечно, Карамзин понимал, что он лично очень рискует, высказывая императору резко отрицательное мнение по важнейшим вопросам внешней и внутренней политики его правительства и о той страдательной роли, которую играет сам Александр в политических перипетиях. Однако резкость была вызвана необходимостью и желанием быть полезным отечеству в трудное время. Карамзин понимал, что нападение Наполеона на Россию неизбежно, что правительство своими действиями провоцирует Наполеона к войне против России, в то же время ослабляя ее непродуманно осуществляемыми и несвоевременными перед лицом сильного и вероломного врага социальными и государственными экспериментами.
«Настоящее бывает следствием прошедшего, — начинает Карамзин „Записку…“. — Чтобы судить о первом, надлежит вспомнить последнее; одно другим, так сказать, дополняется и в связи представляется мыслям яснее». Далее следует обзор истории Российского государства.
Киевская Русь как государство, пишет Карамзин, «во… сто лет достигла от колыбели до величия редкого… Что произвело феномен столь удивительный в истории? Пылкая, романтическая страсть наших первых князей к завоеваниям и единовластие, ими основанное на развалинах множества слабых, несогласных держав народных, из коих составилась Россия…
В XI веке государство Российское могло, как бодрый, пылкий юноша, обещать себе долголетие и славную деятельность… Пустыни украсились городами, города — избранными жителями; свирепость диких нравов смягчилась верою христианскою; на берегах Днепра и Волхова явились искусства византийские. Ярослав дал народу свиток законов гражданских, простых и мудрых, согласных с древними немецкими. Одним словом, Россия не только была обширным, но, в сравнении с другими, и самым образованным государством».
Однако затем обширная Русь, усвоившая удельную систему, стала дробиться на мелкие княжества. «Вместе с причиною ее могущества, столь необходимого для благоденствия, исчезло и могущество, и благоденствие народа. Открылось жалкое междоусобие малодушных князей, которые, забыв славу, пользу отечества, резали друг друга и губили народ, чтобы прибавить какой-нибудь ничтожный городок к своему уделу. Греция, Венгрия, Польша отдохнули: зрелище нашего внутреннего бедствия служило им поручительством в их безопасности. Дотоле боялись россиян, — начали презирать их… Россия в течение двух веков терзала собственные недра, пила слезы и кровь собственную.
Открылось и другое зло, не менее гибельное. Народ утратил почтение к князьям: владетель Торопца или Гомеля мог ли казаться ему столь важным смертным, как монарх всей России? Народ охладел в усердии к князьям, видя, что они, для ничтожных, личных выгод, жертвуют его кровью, и равнодушно смотрел на падение их тронов, готовый всегда взять сторону счастливейшего или изменить ему вместе с счастием; а князья, уже не имея ни доверенности, ни любви к народу, старались только умножать свою дружину воинскую: позволили ей теснить мирных жителей сельских и купцов; сами обирали их, чтоб иметь более денег в казне на всякий случай, и сею политикою, утратив нравственное достоинство государей, сделались подобны судьям-лихоимцам или тиранам, а не законным властителям. И так, с ослаблением государственного могущества, ослабела и внутренняя связь подданства с властью.
В таких обстоятельствах удивительно ли, что варвары покорили наше отечество? Удивительнее, что оно еще столь долго могло умирать по частям и в сердце, сохраняя вид и действия жизни государственной… Смелые, но безрассудные князья наши с горстью людей выходили в поле умирать героями. Батый, предводительствуя полумиллионом, топтал их трупы и в несколько месяцев сокрушил государство. В искусстве воинском предки наши не уступали никакому народу, ибо четыре века гремели оружием вне и внутри отечества; но, слабые разделением сил, несогласные даже и в общем бедствии, удовольствовались венцами мучеников, приняв оные в неравных битвах и в защите городов бренных».
Отмечая, что русские земли были захвачены с одной стороны татарами, с другой — «по самую Калугу» — Литвой, Карамзин говорит: «Казалось, что Россия погибла навеки» — и далее рассказывает о ее удивительном возрождении.
«Сделалось чудо. Городок, едва известный до XIV века, от презрения к его маловажности именуемый селом Кучковым, возвысил главу и спас отечество. Да будет честь и слава Москве! В ее стенах родилась, созрела мысль восстановить единовластие в истерзанной России, и хитрый Иван Калита, заслужив имя Собирателя земли Русской, есть первоначальник ее славного воскресения, беспримерного в летописях мира».
Политику Ивана Калиты Карамзин называет «наилучшей по всем обстоятельствам». Первое: он обеспечил безопасность своих подданных от грабежа татар. «Калита первый убедил хана не посылать собственных чиновников за данью в города наши, а принимать ее в Орде от бояр княжеских, ибо татарские вельможи, окруженные воинами, ездили в Россию более для наглых грабительств, нежели для собрания ханской дани. Никто не смел встретиться с ними: как скоро они являлись, земледельцы бежали от плуга, купцы — от товаров, граждане — от домов своих. Все ожило, когда хищники перестали ужасать народ своим присутствием: села, города успокоились, торговля пробудилась, не только внутренняя, но и внешняя; народ и казна обогатились — дань ханская уже не тяготила их. Вторым важным замыслом Калиты было присоединение частных уделов к Великому Княжеству. Усыпляемые ласками властителей московских, ханы с детскою невинностью дарили им целые области и подчиняли других князей российских, до самого того времени, как сила, воспитанная хитростью, довершила мечом дело нашего освобождения.
Глубокомысленная политика князей московских не удовольствовалась собранием частей в целое: надлежало еще связать их твердо и единовластие усилить самодержавием…
Сие великое творение князей московских было произведено не личным их геройством, ибо, кроме Донского, никто из них не славился оным, но единственно умной политической системой, согласно с обстоятельствами времени. Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием».
Карамзин прослеживает исторический путь самодержавия в России: величие страны при Иване III, когда «Европа устремила глаза на Россию: государи, папы, республики вступили с нею в дружелюбные сношения», когда Россия «пользовалась важными открытиями тогдашних времен», когда было упорядочено законодательство и когда «политическая система государей московских заслуживала удивление своею мудростью: имея целью одно благоденствие народа, они воевали только по необходимости, всегда готовые к миру, уклоняясь от всякого участия в делах Европы, более приятного для суетности монархов, нежели полезного для государства, и, восстановив Россию в умеренном, так сказать, величии, не алкали завоеваний неверных или опасных, желая сохранять, а не приобретать».
Карамзин подводит итог этого периода истории России: «Внутри самодержавие укоренилось. Никто, кроме государя, не мог ни судить, ни жаловать: всякая власть была излиянием монаршей. Жизнь, имение зависели от произвола царей, и знаменитейшее в России титло уже было не княжеское, не боярское, но титло слуги царева. Народ, избавленный князьями московскими от бедствий внутреннего междоусобия и внешнего ига, не жалел о своих древних вечах и сановниках, которые умеряли власть государеву; довольный действием, не спорил о правах».
Затем, при Иване Грозном, наступает тяжкое испытание для идеи самодержавия, но худо-бедно авторитет его пока еще держится. «Кроме злодеев, ознаменованных в истории названием опричнины, все люди, знаменитые богатством или саном, ежедневно готовились к смерти и не предпринимали ничего для спасения жизни своей! Время и расположение умов достопамятное! Нигде и никогда грозное самовластие не предлагало столь жестоких искушений для народной добродетели, для верности или повиновения; но сия добродетель даже не усумнилась в выборе между гибелью и сопротивлением».
Уважение к самодержцу в народе пало, когда царем стал Борис Годунов, «нравственное могущество царское ослабело в сем избранном венценосце», — пишет Карамзин и объясняет это тем, что Годунов не был наследственным, то есть законным, монархом: «Народ помнил его слугою придворным». Поэтому так горячо был встречен народом Лжедимитрий, признанный законным наследником.
Однако для самодержца мало называться самодержцем и иметь наследственное право на престол. Судьба Лжедимитрия показала это:
«Но Лжедимитрий был тайный католик, и нескромность его обнаружила сию тайну. Он имел некоторые достоинства и добродушие, но голову романтическую и на самом троне характер бродяги; любил иноземцев до пристрастия и, не зная истории своих мнимых предков, ведал малейшие обстоятельства жизни Генриха IV, короля французского, им обожаемого. Наши монархические учреждения XV и XVI века приняли иной образ: малочисленная Дума Боярская, служив прежде единственно Царским советом, обратилась в шумный сонм ста правителей, мирских и духовных, коим беспечный и ленивый Димитрий вверил внутренние дела государственные, оставляя для себя внешнюю политику; иногда являлся там и спорил с боярами к общему удивлению: ибо россияне дотоле не знали, как подданный мог торжественно противоречить монарху. Веселая обходительность его вообще преступала границы благоразумия и той величественной скромности, которая для самодержавцев гораздо нужнее, нежели для монахов картезианских. Сего мало. Димитрий явно презирал русские обычаи и веру: пировал, когда народ постился; забавлял свою невесту пляскою скоморохов в монастыре Вознесенском; хотел угощать бояр яствами, гнусными для их суеверия; окружил себя не только иноземною стражею, но шайкою иезуитов, говорил о соединении церквей и хвалил латинскую. Россияне перестали уважать его, наконец, возненавидели и, согласясь, что истинный сын Иоаннов не мог бы попирать ногами святыню своих предков, возложили руку на самодержца».
Но мало того, что Лжедимитрий, нося сан монарха, был убит, его убийством было уничтожено государство: «Сие происшествие имело ужасные следствия для России; могло бы иметь еще и гибельнейшие. Самовольные управы народа бывают для гражданских обществ вреднее личных несправедливостей или заблуждений государя. Мудрость целых веков нужна для утверждения власти: один час народного исступления разрушает основу ее, которая есть уважение нравственное к сану властителей. Москвитяне истерзали того, кому недавно присягали в верности: горе его преемнику и народу!»
Следствием была Смута: «Правительство рушилось, государство погибало». Народ переборол Смуту, потому что «вера, любовь к своим обычаям и ненависть к чужеземной власти произвели общее славное восстание народа под знаменами некоторых верных отечеству бояр».
«Все хотели одного — целости, блага России» и обратились к традиционному государственному устройству — избрали царя, причем в избрании участвовали все сословия.
Время двух первых царей династии Романовых — это восстановление России и ее дальнейшее развитие, время реформ. Прежняя, как говорит Карамзин, «восточная простота» государственных учреждений «уже не ответствовала государственному возрасту России, и множество дел требовало более посредников между царем и народом. Учредились в Москве приказы, которые ведали дела всех городов и судили наместников. Но еще суд не имел устава полного, ибо Иоаннов оставлял много на совесть или произвол судящего. Уверенный в важности такого дела, царь Алексей Михайлович назначил для оного мужей думных и повелел им, вместе с выборными всех городов, всех состояний исправить Судебник, дополнить его законами греческими, нам давно известными, новейшими указами царей и необходимыми прибавлениями на случаи, которые уже встречаются в судах, но еще не решены законом ясным, Россия получила Уложение, скрепленное патриархом, всеми значительными духовными, мирскими чиновниками и выборными городскими. Оно, после хартии Михайлова избрания, есть доныне важнейший Государственный завет нашего Отечества.
Вообще царствование Романовых — Михаила, Алексея, Феодора — способствовало сближению россиян с Европою, как в гражданских учреждениях, так и в нравах от частых государственных сношений с ее дворами, от принятия в нашу службу многих иноземцев и поселения других в Москве. Еще предки наши усердно следовали своим обычаям, но пример начинал действовать, и явная польза, явное превосходство одерживали верх над старым навыком в воинских Уставах, в системе дипломатической, в образе воспитания или учения, в самом светском обхождении: ибо нет сомнения, что Европа от XIII до XVI века далеко опередила нас в гражданском просвещении. Сие изменение делалось постепенно, тихо, едва заметно, как естественное возрастание, без порывов и насилия. Мы заимствовали, но как бы нехотя, применяя все к нашему и новое соединяя со старым».
Отдавая должное деятельности Петра I, целью которого было «новое величие России» и «совершенное присвоение обычаев европейских», его успехам на этом пути, Карамзин считает нужным обратить внимание читателя и на «вредную сторону его блестящего царствования»:
«Умолчим о пороках личных; но сия страсть к новым для нас обычаям преступила в нем границы благоразумия. Петр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств, подобно физическому, нужное для их твердости. Сей дух и вера спасли Россию во времена самозванцев; он есть не что иное, как привязанность к нашему особенному, не что иное, как уважение к своему народному достоинству. Искореняя древние навыки, представляя их смешными, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в собственном их сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам? Любовь к отечеству питается сими народными особенностями, безгрешными в глазах космополита, благотворными в глазах политика глубокомысленного. Просвещение достохвально, но в чем состоит оно? В знании нужного для благоденствия: художества, искусства, науки не имеют иной цены. Русская одежда, пища, борода не мешали заведению школ. Два государства могут стоять на одной степени гражданского просвещения, имея нравы различные. Государство может заимствовать от другого полезные сведения, не следуя ему в обычаях. Пусть сии обычаи естественно изменяются, но предписывать им Уставы есть насилие, беззаконное и для монарха самодержавного. Народ в первоначальном завете с венценосцами сказал им: „Блюдите нашу безопасность вне и внутри, наказывайте злодеев, жертвуйте частью для спасения целого“, — но не сказал: „Противуборствуйте нашим невинным склонностям и вкусам в домашней жизни“. В сем отношении государь, по справедливости, может действовать только примером, а не указом.
Жизнь человеческая кратка, а для утверждения новых обычаев требуется долговременность. Петр ограничил свое преобразование дворянством. Дотоле, от сохи до престола, россияне сходствовали между собою некоторыми общими признаками наружности и в обыкновениях, — со времен Петровых высшие степени отделились от нижних, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах, ко вреду братского, народного единодушия государственных состояний.
В течение веков народ обвык чтить бояр как мужей, ознаменованных величием, — поклонялся им с истинным уничижением, когда они со своими благородными дружинами, с азиатскою пышностью, при звуке бубнов являлись на стогнах, шествуя в храм Божий или на совет к государю. Петр уничтожил достоинство бояр: ему надобны были министры, канцлеры, президенты! Вместо древней славной Думы явился Сенат, вместо приказов — коллегии, вместо дьяков — секретари и проч. Та же бессмысленная для россиян перемена в воинском чиноначалии: генералы, капитаны, лейтенанты изгнали из нашей рати воевод, сотников, пятидесятников и проч. Честью и достоинством россиян сделалось подражание».
Вредной ошибкой Петра Карамзин считает то, что он уничтожил патриаршество и фактически «объявил себя главою церкви». В результате церковь попадает в подчинение мирской власти и «теряет свой характер священный: усердие к ней слабеет, а с ним и вера, а с ослаблением веры государь лишается способа владеть сердцами народа в случаях чрезвычайных, где нужно все забыть, все оставить для Отечества и где Пастырь душ может обещать в награду один венец мученический».
Также ошибкой Петра называет Карамзин основание новой столицы в нездоровой местности: Петербург «основан на слезах и трупах» и продолжает пожинать «новые жертвы преждевременной смерти».
Но главное — Петр оставил многое недоделанным, незавершенным, а его наследники преследовали не интересы России, а «пользы личного властолюбия». Последующие царствования, «аристократия, олигархия губили отечество». Анна, бироновщина вызвали всеобщую ненависть, и в результате — «лекарь француз и несколько пьяных гренадеров возвели дочь Петрову на престол величайшей империи в мире с восклицаниями: „Гибель иноземцам! несть россиянам!“ Первые времена сего царствования ознаменовались нахальством славной лейб-компании, возложением голубой ленты на малороссийского певчего и бедствием наших государственных благодетелей — Остермана и Миниха, которые никогда не были так велики, как стоя под эшафотом и желая счастия России и Елизавете. Вина их состояла в усердии к императрице Анне и во мнении, что Елизавета, праздная, сластолюбивая, не могла хорошо управлять государством. Несмотря на то россияне хвалили ее царствование: она изъявляла к ним более доверенности, нежели к немцам; восстановила власть Сената, отменила смертную казнь, имела любовников добродушных, страсть к весельям и нежным стихам. Вопреки своему человеколюбию, Елизавета вмешалась в войну кровопролитную и для нас бесполезную…
Ужасные монополии сего времени долго жили в памяти народа, утесняемого для выгоды частных людей и ко вреду самой казны. Многие из заведений Петра Великого пришли в упадок от небрежения, и вообще царствование Елизаветы не прославилось никакими блестящими деяниями ума государственного. Несколько побед, одержанных более стойкостью воинов, нежели дарованием военачальников, Московский университет и оды Ломоносова остаются красивейшими памятниками сего времени. Как при Анне, так и при Елизавете Россия текла путем, предписанным ей рукою Петра, более и более удаляясь от своих древних нравов и сообразуясь с европейскими. Замечались успехи светского вкуса. Уже двор наш блистал великолепием и, несколько лет говорив по-немецки, начал употреблять язык французский. В одежде, в экипажах, в услуге вельможи наши мерились с Парижем, Лондоном, Веною. Но грозы самодержавия еще пугали воображение людей: осматривались, произнося имя самой кроткой Елизаветы или министра сильного; еще пытки и Тайная канцелярия существовали.
Новый заговор — и несчастный Петр III в могиле со своими жалкими пороками… Екатерина II была истинною преемницею величия Петрова и второю образовательницею новой России. Главное дело сей незабвенной монархини в том, что ею смягчилось самодержавие, не утратив силы своей. Она ласкала так называемых философов XVIII века и пленялась характером древних республиканцев, но хотела повелевать, как земной Бог, — и повелевала. Петр, насильствуя обычаи народные, имел нужду в средствах жестоких, — Екатерина могла обойтись без оных, к удовольствию своего нежного сердца, ибо не требовала от россиян ничего противного их совести и гражданским навыкам, стараясь единственно возвеличить данное ей Небом Отечество или славу свою — победами, законодательством, просвещением. Ее душа, гордая, благородная, боялась унизиться робким подозрением, — и страхи Тайной канцелярии исчезли, с ними вместе исчез у нас и дух рабства, по крайней мере, в высших гражданских состояниях…
Возвысив нравственную цену человека в своей державе, она пересмотрела все внутренние части нашего здания государственного и не оставила ни единой без поправления: Уставы Сената, губерний, судебные, хозяйственные, военные, торговые усовершенствовались ею. Внешняя политика сего царствования достойна особенной хвалы: Россия с честью и славою занимала одно из первых мест в государственной европейской системе. Воинствуя, мы разили. Петр удивил Европу своими победами, — Екатерина приучила ее к нашим победам…»
Однако внешний блеск, внешние победы царствования Екатерины II скрывали за собой нечто противоположное: язвы, разъедавшие государство и общество. Карамзин пишет и об этом:
«Но согласимся, что блестящее царствование Екатерины представляет взору наблюдателя и некоторые пятна. Нравы более развратились в палатах и хижинах — там от примеров Двора любострастного, здесь от выгодного для казны умножения питейных домов. Пример Анны и Елизаветы извиняет ли Екатерину? Богатства государственные принадлежат ли тому, кто имеет единственно лицо красивое? Слабость тайная есть только слабость; явная — порок, ибо соблазняет других. Самое достоинство государя не терпит, когда он нарушает устав благонравия: как люди ни развратны, но внутренне не могут уважать развратных. Требуется ли доказательств, что искреннее почтение к добродетелям монарха утверждает власть его? Горестно, но должно признаться, что, хваля усердно Екатерину за превосходные качества души, невольно вспоминаем ее слабости и краснеем за человечество. Заметим еще, что правосудие не цвело в сие время; вельможа, чувствуя несправедливость свою в тяжбе с дворянином, переносил дело в Кабинет, там засыпало оно и не пробуждалось. В самых государственных учреждениях Екатерины видим более блеска, нежели основательности; избиралось не лучшее по состоянию вещей, но красивейшее по формам. Таково было новое учреждение губерний, изящное на бумаге, но худо примененное к обстоятельствам России. Солон говорил: „Мои законы несовершенные, но лучшие для афинян“. Екатерина хотела умозрительного совершенства в законах, не думая о легчайшем, полезнейшем действии оных: дала нам суды, не образовав судей; дала правила без средств исполнения. Многие вредные следствия Петровой системы также яснее открылись при сей государыне: чужеземцы овладели у нас воспитанием, двор забыл язык русский; от излишних успехов европейской роскоши дворянство одолжало; дела бесчестные, внушаемые корыстолюбием для удовлетворения прихотям, стали обыкновеннее; сыновья бояр наших рассыпались по чужим землям тратить деньги и время для приобретения французской или английской наружности. У нас были академии, высшие училища, народные школы, умные министры, приятные светские люди, герои, прекрасное войско, знаменитый флот и великая монархиня, — не было хорошего воспитания, твердых правил и нравственности в гражданской жизни. Любимец вельможи, рожденный бедным, не стыдился жить пышно; вельможа не стыдился быть развратным. Торговали правдою и чинами. Екатерина — Великий Муж в главных собраниях государственных — являлась женщиною в подробностях монаршей деятельности: дремала на розах, была обманываема или себя обманывала; не видала или не хотела видеть многих злоупотреблений, считая их, может быть, неизбежными и довольствуясь общим, успешным, славным течением ее царствования.
По крайней мере, сравнивая все известные нам времена России, едва ли не всякий из нас скажет, что время Екатерины было счастливейшее для гражданина российского; едва ли не всякий из нас пожелал жить тогда, а не в иное время».
Царствование Павла I компрометировало самодержавие, причиной того была личность самого императора.
«Но что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного. По жалкому заблуждению ума и вследствие многих личных претерпенных им неудовольствий, он хотел быть Иоанном IV; но россияне уже имели Екатерину II, знали, что государь не менее подданных должен исполнять свои святые обязанности, коих нарушение уничтожает древний завет власти с повиновением и низвергает народ со степени гражданственности в хаос частного естественного права. Сын Екатерины мог быть строгим и заслужить благодарность Отечества; к неизъяснимому изумлению россиян, он начал господствовать всеобщим ужасом, не следуя никаким Уставам, кроме своей прихоти; считал нас не подданными, а рабами; казнил без вины, награждал без заслуг; отнял стыд у казни, у награды — прелесть; унизил чины и ленты расточительностью в оных; легкомысленно истреблял долговременные плоды государственной мудрости, ненавидя в них дело своей матери; умертвил в полках наших благородный дух воинский, воспитанный Екатериною, и заменил его духом капральства. Героев, приученных к победам, учил маршировать; отвратил дворян от воинской службы; презирая душу, уважал шляпы и воротники; имея как человек природную склонность к благотворению, питался желчию зла; ежедневно вымышлял способы устрашать людей — и сам всех более страшился; думал соорудить себе неприступный дворец — и соорудил гробницу!.. Заметим черту, любопытную для наблюдателя: в сие царствование ужаса, по мнению иноземцев, россияне боялись даже и мыслить — нет! говорили, и смело!.. Умолкали единственно от скуки частого повторения, верили друг другу — и не обманывались! Какой-то дух искреннего братства господствовал в столицах: общее бедствие сближало сердца, и великодушное остервенение против злоупотреблений власти заглушало голос личной осторожности. Вот действия Екатеринина человеколюбивого царствования: оно не могло быть истреблено в 4 года Павлова и доказывало, что мы были достойны иметь правительство мудрое, законное, основанное на справедливости.
Россияне смотрели на сего монарха, как на грозный метеор, считая минуты и с нетерпением ожидая последней…» В заключение исторического обзора Карамзин пишет о том, что безвластие приносит беды народу и государству, и приходит к выводу, что в каждом заговоре, которым бывает свергнута законная власть и страна ввергнута в бедствие, виновны и заговорщики, и сами властители: «Заговоры суть бедствия, колеблют основу государств и служат опасным примером для будущности. Если некоторые вельможи, генералы, телохранители присвоят себе власть тайно губить монархов или сменять их, что будет самодержавие? Игралищем олигархии, и должно скоро обратиться в безначалие, которое ужаснее самого злейшего властителя, подвергая опасности всех граждан, а тиран казнит только некоторых. Мудрость веков и благо народное утвердили сие правило для монархий, что закон должен располагать троном, а Бог, один Бог — жизнию царей!.. Кто верит Провидению, да видит в злом самодержце бич гнева небесного! Снесем его, как бурю, землетрясение, язву — феномены страшные, но редкие: ибо мы в течение 9 веков имели только двух тиранов, ибо тиранство предполагает необыкновенное ослепление ума в государе, коего действительное счастие неразлучно с народным, с правосудием и с любовью к добру. Заговоры да устрашают народ для спокойствия государей! Да устрашают и государей для спокойствия народов!.. Две причины способствуют заговорам: общая ненависть или общее неуважение к властителю. Бирон и Павел были жертвою ненависти, правительница Анна и Петр III — жертвою неуважения. Миних, Лесток и другие не дерзнули бы на дело, противное совести, чести и всем Уставам государственным, если бы сверженные ими властители пользовались уважением и любовью россиян».
Затем Карамзин переходит к современным событиям, разбирая их опять-таки как историк — в общей панораме движения времени:
«Доселе говорил я о царствованиях минувших — буду говорить о настоящем с моею совестью и с государем, по лучшему своему уразумению. Какое имею право? Любовь к Отечеству и монарху, некоторые, может быть, данные мне Богом способности, некоторые знания, приобретенные мною в летописях мира и в беседах с мужами великими, т. е. в их творениях. Чего хочу? С добрым намерением — испытать великодушие Александра и сказать, что мне кажется справедливым и что некогда скажет история».
Карамзин понимает и одобряет внутреннее желание Александра законодательно ограничить самовластие, проявившееся отрицательными качествами в Павле, но полагает, что в настоящее время введение таких мер несвоевременно и приведет к дестабилизации положения в государстве.
«В самом деле, можно ли и какими способами ограничить самовластие в России, не ослабив спасительной царской власти? Умы легкие не затрудняются ответом и говорят: „Можно, надобно только поставить закон еще выше государя“. Но кому дадим право блюсти неприкосновенность этого закона? Сенату ли? Совету ли? Кто будут члены их? Выбираемые государем или государством? В первом случае они — угодники царя, во втором захотят спорить с ним о власти, — вижу аристократию, а не монархию. Далее: что сделают сенаторы, когда монарх нарушит Устав? Представят о том его величеству? А если он десять раз посмеется над ними, объявят ли его преступником? Возмутят ли народ?.. Всякое доброе русское сердце содрогается от сей ужасной мысли. Две власти государственные в одной державе суть два грозные льва в одной клетке, готовые терзать друг друга, а право без власти есть ничто. Самодержавие основало и воскресило Россию: с переменою Государственного Устава ее она гибла и должна погибнуть, составленная из частей столь многих и разных, из коих всякая имеет свои особенные гражданские пользы. Что, кроме единовластия неограниченного, может в сей махине производить единство действия?»
Пути реального, действенного ограничения самовластия Карамзин видит в ином. Он рассуждает так: если Александр будет царствовать «добродетельно», придерживаясь «законов Божиих и совести», он «приучит подданных ко благу». Такое правление станет народными обычаями и правилами, и его наследники, если и захотят злоупотребить властью, встретят народную ненависть. «Тиран может иногда безопасно господствовать после тирана, но после государя мудрого — никогда», — заключает Карамзин.
Начиная изложение своих соображений о настоящем положении страны, Карамзин прибегает к авторитету общественного мнения, к той силе, которая может влиять на государственную политику.
«Все россияне были согласны в добром мнении о качествах юного монарха: он царствует 10 лет, и никто не переменит о том своих мыслей; скажу еще более: все согласны, что едва ли кто-нибудь из государей превосходил Александра в любви, в ревности к общему благу; едва ли кто-нибудь столь мало ослеплялся блеском венца и столь умел быть человеком на троне, как он!.. Но здесь имею нужду в твердости духа, чтобы сказать истину. Россия наполнена недовольными: жалуются в палатах и в хижинах, не имеют ни доверенности, ни усердия к правлению, строго осуждают его цели и меры. Удивительный государственный феномен! Обыкновенно бывает, что преемник монарха жестокого легко снискивает всеобщее одобрение, смягчая правила власти: успокоенные кротостью Александра, безвинно не страшась ни Тайной канцелярии, ни Сибири и свободно наслаждаясь всеми позволенными в гражданских обществах удовольствиями, каким образом изъясним сие горестное расположение умов? Несчастными обстоятельствами Европы и важными, как думаю, ошибками правительства, ибо, к сожалению, можно с добрым намерением ошибаться в средствах добра. Увидим…»
Прежде всего, Карамзин обращает внимание на неудачную и непоследовательную внешнюю политику правительства, которая объективно способствовала усилению Наполеона. Рассорив Россию с союзниками и нанеся ей огромный материальный и моральный ущерб, она тем не менее вела не к миру с Францией, а к неизбежному военному столкновению с ней. В сложившейся ситуации Карамзин обвиняет правительство и ближайшее окружение императора: «Никто не уверит россиян, чтобы советники Трона в делах внешней политики следовали правилам истинной, мудрой любви к Отечеству и к доброму государю. Сии несчастные, видя беду, думали единственно о пользе своего личного самолюбия: всякий из них оправдывался, чтобы винить монарха».
Свои замечания о переменах внутри государства Карамзин предваряет общими рассуждениями о самом процессе изменений государственного устройства и государственных учреждений, обычно болезненно отзывающемся на ходе повседневных дел и жизни населения.
«Посмотрим, как они (то есть „советники Трона“. — В. М.) действовали и действуют внутри государства. Вместо того чтобы немедленно обращаться к порядку вещей Екатеринина царствования, утвержденному опытом 34 лет и, так сказать, оправданному беспорядками Павлова времени; вместо того чтобы отменить единственно излишнее, прибавить нужное, одним словом, исправлять по основательному рассмотрению, советники Александровы захотели новостей в главных способах монаршего действия, оставив без внимания правило мудрых, что всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надобно прибегать только в необходимости: ибо одно время дает надлежащую твердость уставам; ибо более уважаем тот, что давно уважаем, и все делаем лучше от привычки».
Утверждая, что сложившаяся в царствование Екатерины II «система правительства не уступала в благоустройстве никакой иной европейской, заключая в себе, кроме общего со всеми, некоторые особенности, сообразные с местными обстоятельствами империи», Карамзин рассматривает министерства, учрежденные «согласно с мыслями фельдмаршала Миниха и с системою правительств иностранных». Министерства были созданы, но не было разработано верного, ясного руководства для их работы.
Карамзин задается вопросом, какая от этих реформ последовала польза. «Министерские бюро заняли место коллегий. Где трудились знаменитые чиновники, президент и несколько заседателей, имея долговременный навык и строгую ответственность правительствующего места, — там увидели мы маловажных чиновников, директоров, экспедиторов, столоначальников, которые, под щитом министра, действуют без всякого опасения. Скажут, что министр все делает и за все ответствует; но одно честолюбие бывает неограниченно. Силы и способности смертного заключены в пределах весьма тесных. Например, министр внутренних дел, захватив почти всю Россию, мог ли основательно вникать в смысл бесчисленных входящих к нему и выходящих от него бумаг? Могли даже разуметь предметы столь различные? Начали являться, одни за другими, комитеты: они служили сатирой на учреждение министерств, доказывая их недостаток для благоуспешного правления. Наконец заметили излишнюю многосложность внутреннего министерства… Что же сделали?.. Прибавили новое, столь же многосложное и непонятное для русских в его составе».
Для согласования действий был создан из министров еще один комитет, «но сей Комитет не походит ли на Совет 6 или 7 разноземцев, из коих всякий говорит особенным языком, не понимая других, — замечает Карамзин. — Министр морских сил обязан ли разуметь тонкости судебной науки или правила государственного хозяйства, торговли и проч.? Еще важнее то, что каждый из них, имея нужду в сговорчивости товарищей для своих собственных выгод, сам делается сговорчив».
Карамзин объясняет сложившуюся ситуацию прежде всего «излишней поспешностью» введения новых форм, неожиданной, скоропалительной новизной и замечает: «Спасительными уставами бывают единственно те, коих давно желают лучшие умы в государстве и которые, так сказать, предчувствуются народом, будучи ближайшим целебным средством на известное зло: учреждение министерств и Совета имело для всех действие внезапности. По крайней мере, авторы долженствовали изъяснить пользу своих новых образований: читаю и вижу одни сухие формы. Мне чертят линии для глаз, оставляя мой ум в покое. Говорят россиянам: „Было так, отныне будет иначе“. Для чего? — не сказывают. Петр Великий в важных переменах государственных давал отчет народу: взгляните на Регламент духовный, где император открывает вам всю душу свою, все побуждения, причины и цели сего Устава. Вообще новые законодатели России славятся наукою письмоводства более, нежели наукою государственною…»
Поскольку недееспособность новой системы государственного управления была видна всем, таким же всеобщим неминуемо должно было стать и ее осуждение.
«Рассматривая, таким образом, сии новые государственные творения и видя их незрелость, добрые россияне жалеют о бывшем порядке вещей. С Сенатом, с коллегиями, с генерал-прокурором у нас шли дела и прошло блестящее царствование Екатерины II. Все мудрые законодатели, принуждаемые изменять уставы политические, старались как можно менее отходить от старых. „Если число и власть сановников необходимо должны быть переменены, — говорит умный Макиавелли, — то удержите хотя имя их для народа“. Мы поступаем совсем иначе: оставляем вещь, гоним имена, для произведения того же действия вымышляем другие способы! Зло, к которому мы привыкли, для нас чувствительно менее нового, а новому добру как-то не верится. Перемены сделанные не ручаются за пользу будущих: ожидают их более со страхом, нежели с надеждой, ибо к древним государственным зданиям прикасаться опасно. Россия же существует около 1000 лет, и не в образе дикой Орды, но в виде государства великого, а нам все твердят о новых образованиях, о новых уставах, как будто бы мы недавно вышли из темных лесов американских! Требуем более мудрости хранительной, нежели творческой. Если история справедливо осуждает Петра I за излишнюю страсть его к подражанию иноземным державам, то оно в наше время не будет ли еще страшнее? Где, в какой земле европейской блаженствует народ, цветет правосудие, сияет благоустройство, сердца довольны, умы спокойны?..
Мы читаем в прекрасной душе Александра сильное желание утвердить в России действие закона… Оставив прежние формы, но двигая, так сказать, оные постоянным духом ревности к общему добру, он скорее мог бы достигнуть сей цели…
Скажем ли, повторим ли, что одна из главных причин неудовольствия россиян на нынешнее правительство есть излишняя любовь его к государственным преобразованиям, которые потрясают основу империи и коих благотворность остается доселе сомнительной».
После критики новой системы государственного управления Карамзин переходит к частным постановлениям правительства, отмечая особенно неудачные.
Первым из них в перечне Карамзина стоит Манифест о милиции 1806 года, которым император и правительство предписывали создавать ополчение в помощь регулярным войскам ввиду угрозы вторжения французской армии в пределы России. «Верю, что советники государевы имели доброе намерение, — пишет Карамзин, — но худо знали состояние России». Предполагалось собрать 60 тысяч ратников, но военное ведомство не имело оружия, чтобы вооружить их. Содержание такой армии должно было разорить и дворян, и крестьян. В результате, говорит Карамзин, «изумили дворян, испугали земледельцев; подвозы, работы остановились; с горя началось пьянство между крестьянами; ожидали и дальнейших неистовств. Бог защитил нас. Нет сомнения, что благородные сыны Отечества готовы были тогда на великодушные жертвы, но скоро общее усердие простыло; увидели, что правительство хотело невозможного; доверенность к нему ослабела, и люди, в первый раз читавшие Манифест со слезами, чрез несколько дней начали смеяться над жалкой милицией! Наконец уменьшилось число ратников… Имели 7 месяцев времени — и не дали армии никакой сильной подмоги! Зато — мир Тильзитский…» Карамзин говорит также и о том, что можно было бы предпринять в тогдашних обстоятельствах: «Если бы правительство, вместо необыкновенной для нас милиции, потребовало от государства 150 тысяч рекрутов с хлебом, с подводами, с деньгами, то сие бы не произвело ни малейшего волнения в России и могло бы усилить нашу армию прежде Фридландской битвы. Надлежало бы только не дремать в исполнении».
Также понапрасну были истрачены миллионы на образование, поскольку и здесь не учли российской действительности: «Выписали профессоров, не приготовив учеников; между первыми много достойных людей, но мало полезных; ученики не разумеют иноземных учителей, ибо худо знают язык латинский, и число их так невелико, что профессоры теряют охоту ходить в классы. Вся беда оттого, что мы образовали свои университеты по немецким, не рассудив, что здесь иные обстоятельства. В Лейпциге, в Геттингене надобно профессору только стать на кафедру — зал наполнится слушателями. У нас нет охотников для высших наук. Дворяне служат, а купцы желают знать существенно арифметику или языки иностранные для выгоды своей торговли. В Германии сколько молодых людей учатся в университетах для того, чтобы сделаться адвокатами, судьями, пасторами, профессорами! — наши стряпчие и судьи не имеют нужды в знании римских прав; наши священники образуются кое-как в семинариях и далее не идут, а выгоды ученого состояния в России так еще новы, что отцы не вдруг еще решатся готовить детей своих для оного. Вместо 60 профессоров, приехавших из Германии в Москву и другие города, я вызвал бы не более 20 и не пожалел бы денег для умножения числа казенных питомцев в гимназиях; скудные родители, отдавая туда сыновей, благословляли бы милость государя, и призренная бедность чрез 10–15 лет произвела бы в России ученое состояние. Смею сказать, что нет иного действительнейшего средства для успеха в сем намерении. Строить, покупать домы для университетов, заводить библиотеки, кабинеты, ученые общества, призывать знаменитых иноземных астрономов, физиков — есть пускать в глаза пыль».
Карамзин критикует изданный в 1809 году Указ об экзаменах, по которому чиновники для производства в чин VIII класса (коллежский асессор), дающий ряд привилегий, чин небольшой и обычно достигаемый разночинцами в результате долговременной и усердной службы, должны были иметь диплом об окончании государственного высшего учебного заведения или же подвергнуться экзамену по его программе. Такие же условия ставились для получения чина V класса (статский советник), последнего предгенеральского.
Карамзин называет указ «несчастным» и пишет о нем:
«Отныне никто не должен быть производим ни в статские советники, ни в асессоры без свидетельства о своей учености. Доселе в самых просвещенных государствах требовалось от чиновников только необходимого для их службы знания: науки инженерной — от инженера, законоведения — от судьи и проч. У нас председатель Гражданской палаты обязан знать Гомера и Феокрита, секретарь сенатский — свойство оксигена и всех газов, вице-губернатор — Пифагорову фигуру, надзиратель в доме сумасшедших — римское право, или умрут коллежскими и титулярными советниками. Ни 40-летняя деятельность государственная, ни важные заслуги не освобождают от долга знать вещи, совсем для нас чуждые и бесполезные. Никогда любовь к наукам не производила действия, столь несогласного с их целью! Забавно, что сочинитель сего Указа, предписывающего всем знать риторику, сам делает в нем ошибки грамматические!.. Не будем говорить о смешном; заметим только вредное. Доныне дворяне и недворяне в гражданской службе искали у нас чинов или денег; первое побуждение невинно, второе опасно: ибо умеренность жалованья производит в корыстолюбивых охоту мздоимства. Теперь, не зная ни физики, ни статистики, ни других наук, для чего будут служить титулярные и коллежские советники? Лучшие, т. е. честолюбивые, возьмут отставку, худшие, т. е. корыстолюбивые, останутся драть кожу с живого и мертвого. Уже видим и примеры. Вместо сего нового постановления надлежало бы только исполнить сказанное в Уставе университетском, что впредь молодые люди, вступая в службу, обязаны предъявлять свидетельство о своих знаниях. От начинающих можно всего требовать, но кто уже давно служит, с тем нельзя, по справедливости, делать новых условий для службы; он поседел в трудах, в правилах чести и в надежде иметь некогда чин статского советника, ему обещанного законом; а вы нарушаете сей контракт государственный. И вместо всеобщих знаний должно от каждого человека требовать единственно нужных для той службы, коей он желает посвятить себя: юнкеров Иностранной коллегии испытывайте в статистике, истории, географии, дипломатике, языках; других — только в знаниях отечественного языка и права русского, а не римского, для нас бесполезного; третьих — в геометрии, буде они желают быть землемерами и т. д. Хотеть лишнего или не хотеть должного — равно предосудительно».
Другой указ, запрещающий помещикам продавать крестьян в рекруты, пишет Карамзин, Александру внушило «самое святейшее человеколюбие», но в то же время этот указ имеет и отрицательные следствия: «Дотоле лучшие земледельцы охотно трудились 10, 20 лет, чтобы скопить 700 или 800 рублей на покупку рекрута и тем сохранить целость семьи своей, — ныне отнято от них сильнейшее побуждение благодетельного трудолюбия, промышленности, жизни трезвой. На что богатство родителю, когда оно не спасет любезного его сына?» Правда, сочинители указа имели в виду, что помещики продавали в солдаты «худых крестьян» — пьяниц, ленивых, распутных и обладающих другими пороками, поэтому запрещение покупки рекрутов пополнит армию лучшими солдатами. Однако, заключает Карамзин, «скажут, что ныне у нас лучшие солдаты, но справедливо ли? Я спрашивал у генералов — они сего не приметили. По крайней мере, верно то, что крестьяне стали хуже в селениях. Отец трех, иногда двух сыновей заблаговременно готовит одного из них в рекруты и не женит его; сын знает свою долю и пьянствует, ибо добрым поведением не спасет себя от солдатства. Законодатель должен смотреть на вещи с разных сторон, а не с одной, иначе, пресекая зло, может сделать еще более зла».
Карамзин подвергает критике налоговую систему правительства, стремящегося пополнить казну введением новых налогов:
«Умножать государственные доходы новыми налогами есть способ весьма ненадежный и только временный. Земледелец, заводчик, фабрикант, обложенные новыми податями, всегда возвышают цены на свои произведения, необходимые для казны, и через несколько месяцев открываются в ней новые недостатки. Например, за что Комиссариат платил в начале года 10 тысяч руб., за то вследствие прибавленных налогов подрядчики требуют 15 тысяч руб.! Опять надобно умножать налоги, и так до бесконечности! Государственное хозяйство не есть частное: я могу сделаться богатее от прибавки оброка на крестьян моих, а правительство не может, ибо налоги его суть общие и всегда производят дороговизну. Казна богатеет только двумя способами: размножением вещей или уменьшением расходов, промышленностью или бережливостью. Если год от года будет у нас более хлеба, сукон, кож, холста, то содержание армий должно стоить менее, а тщательная экономия богатее золотых рудников. Миллион, сохраненный в казне за расходами, обращается в два; миллион, налогом приобретенный, уменьшается ныне вполовину, завтра будет нулем».
Причиной разорения казны Карамзин считает огромное количество ненужных расходов и скрытого казнокрадства.
«Александра называют даже скупым (имеется в виду, что он уменьшил дворцовые расходы. — В. М.), но сколько изобретено новых мест, сколько чиновников ненужных! Здесь три генерала стерегут туфли Петра Великого; там один человек берет из 5 мест жалованье; всякому — столовые деньги; множество пенсий излишних; дают взаймы без отдачи и кому? — богатейшим людям! Обманывают государя проектами, заведениями на бумаге, чтобы грабить казну… Непрестанно на государственное иждивение ездят инспекторы, сенаторы, чиновники, не делая ни малейшей пользы своими объездами; все требуют от императора домов — и покупают оные двойною ценою из сумм государственных, будто бы для общей, а в самом деле для частной выгоды и проч., и проч. Одним словом, от начала России не бывало государя, столь умеренного в своих особенных расходах, как Александр, — и царствования, столь расточительного, как его!.. Мало остановить некоторые казенные строения и работы, мало сберечь тем 20 миллионов, — не надобно тешить бесстыдного корыстолюбия многих знатных людей, надобно бояться всяких новых штатов, уменьшить число тунеядцев на жалованье, отказывать невеждам, требующим денег для мнимого успеха наук, и, где можно, ограничить роскошь самих частных людей, которая в нынешнем состоянии Европы и России вреднее прежнего для государства».
Карамзин критикует бесконтрольный выпуск ассигнаций, который способствует только падению курса рубля: «Курс упадал более и более, уменьшая цену российских произведений для иноземцев и возвышая оную для нас самих».
Он рассматривает законотворческую деятельность правительства, для чего была создана специальная комиссия:
«Избрали многих секретарей, редакторов, помощников, не сыскали только одного и самого необходимейшего человека, способного быть ее душою, изобрести лучший план, лучшие средства и привести оные в исполнение наилучшим образом. Более года мы ничего не слыхали о трудах сей Комиссии. Наконец государь спросил у председателя и получил в ответ, что медлительность необходима, — что Россия имела дотоле одни указы, а не законы, что велено переводить Кодекс Фридриха Великого. Сей ответ не давал большой надежды. Успех вещи зависит от ясного, истинного о ней понятия. Как? У нас нет законов, но только указы? Разве указы — не законы?.. И Россия не Пруссия: к чему послужит нам перевод Фридрихова Кодекса? Не худо знать его, но менее ли нужно знать и Юстинианов или датский единственно для общих соображений, а не для путеводительства в нашем особенном законодательстве! Мы ждали года два. Начальник переменился, выходит целый том работы предварительной, — смотрим и протираем себе глаза, ослепленные школьною пылью. Множество ученых слов и фраз, почерпнутых в книгах, ни одной мысли, почерпнутой в созерцании особенного гражданского характера России… Добрые соотечественники наши не могли ничего понять, кроме того, что голова авторов в Луне, а не в Земле Русской, — и желали, чтобы сии умозрители или спустились к нам, или не писали для нас законов. Опять новая декорация: видим законодательство в другой руке! Обещают скорый конец плаванию и верную пристань. Уже в Манифесте объявлено, что первая часть законов готова, что немедленно готовы будут и следующие. В самом деле, издаются две книжки под именем Проекта Уложения. Что ж находим?.. Перевод Наполеонова Кодекса!
Какое изумление для россиян! Какая пища для злословия! Благодаря Всевышнего мы еще не подпали железному скипетру сего завоевателя, — у нас еще не Вестфалия, не Итальянское Королевство, не Варшавское Герцогство, где Кодекс Наполеонов, со слезами переведенный, служит Уставом гражданским. Для того ли существует Россия как сильное государство около тысячи лет? Для того ли около ста лет трудимся над сочинением своего полного Уложения, чтобы торжественно пред лицом Европы признаться глупцами и подсунуть седую нашу голову под книжку, слепленную в Париже 6-ю или 7-ю экс-адвокатами и экс-якобинцами? Петр Великий любил иностранное, однако же не велел без всяких дальних околичностей взять, например, шведские законы и назвать их русскими, ибо ведал, что законы народа должны быть извлечены из его собственных понятий, нравов, обыкновений, местных обстоятельств».
Карамзин высказывает ряд принципиальных положений, на которых должно зиждиться российское законотворчество. Он рекомендует прежде всего обратиться к историческому опыту народа: «Для старого народа не надобно новых законов: согласно со здравым смыслом, требуем от Комиссии систематического предложения наших. „Русская Правда“ и „Судебник“, отжив свой век, существуют единственно как предмет любопытства. Хотя „Уложение“ царя Алексея Михайловича имеет еще силу закона, но сколько в нем обветшалого, уже для нас бессмысленного, непригодного! Остаются указы и постановления, изданные от времен царя Алексея до наших: вот — содержание Кодекса! Должно распорядить материалы, отнести уголовное к уголовному, гражданское к гражданскому и сии две главные части разделить на статьи. Когда же всякий Указ будет подведен под свою статью, тогда начинается второе действие: соединение однородных частей в целое, или соглашение указов, для коего востребуется иное объяснить, иное отменить или прибавить, буде опыты судилищ доказывают или противоречие, или недостаток в существующих законах. Третье действие есть общая критика законов: суть ли они лучшие для нас по нынешнему гражданскому состоянию России? Здесь увидим необходимость исправить некоторые, в особенности уголовные, жестокие, варварские: их уже давно не исполняют, — для чего же они существуют к стыду нашего законодательства?»
Кроме собственно русского законодательства Карамзин считает обязательным в общем законе России учитывать также гражданское право других народов, входящих в состав государства. При этом Карамзин подчеркивает, что необходимо уважать национальные особенности народов. «Опасайтесь внушения умов легких, — советует он, — которые думают, что надобно велеть — и все сравняется!»
Последовательность разработки законов Карамзин предлагает вести в порядке значимости их для государства и народа, отнеся разработку формы ведения дел, с чего законодатели александровского правительства обычно начинали, на последнее место: «Оградите святынею закона неприкосновенность церкви, государя, чиновников и личную безопасность всех россиян; утвердите связи гражданские между нами, потом займитесь целостию собственности, наследствами, куплею, завещаниями, залогами и проч.; наконец, дайте Устав для производства дел».
Ошибки высшего руководства порождают злоупотребления местной власти: «Равнодушие местных начальников ко всяким злоупотреблениям, грабеж в судах, наглое взяткобрательство капитан-исправников, председателей палат, вице-губернаторов, а всего более самих губернаторов», а также «беспокойные виды будущего, внешние отношения», по мнению Карамзина, причина того, что «общее мнение столь не благоприятствует правительству».
«Не будем скрывать зла, не будем обманывать себя и государя, — пишет Карамзин, подводя итог своим критическим замечаниям, — не будем твердить, что люди обыкновенно любят жаловаться и всегда недовольны настоящим, — сии жалобы разительны их согласием и действием на расположение умов в целом государстве.
Я совсем не меланхолик и не думаю подобно тем, которые, видя слабость правительства, ждут скорого разрушения, — нет! Государства живущи, и в особенности Россия, движимая самодержавною властью! Если не придут к нам беды извне, то еще смело можем и долгое время заблуждаться в нашей внутренней государственной системе! Вижу еще обширное поле для всяких новых творений самолюбивого неопытного ума, но не печальна ли сия возможность? Надобно ли изнурять силы для того, что их еще довольно в запасе? Самым худым медикам нелегко уморить человека крепкого сложения, только всякое лекарство, данное некстати, делает вред существенный и сокращает жизнь».
Заключительные страницы «Записки о древней и новой России…» Карамзин посвятил соображениям о «средствах целебных», то есть способных исправить нанесенный вред и действенных в настоящее время.
«Главная ошибка законодателей сего царствования, — утверждает Карамзин, — состоит в излишнем уважении форм государственной деятельности: оттого — изобретение различных министерств, учреждение Совета и проч. Дела не лучше производятся — только в местах и чиновниками другого названия. Последуем иному правилу и скажем, что не формы, а люди важны… Да будет… правило: искать людей! Кто имеет доверенность Государя, да замечает их вдали для самых первых мест. Не только в республиках, но и в монархиях кандидаты должны быть назначены единственно по способностям. Всемогущая рука единовластителя одного ведет, другого мчит на высоту; медленная постепенность есть закон для множества, а не для всех. Кто имеет ум министра, не должен поседеть в столоначальниках или секретарях. Чины унижаются не скорым их приобретением, но глупостью или бесчестием сановников; возбуждается зависть, но скоро умолкает пред лицом достойного. Вы не образуете полезного министерства сочинением Наказа, — тогда образуете, когда приготовите хороших министров. Совет рассматривает их предложение, но уверены ли вы в мудрости его членов? Общая мудрость рождается только от частной. Одним словом, теперь всего нужнее люди!»
То, что важны не форма и даже не государственное устройство, а люди, которые осуществляют управление, — одна из любимейших мыслей Карамзина.
Следующим после правила «искать и находить людей» Карамзин считает умение «обходиться с людьми». «Мало ангелов на свете, — пишет он, — не так много и злодеев, гораздо более смеси, то есть добрых и худых вместе. Мудрое правление находит способ усиливать в чиновниках побуждение добра или обуздывает стремление ко злу. Для первого есть награды, отличия, для второго — боязнь наказания. Кто знает человеческое сердце, состав и движение гражданских обществ, тот не усомнится в истине сказанного Макиавелли, что страх гораздо действительнее, гораздо обыкновеннее всех иных побуждений для смертных. Если вы, путешествуя, увидите землю, где все тихо и спокойно, народ доволен, слабый не утеснен, невинный безопасен, — то скажите смело, что в ней преступления не остаются без наказания. Сколько агнцев обратилось бы в тигров, если бы не было страха! Любить добро для его собственных прелестей есть действие высшей нравственности — явления, редкого в мире: иначе не посвящали бы алтарей добродетели. Обыкновенные же люди соблюдают правила честности не столько в надежде приобрести тем особенные некоторые выгоды, сколько опасаясь вреда, сопряженного с явным нарушением сих правил».
«Одно из важнейших государственных зол нашего времени, — пишет Карамзин, — есть бесстрашие (то есть отсутствие страха наказания. — В. М.). Везде грабят, и кто наказан? Ждут доносов, улики, посылают сенаторов для исследования, и ничего не выходит! Доносят плуты — честные терпят и молчат, ибо любят покой. Не так легко уличить искусного вора-судью, особенно с нашим законом, по коему взяткобратель и взяткодатель равно наказываются. Указывают пальцем на грабителей — и дают им чины, ленты, в ожидании, чтобы кто на них подал жалобу. А сии недостойные чиновники в надежде на своих, подобных им, защитников в Петербурге, беззаконствуют, смело презирая стыд и доброе имя, коего они условно лишились. В два или три года наживают по нескольку сот тысяч и, не имев прежде ничего, покупают деревни! Иногда видим, что государь, вопреки своей кротости, бывает расположен и к строгим мерам: он выгнал из службы двух или трех сенаторов и несколько других чиновников, оглашенных мздоимцами; но сии малочисленные примеры ответствуют ли бесчисленности нынешних мздоимцев? Негодяй так рассуждает: „Брат мой N. N. наказан отставкою; но собратья мои, такие-то, процветают в благоденствии: один многим не указ, а если меня и выгонят из службы, то с богатым запасом на черный день — еще найду немало утешений в жизни!“ Строгость, без сомнения, неприятна для сердца чувствительного, но где она необходима для порядка, там кротость не у места».
В создании атмосферы безнаказанности Карамзин прямо обвиняет императора: «Чего Александр не сведает, если захочет ведать? И да накажет преступника! Да накажет и тех, которые возводят его на степень знаменитую! Да ответствует министр, по крайней мере, за избрание главных чиновников! Спасительный страх должен иметь ветви; где десять за одного боятся, там десять смотрят за одним… Начинайте всегда с головы: если худы капитан-исправники, — виновны губернаторы, виновны министры!..»
Вместе с требованием неотвратимости наказания Карамзин требует поднять престиж наград: «Я вижу всех генералов, осыпанных звездами, и спрашиваю: „Сколько побед мы одержали? Сколько царств завоевали?..“ Ныне дают голубую ленту — завтра лишают начальства!.. Сей, некогда лестный, крест Св. Георгия висит на знаменитом ли витязе? Нет, на малодушном и презренном в целой армии! Кого же украсит теперь Св. Георгий? Если в царствование Павла чины и ленты упали в достоинстве, то в Александрово, по крайней мере, не возвысились, чего следствием было и есть — требовать иных наград от государя, денежных, ко вреду казны и народа, ко вреду самых государственных добродетелей… Честь, честь должна быть главною наградою! Римляне с дубовыми венками завоевали мир. Люди в главных свойствах не изменились; соедините с каким-нибудь знаком понятие о превосходной добродетели, т. е. награждайте им людей единственно превосходных, — и вы увидите, что все будут желать оного, несмотря на его ничтожную денежную цену!.. Слава Богу, мы еще имеем честолюбие, еще слезы катятся из глаз наших при мысли о бедствиях России; в самом множестве недовольных, в самых нескромных жалобах на правительство вы слышите нередко голос благодарной любви к Отечеству. Есть люди, умейте только обуздать их в зле и поощрять к добру благоразумною системою наказаний и наград!»
Все рассуждения Карамзина ведут к тому, что в настоящее время и в настоящих условиях государственным строем России должно быть самодержавие: «Самодержавие есть палладиум (священное изображение Афины Паллады — символ и залог благополучия и процветания. — В. М.) России: целость его необходима для ее счастья».
Карамзин пишет, что государь должен «возвышать сан» дворянства, ибо «твердо основанные права благородства в монархии служат ей опорою».
Необходимым считает Карамзин повышение нравственного авторитета духовенства: «Как дворянство, так и духовенство бывает полезно государству по мере общего к ним народного уважения… Не довольно дать России хороших губернаторов — надобно дать и хороших священников; без прочего обойдемся и не будем никому завидовать в Европе».
Также Карамзин касается и одного из самых главных, но официально не обсуждаемого вопроса — крепостного права. «Нынешнее правительство имело, как уверяют, намерение дать господским людям свободу», — начинает он ту часть «Записки…», в которой разбирается эта проблема, и переходит к истории крепостного права в России.
«В девятом, десятом, первом-надесять веке были у нас рабами одни холопы, т. е. военнопленные и купленные чужеземцы, или преступники, законом лишенные гражданства, или потомки их; но богатые люди, имея множество холопей, населяли ими свои земли: вот первые, в нынешнем смысле, крепостные деревни. Сверх того, владелец принимал к себе вольных хлебопашцев в кабалу на условиях, более или менее стеснявших их естественную и гражданскую свободу; некоторые, получая от него землю, обязывались и за себя, и за детей своих служить ему вечно, — вторая причина сельского рабства! Другие же крестьяне, и большая часть, нанимали землю у владельцев только за деньги или за определенное количество хлеба, имея право по истечении урочного времени идти в другое место. Сии свободные переходы имели свое неудобство: вельможи и богатые люди сманивали к себе вольных крестьян от владельцев малосильных, которые, оставаясь с пустою землею, лишались способа платить государственные повинности. Царь Борис отнял первый у всех крестьян волю переходить с места на место, т. е. укрепил их за господами, — вот начало общего рабства. Сей устав изменялся, ограничивался, имел исключения и долгое время служил поводом к тяжбам, наконец, утвердился во всей силе — и древнее различие между крестьянами и холопями совершенно исчезло».
Карамзин был противником крепостного права, он желал его уничтожения, но в то же время старался предвидеть следствия, поскольку перед его глазами стояли примеры того, что самые благие начинания (включая революцию) оборачиваются бедой и несчастьем. То, что писал Карамзин о крепостном праве в 1811 году в «Записке…», он не считал окончательной истиной и искал выхода из созданной историческими обстоятельствами проблемы и много лет позже. В конце 1818 года, когда П. А. Вяземский горячо высказывался против крепостного права, Карамзин его спрашивал: «Желаю знать, каким образом вы намерены через или в 10 лет сделать ваших крестьян свободными; научите меня, я готов следовать хорошему примеру».
В «Записке…» Карамзин рассматривает гражданские и имущественные права крестьян и помещиков:
«Следует: 1) что нынешние господские крестьяне не были никогда владельцами, т. е. не имели собственной земли, которая есть законная, неотъемлемая собственность дворян. 2) Что крестьяне холопского происхождения — также законная собственность дворянская, и не могут быть освобождены лично без особенного некоторого удовлетворения помещикам. 3) Что одни вольные, Годуновым укрепленные за господами, земледельцы могут, по справедливости, требовать прежней свободы; но как — 4) мы не знаем ныне, которые из них происходят от холопей и которые от вольных людей, то законодателю предстоит немалая трудность в распутывании сего узла гордиева, если он не имеет смелости рассечь его, объявив, что все люди равно свободны: потомки военнопленных, купленных, законных невольников, и потомки крепостных земледельцев, — что первые освобождаются правом естественным так же, как вторые — правом монарха самодержавного отменять Уставы своих предшественников. Не вступая в дальнейший спор, скажем только, что в государственном общежитии право естественное уступает гражданскому и что благоразумный самодержец отменяет единственно те Уставы, которые делаются вредными или недостаточными и могут быть заменены лучшими».
Далее Карамзин, основываясь на выводе, что земля, «в чем не может быть и спора — есть собственность дворянская», обрисовывает картину личного освобождения крестьян без земли.
Поскольку работа на земле — единственный источник существования крестьянина, то он вынужден будет остаться у помещика на его условиях, но при этом, задает Карамзин вопрос, не очень-то веря в гуманность российского помещика, «надеясь на естественную любовь человека к родине, господа не предпишут ли им самых тягостных условий? Дотоле щадили они в крестьянах свою собственность, — тогда корыстолюбивые владельцы захотят взять с них все возможное для сил физических: напишут контракт, и земледельцы не исполнят его, — тяжбы, вечные тяжбы!..». Не имеющие возможности исполнить контракты будут искать более легких условий, переходить с места на место, превратятся в бродяг. Это уже беда и для них, и для государства: казна лишится податей, многие поля останутся необработанными, житницы пустыми, количество хлеба в стране резко уменьшится. Лишенные средств к существованию и надзора помещиков крестьяне «начнут ссориться между собою и судиться», «станут пьянствовать, злодействовать — какая богатая жатва для кабаков и мздоимных исправников».
Вызывает у Карамзина страх также нравственное и психологическое состояние крестьян, которые при освобождении, став юридически полноправными гражданами, будут оказывать сильнейшее влияние на общественную нравственность и общественные учреждения: при закрепощении, говорит он, «они имели навык людей вольных — ныне имеют навык рабов». Все это «худо для нравов и государственной безопасности». Карамзин не говорил о крестьянском возмущении, о пугачевщине, в которой вполне проявился «навык рабов», но, безусловно, думал о ней.
В современных условиях, считал Карамзин, «неудобно возвратить» крестьянам свободу по причине внутренней — общественной, юридической, нравственной и психологической — неподготовленности России. Невозможно подвергать испытаниям государственный и общественный строй и ввиду внешней угрозы — войны с Наполеоном.
В то же самое время Карамзин полагает, что нужно постепенно готовить Россию к отмене крепостного права, крестьян — «исправлением нравственным», их владельцев — государственным контролем. Предупреждая, что лишение дворянства его имущественных прав неминуемо расстроит государственное управление, поскольку именно дворянство его осуществляет, Карамзин говорит, что «первая обязанность государя есть блюсти внутреннюю и внешнюю целость государства» и, только учитывая это, он должен подходить к решению других проблем, в том числе и к отмене крепостного права.
Государь, пишет Карамзин, «желает сделать земледельцев счастливее свободою; но ежели сия свобода вредна для государства? И будут ли земледельцы счастливы, освобожденные от власти господской, но преданные в жертву их собственным порокам, откупщикам и судьям бессовестным? Нет сомнения, что крестьяне благоразумного помещика, который довольствуется умеренным оброком или десятиною пашни на тягло, счастливее казенных, имея в нем бдительного попечителя и заступника. Не лучше ли под рукою взять меры для обуздания господ жестоких? Они известны начальникам губерний. Ежели последние верно исполняют свою должность, то первых скоро не увидим; а ежели не будет в России умных и честных губернаторов, то не будет благоденствия и для поселян вольных».
Карамзин подводит итог всему сказанному в «Записке…», веря в будущее России.
«Державы, подобно людям, имеют определенный век свой: так мыслит философия, так вещает история. Благоразумная система в жизни продолжает век человека, — благоразумная система государственная продолжает век государств; кто исчислит грядущие лета России? Слышу пророков близкоконечного бедствия, но благодаря Всевышнего сердце мое им не верит, — вижу опасность, но еще не вижу погибели!
Еще Россия имеет 40 миллионов жителей, и самодержавие имеет государя, ревностного к общему благу. Если он как человек ошибается, то, без сомнения, с добрым намерением, которое служит нам вероятностью будущего исправления ошибок.
Если Александр вообще будет осторожнее в новых государственных творениях, стараясь всего более утвердить существующие и думая более о людях, нежели о формах, ежели благоразумной строгостью обратит вельмож, чиновников к ревностному исполнению должностей; если заключит мир с Турцией и спасет Россию от третьей, весьма опасной, войны с Наполеоном, хотя бы и с утратою многих выгод так называемой чести, которая есть только роскошь сильных государств и не равняется с первым их благом или с целостью бытия; если он, не умножая денег бумажных, мудрою бережливостью уменьшит расходы казны и найдет способ прибавить жалованья бедным чиновникам воинским и гражданским; если таможенные Уставы, верно наблюдаемые, приведут в соразмерность ввоз и вывоз товаров; если, — что в сем предположении будет необходимо, — дороговизна мало-помалу уменьшится, то Россия благословит Александра, колебания утихнут, неудовольствия исчезнут, родятся нужные для государства привычки, ход вещей сделается правильным, постоянным; новое и старое сольются в одно, реже и реже будут вспоминать прошедшее, злословие не умолкнет, но лишится жала!.. Судьба Европы теперь не от нас зависит. Переменит ли Франция свою ужасную систему или Бог переменит Францию — неизвестно, но бури не вечны! Когда же увидим ясное небо над Европой и Александра, сидящего на троне целой России, тогда восхвалим Александрово счастье, коего он достоин своею редкою добротою!
Любя Отечество, любя монарха, я говорил искренно. Возвращаюсь к безмолвию верноподданного с сердцем чистым, моля Всевышнего, да блюдет царя и Царство Российское!»
Александр мог ознакомиться с «Запиской о древней и новой России…» или ночью (разговор о самодержавии, о котором писал Карамзин Дмитриеву, продолжался приблизительно час, так что время для чтения перед сном у императора было), или утром 19 марта. Карамзин и Екатерина Павловна с волнением ожидали результата. Спрашивать было невозможно, оставалось ждать.
Этот день был очень тяжел для Карамзина: сначала томительное ожидание, затем совершенно неожиданная реакция царя. Карамзин лишь немногим рассказывал о том, что произошло тогда. Его рассказ кратко записал историк К. С. Сербинович, который был близок с Карамзиным в последние годы его жизни: «На другой день после чтения, в день отъезда, Карамзин с великим удивлением заметил, что государь был совершенно холоден к нему и, прощаясь со всеми, взглянул на него издали равнодушно».
Дмитриев, Блудов и Вяземский, опять-таки по рассказу самого Карамзина, рисуют эту сцену более драматично. Они (передает их рассказы М. П. Погодин) «свидетельствовали, что государь, сначала благосклонный, милостивый, в последний день показал охлаждение или неудовольствие Карамзину. Граф Блудов повторял мне это несколько раз».
Император выехал из Твери в ночь на 20 марта. Карамзин тоже собрался уезжать, но его задержала Екатерина Павловна. Письмо Дмитриеву от 20 марта, в котором Карамзин писал о милостях, оказанных ему царем, о приглашении жить в Аничковом дворце, заключается фразой: «Еще не знаю, ныне или завтра, или послезавтра выеду отсюда. Великая княгиня хочет еще поговорить со мною».
Екатерина Павловна сказала, что она имела разговор с братом и что он по-прежнему расположен к Карамзину. Наверное, Карамзин воспринял ее слова как желание утешить его и вряд ли поверил им до конца. Но подтверждением справедливости сказанного ею как будто бы может служить свидетельство Дмитриева в его воспоминаниях: «Государь, возвратясь из Твери, изволил сказать мне, что он очень доволен новым знакомством с историографом и столько же отрывками из его „Истории“, которые он, в первый вечер, прослушал до второго часа ночи. Даже изволил вспомнить, что было читано: о древних обычаях россиян и о нашествии монголов на Россию».
В апреле, то есть месяц спустя, Екатерина Павловна гостила в Петербурге и снова говорила с императором о Карамзине. Конфликт, во всяком случае, внешне, был окончательно улажен. 12 апреля великая княгиня писала Карамзину из Петербурга: «Наш дорогой император в добром здравии… Он поручил мне передать Вам его приветствия». Однако неприязнь к Карамзину Александр преодолел только через пять лет: до 1816 года Карамзин не получил ни одного «знака императорской милости», царь, казалось, демонстративно игнорировал его.
Не следует преувеличивать значение царской немилости для самого Карамзина. Скорее всего, он предполагал такой поворот событий и подготовился к нему заранее. После выказанного ему императором «охлаждения или неудовольствия»
Карамзин тотчас сориентировался и выбрал линию поведения. Вообще в трудных обстоятельствах он никогда не терял присутствия духа, не отчаивался, трезво оценивал обстановку и старался найти выход.
Неудовольствие царя «Запиской о древней и новой России…» было столь явно, что не понять его было нельзя. И Карамзин это понял. Наверное, обращаясь к Дмитриеву, постоянному своему ходатаю перед царем, он должен был бы просить о новом заступничестве, но вместо этого рассказывает об оказанных ему милостях, как будто ничего не произошло.
Конечно, сделано это намеренно. Действительно, о каком ходатайстве или заступничестве могла идти речь, когда в основе конфликта лежало различие убеждений? Карамзин своих не собирался менять, царь тоже. В этих обстоятельствах Карамзин избрал совершенно четкую и последовательную тактику: попытка стать советником царя не удалась, он возвращается в прежний статус историографа. Учитывая конфиденциальность акции (В. А. Жуковский писал, что Карамзин не оставил себе копии «Записки…», потому что «был так совестлив, что у себя не хотел иметь того, что для всех должно было остаться тайною»), Карамзин мог считать ее формально как бы и не бывшею. Так он и ведет себя.
Кстати, весьма вероятно, что слова царя, сказанные Дмитриеву о том, что он доволен знакомством с историографом, были вызваны сообщением Дмитриева, основанным на письме Карамзина, что тот «совершенно доволен» вниманием царя и «предан ему навеки». Иного Александр просто не мог сказать после таких уверений.
22 марта Карамзин с Екатериной Андреевной выехал в Москву. Перед отъездом он попросил великую княгиню вернуть ему «Записку о древней и новой России…». «„Записка“ Ваша теперь в хороших руках», — ответила Екатерина Павловна.
Ее увез Александр. Видимо, позже он перечитывал «Записку…» и обсуждал с кем-то из наиболее приближенных лиц, но также втайне, потому что при его жизни о ее существовании никто не знал, и она была обнаружена лишь в 1836 году при разборе бумаг А. А. Аракчеева, умершего в 1834 году.
Раз от разу путешествия в Тверь (а Карамзину пришлось совершить их еще несколько после свидания с царем) становились для него тягостнее. «Отдыхал и отдыхаю после тверских путешествий, — пишет он Дмитриеву в апреле, — собираюсь с мыслями и стараюсь возвратиться в свое прежнее мирное состояние духа, т. е. от настоящего к давно минувшему, от шумной существенности к безмолвным теням, которые некогда также на земле шумели». «После трех путешествий в Тверь отдыхаю за „Историей“, — сообщает Тургеневу, — и спешу окончить Василия Темного: тут начинается действительная история российской монархии: впереди много прекрасного». Дмитриеву 1 мая: «Она (великая княгиня) зовет нас в Тверь. Люблю ее душевно и признателен ко всем ее милостям; однако ж, будучи усердным домоседом, не пленяюсь мыслию скакать по большим дорогам и жить дней по десяти в праздности и беспокоиться о детях. Время летит, а „История“ моя ползет. Хотелось бы дойти скорее хоть до Романовых и напечатать, пока есть сила в душе и зрение в глазах». Брату 30 мая: «Мы с детьми прожили в деревне только две недели и возвратились в Москву с тем, чтобы завтра ехать в Тверь дней на восемь. Как ни приятно нам пользоваться милостью прелестной великой княгини, однако ж грустно расставаться с малютками, да и моя „История“ от того терпит. Впрочем, любя искренно великую княгиню, не могу не исполнить ее воли. Она пишет ко мне самые ласковые письма и желает познакомить меня с отцом принца, который теперь у них гостит. Человек редко умный и добродетельный. Наполеон отнял у него Ольденбургское герцогство».
В конце 1811-го — начале 1812 года Карамзин несколько раз отказывался от приглашения: то по причине собственной болезни, то из-за беременности жены. Свое отношение к царю он ограничивает исполнением принятого на себя труда историографа. «Милость государеву чувствую, — пишет он Дмитриеву, — а благодарность моя должна состоять в усердии к работе, которая удостоилась его одобрения». «Милость велика; однако ж, любезнейший братец, я совсем не думаю ехать в Петербург, — объясняет он брату. — Привязанность моя к императорской фамилии должна быть бескорыстна: не хочу ни чинов, ни денег от государя. Молодость моя прошла, а с нею и любовь к мирской суетности».
Однако разговор по темам «Записки о древней и новой России…» с великой княгиней и через нее с царем Карамзин пытается продолжить. Он дарит Екатерине Павловне ко дню ее ангела 24 ноября 1811 года альбом с собственноручными выписками из сочинений различных авторов из Ветхого Завета — из книг Иисуса, сына Сирахова и Иова; из Руссо, Боссюе, Бюффона, Паскаля, Монтеня, Мильтона, Попа и других философов и писателей разных эпох и народов. Все эти цитаты подтверждают ту или иную мысль Карамзина: о естественности и постепенности развития общества и государства; о необходимости учитывать дух времени и народа и уважать устройство и обычаи, освященные временем; о нравственности как основе политики; об осторожности в самооценке своей роли правителями, ибо судьба народов и государств зависит от воли Провидения.
Идеи Карамзина, изложенные им в «Записке о древней и новой России…», для их понимания и восприятия требуют определенных знаний и в еще большей степени опыта самостоятельности мышления. Либералы его времени (и последующих времен) клеили на Карамзина ярлык крепостника и монархиста. Под влиянием либеральной пропаганды в юности находился и А. С. Пушкин. В одном из сохранившихся фрагментов записок, сожженных им при получении известия о восстании 14 декабря 1825 года, Пушкин писал о Карамзине: «Кстати, замечательная черта. Однажды начал он при мне излагать свои любимые парадоксы. Оспоривая его, я сказал: „Итак, вы рабство предпочитаете свободе“. Карамзин вспыхнул и назвал меня своим клеветником. Я замолчал, уважая самый гнев прекрасной души. Разговор переменился». Пушкин в первой половине 1820-х годов, назвав общепризнанные «реакционные» идеи Карамзина парадоксами, судя по контексту, еще в достаточной степени верит общему мнению, но уже сомневается в его справедливости. С годами постижение истинного значения идей Карамзина углубляется. В статье 1830 года «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений» (опубликованной после смерти автора) Пушкин солидаризируется с одним из «парадоксов» Карамзина о вреде «свободы книгопечатания»: «Один из великих наших сограждан сказал мне… что если бы у нас была бы свобода книгопечатания, то он с женой и детьми уехал бы в Константинополь. Все имеет свою злую сторону…» (возможно, последняя фраза представляет собой воспроизведенную по памяти цитату из «Записки…»: «Законодатель должен смотреть на вещи с разных сторон, а не с одной; иначе, пресекая зло, может сделать еще более зла»).
Таким образом, «парадоксы» Карамзина в сознании Пушкина становятся истинами. На заседании Российской академии 18 января 1836 года ее престарелый президент адмирал А. С. Шишков упомянул о пребывании Карамзина в Твери в 1811 году и о его «Записке…» в связи с тем, что в зале присутствовал принц Петр Ольденбургский — сын Екатерины Павловны.
Пушкин решил воспользоваться первым публичным заявлением об этом документе и напечатать «Записку…» в издаваемом им «Современнике». В примечании к публикации он назвал эту рукопись драгоценной, а в сообщении о заседании Российской академии характеризовал «Записку…» как написанную «„со всею искренностию“ прекрасной души, со всею смелостию убеждения смелого и глубокого». Пушкину тогда не удалось опубликовать «Записку…» — цензура не пропустила.
«Глубокие» убеждения Карамзина, «система его разысканий» (слова Пушкина), его «парадоксы» были столь оригинальны, что для их понимания и усвоения требовалось преодолеть общепризнанные мнения, которые стали уже не мнениями, а безусловным рефлексом. Пушкин знал, что для осмысления фундаментальных идей Карамзина нужно время, они будут поняты в будущем, идеи верного рыцаря «века Просвещения», практическое осуществление надежд которого переносилось с осьмого-надесять века на девятый-надесять век.
Пушкин всего дважды в своих сочинениях употребил слово «парадокс»: один раз он прямо связал его с именем Карамзина, в другом имя не названо, но речь, безусловно, идет о нем. Это — очень известный сейчас фрагмент неоконченного стихотворения «О, сколько нам открытий чудных…». Благодаря популярной телепередаче «Очевидное — невероятное» у нас сейчас слово «открытие» в контексте этого четверостишия воспринимается как естественно-научное открытие, хотя его значение гораздо шире, у Пушкина оно обозначает вообще нечто ценно-новое. «Ошибки и открытия предшественников, — говорит он в статье о „Слове о полку Игореве“, — открывают и очищают дорогу последователям». Приняв все это во внимание, становится ясно, что в четверостишии говорится вовсе не о физических законах:
О, сколько нам открытий чудных
Готовит просвещенья дух,
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг…
Трактат Карамзина особенно ценен не тем, что он критикует, разоблачает ошибки правителей, а тем, что он говорит о том, как предупредить и избежать их. Он называет два признака, по которым падают правительства: ненависть народа к ним или общее неуважение. Карамзин определяет основу и непременное условие существования государства как гармонию нравственных принципов народа и власти. К тому же выводу о первенствующей роли нравственности в функционировании государства спустя 75 лет пришел в результате многолетнего изучения истории России и другой великий русский историк — С. М. Соловьев.
При чтении «Записки о древней и новой России…» и нашего современника — думающего читателя ожидает еще много «открытий чудных».
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
австр.— австрийский
англ.— английский
арх-n —архиепископ
арх-m — архимандрит
астр. — астраханский
библ. — библейский
библ-ка — библиотека
б-н — боярин
в. — великий
венг. — венгерский
виз. — византийский
влад. — владимирский
воев. — воевода
воен-к — военачальник
вол. — волость
вор. — ворота
г. — город
гос-во — государство
губ. — губерния
дат. — датский
дв. — двор
др. — древний
еп. — епископ
иг. — игумен
изр. — израильский
имп. — император
имп-ца — императрица
имп-я — империя
исп. — испанский
ист. — историк
иm. — итальянский
каз. — казанский
киев. — киевский
кн. — князь
кн-ня — княгиня
кн-во — княжество
колом. — коломенский
конст. — константинопольский
кор. — король, королева
крым. — крымский
лат. — латинский
латыш. — латышский
легенд. — легендарный
лив. — ливонский
лифл. — лифляндский
митр. — митрополит
молд. — молдавский
монг. — монгольский
мон-рь — монастырь
моск. — московский
нар. — народ
нем. — немецкий
новг. — новгородский
новг-ц — новгородец
ног. — ногайский
норв. — норвежский
о-в — остров
обл. — область
оз. — озеро
осн-лъ — основатель
патр. — патриарх
переясл. — переяславский
пол. — польский
полоц. — полоцкий
посл-к — посланник
порт-й — протоиерей
прот-п — протопоп
пск. — псковский
р. — река
рим. — римский
росс. — российский
рост. — ростовский
рус. — русский
ряз. — рязанский
с. — село
св. — святой
свящ. — священник
серпух.— серпуховский
слав. — славянский
слоб. — слобода
смол. — смоленский
соч. — сочинение
стр. — страна
mат. — татарский
mвер. — тверской
mур. — турецкий
тюм. — тюменский
у. — уезд
угл. — угличский
ул. — улица
уроч. — урочище
ц.— царь
ц-во — царство
ц-на — царевна
ц-ца — царица
ц-ч — царевич
церк. — церковный
черк. — черкусский
швед. — шведский
яросл. — ярославский
Оглавление
Том VIII. Глава I 3
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ И ЦАРЬ ИОАНН IV ВАСИЛЬЕВИЧ II. Г. 1533-1538 3
Том VIII. Глава II 29
ПРОДОЛЖЕНИЕ ГОСУДАРСТВОВАНИЯ ИОАННА IV. Г. 1538-1547 29
Том VIII. Глава III 56
ПРОДОЛЖЕНИЕ ГОСУДАРСТВОВАНИЯ ИОАННА IV. Г. 1546-1552 56
Том VIII. Глава IV 87
ПРОДОЛЖЕНИЕ ГОСУДАРСТВОВАНИЯ ИОАННА IV. Г. 1552 87
Том VIII. Глава V 127
ПРОДОЛЖЕНИЕ ГОСУДАРСТВОВАНИЯ ИОАННА IV. Г. 1552-1560 127
ПРИМЕЧАНИЕ 196
Лотман Ю. М. 317
«О Древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» Карамзина — памятник русской публицистики начала XIX века 317
Соловьев Е. 338
Карамзин. Его жизнь и научно-литературная деятельность 338
Глава VI. Русская историческая наука до Карамзина 338
Глава VII. "История государства Российского" 347
Глава VIII. Гражданские убеждения Карамзина. – Последние годы его жизни 365
Заключение 379
Страхов Н. Н. 384
Вздох на гробе Карамзина 384
Муравьев В. Б.: Карамзин 418
Глава VIII. ДРЕВНЯЯ И НОВАЯ РОССИЯ. 1811 418
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ 471
История государства Российского. Том VIII
© Copyright: Николай Игнатков, 2025
Свидетельство о публикации №225091900597
Свидетельство о публикации №225091900597
Рецензии