Николай Карамзин
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В СЕМНАДЦАТИ ТОМАХ
Многотомная «История государства Российского» создана из старой орфографии основного текста и примечаний Николая Михайловича Карамзина с комментариями А.С. Пушкина, В. Г. Белинского, П. M. Строева, H. А. Полевого и многих друг историков.
Николай Карамзин
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
ИСТОРИЯ
ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО
Том X
1584-1598 гг.
Сост.: Н.В. Игнатков, Н.Н. Игнатков
Десятый том «Истории государства Российского» повествует о царствовании Федора Иоанновича с 1584 по 1598 год. В заключительной, IV главе Карамзин дает свою оценку состояния России в конце XVI века.
Фёдор Иоаннович
Том X. Глава I
ЦАРСТВОВАНИЕ ФЕОДОРА ИОАННОВИЧА. Г. 1584-1587
Свойства Феодоровы. Члены Верховной Думы. Волнение народа. Собрание Великой Думы земской. Царевич Димитрий и мать его отправляются в Углич. Мятеж в Москве. Власть и свойства Годунова. Царское венчание Феодорово. Разные милости. Годунов Правитель Царства. Усмирение Черемисского бунта. Вторичное покорение Сибири. Сношения с Англиею и с Литвою. Заговор против Годунова. Сравнение Годунова с Адашевым. Перемирие с Швециею. Посольство в Австрию. Возобновление дружества с Дашею. Дела Крымские. Посольство в Константинополь. Царь Иверский, или Грузинский, данник России. Дела с Персиею. Дела внутренние. Основание Архангельска. Строение Белого, или Царева, города в Москве. Начало Уральска. Опасности для Годунова. Ссылки и казнь. Жалостная смерть Героя Шуйского. Судьба Магнусова семейства. Праздность Феодорова.
Первые дни по смерти тирана (говорит (1) Римский Историк) бывают счастливейшими для народов»: ибо конец страдания есть живейшее из человеческих удовольствий.
Но царствование жестокое часто готовит царствование слабое: новый Венценосец, боясь уподобиться своему ненавистному предшественнику и желая снискать любовь общую, легко впадает в другую крайность, в послабление вредное Государству. Сего могли опасаться истинные друзья отечества, тем более, что знали необыкновенную кротость наследника Иоаннова, соединенную в нем с умом робким, с набожностию беспредельною, с равнодушием к мирскому величию. На громоносном престоле свирепого мучителя Россия увидела постника и молчальника, более для келии и пещеры, нежели для власти державной рожденного: так, в часы искренности, говорил о Феодоре сам Иоанн, оплакивая смерть любимого, старшего сына (2). Не наследовав ума царственного, Феодор не имел и сановитой наружности отца, ни мужественной красоты деда и прадеда: был росту малого, дрябл телом, лицом бледен (3), всегда улыбался, но без живости; двигался медленно, ходил неровным шагом, от слабости в ногах; одним словом, изъявлял в себе преждевременное изнеможение сил естественных и душевных. Угадывая, что сей двадцатисемилетний Государь, осужденный природою на всегдашнее малолетство духа, будет зависеть от Вельмож или Монахов, многие не смели радоваться концу тиранства, чтобы не пожалеть о нем во дни безначалия, козней и смут Боярских, менее губительных для людей, но еще бедственнейших для великой Державы, устроенной сильною, нераздельною властию Царскою... К счастию России, Феодор, боясь власти как опасного повода к грехам, вверил кормило Государства руке искусной - и сие Царствование, хотя не чуждое беззаконий, хотя и самым ужасным злодейством омраченное, казалось современникам милостию Божиею, благоденствием, златым веком (4): ибо наступило после Иоаннова!
Новая пентархия, или Верховная Дума, составленная умирающим Иоанном из пяти Вельмож, была предметом общего внимания, надежды и страха. Князь Мстиславский отличался единственно знатностию рода и сана (5), будучи старшим Боярином и Воеводою. Никиту Романовича Юрьева уважали как брата незабвенной Анастасии и дядю Государева, любили как Вельможу благодушного, не очерненного даже и злословием в бедственные времена кровопийства. В Князе Шуйском чтили славу великого подвига ратного, отважность и бодрость духа. Бельского, хитрого, гибкого, ненавидели как первого любимца Иоаннова. Уже знали редкие дарования Годунова и тем более опасались его: ибо он также умел снискать особенную милость тирана, был зятем гнусного Малюты Скуратова, свойственником и другом (едва ли искренним) Бельского. - Прияв власть государственную, Дума Верховная в самую первую ночь (18 марта) выслала из столицы многих известных услужников Иоанновой лютости, других заключила в темницы (6), а к родственникам вдовствующей Царицы, Нагим, приставила стражу, обвиняя их в злых умыслах (вероятно, в намерении объявить юного Димитрия наследником Иоанновы). Москва волновалась; но Бояре утишили сие волнение: торжественно присягнули Феодору вместе со всеми чиновниками, и в следующее утро письменно обнародовали его воцарение. Отряды воинов ходили из улицы в улицу; пушки стояли на площадях (7). Немедленно послав гонцов в области с указом молиться о душе Иоанновой и счастливом Царствовании Феодора, новое правительство созвало Великую Думу земскую, знатнейшее Духовенство, Дворянство и всех людей именитых, чтобы взять некоторые общие меры для государственного устройства. Назначили день Царского венчания; соборною грамотою утвердили его священные обряды (8); рассуждали о благосостоянии Державы, о средствах облегчить народные тягости. Тогда же послали вдовствующую Царицу с юным сыном, отца ее, братьев, всех Нагих, в город Углич, дав ей царскую услугу, Стольников, Стряпчих, Детей Боярских и стрельцов для оберегания (9). Добрый Феодор, нежно прощаясь с младенцем Димитрием, обливался горькими слезами, как бы невольно исполняя долг болезненный для своего сердца. Сие удаление Царевича, единственного наследника Державы, могло казаться блестящею ссылкою, и пестун Димитриев, Бельский, не желая в ней участвовать, остался в Москве: он надеялся законодательствовать в Думе, но увидел грозу над собою.
Между тем как Россия славила благие намерения нового правительства, в Москве коварствовали зависть и беззаконное властолюбие: сперва носились темные слухи о великой опасности, угрожающей юному Монарху, а скоро наименовали и человека, готового злодейством изумить Россию: сказали, что Бельский, будто бы отравив Иоанна, мыслит погубить и Феодора, умертвить всех Бояр, возвести на престол своего друга и советника - Годунова (10)! Тайными виновниками сей клеветы считали Князей Шуйских, а Ляпуновых и Кикиных, Дворян Рязанских, их орудиями, возмутителями народа легковерного, который, приняв оную за истину, хотел усердием спасти Царя и Царство от умыслов изверга. Вопль бунта раздался из конца в конец Москвы, и двадцать тысяч вооруженных людей, чернь, граждане, дети Боярские, устремились к Кремлю, где едва успели затворить ворота, собрать несколько стрельцов для защиты и Думу для совета в опасности незапной. Мятежники овладели в Китае-городе тяжелым снарядом, обратили Царь-пушку к воротам Флоровским и хотели разбить их, чтобы вломиться в крепость. Тогда государь выслал к ним Князя Ивана Мстиславского, Боярина Никиту Романовича, Дьяков Андрея и Василия Щелкаловых, спросить, что виною мятежа и чего они требуют? «Бельского! - ответствовал народ: - выдайте нам злодея! Он мыслит извести Царский корень и все роды Боярские!» В тысячу голосов вопили: «Бельского!» Сей несчастный Вельможа, изумленный обвинением, устрашенный злобою народа, искал безопасности в государевой спальне (11), трепетал и молил о спасении. Феодор знал его невинность; знали оную и Бояре: но, искренно или притворно ужасаясь кровопролития, вступили в переговоры с мятежниками; склонили их удовольствоваться ссылкою мнимого преступника и немедленно выслали Бельского из Москвы. Народ, восклицая: «да здравствует Царь с верными Боярами!», мирно разошелся по домам; а Бельский с того времени Воеводствовал в Нижнем Новегороде (12).
От такой постыдной робости, от такого уничижения самодержавной власти чего ожидать надлежало! Козней в Думе, своевольства в народе, беспорядка в правлении. Бельского удалили: Годунов остался для мести! Мятежники не требовали головы его, не произнесли его имени, уважая в нем Царицына брата: но он видел умысел клеветников; видел, что дерзкие виновники сего возмущения готовят ему гибель, и думал о своей безопасности. Дотоле дядя Царский, по древнему уважению к родственному старейшинству, мог считать себя первым Вельможею: так мыслил и двор и народ; так мыслил и лукавый Дьяк государственный, Андрей Щелкалов, стараясь снискать доверенность Боярина Юрьева (13) и надеясь вместе с ним управлять Думою. Знали власть Годунова над сестрою нежною, добродетельною Ириною, уподобляемою Летописцами Анастасии (ибо тогда не было иного сравнения в добродетелях женских); знали власть Ирины над Феодором, который в сем мире истинно любил, может быть, одну супругу; но Годунов, казалось, выдал друга: радовались его бессилию или боязливости, не угадывая, что он, вероятно, притворствовал в дружбе к Бельскому, внутренно опасаясь в нем тайного совместника, и воспользуется сим случаем для утверждения своего могущества: ибо Феодор мягкосердечный, обремененный Державою, испуганный мятежом, видя необходимость мер строгих для государственного устройства и не имея ни проницания в уме, ни твердости в воле, искал более, нежеле советника или помощника: искал, на кого возложить всю тягость правления, с ответственностию пред единым Богом, и совершенно отдался смелому честолюбцу, ближайшему к сердцу его милой супруги. Без всякой хитрости, следуя единственно чувству, зная ум, не зная только злых, тайных наклонностей Годунова, Ирина утвердила союз между Царем, неспособным властвовать, и подданным, достойным власти. Сей муж знаменитый находился тогда в полном цвете жизни, в полной силе телесной и душевной, имея 32 года от рождения. Величественною красотою, повелительным видом, смыслом быстрым и глубоким, сладкоречием обольстительным превосходя всех Вельмож (как говорит Летописец), Борис не имел только... добродетели; хотел, умел благотворить, но единственно из любви ко славе и власти; видел в добродетели не цель, а средство к достижению цели; если бы родился на престоле, то заслужил бы имя одного из лучших Венценосцев в мире; но рожденный подданным, с необузданною страстию к господству, не мог одолеть искушений там, где зло казалось для него выгодою - и проклятие веков заглушает в истории добрую славу Борисову.
Первым действием Годунова было наказание Ляпуновых, Кикиных и других главных возмутителей Московской черни: их послали в дальние города и заключили в темницы. Народ молчал или славил правосудие Царя; Двор угадывал виновника сей законной строгости и с беспокойством взирал на Бориса, коего решительное владычество открылось не прежде Феодорова Царского венчания, отложенного, ради шестинедельного моления об усопшем Венценосце, до 31 Маия [1584 г.] (14).
В сей день, на самом рассвете, сделалась ужасная буря, гроза, и ливный дождь затопил многие улицы в Москве, как бы в предзнаменование грядущих бедствий (15); но суеверие успокоилось, когда гроза миновалась, и солнце воссияло на чистом небе. Собралося бесчисленное множество людей на Кремлевской площади, так что воины едва могли очистить путь для Духовника государева, когда он нес, при звоне всех колоколов, из Царских палат в храм Успения святыню Мономахову. Животворящий Крест, венец и бармы (Годунов нес за духовником скипетр). Невзирая на тесноту беспримерную, все затихло, когда Феодор вышел из дворца со всеми Боярами, Князьями, Воеводами, чиновниками: государь в одежде небесного цвета (16), придворные в златой - и сия удивительная тишина провождала Царя до самых дверей храма, также наполненного людьми всякого звания: ибо всем Россиянам дозволялось видеть священное торжество России, единого семейства под державою отца-Государя. Во время молебна Окольничие и Духовные сановники ходили по церкви, тихо говоря народу: «благоговейте и молитеся!» Царь и Митрополит Дионисий сели на изготовленных для них местах, у врат западных, и Феодор среди общего безмолвия сказал Первосвятителю: «Владыко! родитель наш, Самодержец Иоанн Василиевич, оставил земное Царство и, прияв Ангельский образ, отошел на Царство Небесное; а меня благословил державою и всеми хоругвями Государства; велел мне, согласно с древним уставом, помазаться и венчаться Царским Венцем, диадемою и святыми бармами: завещание его известно Духовенству, Боярам и народу. И так, по воле Божией и благословению отца моего, соверши обряд священный, да буду Царь и Помазанник!» Митрополит, осенив Феодора крестом, ответствовал: «Господин, возлюбленный сын Церкви и нашего смирения, Богом избранный и Богом на престол возведенный! данною нам благодатию от Святого Духа помазуем и венчаем тебя, да именуешься самодержцем России!» Возложив на Царя Животворящий Крест Монамахов, бармы и венец на главу, с молением, да благословит Господь его правление, Дионисий взял Феодора за десницу, поставил на особенном Царском месте, и вручив ему скипетр, сказал: «блюди хоругви великие России!» Тогда Архидиакон на амвоне, Священники в олтаре и Клиросы возгласили многолетие Царю венчанному, приветствуемому Духовенством, сановниками, народом с изъявлением живейшей радости; и Митрополит в краткой речи напомнил Феодору главные обязанности Венценосца: долг хранить Закон и Царство, иметь духовное повиновение к Святителям и веру к монастырям, искреннее дружество к брату, уважение к Боярам, основанное на их родовом старейшинстве) милость к чиновникам, воинству и всем людям. «Цари нам вместо Бога, - продолжал Дионисий, - Господь вверяет им судьбу человеческого рода, да блюдут не только себя, но и других от зла; да спасают мир от треволнения, и да боятся серпа Небесного! Как без солнца мрак и тьма господствуют на земле, так и без учения все темно в душах: будь же любомудр, или следуй мудрым; будь добродетелен: ибо едина добродетель украшает Царя, едина добродетель бессмертна. Хочешь ли благоволения Небесного? благоволи о подданных... Не слушай злых клеветников, о Царь, рожденный милосердым!.. Да цветет во дни твои правда; да успокоится отечество!.. И возвысит Господь царскую десницу твою над всеми врагами, и будет Царство твое мирно и вечно в род и род!» Тут, проливая слезы умиления, все люди воскликнули: «Будет и будет многолетно!» - Феодор, в полном царском одеянии, в короне Мономаховой, в богатой мантии, и держа в руке длинный скипетр (сделанный из драгоценного (17) китового зуба), слушал Литургию, имея вид утомленного. Пред ним лежали короны завоеванных Царств; а подле него, с правой стороны, как Ближний Вельможа, стоял Годунов: дядя Феодоров, Никита Романович Юрьев, наряду с другими Боярами. Ничто, по сказанию очевидцев, не могло превзойти сего торжества в великолепии. Амвон, где сидел Государь с Митрополитом, налой, где лежала утварь царская, и места для Духовенства были устланы бархатами, а помост церкви коврами Персидскими и красными сукнами Английскими. Одежды Вельмож, в особенности Годунова и Князя Ивана Михайловича Глинского, сияли алмазами, яхонтами, жемчугом удивительной величины (18), так что иноземные Писатели ценят их в миллионы. Но всего более торжество украшалось веселием лиц и знаками живейшей любви к престолу. - После Херувимской Песни Митрополит, в дверях Царских, возложил на Феодора Мономахову цепь Аравийского злата; в конце же Литургии помазал его Святым Миром и причастил Святых Таин. В сие время Борис Годунов держал скипетр, Юрьев и Димитрий Иванович Годунов (дядя Ирины), венец Царский на златом блюде. Благословенный Дионисием и в южных дверях храма осыпанный деньгами, Феодор ходил поклониться гробам предков, моляся, да наследует их государственные добродетели. Между тем Ирина, окруженная Боярынями, сидела в короне под растворенным окном своей палаты (19) и была приветствуема громкими восклицаниями народа: «Да здравствует Царица!» В тронной Вельможи и чиновники целовали руку у Государя; в столовой палате с ним обедали, равно как и все знатное Духовенство. Пиры, веселия, забавы народные продолжались целую неделю и заключились воинским праздником вне города, где, на обширном лугу, в присутствии Царя и всех жителей Московских, гремело 170 медных пушек, пред осмью рядами стрельцов, одетых в тонкое сукно и в бархат. Множество всадников, также богато одетых, провождало Феодора (20).
Одарив Митрополита, Святителей, и сам приняв дары от всех людей чиновных, гостей и купцев, Российских, Английских, Нидерландских (21), нововенчанный Царь объявил разные милости: уменьшил налоги; возвратил свободу и достояние многим знатным людям, которые лет двадцать сидели в темнице (22); исполняя завещание Иоанново, освободил и всех военнопленных; наименовал Боярами Князей Дмитрия Хворостинина, Андрея и Василия Ивановичей Шуйских, Никиту Трубецкого, Шестунова, двух Куракиных, Федора Шереметева и трех Годуновых, внучатных братьев Ирины; пожаловал Герою, Князю Ивану Петровичу Шуйскому, все доходы города Пскова, им спасенного (23). Но сии личные милости были ничто в сравнении с теми, коими Феодор осыпал своего шурина, дав ему все, что подданный мог иметь в самодержавии: не только древний знатный сан Конюшего, в течение семнадцати лет никому не жалованный, но и титло Ближнего Великого Боярина, наместника двух Царств (24), Казанского и Астраханского. Беспримерному сану ответствовало и богатство беспримерное: Годунову дали, или Годунов взял себе, лучшие земли и поместья, доходы области Двинской, Ваги, - все прекрасные луга на берегах Москвы-реки, с лесами и пчельниками, - разные казенные сборы Московские, Рязанские, Тверские, Северские, сверх особенного денежного жалованья: что, вместе с доходом его родовых отчин в Вязьме и Дорогобуже, приносило ему ежегодно не менее осьми или девяти сот тысяч нынешних рублей серебряных (25): богатство, какого от начала России до наших времен не имел ни один Вельможа, так, что Годунов мог на собственном иждивении выводить в поле до ста тысяч воинов (26)! Он был уже не временщик, не любимец, но Властитель Царства. Уверенный в Феодоре, Борис еще опасался завистников и врагов: для того хотел изумить их своим величием, чтобы они не дерзали и мыслить об его низвержении с такой высокой степени, недоступной для обыкновенного честолюбия Вельмож-Царедворцев. Действительно изумленные, сии завистники и враги несколько времени злобились втайне, безмолвствуя, но вымышляя удар; а Годунов, со рвением души славолюбивой, устремился к великой цели: делами общественной пользы оправдать доверенность Царя, заслужить доверенность народа и признательность отечества. Пентархия, учрежденная Иоанном, как тень исчезла: осталась древняя Дума Царская, где Мстиславский, Юрьев, Шуйский судили наряду с иными Боярами, следуя мановению Правителя: ибо так современники именовали Бориса (27), который один, в глазах России, смело правил рулем государственным, повелевал именем Царским, но действовал своим умом, имея советников, но не имея ни совместников, ни товарищей.
Когда Феодор, утомленный мирским великолепием, искал отдохновения в набожности; когда, прервав блестящие забавы и пиры, в виде смиренного богомольца ходил пешком из монастыря в монастырь, в Лавру Сергиеву и в иные Святые Обители, вместе с супругою (28), провождаемою знатнейшими Боярынями и целым полком особенных Царицыных телохранителей (пышность новая, изобретенная Годуновым, чтобы вселить в народ более уважения к Ирине и к ее роду)... в то время Правительство уже неусыпно занималось важными делами государственными, исправляло злоупотребления власти, утверждало безопасность внутреннюю и внешнюю. Во всей России, как в счастливые времена Князя Ивана Бельского и Адашева, сменили худых наместников, Воевод и судей, избрав лучших (29); грозя казнию за неправду, удвоили жалованье чиновников, чтобы они могли пристойно жить без лихоимства; вновь устроили войско и двинули туда, где надлежало восстановить честь оружия или спокойствие отечества. Начали с Казани. Еще лилась кровь Россиян на берегах Волги, и бунт кипел в земле Черемисской: Годунов более умом, нежели мечем (30), смирил мятежников, уверив их, что новый Царь, забывая старые преступления, готов, как добрый отец, миловать и виновных в случае искреннего раскаяния; они прислали старейшин в Москву и дали клятву в верности. Тогда же Борис велел строить крепости на Горной и Луговой стороне Волги, Цывильск, Уржум, Царев-город на Кокшаге, Санчурек и другие, населил оные Россиянами, и тем водворил тишину в сей земле, столь долго для нас бедственной.
Усмирив Казанское Царство, Годунов довершил завоевание Сибирского. Еще не зная о гибели Ермака, но зная уменьшение его сил от болезней и голода, он немедленно послал туда Воеводу Ивана Мансурова с отрядом стрельцов, а вслед за ним и других, Василия Сукина, Ивана Мясного, Данила Чулкова с знатным числом ратников и с огнестрельным снарядом (31). Первый встретил наших Сибирских витязей, Атамана Матвея Мещеряка с остатком Ермаковых сподвижников, на реке Type. «Доблие Козаки ожили радостию», - говорит Летописец: не боясь новых опасностей и битв, ужасаясь единственно мысли явиться в отечестве бедными изгнанниками, с вестию о завоевании утраченном, они, исполненные мужества и надежды, возвратились к устью Тобола, но не могли взять Искера, где властвовал уже не старец Кучюм, а юный, бодрый Князь Сейдяк (32), его победитель: сведав о бегстве Козаков, он собрал толпы ногаев, преданных ему Татар Сибирских, выгнал Кучюма и, слыша о новом приближении Россиян, стоял на берегу Иртыша с войском многочисленным, готовый к усильному бою. Козаки предложили Мансурову плыть далее Иртышом, несмотря на осеннее время, холод и морозы. Там, где сия река впадает в Обь, они вышли на берег и сделали деревянную крепость: пишут, что Остяки, думая взять оную, принесли с собою славного Белогорского идола, или Шайтана, начали ему молиться под деревом и разбежались от ужаса, когда Россияне пушечным выстрелом сокрушили сей кумир обожаемый. - Воеводы Сукин и Мясной остановились на берегу Туры (33), и на месте городка Чингия основали нынешний Тюмень. Чулков же, не находя сопротивления или преодолев оное, заложил Тобольск, и в нем первую церковь Христианскую (в 1587 году); известил о том Воеводу Мансурова, Атамана Мещеряка, соединился с ними, разбил Князя Сейдяка, дерзнувшего приступить к Тобольской крепости, взял его в плен раненного, весь обоз, все богатство, и сею победою, которая стоила жизни последнему Ермакову Атаману, Никите Мещеряку, довершил падение Ногайского Иртышского Царства. Искер опустел, и Тобольск сделался новою столицею Сибири. Другое же, менее вероятное предание славит не мужество, а хитрость Воеводы Чулкова, весьма не достохвальную: узнав, как пишут, что Сейдяк (34), друг его, Царевич Киргизский Ураз-Магмет, и Мурза-Карача вышли из Искера с пятьюстами воинами, и на Княжеском лугу, близ Тобольска, увеселяются птичьею ловлею, Воевода пригласил их к себе в гости, связал и послал в Москву. - Еще изгнанник Кучюм держался с шайками Ногаев Тайбугина Улуса (35) в степи Барабинской, жег селения, убивал людей в волостях Курдацкой, Салынской, в самых окрестностях Тобола: чтобы унять сего разбойника, новый Сибирский Воевода, Князь Кольцов-Мосальский, ходил во глубину пустынь Ишимских и близ озера Чили-Кула (1 Августа 1591) истребил большую часть его конницы, захватив двух жен Ханских и сына, именем Абдул-Хаира (36). Тщетно государь, желая водворить тишину в своем новом, отдаленном Царстве, предлагал Кучюму жалованье, города и волости в России; обещал даже оставить его Царем в земле Сибирской, если он с покорностию явится в Москве (37). О том же писал к отцу и пленник Абдул-Хаир, славя великодушие Феодора, который дал ему и Царевичу Маметкулу богатые земли в собственность, любя живить смертных и миловать виновных (38).
Оставленный двумя сыновьями, Ногайскими союзниками и знатным Чин-Мурзою (который выехал к нам вместе с матерью Царевича Маметкула), Кучюм гордо ответствовал на предложения Феодоровы: «Я не уступал Сибири Ермаку, хотя он и взял ее. Желая мира, требую Иртышского берега» (39). Но бессильная злоба Кучюмова не мешала Россиянам более и более укрепляться в Сибири заложением новых городов от реки Печоры до Кета и Тары, для безопасного сообщения с Пермию и с Уфою (40), тогда же построенною, вместе с Самарою, для обуздания Ногаев. В 1592 году, при Тобольском Воеводе Князе Федоре Михайловиче Лобанове-Ростовском, были основаны Пелым, Березов, Сургут; в 1594 - Тара, в 1596 - Нарым и Кетский Острог (41), неодолимые твердыни для диких Остяков, Вогуличей и всех бывших Кучюмовых Улусников, которые иногда еще мыслили о сопротивлении, изменяли и не хотели платить ясака: так в грамотах Царских упоминается о мятеже Пелымского Князя Аблегирима (42), коего велено было Воеводе нашему схватить хитростию или силою и казнить вместе с сыном и с пятью или шестью главными бунтовщиками Вогульскими. Кроме воинов, стрельцов и Козаков, Годунов посылал в Сибирь и земледельцев из Перми, Вятки, Каргополя, из самых областей Московских (43), чтобы населить пустыни и в удобных местах завести пашню. Распоряжениями благоразумными, обдуманными, без усилий тягостных, он навеки утвердил сие важное приобретение за Россиею, в обогащение Государства новыми доходами, новыми способами торговли и промышленности народной. Около 1586 года Сибирь доставляла в казну 200000 соболей, 10000 лисиц черных и 500000 белок, кроме бобров и горностаев (44).
В делах внешней Политики Борис следовал правилам лучших времен Иоанновых, изъявляя благоразумие с решительностию, осторожность в соблюдении целости, достоинства, величия России. Два Посла были в Москве свидетелями Феодорова воцарения: Елисаветин и Литовский. «Кончина Иоаннова (пишет Баус) изменила обстоятельства и предала меня в руки главным врагам Англии: Боярину Юрьеву и Дьяку Андрею Щелкалову, которые в первые дни нового Царствования овладели Верховною Думою. Меня не выпускали из дому, стращали во время бунта Московского, и Щелкалов велел мне сказать в насмешку: «Царь Английский умер (45)! Борис Годунов, наш доброжелатель, еще не имел тогда власти». В начале Маия объявили Баусу, что он может ехать назад в Англию; представили его Царю, отпустили с честию, с дарами и с дружелюбным письмом, в коем Феодор говорил Елисавете: «Хотя дело о сватовстве и тесном союзе с Англиею кончилось смертию моего родителя, однако ж искренно желаю твоей доброй приязни, и купцы Лондонские не лишаются выгод, данных им последнею жалованною грамотою» (46). Но Баус в безрассудной досаде не хотел взять ни письма, ни даров Царских; оставил их в Колмогорах, и вместе с медиком Робертом Якоби уехал из России (47). Удивленный такою дерзостию, Феодор послал гонца Бекмана к Королеве; жаловался на Бауса; снова предлагал ей дружбу, обещая милость купцам Английским, с условием, чтобы и наши могли свободно торговать в Англии. Сей гонец долго жил в Лондоне, не видя Елисаветы; наконец увидел в саду, где и вручил ей письмо Государево. «Для чего нынешний Царь (спросила Королева) не любит меня? Отец его был моим другом; а Феодор гонит наших купцев из России». Слыша от Бекмана, что Царь не гонит их, но жалует, и что они платят казне вдвое менее иных чужеземных купцев в России, Елисавета написала в ответ к Феодору. «Брат любезнейший! с неизъяснимою скорбию узнала я о преставлении великого государя, отца твоего, славныя памяти, и моего нежнейшего друга. В его время смелые Англичане, открыв морем неизвестный дотоле путь в отдаленную страну вашу, пользовались там важными правами, и если обогащались, то не менее и Россию обогащали, благодарно хваляся покровительством Иоанновым. Но имею утешение в печали: гонец твой уверил меня, что сын достоин отца, наследовав его правила и дружество к Англии. Тем более сожалею, что посол мой Баус заслужил твое негодование: муж испытанный в делах государственных, как здесь, так и в иных землях, - всегда скромный и благоразумный. Удивляюся, хотя и верю твоим жалобам, которые могут быть изъяснены досадами, сделанными ему одним из твоих Советников Думных (Дьяком Щелкановым) явным доброхотом гостей Немецких. Но взаимная наша любовь не изменится от сей неприятности. Требуешь свободной торговли для купцев Российских в Англии: чего никогда не бывало, и что несовместно с пользою наших; но мы и тому не противимся, если ты исполнишь обещание Иоанново и дашь новую жалованную грамоту, для ислючительной торговли в своем Царстве обществу Лондонских купцев, нами учрежденному, не позволяя участвовать в ее выгодах другим англичанам» (48). Не весьма довольный ответом Елисаветы, ни холодным приемом Бекмана в Лондоне, но желая сохранить полезную связь с ее Державою, Царь велел (в Сентябре 1585 года) ехать к Королеве Английскому купцу, Иерониму Гросею, чтобы объясниться с нею удовлетворительнее и выбором такого посланника доказать ей искренность нашего доброго расположения (49). «Пределы России, - писал Феодор к Елисавете с Горсеем, - открыты для вольной торговли всех народов, сухим путем и морем. К нам ездят купцы Султановы, Цесарские, Немецкие, Испанские, Французские, Литовские, Персидские, Бухарские, Хивинские, Шамахинские и многие иные, так что можем обойтися и без Англичан, и в угодность им не затворим дорог в свою землю. Для нас все равны; а ты, слушаясь корыстолюбивых гостей Лондонских, не хочешь равнять с ними и других своих подданных! Говоришь, что у вас никогда не бывало наших людей торговых - правда: ибо они и дома торгуют выгодно; следственно, могут и впредь не ездить в Англию. Мы рады видеть купцев Лондонских в России, если не будешь требовать для них исключительных прав, несогласных с уставами моего Царства». Сии Феодоровы мысли о вольной торговле удивили Английского Историка, Юма, который находил в них гораздо более истины и проницания, нежели в Елисаветиных понятиях о купечестве (50).
Но Елисавета настояла: извиняясь пред Феодором, что важные государственные дела мешали ей входить в дальние объяснения с Бекманом и что она виделась с ним только в саду, где обыкновенно гуляет и беседует с людьми ближними (51), Королева уже не требовала монополии для купцев Лондонских: убеждала Царя единственно освободить их от платежа тягостных пошлин - и, сведав от Горсея все обстоятельства Двора Московского, писала особенно к Царице и к брату ее, именуя первую любезнейшею кровною сестрою, а Годунова родным приятелем (52); славила ум и добродетель Царицы; уведомляла, что из дружбы к ней снова отпускает в Москву медика своего Якоби, особенно искусного в целении женских и родильных болезней; благодарила Годунова за доброхотство к Англичанам, надеясь, что он, как муж ума глубокого, будет и впредь их милостивцем, сколько в одолжение ей, столько и для истинных выгод России. Так хитрила Елисавета - и не бесполезно: Царица приняла ее ласковую грамоту с любовью, Годунов с живейшим удовольствием и (в 1587 году) дал право Англичанам торговать беспошлинно (лишив казну более двух тысяч фунтов стерлингов ежегодного доходу), с обязательством: 1) не привозить к нам чужих изделий; 2) не рассылать закупщиков по городам, но лично самим меняться товарами (53); 3) не продавать ничего в розницу, а только оптом: сукна, камки, бархаты кипами, вина куфами, и проч.; 4) не отправлять людей своих сухим путем в Англию без ведома Государева; 5) в тяжбах с Россиянами зависеть от суда царских казначеев и Дьяка Посольского. Честолюбивый Борис не усомнился известить Королеву, что он доставил сии выгоды гостям Лондонским, чувствуя ее милость, и желает всегда блюсти их под своею рукою, в надежде, что они будут вести себя тихо, честно, без обманов, не мешая Испанцам, Французам, Немцам, ни другим Англичанам торговать в наших пристанях и городах: «ибо море Океан есть путь Божий, всемирный, незаградимый» (54). Здесь в первый раз видим Вельможу Российского в переписке с иноземным Венценосцем: чего дотоле не терпела осторожная Политика наших Царей. В то же время получив бумагу от министров Елисаветиных о разных неумеренных требованиях их купечества, Годунов велел Дьяку Щелкалову написать в ответ, что все возможное для Англии сделано, а более уже ничего не сделается; что им стыдно беспокоить такого великого человека суесловием и что шурину Царскому, знаменитейшему Боярину Великой Державы Российской, неприлично самому отвечать на бумагу нескромную (55). Высоко ценя благосклонность славной Королевы и чувствительный к ее лести, Годунов знал однако ж меру угождения. Англичане старались низвергнуть ненавистного для них Щелкалова; но Борис, уважая его опытность и способности, вверял ему все дела иноземные и дал новое, знаменитое титло Дьяка Ближнего (56).
Еще гораздо важнее и затруднительнее были для нас сношения с Литвою: ибо Стефан, как бы предчувствуя, что ему жить недолго, нетерпеливо хотел довершить начатое: возвысить Державу свою унижением России, и считая Ливонию только задатком, а мир отдохновением, мечтало восстановлении древних границ Витовтовых на берегах Угры. Посол его, Сапега, узнав в Москве о кончине Иоанновой, сказал Боярам, что он без нового Королевского наказа не может видеть нового Царя, ни говорить с ними о делах (57); ждал сего наказа три месяца, и представленный Феодору (22 Июня), объявил ему за тайну, будто бы в знак искреннего доброжелательства, о намерении Султана воевать Россию - то есть Баторий хотел испугать Феодора и страхом расположить к уступчивости против Литвы!.. Во время сего пышного, как обыкновенно, представления Царь сидел на троне с державою и скипетром; близ него стояли Рынды в белой одежде и в златых цепях (58), у трона один Годунов: все иные Вельможи сидели далее. Но Послу оказали честь без ласки: не приглашенный Феодором к обеду, он с сердцем уехал домой и не впустил к себе чиновника с блюдами стола Царского. Начав переговоры, Сапега требовал, чтобы Феодор дал Королю 120 тысяч золотых за наших пленников, освободил Литовских без выкупа, удовлетворил всем жалобам его подданных на Россиян и не именовал себя в государственных бумагах Ливонским Князем, если не желает войны: ибо смерть Иоаннова, как думал Баторий, уничтожала договор Запольский. Ему ответствовали, что Феодор, движимый единственно человеколюбием, уже освободил 900 военопленных, Поляков, Венгров, Немцев в день своего Царского венчания; что мы ожидаем такого же Христианского дела от Стефана; что справедливые жалобы Литовские не останутся без удовлетворения; что сын Иоаннов наследовав Державу, наследовал и титул отца, который именовался Ливонским. Вследствие многих прений Сапега заключил с Боярами мирное условие только на десять месяцев; а Царь послал Боярина, Князя Федора Михайловича Троекурова, и Думного Дворянина, Михайла Безнина, в Варшаву, чтобы склонить Короля к истинному миролюбию. Но Стефан более, нежели когда-нибудь, хотел войны и чаял в ней успеха, сведав, что делалось тогда в Москве, и с прибавлениями, внушенными злобою.
Годунов, стараясь деятельным, мудрым правлением заслуживать благодарность отечества, а ласками приязнь главных Бояр, спокойно властвовал 16 или 17 месяцев, презирал недоброжелателей, имея в руке своей сердце Государево и, снискав особенную дружбу двух знаменитейших Вельмож, Никиты Романовича Юрьева и Князя Ивана Федоровича Мстиславского, один правительствовал, но советовался с ними, удовлетворяя тем их умеренному честолюбию. Сия счастливая для него связь рушилась кончиною Юрьева (59): ибо слабодушный Князь Мстиславский, хотя и названный отец Борисов (60), будучи обманут кознями врагов его: Шуйских, Воротынских, Головиных, пристал к ним и, если верить Летописцу, сделался участником заговора гнусного: хотели, чтобы он позвал Бориса на пир и предал в руки убийц! Так сказали Годунову устрашенные друзья его, сведав о злобном кове; так сказал Годунов Царю... Было ли законное следствие, разыскание, неизвестно; знаем единственно, что Князя Ивана Мстиславского, неволею постриженного, сослали в обитель Кирилловскую; Воротынских, Головиных в места дальние; иных заключили в темницу (61); Шуйских не коснулись: для того ли, что не могли обличить их, или из уважения к ходатайству Митрополита, связанного дружеством с ними (62)? Вообще не казнили смертию ни одного человека. Может быть, Годунов опасался кровопролитием напомнить ненавистные времена Иоанновы; может быть - что еще вероятнее - он карал единственно личных своих недоброжелателей, распустив слух о мнимом злодейском умысле. Даже сын Мстиславского, Князь Федор Иванович, остался в Думе первым, или старейшим, Боярином (63). Несмотря на такую умеренность в наказании действительного или вымышленного преступления, столица и двор были в тревоге: ближние, друзья опальных, страшились дальнейшей мести, и знатный чиновник, Михайло Головин, ушел из Медынской своей отчины к Баторию (64), как бы в оправдание Годунова: ибо сей беглец-изменник, милостиво принятый в Литве, заклинал Короля не мириться с Царем уверяя, что Москва и Россия в безначалии, в неустройстве от малоумия Феодорова и несогласия Вельмож; что Королю надобно только идти и взять все, ему угодное, в нашем сиром, бедном отечестве, где никто не хочет ни воевать, ни служить Государю (65). Баторий верил и, холодно приняв Московских Послов, сказал им, что может из снисхождения дать нам перемирие на десять лет, если возвратим Литве Новгород, Псков, Луки, Смоленск, землю Северскую, и примолвил: «Отец Феодоров не хотел меня знать: но узнал; сыну будет тоже» (66).
Послы доказывали безрассудность Королевского требования: их не слушали. Тогда они употребили хитрость: во-первых, искусно разгласили, что Михайло Головин есть лазутчик, посланный к Стефану Московскими Боярами (67); во-вторых, предложили Вельможам Коронным и Литовским заключить тесный союз между их Державою и Россиею для истребления Хана Крымского. Та и другая мысль имела счастливое действие. В Варшаве перестали верить Головину, рассуждая, что знатные Россияне могли естественно уходить из отечества в Царствование жестокого Иоанна, а не Феодора милосердого; что сей мнимый беглец сорит деньгами, без сомнения данными ему из казны Царской для подкупа людей, и, нелепо унижая Россию, будто бы готовую упасть к ногам Стефановым, изобличает тем свою ложь; что Король, обольщенный Давидом Бельским, изгубил многочисленное войско под стенами ужасного Пскова и не должен быть новою жертвою легковерия; что он уже близок к старости; что незапная смерть может исхитить меч, если и победный, из рук неутомимого воителя; что шумный Сейм будет спорить о выборе Стефанова преемника, а сильный враг опустошать Литву; что лучше воспользоваться известною слабостию Феодоровою для утверждения с Московскими Боярами искреннего, вечного союза между обоими Государствами, независимо от жизни или смерти их Венценосцев. Сие мнение одержало верх в Думе Королевской, так что Троекуров и Безнин не только возвратились в Москву с новою мирною грамотою, сроком на два года (68), но Король отправил к нам и своего посла чрезвычайного, с предложением столь неожиданным, что оно изумило Совет Царский!
Послом был знаменитый муж, Михайло Гарабурда, давно известный и приятный двору Московскому совершенным знанием нашего языка, умом гибким, вежливостию, а всего более усердием к Закону Греческому. Он вручил Боярам миролюбивые, ласковые письма от Вельмож Королевских (69) и в тайной беседе с ними сказал: «Имея полную доверенность от государя нашего, Духовенства и всех мужей Думных, Коронных и Литовских, объявляю, что мы искренно хотим быть в неразрывном союзе с вашим отечеством и ревностно стоять против всех общих недругов. Для того оставим суетные прения о городах и волостях, коих ни вы нам, ни мы вам не уступим без кровопролития (70). Пусть каждый во веки веков бесспорно владеет тем, чем владеет ныне! Ничего не требуем: не требуйте и вы!.. Слушайте далее. Мы с вами братья единого Славянского племени, отчасти и единой Веры: для чего нам не иметь и единого Властителя? Господь да продолжит лета обоих Венценосцев; но они смертные: мы готовы, в случае Стефановой кончины, присоединить Великое Княжество Литовское и Польшу к Державе Феодора (так, чтобы Краков считался наравне с Москвою, а Вильна с Новымгородом), если, в случае Феодоровой смерти, обяжетесь признать Стефана Государем всей России. Вот самый надежный способ - и нет иного - утвердить тишину, незыблемое, истинное дружество между нашими Государствами!» Бояре донесли Царю, и, после торжественного совещания Думы с знатнейшим Духовенством, дали следующий ответ: «Мы не дозволяем себе и мыслить о кончине нашего великого Самодержца; не хотим даже предполагать и Стефановой: у вас иное обыкновение, едва ли достохвальное: ибо пристойно ли Послу ехать в чужую землю за тем, чтобы говорить о смерти своего Венценосца? Устраняя сию непристойность, объявляем согласие Государя на мир вечный». Но Гарабурда не хотел слышать о том без договора о соединении Держав, прибавив: «разве отдадите нам и Новгород и Псков: ибо Стефан не удовольствуется ни Смоленскою, ни Северскою областию». А наш Государь, - сказали ему Бояре, - не даст вам ни драницы с кровли (71). Можем обойтися без мира. Россия ныне не старая: берегите от ее руки уже не Ливонию, не Полоцк, а Вильну (72)! Изъявив сожаление, что наши Вельможи и Духовенство не вразумились в мысль великую, добрую, Гарабурда откланялся Царю, а после Боярам, которые особенно принимали его в набережных сенях, сидя на рундуке (где Борис занимал четвертое место, уступая первенство Князьям Мстиславскому, Ивану Петровичу Шуйскому, Дмитрию Ивановичу Годунову); дали ему руку и письмо учтивое к Королевским Вельможам, сказав: «Ты был у нас с делом важным, но ничего не сделал. Ненавидя кровопролитие, Царь объяснится с Королем чрез своего Посла». Гарабурда уехал (30 Апреля), а Князь Троекуров вторично отправился к Стефану (28 Июня) с новым наказом.
Нет сомнения, что Баторий немедленно обнажил бы меч на Россию, если бы Вельможные Паны, особенно Литовские, боясь разорения земли своей, не противились его славолюбию и не грозили Королю отказом Сейма в деньгах и в людях. Обольщенный успехами войны с Иоанном, он только для вида и в угодность Вельможам сносился с нами, будто бы желая мира и, нелепо предлагая Думе Царской отдать ему Россию по смерти Феодора, в то же время просил денег у Папы, чтобы идти к Москве, для себя завоевать нашу землю, а для Рима нашу Церковь: Иезуит Антоний был его ревностным ходатаем (злобясь на Россиян за худой успех своего Посольства к Иоанну), и Сикст V обязался давать Стефану ежемесячно 25 тысяч скудий для предприятия столь великого (73)! В сем расположении Стефан не думал следовать примеру Феодорова милосердия: хваля бескорыстное освобождение Литовских пленников, требовал неумеренного окупа за наших; взяв с Царя 54 тысячи рублей, отпустил некоторых, но удержал знатнейших (74) и не хотел возвратить серебра, отнятого в Литве у гостей Московских, которые ехали в Грецию с милостынею для поминовения Царевича Иоанна; не унимал Воевод своих, которые из Ливонии, Витебска и других мест посылали шайки разбойников в области Псковскую, Великолуцкую, Черниговскую (75); одним словом, явно искушал терпение России, чтобы произвести войну.
Троекуров нашел Стефана в Гродне (76) и вручил его Панам грамоту наших Бояр. Прочитав ее, Паны изъявили сильное негодование. «Желая тишины (говорили они), мы вопреки Королю предлагали вам условия искреннего братства, согласные с выгодами обеих Держав; а вы, не ответствуя на главное предложение, пишете, что Царю угодно осчастливить Короля миром, если уступим вам Киев, Ливонию и все, что именуете древнею собственностию России! То есть мы кормим Вельмож Московских хлебом, а Вельможи Московские бросают нам камень! Отчего такая гордость? Разве мы не ведаем нынешних жалких обстоятельств вашей земли? У вас есть Царь; но какой? едва дышит, и бездетен: умеет только молиться (77). Бояре в смутах, народ в волнении, Держава в неустройстве, рать без усердия и без добрых Воевод. Знаем, что вы тайно сноситесь с братом Императора Немецкого: какое ваше намерение? можете ли найти защитника в Цесаре, когда он и себе худой защитник? Уже многие Государи Европейские метят на вас. Султан требует Астрахани и Казани; Хан с огнем и мечом в недрах России; народ Черемисский бунтует. Где ум ваших Бояр? Отечество в несгоде, а они презирают наше доброжелательство и твердят, что Царь готов стоять против всех недругов! Увидим. Доселе мы удерживали Стефана от исполнения клятвы, им данной при восшествии на престол: клятвы отнять у России все Литовское, чем она завладела после Витовта. Теперь не хотим досаждать ему пересказом ваших речей бездельных, но скажем: Иди на Россию, до берегов Угры: вот наше золото, вот наши руки и головы! »
Князь Троекуров слушал хладнокровно, ответствовал с жаром: «Не мы, но вы суесловите, Паны Вельможные! Какие речи, дерзостные и нелепые! Царствование благодатное именуете несгодою и бедствием для России! Видите гнев Божий, где мы видим одну милость Небесную! А будущее известно ли смертному? Вы не беседовали со Всевышним. Горе тому, кто злословит Венценосца (78)! Имеем Царя здравого душою и телом, умного и счастливого, достойного своих великих предков. Как отец, дед, прадед Феодоров, так и Феодор судит народ, строит землю, любит тишину, но готов и разить недругов. Есть у него воинство, какого еще не бывало в России: ибо он милостив к людям и жалует их щедро из казны своей; есть Воеводы доблие, ревнители славы умереть за отечество. Так, Феодор умеет молиться, и Господь, благоволя о небесной Вере его, конечно даст ему победу - и мир, и благоденствие, и чад возлюбленных, да Царствует племя Св. Владимира во веки веков! Пусть изменники оглошают землю бесстыдным лжесловием о смутах Вельмож и неустройстве нашего Царства: ветер клевету развевает. Не хотим уподобиться вам дерзостию и в истине: молчим о том, что видим в Литве и в Польше, ибо мы присланы не для раздора». Далее, сказав, что Вельможи Российские знают только своего Царя и не сносятся с иноземными Князьями; что Султан требует не Астрахани, не Казани, а нашего дружества; что Хан, помня 1572 год и Князя Михайла Воротынского (79), не смеет заглянуть и в нашу Украйну; что в России везде тишина; что мы спокойно властвуем и в отдаленной Сибири - на Конде, в Пелымском Государстве, в стране Пегих Колмаков и на Оби (80), где 94 города платят нам дань - Посол заключил сими словами: «То ли называете несгодою России? Мира желаем, но не купим. Хотите ли войны? Начинайте! Хотите ли доброго дела? Говорите о деле!»
Вступили в переговоры. Царь соглашался не требовать Киева, ни Волыни, ни Подолии, требуя для мира одной Ливонии, по крайней мере Дерпта, Нейгауза, Ацеля, Киремпе, Мариенбурга, Тарваста. «К чему такое великодушие? - сказали Паны Князю Троекурову с насмешкою: - мы дозволяем вам отыскивать всей Литвы: завоюйте и возьмите!» Они вторично предложили соединить обе Державы на веки веков и для того съехаться Вельможам Московским с Королевскими на границе; а Троекуров изъяснял им, что Царь не может решить столь важного дела без общей Земской Думы; что нужно немало времени для призвания всех государственных людей в Москву из Новагорода, Казани, Астрахани, Сибири - и требовал должайшего перемирия. «В России нет обычая советоваться с землею, - возражали Паны, - Царь вздумает, Бояре скажут да, и дело сделано»: Спорив несколько дней, утвердили перемирие еще на два месяца (от 3 Июня до Августа 1588), чтобы в течение сего времени съехаться Великим Послам с обеих сторон на реке Ивате, между Оршою и Смоленском, для условия о том, 1) «как Царю жить в любви братской с Стефаном, и 2) как их Государствам быть под единою Державою в случае Феодоровой или Стефановой кончины (81), или 3) какими городами Литве и России владеть бесспорно, буде они не захотят соединиться». Хотя третья статья отнимала силу у второй; хотя в самом деле мы ничего не уступали и не вредили ни чести, ни безопасности государственной такими условиями: однако ж сей договор был подписан Троекуровым уже в крайности, когда Паны объявили ему отпуск. Мы желали длить время, в надежде на будущее, и видя доброе расположение к миру в земле неприятельской. Сам Архиепископ Гнезненский в беседе с Царским чиновником (Новосильцовым, посланным тогда в Вену) сказал ему, что Россия имеет одного непримиримого врага в Литве и в Польше: Батория, коему жить недолго; что у него открылись на ноге опасные раны и что медики не смеют целить их, боясь тем ускорить его смерть; что Стефан не любим народом за безмерное славолюбие и за худое обхождение с супругою; что и Вельможи и Дворянство хотят быть под рукою Феодора, зная Христианские добродетели сего Венценосца, ум и благость Царицы, мудрость и высокие достоинства Правителя, Бориса Федоровича Годунова. «Сей муж знаменитый (продолжал Архиепископ) питал, утешал наших пленников, когда они еще сидели в темнице и, дав им свободу, милостиво угостил в своих палатах, одарив каждого сукнами и деньгами. Слава его везде разносится. Вы счастливы, имея ныне Властителя подобного Алексею Адашеву, великому человеку, который управлял Россиею в Царствование Иоанново» (82). Еще недовольный таким сравнением, Новосильцов уверял, что Годунов превосходит Адашева и знаменитостию сана и глубоким разумом. - Одним словом, здравая Политика нудила нас удалять войну, сколько возможно. Еще Стефан бодрствовал духом и телом, отпуская Князя Троекурова; величавый и гордый в приветствиях, с видом суровым дал ему руку; велел кланяться Феодору... и сим заключил свои деяния в отношении к России, которая ненавидела и чтила его: ибо он, враждуя нам, исполнял законный долг, предписываемый Государю пользою Государства, и лучше легкомысленных Панов ведал невозможность истинного мира и трудность соединения Королевства их с Царством Московским. Уже Баторий назначил день Сейма в Варшаве, чтобы утвердить будущую судьбу Королевства заблаговременным избранием своего преемника, истиною и красноречием оживить в сердцах любовь к отечеству, ревность ко славе; наконец исторгнуть согласие на войну с Россиею. Но Судьба не благоприятствовала замыслам великого мужа, как увидим в следующей главе.
В сих последних сношениях с Баторием Правительство наше имело еще особенную, тайную цель: хотело возвратить отечеству изгнанников и беглецов Иоаннова Царствования, не столько из милосердия, сколько для государственной выгоды. Слыша, что некоторые из них желают, но бояться ехать в Россию, Царь посылал к ним милостивые грамоты - именно к Князю Гаврилу Черкасскому, Тимофею Тетерину, Мурзе Купкееву, Девятому Кашкарову к самому изменнику Давиду Бельскому (свойственнику Годунова) - обещая им забвение вины, чины и жалованье, если они с раскаянием и с усердием явятся в Москве, чтобы доставить нам все нужные сведения о внутреннем состоянии Литвы, о видах и способах ее Политики (83). Феодор прощал всех беглецов, кроме несчастного Курбского (вероятно, что его уже не было на свете) и кроме нового изменника, Михайла Головина: выведав от него много тайного о России, Баторий имел у нас и собственных лазутчиков, между купцами Литовскими: для чего Феодор велел им торговать единственно в Смоленске, запретив ездить в Москву (84).
Стараясь удалить разрыв с Литвою, но ожидая его непрестанно, Царь оказывал тем более миролюбия и снисходительности в делах с Шведским Королем, чтобы вдруг не иметь двух неприятелей, однако ж не забывая достоинства России, чувствуя необходимость загладить ее стыд возвратом нашей древней собственности, похищенной Шведами, и только отлагая войну до удобнейшего времени. Сведав о кончине Иоанновой, Эстонский наместник де-ла-Гарди спрашивал у Новогородского Воеводы, Князя Василья Федоровича Шуйского-Скопина, хотим ли мы наблюдать договор, заключенный на берегу Плюсы (85), и будут ли наши Послы в Стокгольме для условия о вечном мире? Но в письме своем, как бы желая досадить Царю, он назвал Короля Великим Князем Ижерским и Шелонския пятины в земле Русской. Ему отвечали, что Россия никогда не слыхала о Шведском Великом Князе пятины Шелонской; что он (де-ла-Гарди) может извиниться единственно неведением государственных обычаев, будучи иноземцем и пришлецом, удаленным от Двора и дел Думных; что Царь исполняет договор отца своего, не любит бедствий войны и ждет послов Шведских, а своих не может отправить в Стокгольм. Колкость произвела брань. Де-ла-Гарди в новом письме к Шуйскому говорил о старом невежестве, о безумной гордости Россиян, еще необразумленных худыми ее следствиями (86). «Знайте (писал он), что меня не именуют чужеземцем в высокохвальном Королевстве Шведском: правда, нередко удаляюсь от двора, но единственно для того, чтобы учить вас смирению. Вы не забыли, думаю, сколько раз мои знамена встречались с вашими; то есть, сколько раз вы уклоняли их предо мною и спасались бегством?» Ответом на сию непристойность было молчание презрения. Еще благоразумнее и достохвальнее поступил Феодор в личном сношении с Королем Иоанном. Предлагая нам не возобновлять гибельного кровопролития, Иоанн в грамоте к Царю употребил следующее выражение: «отец твой, терзая собственную землю, питаясь кровию подданных, был злым соседом и для нас и для всех иных Венценосцев». Сию грамоту Феодор возвратил Королю, велев сказать гонцу его, что к сыну не пишут так о родителе (87)! Но слова не мешали делу: Боярин, Князь Федор Дмитриевич Шестунов, и Думный Дворянин Игнатий Татищев, съехались (25 Октября 1585) на устье Плюсы, близ Нарвы, с Шведскими знатными сановниками, Класом Тоттом, де-ла-Гардием и другими (88). Шведы требовали Новагорода и Пскова, а мы и взятых ими городов Российских и всей Эстонии, и семисот тысяч рублей деньгами; смягчались, уступали с обеих сторон и не могли согласиться. Шведы грозили нам союзом с Баторием и нанятием ста тысяч воинов: мы грозили им силою одной России, прибавляя: «не имеем нужды, подобно вам, закладывать города свои и нанимать воинов; действуем собственными руками и головами» (89). Последние наши условия для мира, отвергнутые Шведами, состояли в том, чтобы Король возвратил нам Иваньгород, Яму, Копорье за 10000 рублей или 20000 Венгерских червонцев. Сказали: «Да будет же война!» Но одумались, и в Декабре 1585 года утвердили перемирие на четыре года без всяких уступок, с обязательством вновь съехаться Послам обеих держав в Августе 1586 года для соглашения о мире вечном. - Во время сих переговоров надменный де-ла-Гарди утонул в Нарове (90).
Еще две Державы Европейские находились тогда в сношениях с Феодором: Австрия и Дания. Известив Рудольфа о своем воцарении, он предлагал ему дружбу и свободную торговлю между их Государствами. Сановника Московского, Новосильцова (91), честили в Праге, где жил Император: не только Австрийские Министры, но и Легат Римский, Послы Испанский, Венециянский, давали ему обеды; расспрашивали его о Востоке и Севере; о Персии, землях Каспийских и Сибири; славили могущество Царя и хвалили разум Посланника, действительно разумного, как то свидетельствуют его бумаги. Он доносил Боярский Думе, что Рудольф занимался более своею великолепною конюшнею, нежели правлением, уступив тягостную для него власть умному Вельможе Адаму Дитрихштейну; что Император, бедный казною, не стыдится платить дань Султану, единственно на время удаляя тем грозу меча Оттоманского; что состояние Европы печально; что Австрия бедствует в мире, а Франция в войне междоусобной; что Филипп II, подозревая сына (Карлоса) в умысле на жизнь отца, думает объявить наследником Испании Эрнеста, цесарева брата (92). В сих донесениях Новосильцов описывает и предметы гражданской жизни, плоды народного образования, заведения полезные или приятные, им виденные и неизвестныев России, даже сады и теплицы, исполняя Посольский наказ любопытного Годунова. Министры Австрийские за тайну объявили ему желание утвердить союз с Россиею, чтобы низвергнуть Батория и разделить его Королевство (93); но сия мысль, излишно смелая для слабого Рудольфа, осталась без действия: Император хотел послать к Царю собственного Вельможу, и не сдержал слова, написав с Новосильцовым единственно учтивое письмо к Феодору.
Фридерик, Король Датский, быв в явной недружбе с Иоанном (94), спешил уверить нового Царя в искреннем доброжелательстве; прислал в Москву знатного чиновника; писал с ним, что всемирная слава о Христианском нраве и чувстве Феодоровом дает ему надежду прекратить все старые неудовольствия и возобновить дружественные связи с Россиею, государственные и торговые. Сии связи действительно возобновились, и Дания уже не мыслила тревожить нашей морской Северной торговли, желая только участвовать в ее выгодах.
Будучи в мире - по крайней мере на время - с Христианскою Европою, Россия, спокойная внутри, хотя и не страшилась, однако ж непрестанно береглась Тавриды. Магмет-Гирей, обещая союз и Царю и Литве, тайно сносясь с Черемисою и явно посылая толпы разбойников в наши юго-восточные пределы (95), пал от руки брата, Ислам-Гирея, который с Янычарскою дружиною и с именем Хана прибыл из Константинополя (96). Убийством наследовав и трон и Политику своего предместника, Ислам писал к Феодору: «Отец твой купил мир с нами десятью тысячами рублей, сверх мехов драгоценных, присланных от вас моему брату. Дай мне еще более - и мы раздавим Литовского недруга: с одной стороны мое войско, с другой - Султанское, с третьей - Ногаи, с четвертой полки твои устремятся на его землю» (97), - и в то же время Крымские шайки, вместе с Азовцами, с Ногаями Казыева Улуса, жгли селения в уездах Белевском, Козельком, Воротынском, Мещовском, Мосальском (98): Думный дворянин, Михайло Безнин, с легкою конницею встретил их на берегу Оки, под Слободою Монастырскою, разбил наголову, отнял пленников и получил от Царя золотую медаль за свое мужество. Еще два раза Крымцы, числом от тридцати до сорока тысяч (99), злодействовали в Украйне: в июне 1587 года они взяли и сожгли Кропивну. Воеводы Московские били, гнали их, следом пепла и крови; не отходили от берегов Оки; стояли в Туле, в Серпухове, ожидая самого Хана. Таврида уподоблялась для нас ядовитому гаду, который издыхает, но еще язвит смертоносным жалом: ввергала огонь и смерть в пределы России, невзирая на свое изнурение и бедствия, коих она была тогда жертвою. Сыновья Магмет-Гиреевы, Сайдет и Мурат, изгнанные дядею, (в 1585 году) возвратились с пятнадцатью тысячами Ногаев, свергнули Ислам-Гирея с престола, взяли его жен, казну, опустошили все Улусы. Сайдет назвался Ханом; но Ислам, бежав в Кафу, через два месяца снова изгнал племянников, с 4000 Султанских воинов одержав над ними победу в кровопролитной сече; умертвил многих Князей и Мурз, обвиняемых в измене; окружил себя Турками и дал им волю насильствовать, убивать и грабить (100). Пользуясь сими обстоятельствами, Царь предложил убежище изгнанникам Сайдету и Мурату: дозволил первому кочевать с толпами Ногайскими близ Астрахани; звал второго в Москву, честил, обязал присягою в верности и с двумя Воеводами отпустил в Астрахань, где надлежало ему быть орудием нашей политики и где встретили его как знаменитого Князя Владетельного: войско стояло в ружье; в крепости и в пристани гремели пушки, били в набаты и в бубны, играли в трубы и в сурны (101). В сем древнем городе, наполненном купцами Восточными, Мурат явился с великолепием Царским: открыл пышный двор; торжественно принимал соседственных Князей и Послов их, держа в руке хартию Феодорову с златою печатию, именовал себя владыкою четырех рек: Дона, Волги, Яика и Терека, всех вольных Улусников и Козаков; хвалился растоптать Ислама и смирить надменного Султана; говорил: «милостию и дружбою Царя Московского будем Царями: брат мой Крымским, я Астраханским; для того великие люди Российские даны мне в услугу». Так говорил он своим единоверцам, а Воеводу Астраханского, Князя Федора Михайловича Лобанова-Ростовского, тайно убеждал избавить его от строгого, явного присмотра, дабы Ногаи и Крымцы имели к нему более доверенности и не видали в нем раба Московского: ибо Лобанов и другие Воеводы, сохраняя пристойность, наблюдали за всеми движениями Мурата. Величаясь знаками наружного уважения, он ездил в мечеть сквозь ряды многочисленных стрельцов (1002, но не мог ни с кем объясняться без свидетелей. Между тем служил нам ревностно: склонял Ногаев к тишине и к покорности; уверял, что Царь единственно для их безопасности и для обуздания хищных Козаков строит города на Самаре и на Уфе (103); грозил огнем и мечом мятежному Князю сей Орды, Якшисату, за неприязнь к России, и вместе с братом своим, Сайдетом, готовился ударить на Тавриду, с Ногаями, Козаками, Черкесами, ожидая только Феодорова повеления, пушек и десяти тысяч обещанных ему стрельцов для сего предприятия.
[1585-1587 гг.] Но Царь медлил. Опасаясь Стефана гораздо более, нежели Ислама, и неуверенный в мире с первым, он писал к Мурату (в феврале 1587 года): «Благоприятное время для завоевания Тавриды еще не наступило: мы должны прежде усмирить иного врага, сильнейшего. Будь готов с верными Ногаями и Козаками идти к Вильне, где встретишься со мною; и когда управимся с своим Литовским недругом, тогда легко истребим и вашего: поздравим Сайдет-Гирея Ханом Улусов Крымских» (104). А к Исламу приказывал государь в сие же время: «Хан Сайдет-Гирей, Царевич Мурат, Князья Ногайские, Черкесские, Шавкальские, Тюменские и Горские молят нас о дозволении свергнуть тебя с престола. Еще удерживаем их на время; еще можем забыть твои разбои (105), буде искренно желаешь ополчиться на Литву, когда выйдет срок перемирия, заключенного нами с ее властителем кровожадным: ибо мы верны слову и договорам. Я сам поведу рать свою от Смоленска к Вильне; а ты с главною силою иди в Волынию, в область Галицкую и далее; вели иной рати идти к Путивлю, где она соединится с нашею Северскою, чтобы осадить Киев, имея с правой стороны мое войско Астраханское, коему должно с Царевичем Муратом также вступить в Литву. Испытав худые следствия впадений в Россию, испытай счастия союзом с нею». Предвидя, что Сайдет, низвергнув Ислама, подобно ему сделался бы для нас атаманом разбойников, и что мы променяли бы только одного варвара на другого, Феодор обольщал сыновей Магмет-Гиреевых Крымским Ханством, а Хана ужасал ими, чтобы иметь более силы для войны с Баторием. Сия хитрость не осталась без действия: Ислам, боясь племянников, уверял Феодора, что впадения Крымцев в Россию происходили от своевольства некоторых Мурз, казненных за то без милосердия; что он ждет Московского Посла с шертною грамотою и наступит всеми силами на Литву. Ислам в самом деле объявил своим Улусникам, что им до времени лучше грабить Стефанову землю, нежели Феодорову!
Всего более занимаясь Баторием, Швециею, Тавридою, мы видели опасность важную и с другой стороны, будучи в соседстве с державою страшною для целой Европы, и конечно не имели нужды в предостережениях Австрийского Двора, чтобы ожидать грозы с берегов Воспора. Трофеи Султанские в наших руках, замысел Солиманов на Астрахань, бегство и гибель Селимовой рати в пустынях Каспийских (106), не могли остаться без следствия: вся хитрость Московской Политики должна была состоять в том, чтобы удалить начало неминуемого, ужасного борения до времен благоприятнейших для России, коей надлежало еще усилиться и внешними приобретениями и внутренним образованием, дабы вступить в смертный бой с сокрушителями Византийского Царства. Так действовали Иоанн Великий, сын, внук его, умев даже иногда приязнию Султанов обуздывать и Крым и Литву; того хотел и Феодор, отправив (в Июле 1584 года) посланника Благова в Константинополь, известить Султана о восшествии своем на престол (107), объяснить ему миролюбивую систему России, в рассуждении Турции, и склонить Амурата к дружественной связи с нами. «Наши прадеды (Иоанн и Баязет), - писал Феодор к Султану, - деды (Василий и Солиман), отцы (Иоанн и Селим) назывались братьями, и в любви ссылались друг с другом: да будет любовь и между нами. Россия открыта для купцев твоих, без всякого завета в товарах и без пошлины. Требуем взаимности, и ничего более». А посланнику велено было сказать пашам Амуратовым следующее: «Мы знаем, что вы жалуетесь на разбои Терских Козаков, мешающих сообщению между Константинополем и Дербентом, где ныне Султан властвует, отняв его у Шаха Персидского: отец Государев, Иоанн, для безопасности Черкесского Князя, Темгрюка, основал крепость на Тереке, но в удовольствие Селима вывел оттуда своих ратников: с сего времени живут в ней Козаки Волжские, опальные беглецы, без Государева ведома. Жалуетесь еще на утеснение Магометанской Веры в России: но кого же утесняем? В сердце Московских владений, в Касимове, стоят мечети и памятники Мусульманские: Царя Шиг-Алея, Царевича Кайбулы. Саин-Булат, ныне Симеон, Великий Князь Тверской, принял Христианство добровольно, а на место его сделан Царем Касимовским Мустафалей, Закона Магометова, сын Кайбулин (108). Нет, мы никогда не гнали и не гоним иноверцев». Не имея приказа входить в дальнейшие объяснения, Благов, честимый в Константинополе наравне с Господарем Волошским и более Посла Венециянского (109), не без труда убедил Амурата послать собственного чиновника в Москву. Паши говорили: «Султан есть великий Самодержец; Послы его ездят только к знаменитым Монархам: к Цесарю, к Королю Французскому, Испанскому, Английскому: ибо они имеют с ним важные дела государственные и присылают ему казну или богатую дань; а с вами у нас одни купеческие дела». Благов ответствовал: «Султан велик между Государями Мусульманскими, Царь велик между Христианскими. Казны и дани не присылаем никому. Торговля важна для Государств: могут встретиться и другие дела важнейшие; но если Султан не отправит со мною знатного чиновника в Москву, то Послам его уже никогда не видать очей Царских» (110). Султан велел надеть на Благова кафтан бархатный с золотом и ехать с ним в Москву Чаушу своему, Адзию Ибрагиму, коего встретили, на берегах Дона, Воеводы Российские, высланные для безопасности его путешествия (111). Вручив Феодору письмо Султанское (в Декабре 1585), Ибрагим отказался от всяких переговоров с Боярами; а Султан, называя Феодора Королем Московским, изъявлял ему благодарность за добрую волю быть в дружбе с Оттоманскою Империею, подтверждал свободу торговли для наших купцев в Азове и восточным слогом превозносил счастие мира; но требовал в доказательство искренней любви, чтобы Царь выдал Ибрагиму изменника, Магмет-Гиреева сына, Мурата, и немедленно унял Донского Атамана, Кишкина, злого разбойника Азовских пределов (112). Видя, что система Константинопольского Двора в отношении к России не изменилась - что Султан не думает о заключении дружественного, государственного договора с нею, желая единственно свободной торговли между обеими Державами, до первого случая объявить себя нашим врагом (113), Царь отпустил Ибрагима с ответом, что на Дону злодействуют более Козаки Литовские, нежели Российские; что Атаман Кишкин отозван в Москву и товарищам его не велено тревожить Азовцев; что о сыне Магмет-Гирееве, нашем слуге и присяжнике, будет наказано к Султану с новым Послом Царским. Но в течение следующих шести лет мы уже никого не посылали в Константинополь, и даже явно действовали против Оттоманской Империи.
В самый день Ибрагимова отпуска (5 Октября 1586) Государь торжественно вступил в обязательство, которое могло и долженствовало быть весьма неприятно для Султана. Около ста лет мы не упоминали о Грузии (114): в сей несчастной земле, угнетаемой Турками и Персиянами, властвовал тогда Князь, или Царь, Александр, который прислав в Москву Священника, Монаха и наездника Черкесского, слезно молил Феодора взять древнюю знаменитую Иверию под свою высокую руку, говоря: «Настали времена ужасные для Христианства, предвиденные многими боговдохновенными мужами. Мы, единоверные братья Россиян, стенаем от злочестивых: един ты, Венценосец Православия, можешь спасти нашу жизнь и душу. Бью тебе челом до лица земли со всем народом: да будем твои во веки веков! (115)» Столь убедительно и жалостно предлагали России новое Царство, неодолимое для воинственных древних Персов и Македонян, блестящее завоевание Помпеево! Она взяла его: дар опасный! ибо мы, господством на берегах Кура, ставили себя между двумя сильными, воюющими Державами. Уже Турция владела Западною Ивериею и спорила с Шахом о Восточной, требуя дани с Кахетии, где Царствовал Александр, и с Карталинии, подвластной Князю Симеону, его зятю (116). Но дело шло более о чести и славе нашего имени, нежели о существенном господстве в местах столь отдаленных и едва доступных для России, так, что Феодор, объявив себя верховным владыкою Грузии, еще не знал пути в сию землю! Александр предлагал ему основать крепости на Тереке, послать тысяч двадцать воинов на мятежного Князя Дагестанского, Шавкала (или Шамхала) (117), овладеть его столицею, Тарками, и берегом Каспийского моря открыть сообщение с Ивериею чрез область ее данника, Князька Сафурского. Для сего требовалось немало времени и приготовлений: избрали другой, вернейший путь, чрез землю мирного Князя Аварского; отправили сперва гонцов Московских (118), чтобы обязать Царя и народ Иверский клятвою в верности к России; а за гонцами послали и знатного сановника, Князя Симеона Звенигородского, с жалованною грамотою. Александр, целуя крест, клялся вместе с тремя сыновьями, Ираклием, Давидом и Георгием, вместе со всею землею, быть в вечном, неизменном подданстве у Феодора, у будущих его детей и наследников, иметь одних друзей и врагов с Россиею, служить ей усердно до издыхания, присылать ежегодно в Москву пятьдесят златотканых камок Персидских и десять ковров с золотом и серебром, или, в их цену, собственные узорочья земли Иверской; а Феодор обещал всем ее жителям бесстрашное пребывание в его державной защите - и сделал, что мог.
В удовольствие Султана оставленный нами городок Терский, несколько времени служив действительно пристанищем для одних Козаков вольных, был немедленно исправлен и занят дружинами стрельцов под начальством Воеводы, Князя Андрея Ивановича Хворостинина, коему надлежало утвердить власть России над Князьями Черкесскими и Кабардинскими, ее присяжниками со времен Иоанновых, и вместе с ними блюсти Иверию. Другое Астраханское войско смирило Шавкала и завладело берегами Койсы (119). Доставив Александру снаряд огнестрельный, Феодор обещал прислать к нему и мастеров искусных в литии пушек. Ободренный надеждою на Россию, Александр умножил собственное войско: собрал тысяч пятнадцать всадников и пеших; вывел в поле, строил, учил; давал им знамена крестоносные, Епископов, Монахов в предводители, и говорил Князю Звенигородскому: «Слава Российскому Венценосцу! Это не мое войско, а Божие и Феодорово». В сие время Паши Оттоманские требовали от него запасов для Баки и Дербента: он не дал, сказав: «Я холоп великого Царя Московского!» и на возражение их, что Москва далеко, а Турки близко, ответствовал: «Терек и Астрахань недалеко». Но Царская наша Дума благоразумно советовала ему манить Султана (120) и не раздражать до общего восстания Европы на Оттоманскую Империю. Встревоженный слухом, что Царевич Мурат, будучи зятем Шавкаловым, мыслит изменить нам, тайно ссылаясь с тестем, с Ногаями, с вероломными Князьями Черкесскими, чтобы незапно овладеть Астраханью и отдать ее Султану, Александр заклинал Государя не верить Магометанам, прибавляя: «Если что сделается над Астраханью, то я кину свое бедное Царство и побегу, куда несут очи». Но Князь Звенигородский успокоил его. «Мы не спускаем глаз с Мурата (говорил он) и взяли аманатов у всех Князей Ногайских, Казыева Улуса и Заволжских. Султан с Ханом постыдно бежали от Астрахани (в 1569 году); а ныне она еще более укреплена и наполнена людьми воинскими. Россия умеет стоять за себя и своих» (121). Между тем, занимаясь государственною безопасностию Иверии, мы усердно благотворили ей в делах Веры: прислали ученых Иереев исправить ее церковные обряды и живописцев для украшения храмов святыми иконами (122). Александр с умилением повторял, что жалованная грамота Царская упала ему с неба и вывела его из тьмы на свет: что наши священники суть Ангелы для Духовенства Иверского, омраченного невежеством (123). В самом деле, славясь древностию Христианства в земле своей, сие несчастное Духовенство уже забывало главные уставы Вселенских Соборов и святые обряды богослужения. Церкви, большею частию на крутизне гор, стояли уединенны и пусты: осматривая их с любопытством, Иереи Московские находили в некоторых остатки древней богатой утвари с означением 1441 года: «Тогда, - изъяснял им Александр, - владел Ивериею великий деспот Георгий; она была еще единым Царством: к несчастию, прадед мой разделил ее на три Княжества и предал в добычу врагам Христовым. Мы окружены неверными; но еще славим Бога истинного и Царя благоверного» (124). Князь Звенигородский именем России обещал свободу всей Иверии, восстановление ее храмов и городов, коих он везде видел развалины, упоминая в своих донесениях о двух бедных городках, Крыме и Загеме (125), некоторых селениях и монастырях. С того времени Феодор начал писаться в титуле Государем земли Иверской, Грузинских Царей и Кабардинской земли, Черкасских и Горских Князей.
Восстановлением Терской крепости и присвоением Грузии досаждая Султану, мы еще более возбуждали его негодование дружбою с Персиею. Известив Феодора о своих мнимых победах над Турками, шах Годабенд (или Худабендей) предложил ему изгнать Турков из Баки и Дербента, обязываясь уступить нам в вечное владение сии издавна Персидские города, если и сам возьмет их (126). Чтобы заключить союз на таком условии, Феодор послал к Шаху (в 1588 году) Вворянина Васильчикова, который нашел Годабенда уже в темнице: воцарился сын его, Мирза Аббас, свергнув отца. Но сия перемена не нарушила доброго согласия между Россиею и Персиею. Новый Шах, с великою честию приняв в Казбине сановника Феодорова (127), послал двух Вельмож, Бутакбека и Андибея, в Москву, объявить Царю, что уступает нам не только Дербент с Бакою, но и Таврис и всю Ширванскую землю (128), если нашим усердным содействием Турки будут вытеснены оттуда; что Султан предлагал ему мир, желая выдать дочь свою за его племянника, но что он (Аббас) не хочет и слышать о сем, в надежде на союз России и Венценосца Испанского, коего Посол находился тогда в Персии (129). Особенно представленные Годунову, Вельможи Шаховы сказали ему: «Если Государи наши будут в искренней любви и дружбе, то чего не сделают общими силами? Мало выгнать Турков из Персидских владений: можно завоевать и Константинополь (130). Но такие великие дела совершаются людьми ума великого: какая для тебя слава, муж знаменитый и достоинствами и милостию Царскою, если твоими мудрыми советами избавится мир от насилия Оттоманов!» Им ответствовали, что мы уже действуем против Амурата; что войско наше на Тереке и заграждает путь Султанскому от Черного моря к Персидским владениям; что другое, еще сильнейшее, в Астрахани; что Амурат велел было своим Пашам идти к морю Каспийскому, но удержал их, сведав о новых Российских твердынях в сих местах опасных, о соединении всех Князей Черкесских и Ногайских, готовых под Московскими знаменами устремиться на Турков. С сим отпустили Послов, сказав, что наши выедут вслед за ними к шаху; но они еще не успели выехать, когда узнали в Москве о мире Аббаса с Султаном (131).
Так действовала внешняя, и мирная и честолюбивая политика России в течение первых лет Феодорова Царствования или Годунова владычества, не без хитрости и не без успеха, более осторожно, нежели смело, - грозя и маня, обещая, и не всегда искренно. Мы не шли на войну, но к ней готовились, везде укрепляясь, везде усиливая рать (132): желая как бы невидимо присутствовать в ее станах, Феодор учредил общие смотры, избирая для того воинских Царедворцев, способных, опытных, которые ездили из полку в полк, чтобы видеть исправность каждого, оружие, людей, устройство, и доносить Государю (133). Воеводы, неуступчивые между собою в зловредных спорах о родовом старейшинстве, без прекословия отдавали себя на суд Дворянам, Стольникам, Детям Боярским, представлявшим лицо Государево в сих смотрах.
Внутри Царства все было спокойно. Правительство занималось новою описью людей и земель пашенных (134), уравнением налогов, населением пустынь, строением городов. В 1584 году Московские Воеводы, Нащокин и Волохов, основали на берегу Двины город Архангельск, близ того места, где стоял монастырь сего имени и двор купцев Английских (135). Астрахань, угрожаемую Султаном и столь важную для наших торговых и государственных дел с Востоком, для обуздания Ногаев, Черкесских и всех соседственных с ними Князей, укрепили каменными стенами (136). В Москве, вокруг Большого Посада, заложили (в 1586 году) Белый, или Царев город, начав от Тверских ворот (строителем оного назван в летописи Русский художник Конон Федоров), а в Кремле многие палаты: Денежный Двор, Приказы Посольский и Поместный, Большой Приход или Казначейство, и дворец Казанский (137). Упомянем здесь также о начале нынешнего Уральска. Около 1584 года шесть или семь сот Волжских Козаков выбрали себе жилище на берегах Яика, в местах привольных для рыбной ловли; окружили его земляными укреплениями, и сделались ужасом Ногаев, в особенности Князя Уруса, Измаилова сына, который непрестанно жаловался Царю на их разбои и коему Царь всегда ответствовал, что они беглецы, бродяги, и живут там самовольно; но Урус не верил и писал к нему: «Город столь значительный может ли существовать без твоего ведома? Некоторые из сих грабителей, взятые нами в плен, именуют себя людьми Царскими» (138). Заметим, что тогдашнее время было самым цветущим в истории наших Донских или Волжских Козаков-витязей. От Азова до Искера гремела слава их удальства, раздражая Султана, грозя Хану, смиряя Ногаев, утверждая власть Московских Венценосцев над севером Азии.
В сих обстоятельствах, благоприятных для величия и целости России, когда все доказывало ум и деятельность правительства, то есть Годунова, он был предметом ненависти и злых умыслов, несмотря на все его уловки в искусстве обольщать людей. Сносясь от лица своего с Монархами Азии и Европы, меняясь дарами с ними, торжественно принимая их Послов у себя в доме (139), высокомерный Борис желал казаться скромным: для того уступал первые места в Совете иным старейшим Вельможам (140); но, сидя в нем на четвертом месте, одним словом, одним взором и движением перста заграждал уста противоречию. Вымышлял отличия, знаки Царской милости, чтобы пленять суетность Бояр, и для того ввел в обыкновение званые обеды, для мужей Думных, во внутренних комнатах дворца (141), где Феодор угощал вместе и Годуновых и Шуйских, иногда не приглашая Бориса: хитрость бесполезная! Кого Великий Боярин приглашал в сии дни к своему обеду, тому завидовали гости Царские. Все знали, что Правитель оставляет Феодору единственно имя Царя - и не только многие из первых людей государственных, но и граждане столицы изъявляли вообще нелюбовь к Борису. Господство беспредельное в самом достойном Вельможе бывает противно народу. Адашев имел некогда власть над сердцем Иоанновым и судьбою России, но стоял смиренно за Монархом умным, пылким, деятельным, как бы исчезая в его славе: Годунов самовластвовал явно и величался пред троном, закрывая своим надмением слабую тень Венценосца. Жалели о ничтожности Феодоровой и видели в Годунове хищника прав Царских; помнили в нем Четово Могольское племя (142) и стыдились унижения Рюриковых державных наследников. Льстецов его слушали холодно, неприятелей со вниманием, и легко верили им, что зять Малютин, временщик Иоаннов, есть тиран, хотя еще и робкий! Самыми общественными благодеяниями, самыми счастливыми успехами своего правления он усиливал зависть, острил ее жало и готовил для себя бедственную необходимость действовать ужасом; но еще старался удалить сию необходимость: для того хотел мира с Шуйскими, которые, имея друзей в Думе и приверженников в народе, особенно между людьми торговыми, не преставали враждовать Годунову, даже открыто (143). Первосвятитель Дионисий взялся быть миротворцем: свел врагов в своих палатах Кремлевских, говорил именем отечества и Веры; тронул, убедил - так казалось - и Борис с видом умиления подал руку Шуйским: они клялися жить в любви братской, искренно доброхотствовать друг другу, вместе радеть о государстве - и Князь Иван Петрович Шуйский с лицом веселым вышел от Митрополита на площадь к Грановитой палате известить любопытный народ о сем счастливом мире: доказательство, какое живое участие принимали тогда граждане в делах общественных, уже имев время отдохнуть после Грозного. Все слушали любимого, уважаемого Героя Псковского в тишине безмолвия; но два купца, выступив из толпы, сказали: «Князь Иван Петрович! вы миритесь нашими головами: и нам и вам будет гибель от Бориса!» Сих двух купцев в ту же ночь взяли и сослали в неизвестное место, по указу Годунова, который, желав миром обезоружить Шуйских, скоро увидел, что они, не уступая ему в лукавстве, под личиною мнимого нового дружества оставались его лютыми врагами, действуя заодно с иным, важным и дотоле тайным неприятелем Великого Боярина.
Хотя Духовенство Российское никогда сильно не изъявляло мирского властолюбия, всегда более угождая, нежели противясь воле Государей в самых делах церковных; хотя, со времен Иоанна III, Митрополиты наши в разных случаях отзывались торжественно, что занимаются единственно устройством богослужения, Христианским учением, совестию людей, спасением душ (144): однако ж, присутствуя в Думах земских, сзываемых для важных государственных постановлений - не законодательствуя, но одобряя или утверждая законы гражданские (145) - имея право советовать Царю и Боярам, толковать им уставы Царя Небесного для земного блага людей - сии Иерархии участвовали в делах правления соответственно их личным способностям и характеру Государей: мало при Иоанне III и Василии, более во время детства и юности Иоанна IV, менее в годы его тиранства. Феодор, духом младенец, превосходя старцев в набожности, занимаясь Церковию ревностнее, нежели Державою, беседуя с Иноками охотнее, нежели с Боярами, какую государственную важность мог бы дать сану Первосвятительства, без руководства Годунова, при Митрополите честолюбивом, умном, сладкоречивом? ибо таков был Дионисий, прозванный мудрым Грамматиком (146). Но Годунов не для того хотел державной власти, чтобы уступить ее Монахам: честил Духовенство, как и Бояр, только знаками уважения, благосклонно слушал Митрополита, рассуждал с ним, но действовал независимо, досаждая ему непреклонностию своей воли. Сим объясняется неприязненное расположение Дионисия к Годунову и тесная связь с Шуйскими. Зная, что правитель велик Царицею - думая, что слабодушный Феодор не может иметь и сильной привязанности, ни к Борису, ни к самой Ирине; что действием незапности и страха легко склонить его ко всему чрезвычайному - Митрополит, Шуйские, друзья их тайно условились с гостями Московскими, Купцами (147), некоторыми гражданскими и воинскими чиновниками именем всей России торжественно ударить челом Феодору, чтобы он развелся с неплодною супругою, отпустив ее, как вторую Соломонию, в монастырь, и взял другую, дабы иметь наследников, необходимых для спокойствия Державы. Сие моление народа, будто бы устрашаемого мыслию видеть конец Рюрикова племени на троне, хотели подкрепить волнением черни. Выбрали, как пишут, и невесту: сестру Князя Федора Ивановича Мстиславского, коего отец, низверженный Годуновым, умер, в Кирилловской области. Написали бумагу; утвердили оную целованием креста... Но Борис, имея множество преданных ему людей и лазутчиков, открыл сей ужасный для него заговор еще вовремя, и поступил, казалось, с редким великодушием: без гнева, без укоризн хотел усовестить Митрополита; представлял ему, что развод есть беззаконие; что Феодор еще может иметь детей от Ирины, цветущей юностию, красотою и добродетелию; что во всяком случае трон не будет без наследников, ибо Царевич Димитрий живет и здравствует. Обманутый, может быть, сею кротостию, Дионисий извинялся, стараясь извинить и своих единомышленников ревностною, боязливою любовию к спокойствию России, и дал слово, за себя и за них, не мыслить более о разлучении супругов нежных; а Годунов, обещаясь не мстить ни виновникам, ни участникам сего кова, удовольствовался одною жертвою: несчастную Княжну Мстиславскую, как опасную совместницу Ирины, постригли в Монахини. Все было тихо в столице, в Думе и при дворе; но недолго. Чтобы явно не нарушить данного обещания, Годунов лицемерно совестный, искал другого предлога мести, оправдываясь в уме своем злобою врагов непримиримых, законом безопасности собственной и государственной, всеми услугами, оказанными им России и еще замышляемыми в ревности к ее пользе - искал и не усомнился прибегнуть к средству низкому, к ветхому орудию Иоаннова тиранства: ложным доносам. Слуга Шуйских, как уверяют, продал ему честь и совесть; явился во дворце с изветом, что они в заговоре с Московскими купцами и думают изменить Царю (148). Шуйских взяли под стражу; взяли и друзей их, Князей Татевых, Урусовых, Колычевых, Быкасовых, многих Дворян и купцев богатых. Нарядили суд; допрашивали обвиняемых и свидетелей; людей знатных и чиновных не коснулись телесно, купцев и слуг пытали, безжалостно и бесполезно: ибо никто из них не подтвердил клеветы доносчика - так говорил народ; но суд не оправдал судимых.
Шуйских удалили, хваляся милосердием и признательностию к заслуге Героя Псковского: Князя Андрея Ивановича, объявленного главным преступником, сослали в Каргополь; Князя Ивана Петровича, будто бы им и его братьями обольщенного, на Белоозеро; у старшего из них, Князя Василия Федоровича Скопина-Шуйского, отняли Каргопольское Наместничество, но дозволили ему, как невинному, жить в Москве; других заточили в Буй-городок, в Галич, в Шую; Князя Ивана Татева в Астрахань, Крюка-Колычева в Нижний Новгород, Быкасовых и многих дворян на Вологду, в Сибирь, в разные пустыни; а купцам Московским (участникам заговора против Ирины), Федору Нагаю с шестью товарищами, отсекли головы на площади. Еще не трогали Митрополита; но он не хотел быть робким зрителем сей опалы и с великодушною смелостию, торжественно, пред лицом Феодора назвал Годунова клеветником, тираном, доказывая, что Шуйские и друзья их гибнут единственно за доброе намерение спасти Россию от алчного властолюбия Борисова. Так же смело обличал Правителя и Крутицкий Архиепископ Варлаам, грозя ему казнию Небесною и не бояся земной, укоряя Феодора слабостию и постыдным ослеплением. Обоих, Дионисия и Варлаама, свели с престола (кажется, без суда): первого заточили в монастырь Хутынский, второго в Антониев Новогородский, посвятив в Митрополиты ростовского Архиепископа Иова (149). Опасаясь людей, но уже не страшась Бога, Правитель - так уверяют Летописцы - велел удавить двух главных Шуйских в заточении: Боярина Андрея Ивановича, отличного умом, и знаменитого Князя Ивана Петровича... Спаситель Пскова и нашей чести воинской, муж бессмертный в Истории, коего великий подвиг описан современниками на разных языках Европейских (150) ко славе Русского имени, лаврами увенчанную главу свою предал срамной петле в душной темнице или в яме! Тело его погребли в обители Св. Кирилла... Так начались злодейства; так обнаружилось сердце Годунова, упоенное прелестями владычества, раздраженное кознями врагов, ожесточенное местию! - Надеясь страхом обуздывать недоброжелательство, милостями умножать число приверженников и мудростию в делах государственных сомкнуть уста злословию, Борис дерзнул тогда же на обман вероломный и новую лютость. Мнимый, единственный в Истории Король Ливонский, бедный Магнус, еще в Иоанново время кончил жизнь в Нильтене (151), где вдовствующая супруга его, Мария Владимировна, и двулетняя дочь Евдокия оставались без имения, без отечества, без друзей: Годунов призвал их в Москву, обещая богатый Удел и знаменитого жениха юной вдове, Марии; но предвидя будущее - опасаясь, чтобы, в случае Феодоровой и Димитриевой кончины, сия правнука Иоанна Великого не вздумала, хотя и беспримерно, хотя и несогласно с нашими государственными уставами, объявить себя наследницею трона (коим он уже располагал в мыслях) - Борис, вместо удела и жениха, представил ей на выбор монастырь или темницу! Инокиня неволею, Мария требовала одного утешения: не быть разлученною с дочерью; но скоро оплакала ее смерть неестественную, как думали, и еще жила лет восемь в глубокой печали, с горькими слезами воспоминая судьбу родителей, мужа и дочери (152). Сии две жертвы подозрительного беззакония, Мария и Евдокия, лежат в Троицкой Сергиевой Лавре, близ того места, где, вне храма, видим и смиренную, как бы опальную могилу их гонителя, ни величием, ни славою не спасенного от праведной мести Небесной!
Но сия месть еще ожидала дальнейших преступлений... Смирив двор опалою Шуйских, Духовенство свержением Митрополита, а граждан столицы казнию знатных гостей Московских - окружив Царя и заняв Думу своими ближними родственниками, Годунов уже не видал никакого сопротивления, никакой важной для себя опасности до конца Феодоровой жизни - или дремоты: ибо так можно назвать смиренную праздность сего жалкого Венценосца, которую современники описывают следующим образом (153):
«Феодор вставал обыкновенно в четыре часа утра и ждал духовника в спальне, наполненной иконами, освещенной днем и ночью лампадами. Духовник приходил к нему с крестом, благословением, Святою водою и с иконою Угодника Божия (154), празднуемого в тот день церковию. Государь кланялся до земли, молился вслух минут десять и более; шел к Ирине, в ее комнаты особенные, и вместе с нею к Заутрене; возвратясь, садился на креслах в большой горнице, где приветствовали его с добрым днем некоторые ближние люди и Монахи; в 9 часов ходил к Литургии, в 11 обедал, после обеда спал неменее трех часов; ходил опять в церковь к Вечерне и все остальное время до ужина проводил с Царицею, с шутами и с карлами, смотря на их кривлянья или слушая песни - иногда же любуясь работою своих ювелиров, золотарей, швецов, живописцев; ночью, готовясь ко сну, опять молился с Духовником и ложился с его благословением. Сверх того всякую неделю посещал монастыри в окрестностях столицы и в праздничные дни забавлялся медвежьею травлею. Иногда челобитчики окружали Феодора при выходе из дворца: избывая мирские суеты и докуки, он не хотел слушать их и посылал к Борису! (155)»
Внутренно радуясь сему уничижительному бездействию Царя, хитрый Годунов тем более старался возвысить Ирину в глазах Россиян, одним ее державным именем, без Феодорова, издавая милостивые указы, прощая, жалуя, утешая людей (156), чтобы общею к ней любовию, соединенною с уважением и благодарностию народа, утвердить свое настоящее величие и приготовить будущее.
Стефан Баторий
Том X. Глава II
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ФЕОДОРА ИОАННОВИЧА. Г. 1587-1592
Смерть Батория. Важные переговоры с Литвою. Перемирие. Сношения с Австриею и с Тавридою. Война Шведская. Новое перемирие с Литвою. Величие Годунова. Учреждение Патриаршества в России. Замысел Годунова. Убиение Царевича Димитрия. Пожар в Москве. Нашествие Хана и битва под Москвою. Новый сан Годунова. Донской монастырь. Клевета на Правителя и месть его. Милосердие и слава Годунова. Беременность Ирины. Рождение и кончина Царевны Феодосии.
12 декабря 1586 года скончался Стефан Баторий (или от яда (157) или от неискусства врачей, как думали), один из знаменитейших Венценосцев в мире, один из опаснейших злодеев России, коего смерть более обрадовала нас, нежели огорчила его Державу: ибо мы боялись увидеть в нем нового Гедимина, нового Витовта; а Польша и Литва неблагодарные предпочитали дешевое спокойствие драгоценному величию. Если бы жизнь и Гений Батория не угасли до кончины Годунова, то слава России могла бы навеки померкнуть в самом первом десятилетии нового века: столь зависима судьба Государств от лица и случая, или от воли Провидения!
20 Декабря Боярская Дума получила из разных мест известие о смерти Короля, хотя еще и не совсем достоверное: Воеводы наши с Литовской границы писали о том к Царю как о слухе, прибавляя, что Вельможные Паны мыслят избрать себе в Государи Стефанова брата, Князя Седмиградского, или Шведского Королевича, Сигизмунда, или его (Феодора). Честь и польза сего возможного соединения трех Держав казались Годунову очевидными: немедленно послали Дворянина, Елизария Ржевского, в Литву: удостовериться в Стефановой кончине, изъявить Панам участие в их горести и предложить им избрание Царя в Короли. Ржевский возвратился из Новагородка с благодарным письмом Литовских Вельмож; но они не хотели входить в переговоры, сказав, что дело столь великое будет решено Сеймом в Варшаве, куда Царь должен прислать своих Послов; тайно же дали чувствовать Ржевскому, что Феодор и Бояре Московские пишут к ним слишком холодно, не следуя примеру Императора, Франции и Швеции, которые осыпают их (Панов) не только ласковыми словами, но и дарами богатыми. Между тем Польша и Литва были в сильном волнении; страсти кипели; Вельможи и Дворянство разделились: одни держали сторону Замойского, сподвижника Стефанова; другие Зборовских, врагов Батория, так, что они в торжественных собраниях обнажали мечи на усердных чтителей его славной памяти. Обе стороны ждали Сейма как битвы: ополчались, нанимали воинов, имели стражу и станы в поле. Но смежная с нами Литва опасалась России; для того знатные Послы, Вельможи Черниковский и Князь Огинский, прибыли в Москву (6 Апреля) и молили Феодора утвердить новою записью перемирие с их сиротствующею Державою до конца 1588 года. Охотно заключая сей договор, Бояре сказали им, что от Вельмож Коронных и Литовских зависит счастие и бедствие отечества: счастие, если поддадутся Великому Монарху России; бедствие, если вновь обратятся к Седмиградскому варвару или к тени Шведского Королевства. «Вы уже имели Батория на престоле (говорили они) и с ним войну, разорение, стыд: ибо руками своего Венценосца платили дань Султану. Можно ли ожидать великодушия от пришельца, низкого родом и духом, алчного единственно к корысти и безжалостного к Христианству? В его ли сердце обитает святая любовь, без коей и власть двигать горы, по выражению Апостола, есть ничто (158)? Не в угодность ли Оттоманам хотите избрать и Шведского Королевича? Без сомнения угодите им: ибо они радуются междоусобию Христиан; а кровопролитие неминуемо, если Сигизмунд с ненавистию к России сядет на престол Ягеллонов. Монарха нашего вы уже знаете, равно великого и милосердого; знаете, что первым действием его воцарения было бескорыстное освобождение ваших пленников: великодушие непонятное для Батория, ибо он торговал Российскими пленниками до конца дней своих. Баторий в могиле, и Феодор не радуется, не мыслит о мести, но изъявляет вам сожаление и предлагает способ навеки успокоить Литву с Польшею; желает Королевства не для умножения сил и богатства Державы своей (ибо силен и богат Россиею), но для защиты вас от неверных; не хочет никаких прибытков; уступит Панам и Рыцарству все, что земля Королю платила: даст им сверх того поместья в новых Российских владениях и собственною казною воздвигнет крепости на берегах Днепра, Донца и Дона, чтобы нога Оттоманов и Крымцев не топтала ни Киевской, ни Волынской, ни Подольской области. Цари неверные опустят руки; заключенные в своих пределах, едва ли и в них удержатся. Россия возьмет для себя Азов, Кафу, Ханство Крымское; для вас земли Дунайские. Многочисленные воинства ожидают слова Государева, чтобы устремиться... на кого? решите... на врагов ли Христианства, если будете иметь единого Монарха с нами, или на Литву и на Ливонию, если предпочтете нам Шведов. Думайте не о дружбе Султана: ибо какое согласие между светом и тьмою, какое общение верному с неверным? думайте о славе и победе. Что мешает нашему братству? закоренелая ваша, по грехам, ненависть к России. Обратимся к любви: все зависит от начала, и малый огонь производит великий пламень. Государь Российский, обещая вам безопасность и величие, не требует от вас ничего, кроме ласки». Послы убеждали Царя отправить на Сейм кого-нибудь из Вельмож своих, и два Боярина, Степан Васильевич Годунов, Князь Федор Михайлович Троекуров, с знатным Дьяком Васильем Щелкаловым, немедленно выехали из Москвы в Варшаву, имея полную доверенность Государеву и 48 писем к Духовным и к светским, Коронным и Литовским сановникам, но без даров. Феодор предлагал Сейму следующие условия:
«1) Государю Российскому быть Королем Польским и Великим Князем Литовским; а народам обеих Держав соединиться вечною, неразрывною приязнию.
2) Государю Российскому воевать лично, и всеми силами, Оттоманскую Империю, низвергнуть Хана Крымского, посадить на его место Сайдет-Гирея, слугу России, и заключив союз с Цесарем, Королем Испанским, Шахом Персидским, освободить Молдавию, землю Волошскую, Боснию, Сербию, Венгрию, от ига Султанского, чтобы присоединить оные к Литве и Польше, коих войско в сем случае будет действовать вместе с Российским.
3) Рать Московская, Казанская, Астраханская, без найма и платы, будет всегда готова для защиты Литвы и Польши.
4) Государю не изменять ни в чем их прав и вольностей без приговора Вельможной Думы: она располагает независимо казною и всеми доходами Государственными.
5) Россиянам в Литве и Польше, Литовцам и Полякам в России вольно жить и совокупляться браком.
6) Государь жалует земли бедным Дворянам Литовским и Польским на Дону и Донце.
7) Кому из ратных людей Стефан Баторий остался должным, тем платит Государь из собственной казны, до ста тысяч золотых монет Венгерских.
8) Деньги, которые шли на содержание крепостей, уже не нужных, между Литвою и Россиею, употребить обеим Державам на войну с неверными.
9) Россия, изгнав Шведов и Датчан из Эстонии, уступит все города ее, кроме Нарвы, Литве и Польше.
10) Купцам Литовским и Польским открыть свободный путь во все земли Государства Московского и чрез оные в Персию, в Бухарию и другие Восточные страны, также морем к устью Двины, в Сибирь и в великое Китайское Государство, где родятся камни драгоценные и золото» (159).
В письменном наставлении, данном Послам, достойна замечания статья о Царевиче Димитрии, где сказано: «если Паны упомянут о юном брате Государевом, то изъяснить им, что он младенец, не может быть у них на престоле и должен воспитываться в своем отечестве». Правитель готовил ему иную долю!
Нет сомнения, что Феодор, подобно отцу и деду, искренно хотел Королевского сана, чтобы соединить Державы, искони враждебные, узами братства, предлагая Вельможной Думе условия выгодные, с обещаниями лестными, с надеждами блестящими, - жертвуя миллионом нынешних рублей, и в противность главному Иоаннову требованию соглашаясь быть Королем избранным, с властию ограниченною, без всякого наследственного права для его детей или рода. Действительно ли мыслил Царь или Правитель ополчиться на Султана, чтобы завоеванием богатых земель Дунайских усилить Литву и Польшу, которые могли впредь иметь особенных Властителей и снова враждовать России? Но он для такого важного предприятия ставил в условие союз Императора, Испании, Персии, и не входил в обязательство решительное, прельщая воображение Панов мыслию смелою и великою. Готовый по-видимому к уступчивости и снисхождению для успеха в своем искании, Феодор оказал и хладнокровную непреклонность, когда Сейм безрассудно потребовал от него жертв несовместных с Православием, достоинством и пользою России.
Бояр наших, Степана Годунова и Князя Троекурова, именем Польской Думы остановили (12 Июля [1587 г.]) в селе Окуневе, в пятнадцати верстах от Варшавы, сказав им, что для них нет безопасного места в столице, исполненной неистовых людей воинских, мятежа и раздоров. Так было действительно. Духовенство, Вельможи, Рыцарство или Шляхта не могли согласиться в избрании Короля: Замойский и друзья его, в угодность вдовствующей супруге Баториевой, предлагали Шведского Принца, Сигизмунда, сына ее сестры; Зборовские - Австрийского Герцога, Максимилиана; Паны Литовские и Примас, Архиепископ гнезненский, - Феодора; а Султан, доброхотствуя Стефанову брату, грозил им войною, если они, вместо его, изберут Максимилиана или Царя Московского, врагов Оттоманской Империи. Так называемое Рыцарское коло (160) место шумных совещаний, представляло иногда зрелище битвы: толпы вооруженных стреляли друг в друга. Наконец условились благоразумно прекратить междоусобие и выставить в поле три знамени: Российское, Цесарское, Шведское, чтобы видеть под каждым число избирателей, и тем решить большинство голосов. Знаменем Феодоровым была Московская шапка, Австрийским шляпа Немецкая, Шведским сельдь - и первое одержало верх: под ним стеклося такое множество людей, что друзья Австрии и Шведов, видя свою малочисленность, от стыда присоединились к нашим. Но сие блестящее торжество Российской стороны оказалось бесплодным, когда дело дошло до условий.
4 Августа Духовенство, Сенаторы, Дворянство обеих соединенных Держав с великою честию приняли Годунова и Троекурова в Рыцарском Коле, выслушали предложения Феодоровы и, желая дальнейших объяснений, избрали 15 Вельмож, духовных и светских, коим надлежало съехаться для того с нашими Послами в селе Каменце, близ Варшавы. Там, к удивлению Годунова и Троекурова, сии Депутаты встретили их следующими, неожиданными вопросами: «Соединит ли Государь Московский Россию с Королевством так, как Литва соединилась с Польшею, навеки и неразрывно? приступит ли к Вере Римской? будет ли послушен Наместнику Апостольскому? будет ли венчаться на Королевство и приобщится ли Святых Таин в Латинской Церкви, в Кракове, от Архиепископа Гнезненского? Будет ли в Варшаве чрез 10 недель? и напишет ли в своем титуле Королевство Польское выше Царства Московского?» Бояре ответствовали: «1) Государь желает навеки соединить Литву и Польшу с Россиею так, чтобы они всеми силами помогали друг другу в случае неприятельского нападения и чтобы их жители могли свободно ездить из земли в землю: Литовцы к нам, Россияне в Литву, с дозволения Государя. 2) Он родился и будет жить всегда в Греческой Православной Вере, следуя святым обрядам ее; венчаться на Королевство должен в Москве или в Смоленске, в присутствии ваших чинов Государственных; обязывается чтить Папу и не мешать действию его власти над Духовенством Польским, но не допустит его мешаться в дела Греческой Церкви. 3) Царь приедет к вам, когда успеет. 4) Корона Ягайлова будет под шапкою Мономаха, и титул Феодоров: Царь и Великий Князь всея России, Владимирский и Московский, Король Польский и Великий Князь Литовский. Если бы и Рим Старый и Рим Новый, или Царствующий град Византия, приложились к нам (161): то и древнего, славного их имени Государь не поставил бы в своем титуле выше России».
«Итак, Феодор не желает быть нашим Королем, - возразили Паны: - отказывает решительно, обещает неискренно; пишет, например, что его войско готово защитить нас от Султана: Турки обыкновенно впадают в нашу землю из Молдавии с Дуная, из Трансильвании, от Белагорода; а войско Московское далеко, еще далее Астраханское и Казанское. Султан, Цесарь, Шведы грозят нам войною в случае, если изберем Короля не по их желанию: что же даст нам Царь, и сколько денег будет давать ежегодно для содержания рати? ибо у нас довольно своих людей: Московских не требуем. Деньги нужны и для того, чтобы усилить сторону ваших доброжелателей на Сейме. Знаете ли, что Император за избрание Максимилиана обязывается тотчас прислать Вельможной Думе 600 тысяч золотых и ежегодно присылать столько же в течение шести лет; а Король Испанский 800 тысяч и столько же ежегодно в течение осьми лет?» - Послы сказали: «У Царя готово многочисленное легкое войско для вашей защиты: Козаки Волжские, Донские и самые Крымцы: ибо Ханом их будет присяжник Государев, Сайдет-Гирей. Царь намерен помогать вам и казною, но без всякого обязательства. Хвалитесь щедростию Австрии и Короля Испанского; но рассудите, что благоверный Царь желает венца Королевского не для своей пользы и чести, а единственно ради вашего спокойствия и величия. Сколько лет Христианская кровь лилася в битвах Россиян с Литвою? Государь мыслит навеки удалить сие бедствие; а вы, Паны, не думая о том, весите золото Испанское и Австрийское! Да будет, как вам угодно; и если казна для вас милее покоя Христианского, то знайте, что Государь не хочет быть купцем, и за деньги ему не надобно доброжелателей, ни вашего Королевства; не хочет питать сребролюбия людей бесчувственных ко благу отечества и вооружать их друг на друга в мятежных распрях Сейма: ибо не любит ни драк, ни беззакония!»
Сия твердость произвела сильное действие в Депутатах: они встали, несколько минут рассуждали между собою тихо и наконец с досадою объявили Послам, что Феодору не быть на престоле Ягеллонов; когда же Годунов и Троекуров предложили им отсрочить избрание Короля и послать Вельмож в Москву для новых объяснений с Царем, Кардинал Радзивил и другие Депутаты отвечали: «Вы смеетесь над нами. Из всех краев Литвы и Польши мы съехались в Варшаву, живем здесь осьмую неделю как на войне, тратим спокойствие и деньги; а вы хотите еще другого Сейма! Не разъедемся без выбора»; Тогда Феодоровы Послы советовали им избрать Максимилиана, благоприятеля России. «Не имеем нужды в ваших наставлениях, - сказали Паны с грубостию, - нам указывает Бог, а не Царь Русский». - Хотели по крайней мере заключить мир, но также не могли согласиться в условиях: Литва требовала Смоленска и земли Северской, а Феодор Дерпта. Разошлися с неудовольствием; но сим еще не кончились переговоры.
В сей самый день и в следующие были жаркие прения между государственными чинами Сейма, друзьями Австрии, Швеции и России (162). Первые, особенно Духовенство и все Епископы, говорили, что совесть не дозволяет им иметь Королем иноверца, еретика; а единомышленники их, светские Вельможи, прибавляли: «естественного, закоренелого врага Литвы и Польши, который сядет на Королевство с тяжким могуществом России, чтобы подавить нашу вольность, все права и законы. Вы жаловались на угнетение, когда Стефан привел к нам несколько сот Гайдуков Венгерских: что будет, когда увидим здесь грозную опричнину, несметные тысячи надменных, суровых Москвитян (163)? Поверите ли, чтобы они в гордости своей захотели к нам присоединиться? Не скорее ли захотят приставить Державу нашу к Московской, как рукав к кафтану?» Другие унижали Феодора, называя его скудоумным, неспособным блюсти Государство, обуздывать своевольство, дать силу Королевской власти, прибавляя, что он едва ли чрез шесть месяцев может быть к ним, а Турки, непримиримые враги Царя, завоевателя двух или трех Держав Мусульманских, успеют между тем взять Краков. Вельможи нашей стороны возражали так: «Первый закон для Государства есть безопасность: избранием Феодора мы примиряем врага сильного, Россию, и находим в ней защиту от другого, не менее опасного: от Турков. Султан запрещает нам возвести Феодора на престол Королевства; но должно ли слушаться неприятеля? Не должно ли именно сделать, чего он не желает? Что касается до Веры, то Феодор крещен во имя Святой Троицы, и мы знаем, что в Риме есть Церковь Греческая: следственно Папа не осуждает сей Веры и без сомнения дозволит ему в ней остаться, с некоторыми, может быть, условиями. Феодор великодушно освободил наших пленников, усмирил мятежи в своем Царстве, два раза победил Хана; желает в духе любви соединить Державы, коих взаимная ненависть произвела столько бедствий, и будучи Властителем Самодержавным, господствовать именем закона над людьми свободными: где же его скудоумие? Не видим ли в нем Монарха человеколюбивого и мудрого? мог ли бы он без ума править Россиянами, непостоянными и лукавыми (164)? К тому же скудоумие Властителя менее гибельно для Государства, чем внутренние раздоры. Мы замышляем не новое: сколь многие из вас, до избрания и после бегства Генрикова, хотели Царя Московского, в удостоверении, что Иоанн оставил бы тиранство в России, а к нам прибыл бы только с могуществом спасительным? Переменилось ли что-нибудь с того времени? разве к лучшему: ибо Феодор и в России не тиранствует, но любит подданных и любим ими».
Сии убеждения заставили Сейм возобновить переговоры: Депутаты его вторично съехались с Московскими Послами в Каменце и хотели, чтобы Царь немедленно дал Вельможной Думе 100 тысяч золотых на военные издержки, основал крепости не на Дону, где они могут быть полезны только для России, а на Литовской юго-западной границе, - платил жалованье Козакам Днепровским из казны своей, отвел земли Польской Шляхте не в дальних, диких степях, каких много и в Литве за Киевом, но в областях Смоленской и Северской. Послы изъявили некоторую уступчивость: соглашались дать Панам 100 тысяч золотых; не отвергали и других требований; предложили, чтобы Феодору писаться в титуле Царем всея России, Королем Польским, Великим Князем Владимирским, Московским и Литовским. Самое главное препятствие в рассуждении Веры уменьшилось, когда Воевода Виленский, Христофор Радзивил, и Троцкий, Ян Глебович, тайно сказали нашим Послам, что Феодор может, вопреки их Духовенству, остаться в Греческой Вере, если испросит только благословение у Папы и даст ему надежду на соединение Церквей (165). «Для своего и нашего блага (говорили они) Феодор должен быть снисходителен: ибо мы, в случае его упрямства, изберем врага России, Шведа, а не Максимилиана, о коем в Литве никто слышать не хочет, для того, что он корыстолюбив и беден: заведет нас в войну с Султаном и не поможет Королевству ни людьми, ни казною. Сам Император велик единственно титулом и богат только долгами. Знаем обычай Австрийцев искоренять права и вольности в землях, которые им поддаются, и везде обременять жителей несносными налогами (166). К тому же у нас писано в книгах и вошло в Пословицу, что Славянскому языку не видать добра от Немецкого!»
Но Феодор не хотел искать милости в Папе, ни манить его лживым обещанием соединения Церквей; не хотел также (чего неотменно требовали и все Литовские Паны) венчаться на Королевство в Польше, от Святителя Латинского, ужасаясь мысли изменить тем Православию или достоинству Российского Монарха - и Послы наши, имея дружелюбные свидания с Депутатами Сейма, 13 Августа услышали от них, что Канцлер Замойский и немногие Паны выбрали Шведского Принца, а Воевода Познанский, Станислав Згурка, и Зборовские Максимилиана (167). Тщетно Вельможи Литовские уверяли наших Бояр, что сие избрание, как незаконное, останется без действия; что если Феодор искренно желает быть Королем, и решится, не упуская времени, к ним приехать, то они все головами своими кинутся к Кракову и не дадут короны ни Шведу, ни Австрийцу! Замойский мечом и золотом вдовствующей Королевы Анны доставил престол Сигизмунду, уничтожив избрание Максимилиана. Послы наши успели только в одном: заключили с Вельможною Думою пятнадцатилетнее перемирие без всяких уступок и выгод, единственно на том условии, чтобы обеим Державам владеть, чем владеют, и чтобы избранному Королю подтвердить сей договор в Москве чрез своих уполномоченных (168). - Еще Феодор, выслушав донесение Степана Годунова и Троекурова, надеялся, что по крайней мере Литва не признает Сигизмунда Королем, и для того еще писал ласковые грамоты к ее Вельможам, соглашаясь быть особенным Великим Князем Литовским, Киевским, Волынским, Мазовским, обещая им независимость и безопасность; писал к ним и Годунов, отправив к каждому дары богатые (ценою в 20 тысяч нынешних рублей)... но поздно! Дворянин Ржевский возвратился из Литвы с вестию, что 16 декабря Сигизмунд коронован в Кракове и что Вельможи Литовские согласились на сей выбор. Ржевский уже знал о том, но вручил им дары: они взяли их с изъявлением благодарности и желали, чтобы Царь всегда был милостив к Литве единоверной!
Царь изъявил досаду, не за отвержение его условий на Сейме, но за избрание Сигизмунда: мы видели, что Феодор, подобно Иоанну, охотно уступал Королевство Эрцгерцогу, не имея никаких состязаний с Австриею; но тесная связь Шведской Державы с Польскою усиливала сих двух наших неприятелей, и главное обязательство, взятое Замойским с Сигизмунда, состояло в том, чтобы ему вместе с отцем его, Королем Иоанном, ополчиться на Россию: или завоевать Москву (169), или по крайней мере Смоленск, Псков, а Шведскому флоту Двинскую гавань Св. Николая, чтобы уничтожить нашу морскую торговлю. Дух Баториев, казалось, еще жил и враждовал нам в Замойском! - Тем более Феодор желал согласить виды и действия нашей Политики с Австрийскою: с 1587 года до 1590 мы слали гонца за гонцом в Вену (170), убеждая Императора доставить Максимилиану всеми способами корону Польскую, если не избранием, то силою - вызывались снабдить его и деньгами для вооружения - уверяли, что нам будет даже приятнее уступить сию Державу Австрии, нежели соединить с Россиею - живо описывали счастие спокойствия, которое утвердится тогда в Северной Европе и даст ей возможность заняться великим делом изгнания Турков из Византии - хвалились нашими силами, говоря, что от России зависит устремить бесчисленные сонмы Азиатские на Султана; что шах персидский выведет в поле 200 тысяч воинов, Царь бухарский 100 тысяч, хивинский 50 тысяч, иверский 50 тысяч, владетель шавкалский 30 тысяч, Князья Черкесские, тюменский, окутский 70 тысяч, ногаи 100 тысяч; что Россия, легко усмирив Шведа и не имея уже иных врагов, примкнет Крестоносные легионы свои к войскам Австрии, Германии, Испании, папы, Франции, Англии - и варвары Оттоманские останутся единственно в памяти! Гонцов Московских задерживали в Литве и в Риге: для того мы открыли путь в Австрию чрез Северный океан и Гамбург (171); хотели, чтобы Рудольф и Максимилиан немедленно прислали уполномоченных в Москву для договора, где и как действовать. Сведав же, что Замойский, следуя за бегущим Максимилианом, вступил в Силезию, одержал над ним решительную победу, взял его в плен, томил, бесчестил в неволе, Феодор стыдил Рудольфа неслыханным уничижением Австрии. Но все было бесполезно. Император в своих отзывах изъявлял только благодарность за доброе расположение Царя; вместо знатного Вельможи прислал (в Июне 1589) маловажного сановника Варкоча в Москву (172), извиняясь недосугами и неудобствами сообщения между Веною и Россиею; писал, что о войне Турецкой должно еще условиться с Испаниею и таить намерение столь важное от Англии и Франции, ибо они ищут милости в Султане; что война с Польшею необходима, но что надобно прежде освободить Максимилиана... И Царь узнал, что Император, вымолив свободу брата, клятвенно обязался не думать о короне Польской и жить в вечном мире с сею Державою. «Вы начинаете великие дела, но не вершите их, - писал Борис Годунов к Австрийскому Министерству (173), - для вас благоверный Царь наш не хотел слушать никаких дружественных предложений Султановых и Ханских; для вас мы в остуде с ними и с Литвою: а вы, не думая о чести, миритесь с Султаном и с Сигизмундом!» Одним словом, мы тратили время и деньги в сношениях с Австриею, совершенно бесполезных.
Гораздо усерднее, в смысле нашей Политики, действовал тогда варвар, новый Хан Крымский, преемник умершего (в 1588 году) Ислама, брат его, именем Казы-Гирей. Приехав из Константинополя с Султанскою милостивою грамотою и с тремястами Янычар господствовать над Улусами разоренными (174), он видел необходимость поправить их, то есть искать добычи, не зная другого промысла, кроме хищения. Надлежало избрать Литву или Россию в феатр убийств и пожаров; Хан предпочел Литву, в надежде на ее безначалие или слабость нового Короля; и готовясь силою опустошить Сигизмундову землю, хотел лестию выманить богатые дары у Феодора: писал к нему, что доброжелательствуя нам искреннее всех своих предместников, он убедил Султана не мыслить впредь о завоевании Астрахани (175); что Москва и Таврида будут всегда иметь одних неприятелей. В конце 1589 года Казы-Гирей известил Феодора о сожжении Крымцами многих городов и сел в Литве и в Галиции: хваля его доблесть и дружественное к нам расположение, Царь в знак признательности честил Хана умеренными дарами, однако ж держал сильное войско на берегах Оки (176); следственно худо ему верил.
Но Батория уже не было, Султан не ополчался на Россию, Хан громил Литву: сии обстоятельства казались Царю благоприятными для важного подвига, коего давно требовала честь России. Мы хвалились могуществом, имея действительно многочисленнейшее войско в Европе; а часть древней России была Шведским владением! Срок перемирия, заключенного с Королем Иоанном, уже исходил в начале 1590 года (177), и вторичный Съезд Послов на берегу Плюсы (в сентябре 1586 года) остался бесплодным: ибо Шведы не согласились возвратить нам своего завоевания: без чего мы не хотели слышать о мире. Они предлагали только мену: отдавали Копорье за погост Сумерский и за берега Невы. Иоанн жаловался, что Россияне тревожат набегами Финляндию, свирепствуя в ней как тигры (178); Феодор же упрекал Воевод Шведских разбоями в областях Заонежской, Олонецкой, на Ладоге и Двине: летом в 1589 году они приходили из Каянии грабить волости монастыря Соловецкого и Печенского, Колу, Керет, Ковду и взяли добычи на полмиллиона нынешних рублей серебряных (179). Склоняя Короля к уступкам, Царь писал к нему о своих великих союзниках, Императоре и Шахе. Король ответствовал с насмешкою: «Радуюсь, что ты ныне знаешь свое бессилие и ждешь помощи от других (180): увидим, как поможет тебе сват наш, Рудольф; а мы и без союзников управимся с тобою». Невзирая на сию грубость, Иоанн желал еще третьего съезда Послов, когда Феодор велел объявить ему, что мы не хотим ни мира, ни перемирия, если Шведы, сверх Новогородских земель, ими захваченных, не уступят нам Ревеля и всей Эстонии (181); то есть мы объявили войну!
Доселе Годунов блистал умом единственно в делах внешней и внутренней Политики, всегда осторожной и миролюбивой; не имея духа ратного, не алкая воинской славы, хотел однако ж доказать, что его миролюбие не есть малодушная боязливость в таком случае, где без стыда и без явного нарушения святых обязанностей власти нельзя было миновать кровопролития. Исполняя сей важный долг, он употребил все способы для несомнительного успеха: вывел в поле (если верить свидетельству наших приказных бумаг сего времени) около трехсот тысяч воинов, конных и пеших, с тремястами легких и тяжелых пушек (182). Все Бояре, все Царевичи (Сибирский Маметкул, Русланей Кайбулич, Ураз-Магмет Онданович Киргизский), все Воеводы из ближних и дальних мест, городов и деревень, где они жили на покое (183), должны были в назначенный срок явиться под Царскими знаменами: ибо тихий Феодор, не без сожаления оставив свои мирные, благочестивые упражнения, сел на бранного коня (так хотел Годунов!), чтобы войско оживить усердием, а главных сановников обуздывать в их местничестве безрассудном. Князь Федор Мстиславский, знатнейший из родовых Вельмож, начальствовал в большом полку, в передовом - Князь Дмитрий Хворостинин, Воевода славнейший умом и доблестию (184). Годунов и Федор Никитич Романов-Юрьев (будущий знаменитый Филарет), двоюродный брат Царя, находились при нем, именуясь Дворовыми или Ближними Воеводами. Царица Ирина ехала за супругом из Москвы до Новагорода, где Государь распорядил полки: велел одним воевать Финляндию, за Невою; другим Эстонию, до моря; а сам с главною силою, 18 Генваря 1590 [года], выступил к Нарве (185). Поход был труден от зимней стужи, но весел ревностию войска: Россияне шли взять свое - и взяли Яму, Генваря 27. Двадцать тысяч Шведов, конных и пеших, под начальством Густава Банера, близ Нарвы встретили Князя Дмитрия Хворостинина, который разбил их и втоптал в город, наполненный людьми, но скудный запасами: для того Банер, оставив в крепости нужное число воинов, ночью бежал оттуда к Везенбергу, гонимый нашею Азиатскою конницею, и бросив ей в добычу весь обоз, все пушки; в числе многих пленников находились и знатные чиновники Шведские. 4 Февраля Россияне обложили Нарву; сильною пальбою в трех местах разрушили стену и требовали сдачи города. Тамошний Воевода, Карл Горн, величаво звал их на приступ, и мужественно отразил его (18 Февраля): Воеводы Сабуров и Князь Иван Токмаков легли в проломе, вместе со многими детьми Боярскими, стрельцами, Мордовскими и Черкесскими воинами (186). Однако ж сие блистательное для Шведов дело не могло бы спасти города: пальба не умолкала, стены падали, и многочисленное войско осаждающих готовилось к новому приступу (21 Февраля). В то же время Россияне беспрепятственно опустошали Эстонию до самого Ревеля, а Финляндию до Абова: ибо Король Иоанн имел более гордости, нежели силы. Начались переговоры. Мы требовали Нарвы и всей Эстонии, чтобы дать мир Шведам; но Царь (187), исполняя Христианское моление Годунова (как сказано в наших приказных бумагах), удовольствовался восстановлением древнего рубежа: Горн именем Королевским (25 Февраля) заключил перемирие на год, уступив Царю, сверх Ямы, Иваньгород и Копорье, со всеми их запасами и снарядом огнестрельным, условясь решить судьбу Эстонии на будущем съезде Послов: Московских и Шведских - даже обещая уступить России всю землю Корельскую, Нарву и другие города Эстонские. Мы хвалились умеренностию. Оставив Воевод в трех взятых крепостях, Феодор спешил возвратиться в Новгород к супруге и с нею в Москву торжествовать победу над одною из Держав Европейских, с коими отец его не советовал ему воевать, боясь их превосходства в ратном искусстве (188)! Духовенство со крестами встретило Государя вне столицы, и Первосвятитель Иов в пышной речи сравнивал его с Константином Великим и Владимиром, именем отечества и Церкви благодаря за изгнание неверных из недр Святой России и за восстановление олтарей истинного Бога во граде Иоанна III и в древнем владении Славян Ильменских (189).
Скоро вероломство Шведов доставило новый значительный успех оружию миролюбивого Феодора. Король Иоанн, упрекая Горна малодушием, объявил договор, им заключенный, преступлением, усилил войско в Эстонии и выслал двух Вельмож, Наместников Упсальского и Вестерготского, на съезд с Князем Федором Хворостининым и Думным Дворянином Писемским к устью реки Плюсы, не для того, чтобы отдать России Эстонию, но чтобы требовать возвращения Ямы, Иванягорода и Копорья. Не только Феодоровы Послы, но и Шведские воины, узнав о сем, изъявили негодование: стоя на другом берегу Плюсы, кричали нашим: «не хотим кровопролития!» (190) и принудили своих уполномоченных быть снисходительными, так, что они, уже ничего не требуя, кроме мира, наконец уступили России Корельскую область. Мы неотменно хотели Нарвы - и Послы разъехались; а Шведский генерал, Иоран Бое, в ту же ночь вероломно осадил Иваньгород: ибо срок Нарвского договора еще не вышел. Но мужественный Воевода, Иван Сабуров, в сильной вылазке наголову разбил Шведов: и генерала Бое и самого Герцога Зюдерманландского, который с ним соединился. Главная рать Московская стояла в Новегороде: она не приспела к битве, нашла крепость уже освобожденною и только издали видела бегство неприятеля.
Воюя с Шведами, Феодор желал соблюсти мир с Литвою, и в то время, когда полки Московские шли громить Эстонию, Годунов известил всех градоначальников в Ливонии Польской, что они могут быть спокойны, и что мы не коснемся областей ее, в точности исполняя договор Варшавский (191). Но Сигизмунд молчал: чтобы узнать его расположение, Дума Московская послала гонца в Вильну с письмом к тамошним Вельможам, уведомляя их о намерении Хана снова идти на Литву, и прибавляя: «Казы-Гирей убеждал Государя нашего вместе с ним воевать вашу землю и предлагал ему Султанским именем вечный мир; но Государь отказался, искренно вам доброжелательствуя. Остерегаем вас, думая, что рано или поздно вы увидите необходимость соединиться с Россиею для общей безопасности Христиан». Сие лукавство не обмануло Панов: читая письмо, они усмехались и весьма учтивою грамотою изъявили нам благодарность, сказав однако ж, что у них другие слухи; что сам Феодор, если верить пленникам Крымским, обещаниями и дарами склоняет Хана ко впадениям в Литву (192). Между тем 600 Литовских Козаков разбойничали в южных пределах России, сожгли новый город Воронеж, убили тамошнего начальника, Князя Ивана Долгорукого: мы требовали удовлетворения и велели Царевичу Араслан-Алею, Кайбулину сыну, идти с войском в Чернигов. Наконец, в Октябре 1590 года Послы Сигизмундовы, Станислав Радоминский и Гаврило Война, приехали в Москву договариваться о мире и союзе; но в первой беседе с Боярами объявили, что Россия нарушила перемирие взятием Шведских городов и должна возвратить их. Им ответствовали, что Швеция не Литва; что родственная связь Королей не уважается в политике, и что мы взяли свое, казнив неправду и вероломство. О вечном мире говорили долго: Сигизмунд как бы из великодушия отказывался от Новагорода, Пскова, Северских городов и проч., но без Смоленска не хотел мириться. Бояре же Московские твердили: «не дадим вам ни деревни Смоленского уезда». С обеих сторон около двух месяцев велеречили о выгодах тесного Христианского союза всех Держав Европейских. Бояре с живостию представляли Вельможам Литовским, что Король без сомнения весьма неискренно желает сего союза, испрашивая в то же время (как было нам известно) милость у Султана; что Сигизмунда ожидает Баториева участь, стыд, уничижение бесполезное пред надменностию Оттоманов; что Баторий думал угодить Амурату злодейским убиением славнейшего из всех Рыцарей Литовских, Подковы (193), и не угодил: ибо до смерти трепетал гневного Султана и платил ему дань рабскую; что одна Россия, в чувстве своего величия отвергнув ложную дружбу неверных, есть надежный щит Христианства; что Хан, столь ужасный для Сигизмундовой Державы, не смеет ни делом, ни словом оскорбить Феодора, коему более двухсот Крымских Князей и Мурз служат в войске. Хотя Послы уже не оказывали спеси и грубости, как бывало в Стефаново время, однако ж не принимали нашего снисходительного условия: «владеть обеим Державам, чем владеют». Истощив все убеждения, Царь (1 Генваря 1591) призвал на совет Духовенство, Бояр, сановников и решился единственно подтвердить заключенное в Варшаве перемирие впредь еще на двенадцать лет, с новым условием, чтобы ни Шведы нас, ни мы Шведов не воевали в течение года (194). Феодор, исполняя древний обычай, дал присягу в соблюдении договора и послал Окольничего Салтыкова-Морозова взять такую же с Сигизмунда.
Россия наслаждалась миром, коего не было только в душе Правителя!.. Устраним дела внешней Политики, чтобы говорить о любопытных, важных происшествиях внутренних.
В сие время Борис Годунов в глазах России и всех Держав, сносящихся с Москвою, стоял на вышней степени величия, как полный властелин Царства, не видя вокруг себя ничего, кроме слуг безмолвных (195) или громко славословящих его высокие достоинства; не только во дворце Кремлевском, в ближних и в дальних краях России, но и вне ее, пред Государями и Министрами иноземными, знатные сановники Царские так изъяснялись по своему наказу (196): «Борис Федорович Годунов есть начальник земли; она вся приказана ему от самодержца и так ныне устроена, что люди дивятся и радуются. Цветет и воинство, и купечество, и народ. Грады украшаются каменными зданиями без налогов, без работы невольной, от Царских избытков, с богатою платою за труд и художество. Земледельцы живут во льготе, не зная даней. Везде правосудие свято: сильный не обидит слабого; бедный сирота идет смело к Борису Федоровичу жаловаться на его брата или племянника, и сей истинный Вельможа обвиняет своих ближних даже без суда, ибо пристрастен к беззащитным и слабым!» - Нескромно хваляся властию и добродетелию, Борис, равно славолюбивый и хитрый, примыслил еще дать новый блеск своему господству важною церковною новостию.
Имя Патриархов означало в древнейшие времена Христианства единственно смиренных наставников Веры, но с четвертого века сделалось пышным, громким титлом главных Пастырей Церкви в трех частях мира, или в трех знаменитейших городах тогдашней всемирной Империи: в Риме, в Александрии и в Антиохии. Место священных воспоминаний, Иерусалим, и Константинополь, столица торжествующего Христианства, были также признаны особенными, великими Патриархиями. Сей чести не искала Россия, от времен Св. Владимира до Феодоровых. Византия Державная, гордая, не согласилась бы на равенство своей Иерархии с Киевскою или с Московскою: Византия раба Оттоманов не отказала бы в том Иоанну III, сыну и внуку его; но они молчали, из уважения ли к первобытному уставу нашей Церкви, или опасаясь великим именем усилить духовную власть, ко вреду Монаршей. Борис мыслил иначе: свергнув Митрополита Дионисия за козни и дерзость, он не усомнился возвысить смиренного Иова, ему преданного, ибо хотел его важного содействия в своих важных намерениях. Еще в 1586 году приезжал в Москву за милостынею Антиохийский Патриарх Иоаким, коему Царь изъявил желание учредить Патриархию в России (197): Иоаким дал слово предложить о том Собору Греческой Церкви и предложил с усердием, славя чистоту нашей Веры.
В Июле 1588 года, к великому удовольствию Феодора, явился в Москве и Патриарх Константинопольский, Иеремия. Вся столица была в движении, когда сей главный Святитель Христианский (ибо престол Византийского Архиерейства уже давно считался первым), старец знаменитый несчастием и добродетелию, с любопытством взирая на ее многолюдство и красоту церквей, благословляя народ и душевно умиляясь его радостным приветствием, ехал на осляти к Царю по стогнам Московским; за ним ехали на конях Митрополит Монемвасийский (или Мальвазийский) Иерофей и Архиепископ Элассонский Арсений (198). Когда они вошли в златую палату, Феодор встал, чтобы встретить Иеремию в нескольких шагах от трона; посадил близ себя; с любовию принял дары его: икону с памятниками Страстей Господних, с каплями Христовой крови, с мощами Св. Царя Константина - и велел Борису Годунову беседовать с ним наедине. Патриарха отвели в другую комнату, где он рассказал Борису свою историю. Лет десять управляв Церковию, Иеремия, обнесенный каким-то злым Греком, был сослан в Родос, и Султан, вопреки торжественному обету Магомета II не мешаться в дела Христианской духовной власти, беззаконно дал Патриаршество Феолипту. Чрез пять лет возвратили изгнаннику сан Иерарха; но в древнем храме Византийских Первосвятителей уже славили Аллу и Магомета: сия церковь сделалась мечетию (199). «Обливаясь слезами, - говорил Иеремия, - я вымолил у жестокого Амурата дозволение ехать в земли Христианские для собрания милостыни, чтобы посвятить новый храм истинному Богу в древней столице Православия: где же, кроме России, мог я найти усердие, жалость и щедрость?» Далее, беседуя с Годуновым, он похвалил мысль Феодорову иметь Патриарха Российского; а лукавый Годунов предложил сие достоинство самому Иеремии, с условием жить в Владимире. Иеремия соглашался, но хотел жить там, где Царь, то есть в Москве (200): чего не хотел Годунов, доказывая, что несправедливо удалить Иова, мужа святого, от Московского храма Богоматери; что Иеремия, не зная ни языка, ни обычаев России, не может быть в духовных делах наставником Венценосца без толмача, коему непристойно читать во глубине души Государевой. «Да исполнится же воля Царская! - ответствовал Патриарх, - уполномоченный нашею Церковию, благословлю и поставлю, кого изберет Феодор, вдохновенный Богом». В выборе не было сомнения; но для обряда Святители Российские назначали трех кандидатов: Митрополита Иова, Архиепископа Новагородского Александра, Варлаама Ростовского, и поднесли доклад Царю, который избрал Иова (201). 23 Генваря (1589), после Вечерни, сей наименованный Первосвятитель, в епитрахили, в омофоре и в ризе, пел молебен в храме Успения, со всеми Епископами, в присутствии Царя и бесчисленного множества людей; вышел из алтаря и стал на амвоне, держа в руке свечу, а в другой письмо благодарственное к Государю и к Духовенству (202). Тут один из знатных сановников приближился к нему, держа в руке также пылающую свечу, и сказал громко: «Православный Царь, Вселенский Патриарх и Собор освященный возвышают тебя на престол Владимирский, Московский и всея России». Иов ответствовал: «Я раб грешный; но если Самодержец, Вселенский Господин Иеремия и Собор удостаивают меня столь великого сана, то приемлю его с благодарением»; смиренно преклонил главу, обратился к Духовенству, к народу, и с умилением произнес обет ревностно блюсти вверенное ему от Бога стадо. Сим исполнился устав избрания, торжественное же посвящение совершилось 26 Генваря, на Литургии, как обыкновенно ставили Митрополитов и Епископов, без всяких новых обрядов (203). Среди Великой, или Соборной, церкви, на помосте, был изображен мелом орел двоеглавый и сделан феатрон о двенадцати степенях и двенадцати огненниках: там старейший Пастырь Восточного Православия, благословив Иова как сопрестольника великих отцов Христианства и возложив на него дрожащую руку, молился, да будет сей Архиерей Иисусов неугасаемым светильником Веры. Имея на главе митру с крестом и с короною (205), новопоставленный Московский Патриарх священнодействовал вместе с Византийским; и когда, отпев Литургию, разоблачился, Государь собственною рукою возложил на него драгоценный крест с животворящим древом, бархатную зеленую мантию с источниками, или полосами, низанными жемчугом, и белый клобук с знамением креста; подал ему жезл Св. Петра Митрополита и в приветственной речи велел именоваться главою Епископов, отцем отцев, Патриархом всех земель Северных, по милости Божией и воле Царской. Иов благословил Феодора и народ; а лики многолетствовали Царю и двум Первосвятителям, Византийскому и Московскому, которые сидели с ним рядом на стульях (206). Вышед из церкви, Иов, провождаемый двумя Епископами, Боярами, многими чиновниками, ездил на осляти вокруг стен Кремлевских, кропя их Святою водою, осеняя крестом, читая молитвы о целости града (207), и вместе с Иеремиею, со всем Духовенством, Синклитом, обедал у Государя.
Чтобы утвердить достоинство и права Российского священноначалия, написали уставную грамоту (208), изъясняя в ней, что Ветхий Рим пал от ереси Аполлинариевой (209), что Новый Рим, Константинополь, обладаем безбожными племенами Агарянскими; что третий Рим есть Москва; что вместо лжепастыря Западной Церкви, омраченной духом суемудрия, первый вселенский Святитель есть Патриарх Константинопольский, второй Александрийский, третий Московский и всея России, четвертый Антиохийский, пятый Иерусалимский (210); что в России должно молиться о Греческих, а в Греции о нашем, который впредь, до скончания века, будет избираем и посвящаем в Москве независимо от их согласия или одобрения. К наружным отличиям сего Архипастыря нашей церкви прибавили следующие: «Выход его должен быть всегда с лампадою, с пением и звоном; для облачения иметь ему амвон о трех степенях; в будни носить клобук с Серафимами и крестами обнизными, мантии объяринные и всякие иные с полосами; ходить в пути с крестом и жезлом; ездить на шести конях» (211). Тогда же Государь с двумя Патриархами соборно уложил быть в России четырем Митрополитам: Новогородскому, Казанскому, Ростовскому и Крутицкому (212); шести Архиепископам: Вологодскому, Суздальскому, Нижегородскому, Смоленскому, Рязанскому, Тверскому - и осьми Епископам: Псковскому, Ржевскому, Устюжскому, Белозерскому (213), Коломенскому, Северскому, Дмитровскому.
Участвуя более именем, нежели делом, в сих церковных распоряжениях, Иеремия, Митрополит Монемвасийский и Архиепископ Элассонский ездили между тем в Лавру Сергиеву (214), где, равно как и в Московских храмах, удивлялись богатству икон, сосудов, риз служебных; в столице обедали у Патриарха Иова, славя мудрость его беседы; славили также высокие достоинства Годунова и редкий ум старца, Андрея Щелкалова (215); всего же более хвалили щедрость Российскую: ибо их непрестанно дарили, серебряными кубками, ковшами, перлами, шелковыми тканями (216), соболями, деньгами. Представленные Царице, они восхитились ее святостию, смиренным величием, ангельскою красотою, сладостию речей (217), равно как и наружным великолепием. На ней была корона с двенадцатью жемчужными зубцами, диадема и на груди златая цепь, украшенная драгоценными каменьями; одежда бархатная, длинная, обсаженная крупным жемчугом, и мантия не менее богатая. Подле Царицы стоял Царь, а с другой стороны Борис Годунов, без шапки, смиренно и благоговейно; далее многие жены знатные, в белой одежде, сложив руки. Ирина с умилением просила Святителей Греческих молить Бога, чтобы он даровал ей сына, наследника Державе - «и все мы, тронутые до глубины сердца (говорит Архиепископ Элассонский в описании своего путешествия в Москву) вместе с нею обливаясь слезами, единогласно воззвали ко Всевышнему, да исполнится чистое, столь усердное моление сей души благочестивой!» - Наконец Государь (в мае 1589) отпустил Иеремию в Константинополь с письмом к Султану, убеждая его не теснить Христиан (218), и сверх даров послал туда 1000 рублей, или 2000 золотых монет Венгерских, на строение новой Патриаршей церкви, к живейшей признательности всего Греческого Духовенства, которое, Соборною грамотою одобрив учреждение Московской Патриархии (219), доставило Феодору сию хартию (в Июне 1591) чрез Митрополита терновского, вместе с Мощами Святых и с двумя коронами, для Царя и Царицы (220).
Таким образом уставилась новая верховная степень в нашей Иерархии, чрез 110 лет испроверженная самодержцем великим как бесполезная для церкви и вредная для единовластия Государей, хотя разумный учредитель ее не дал тем Духовенству никакой новой Государственной силы и, переменив имя, оставил Иерарха в полной зависимости от Венценосца. Петр I знал историю Никона и разделил, чтобы ослабить власть духовную; он уничтожил бы и сан Митрополита, если бы в его время, как в Иоанново или в древнейшие, один Митрополит управлял Российскою Церковию. Петр Царствовал и хотел только слуг: Годунов, еще называясь подданным, искал опоры: ибо предвидел обстоятельства, в коих дружба Царицы не могла быть достаточна для его властолюбия и - спасения; обуздывал Бояр, но читал в их сердце злую зависть, ненависть справедливую к убийце Шуйских; имел друзей: но они им держались и с ним бы пали, или изменили бы ему в превратности рока; благотворил народу, но худо верил его благодарности в невольном чувстве своих внутренних недобродетельных побуждений к добру и знал, что сей народ в случае важном обратит взор недоумения на Бояр и Духовенство. Годунов на месте Петра Великого мог бы также уничтожить сан Патриарха; но, будучи в иных обстоятельствах, хотел Польстить честолюбию Иова титлом высоким, чтобы иметь в нем тем усерднейшего и знаменитейшего пособника: ибо наступал час решительный, и самовластный Вельможа дерзнул наконец приподнять для себя завесу будущего!
[1591 г.] Если бы Годунов и не хотел ничего более, имея все, кроме Феодоровой короны, то и в сем предположении мог ли бы он спокойно наслаждаться величием, помышляя о близкой кончине Царя, слабого не только духом, но и телом - о законном его наследнике, воспитываемом материю и родными в явной, хотя и в честной ссылке, в ненависти к Правителю, в чувствах злобы и мести? Что ожидало в таком случае Ирину? монастырь: Годунова? темница или плаха - того, кто мановением двигал Царство, ласкаемый Царями Востока и Запада!.. Уже дела обнаружили душу Борисову: в ямах, на лобном месте изгибли несчастные, коих опасался Правитель: кто же был для него опаснее Димитрия?
Но Годунов еще томился душевным гладом и желал, чего не имел. Надменный своими достоинствами и заслугами, славою и лестию; упоенный счастием и могуществом, волшебным для души самой благородной; кружась на высоте, куда не восходил дотоле ни один из подданных в Российской Державе, Борис смотрел еще выше, и с дерзким вожделением: хотя властвовал беспрекословно, но не своим именем; сиял только заимствованным светом; должен был в самой надменности трудить себя личиною смирения, торжественно унижаться пред тению Царя и бить ему челом вместе с рабами. Престол казался Годунову не только святым, лучезарным местом истинной, самобытной власти, но и райским местом успокоения, до коего стрелы вражды и зависти не досягают, и где смертный пользуется как бы божественными правами. Сия мечта о прелестях верховного державства представлялась Годунову живее и живее, более и более волнуя в нем сердце, так, что он наконец непрестанно занимался ею. Летописец рассказывает следующее, любопытное, хотя и сомнительное обстоятельство (221): «Имея ум редкий, Борис верил однако ж искусству гадателей; призвал некоторых из них в тихий час ночи и спрашивал, что ожидает его в будущем? Льстивые волхвы или звездочеты ответствовали: тебя ожидает венец... но вдруг умолкли, как бы испуганные дальнейшим предвидением. Нетерпеливый Борис велел им договорить; услышал, что ему царствовать только семь лет, и, с живейшею радостию обняв предсказателей, воскликнул: хотя бы семь дней, но только царствовать». Столь нескромно Годунов открыл будто бы внутренность души мнимым мудрецам суеверного века! По крайней мере он уже не таился от самого себя; знал, чего хотел! Ожидая смерти бездетного Царя, располагая волею Царицы, наполнив Думу, двор, приказы родственниками и друзьями, не сомневаясь в преданности великоименитого Иерарха Церкви, надеясь также на блеск своего правления и замышляя новые хитрости, чтобы овладеть сердцем или воображением народа, Борис не страшился случая беспримерного в нашем отечестве от времен Рюриковых до Феодоровых: трона упраздненного, конца племени державного, мятежа страстей в выборе новой династии, и твердо уверенный, что скипетр, выпав из руки последнего Венценосца Мономаховой крови, будет вручен тому, кто уже давно и славно Царствовал без имени Царского, сей алчный властолюбец видел, между собою и престолом, одного младенца безоружного, как алчный лев видит агнца!.. Гибель Димитриева была неизбежна!
Приступая к исполнению своего ужасного намерения, Борис мыслил сперва объявить злосчастного Царевича незаконнорожденным, как сына шестой или седьмой Иоанновой супруги (222): не велел молиться о нем и поминать его имени на Литургии; но рассудив, что сие супружество, хотя и действительно беззаконное, было однако ж утверждено или терпимо церковною властию, которая торжественным уничтожением оного призналась бы в своей человеческой слабости, к двойному соблазну Христиан - что Димитрий, невзирая на то, во мнении людей остался бы Царевичем, единственным Феодоровым наследником - Годунов прибегнул к вернейшему способу устранить совместника, оправдываясь слухом, без сомнения его же друзьями распущенным, о мнимой преждевременной наклонности Димитриевой ко злу и к жестокости (223): в Москве говорили всенародно (следственно без страха оскорбить Царя и Правителя), что сей младенец, еще имея не более шести или семи лет от роду, есть будто бы совершенное подобие отца: любит муки и кровь: с веселием смотрит на убиение животных: даже сам убивает их. Сею сказкою хотели произвести ненависть к Димитрию в народе; выдумали и другую для сановников знатных: рассказывали, что Царевич, играя однажды на льду с другими детьми, велел сделать из снегу двадцать человеческих изображений, назвал оные именами первых мужей Государственных, поставил рядом и начал рубить саблею: изображению Бориса Годунова отсек голову, иным руки и ноги, приговаривая: «так вам будет в мое Царствование! (224)» В противность клевете нелепой, многие утверждали, что юный Царевич оказывает ум и свойства достойные отрока Державного (225); говорили о том с умилением и страхом, ибо угадывали опасность невинного младенца, видели цель клеветы - и не обманулись: если Годунов боролся с совестию, то уже победил ее и, приготовив легковерных людей услышать без жалости о злодействе, держал в руке яд и нож для Димитрия; искал только, кому отдать их для совершения убийства!
Доверенность, откровенность свойственна ли в таком умысле гнусном? Но Борис, имея нужду в пособниках, открылся ближним, из коих один, Дворецкий Григорий Васильевич Годунов, залился слезами, изъявляя жалость, человечество, страх Божий: его удалили от совета. Все другие думали, что смерть Димитриева необходима для безопасности Правителя и для Государственного блага. Начали с яда. Мамка Царевичева, Боярыня Василиса Волохова (226), и сын ее, Осип, продав Годунову свою душу, служили ему орудием; но зелие смертоносное не вредило младенцу, по словам летописца, ни в яствах, ни в питии (227). Может быть, совесть еще действовала в исполнителях адской воли; может быть, дрожащая рука бережно сыпала отраву, уменьшая меру ее, к досаде нетерпеливого Бориса, который решился употребить иных, смелейших злодеев. Выбор пал на двух чиновников, Владимира Загряжского и Никифора Чепчугова, одолженных милостями Правителя; но оба уклонились от сделанного им предложения: готовые умереть за Бориса, мерзили душегубством; обязались только молчать, и с сего времени были гонимы (228). Тогда усерднейший клеврет Борисов, дядька Царский, Окольничий Андрей Лупп-Клешнин, представил человека надежного: Дьяка Михайла Битяговского, ознаменованного на лице печатию зверства, так, что дикий вид его ручался за верность во зле. Годунов высыпал золото; обещал более, и совершенную безопасность; велел извергу ехать в Углич, чтобы править там земскими делами и хозяйством вдовствующей Царицы, не спускать глаз с обреченной жертвы и не упустить первой минуты благоприятной. Битяговский дал и сдержал слово.
Вместе с ним приехали в Углич сын его, Данило, и племянник Никита Качалов, также удостоенные совершенной доверенности Годунова. Успех казался легким: с утра до вечера они могли быть у Царицы, занимаясь ее домашним обиходом, надзирая над слугами и над столом; а мамка Димитриева с сыном помогала им советом и делом. Но Димитрия хранила нежная мать!.. Извещенная ли некоторыми тайными доброжелателями или своим сердцем, она удвоила попечения о милом сыне; не расставалась с ним ни днем, ни ночью; выходила из комнаты только в церковь; питала его из собственных рук, не вверяла ни злой мамке Волоховой, ни усердной кормилице Ирине Ждановой. Прошло немало времени; наконец убийцы, не видя возможности совершить злодеяние втайне, дерзнули на явное, в надежде, что хитрый и сильный Годунов найдет способ прикрыть оное для своей чести в глазах рабов безмолвных: ибо думали только о людях, не о Боге! Настал день, ужасный происшествием и следствиями долговременными: 15 Маия, в субботу, в шестом часу дня, Царица возвратилась с сыном из церкви и готовилась обедать (229); братьев ее не было во дворце; слуги носили кушанье. В сию минуту Боярыня Волохова позвала Димитрия гулять на двор: Царица, думая идти с ними же, в каком-то несчастном рассеянии остановилась. Кормилица удерживала Царевича, сама не зная, для чего: но мамка силою вывела его из горницы в сени и к нижнему крыльцу, где явились Осип Волохов, Данило Битяговский, Никита Качалов. Первый, взяв Димитрия за руку, сказал: «Государь! у тебя новое ожерелье». Младенец, с улыбкою невинности подняв голову, отвечал: «Нет, старое...» Тут блеснул над ним убийственный нож; едва коснулся гортани его и выпал из рук Волохова. Закричав от ужаса, кормилица обняла своего Державного питомца. Волохов бежал; но Данило Битяговский и Качалов вырвали жертву, зарезали и кинулись вниз с лестницы, в самое то мгновение, когда Царица вышла из сеней на крыльцо... Девятилетний Святый Мученик лежал окровавленный в объятиях той, которая воспитала и хотела защитить его своею грудью: он трепетал, как голубь, испуская дух, и скончался, уже не слыхав вопля отчаянной матери... Кормилица указывала на безбожную мамку, смятенную злодейством, и на убийц, бежавших двором к воротам: некому было остановить их; но Всевышний мститель присутствовал!
Чрез минуту весь город представил зрелище мятежа неизъяснимого. Пономарь Соборной церкви (230) - сам ли, как пишут, видев убийство, или извещенный о том слугами Царицы - ударил в набат, и все улицы наполнились людьми; встревоженными, изумленными; бежали на звук колокола; смотрели дыма, пламени, думая, что горит дворец; вломились в его ворота; увидели Царевича мертвого на земле: подле него лежали мать и кормилица без памяти; но имена злодеев были уже произнесены ими. Сии изверги, невидимым Судиею ознаменованные для праведной казни, не успели или боялись скрыться, чтобы не обличить тем своего дела; в замешательстве, в исступлении, устрашенные набатом, шумом, стремлением народа, вбежали в избу разрядную; а тайный Вождь их, Михайло Битяговский, бросился на колокольню, чтобы удержать звонаря: не мог отбить запертой им двери и бесстрашно явился на месте злодеяния: приближился к трупу убиенного; хотел утишить народное волнение; дерзнул сказать гражданам (заблаговременно изготовив сию ложь с Клешниным или с Борисом), что младенец умертвил сам себя ножом в падучей болезни. «Душегубец!» - завопили толпы; камни посыпались на злодея. Он искал убежища во дворце, с одним из клевретов своих, Данилом Третьяковым: народ схватил, убил их; также и сына Михайлова, и Никиту Качалова, выломив дверь разрядной избы (231). Третий убийца, Осип Волохов, ушел в дом Михайла Битяговского; его взяли, привели в церковь Спаса, где уже стоял гроб Димитриев, и там умертвили, в глазах Царицы; умертвили еще слуг Михайловых, трех мещан уличенных или подозреваемых в согласии с убийцами, и женку юродивую, которая жила у Битяговского и часто ходила во дворец; но мамку оставили живую для важных показаний: ибо злодеи, издыхая, облегчили свою совесть, как пишут (232), искренним признанием; наименовали и главного виновника Димитриевой смерти: Бориса Годунова. Вероятно, что устрашенная мамка также не запиралась в адском кове; но судиею преступления был сам преступник!
Беззаконно совершив месть, хотя и праведную - от ненависти к злодеям, от любви к Царской крови забыв гражданские уставы - извиняемый чувством усердия, но виновный пред судилищем Государственной власти, народ опомнился, утих и с беспокойством ждал указа из Москвы, куда градоначальники послали гонца с донесением о бедственном происшествии, без всякой утайки, надписав бумагу на имя Царя. Но Годунов бодрствовал: верные ему чиновники были расставлены по Углицкой дороге; всех едущих задерживали, спрашивали, осматривали; схватили гонца и привели к Борису. Желание злого властолюбца исполнилось!.. Надлежало только затмить истину ложью, если не для совершенного удостоверения людей беспристрастных, то по крайней мере для вида, для пристойности. Взяли и переписали грамоты Углицкие: сказали в них, что Царевич в судорожном припадке заколол себя ножом от небрежения Нагих, которые, закрывая вину свою, бесстыдно оклеветали Дьяка Битяговского и ближних его в убиении Димитрия, взволновали народ, злодейски истерзали невинных. С сим подлогом Годунов спешил к Феодору, лицемерно изъявляя скорбь душевную; трепетал, смотрел на небо (233) - и, вымолвив ужасное слово о смерти Димитриевой, смешал слезы крокодиловы с искренними слезами доброго, нежного брата. Царь, по словам Летописца, горько плакал, долго безмолвствуя; наконец сказал: «Да будет воля Божия!» и всему поверил. Но требовалось чего-нибудь более для России: хотели оказать усердие в исследовании всех обстоятельств сего несчастия: нимало не медля, послали для того в Углич двух знатных сановников государственных - и кого же? Окольничего Андрея Клешнина, главного Борисова пособника в злодействе! Не дивились сему выбору: могли удивиться другому: Боярина Князя Василия Ивановича Шуйского, коего старший брат, Князь Андрей, погиб от Годунова (234) и который сам несколько лет ждал от него гибели, будучи в опале. Но хитрый Борис уже примирился с сим Князем честолюбивым, легкомысленным, умным без правил добродетели, и с меньшим его братом, Димитрием, женив последнего на своей юной своячине, и дав ему сан Боярина. Годунов знал людей и не ошибся в Князе Василии, оказав таким выбором мнимую неустрашимость, мнимое беспристрастие. - 19 Маия, ввечеру, Князь Шуйский, Клешнин и Дьяк Вылузгин приехали в Углич, а с ними и Крутицкий Митрополит, прямо в церковь Св. Преображения.
Там еще лежало Димитриево тело окровавленное, и на теле нож убийц. Злосчастная мать, родные и все добрые граждане плакали горько (235). Шуйский с изъявлением чувствительности приступил ко гробу, чтобы видеть лицо мертвого, осмотреть язву; но Клешнин, увидев сие Ангельское, мирное лицо, кровь и нож, затрепетал, оцепенел, стоял неподвижно, обливаясь слезами; не мог произнести ни единого слова (236): он еще имел совесть! Глубокая язва Димитриева, гортань перерезанная рукою сильного злодея, не собственною, не младенческою, свидетельствовала о несомнительном убиении; для того спешили предать земле Святые Мощи невинности; Митрополит отпел их - и Князь Шуйский начал свои допросы (237): памятник его бессовестной лживости, сохраненный временем как бы в оправдание бедствий, которые чрез несколько лет пали на главу, уже Венценосную, сего слабого, если и не безбожного человекоугодника! Собрав Духовенство и граждан, он спросил у них: каким образом Димитрий, от небрежения Нагих, заколол сам себя? Единодушно, единогласно - иноки, священники, мужи и жены, старцы и юноши - ответствовали: Царевич убиен своими рабами, Михайлом Битяговским с клевретами, по воле Бориса Годунова (239). Шуйский не слушал далее; распустил их; решился допрашивать тайно, особенно, не миром, действуя угрозами и обещаниями; призывал, кого хотел; писал, что хотел - и наконец, вместе с Клешниным и с Дьяком Вылузгиным, составил следующее донесение Царю, основанное будто бы на показаниях городских чиновников, мамки Волоховой, Жильцов, или Царевичевых детей Боярских, Димитриевой кормилицы Ирины, Постельницы Марьи Самойловой, двух Нагих: Григория и Андрея Александрова, - Царициных Ключников и Стряпчих, некоторых граждан и духовных особ (240): «Димитрий, в Среду Маия 12, занемог падучею болезнию; в Пятницу ему стало лучше: он ходил с Царицею к Обедне и гулял на дворе; в Субботу, также после Обедни, вышел гулять на двор с мамкою, кормилицею, Постельницею и с молодыми Жильцами; начал играть с ними ножом в тычку, и в новом припадке черного недуга проткнул себе горло ножом, долго бился о землю и скончался. Имея сию болезнь и прежде, Димитрий однажды уязвил свою мать, а в другой раз объел руку дочери Андрея Нагого. Узнав о несчастии сына, Царица прибежала и начала бить мамку, говоря, что его зарезали Волохов, Качалов, Данило Битяговский, из коих ни одного тут не было; но Царица и пьяный брат ее, Михайло Нагой, велели умертвить их и Дьяка Битяговского безвинно, единственно за то, что сей усердный Дьяк не удовлетворял корыстолюбию Нагих и не давал им денег сверх указа Государева. Сведав, что сановники Царские едут в Углич, Михайло Нагой велел принести несколько самопалов, ножей, железную палицу, - вымазать оные кровью и положить на теле убитых, в обличение их мнимого злодеяния». Сию нелепость утвердили своею подписью Воскресенский Архимандрит Феодорит, два Игумена и Духовник Нагих (241), от робости и малодушия; а свидетельство истины, мирское, единогласное, было утаено: записали только ответы Михайла Нагого, как бы явного клеветника, упрямо стоящего в том, что Димитрий погиб от руки злодеев.
Шуйский, возвратясь в Москву, 2 Июня представил свои допросы Государю; Государь же отослал их к Патриарху и Святителям, которые, в общей думе с Боярами, велели читать сей свиток знатному Дьяку Василью Щелкалову. Выслушав, Митрополит Крутицкий, Геласий, встал и сказал Иову: «Объявляю Священному Собору, что вдовствующая Царица, в день моего отъезда из Углича, призвала меня к себе и слезно убеждала смягчить гнев Государев на тех, которые умертвили Дьяка Битяговского и товарищей его; что она сама видит в сем деле преступление, моля смиренно, да не погубит Государь ее бедных родственников» (242). Лукавый Геласий - исказив, вероятно, слова несчастной матери - подал Иову новую бумагу от имени городового Углицкого прикащика, который писал в ней, что Димитрий действительно умер в черном недуге, а Михайло Нагой пьяный велел народу убить невинных... И Собор (воспоминание горестное для Церкви!) поднес Феодору доклад такого содержания: «Да будет воля Государева! Мы же удостоверились несомнительно, что жизнь Царевичева прекратилась судом Божиим; что Михайло Нагой есть виновник кровопролития ужасного, действовал по внушению личной злобы и советовался с злыми вещунами, с Андреем Мочаловым и с другими; что граждане Углицкие вместе с ним достойны казни за свою измену и беззаконие. Но сие дело есть земское: ведает оное Бог и Государь; в руке Державного опала и милость. А мы должны единственно молить Всевышнего о Царе и Царице, о тишине и благоденствии народа!» Феодор велел Боярам решить дело и казнить виновных: привезли в Москву Нагих, кормилицу Димитриеву с мужем и мнимого вещуна Мочалова в тяжких оковах (243); снова допрашивали, пытали, особенно Михайла Нагого, и не могли вынудить от него лжи о самоубийстве Димитрия (244); наконец сослали всех Нагих в отдаленные города и заключили в темницы; вдовствующую Царицу, неволею постриженную, отвезли в дикую пустыню Св. Николая на Выксе (близ Череповца); тела злодеев, Битяговского и товарищей его, кинутые Углицким народом в яму, вынули, отпели в церкви и предали земле с великою честию; а граждан тамошних, объявленных убийцами невинных, казнили смертию, числом около двухсот; другим отрезали языки; многих заточили; большую часть вывели в Сибирь и населили ими город Пелым (245), так что древний, обширный Углич, где было, если верить преданию, 150 церквей и не менее тридцати тысяч жителей, опустел навеки, в память ужасного Борисова гнева на смелых обличителей его дела. Остались развалины, вопия к небу о мести!
Карая великодушие, Годунов с такою же дерзостию наградил злодеяние, дав богатые земли и поместья гнусной мамке Волоховой, жене и дочерям Битяговского (246); осыпал дарами мужей Думных и всех знатных сановников (247); ласкал их, угощал обедами роскошными (не мог успокоить одного Клешнина, в терзаниях совести умершего чрез несколько лет Схимником)... Но в безмолвии Двора и Церкви слышен был ропот народа, не обманутого ни следствием Шуйского, ни приговором Святителей, ни судом Боярским: лазутчики Годунова слышали вполголоса произносимые слова о страшном заклании, тайном его виновнике (248), жалостном ослеплении Царя, бессовестном потворстве Вельмож и Духовенства; видели в толпах печальные лица. Борис, тревожимый молвою, нашел способ утишить оную, в великом бедствии, которое тогда постигло столицу. Накануне Троицы, в отсутствие Государя, уехавшего с Боярами в Лавру Св. Сергия, запылал в Москве двор Колымажный, и в несколько часов сгорели улицы Арбатская, Никитская, Тверская, Петровская до Трубы, весь Белый город и за ним Двор Посольский, слободы Стрелецкие, все Занеглинье (249): домы, лавки, церкви и множество людей. Кремль и Китай, где жило знатное Дворянство, уцелели; но граждане остались без крова, некоторые и без имения. Стон и вой раздавались среди обширного пепелища, и люди толпами бежали на Троицкую дорогу встретить Феодора, требовать его милости и помощи: Борис не допустил их до Царя; явился между ими с видом любви и сожаления, всех выслушал, всем обещал, и сделал обещанное: выстроил целые улицы, раздавал деньги, льготные грамоты; оказывал щедрость беспримерную, так, что Москвитяне, утешенные, изумленные сими благодеяниями, начали ревностно славить Годунова. Случайно ли воспользовался он несчастием столицы для приобретения любви народной, или был тайным виновником оного, как утверждает летописец и как думали многие из современников (250)? В самых Разрядных книгах сказано, что Москву жгли тогда злодеи; но Борис хотел обратить сие подозрение на своих ненавистников: взяли людей Афанасия Нагого и братьев его, допрашивали и говорили, что они уличаются в злодействе; однако ж не казнили их, и дело осталось неясным для потомства.
Скоро и другой, как бы благоприятный для Годунова случай, великою, неожиданною опасностию взволновав Москву и всю Россию, отвлек мысли народа от ужасной Димитриевой смерти: нашествие варваров. Маня Феодора уверениями в дружестве, Хан Казы-Гирей сносился с Королем Шведским (251), требовал от него золота, обещал сильным впадением поколебать Москву и действительно к тому готовился, исполняя приказ Султана, врага нашего, и будучи сам недоволен Россиею: во-первых, он сведал, что мы тайно известили Литовских Панов о намерении его снова идти на их землю (252) и предлагали им общими силами воевать Тавриду (о чем, вероятно, дал ему знать Король Сигизмунд); во-вторых, Феодор не отпустил Царевича Мурата к Хану, который убедил сего племянника забыть старое и хотел сделать Калгою, или главным Вельможею Орды Таврической: Мурат жил в Астрахани, неизменно усердствовал России, обуздывал Ногаев (253) и, к искреннему сожалению Феодора, скоропостижно умер, испорченный, как думали, подосланными к нему из Крыма злодеями (254); но Хан утверждал, что Россияне ядом отравили Мурата, и клялся отмстить им. Третиею виною Казы-Гиреева ополчения на Россию была мысль его Князей, что каждый добрый Хан обязан, в исполнение древнего обычая, хотя однажды видеть берега Оки для снискания воинской чести (255): то есть они желали Русской добычи и верили бывшему у них послу Шведскому, что все наше войско занято войною с Королем его. Мы всегда имели друзей и лазутчиков в Крыму, чтобы знать не только действия, но и все замыслы Ханов; в сие время находились там и гонцы Московские: следственно Хан не мог утаить от нас своего вооружения чрезвычайного; но умел обмануть: уверил бдительного Правителя, что идет разорять Вильну и Краков; назначил знатное Посольство в Москву для заключения союза с нами; требовал, чтобы и Царь немедленно прислал к нему кого-нибудь из первых сановников. Между тем все Улусы были в сильном движении; все годные люди садились на коней, от старого до малого; с ними соединились и полки Ногайские Казыева Улуса, и Султанские, из Азова, Белагорода, с огнестрельным снарядом (256).
Наступала весна, всегда опасная для южной России; а Царская Дума не тревожилась, выслав в начале Апреля знатных Воевод к нашей обыкновенной береговой рати: Князя Мстиславского, Ноготкова, Трубецких, Голицына, Федора Хворостинина, в Серпухов, Калугу и в другие места (257). Еще в Мае разъезды наши не встречали ни одного Татарина на берегах Донца Северского и Боровой: видели только следы зимнего кочевья и юрты оставленные. Но 26 Июня прискакали в Москву гонцы с вестию, что степь покрылась тучами Ханскими; что не менее ста пятидесяти тысяч Крымцев идет к Туле, обходя крепости, нигде не медля, не рассыпаясь для грабежа. Годунову надлежало оказать всю бодрость своего духа и загладить оплошность: в тот же час послали указы к Воеводам всех степных крепостей, велели им спешить к Серпухову, соединиться с Князем Мстиславским, чтобы встретить Хана в поле. К несчастию, главное войско наше стояло тогда в Новегороде и Пскове, наблюдая Шведов; оно не могло приспеть к решительной битве: о нем уже не думали. Объявили Москву в осаде; поручили блюсти Дворец Государев Князю Ивану Михайловичу Глинскому (258), Кремль Боярину Князю Дмитрию Ивановичу Шуйскому, Китай Голицину, Белый город Ногтеву-Суздальскому и Мусе Туренину. 27 Июня сведали о быстром стремлении неприятеля к столице, уверились в невозможности соединения всех полков на берегах Оки до прихода Ханского и переменили распоряжение: велели Мстиславскому идти к Москве, чтобы пред ее священными стенами, в виду храмов и палат Кремлевских, в глазах Царя и Царицы, за Веру, за отечество сразиться с неверными. В ободрение народу разглашали, что мы, оставляя берега Оки, заманиваем неприятеля в сети (259) и хотим внутри России истребить его совершенно. В самом деле сие отступление прибавляло к береговому войску еще несколько тысяч лучших ратников Московских, благородную дружину Государеву, знатных Дворян и детей Боярских, кроме вооруженных граждан: давало нам важный перевес в силах и выгоду биться под стенами неодолимыми, под громом тяжелого огнестрельного снаряда, ужасного для варваров. Надлежало единственно взять меры, чтобы Хан не ввергнул огня и разрушения в недра столицы, как сделал Девлет-Гирей в 1571 году: для того с удивительною скоростию укрепили предместие за Москвою-рекою деревянными стенами с бойницами (260); обратили монастыри в твердыни: Даниловский, Новоспасский, Симонов; назначили стан войску верстах в двух от города, между Калужскою и Тульскою дорогою; соорудили там дощатый подвижный городок на колесах и церковь Св. Сергия, где поставили икону Богоматери, бывшую с Димитрием в Донской битве; пели молебны, обходили всю Москву с крестами и с нетерпением ждали Мстиславского. 29 Июня сей Воевода выступил из Серпухова, оставив на Оке малочисленную стражу, и ночевал на Лопасне, среди высоких курганов, славных памятников незабвенной победы 1572 года (261): шел тот же неприятель; но Россия уже не имела Воротынского! 1 Июля, ввечеру, полки расположились на лугах Москвы-реки, против села Коломенского, а Воеводы спешили к Государю с донесением и для совета; возвратились в следующее утро и ввели полки в изготовленный для них стан, против монастыря Даниловского. В тот день сам Государь приехал к войску, осмотрел его, жаловал Воевод и всех людей ратных милостивыми словами, спрашивал их о здравии, не оказывая робости, изъявляя надежду на Бога и на своих добрых Россиян.
Июля 3 известили Феодора, что Хан перешел Оку под Тешловым, ночует на Лопасне, идет прямо к Москве; что передовой отряд неприятельский, встретив мужественного Воеводу, Князя Владимира Бахтеярова, высланного на Похру с двумястами пятьюдесятью детьми Боярскими, разбил его и гнал, жестоко уязвленного, до селения Биц. Тогда войско наше изготовилось к сражению; каждый полк занял свое место, не выходя из укреплений, и ввечеру пришла к ним вся дружина Царская, явился наконец и Борис Годунов, в полном доспехе, на ратном коне, под древним знаменем Великокняжеским: кто был душою Царства в Совете, тому надлежало одушевить и воинов в битве за Царство. Феодор отдал ему всех Дворян своих и телохранителей, дотоле неразлучных с особою Монарха; заключился в уединенной палате с супругою и с духовником для молитвы; не боялся опасности, ибо считал за грех бояться, и сделав все, что мог, для спасения отечества, с Ангельским спокойствием предавал себя и Державу в волю Всевышнего. За Правителем ехали и все Бояре, как бы за Государем; но, встреченный, приветствуемый Воеводами, он не взял главного начальства из рук знатнейшего или опытнейшего вождя, Князя Мстиславского; удовольствовался вторым местом в большом полку, составив для себя воинскую Думу из шести сановников, в числе коих находился и знаменитый изгнанник, Богдан Яковлевич Бельский, властию Годунова уже примиренный с двором и с народом, витязь, украшенный знаками отличия и славы (262).
Всю ночь стояла рать под знаменами; всю ночь бодрствовал Годунов: ходил по рядам, укреплял дух Воевод и воинов (263), советовал и принимал советы, требовал доверенности и находил ее, великим умом заменяя недостаток в опытности ратной. Знали о близости неприятеля; слышали вдали шум, топот коней и на рассвете увидели густые толпы Ханские. Казы-Гирей шел осторожно, стал против села Коломенского, и с Поклонной горы обозрев места, велел своим Царевичам ударить на войско Московское. Дотоле все было тихо; но как скоро многочисленная конница неприятельская спустилась с высоты на равнину; загремели все бойницы стана, монастырей, Кремлевские (264), и Сотни отборные из каждого полку с отборными Головами, дружины Литовские, Немецкие с их Капитанами выступили из укрепления, чтобы встретить Крымцев; а Воеводы с главным войском оставались в дощатом городке и ждали своего часа. Битва началась вдруг во многих местах: ибо неприятель, осыпанный пушечными ядрами, разделился, пуская стрелы и в схватке действуя саблями лучше наших; но мы имели выгоду, искусно стреляя из ручных пищалей, стоя и нападая дружнее. Песчаная равнина покрывалась более Мусульманскими, нежели Христианскими трупами, в виду у Хана и Москвитян, коими стены, башни, колокольни были унизаны, вооруженными и безоружными, исполненными любопытства и ужаса: ибо дело шло о Москве: ее губили или спасали победители! Народ то безмолвствовал, то вопил, следуя душою за всеми движениями кровопролитной сечи, зрелища нового для нашей древней столицы, которая видала приступы к стенам ее, но еще до сего времени не видала полевой битвы на своих равнинах. Не имели нужды в вестниках: глаз управлял чувством страха и надежды. Другие не хотели ничего видеть: смотрели только на святые иконы, орошая теплыми слезами помост храмов, где пение Иереев заглушалось звуком пальбы и курение фимиама мешалось с дымом пороха. Сказание едва вероятное: в сию торжественную, роковую годину, когда сильно трепетало сердце и в столетних старцах Московских, один человек наслаждался спокойствием души непоколебимой: тот, чье имя вместе с Божиим призывалось Россиянами в сече, за кого они умирали пред стенами столицы: сам Государь!.. Утомленный долгою молитвою, Феодор мирно отдыхал в час полуденный (265); встал и равнодушно смотрел из высокого своего терема на битву. За ним стоял добрый Боярин, Григорий Васильевич Годунов, и плакал: Феодор обратился к нему, увидел его слезы и сказал: «Будь спокоен! Завтра не будет Хана!» Сие слово, говорит Летописец, оказалось пророчеством.
Сражение было не решительно. С обеих сторон подкрепляли ратующих; но главные силы еще не вступали в дело: Мстиславский, Годунов с Царскими знаменами и лучшею половиною войска не двигались с места, ожидая Хана, который с своими надежнейшими дружинами занял ввечеру село Воробьево (266) и не хотел сойти с горы, откуда алчный взор его пожирал столицу, добычу завидную, но не легкую: ибо земля стонала от грома Московских пушек и Россияне бились мужественно на равнине до самой ночи, которая дала наконец отдых тому и другому войску. Множество Татар легло в сече; множество было ранено: Царевич Бахты-Гирей, несколько больших Князей и Мурз (267); взято в плен также немалое число людей знатных. Дух упал в Хане и в Вельможах Крымских: они советовались, что делать, и более ужасали, нежели ободряли друг друга рассуждением о следствиях новой, решительной битвы, - слыша пальбу беспрестанную, видя сильное движение между нашим станом и Москвою: ибо Годунов, не жалея пороху, велел и ночью стрелять из пушек, для устрашения неприятеля, и граждане после сечи толпами устремились в стан, приветствовать храбрых, видеть живых друзей и родственников, узнать о мертвых. Пленники Российские, верные отечеству и в узах, ответствуя на вопросы Хана, говорили ему, что в Москву пришло свежее войско, из Новагорода и Пскова; что мы стреляем в знак радости, не сомневаясь в победе, и еще до рассвета ударим всеми силами на Крымцев (268). Хан мог им и не верить; но уже видел обман Короля Шведского: видел, что Россия, невзирая на войну с Шведами, имеет довольно защитников - и бежал за час до света!
Известив о том Государя, Воеводы при звуке всех колоколов радостной Москвы, со всеми полками выступили вслед за Ханом, который бежал без памяти, оставляя на пути им в добычу и лошадей, и рухлядь и запасы (269); слышал за собою топот нашей конницы и без отдыха в сутки достиг Оки; на восходе солнца увидел передовую дружину Россиян и кинулся в реку, бросив на берегу собственные возки Царские; утопил множество людей своих и бежал далее. Мстиславский и Годунов ночевали в Бицах, гоня неприятеля легкими отрядами, которые настигли задние полки его близ Тулы, разбили их, взяли 1000 пленников с некоторыми знатнейшими Мурзами; топтали, истребляли Крымцев в степях и выгнали из наших владений, где Казы-Гирей не успел злодействовать, и 2 Августа прискакал на телеге ночью в Бакчисарай, с подвязанною, уязвленною рукою; а Крымцев возвратилось не более трети, пеших, голодных, так, что сей Ханский поход оказался самым несчастнейшим для Тавриды и самым безвреднейшим для России, где все осталось в целости: и города, и деревни, и жители.
Главные Воеводы не ходили далее Серпухова. Царь, может быть, по совету умной Ирины, писал к ним, чтобы они гнали и старались истребить неприятеля в степях; но Князь Мстиславский ответствовал ему, что им невозможно достигнуть Хана, и, в сей бумаге наименовав себя одного, получил от Феодора строгий выговор за неозначение в ней Борисова великого имени (270), к коему Двор относил всю честь победы. Однако ж соблюли равенство в наградах: 10 Июля приехал в Серпухов Стольник, Иван Никитич Юрьев, с милостивым словом и с жалованьем Государевым: спросил войско о здравии и вручил Воеводам медали: Мстиславскому и Годунову золотые Португальские, иным корабельники и червонцы Венгерские. Велев остаться на берегу некоторым младшим из них, Государь звал всех других в Москву для изъявления им новых милостей: надел на Бориса с своего плеча шубу Русскую с золотыми пуговицами в 1000 рублей (или в 5000 нынешних серебряных) и с себя же цепь драгоценную; пожаловал ему златой сосуд Мамаевский, славную добычу Куликовской битвы, три города области Важской в наследственное достояние и титло слуги, знаменитейшее Боярского и в течение века носимое только тремя Вельможами: Князем Симеоном Ряполовским, коего отец спас юного Иоанна III от Шемякиной злобы; Князем Иваном Михайловичем Воротынским за Ведрошскую победу и сыном его, бессмертным Князем Михайлом, за разбитие Крымских Царевичей на Донце и взятие Казани. Князю Мстиславскому дал Феодор, также с своего плеча, шубу с золотыми пуговицами, кубок с золотою чаркою и пригород Кашин с уездом; других Воевод, Голов, Дворян и Детей Боярских жаловал шубами, сосудами, вотчинами и поместьями или деньгами, камками, бархатами, атласами, соболями и куницами; стрельцов и Козаков тафтами, сукнами, деньгами: одним словом, никто из воинов не остался без награды и не было конца великолепным пирам в Грановитой палате, более в честь Годунова, нежели в Царскую: ибо Феодор велел торжественно объявить и в России и в чужих землях, что Бог даровал ему победу радением и промыслом Борисовым. Таким образом новый луч озарил главу Правителя, луч ратной славы, блистательнейшей для народа Державы воинственной, которую окружали еще столь многие опасности и неприятели! - На месте, где войско стояло в укреплении против Хана, заложили каменную церковь Богоматери и монастырь, названный Донским от имени Святой иконы, которая была с Димитрием на Куликове поле и с Годуновым в Московской битве; а на случай нового приступа варваров к столице защитили все ее посады деревянными стенами с высокими башнями (271).
[1592 г.] Но торжество Борисово, пиры двора и воинства, милости и жалованья Царские заключились пытками и казнями! Донесли Правителю, что оскорбительная для него молва носится в городах уездных, особенно в Алексине - молва, распущенная его неприятелями, по крайней мере нелепая: говорили, что будто бы он привел Хана к Москве, желая унять вопль России о жалостном убиении Димитрия (272). Народ - и только один народ - слушал, повторял сию клевету. С великодушием, с невинностию Годунов мог бы презреть злословие грубое, разносимое ветром; но Годунов с совестию нечистою закипел гневом: послал чиновников в разные места; велел изыскивать, допрашивать, мучить людей бедных, которые от простоты ума служили эхом клевете, и в страхе, в истязаниях оговаривали безвинных; некоторые умерли в пытках или в темницах; других казнили, иным резали языки - и многие места, по словам летописца, опустели тогда в Украйне, в прибавление к развалинам Углича!
Сия жестокость, достойная времен Иоанновых, казалась Годунову необходимою для его безопасности и чести, чтобы никто не дерзал ни говорить, ни мыслить ему противного: единственное условие, коего не должно было нарушать для жизни мирной и счастливой в Феодорово царствование! Грозный только для своих порицателей, Годунов во всех иных случаях хотел блистать милосердием редким. Заслуживал ли кто опалу, но мог извиниться естественно человеческою слабостию? того миловали и писали в указе: «Государь прощает, из уважения к ходатайству слуги, Конюшего Боярина» (273). Даже изменникам, даже Михайлу Головину, жившему в Литве (274), Борис предлагал мирное возвращение в отечество, знатнейший сан и лучшее поместье, как бы в возмездие за гнусную измену! Кого же осуждали на казнь, о том писали в указе: «так приговорили Бояре, Князь Федор Иванович Мстиславский с товарищи»; о Годунове не упоминали. Для приятелей, угодников, льстецов не имея ничего заветного, кроме верховной власти, в его руках неприкосновенной, он ежедневно умножал число их и чем более заслуживал укоризны, тем более искал хвалы и везде слышал оную, искреннюю и лицемерную - читал и в книгах (275), сочиняемых тогдашними грамотеями, духовными и мирскими; одним словом, искусством и силою, страхом и благодеяниями произвел вокруг себя гром славы, заглушая им если не внутренний глас совести, то по крайней мере глас истины в народе.
Но жертвуя одной мысли и Небом и самым истинным земным счастием: спокойствием, внутренним услаждением добродетели, законным величием Государственного благотворителя, чистою славою в Истории, Годунов едва было не лишился вожделенного плода своих козней от случая естественного, но неожиданного: вдруг разнеслася весть от дворца Кремлевского до самых крайних пределов Государства и всех, кроме Бориса, от Монарха до земледельца, исполнила счастливой надежды - весть, что Ирина беременна! Никогда Россия, по сказанию Летописца, не изъявляла искреннейшего веселия: казалось, что Небо, раздраженное преступлением Годунова, но смягченное тайными слезами добрых ее сынов, примирилось с нею, и на могиле Димитриевой насаждает новое Царственное древо, которое своими ветвями обнимет грядущие веки России. Легко вообразить сии чувства народа, приверженного к Венценосному племени Св. Владимира: гораздо труднее вообразить тогдашние чувства Борисовы. Гнуснейшее из убийств оставалось тщетным для убийцы: совесть терзала его, а надежда затмевалась навеки или до нового злодейства, еще страшного и для злодея! Годунов должен был терпеть общую радость, изъявлять живейшее в ней участие, обманывать двор и сестру свою! Чрез несколько месяцев нетерпеливого ожидания, Ирина родила дочь, к облегчению Борисова сердца; но родители были и тем счастливы, как ни желали иметь наследника престолу: разрешилось неплодие, и нежность их могла увенчаться плодом новым, в исполнение общего желания. Не только чувствительная мать, но и тихий, хладнокровный Феодор в восторге благодарил. Всевышнего за милую дочь (276), названную Феодосиею (и 14 Июня окрещенную в обители Чудовской); простил всех опальных, самых важных преступников, осужденных на смерть: велел отворить темницы и выпустить узников; наделил монастыри богатою милостынею и послал множество серебра Духовенству в Палестину. Народ также радовался; но люди склонные к подозрению, угадывая сокровенность души Борисовой, за тайну передавали друг другу сомнение: не мог ли Годунов подменить младенца, если Царица родила сына, и вместо его обманом представить Феодосию, взятую им у какой-нибудь бедной родильницы (277)? После увидим действие сей мысли, хотя и маловероятной. С другой стороны, любопытные спрашивали: «Должна ли Феодосия, если не будет у нее братьев, наследовать Державу? Случай, дотоле беспримерный, не мог ли служить примером для будущего? Россия никогда не имела жен Венценосных по наследию; но не лучше ли уставить новый закон, чем осиротеть престолу?» Сии вопросы затруднительные беспокоили, как вероятно, и Годунова: они разрешились, к его успокоению, смертию Феодосии в следующем году (278). Несмотря на все утешения Веры, Феодор долго не мог осушить слез своих: с ним плакала и столица, погребая юную Царевну в Девичьем монастыре Вознесенском и разделяя тоску нежной матери, сим ударом навеки охлажденной к мирскому счастию. Злорадствуя во глубине души, Годунов без сомнения умел притвориться отчаянным (ибо легче показывать лицемерную скорбь в тайном удовольствии, нежели веселие лицемерное в тайной печали); но снова подозревали сего жестокого властолюбца: думали, что он, быв виновником Евдокииной смерти, уморил и Феодосию (279). Бог ведал истину; но обагренный святою кровию Димитриевою не имел права жаловаться на злословие и легковерие: все служило ему праведною казнию - и самая клевета невероятная!
Портрет Фёдора 1630-х гг. с надгробия в Архангельском соборе Московского кремля
Том X. Глава III
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ФЕОДОРА ИОАННОВИЧА. Г. 1591 – 1598
Война и мир с Швециею. Переписка с Литовскими Вельможами. Набег Крымцев. Посольства в Константинополь. Своевольство Донских Козаков. Строение городов. Мир с Ханом. Вспоможение Императору. Знатный Посол Австрийский. Легат Климента VIII к Москве. Дружество Феодора с Шахом Аббасом. Поход на Шавкала. Сношения с Даниею и с Англиею. Закон об укреплении крестьян и слуг. Новая крепость в Смоленске. Зажигальщики. Двор Московский. Ослепление Царя Симеона. Святители Греческие в Москве. Разрушение Печерской Обители. Слово Феодорово Годунову. Кончина Феодорова. Присяга Царице Ирине. Пострижение Ирины. Избрание Годунова в Цари.
В делах внешних Россия могла, как и дотоле, хвалиться успехами и Политикою благоразумною. В надежде на содействие Хана, Иоанн, Король Шведский, отвергнул перемирие, данное ему Феодором в удовольствие Сигизмунду (280), и Генерал его, Мориц Грип, вступив в Новогородскую область, сжег многие селения близ Ямы и Копорья. Воеводы наши, удивленные сим нечаянным нападением, послали гонца спросить у него, знает ли он о подписанном в Москве договоре? Не знаю, ответствовал Мориц; шел далее и стоял уже в пятидесяти верстах от Новагорода. Сведав, что многочисленные Российские полки ожидают его впереди, он не захотел битвы и возвратился, но почти без войска, истребленного зимним холодом и болезнями (281). Летом 1591 года, когда Хан стремился к Москве, Шведы снова явились близ Гдова, разбили наш отряд и взяли в плен Воеводу, Князя Владимира Долгорукого (282); другие толпы их из Каянии проникли, сквозь пустыни и леса, в северную Россию и взяли Сумский острог на Белом море, думая овладеть и всеми ее пристанями. Но сия важная мысль, лишить нас выгод морской торговли, требовала усилий невозможных для слабой Швеции. Царь послал туда из Москвы двух Князей Волконских, Андрея и Григория, с дружинами стрельцов: первый занял монастырь Соловецкий, угрожаемый неприятелем; второй истребил Шведов в Сумском остроге и взял несколько пушек (283). Узнав, что Каянские разбойники в самый день Рождества Христова сожгли Кольскую или Печенскую обитель, злодейски умертвив 50 Иноков и 65 слуг монастырских, Князь Григорий Волконский отмстил им опустошением Каянии и возвратился в монастырь Соловецкий с богатою добычею. - Сии неприятельские действия едва было не произвели и разрыва с Литвою: ибо Сигизмунд долго не хотел утвердить заключенного в Москве перемирия без обязательства с нашей стороны не тревожить Швеции. Послов Феодоровых, Салтыкова и Татищева (284), выводили из терпения остановками на пути в Варшаву, сердили грубостями, лишали всех удобностей, самого нужного, так что они, исполненные негодования, предлагали Королевским чиновникам, вместо денег, 50 сосудов серебряных, требуя пищи для своих людей голодных. Наконец Сигизмунд, сведав об изгнании Хана из России, утвердил договор Московский, но заставив наших послов внести в него новое условие, чтобы ни Царю, ни Литве в течение двенадцати лет не мыслить о завоевании Нарвы. Целуя крест, он сказал Салтыкову: «Мы будем в мире с Царем до его первого нападения на Швецию, ибо сын должен вступиться за отца». Сия угроза не спасла однако ж Шведских владений от разорения.
[1592-1596 гг.] Зимою 1592 года Царь послал знатнейших Воевод, Князей Мстиславского и Трубецких, двух Годуновых Ивана и Степана Васильевичей, Князя Ноготкова и Богдана Яковлевича Бельского, в Финляндию, где они выжгли селения и города, взяв несколько тысяч пленников (285). Шведы не отважились на битву: сидели только в Выборге и в Абове, к коим не приступали Россияне, окружив их со всех сторон пеплом и развалинами. В исходе Февраля, совершив поход, Воеводы приехали в Москву жаловаться друг на друга: Князь Федор Трубецкой винил Годуновых, Годуновы Трубецкого в худой ревности к Царской службе. Царь всем им объявил немилость за раздор, вредный для отечества: не велел съезжать со двора, от Вербной Недели до Светлого Воскресения: ибо Правитель желал славиться беспристрастием, сею легкою опалою доказав, что не щадит и своих ближних, когда дело идет о пользе государственной.
В самое то время, когда мы беспрепятственно опустошали Финляндию, находился в Стокгольме Посол Хана Крымского, Черкашенин Антоний, требуя золота от Шведов за впадение Казы-Гиреево в Россию. «Золото готово для победителя, - ответствовал Король Иоанн, - Хан видел Москву, но не спас нашей земли от меча Российского» (286). Видя, что и Сигизмунд не может быть надежным защитником Швеции, Иоанн в последние дни жизни своей искренно хотел мира с Россиею, в августе 1592 года выслав Маршала Флеминга, Генерала Бое и других сановников на реку Плюсу, где они с Окольничим и Наместником Суздальским, Михайлом Салтыковым, в Генваре 1593 года заключили двулетнее перемирие, уже именем нового Венценосца Шведского (287): 25 Ноября [1592 г.] Иоанн умер, и сын его, Сигизмунд, наследовал престол Шведский, соединяя таким образом под своею державою силы двух Королевств, враждебных для России: чему радовались в Варшаве и в Стокгольме; чего опасались в Москве - но недолго. Оказались следствия неожиданные, более в пользу, нежели ко вреду России: ибо Сигизмунд, вместо тесной связи, произвел взаимную злобу между своими Государствами: раболепствуя Вельможам коронным и Литовским (288), хотел самовластвовать в Швеции, переменить Веру, ввести Латинскую, отдать Эстонию Польше; видел негодование, явное сопротивление Шведов и почти бежал из Стокгольма в Варшаву, оставив верховную власть в руках Сената. В сих несчастных обстоятельствах, в раздорах, в смятении Швеция не могла думать о войне с Россиею; искала мира твердого, вечного и в угождение Царю согласилась, чтобы ее Послы, Стен-Банер, Горн, Бое, съехались с Московскими, Князем Иваном Турениным и Пушкиным, в владении Российском, у Тявзина, близ Иванягорода (289); однако ж собрала и войско, в Выборге и в Нарве, чтобы дать более силы своим требованиям или отказам: Российское, гораздо многочисленнейшее, стояло от Новагорода до Эстонской и Финляндской границы, в тишине и в бездействии, ожидая конца переговоров. С обеих сторон требовали для вида: мы Эстонии, Шведы Иванягорода, Ямы, Копорья, Орешка, Ладоги, Гдова или денег за убытки войны долговременной; но в самом деле Швеция хотела только мира без уступок с ее стороны, а Россия с приобретением Корельской области. Послы с обеих сторон жаловались на упрямство, в досаде снимали шатры и разъезжались, чтобы снова съехаться. Наконец Московские одержали верх, 18 Маия 1595 года подписав следующий договор: «1) быть вечному миру между Швециею и Россиею; 2) первой спокойно владеть Нарвою, Ревелем и всем Чухонским, или Эстонским, Княжеством, 3) России не помогать врагам Швеции, а Швеции врагам России, ни людьми, ни деньгами; 4) пленных освободить без окупа и без размена; 5) Лапландцам Остерботнийским и Варангским платить дань Швеции, а Восточным (Кольским и соседственным с землею Двинскою) России; 6) Шведам торговать свободно в Москве, Новегороде, Пскове и в иных местах: также и Россиянам в Швеции; 7) в кораблекрушении и во всяких бедственных случаях усердно оказывать друг другу взаимную помощь; 8) Послам Московским вольно ездить чрез Шведские владения к Императору, Папе, Королю Испанскому и ко всем великим Государям Европейским или их Послам в Москву: также и людям торговым, воинским, лекарям, художникам, ремесленникам» (290). Сей мир обрадовал ту и другую Державу, избавив Шведов от войны разорительной и надежно утвердив за ними Эстонию с Нарвою, а России возвратив древнюю Новогородскую собственность, где наши братья и церкви тосковали под властию чуждых завоевателей. Феодор вместе с Воеводами Послал в Кексгольм и Святителя, чтобы очистить там православие от следов иноверия.
Хотя Стен-Банер, Горн и Бое договаривались с нами еще именем Короля Сигизмунда, но он в самом деле не имел в том участия, и, мало заботясь о строптивой Швеции, в какой-то душевной сонливости редко сносился с Москвою и по делам Литовским (291). Тем более хитрила наша Дума Государственная, стараясь вселить в Вельможных панов недоверенность к беспечному Королю, и как бы с удивлением дав им заметить, что Сигизмунд в своем титуле ставит имя Швеции выше имени Польского Королевства, спрашивали: «с их ли ведома он унижает знаменитую корону Ягеллонов пред Готфскою, столь новою и ничтожною? ибо Шведы еще недавно были подданными Дании, вместо Государей имея у себя Правителей, которые сносились только с Новогородскими Наместниками». Но величавые Паны, еще с живым неудовольствием воспоминая повелительную твердость Баториеву, любили мягкого Сигизмунда и хвалились его счастием, одержав победу над Ханом Крымским, надеясь без войны взять Эстонию и наслаждаясь временным миром с Россиею, также им довольною (292).
Ослабленный несчастным походом Московским, Хан еще не престал, как видим, усильно действовать против соседственных держав Христианских, чтобы искать добычи, не впасть в презрение у своих хищных Князей и не лишиться власти от гнева Амуратова: ибо Султан осыпал его жестокими укоризнами за малодушное бегство из России, коего стыд падал и на знамена Оттоманские (293). Желая усыпить Феодора, Казы-Гирей писал к нему о возобновлении дружбы между ими; извинялся легковерием, насказами злых людей, которые хотели их ссорить, и гонец Крымский за тайну объявил Правителю, что Хан, зная мысль Султанову дать иного властителя Тавриде, намерен отстать от Турков, всею душою соединиться с Царем, все Улусы вывести из полуострова, разорить Крым, основать для себя державу и крепость на берегах Днепра, на Кошкине Перевозе, и там служить неодолимою оградою для России, в угрозу ненавистным Оттоманам (294), или Феодор доставит ему несколько пуд серебра на строение сей крепости; что в удостоверение своего дружества к нам и в задаток будущих великих услуг Казы-Гирей идет снова опустошать Литву. Хан, как обыкновенно, обманывал; а мы, как обыкновенно, и верили ему и не верили: послали гонца в Тавриду с ответом, что забудем все его злодейства, если он искренно примирится с нами; что дружба великого Монарха Христианского и для Мусульманина предпочтительнее игу Оттоманскому; что мы хотя и не в войне с Литвою (295), однако ж не будем досадовать на Хана за опустошение сей враждебной для него земли (коварство, называемое политикою!). Но чиновник Московский, еще не доехав до Тавриды, сведал, что ее Царевичи, Калга Фети-Гирей и Нурадин-Бахта, уже огнем и мечом свирепствуют в пределах Рязанских, Каширских, Тульских (296), где, не к похвале бдительного Правителя, все сделалось жертвою их мести или корыстолюбия: защиты не было. Они не думали идти к Москве: ушли назад, но истребив селения и захватив в плен множество Дворян с детьми и женами. Сия оплошность России стоила злой насмешки Хана, сказавшего с видом удивления гонцу Феодорову: «Куда делося войско Московское? Царевичи и Князья наши не вынимали ни сабли из ножен, ни стрелы из колчана и плетью гнали тысячи пленников, слыша, что ваши храбрые Воеводы прячутся в лесах и в дебрях». В знак милости надев на сего чиновника золотой кафтан, Хан велел ему уверить Феодора, что Царевичи действовали самовольно и что от нас зависит купить мир с Тавридою серебром и мехами драгоценными!
Упорствуя в желании сего мира, Феодор решился тогда возобновить сношения с Султаном и послал в Константинополь чрез Кафу Дворянина Нащокина требовать, чтобы Амурат запретил Хану, Азовцам и Белогородцам (297) воевать Россию из признательности к нашему истинному дружеству: «ибо мы, - так писал Царь к Султану и Годунов к Великому Визирю, - не хотим слушать Императора, Королей Испанского и Литовского, Папы и Шаха, которые убеждают нас вместе с ними обнажить меч на Главу Мусульманства». Изъявив учтивость Посланнику, Визирь сказал: «Царь предлагает нам дружбу: мы поверим ей, когда он согласится отдать великому Султану Астрахань и Казань. Не боимся ни Европы, ни Азии: войско наше столь бесчисленно, что земля не может поднять его; оно готово устремиться сухим путем на Шаха, Литву и Цесаря, а морем на Королей Испанского и Французского. Хвалим вашу мудрость, если вы действительно не хотели пристать к ним, и Султан не велит Хану тревожить России, буде Царь сведет с Дону Козаков своих и разрушит четыре новые крепости, основанные им на берегах сей реки и Терека, чтобы преграждать нам путь к Дербенту: или сделайте так, или (в чем клянуся Богом) не только велим Хану и Ногаям беспрестанно воевать Россию, но и сами пойдем на Москву своими головами, сухим путем и морем, не боясь ни трудов, ни опасностей, - не жалея ни казны, ни крови. Вы миролюбивы; но для чего же вступаете в тесную связь с Ивериею, подвластною Султану?» Нащокин ответствовал, что Астрахань и Казань нераздельны с Москвою; что Царь велит выгнать Козаков из окрестностей Дона, где нет у нас никаких крепостей; что связь наша с Грузиею состоит в единоверии и что мы посылаем туда не войско, а Священников и дозволяем ее жителям ездить в Россию для торговли. Нащокин предлагал Визирю изъясниться с Царем чрез Посла Султанского: Визирь сперва не хотел того, сказав: «у нас нет сего обычая: допускаем к себе послов иноземных, а своих не шлем»; однако ж согласился наконец отправить в Москву сановника, Чауша Резвана, с требованиями объявленными Нащокину; а Царь с ответом и с дарами (с черною лисьею шубою для Амурата, с соболями для визиря) еще Послал в Константинополь Дворянина Исленьева (в июле 1594), обещая унять Козаков и свободно пропустить Турков в Дербент, в Шамаху, в Баку, если Амурат уймет Казы-Гирея. «Мы велели (писал Феодор к Султану) основать крепости в земле Кабардинской и Шавкалской не в досаду тебе, а для безопасности жителей. Мы ничего у вас не отняли: ибо Князья Горские, Черкесские и Шавкалские были издревле нашими подданными Рязанских пределов, бежали в горы и там покорились отцу моему, своему давнишнему, законному властителю» (298). Сия новая история Кабарды и Дагестана не уверила Султана, чтобы их Князья были Рязанскими выходцами: он видел стремление Московской Политики к присвоениям на Востоке, не мог ей благоприятствовать и не думал содействовать успокоению России, то есть мирить Хана с нею.
Сии Константинопольские Посольства не доставили нам ничего, кроме любопытных сведений о состоянии Империи Оттоманской и Греков. «В Турции ныне (доносил Нащокин) все изменилось: Султан и Паши мыслят единственно о корысти; первый умножает казну, а для чего, неизвестно: прячет золото в сундуках и не делает жалованья войску, которое в ужасном мятеже недавно приступало ко дворцу, требуя головы Дефтердаря, или Казначея. Нет ни устройства, ни правды в Государстве. Султан обирает чиновников, чиновники обирают народ; везде грабеж и смертоубийства; нет безопасности для путешественников на дорогах, ни для купцов в торговле. Земля опустела от войны Персидской и насилия, особенно Молдавская и Волошская, где непрестанно сменяют Господарей от мздоимства. Греки в страшном утеснении: бедствуют, не имея и надежды на будущее» (299). Исленьев был задержан в Константинополе, где в 1595 году воцарился Магомет III: ибо сей новый Султан, гнусный душегубец девятнадцати братьев, ждал только благоприятного времени, чтобы объявить войну России. Между тем, в Цареграде называя Донских витязей шайкою разбойников, мы посылали им воинские снаряды, свинец и селитру. Они умножились числом, принимая к себе Козаков Днепровских и всяких бродяг, вели непрестанную войну с Азовом, с Ногаями, с Черкесами, с Тавридою и ватагами ходили на море искать добычи, слушаясь и не слушаясь указов Царских. Нащокин из Азова писал в Москву, что Козаки станиц низовых силою отняли у него дары Государевы, не хотели без окупа выдать ему своих пленников, Султанского Чауша с шестью Князьями Черкесскими, и с досады одному из них отсекли руку, вопя на шумной сходке: «Мы верны Царю Белому; но кого берем саблею, того не освобождаем даром!» Своевольством заслуживая опалу, Козаки заслуживали и милость Государеву, будучи непримиримыми врагами злодеев и зломысленников России.
Не имев успеха в намерении обуздать Хана посредством Турции, мы наконец и без ее содействия достигли цели своей: обезоружили его, не столько угождениями и переговорами, сколько благоразумными мерами, взятыми для защиты южных областей России. Возобновив древний Курск, давно запустевший (300) - основав крепости Ливны, Кромы, Воронеж - Царь в конце 1593 года велел строить еще новые, на всех сакмах, или путях Татарских, от реки Донца к берегам Оки: Белгород, Оскол, Валуйку, и населить оные людьми ратными, стрельцами, Козаками, так что разбойники Ханские уже не могли легко обходить грозных для них твердынь, откуда летом непрестанно выезжали конные отряды для наблюдения и гром пушечный оглушал варваров. Царь в одной руке держал меч, а в другой золото, и призывал к Хану: «Папа Римский, Цесарь, Короли Испанский, Португальский, Датский и вся Германия убеждают меня искоренить твой улус, между тем как они всеми силами будут действовать против Султана. Собственные Бояре мои, Князья, Воеводы, в особенности жители Украйны, также бьют мне челом, чтобы я вспомнил все ваши неправды и злодейства, двинул войско и в самых недрах твоей Орды не оставил камня на камне. Но я, желая дружбы твоей и Султановой, не внимаю ни Послам Европейских Государей, ни воплю моего народа и предлагаю тебе братство с богатыми дарами» (301). Непрестанно помыкаемый Амуратом из земли в землю, то в Молдавию и Валахию, то в Венгрию, чтобы усмирять бунты Оттоманских данников или сражаться с Австрийцами, изнуряя войско в походах и приобретая скудную добычу тратою многих людей в битвах, Хан вымолил у Султана дозволение обмануть Россию ложным примирением, торжественным и пышным, какого в течение семидесяти пяти лет у нас не бывало с Тавридою (302). В Ноябре 1593 года съехались знатные Послы, Ханский Ахмет-паша и Московские, Князь Федор Хворостинин с Богданом Бельским, на берегу Сосны, под Ливнами, для предварительного договора: сия река была тогда границею обитаемой, или населенной, России; далее к югу, начинались степи, приволье Татарское, и Вельможа Казы-Гиреев не хотел ехать на левый берег Сосны, боясь отдаться нам в руки и тем унизить достоинство Хана. Послы, сходясь на мосту, условились с обеих сторон прекратить неприятельские действия, освободить пленников, утвердить мир и союз навеки: для чего Крымскому Ширинскому Князю, Ишимамету, надлежало ехать в Москву, а Князю Меркурию Щербатову в Тавриду. Сии новые, Великие Послы, встретясь на том же мосту, ласково приветствовали друг друга, и каждый отправился в свой путь. В залог дружбы Феодор отпустил к Хану жену Царевича Мурата, умершего в Астрахани; доставил Казы-Гирею 10000 рублей, сверх шуб и тканей драгоценных, обещая присылать ежегодно столько же; наконец имел удовольствие получить от него (летом в 1594 году) шертную. или клятвенную, грамоту с златою печатию. Сия грамота условиями и выражениями напоминала старые, истинно союзные, коими добрый, умный Менгли-Гирей удостоверил Иоанна III в любви и в братстве. Казы-Гирей обязывался быть врагом наших врагов, без милости казнить своих Улусников за впадения в Россию, возвращать их добычу и пленников, оберегать Царских Послов и людей торговых, не задерживать иноземцев на пути в Москву, и проч. Хотя с сего времени Крымцы года три не беспокоили наших владений, усильно помогая Султану в войне Венгерской: но рать Московская всегда стояла на берегах Оки, готовая к бою.
В сие время, совершенно мирное для России, внешняя политика ее не дремала, - и смело уверяя Султана, что мы из дружбы к нему не хотим дружиться с его врагами, двор Московский искреннее прежнего желал союза с ними. В Сентябре 1593 года Цесарь вторично прислал в Москву сановника Николая Варкоча красноречиво доказывать необходимость единодушного восстания держав Христианских на Султана и требовать от нас денежного вспоможения или мехов драгоценных для войны с неверными (303). В тайной речи он сказал Годунову, что Рудольф думает жениться на дочери Филиппа, Короля Испанского, и присвоить себе Францию с согласия многих тамошних Вельмож, ненавидящих Генрика IV; что Сигизмунд, оскорбляемый самовольством и дерзостию Панов, хочет сложить с себя венец Ягеллонов и возвратиться в Швецию; что брат Императора, Максимилиан, снова надеется быть Королем Польским и молит Феодора способствовать ему в том всеми нашими силами, обязываясь уступить России часть Ливонии. Именем Царским Бояре ответствовали: «Дед, отец Феодоров и сам Феодор многократно изъявляли Венскому Двору свою готовность вместе с Европою воевать Оттоманов; но мы тщетно ждали Императорского, Испанского и Римского Посольства в Москву для условия: ждем и ныне. За казну не стоим: лишь бы началося великое дело славы и спасения Христиан. Царь желает во всем успеха Императору; будет ревностно действовать, чтобы доставить Максимилиану корону Польскую, и в таком случае уступит ему всю Ливонию, кроме Дерпта и Нарвы, необходимых для России». Варкоча отпустили с письмами к Рудольфу, Филиппу, папе о скорейшем отправлении Послов в Москву и к Шведскому Принцу Густаву, Эрикову сыну, коему Феодор предлагал убежище сими словами: «Отцы наши были в дружбе и союзе: узнав, что ты скитаешься изгнанником в землях Италийских, зову тебя в Россию, где будешь иметь пристойное жалованье, многие города в отчину, жизнь спокойную и свободу выехать, когда и куда тебе угодно» (304). После объяснится, для чего мы призывали Густава.
Между тем беспечный Рудольф, уже воюя с Султаном в Венгрии, еще не спешил заключить союза с Россиею. В Августе 1594 года явился в Москве гонец его, но с письмом странным (на языке Латинском, за открытою печатью), писанным вместе и к Феодору, и к Молдавскому Господарю Аарону, и к Бряславскому Воеводе Збаражскому, и к Козакам Днепровским, такого содержания: «Вручитель сего, Станислав Хлопицкий, начальник Запорожского войска, изъявил нам добрую волю служить Империи против неверного Султана с осмью или с десятью тысячами Козаков. Мы его охотно приняли и дали ему свое знамя, Орла черного, с тем, чтобы он залег все пути Крымцам к Дунаю, огнем и мечем опустошая владения Султанские, но щадя Литовские и другие Христианские земли: для чего и молим вас благоприятствовать сему нашему слуге усердному» (305). Ясно, что надпись к Феодору была поддельная: не мог Император говорить одним языком и с Царем Московским и с Козаками; на словах же, именем Рудольфа, Хлопицкий известил Бояр о победах его, о союзе с ним Князя Седмиградского, Господарей Молдавского и Волошского, уверяя, что Запорожские воины, считая Россию своим истинным отечеством, не смеют действовать без воли Царя, и молил, чтобы Феодор, соединив с ними несколько дружин Московских, велел им идти на Турков под знаменами Россиян. Хлопицкого не допустили до Государя, изъяснив ему непристойность Цесаревой грамоты; но примолвили: «из уважения к Императору Царь отпускает тебя без гнева и напишет к Гетману Запорожцев, Богдану Микошинскому, что они могут служить Рудольфу». Обстоятельство достопамятное: Днепровские Козаки, будучи подданными Литвы, вопреки ей, раболепно угождающей Султану, входят в союз с Императором, чтобы воевать с Турками, и признают себя в какой-то зависимости от Царя Московского! Хотя сей беззаконный союз не имел желаемого следствия для Австрии; хотя Литовское Правительство наказало самовольство Козаков, отняв у них пушки, знамена, серебряные трубы, булаву, данную им Стефаном Баторием, и Черного орла Императорского (306): но воспоминания общего древнего отечества, единоверие, утеснение Греческой Церкви в Литве и месть народная с того времени уже явно готовили в душе Днепровских витязей присоединение их благословенного края к Державе Московской.
Желая чего-нибудь решительного в наших долговременных переговорах с Австриею, Феодор посылал и своего гонца к Рудольфу (307), чтобы узнать истинную вину его странного отлагательства в деле столь важном: сведал, что Николай Варкоч, выехав из России, нашел Императора в Праге, но долго не мог быть ему представлен, за обыкновенными недосугами сего праздного Венценосца; что Рудольф сообщил наконец Сейму Курфирстов благоприятный ответ Феодоров и что они, высоко ценя дружбу России, убедили его отправить к нам новое Посольство. Чрез несколько месяцев (в Декабре 1594) приехал в Москву тот же Варкоч (308), с уведомлением, что Турки более и более усиливаются в Венгрии: он требовал немедленного вспоможения казною - и мы удивили Австрийский двор щедростию, Послав Императору, на воинские издержки, 40360 соболей, 20760 куниц, 120 черных лисиц, 337235 белок и 3000 бобров, ценою на 44 тысячи Московских тогдашних рублей (309), с Думным Дворянином Вельяминовым, коему оказали в Праге необыкновенную честь: войско стояло в ружье на всех улицах, где он ехал ко дворцу в Императорской карете; не было конца приветствиям, угощениям, ласкам; давали ему обед за обедом, и всегда с музыкою, хотя сей чиновник не искал веселия, говоря: «Православный Царь оплакивает кончину своей милой дочери; а с ним плачет и вся Россия». В двадцати комнатах дворца разложив дары Феодоровы пред глазами Императора и Вельмож его, он удовлетворил их любопытству описанием (Сибири, богатой мехами, но не хотел сказать, чего стоила сия присылка Государева (310), оцененная Богемскими Евреями и купцами в восемь бочек золота. Вельяминов объявил Министерству Австрийскому, что вспоможение столь значительное доказывает всю искренность Феодорова дружества, невзирая на удивительную медленность Императора и союзников его в заключении торжественного договора с нами. Действительно трудно понять, для чего венский двор как бы уклонялся от сего договора, более для нас, нежели для Австрии, опасного или затруднительного: ибо он вел мирную Россию к войне с Султаном, который уже воевал Австрию! Ответствуя Царю, что дальность мест, вражда Испании с Англиею и Франциею, мятеж Нидерландский, дряхлость Короля Филиппа и новость Папы (Климента VIII) мешают общему союзу держав Христианских против Оттоманов (311), Император послал однако ж к Феодору, для изъявления благодарности, знатного Вельможу, Авраама Бургграфа Донавского (312), с Думным Советником, Юрием Калем, с двадцатью Дворянами и с девяносто двумя слугами.
Сие Посольство удовлетворяло единственно честолюбию Двора Московского своею пышностию и требовало с его стороны такой же. Вельможа Австрийский ехал из Ливонии чрез Псков, видя во всех городах (313), на всех станах множество людей, чисто одетых и собранных, по указу Царскому, из самых дальних мест, чтобы явить ему, сколь населена и богата Россия. От границы до Москвы везде встречали и провожали его отряды воинов на прекрасных конях; везде находил он для себя покой с роскошью, не имея только свободы: ибо за ним наблюдали неусыпно, чтобы скрыть от него истины, прискорбные для самолюбия Россиян. В столице везли сего знаменитого гостя лучшими улицами, мимо лучших зданий; отвели ему красивый дом Князя Ноздроватого; дали услугу Царскую; приносили, на золоте и серебре, все лакомства стола русского, вместе с драгоценнейшими винами южной Европы (314). В день представления (22 Маия 1597) двор Московский сиял великолепием чрезвычайным. Бургграф, имея подагру, ехал в Кремль не верхом, а в открытом Немецком возке (315), пред ним 120 всадников, Дворян и Сотников, в блестящих доспехах. Феодор принимал его в Большой Грановитой, расписной палате, сидя на троне, в диадеме и с скипетром: Годунов стоял подле, с державою. На правой лавке сидели Царевич Араслан-Алей, сын Кайбулин, Маметкул Сибирский и Князь Федор Мстиславский; на левой Ураз-Магмет, Царевич Киргизский; далее Бояре, сыновья Господарей Молдавского и Волошского, Князья Служилые, Окольничие, Крайчий, Оружничий (Бельский), Дворяне Думные, Постельничий, Стряпчий, 13 Стольников, 200 Князей и Дворян; Дьяки же Думные в Золотой Грановитой палате. Император прислал в дар Царю мощи Св. Николая, окованные золотом, две кареты, 12 санников, боевые часы с органами, несколько сосудов хрустальных; Годунову кубок драгоценный с изумрудами, часы стоячие и двух жеребцов с бархатными попонами; а юному сыну его, Федору Борисовичу, обезьян и попугаев (316); благодарил, равно ласково, и Царя и Правителя, который, чрез несколько дней дозволив Послу быть особенно у себя в доме, с величием Монарха говорил ему слова милостивые (317), а Дворянам его давал целовать свою руку.
Но пышность и ласки не произвели ничего важного. Когда Австрийский Вельможа, приступив к главному делу, объявил, что Рудольф еще ждет от нас услуг дальнейших; что мы должны препятствовать впадениям Хана в Венгрию и миру Шаха с Султаном; должны и впредь помогать казною Императору, в срочное время, в определенном количестве, золотом или серебром, а не мехами, коих он не может выгодно продавать в Европе: тогда Бояре сказали решительно, что Феодор без взаимного, письменного обязательства Австрии не намерен расточать для нее сокровищ России; что Посланник Государев, Исленьев, остановлен в Константинополе за наше вспоможение Рудольфу казною; что мы всегда обуздываем Хана и давно бы утвердили союз Христианской Европы с Персиею, если бы Император не манил нас пустыми обещаниями (318). - Вместе с сим Послом был у нас и гонец от Максимилиана, хотевшего, чтобы Феодор помог ему деньгами в искании короны Польской: Максимилиану, желали короны, но отказали в деньгах - и Бургграф (в Июле месяце) выехал из Москвы с одною честию и с дарами богатыми (319).
Всего удивительнее, что Рудольф в своей медленности извинялся новостию Папы, Климента VIII, а сей Папа тогда же присылал к Феодору, чрез Литву, именитого Легата, Александра Комулея, Аббата Моненского, и за тем же делом, убеждая Царя избавить Державы Христианские от ига Мусульманов (320). Комулей и Вельможа Австрийский едва ли виделись друг с другом в Москве; по крайней мере действовали или говорили без всякого сношения между собою. С обыкновенною тонкостию Римского двора Папа льстил Царю и России; представлял ему, что Оттоманы могут, завоевав Венгрию, завоевать и Польшу с Литвою; что они уже и с другой стороны касаются наших владений, покорив часть Грузии и Персии; что Византийская и многие иные Державы пали от излишней любви к миру, от бездействия и непредвидения опасностей; что Феодору легко Послать войско в Молдавию и взять Султановы города на берегах Черного моря, где ожидает нас и слава и богатая добыча; что мы лучше узнаем там искусство военное, ибо увидим, как Немцы, Венгры, Италианцы сражаются и побеждают Турков; что от нас зависит присоединить к России земли счастливые благорастворением воздуха, выгодами естественными, красотою природы и чрез Фракию открыть себе путь к самой Византии, наследственному достоянию Государей Московских; что ревность Веры сближает пространства; что Рим и Мадрит далеки от Воспора, но что Константинополь увидит знамена Апостольские и Филипповы; что народы, угнетаемые Турками, суть нам братья по языку и Закону; что время благоприятно: войско Оттоманское разбито в Персии и в Венгрии, а внутри Турции везде мятеж, и не осталось половины жителей. - Достойны замечания и следующие места наказа, данного Папою Легату: «Мы слышали, что Цари любят хвалиться своим мнимым происхождением от древних Римских Императоров и дают себе пышные титла: изъясни Боярам Московским, что степени в достоинстве или в величии Государей должны быть утверждены нами, и в пример наименуй Королей Польских и Богемских, обязанных венцем Первосвятителю Всемирной Церкви. Старайся впечатлеть в их души благоговение ко главе Христиан, мирных и счастливых нашею духовною властию; доказывай, что истинная Христова Церковь в Риме, а не в Константинополе, где неверные Султаны торгуют саном рабов-патриархов, чуждых благодати Св. Духа; что зависеть от мнимых Пастырей Византийских есть зависеть от врагов Спасителя, и что Россия знаменитая достойна лучшей доли. Тебе, мужу ученому, известно несогласие в догматах Римской и Греческой Веры: убеждай Россиян в истине нашего православия, сильно, но осторожно, тем осторожнее, что они весьма любят точность (321), и что ты, говоря их собственным языком, не можешь извиниться неведением истинного разума слов. Но сколько имеешь и выгод пред всеми учителями, посыланными к ним из Рима в течение семи веков, и незнакомыми ни с языком, ни с обычаями России! Если Господь благословит подвиг твой успехом; если откроешь путь к соединению Вер, то сердце наше утешится и славою Церкви и спасением душ бесчисленных». - Знаем, что с сим наказом Климентов Посол был два раза в Москве (в 1595 и 1597 году), но не знаем его переговоров, которые впрочем не имели важных следствий, уменьшив, как вероятно, надежду Рима на государственный и церковный союз с Россиею, по крайней мере до времени.
Обещая Императору, без сомнения и Папе, верного сподвижника в Шахе Персидском, мы действительно могли сдержать слово, возобновив с ним дружелюбную связь. Уже сей знаменитый Шах, Аббас, готовился к делам славы, которые доставили ему в летописях имя Великого; наследовав Державу расстроенную слабостию Тамаса и Годабенда, возмущаемую кознями Удельных Ханов, стесненную завоеваниями Турков, хотел единственно временного мира с последними, чтобы утвердиться на престоле и смирить внутренних мятежников; старался узнать взаимные отношения Государств, самых дальних, и, приветствуя за морями доброго союзника в Короле Испанском (322), видел еще надежнейшего в сильном Монархе Российском, коего владения уже сходились с Персидскими и с Оттоманскими: новый Посол Шахов (в 1593 году), Ази Хосрев, вручив Царю ласковое письмо Аббасово, всего более льстил Правителю, в тайных с ним беседах пышными выражениями восточными, говоря ему: «ты единою рукою держишь землю Русскую, а другую возложи с любовию на моего Шаха и навеки утверди братство между им и Царем» (323). Борис отвечал скромно: «я только исполняю волю Самодержца; где его слово, там моя голова», - но взялся быть ревностным ходатаем за Шаха. Изъясняя Годунову, что перемирие, заключенное Персиею с Турками, есть одна хитрость воинская, Посол сказал: «Чтобы усыпить их, Шах дал им своего шестилетнего племянника в аманаты - или в жертву: пусть они зарежут младенца при первом блеске нашей сабли! Тем лучше: ибо грозный Аббас не любит ни племянников, ни братьев, готовя для них вечный покой в могиле или мрак ослепления в темнице». Ази не клеветал на Шаха; но сей безжалостный истребитель единокровных умел явить себя великим Монархом в глазах Посла Феодорова, Князя Андрея Звенигородского, коему надлежало узнать все обстоятельства Персии и замыслы Аббасовы. Князь Андрей (в 1594 году) ехал чрез Гилянь, уже подвластную Шаху, который выгнал ее Царя, Ахмета, обвиняемого им в вероломстве (324). Везде тишина и порядок доказывали неусыпную деятельность государственной власти; везде честили Посла, как вестника Феодоровой дружбы к Шаху. Аббас принял его в Кашане (325), окруженный блестящим Двором, Царевичами и Вельможами, имея на бедре осыпанную алмазами саблю, а подле себя лук и стрелу; дал ему руку, не предлагая целовать ноги своей; изъявлял живейшее удовольствие; славил Царя и Годунова. Пиры и забавы предшествовали делам: днем гулянья в садах, музыка, пляски, игры воинские (в коих сам Аббас оказывал редкое искусство, носясь вихрем на борзом аргамаке своем и пуская стрелы в цель); ввечеру потешные огни, яркое освещение садов, водометов, площади, красивых лавок, где толпилось множество людей и где раскладывались драгоценности Азиятские для прельщения глаз. Шах хвалился войском, цветущим состоянием художеств и торговли, пышностию, великолепием и, показывая Князю Звенигородскому свои новые палаты, говорил: «ни отец, ни дед мой не имели таких». Показывал ему и все свои редкие сокровища: желтый яхонт, весом во 100 золотников, назначенный им в дар Царю, богатое седло Тамерланово, латы и шлемы работы Персидской (326). За обедом, сидя с ним рядом, Шах сказал: «Видишь ли Посла Индейского, сидящего здесь ниже тебя? Монарх его, Джеладдин Айбер, владеет странами неизмеримыми, едва ли не двумя третями населенного мира; но я уважаю твоего Царя еще более». Начав беседовать с Князем Андреем о делах, Аббас удостоверял его в твердом намерении изгнать ненавистных Оттоманов из западных областей Персии, но прежде отнять Хоросан у Царя бухарского Абдулы, который овладел им в Годабендово несчастное время и завоевал Хиву. «Я живу одною мыслию, - говорил Аббас, - восстановить целость и знаменитость древней Персии. Имею 40000 всадников, 30000 пеших воинов, 6000 стрельцов с огненным боем, смирю ближайшего недруга, а после и Султана: даю в том клятву, довольствуясь искренним обещанием Государя Московского содействовать, когда настанет время, успеху сего великого подвига, да разделим славу и выгоду оного!» Аббас соглашался (327) вступить в сношение с Австриею чрез Москву (где Посол его виделся с Рудольфовым); бесспорно, уступал нам Иверию, но говорил: «Царь Александр обманывает Россию, грубит мне и тайно платит дань Султану». Сын Александров, Константин, находясь аманатом в Персии, волею или неволею принял там Веру Магометанскую и женился на Мусульманке: Шах в угодность Феодору отпускал его в Москву; но сей юный Князь сам не захотел ехать туда, сквозь слезы сказав нашему Послу: «моя судьба умереть здесь в честном рабстве!» Чтобы доказать отменную дружбу к России, Аббас приехал сам нечаянно в гости к Князю Звенигородскому с изгнанником, Царем Хивинским, Азимом, и с первым своим Министром, Фергат-ханом, пил у него вино и мед (любя часто быть навеселе, вопреки Магомету), внимательно рассматривал иконы Богоматери и Св. Николая и, взяв от хозяина в дар черную лисью шапку, отдарил его щедро прекрасным аргамаком и образом Девы Марии, писанным на золоте в Персии с Фряжской иконы, которая была прислана Шаху из Ормуса (328). В подтверждение всего сказанного Андрею Звенигородскому, Аббас Послал с ним в Москву одного из Вельмож своих, Кулыя; а Феодор к Шаху Князя Василья Тюфякина (329) с образцовою договорною грамотою, в том смысле, чтобы им быть верными союзниками и братьями, общими силами выгнать Турков из земель Каспийских, России взять Дербент с Бакою, Персии Ширванскую область. Но Тюфякин и Дьяк его умерли на пути: о чем долго не знали в Москве, и сношения с Аббасом, занятым тогда счастливою для него войною Бухарскою, прервалися до нового Царствования в России.
По крайней мере Шах уступил нам Иверию: до времени не споря об ней с Султаном явно, Феодор хотел утвердить свое право на имя ее верховного властителя усмирением жестокого врага Александрова, Шавкала, и еще два раза посылал на него Воевод, Князей Григория Засекина и Андрея Хворостинина: от первого бежал Шавкал в неприступные горы; второму надлежало довершить покорение сей земли Дагестанской, соединиться в ней с войском Иверским, с сыном Александровым, Юрием, и взять ее столицу, Тарки, чтобы отдать ее тестю Юриеву, другому Князю Дагестанскому (330). Князь Хворостинин пришел и взял Тарки; но не встретил ни сына, ни свата Александрова: ждал их тщетно; непрестанно бился с горными жителями, ежедневно слабел в силах, и должен был, разорив Тарки, бежать назад в Терскую крепость: не менее трех тысяч Россиян легло, как пишут, в горах и дебрях. Сей случай мог быть поставлен в вину Александру: Царь изъявил ему удивление, для чего сын и сват его не соединились с нашим Воеводою? Александр извинялся непроходимостию гор; а Феодор благоразумно заметил ему, что если разбойник Шавкал находит путь в Иверию, то и войско Иверское могло бы найти путь в землю Шавкала. Однако ж терпеливая, хладнокровная политика наша не изменилась от сей досады, ни от скупости Александра в платеже нам дани: «казна моя истощена (говорил он) свадьбою моей дочери, вышедшей за Князя Дадьянского, и многими дарами, коих требуют от меня сильные Цари Мусульманские» (331). Узнав, что Александр примирился с зятем своим, Симеоном, будто бы в услугу России, Царь писал к первому: «верю твоему усердию и еще более поверю, если склонишь Симеона быть нашим присяжником». Обманывал ли Александр Россию, как сказал Шах Аббас Князю Звенигородскому? Нет, он был только слабым между сильными: без сомнения искренно предпочитал власть России власти Оттоманской и Персидской: надеялся, ободрялся; но видя, что мы не хотим или не можем прислать в Иверию войска достаточного для обороны ее, хладел в усердии к нам; не слагал с себя имени Российского данника, но действительно платил дань Султану (шелком и конями), убеждая Феодора защитить Иверию хотя со стороны Дагестана, где Московские Воеводы основали тогда новые крепости на берегу Койсы, чтобы стеснить Шавкала и загладить неудачу Князя Хворостинина.
Сверх Иверии и Князей Черкесских, или Кабардинских, подвластных России - сверх Ногаев, также наших присяжников, хотя и не всегда верных (332) - Феодор с 1595 года объявил себя владыкою и многолюдной Орды Киргизской: Хан ее, Тевкель, именуясь Царем Казацким и Калмацким, добровольно ему поддался, моля единственно о свободе племянника своего, Ураз-Магмета, взятого нами вместе с Сибирским Князем, Сейдяком. Феодор обещал Тевкелю милость, защиту и снаряд огнестрельный; соглашался отпустить к нему племянника, но требовал от него сына в аманаты. Кроме чести быть Царем Царей, Феодор ожидал и пользы от нового слуги Российского: наш злодей, изгнанник Сибирский, Кучюм, скитался в степях Киргизских: мы хотели, чтобы Тевкель истребил или представил его в Москву и воевал Бухарию, ибо Царь ее, Абдула, покровительствовал Кучюма и в своих письмах грубил Феодору. - Так политика наша действовала в Азии, чтобы утвердить власть России над Востоком.
В Европе мы сносились еще с Даниею и с Англиею: с первою о границах в Лапландии, со второю о торговле. Фридерик Датский, желая означить верный предел нашего и своего владения во глубине Севера, между Колою и Варгавом, присылал туда чиновника, Керстена Фриза (333); но он уехал назад, не хотев ждать Посла Московского, Князя Ивана Борятинского. Новый Король, сын Фридериков, Христиан IV, изъявив Феодору желание быть с ним в крепкой любви, также условился о съезде послов в Лапландии, и также бесплодно: Воевода, Князь Семен Звенигородский, и Наместник Болховский, Григорий Васильчиков, (в 1592 году) долго жили в Коле и не могли дождаться Христиановых поверенных. С обеих сторон извинялись дальностию и неверностию пути, бурями и снегами; с обеих сторон узнали по крайней мере, от старожилов Кольских и Варгавских, древнюю межу Норвегии с Новагородскою Лопью; велели жителям прекратить споры, торговать мирно и свободно, впредь до общего, письменного условия между Царем и Королем. Феодор, в удовольствие Христиану, дал слово освободить некоторых пленников, взятых Россиянами в набеге Датчан на уезд Колмогорский, и писал о том к начальникам Астрахани, Терской крепости и Сибири, куда ссылались военнопленные. Одним словом, Дания снова искала нашей дружбы, уже не мысля препятствовать морской торговле России с Англиею.
Сия важная торговля едва было не прервалася от взаимных досад Английского и нашего Правительства. Мы жаловались на обманы Лондонских купцев и требовали с них около полумиллиона нынешних рублей (334), взятых ими в долг из Царской казны, у Годунова, у Бояр и дворян; а купцы запирались в сем долге, слагали его друг на друга и жаловались на притеснения. Царь (в 1588 году) вторично посылал Бекмана в Лондон для объяснения с Елисаветою, которая долго не могла видеть его, оплакивая смерть человека, некогда милого ее сердцу: графа Лейстера; наконец приняла толмача Российского с великою милостию: отошла с ним в угол комнаты и беседовала тихо; пеняла ему без гнева, что он, года за четыре перед тем гуляв и беседовав с нею в саду, будто бы в донесении к Царю назвал сие увеселительное место низким именем огорода; спрашивала о здоровье Годунова; уверяла, что все сделает из дружбы к Феодору, но объявила новые требования, с коими приехал в Москву доктор Флетчер. Сей более ученый, нежели знатный Посланник именем Елисаветы предложил нашей Думе следующие статьи:
«Королева желала бы заключить тесный союз с Царем; но океан между ими: дальность, препятствуя государственному союзу, не мешает однако ж любви сердечной: так отец Феодоров, Государь славный и мудрый, всегда являл себя истинным братом Елисаветы, которая хочет быть нежною сестрою и великого сына его. Сия любовь, хотя и бескорыстная, питается частыми сношениями Венценосцев о делах купеческих: если гостей Английских не будет в России, то Королева и не услышит о Царе; а долговременная безвестность не охладит ли взаимного дружества?
Для утверждения сей, ее сердцу приятной связи, Королева молит Царя, чтобы он указал: 1) основательнее рассмотреть дело о сомнительном долге купцев Лондонских; 2) судить их только великому Боярину Годунову, благотворителю Англичан; 3) давать им, как было в Царствование Иоанново, свободный путь из Москвы в Бухарию, в Шамаху и в Персию, без задержания и без всякого осмотра товаров в Казани и в Астрахани; 4) Царским сановникам не брать у них ничего силою, без платежа денег; 5) отменить всякую заповедь в товарах, покупаемых Англичанами в России; 6) способствовать им в отыскании земли Китайской, давать вожатых, суда и лошадей на всех дорогах; 7) без письменного вида от Елисаветы не пускать никаких гостей в пристани между Варгавом и Двинским устьем, ни в Новгород (335); 8) денежным Российским мастерам беспошлинно переливать ефимки для купцев Лондонских; 9) ни в каких преступлениях не пытать Англичан, но отсылать к их старосте или прикащику, или в Англию для казни; 10) никого из них не беспокоить в рассуждении Веры. - Сим докажет Царь любовь к Елисавете».
Бояре написали в ответ: «Государь наш, благодаря Королеву за доброе к нему расположение, сам искренно желает ее дружбы, подобно своему великому родителю; но не может согласиться с тем, чтобы взаимная любовь Венценосцев питалась делами купечества и чтобы без торговли они уже не имели средств сноситься друг с другом. Такие выражения непристойны (336). Царь хочет жить в братстве с знаменитыми Монархами, с Султаном, Императором, Королями Испанским, Французским, с Елисаветою, и со всеми не для выгоды купцев, а для своего обычая государственного. В удовольствие Елисавете он жаловал гостей Лондонских, которые, забыв его милости, начали жить обманом, не платить долгов, ездить тайно в другие земли как лазутчики, в письмах злословить Россию, преграждать путь иноземным кораблям к Двинскому устью - одним словом, заслуживали казнь по уставам всех Государств; но Царь из уважения к Королеве, щадил преступников, и писал к ней о делах их; щадит и теперь: се его воля!
1) Хотя долг купцев Лондонских ни мало несомнителен; хотя сие дело было уже основательно рассмотрено в Царском Совете: но Государь из великодушия уступает им половину, требуя, чтобы они немедленно заплатили 12 тысяч рублей (337). - 2) Непристойно самому великому, ближнему Боярину и шурину Царскому судить купцев: ему вверено Государство; без его ведома ничего не делается: но судить Англичан будут люди приказные, а ему только докладывать. - 3) Из особенной любви к сестре своей, Елисавете, Государь дозволяет Англичанам ездить чрез Россию в Бухарию и в Персию, не платя пошлины с товаров, хотя другим иноземцам и не велено ни за версту ездить далее Москвы. - 4) Он не терпит, чтобы в его земле силою отнимали чужую собственность, у кого бы то ни было. - 5) Завета нет и не будет для гостей Лондонских в покупке наших товаров, кроме воска, вымениваемого иноземцами в России единственно на ямчугу или на зелье и серу (338). - 6) Невозможно Царю пускать иноземцев чрез Россию для отыскания других Государств. - 7) Удивительно, что Королева снова объявляет требование столь неблагоразумное и недружелюбное: мы сказали и повторяем, что в угодность Англии не затворим своих пристаней и не изменим нашего закона в торговле: свободы. - 8) Англичане вольны делать деньги, платя известную пошлину, как и Россияне. - 9) Никаких чужестранцев не пытают в России: Англичан же, обвиняемых в самых тяжких преступлениях, отдают их старостам. - 10) До Веры нет и дела Государю нашему: всякий мирно и спокойно живет в своей, как всегда у нас бывало и будет».
Посол, еще недовольный сими ответами на каждую статью его бумаги, требовал свидания с Годуновым и писал к нему: «Муж светлейший! Королева велела мне бить тебе челом от сердца. Она знает благоволение твое к ее народу и любит тебя более всех Государей Христианских. Не смею докучать тому, на ком лежит все Царство; но возрадуюся душою, если дашь мне видеть пресветлые очи твои: ибо ты честь и слава России» (339). Невзирая на лесть, Флетчер не имел совершенного успеха, и в новой жалованной грамоте, данной тогда Лондонским купцам, упоминается о пошлинах, хотя и легких (340). Годунов не взял и даров Королевы: «для того (писал он к Елисавете) что ты, как бы в знак неуважения к великому Царю, прислала ему в дар мелкие золотые монеты». К сильнейшему негодованию нашего Двора, явился в Москве новым Посланником от Елисаветы Иероним Горсей, некогда любимый Иоанном и Борисом, но в 1588 году изгнанный из России за умысел препятствовать торговле Немцев в Архангельске (341): Царь не хотел видеть его, ни Правитель; а Королева писала к Борису, что она не узнает в нем своего бывшего друга; что Англичане, гонимые Андреем Щелкаловым, уже не находят заступника в России и должны навсегда оставить ее. Сия угроза, может быть, произвела действие: ибо Годунов знал всю пользу Английской торговли для России, для нашего обогащения и самого гражданского образования; знал, что Иоанн III уже не мог исправить своей ошибки, чрезмерною строгостию выгнав купцев Ганзейских из Новагорода. Годунов же, как уверяют (342), любил Англичан более всех иных Европейцев, особенно уважая хитрую Елисавету, которая, жалуясь и грозя, не преставала изъявлять дружество к Феодору и в доказательство того запретила книгу, изданную (в 1591 году) Флетчером о России, оскорбительную для Царя и писанную вообще с нелюбовию к нашему отечеству (343). Может быть, и смерть знаменитого Царского сановника, ненавистного Англичанам, благоприятствовала их успеху: около 1595 года (344) не стало ближнего, Великого Дьяка, Андрея Щелкалова (главного дельца России в течение двадцати пяти лет, угодного Иоанну и Борису отличными способностями, умом гибким и лукавым; совестию неупрямою, смесию достохвальных и злых качеств, нужною для слуги таких Властителей); а в начале 1596 года Елисавета уже благодарила Царя за добродетельную любовь к ней, за новую милостивую грамоту, данную им Лондонскому купечеству с правом вольной, неограниченной беспошлинной торговли во всей России (345), хваля мудрость нашей Государственной Думы (в коей Василий Щелкалов занял место брата своего, Андрея, называясь с сего времени Ближним Дьяком и Печатником). Елисавета в другом письме к Годунову опровергала клевету, для нее чувствительную, изъясняясь такими словами: «Ты, истинный благодетель Англичан в России, единственный виновник прав и выгод, данных им Царем, тайно известил меня, что Послы Императора и Папы, будучи в Москве, вымыслили гнусную ложь о моем мнимом союзе с Турками против держав Христианских: ты не верил ей - и не верь. Нет, я чиста пред Богом и в совести, всегда искренно желав добра Христианству. Спросите у Короля Польского, кто доставил ему мир с Султаном? Англия. Спросите у самого Императора, не старалась ли я удалить бедствие войны от его державы? Он благодарил меня, но хотел войны: теперь жалеет о том, к несчастию поздно! Сановник мой живет в Константинополе единственно для выгод нашей торговли и для освобождения Христианских узников. - Папа ненавидит меня за Короля Испанского, непримиримого врага Англии, сильного флотами и богатствами обеих Индий, но смиренного мною в глазах всей Западной Европы. Надеюсь и впредь на милость Божию, которою да благоденствует и Россия!»
Таковы были последние действия Феодоровой внешней Политики, ознаменованные умом Годунова. Из дел внутренних сего времени достопамятно следующее: Мы знаем, что крестьяне искони имели в России гражданскую свободу, но без собственности недвижимой: свободу в назначенный законом срок (346) переходить с места на место, от владельца к владельцу, с условием обрабатывать часть земли для себя, другую для господина, или платить ему оброк. Правитель видел невыгоды сего перехода, который часто обманывал надежду земледельцев сыскать господина лучшего, не давал им обживаться, привыкать к месту и к людям для успехов хозяйства, для духа общественного, - умножал число бродяг и бедность: пустели села и деревни, оставляемые кочевыми жителями (347); домы обитаемые, или хижины, падали от нерадения хозяев временных. Правитель хвалился льготою, данною им состоянию земледельцев в отчинах Царских и, может быть, в его собственных (348): без сомнения желая добра не только владельцам, но и работникам сельским - желая утвердить между ими союз неизменный, как бы семейственный, основанный на единстве выгод, на благосостоянии общем, нераздельном - он в 1592 или в 1593 году (349) законом уничтожил свободный переход крестьян из волости в волость, из села в село, и навеки укрепил их за господами. Что ж было следствием? Негодование знатной части народа и многих владельцев богатых. Крестьяне жалели о древней свободе, хотя и часто бродили с нею бездомками от юных лет до гроба, хотя и не спасались ее правом от насилия господ временных (350), безжалостных к людям, для них непрочным; а богатые владельцы, имея немало земель пустых, лишались выгоды населять оные хлебопашцами вольными, коих они сманивали от других вотчинников или помещиков (351). Тем усерднее могли благодарить Годунова владельцы менее избыточные, ибо уже не страшились запустения ни деревень, ни полей своих от ухода жителей и работников. - Далее откроется, что законодатель благонамеренный, предвидев, вероятно, удовольствие одних и неудовольствие других, не предвидел однако ж всех важных следствий сего нового устава, дополненного указом 1597 года о непременном возвращении беглых крестьян, с женами, с детьми и со всем имением, господам их, от коих они ушли в течение последних пяти лет, избывая крепостной неволи (352). - Тогда же вышел указ, чтобы все Бояре, Князья, Дворяне, люди воинские, приказные и торговые явили крепости на своих холопей, им служащих или беглых, для записания их в книги приказа Холопьего, коему велено было дать господам кабалы и на людей вольных, если сии люди служили им не менее шести месяцев, то есть законодатель желал угодить господам, не боясь оскорбить бедных слуг, ни справедливости: но подтвердил вечную свободу отпущенников с женами и с детьми обоего пола.
Защитив юг России новыми твердынями, Борис для безопасности нашей границы Литовской в 1596 году основал каменную крепость в Смоленске, куда он сам ездил, чтобы назначить места для рвов, стен и башен. Сие путешествие имело и цель иную: Борис хотел пленить жителей западной России своею милостию; везде останавливался, в городах и селах; снисходительно удовлетворял жалобам, раздавал деньги бедным, угощал богатых. Возвратясь в Москву, Правитель сказал Царю, что Смоленск будет ожерельем России. «Но в сем ожерелье (возразил ему Князь Трубецкой) могут завестися насекомые, коих мы нескоро выживем» (353): слово достопамятное, говорит летописец: оно сбылося: ибо Смоленск, нами укрепленный, сделался твердынею Литвы. - Феодор послал туда каменщиков изо всех городов, ближних и дальних. Строение кончилось в 1600 году.
Москва украсилась зданиями прочными. В 1595 году, в отсутствие Феодора, ездившего в Боровскую обитель Св. Пафнутия, сгорел весь Китай-город: чрез несколько месяцев он восстал из пепла с новыми каменными лавками и домами (354), но едва было снова не сделался жертвою огня и злодейства, которое изумило Москвитян своею безбожною дерзостию. Нашлись изверги, и люди чиновные: Князь Василий Щепин, Дворяне Лебедев, два Байкова, отец с сыном, и другие; тайно условились зажечь столицу, ночью, в разных местах, и в общем смятении расхитить богатую казну, хранимую в церкви Василия Блаженного (355). К счастию, Правительство узнало о сем заговоре; схватили злодеев и казнили: Князю Щепину и Байковым отсекли головы на лобном месте; иных повесили или на всю жизнь заключили. Сия казнь произвела сильное впечатление в Московском народе, уже отвыкшем от зрелищ кровопролития: гнушаясь адским умыслом, он живо чувствовал спасительный ужас законов для обуздания преступников.
Ревностная, благотворная деятельность верховной власти оказывалась в разных бедственных случаях. Многие города, опустошенные пожарами, были вновь выстроены иждивением Царским (356); где не родился хлеб, туда немедленно доставляли его из мест изобильных; во время заразительных болезней учреждались заставы: летописи около 1595 года упоминают о сильном море во Пскове, где осталось так мало жителей, что Царь велел перевести туда мещан из других городов. Внутреннее спокойствие России было нарушено впадением Крымских разбойников в области Мещерскую, Козельскую, Воротынскую и Перемышльскую: Калужский Воевода, Михайло Безнин, встретился с ними на берегах Высы и побил их наголову (357).
Двор Московский отличался благолепием. Не одни любимцы державного, как бывало в грозные дни Иоанновы, но все Бояре и мужи государственные ежедневно, утром и ввечеру (358), собирались в Кремлевских палатах видеть Царя и с ним молиться, заседать в Думе (три раза в неделю, кроме чрезвычайных надобностей: в Понедельник, в Среду и в Пятницу, от семи часов утра до десяти и более) или принимать иноземных Послов, или только беседовать друг с другом. Обедать, ужинать возвращались домой, кроме двух или трех Вельмож, изредка приглашаемых к столу Царскому (359): ибо Феодор, слабый и недужный, отменил утомительные, многолюдные трапезы времен своего отца, деда и прадеда; редко обедал и с Послами. Пышность двора его увеличивало присутствие некоторых знаменитых изгнанников Азии и Европы: Царевич Хивинский, Господари Молдавские (Стефан и Димитрий), сыновья Волошского, родственник Императоров Византийских, Мануил Мускополович, Селунский Вельможа Димитрий и множество благородных Греков являлись у трона Феодорова, вместе с другими чиновными иноземцами, которые искали службы в России. - Пред дворцом стояло обыкновенно 250 стрельцов, с заряженными пищалями, с фитилями горящими. Внутреннею стражею палат Кремлевских были 200 знатнейших Детей Боярских, называемых жильцами: они, сменяясь, ночевали всегда в третьей комнате от спальни Государевой, а в первой и второй ближние Царедворцы, Постельничий и товарищи его, называемые Спальниками, каждую дверь стерег Истопник, зная, кто имел право входить в оную. Все было устроено для порядка и важности (360).
Приближаясь к мете, Годунов более и более старался обольщать людей наружностию государственных и человеческих добродетелей; но, буде предание не ложно, еще умножил свои тайные злодеяния новым. Так называемый Царь и великий Князь тверской Симеон, женатый на сестре Боярина Федора Мстиславского, снискав милость Иоаннову верною службою и принятием Христианского Закона, имев в Твери пышный двор и власть Наместника с какими-то правами Удельного Князя (361), должен был в Царствование Феодорово выехать оттуда и жить уединенно в селе своем Кушалине. Незнаменитый ни разумом, ни мужеством, он слыл однако ж благочестивым, смиренным в счастии, великодушным в ссылке, и казался опасным Правителю, нося громкое имя Царское и будучи зятем первого родового Вельможи. Борис в знак ласки прислал к нему, на именины, вина Испанского: Симеон выпил кубок, желая здравия Царю, и чрез несколько дней ослеп, будто бы от ядовитого зелия, смешанного с сим вином: так говорит Летописец; так говорил и сам несчастный Симеон Французу Маржерету. По крайней мере сие ослепление могло быть полезно для Бориса: ибо государственные бумаги следующих времен России доказывают, что мысль возложить венец Мономахов на голову Татарина не всем Россиянам казалась тогда нелепою (362).
Обратим взор, в последний раз, на самого Феодора. И в цветущей юности не имев иной важной мысли, кроме спасения души, он в сие время еще менее заботился о мире и Царстве; ходил и ездил из обители в обитель, благотворил нищим и Духовенству, особенно Греческим Монахам, Иерусалимским, Пелопоннесским и другим, которые приносили к нам драгоценности, святыни (одни не расхищенные Турками!): кресты, иконы, мощи. Многие из сих бедных изгнанников оставались в России: Кипрский Архиепископ Игнатий жил в Москве; Арсений Элассонский, быв у нас вместе с Патриархом Иеремиею, возвратился и начальствовал над Суздальскою Епархиею. - Феодор с радостию сведал о явлении в Угличе нетленных мощей (363) Князя Романа Владимировича (внука Константинова) и душевно оскорбился бедствием знаменитой обители Печорской Нижегородской, где спасались некогда Угодники Божии, Дионисий Суздальский, ученик его Евфимий и Макарий Желтоводский или Унженский (364): гора, под которою стоял монастырь, вдруг с треском и колебанием двинулась к Волге, засыпала и разрушила церковь, келии, ограду. Сия гибель места святого поразила воображение людей суеверных и названа в летописи великим знамением того, что ожидало Россию, - чего ожидал и Феодор, заметно слабея здравием. Пишут, что он (в 1596 году) торжественно перекладывая мощи Алексия Митрополита в новую серебряную раку, велел Годунову взять их в руки и, взирая на него с печальным умилением, сказал: «Осязай святыню, Правитель народа Христианского! Управляй им и впредь с ревностию. Ты достигнешь желаемого; но все суета и миг на земле!» (365) Феодор предчувствовал близкий конец свой, и час настал.
Нет, не верим преданию ужасному, что Годунов будто бы ускорил сей час отравою (366). Летописцы достовернейшие молчат о том, с праведным омерзением изобличая все иные злодейства Борисовы. Признательность смиряет и льва яростного (367); но если ни святость Венценосца, ни святость благотворителя не могли остановить изверга, то он еще мог бы остановиться, видя в бренном Феодоре явную жертву скорой естественной смерти и между тем властвуя, и ежедневно утверждая власть свою как неотъемлемое достояние... Но история не скрывает и клеветы, преступлениями заслуженной.
[1598 г.] В конце 1597 года Феодор впал в тяжкую болезнь (368); 6 Генваря открылись в нем явные признаки близкой смерти, к ужасу столицы. Народ любил Феодора, как Ангела земного, озаренного лучами святости, и приписывал действию его ревностных молитв благосостояние отечества; любил с умилением, как последнего Царя Мономаховой крови - и когда в отверстых храмах еще с надеждою просил Бога об исцелении Государя доброго, тогда Патриарх, Вельможи, сановники, уже не имея надежды, с искренним сокрушением сердца предстояли одру болящего, в ожидании последнего действия Феодоровой Самодержавной власти: завещания о судьбе России сиротеющей. Но как в течение жизни, так и при конце ее, Феодор не имел иной воли, кроме Борисовой; и в сей великий час не изменил своей беспредельной доверенности к наставнику: лишаясь зрения и слуха, еще устремлял темнеющий взор на Годунова и с усилием внимал его шептаниям, чтобы сделать ему угодное. Безмолвствовали Бояре: Первосвятитель Иов дрожащим голосом сказал: «Свет в очах наших меркнет; праведный отходит к Богу... Государь! кому приказываешь Царство, нас сирых и свою Царицу?» Феодор тихо ответствовал: «в Царстве, в вас и в моей Царице волен Господь Всевышний... оставляю грамоту духовную» (369). Сие завещание было уже написано: Феодор вручал Державу Ирине (370), а душу свою приказывал великому Святителю Иову, двоюродному брату Федору Никитичу Романову-Юрьеву (племяннику Царицы Анастасии) и шурину Борису Годунову; то есть избрал их быть главными советниками трона. Он хотел проститься с нежною супругою наедине и говорил с нею без земных свидетелей (371): сия беседа осталась неизвестною. В 11 часов вечера Иов помазал Царя елеем, исповедал и приобщил Святых Таин. В час утра, 7 Генваря, Феодор испустил дух, без судорог и трепета, незаметно, как бы заснув тихо и сладко (3702.
В сию минуту оцепенения, горестию произведенного, явилась Царица и пала на тело умершего: ее вынесли в беспамятстве (373). Тогда, изъявляя и глубокую скорбь и необыкновенную твердость духа, Годунов напомнил Боярам, что они, уже не имея Царя, должны присягнуть Царице: все с ревностию исполнили сей обряд священный, целуя крест в руках Патриарха... Случай дотоле беспримерный: ибо мать Иоаннова, Елена, властвовала только именем сына-младенца: Ирине же отдавали скипетр Мономахов со всеми правами самобытной, неограниченной власти. - На рассвете ударили в большой колокол Успенский, извещая народ о преставлении Феодора, и вопль раздался в Москве от палат до хижин: каждый дом, по выражению современника, был домом плача. Дворец не мог вместить людей, которые стремились к одру усопшего: и знатные и нищие. Слезы лилися; но и чиновники и граждане, подобно Боярам, с живейшим усердием клялись в верности к любимой Царице-матери, которая еще спасала Россию от сиротства совершенного. Столица была в отчаянии, но спокойна. Дума послала гонцов в области; велела затворить пути в чужие земли до нового указа и везде строго блюсти тишину.
Тело Феодорово вложили в раку, при самой Ирине, которая ужасала всех исступлением своей неописанной скорби: терзалась, билась; не слушала ни брата, ни Патриарха; из уст ее, обагренных кровию (340), вырывались слова: «я вдовица бесчадная... мною гибнет корень Царский!» Ввечеру отнесли гроб в церковь Михаила Архангела Патриарх, Святители, Бояре и народ вместе; не было различия в званиях: общая горесть сравняла их. 8 Генваря совершилось погребение, достопамятное не великолепием, но трогательным беспорядком: захлипаясь от слез и рыдания, Духовенство прерывало священнодействие, и лики умолкали; в вопле народном никто не мог слышать пения. Уже не плакала - одна Ирина: ее принесли в храм как мертвую. Годунов не осушал глаз, смотря на злосчастную Царицу, но давал все повеления. Отверзли могилу для гроба Феодорова, подле Иоаннова: народ громогласно изъявил благодарность усопшему за счастливые дни его Царствования, с умилением славя личные добродетели сего Ангела кротости, наследованные им от незабвенной Анастасии, - именуя его не Царем, но отцом чадолюбивым, и в искреннем прискорбии сердца забыв слабость души Феодоровой. - Когда предали тело земле, Патриарх, а с ним и все люди, воздев руки на небо, молились, да спасет Господь Россию, и лишив ее пастыря, да не лишит Своей милости. - Совершив печальный обряд, раздали богатую казну бедным, церквам и монастырям; отворили темницы, освободили всех узников, даже смертоубийц, чтобы сим действием милосердия увенчать земную славу Феодоровых добродетелей... Так пресеклось на троне Московском знаменитое Варяжское поколение, коему Россия обязана бытием, именем и величием, - от начала столь малого, сквозь ряд веков бурных, сквозь огонь и кровь, достигнув господства над севером Европы и Азии воинственным духом своих властителей и народа, счастием и промыслом Божиим!..
Скоро узнала печальная столица, что вместе с Ириною вдовствует и трон Мономахов; что венец и скипетр лежат на нем праздно; что Россия, не имея Царя, не имеет и Царицы.
Пишут, что Феодор набожный, прощаясь с супругою, вопреки своему завещанию тайно велел ей презреть земное величие и посвятить себя Богу (375): может быть, и сама Ирина, вдовица бездетная, в искреннем отчаянии возненавидела свет, не находя утешения в Царской пышности; но гораздо вероятнее, что так хотел Годунов, располагая сердцем и судьбою нежной сестры. Он уже не мог возвыситься в Царствование Ирины, властвовав беспредельно и при Феодоре: не мог, в конце пятого десятилетия жизни, еще ждать или откладывать; вручил Царство Ирине, чтобы взять его себе, из рук единокровной, как бы правом наследия: занять на троне место Годуновой, а не Мономахова венценосного племени, и менее казаться похитителем в глазах народа. Никогда сей лукавый честолюбец не был столь деятелен, явно и скрытно, как в последние дни Феодоровы и в первые мнимого Иринина державства; явно, чтобы народ не имел и мысли о возможности государственного устройства без радения Борисова; скрытно, чтобы дать вид свободы и любви действию силы, обольщения и коварства. Как бы невидимою рукою обняв Москву, он управлял ее движениями чрез своих слуг бесчисленных (376); от церкви до синклита, до войска и народа, все внимало и следовало его внушениям, благоприятствуемым с одной стороны робостию, а с другой истинною признательностию к заслугам и милостям Борисовым. Обещали и грозили; шепотом и громогласно доказывали, что спасение России нераздельно с властию Правителя и, приготовив умы или страсти к великому феатральному действию, в девятый день по кончине Царя объявили торжественно, что Ирина отказывается от Царства и навеки удаляется в монастырь, восприять Ангельский образ Инокини. Сия весть поразила Москву: Святители, Дума, сановники, Дворяне, граждане собором пали пред венценосною вдовою, плакали неутешно, называли ее материю и заклинали не оставлять их в ужасном сиротстве; но Царица, дотоле всегда мягкосердая, не тронулась молением слезным: ответствовала, что воля ее неизменна и что Государством будут править Бояре, вместе с Патриархом, до того времени, когда успеют собраться в Москве все чины Российской Державы (377), чтобы решить судьбу отечества по вдохновению Божию. В тот же день (378) Ирина выехала из дворца Кремлевского в Новодевичий монастырь и под именем Александры вступила в сан Инокинь. Россия осталась без главы, а Москва в тревоге, в волнении.
Где был Годунов и что делал? Заключился в монастыре с сестрою, плакал и молился с нею. Казалось, что он, подобно ей, отвергнул мир, величие, власть, кормило государственное и предал Россию в жертву бурям; но кормчий неусыпно бодрствовал, и Годунов в тесной келии монастырской твердою рукою держал Царство!
Сведав о пострижении Ирины, Духовенство, чиновники и граждане собралися в Кремле, где Государственный Дьяк и Печатник, Василий Щелкалов, представив им вредные следствия безначалия, требовал, чтобы они целовали крест на имя Думы Боярской. Никто не хотел слышать о том; все кричали: «не знаем ни Князей, ни Бояр; знаем только Царицу, ей мы дали присягу, и другой не дадим никому: она и в Черницах мать России» (379). Печатник советовался с Вельможами, снова вышел к гражданам и сказал, что Царица, оставив свет, уже не занимается делами Царства, и что народ должен присягнуть Боярам, если не хочет видеть государственного разрушения. Единогласным ответом было: «и так да Царствует брат ее!» Никто не дерзнул противоречить, ни безмолвствовать; все восклицали: «да здравствует отец наш, Борис Феодорович! он будет преемником матери нашей, Царицы!» Немедленно, всем собором, пошли в монастырь Новодевичий, где Патриарх Иов, говоря именем отечества, заклинал Монахиню Александру благословить ее брата на Царство, ею презренное из любви к жениху бессмертному, Христу Спасителю, исполнить тем волю Божию и народную - утишить колебание в душах и в государстве - отереть слезы Россиян, бедных, сирых, беспомощных, и снова восставить державу сокрушенную, доколе враги Христианства еще не уведали о вдовстве Мономахова престола. Все проливали слезы - и сама Царица Инокиня, внимая Первосвятителю красноречивому. Иов обратился к Годунову; смиренно предлагал ему корону, называл его Свышеизбранным для возобновления Царского корени в России, естественным наследником трона после зятя и друга, обязанного всеми успехами своего владычества Борисовой мудрости (380).
Так совершилось желание властолюбца!.. Но он умел лицемерить: не забылся в радости сердца - и за семь лет пред тем смело вонзив убийственный нож в гортань Св. младенца Димитрия, чтобы похитить корону, с ужасом отринул ее, предлагаемую ему торжественно, единодушно, духовенством, синклитом, народом; клялся, что никогда, рожденный верным подданным, не мечтал о сане державном и никогда не дерзнет взять скипетра, освященного рукою усопшего Царя-Ангела, его отца и благотворителя; говорил, что в России много Князей и Бояр, коим он, уступая в знатности, уступает и в личных достоинствах (381); но из признательности к любви народной обещается вместе с ними радеть о Государстве еще ревностнее прежнего (382). На сию речь, заблаговременно сочиненную, Патриарх ответствовал такою же, и весьма плодовитою, исполненною движений витийства и примеров исторических; обвинял Годунова в излишней скромности, даже в неповиновении воле Божией, которая столь явна в общенародной воле; доказывал, что Всевышний искони готовил ему и роду его навеки веков Державу Владимирова потомства, Феодоровою смертию пресеченного; напоминал о Давиде, Царе Иудейском, - Феодосии Великом, Маркиане, Михаиле Косноязычном, Василии Македонском, Тиверии и других Императорах Византийских, неисповедимыми судьбами Небесными возведенных на престол из ничтожества; сравнивал их добродетели с Борисовыми; убеждал, требовал, и не мог поколебать его твердости, ни в сей день, ни в следующие (383) - ни пред лицом народа, ни без свидетелей, - ни молением, ни угрозами духовными. Годунов решительно отрекся от короны.
Но партиарх и Бояре еще не теряли надежды: ждали Великого Собора, коему надлежало быть в Москве чрез шесть недель по смерти Феодора; то есть велели съехаться туда из всех областных городов людям выборным: духовенству, чиновникам воинским и гражданским, купцам, мещанам (384). Годунов хотел, чтобы не одна столица, но вся Россия призвала его на трон, и взял меры для успеха, всюду Послав ревностных слуг своих и клевретов (385): сей вид единогласного, свободного избрания казался ему нужным - для успокоения ли совести? или для твердости и безопасности его властвования? Между тем Борис жил в монастыре, а Государством правила Дума, советуясь с Патриархом в делах важных; но указы писала именем Царицы Александры и на ее же имя получала донесения Воевод земских. Между тем оказывались неповиновение и беспорядок: в Смоленске, Пскове и в иных городах Воеводы не слушались ни друг друга, ни предписаний Думы (386). Между тем носились слухи о впадении Хана Крымского в пределы России, и народ говорил в ужасе: «Хан будет под Москвою, а мы без Царя и защитника!» Одним словом, все благоприятствовало Годунову, ибо все было им устроено!
В Пятницу, 17 Февраля, открылась в Кремле Дума Земская, или Государственный Собор, где присутствовало, кроме всего знатнейшего Духовенства, Синклита, Двора, не менее пятисот чиновников и людей выборных (387) из всех областей, для дела великого, небывалого со времен Рюрика: для назначения Венценосца России, где дотоле властвовал непрерывно, уставом наследия, род Князей Варяжских, и где Государство существовало государем: где все законные права истекали из его единственного самобытного права: судить и рядить землю по закону совести. Час опасный: кто избирает, тот дает власть, и следственно имеет оную! ни уставы, ни примеры не ручались за спокойствие народа в ее столь важном действии, и Сейм Кремлевский мог уподобиться Варшавским: бурному морю страстей, гибельных для устройства и силы Держав. Но долговременный навык повиновения и хитрость Борисова представили зрелище удивительное: тишину, единомыслие, уветливость во многолюдстве разнообразном, в смеси чинов и званий. Казалось, что все желали одного: как сироты, найти скорее отца - и знали, в ком искать его. Граждане смотрели на Дворян, Дворяне на Вельмож, Вельможи на Патриарха. Известив Собор, что Ирина не захотела ни царствовать, ни благословить брата на Царство, и что Годунов также не принимает венца Мономахова, Иов сказал: «Россия, тоскуя без Царя, нетерпеливо ждет его от мудрости Собора. Вы, Святители, Архимандриты, Игумены; вы, Бояре, Дворяне, люди приказные, дети Боярские и всех чинов люди царствующего града Москвы и всей земли Русской! объявите нам мысль свою и дайте совет, кому быть у нас Государем (388). Мы же, свидетели преставления Царя и Великого Князя Феодора Иоанновича, думаем, что нам мимо Бориса Феодоровича не должно искать другого Самодержца». Тогда все Духовенство, Бояре, воинство и народ единогласно ответствовали (389): «наш совет и желание то же: немедленно бить челом Государю Борису Феодоровичу и мимо его не искать другого властителя для России». Усердие обратилось в восторг, и долго нельзя было ничего слышать, кроме имени Борисова, громогласно повторяемого всем многочисленным собранием. Тут находились Князья Рюрикова племени: Шуйские, Сицкие, Воротынский, Ростовские, Телятевские и столь многие иные; но давно лишенные достоинства Князей владетельных, давно слуги Московских Государей наравне с Детьми Боярскими, они не дерзали мыслить о своем наследственном праве и спорить о короне с тем, кто без имени Царского уже тринадцать лет единовластвовал в России: был хотя и потомком Мурзы, но братом Царицы. Восстановив тишину, Вельможи, в честь Годунова, рассказали Духовенству, чиновникам и гражданам следующие обстоятельства: «Государыня Ирина Феодоровна и знаменитый брат ее с самого первого детства возрастали в палатах Великого Царя Иоанна Васильевича и питались от стола его. Когда же Царь удостоил Ирину быть своею невесткою, с того времени Борис Феодорович жил при нем неотступно, навыкая государственной мудрости. Однажды, узнав о недуге сего юного любимца, Царь приехал к нему с нами и сказал милостиво: «Борис! страдаю за тебя как за сына, за сына как за невестку, за невестку, как за самого себя (390), - поднял три перста десницы своей и примолвил: се Феодор, Ирина и Борис; ты не раб, а сын мой. В последние часы жизни всеми оставленный для исповеди, Иоанн удержал Бориса Феодоровича при одре своем, говоря ему: Для тебя обнажено мое сердце. Тебе приказываю душу, сына, дочь и все Царство: блюди, или дашь за них ответ Богу» (391). Помня сии незабвенные слова, Борис Феодорович хранил, яко зеницу ока, и юного Царя и великое Царство». Описав, как Правитель своею неусыпною, мудрою деятельностию возвысил отечество, смирил Хана и Шведов, обуздал Литву, расширил владения России, умножил число ее Царей-данников и слуг (392); как знаменитейшие Венценосцы Европы и Азии изъявляют ей уважение и приязнь - какая тишина внутри государства, милость для войска и для народа, правда в судах, защита для бедных, вдов и сирот - Бояре заключили так: «Мы напомним вам случай достопамятный. Когда Царь Феодор, умом и мужеством Правителя одержав славнейшую победу над Ханом, весело пировал с Духовенством и синклитом: тогда, в умилении признательности, сняв с себя златую Царскую гривну, он возложил ее на выю своего шурина» (393). А Патриарх изъяснил собранию, что Царь, исполненный Св. Духа, сим таинственным действием ознаменовал будущее державство Годунова, искони предопределенное Небом. Снова раздались клики: «Да здравствует государь наш Борис Феодорович!» И Патриарх воззвал к Собору: «Глас народа есть глас Божий: буди, что угодно Всевышнему!»
В следующий день, Февраля 18, в первый час утра, церковь Успения наполнилась людьми: все, преклонив колена, Духовенство, Синклит и народ, усердно молили Бога, чтобы Правитель смягчился и принял венец; молились еще два дни (394), и Февраля 20 Иов, Святители, Вельможи объявили Годунову, что он избран в Цари уже не Москвою, а всею Россиею. Но Годунов вторично ответствовал, что высота и сияние Феодорова трона ужасают его душу; клялся снова, что и в сокровенности сердца не представлялась ему мысль столь дерзостная; видел слезы, слышал убеждения самые трогательные и был непреклонен; выслал искусителей, Духовенство с Синклитом, из монастыря и не велел им возвращаться. Надлежало искать действительнейшего средства: размышляли - и нашли. Святители в общем совете с Боярами уставили петь, 21 Февраля, во всех церквах праздничный молебен, и с обрядами торжественными, с святынею Веры и отечества, в последний раз испытать силу убеждений и плача над сердцем Борисовым; а тайно, между собою, Иов, Архиепископы и Епископы условились в следующем: «Если Государь Борис Феодорович смилуется над нами, то разрешим его клятву не быть Царем России (395); если не смилуется, то отлучим его от Церкви; там же, в монастыре, сложим с себя Святительство, кресты и панагии; оставим иконы чудотворные, запретим службу и пение во святых храмах; предадим народ отчаянию, а Царство гибели, мятежам, кровопролитию - и виновник сего неисповедимого зла да ответствует пред Богом в день Суда Страшного!»
В сию ночь не угасали огни в Москве: все готовилось к великому действию - и на рассвете, при звуке всех колоколов, подвиглась столица. Все храмы и домы отворились: духовенство с пением вышло из Кремля; народ в безмолвии теснился на площадях. Патриарх и владыки несли иконы знаменитые славными воспоминаниями: Владимирскую и Донскую, как святые знамена отечества; за Клиром шли Синклит, Двор, воинство, Приказы, выборы городов (396); за ними устремились и все жители Московские, граждане и чернь, жены и дети, к Новодевичьему монастырю, откуда, также с колокольным звоном, вынесли образ Смоленской Богоматери навстречу Патриарху: за сим образом шел и Годунов, как бы изумленный столь необыкновенно-торжественным церковным ходом; пал ниц пред иконою Владимирскою, обливался слезами и воскликнул: «О мать Божия! что виною твоего подвига? Сохрани, сохрани меня под сению Твоего крова!» обратился к Иову, и с видом укоризны сказал ему: «Пастырь великий! Ты дашь ответ Богу!» Иов ответствовал: «Сын возлюбленный! не снедай себя печалию, но верь Провидению! Сей подвиг совершила Богоматерь из любви к тебе, да устыдишься!» Он пошел в церковь Святой Обители с Духовенством и людьми знатнейшими; другие стояли в ограде; народ вне монастыря, занимая все обширное Девичье поле. Собором отпев Литургию, Патриарх снова, и тщетно, убеждал Бориса не отвергать короны; велел нести иконы и кресты в келии Царицы; там со всеми Святителями и Вельможами преклонил главу до земли... и в то же самое мгновение, по данному знаку, все бесчисленное множество людей, в келиях, в ограде, вне монастыря, упало на колена, с воплем неслыханным, все требовали Царя, отца, Бориса! Матери кинули на землю своих грудных младенцев и не слушали их крика (397). Искренность побеждала притворство; вдохновение действовало и на равнодушных, и на самых лицемеров! Патриарх, рыдая, заклинал Царицу долго, неотступно, именем святых икон, которые пред нею стояли, - именем Христа Спасителя, церкви, России, дать миллионам Православных Государя благонадежного, ее великого брата... Наконец услышали слово милости: глаза Царицы, дотоле нечувствительной, наполнились слезами. Она сказала: «По изволению всесильного Бога и Пречистыя Девы Марии возьмите у меня единородного брата на Царство, в утоление народного плача. Да исполнится желание ваших сердец, ко счастию России! Благословляю избранного вами и предаю Отцу Небесному, Богоматери, Святым Угодникам Московским и тебе, Патриарху - и вам, Святители - и вам, Бояре! Да заступит мое место на престоле!» Все упали к ногам Царицы, которая, печально взглянув на смиренного Бориса, дала ему повеление властвовать над Россиею. Но он еще изъявлял нехотение; страшился тягостного бремени, возлагаемого на слабые рамена его; просил избавления; говорил сестре, что она из единого милосердия не должна предавать его в жертву трону; еще вновь клялся; что никогда умом робким не дерзал возноситься до сей высоты, ужасной для смертного; свидетельствовался Оком Всевидящим и самою Ириною, что желает единственно жить при ней и смотреть на ее лицо Ангельское (398). Царица уже настояла решительно. Тогда Борис как бы в сокрушении духа воскликнул: «Буди же святая воля Твоя, Господи! Настави меня на путь правый и не вниди в суд с рабом Твоим! Повинуюсь Тебе, исполняя желание народа». Святители, Вельможи упали к ногам его. Осенив животворящим крестом Бориса и Царицу, Патриарх спешил возвестить дворянам, приказным и всем людям, что Господь даровал им Царя. Невозможно было изобразить общей радости. Воздев руки на небо, славили Бога (399); плакали, обнимали друг друга. От келий Царицыных до всех концов Девичьего поля гремели клики: слава! слава!.. Окруженный Вельможами, теснимый, лобзаемый народом, Борис вслед за Духовенством пошел в храм Новодевичьей обители, где Патриарх Иов, пред иконами Владимирской и Донской, благословил его на Государство Московское и всея России; нарек Царем и возгласил ему первое многолетие.
Что, по-видимому, могло быть торжественнее, единодушнее, законнее сего наречения? и что благоразумнее? Пременилось только имя Царя; власть державная оставалась в руках того, кто уже давно имел оную и властвовал счастливо для целости Государства, для внутреннего устройства, для внешней чести и безопасности в России. Так казалось; но сей человеческою мудростию наделенный Правитель достиг престола злодейством... Казнь Небесная угрожала Царю-преступнику и Царству несчастному.
Карта России, конец XVI века;;
Том X. Глава IV
СОСТОЯНИЕ РОССИИ В КОНЦЕ XVI ВЕКА
Безопасность России в отношении к соседственным Державам. Войско. Жалованье. Доходы. Богатство Строгановых. Суд и расправа. Пытки и казни. Торговля. Цена разных товаров. Корабли Российские. Образование. Геометрия и Арифметика. Тайное письмо или цифры. География. Словесность. Художества и ремесла. Москва. Обычаи. Примеры местничества. Двор. Вина иноземные, меды и яства Русские. Хлебосольство. Долгая жизнь. Медики. Лекарства. Аптекари. Разные обыкновения. Убогий дом. Одежда женщин. Забавы. Бани. Пороки. Набожность. Смерть первого Борисова сына. Юродивые. Терпимость. Уния в Литве.
Описав судьбу нашего отечества под наследственным скипетром Монархов Варяжского племени, заключим Историю семисот тридцати шести лет обозрением тогдашнего состояния России в государственном и гражданском смысле.
Никогда внешние обстоятельства Московской державы, основанной, изготовленной к величию Иоанном III, не казались столь благоприятными для ее целости и безопасности, как в сие время. В Литве преемник Баториев дремал на троне, окруженном строптивыми, легкомысленными и несогласными Вельможами; Швеция колебалась в безначалии; Хан умел только грабить оплошных; Магомет III в сильном борении с Австриею предвидел еще опаснейшую войну с Шахом - а Россия, почти без кровопролития взяв неизмеримые земли на северо-востоке, заложив крепости под сению Кавказа, восстановив свои древние грани на скалах Корельских, ожидая случая возвратить и другие несчастные уступки Иоаннова малодушия, города в Ливонии и важную пристань Балтийскую, - Россия, спокойная извне, тихая внутри, имела войско многочисленнейшее в Европе и еще непрестанно умножала его. Так говорят иноземные современники о ратных силах Феодоровых:
«Пятнадцать тысяч Дворян, разделенных на три степени; Больших, Средних и Меньших, Московских и так называемых Выборных (присылаемых в столицу из всех городов и чрез три года сменяемых иными), составляют конную дружину Царскую (400). Шестьдесят пять тысяч всадников, из Детей Боярских, ежегодно собирается на берегах Оки, в угрозу Хану. Лучшая пехота - стрельцы и Козаки: первых 10000, кроме двух тысяч отборных, или стремянных (401); вторых около шести тысяч. Наряду с ними служат 4300 Немцев и Поляков, 4000 Козаков Литовских, 150 Шотландцев и Нидерландцев, 100 Датчан, Шведов и Греков. Для важного ратного предприятия выезжают на службу все поместные Дети Боярские с своими холопями и людьми даточными (из отчин Боярских и церковных), более крестьянами, нежели воинами, хотя и красиво одетыми (в чистые, узкие кафтаны с длинным, отложным воротником): невозможно определить их числа (402), умножаемого в случае нужды людьми купецкими, также наемниками и слугами Государя Московского, Ногаями, Черкесами, древними подданными Казанского Царства. Сборные областные дружины называются именами городов своих: Смоленскою, Новогородскою и проч.; в каждой бывает от 300 до 1200 ратников. Многие вооружены худо; только пехота имеет пищали: но огнестрельный снаряд не уступает лучшему в Европе. Доспехи и конские приборы Воевод, чиновников, Дворян блистают светлостию булата и каменьями драгоценными; на знаменах, освещаемых Патриархом, изображается Св. Георгий (403). В битвах удары конницы бывают всегда при звуке огромных набатов (или барабанов), сурн и бубнов: всадники пускают тучу стрел, извлекают мечи, машут ими вокруг головы и стремятся вперед густыми толпами. Пехота, действуя в степи против Крымцев, обыкновенно защищает себя гуляем, или подвижным складным городком, возимым на телегах; то есть ставят два ряда досок на пространстве двух или трех верст в длину и стреляют из сего укрепления сквозь отверстия в обеих стенах. Ожидая Хана, Воеводы высылают Козаков в степи, где изредка растут высокие дубы: там, под каждым деревом, видите двух оседланных лошадей: один из всадников держит их под узду, а товарищ его сидит на вершине дуба и смотрит во все стороны; увидев пыль, слезает немедленно, садится на лошадь, скачет к другому дубу, кричит издали и показывает рукою, где видел пыль; страж сего дерева велит своему товарищу также скакать к третьему дереву с вестию, которая в несколько часов доходит до ближайшего города или до передового Воеводы». - Далее сии иноземные наблюдатели, замечая (как и в Иоанново время), что Россияне лучше бьются в крепостях, нежели в поле (404), спрашивают: «чего со временем нельзя ожидать от войска бессметного, которое, не боясь ни холода, ни голода и ничего, кроме гнева Царского, с толокном и сухарями, без обоза и крова, с неодолимым терпением скитается в пустынях Севера, и в коем за славнейшее дело дается только маленькая золотая деньга (с изображением Св. Георгия), носимая счастливым витязем на рукаве или шапке?»
Но Цари уже не скупились и не щадили казны для лучшего устройства ополчений. Уже Иоанн производил денежное жалованье воинам в походах (405): Феодор или Годунов давал, сверх поместных земель, каждому Дворянину или сыну Боярскому пятнадцатитысячной Царской дружины от 12 до 100 рублей; каждому стрельцу и Козаку 7 рублей, сверх хлебного запаса; конному войску на берегах Оки около 40000 рублей ежегодно; что, вместе с платою иноземным воинам (также Боярам, окольничим и другим знатнейшим сановникам, из коих первые имели 700, а вторые от 200 до 400 рублей жалованья), составляло несколько миллионов нынешнею монетою и свидетельствовало о возрастающем богатстве России, которое еще яснее увидим из следующих подробных известий о тогдашних доходах государственных (406).
1) Особенная Царская отчина, 36 городов с селами и деревнями, доставляла казне дворцового ведомства, сверх денежного оброка, хлеб, скот, птиц, рыбу, мед, дрова, сено: чего, за содержанием двора, в расточительное Иоанново время продавалось ежегодно на 60000 рублей, а в Феодорово, от лучшего хозяйства, введенного Дворецким, Григорьем Васильевичем Годуновым, на 230000 рублей (около 1150000 нынешних серебряных).
2) Тягло и подать государственная, с вытей хлебом, а с сох деньгами, приносили казне Четвертного (407) ведомства 400000 рублей: с области Псковской 18000, Новогородской 35000, Тверской и Новоторжской 8000, Рязанской 30000, Муромской 12000, Колмогорской и Двинской 8000, Вологодской 12000, Казанской 18000, Устюжской 30000, Ростовской 50000, Московской 40000, Сибирской (мехами) 20000, Костромской 12000, и проч.
3) Разные городские пошлины: торговые, судные, питейные, банные, вносимые в казну большого прихода (с Москвы 12000, Смоленска 8000, Пскова 12000, Новагорода 6000, Старой Русы, где варилась соль, 18000, Торжка 800, Твери 700, Ярославля 1200, Костромы 1800, Нижнего 7000, Казани 11000, Вологды 2000, и проч.), составляли 800000 рублей, вместе с экономиею приказов Разрядного, Стрелецкого, Иноземского, Пушкарского, которые, имея свои особенные доходы, отсылали сберегаемые ими суммы в сей же большой приход - так, что в сокровищницу Кремлевскую, под Феодорову или Годунова печать (408), ежегодно вступало, сверх главных государственных издержек на войско и двор, не менее миллиона четырехсот тысяч рублей (от шести до семи миллионов нынешних серебряных). «Несмотря на сие богатство (пишет Флетчер в своей книге о России), Феодор, по совету Годунова, велел перелить в деньги множество золотых и серебряных сосудов, наследованных им после отца: ибо хотел сим мнимым знаком недостатка в монете оправдать тягость налогов».
К умножению государственного достояния, Феодор на Соборе духовенства и Бояр (в июле 1584) подтвердил Устав Иоаннов 1582 года, чтобы Святители, церкви и монастыри безденежно отдали в казну все древние Княжеские отчины, вместе с землями, им заложенными, и впредь до нового указа отменил тарханные, или льготные, грамоты, которые знатную часть церковных, Боярских и Княжеских имений освобождали от государственных податей, к ущербу казны и ко вреду всех иных владельцев: ибо крестьяне уходили от них в льготные жительства, чтобы не платить никаких налогов (409). В сей же Соборной грамоте сказано: «Земли и села, отказанные монастырям за упокой души, выкупаются наследниками или, буде их нет, Государем, для раздачи воинским людям», коим уже не доставало земель поместных (410).
Но обогащение казны, по известию чужестранцев (411), в некотором смысле вредило народному благосостоянию: 1) налоги, облегченные Феодором, были все еще тягостны; 2) заведение питейных домов в городах, умножая пьянство, разоряло мещан, ремесленников, самых земледельцев; губило достояние их и нравственность; 3) от монополий казны терпело купечество, лишаемое свободы продавать свои товары, если царские еще лежали в лавках. Флетчер (412) пишет, что между купцами славились богатством одни братьям Строгановы, имея до трехсот тысяч (около полутора миллиона нынешних серебряных) рублей наличными деньгами, кроме недвижимого достояния; что у них было множество иноземных, Нидерландских и других мастеров на заводах, несколько аптекарей и медиков, 10000 людей вольных и 5000 собственных крепостных, употребляемых для варения и развоза соли, рубки лесов и возделания земли от Вычегды до пределов Сибири; что они ежегодно платили Царю 23000 рублей пошлины, но что правительство, требуя более и более, то под видом налога, то под видом займа, разоряет их без жалости; что в России вообще мало богатых людей, ибо казна все поглощает; что самые древние удельные Князья и Бояре живут умеренным жалованьем и поместным доходом (около тысячи рублей на каждого), совершенно завися от милости Царской». Однако ж Бояре и многие сановники имели знатные отчины, как родовые, так и жалованные; а потомки древних Князей и в Иоанново время еще владели частию их бывших Уделов: например, славный Князь Михайло Воротынский в 1572 году ведал треть Воротынска как свою наследственную собственность (413).
Умножая войско и доходы, правительство занималось, как мы видели (414), и лучшим внутренним устройством Государства: радело о безопасности лиц и достояния. Вопреки сказанию иноземцев, что в России не было тогда никаких гражданских законов, кроме слепого произвола Царей (415), сии законы, изданные первым Самодержцем Московским (что достойно примечания), дополненные его сыном, исправленные, усовершенствованные внуком, служили неизменным правилом во всех тяжбах - и Грозный, попирая святые уставы человечества, оставлял гражданские ненарушимыми в России: не отнимал даже истинной Царской собственности у тех, которые могли доказать, что владеют ею долее шести лет (416). Именем Феодоровым издав важный политический закон об укреплении земледельцев, Годунов не прибавил ничего более к Судебнику, но пекся о точном исполнении оного: желая славиться неумытным правосудием, оказывал его в делах гласных: о чем свидетельствуют и летописцы, славя счастливый век Феодоров. Как в Иоанново, так и в сие время суд с расправою земскою зависели в областях, под главным ведомством Думы, от наместников, избираемых из Бояр, Окольничих и других знатных сановников. Все члены Феодоровой Думы были наместниками и редко выезжали из Москвы (418), но они имели товарищей, Тиунов, Дьяков, которые с их ведома решили дела. Пишут, что народ вообще ненавидел Дьяков корыстолюбивых: определяемые всегда на малое время, сии грамотеи приказные тем более спешили наживаться всякими средствами; жалобы имели действие; но обыкновенно уже после смены грабителей: тогда судили их строго, лишали всей беззаконной добычи, выставляли на позор и секли, привязывая лихоимцу к шее взятую им вещь, кошелек с деньгами, соболя или что другое. Закон не терпел никаких взяток; но хитрецы изобрели способ обманывать его; челобитчик, входя к судье, клал деньги пред образами, будто бы на свечи: сию выдумку скоро запретили указом. Только в день Светлого Воскресения дозволялось судьям и чиновникам вместе с красным яйцом принимать в дар и несколько червонцев (коих цена обыкновенно возвышалась (419) в сие время от 16 до 24 алтын и более). По крайней мере видим достохвальное усилие правительства искоренять зло, известное и в веки лучшего гражданского образования. - Та же ревность к уменьшению преступлений ввела или сохраняла у нас отвратительную для сердца жестокость в законных пытках (420): чтобы выведать истину от уличаемого преступника, жгли его несколько раз огнем, ломали ему ребра, вбивали гвозди в тело. Убийц и других злодеев вешали, казнили на плахе или топили, или сажали на кол. Осужденный, идучи к лобному месту, держал в связанных руках горящую восковую свечу. Для благородных людей воинских облегчали казнь: за что крестьянина или мещанина вешали, за то сына Боярского сажали в темницу или секли батогами. Убийца собственного холопа наказывался денежною пенею. - Благородные люди воинские имели еще, как пишут, странную выгоду в гражданских тяжбах: могли, вместо себя, представлять слуг своих для присяги и для телесного наказания в случае неплатежа долгов.
Торговля, хотя отчасти и стесняемая казенными монополиями, распространилась в Феодорово время от успехов внутренней промышленности: любопытству и наблюдательному духу Англичан, которые всех более умели ею пользоваться, обязаны мы весьма обстоятельными об ней сведениями. «Мало земель в свете (пишут они), где природа столь милостива к людям, как в России, изобильной ее дарами (421). В садах и в огородах множество вкусных плодов и ягод: груш, яблок, слив, дынь, арбузов, огурцов, вишни, малины, клубники, смородины; самые леса и луга служат вместо огородов. Неизмеримые равнины покрыты хлебом: пшеницею, рожью, ячменем, овсом, горохом, гречею, просом. Изобилие рождает дешевизну: четверть пшеницы стоит обыкновенно не более двух алтын (нынешних тридцати копеек серебром). Одна беспечность жителей и корыстолюбие богатых производят иногда дороговизну: так в 1588 году за четверть пшеницы и ржи платили в Москве 13 алтын. Хлеб и плоды составляют важный предмет торговли внутренней; а для богатства внешней Россияне имеют:
1) Меха, собольи, лисьи, куньи, бобровые, рысьи, волчьи, медвежьи, горностаевые, беличьи, коих продается в Европу и в Азию (купцам Персидским, Турецким, Бухарским, Иверским, Арменским) на 500 тысяч рублей». (Ермаковы и новейшие завоевания в северной Азии обогатили нас мягкою рухлядью: Феодор строго предписал Сибирским Воеводам (422), чтобы они никак не выпускали оттуда в Бухарию ни дорогих соболей, ни лисиц черных, ни кречетов, нужных для охоты царской и для даров Европейским Венценосцам.) «Лучшие соболи идут из земли Обдорской; белые медведи из Печорской; бобры из Колы; куницы из Сибири, Кадома, Мурома, Перми и Казани; белки, горностаи из Галича, Углича, Новагорода и Перми.
2) Воск: его продается ежегодно от десяти до пятидесяти тысяч пуд (423).
3) Мед: употребляется на любимое питье Россиян, но идет и в чужие земли, более из областей Мордовской и Черемисской, Северской, Рязанской, Муромской, Казанской, Дорогобужской и Вяземской.
4) Сало: его вывозится от тридцати до ста тысяч пуд, более из Смоленска, Ярославля, Углича, Новагорода, Вологды, Твери, Городца; но и вся Россия, богатая лугами для скотоводства, изобилует салом, коего мало расходится внутри Государства на свечи: ибо люди зажиточные употребляют восковые, а народ лучину.
5) Кожи, лосьи, оленьи и другие: их отпускают за границу до десяти тысяч (424). Самые большие лоси живут в лесах близ Ростова, Вычегды, Новагорода, Мурома и Перми; Казанские не так велики.
6) Тюлений жир: сих морских животных ловят близ Архангельска, в заливе Св. Николая.
7) Рыбу: лучшею считается так называемая белая. Города, славнейшие рыбною ловлею, суть Ярославль, Белоозеро, Новгород Нижний, Астрахань, Казань: чем они приносят Царю знатный доход.
8) Икру, белужью, осетровую, севрюжью и стерляжью: продается купцам Нидерландским, Французским, отчасти и Английским; идет в Италию и в Испанию.
9) Множество птиц: кречеты продаются весьма дорогою ценою.
10) Лен и пеньку: их менее отпускается в Европу с того времени, как Россия лишилась Нарвы. Льном изобилует Псков, пенькою Смоленск, Дорогобуж и Вязьма.
11) Соль: лучшие варницы в Старой Русе; есть и в Перми, Вычегде, Тотьме, Кинешме, Соловках. Астраханские озера производят самосадку: купцы платят за нее в казну по три деньги с пуда.
12) Деготь: его вывозят в большом количестве из Смоленской и Двинской области.
13) Так называемые рыбьи зубы, или клыки моржовые: из них делают четки, рукоятки и проч.; составляют также лекарственный порошок, будто бы уничтожающий действие яда. Идут в Азию, Персию, Бухарию.
14) Слюду, употребяемую вместо стекла: ее много в земле Корельской и на Двине.
15) Селитру и серу: первую варят в Угличе, Ярославле, Устюге; вторую находят близ Волги (в озерах Самарских), но не умеют очищать ее.
16) Железо, весьма ломкое: его добывают в земле Корельской, Каргополе и в Устюге Железном (Устюжне).
17) Так называемый Новогородский жемчуг, который ведется в реках близ Новагорода и в Двинской земле» (425).
За сии-то многие естественные богатства России Европа и Азия платили ей отчасти своими изделиями, отчасти и свойственными их климатам дарами природы. - Означим здесь цену некоторых вещей, привозимых тогда в Архангельск на кораблях Лондонских, Голландских и Французских (426): лучший изумруд или яхонт стоил 60 рублей (нынешних серебряных 300); золотник жемчугу, не самого мелкого, 2 р. и более; золота и серебра пряденого 5 рублей литра; аршин бархату, камки, атласу около рубля; Английского тонкого сукна постав 30 р., среднего 12 р., аршин 20 алтын; кусок миткалю 2 р.; бочка вина Французского 4 р., лимонов 3 р., сельдей 2.; пуд сахару от 4 до 6 р., леденцу 10 р., гвоздики и корицы 20 р., пшена Срацинского 4 гривны, масла деревянного l 1/2 р., пороху 3 р., ладану 3 р., ртути 7 р., свинцу 2 р., меди в деле 2/2 р., железа прутового 4 гривны, бумаги хлопчатой 2 р., сандалу берковец 8 р., стопа писчей бумаги 4 гривны. Сверх того иноземцы доставляли нам множество своей серебряной монеты, ценя ефимок в 12 алтын; на одном корабле привозилось иногда до 80000 ефимков, с коих платили пошлину как с товаров. Сия пошлина была весьма значительна: например, Ногаи, торгуя лошадьми, из выручаемых ими денег платили в казну пять со ста и еще отдавали Царю на выбор десятую долю табунов своих; лучший конь Ногайский стоил не менее двадцати рублей.
Довольные выгодною меною с Европейскими народами в своих северных пристанях, купцы наши не мыслили ездить морем в иные земли, но любопытно знать, что мы в сие время уже имели корабли собственные: Борисов Посланник в 1599 году возвратился из Германии на двух больших морских судах, купленных и снаряженных им в Любеке, с кормщиком и матросами Немецкими, там нанятыми (427).
Некогда столь знаменитая, столь полезная для России торговля Ганзейская, уже бессильная в совместничестве с Английскою и с Голландскою, еще искала древних следов своих между развалинами Новагорода: Царь в 1596 году дозволил Любеку снова завести там гостиный двор с лавками; но Шведы мешали ее важному успеху, имея Нарву, о коей не преставали жалеть Новагород, Псков и вся Россия.
«Видя в торговле средство обогащения для казны (говорит Флетчер) и мало заботясь о благосостоянии своего купечества, Цари вообще не доброхотствуют и народному образованию; не любят новостей, не пускают к себе иноземцев, кроме людей, нужных для их службы, и не дозволяют подданным выезжать из отечества, боясь просвещения, к коему Россияне весьма способны, имея много ума природного, заметного и в самых детях (428): одни Послы или беглецы Российские являются изредка в Европе». Сказание отчасти ложное: мы не странствовали, ибо не имели обычая странствовать, еще не имея любопытства, свойственного уму образованному; купцам не запрещалось торговать вне отечества, и самовластный Иоанн посылал молодых людей учиться в Европе (429). Иноземцев же действительно пускали к нам с разбором и благоразумно. В 1591 году Посол Рудольфов, Николай Вароч, писал к Борису, что какой-то Италиянский Граф Шкот, призыванный в Москву Иоанном, желает служить Феодору; что сей Граф, достойно уважаемый Императором и многими Венценосцами, знает все языки под солнцем и все науки так, что ни в Италии, ни в Германии нельзя найти ему подобного (430). Борис ответствовал: «Хвалю намерение Графа, мужа столь благородного и столь ученого. Великий Государь наш, жалуя всех иноземцев, которые к нам приезжают, без сомнения отличит его; но я еще не успел доложить о том Государю». Нет сомнения, что в России знали и не хотели Шкота как лазутчика опасного или ненадежного человека: ибо людей ученых мы не отвергали, но звали к себе: например, славного Математика, Астролога, Алхимика, Джона Ди, коего Елисавета Английская называла своим Философом и который находился тогда в Богемии: Феодор, чрез Лондонских купцев, предлагал ему 2000 фунтов стерлингов ежегодно, а Борис особенно тысячу рублей, стол Царский и всю услугу, для того, как думали, чтобы пользоваться его советами для открытия новых земель на северо-востоке, за Сибирию (431); но вероятнее не для того ли, чтобы поручить ему воспитание юного Борисова сына, отцовскою тайною мыслию уже готовимого к державству? Слава Алхимика и Звездочета в глазах невежества еще возвышала знаменитость Математика. Но Ди, страстный в воображении только к искусственному золоту философского камня, в гордой бедности отвергнул предложение Царя, изъявив благодарность и как бы угадав, по вычетам своей любимой Астрологии, грядущую судьбу России и Дома Борисова! - Всего ревностнее мы искали тогда в Европе металлургистов, для наших печерских рудников, открытых еще в 1491 году (432), но едва ли уже не бесполезных, за неимением людей искусных в горном деле: посылая к Императору (в 1597 году) Дворянина Вельяминова, Царь приказывал ему вызвать к нам из Италии, чего бы то ни стоило, мастеров, умеющих находить и плавить руду золотую и серебряную. - Кроме четырех или пяти тысяч иностранцев-воинов, нанимаемых Феодором, Московская Яузская Слобода населялась более и более Немцами, которые в Иоанново время обогащались продажею водки и меда (433), спесивились и роскошествовали до соблазна: жены их стыдились носить не бархатное или не атласное платье. Они в Борисово Царствование снова имели церковь и, хотя жили особенно, но свободно и дружелюбно сносились с Россиянами. - Постоянно следуя правилам Иоанна III; золотом и честию маня к себе художества, искусства, Науки Европейские; размножая церковные училища и число людей грамотных, приказных, коим самое Дворянство завидовало в их важности государственной (434), Цари без сомнения не боялись просвещения, но желали, как могли или умели, ему способствовать; и если не знаем их мысли, то видим дела их, благоприятные для гражданского образования России: означим и некоторые новые плоды оного.
Измерение и перепись земель, от 1587 до 1594 года, в Двинской области, на обеих сторонах Волги (435) - вероятно, и в других местах - служили, может быть, поводом к сочинению первой Российской Геометрии, коей списки, нам известные, не древнее XVII века (436): «книги глубокомудрой, по выражению автора, дающий легкий способ измерять места самые недоступные, плоскости, высоты и дебри радиксом и цыркулом». В ней изъясняется сошное и вытное письмо: то есть разделение всех населенных земель в России, для платежа государственных податей, на сохи и выти (в сохе считалось 800 четвертей доброй земли, а в выти 12; в четверти 1200 квадратных сажен, а в десятине 2400). - К сему времени относим и первую Российскую арифметику (437), писанную не весьма ясно. В предисловии сказано, что без сей численной философии, изобретения Финикийского, единой из семи свободных мудростей, нельзя быть ни философом, ни доктором, ни гостем искусным в делах торговых, и что ее знанием можно снискать великую милость Государеву. В конце сообщаются некоторые сведения о Церковном Круге, о составе человеческом, о физиогномике. В обеих книгах, в Геометрии и в Арифметике, употребяются в счислении Славянские буквы и цифирь. Тогда же в посольских бумагах начали мы употреблять тайные цифры: гонец Андрей Иванов в 1590 году писал из Литвы к Царю вязью, литореею и новою азбукою, взятою у Посла Австрийского, Николая Варкоча (438). - Так называемая Книга Большого Чертежа, или древнейшая География Государства Российского, составлена, как вероятно, в Царствование Феодора: ибо в ней находим имена Курска, Воронежа, Оскола, построенных в его время, не находя новейших, основанных Годуновым: Борисова на Донце Северском и Царево-Борисова на устье Протвы (439). Сия книга была переписана в разряде около 1627 года и решит для нас многие важные географические вопросы, указывая, например, где была земля Югорская, Обдория, Батыева столица, Улусы Ногайские.
Поле словесности не представляет нам богатой жатвы от времени Иоанна до Годунова; но язык украсился какою-то новою плавностию. Истинное, чувством одушевленное красноречие видно только в письмах Курбского к Иоанну. Причислим ли к Писателям и самого Иоанна как творца плодовитых, велеречивых посланий, богословских, укорительных и насмешливых (440)? В слоге его есть живость, в диалектике сила. Лучшими творениями сего века в смысле правильности и ясности должно назвать Степенную книгу, минею Макариеву и Стоглав (441). Вероятно, что митрополит Дионисий заслужил имя Грамматика какими-нибудь уважаемыми сочинениями; но их не знаем. Патриарх Иов описал житие, добродетели и кончину Феодора слогом цветистым и не без жара; например, так говорит о своем Герое: «Он древним Царям благочестивым равнославен, нынешним красота и светлость, будущим сладчайшая повесть, не пригвождаясь к суетному велелепию мира, умащал свою Царскую душу глаголами Божественными и рекою нескудною изливал милости на вселенную; с нежною супругою преспевал в добродетели и в Вере к Богу... имел единое земное сокровище, единую блаженную леторасль корени державнаго и лишился возлюбленной дщери, чтобы в сердце, хотя и сокрушенном, но с умилением Христианским предаться в волю Отца Небеснаго, когда синклит и весь народ предавались отчаянию... О весть страшная, весть ужасная: любимый Царь земли Русския отходит к Богу... но не смертию, а сладким успением; душа излетает, а тело спокойно и недвижимо: не видим ни трепета, ни содрогания... Се время рыдания, не глаголов; время молитвы, не беседы... На нас исполнилося вещание пророка: кто даст источник слез очам моим, да плачу довольно? .. Скорби пучина, сетования бездна!.. Отселе красный, многолетный престол великия России начинает вдовствовать и великий многолюдный град Москва приемлет сиротство жалостное» (442). Обязанный Борису своим первосвятительством и чистосердечно ему преданный, он говорит об нем в сем творении: «В счастливые дни Феодора Иоанновича строил под ним Державу великий шурин и слуга его, муж верховный, единственный в России не только саном, но и разумом высоким, храбростию, верою к Богу. Его промыслом цвела сия Держава в тишине велелепной, к изумлению людей и самого Царя, ко славе правителя не только в нашем отечестве, но и в дальних пределах вселенныя, откуда знаменитые Послы являлись здесь с дарами многоценными, рабски благоговеть пред Царем и дивиться светлой красоте лица, мудрости, добродетели правителя, среди народа, им счастливаго, - среди столицы, им украшенной» (443). - Иов писал еще утешительное послание к Феодоровой супруге, когда она тосковала о милой усопшей дочери; заклинал Ирину быть не только материю, но и Царицею, и Христианкою; осуждал ее слабость с ревностию Пастыря, но и жалел о горестной с чувствительностию друга, оживляя в ней надежду дать наследника престолу: сочинение достопамятное более своим трогательным предметом, нежели мыслями и красноречием. Патриарх, напоминая Ирине учение Евангельское о доверенности к Вышней Благости, прибавляет: «Кто лучше тебя знает Божественное Писание? Ты можешь наставлять иных, храня всю мудрость онаго в сердце и в памяти». Воспитанная при дворе Иоанновом, Ирина имела просвещение своего времени: читала Св. Писание и знаменитейших Отцев нашей Церкви. Россияне уже пользовались печатною Библиею Острожского издания, но Святых Отцев читали только в рукописи (445). Между Славянскими или Русскими переводами древних авторов, тогда известными и сохраненными в наших библиотеках, наименуем Галеново рассуждение о стихиях большого и малого мира, о теле и душе, переведенное с языка Латинского, коим, вопреки сказанию одного иноземца-современника, не гнушались Россияне: еще скудные средствами науки, они пользовались всяким случаем удовлетворять своему любопытству; часто искали смысла, где его не было от неразумия Писцов или толковников, и с удивительным терпением списывали книги, исполненные ошибок. Сей темный перевод Галена находился в числе рукописей Св. Кирилла Белоезерского: следственно уже существовал в XV веке (446). - Упомянем здесь также о рукописном лечебнике, в 1588 году преложенном с языка Польского для Серпуховского Воеводы Фомы Афанасьевича Бутурлина. Сей памятник тогдашней науки и тогдашнего невежества любопытен в отношении к языку смелым переводом многих имен и слов ученых (447).
Может быть, относятся ко временам Феодоровым или Годунова и старые песни Русские, в коих упоминается о завоевании Казани и Сибири, о грозах Иоанновых, о добродетельном Никите Романовиче (брате Царицы Анастасии), о злодее Малюте Скуратове, о впадениях Ханских в Россию. Очевидцы рассказывают, дети и внуки их воспевают происшествия. Память обманывает, воображение плодит, новый вкус исправляет: но дух остается, с некоторыми сильными чертами века - и не только в наших исторических, богатырских, охотничьих, но и во многих нежных песнях заметна первобытная печать старины: видим в них как бы снимок подлинника уже неизвестного; слышим как бы отзыв голоса, давно умолкшего, находим свежесть чувства, теряемую человеком с летами, а народом с веками. Всем известна песня о Царе Иоанне (448):
Зачиналась каменна Москва,
Зачинался в ней и Грозный Царь:
Он Казань город на славу взял,
Мимоходом город Астрахань»,
- о сыне Иоанновом, осужденном на казнь:
Упадает звезда поднебесная,
Угасает свеча воску яраго:
Не становится у нас Царевича —
другая о витязе, который умирает в дикой степи, на ковре, подле огня угасающего:
Припекает свои раны кровавыя:
В головах стоит животворящий крест,
По праву руку лежит сабля острая,
По леву руку его крепкой лук,
А в ногах стоит его добрый конь;
Он, кончаяся, говорит коню:
«Как умру я, мой доброй конь,
Ты зарой мое тело белое
Среди поля, среди чистаго;
Побеги потом во святую Русь;
Поклонись моим отцу и матери,
Благословенье свези малым детушкам;
Да скажи моей молодой вдове,
Что женился я на другой жене:
Я в приданое взял поле чистое;
Была свахою калена стрела,
Положила спать сабля острая.
Все друзья-братья меня оставили,
Все товарищи разъехались:
Лишь один ты, мой доброй конь,
Ты служил мне верно до смерти»» —
о воине убитом, коему постелию служит камыш, изголовьем куст ракитовый, одеялом темная ночь осенняя и коего тело орошается слезами матери, сестры и молодой жены:
Ах! мать плачет, что река льется;
Сестра плачет, как ручьи текут;
Жена плачет, как роса падает:
Взойдет солнце, росу высушит.
Сии и многие иные стихотворения народные, ознаменованные истиною чувства и смелостию языка, если отчасти не слогом, то духом своим ближе к XVI, нежели к XVIII веку. Сколько песен, уже забытых в столице, более и менее древних, еще слышим в селах и в городах, где народ памятливее для любезных преданий старины! Мы знаем, что в Иоанново время толпы скоморохов (Русских трубадуров) ходили из села в село, веселя жителей своим искусством (449): следственно тогдашний вкус народа благоприятствовал дарованию песенников, коих любил даже и Постник Феодор (450).
Сей Царь любил и художества: в его время были у нас искусные ювелиры (из коих знаем одного Венециянского, именем Франциска Асцентини), золотари, швеи, живописцы. Шапка, данная Феодором Патриарху Иеремии, украшенная каменьями драгоценными и ликами святых, в описании Арсениева путешествия названа превосходным делом Московских художников (451). Сей Греческий Епископ видел на стенах Ирининой палаты изящную мусию в изображениях Спасителя, Богоматери, Ангелов, Иерархов, Мучеников, а на своде прекрасно сделанного льва, который держал в зубах змею с висящими на ней богатыми подсвечниками. Арсений с изумлением видел также множество огромных серебряных и золотых сосудов во дворце; одни имели образ зверей: единорога, львов, медведей, оленей; другие образ птиц: пеликанов, лебедей, фазанов, павлинов, и были столь необыкновенной тяжести, что 12 человек едва могли переносить их с места на место. Сии чудные сосуды делались, вероятно, в Москве, по крайней мере некоторые, и самые тяжелые, вылитые из серебра Ливонского, добычи Иоаннова оружия. Искусство золотошвеев, заимствованное нами от Греков, издревле цвело в России, где знатные и богатые люди носили всегда шитую одежду. Феодор желал завести и шелковую фабрику в Москве: Марко Чинопи, вызванный им из Италии, ткал бархаты и парчи в доме, отведенном ему близ Успенского собора. - Размножение церквей умножало число иконописцев: долго писав только образа, мы начали писать и картины, именно в Феодорово Царствование, когда две палаты, Большая Грановитая (памятник Иоанна III) и Золотая Грановитая (сооруженная внуком его) украсились живописью (452). В первой изображались Господь Саваоф, творение Ангелов и человека, вся история Ветхого и Нового Завета, мнимое разделение вселенной между тремя мнимыми братьями Августа Кесаря и действительное разделение нашего древнего отечества между сыновьями Св. Владимира (представленными в митрах, в одеждах камчатных, с оплечьями и с поясами златыми) - Ярослав Великий, Всеволод I, Мономах в Царской утвари, Георгий Долгорукий, Александр Невский, Даниил Московский, Калита, Донской и преемники его до самого Феодора (который, сидя на троне в венце, в порфире с нараменником, в жемчужном ожерелье, с златою цепию на груди, держал в руках скипетр и яблоко Царское; у трона стоял правитель, Борис Годунов, в шапке мурманке, в верхней златой одежде на опашку). В палате Золотой, на своде и стенах, также представлялись Священная и Российская история, вместе с некоторыми аллегорическими лицами добродетелей и пороков, времен года и феноменов природы (весна изображалась отроковицею, лето юношею, осень мужем с сосудом в руке, зима старцем с обнаженными локтями; четыре Ангела с трубами знаменовали четыре ветра). В некоторых картинах, на свитках, слова были писаны связью, или невразумительными чертами, вместо обыкновенных букв. - Золотая палата уже не существует (на ее месте дворец Елисаветин); а на стенах Грановитой давно изглажены все картины, известные нам единственно по описанию очевидцев (453). - Упомянем также об искусстве литейном: в Феодорово время имели мы славного мастера, Андрея Чехова, коего имя видим на древнейших пушках Кремлевских: на Дробовике (весом в 2400 пуд), Троиле и Аспиде; первая вылита в 1586, а вторая и третья, называемые пищалями, в 1590 году.
Успехи гражданского образования были заметны и в наружном виде столицы. Москва сделалась приятнее для глаз не только новыми каменными зданиями, но и расширением улиц, вымощенных деревом и менее прежнего грязных (454). Число красивых домов умножилось: их строили обыкновенно из соснового леса, в два или три жилья, с большими крыльцами, с дощатыми свислыми кровлями, а на дворах летние спальни и каменные кладовые. Высота дома и пространство двора означали знатность хозяина. Бедные мещане жили еще в черных избах; у людей избыточных в лучших комнатах были изразчатые печи. Для предупреждения гибельных пожаров чиновники воинские летом ежедневно объезжали город, чтобы везде, по изготовлении кушанья, гасить огонь (455). Москва - то есть Кремль, Китай, Царев, или Белый город, новый деревянный, Замоскворечье и Дворцовые слободы за Яузою - имели тогда в окружности более двадцати верст. В Кремле считалось 35 каменных церквей, а всех в столице более четырех сот, кроме приделов: колоколов же не менее пяти тысяч - «в часы праздничного звона (пишут иноземцы) люди не могли в разговоре слышать друг друга». Главный колокол, весом в 1000 пуд, висел на деревянной колокольне среди Кремлевской площади: в него звонили, когда Царь ехал в дальний путь или возвращался в столицу, или принимал знаменитых иноземцев. Китай-город, обведенный кирпичною, небеленою стеною, и соединяемый с Замоскворечьем мостами, деревянным, или живым, и каменным, всего более украшался великолепною Готическою церковию Василия Блаженного и Гостиным двором, разделенным на 20 особенных рядов: в одном продавались шелковые ткани, в другом сукна, в третьем серебро, и проч. На Красной площади лежали две огромные пушки. В сей части города находились домы многих Бояр, знатных сановников, Дворян, именитых купцев и богатый арсенал, или Пушечный двор; в Белом городе (названном так от выбеленных стен) Литейный двор (на берегу Неглинной), Посольский, Литовский, Арменский, площади Конская и Сенная, мясной ряд, домы Детей Боярских, людей приказных и купцев; а в деревянном городе, или Скородоме (то есть наскоро выстроенном в 1591 году) жили мещане и ремесленники. Вокруг зданий зеленелись рощи, сады, огороды, луга; у самого дворца косили сено, и три сада Государевы занимали немалое пространство в Кремле. Мельницы - одна на устье Неглинной, другие на Яузе - представляли картину сельскую. Немецкая Слобода не принадлежала к городу, ни Красное Село, где обитали семьсот ремесленников и торгашей, для коих готовила Судьба, к несчастию Борисова семейства, столь важное действие в нашей истории!
В Иоанново и Феодорово Царствование древние обычаи народные, вероятно, мало изменились; но в современных известиях находим некоторые новые подробности относительно к сему любопытному для нас предмету.
Годунов, столь хитрый, столь властолюбивый, не мог или не хотел искоренить местничества Бояр и сановников, которое доходило до крайности непонятной, так что ни одно назначение Воевод, ни одно распределение чиновников для придворной службы в дни торжественные не обходилось без распри и суда. Скажем пример: Москва (в 1591 году) уже слышала топот Ханских коней, а Воеводы еще спорили о старейшинстве и не шли к местам своим (456). Из любви к мнимой чести не боялись бесчестия истинного: ибо жалобщиков неправых наказывали даже телесно, иногда и без суда: Князя Гвоздева (в 1589 году) за местничество с Князьями Одоевскими высекли батогами и выдали им головою, то есть велели ему уничиженно молить их о прощении. Князя Борятинского за спор с Шереметевым посадили на три дни в темницу: он не смирился; вышел из темницы и не поехал на службу. Чем изъясняется сия странность? Отчасти гордостию, которая естественна человеку и во всяких гражданских обстоятельствах ищет себе предмета; отчасти самою политикою Царей: ибо местничеством жило честолюбие, нужное и в Монархии неограниченной для ревностной службы отечеству. Нет обыкновения, нет предрассудка совершенно бессмысленного в своем начале, хотя вред и превосходит иногда пользу в действии сих вековых обычаев. Годунов же мог иметь и цель особенную, следуя известному злому правилу: раздором властвуй. Сии всегдашие местничества питали взаимную ненависть между знатнейшими родами, Мстиславскими и Шуйскими, Глинскими и Трубецкими, Шереметевыми и Сабуровыми, Куракиными и Шестуновыми (457). Они враждовали: Борис господствовал!
Но споры о местах не нарушали благочиния на собраниях двора: все утихало, когда Царь являлся в величии разительном для послов иноземных (458). «Закрыв глаза, пишут очевидцы, всякий сказал бы, что дворец пуст. Сии многочисленные, золотом облитые сановники и безмолвны и недвижимы, сидя на лавках в несколько рядов, от дверей до трона, где стоят Рынды в одежде белой, бархатной или атласной, опушенной горностаем, в высоких белых шапках, с двумя золотыми цепями (крестообразно висящими на груди), с драгоценными секирами, подъятыми на плечо, как бы для удара... Во время торжественных Царских обедов служат 200 или 300 Жильцов (459), в парчовой одежде, с золотыми цепями на груди, в черных лисьих шапках. Когда Государь сядет (на возвышенном месте (460), с тремя ступенями, один за трапезою золотою), чиновники-служители низко кланяются ему и по два в ряд идут за кушаньем. Между тем подают водку: на столах нет ничего, кроме хлеба, соли, уксусу, перцу, ножей и ложек; нет ни тарелок, ни салфеток. Приносят вдруг блюд сто и более: каждое, отведанное поваром при Стольнике, вторично отведывается Крайчим в глазах Царя, который сам посылает гостям ломти хлеба, яства, вина, мед и собственною рукою в конце обеда раздает им сушеные Венгерские сливы; всякого гостя отпускают домой еще с целым блюдом мяса или пирогов. Иногда Послы чужеземные обедают и дома с роскошного стола Царского: знатный чиновник едет известить их о сей чести и с ними обедать; 15 или 20 слуг идут вокруг его лошади; стрельцы, богато одетые, несут скатерть, солонки и проч.; другие (человек 200) хлеб, мед и множество блюд, серебряных или золотых, с разными яствами» (461). Чтобы дать понятие о роскоши и лакомстве сего времени, выписываем следующее известие из бумаг Феодорова Царствования (462): в 1597 году отпускали к столу Австрийского Посла из дворца сытного семь кубков романеи, столько же рейнского, мушкателя, Французского белого, бастру (или Канарского вина), аликанту и мальвазии; 12 ковшей меду вишневого и других лучших; 5 ведер смородинного, можжевелового, черемухового и проч.; 65 ведер малинового, Боярского, Княжего - из кормового дворца 8 блюд лебедей, 8 блюд журавлей с пряным зельем, несколько петухов рассольных с инбирем, куриц бескостных, тетеревей с шафраном, рябчиков с сливами, уток с огурцами, гусей с пшеном срацинским, зайцев в лапше и в репе, мозги лосьи (и проч.), ухи шафранные (белые и черные), кальи лимонные и с огурцами - из дворца хлебенного калачи, пироги с мясом, с сыром и сахаром, блины, оладьи, кисель, сливки, орехи и проч. Цари хотели удивлять чужеземцев изобилием и действительно удивляли.
Древняя Славянская роскошь гостеприимства, известная у нас под коренным Русским именем хлебосольства, оказывалась и в домах частных: для гостей не было скупых хозяев. Зато самый обидный упрек в неблагодарности выражался словами: «ты забыл мою хлеб-соль». - Сие изобилие трапез, долгий сон полдневный и малое движение знатных или богатых людей производили их обыкновенную тучность, вменяемую в достоинство: быть дородным человеком значило иметь право на уважение. Но тучность не мешала им жить лет до осьмидесяти, ста и ста двадцати. Только Двор и Вельможи советовались с иноземными врачами (463). Феодор имел двух: Марка Ридлея, в 1594 году присланного Английскою Королевою, и Павла, Миланского гражданина: первый жил в Москве пять лет и возвратился в Лондон; о втором в 1595 году писал Генрих IV к Феодору, ласково прося, чтобы Царь отпустил его на старости в Париж к родственникам и друзьям. Сие дружелюбное письмо знаменитейшего из Монархов Франции осталось для нас единственным памятником ее сношений с Россиею в конце XVI века. - На место Ридлея Елисавета прислала к Борису доктора Виллиса, коего испытывал в знаниях Государственный Дьяк Василий Щелкалов, спрашивая, есть ли у него книги и лекарства? каким правилам следует и на пульсе ли основывает свои суждения о болезнях или на состоянии жидкостей в теле? Виллис сказал, что он бросил все книги в Любеке и ехал к нам под именем купца, зная, как в Германии и в других землях не благоприятствуют медикам, едущим в Россию; что лучшая книга у него в голове, а лекарства изготовляются аптекарями, не докторами; что и пульс и состояние жидкостей в болезни равно важны для наблюдателя искусного. Сии ответы казались не весьма удовлетворительными Щелкалову, и Виллиса не старались удержать в Москве. Борис в 1600 году вызвал шесть лекарей из Германии: каждому из них он давал 200 рублей жалованья, сверх поместья, услуги, стола и лошадей; давал им и патенты на сан докторов: сию странную мысль внушил ему Елисаветин посланник Ли, убедив его назвать доктором лекаря Рейтлингера, который с ним приехал служить Царю. Мы имели тогда и разных аптекарей: один из них, Англичанин Френчгам, быв у нас еще в Иоанново время, при Годунове возвратился из Лондона с богатым запасом целебных растений и минералов. Другой, Аренд Клаузенд, Голландец, 40 лет жил в Москве. Но Россияне, кроме знатных, не верили аптекам: простые люди обыкновенно лечились вином с истертым в нем порохом, луком или чесноком, а после банею. Они не любили выхухоли в лекарствах и никаких пилюль; особенно не терпели промывательного, так что самая крайность не могла победить их упрямства. - Кто, быв отчаянно болен и соборован маслом, выздоравливал, тот носил уже до смерти черную рясу, подобную Монашеской. Жене его, как пишут, дозволялось будто бы выйти за другого мужа. Мертвых предавали земле до суток; богатых оплакивало, и в доме и на могиле, множество нанимаемых для того женщин, которые вопили нараспев: «тебе ли было оставлять белый свет? не жаловал ли тебя Царь Государь? не имел ли ты богатства и чести, супруги милой и детей любезных?» и проч. Сорочины заключались пиром в доме покойника, и вдова могла, без нарушения пристойности, чрез шесть недель избрать себе нового супруга. - Флетчер уверяет, что в Москве зимою не хоронили мертвых, а вывозили отпетые тела за город в Божий (убогий) дом и там оставляли до весны, когда земля расступалась и можно было без труда копать могилу (464).
«Россияне (пишет Маржерет), сохраняя еще многие старые обычаи, уже начинают изменяться в некоторых с того времени, как видят у себя иноземцев. Лет за 20 или за 30 пред сим, в случае какого-нибудь несогласия, они говорили друг другу без всяких обиняков, слуга Боярину, Боярин Царю, даже Иоанну Грозному: ты думаешь ложно, говоришь неправду. Ныне менее грубы и знакомятся с учтивостию; однако ж мыслят о чести не так, как мы: например, не терпят поединков и ходят всегда безоружные, в мирное время вооружаясь единственно для дальних путешествий; а в обидах ведаются судом. Тогда наказывают виновного батожьем, в присутствии обиженного и судьи, или денежною пенею, именуемою бесчестьем, соразмерно жалованью истца: кому дают из Царской казны ежегодно 15 рублей, тому и бесчестья 15 рублей, а жене его вдвое: ибо она считается оскорбленною вместе с мужем. За обиду важную секут кнутом на площадях, сажают в темницу, ссылают. Правосудие ни в чем не бывает так строго как в личных оскорблениях и в доказанной клевете. Для самых иноземцев поединок есть в России уголовное преступление».
Женщины, как у древних Греков или у восточных народов, имели особенные комнаты и не скрывались только от ближних родственников или друзей. Знатные ездили зимою в санях, летом в колымагах, а за Царицею (когда она выезжала на богомолье или гулять) верхом, в белых поярковых шляпах, обшитых тафтою телесного цвета, с лентами, золотыми пуговицами и длинными, до плеч висящими кистями (465). Дома они носили на голове шапочку тафтяную, обыкновенно красную, с шелковым белым повойником или шлыком; сверху для наряда большую парчовую шапку, унизанную жемчугом (а незамужняя или еще бездетная - черную лисью); золотые серьги с изумрудами и яхонтами, ожерелье жемчужное, длинную и широкую одежду из тонкого красного сукна с висящими рукавами, застегнутыми дюжиною золотых пуговиц, и с отложным до половины спины воротником собольим; под сею верхнею одеждою другую, шелковою, называемою летником, с руками, надетыми и до локтя обшитыми парчою; под летником ферезь, застегнутую до земли; на руках запястье, пальца в два шириною, из каменьев драгоценных; сапожки сафьянные, желтые, голубые, вышитые жемчугом, на высоких каблуках: все, молодые и старые, белились, румянились и считали за стыд не расписывать лиц своих.
Между забавами сего времени так описывают любимую Феодорову - медвежий бой (466): «Охотники Царские, подобно римским гладиаторам, не боятся смерти, увеселяя Государя своим дерзким искусством. Диких медведей, ловимых обыкновенно в ямы или тенетами, держат в клетках. В назначенный день и час собирается двор и несметное число людей пред феатром, где должно быть поединку, сие место обведено глубоким рвом для безопасности зрителей и для того, чтобы ни зверь, ни охотник не могли уйти друг от друга. Там является смелый боец с рогатиною, и выпускают медведя, который, видя его, становится на дыбы, ревет и стремится к нему с отверстым зевом. Охотник недвижим: смотри, метит - и сильным махом всаживает рогатину в зверя, а другой конец ее пригнетает к земле ногою. Уязвленный, яростный медведь лезет грудью на железо, орошает его своею кровию и пеною, ломит, грызет древко - и если одолеть не может, то, падая на бок, с последним глухим ревом издыхает. Народ, доселе безмолвный, оглашает площадь громкими восклицаниями живейшего удовольствия, и Героя ведут к погребам Царским пить за Государево здравие: он счастлив сею единственною наградою или тем, что уцелел от ярости медведя, который в случае неискусства или малых сил бойца, ломая в куски рогатину, зубами и когтями растерзывает его иногда в минуту».
Говоря о страсти Московских жителей к баням, Флетчер всего более удивлялся нечувствительности их к жару и холоду, видя, как они в жестокие морозы выбегали из бань нагие, раскаленные, и кидались в проруби (467).
Известие сего наблюдателя о тогдашней нравственности Россиян не благоприятствовало их самолюбию: как Писатель учтивый, предполагая исключения, он укорял Москвитян лживостию и следствием ее, недоверчивостию беспредельною, изъясняясь так: «Москвитяне никогда не верят словам, ибо никто не верит их слову» (468). Воровство и грабеж, по его сказанию, были часты от множества бродяг и нищих, которые, неотступно требуя милостыни, говорили всякому встречному: «дай мне или убей меня!» Днем они просили, ночью крали или отнимали, так что в темный вечер люди осторожные не выходили из дому. - Флетчер, ревностный слуга Елисаветин, враг западной церкви, несправедливо осуждая и в нашей все то, что сходствовало с уставами Римской, излишно чернит нравы монастырские, но признается, что искренняя набожность господствовала в России.
Угождая ли общему расположению умов или в терзаниях совести надеясь успокоить ее действиями внешнего благочестия, сам Годунов казался весьма набожным: в 1588 году, имея только одного сына - младенца, зимою носил его больного, без всякой предосторожности, в церковь Василия Блаженного и не слушал врачей: младенец умер (469). Тогда же был в Москве юродивый, уважаемый за действительную или мнимую святость: с распущенными волосами ходя по улицам нагой в жестокие морозы, он предсказывал бедствия и торжественно злословил Бориса; а Борис молчал и не смел сделать ему ни малейшего зла, опасаясь ли народа или веря святости сего человека. Такие юродивые, или блаженные, нередко являлись в столице, носили на себе цепи или вериги, могли всякого, даже знатного человека укорять в глаза беззаконною жизнию и брать все, им угодное, в лавках без платы: купцы благодарили их за то, как за великую милость. Уверяют, что современник Иоаннов, Василий Блаженный, подобно Николе Псковскому (470), не щадил Грозного и с удивительною смелостию вопил на стогнах о жестоких делах его.
Упрекая Россиян суеверием, иноземцы хвалили однако ж их терпимость, которой мы не изменяли со времен Олеговых до Феодоровых и которая в наших летописях остается явлением достопамятным, даже удивительным: ибо чем изъяснить ее? Просвещением ли, которого мы не имели? Истинным ли понятием о существе Веры, о коем спорили и философы и богословы? Равнодушием ли к ее догматам в Государстве искони набожном? Или естественным умом наших древних Князей воинственных, которые хотели тем облегчить для себя завоевания, не тревожа совести побеждаемых, и служили образцом для своих преемников, оставив им в наследие и земли разноверные и мир в землях (471)? То есть назовем ли сию терпимость единственно политическою добродетелию? Во всяком случае она была выгодою для России, облегчив для нас и завоевания и самые успехи в гражданском образовании, для коих мы долженствовали заманивать к себе иноверцев, пособников сего великого дела.
К счастию же нашему, естественные враги России не следовали ее благоразумной системе: Магометане, язычники поклонялись у нас Богу, как хотели; а в Литве неволили Христиан Восточной Церкви быть Папистами: говорим о зачале так называемой унии в Сигизмундово время, происшествии важном своими политическими следствиями, коих не могли ни желать, ни предвидеть ее виновники.
Духовенство Литовское, отвергнув Устав Флорентийский (472), снова чтило в Константинопольском Первосвятителе Главу своей Церкви: Патриарх Иеремия на возвратном пути из Москвы заехал в Киев, отрешил тамошнего Митрополита Онисифора как двоеженца и на его место посвятил Михаила Рагозу; судил Епископов, наказывал Архимандритов недостойных (473). Сия строгость произвела неудовольствие; действовали и другие причины: домогательство Папы и воля Королевская, обольщения, угрозы. Еще в 1581 году хитрый иезуит Антоний Поссевин, обманутый не менее хитрым Иоанном с берегов Шелоны писал к Григорию XIII, что для удобнейшего обращения Московских еретиков должно прежде озарить светом истины Киев, колыбель их Веры (474): советовал ему войти в сношение с Митрополитом и с Епископами Литовскими, послать к ним мужа ученого, благоразумного, который мог бы убеждениями и ласками изготовить торжество Римской Церкви в земле раскола. Антоний писал и действовал: внушил Баторию мысль завести Иезуитское училище в Вильне, чтобы воспитывать там бедных отроков Греческого исповедания в правилах римского; старался о переводе славнейших книг Латинской богословии на язык Российский; сам ревностно проповедовал, и не без успеха, так что многие Литовские Дворяне начали говорить о соединении церквей и благоприятствовать западной, угождая более миру, нежели совести: ибо, не взирая на свои права и вольности, утверждаемые Королями и сеймами, единоверцы наши в Литве долженствовали везде и всегда уступать первенство Католикам; бывали даже теснимы, - жаловались и не находили управы. Колебались умы и самых духовных сановников: ибо Папа и Сигизмунд III, исполняя совет иезуита Антония, с одной стороны, предлагали им выгоды, честь и доходы новые, а с другой, представляли унижение Византийской Церкви под игом Оттоманов. Не грозили насилием и гонением; однако ж, славя счастия единоверия в Государстве, напоминали о неприятностях, которые испытало Духовенство в Литве, отвергнув Устав Флорентийский (475). Еще Митрополит Рагоза таил свою измену, хвалился усердием к Православию, и велел сказать Московским Послам, ехавшим в Австрию чрез владения Сигизмундовы, что не смеет видеться с ними, будучи в опале, в гонении за твердость в Догматах Восточной Церкви, всеми оставляемой, совершенно беззащитной; что за него стоял один Воевода Новогородский, Федор Скумин, но и тот уже безмолвствует в страхе: что Папа неотменно требует от Короля и Вельмож присоединения Литовских епархий к Церкви Римской и хочет отдать Киевскую Митрополию своему Епископу; что он (Митрополит) должен неминуемо сложить с себя Первосвятительство и заключиться в монастыре (476). Послы советовали ему быть непреклонным в буре и лучше умереть, нежели предать Святую Паству на расхищение волкам Латинства. Михаил, лукавый и корыстолюбивый, хотел еще в последний раз нашего золота и взял в задаток несколько червонцев: ибо Цари не без хитрости давали милостыню Духовенству Литовскому, чтобы оно питало в народе любовь к своим единоверным братьям. В том же (1595) году сей лицемер, призвав в Киев всех Епископов, усоветовал с ними искать мира и безопасности в недрах Западной Церкви. Только два Святителя, Львовский Гедеон Балабан и Михаил Премышльский, изъявили сопротивление; но их не слушали и к живейшему удовольствию Короля послали Епископов Ипатия Владимирского и Кирилла Луцкого в Рим, где в храмине Ватиканской они торжественно лобызали ногу Климента VIII и предали ему свою Церковь.
Сие происшествие исполнило радости Папу и Кардиналов: славили Бога; честили Послов Духовенства Российского (так назвали Епископов Владимирского и Луцкого, чтобы возвысить торжество Рима); отвели им великолепный дом - и когда, после многих совещаний, все затруднения исчезли; когда Послы обязались клятвою в верном наблюдении Устава Флорентийского, приняв за истину исхождение Св. Духа от Отца и Сына, бытие Чистилища, первенство Епископа Римского, но удерживая древний чин богослужения и язык Славянский - тогда Папа обнял, благословил их с любовию, и Правитель его Думы, Сильвий Антонин, сказал громогласно: «Наконец, чрез 150 лет (после Флорентийского Собора) возвращаетесь вы, о Епископы Российские! к каменю Веры, на коем Христос утвердил Церковь: к горе святой, где сам Всевышний обитать благоизволил; к матери и наставнице всех Церквей, к единой истинной - Римской!» Пели молебны, на память векам внесли в летописи церковные повесть о воссиянии нового света в странах полунощных, вырезали на меди образ Климента VIII, Россиянина падающего ниц пред его троном и надпись Латинскую: Ruthenis receptis (477)... Однако ж радость была не долговременна.
Во-первых, Святители Литовские, изменяя православию, надеялись, по обещанию Климентову, заседать в Сенате наравне с Латинским Духовенством, но обманулись: Папа не сдержал слова, от сильного противоречия Епископов Польских, которые не хотели равняться с Униатами. Во-первых, не только Святитель Львовский, Гедеон, со многими другими духовными сановниками, но и некоторые знатнейшие Вельможи, наши единоверцы, воспротивились унии: особенно Воевода Киевский, славный богатством и душевными благородными свойствами, Князь Константин Острожский. Говорили и писали, что сие мнимое соединение двух Вер есть обман; что Митрополит и клевреты его приняли Латинскую, единственно для вида удержав обряды Греческой. Народ волновался; храмы пустели. Чтобы важным, священным действием церковного Собора утишить раздор, все Епископы съехались в Бресте, где присутствовали и Вельможи Королевские, Послы Климента VIII и Патриарха Византийского; но вместо мира усилилась вражда. Собор разделился на две сторон; одна предала анафеме другую - и с сего времени существовали две Церкви в Литве: Униатская, или соединенная, и Благочестивая, или несоединенная. Первая зависела от Рима, вторая от Константинополя. Униатская, под особою защитою Королей и сеймов, усиливалась, гнала благочестивую в ее сиротстве жалостном - и долго стон наших единоверных братьев исчезал в воздухе, не находя ни милосердия, ни справедливости в верховной власти. Так один из сих ревностных Христиан Греческого исповедания торжественно, на сейме, говорил Королю Сигизмунду (478): «Мы, усердные сыны республики, готовы стоять за ее целость; но можем ли идти на врагов внешних, терзаемые внутренним: злобною униею, которая лишает нас и безопасности гражданской и мира душевного? Можем ли свою кровию гасить пылающие стены отечества, видя дома пламень, никем не гасимый? Везде храмы наши затворены, Священники изгнаны, достояние церковное расхищено; не крестят младенцев, не исповедуют умирающих, не отпевают мертвых и тела их вывозят как стерво в поле. Всех, кто не изменил Вере отцов, удаляют от чинов гражданских; благочестие есть опала; закон не блюдет нас... вопием: не слушают!.. Да прекратится же тиранство! или (о чем не без ужаса помышляем) можем воскликнуть с пророком: суди ми, Боже, и рассуди прю мою!» Сия угроза исполнилась позднее, и мы, в счастливое Царствование Алексия, столь легко приобрели Киев с Малороссиею от насилия Униатов.
Таким образом Иезуит Антоний, Король Сигизмунд и Папа Климент VIII, ревностно действуя в пользу Западной Церкви, невольно содействовали величию России!
ПРИМЕЧАНИЕ
(1) Тацит.
(2) «Иоанн — говорит Петрей, стр. 256 — часто укорял Феодора тем, что он создан быть звонарем, а не Царем» (dafi er eines Glockners Sohne gleicher ware, als eines Grofifiirsten): ибо Феодор любил звонить в колокола, приученный к тому самим отцем: см. стр. 848 И.Г. Р. — В Написании о Царех Московских (Русск. Достопамят, 173): «о мирских же ни о чем (Феодор) попечение имея». Патриарх Иов в своей Повести (см. Никон, Лет. VII, 319): «Аще бо и бесчисленными изрядными и многоценными красными века сего обимаем бе, но ни о едином же их прилежне внимая... но Богу повсегда ум свой вперяше... тело же убо свое повсегда удручаше церковными пении, и дневными правилы, и всенощными бдении, и воздержанием и постом». В Морозов. Лет., «не раде о земном мимоходящем царствии».
(3) См. Написание о Царех, в Русск. Достоп. 173. В Флетчере С. W. 110: of a meane stature, sonewhat luwe and grosse, of a sallowe complexion and inclining to the dropsie (Феодор склонен к водяной болезни), hawke nosed (у него ястребиный нос), unsteady in his pase by reason of some weakenes of his lims, heavie and unactive, yet commonly smiling almost to a laughter. В Москов. Архангельском Соборе, над гробницею Феодора, видим его изображение.
(4) В Морозов. Лет. (и во многих других): «Умилосердися Господь Бог на люди своя, и возвеличи Царя и люди, и повеле ему державствовати тихо и безмятежно... и дарова всякое изобилие и немятежное на земле Русской пребывание, и цветяше и возрасташе велиею славою. Начальницы же Москов. Государства, Князи и Боляре, и Воеводы и все православное Христианство начата от скорби бывшия утешатися, и тихо и безмятежно жити, хваляще всещедрого Бога за дарованное благодеяние его».
(5) См. стр. 950 И. Г. Р. Отец К. Ив. Мстиславского был женат на племяннице Вел. Князя Василия Иоан., Анастасии, дочери Царевича Петра. — О человеколюбии Никиты Романов, см. стр. 889 И. Г. Р.
(6) В Никон. Лет:. «По преставлении Царя (в Розрядн. Кн.: за три часа до вечера) тое жь нощи Б. Ф. Годунов с советники возложи измену на Нагих... и иных многих поимаху, коих жаловал Царь Иван, и разослаша по городам и по темницам, а иных за приставы, и домы ихразориша». Горсей в Гаклуйт. Navig. 525: there was some tumult and uprore among some the nobilitie and cominaltie, which notwithstanding was quickly pacified.
(7) См. Горе. Coronation of Phed. Ivan, в Гаклуйт. 526. Там сказано: to see, what speede and policie was in this case used, was a thing worth the beholding.
(8) См. там же, и Собр. Государствен. Грамот II, 72. Горсей ставит число: the 4 of May a parliament was held, wherein were assembled the Metropolitane,
Archbishops, Bishops, Priors, and chiefe clergiemen, and all the nobility whatsoever (вероятно, люди воинские, приказные и купеческие). В Никон. Лет: «придоша в Москве изо всех городов и молили со слезами Царевича Фед. Ив., чтобы не
мешкал, сел на Государство и венчался Царским венцом».
(9) В Морозов. Лет: «И лобызав его (Феодор Димитрия)... и вельмипрослезився... и послах с материю на Угличь, и с нею род ее, Нагих: отца ее Феодора, Афанасья, да Андрея, да Семена Нагих, и до Углича провожати его (Димитрия) Бояр своих, из Царского Двора Стольников и Стряпчих, и Дворян Московских, и Жильцов 200 человек, и для оберегания и ради Царские чести четыре Приказа Стрельцов, Московских Приказ, Приказ конных, два Приказа пеших». Горсей в Гаклуйт. Navig. 526: sent with her father Ph. Ph. Nagay et that kindred, being 5 brothers, with officers of all sortes appointed, having allowance of apparell, iewels, diet, horse etc.
(10) См. Никон. Лет. и другие. В Латухин. Степей. Кн.: «Диавол вложи мнение в народе, яко Бельской со своими советники извел Царя И. В... и Царство Московское прочит советнику своему, Борису Годунову: начальницы же, глаголют, тому по заводу Шуйских Бояр были Рязанцы Ляпуновы и Кикины». Сей мятеж был еще до коронации Феодоровой, при Англ. После Баусе (см. Гаклуйт. Navig. 521) около 10 Мая (см. Дела Англ. № 1, л. 232). Умалчиваю о несправедливых сказаниях Одерборна и Петрея. Гейденшт. (Rerum Polon. 225) рассказывает басню, что Московские Бояре в Думе, в присутствии Литовского Посла Сапеги, бранились с Бельским, обнажили сабли и человек двадцать изрубили. Сапега не бывал в Думе, имев переговоры
единственно с Дьяком Щелкаловым и с некоторыми ее Членами особенно (см. ниже).
(11) См. Бауса в Гаклуйт. Navig. 521.
(12) См. Розрядн. Кн. сего и следующих годов. В 1591 г. Бельский уже опять находился в столице, и называется снова Оружничим, в росписи сановников при защите Москвы от Хана.
(13) Баус в Гаклуйт. Navig. 521. В разных летописях сказано, что Борис умер пятидесяти трех лет: Горсей считал его годами тремя старее. В Морозов. Лет.: «Бысть бо вышереченный Борис Федоровичи одарен от Бога возрастом и человечеством и умом паче всех человек: образом своим и делы множество людей превосшед, и никто же бе ему от Царского Сигклита подобен во благолепии лица его и в рассуждении ума его, и велеречив зело, и многое дивное о себе творяше во дни власти своей... Но враг свою злобу в нем положи, лукавство и властолюбие: Бог убо человека устрояет на добро, а враг поощряет на зло — а сей Борис не уклонися на добродетель, но уклонися на лукавство, и на вражие коварство ум свой изострил».
(14) В Горсеев. Coronation of Ph. 526: the time of mourning being expired, called Sorachyn (сорочины), the day of the solemuizing of this coronation was come, being upon the 10 day of June, Sunday (no нашему Стилю 31 Мая: см. Дела Польск. № 15, л. 101). В Ядре Росс. Истории замедление коронации приписано мятежу народа Московского.
(15) См. Одерборна.
(16) См. Латухина Степей. Кн. и другие Летописи, Горсея, Одерборна, и в Собр. Госуд. Грамот II, 72, где в описании Феодорова венчания сказано: «Посреди Соборныя церкви уготовают Царский чертог, у него же 12 степеней, и облекут его все червленным червцем, и от того места постилают червчат постав до Царских дверей, и поставляют налой с паволокою близ оных, вельми украшен, на нем же стояти животворящ, кресту и Царскому сану; и на чертожном месте учинят два стула, Царю да Митрополиту, и от того места поставляют по обою страну две великие скамьи с драгими полавочники до налоя, где стояти Священ. Собору. Потом уготовают Царское место на десной
стране, и от того места постилают червчат постав до Царск. дверей, а сверх постава бархаты червчаты... И приходит Митрополит в Соборную церковь... Тогда Царь, приим Св. крест и свой Царский сан на златом блюде, с златою паволокою, на ней же сажен крест с бисером, даст Отцу Духовному, Протопопу Елевферию Благовещенскому; он же поставляет у себя на верх главы; да с ним же отпускает с Царским скипетром Конюшего своего (т. е. будущего: см. Горсея в Гакл. Navig.) да двух Казначеев, да двух Дьяков... И во вся колокола звонят... и приидут к южным вратом Соборной церкви; и Митрополит и вси Святители сретают у врат, и Архидиакон кадит. Протопоп снимает с главы крест и сан, и держит на руках, и два Архиепископа приимают их и приносят к Митрополиту, и Митрополит шед поставляет на налой среди церкви... и кадит крестообразно... и целует образ Спасов на той Св. барме, и Царский венец: скипетр же поставляет у налоя... а около налоя предстоят Вельможи посланные и брегут, чтобы никто от простых людей не прикоснулся того сана и венца. И тогда Царь исходит из своих полат... пред ним Духовник его со крестом со Святою водою, да кропит крестообразно до церкви; а за Царем Бояре и Вельможи... и всенародное множество... По обоим странам Окольничие и прочие чиновники... И егда внидет Царь в церковь, Дьяки поют многолетие... Идет Царь молитися и знаменатися к Св. иконам, и к Митрополиту благословитися... и отходит на свое место. Митрополит же стоит у своего места, у крилоса, с Освящ. Собором... и поют молебен Богородице и Чудотворцу Петру. Тогда Окольничие и прочие чиновники ходят по всей церкви и уставляют народ, чтобы стояли с молчанием и целомудрием... Митрополит посылает Архимандрита, да Игумена, да двух Ключарей, да двух Диаконов по всей же церкви говорити, чтобы все стояли со страхом и молили
Господа за Царя... И по совершении молебна пойдут Царь и Митрополит на уготованное место и сядут... Святители по своим местом; а за Царем с десные страны стоят Бояре... Бывает же тогда великое молчание... и Царь и Митрополит, поседев мало, встанут, и Царь говорит речь... Отец наш, оставль земное царство, меня при себе еще и после себя благословил Вел. Княжеством Владимирским и Московским... и велел мне помазатися и венчатися, и именоватися в типые Царем, по древнему нашему чину; да о том и в духовной написал». Следует речь Митрополита. Далее: «И потом Митрополит велит двум Архимандритом да Игуменом большим принести крест на златом блюде... и Архиеп. и два Епископа у них возьмут крест, да приносят к Митрополиту, и он покланяется трижды кресту, и поцеловав, да благословит Царя... и возлагает ему на выю... Малая ектениа... и Митрополит возложит на верх главы Царя руку и глаголет: Господи! услыши молитву нашу и виждь от Св. жшшща Твоего благоверного раба Своего, Царя и В. К. Феодора... И посылает двух же Архимандритов по бармы... и Митрополит покланяется им и целует их, и повелевает Царю, перекрестився, их целовати, и возлагает на него (следует новая молитва)... И Митрополит посылает всех Архимандритов и Игуменов по Царский венец... и Архиепископы со всеми Епископы (взяв от Архимандритов) принесут к Митрополиту, и Митрополит, перекрестив рукою, целует и благословит Царя, глаголя: во имя Отца и Сына и Св. Духа, и возлагает на него... и приим за десную руку, поставляет его на Царском месте. И Царь против Митрополита поклон творит, мало скрыв Царского венца (т. е. немного приподняв)... И посылает Митроп. по скипетр... да перекрестит и вдает его Царю, глаголя: блюди и храни его, елика твоя сила. Царь же покланяется, не снимая венца.
И потом Архиепископы и Епископы, вшед на Царское место, да благословят Царя, и отшед покланяются ему. Царь же мал поклон творит, не снимая венца. И Митрополит, приим его за десную руку, посадит на месте, и сядет на своем... и поседев мало, встанут, и Архидиакон начнет ектению... Митрополит глаголет молитву (Богоматери)... И по молитве сядут... И Архидиакон взыдет на амвон и глаголет велегласно многолетие Царю... и поют
ему многолетие... И Митрополит, встав, призывает весь Освящ. Собор, и покланяются и поздравят Царя... И потом Бояре и вси людие... и поучает Митрополит Царя о полезных... Сохрани Веру Греческого Закона чисту и непоколебиму... люби милость и суд правый... ко всем святым церквам имей веру... и ко святым монастырям... и к нашему смирению и ко всем своим богомольцам духовное повиновение... кто честь воздает Святителю, та честь самому Христу восходит... Братию свою по плоти люби и почитай... Бояр же и Вельмож жалуй и береги по их отечеству; ко всем же Князем и Княжатам, и Детем Боярским и ко всему воинству буди приступен, и приветен; всех же Христиан блюди и жалуй... за обидимых стой Царски и мужески, по вашему исконному Царскому жребию и отечеству... Вас бо Господь в Себе место избра на земхш, и на Свой престол вознес, мшюсть и живот положи у вас... Вам подобает, приемше правление человеческого рода от Вышнего, не токмо о своих пещися, и свое точию житие правити, но и все обладаемое от треволнения спасати, и боятися серпа небесного... Яко же бо солнцу на земли не сущу, темно есть все и нерассудно, сице и наказанию в душе не сущу, размешено все... Едина бо точию добродетель бессмертна... Языка лстива и слуха суетна не приемгш, ниже оболгателя слушай, ни злым веры емхш... Любомудру ти быти подобает, шш мудрым последовати, на них же яко на престоле Бог почивает. Не тако красная мира вся, яко же добродетель красит Царя... Раздавай саны туне, а не на дapex: еже бе ценою купивый власть, мздовозданию надеяся, ко мздоприятию без боязни зрит. Аще бо и неприступен ecu нижнего ради царства, но удобьприступен буди горняя ради власти... Аще хощеши милостива имети себе небесного Царя, мшюстив буди и ты... И благословляет Царя крестом, и паки глаголет: буди на тебе мшюсть Божия... и на Царице Ирине, и на ваших чадех... и узриши сыны сынов твоих, и устроит Господь Царство твое мирно и вечно, в род и род и навеки. И вси людие рекут: будет и будет многодетно!.. И Царь пойдет на свое место, и начинают Литургию. И Митрополит посылает с Архидиаконом к Царю Св. Евангелие, и Царь, снем с себя венец, целует Евангелие, и егда Архидиакон начинает чести оное, Царь поставляет венец на златом блюде; и егда прочтет, да приносит паки к Царю: Царь целует и покланяется, и паки венец на главу возлагает. И егда на Херувимской песни выход творят, он поставляет венец на златом блюде, и поклоняется трижды до земли, и паки возлагает венец. И после Митрополит, приим свещу, в Царских дверех осеняет крестообразно; и приходит Царь, и Митроп. благословляет его крестом и возлагает на него цепь злату, Аравийского злата, что прислал Константин Мономах с бармами... И отходит Царь на свое место. И егда речет Святитель: Изрядно! тогда Царь паки снимает венец и поклоняется трижды до земли... И егда Митрополит причастится Божественным Тайнам, и повелевает отверзти Царские двери, и постилают ковер нов пред дверми, и на него возлагают покров нов от бархата червчата, и от него постилают бархаты и камки до самого Царя. И Митроп. посылает Архидиакона и Протодиакона звати Царя на помазание и ко причастию; они же исходят Северскими дверми и идут по десной стране уготованного Царского пути, и поклоняются Царю ниже пояса... и отходят. И Царь пойдет... и никто же дерзнет с своих мест преступати... И егда Царь приидет к Царским дверем, и Митрополит станет в них, и принесут ему Святители великое миро... и Царь отдает скипетр держати сроднику своему,
и снимает с главы венец, и поставляет на златом блюде, и велит держати сродичем своим или двум большим Стратигом... И Митроп. помазует его, на челе и на обою ушию, и на персех, и на плещу, и на обою руку на дланях, и от другую страну... и приемлет вамбак (губку) чист и отрыет святая она помазания, да некако что на землю падет, и сожизает его в месте сокровенне во олтари... и абие причащает его. И тогда Царь венец возлагает на главу и приемлет скипетр в десную руку, и отходит радуяся на свое место; и имеет у себя ручник платен чист, и сим обрысовается, сииречь утирается, или яст или пиет: не омывати же его никако до осмого дне; в осьмый же день, окупався, налагает другая одеяния; первое жь, в нем же бе, испирает, сииречь омывает в реце со всяким страхом, яко да ничто от сих попираемо будет ногами. Митрополит же, совершив Литургию, станет в Царских дверех, и Царь приемлет от него Св. дору и отходит. И егда Митроп. отпуст сотворит, и тогда исходит из олтаря со всем Собором и пойдет один Царским путем с просфирою к Царю; прочие же Святители по обе страны грядут... и поздравляют Царя. Царь же, приим просфиру, зовет их хлеба ясти... И Митрополит благословляет его крестом... и Царь идет в венце и в бармах южными дверми к церкви Архистратига... и на мосту, от площади, осыпати его златыми денгами и серебряными трижды сроднику его или Вельможе некоему... Путь же весь постлан червчатыми поставы. А за Царем идут Бояре
и Князи... и многое множество... И в церкви Архангела ектениа, и благословится Царь от Протопопа крестом, и знаменуется у икон и прикладывается у гробов Великих Князей, не снимая венца... и в дверех его осыпати денгами... и Царь идет к Благовещению... и как ступит от Благовещения на площадь и придет к средней лествице, и тут осыпати его денгами... и в свои палаты отходит... И тогда в Соборной церкви Царский постланный, оный путь поднимают на то уготованный чиновники... и Царское место весь народ обдирает, кождо что возмет на честь Царского поставления, опроче постланных бархатов и камок, понеже бархаты и камки преж того с Царскими Святительскими месты поднимаются — и потом вси Царстей трапезе приемни бывают: пиру жь зело честну и велику сотворяему новым Царем... нищии же паче довольно учреждаеми бывают».
(17) В Горсеев. Coronation в Гаклуйт. 527: His staffe imperiall in his right hand of an unicornes home (единорога; но сим именем называется особенный
род китов). Сей скипетр, осыпанный драгоценными каменьями, был длиною в ЪУг фута, куплен Иоанном в 1581 году у купцев Аугсбургских за 7000 фунтов стерлингов (markes sterling), а ими у Горсея, который сказывает, что одежда Феодорова весила не менее двухсот фунтов; что 6 Князей держали хвост мантии Царской, а Дм. Ив. Годунов, Никита Романовичи, Степан, Григорий и Иван Васильевичи Годуновы шесть корон: каких же?
(18) Горсей пишет (в Гаклуйте 527), что одежда и древняя конская сбруя Князя Ив. Мих. Глинского стоили 100 000 фунтов стерлингов: whose (Глинского) robe, horse and furniture was in register found worth one hundred thousand markes sterling, being of great antiquitie.
(19) Там же: the Empresse, being in her pallace, was placed in her chaire of Maiesty (на троне?) also before a great open window: most precious and rich were her robes and shining to behold, with rich stones and orient pearle beset; her crowne was placed upon her head, и проч.
(20) См. там же, стр. 528. Стрельцов было 20 000, а всадников 50 000 (and so the Emperor accompanied with all his princes and nobles, at the least 50 thousand horse departed through the city to his pallace).
(21) Горсей (там же, стр. 528) рассказывает, что вместе с ним был у Царя славный Нидерландский купец, John de Wale (см. Т. IX, примеч. 842), коего хотели вести первого к трону; но Горсей спорил, не уступая ему сей чести, и Феодор принял де-Валя уже после Английских купцев.
(22) См. там же, стр. 529, и стр. 950 И.Г. Р.
(23) После Иоанна остались Бояре: 1) К. Ив. Фед. Мстиславский; 2) Никита Роман. Юрьев-Захарьин; 3) К. Фед. Мих. Трубецкий; 4) Богдан Юр. Сабуров; 5) К. Фед. Ив. Мстиславский; 6) К. Вас. Фед. Скопин-Шуйский; 7) К. Вас. Юр. Голицын; 8) К. Ив. Петр. Шуйский; 9) Дм. Ив. Годунов; 10) Борис Фед. Годунов; 11) К. Петр Ив. Татев. Феодором пожалованы в Бояре: 1) К. Григ. Андр. Куракин; 2) Степ. Вас. Годунов; 3) Фед. Вас. Шереметев; 4) К. Дм.
Ив. Хворостинин; 5) Дворецкий Григ. Вас. Годунов; 6) К. Вас. Ив. Шуйский; 7) Ив. Вас. Годунов; 8) К. Никита Ром. Трубецкий; 9) К. Андрей Ив. Шуйский; 10) К. Фед. Дм. Шестунов; 11) К. Андрей Петр. Куракин.
Вот родство Годуновых:
О награждении К. Ив. Петр. Шуйского см. Т. X, примеч. 148.
(24) В Делах Англ. № 1, л. 349 (в грамоте Ближнего Дьяка Андр. Щелкалова к Елисаветиным Министрам): «к Великому Боярину и к Конюшему и Наместнику Казанскому Борису Фед. Годунову». В других грамотах он называется Ближним Боярином. См. также Горсея в Гаклуйт. 527.
(25) Флетчер (Of the Russe Common-Wealth 28): Годунов имеет ежегодного доходу с своих вотчин в Вязьме и Дорогобуже 6000 рублей, от Конюшенных слобод, лугов и пчельников Москвы-реки (вверх на 30, вниз на 40 верст) 12 000 рублей или марок, жалованья от Царя 15 000 р., с уезда и города Ваги (или Шенкурска) 32 000 р., с Рязани и Северы 30 000 р., с Твери и Торжка 8000 р., с Московских бань 1500 р., кроме того, что дают ему поместья». Горсей (в Гакл. 528): «Область Важская ежегодно приносит Годунову тридцать пять тысячь марок (или рублей): что не составляет ни пятой части его дохода».
(26) Горсей (в Гакл. 528): he and his house be of such authoritie and power, that in 40 dayes warning they are able to bring into the fielde 100 thousand souldiers well furnished; т. e. в сорок дней Годунов с своими ближними мог вывести в поле 100 тысяч вооруженных людей.
(27) Так обыкновенно именует Бориса Патриарх Иов (Никон. Лет. VII, 337, 340, 355); например: «Царь повеле изрядному Правителю и своему шурину... Царь отпусти изрядного своего Правителя Бор. Фед. изрядный же Яр авитель. Бор. Фед». И в делах Посольских встречается это имя. Горсей (в Гакл. 527): Boris was made Lieutenant of the Empire. Петрей (Musskow. Chron. 256) рассказывает, что Бояре, зная Феодорову слабость, в общем совете с Царем избрали Годунова ему в помощники; что Феодор встал с места, надел золотую цепь на своего шурина и сказал: «Борис! с сею цепию даю тебе сан Правителя, желая, чтобы ты всю тягость власти снял с моей шеи на свою, все дела маловажные решил сам, а в важных относился ко мне, Царю и Помазаннику». Золотую цепь Великокняжескую надел Феодор на Бориса гораздо после, как увидим. Швед Петрей (Petrus Petrejus) был несколько раз посылай в Россию Карлом IX во время Самозванцев и сообщает весьма подробные известия о тогдашних происшествиях, называя себя очевидцем; но все его любопытные сказания взяты им из рукописной Московской Хроники Мартина Бера (не Конрада Буссау, как пишет Кельх), уроженца Нейштатского, Пастора Лютеранской церкви в Москве при Годунове и Лжедимитрии (см. Р. Petrei Chron. 276). Итак, ссылаясь на Петрея, мы ссылаемся на Бера, коего летопись Немецкую с Латинским заглавием (Chronicon Muscoviticum, continens res a morte Ioannis Basilidis Tyranni, omnium quos sol post natos homines vidit, immanissimi et truculentissimi an. Christi 1584—1612) получил я от E. С. Графа Николая Петровича Румянцева.
(28) См. в Гаклуйте стр. 528.
(29) См. стр. 743, 758-759 И. Г. Р. и Гакл. 529. Горсей славит здесь мудрость Царицы Ирины.
(30) См. стр. 945 И. Г. Р., Никон. Лет. VIII, 7, и Латухина Степей. Кн., где сказано: «мудрым смыслом Бориса Годунова». В Июле 1584 был послан на Черемисских мятежников Окольничий К. Дм. Елецкий, а в Окт. К. Ив. Ноготков (см. Розрядн. Кн.). В Делах Польск. № 15, л. 427: «Дальние волости Луговые, которые поддались ко Сибири, учали было воровати, и Государь посылал Воевод, К. Дм. П. Елецкого с товарищи, и воров перевешали, а в большой волости, в Тутаеве, от которой все воровство ставалось, город поставили». С Розрядн. Книгах упоминается в 1592 г. о бунте двенадцати волостей в земле Луговых Черемисов, для усмирения коих посыланы Воеводы Владим. Вас. Головин, Фед. Вас. Годунов и Петр Вас. Головин.
(31) В Строганов. Лет.: «В лето 7094, после Семенова дни (в 1585 г.) посла Государь с Москвы Воеводу Ив. Мансурова со многими воинскими людми, и той пришед на Туру реку, и ту сретоша великого Атамана, Матвея Мещеряка». Ремезов. Лет. сказывает, что у Мансурова было только 100 человек с пушками; что он на Иртыше узнал от Татар о бегстве Россиян из Сибири, и поплыл к Оби.
(32) См. стр. 932 И. Г. Р.
(33) В Есипов. Лет.: «В лето 7093 (1585) присланы с Москвы Воеводы Вас. Борис. Сукин, да Иван Мясной, да Писменной Голова Данило Чулков, и построили на Туре град Тюмень и в нем церковь, идеже у поганых был град Чингий (по Ремезов. Лет., они имели не более трехсот воинов и начали строить город 29 Июля 1581). В лето 7095 (1587) Данило Чулков с Тюмени послан со
многими ратными людми... и против Тобольского устья воздвигоша град Тоболеск, и в нем церковь Живоначальные Троицы» (или Вознесения, как в другом списке). В Строганов. Лет.: «Государь прислал с Москвы в Сибирь Воеводу Дан. Чулкова со многими людми воинскими... Татарове же избегоша из града своего стольного Сибири... Рустии же вой приидоша и утвердиша град крепко, идеже ныне именуется град Тоболеск. Умысли же Сейдяк с Сибирскими людми собрати воинства множество и пришед войною под городок Тоболеск... а Государевым Воеводам сказася, что прииде для торгу, и людей своих поставил в укрыте, и торговавше день, и наутрие прииде приступом... и начата Козаки стреляти, и на вылазку вышедше, многих побили, и самого Князя Сейдяка жива яша ранена... Окаяннии же едва утекоша, и все свое богатство в станех оставиша... И на сем бою Атаман Мещеряк убиен бысть», и проч. — Место при устье Иртыша, где находились сделанные Мансуровым и Мещеряком укрепления, доныне именуется городищем; по-Остяцки же Руш-Ваш, т. е. Русской-город (см. Мил. С. И. 198).
(34) В Есипов. Лет.: «По поставлении града Тобольска не по мнозех днех изыде из града Сибири К. Сейдяк, да Казачей Орды Царевичь Салтан, да Думной Кучюма Царя Татарин Карача, с ними же 500 человек, до места, еже именуется Княжий луг, и начаша пущати ястребы за птицами. Данило же Чулков посла толмача и повеле говорити Сейдяку, чтобы приехал в Тобольск советовати о мирном деле... Сейдяк же с Царевичем Салтаном и с Карачею взяша с собою 100 Татар... и приидоша к Воеводе, и вси седше за стол, глаголаху много о мирном деле. Сейдяк же задумався, и не хоте ни пити, ни ясти. Воевода же рече ему: что зле мыслиши на нас, яко ни пития, ни брашна вкуся? Сейдяк же рече: не мышлю никакова зла. Воевода же прием чашу с вином и рече: аще не мыслите, то выпейте про здравие Государя нашего! и Сейдяк нача пити, и поперхнулся... и Салтан и Карача начаша пити, и такожде поперхнулись в гортани: Богу бо обличающу их зломыслие... и абие поимани быша и связани. Татарове же в городе вси побиени быша; стоящие же вне города на бежание устремишася и во град свой Сибирь не возвратишася; и оставши Агаряне в граде такожде бежаша». Ремезов. Лет. прибавляет, что Чулков немедленно, осенью 1588 года, отправил своих знатных пленников в Москву.
(35) В грамоте Феодоровой к Кучюму 1587 г. (Собр. Госуд. Грам. II, 134): «а которые Нагайские Улусы, Тайбугин Юрт, кочевали вместе с тобою, от тебя отстали».
(36) См. Ремезов. Лет., Мил. С. И. 224, и Собр. Госуд. Грам. II, 131.
(37) В грамоте Феодоровой к Кучюму (см. Т. X, примеч. 35): «На твои прежние грубости и неправды не смотря... буде похочешь быть при наших Царских очех, мы тебя пожалуем, устроити велим городы и волостьми и денежным жалованьем, также как и иных Царей и Царевичей жалуем, которые служат нашему Царск. Величеству; а будет, быв у нас, похочешь быти на прежнем своем Юрте в Сибири, и мы тебя пожалуем на Сибирский Юрт».
(38) См. письмо Абдул-Хаирово к отцу в Собр. Госуд.Гр. 11,131.
(39) См. там же, стр. 130. В письме к Воеводам города Тары взяли, ехали ко мне в Послех... из тое Посольские рухледи одного юка конского прошу: очи
у меня были больны, и с теми Послы были зелья, да и роспись тем зельям — и яз того прошу». Абульгази, как мы сказали (см. Т. IX, примеч. 679), называет Кучюма слепым. От 26 Июня 1595 Царь писал к Тарскому Воеводе, Князю Фед. Борис. Елецкому (см. Мил. С. И. 288): «Писал к нам Воевода К. Андрей
Елецкой с товарищи, что послали они про Кучюма проведывать около Великого озера и вверх по Иртышу... Сказали, что Оялынские Татары на Вузюкове озере ловят рыбу на Кучюма... и на пытке сказали, как-де послышал Кучюм, что идут наши Воеводы вверх по Иртышу, и онде прислал к ним сына своего, Алея, и велел их всех забрати к себе, и Алей-де собрал 150 человек и отвел вверх по Иртышу, на Черной остров, и тут-де поставили городок... и зимуют... и посылают рыбу к Кучюму, а от него к ним люди приезжают ежедень; а Кучюм стоит вверх по Иртышу меж двух речек, одернувся телегами, за Омь рекою, ходом днища с два... И отпустил Князь Андрей 276 человек (Козаков, Стрельцев и проч.), и они Черной городок взяли... а сидело
в городке 200 Татар, да с ними Кучюмовых людей 20 человек». — В другом письме Государевом к Тюменскому Воеводе, К. Григ. Ив. Долгорукому, от 26 Июля того же года (Мил. С. И. 300): «Выехал в новой город на Тару Чин-Мурза с женою, дь с ним Маметкула Царевича мать, а людей с ним 38 человек».
(40) В наказе 1594 года Тарским Воеводам (см. Мил. С. И. 262, 269): «И что будет полем от нового города от Тарского на Уфу... Из Казани и с Уфы
послано полем в Тобольской город». Еще в 1505 году упоминается о Князе Уфимском (см. стр. 646 И. Г. Р.), Вельможе Царя Казанского; но нынешнего города Уфы еще не было около 1574 года: см. Мил. Сибир. Истор. 80. Астраханский Воевода К. Фед. Лобанов-Ростовский в Сент. 1586 писал к Царю (см. Дела Астрахан. в Москов. Архиве Коллегии Иностран. Дел): «Пишет, Государь, Урус Князь (Ногайский), чтоб твоим Государевым городом на Уфе и на Самаре вперед не быти». В сем году, весною, начали строить ту и другую крепость: первую на Белой Воложке, вторую на реке Самаре.
(41) См. Мил. Сибир. Истор. 226, 280, 311, 312.
(42) Там же, стр. 239.
(43) См. там же, стр. 240.
(44) В делах Польск. № 16, л. 27: «Ясаку положил (Государь) на Сибирское Царство, и на Конду Большую, и на Конду на меншую, и на Пелымское Государство, и на Туру реку, и на Иртыш, и на Иргизское Государство, и на Пегие Колмаки, и на Обь Великую, и на все городки на Обские, на девяносто на четыре городы, с году на год имати по пяти тысячь сороков соболей, по десяти тысячь лисиц черных, да по пятисот тысячь белки большие Сибирские и Илетцкие». Так называемые Пегие Колмаки (или Пегая Орда) жили в Сургутском %зде (см. Мил. С. И. 326, 327).
(45) В Гаклуйте стр. 521: The Chanceller Shalkan had now sent him (Баусу) word, that the English Emperor was dead. — Баус выехал из Москвы 30 Мая, накануне Феодоровой коронации.
(46) См. Дела Англ. № 1, л. 236.
(47) Пристав Никиф. Сущов писал к Государю из Колмогор: «Июля 12 пришло к Двинскому устью Английских 10 кораблей, и я Англ. Посла отпустил за море, и Дохтора Романа (Якоби) и Оптекаря Якова с женою и с детми и с тещею, и Елисеевскую (Бомелия) жену Анну и с детьми и с их людми». Роман Бекман поехал из Москвы сухим путем в Англию, через Литву, в Дек. 1584, а возвратился 18 Сент. 1585 (см. Дела Англ. № 1, 267).
(48) Там же, л. 271: «Мы тебе хотим дружно учинити, и извещаем, чтоб прироженные твои подданные ездили со всякими товары в наше Государство торговати, а о том им вели заказать, чтоб торговые люди иных земель товаров их с собою не привозили за свои товары, и слуги б с ними были такожь твоего Государства, а не иные земли... а о том просим, штоб никому нашее земли людем, опричь тех, с кем будет наша грамота, не велел в своих Государствах торговати».
(49) Горсей пишет: J. Horsey, remayning as servant in Russia for the Queenes most excellent Maiestie (в Гакл. 528); в наших Статейных Списках он
именуется гостем Еремеем Ульяновым Горшием.
(50) Юм: So much juster notions of commerce were entertained by this barbarian, than appear in the conduct of the renowned Queen Elisabeth! Hist, of Engl., appendix III.
(51) Горсей возвратился к Царю 15 Июля 1586. Слова Елисаветы в ее письме (л. 303): «А то место, где (Бекман) перед нами был, есть место честное, близко нашей полаты, а там никого не пускают, только великих и любительных слуг для чти, и в том огороде нет ни луку, ни чесноку, как Бекман сказывал неправду». О Баусе (л. 300): «Посол наш Еремей, будучи он Рыцарского стану, бывал из давних лет в Ейрупе (Европе) у Королей, всегды с мечем к ним хаживал; а как к тебе приехал, и его не допустили на очи твои, нольны у него преж мечь отняли... и то нам стало в великую кручину».
(52) Там же, л. 308, 310. Елисавета называет Годунова: our most deare and loving cousin. К Ирине: «Часто слышим о вашей мудрости и чти, так как
годно делати Великой Княгине, и та слава разошлась по многим Государствам; а сверх того честной муж Яков Дохтор, лекарь наш, нам о том всегда извещал, чтоб мы Ваше Пресветлейшество прямым сердечным умышленьем любили... Женские болезни всякие знает, и родильные болезни всякие легчит; а нас в наших болезнех тот же Яков лечил».
(53) Там же, л. 312—319: «Поволили им (Царь гостям Английским) торговати повольною торговлею, и пошлин с их товаров, таможные пошлины и замытные, и славные, и проезжие, и судовые, и с голов, и мостовщины, и перевозов, имати есмя не велели. Только чужих товаров им с собою в наше Государство не имати и нашим людем от них их товары не торговати, и закладней за собою им не держати наших людей, и закупней своих по городом не посылати... Товар на товар меняют и продают местным делом, а нарозно, и в розвес и в аршин, на своем дворе ни продают, ни меняют: продают сукна кипами и поставы, а камка и бархаты поставцы, а весчей товар в развес в золотники не продают; а вино Фряское продают куфами, а в ведра и в стопы и в чарки не продают... И коли Английские купцы похотят ехати в иные Государства или в свою землю, и им наша бологодеть от нашие казны с собою имати, и продавати и меняти на товары, которые нашему Государству потребны, и в нашу казну отдавати... А как Англ, гости с Москвы поедут, и они явятся в Посольском Приказе Диаку нашему, Андрею Щелкалову. А придет им на море которое изнеможенье, разобьет корабль их и принесет к которому месту нашея земли, и мы животы их велим сыскати в правду и отдати им... а не будет в то время Английских людей в нашей земле, и мы, те животы собрав, велим положите в одном месте... И они живут по старине (в Москве) на дворе своем у Св. Максима за торгом, а держат одного дворника Русина или своего Немчина, а иных Русских людей не держать. Да у них же двор в Ярославле, двор на Вологде, двор на Колмогорах, да двор у пристанища морскова... и товары свои на тех дворех кладут... Также есмя их пожаловали, двора их с морскова пристанища, с Пудожерскова устья, к новому Архангельскому городу, к морскому пристанищу, переносите не велели, а приставати им по-прежнему с своими товары на тот свой двор... и Русскими товары нагруживати корабли под тем своим двором; только у них имати нашим Колмогорским приказным людем их товаром росписи за их руками... а товаров не пересматривают... А коли им (Англичанам) послати своих людей из нашего Государства, ино грамоты проезжие дают им в Посольском Приказе; а кому будет до них дело, ино их судят наши Казначеи и Посольской Дьяк...
а чего сыск не имет, и присуживают им в том веру с жеребья... В лето 7095, м. Генв. В 1 день».
(54) В грамоте Феодоровой к Елисавете (л. 328): «И тое Божью дорогу, Окиян-море, как мочно переняти, и унять, и затворить?» — В письме Годунова (л. 330 и далее): «А в грамоте своей писала еси ко мне многие свои жаловальные слова и любительные, нас называючи себе кровным любительным приятелем... И Государь наш для тебя, сестры своей, и для нашего печауюванья твоих подданных пожаловал свыше прежнего...; А яз об них вперед буду Государю своему за все печаловатись и держати их под своею рукою... и славити перед своим Государем и перед своею Государынею, Царицею и Вел. Княгинею Ириною, твои к себе малость и ласку».
(55) В Делах Англ. 349: «Его Ц. Величества Ближнего Диака от Ондрея Яковлича Щелкалова Елисавет Королевны... приказным людем: Томосу Брумлею Канцлеру, Ульяну Бурлею (William Burghley), Ондрею Князю Дярбийскому (Henry Lord of Darby), Амбросу Дудлею, Роберту Князю Лестерскому, Князю Карлусу Хаурду ( Lord Ch. Howard), Князю Ондрею Гуздунскому (Henry Earl of Hundsdon), и проч. и проч Вы к такому к великому человеку, к Государя нашего шурину... писали в своей грамоте многие непригожие дела... и такому великому человеку против того вашего письма писати было не пригоже», и проч.
(56) См. Т. X, примеч. 55.
(57) См. Дела Польск. Ха 15, л. 1 и след. Феодор 12 Апр. 1584 отправил чиновника Андр. Яков. Измайлова к Баторию с известием о своем воцарении.
(58) Там же, л. 209: «А Царь сидел в столовой избе в Царском платье с скифетром и с Царским яблоком; а при Государе были в избе Бояре и Окольничие и Дворяне Большие в золотном платье; а Рынды в белом и в золотых чепях: К. Алекс. Ивановичь Шуйской, да К. Ондрей Ондр. Телятевской, Федор да Иван Вас. Головины; а у Государева места, выше Рынд, стоял Борис Фед. Годунов, а возле Рынд Дьяк Ондрей ГЦелкалов». Сапега выехал из Москвы 28 Июля. С известием об освобождении всех Айтов, военопленных Царь послал к Стефану Дворянина Исленьева, который возвратился в Августе. Стефан благодарил, обещаясь дать свободу и нашим пленникам, кроме Воевод и лучших Детей Боярских, за коих требовал окупа. К. Троекуров и Мих. Андр. Безнин с Дьяком Фомою Петелиным выехали из
Москвы 22 Ноября.
(59) Никита Романович умер в 1585 г. по списку Боярскому; а по другим известиям, 23 Апр. 1586 (см. Миллер. Samml. R. G. V, 36). Флетчер пишет (С. W. л. 27 на обор.): was supposed to have dyed of poyson; т. e. говорили, что он был отравлен ядом.
(60) В Степей. Кн. Латухина: «В лето 7093 (1585) К. Ив. Мстиславской с Борисом Годуновым велию любовь между собою имеша и о делех Государскихзело радеша, и назва Князь Иван Бориса сыном, а Борис его назва отцем себе. Никита же Романовичь ко Господу отыде. Враг же и ратник Диавол положи вражду между Боляр: начата говорит К. Ивану Шуйские, да Воротынские, да Голицыны (не описка ли вместо Головиных? ) и иные Бояре и служивые люди и чернь Московская, чтобы он, с ними соединяся, извел Бориса. Он же много отрицался, но и по воли их хотя угодное сотворити им, умысли в дому своем пир сотворить, и Бориса призвав, тогда его и убити,» и проч. В других летописях (см. Никон. Лет. VIII, 7) ни слова о заговоре Мстиславского; сказано только, что он с Шуйскими и другими враждовал Годунову, а Годунов им: «надеясь на присвоение Царское, и их осиливаше: К. Ив. Фед. Мстиславского пойма и сосла в Кирилов монастырь, там же и постригоша его; а Воротынских и Головиных и иных многих пойма и по городом разосла», и проч. В Мороз. Ает. и в других новейших: «Борис Годунов с родом своим умышляет и присовокупляет себе Андрея Щелкалова и нарицает его отцем, и брата его Василья, и возводит неистинно на великого Боярина, К. Ив. Фед. Мстиславского, измену, и посылает его в заточение в Кирилов монастырь, и постригоша его, и прия конец житию своему» (в 1586 году).
(61) Флетчер пишет (С. W. 27), что Петра Ив. Головина (Казначея) уморили в подземельной темнице или в яме; что в числе опальных находились
и Бояре К. Андрей (Петрович) Куракин (Градоначальник Московский в 1579 году) и Кн. Василий Юрьевич Голицын: Миллер (Versuch einer neueren Geschichte von Rutland, стр. 41) к сему известию прибавляет, что первый, быв Боярином с 1577 года, пропал без вести в дальних Крымских походах: ни то ни другое несправедливо: сан Боярский дали ему во время Феодоровой коронации, и в 1598 году он именуется в числе старых Бояр (см. список Чиновников Царских в Вивлиоф. XX, 68). Князь же Вас. Юрьев. Голицын умер в одно время с Никит. Роман. Юрьевым (см. там же, стр. 61).
(62) См. ниже.
(63) См. Дела Польск. № 16, л. 98.;
(64) В Никон. Лет. VIII, 8: «Бяше в отчине своей, в Медын. Уезде, в селе Московце (Маковце )... побеже в Латынскую Веру, отъехал в Литву, и там скончался».
(65) В делах Польск. № 15, 629, в донесении К. Троекурова и Безнина: «А как-дей приехал к Королю твой Государев изменник, Мих. Головин, и Король-дей и досталь почал говорити высоко; а сказывал-дей Королю Михайло, что ты, Государь, нас холопей своих послал к Королю с великими
поступками, велел делати на всей Королеве воле, чево Король захочет, и Король бы-дей шел на твою землю ратью, куды захочет; где-дей ни приедет, тут все ево будет», и проч.
(66) См. там же, л. 630. Троекуров и Безнин приехали в Варшаву 8 Февр. 1585, а выехали оттуда 24 того же месяца.
(67) Там же, л. 631: «Мы, холопи твои, про Михайла Головина поговоря меж собою, приказали Ондрею Дедевшину (Дворянину Посольства) к себе
позвати пить Польского пристава, Миколая Фанеля, и с ним подружиться, и роспився говорити, приведче его к вере, чтобы никому не сказал, что Михайла отпустил ты, Государь, к Королю лазучеством, а что Михайла сказываетца богат, и то с ним все казна твоя Государева, для того, чтоб ему всяких людей подкупати, и вестей выведав, назад к тебе ехати, потому жь как второму Страхову (о сем лазутчике мы ничего не знаем). А назвался Михайло на ту службу сам, по тому, покрали они с братом своим у тебя, Государя, казну, и ты на брата его положил опалу, ссылал его в Казань на житье, да и велел-был сослати, и ему б тою службою вины своя и брата своего закрыть». Фанель, услышав сию сказку от Дедевшина, немедленно донес о том Королю. Далее
(л. 636): «а про Мих. Головина во всех людех слово почало быти, что он приехал лазучеством... и Послы Поветные Королю говорили, такому-дей как верити, что израдив Государя прироженного да говорит безлепицу, куда Король ни пойдет, то все его будет... и люди-дей на Москве где делись? Да ещо бы-дей приехал к тебе от старого Государя, и тому бы-дей льзя верити, потому что жесток был; а от нынешнего прочто ехати? Государь ныне у них милостив», и проч.
(68) От 29 Мая до 3 Июня 1587. Послы не могли условиться о выкупе наших пленников, отвергнув неумеренные Стефановы требования; но Секретарь Баториев, Ян Ловейский, догнав их в Борисове, заключил с ними следующий договор: «Если Царь за две недели до Троицына дни пришлет Королю 32 тысячи рублей, то Король велит освободить всех Рос. пленников».
Возвратясь в Москву 4 Апр., Троекуров и Безнин жаловались на грубость Стефанову и Вельмож его.
(69) См. Дела Польск. № 16, л. 1 и след. Гарабурда был представлен Царю 10 Апр. «А при Государе были в полате Царевичь Крымской Мурат-Гирей (см. ниже) да Касимовской Царь Мустофалей, да Сибирской Царевичь
Магметкул; а сидел Крым. Царевичь в большой лавке протав дверей, от Государева места сажени с две, а от него с полсажени в той лавке сидели Бояре; а Мустофалей Царь в другой лавке, а от него с полсажени Бояре; а Сибир. Царевичь на Окольничем месте на большом, а у него сидели Князи Тюменские, Черкаские и иные служилые Князи по местом».
(70) Л. 75 и след.: «Паны Рада прислали со мною к Преосвящен. Отцу, к Деонисью Митрополиту, и к вам, к Думе Государской, грамоту... И которые речи промеж нас о городех и о волостях, и то дело речь неслушная: тому как мочно статась? Нам просить у вас, и вам без кровопролитья как мочно отдать что? А вам просить чего у нас; ино нам потому жь без кровопролитья ничего отдати невозможно... Дай Господи многолетство обема Государем; а Бог по душу сошлет Стефана Короля, а потомков у него не останетца, и Государство б Коруна Польская и Вел. Княжество Литовское соеднать с Московским Государством под Государскую руку: Краков против Москвы, а Вильна против Новагорода... А Бог по душу сошлет вашего Царя, ино б Москов. Государству быть под Государя нашего рукою, а иного бы Государя вам не искати. А то дело великое мне поручено приговорить и записи пописать... И Бояре Послу говорили: нам про Государя своего тово слова, что ты говорил, и поменуть не пригоже... а то дело к доброму делу не пристоит... И шед Бояре о том сказывали Государю... И Государь говорил с Бояры, что пригоже ему с Стефаном учинитца в докончанье потому, что ныне за кем есть; а о том слове
про Государя (т. е. о смерти его) Бояре отмолыли, что того и говорить непригоже». На третий день Гарабурда еще более оскорбил наших Вельмож,
сказав: «А Бог по душу пошлет Государя вашего, ино б Государство Московское соеднать с Королевством Польским и с Вел. Княжеством Литовским, и быть бы Посполу (соединенным Державам) под Государя нашего рукою: Государства розные, а Главу бы одну над собою имели. Авося
жь Стефана Короля не станет, и нам, обема Государствам Коруны Польские и В. Княжества Литовского, обирать себе за Государя по своим правам повольно будет Государя вашего... будет же нам нетреба обирати Государя вашего, и нам в том вольно». Бояре отвечали: «Ты ныне, Михайло, говоришь мимо прежней своей речи, что еси третьеводни с нами говорил: ворочаешь речь иным образцом; и нам с тобою о том и говорити нечего... Мы про твои речи Митрополиту и Архиепископом и Епископом и всему Собору сказывали, и Митрополит со всем Собором нам запретил духовне, что нам отнюдь о том не говорити», и проч.
(71) Л. 84: «драницы Государь ни с малого своего города ни с которого не даст».
(72) «А ныне Москва не старая: надобно от Москвы беречися ни Полотцку, ни Ливонской земле: надобно беречи от Москвы Вильны». Это должен был сказать Гарабурде Царский пристав (см. Дела Польск. № 16, л. 29).
(73) См. Гейденшт. Res. Pol. 238. Стефан посылал в Рим своего племянника, Андрея Батория, вместе с Иезуитом Антонием Поссевином (о коем см. стр. 930 И. Г. Р.).
(74) В Февр. 1585 Стефан прислал в Москву без окупа только 20 Рос. пленников: К. Матвея Мещерского, Радиловых, Обухова, Чирикова и других. В ответе Михайлу Гарабурде (Дела Польск. № 16, л. 113): «Брат наш Стефан отпустил к нам только молодых Детей Боярских и Стрельцов и пашенных мужиков немного; а за лутчих полоняников взял 54 тысячи рублев, опричь того, которые врознь окуплены; а иные и ныне еще в вязенье в Литов, земле и в Польской сидят по Паном, и держат их в великих нужах и за окуп мучат». О серебре, отнятом в Литве у Москов. гостей, Мишенина и Коробейникова, ехавших в Грецию, см. Дела Польск. № 15, л. 590.
(75) См. там же, л. 585 и след.
(76) К. Троекуров, Дворянин Фед. Андр. Писемской и Дьяк Фома Дружина Петелин приехали в Гродно 15 Авг. См. Дела Польск. № 16, л. 263
и след.
(77) Там же, л. 265, 266, 351, 352: «Мы Бояр Государя вашего, братью свою, кормим хлебом, а они нам против нашего хлеба мечют камень... А каков он (Царь Феодор) своим прироженьем, то мы ведаем: есть в нем набожество, а против неприятелей стояти нет его столько... А на Москве что делаетца, то мы ведаем», и проч.
(78) Там же, л. 355, 356: «Сказызаете, что над Государством Государя нашего по грехом учинилося; а мы над Государством никоторого греха, кроме милости Божией и благоденства, не видим. А вы еще с Богом не беседовали; а человеку того не дано знать, что впредь будет... По писаному, кто злословит Царя, тот смертию да умрет: Государь наш дородной Государь, и разумной и счастливой», и проч.
(79) Там же, л. 377: «Не в давних временах делалося (вам то и самим ведомо), Крымской Царь пришед безвестно, у Москвы посады пожег; а на другое лето пришел похвалясь, а с ним 150 тысячь... Государя нашего Боярин, К. Мих. Ив. Воротынской с товарыщи Крымского побили: убили у него лутчих людей, Карачеев и Князей и Мурз, о которых Крым стоял, со сто человек и болыпи... а рядовых много тысячь». См. стр. 882 И.Г. Р.
(80) Там же, л. 366, и Т. X, примеч. 44.
(81) Там же, л. 302 и след. В грамоте сказано: «А только в те два месяца (перемирия) те все дела не сделаютца, ино Государя нашего Бояром и Короля Стефана Паном Радам перемирья прибавити, как будет пригоже». Послы наши откланялись Королю 29 Авг. и возвратились в Москву 1 Окт.
(82) В Делах Цесар. Двора Ха 5, л. 45 (в донесении Лукьяна Новосильцова): «А преж сего был (говорит Архиепископ) у прежнего Государя Олексей Адашев, и он Государство Московское таково жь правил; а ныне на Москве Бог вам дал такого ж человека просужего. И яз ему говорил: Олексей был разумен, а то не Олексеева верста: то великий человек, Боярин и Конюшей, а Государыне нашей брат родной, а разумом его Бог исполнил
всем, и о земле великой печальник».
(83) См. Дела Польск. № 15, л. 598.
(84) Там же, л. 830: «Лета 7094 Окт. 1 (г. 1585) Царь и В. К. приговорил с Бояры, что Литовские торговые люди ездят к Москве многие лазучеством: приедут с невеликими товары, да живут на Москве год, иной и болыпи, будто для торговли, а все для лазучества, и проведав всяких вестей, съезжают в Литву», и проч.
(85) См. стр. 944 И. Г. Р. и Дела Швед. № 4, л. 1 и след. Де-ла-Гарди писал к Новогород. Наместникам от 26 Мая и 12 Июля 1584, и 14 Марта 1585, а Король Иоанн к Царю от 2 Марта сего года.
(86) См. в сей же книге Дел Швед. л. 4 и 40.
(87) Там же, л. 50 и 54: «Отец твой (пишет Король) своею землею и подданными своими владел немилостивно и с кровопролитьем: также он был
лих и неспокоен сусед». Феодор начинает свою ответную грамоту так: «Милосердия ради милости Бога нашего, в них же посети нас Восток свыше, воеже направити ноги наша на путь мирен... Твоего гонца с сею нашею грамотою отпустили есмя, и твою грамоту отослать велели к тебе с ним назад, и наших Царских очей видеть ему есмя не велели, для того, что он с такою грамотою приехал, а в грамоте писано укоряючи отца нашего: чего нигде не слыхано», и проч.
(88) См. Далина Gesch. г. 1585, стр. 133, и Дела Швед. № 4, л. 78—248. В Царском наказе Послам: «съезду быти на Нарове у Николы у Ольги на Креста или в старом месте на Плюсе».
(89) Там же, л. 205, 206. Послы Шведские в переговорах с нашими именовали своего Короля: «Великий Князь Корелы и Водские Пятины и Югорские земли на Руси» (л. 192). К. Шестунов писал к Царю: «Сидели мы, холопи твои, попрежнему в своем шатре, а стол стоял в нашем же шатре; а Свейские Послы сидели в своем шатре у пол за нашим столом». То есть, Шведы не хотели для переговоров и1ти к нам в шатер, а мы к ним; каждый сидел в своем. По крайней мере стол был наш! — Когда К. Шестунов начал требовать городов, отнятых у нас Шведами, Клас Тотт и де-ла-Гарди сказали: «а то где слыхано, чтобы городы отдавати даром? отдают яблоки да груши, а не городы».
(90) См. Далина, гл. XV, стр. 134. В Делах Швед. 226 на обор.: «Послы Свейские ехали в судне на гребле, а с ними было человек с 70, и принесло судно ветром на пень, да выломило доску, а Немцы почали метатца в воду, и судно потонуло, и назавтрее в Суботу выволокли из воды Пунцу» (Понтуса де-ла-Гарди).
(91) См. Дела Цесарск. Двора № 4, л. 17 и след. Лук. Новосильцов с Толмачем Яковом Заборовским выехал из Москвы в Ноябре 1584. Императорский чиновник, Даниил Принц (который был у нас Посланником: см. стр. 893 И. Г. Р.), имел с ним частые переговоры, зная, кажется, Славянский язык. Новосильцов пишет (л. 67): «Данило говорил мне так: Цесарское Величество приказывауг своим большим людем тебя звати и чтити, чтоб ты в его Государстве был прохладен. И яз приехал до Арцыбискупа, и он встретил меня на крыльце, да мне говорил: как тебя Цесарь от себя отпустил, и с нами говорил, что от брата моего npиехал ученый человек, и Посольство мне правгы добро и речь добру говорил... да за столом чашу пиль Государскую, а наперед помянул имя Государя нашего» (так было и на всех иных обедах). О любимце императора: «Адам Титрихштейн у Цесаря большой человек и Охмистр, а по нашему как бы дядя, и во всем его слушает; а двор его подле Цесарева, а полати подле полат его, и владеет он всем Государством».
(92) Там же, л. 63: «Да тут же (в Вене) живет сестра Цесарева, вдова Марья, что была за Королем Францовским, за большим братом Индриковым, и как Короля, мужа ее, не стало, и она приехала до братий своих, а Король Фр. Индрик присылает ей казну вперед за год на расход по уговору; а тот Король Индрик добре болен; сказывают, с него мясо падает... А Филип Король Ишпанский нарекл на Королевство, после живота своего, брата Цесарского... а сына своего не хочет на Государство посадити, потому что хотел отца своего
убити... Хочет Цесарь у Короля Филипа дочерь понять... А Турскому Цесарь дает выходу на год по триста тысечь ефимков, а взял с Турским миру на 14 лет». О садах (л. 66): «Да был есми в саду его (Императора) в зверинце... Да был есми в огороде Цесарском любимом, что где сам часто гуляет, и в нем полаты на подклетех, а под полатами погребы, где на зиму ставят розные цветы; да в нем же колодезей с 50 возведены, а разгорожен на четверо, а в них устроенье великое, и печати розные розных земель, виноград и лимоны, и гвоздики и всякия зелья тут растут, и переходы по огороду поземные и чердаки, а кругом огорода стена камена».
(93) Там же, л. 71 на обор.: «Да приходили ко мне нароком на подворье Яков Нинцкий да Андрик Дудичь и говорили со мною наодине, чтоб великих
Государей сердца были вместе, и как выйдут перемирные лета с Королем Стефаном, и Государь бы Царь с братом своим с Рудольфом сослался, и чтоб стали заодин на Стефана, потому что Стефан сидит не на своем Государстве, а Царь и наш Цесарь прироженые Государи, и довелось было то Государство промеж себя разделить».
(94) См. стр. 945 И. Г. Р. и в Архиве Кол. Иностр. Дел грамоту Датского Короля Фридерика II к Царю Ф. И. от 23 Авг. 1585 где сказано: «его же (Феодора) Христианский нрав и чювство нам множеством славлено». Там же хранится Немецкая проезжая грамота, данная (13 Авг. 1592) по воле Датского Короля Капитаном Томасом Норманом купцу Павлу Мейгеру, который ехал в Россию с товарами.
26 Ноября 1584 Бургомистры города Любека писали к Наместнику Псковскому, К. Ивану Петр. Шуйскому, о свободном пропуске их Депутата в Москву к Императору всея России, Kayser aller Reufen (см. сию грамоту, весьма красиво писанную, в Архиве Иностран. Дел). Более ничего не знаем о тогдашних делах Ганзы с нашим Правительством.
(95) См. стр. 945 И. Г. Р. и Дела Крымск. № 16, л. 47.
(96) В Делах Турецк. № 2, л. 370: «Как Турской велел Царю Магмет-Кирею идти на Кизылбаши (Персиян), и Царь пришел в новой городок в Баклы-Сарай, и Князи и Мурзы все учали Царю говорити, что-дей Турской посылает тебя неволею, а ныне дорога в Кизылбаши бескормна... а ты-дей Государь таков же, что Турской; к тебе присылает ежегод поминки великие Московской Князь Великой и Король Литовской, и тебе от Турского чего боятца?.. И Магмет-Кирей Казылбашской поход оставил... И Турской послал в Крым на Магмет-Киреево место Ислам-Кирея Царевича с братьею, а велел им дожидатпа в Кафе из Кизыльбаш-Асман-Паши... а Крымского Царя поймати и привести к себе... и Асман-Паша в Кафу пришел, и Магмет-Кирей, послушев Князей, под Кафу пошел... а велел говорити Кафинским Пашам, что ему город не надобен, а выдали бы ему Ислам-Кирея... и Ислам-Кирей с братьею и Асман-Паша собрався пошли против Царя, и Магмет-Кирей со всеми людми от города побежал... и все от Царя побежали, а Царя покинули... и Алп-Кирей Царевичь Царя Магмет-Кирея поймал, да велел его удавити; а дети его убежали в Шевкалы, и у Шевкалского женился Мурат-Кирей Царевичь, а понял у него дочь».
(97) Дела Крым. № 16, л. 79.
(98) Там же, л. 48, и в Архив. Розрядн. Кн. л. 679. Это было в 1584 году. В Делах Польск. Ха 17, л. 329: «Крымцы и Азовцы и Якшисатов Улус пришли безвестно до тридцати тысячь, и тех легкие Воеводы с немногими людми побили наголову, а иных неколько тысячь на Оке потопили, и живых поймали, и Мурз».
(99) Дела Крым. Ха 16, л. 94: «Сего лета (1586) твоей рати (писал Царь к Хану) тридцать тысечь на наши украйны войною пришло, а брат твой Кальга, Алп-Кирей Царевичь, дву братов своих воротил, а рать Крымская вся пошла на наши украйны... и что над нею сталось, то тебе ведомо». В Делах Польск. Ха 17, л. 329: «Приходили многие Мурзы на наши украйны, до сорока тысячь, и тех побили, а близко тридцати тысячь во всех местех убили, и живых поймали больше дву тысячь, именитых Мурз, Сулетова сына, Янглычова, и иных, и ныне в тюрме на Москве сидят». В Мае 1587 ожидали Хана на берегу Оки Воеводы К. Ив. Мих. Глинский, Никита Ив. Очин-Плещеев, К. Одоевский, Казый Кордануковичь Черкасской, Мих. Мих. Салтыков-Кривой; но не видали Татар. В Архив. Розрядн. Кн. л. 709: «Июня в 30 (г. 1587) два Царевича (Саламет-Гирей и Фети-Гирей) пришли к городу Кропивне и острог взяли; а было с ними людей 40 000». Воеводы наши, Боярин Ив. Вас. Годунов, Кн. Дм. Ив. Хворостинин и другие, от 13 до 20 Июля стояли за Тулою у Малиновых ворот. Вероятно, что они тогда взяли в плен Ибрагим-Пашу, который приходил с Царевичами, и о коем упоминается в Делах Крымских сего времени. В письме Государевом к Хану в начале 1588 г.: «Брат твой Алп-Кирей Царевичь и Саламет-Кирей приходили на наши украйны со всем Крымом, а мы по твоим к нам присылкам оплошились и не чаяли того: ездили в объезд молитись». Были еще иные маловажные набеги и сшибки, по известиям Книг Розрядных (см. в них годы 1585—1588).
(100) В Делах Крым. № 16, л. 2: «Сайдет-Кирей с братьею приступали в Бокчисараем и посад выжгли; и Ислам-Кирей с братьею сидели в Бокчисараех, а с ними было Крымских Князей и Мурз тысечи с четыре, да Янычен 600, и Янычен многих побили, и Царь на третей день в ночи пошел на
горы лесною дорогою, и Царевичи и Ногайские люди за ним гоняли, и Царь отбился, да пришел в Болыклею в город, и сел в корабль, да пришел в Кафу; а Калга да Саламет-Кирей пошли другою дорогою к Старому Крыму, и пришли в Кафу, и Сайдет-Кирей с братьею пришел в Крым, и учинился Царем, и был Царем полтретья месяца... и Царь Ислам-Кирей послал Саламет-Кирея к Турскому за море... и Турский дал Янычен 4000», и проч. См. также л. 21.
(101) Мурат приехал к Государю в 1586 г. (в Никон.-Дет. и в других: «с снохою и с племянником и со многими Татары... и посла его Царь в Астрахань,
а с ним Воевод К. Фед. Мих. Троекурова да Ив. Мих. Пушкина). См. в Архиве Кол. Иностр. Дел Отписки в Посольский Приказ Астраханского Воеводы К. Фед. Лобанова-Ростовского о Царевиче Мурат-Гирее, присланном туда из Москвы с Думным Дворянином Ром. Мих. Пивовым и с Воеводою Мих. Ив. Бурцевым, в Октябре 1586. Там сказано: «А пришед Царевичь близко города к пристани, и Воеводы велели из пушек и из ручниц стреляти, а как стрельба минулась, и яз велел по набатом и по накром (бубнам) бить, и в сурны и в трубы играти; для Царевича и иноземцев велел стреляти из тридцати из одной пушки, а из большого наряду не стреляти», и проч.
(102) Тысячи двухсот. За Царевичем ехали верхом Воеводы.
(103) См. Т. X, примеч. 40, и в Архиве Иностр. Кол. Отпуск из Москвы Мурат-Гирея и отписки Воевод Астраханских.
(104) См. там же, в Отпуске и в Отписках.
(105) См. Дела Крым. № 16, л. 164; см. также выше, Л. 96 И 97.
(106) См. стр. 683, 744 и 860 И. Г. Р.
(107) См. Дела Турецк. № 2, л. 259 и след.
(108) См. там же, л. 262, 275, 277,457.
(109) Там же, л. 441, 455.
(110) Там же, л. 443, 445, 454. О кафтане: «положил на Бориса кафтан бархат Бурской, шелк червчат с золотом». Нет сомнения, что так назывались у нас ткани славных фабрик города Бурсы, в древней Вифинии (Анатолии), где жили Султаны до взятия Константинополя.
(111) В Розрядн. Кн. г. 1585: «посылал 1бсударь Воевод своих (Фому Бутурлина и Юрья Булгакова) на поле к Азову по Дону вниз по Ногайской стороне в стречу Турсково Посланника, и для Черкас, чтоб их с Дону сгонити». В Делах Турецк. л. 475: «А как Посланник приехал на двор (в Кремле) и вышел из саней против Казенные полаты не доехав мостков, и шел вверх середнею
лесницею, да по крыльцу в Набережную полату в Малую к Боярам, а Государь сидел в Середней полате в Золотной в Царском платье; а при Государе Бояре и Дворяне в золотном платье; а перед полатою в сенех сидели Дворяне и Приказные люди и по крыльцу от Грановитые полаты до Благовещенья по обе стороны стояли Дворяне и Дети Боярские и Подьячие в золотном платье; а от Благовещенья до дверей Набережные полаты и в проходной полате стояли Дети Боярские и Подьячие и торговые люди в чистом платье; а Стрельцы от крыльца по середней леснице и до Фроловских ворот и в торгу с ручницами. А в Набережной полате Бояре сидели Борис Федоровичь в саженой шубе, а Князь Федор Мих. и Дьяки Андрей и Василий в золотном платье, а при Боярех в полате стояли Дворяне и Дети Боярские в золотном платье. И как Посланник вшел в полату, и встретили его поконец ковра Дьяк Вас. Щелкалов, а посереди ковра Дьяк Андрей Щ., а Боярин К. Фед. Мих. отступив две ступени; а Борис Федоровичь встал и звал Посланника карашеватца; а после того звали Посланника карашеватца Боярин К. Ф. Мих. и Дьяки Щелкаловы. А после звали Бояре к руке Салтанова человека Янычанина, да Асман-Пашина человека, и Толмача Турского, и Посланниковых людей; и велели Посланнику сести против себя на скамейке, а Дворяном и Детем Боярским и Посланниковым людем велели выйти. И говорили Посланнику Бояре, с чем к Государю приехал?.. И встав Посланник являл Борису Фед. поминки, камку золотную. И Бояре шед речи его сказывали Государю, и Царь велел Посланнику идти к себе»,и проч.
(112) Дела Турецк. л. 481.
(113) Благов донес Государю, что Султан желает мира с Шахом, с Королями Испанским и Французским, мысля воевать Россию. В Делах л. 369;
«Приходил к Борису (Благову) Астраханской Стрелец, Собинкою зовут, а взят в полон на Волге, и сказывал, что Асман-Паша (Кафинский) ныне стоит в Костомане, а собираетца с людми, а собрався идти ему однолично под Астрахань, не на Азов, на Керчь да на Черкасы, а на Азов нейти для Казаков, чтоб ему не объявити своего походу; а вождь будет в Астарахани Кафинский торговый человек... а пришед им к Астарахани, отогнать от города суды, да ставити им у Астарахани город на старом городище, да промышлять над Астараханью». Столь долго держав Ибрагима в Москве, Государь писал к Султану: «Мы с весны рано хотели его отпустить на Азов, и он извещал нашим Приказным людям, что Доном много воров Донских Казаков и Черкас Литовского Короля, и живут по Дону и по Донцу... Хотели есмя отпустити его на Крым степью, а не отпустили для того, что сего лета трижды из Крыму и из Азова и Якшисата Князя Казаки приходили на наши украйны... и Чауш твой почал проситесь у нас чрез Литовскую землю на Смоленеск, а у нас по Смоленской дороге почало быть сего лета поветрее... а как в осень поветрее перестало, и мы Чауша отпустили». Но Послу Баториеву мы говорили так (Дела Литов. № 16, л. 26): «Турской просит, чтоб Государь наш был с ним в миру, и Государь к Турскому Посла его не отпущает, а ждет от Шаха Послов, и как Послы Кизылбашские будут, и Государь выслушав их, и на чем с Кизылбашским сделаетца, и в ту пору Турского Посла отпустит».
(114) См. стр. 614-615 И. Г. Р.
(115) См. Дела Грузинские, № 1, л. 1 и след. Послами были Священник Иоаким, Монах Кирилл и Черкашенин Хуршит. В Москве давали им ежедневно: «Священнику Иоакиму да Старцу Кирилу по гривне человеку на день, Черкашенину Хуршиту по полутретья алтына, людем их трем по шти денег, а двем по 4 денги; питья Послом по 3 чарки вина, по крушке меду обварнова, полведра паточново, ведро цыженого; людем пяти по две чарки вина человеку, ведро меду, всем по ведру пива; в избы и в поварни по возу дров на день».
(116) Там же, л. 287 (слова Царя Грузинского): «Прадед наш то Царство Иверское разделил на три части, и в нынешних временах треть была за зятем моим, за Семеном, и зять мой мало не все свое Государство потерял... Турского люди на его земле городы поставили». Увидим после, что Уделом Симеоновым была Карталиния.
(117) Шавкалом или Шевкалом (см. Т. VIII, примеч. 412, 415) или Шамхалом назывался главный Князь Дагестанский, коего столица была в Тарках или в Терках, городе оставленном и срытом в 1728 году. Нынешние Терки стоят на другом месте.
В делах Грузин, л. 92: «Шевкалских людей сберетца до двунадцати тысечь, а Государевы бы рати послати до двадцати тысечь... А про дорогу на Шевкала Послы сказали: идти с Терки до Тюмени конному с днище, а пешему два дни; а от Тюменского до Шевкала до города Тарки два жь дни, а от Тарков до Кафирькумука конному день; а от Кафирькумука до Казаныча пешему днище; а от Казаныча до Казыкумука до Сафурского с четыре днища, а Сафурской подданной Александра Царя; а от Сафурского до Иверские земли ходу два дни; и всего до Грузеи от Терки на Шевкала ходу 15 ден... Черкаские Послы, Шихов племянник, и Алкасов Посол (бывшие в Москве вместе с Грузинскими) говорили, что они холопи Государские старинные, а прислали их Алкас Князь и Ших Мурза бите челом, чтоб Государь велел их от недругов беречи Терским Воеводам, а недруги им Асламбек Князь Кабардинской, а они хотят быть в городе Терском со Государевыми Воеводами... И Алкасов Посол сказал, что Алкас с Воеводами сам пойдет (на Шевкала), а с ним его рати до тысечи человек... а Ших Мурза с ними пошлет своих людей до ста человек конных, а до ста пеших... Близко Шевкала есть землица, словет Караушь, и только тот Князь с Шевкалом станет за-один, ино сберетца у цех тысечь с двенадцать... Идти Послом лутче на Аварского Князя, а наперед бы послати к нему из Терского города, чтоб он прислал заклад... Туды дорога добра, гор мало и воды невелики... А ходу от Терки от Суншина городища до Шиха два дни, а Шевкал будет влеве от Шиха два дни; а сын Шевкалов, Алкас-Мурза,
от Шиха недалеко: только он Шиху друг и Государю служит; а до Аварского от Шиха три дни; а от Аварского до Чорного Князя шесть днищ; а от Чорного до Иверския земли днищ с десять».
(118) Гонцев или Посланников, Родиона Биркина, Петра Пивова, Подьячего Полуханова (в Апр. 1587). В дар Иверскому Царю отпустили с нами; «сорок соболей во 100 рублев, две лисицы черны в 30 р., тысечи горностаев в 40 р., десять зубов рыбьих в 20 р., колчюга добрая в 30 р., пансырь
в 20 р., шелом в 30 рублев». 16 Авг. они приехали на границу Иверии, где встретил их Александров Окольничий с 50 Азнаурами (всадниками) и со 100 Янычан (пеших воинов); а 25 Авг. Были представлены Царю, в шатре на горах. Мы хотели, чтобы Александр прислал в Терскую крепость хлеба на 2500 воинов, на каждого 6 четвертей пшеницы, или 3 четверти ячменю и 3 пшеницы: Александр отговорился трудностию: «для дальния дороги и для великих гор, да и запасу собрата столько не мочно» (л. 61). — О дани сказал он (л. 64): «Камок Кизыльбашских с золотом да с серебром и ковров золотных в моей земле не делают, а ведутца в моей земле аргамаки да шелк; а вперед камок и ковров пошлю добывата».
В Окт. 1588 вторично приехали в Москву Послы Иверские, Князь Каплан, Чернец Кирилл и Черкашенин Хуршит (л. 78) с извещением о подданстве их земли. Дары Александровы были следующие: «ковер золотной; покровец золотной; две камки Кизыльбашских, розные шелки с золотом; 15 камок Кизыльбашских без золота; три бархаты гладких; три отласы гладких; десетеры дороги; аргамак рыж; попонка бархат червчат гладкой; повяска отлас золотной; оброть золотная; повяска камка золотная; узда зуфная; а Старец Кирилл от себя поднес Государю камку Кизылбашскую, дороги, куршит». В Апр. 1589 поехал в Иверию К. Семен Григор. Звенигородский, Наместник Брянский, с Дьяком Торхом Антоновым. В их наказе: «идти вам из Астрахани на Терку в судех на усть Терки, а из Терского города до Суншина городища, где стоят из Терсково города Головы в остроге; а лошади свои отпустити из Астарахани на Терку полем к городу Терскому». Л. 201: «Роспись, что дано корму Грузинским Послом из Казани до Нижнего: 70 калачей денежных — яловица, 30 алтын — 5 боранов, 12 алтын, 3 денги — пятеро утят, полтретья алтына — десятеро куров, гривна — полпуда масла коровья, две гривны — пуд икры паюсной, две гривны — четыре осетры, 4 гривны — ведро вина горячево», и проч. К. Звенигородский приехал к Александру в Окт., а возвратился в Москву летом 1590 года.
(119) См. Дела Грузин, л. 147, 290, 292, 296, 313. О смотре Александрова войска: «Ехали Послы (Российские) от Олександра Царя по правую сторону, а с левую ехал Алкас Князь, а перед Александром возил скипетр Поп его Аким, который был на Москве; а назади за Александром возят знамя; а с ним зять его Байграм, да Боярин его Ясон, да Чашник Коржа, и Стольники и иные ближние люди, всего человек со сто, с оружьем, с щиты и с зерцалы, и с булавою и с шестопером; а за ним трубники и накрачеи... и в первом полку сын его Юрьи, а в другом Воевода Едиша да Старец Кирило... а в третьем полку под знаменем сын его, Царевичь Давыд, да Епископ Захарей», и проч.
Воевода Терский, К. Хворостанин, в 1589 г. писал к Шавкалу: «К нам изо всех ближних и дальних мест, все Карабдинские и Горские Князи, присылали Послов и учинились под Государя нашего рукою... а ты, Шевкал Князь, живешь ближе иных, а по ся места ни о чем еси не присылывал, и прежнюю свою присылку забыл, что было тебе быта в Царской воле, и Государь послал был на тебя рать свою, и ему бил челом Мурат-Кирей Царевичь (зять твой), чтобы на тебя рати своей ещо не посылал... и ты бы прислал в город Терской в заклад братью свою» (л. 185). В бумагах 1590 г. сказано (л. 313): «Шевкалу утеснение великое учинено, и реку Койсу Государевы люди у него отняли, и город на Койсе хотят ставита, и Шевкал Государю бьет челом».
(120) Там же, л. 74 и 298: «Александр Царь Турского Чеушу отказал: с запасом в Дербен и в Баку через свою землю не пущу, и своих запасов не дам:
холоп есми Царя и Вел. Князя всея Русии; а Турского не блюдусь... А с Турским бы (Александр) жил переманивая, доколе которой промысл над Турским учинитца».
(121) Там же, л. 312 и 313 на об.
(122) Там же, л. 88 на об. и 103: «Посылает Государь (из Москвы в Иверию) дву Старцов, да дву Священников, да Диякона, да иконописцев трех человек, а о мастерех вперед указ свой учинит, очистя дорогу... Послал Государь с ними (с К. Звенигородским и Дьяком Торхом) учительных людей,
Троицы Сергиева монастыря Соборного Старца, бывшего Казначея, Заххею (Закхея), да Священника Черново Иосафа, да Чюдова монастыря Диакона Феодосья, да Соборных Священников Богдана, да Архангельского Священника Дмитрея, да Дьякона Федора, иконников».
(123) Там же, л. 295 на об.
(124) Там же, л. 194, 287.
(125) Там же, л. 263 на об., 315, 317: «Александр велел вам ( К. Звенигородскому и Торху) говорити, чтобы вы ныне с того стану пошли к Крыму... Велел (Александр) в Крыму приготовити дворы... А ныне Митрополит (Иверский) у Александра Царя в селе в Тогу, и в Заеме (в других
местах: Загеме) с ним будет... И Генваря в 26 Александр Царь в Заем приехал и Митрополит Микола с ним». — О новом титуле Феодора см. в дипломатических бумагах сего времени, например в Дел. Польск. № 21, л. 208, в наказе Посланника Исленьева: «нето учнуть его спрашивати, почему Государь пишетца в титуле Государем Иверские земли, Грузинских Царей и Кабардинские земли Черкасских и Горских Князей? и Данилу говорити: те Государства приложилися к Государю нашему внове: Грузинские Цари, Александр и Симон, учинились под его рукою, а были под Турского... а Кабардинские Князи издавна».
(126) В делах Айтов. № 16, л. 24 на об.: «а ныне (в 1586 г.) Шах к Государю нашему шлет Послов своих Великих, Удельного Князя, с сеунчем
(известием), что побил Турскую рать до ста тысячь, и Асман-Пашу убил». См. о Посольстве Григорья Васильчикова и Подьячего Монастырева в Делах Персид. № 1, л. 2 и след.
(127) В Делах Персид. л. 30 и след.: «Июля в 29 (1588) Григ. Васильчиков и Кизылбашской Посланник из Асторахани пошли... с Волского устья на море Авг. в 4, и носило бусу морем 7 недель... и пришли межь Гилянского Царя земли и Маликова города, а Царь Малик Кизыльбашскому непослушен... и Григорей пошел на бусе к Гилянской пристани... и приехал в город в Лянгур... Говорил Айдар (чиновник Гилянский) Григорию: Государь наш, Хан Ахмет, велел тебе ехати к себе в Лагозен... И того дни (14 Окт.) Григорей у Царя был... и Царь сел за стол и велел ему, Подьячему и толмачю сести за тою жь скатертью, против себя, а стол был на земле по ковром». Царь или Хан Гилянский держал Васильчикова около двух месяцев, и наконец отпустил к Аббасу в Казбин. Чиновники Шаховы сказали ему, что Аббас примет его, сидя на коне; а Васильчиков отвечал: «то где слыхано, што Послом великого Государя Посольство править, а Государ на коне сидит?.. И Пристав говорил: ты приехал к Государю нашему, и тобе делати по его воле, а обычаев тебе в чюжой земле не уставить... И Приставы ездили к Шаху и приехав говорили; Шах твоего хотенья не изневолил и хочет делати все по-твоему хотенью... Апр. в 9 велел Шах Григорью быти у себя на дворе... а Шах сидел под навесом на коврех... а после Государева поклона правил Григорей от Бориса Федоровича поклон... Клал Шах на Григорья руку... Пришед к Григорью Дьяки Мурза Литвин, говорил: Шах велел был ныне тебе быти у стола, да сказали Шаху, что вы ныне скорому не едите. Шах таков радостен учинился о ссылке Государя вашего, о братцкой любви и дружбе, и не хочет ни с которыми Государи быти в такой любви, что с вашим. А ныне велит тебе быти у себя у своей потехи, а иных никоторых Государей Послы у его потехи
не бывают... Турской Салтан с Шахом в ссылке, чтоб дал Шах за Турского сестру свою, да прислал бы к Турскому племянника своего, Амзы-Мурзина сына, Шах Смайл Мурзу, а Турской даст за него дочь свою; а которы городы, Тевриз и иные, опричь Ширвана и Шемахи, и Баки и Дербени, поймал у Шаха, и тех городов Шаху поступитца... А как Шах послышал приход Государева Посланника, и Шах велел Турских Послов розвести по городом... А поймал Турской у Шаха, опричь Тевриза и Шемахи, и Ширвана, и Баки, и Дербени, город Эреван, Шабран, Кабеля, Агдаш, Решта, Кеш, Магмудова, Хой, Нохчюван, Дурван; да в том году, как Григорей пришел, взял город Кенжю, город Берда, да от Казбина за 5 ден город Амодан, и розорил, и поставил за днище от того места два города».
(128) См. там же, л. 166—212. Послы Шаховы приехали к нам в Мае 1590.
(129) В Делах Грузин. № 1, л. 71: «пришли к Шаху Ишпанского Короля Послы, Филипп Дрейф с товарыщи, а с ними 400 человек, о миру и о ссылке, и стояти бы им на Турского за-один; и Шах-дей велел Турского и Ишпанского Короля Послом быти у себя вместе, и как-дей съехались, и тут-дей была у них брань великая, и битца хотели; а задор-дей был Ишпанского Короля Послов».
(130) В делах Персид. л. 199: «и мы чаем не токмо против Турского стоять, мы сами Турсково со Государства сгоним».
Дары присланные Шахом (л. 190): Седло Кизылбашское дело; настилка бархат Кизылбашской; луки и звезди кованы золотом, в них вделаны яхонты червчаты и лалы и бирюзы; войлоки бархат; крыльца и тебенки камка; стремена железные обогнуты серебром; пряжи серебрены; пуслища и подпруги тканы в крушки, шелк чорн да лазорев, да червчат да бел с золотом и серебром: цена 526 рублев (т. е. около десяти тысячь нынешних рублей ассигнациями), узда и паперсть хоз чорн, опушено гзом празеленым; пряжи и наузольники и запряжники, у паперсти крюки и запряжники золоты: цена 31 рубль. Ковер розные цветы с золотом и серебром: цена 30 рублев. Два лала: цена 150 рублев. Шатер и полы, выбивая по отласу и по тафте, и шит шелки, подложен киндяками; соха писана золотом твореным: цена 792 рубли... Посол Бутакбек Государю челом ударил: камка шелк бел да червчат, по ней звери и козы: цена 6 рублев; бархат Бурской червчат, меры в нем 10 аршин с четью: цена 12 рублев... ковер Бухарской розные цветы, кисти шелк зелен: цена 10 рублев... сабля булатна, наведена золотом, ножны хоз празелен: цена 5 Рублев», и проч. А. 184: «И того дни Кизылбашские Послы у Государя ели; а стол был в Большой в Грановитой полате, а поставцы были в п олате около столба все, и у дверей над трубою, и в сенех перед полатою по левой стороне стояли суды серебреные всех поставцов; а по правой стороне, вышед из полаты, стояли бочки и ведра серебреные и ковши большие. А Государь сидел за столом в своем Государевом месте, а место было учинено золото с тремя степенми; а перед Государем был стол золот; а по левую сторону в окне от Благовещенья стоял стол Немецкое дело, камень деманит на ношках серебреных а на нем язычки; а в другом окне по правую сторону стояли часы
боевые золочены, Немецкое дело, походные на слонех. А Бояре сидели за столом, в большой лавке, К. Фед. Мих. Трубецкой, да Дм. Ив. Годунов, да Борис Федор. Годунов: а иные Бояре и Дворяне Большие в шубах нагольных и в шапках чорных. А в другой лавке сидели Дворяне выборные в напольных же шубах и в шапках. А Послы сидели в кривом столе в лавке... а против их сидел и подчивал Дм. Ив. Вельяминов... А Стольники и Стряпчие все были в золотном платье... А подача Послом от Государя была после Бориса Фед. Годунова».
Титул Государев в письме к Шаху (л. 223): «Бога безначального, невидимого, превыше небес пребывающего, и словом вся сотворшего, и духом Своим всем живот дарующего, страшного и неприступного, владающего силами небесными и устрояющего по всей земли всяческая, Его же трепещут и боятся небесная и земная и преисподняя, Сего силою и действом стоим и движемся и пребываем, и величеству Его славу воссылаем, утвердившего нас скифетр держати православия и пастырствовати словесным Его овцам, мы великий Государь», и проч. Борис также писал к Шаху. В то же время были отпущены из Москвы и Гилянские Послы, 29 Июня 1590.
(131) См. там же, л. 269.
(132) См. ниже о многочисленности Феодорова войска в Шведском походе 1590 года.
(133) См. Розрядн. Кн. Феодорова времени; например: «Посылал Государь (в 1584 г.) на берег смотрити по полком Дворян и Детей Боярских и Стольников: в большой полк в Серпухов, да в большой же полк за реку на Тулу Стольника С. В. Сабурова, в правую руку в Олексин да в передовой полк в Колугу Стольника своего, К. А. Д. Хилкова; в сторож, полк на Коломну да в левую руку на Коширу К. А. А. Репнина».
(134) В Двинск Лет., в Рос. Вивлиоф. XVI11, 15: «в 95 году (1587) приехал писать Двинских жителей и пашенных земель и всяких угодий К. Вас.
Андр. Звенигородской, и в 96 и 97 годех писал на Двине; он же и Воеводою был». В Делах Польск. 1591 г. № 21, л. 208: «что ни есть земель всего Государства, все сохи в торханех учинил, во льготе» (т. е. Борис положил на сохи легкую дань).
(135) Там же, стр. 15: «В лето 7092 присланы с Москвы на Двину Воеводы Петр Афан. Нащокин, да Залешанин Никифоров сын Волохов. Оные Воеводы от морского устья за 30 верст, над Двиною рекою, на Пур на волоке круг Архангельского монастыря, Архангельской город древянной одним годом поставили, и съехали к Москве». См. Т. X, примем. 53.
(136) В Хронографе Гр. Толстого, г. 1589: «заложен в Астрахани город камен».
(137) См. Хронографы и Латухин. Степей. Кн.; в первых строитель Белого города именован Кононом Федоровым (с прибавлением, что он занимался сим делом около семи лет), а в последней Федором Конем.
(138) См. в Архиве Кол. Иностр. Дел Отправление посланника Ив. Клопова к К. Урусу (в Июне 1586), где сказано: «а в те жь поры, пришед на Яик Казаков с шесть сот и с семь сот, поставили город большой», и проч. Князь Щербатов, ссылаясь на Розряд. Кн., пишет, что Государь в 1595 году послал в Астрахань Окольничого Ив Мих. Бутурлина, Казначея Дементия Ив. Черемисинова, Дьяка Фому Панина, и с ними Воевод, Ждана Степ. Сабурова и К. Владим. Вас. Кольцова-Мосальского, велев последним заложить город на Тетюшах, то есть, на устье Яика, куда они ходили на судах, и где построили острог с воротами, вверив его хранение дружине Стрельцев. Я не нашел сего известия в Розряд. Кн. Тетюши далеко от Яика. В Большом Чертеже, сочиненном, как думаю, в конце Феодорова царствования, сказано: «пала в Яик Илез река; а на устье той реки остров Кош-Яик; а промеж тем протоком и реки Яика на острову Казачей городок» (в нем не бывало Стрельцов).
(139) Например, в Делах Персид. № 1, л. 194: «Майя в 13 (г. 1590) по Государеву указу у Конюшего и у Вел. Боярина... у Бор. Фед. Год., были на дворе Кизыльбашские Послы; а посыланы по них Приставы Ондрей Клобуков да Дм. Тургенев, да переводчик С. Степанов... а встретил Послов на середней леснице Бориса Федоровича Дворецкой Богдан Иванов; а как вошли к Борису
Ф. в переднюю избу, и явил их Борису Ф. челом ударити Казначей его Девятой; и Борис Ф. звал Послов карашеватца» — одним словом, точно так, как у Царя.
(140) См. выше. В 1586 году Бояре Царской Думы так писались: «От Боярина и Наместника Володимирского, от К. Фед. Ив. Мстиславского — от
Б. и Н. Псковского, от К. Ив. Петр. Шуйского — от Б. и Н. Новогородцкого, от Дм. Ив. Годунова — от Б. и Конюшего и Наместн. Казан. и Астрах., от Бор. Фед. Годунова — от Б. и Н. Двинского, от К. Ондр. Ив. Шуйского — от Б. и Н. Костромского, от Степ. Вас. Годунова — от Б. и Дворецкого, от Григорья Вас. Годунова — от Б. и Н. Каргопольского, от К. Дм. Ив. Шуйского — от Б. и Дворецкого Казанского и Нижегородцкого и Наместника Резанского, от Ив. Вас. Годунова — от Б.иН. Вологоцкого, от К. Микиты Романовича Трубетцкого — от Б. и Н. Нижегородцкого, от Федора Никитича Романова — от Б. и Н. Устюжского, от К. Тимофея Роман. Трубетцкого — от Б. и Н. Ржевского, от К. Ив. Вас. Ситцкого-Ярославского — от Б. и Н. Белозерского, от К. Фед. Дм. Шестунова — от Б. и Н. Коломенского, от К. Фед. Мих. Троекурова — от Кравчего и Н. Коширского, от Александра Никитича Романова — от Больших Дияков, от Ондрея да от Василья Яковлевичев Щелкаловых».
(141) См. Розряд. Кн. Феодорова царствования. Например: Майя в 31 (г. 1584) ели у Царя Бояре, Боярин К. Вас. Фед. Скопин-Шуйской, да Боярин Дм. Ив. Годунов, да Боярин Степ. Вас. Годунов, да Окольничей Ив. Ив. Сабуров, да Окольничей К. Дм. Петр. Елецкой». Иногда Феодор обедал также с избранными Боярами в Чудове монастыре.
(142) См. стр. 397 И. Г. Р. и примеч. 324. В Родослов. Кн. сказано, что Князь Чет выехал в 1330 году.
(143) В Никон. Лет. (и в других): «Борис же с своими советники держаше великий гнев на Шуйских, а они же ему противляхусь и никакожь ему поддавахусь ни в чем; гости жь и всякие Москов. торговые люди черные все стояху за Шуйских». См. также Латухина Степей. Кн. Годунов примирился с Шуйскими еще в 1585 году.
(144) Так всегда ответствовали Митрополиты Литовской Думе, когда она требовала их ходатайства или содействия в мирных переговорах с Россиею.
(145) См. Судебник.
(146) В Степей. Кн. Латух.: «Премудрый Грамматик, Дионисий Митрополит». В Патриаршей или Синодальной библиотеке хранится подлинная жалованная грамота, данная Царем Феодором Иоан. сему Митрополиту 24 Генв. 1585: «о невъезде в его волости, в монастырские и в села Митрополичьих Детей Боярских Государевым Посланным, Губным Старостам, Городовым Прикащикам и Рассылыцикам для денежных сборов, и о взносе всяких податей с церковных недвижимых имений в казну на Москве».
(147) По невероятному сказанию Д. Хитрея, Царь Иоанн написал будто бы в своем завещании, что если Ирина через два года не будет матерью, то Феодору развестись с нею и жениться на другой. В Степей. Кн. Латух.: «Дионисий Митрополит, да Кн. Ив. Петр. Шуйский и иные Боляре Царевы Полаты, гости же Московские и вси люди купецкие между себе сотвориша совет, и рукописанием утвердишася, бити челом Государю, чтобы он чадородия ради вторый брак приял, а первую свою Царицу Ирину Феод, отпустил бы во Иноческий чин. Таковый же совет уведав Борис Годунов», и проч. См. также Ядро Рос. Ист. 253; но Автор взял сие известие из Петрея, который пишет (Musskow. Chron. 259): «Борис представил Патриарху (т. е. Митрополиту), что Феодору лучше не иметь сыновей: ибо они не могли бы
мирно уступить короны Димитрию, ни Димитрий им». Это невероятно: Димитрий не имел бы права на корону, если бы Феодор оставил сыновей. Выбранную для Царя невесту Петрей называет сестрою Князя Floro Iwonowitz Zizlphouschis (вместо: Федора Ив. Мстиславского), прибавляя, что сей Князь был родом знатнейший по Государе (в самом деле Мстиславский считался первым родовым Вельможею), и что невесту тайно вывезли из дому в монастырь. Меньшую сестру ее в 1589 г. выдали замуж за Князя Черкасского, Василия. В Делах Польск. № 19, л. 28: «Говорите (в Литве посланному туда гонцу Андрею Иванову), что Князь Фед. Ив. (Мстиславский) при Государе в великом жалованье, и Борис Фед. его добре любит, и Государь его ныне пожаловал, дал ему сестре его меньшой жениха, великого человека, Кабардинские земли Князя, Княжь Канбулотова Черкаского племянника, а Князю Борису Черкаскому брата, который женился у Боярина у Микиты Романовича, понел дочь его», и проч.
Кн. Ив. Федор. Мстиславский умер Монахом в 1586 году: см. Список Бояр в Вивлиоф. XX, 62.
(148) В Делах Польск. № 18, л. 123: «Государь Царь Федор Ивановичь, после отца своего смерти, Князя Ивана Петр. Шуйского за его службу пожаловал великим жалованьем, в кормленье Псковом обема половинами, и с пригороды, и с тамгою, и с кабаки: чего никоторому Боярину не давывал Государь. А братья его, К. Ондрей Шуйской с братьею, учали измену делать, неправду, и на всякое лихо умышлять с торговыми мужики; а К. Ив. Петровичь, им потакаючи, к ним же пристал, и неправды многие показал перед Государем. И Государь ещо к ним милость показал не по их винам: памятуя Княж Иванову службу, опалы своей большой на них не положил; сослал их в деревни — а брат их большой, К. Вас. Фед. Скопин-Шуйской, слово до него не дошло, и он перед Государем живет по-старому: ныне съехал с Государева жалованья, с Каргополя». — В Никон. Лет. (и в других): «Научи (Борис) на
них доводите людей их, Федора Старкова с товарищи, и возложи на них измену, и в 95 году (1587) их поймали... И Шуйских с приставы сослаша: К. Ив. Петр, в вотчину его в село Лопатницы с приставом со Князем Ив. Турениным, а из Лопатниц на Белоозеро, и удавлен бысть; а К. Андрея Ив. Шуйского сослали в село Воскресенское, а оттуда в Каргополь, и такоже удавлен бысть», и проч. См. также Латух. Степей. Кн. В Морозов. Лет.: «В лето 7095 (1587) Борис составляет собор лживый на образ истинный, и возводя на великих и славных Бояр на Шуйских, на К. Ив. Петровича, на К. Андрея и на К. Дмитрея, и на К. Александра и на К. Ив. Ивановича, и рассылает их по городам, в темницы, в заточение: К. Ив. Петровича на Белоезеро, К. Васшгъя да К. Александра в Буй городок, К. Андрея в Галичь, К. Дмитрея да К. Ивана
в Шую, и повеле на Белеезере К. Ивана Петровича мученически скончати, К. Ивану Туреневу огнем сожещи в темнице, и тако преставися в лето 7097 (1589), и положиша мощи его в Кириллове монастыре; а К. Ив. Ивановича в Шуе городе повеле в темнице Смирному Мамонтову убита, Майя в 8 день... А многих Царских Дворян и Приказных, и гостей и торговых людей разослаша в поморские породы, и в Сибирь, и на Вологду, и на Терки, в темницы и в пустые места». В Архив. Псков. Лет. «первое всех удуши (Борис) сеном Князя Ивана Петровича Шуйского, и гостя большого Московского Голуба (вместо
Нагая) казни, им же приказал Царь Иван Царство и сына своего Феодора хранити» (Шуйскому, так; но не Голубу).
(149) Флетчер 27: accounted among them for a man of a great wisedome.
(150) Гейденштейном и Флетчером.
(151) См. Т. IX, примеч. 506, и Кельха 392.
(152) См. Флетч. Com. Wealth. 16, 17. — Мария и дочь ее погребены в Троицкой Лавре в храме Успения, подле стены, на левой стороне. Над гробницами следующая надпись: «Лета 7097 (1589), Марта в 17 день, преставися благоверная Королевна Евдокея. Лета 7105 (1597) Июня 13 дня преставися благоверная Королева Инока Марфа (имя Марии в Иночестве) Владимеровна». — Подле сей же церкви, в маленькой палатке, лежит Борис Годунов.
(153) Флетч. С. W. 107.
(154) Флетчер говорит, что сию икону приносил, за Отцем Духовным, Крестный Диак, Chresby Deyack Profery; что Ирина имела свой особенный стол, и только в заговенье обедала и спала в одной комнате с Царем; что к Заутрене Феодор ходил в свою домовую церковь (Chappell), а к Обедне в большую придворную (within his castle), обыкновенно в 9 часов утра.
(155) В Морозов. Лет.: «аще кто восхощет о чем бита челом на выходе самому Государю, Государь же, избывая мирские суеты и докуки, посылаше их бити челом Большему Боярину Годунову: тако бо его Государь изволил назвати».
(156) Флетч. С. W. 21 на об.: Wherin the empresse that nowe is, being a woman of great clemencie, and withall delighting to deale in publike affaires of the Realme (the rather to supply the defect of her husband) doeth behave her-self after an absolute manner, giving out pardon (specially on her birth-day end other solemne
times: то есть, Царица прощала людей, особенно в день своего рождения или в другие торжественные дни) in her owne name, by open proclamation, without any mention at all of the Emperour.
(157) См. Гейденшт. Res. Pol. 238—241. Баторий умер по Старому Стилю 2 Дек. — Ржевский выехал из Москвы 20 Гёнв. 1587, а возвратился в Мае. См. Дела Польск. № 17.
(158) Там же, л. 322: «надо всем всего болыпи любовь, яко Апостол рече: аще кто и горы преставляти может, а любви не имат, ничто же есть». Далее см.
л. 323—338. Литовские Послы разменялись договорными записями с Боярами 27 Апр., а выехали 4 Мая: наши отправились из Москвы 11 Июня, и 12 Июля приехали в село Окунево близ Варшавы (которая в Статейных Списках всегда называется Аршев): см. Дела Польск. № 18, л. 1—350.
(159) Там же, л. 65 на об: «И в Китайское в великое Государство, в котором родитца всякой дорогой камень и золото». — Ниже, л. 119, о Царевиче: «Нечто учнут Паны Рада говорити, чтоб Государь дал нам на Государство, на Корону Польскую и на Вел. Княж. Литовское, брата своего...
То дело несходное: Царевичь еще млад, всего четырех лет», и проч.
(160) Там же, л. 268: «А как Послы вошли в Коло, и у ворот встретили Послов Бискуп Киевской, да Воевода Полотцкой, да Брясловской... И как Послы пришли, и Паны встали... И Степ. Васильевичь поклон правил и о здоровье спрашивал, и Паны спрашивали о Государеве здоровье... Да после Князь Федор подал Паном Радам грамоту верющую... И Паны говорили: сядьте, да говорите Посольство; а мы учнем слушати сидя жь: так у нас на олекцее (элекции) ведетца... И Послы говорили: то нам как учинити, чтоб Посольство Государя своего сидя правити?.. И Паны говорили: вам обычай здешней сказываемь; а вы, как хотите»... И сели Паны Рада».
(161) Там же: «хотя бы и Рим Старой и Рим Новой, царьствующий град Византия, почели прикладыватися к Государю нашему, и Государю свое Государьство Московское как мочно под которое государьство поступитися?»
(162) См. Журнал Сейма 1587 г. на Польском языке в выписках Аб. Альбертранди из Ватиканской Библиотеки (см. Т. IX, примеч. 329).
(163) Так сказал Христоф Зборовский, прибавив: «Русские в знак приветствия снимают шапку с какою-то угрюмою важностию, более грубою,
нежели учтивою». Против Феодорова избрания говорили еще Кардинал Радзивил и Воевода Познанский; а за Феодора Воевода Виленский и Троцкий, Епископ Виленский, Ян Збаровский и многие иные.
(164) В речи Маршала Литовского: odmienne i wykretne.
(165) См. Дела Польск. № 18, л. 293—299, 304, 318, 320.
(166) Там же, л. 320 на об.: «А Цысарева брата и помянуть нихто у нас не хочет, для того, что он не богатой Государь, а се к тому должной; а Цысарь, брат его, и сам должен, и дань дает Турскому; и как только у нас Цысарев брат на государстве будет, и он тотчас захочет богатети, да и долги платити, а то все станет с нас лупить... Захочет с Турским воеватися, а сбирать с нас же станет; а своего ему на войну дата нечево: мало ль что сулит для своего Государства, а нет ничего. Да и потому Цысарева брата не хотим, которые Государства поддались Цысарю, и он у них все права поломал, и дань на них положил, как стянуть нельзя... У нас то писаное дело, что Немецкой язык Словенскому языку никак добра не смыслит: и нам как которого Немчина взять собе за Государя?»
(167) Там же, л. 306 и 307: «Канцлер и иные с ним не многие (сказали нашим Послам Депутаты Сейма, Авг. 13) Паны обрали Свейского сына, а Воевода Познанской да Збаровские Цысарева брата, а мы, все Литва и Поляков большая половина, и Киев, и Волынь, и Подолье, и Подляшье, и Мазовша, все жадали есмя Государя вашего, да стало за Верою да за приездом, что Государь ваш скоро не приедет — а сами знаете, что Государству без Государя быти трудно; только б нам вашего Государя приезд был ведом, и мы б, обрав его, тотчас все своими головами рушилися х’ Кракову и коруны б не дали ни Шведу, ни Цысареву брату. .. Сталося на вашем слове: олекцею есмя разорвали, а хотим съезд учинити о обиранье Государском иным чином. А вам ныне еще про Государя вашего не отказываем: он стоит у нас на Божьей воле». — См. также Гейденшт. R. Р. 242 и след.
(168) С. 988 л. 53 ...чрез своих уполномоченных. Перемирие было заключено 16 Авг. Послы возвратились в Москву 20 Сент. Елизар Ржевский
выехал в Литву 20 Окт., а приехал назад 4 Февр. 1588.
(169) См. Договор Сигизмундов в Дел. Польск. № 18, Л. 346, где сказано: «А таким соединеньем двух крепких Королевств (П ольского с Шведским)
естли не всю Москву подберет (Сигизмунд), тогда меньшее отобранье Псков и Смоленск за помочью Божьею. А к тому обецует его Княжачая милость, которое пристанище у Николы Св. на Окияне, (то от Москвы оторвать), и он то хочет учинити корабли воинскими, которые на то учинены, тое дорогу затворить, и те бы прибытки и купечества были в вопчем пристанище, а от Москвы в оторванье, и в том Московскому Государству убыток великой будет».
(170) См. Дела Цесарск. № 5, л. 165. В Апр. 1587 приезжал в Москву Генрик Гогель от Максимилиана с известием об избрании его в Администраторы Немецкого Ордена. В Генв. 1588 Царь послал к Рудольфу Дворянина Резанова, а в Февр. Немца Лукаша Магнусова. См. л. 165 и 309. В числе Азиатских Владетелей, готовых помогать нам на Турков, упоминается о Изюрском Царевиче, у коего могло быть до 30 тысяч воинов.
(171) Там же, л. 346: «отпустили есмя с Москвы (пишет Царь к Воеводе Колмогорскому) Цесарских Немец, а идти им к Цесареве области морем на
Амборх».
(172) См. там же, л. 270 и след. Сей Посланник именуется в Русских бумагах Миколай Варкач Снопшиц из Велемздорфа.
(173) С слугою Николая Варкоча, приезжавшим в Москву в 1591 году (л. 382—385).
(174) См. стр. 976 И. Г. Р.
(175) См. д ела Крымск. № 17, л. 70 и 406. В Июле 1588 возвратился из Тавриды наш гонец Судаков с известием о смерти Ислам-Гирея: Феодор посылал к новому Хану двух чиновников, в Окт. 1588 и в Марте 1589; от Хана же приезжали гонцы в Москву раз пять или шесть до 1590 года.
(176) См. Розрядн. Кн. г. 1588—1590.
(177) См. стр. 975 И. Г. Р. Дела Швед. № 5, л. 202— 257, и Далин. Gesch. des R. Schw., глав. XV, 134. С нашей стороны Послами были Боярин Кн. Федор Дмитр. Шестунов и Думный Дворянин Игнатий Петр. Татищев, а с Шведской Клаус Охе и проч.
(178) В Делах Швед. № 6, л. 2, в письме Феодоровом к Королю Иоанну: «В грамоте своей писал еси, будто наши люди, воинским обычаем пришед в вашу землю, в Остробол и в Савалок, в Финскую Корелу, пожогами и грабежом и убойством, молодых и старых мужей и жон мучили и казнили», и проч.
(179) В Дел. Польск. № 20, л. 338: «Яган Король до сроку мирное постановленье порушил, и к нашему Царск. Величеству писал, что он пришел
в Колывань со многими людми воинскими, и до того ему сроку перемирья не держать; и из Каннских Немец приходили многие Немецкие люди в нашу вотчину Новогород. землю о Петрове дни на приморские волости х’ Коле, х’ Керети, х’ Ковде, Соловецкого монастыря к волостям, и к Печенскому (Кольскому) монастырю, и многих людей побили, а взяли животов болыпи ста
тысячь рублев».
(180) В дел. Шведск. № 6, в конце: «Пришла к нам твоя грамота, которая по-прежнему писана неподобно и гордо... А та пособ, которой ждешь от свата нашего и от иных, и мы тому ради, что ты нынеча стал бессилен, а ждешь от иных помочи», и проч.
(181) Окольничий Кн. Фед. Ив. Хворостинин и Казначей Деменша Ив. Черемисинов, назначенные для третьего съезда с Швед. Послами, писали к ним: «Государю нашему, не отыскав своее отчины, городов Лифляндские земли и Ноугородцкие, с вашем Государем для чего миритца? Ныне уже Государю вашему пригоже отдавати (нам) все городы, да и подъем Государя нашего заплатити, что Государь наш укажет». См. Дела Швед. № 6, в конце.
(182) Так велено было нашему Приставу, Семену Олферьеву, говорить Шаховым Послам в Москве: «С Государем нашим ходило рати всякие с триста
тысечь, а Стрельцов и Козаков с вогненным боем с пищалми, и Черкас и Немец и всяких людей с вогненным боем до осьмидесяти тысечь; а наряду было пушек стенных и верхних 300». См. Дел. Персид. № 1, л. 157.
(183) См. Розрядн. Кн. г. 1589—1590. Там сказано: «Генв. И (1590) Государь Воевод переменил, Кн. Михайла Катырева отставил, для того, что на
службу не поспел: живет в деревне».
(184) Флетчер, л. 56: At this time ther principall man and most used in their warres, is one Knez Demetrie Ivanowich Forestine, an ancient and expert captaine,
and one that hath done great service against the Tatar and Polonian. Сей знаменитый Воевода умер в том же году (1590): см. Список Бояр в Рос. Вивлиоф. XX, 63.
(185) См. Розрядн. Кн., Дела Польск. № 20, л. 298, 299, 335, 337, и № 21, л. 253, 254 — Дела Персид. № 1, л. 159, и Далин. 168.
(186) В Архив. Псков. Лет.: «Ругодива не могли взять, понеже Борис им (Шведам) наровил, из наряду бил по стене, а по башням и по отводным боем
бита не давал, и на приступе убиша К. Ив. Юр. Токмакова и иных людей до 5000». В Розрядн. Кн.: «Февраля в 18 Государь велел быти у пролому Окольничему Сем. Фед. Сабурову, да К. Токмакову, а идти напролом наперед Токмакову, а с ним Голова Стрелецкой В. Тулуев с своим приказом с 500 человеки, да Голова О. Засецкой с 500, да Черемиса и Мордва, да с Гр. Микулиным Черкас 100 человек; а Воеводе Сабурову идти после пролому, а с ним 7 50 Стрельцов, да Боярских людей 2380, да розные люди с головою 500».
(187) Дела Польск. № 20, л. 335: «И по нашему Царьскому указу Дворовой наш Воевода, Конюшей и Боярин, Борис Фед., велел сделати перемирья до Крещенья 91 году Дворянину Думному, Игн. Петр. Татищеву, да Диаку Дружине Петелину с Карлом Индриковым, и закрепили Ягану Королю в то время прислати своих великих Послов, о нашей отчине Кореле и о Ругодиве и о иных городех договор учинити, а Корелу и Ругодив отдати».
(188) См. стр. 950 И. Г. Р.
(189) См. Никон. Лет. VII, 333.
(190) См. Далина 176, 177, и Дела Польск. № 20, Л. 336, 337.
(191) См. Дела Польск. № 20, л. 298.
(192) См. там же, л. 1 — 190. В Июле 1590 посылали из Москвы в Киев Стрелецкого Сотника разведать, собирается ли войско Литовское на границе, и жаловаться тамошнему Воеводе, Князю Василью Острожскому, на разбой Малорос. Козаков в областях Черниговской, Рыльской, Путивльской, на Осколе и на Донце. В Розрядн. Кн.: «Апреля в 20 день (1590) Черкасы (Козаки) пришед 600 человек, взяли город Воронеж, а Воеводу К. Ив. Шибановсково Долгорукого убили, и всех людей до одново человека высекли, а город сожгли». — Вельможи Литовские хотели, чтобы Феодор в доказательство своего доброго к ним расположения велел Царевичу Мурат-Гирею идти из Астрахани к границе Крымской для обуздания Хана, который вместе с Турками готовился к нападению на их землю. Бояре отвечали гонцу Литовскому: «Мурат-Кирей ныне в дальнем месте... а есть у Государя нашего Царевичей много... и посылает в Северу Царевича Араслан-Алея с ратаю, а с ним Воевод своих, К. Ондрея Вас. Трубецкого с товарищи». Не в угодность Панам, а для безопасности наших собственных границ со стороны Литвы, Феодор усилил войско в Чернигове, Новегороде-Северском, Путивле и Стародубе (см. Дела Польск. № 20, л. 174 и след.). Послы Сигизмундовы приехали в Москву 10 Окт. (см. там же, л. 211—655).
(193) Л. 408: «Стефан хотел Корону Польскую и Вел. Княж. Литовское все подвести под его (Амуратову) руку — и такова Рыцаря Подкова, какова у вас и не бывало, казнил для Салтана».;
(194) Сей договор (л. 545—554) сходствовал во всем с прежними. Условились не писать Нарвы ни в нашу, ни в Польскую сторону, Царю не именовать Сигизмунда дедичным Шведским, а Послам Литовским не называть Феодора в грамоте ни Царем, ни В. К. Смоленским. — В особенной грамоте, о Короле Шведском, сказано, что хотя и надлежало бы России за его грубости и за двукратное нарушение перемирия воевать Швецию, но что из уважения к Сигизмундовой просьбе и челобитью Годунова Феодор велел остановить неприятельские действия на год. — Послы выехали 23 Генв.; но главный из них, Радоминский, умер в Москве 6 Дек.: тело его отвезли в Литву. — Мих. Салтыков и Дум. Дворянин Татищев отправились к Сигизмунду 25 Февр. 1591.
(195) В Морозов. Лет. л. 77 на об.: «на всех людей найде страх... и вси стали ему покарятися и волю его во всем творити».
(196) В Дел. Польск. № 21, л. 207, в наказе данном Посланнику Исленьеву в Июле 1591: «Борис Федоровичь Годунов, тот начальной человек в земле, и вся земля от Государя ему приказана, и строенье его в земле таково, каково николи не бывало, как в служилых людях, так в торговых и в черных: никто большой ни сильной никакова человека, ни худого сиротки, не изобидят; и строенье во всем, как городы каменные на Москве и в Астарахани поделал, так всякое украшенье многое устроил по всем городам, на Москве и по всем по большим Государствам: так то учинил, у Государя печалуясь, что искони в Московском Государстве не бывало. Что ни есть земель всего Государства, все сохи в торханех учинил, во льготе; даней никаких не емлют, ни посох ни к какому делу, а городовые дела всякие делают из казны наймом; а плотников устроено больше тысячи человек: да тех по всем городом и посылают. И много того строенья и промысла Бориса Федоровича, чего и переписать и переговорить не уметь, какие прибытки и легости починил по Государеву приказу... У Бориса Федоровича обычай таков, хоти в малом в чем на брата или на племянника на его кто побьет челом, и Борис Федоровичь тотчас и без суда своего хотя перед сиротинкою обинит и доправить велит без суда; таков Борис Фед. суд праведной ввел, что отнюд никто б никого не изобидил».
(197) См. в Архиве Кол. Иностр. Дел Греческие Дела № 2, стр. 289 и 378. Иоаким приехал 7 Июня. Его честили в Москве, но не так, как Иеремию. Вот любопытное обстоятельство: «Велел Государь идти Патреарху в Соборную церковь к Митрополиту; а Митрополит был в Святительском сану на устроенном месте... а по обе стороны к амбону стояли Архиеп. Ростовский и Архимандриты... И встретил Патреарха в южных дверех Митрополичь Боярин, А. Плещеев, да Дворецкой Максак Судимантов, да Ключарь. И Патреарх, вшед в церковь, прикладывался к образам; а после того шел к Деонисью Митрополиту, и Митрополит, сшед с места своего, Патреарха встретил от места с сажень, и Патреарха благословил наперед, и после Патреарх благословил Митрополита; а о том Патреарх поговорил слегка, что пригоже было Митрополиту от него благословенье принять наперед, да и перестал о том». — В Июне 1587 приехал в Москву Грек Николай, который сказал Андрею Щелкалову следующее: «Наказали со мною словом Патреархи Цареградской и Антиохейской, что приказывал к ним Государь, что Патреарха
учинити на Руси; и Цареградцкой да Антиохейской Патреархи соборовав послали по Ерусалимского и по Александрейского Патреархов, а велели им быти в Царьгород, и о том деле соборовать хотят, и с Собору хотят послати Патреарха Ерусалимского, и с ним о том наказати, как соборовать и Патреарха учинить».
(198) См. Дела Греческ. № 3, стр. 1—154. Выписываем некоторые места: «Се роспись, что давана на Москве корму поденного Патриарху Иеремею и Моновасийскому Митрополиту и Еласонскому Архиепископу, и Архимандриту и Старцом и слугам: Патриарху колачь крупичатой и на 10 блюд ествы; Архидиакону Аевонтью, да двум Священником, да Чернцу, Казначею, Келарю, по три блюда ествы человеку, да три колача съестных, двем человеком колачь; толмачю да Дьякону по два блюда да колачь сместной; Патриаршеским девяти служебником по два блюда, 4 колача; Митрополиту полколача белого, по пяти блюд ествы (Архиепископу тоже )... А питья Патриарху с Старцы и служебники на день: крушка меду вишневого, крушка малинового, крушка меду Боярского, ведро паточного, полведра квасу щавного людем его, и на приход по 4 ведра с полуведром меду цеженого на день... Июля в 21 Государь велел Патриарху быти у себя... а Государь был в подписной золотой полате, а сидел на Царьском месте в Царском платье... Бояре и Окольничие и Дворяне в золотном; а в проходной полате и по крыльцу Дворяне и Дети Боярские и Приказные люди в золотном и в чистом платье...
Поднес Патриарх Государю панагею золотую с мощми, а в ней крест от Животворящего древа и кровь Христова, да часть от ризы Христовы, да часть от копья, да часть от трости, да часть от губы, которою поили Христа оцтом, да часть от тернового венца, да три пуговицы от ризы Богоматери; мощи Св. Великого Царя Костянтина, кость ручная от лохтя в киоте серебряном (а привез те мощи в Царьгород из Сербские земли Сюлейман Салтан и отдал Патриарху бывшему Иеремею в Пречистую Богородицу), да Св. Якова руку по локоть. Да поднес Патриарх Царице Ирине панагею золоту, а в ней камень, а на камне образ Св. Марины, Св. Ивана Златоустого от руки перст малой (и проч. и проч.)... А велел Государь Патриарху сести близко себя в другой лавке по правой стороне... и явил Государево жалованье Патриарху Казначей Ив. Вас. Траханиотов; кубок серебрян двойчат, портище бархату рытого синево, портище бархату багрового гладкого, портище отласу, камки багровые, синие, 40 соболей в 60 рублев, другой сорок в 30 рублев, 300 рублев денег».
Спутник Иеремиин, Арсений, Архиеп. Элассонский, описал, новым Греческим языком, свое пребывание в Москве. Сия любопытная рукопись хранилась в Туринской библиотеке и была напечатана в книге, изданной тремя Италиянскими Учеными в 1749 году, под титулом: Codices manuscripti Bibl. Regii Taurinensis Athenaei. Латинский перевод Арсениева путешествия (Descriptio itineris in Moscoviam, etc.) помещен Гм. Вихманом в его Sammlung kleiner Schriften etc. 1, стр. 57—123.
(199) В Дел. Греч. № 3: «Был у меня (слова Иеремии) Греченин под началом, да избег и обусурманился... и почал наносить Салтану на меня и взводить великие богатства... а к тому почал докупатися у Пашей на Патриаршество Феолиптос и (хотел) давати Салтану сверх прежние дани 2000 золотых... и Салтан грамоты прародителей своих порушил, и велел быти в Патриархех Феолиптосу... и на меня опалу положил... а на пятой год отставил, и церковь Божию и все церковное строенье разграбил, и учинил в ней мизгит, а по меня прислал».
(200) Там же, л. 74: «Будет на то (говорит Иеремия) воля Великого Государя, чтоб мне быти в его Государстве, и яз того не отмещусь: только мне
в Володимире быти невозможно, зане же Патриархи бывают при Государе всегда: а то что за Патриаршество, что жити не при Государе?» Следственно, Арсений несправедливо пишет (Descr. itineris in Moscov., Вихм. Kleine Schrift. стр. 70), что Иеремия никак не хотел быть Российским Патриархом, к великой печали Годунова и Царя.
(201) В Собр. Г. Грамот, II, 94, в докладе Царю от Патриарха Иеремии и всего Российского Собора: «Л. 7097, Генв. 23, дня изволением Господа Бога... и повелением Государя... в храме Пречистые Богородицы... в приделе Ея Похвалы, у целебных гробов великих Чудотворцев, седоша и избраша» (по благословению Иеремии, Монемвас. Митрополит Иерофей, Тихон Архиеп. Казан., Иов Еп. Суздал., Сильвестр Смоленск., Арсений Элассонский, Митрофан Рязан., Захария Тверск., Иосиф Коломен., Геласий Сарский и Подонский).
(202) См. в Арх. Кол. Ин. Дел Совет Царя Феодора Иоан. с Патриархом Иеремиею. Там сказано: «Повелением Государя ездил к Пресвятейшему Иеремею Патриарху Дияк Ондрей Щелкалов, и о Патриаршеском поставленье его роспрашивал. А се перевод с Греческого письма Иеремея П. Вселен, о поставленье Патриаршеском... Кого Царь производит (в Патриархи), к тому
пошлют в келью дву человек, известить ему, что его Царь и Патриарх хотят нарицати в Патриархи... и тому избранному тех двух почтити, а делают то втай... и как Собором отпоют Вечерню... после молебна возмет (избранный Патриарх) свещу в руку, а в другую письмо, а в том письме пишетца благодарение Царю и Патриарху и всему Собору; и к тому Избранному в церкви придет которой Царев ближний человек со свещею, и станет против его, и учнет тому Избранному говорити: Святый Царь и Самодержец, и Святейший Патриарх Иеремей, и весь Освященный Собор велели тебе говорити: призывают тебя возвышити на престол Владимерский и Московский и всея Русии. И тот Нареченный держит тому Цареву ближнему человеку ответ: коли меня грешного избрал Святый Самодержец и Вселенский Господин Иеремей со всем Осе. Собором в такий великий чин, и яз о том Самодержцю Царю и Патриарху и всему Собору благодарю, и на себя тот чин приимаю. Да после того Избранный всему Собору и всему народу говорит, чтобы ему соблюсти сие стадо Господне... И как пойдет из церкви к себе в келью, и подает Бояром и Дворяном сладости и питье».
(203) В Совете Царя с Иеремиею: «и Вселен. Патриарх Иеремей Диаку А. Щелкалову сказывал, что Патриаршеское поставленье бывает так же, как и Митрополитом и Епископом».
(204) Там же: «среди церкви напишут мелом орла двоеглавого». В Чине Облачений (см. Рос. Вивлиоф. XVI, 308): «Святейший Патриарх в постановлении имеет Феатрон или место о 12 степенях и 12 огненниках». В Обряде Посвящения Рос. Митрополитов, в бумаге, врученной Дьяком ш елкаловым Патриарху Иеремии и находящейся в Архиве Кол. Ин. Дел, сказано: «а огненников учинити 8 человек, 4 перед Нареченным, а 4 у орла». См. также Арсен. Descr. itin. In Moscov. 78—83.
(205) В Чине Облачений: «В ношении, в великие праздники, имеет (Патриарх) мантию бархатную зеленую с высокими травы и со источники златыми и серебреными, клобук белый, на нем же водружен крест вверху, в концах же образы Чудотворцев обнизные, на скрижалех образ Благовещения; в служении, в великие праздники, имеет митру со крестом и с короною, саккос с передником, 3 панагии, 4 рипиды». Арсений в Descr. itin. in Moscov.: ipse (Царь) propria manu elegantissimum Eucolpion ex aureo pendens tuniculo imposuit, iterumque propriis manibus splendidissimum, multique pretii pallium ex villoso serico Venetiis allato, lapillis pretiosis, plurimisque adamantibus a vertice ad pedes usque exornatum Iargitus est. Turn lineas dedit Candidas rubeis intextas, nec non electos Iapides, multasque margaritas, и проч. Дюканж толкует в своем Лексиконе, что Iinea есть vestis interior, stricta, ex lino confecta, unde nomen... Iinea dicebatur camisia: подризник?
(206) В Совете Царя с Иерем.: «И после Обедни поставят три стулы, Царю и двем Патриархом, и как сядут два Патриарха, и благословляют в церкви весь народ заедино. Да потом новопоставленный Патриарх, встав с своего места, ударит челом Царю и Патриарху и пойдет в своем во всем сану к себе в келью; а Царь, встав, пойдет к себе в полаты», и проч. Я не нашел обстоятельнейших известий о посвящении Иова; но в описании Филаретова (см. Чин наречению и постановлению на Патриаршеский престол Филарета Никитича в Архиве Кол. Иностр. Дел) сказано:
«Июня в 22 (г. 1619) в первый час дни благовестиша у Соборные церкви... и пели молебны... а Святители снидошася вси на Патриарш двор; а в 4 часу посланы быша к Св. Патриарху Феофану (Иерусалимскому) Архиеп. Рязанский и Епископ Коломенский... и возвестиша ему, яко время шествовати в Соб. ц. для наречения Патриаршеского... А как Феофан приехал в церковь... и советовал о Патриарше наречении... с Митрополиты и с Архиепископы... и ходил к Государю в Золотую палату... и известил его о избрании... и говор ил речь... И Государь, призвав к себе Логофета, сиречь Думного Дьяка, велел говорити Патриарху речь... А к отцу своему, М. Филарету, послал Митр. Казан, да Архиеп. Вологодцкого, да Боярина да Дьяка Думного, возвестити ему его избрание... и для того идти ему к Государю... и Государь встретил отца своего в дверех... и шел (Филарет) к благословению Иерус. Патриарха, а потом сам благословил его... А после того велел Государь говорити речь Думному Дьяку... А после говорил Царь отцу своему речь сам... И Митроп. Филарет, выслушав, ответствовал (изъявляя согласие быть Патриархом)... И отпустил Государь обоих Патриархов в Соборную церковь... и Патриархи и весь Осв.
Собор знаменовалися у образов... а потом Иерус. Патриарх, благословя, отпустил новонареченного на Патриарш двор... А Государь со всеми Боляры шествие творил в Соборн. церковь... а оттоле к новонареченному Патриарху почести ради... и поздравлял его... А новонареченный с Митрополиты и с Епископы ходил в Соборн. ц. и слушал Св. Литургию, а стоял подле Патриарша места... а после Обедни был у него стол, а ели все Святители... А назавтрее было благовесте Патриарше: в Соборн. ц., в приделе Похвалы, облачился Новонареченный, и пришед в Олтарь, у Царских дверей зря лицем к Востоку, начало молитве сотвори... Посем тропарь... и ектенью обычную... и отпуск по обычаю... И по сих изыде Новонареченный из Царских дверей и ста руки к переем приложив крестообразно под фелоном, мало главу преклонь. Посланник же от Иерус. Патриарха, Архиеп. Вологодцкий и Еписк. Коломенский, благовестите ему Патриаршество... И мало поклонь главу, возвращается (Филарет) в Олтарь... и исходит. А Феофан Патриарх седел в то время на Патриарше дворе в палате, на Патриарше месте; а Святители Российские сидели по обе стороны, а подле их Архимандриты и Игумены. И потом Великие церкви Протопоп и Протодьякон возведоша Новонареченного на Патриархов двор в палату... Патриарху же Иерус. седящу и посох в левой руце держащу, хотяй же поставитися (Филарет) преклонься целует правое колено его, да руку на нем лежащую, потом десную страну лица... и целует всех Святителей во уста... и тогда посадиша его ниже Епископов на особном столце, на креслех, на зголовье золотном... а Протодьякон кадит Св. иконы...
певцы же поют Патр. Филарету многа лета... и отыдоша кождо восвояси. Июня же в 24 в Соборн. церкви изготовлено было место широко и высоко, к нему же 12 ступеней, и оболчено сукнами, багрецами червчатыми, а наверху три седалища: первое Царю, позолочено драгим бархатом златным, а на нем зголовейцо низано жемчюгом; второе Иерус. Патриарху, третие Филарету, оба места оболчены бархаты смирными; а от них по ступеням даже до амбона строены три пути, Государю бархат червчат золотной, а обоим Патриархам покрыты бархаты смирными... а от того высокого места по обе стороны к амбону устроены седалища Святителям и Архимандритом, покрыты ковры Персидскими.
Пред амбоном же, на помосте церковном, написан орел единоглавен, крыле имея простерта, стоящ на ногах; под ногами же его град написан с забралами и столпы, орлу же ногами наступившу на столпы те; а огненников учинено 12, и стояли у Новонареченного Патриарха, а 6 у орла, стрегуще его, да не наступит никтоже... И прииде Филарет в Соборн. церковь, и шел в придел Похвалы... и пришли Митрополиты и вси Святители... и Патриарх Иерус., и тогда благовестиша в великий колокол. .. и шел Патриарх на высокое место облачитися... и Государь с Боярами пришед в церковь... и шел к Иерус. Патриарху благословение прияти, и Патриарх сшел с своего места и благословил... И Государь восшел на уготованное место и сел... и послаша по Новонареченного Протопопа да Протодьякона, и взяша его под руце и поставиша пред амбоном на орле, и вдаша ему чести рукописание, Исповедание Веры; он же, поклонься мало Царю и Патриарху, читал в услышание всем... И тогда приступив Протопоп к Новонареченному, и сняв с него шапку... Патриарх же Иерус., встав с места и руку протяг, глаголет: благодатию Пр есв. Духа и нашим смирением имеется Патриархом в богоспас. граде Москве и всего Рос. Царствия; и тогда (Филарет) возводим бывает на высокое оно место... и Иерус. Патр, благословил его рукою; и Филарет приемлет митру и возложи на себя, и сшед с места, целует Святителей во уста... и сотворяет поклонение Царю и Патриарху: они же нижайше ему поклонятся... и Иерус. Патриарх встав и руку простер, знаменает его крестообразно... и Филарет восходит на свое место к Царю и к Патриарху... и здравствуют ему и весь Осв. Собор и Боляре... и отходит Филарет паки в придел и ожидает тамо Литургии... а Государь, благословись у Иерус. Патр.,
сходит на свое Царское место. А лампада и посох были тогда Феофана Патриарха. И начата Литургию... и приведоша Филарета пред Царские двери под руки, сняв с него шапку, и по Трисвятой песни приводим бывает в Олтарь двема Митрополиты... и Иерус. Патриарх читает писание: Божественная благодать поставляет Филарета, и проч. И тогда отверзает Евангелие и возлагает на главу Филарета, на выю его... и имея руку на нем лежащу, молится... и возглашает аксиос... и полагает на него Святительскую шапку, таже целует его, и вси Святители, во уста... и совершают Литургию... и Иерус. Патр, подносит Царю просвиру, и Царь восходит на свое место, а Патриарха Филарета возведоша под руце на высокое место два Митрополита, и сажали его трижды, глаголюще исполаэти Деспота; и певцы пели многолетие... и Иерус. Патриарх приемлет посох Вел. Чюдотворца Петра Митрополита, и дает Филарету, и благословляет его. Потом Государь восходит к Патриархом на высокое место и дарует отцу своему панагию злату, украшену драгим каменьем, да манатью бархатну со источники низаными жемчюгом, да клобук
бел шелковой, украшен златом и камением драгим... и седает Царь, а возле его Патриархи... и Царь встает и здравствует отцу своему, глаголя сице... И Филарет, поклонься Царю по обычаю, говорил свою речь... и поклоняется Царю до пояса, и благословил Государя Св. крестом... и обратився к Востоку, Патриархи благословляли народ... и все многолетствовали Царю... и Патриархам... и вси отходят».
(207) Как древние наши Митрополиты (см. стр. 959 И. Г. Р.), так и Патриархи в день своего посвящения ездили на осле вокруг городских стен.
Вот описание сего шествия в 1642 году (в Рос. Вивлиоф. VI, 245): «Патриарх (Иосиф) со Властьми пошел к Государю за стол... и как вшел в Золотую палату, и говорил Достойно и благословил Царя честным крестом, и кропил образ и Царя и шапку Святою водою... и Государь сел за стол, а Патриарх действовал над хлебом Богородичным, стоя, и Отче наш говорил, и благословил рукою брашно и питье... и сел... и подали кушанье Патриарху, икру, да уху, да пирог...
и из-за той третьей ествы Патриарх встал, и ударя челом Государю, пошел из палаты к осляти, и по преданию Святых Отец, и по чину церковному, творил шествие круг Кремля... У Фроловских ворот встал Патриарх и взошел на уготованное ему место, которое для того перед ним несли, и пред Стасовым образом и Богородицы, который написан на вратех, говорил Литию и молитву
граду, и кропил образ и град трижды... и сев поехал, осеняя град, к Тайницким воротам... и ту потому же Литию говорил, и поехал через Житной двор к Боровицким воротам и там то жь сотворил; и ехал Боровицким мостом и направо Стрелецкою слободою к Каменному мосту, да к Неглиненским воротам... и к Никольским... и площадью к Фроловским... и шел в Золотою
палату... и поклонился Государю и сел за столом... И по отдаче еств жаловал Государь Патриарха своим жалованьем... Назавтра, после Обедни, Патриарх вышел из церкви, сяде на осля... и ехал мимо старова Борисова (Годунова) двора к Богоявленскому монастырю... да в Боровицкие ворота, да выехал за Белый город в Чертовские ворота... к Арбатским и к Никитцким, и к Тверским, и к Петровским, да на Трубу к Неглинне... и по Неглинне вверх около Стрелецких слобод... ко Стретенским воротам... и окропя Святою водою, вшел в город, и шел Стретенскою улицею, да в Китай Никольскою, да в Кремль... и сошел с осляти на Патриарше дворе... А в третий день пришел Патриарх пред Золотую палату, и Государь его встретил в сенех... и Патриарх его благословил крестом и кропил его и шапку Св. водою, а после благословил рукою, и целовал в правое плечо... и поднес Государю дары: кубок сребрян золочен с кровлею, отлас золотной двойной... да 200 золотых... а пришед от Государя, сел на осля у себя на дворе... и поехал в Ризположенские ворота, да в Никольские, да выехал за Белой город в Стретенские ворота, и ехал около Белова города к Яузским воротам, и кропив Св. водою, въехал в город в Яузские ворота, да ехал в Варварские, да во Фроловские в Кремль, а действовал, якоже и в первые дни».
(208) См. в Собран. Госуд. Грамот II, 95.
(209) Ученый Епископ, а после еретик Аполлинарий жил в IV веке.
(210) Прежде уставили, чтобы именовать нашего Патриарха в молитвах за Иерусалимским: «В первых старейшим Отцом Великому Господину Святейшему Патриарху Иеремею Вселенскому, тому в Папино место быти; посем Александрейскому Патриарху Мелентью, и Антиохейскому Патриарху Иоакиму, и Иерусалимскому Патриарху Софронию, и Российского Царьствия Патриарху Иеву». Но после так переменили: «поминати Вселенских Патриарх в первых Костянтинопольского Нового Рима Патриарха, потом Александрейского, потом нашего Российского Царьствия, Царьствующого града Москвы и всея Русии Патриарха; потом Антиохейского, потом Иерусалимского Патриарха». См. Дела Греческ. № 3, стр. 183, 252, 314. Там, в письме Иова к Патриархам, стр. 365: «в Божественней службе вам всем, Вселенским Патриархом, по всем градом и местом всего Греческого Царства поминати меня, Государева богомольца, или кто по нас будет; а мне вас, Великих Патриархов, поминати и иметь бы в Св. Апостольской Церкви со всеми с вами един совет, и едину волю, и едино хотение, и едино согласие... и едино моление воссылати, яко же едиными усты и единым сердцем», и проч.
(211) См. Чин Облачений в Рос. Вивлиоф. XVI, 308.
(212) См. Собр. Г. Грамот II, 98. Крутицкие Епископы назывались прежде Сарскими и Подонскими (см. стр. 345 И. Г. Р.)
(213) Здесь в подлиннике пробел; т. е. не именовано Княжение, где надлежало быть пятому Епископу. Хотели, как видно, вписать имя после, и так
оставили.
(214) См. Дела Греческ. № 3, стр. 81. Царь велел тамошнему Архимандриту и Келарию честить Патриарха и поднести ему следующее: «образ Спасов чеканен с пеленою, которой чуднее из старых; образ Сергиево виденье, обложен серебром, венцы с сканью; кубок серебрян гривенок в семь
(3 1/2 фунта); чару или братину серебряну рублев в 20... 40 соболей в 30 рублев; 200 рублев денег; 2 полотенца Троецких, 5 братин Троецких, ставики Троецкие, ковш Троецкой», и проч.
(215) В Арсен. Descr. 71: nobilem virum Andream Tzalcanem, oetate provectum, mirabili prudentia, doctrina et virtute praeditum, celeberrimumque nec non germanum ejus fratrem nohilem Basilium miserunt (Дьяка Василия Щелкалова, брата Андреева).
(216) Вероятно, что Царь издержал на то гораздо более нынешних ста тысяч рублей. Арсений называет объярь ;;;;;;, а рытой бархат (в Латин. переводе) pannum sericum ad instar contexti ex villis caprinis.
(217) Арсений стран. 97: amantissima Irene Regina... mirabamur sermonis (ее) suavitatem, splendorem, atque prasstantiam. Далее он пишет, что Ирина вручила Иеремии драгоценную чашу, наполненную жемчугом, агатами и золотом; что одежда ее прислужниц белизною уподоблялась снегу и хлопчатой бумаге; что каждая из них дарила Патриарха ширинкою; что 12 зубцов Ирининой короны знаменовали 12 Апостолов; что если бы у него (Арсения) было и десять языков, то он не мог бы рассказать о всех виденных им богатствах у Царицы, и проч. и проч.
(218) В делах Греческ. № 3, стр. 120: «Чтоб еси, брат наш, Мурат Салтан, Патриарха Еремея держал в своей области и беречи велел Пашам своим потому жь, как ваши прародители их держали в береженье по старине во всем; а тоб еси учинил нас для... и мы напротив того тебе, брату нашему, любовь братцкую держати хотим».
(219) См. Дела Греческ. № 3, стр. 179—190. В грамоте 83 подписи: Патриархов Константинопольского, Антиохийского, Иерусалимского (Александрийский тогда умер: см. там же, стр. 252), многих Митрополитов (в том числе Афинского, Лакедемонского, Иверского), Архиепископов и Епископов.
(220) См. там же, стр. 154. О дарах: «От Цареградского Патриарха мощи Св. Пантелеймона, кость от руки. Митрополит Терновской, Деонисей, Государю челом ударил мощи Марьи Магдалыны, кость от лотки, Ивана Нового перст от руки; венец Царской золот с каменьем и с жемчюги. Царице мощи Марьи Магдалыны от руки перст; венец Царьской золот с каменьем и с жемчюги». Сей Митрополит выехал из Москвы в Февр. 1592.
(221) В Морозов. Лет. л. 75: «Призвав к себе волхвов и волшебниц, и вопроси их: возможно ли вам сие дело усмотрети... могу ли я свое желание получити?.. буду ли я Царем? Врагоугодницы же ему сказаша: истинно тебе возвещаем, что получиши желание свое: будеши на Царствии Московском, только — на нас не прогневайся. .. Он же им рече: о любимые мои гадатели!
отнюдь не убойтеся мене; ничего иного не получите, кроме чести и даров: только скажите мне правду. Они же рекоша ему: не долго твоего царствия будет: только седмь лет. Он же рече им с радостию великою, и лобызав их: хотя бы седмь дней, только бы имя Царское положити и желание свое совершити». — Далее сей баснословный Летописец рассказывает, что Годунов, желая искусить мудрость волшебницы Варвары, показал ей сужеребую кобылу, и спросил: что во чреве у сея скотины? она же рече: жеребец, ворон шерстью, белогуб, правая нога по колено бела, а левая по щетку; во лбу звезда белая; левое ухо вполы бело... И тотчас повеле Борис у кобылы утробу разрезати... и выняша из нее жеребенка, как сказала баба Варвара по навету вражию... И лукавый Борис воздал ей великую честь, и даде ей беломестную грамоту». — В рукописной современной Повести, како восхити Царьский престол Б. Годунов, сказано: «из многих городов собираше (Борис) волхвов и кудесников и тем волшебством и прелестию сотвори, яко и сам Царь и В. К. Феодор Ив. вельми любляше его».
(222) Флетчер 99: The Emperours brother is not praied in their churches, because hee was borne of the sixt marriage and so not legitimate. This charge was given to the priests by the Emperour himselfe, by procurement of the Godonoes, who make him beleeve that it is a good pollicie to turne away the liking of the people from the next successor.
(223) Там же, л. 16 на об.: That hee is naturall sonne to Ivan Vasilowich, the Russe people warrant it by the fathers qualitie, that beginneth to appeare already in
his tender yeares: he is delighted (they say) to see sheepe and other cattel killed, и проч.;
(224) Так в Хронике Бера: см. выше, примеч. 27, Петрея Chron. 260 и Кельха L. G. 456. «Димитрий, говорили, веселится, смотря, как в глазах его режут овец или колют птиц домашних для кухни, и сам убивает их до смерти палкою». В Истории Келаря Аврамия: «Царевичю Дмитрею естеством возрастающу и братне Царьство слышаще, и от ближних си смущающе ему, зане же не вкупе пребывая с братом, и о сем печалуяся, и часто в детских глумлениях глаголет и действует нелепая о ближнейших брата, паче же о Борисе, и ласкатели и великих бед замысленицы в десятерицу лжи составляюще, с сими подходят к Борису, и от многие смуты ко греху низводят».
(225) Ядро Рос. Истории 257.
(226) Не Марья, как в летописях: см. «Следственное дело о убиения Царевича Димитрия» в Собран. Госуд. Грам. II, 107; там и сын ее назван Осипом (не Данилом).
(227) См. Никон. Лет. VIII, 16. Флетчер, 16: the nurse, that tasted before him of certaine meat (as Ihave heard) died presently; т. e.: «кормилица Димитриева, отведав кушанья, для него приготовленного, тотчас умерла». Увидим, что добрая кормилица Димитриева была жива.
(228) См. Никон., Ростов, и другие летописи. О Клешнине см. Т. X, примеч. 247.
(229) См. Собран. Г. Г. И, 113, в показании Царицыных истопников.
(230) В летописях: «Данило Битяговской да Качалов начата ее (кормилицу) бита, и едва живу оставиша; праведного же (Царевича) у ней отнята и заклаша... Мати же его, видя пагубу сына своего, и кричаше над ним... той же час услышаша во граде и на посаде о убиении его: по Братом ездя бияху и вопияху: что сидите? Царя у вас несть! Они жь выбежаху за врата, кой же
за свои, и не видяху никого. В то же время на Государеве дворе не бяше никого: братия же его и дядья разыдошася по домом, что время бяше полуденное. Един же Соборной Пономарь видя такую пагубу, и запреся на колокольнице, и бита нача в колокол; окаяннии же убойцы к нему приступаху, хотяще его убита, и не можаху». В допросах (Собран. Г. Г. II, 109): Царя-Костянтиновской Понамарь, вдовой Поп, Федот Офонасьев сын, прозвище Огурец, в расспросе сказал: как Царевича не стало, а он в те поры был дома, и зазвонил у Спаса сторож Максимко Дмитреев сын Кузнецов, и он Огурец от
себя с двора побежал в город, к церкви к Спасу, и к нему встречю бежит Кормового Дворца Стряпчей Субота Протопопов и велел ему у Спаса в колокол звонити... А говорил Субота пред Григорьем Нагим, что ему (Попу Федоту) велела звонить Царица Марья... А Григорей Нагой сказал: тово он не слыхал... а то ему Григорью сказывал Поп Федот, что-дей велел ему звонить
Субота; а прибежал-был к нему в колокольню Михайло Битяговской, и он ся запер и в колокольню его не пустил».
(231) В летописях: «А Митька и Данилка побежа, и отбегоша 12 верст: кровь же праведного вопияше к Богу... они жь окаяннии возвратишась, и граждане и тех камением побита 12 человек и повергоша в яму, псом на съедение». В допросах (стр. 112): «А Михайло Битяговской побежал в Брусяную избу... и Данило Третьяков, и заперлися, и посадцкие и всякие люди дверь выломили, и Михайла и Данила вытащили, и туто их убили; а Михайлова сына, Данила, да Микиту Качалова, выволокши из Розрядные избы, убили... А починщики были Ляпун, да Микитко Гунбин, да Степанко Полуехтов, да Ив. Тимофеев, да Тихон Быков». А Данилко Михайлов сын, конюх, сказал (стр. 115): «Михайловых людей Битяговского трех, Осипова человека и Микитиных людей Качалова двух человек убили в Дьячьей избе с Данилом и с Никитою вместе; а Осипа Волохова взяли на дворе Битяговского и привели к Царице в церковь Спаса, и Мих. Нагой велел Осипа убита». Выше, стр. 106: «Да Михайло жь Нагой велел убита посадцких трех человек, которые
были прихожи к М. Битяговскому, да Михайловых людей Битяговского четырех человек; да женочьку (см. ниже) Михайла ростреляв в воду посадили; да Осиповых людей Волохова двух человек, да Данила Третьякова человека; а побив тех людей, в ров велел (М. Нагой) пометать; а иных людей М. Битяговского в тюрму посажали, и подворье его велел розграбить». Стран. 107 (в показании мамки Василисы Волоховой): «И как Царевичь в болезни черной покололся, и Царица Марья сбежала на двор и почала ее Василису бита сама поленом, и голову ей пробила во многих местех... и Царица-де велела ее тем же поленом бита по боком Григорию Нагово... и почали звонити у Спаса... и Царица велела ее Василису взяти, и мужики-де ее взяли и ободрали, и простоволосу держали пред Царицею, и прибежал-де на двор Мих. Битяговской, и почал был разговаривать посадцким людем и Михайлу Нагому, и Царица-де и Мих. Нагой велели убита его... Поймали сына ее, Осипа, посадцкие люди и привели еще жива пред Царицу, и Михайлову жену Битяговского с дочерми пред Царицу жь привели, и Царица-дей миру молыла, тодей убойца Царевичу... и сына ее тут до смерти убили, а убив и прохолкали, что над зайцем; а человек сына ее, Васкою звали, и он кинулся и пал на Осипе... и его туто жь убили; а другова человека Василисина убили, что увидел Василису, что она простоволоса стоит, и он на нее положил свою шапку... Да была жоночка уродливая у Мих. Битяговского, и хаживала от Михайла к Ондрею к Нагому, и сказали про нее Царице Марье, и Царица ей велела приходить для потехи... и Царица и ту жонку, после того два дни спустя, велела добыть и убита жь, что будтось Царевича портила».
(232) О сем признании упоминается только в некоторых списках Московского Летописца (в Никонов. и в Архив. Ростовском ни слова); а в Морозов. Лет. так; «И тотчас убийц всех похватали, и приведоша их на двор, и реша граждане: окаяннии и злии человецы! како дерзнусте такое дело сотворити?.. Они же окаяннии стояху и зряху семо и овамо, видяще свою винность, и реша к народу: неповинная кровь нас обличшш: послушали мы прелестника, Бориса Годунова... а ныне мы по делом своим смерть приехыем».
(233) В Мороз. Лет.: «Притворил себе, яко вельми запечалился. .. и виде его Государь Царь пред собою стояща и воздыхающа часто... Царь же услыша... и нача сетовати велми и плаката неутешно, и рече: о Владыко Иисусе Христе!.. буди воля твоя святая!» См. еще Никон, и Ростов. Лет.
(234) См. выше. Князь Дмитрий Шуйский пожалован в Бояре в 1591 году (см. Рос. Вивлиоф. XX, 64). О супруге его см. в Маржерете, стр. 94. Меньшие их братья, Князья Александр и Иван, получили сан Боярский в 1596 году. (235) С. 999 л. И ...граждане плакали горько. В Морозов. Лет.: «Пришедше во Угличь, и видеша тело Царевича заколота ножем яко агнца; мата же его над ним стоящи плачющися... народи же града Углича такоже стояху и неутешно плакаху и рыдаху».
(236) Так в достовернейшем Москов. Лет., в Никонов. и Ростов, списке: Морозов. Лет. говорит, что плакал не Клешнин, а К. Вас. Шуйский.
(237) См. Никон, и Ростов. Лет.
(238) В допросах Шуйского (в Собр. Г. Г. 11, 103): «И того жь дни К. Василей и Ондрей и Елизарей роспрашивали Михайла Нагово: которым обычаем Царевича не стало, и что его болезнь была? и для чево он велел убити Мих. Битяговского, и Михайлова сына Данила, и Микиту Качалова, и Данила Третьякова, и Осипа Волохова, и посадцких людей и Михайловых людей, и Осиповых, и для чего он велел во Вторник сбирата ножи и пищали, и палицу железную и сабли, и класта на убитых людей, посадцких, и из сел многих людей для кого сбирал, и почему Прикащика Русина Ракова приводил к целованью, что ему стоята с ним за-один, и против ково им было стояти? И М. Нагой сказал: Майя в 15 день, в Суботу, в 6 часу дни, зазвонили в городе у Спаса в колокол, а он Михайло в те поры был у себя на подворье и чаял того, что горит дворец, и бежал к Царевичю на двор, а Царевича зарезали Осип Волохов да Микита Качалов, да Данило Битяговской; и пришли на двор посадцкие люди, а Мих. Битяговской приехал туто жь на двор, и Михайла и сына ево и всех людей, которые побиты, побили черные; а он побита их не веливал, а был все у Царицы, а посадцкие люди сбежалися на звон; а ножей он и пищалей Русину Ракову сбирати и класти не веливал, а сбирал и клал их на побитых людей Русин Раков; и его он к целованью не приваживал: то на него Городовой Прикащик взводит». — Сей Прикащик так доносил Митрополиту Геласию: «Яз прибежал на звон: ажно в городе многие люди и на дворе Царевичеве; а М. Битяговский да сын его, да Н. Качалов, да О. Волохов, да Д. Третьяков, да их люди лежат побиты... и меня Мих. да Григ. Нагие изымали,
а Михайло мертво пиян... и велели мне одново дни шесть раз крест целовать: буди ты наш; а Мих. Битяговсково да и сына ево велел убить яз, а Качалова да Волохова, да Третьякова, да и людей их велел побити яз же, для тово, что они
у меня отымсиш Мих. Битяговсково с сыном».
Вероятно, что не все показания Мих. Нагого были записаны; а в других допросах ложь была смешена с истиною, чтобы дать силу первой. Одни сии допросы, явно ознаменованные действием страха, угроз, принуждения, совести нечистой, свидетельствуют о кове Бориса Годунова!
(239) См. Никон, и Ростов. Лет.
(240) Вот показание мамки: «И вдова Василиса Волохова в роспросе сказала, что розболелся Царевичь в Середу, Майя в 12 день, падучею болезнью, и в Пятницу-дей ему маленько стало полехче, и Царица-дей Марья взяла его с собою к Обедне, и от Обедни пришотчи, велела ему на дворе погулять; а назавтрее, в Суботу, пришотчи от Обедни, Царица велела Царевичю на двор итить гулять; а с Царевичем были она Василиса, да кормилица Орина, да маленкие робятки Жильцы, да постельница Марья Самойлова; а играл Царевичь ножиком (дают ли детям играть ножом?), и тут на Царевича пришла опять та жь чорная болезнь, и бросило его о землю, и тут Царевичь сам себя ножом поколол в горло, и било его долго, да туто его и не
стало!» Так во всех мнимых показаниях; в иных: «тешился с Жильцами в тычку ножем». Далее: «А и преж того, сего году в Великое говенье, та жь над ним болезнь была, и он поколол сваею (свайкою) и матерь свою; а в другой ряд, перед Великим днем, Царевичь объел руки Ондрееве дочке Нагово: одва у него дочь Нагово отнели». См. В Собр. Г. Г. II, стр. 103-116.
(241) Духовник Григория Нагого, Константиновский Поп Богдан, Покровский Игумен Давид, Алексеевский Игумен Савватий.
(242) Собран. Госуд. Грам. II, 121 — 123.
(243) Там же: «По Государеву указу и по Боярскому приговору послав за Углечь по кормилицына мужа, по Ждана Орину Михайло Молчанов, а по ведуна по Ондрюшу Мочалова Федор Жеребцов... Везти их бережно, чтоб с дороги не утекли и дурна над собою не учинили... Ведуна Ондрюшу Мочалова
везти, сковав крепко, в ручных железех и в ножных, а ехати наспех». В другом месте сказано: «М. Битяговской с Мих. Нагим бранился почасту за Государя, что он М. Нагой держал у себя ведуна Ондрюшу Мочалова и иных многих ведунов». — Шуйский заставил кормилицу показать в допросе, что Димитрий (стр. 108) покололся ножем и на ее руках умер: чего еще хотели от нее? Может быть, она говорила другое; может быть, хотели для вида наказать ее за мнимое
небрежение.
(244) В летописях (см. Никон, и Ростов.): «Борис же с Бояры пойдоша к пытке, и Михайла Нагово и Андрея и иных Нагих пыташа накрепко, чтоб они сказали, что сам себя заклал: они жь никак тово не сказаша». — В Морозов. Лет.: «Повеле Борис Царицу Марию с нуждою и с бесчестием во Иноческий орбаз облещи, и наречено бысть имя ей Марфа, и заточити ю в место бедное и дата ей в послужение только два человека; лежимо же гое место в Белоезерских пределех, в Судине монастыре на Выксе (или озере Выксине) и пристани к ней сторожей, и пищу ей повеле давати в урок». См. также Чети Минеи Июня 3. Монастырь Выксинский уничтожен. Ныне там село Выксино (в 25 верстах от Череповца) с двумя церквами, Св. Николая и Св. Троицы; в первой есть придел Св. Царевича Димитрия.
(245) См. Сибирские летописи и в Словаре Географ. Рос. Государства статью об Угличе, где сказано, что в нем было 3 Собора, 150 церквей, 12 монастырей, 2000 Иноков и 30 000 жителей обоего пола. В Тобольске, между колоколами церкви Всемшюстивого Спаса, показывают набатный Углицкий, коего звук известил тамошних граждан об убиении Царевича, и который вместе с ними был сослан Годуновым в Сибирь, если верить преданию.
(246) См. Никон, и Ростов. Лет. В Собр. Г. Г. II, 120, в челобитной жены Битяговского: «Государю Царю бьет челом и плачетца горькая вдовица Овдотьица с своими дочеришками с Дунькою да с Машкою. Жалоба, Государь, мне на Михайла да на Григорья на Нагих... велели убита мужа моего конюху Царицыну, Мих. Григорьеву да сыну его Данилку... и прислали (их же) по меня и по детишок; и они, взяв меня и ободрав, нагу и простоволосу поволокли на двор и животишки наши разграбили. Православный Царь и Государь! покажи милость; вели сыскати животишки».
(247) В Истории Келаря Аврамия Палицына: «паче всего разумных ослепи (Годунов) очеса имением многим и трапезами сладкопитательными».
В Сказании, яже содеяся в царств, граде Москве (№ 93 между рукописями моей библиотеки): «и приводит к себе (Годунов) всяких Вельмож, овых лестию и дары, а иных угрозами». См. Т. X, примем. 234. — В Боровском Пафнутиеве монастыре, в стене церкви Св. Ирины, созданной, как сказывают, Царицею Ириною, сестрою Бориса Годунова, находится камень с такою надписью: «Лета 7107 (1599), Апр. в 6 день, преставися раб Божий, В. Государя Царя и В. Князя Федора Ивановича всея России дятка, Окольничей, Лупп зовомый, Андрей Петровичи Клешнин, во Иноцех Левкей Схимник».
(248) В Повести о разорении Москов. Государства (№ 95 между рукописями моей библиотеки): «егда же Борис прослыша про себя в народе ропот о убиении Царевича Димитрия, прискорбен бысть».
(249) См. Историю Авр. Пшшцына и летописи Никон. и Ростов.
(250) Палицын: «В Суботу Великия Пятидесятницы, в половину дне, возгореся напрасно в Чертольской улице». В Степей. Кн. Латухина: «глаголют же, яко повелением Годунова бысть пожар той: тем он умыслил Царя к Москве возврата, его же Государево изволение было во град Угличь идти и про убиение брата своего истинно уведати». Так и в Морозов. Лет. Маржерет: Les
nouvelles (о смерти Димитрия) arrrrees a Mosco, engendrent diverses pensees; Гоп en murmuroit. Boris, etant averty du tout, fit mettie la nuit le feu aux principales boutiques et maisons des marchands. В Розряд. Кн.:«Маия в 4 день зажгли Москву на Арбате у Ивана Милостивого колымажников двор и в иных в трех местех». В Делах Польск. № 21, л. 206, в наказе Посланнику Данилу Исленьеву: «А нечто учнут спрашивать про пожары Московские, и Данилу говорити: мне в то время на Москве быта не лучилось; а то поворовали мужики воры, люди Нагих, Офонасья с братьею: то на Москве сыскано, да еще приговор не учинен... А будет кто молыл, что у них те слухи, будто зажигали Годуновых люди, и Данилу говорити: то нехто вор бездельник сказывал, затеев напрасно. Годуновы Бояре именитые, великие... Лихому человеку воля что затевать; да только Бог им не попустит».
(251) В Делах Крымск. № 19, л. 109: «Ходил Крымск. Царя гонец у Свитцкого казны прошать, и Король ему отказал: как-дей извоюешь Московского, и яз-дей тогды тебе казну дам. И после себя Царь, как пошел в войну, послал к Свитцкому другово гонца, Онтона Черкашенина, по казну».
(252) См. выше.
(253) Ногайский Депутат сказал нашему гонцу в Тавриде (Дела Крым. № 17, л. 51): «Поехали Мурзы и все лутчие люди (из Ногайских Улусов) в Крым от неволи, заплакав пометали отцы и матери, и жены и дети; просили у нас Мурат-Кирей Царевичь и Воеводы Астороханские братью нашу и детей в заклад. Наши отцы и деды закладов не давывали, а в Государя Московского
воле бывали; мы на него не пеняем: розгонил нас Мурат-Кирей Царевичь, и Мурзы и все лутчие люди послали к Турскому Царю бита челом, что-бы Турской велел нам быта в своем имени, дал бы нам Балысарай, да Царевича, и прислал к нам Турской Чеуша, велел Уруса Князя и всех Нагайских Мурз приводите к шерти, и мы Турскому не шертовали: как нас устроит, и мы толды и шерть дадим».
(254) В летописях (в Никон., в Ростов, и в других): «Того жь году (1591) видячи Бусурманы службу к Государю в Астрохани Царевича Мурат-Кирея, и прислаша из Крыму и из Казыева Улуса ведунов, а его испортили. Воевода жь, К. Фед. Троекуров с товарищи, видя его болезнь великую, приведоша к нему лекаря Арапа: Арап же сказа, что его излечити не мочно, покаместа сыщут ведунов, кои его испортили; и взя с собою Русских людей, и пошел в Юрты, и переимал ведунов, и мучи их, и ведуны рекоша: будет кровь их не умерла, и им-де мошно пособити. Той же Арап повеле им из себя кровь метата в лахань; они жь из себя выметали всю кровь, кою Татары перепорчены с Царевичем. Арап же нача спрашивати, коево чья кровь? и они начата сказывата все по ряду, коя-де кровь не замерла и тою кровью помажут того, чья она, и он жив станет. Царевичева жь кровь и Царицына все замерли... Царевичи жь оба и Царицы умерли, и с ними Татарове многие. Государь же прислал в Астрахань Остаф. Мих. Пушкина, и ведунов пытати велел, по чьему умышленью портили... И не могли ничего; допытатца. Тот же Арап сам пошел с ними к пытке, и в зубы положил им удила конские, и велел их повести за руки, а бита по телу не велел, а велел бити по стене против их, и они почали сказывати, что портили Царевича и Цариц, пили из них из сонных кровь. Воеводы жь велели их на поле жечь; а жег их тот же Арап своим мастерством — и тут слетелось сорок воронов, и кричаху, и как их пережгли, и вороны исчезли! Государь же
того Арапа пожаловал, а Татар достальных велел перевезти к Москве и устроити по городом поместьями и кормом».
Следственно, и мы имеем сказки о Вампирах!
В Делах Крымск. № 19, л. 136 и 235: «Учинилась Царю Казы-Гирею весть из Астарахани, что Мурат-Кирея окормили зельем, а после другая весть, что племянника его Кумык-Кирея Царевича окормили... Те ссорные слова сказывали лихие люди; а Царевичей Мурат-Кирея и Кумык-Кирея не стало от его людей... Государь послал в Астрахань Дворянина своего, Остафья Пушкина... и Царица (жена Мурат-Гиреева) писала о том к Казы-Гирею».
(255) См. в Дел. Крымск. № 19, л. 106.
(256) См. Дела Польск. № 21, л. 178 и 183. Белгород есть Акерман.
(257) См. Архив. Розрядн. Кн. 763, и Дела Крымск. № 19, л. 75 на обор.
(258) Архив. Розрядн. Кн. 768 и след.; также Никон. Лет. VII, 336 и след.
(259) В Делах Польск. № 21, л. 183 на об.: «и мы (Государь) тем своим ратем велели отойти от берегу и реку Оку очистить для того, чтоб Царя через
реку перепустив, тем его оплоша, стати против его на прямое дело близко Москвы». В Розрядн. Кн.: «а на берегу Царь велел оставить Дворянина добра и Детей Боярских 300 добрых, для того, как Царь Оку перелезет, и Государю бы то было ведомо».
(260) В Сказании Патриарха Иова (Никон. Лет. VII, 337, 338): «Устроити повеле окрест дальних посадов град древян... близ же града, яко поприща два, поставити град обоз нарицаемый, иже некоею мудростию на колесницах устроен и к бранному ополчению зело угоден, и тамо совокупити воинство, и великие пушки и многие хитрости бранные устроити; внутрь же града поставити церковь во имя Сергия, иже от полотна устроена», и проч.
(261) См. стр. 881—882 И. Г. Р. и см. подробности в Розрядн. Кн.
(262) Бельский отличился в войне Ливонской 1577 года. В Розрядн. Кн.: «С Борисом Фед. в Думе Кравчей и Воевода Александре Микитичь Романов Юрьев, да Окольничей Андрей Петр. Клешнин, да Казначей Деменша Ив. Черемисинов, да Оружничей Богд. Як. Бельской, да Думной Двор. Ром. Мих. Пивов».
(263) Иов в Никон. Лет. VII, 341: «сам окрест воинства непрестанно обходит, и полки изрядно устрояет, и к бранному ополчению всех поощряет».
(264) Там же: «со всех стен градных из великих огнедыхающих пушек непрестанно стреляху, и изо всех Обителей, иже близ царствен, града». От Кремлевских стен до поля сражения было не менее трех верст; монастыри Новоспасский и Симоновский также не близки к Донскому: вероятно, что мы только стреляли, а не били. — Далее: «весь день на различных местех окрест Москвы бияхуся непрестанно».
(265) В разных летописях: «он же, праведный Государь, стояше на молитве день и нощь... в полуденное жь время опочинувшу ему, и восстав иде
(в Никон.: „опочившу ему от молитвы“: следственно, он перестал только молиться?) в высокий свой терем, и смотряше на полки... За ним же стояше Б. Гр. Годунов и плакася... Царь же обозревся к нему, и рече: не бойся... завтро тех поганых не будет: такоже и сбысться слово его. Григорей же радостен бысть и сказа многим людем». О сем добродушном Боярине см. выше. В некоторых летописях сказано, что Борис велел отравить его за несогласие на убиение Димитрия; но он, будучи Дворецким, жил до 1598 года (см. Список Чиновников в Рос. Вивлиоф. XX, 67).
(266) Иов (Н. Л. VII, 341): «Безбожный же Царь к вечеру прииде в Царское село Воробьево, от града яко поприща три, тамо же бе горы превысоки: оттуду же узре красоту и величество града, и великие каменоградные стены, и златом;покровенные церкви, и Царские досточюдные, двоекровные и трикровные палаты; паче же слыша тресновенный гром, иже бысть от великово во граде и из Обителей пушечного стреляния», и проч.
(267) В Дел. Польск. № 21, л. 184; «Царевича Бахты-Гирея, Валди-Гиреева Царевичева сына, и многих больших Князей и Мурз ранили, и в языцех многих именитых Мурз поймали, и Царь, розведчи людей своих к ночи, стал отшедчи полки».
(268) См. Никон. Лет. VIII, 21.
(269) В Розрядн. Кн.: «Крымской от Москвы побежал за час до света с вел. ужасом, слыша, что Государь велел против него стояти своего Величества Слуге и Конюшему Боярину и Дворовому Воеводе, Борису Феодоровичу». — В Дел. Польск. № 21, л. 184; «а передовых наших людей увидя, и возки свои Царь пометал, в которых сам ехал». О разбитии близ Тулы см. там же. — В Делах Крымск. № 19, л. 103: «Пришел (Хан) из войны в Бахчисарай в ночи в телеге; а сказывают, что ранен, и видали его, что он ездит, а рука у него левая подвязана. А Калга пришел за неделю, и не ведал, где Царь... а в Крым-дей пришло людей с треть, а пришли пешие; а Царевичь Сафа-Кирей пришел из войны болен, и перед Семенем днем и умер... И как Иван (наш гонец Бибиков, бывший тогда в Крыму) пришел к Царю, и Царь Ивану велел сести, да говорил: Бъы-дей есми на Москве, и меня-де не подчивФш: гостем не ради. И Иван говорил: Вольной человек Царь! то ты у Государя нашего yкрал: ходил в его зелыю чрез свое слово; а Государь того не ведсиг; да и у Москвы постаял ecu не мношко; а только бы ты постоял побольши, и Государь бы наш умел тебя подчивать. И Царь против того не говорил ничего, да велел Ивану у себя ести».
(270) В Архив. Розрядн. Кн. 786 на об.: «Июля в 10 прислана Государева грамота ко Кн. Ф. И. Мстиславскому с опалою: ты к нам писал от одново себя, и то ты учинил не гораздо... Того жь числа приехал от Государя И. Н. Романов-Юрьев с Государевым жаловальным словом и с золотыми, и приехав спрашивал Бояр и Воевод, и Кравчево, и Думных Дворян, и Чашников и Стольников, и всю рать, от Государя о здоровье, да подал К. Ф. И. Мстиславскому да Конюшему Боярину и Дворовому Воеводе Б. Ф. Годунову, Государево жалованье, золотые Португанские, а иным Бояром и Воеводом, и Окольничим и всей рати в два золотых корабельных, а иным корабельные, а иным в полтора Угорских, а иным Угорские по росписи».
В Дел. Польск. № 21, л. 204: «Дал ему (Борису) Государь шубу дорогу с своих плеч, словет Руская, в тысечу рублев, с золотыми пуговицами, да с себя чепь золоту дорогу, да судно золото, словет Мамай, что на Мамаеве побоище побил Великий Государь Царь и Вел. Князь Дмитрей Ив. Донской Мамая Царя, и то судно тогды взято его Мамаевское Царево, и Государь пожаловал Бориса Фед. для памяти роду его; да в вотчину три городы в Важской земле с великими доходы... И пиры были у Государя в Большой Грановитой палате по многие дни».
Там же, л. 202, в наказе Данила Исленьева, посыланного тогда в Литву: «Нечто учнут спрашивая Паны Рада про Бориса Фед., почему ныне пишетца Слугою, и что то слово именуетца? И Данилу говорити: то имя чеснее всех Бояр, а даетца от Государя за многие службы; и при Вел. Государя нашего прадеде, Царе и Вел. Князе Иване Вас., был Слуга Князь Семен. Иван. Ряполовской, а дано было ему то имя за многие службы. А при деде Государя нашего был Слуга Князь Ив. Мих. Воротынской, а дано ему то имя, как побили на Ведроше К. Конст. Острожского, а К. Иван на том деле великие явственные
службы свои показал. А при Отце Государя нашего был Слуга К. Мих. Воротынской; а дано ему то имя также за многие службы, что он многажды Крымских людей побивал, а во одно время дошел Царевичей Крымских на поле на Донце на Северском и побил многих людей; и в Казанской приступ многую службу явственную показал. А ныне Царское Величество пожаловал
тем именем шурина своего за многие службы и за нынешнюю, что ныне Божьею Милостью и Вел. Государя счастьем, а его Бориса Фед. Раденьем и промыслом такое великое дело сделалось, что Царь Крымской по Турского Салтана веленью пришел... да хотел и за Москву пройти... и побежал назад», и проч. — Ни в летописях, ни в Списке Бояр не сказано, чтобы К. Семен Ряполовский (казненный в 1499 году) и К. Ив. Мих. Воротынский имели достоинство Слуг; а К. Мих. Ив. Воротынский назван в летописи Слугою еще
до взятия Казани.
(271) См. Никон., Ростов, и другие летописи, где сказано: «по отходе же Крымск. Царя, чающе его впредь к Москве приходу, повеле Государь кругом Москвы, около всех посадов, поставить град древяной; а заложен бысть в 99 (1591), а совершен в 100-м году».
(272) В Никон. Лет.: «Войде в мысль во многие простые люди Украинские, что приведе Царя Крымск. под Москву Борис Годунов, бояся земли про убойство Царевича Дмитрея... Из Олексина приеде к Москве Сын Боярской, Иван Подгорецкой, и возвести на своего крестьянина сия словеса про Бориса; тово жь крестьянина взяша и пытаху на Москве: он же оклевета множество людей... и послаша сыскивать по городом», и проч.
(273) В Повести о разорении Московского Государства: «Когда Государю доведется кого чем пожаловати или кого от казни свободна учинити, то писаху: пожсиювсы Государь Царь по упрощению ближнего своею приятеля, Бориса Федоровича; егда же прилунится кого казнити за вину законную, то писаху: приговорили Бояре, К. Фед. Ив. Мстиславской с товарищи». О сем знатнейшем Вельможе гонец наш в Литве, А. Иванов, по своему наказу должен был сказать: «К. Федор Ив. Мстиславской при Государе в великом жалованье, и Борис Федоровичь его добре любит, и Государь его ныне (в 1590 году) пожаловал, дал сестре его меньшой жениха, великого человека, Кабардинские земли Князя, Княжь Канбулатова Черкасково племянника, а Князю Борису Черкаскому брата, которой женился у Боярина у Микиты Романовича, понел дочерь его, и Кн. Федор Ив. после Дмитреева дни в первое Воскресенье и выдал сестру свою за Князя Василья».
(274) В Дел. Польск. № 23, л. 112, в наказе гонцу Петру Пивову в 1594 году: «А будет придет к нему Михайло Головин, и Петру говорити: твое письмо до Бориса Фед. дошло... и тому Б. Ф. не добре поверил, что много на тебя ссорных слов было о твоей неправде, что ты много слов позорных говорил; а только будет ты, Михайло, прямо хочешь взыскати Бога и Веры Крестьянские, и своих родителей не забыть, а похочешь ехать к Государю, и Борис Фед. у Государя и у Государыни то упросит, что тебя Государь пожалует
вотчиною и поместьем свыше прежнего, и в твоем отечестве тебя учинит в большой чести, в чем отец твой и дядя Петр были... и братью твою всех из Казани выведет». Об измене Мих. Головина см. стр. 972 И. Г. Р.
(275) В Повести о разорении Московского Государства: «Тако же и в писаниях велии и несказанные похвалы правления свыше меры исплетаху ему, яко чим желая утешитася, тем и ублажаху его. Вси людие, аще и видяще сию лесть вводиму в народы от него, но не могуще ничего же сотворита: отъят бо от всех власть, и страх на всех наложи; не смеюще ни помыслита нань: ослепи бо очи разумных», и проч.
(276) В Архив. Розрядн. Кн.: «Июля в 14 день крестил Государь дочь свою, Царевну Феодосию, в Чюдове монастыре». В тот день обедали у него в Гранитовой палате Святители, Бояре и царедворцы без мест, т. е. без разбора чинов или старейшинства. В Никонов. Лет. VIII, 25: «посла в Иерусалим и во всю Палестинскую землю со многою милостынею». См. Дела Польск. и Греческ. 1592 года. Трифон Коробейников и Мих. Огарков ездили тогда к Патриархам Греческим с даром пяти тысячь, пята сот, тридцати четырех золотых Угорских и трех золотых Португальских (из коих в каждом было 10 червонцев), сверх множества соболей, куниц и проч. Мы имеем описание сего путешествия, не весьма любопытное. См. также Рос. Вивлиоф. XII, 425.
(277) После первого Самозванца явился в России и мнимый сын Феодоров, Петр, как увидим далее. В д елах Польск. № 26, л. 286: «Паны Рады говорили: сказывает-де тот Петр, как он родился, и его-де переменили дочерью по Борисову веленью, чтоб ему не быта на Государстве».
(278) В летописях: «погребена бысть в Вознесенск. Девичьем монастыре... и повеле Государь в Вознесенский монастырь дата вотчину в Мосальск. Уезде, село Чертень».
(279) См. выше и Миллера Samml. Russ.Gesch. V, 60.
(280) См. выше и Дела Польск. № 20, л. 640—644. Послы Сигизмундовы уже выезжали тогда (в исходе Генваря 1591) из России: гонец наш догнал их и сказал им от имени Правителя: «приходило в войну Свейских Немец с Юрьем Боем (но главным Воеводою был Грип: см. Далина, XV, 178) всего с три тысечи, а Государя нашего рати, Руских и Татарских, с двесте тысячь было в Новегороде и по иным местом собрано, да все распущены».
(281) См. Далина XV, 178.
(282) См. Дела Польск. № 21, л. 253, и Архив. Розряд. Кн. 790. Шведы писали, что они убили тогда (в Авг. 1591) 6000 Россиян и взяли в плен трех Воевод с пятидесятью Боярами, то есть, Детьми Боярскими (см. Далин. 179).
(283) См. Никон. Лет. VIII, 23; также Историю Рос. Иерархии VI, 584.
(284) См. выше и Дела Польск. № 21, л. 318—507. Сигизмунад целовал крест Дек. 4, а Салтыков и Татищев возвратились в Москву 10 Генв. 1592.
(285) См. Архив. Розрядн. Кн. 795, Никон. Лет. VIII, 24, и Дела Крымск. № 19, л. 242. Богдан Бельский начальствовал над снарядом огнестрельным; поход кончился 21 Февраля. В Степей. Кн. Латухина: «Воеводы многие городки Немецкие взяли, а от Выбора возвратилися. Тогда Государь на них прогневался, что у К. Федора Мих. Трубецкого с Годуновыми рознь была. Государь ходил молитися в Троицкий монастырь, да в Можаеск к Николаеву образу Чудотворца, и в Боровск к Пафнутию Чудотв., да в Звенигород к Саве Св., и пришед на Вербной недели», и проч. См. также Никон. Лет. VIII, 25.
(286) См. Дела Крымск. № 19, л. 242, и Далина 179: он называет Ханского Посла Иоанном Антонием.
(287) См. Дела Цесарск. № 5, л. 453, и Далина XVI, 207.
(288) В Дел. Цесарск. № 5, л. 470: «Ато Максимилиану (говорил в Москве его Посланник Варкочь) подлинно ведомо от самого Жигимонта Короля, что он на Польское Королевство не хочет, а хочет быти на Свейском, потому что Паны Рада, Польские и Литовские, самовольные люди, и ни в чем его не слушают, и за Государя не имеют, и повольности ему нет никоторые: держат его как бы за невольника».
(289) См. Дела Швед. № 7, л. 1 и след.; также Далина XVII, 254. Переговоры начались в Ноябре 1594.
(290) См. там же. Вот некоторые статьи из договора: «Мы, полные Великие Послы, яз Окольничей и Наместник Колужской, К. Ив. Самсоновичь
Туренин, яз Дворянин и Наместник Елатомской Остафей Михайловичь Пушкин, мы Диаки Григорей Ив. сын Клобуков да Посник Дмитреев, съезжалися у Норовы реки ниже Иванягорода на Иванегородцкой стороне у Тавзина... Всем Свейским подданным с своими кораблями и с товары ходити в Ругодив (Нарву), а не из чюжих мест, а торгу быти на Ругодивской, а не на
Иванегородцкой стороне... Имати дань (Королю) с Лопарей на восточной стороне к Варанге... (Царю) имати дань с Лопарей, которые к Двинской и х’ Корельской земле и х’ Коле городу... Полоняников всех свободить... а Руским людем невольно посылати своих людей сыскивати Руских полоняников в Свейскую землю... А как Воеводы уложат с обеих сторон рубежи, как исстари бывали, и город Корела с волостьми очистити со всем нарядом (с пушками), и Руских людей, которые живут в Корельском Уезде, в Свейскую землю не свозити», и проч.
(291) В Апр. 1592 Сигизмунд присылал в Москву чиновника Литовского Волка, в Ноябре Хребтовича,; в Авг. 1593 Девялтовского, в Авг. 1599 Корсака-Голубецкого. Он требовал, чтобы Феодор удовлетворил жалобам Литовских купцев и велел освободить двух Черкесских Князей, находящихся в Польской службе и взятых в плен Донскими Козаками близ Азова; известил его о своем восшествии на Шведский престол; писал к нему из Стокгольма о несправедливости Царя Иоанна Вас. в отношении к Швеции; уведомлял о победе, одержанной Литовцами в 1595 году над Ханом в земле Волошской, где Замойский объявил Господарем Иеремию Могилу, подданного Королевского. Сигизмунд надеялся, что мы вместе со всеми Европейскими Державами восстанем на Султана, и проч. Феодор посылал к Королю в 1592 г. Дворянина Рязанова, жалуясь на то, что Литовцы завладели Велижскою областию, и что Князь Вишневецкий на Путивльском ружебе выстроил город Лубны, убив около двухсот Россиян. См. Дела Польск. № 19, л. 22 и 23.
(292) См. Дела Польск. № 23, л. 177, в донесениях гонца Петра Пивова, который ездил к Литов. Панам в 1594 году.
(293) Ибо с Ханом было и много Турков.
(294) См. В Д. Крымск. № 19, л. 139. Хан прислал гонца в Окт. 1591 года.
(295) См. там же, л. 258. Гонцем ездил в Крым Мих. Протопопов.
(296) В Мае 1592 (см. там же, л. 270, 300, 373). В Никон. Лет.: «сведоша (Крымцы) полону много множество, яко и старые люди не помнят такие войны от поганых».
(297) Т. е. жителям Акерманским. Григор. Аф. Нащокин был отправлен в Константинополь 6 Апр. 1592, а возвратился 2 Окт. 1593. См. Дела Турецк. № 3, Л. 186, 218, 219, 228, 238, 240, 247. По доносу жителя Азовского, Усеин-Челибея, что Россияне теснят Магометан в Астрахани — что Козаки Донские не дают Азовцам выйти из ворот, и что Посол Царский есть лазутчик, Султан хотел немедленно выслать Нащокина; однако умилостивился, и дозволил ему зимовать в Константинополе. — Амуратов Посланник приехал в Москву 21 Окт. 1593, а выехал 22 Июля 1594. Вслед за ним, 31 Июля, отправился к Султану Дворянин Данило Исленьев.
(298) Там же, л. 294: «Изначала Кабардинские и Горские Черкасские Князи и Шевкальской были холопи наши Резанских пределов, и от нас сбежали с Резани и вселились в горы, и били челом отцу нашему», и проч.
(299) Там. же, л. 260. — В Делах Цесарск. № 8, л. 676: «Мы, Царское Величество (говорит Феодор в сношениях с Австриею), послали к Турскому Салтану Посланника своего, Данила Исленьева, и велели накрепко говорити Салтану, чтоб он брата нашего на Рудольфову Цесареву землю войною не ходил... и Турской то сведав, что мы Самодержцу, брату своему, помогаем своею Царскою казною (см. ниже), и за то Турский Магмет-Салтан Посланника нашего у себя задержал третей год, и по ся места (Ав. 1597) не отпустил». В летописях сказано о возвращении Исленьева в 1595 году (несправедливо, как видим) с Послами Хана Крымского.
В Делах Турецк. Ха 3, л. 81: «А Государева жалованья послано (с Нащокиным) к Атаманом и х’ Казаком: постав сукна страфшио, 6 половинок еренку, 24 половинки Рословских, 25 пуд селитры и серы и свинцу по указу; да запасов 200 четвертей сухарей, 30 четвертей круп, 30 четвертей толокна». Козаки говорят Нащокину, л. 92 и след.: «А полонянников нам отдать не мочно: взяли мы их своею кровью; а ходили те Черкасы за нами сами, и наших голов искали, а не мы на них ходили; а которых нашу братью емлют Азовские люди, и тех мечют на уды и на каторги сажают; а не токмо дать даром, и на окуп не дают... Сее зимы больши ста человек по городком Азовские люди с Черкасы поймали... Турского Чеуш да Черкасск. 6 Князей, Кабан с товарищи, ценилися сами; дата им за себя, Чеушу 6000 золотых, а Кабану 3000, а достальные ценились в 4000 золотых... О миру присылывали наперед из Азова к нам, а нам чрез прежние обычаи самим о миру задирать не пригоже. А се наши товарищи на море Вас. Жегулин с товарыщи 300 человек: и нам, их не выждав, как миритца?» Нащокин пишет, л. 97: «Июня в 11 Атаманы Вас. Жегулин, Ив. Нос, Ив. Фед. Трубецких, Вас. Кабан, а с ними многие Козаки, человек с 600, пришли нарядным делом, с саблями и с ручницами,; к нашему шатришку, и говорили, чтоб мы им показали твой наказ... И мы отказали, что наказ твой, Государев, дан нам о многих делех... и будет вы пришли грабить Государевы казны, и в том Государь волен, а мы готовы помереть за Государеву казну... и они шумели много... и достальную селитру и свинец и запас твой, Государев, взяли сильно; да у нас же в стану взяли Донского Атамана Вишату Васильева, которой послан с нами с Москвы, и бив его ослопы, перед нашим шатришком посадили в воду».
(300) См. стр. 361 И. Г. Р. г. 1284. В рукописном Сказании о построении монастыря Богородицкого Знаменского: «Страна Курская пришед в конечное от Татар запустение, изобильна быв птицами, для промыслу коих жители города Рыльска почасту туда приезжали, и один из оных, ходя по лесу при реке Тускаре, там, где ныне славная по своей ярмонке Коренная Пустыня, обрел на
корню образ Знамения Богоматери... Сие случилось 1295 г. Сент. 3. Узнал о том Ръыьский Князь Шемяка (но Шемякин или Шемячич властвовал там в XVI веке: см. стр. 634 и 662 И. Г. Р.) и велел принести в город Рыльск; но икона очутилась паки в пустыне... и 300 лет пребыла там неподвижно в часовне... В 1597 г. указал Государь Федор Иоанновичь сию чудотворную икону поднять к себе в Москву, где Царица Ирина украсила оную и паки отпустила на древнее место. В то жь лето построили вокруг часовни монастырь и возобновили древний Курск, близ Коренной Пустыни», и проч. В летописях (см. Никон. Лет. VIII, 26) сказано, что Курск основан вместе с Воронежем и Аивнами: следственно, в 1586 году (см. Дела Польск. № 17, л. 11). Строение сей крепости поручено было Воеводе Ив. Осип. Полеву и Голове Нелюбу Огареву. Кромы (в 1594 г.) укреплял К. Владим. Вас. Кольцов-Мосальский. Сверх того было сделано еще несколько засек. В Розряд. Кн.: «Посыланы (в 1594 г.) засек делать на четыре статьи: в перьвой статье Окольничий К. Ив. Вас. Гагин, да Оружничей Богд. Як. Бельский; в другой статье Окольн. К. Андрей Ив. Хворостинин, да Думн. Дворянин Деменша Ив. Черемисинов; в третьей Мих. Глеб. Салтыков, да Думн. Дворян. Игн. П. Татищев; в четвертой Дм. Андр.
Замытской, да Кузма Осип. Безобразов». Близ Ливен делал засеку Никиф. Сем. Вельяминов-Воронцов. — Пишут, что Саратов основан в 1591 году: я не нашел того в современных известиях.
(301) В Дел. Крыме. № 21, л. 487: «Присылал Папа Римской и Цесарь, а Король Ишпанской, и Португальской, и Датцкой, и вся Реша Немецкая с челобитьем, чтобы помочь учинил им людми и казною... и Государь бы велел рать свою послать на Крым... И Государь наш тем всем отказал, и Послов их без дела велел отпустить... Да ныне Государю Князи и Бояре, и Воеводы, и всякие ратные люди и Украйные, Каширские, Тульские, Рязанцы... и вся земля, приходя, Государю бьют челом, чтоб Государь, памятуючи ваши досады и неправды, поволил ратем своим над Крымом поиск учинить... И Государь отказал... для брата своего, Салтана, и для Казы-Гирея».
(302) См. стр. 683—684 И. Г. Р. и Дела Крымск. № 21, л. 40—226. 9 Ноября съехались Хворостинин и Бельский с Ахмет-Пашею на мосту; 13 Ноября разменялись Послами: то есть, К. Щербатой отправился к Хану, а К. Ишимамет в Москву. Л. 223: «Государь наш (сказал К. Щербатой Ханским Вельмож.) прислал к Царю и х’ Калге, и к Царевичам и к Царицам, и к Князем
и к Мурзам, деньгами и платьем половину семнадцать тысечь рублев, а одними деньгами Царю прислал 10 000 р., опричь платья и всякой посылки; а Калге и Царевичам деньгами 500 р., опричь платья — и такова посылка николи прежним Царем не бывала. Да сверх того отпустил Государь Мурат-Киреевскую Ертуган Царицу с ее людми». Хан отпустил К. Щербатого с Шертною грамотою 26 Апреля: см. л. 300 и 313.
(303) См. Дела Цесарск. № 5, л. 394 и след. Слова Ник. Варкоча: «Францовского Короля Индрика не стало, а осталася наследницею Францовскому Королевству Ишпанского Короля Филипа дочь, а Индрику Королю Франц, внука; а Ишпанской Филип Цесарю дядя, и они промышляют, чтобы Францовскому Королевству быти наследнице Филиповой дочери; а понять ее хочет Государь наш Цесарь, для того, что она Цесарю сестра не близко, и Францовскому б Королевству быти за ними, или б на нем посадить выбрав из тутошних из поморских Государей, хтоб Цесарю и Ишпанскому Королю был друг. А Король Наварской называетца наследником Фр. Королевства ложно, и сложась с Аглинскою Королевою, хотят Францов. Королев, взять под себя, и с Турским хотят быть в сое диненье, и приказывают к нему, чтоб он с Ишпан. Королем и с Цесарем воевался... И за тем присылка Цесарева к Государю Москов. позамешкалася». См. л. 462—554. Варком выехал из Москвы 8 Дек.
(304) Там же, л. 519: «и мы, Великий Государь, пожалуем тебя своим великим жалованьем по твоему достоинству, как пригоже быть Государьским детем, и многие городы тебе в вотчину дадим».
(305) См. Дела Цесарск. № 6, л. 4—25. Надпись грамоты: «Напресветлейшему и непобедимому Государю Феод. Ив. Царю и Вел. Князю Русскому — пресветлым Аарону, Воеводе Волошскому (Молдавскому) и Князю Янушу Збораскому, Воеводе Брясловскому, Старосте Креминитцкому, и всякому чину, кому то годитца ведати — и чеснейшим и удалым рыцарем, которые живут в войске Запорожском». Далее: «объявляем, что чесный и мужественный Станислав Хлопицкий, Большой над войском Запорожским, у нас на очех был», и проч. Слова Хлопицкого, л. 31: «За помочью Божиею неколико голдовников, которые Турскому дань давали, имеют совет с Государем нашим, с Цесарем: первой Воевода Седмиградцкой... Аарон Волоской, да Воевода Мутьянской (Волошский) жадают Цесарской милости, чтобы их боронил от Турка; а они рклися давать на месяц по 12 000 ефимков, да сукна на 10 000 Казаков Запорожских». В ответе чрез Вас. Щелкалова, л. 34: «Государь повеление свое Царьское к Запорожским Черкасом, к Гетману к Богдану Микошинскому, и ко всему войску Запорожскому послал, а велел им идти к Цесарю на помочь». Хлопицкий выехал из Москвы 3 Сентября.
(306) См. Гейденшт. R. Р. 326—337, г. 1596.
(307) Немца Ивана Анса Андреева: см. Дела Цесар. № 6, л. 42.
(308) См. там же, л. 78 и след.
(309) Там же, л. 237: «Апр. в 13 день Государь послал к Цесарю с своею казною, на вспоможенье против Турского, Думн. Дворянина Мих. Ив. Вельяминова, Наместника Кашинского, да Дьяка Офонасья Власьева». Л. 268: Роспись мяхкой рухляди, что с Послы отпущено к Цесарю, и в запас и на приказной расход, и на роздачю. Соболей отпущено 1009 сороков на 28 907 Рублев, а в головных был сорок в 400 рублев; да куниц 519 сороков, цена им 5190 рублев; 120 лисиц черных и чернобурых, пена 565 р.; да белки 337 235 белок, по двадцати р. тысяча, и того 6744 р. с полтиною; да с ними же отпущено 3000 бобров черных, цена 2708 р., 18 алтын, две денги; да 1000 волков, цена 530 р. Да из дворца отпущено 75 кож лосиных: цена им по рублю кожа. И всего отпущено на 44 720 рублей».
(310) См. донесение Вельяминова там же, л. 324. Он был представлен Императору Авг. 18, и пишет: «Посылку твою, Государеву, устроя совсем отвезли Цесарю на двор Авг. 21, и у Цесаря на дворе дали нам 20 полат, и мы соболи и лисицы, и куницы, и бобры, и волки роскладывали по полатам на лицо, а белку в коробьях; а как изготовили, и Цесарь смотрел сам все на лицо, а с ним были его Думные люди, и твоему, Государеву, вспоможенью обрадовался, и удивляетца, и говорил вслух, что он и прежние Цесари николи таких дорогих соболей и лисиц не видали, и распрашивал, где ведутца, и мы сказали, что ведутца в твоем Государстве, в Конде и в Печере, и в Угре и в Сибирск. Царстве близко Оби... И Цесаревы Советники присылали к нам, чтоб нам твоей присылке цену положити, и мы отказали, что мы присланы с твоею, Государевою, помочью, а не для того, чтобы нам ценити соболи». См. л. 326
и 380. Вельяминов возвратился 15 Ноября 1595. Л. 413: «Людей с ним и с Дворяны и извощиков было 130 человек, 225 лошадей; а поденного корму давали ему у Цесаря в мясные дни по яловице, да по стягу говядины, по 6 баранов, по 30 куров, по четверо гусей, пятеро утят, по 4 куропатки, 120 колачиков, 170 хлебов, 6 гривенок масла деревяного, 36 гривенок масла лняново, 20 лимонов, 50 яиц; а муку и соль, и масло коровье, и лук и чеснок давали, колько надобе; да 25 свечь восковых, а 60 сальных. А в рыбные дни по 20 щук, 200 раков, 60 сазанов, 5 лососок, 200 сельдей, а в ухи мелкие рыбы не по велику. А питья по ведру вина Ренсково лутшево, 8 ведр росхожего, 24 кружки Угорсково, 6 кружек уксусу винного, 24 кружки вина горячево, 40 ведр пива. На недели 4 головы сахару, а в них 36 гривенок» (перцу, шафрану, корицы, пшена, изюму, и проч.).
(311) Там же, л. 333: «По ся место с Папою и с Королем Ишпан. ещо у нас в том деле большого утверженья нет; только от них утешенье есть, что они
к тому делу подвижны; а для того вскоре то не учинитца, что мы промеж себя не по блиску; меж нас иные Королевства, и земли и море, и в дальнем ходу многое страхованье».
(312) В Дел. Цесарск. № 8, л. 624: «послали есмя (пишет Император) Посла своего, того добророженного, чесного, нашего вернолюбимого Аврама Бургграфа Донавского, Вольного Господина Вартембергского и Крашинского, Державца Вышние и Нижние земли Ляузницкие, и с ним того ученого Дохтора, Юрья Кала». Сей знатный Посол назван в Немецких бумагах Abraham Burggraff zu Donau (см. в Вихман. Samml. К. Schr. М. Schiel’s Relation, стр. 441).
(313) С. 1010 п. 20 ...видя во всех городах... См. Дела Цесарск. л. 468, в указе данном Дьякам Нармацкому и Дмитрееву. В предписании, как везти Посла Москвою, л. 513: «Ехати с ним в деревянной город в Арбатцкие ворота, да новою Веденской улицею х’ каменному городу, а выехав к городу, поворотить налево подле каменный город, да в Тверские ворота, и Тверскою улицею, да выехать на площадь х’ Китаю городу, поворотить налево, и ехати мимо Житной Ряд и мимо Пушечной двор на Конскую площадку, на Княж Михайлов двор Ноздроватово».
(314) См. Т. X, примеч. 462.
(315) Л. 553: «И ехал Посол к Государю на двор в воску в Неметцком в непокрытом, для того, что у него была болезнь в ногах камчюг (см. стр. 603
И. Г. Р.) и он бил челом Государю, что ему верхом ехати не мочно; а с ним ехал в воску один Цесарев Дворянин, Мюльного Князя сын; а Приставы ехали по обе стороны воску, а перед Послом ехало Дворян и Детей Боярских и Сотников и охотников 120 человек; и как Посол приехал в город на плошадь, и Цесаревы Дворяне ссели с лошадей против ворот Казеннова Двора, а Посол вышел из воску на мостки против середнего быка Казенные палаты, и шли с Послом мимо Благовещенья папертью да переходы к Грановитой полате. А Государь был в Большой в Грановитой в Подписной полате... У Государя стоял
Б. Ф. Годунов, а держал Царского чину яблоко золотое. А Бояре сидели в лавках, в большой и в другой лавке, К. Василей да К. Дм. Ивановичи Шуйские, Федор Никитичь Романов, К. Фед. Мих. Трубецкой, К. Александр Ив. Шуйской, Степ. Вас. Годунов, Ив. Вас. Годунов, К. Никита да К. Тимофей Романовичи Трубецкие, К. Ив. Ив. Голицын, К. Ондрей Ив. Голицын, Богдан Юрьевичь Сабуров, К. Борис Канбулатовичь Черкасской, К. Ив. Вас. Ситцкой, К. Фед. Дм. Шестунов. А на Окольничем месте сидели Воеводичи Волошские и Мутьянской и Князь Оф. Шейдяковичь Нагайской и Служилые Князи; да Окольничие Як. Мих. Годунов, Мих, Глеб. Салтыков, Кравчей Александр Никитичь Романов, Оружейничей Богдан Яков. Бельской. А Рынды стояли при Государе в белом платье и в золотых чепях: с правую сторону от Государева места К. Юр. Никитичь Трубецкой да К. Фед. Лыков; а по левой стороне быти было в Рындах К. Ив. Княжь Семенову сыну Куракину, и он бил челом о месте на К. Юрья на Трубецкого, и с Двора cbexaji; а был в Рындах по левой стороне К. Ив. Большой Княжь Ондреев сын Хованской, да К. Борис Лыков. А грамоты
от Цесаря принял и Посольство приимал Печатник и Посольской Дияк Василей Яковличь Щелкалов. Дворяне Думные сидели по лавкам: Игнатей Петр. Татищев, Елиз. Леонт. Ржевской, Постельничей Истома Осип. Безобразов, Стряпчей Кузма Безобразов. Дияки Думные стояли в Золотом Грановитой Полате: Елизарей Вылузгин, Сапун Аврамов, Ив. Олексеев сын Нармацкой. Дворяне: К. Ив. Княжь Иванов сын Шуйской, К. Мих. Петр. Катырев-Ростовской, К. Ив. да К. Ондрей Вас. дети Голицына, К. Вас. Кардануков Черкасской, К. Вас. Агишев Тюменской, Никита да Петр Вас. Годуновы, К. Ив. Меньшой К. Никит, сын Одоевской, Ондр. Никит. Годунов, Вас. П. Морозов, Петр Никит. Шереметев, Фома Оф. Бутурлин, К. Фед. Ондр. Ноготков, Верига Фед. Сабуров, Микиф. Фед. Сабуров, К. Мих. Гр. Темкин, К. Ром. Вас. Охлябинин, Фед. Ив. Шереметев, Мих. Богд. Сабуров, Ив. Фед. Басманов, К. Мих. Самсон. Туренин, К. Вас. Ив. Ростовской, К. Петр Ив. Буйносов, К. Мих. Фед. Гвоздев, К. Данило Борис. Приимков, К. Ив. Борис. Хованской, Вас. Яков. Волынской, Остаф. Мих. Пушкин, Сокольничей Ив. Жеребцов, Ловчей Дм. Замыцкой. — Стольники: Мих., Иван да Вас. Никитины Романовы, Сем. да Ив. Никитины Годуновы, К. Ив. Большой Никитин Одоевской, Степ. Степан. Годунов, Ив. Ив. Годунов, К. Ондр. Ондр. Телятевской, Петр Федоров. Басманов, Матв. Мих. Годунов, К. Олек. Юр. Ситцкой, К. Ондрей Вас. Сицкой, К. Ив. Дмитр. Хворостинин». — Вот люди родовые, более или менее знатные, которые после губительного Иоаннова века до царствования Романовых окружали престол Московский!
(316) Вел. Святителя Николы, окованы златом да серебром с каменьем; два воска совсем, а у восков по шти санников, 6 серых, а 6 гнедых; два жеребца; часы с перечасьем, с людми и с трубы, и с накры и с варганы; а как перечасье и часы забьют, и в те поры в трубы и в накры и в варганы заиграют люди как живые; часы с перечасьем, и как забьют, и те часы запоют розными гласы... Да Посол от себя челом ударил Государю: крест золот с жемчюгом; часы с семью планитами, а под часами ящики деревянные с розными цветы, серебром окованы, с чернилицою; рукомойник и лоханя серебряны позолочены». — Борису Годунову (л. 595): «кубок двойчат серебрян позолочен, жемчюгом да изумрудом сажен; часы стоячие боевые с знамены небесными; два жеребца, а попоны на них бархат червчат. Да Государя Бор.
Фед. сыну, Федору Борисовичи): часы стоячие боевые, а приделан на них медведь; 6 попугаев, да 2 обезьяны», и проч.
(317) Л. 583: «Майя в 25 приказывал Цесарев Посол, что есть с ним приказ Царского Величества к шурину... и Бор. Фед. докладывал о том Государя, и Государь велел ему у Бориса Фед. на дворе быти... и Майя в 27 был; а посыланы по него Приставы... А в то время на дворе у Бориса Фед.
было устроено по Посольскому чину: в комнате и в передней и в сенех были Дворяне Бориса Фед. в золотном платье... Первая встреча Посла середи двора, другая на приступе, как вышел из воску; третья на середнем крыльце, четвертая на верхнем: встречали Дворяне; а как Посол вшел в сени, и середи сеней встретил его Федор Борисовичь (сын Годунова)... дал ему руку и шел с ним в горницу... и середи избы передней встретил Посла Борис Федоровичь, и взял за руку и шел с ним в середнюю комнату; а как вошли, и Бургграф правил Борису Фед. от Цесаря поздравленье... и подал грамоту, и Борис Фед. говорил: Велик. Государя Рудольфа, смея и не смея, о здоровье спрашиваю... и подал Послу руку, и посадил в другой лавке близко себя, а сам сел в большой лавке, и звал Цесаревых Дворян к руке».
(318) См. л. 575—689. Авраам Бургграф, обвиняя прежнего Австр. Посланника, Николая Варкоча, говорил (л. 612): «К Цесарю приехав, сказал не так, как здеся делалось, и про Кизылбашских Послов ничего не сказал, что им быти (см. ниже)... и за то ему от Государя нашего казнь будет. И в иных делех его воровства много: росказывал он про здешней обычай, будто ся ему было
во всем нужно, и в корму недостаток, и он то все лгал, как я ныне вижу... Только б у меня были крыле, и яз бы полетев такую науку (т. е. полномочие для заключения договора) у Цесаря взяв, и здесь бы такое дело совершил».
(319) Л. 697: «Государь велел ему против его поминков дата собольми и куницами и белкою втрое». Бургграфа отпустили из Москвы 2 Июля 1597.
(320) Александр Комулей (Comuleus, а в Русских бумагах Колемиус) был два раза в Москве, в Апреле 1595 и в Марте 1597 (см. в Архиве Кол. И. Д.
Дела Римск. Двора, в столбцах без нумера). Наставление, данное ему на Итал. языке от Папы, выписано, по воле Екатерины Второ й, из манускриптов Ватиканской Библиотеки, и внесено в Москов. Архив Князем Мих. Мих. Щербатовым (см. перевод сей любопытной бумаги в Древн. Рос. Вивлиоф., XII, 449).
(321) В подлиннике (л. 9): per esser la nazione molto puntuale... Se potete instituire о lasciare aperta una fenestra per poter trattare di unire alia Chiesa Cattolica quella nazione a voi, che sete beu varsato nella materia, non mancaranno argomenti; e perche non e forse mai piu awenuto, che in sei о sette cento anni, che vi entro la Fede Cristiana, sia stato mandato da questa S. Sede a quei paesi uomo che possedesse
la lingua, e che avesse insieme la dottrina, che avete voi, stiamo con qualche speranza voglia valersi di un tal instrumento per alcun gran bene della Chiesa Sua.
Из Прибавлений в конце XI Тома, издания 1824 года: «В десятой строке смысл, кажется не полон; но в Архивском списке точно так, как напечатано».
(322) См. стр. 979 И. Г. Р.
(323) См. Дела Персид. № 4, л. 10, 14 и след. Ази Хозрев (приехав в Августе 1593) словами Шаха сказал Годунову (л. 13): «а племянника своего мне убить же было!» Далее говорит Посол: «Племянник Шахов у Турского шти лет, а есть у Шаха иные племянники, два их, и те посажены по городом, да и очи у них повыйманы... Государи наши у себя братьи и племянников не любят». Он выехал из Москвы вместе с К. Андреем Дм. Звенигородским в Мае 1594.
(324) Там же, л. 14, в речи Ази Хозрева: «Гилянь у Шаха место гольдовное было; сидят там посаженики Государя нашего; а ныне был на Гиляне Царь Ахмет, посаженик же Государя нашего; и почал ссылаться с Турским, а хотел Гилянь отдать Турскому, и Шаху те вести дошли, и он посылал к нему не одиново, чтоб Царь Ахмет ехал к Шахову Величеству, и Ахмет не поехал, и Шах под Гилянь ходил, и Гилянь взял, и многих людей побил, а Царь Ахмет из Гиляни побежал в судех с невеликими людми к Турскому, и ныне в Гиляни посадил Шах своего ближнего человека, Магмет- Кулихана».
(325) Там же, л. 59 и след.: «Ноября в 5 приезжал к Князю Андрею Ази-Хозров, а говорил: Государь наш велел тебе быти у себя на Посольстве на потешном дворе, на майдане (базаре), а тут будут всякие люди, Турские и Бухарские купцы и иных земель многие люди, для того, чтобы они все то видели... А К. Андрей говорил: яз к Шахову Величеству на Посольство идти готов: только б не на потешном дворе и на майдане, а на Шахове дворе, и в то бы время у Шаха недругов Государя нашего и Шаховых, Турских и Бухарских Послов и купцов не было... Шахов Дворецкой говорил: у нас в обычае ведетца, которые Послы бывают у Шахова Величества, и они его целуют в ногу. И К. Андрей говорил: Государь наш на отпуске зовет Шаховых Послов к своей Царской руке... у ноги мне у Шаха не бывать, и в ногу мне Шаха не целовывать... А как вшел (К. Андрей) к Шаху в полату, а при Шахе сидели сын
его, Сейфи-Мурза, и Азима, Юргенского Царя, племянник, и ближние люди... а Фергат-Хана и иных ближних людей Шаховых не было: посланы были воевать Чорные земли Арапские... Как К. Андрей шел с Шахова двора, а в те поры вели двором под нарядными попонами аргамаков с 15, а сказали, что те аргамаки прислал Шаху Маздронской Государь, а Маздронская земля поддана Шаху... А потеха была кругом всего двора потешного, по стене зажжены были свечи и камышины с зельем с пищальным и с нефтью и с серою; а середи двора зажигали в трубах медяных пищальное зелье; а в стол носили перед Шаха и перед ближних людей его овощи, а питье носили шарап... А как в половину потехи пил Шах про Государево здоровье чашу, и Князю Андрею подавал... Марта в 4 велел Шах Князю Андрею быти у себя на потехе в рядех... а приехав на майдан, ссел с аргамака, не доезжая Шаховы потешные полаты; а пришед Шах в ряды, ходил по рядам и смотрел товаров, а у всех лавок стены и подволоки обиты камками и дорогами (шелковыми тканями) и киндяками и выбойками, а товары развешены по стенам и по полицам роскладены, и свечи и чираки многие зажжены в лавках и ставлены у товаров... и Шах сел среди рядов, и велел играти в сурны и в дефи бити, и песни пети и плясати... После стрельбы пошел Шах в сад, и велел К. Андрею смотрети полаты и воды, которые в полату вверх приведены... и тут Шах в саду кушал, овощи, вишни и дыни и арбузы в меду, и перед К. Андрея носили тожь», и проч. и проч.
(326) Л. 74: «И показывал К. Андрею яхонт жолт, а весу в нем сто золотников, да седло оковано золото с каменьем с великим с драгоценным, с яхонты и с лалы и с берюзами; а сказал Шах, что то седло Темир-Аксаковское; и показывал шеломы и шапки, и зерцалы булатные, навожены золотом, и пансыри, а говорил: то делают в нашем Государстве, а булат хорошей красной выходит к нам из Индейского Государства, а пансыри добрые из Черкас — и пожаловал К. Андрею зерцало». Л. 82: «И Шах К. Андрею говорил: дай Боже то, чтоб мне Персицкое Государство видети в первом достоянии, как бывало за прародители нашими славные памяти». А. 90: «Индейского Джеляледдин- Государя с Шахом ссылка о дружбе, и в свойстве Шаху Индейского называют: в прежние-де времена при Шах-Тамазе учинилося утеснение Индейскому старому Джеляледдин-Айбереву отцу, Гамаюну Государю, от братьи его, от Удельных, и с Индейские его земли согнали, и он-де прибег к Шаху, и Шах-Тамаз-де послал братью свою, а с ним рати 40 000, и взяли Индейское стольное место Лагур, и стал опять Гамаюн Инд. Государем, и от тех мест Тамазовы братья, Шах-Исмаилевы дети, Беграм Мирза да Сол Мирза, осталися на Индейском рубеже с тою ратью, и дал им Гамаюн Кандагарскую землю, и доныне в Кандагаре Беграм Мирзины да Сол-Мирзины дети, Рустем Мирза да
Музифер Мирза, и ныне Индейской Государь дал дочерь свою за Рустем-Мирзу. А Гилянской Хан Ахмет был у Турского, а Турской отпустил его в Багдад, а по-Русски в Вавилон... А Шевкалской-де Князь, послыша на себя Государеву рать, посылал к Шаху бити челом, что они изначала бывали подданные Шаховы и к ним посылывали дочерей своих... и Шах бы-де послал
к своему другу Московскому, чтобы Государь его Шевкала воевати не велел, а он Шевкал во всей воле Государевой учинится».
(327) В письме Бориса Годунова к Шаху Аббасу (см. там же, л. 26): «Рудельфа Цесаря Посол Н. Варкачь говорил на Посольстве, чтоб Великому Государю нашему к Вам, Государю Аббас-Шахову Величеству, отписати, чтобы Ваше Величество с Турским не мирился и стоял бы с Цесарем за-один; Цесарев Посол мне бил челом, чтоб ему с Вашим Послом, Ази-Хозровом, сослатися о Ваших о вопчих делех... и посылал к нему Дворянина, а Ваш потому жь посылал к Цесареву Дворянина, и говорили о соединенье на Турского... Цесарь пришлет к Вашему Величеству Послов своих вместе с теми, которых пошлет к нашему Государю, а Вам бы к Цесарю потому жь слати своих Послов, а Государю бы нашему Цесаревых и Ваших Послов чрез свои Государства пропустить велеть». О сем сношении Варкоча с Ази-Хозровом в Москве говорится и в Делах Цесар. Двора.
(328) Л. 82: «Пожаловал Шах К. Андрею камень сердолик, обложен золотом, да образ Богородицы на золоте, а сказал, что тот образ писали его писцы со Фрянсково образа, а Фрянской образ прислан к нему из Гурмыза». — К. Андрей Звенигородский выехал из Казбина 10 Апр., приехал в Гилянь 31 Апр., и три недели ждал там Шахова Посла, Пак Изеймам-Кулые Князя.
(329) См. Д. Персид. в столбцах, № 2. К. Вас. Вас. Тюфякин и Дьяк Семен Емельянов (из коих первому выдали из казны на подмогу 300, а второму 200 рублей) были отправлены из Москвы в Июне 1595. Тюфякин умер еще на пути в Персию, 8 Авг., Дьяк в Гиляни, а Подьячий, толмач и люди их, числом 38, умерли в Персии: возвратились три кречетника, Иеромонах и несколько
Стрельцов в 1598 году.
(330) См. Д. Грузинск., в столбцах, г. 1596. Феодор писал к Александру в Июне сего года: «Посылали есмя на Шевкала Воевод своих, К. Григ. Осип. Засекина с товарищи, и они многих людей побили, и самого Шевкала ранили. А после того присылал еси к нашему Величеству бити челом, чтоб нам на Шевкала послать большую рать свою, и город Тарки взяв, посадити в нем из своих рук твоего свата, Крым-Шевксиш... и мы писали есмя к тебе, чтоб ты с своей стороны в то жь время послал на Шевкала с своею ратью сына своего, Царевича Юрья, и свата своего, КрымШевксиш». См. Т. VIII, примеч. 415. Пишут, что Крым-Шевксиюм именовался обыкновенно наследник Шевкалов (см. Миллер. Samml. Russ. Gesch. IV, 35). Далее: «И к нам писали с Терки Окольничей и Воевода, К. А. Ив. Хворостинин с товарищи, что они Шевкалову землю воевали и Тарки взяли; а ты сына не присылал, и сват твой, Крым-Шевкал, на Шевкала не ходил же. И Воеводы, стояв в Тарках долгое время,
да Тарки разорили, а сами на Терку воротилися». В Летописях: «Посла Государь (в 1594 г.) К. Андрея Ив. Хворостинина со многими ратными людми, а с Терку велел идти в Шевкальскую землю и поставити город Койсу, а другой в Терках, и на Койсе город поставиша, и с ратными людми сяде Воевода К. Волод. Тимоф. Долгорукой, а в Тарках города поставити не дали: пришли многие Шевкалские и Кумыцкие люди и Черкасы, и Государевых людей побиша. Воеводы жь утекли не со многими людми; а убиша ту Ив. Вас. Измайлова и иных Дворян, а ратных людей с три тысячи». — Гербер пишет о Тарках (в 1730 г.): «Сей город лежит в пяти верстах от Каспийского моря на обширной долине между скалами... Шамхалов (или Шавкалов) дворец построен на высоком месте... Улицы тесны и домы не красивы... Вода проведена с гор через трубы в Ханский дворец и во все части города, древнего
и весьма немалого». Ныне видны там одни развалины. Далее пишет Гарбер: «Достоинство Шамхала произошло от Аравитян, которые в первых веках Магометанского летосчисления овладели берегами Каспийского моря. Шам есть имя города Дамаска, откуда присылались начальники или Князья в сии завоеванные земли; имя Хал означает Князя». Олеарий толкует, что Schemchal
значит свет.
(331) См. Дела Грузин., в столбцах, г. 1597.
О крепостях на Койсе сказано в донесении наших чиновников, посыланных тогда в Грузию: «И ты, Великий Государь, на то не смотря, что Александр Царь учинил не по пригожу, рать свою войною Терским Воеводам беспрестани посылать велел, и твои Воеводы в Шевкалове земле на реке на Койсе городы поставили».;
(332) К. Щербатов, ссылаясь на Розрядн. Кн., пишет, что в Мае 1594 Князь Ногайский Казый с осьмью тысячами Ногаев и Царевич Яросланей с двенадцатью тысячами Азовцев осаждали город Шацк, где был Воеводою К. Владим. Ив. Кольцов Мосальский; что сей храбрый муж победил их и заставил отступить к реке Медведице. Я не нашел сего известия в моих Розрядн. Книгах. Тогда не было Князя Казыя, а был только Улус Казыев. Число Азовцев означено, кажется, слишком велико, и река Медведица далеко от Шацка. Об Гфаз-Магмете и Хане Тевкеле см. выше, и Дела Киргизск., в двух столбцах, г. 1594 и 1595—1599. Вместе с Послом Тевкелевым, КулМагметем, отправили из Москвы к сему Хану Переводчика Татарского, Вельямина Степанова, с жалованною Царскою грамотою. См. в Делах Бухарск., в столбцах, г. 1589, грамоту Бориса Годунова к Бухарскому Царю Абдуле, в коей он делает ему выговор за непристойные выражения, употребленные им в письме к Феодору. См. там же, г. 1596, дружеское письмо Абдулы к Кучюму, в котором он извиняется, что не может скоро дать ему войска, имея войну кровопролитную.
(333) См. в Архиве Кол. Иностр. Д. списки с двух грамот к Королю Датскому: первая писана 15 Авг. 1592 из Колы от наших Послов, Воеводы и Наместника Брянского, К. Сем. Григ. Звенигородского, и Дворянина и Наместника Волховского, Григ. Бор. Васильчикова; а вторая в Июле 1593 от самого Царя. Сии списки с подлинных грамот были доставлены Е. С. Графу Николаю Петровичу Румянцову в 1820 г. из Копенгагенского Архива.
(334) В Дел. Англ. № 1, л. 544: «всего на Онтоне с товарыщи взяти Государевых денег, Боярина и Конюшего Б. Ф. Г., и Дворяном и торговым людем 23 343 рубли, и 17 алтын, 3 денги, опроче Титовых денег Петрова». Бекман поехал к Елисавете в Июне 1588, а возвратился в Июле 1589. Флетчер приехал в Москву 25 Ноября 1588, а выехал назад в Авг. 1589. (см. там же, л. 357—462, и 462—715). — Елисавета сказала Бекману (Ноября 3): «Великая досада наша была на тебя в том, как ты был у нас преж сего в нашем потешном саду, и ты тот сад применил и сказал еси своему Государю против капустного огорода, где сеют лук да чеснок» (см. Т. X, примеч. 51). Бекман уверял, что это клевета.
(335) «А только будет те гости станут посылати сыскивати Катайские земли, и им бы вольно вожей и судовых людей и суды имати, и корм на люди
имати... Чтоб Англичанин никакое и иные иноземцы не ездили торговать в его Государеву землю по сю сторону Варгава ни х’ которому пристанищу, к Двинскому устью и к Ругодиву, и в Новгород без Королевнины проезжие грамоты и ослобоженья» (там же, л. 475—489).
(336) «То слово не пригоже, только гостем не торговати и Царскому Величеству с Елисавет- Королевною братцкая любовь меныни будет, что нельзя часто ссылкам быти: и Государем великим не для торговых дел меж себя, о любви ссылатись» (см. там же, л. 496—541).
(337) Там же, л. 573: «и всего ныне взяти на Аглинских гостех Государевых денег и Боярских, и Дворянских и торговых людей, 12 162 рубли и полторы денги».
(338) «Государь наш всяким товаром без вывета гостем Английским торговати велел: только одного воску ни на которой товар меняти не велел, кроме ямчюги или зелья (пороха) и серы».
(339) «Ты Государыню нашу любишь и ее всю землю жалуешь, и Государыня моя велела тебе, Государю, известити, что она такие твоей любви вовеки не забудет, и за то тебя любит паче всех иных верных Государей... Еси честь и слава здешнему Государству» (л. 551-554).
(340) А. 578—585: «с их (Англичан) товаров имать велено половину перед иными иноземцы; а ныне для тебя, сестры нашие, нашу Царскую жаловальную грамоту новую дать есмя им велели; а с иных гостей всех Государств пошлину емлют сполна».
О дарах, в письме Годунова к Елисавете (л. 700-709): «А что еси прислала ко мне свое жалованье, поминки, и яз поминков не взял, потому что Посол твой привез от тебя к Государю нашему поминки золотые и вполы золотой, и в четверть золотого, и в денгу золотого: и такие поминки меж вас, великих Государей, преж сего не бывали».
(341) О вине Горсея: «Писал Еремей (Горсей) с Москвы х’ корабельной пристани к товарищу своему, к Ульяну Тромболу, что здесь вести носятца; великие о Белобородовых короблех и о новых складчиках из Амборха (Гамбурга)... и яз себе хочю залести корабль от Западные страны, а хочю тех переимати, которые сюды поедут на другой год; а яз здесь буду, и ответ им дам... И то пригожее ли дело, что, живучи в Государя нашего Государстве и в такой милости, да такие грамоты писати, что на те корабли, которые ходят в Государя нашего Государство, приходить разбоем и торговлю испортить?» Если верить Горсею, то немилость к нему Феодорова произошла от ложного доноса слуги его, по козням Ближнего Дьяка Андрея Щелкалова (notable bad man of that country Shalkan), что будто бы он (Горсей) у себя за обедом злословил Царя (см. A discourse of the second and third imployment of M. Jer. Horsey Esq., sente from hir Majestie to the Emperor of Russia, в бумагах, присланных Графу Николаю Петровичу Румянцеву из Британского Музея в 1817 году). Сами Англичане, торгующие в России, жаловались на обманы Горсея; например, выпросив у Королевы для Царицы искусную повивальную бабку, он держал ее несколько времени в Вологде и тайно отправил назад в Лондон (см. те же бумаги Музея Британского). Называясь Елисаветиным Посланником, Горсей приехал в Москву 15 Авг. 1590. В следующем году Елисавета писала к Феодору и к Борису, извиняясь, что избрала такого человека для сношения с Царем. В 1592 и 1593 была переписка между Лондонским и Московским Дворами через купцев Английских. В 1594 прислала Елисавета в Москву своего Медика Марка Ридлея, исполняя желание Царя, и в ласковом письме поздравляла Феодора с рождением дочери. См. Дела № 2, л. 1—40.
(342) В Горсеевом Discourse etc. (см. Т. X, примеч. 341): had a more speciall lyking to our nation, then to any other.
(343) См. Камдена, стр. 365, и бумаги Музея Британского в библиотеке Г. Н. П. Румянцова. Общество Лондонских купцев, торгуя с Россиею и боясь
гнева Царского, убедило славного Министра Сесиля запретить Флетчерову книгу. Вот ее полный титул: Of the Russe Common-Wealth, or manner of governement by the Russe Emperour, commonly called the Emperour of Moskovia, with the manners and faschions of the people of that countrey. At London printed by T. D. for Thomas Charde. 1591. См. также в Гаклуйте, стр. 535. Флетчер
поднес свою книгу Елисавете, и говорит в письме к ней о России: without true knowledge of God, without written Lawe, withoutcommon justice; т. e. Что «Российское Государство стоит без истинного познания о Боге, без писменных законов и без общего правосудия!» Несмотря на сей забавный приговор, он сказал много справедливого и любопытного о тогдашнем состоянии нашего отечества.
(344) В бумагах 1594 году еще упоминается об Андрее Щелкалове (см. Дела Цесарск. № 6, л. 131); но в 1595 заступил его место в делах Васшшй. Горсей (см. Discourse etc.) сказывает, что Андрей весьма часто изменял в грамотах смысл Царских приказаний, нередко бывал наказан за ложь, и не исправлялся; что Царь Иоанн употреблял его всегда в орудие своего тиранства для угнетения подданных; что Годунов уважал в нем опытность и разум, но не верил ему, и что сей бессовестный человек кончил жизнь в опале (as I have heard, his miserable ende bekame an untymely herrould to shortene his diabollycall and moste odyous lyfe, пишет Горсей нескладно и без правописания). Флетчер в донесении Английскому Министерству говорит, что в 1589 г. Царь или Годунов велел описать все имение А. Щелкалова, оцененное в 60 000 марок или 300 000 нынешних серебряных рублей. В сем же донесении сказано следующее: «Беглый Константинопольский Патриарх (Иеремия; см. ниже), будучи орудием Папы (нелепая басня!), склонил Царя заключить союз с Испаниею: Феодор мыслил послать туда своего Переводчика, Славянина Петра Рагона; но извещенный Адмиралом Дреком об истреблении Армады, я велел перевести его письмо на Русский, вместе с речью Королевы к войску; доставил эту бумагу Двору Московскому и тем охладил дружество Феодорово к Филиппу, вопреки Послу Австрийскому, который уверял Бояр, что наша победа весьма неважна, и что Филипп новым вооружением смирит или завоюет Англию... Мы должны обуздывать Россиян угрозою союза с Литвою, Шведами и Турками; а если гневный Царь велит описать в России имение наших купцев, то можем отмстить ему, прислать военные корабли к берегам Печоры и захватить все Русские товары тамошней ярмонки, ценою тысячь на
сто фунтов стерлингов». См. бумаги Британск. Музея в библиот. Г. Н. П. Румянцова.
(345) См. Дела Англ, в столбцах, письмо Елисаветы от 20 Марта 1596, и другое от 18 Генв. 1597, где она пишет к Борису: «Известил нам наш верный
подданный, Иван Ульянов, наш большой гость (а ныне он на Москве), что ты ему сказал, что Посол Папин да Цесарев нанесли Государю вашему не хрестьянское безверье на нас, будто мы помочь учинили Турецкому», и проч.
(346) Юрьев день: см. стр. 652 и 718 И. Г. Р.
(347) Флетчер, л. 46, на обор.: there are in sight (many) villages, that stand vacant et desolate without any inhabitant. Герберштейн, стр. 40: sunt (крестьяне)
miserrimae conditionis, quod illorum bona nobilium ac militum prxdx exposita sunt. См. стр. 718 И. Г. P.
(348) См. стр. 991 И. Г. Р.
(349) См. Судебник Г. Ц. и В. К. Иоанна Вас. и Указы его преемников, собранные Татищевым, стр. 221 и 240. Сей закон 1593 г. до нас не дошел: но об нем упоминается в законе 1597 года: см. Т. X, примеч. 352. В Указе Царя Вас. Шуйского: «Лета 7115 (1607) Марта в 9 день Государь Царь и В. К. Василий Иоанновичь всея Русии с отцем своим, Гермогеном Патриархом, со всем Освящен. Собором и со своим Царским Сшклитом, слушав доклад Поместной Избы от Бояр и Дьяков, что переходом крестьян причинилися великие крамолы, ябеды и насилия немощным от сильных, чего-де при Царе Иоанне Вас. не было, потому что крестьяне выход имели вольный; а Царь Феодор Иоан. по наговору Бориса Годунова, не слушая совета старейших Бояр, выход крестьянам заказал, и у кого колико тогда крестьян было, книги учинил». См. также в Указателе Рос. Законов I, 127 и 130. Признаюсь, что сей
Указ Шуйского, даже и Феодоров, о крестьянах кажется мне сомнительным, по слогу и выражениям необыкновенным в бумагах того времени; оставляю будущим разыскателям древностей решить вопрос об истине или подлоге Татищевского списка; пусть найдут другой! Татищев говорит, что он списал законы Феодоровы и Борисовы с манускрипта Бартеневского, Голицинского
и Волынского, а закон Царя Вас. Шуйского получил от Казанского Губернатора К. Сергия Голицына (стр. 227 и 228).
(350) См. стр. 847 И. Г. Р.
(351) Татищев в примечаниях на Судебник, стр. 224: «Духовные и Вельможи, имеющие множество пустых земель, от малоземельных Дворян крестьян к себе перезвали».
(352) Указ Царский 21 Ноября 1597 (см. Судебник Татищева, стр. 220): «Царь и В. К. Феодор Иоан. всея Руссии указал, и по его Государеву указу Бояре приговорили: которые крестьяне из-за Бояр и из-за Детей Боярских и Пр иказных людей из поместей и отчин, из Патриарховых, Митрополичих и Владычних и монастырских отчин выбежали до нынешнего 106 года за 5 лет (следственно, тогда, в 1592 или 1593 г., был запрещен переход крестьян) и на тех беглых крестьян в их побеге, и на тех помещиков и отчинников, за кем они живут, от тех, из-за кого выбежали, суд давати и сыскивати накрепко, а по суду тех беглых крестьян с женами и детьми и со всеми их животы отвозить назад, где кто жил; а которые крестьяне выбежали до сего Указа лет за 6 и за 7 и за 10 и больше, а те помещики или отчинники, из-за кого они выбежали, на тех своих беглых крестьян в их побеге и на тех, за кем они живут по нынешний 106 год, лет за 6 и более, Царю и Вел. Князю Ф. Иоанновичу не били челом, и Государь Царь и В. К. на тех беглых крестьян в их побеге на тех, за кем они живут, указал суда не давати, и назад их, кто где жил, не возити, а давати суд
и сыск в беглых крестьянах, которые от нынешнего году бежали за 5 лет. А которые дела в беглых крестьянах засужены, а до нынешнего Государева Царева указа не вершены, и те дела вершити по суду и по сыску и по сему уложению». Указ о холопах, 5 Февр. 1597, см. в Указателе Рос. Законов, I, 125. В нем сказано: «Своих холопей имена и на них крепости принести в Холопей Приказ... и записывати в книги, за Дьячьею рукою большого для укрепления... а пошлин не имати... А буде крепости в Московской пожар в прошлом 79 году и после того сгорели, или утерялися, и в том даваны явки,... и тем имати новые крепости... Денег по служивым кабалам у холопей не имати (т. е., если бы закабаленный должник хотел взносом должной суммы выкупить себя из неволи, то сих денег не брать, но оставить его в холопстве)... А о вольных людех Государь приговорил со всеми Бояры, которые люди служат у кого добровольно, и тех вольных людей ставити в Холопье Приказе с теми, у кого
служат, да распрашивати, сколь давно кто у кого; служит, и кабалу на себя даст ли, и которые люди вольные послужили у кого недель пять-шесть, а кабал на себя давати не хотят, и тех отпущати на волю; а кто послужил с полгода и больше, и на тех холопей служивые кабалы давати, и челобитья их не слушати, потому что тот человек (господин) того добровольного холопа кормил и обувал и одевал».
(353) В Степей. Кн. Латухина: «В то же время Болярин К. Ф. М. Трубецкой противу Борисовых речей глагола сице: как в том ожерелье заведутся вши, и их будет и не выжить», и проч. В Никон. Лет. VIII, 30: «Повеле (Царь) имати каменщиков, и кирпишников... и горшешников» (для строения Смоленской крепости). Там же, стр. 45: «град же Смоленеск совершен бысть при Царе Борисе, а делаша его всеми городами; камень имали, приезжая из всех городов, в Старице да в Рузе, а известь жгли в Бельском Уезде, у Пречистые в Верховье».
(354) В Никон. Лет. VIII, 28: «Выгоре Китай весь, не токмо дворы, но и в храмах и в погребах все погорело. Того жь году бысть на Москве буря велия:
многие храмы и у деревяного града с башен верхи послома, и в Кр емле у Бориса Годунова с ворот верх сломило, и многи дворы разлома, людей же и скот носяще». В Хронографах: «заложены в Китае-городе дворы и лавки каменные, а совершены в 104 (1596) году». См. и Латухин. Степей. Кн. Патриарх Иов в Житии Феодора (Никон. Лет. VII, 328): «стены градные окрест всея Москвы превелики каменны созда (Годунов), и величества ради и красоты проименова Царьград: внутрь же его и полаты купеческий созда в упокоение и снабдение торжником».
(355) В Никон. Лет. VIII, 29: «Враг вложи в мысль в человецы, в К. Вас. Щепина да в Вас. Лебедева и в их советников, чтоб зажечь Москву, а самим у Троицы на рву, у Василья Блаженного, грабити казну, что в те поры была великая казна; советником же его, Петру Байкову с товарищи, решеток не отпирати».
(356) В Повести о разорении Москов. Государства: «не в единой Москве, но и во многих градех и посадех быша пожары... и жители милость от него (Бориса) получаху».
О голоде (в 1589 или 1590 году) так сказано в Архив. Псков. Лет.: «Пала (8 Мая) снегу туча велика, и мраз зело велик... Глад бысть в Новегороде и по селом; ржи купили четвертку по 20 алтын; а по селом купить было не добыть». О море в 1595 г. см. в Никон. Лет. VIII, 32; а в Псков. Лет.: «Бысть (в 1592 году) мор в Пскове и по засадам и на Иванегороде; тогда же и Епископ Псковский Мисаил первый преставися Аир. в 21, в Пяток... Взыде в море кит рыба и хоте потопити Соловетцкой монастырь и остров, и молитвами Преподобных опять в море пошел».
(357) См. Никон. Лет. VIII, 32, и Латух. Степей. Кн.
(358) См. Флетчера, л. 36. Маржерет пишет, что заседания Думы продолжались от 1 часа дни до 6: puis l’Empereur va ouyr le service, qui dure depuis 11 heures jusques a midi; apres que l’Empereur est sorty, un chacun se retire pour aller disner, et apres disner se couchent et dorment 2 ou 3 heures; puis se sonne une cloche, et retournent tous les seigneurs au chasteau.
(359) К. Щербатов пишет, ссылаясь на Розрядн. Кн., что Борис с 1589 года завел частые столы у Царя: обеды действительно часто бывали, но для немногих ближних людей. Например, в Розр. Кн. 7097: «у Царя и Вел. Князя в селе Тонинском (Тайнинском или Тайницком) Бояре ели: Боярин Ив. Вас. Годунов, да Окольничей К. Петр Сем. Лобанов, и Царь и В. К. велел в столы
смотрети Стольником: в большом столе К. Ив. Одоевскому, а в кривом К. Вас. Ив. Гвоздеву». См. Т. X, примеч. 141. Иногда Феодор дозволял садиться за стол и царедворцам второстепенным. В Розр. Кн. 1588 г.: «Июня во 2 Царь и В. К. пожаловал велел сести за стол Постельничему Истоме Безобразову, да Стряпчему Елизарью Шершавину».
(360) См. Никон. Лет. VIII, 23, Латух. Степей. Кн. и Флетчера 111.
(361) См. Маржер. 94, 95, Никон. Лет. VIII, 30, г. 1595, и Латух. Степей. Кн.
(362) См. присягу Бояр, сановников и народа Царю Борису и Феодору Борисовичу, в Собрании Госуд. Грамот И, 192, где сказано: «также мне Семиона Бекбулатова и иного никого на Московское Государство не хотети».;
(363) В 1595 году: см. Никон. Лет. VIII, 23, 31, 32. Сей Князь Углицкий преставился в 1286 г.
(364) Там же, стр. 33: «Бысть же в полуденное время при Архимандр. Трофиме, прииде шум велий, яко земли поколебатися... и рассядеся земля... Людие же бежаху из монастыря и стояху на горах... Церковь и келья, и ограда, и житницы, и двор конюшенный и все погибоша; един столп остася Олтарний... не обретоша ни единого древа... и братия переселишася на иное место». В Истории Рос. Иерархии, V, 164: «В 1596 г., Июня 8, в третьем часу ночи, отодвинулась гора с лесом, которая была над монастырем, и придвинулась к Волге на 50 сажен: отчего все монастырское строение разрушилось». Сей монастырь, основанный Св. Дионисием в XIV веке, был в версте от нынешнего Печерского, вниз по Волге, на правом берегу ее.
(365) В Степей. Кн. Латухина: «управляй люди, якоже и нача, и желание свое улучишь, но вмале суета».
(366) В Архив. Псков. Лет., л. 39: «Княгиня Дмитреева Шуйского... бе сестра Борисовы жены Годунова, иже отравою окорми Царя Феодора». В Степей. Кн. Латухина: «глаголют же нецыи, яко прият смерть он Государь Царь от Борисова злохитрства, от смертоносного зелия». В Морозов. Лет.: «Учреди он лукавый Борис Годунов некое отравное зелие, и пойде вверх к Царю, и вниде в полату во время стола ( Государь изволил кушать с Царицею в задних покоях) и вшед стал у поставца... и Государь позна в нем чрез Св. Духа проклятую мысль, и рече: о любимый Правитель мой! твори, по что пришел ecu... подаждь ми уготованную чашу пиши... Он же окаянный, похватив из поставца чашу златую, и налив в ню меду, и отворотяса всыпа зелие, и поднес Государю, и Царь чашу у него принял, и оградил себя крестным знамением... и выпил всю, и рече: О Борисе! подаждь ми и другую
чашу; сладко бо ми есть твое растворение... Царица же Ирина прослезися, и рече: что, Государь, ты глаголеши? и не хотела дати ему другой чаши пити. Царь же рече Царице: остави мя; уже бо суд Божий приспе ми. Царица же не
познала речей Царя своего, но познала коварство брата своего. Борис же стоя поклонися и изыде вон, и радовашеся, что Царя и благодетеля своего опоил... и Государь Царь Ф. И. стал изнемогати, и жил по той отраве только 12 дней». Подробности явно баснословны. — См. также Петрея Chron. 263.
(367) Напомню Читателю трогательную историю Андрокла и льва в Афинских Ночах Авла Геллия.
(368) См. Никон. Лет. VII, 347, и VIII, 34; Латухина Степей. Кн. и Морозов. Лет., где сказано, что Феодор изнемогал 12 дней.
(369) В Никон.Лет. VIII, 34: «и о тому нас уложено».
(370) В Латух. Степей. Кн. и в других сказано, что Феодор будто бы наименовал своим преемником Фед. Никит. Романова; а Петрей (стр. 263), следуя Беру, баснословит так: «На вопрос Бояр, кому царствовать в России, умирающий Феодор ответствовал: тому, кому я в последнюю минуту жизни моей вручу скипетр, и предложил его Ф. Н. Романову; но Романов хотел уступить сию честь своему брату Александру, Александр брату Ивану, Иван брату Михайлу, Михайло какому-то иному Вельможе, так, что Царь лишился
терпения и бросил скипетр на землю, сказав: владей же им, кто хочет! Тут Борис Годунов схватил его и сделался Венценосцем!» — Вот слова Розрядных Книг и Послужного Списка Старинных Чиновников (Рос. Вивлиоф. XX, 66): «вручает (Феодор) после себя Московское Самодержавство Царице своей». Так пишет и Патриарх Иов (Никон. Лет. VII, 352); так и Давид Хитрей (см. де-Ту Hist. Univers. кн. СХХ, стр. 177) и гонец Австр. Михаил Шиль или Шель (Samml. etc. von Wichmann I, 447). Вот еще самое достовернейшее свидетельство: в избирательной грамоте на Царство не только Годунова, но и Михаила Феодоровича сказано: (см. Рос. Вивлиоф. VII, 136): «Феодор Ивановичь на всех своих великих Государствах скипетродержания Рос. Царствия оставль свою Царицу, Ирину Ф... а душу свою приказал Святейшему Иову... да брату своему Фед. Никитичу Романову-Юрьеву, да шурину своему... Борису Ф. Годунову».
(371) В Никон. Лет. VIII, 34: «призва к себе благочест. Царицу... и дав ей о Христе целование, и простив ее».
(372) См. там же, и VII, 348—350. Феодор в седьмом часу ночи призвал к себе Иова для елеосвящения, а в девятом ночи преставился. Пишут, что он, умирая, видел Ангела, и проч.;
(373) Никон. Лет. VII, 353, 355. Тут плачь Ирины, напоминающий Евдокиин (см. стр. 541 И. Г. Р). См. также Мих. Шеля Relation 448 и де-Ту СХХ, 179.
(374) В Никон. Лет. VII, 355: «от великого ее сердечного захлипания и непрестанно в перси биения кровию уста ее обагришася». Выше, стр. 353: «увы мне, смиренней вдовице без чад оставшейся! мною бо ныне ваш Царский корень конец прият». См. также стр. 357 и 358.
(375) В Никон. Лет. VIII, 34: «не повеле ей царствовати, но повеле прияти Иноческий Образ».
(376) В Степей. Кн. Латухина: «нача Годунов советники своя рассылати по царствующему граду». В Морозов. Лет.: «посла по всем улицам и переулкам с листами, всех людей прельщати и устрашати их». — Пастор Бер (см. Т. X, примеч. 27) пишет, что Царица Ирина, тайно призвав к себе многих городских Сотников и Пятидесятников, обещаниями и деньгами склонила их к избранию Бориса в Цари.
(377) См. Избирательную Борисову Грамоту в Рос. Вивлиоф. VII, 39, 40: другой почти современный список ее, в коем есть отмены, доставлен мне А. И. Ермолаевым; подлинник первого напечатанного списка хранился в Патриаршей Ризнице, а второго в Казне Царской: в нем означены имена всех Членов Собора, Духовных и светских Депутатов.
(378) См. Избират. Борисову Грамоту в Вивлиоф. VII, 40. В Летописи несправедливо сказано, что Ирина велела с погребения Феодорова, не заходя в палаты Царские, отвезти себя в монастырь.
(379) См. М. Шиля 451, 452, и де-Ту Hist. Univers. СХХ, 180. По тому и другому известию, сам Годунов присутствовал в сем собрании чиновников и граждан: сказал, что не хочет быть Царем, и после уехал к сестре. Но Избирательная Грамота свидетельствует, что он уже был в монастыре, когда ему предложили венец.
(380) См. Грамоту в Вивлиоф. 41—49.
(381) См. М. Шиля 452 и де-Ту 180,181.
(382) В Грамоте: «с Боляры радети и промышляти рад не токмо по-прежнему, но и свыше первого.»
(383) Там же: «по многи дни Св. Патриарх моляше его со слезами».
(384) См. там же, стр. 49.
(385) В Степей. Кн. Латухина: «и по прочим Российский земли городам (рассыла советники своя), чтобы на Царство избрали и молили его Бориса.» В Морозов. Лет. так (что, однако ж, совсем невероятно): «Повеле Борис грамоты писати яко бы от сестры своей, чтобы все молили на Царство брата ее... аще же кто повеления нашего не послушает, сану своего и чести лишен будет... те разосланы будут по дахшним странам, и домы их разорены».
(386) В Розряд. Кн.: «Писал к Государыне Царице и В. Княгине Александре Феодоровне всея России из Смоленска Боярин К. Тимофей Роман.
Трубецкой на К. Василия Голицына, что с ним К. Василей никоторых дел не делает и списков за ним не возмет... И по Государынину Царицыну указу Бояре К. Фед. Ив. Мстиславской с товарищи сказывали про то Патриарху... Писал к Государыне Царице Александре Феод, всея России из Пскова Боярин К. Андрей Голицын, что К. Василей Буйносов списков не взял», и проч. Патриарх писал от себя к строптивым Воеводам, чтобы они повиновались указам Царицы; но Воеводы упрямились. — Сам Годунов распустил слух о впадении Хана в Россию: см. Маржарет. 22.
(387) См. подписи в Избирательной Грамоте, полученной мною от А. И. Ермолаева (см. Т. X, примеч. 377).
(388) См. Грамоту в Рос. Вивлиоф. VII, 50 и след.
(389) В Летописи сказано (см. Никон. Лет.), что одни Шуй ские не хотели Годунова на Царство; однако и Шуйские не противоречили.
(390) В Грамоте, стр. 54: «Борис! не ты болен, сын мой Федор болен, не сын мой Федор болен, Богом дарованная ми дщи, невестка Ирина больна; и не невестка Ирина больна, аз болен». О родителях Бориса и Царицы Ирины сказано в Прощшъной духовной грамоте Патриарха Иова: «преставлыпимся Государю Федору Ивановичи) и его благоверной супруге Стефаниде, во Иноцех Сундулее, иже израстивши нам прекрасный плод благочестия, Богом венчанного Царя нашего, подаю мир и благословение» (см. Собр. Госуд. Грамот, II, 183).
(391) В Грамоте Избират. стр. 55: «И Духовник Феодосей Борису Федоровичу глагола, чтобы вон выступил, и Великий Государь Ив. Вас. Борису Фед. не повеле исходит вон, глаголя ему: тебе душа моя обнажена вся... слез очи свои наполнив», и проч.
(392) То есть, Грузинского и Киргизского.
(393) См. стр. 1003 И. Г. Р.
(394) В Грамоте, стр. 65: «И в Суботу Мясопустную, и в Неделю и в Понедельник Сырныя недели певше молебное... и Февр. в 20 день Патриарх со всем Освящ. Собором и с Боляры, и со всенародным множеством идоша в Обитель Богородицы», и проч.
(395) Там же, стр. 68: «прощаем и разрешаем в клятвенных словесех, что он многие клятвенные словеса со слезами под великою клятвою о Государстве говорил, что у него желания и хотения о Государстве нет, и в мысли того не бывало, и вперед того не будет».
(396) То есть, Выборные или Депутаты, как сказано в рукописной Грамоте (см. Т. X, примеч. 377).
(397) В рукописной Грамоте: «жены ссущих младенец на землю с слезным рыданием пометаху». В одном Хронографе сказано, что некоторые люди, боясь тогда не плакать, но не умея плакать притворно, мазали себе глаза слюною!
(398) Там же: «Великий же Государь Борис Федоровичь, из глубины сердца воздохнув, с слезным рыданием глаголаше: сия ли угодно твоему человеколюбию, Владыко, и тебе, моей Великой Государыне, иже такое великое бремя на меня возложила еси, неудобь мною носиму быти, и на толикий превысочайший Царьский престол предавши меня, о нем же мысли моей не было и на разум мой не взыде? Всевидящий сердца человеческого зритель, Бог, свидетель на меня, да и ты, моя Великая Государыня... яз всегда при тебе хощу быти, и святое, пресветлое, равноангельное лице твое зрети».
(399) См. рукописную Грамоту.
(400) См. Флетчера л. 54 и след. Он пишет: Dworaney Bulshey, Seredney Dworaney, Dyta Boiarskey. В Иоанново царствование упоминалось о Дворянах Сверстных и Младших (см. стр. 954 И. Г. Р.). О Дворянах Выборных см. Маржерет. 7 0.
(401) См. выше, и Маржерета (который описывает состояние России от 1590 до 1606 года) с. 86, 87.
(402) См. Маржерета 80, 82, 88, 89. Он говорит: cela fait un nombre incroyable. См. также стр. 714 и 807 И. Г. Р. Маржерет в Царском войске считает 20 000 Казанцев и Черемис, 8000 Татар с Мордвою и 4000 Черкасов.
(403) См. Маржерета 74, 79, и Флетчера, 58, 59, 60. Первый: Chaque general a son enseigne particuliere, laquelle se discerne par quelque saint, qui у est
peint... il у a deux ou trois hommes ordonnes a la tenir droite. Chaque general a son propre Nabat: ce sont des tambours de cuivre qui se portent a cheval (при каждом барабане находилось 8 барабанщиков). Начальник подвижного городка или вежи (called Beza or Gulay gorod) назывался Гуляйным Воеводою (Voiavoda Gulavoy).
(404) Флетчер л. 59, 61. — В первый раз упоминалось о сухарях в письме Иоанновом к Магнусу (см. стр. 897 И. Г. Р.).
(405) См. стр. 807 И. Г. Р. Флетчер пишет (л. 54): «каждому Дворянину Большому давали от 70 до 400 рублей, Середнему от 40 до 60 р., Меньшему или Сыну Боярскому от 12 до 30 р. См. также Маржерета 87.
(406) Флетч. л. 37—41. — Кажется, что Иоанн, уничтожив Опричнину, назвал города и волости собственною Царскою отчиною. — Мы ценим здесь, как и прежде, рубли XVI века в пять нынешних серебряных, в два червонца или несколько менее. Маржерет пишет (стр. 56 и 66), что в рубле было 6 ливров и 12 су, в Рейхсталере 12 алтын, а в червонце 18 алтын (или 54 коп. по нынешнему счету), иногда более, иногда менее.
(407) О Четях или Четвертях см. стр. 953 И. Г. Р., также в Т. IX, примеч. 816. — Верить ли Маржерету (стр. 56), что с семи или осьми десятин пашни казенные крестьяне платили Царю ежегодно 10, 12 или 15 рублей, т. е. 60 нынешних серебярных?
(408) Флетчер сказывает, что сия казна хранилась в Кремлевском дворце, вместе с коронами, каменьями драгоценными и проч. (см. л. 40 и 42).
(409) См. Собр. Г. Грамот, I, 584, и басню Флетчерову в Т. IX, примеч. 137, в конце.
(410) Флетчер говорит (л. 53), что многие Боярские Дети находились в крайней бедности за недостатком земель.
(411) Флетчера л. 44. — Об уменьшении налогов см. стр. 966 И. Г. Р. Флетчер приписывает Иоанну такое рассуждение (л. 41): «народ подобен стаду овец: чем более стрижешь их, тем более на них шерсти». Он в шутку, думаю, пишет, что сей Царь однажды потребовал будто бы меры живых блох от Московских граждан, которые, не умев наловить их, должны были отплатиться за то семью тысячами рублей. On prete aux riches.
(412) Л, 47, 48. Он говорит о трех братьях.
(413) В завещании Иоанновом 1572 года (см. «Духовное завещание царя Иоанна Василиевича Грозного» в конце примеч. к IX тому): «Князь Михайло Воротынский ведает треть Воротынска... как было исстари, а сын мой в то у него не вступается».
(414) См. стр. 964 И. Г. Р.
(415) Флетч. 53: They have no written law, save onely a smal booke (судебник?), that conteineth the time and manner of their sitting, order in proceeding and; such other judicial forms, but nothing to direct them to give sentence upon right or wrong. Their onely law is their Speaking Law, that is, the pleasure of the Prince and of his Magistrates (т. e.: «у Русских один словесный закон: произвол Государя или судей его» ).
(416) В Татищев. Судебнике, стр. 103: «а взыщут на Боярине или на монастыре Царя и В. К. земли, ино судити за шесть лет, а долее не судити».
(417) См. стр. 991 И. Г. Р.
(418) В 1586 г. Наместниками были: К. Ив. Фед. Мстиславский Владимирским, К. Ив. Петр. Шуйский Псковским, Дм. Ив. Годунов Новогородским, Борис Фед. Годунов Казанским, К. Анд. Ив. Шуйский Двинским, Степ. Вас. Годунов Костромским, К. Дм. Ив. Шуйский Каргопольским, Ив. Вас. Годунов Рязанским, К. Ник. Ром. Трубецкий Вологодским, Фед. Никит. Романов Нижегородским, К. Тимоф. Ром. Трубецкий Устюжским, К. Ив. Вас. Сицкий-Ярославский Ржевским, К. Фед. Дм. Шестунов Белоезерским, Фед. Мих. Троекуров Коломенским, Алек. Никит. Романов Коширским. — В Судебнике, стр. 92: «а на котором городе будет два Наместника». Так в 1584 г. были Наместниками Новогородскими Князья Вас. Фед. Шуйский и Мих. Петров. Катырев: первый жил, как Боярин, в Москве; а второй, как младший, в Новегороде.
(419) Флетч. 32 и Маржерет. 43, 67, который говорит, что подарок законный мог стоить рублей 10 или 12, но не более. Червонцы возвышались в цене и перед всякою коронациею: ибо купечество дарило нового Венценосца золотыми деньгами.
(420) См. стр. 715 И. Г. Р., Флетч. 52, 53, и Маржерет. 46.
(421) Флетч. 7—12.
(422) В Дел. Персид. № 4, л. 74: «Государь о кречетех и о дорогих соболех и чорных лисицах Сибирским Воеводам крепкой заказ учинил, чтоб Бухарским людем продавать не велели».
(423) «Прежде — говорит Флетчер — отпускалось 50 000, а ныне только 10 000 пуд: ибо Россия уже не имеет Нарвской пристани».
(424) Флетч.: their Losh-hide is very faire and large; their bull and cowe hide (for oxen they make none) is of a small sise; т. e. «коровьи и бычачьи кожи малы».
(425) В делах Персид. № 4, л. 71: «жемчюг ведется у Государя нашего в земле на Двине на Колмогорах и в Вел. Новегороде в реках».
(426) См. в Архиве Кол. Иностр. Дел отписки из Колмогор 1604 и 1605 года № 1. Выписываю для примера: «Июля в 24 д. пришел х’ Колмогорскому городу корабль Галанские земли, города Амстрадама, Галанские же земли к гостю к Ондреяну Лукьянову; карабельщик на карабле Герт Саклас; кормщик Томас Вилемс; а деловых бушманов 17 человек; а товару на корабле: 2 камышки яхонты лазоревы, поставлены в золоте, цена обоим 50 рублев; 120 золотников жемчюгу, по 2 рубли с полтиною золотник; 476 золотников жемчюгу, по рублю и по 26 алтын по 4 денги золотник... 24 зерна жемчюжку, по 26 алтын по 4 денги зерно... 16 200 ефимков, по 12 алтын ефимок; 200 литер золота и серебра пряденово, по 5 р. литра, 8 ожерелей муских канутельных, 4 стоячих, а 4 отложных, по 20 р. ожерелье; 33 поставы сукон Лундышев (Лондонских), по 30 р. постав; 10 поставов сукон на страфшш середние земли,
по 13 р. постав; 111 половинок сукон гренков, по 3 р. половинка; 75 половинок сукон Аглинских середние земли, по 6 р. половинка; 4 кипы сукон Рословских, по 40 р. кипа; 130 пуд перцу черного, по 5 р. пуд; 60 пуд перцу диково, по рублю пуд; 90 пуд ягод винных, по 20 алтын пуд; 8 пуд изюму, по 23 алтына по 2 деньги пуд; 130 пуд черносливу, по 4 гривны пуд; 17 пуд цылибухи, по 5 р. пуд... 25 четвертин железа белого (жести), по 5 р. четвертинка; 4 дюжины зеркал, по 40 алтын дюжина... 3 колоколы, а в них меди 30 пуд, по 2 р. с полтиною пуд... 40 киндяков, по 40 алтын киндяк... 2 лохани медные, по полтине лохань; 6 подсвечников медных, по 8 алтын подсвечник; 3 рукомойники медные, по полтине рукомойник; 42 сафьяны черных, по 10 алтын сафьян; 9 дюжин замков круглых, по рублю дюжина; 8 погребцов, по рублю погребец... 42 пуда сахару головного, по 4 р. пуд; 12 пуд сахару; деланого в коробках, по 4 р. пуд; 15 пуд анису, по полтора р. пуд; 15 паникадил медных, по рублю. .. 14 пуд яри, по 6 р. пуд... 23 полотенца Амстрадамских, по 2 рубли полотенцо; 155 полотенец Амстрадамских посконных, по рублю полотенцо... 10 бочек москотильнего всякого товару, по 50 р. бочка; 3 пуда меди в тазех, по 2 1/2 р. пуд; 15 пуд проволоки железные, по 1 р. пуд... 100 кисток камешков белых лъячных, по гривне кистка», и проч. Аршин бархату с золотом ценился в 1 1/2 р. атласу с золотом по 40 алтын, тафты-Китайки в 3 алтына; пуд мыла Грецкого в 60 алтын, масла бобкового в 3 р.
В сих отписках упоминается о кораблях знаменитого Нидерландского купца Ив. Белоборода (см. стр. 960 И. Г. Р. и Т. IX примеч. 842); он здесь называется не Девахом, а Девалем, как у Горсея; что и должно быть справедливо. О торговле Ногаев см. Маржерет. 58, 84.
(427) В Посольстве Дьяка Афанасья Власьева к Цесарю (см. Дела Австр. в Арх. Кол. И. Д., г. 1599): «Посланник наш, Офонасей Власьев, на своих на купленых на дву караблех (приехал), а корабельщики и деловые люди на тех его караблех были наемные из Любка».
(428) См. Hansiche Chron. Ill, 163.
(429) См. стр. 871—872 И. Г. Р. — Флетчер, хваля ум Россиян (л. 48), прибавляет: as appeareth by naturall wittes in the men and very children,
(430) В Д. Цесарск. № 5, л. 375, в письме Николая Варкоча к Годунову (в Июне 1591): «Как есми был Послом у Вел. Государя вашего, и в те поры слышел есми от торгового человека из Любка, от Кашпара Крона, и от иных, что блаженные памяти В. Государь Ив. Вас. того желал, штоб Еронима Шкота великого роду славного из И талианские земли, которой навычен великими розными науками свыше иных всяких людей, на время при своем Дворе видети; также есми больше выразумел, штоб и ныне тот чесный добрый Пан
Граф Шкот может быть достоен при Дворе славном Вел. Госуд. вашего... и он (Шкот) так то учинить хочет... а что Граф есть человек годный у его Цесарск. Величества и в великом жалованье, также и у иных Королев и у Княжат... кто
его о чем спросит, и он всю правду гадает, и такие мастерства и дела умеет, что во всех землях Неметцких и Италиянских нихто того не умеет... всякие языки, что есть под солнцем, знает», и проч. — Борис писал к Иерониму Шкоту (л. 379): «При отце Государя нашего твоя мысль, и хотенье было ехати к отцу Государя нашего... да тогды не сталось, а ныне то учинить хочешь... и яз в том тебя похваляю, что ты такой Рыцарский и мудрый и ученый человек, и умыслил быти у такова Великого Государя... а Государь наш всяких иноземцов, кто к нему приедет, милостивно приимает, а тебе, Рыцарскому человеку мудрому, начаюсь будет честь и свыше иных: только ныне вскоре мне о том твоем деле Царскому Величеству известити было невозможно, что Государя нашего зашли дела многие земские; а вперед, аже даст Бог, твою мысль извещу, и тебе о том ведомо учиню вперед».
(431) В Гаклуйте, стр. 573, письмо Эдуарда Гарленда к Дж. Ди: Right worshipfull, it may please you to understand, that I was sent unto you from the most
mightie Prince Feodor Ivanowich, Lord Emperour and Great Duke of Russia etc., as also from the most excellent Prince Boris Fed., Lord Protector of Russia, to give your worship to understand the great good will and heartie desire they beare unto you: for that of long time they have had great good report of your learning and wisedome, as also of your good counsel unto Princes: whereupon his Maiesties most earnest desire and request is unto you, that you would take the paines to come unto his citie of Mosco, to visite his Maiesties Court: for that hee is desirous of your company, and also of your good counsell in divers matters, that his Maiestie shall thinke needfull. And for the great goodwill that his Maiestie beareth unto you, he will give you yeerely toward your maintenance 2000 pound starling, and the Lord Protector will give you a thousand rubbles, as also your provision for your table you shall have free out of his Maiesties kitchin.
(432) См. стр. 613 И. Г. Р. — и Дела Цесарск. № 6, л. 265.
(433) См. стр. 952 И. Г. Р. — и Маржерета 33.
(434) См. стр. 953 И. Г. Р.
(435) См. Т. X, примеч. 134, и Розрядн. Кн. г. 1594, где сказано, что в Костромскую область, за Волгу, были посланы тогда Писцы К. Федор;Кривоборский и Аф. Зиновьев, по сю сторону Волги Вас. Вельяминов и Пант. Усов, а на Углич Князь Дм. Бельский.
(436) Титул моего экземпляра, писанного уже за половину XVII века: Книга именуема Геометриа, или Зеюгемерие родиксом и циркулем. В ней содержатся только правила для измерения мест с пособиями арифметическими. За Геометриею следует Книга о сошном и о вытном письме
(см. Т. IX, примеч. 816). Татищев (в Судебнике 139) пишет: «писцовой его (Иоаннов) наказ того жь года (1556) с приложением землемерных начертаний, которое видимо некто знающий Геометрию с вычетами плоскостей сочинил... В нем соха добрыя земли 800 четвертей», и проч. Вероятно, что он говорит о книге сошного письма; но все виденные мною списки ее новее XVI века.
(437) Титул: Книга рекома по-Гречески Арефметика, а по-Немецки Алгоризма, а по-Руски цыфирная счетная мудрость. В предисловии: «Сир, сын Асиноров, муж мудр бысть: сий же написа численую сию Философию Финическими писмены, якоже он мудрый глаголет, яко бесплотна сущи начала, телеса же преминующая... Без сея книги ни един Философ, ни Дохтур не можеть быти; а кто сию мудрость знает, может быти у Государя в великой чти и в жаловании; по сей мудрости гости по Государствам торгуют, и во всяких товарех и в торгех силу знают, и во всяких весех, и в мерах, и в земном верстании, и в морском течении зело искусни, и счет из всякого числа перечню знают». — В конце моего экземпляра — и другою, новейшею рукою — вписано сочинение Галеново о большом и малом мире, с следующим известием: «Выписано в Кирилове монастыре с книги преподобного отца нашего, Игумена Кирила, Белозерского Чюдотворца, с книги в четверть снискания его. В лето 7143 (1635)».
В примерах сей Арифметики означены вещам такие цены: «46 аршин черного Англ, сукна 13 рублей; сто овчин 1 1/2 рубля; воску 100 ф. 4 р.; 100 ф.
изюму 1 1/2 р.; 100 ф. хлопчатой бумаги 5 р. (см. выше, примеч. 426); пуд олова 1 р.; фунт масла коровьего 2 деньги», и проч. Мелкий денежный счет был такой: «в рубле 400 полушек, 800 полуполушек, 1600 пирогов, 3200 полупирогов, 6400 четвертей пирогов». В сказании о составе человеческом: «Есть убо человек, якоже поведают, на главе имея три швы и на углы составлены; женская же глава имеет един шов, кругом обходя главу: да по тому знамению и в гробех знают, кая мужеска, кая ли женска... Есть чело, еже аще велико есть, то знаменует, яко премудр разум имать», и проч. Это кажется переводом.
(438) В Д. Польск. № 20, л. 52: «Грамота из Литвы от Подьячего от Ондрея Иванова, писана новою азбукою, что взята у Цесарева Посла, у Николая Варкача». Далее, л. 58: «А на низу грамоты подписано по-Русски вязью (см. Т. X, примеч. 453), што тое грамоту перевести Латынскому Переводчику Якову Заборовскому, и переводил тое грамоту Яков». Другое донесение сего Подьячего было писано так называемою литореею.
(439) Борисов на Донце основан в 1600 году (см. Розр. Кн.), а Царев-Борисов, на устье Протвы, около того же времени. Бер в своей Хронике упоминает о строении сих городов. В Больш. Черт. (стр. 233) наименован город Царицын, но не нынешний, а древний Татарский: ибо в другом месте той же книги, стр. 84, сказано: «река Царица пала в Волгу против Царицына острова, а на острову стоял Царицын город». О нынешнем Царицыне упоминается в Разряди. Кн. с 1600 года: он построен, вероятно, Годуновым вместе с Борисовым около сего времени.
(440) К Курбскому, к Игумену Кирилловскому Козме и проч.
(441) См. стр. 760, 836 и 957 И. Г. Р. О Дионисии см. Т. X, примеч. 146.
(442) См. Никон. Лет. VII, 316—359. Вот некоторые места подлинника: «Древним бо Царем благочестивым равнославен, нынешним же красота и светлость, будущим же сладчайшая повесть... и не еже бо памятовати ему житейских сих многоценных и красных, и к сим вседушно пригвоздитись (стр. 319)... Душу свою Царскую умащая поучением Божественных глагол (стр. 320)... Не точию в своей Державе, но и в дальния страны яко нескудная река изливашеся пространная его милостыня (стр. 322)... Имеяше и благозаконную супругу свою благими нравы подобну себе: бе же добродетелию и верою к Богу друг друга преспевая... Иместа единую блаженную; леторасль Царского своего корени, и та ко Господу отыде, яко некий прекрасный цвет вскоре увядше, опаде, или яко некий пречестный бисер в скалке скрыся, благочестивым своим родителям великую скорбь сотвори, и их Царскому Сигклиту и всему народу печаль немалу нанесе... Слышасте ли, братие, повесть страшну; слышасте ли вещь всякия печали и сетования исполнь сущу, яко Господь верного своего слугу и блаженного раба святую душу с миром приемлет? Толико убо мирно успе, елико не единому от предстоящих одру его разумети святое преставление его; яко же убо всегда звезда предваряет солнце,
сице сего благочестивого Царя святая душа словом изыде, и никако же потрепета ни един уд телеси его, но яко же некоим сладким сном успе... Отселе убо что реку и что возглаголю? Слез настоящее время, а не словес; плача, а не речи; молитвы, а не бесед... Зде убо Пророческого вещания слово на нас яве совершися: кто даст главе моей премногую воду и очесем моим источник слез, яко да тыачу довольно?.. Скорби нашея пучина... плача нашего бездна... Отселе же прекрасный и многолетный Царский престол великия России вдовствовати начинает, и великий, Богом спасенный, матерь градов, царствующий многолюдный град Москва сиротства сетование приемлет» (стр. 350—352).
(443) См. там же, стр. 327, 328.
(444) Это послание утешительное, вместе с грамотою Борисова избрания, находится в рукописи принадлежащей А. И. Ермолаеву (см. Т. X,
примеч. 377).
(445) См. стр. 836 И. Г. Р. и Маржер. 28.
(446) См. Т. X, примеч. 437. Начало так: «Мир от четырех вещей составися: от огня, от воздуха, от земли и от воды. Составлен же бысть и малый мир, сиречь человек, от четырех стихий, сиречь от крови, от мокроты, от чермныя желчи и от черные. И убо кровь видением червлена, вкушением же сладка, подобна убо есть воздуху, мокра и тепла. Флегма же, яже есть мокрота, видением бела, вкушением же слана, подобна убо есть воде, яко мокра и студена. Чермная желчь видением желта, вкушением же горька, подобна убо есть огню, яко суха и тепла. Черная желчь видением черна, вкушением же кисела, подобна убо есть земли, яко суха и студена. Сим убо стихиом умаляющимся или умножающимся, или одебелевающимся выше естества своего, или пременьшимся и отступившим от своих им мест, и проходящим в необычные места, многообразно и многоразлично створяют человека болети.» Далее не так ясно, и много описок. Следуют вопросы и ответы. Например: «Что есть здравие? благорастворение стихий, от них же составлено есть тело... Что есть врачь? естеству служитель и в болезнех сподвижник; и совершен убо врачь, иже видением и деянием искусен: изряднейший же, иже вся творяй по правому слову». Заметим, что в этом древнем переводе (XIV или XV века: ибо Св. Кирилл Белоезерский скончался в 1428 году) три месяца весны, Март, Апрель, Май, называются пролетием.
(447) См. В. М. Рихтера Gesch. Der Medicin in Rutland, I, 324. Прекрасный список сего Лечебника находился в библиотеке у Москов. Профессора Баузе, и сгорел, вместе со многими драгоценными памятниками нашей Истории, в 1812 году; вот оглавление: О травах; о лейках и водках; о рыбах в море и в реках; о драгоценных каменьях; о фююсофском учении; о кровопускании; об искусстве Аптекарском. В начале сказано, что сия книга переведена с Латинского на Польский в Кракове в 1423 г. для Пана Станислава Гачкова, Воеводы Троцкого, а в 7096 на Русской по приказу Воеводы Ф. А. Бутурлина
в Серпухове. Автор уверяет, что гранат веселит сердце; что магнит родится в Индии при Великом Океане; что яхонт предохраняет от ужасных сновидений,и проч.
(448) Сии песни напечатаны в Полном Собрании Рос. песен 1780 года, Ч. I. В Древних Рос. Стихотворениях, издан, в 1818 г., также немало истинно-древнего и хорошего; но все перемешано с новым и скудоумным.
(449) См. стр. 958 И. Г. Р.
(450) См. стр. 983 И. Г. Р.
(451) Арсений говорит: inscriptas etiam habebat (сия митра или шапка) plures Russicas literas (в Вихм. Sammlung 116). — В Маржерет 62 и 63: toutes les dites vaisselles sont ouvrages de Russie. — Венецианский ювелир, Франциск Асцентини (Aszentini), приехав к нам в Июне 1601 г., жил в Москве три года; выгранил большой изумруд для Царского перстня и вырезал на агате распятие И. X.: за что Годунов дал ему соболью шубугорлатную шапку, муфту и 100 червонцев. Асцентини выехал из Москвы 13 Мая 1604 в Киев, чтобы чрез Турцию возвратиться в отечество, где он в 1617 г. издал свои записки, переведенные на Франц, язык Аббатом Курьером, под титулом: Memoires dAszentini: я не мог достать их и пользовался только выпискою, сделанною из сей редкой книги одним любопытным читателем и сообщенною мне Г. Бестужевым, Автором Истории Флота Российского. Далее сказано в выписке,
что Асцентини нашел в Москве земляка и друга своего, Марка Чинопи, призванного еще Царем Феодором для ткания парчей, штофов и бархатов; что Чинопи представил его Борису чрез Окольничего Дмитрия Афанасьева, когда Борис осматривал новую колокольню Ивана Великого, близ того места, где находилась и фабрика Чинопиева; что Асцентини два раза обедал у Царя за большим столом и многократно за кривым: в 1604 году уже слышал в Москве
о Самозванце; выехал оттуда с путевою грамотою, скрепленною Дьяком Ильею Муромцовым; встретил Расстригу в Чернигове и целовал у него руку; взял новый охранный лист от мнимого Царевича для путешествия из Киева в Астрахань, имея в кармане и вид Борисов, для предъявления в тех местах, которые еще не сдалися Лжедимитрию; жил в Астрахани у Флорентийского
уроженца, Антония Ферацо; жалуется на разные неудобства в пути, на худые дороги в России и на обиды, причиненные ему Калужским Воеводою, Князем Афанасием Кудашевым, и проч. и проч.
(452) См. Т. X, примеч. 451 о Марке Чинопи, стр. 568, 849 И. Г. Р. и Т. X, примеч. 315, где говорится о Большой Грановитой и Золотом Грановитой Пауште: о последней упоминается со времен Иоанна; ту и другую стали называть подписными в Феодорово.
(453) Я имею подлинник сего описания, где сказано: «В нынешнем в 180 (1672) году, Марта в 20 день, В. Г. Царь и В. К. Алексей Михайловичь, всея Великие и Малые, и Белые России Самодержец, указал в своей Великого Государя Золотой палате и перед Золотою в сенях списать подписи и описать подлинно, какие на стенах и на сводах притчи написаны, и сделать тому всему книги... И то писано в сих книгах подлинно; а у описей тех притчей были Приказу Большого Дворца Подьячей Никита Клементьев да иконописец Симон Ушаков». Золотая палата была одною стеною к Красному крыльцу, другою к Панихидной палате, третьего к Столовой, четвертою к сеням с дверью; описание картин сей палаты занимает листов 25. Далее: «180 г., Марта
в 23 день, В. Г. Царь и В. К. Алексей Мих. указал в Грановитой палате стенное письмо, и что на стенах каких притчей и подписей написано описать именно». Следует описание листах на двадцати. Сказано, что сия палата стенами к Кр асному крыльцу, к сеням, к Успенскому Собору и к Ивану Великому. Вот некоторые из описаний: «В Золотой палате вверху в своде, в самой средине, написан круг, а в кругу Еммануил: седит на небесных дугах, а под ногами колеса многоочитые; в левой руце держит потир злат, а в правой палицу; а у рук локти обнажены: а в венце седмь клинов; а подпись И. X. Еммануил. Около того кругу другий круг, а в том кругу написано 4 Евангелиста прообразованных; а около Еммануила и того круга кругом половина золотая, а другая празеленная; на золотом кругу, под главою Еммануиловою, подпись: Бог Отец премудростию Своею основа землю и утверди веки и благослови венец лету благости Твоея, Господи! А по празеленному кругу другая подпись кругом в дверях: Превечное Слово Отчее, Иже во образе Божии сый, и составляй тварь от небытия в бытие, Иже времена и лета Своею областию положий! Благослови венец лету благостию Своею; даруй мир Церквам Твоим, победы верному Царю, благотюдие же земуш и нам веушю мшюсть. А около того круга во весь свод большой круг по самые шалыги, и в том кругу от ног Еммануиловых до большого круга врата, а во вратех Ангел с скипетром; в левой руке держит свиток... а около Ангела во вратех облако раздвоилось; а под Ангелом и под облаком среди тех же врат человек стоящий с посохом; а от круга внутрь в круг шесть крыл; а среди круга солнце; а между тех крыл сверху лице человече обвито змеиным хоботом, конец хобота к солнцу; на правой стороне лице львово, меж крыл обвито также хоботом, конец хоботу к солнцу; на левую сторону глава змиина, окружена хоботом к тому жь солнцу; с правую жь сторону, меж крыл же, глава орля, обвита хоботом... А по правую сторону человека во вратех подпись: узким бо путем вводятся души праведных в Царство Небесное; а по левую сторону человека того над звучным кругом подпись в тех же вратех: широким бо путем вводятся души грешных во врата уттого ада... Подле врат написано девичьим образом воздух, над тем воздухом и подле того Ангел летящ в клине огненном; а от того клина, к затворе вратной, к низу, написан Диавол: по земли бежит заяц, а на Диавола из полукругу большого стреляет из лука Ангел... Ниже Ангела седит смерть: держит в обеих руках трубу, и ту трубу положила широкой конец в половину во временной круг», и проч. и проч. Довольно для того, чтобы иметь понятие об уме и воображении наших художников XVI века. О вязи или связи см. Т. X, примеч. 438. Ею писали так: ХХOVA. Сии знаки, отчасти похожие на Латинские буквы, изображены в разных местах Описания Золотой и Грановитой палаты.
Из Московского Артиллерийского Депо доставлено мне следующее известие о трех пушках Феодорова времени: «На Дробовике, называемом также и Царь-Пушкою, с правой стороны написано: Повелением благоверн. и Христолюбив. Царя и В. К. Федора Ивановича, Самодержца всея Великие России, при его благочестив. и Христолюбив. Царице и В. Княгине Ирине; с левой стороны: слита бысть сия пушка в преименитом и царьствующем граде
Москве лета 7094, в третье лето государства его. Делал пушку пушечной литец Андрей Чехов; с правой стороны у жерла: Божиею милостию Царь и В. К. Феодор Ив., Государь и Самодержец всея Вел. России; а ниже изображен Царь на коне с скипетром и в венце. На пищале Троиле с правой стороны: Божиею милостию, повелением Государя Царя и В. К. Федора Ив. всея России; а с левой: сделана сия пищаль Троил лета 7098; делал Андрей Чохов. На пищале Аспиде с правой стороны те же слова, что и на Троиле; а с левой: сделана сия пищаль Аспид лета 7098: делал Андрей Чохов; а сверху изображен аспид. Весу в Троиле 430, а в Аспиде 370 пуд». — ВТ. VI, примеч. 109, где упомянуто о большой Кремлевской пушке, ошибкою напечатан 1686 г., вместо 1586.
(454) См. Musscow. Reise anno 1602, в Бишинг. Magaz. VII, 265, и Петрея Chron. 3—10; см. также, для сравнения, стр. 716—717, 755, 878 и 957 И. Г. Р.
Петрей, быв в Москве при Годунове, и после, пишет, что в ней считалось 4500 церквей с приделами (Kirchen, Kloster und Capellen), а в Кремле 50; что при каждой находилось от четырех до двенадцати колоколов; что в иных малых церквах не могло поместиться ни семи человек. Автор Musskow. Reise говорит только о 35 церквах Кремлевских, но за то умножает их число в Москве до 5300, по сказанию тамошних старожилов Немцев. В Истории Келаря Аврамия Палицына: «тогда бысть в царств, граде боле четырехсот церквей». В Musskow. Reise означен вес большого Кремлевского колокола: 120 Schiffpfund
или 33 600 Немецких фунтов. Миллер, ссылаясь на Олеария и Адама Бранда, ошибкою поставил 10 000 пуд вместо 1000 (см. его Versuch einer N. Gesch. v. R. 90). О Дворах Армейском и Литовском упоминается в Дипломатических бумагах 1599 года (см. Т. XI, примеч. 34, о въезде в Москву Кучюмова семейства).
(455) В Розрядн. Кн. г. 1597: «Майя в 10 д. велел Государь Царь и В. К. ездити Объезжим Головам кормы да огни гасити: в старом Кремле городе К. Ив. Сем. Деев, да К. Фед. Андр. Мещерский; в Китае г. Ив. Борис. Гблочелов-Морозов; в Цареве каменном городе К. Ив. Бабичев; в Цареве же городе на Большом посаде К. Петр Пожарской; в новом деревянном городе от Москвы-реки по Неглинну Русин-Милюков; от Неглинны по Яузу реку Ив. Брехов; за Москвою рекою Д. Ошанин; за Яузою, в Дворцовых слободах, С. Благой».
(456) В Розр. Кн. 1591 г.: «Июня в 26 сказал Розрядной Дьяк Сапун Аврамов быти на Москве в осаде... в Китае К. Ив. Ив. Голицыну, в Цареве городе (Белом) К. Данилу Андр. Ногтеву Суздальскому... и Князь Данило бил челом Государю в отечестве о счете на К. Ив. Шапку-Голицына. Того жь дни бил челом Замятия Лыков на К. Василья Мусу-Туренина в отечестве о счете, и грамоту и наказ положил». — Там же: «Окт. в 1 (1589) Царь и В. К. велел К. Василья Гвоздева без суда батоги бита, а бив батоги, велел его выдати головою Князю Ив. Меньшому Никитичю Одоевскому... И Дьяк Дружина Петелин сказал Князю Петру Борятинскому: велел тебе Государь сказати: бил ты челом на К. Володимера Долгорукова да на К. Луку Щербатого, и тебе быти с ними
пригоже; да ты жь глупал, говорил про Боярина про Фед. Вас. Шереметева — и Государь велел тебя за то в тюрму посадить. И Князь Петр сидел в тюрме три дня, а на службу не поехал».
(457) См. Розрядн. Кн. сего времени, где описаны местничества упомянутых и многих других знатнейших родов.
(458) См. Маржерета 97, 98.;
(459) См. Флетчера 108.
(460) См. Т. X, примеч. 130. Флетчер пишет, что у Феодора за обыкновенным его столом бывало до семидесяти блюд; у Царя же Бориса в дни торжественные до двухсот, по сказанию Петрея (стр. 281). В должности Крайнего соединялись две нынешние: Обер-Шенка и Обер-Гофмаршала. — Для гостей любимых Царь всегда отведывал с тех блюд, которые отпускались к ним домой после обеда. О сливах см. Немцев. Dzienie Panow. Zygm. Ill, T. II, стр. 576.
(461) См. Маржерета 99—105.
(462) В Делах Цесарск. № 6, л. 569: «Что послано к Послу от Государева стола ествы и питья, и тому роспись. С Сытного Дворца: кубок Романеи, кубок Ренсково, к. Мушкатели, к. вина Францовсково белого, к. Бастру, к. Алкану (Аликанту), к. Мармазеи» (см. Т. VII, примеч. 399. Там я сказал, что мне не встречалось имя Мальвазии в древних Русских известиях; но здесь Мармазея есть без сомнения Мальвазия). «Медов красных: ковш вишневого, к. смородинново, к. меду мозжеелового, к. обарново, к. приварного, к. белово паточного, к. малинового, к. черемхового, к. старого, к. вешнево, к. меду с гвозцы; да в оловяникех ведро меду смородинново, ведро черемховово, в. мозжеелового, в. старово, в. вешнево; да в бочках пять ведр меду вишневого, 5 в. малинового, 5 в. Боярсково, 5 в. обарново, 5 в. приварного выморозки, 10 в. меду паточного, 5 в. меду с гвозцы, 20 в. меду Княжого, 5 в. квасу медяного паточного. С Кормового Дворца: лебедь на восмь блюд, на блюдо крыло лебяжья потроху, грудь боранья с шафраном, жерав (журавль) с зельи на восмь блюд, утя верченое, утя с огурцы, тетерев с шафраном, тетерев с сливами, ряби
(рябчики) с сливами, кострец говяжей верченой, язык говяжей верченой, почки бараньи верченые, ножки бараньи, плечико баранье верченое, четверо куров росольных молодых с инбирем, юрмя уха курячья шафранная, уха курячья черная, уха курячья белая, уха курячья с умачем, манты, калья с лимоны, калья с огурцы, калья в лапше, пирожки кривые, токмачи (колотушки), заец в лапше, заец росольной, заец тушеной, заец в репе, кострец лосин, часть лосины, осердье лосье крошеное, осердье лосье росольное, печень лосья, мозг лосей, четверо куров верченых молодых, куря рожновое, куря рафленое, куря бескостное, гусь шестная со пшеном Сорочинским, потрох гусин, лытка ветчины, куря шестное, куря верченое окрашиваное с лимоны, кундумы. — С хлебенного Дворца: хлебец крупичатой в 5 колачей, перепеча крупичатая в 5 колачей, колачь крупичатой в 5 колачей, курник, колоб, три пирожки подовых с бораниною, блюдо пирогов пряженых кислых с сыром, блюдо оладей приказных больших, блюдо котлом, пирог подовой с сахаром, пирог подовой с мясом, пирог подовой с яицы, пирог подовой с сыром, коровай мягкой, коровай битой, коровай ставленой с яицы, коровай ставленой с сыром, на блюдо оладеек с сахаром, на блюдо налитков, на блюдо трудонош, на блюдо пирогов пряженых с сахаром, на блюдо пирогов пряженых с сыром, на блюдо сырников с яицы, на блюдо сырников с сыром, на блюдо блинов красных, на блюдо блинов тонких, блюдо жаворонков, блюдо карасов с мясом, блюдо листней со пшеном Сорочинским, блюдо киселя белово, ставец сливок, блюдо сыру губленово, горшечик молочка вареново, горшечик молочка Тверсково, блюдо хворосту, блюдо елец, блюдо орехов, блюдо ядер, блюдо шишек чешуйных, блюдо мисенного».
(463) См. Маржерета 29, 33, 40, 47, 52, 53, и Т. X, примеч. 341. — Письмо Генрика IV к Феодору, сохраненное в Архиве К. И. Д.: Tres illustre et tresexcellent Prince, notre cher et bon amy... II у a un nomme Paul, citadin de la ville de Milan, qui Vous sert en qualite de medecin il у a Iongtemps, lequel estant fort age, desire passer en ce royaume pour у revoir ses parens et amys, qui sont en Notre Cour et Nous ont supli6 tres humblement d’interceder pour luy vers Vbus. Au moyen de quoy Nous Vous prions aussi le luy vouloir permettre. Et si en son lieu Vous desirez un autre de cette profession, Nous tiendrons la main de Vous en envoyer un, de la doctrine et fidelite duquel Vous aurez toute satisfaction. Comme
en toutes autres occasions Nous serons tres aises d’avoir moyen d’user de revanche et faire chose qui Vous soit agreable et tourne a Vostre contentement. Priant Dieu, tres-illustre et tres excellent Prince, Notre tres cher et bon amy, qu’il Vous ait en Sa tressainte et digne garde. Escript a Paris le 7 jour d Avril 1595. Votre bon amy Henry.
[Преславный и сиятельный Государь, наш дорогой и добрый друг... Гражданин города Милана по имени Поль, котосын дазно Вам служит в качестве медика и который достиг пленного возраста, желает переехать в это королевство, ы свидеться со своими родными и друзьями, умолящими Наш Двор и Нас очень смиренно ходатайствовать за него пред Вами. В силу этого Мы также просим Вас позволить им это. И если Вы пожелаете иметь на его месте другое лицо той же профессии, Мы ручаемся отправить Вам того, ученость и верность какового вызовет Ваше удовлетворение. Как и во всех случаях, Мы будем очень рады иметь способ возместить и сделать все то, что Вам будет приятно и вернет Вам довольство Молим Бога, преславный и сиятельный Государь, наш очень дорогой и добрый друг, чтобы Вы были отмечены Его благодатью и зашитой. Написано в Париже в 7 день апреля 1595.
ваш добрый друг. Анри (Генрих)).
Сей Медик Павел был еще жив в 1600 году. О нем сказано в бумагах Флорентийского Посольства (см. Т. XI): «Дохтура Павла Великий Государь Борис Ф. добре жалует: на Москве женился, и ехати ему в свою землю для старости не можно». В 1598 г. Королева Елисавета просила Бориса отпустить Доктора Марка Ридлея (Rydley) в Англию, обещая прислать к нему другого, и прислала Виллиса, дав ему и государственные поручения (см. Дела Англ. 1598 и 5199 г., в столбцах). Щелкалов спрашивал у Виллиса: «Сказываешься ты Дохтор... и книги Дохторские и лечебные и зелье с тобою есть ли? и как немочи знаешь?.. И Дохтор говорил: которые книги были со мною, и яз те все оставил в Любке, и сказывался есми в дороге торговым человеком для того, чтоб меня пропустили; а и так меня в дороге осматривали, и нашли у меня платье доброе бархатное, и яз сказал, что везу к Москве к Дохтору к Марку (Ридлею); а зелья есми не взял для проезду, что нас Дохторов к Москве нигде
не пропускают. И Вас. Яков. Щелкалов Вилизу говорил: почему жь тебе у человека без книг, какая немочь, можно познати, по водам ли или по жилам? И Дохтор говорил: можно и без книг разумом знать по водам; а которая в человеке тяжкая болезнь, ино ее и по жилам можно познати; а и лечебная книга со мною есть же: а старая книга у меня в голове... Мы Дохтуры зелий не держим: то живет у Обтекарей». — Пастор Бер (см. Т. X, примеч. 27) пишет: «В 1600 году Борис вызвал из Германии Медиков и Аптекарей; первых было у него 6: 1) Христофор Рейтлингер, из Венгрии, приехавший в Москву с Англ.
Посланником, весьма искусный в своей науке и сведущий в языках; 2) Давид Вазмер; 3) Генрих Шредер из Любека; 4) Иоанн Вильке из Риги; 6) Каспар Фидлер из Кенигсберга; 6) Студент Медицины Эразм Венский из Праги. Каждому из них отпускали ежемесячно знатное количество хлеба, 60 возов дров и бочку пива; ежедневно штоф водки, уксусу, и запас для стола; ежедневно три или четыре блюда с Царской кухни. — Государь давал им обыкновенно по пяти лошадей, верховых и каретных. Всякому отвод или деревню с тридцатью или более работниками. Когда Царь принимал лекарство, и когда оно хорошо действовало, то Медиков дарили камками, бархатами и соболями; дарили также за лечение Бояр и сановников», и проч. Наши Архивские бумаги свидетельствуют, что Борис в 1600 году посылал своего Переводчика, Рейнгольда Бекмана, в Немецкие города за Докторами, и что Бекман в Риге уговорил Каспара Фидлера, бывшего Медиком Императора, Королевы Французской, Герцогов Прусского и Курляндского, ехать в Россию.
Вероятно, что и другие выше означенные Медики были вызваны к нам Бекманом.
В Делах Англ. 1601 г. ( см. столбцы Лиева Посольства): « Покорно челом бью (пишет Ли к Боярам), штоб Его Царское Величество пожаловал для моего челобитья, велел дати имя Дохторское Христофору Рыхтенгеру, назвати его Дохтором; и я ведаю, что он достоен такого жалованья по его ученью; а у меня он пребывал 26 лет; и ведаю, что Великий Государь, как есть во всей вселенной, может дать честь всяким людем по их достоинству». — Там же, в столбце 1602 г., в донесении из Архангельска о приезде Аптекаря Френчгама:
«А сказывал, Государь, нам, холопем твоим, тот Яков (Френчгам), что он прежде сего при Царе и В. К. Иване Васильевиче жил на Москве, а с Москвы-де отпущен с Аглинским Послом, со Князем Еремеем Баусом; а ныне-де отпустила его к тебе, Государю, служити Елисавет Королевна с женою и с детми и с людми». Следует опись его лекарствам, числом 146: «Слива белая булис в сахаре, яблоки поморанчи в сахаре, цидоны яблоки в сахаре... сахар барберис, сахар роб дерибес, сахар цвету розмаринин или антос... масло кирие,
коричное, мушкатное, гвоздишное, анисово... вотка розосолис, вотка Дохтура Стефана, коюшяриа... кора сытри, кора каперис, кора мандрагора... корень брусе, корень сыпере, корень е ринге... гуми ладаном, гуми бургоние... сторак каламенти... олибаном... аса федеита... руби тинторум... тартар сигби... прямая глина Армейская... манна фоли Индие... сена Алексанрейский... ячмень Француской...», и проч. и проч. См. изъяснение в Рихтер. Gesch. Der Medicin in Rutland, I, 448. В Делах 1602 г. упоминается еще об Аптекаре Ричарде, который приехал в Москву из Лондона с Микулиным, но возвратился в Англию. О Голландце Клаузенде см. Петрея Chron. 373.
(464) Флетч. 106, Маржерет. 35 и 118, и стр. 955 И. Г. Р.
(465) См. Марж. 46, Флетч. ИЗ, и Musskovit. Reise (в 1602 г.), в Бишинг. Magaz. VII, 271. Флетчер о головном женском уборе: first a caull of some soft silke, and over it a fruntlet, called obrosa. Думн. Дворянин Мих. Татищев, посыланный Борисом в Грузию (см. стр. 1055 И. Г. Р.), описывая наряд Карталинской Царевны, говорит: «на голове у нее был шлык, бархат гладкой червчат, кабы науруса»: вот Флетчерова obrosal
(466) Одежду мужчин мы уже описали: см. стр. 719 И. Г. Р.
(467) См. Флетч. 109.
(468) Там же, 116.
(469) См. Флетч. 89 и 104. Он пишет, что Годунов поил также сего больного сына холодною Святою водою. О юродивых см. в Флетч. л. 90. 3 Июля 1589 года скончался в Москве, с именем Святого, Иоанн Юродивый, прозванный Большим Колпаком и Водоносцем. Он родился в Вологде, с юных лет изнурял себя постом и молитвою, носил на теле кресты с веригами железными, на голове тяжелый колпак, на пальцах многие кольца и перстни медные, а в руках деревянные четки. Тело его с великою честию было погребено в церкви Василия Блаженного. Рукописное житие сего Иоанна есть в библиотеке Графа Ф. А. Толстого.
(470) См. стр. 869 И. Г. Р. и Флетч. 90. Заметим однако ж, что Василий Блаженный преставился в 1552 году, как пишут: следственно, не дожил до ужасной эпохи Иоаннова тиранства.
(471) Ни в странах языческих, подвластных древним Россиянам (в Ливонии, в земле Двинской, в Перми), ни в Магометанских (в Казани, в Астрахани), мы никого силою не обращали в свою Веру. Первые Князья: Олег, Игорь, Святослав, были примером терпимости. Владимир велел народу креститься; но не гнал язычников.
(472) См. стр. 633 И. Г. Р.
(473) См. Историю Унии Н. Н. Бантыша Каменского, стр. 39 и след.
(474) См. Поссев. Moscov. 9—11.
(475) См. стр. 633 И. Г. Р.
(476) В Делах Цесарск. № 6, л. 340: «Присылал к Михайлу и к Офонасью» (Вельяминову и к Дьяку его Власьеву, в городе Борисове, в Июне 1595 году) Митрополит Ноугородцкой, Михайло Рагоза, Архидиакона Григория, и Архидиакон говорил, что хотел было Митрополит с ними видетись, да не смеет Поляков, для того что ныне он и все люди, которые были с ним Греческие Веры, по грехом во изгнанье от Поляков: один за него стоял Воевода Ноугородцкой Федор Скумин, и ныне-дей и тот ему отказал, и за него стояти не хочет, для того что на него пришли все Паны Рады Польские и Литовские, что он держит Митрополита Греческие Веры, а не Римские; а присылал-дей о том к Королю и к Паном Радам Папа Римской с великим запрещением, чтоб в их земле одна была Церковь Римская, и Митрополит-дей
Михайло хочет им место сдати и Митрополью оставити, а сам хочет быти в монастыре, а на его место Папа хочет тотчас прислати Бискупа своево Римские Веры; и ныне-дей Митрополит прислал к вам бита челом: преж сево к нему Царская милость бывала, присылывана милостыня для их убожества; и Михайло б и Офонасей дали ему на милостыню, а он за Государя и за Государыню и за все Крестьянство Бога молит и впредь рад Бога молить. И Михайло и Офонасей говорили: То делаетца за грех всего Крестьянства: Бог попущает таких волков, а не Пастырей, которые Церковь Божию расхищают, как прежние Папы Фармос и Евгений и иные Папы... а нынешние Папы и остаток хотят видети в расхищение; и Митрополиту Михаилу пригоже было стоята о том крепко и пострадата хотя и до смерти, а Веры Крестьянские и престола своего не оставлята... А что велел у нас просити на милостыню, и преж сево к нему Царская милостыня прислана с Степ. Котовым, а ныне с нами от Государя милостыни к нему не послано, а что улучилось, и мы за здоровье Великого Государя и Государыни милостыню к нему пришлем. И назавтрее того послали к Митрополиту Михайлу за здоровье Государя и Государыни пять золотых Угорских». Итак, Митрополит жил тогда не в Киеве, а в Новогродке Литовском, и назывался Новогродским)
(477) См. Барон. Annal. Eccl. VII, 6,14 и 24, и Пясецкого Chron. л. 138, 164, в Истории Унии 41—49.
(478) Лаврентий Древинский, Чашник и Депутат земли Волынской в 1620 году (см. Историю Унии 69-73).
Портрет А. С. Пушкина. Художник О. А. Кипренский. 1827 год
Смирнов А.
Как создавалась «История государства Российского»
Чистая светлая слава Карамзина
принадлежит России.
А. С. Пушкин
1
«Жизнь наша, — писал Н. М. Карамзин, — делится на две эпохи: первую проводим мы в будущем, а вторую в прошедшем, когда горячка юности пройдет». Если отнести эти слова к автору, то надобно признать, что первая их часть характеризует молодого создателя «Писем русского путешественника», вторая же — творца «Истории государства Российского».
Пострижение Карамзина в историографы (выражение П. А. Вяземского) произошло в 1804 году, на 38 году жизни, когда он был в расцвете творческих сил. Ко времени принятия ответственного решения Карамзин обладал солидным литературным опытом. Известен был как автор упомянутых «Писем», издатель-редактор лучших для своего времени периодических изданий и альманахов, а также собрания сочинений ряда писателей (Державина, Дмитриева). В его ранних работах виден устойчивый интерес к историческим сюжетам, обращения к милой его сердцу русской старине, хорошее знакомство с российскими древностями»; в свой текст он мастерски включал летописные данные, держась как можно ближе к языку подлинника, сохраняя тональность, выразительность последнего. Словом, хорошую школу он прошел, прежде чем ощутил себя готовым бросить вызов судьбе.
К замыслу создания крупного исторического полотна Карамзин был подведен всем развитием своего творчества, ходом размышлений о судьбах Отечества. Развитие русской нации, ее культуры ставило перед общественной мыслью такие проблемы, как национальное самосознание, человеческая личность в национальном коллективе и в мире, нация, народ в человечестве, место и роль России в Европе, в современном мире и в истории. Борьба с Наполеоном еще более обострила эти проблемы. Они в произведениях Карамзина ставятся во главу угла и в конечном счете предопределят выбор им исторического прошлого Отечества как объекта изучения.
По свидетельству поэта И. И. Дмитриева, Карамзин «давно занимался прохождением всемирной истории, с прилежанием читал всех классических авторов, древних и новых, наконец, прилепился к отечественным летописям, в то же время приступил и к легким опытам в историческом роде».
Увлечение историей у Карамзина проснулось рано. В «Письмах русского путешественника» он сам отмечает, что еще в детстве зачитывался античной историей, что в пансионе с таким же увлечением следил за новейшими событиями, за борьбой североамериканских колонистов, восставших против английского короля. «Я люблю остатки древностей, люблю знаки минувших столетий», — говорит автор «Писем».
Во время путешествия по Европе (совпавшее с началом французской революции), посещая библиотеки, музеи, университеты, знакомясь с сокровищами живописи, ваяния, архитектуры, с последним словом науки и искусства, беседуя с европейскими учеными, Карамзин не перестает думать об Отечестве. Рождается у него на этом пиру европейского разума замысел создания Отечественной истории, начинается его осмысливание. «Больно... — восклицает автор «Писем...», — что у нас до сего времени нет хорошей российской истории, то есть писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием... Нужен только вкус, ум, талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить... Родословная князей, их ссоры, междоусобие, набеги половцев не очень любопытны, — соглашаюсь; но зачем наполнять ими целые тома? Что неважно, то сократить... Но все черты, которые означают свойства народа русского, характер древних наших героев, отменных людей, происшествия действительно любопытные описать живо, разительно. У нас был свой Карл Великий: Владимир — свой Лудовик XI: царь Иоанн — свой Кромвель: Годунов — и еще такой государь, которому нигде не было подобных: Петр Великий. Время их правления составляет важнейшие эпохи в нашей истории и даже в истории человечества; его-то надобно представить в живописи, а прочее можно обрисовать, но так, как делал свои рисунки Рафаэль или Микель-Анджело». Это — первый самый общий набросок замысла огромного труда, как бы предчувствие своего призвания и, вместе с тем, изложение собственного творческого метода, стремление слить в единое целое историческую науку с художественной образностью в изложении результатов исследования.
Интерес Карамзина к историческим проблемам виден в направлении, которое он задал «Московскому журналу» (1792—1793, 8 книг) и позже «Вестнику Европы» (1802—1803, 12 книг), в выборе тематики ряда своих повестей, помещенных на страницах этих журналов.
В набросках к слову о Петре Великом (1798) историческая тема выступает совершенно отчетливо. Делясь этими обширными замыслами, так сказать, на стадии их возникновения и первоначального обдумывания, Карамзин пишет Дмитриеву 20 сентября 1798 г.: «Иногда забавляюсь только в воображении разными планами. Например, мне хотелось бы, между прочим, написать два похвальные слова Петру Великому и Ломоносову. Первое требует, чтобы я месяца три посвятил на чтение Русской истории и Голикова (автор многотомной работы о Петре I.— А. С.): едва ли возможное для меня дело! А там еще сколько надобно размышления? Не довольно одного риторства: надлежало бы доказать, что Петр самым лучшим способом просвещал Россию; что изменение народного характера, о котором твердят нам его критики, есть ничто в сравнении с источником многих новых благ, открытым для нас Петровою рукою. Надлежало бы приподнять уголок той завесы, которою вечная судьба покрывает свои действия в рассуждение земных народов. Одним словом, труд достоин всякого хорошего автора, но не всякий автор достоин такого труда».
В ряде повестей и статей Карамзин делает исторические экскурсы, вплетая в ткань художественных полотен рассуждения о древностях российских, протестует против галломании, прославляет времена, «когда русские были русскими. Жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили, как думали» («Наталья, боярская дочь»). Автор признает, что его все более занимают древности российские, характер славного народа русского. Не случайно повесть «Марфа-посадница» посвящена новгородской республике, прославлению вечевых традиций — теме, волновавшей Карамзина всю жизнь. В 1793 году он заявляет на страницах «Московского журнала»: «... старая Русь известна мне более нежели многим моим согражданам». А в письме к Дмитриеву 2 мая 1800 г. признается: «Я по уши влез в русскую историю, сплю и вижу Никона с Нестором». В «Вестнике Европы» Карамзин публикует статью «Исторические воспоминания и замечания на пути к Троице», где сетует: «Мы не имеем порядочной истории, славные и великие дела предков нам мало известны». Говоря об обязанностях историка, он указывает, что надобно не только передать образ мыслей описываемого времени, но уметь «рассуждать и сказку отличать от истины». В 1802 г. в том же журнале Карамзин публикует статью «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств». Она может быть названа манифестом молодого Карамзина. Это выражение его взглядов на отечественное прошлое. Здесь прямо говорится, что России пора иметь красноречивых историков, которые могли бы восславить знаменитых предков наших: «Должно приучить россиян к уважению собственного», — восклицает автор, и далее: « Я не верю той любви к Отечеству, которая презирает его летописи и не занимается ими: надобно знать что любишь, а чтобы знать настоящее, должно иметь сведения о прошедшем». Оживить великие характеры отечественной истории могут и должны не только историки и поэты, но также художники и ваятели. Из тем, достойных внимания, Карамзин (вслед за Ломоносовым, в свое время также разрабатывавшим этот вопрос) называет первых киевских князей, делая им свои выразительные характеристики. Так, Святослав назван Суворовым Древней Руси, причем подчеркнуто, что он «родился от славянки», а Игорь, Рюрик, Олег «были иностранцы». Выделены также Ярослав Мудрый как издатель законов, Владимир Мономах как борец за единство русской земли. Указано, что после мало было великих людей на княжеских престолах, что внутренние раздоры поглотили внимание владетелей. Из времен удельных раздоров внимание художника должна привлечь картина начала Москвы. Среди других тем указаны: Куликовская битва, взятие Казани, Полтавское сражение, подвиг Кузьмы Минина и т. д. Повсюду в Отечестве и не только в столице, но и в Киеве, Владимире, Нижнем Новгороде, «во всех обширных странах российских надобно питать любовь к Отечеству и чувство народное» (разрядка Карамзина. — А. С.).
В марте 1803 г. брату Василию Михайловичу Карамзин сообщает: «Занимаюсь только русской историей». Эти признания — не преувеличение. 6 июня 1803 г. Карамзин снова пишет брату: «Хотелось бы мне приняться за труд важнейший: за русскую историю, чтобы оставить по себе Отечеству недурный монумент».
28 сентября 1803 г. он пишет М. Н. Муравьеву, товарищу министра просвещения, своему другу, что работа над историей «занимает всю душу мою; могу и хочу писать историю, надеюсь управиться в 5—6 лет». И. И. Дмитриев, от которого у Карамзина не было тайн, посоветовал ему испросить через М. Н. Муравьева у императора Александра I помощь для исполнения столь важного замысла. Хлопоты Муравьева увенчались полным и быстрым успехом: «Вам единственно я обязан», — благодарил его Карамзин.
31 октября 1803 г. Карамзин получил подписанный императором указ, в котором говорилось, что, одобряя его желание в столь похвальном предприятии, как сочинение полной истории Отечества нашего, император жалует ему в качестве историографа ежегодный пенсион в две тысячи рублей и производит отставного поручика в надворного советника, вновь зачисляя его на службу, что было совершенно необходимо для получения доступа к государственным архивам. Это, как писал Карамзин близким, позволило ему совершенно посвятить себя делу столь же важному, как и трудному. «Я теперь живу в прошлом и старина для меня всего любезнее», — сообщал из Остафьева историограф брату В. М. Карамзину.
Основные этапы работы над «Историей государства Российского», трудности и радости автора отражены в его письмах родным и близким (брату Василию Михайловичу, И. И. Дмитриеву, П. А. Вяземскому, А. И. Тургеневу, М. Н. Муравьеву), а также к директорам государственного архива Малиновскому и Калайдовичу. В этих документах раскрываются также приемы и методы авторской работы, его понимание цели, характера своего труда, его общественная значимость и самое главное — в письмах содержатся лаконичные, образные оценки целого ряда событий и лиц, которые не все вошли позже в основной текст. Письма раскрывают нити, которые связывали его с жизнью страны, трагедиями и радостями, выпадавшими на долю русских людей в то тревожное время. И так уж получилось, время было такое, что в письмах переплелись оценки современных событий с раздумьями о далеком прошлом. Карамзин смотрел на Древнюю Русь через призму современных ему событий. С начала 1804 г. и до последних дней жизни работа над «Историей» стала основным делом Николая Михайловича. 18 февраля 1804 г. он пишет своему другу-покровителю М. Н. Муравьеву: «Теперь разделавшись с публикою (имеется в виду издание последнего номера «Вестника Европы» под его редакцией. — А. С.), занимаюсь единственно тем, что имеет отношение к истории».
К этому времени Карамзин не только закончил свои дела, связанные с журналом, но и сдал в производство собрание своих сочинений (вышло в том же 1804 г.), и, самое главное, приобрел душевное спокойствие, устроил все свои личные дела. 8 января 1804 г. он вступил во второй брак (первая супруга Лиза, горячо любимая, скончалась во время родов в апреле 1802 г.) с дочерью своего старшего друга князя А. И. Вяземского Екатериной Андреевной. Это была женщина необыкновенного ума, дивной красоты и доброты душевной. Современники говаривали, что ее облик напоминал античных богинь, как будто бы греческие ваятели именно ее брали за образец при создании своих шедевров. Николай Михайлович говорил, что при помолвке они поклялись никогда не разлучаться и были обету верны.
В 1804 году Карамзин надолго поселился в подмосковном имении Вяземских — Остафьеве. В лице Екатерины Андреевны он обрел надежную подругу, умную, прекрасно образованную помощницу. Она помогала в переписке готовых глав, позже держала корректуру первого издания «Истории», главное же, обеспечила тот душевный покой и условия для творчества, без которых был бы просто невозможен огромный труд мужа. Карамзины имели множество друзей; лучшие люди России были в числе их. «Душой круга друзей своих» называли Николая Михайловича. Отзыв этот в полной мере относился и к Екатерине Андреевне.
В Остафьеве к услугам историографа была огромная библиотека и хорошо отлаженный быт. Неприхотливый в жизни, Карамзин ввел воистину спартанские правила, чтоб не тратить попусту не только дни, но и часы. Вставал рано утром, совершал часовую прогулку в любую погоду, иногда верхом (сказывалась привычка бывшего офицера), после легкого завтрака уединялся и работал до четырех часов пополудни; затем обед и опять работа. Первая половина дня нерушимо принадлежала «Истории», во второй принимал друзей, когда они были в доме. Во время работы отдохновений у него не было. Это было живое воплощение терпения и труда, свидетельствует П. А. Вяземский.
В Остафьеве было написано восемь томов, обдуман и начат девятый том «Истории». Скромный памятник, установленный в юбилейном 1911 г., напоминает об этом. На гранитной колонне лежат восемь томов, увенчанных свитком. Профессор М. Н. Погодин, посетивший в 1846 году Остафьево и написавший в карамзинской комнате «Слово» о нем в связи с открытием памятника в Симбирске (там оно и было произнесено), дает следующее описание усадьбы и рабочего кабинета: «Огромный барский дом в несколько этажей возвышается на пригорке, внизу за луговиной блещет обширный проточный пруд, в стороне от него цельская церковь, осененная густыми липами. По другую сторону обширный тенистый сад. Кабинет Карамзина помещался в верхнем этаже в углу с окнами, обращенными к саду, ход был к нему по особой лестнице... В этом святилище русской истории, в этом славном затворе... 12 лет с утра до вечера сидел один-одинешенек знаменитый наш труженик... углубленный в мысли о великом своем предприятии с твердым намерением свершить его во что бы то ни стало, где в тиши уединенной он читал, писал, тосковал, радовался, утешался своими открытиями!.. Голые штукатуренные стены, широкий сосновый стол, простой деревенский стул, несколько козлов с наложенными досками, на которых раскладены рукописи, книги, тетради, бумаги; не было ни одного шкафа, ни кресла, ни дивана, ни этажерки, ни пюпитра, ни ковров, ни подушек. Несколько ветхих стульев около стены». Воистину спартанская обстановка, более всего соответствующая характеру и привычкам хозяйка.
За время работы над историей он дважды обращался к поэзии, в 1806 году написал «Песнь воинам», в 1813 году — «Освобождение Европы». Патриотическая патетика стихов, их тематика диктовались противоборством с Наполеоном, и исторические экскурсы, в них содержащиеся, свидетельствуют о том, как глубоко воспринимал Карамзин связь времен.
Наблюдая крах надежд в добрые намерения царей (Екатерины II, Павла, позже Александра I и Николая I), видя эволюцию и перерождение французской революции в империю, а революционных якобинских войн в наполеоновскую агрессию, Карамзин обращается к материалам истории,, надеясь в них отыскать и причины крушения иллюзий, и основы для прочных преобразовательских инициатив, и разные силы, способные осуществить идеалы государства всеобщего благоденствия. Он полагал, что основные коренные законы, определяющие облик общества, отношения граждан между собою, судьбы народа, «должны быть извлечены из его собственных понятий, нравов, обыкновений, местных обстоятельств». Иными словами, прочны и нужны лишь те преобразования, которые подготовлены всем ходом развития национальной жизни: «Время дает надлежащую твердость уставам государственным». Вот это основное условие преобразования, как отмечал Карамзин, не учитывалось ранее да и ныне не принимается во внимание соотечественниками. И поэтому при каждой смене постояльца Зимнего дворца вместо «мудреца на троне», свобод и кодекса гражданских законов страна получает нового «фрунтовика» и очередную порцию палок.
2
«История государства Российского» создавалась на основе критического исследования всей предшествующей литературы и освоения обильных разнообразных источников, извлекаемых из архивохранилищ и библиотек как отечественных, так и зарубежных. Многое он первым вводил в научный оборот. «Найдены мною,— писал он Н. Н. Новосильцеву, президенту Академии наук,— некоторые важные исторические рукописи XIII и XIV веков, до ныне совершенно неизвестные. Смею утвердительно сказать, что я мог объяснить, не прибегая к догадкам и вымыслам, многое темное и притом достойное любопытства в нашей истории».
Карамзин хорошо знал и должным образом критически использовал и старопечатную книгу, различные историописания, как-то: хронографы (описания времен) — средневековые сводки сведений по всеобщей истории с позднее возникшими вкраплениями данных и по русской старине; Синопсис — первое учебное пособие по русской истории, созданное в конце XVII века, не утратившее своей популярности и во время Карамзина; Степенная книга, созданная при Иване Грозном на основе летописных данных. Знал он хорошо и жития святых, и такие сочинения, как записки Андрея Курбского, его полемику с Грозным, записки Палицына, сказания об Александре Невском, осаде Пскова в 1581 году, изучил различные родословные книги, грамоты и записи князей, разряды полков и воевод, кои велись со времен Ивана III, посольские дела и другие государственные акты. Эту громаду разнообразных источников, архивные дела, которые присылали Карамзину ящиками, можно исчислять не единицами дел, а на «пуды мерять».
Такую громаду разнообразного материала разыскать, собрать, систематизировать одному было бы просто не по силам. Карамзин получал запрашиваемые км материалы по определенным темам из государственного архива, работники которого и выполняли его заказы под руководством директоров (Малиновского, Калайдовича). Помогали ему, разумеется, и работники библиотек. Но именно помогали, ибо приходилось просматривать в поисках нужных книг и материалов россыпи неучтенных книг и рукописей. Научно составленных каталогов библиотек тогда еще не имели. Иногда в россыпях списанных «дефектных» рукописей историк находил подлинные, по его словам, сокровища.
Помимо государственного архива и библиотек (университета, академической и синодальной) Карамзин пользовался сокровищами целого ряда частных собраний древностей российских: Мусина-Пушкина, Румянцевых, Тургеневых, Муравьевых, Толстого, Уварова. Большую помощь оказал А. И. Тургенев, предпринявший специальное обследование иностранных библиотек и архивов, извлекая источники и пересылая их Карамзину.
Помощь друзей, какой бы весомой и ценной она ни была, ограничивалась поиском источников, гораздо реже специально составленными справками, вроде ответа на запрос о надписи, выбитой на «большой кремлевской пушке, отлитой Андреем Чоховым». Так, Карамзин просил уточнить, сохранились ли древние росписи Грановитой палаты, дать справку об одежде московских жителей, таинствах царской кухни и т. п. Без ясного понимания подобных деталей Карамзин не мог воссоздать картины прошлого. Тут в нем властно заявлял о себе художник.
Важным подспорьем в работе над историей была собственная библиотека историографа, тщательно подобранные книги. «Я умножил свою (библиотеку) новыми покупками, только не романами, а философскими и историческими книгами» (Письмо к Дмитриеву, март 1800 г.). Имелся в ней и фонд ценных древних рукописей. Ссылки на собственные манускрипты — явление нередкое и з планах «Истории», и в «Примечаниях» к ней.
В записях Карамзина в перечне источников есть несколько пометок, заслуживающих специального внимания: «Мой хронограф, купленный у столяра»; «Волынская летопись, доселе неизвестная, купленная у коломенского купца». Выразительны приметы времени! Громадный интерес к загадочному и манящему миру древностей российских не ограничивался дворянской средой, он в значительной мере уже в конце XVIII века охватывал и русское купечество, и разночинную интеллигенцию. Карамзин знал, где искать историописания, в поле его зрения были собрания и старообрядцев, передававших из поколения в поколение книжные сокровища. И, создавая текст истории, он ориентировался и на эти круги, их запросы, видел в столярах и купцах, читавших летописи и хронографы, своих будущих читателей.
Многое из рукописного, летописного фонда было уже ко времени Карамзина издано. Век Просвещения — это эпоха быстрого роста печати, книг, журналов, газет, повышенного Ёнимания к исторической тематике. К концу века были уже опубликованы Н. И. Новиковым, А. И. Мусиным-Пушкиным, Н. И. Бантыш-Каменским многие документальные материалы, важнейшие исторические, литературные памятники XIII — XVII веков, в том числе летописи (Радзивилловская, Никонианская, Софийская, Воскресенская), а также «Русская правда», «Поучение Владимира Мономаха» и др. Особенно важным, оказавшим громадное воздействие на культурную жизнь страны, стало издание в 1800 году «Слова о полку Игореве». Карамзин принял активное участие в подготовке этого бесценного издания.
Эти рукописные источники, летописи прежде всего были основой для создания первых исследований по русской истории В. Н. Татищева, М. В. Ломоносова, М. М. Щербатова, И. Н. Болтина. Значение их трудов велико и общепризнанно. «Русская историография XVIII века, — пишет современный исследователь, профессор Г. Н. Моисеева, — была важным инструментом национально-психологического и патриотического воспитания читателя. Сближение историописания с литературой наметило те тенденции исторических сочинений, которые привели в начале XIX века к «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина».
В русской историографии XVIII века еще до Карамзина обозначилась встреча «древностей российских», раскрываемого летописями исторического прошлого народа с идеологией Просвещения. Слияние этих двух мощных потоков происходило под все возрастающим воздействием запросов и потребностей крепнущего национального самосознания. Карамзин как явление русской культуры и науки немыслим вне этого процесса. Он творил, опираясь на летописи, критически осмысливал их в свете последнего слова исторической науки, под влиянием таких современных ему событий, как Великая французская резолюция, гроза 1812 года. В этом историческом контексте лежат истоки своеобразия его труда, пронизанного патриотической патетикой.
Карамзин хорошо знал работы своих предшественников — эти по преимуществу компилятивные своды летописных данных в сопровождении авторских комментариев. Уже с первых шагов он не довольствовался известными науке источниками, продолжал с помощью друзей успешные поиски новых документальных Материалов и находил их. Карамзин рассматривал аналитическое изучение текстов летописных сводов, сопоставление различных их списков как важнейший источниковедческий прием, кратчайший и вернейший путь к исторической истине.
Большое значение придавал Карамзин русской исторической фольклористике, былинам, сказкам, песням, поговоркам и т. п., прослеживая в них закрепление в памяти народной и своеобразное отражение исторических событий, оценку тех или иных деятелей. Ссылки на эти источники — явление совсем нередкое в его труде. Деяния Владимира, указывает историк, отразившись в летописях, одновременно «живут доныне в сказках богатырских».
Есть свидетельства близких, что во время работы над «Историей» Карамзин специально изучал русский исторический фольклор, намеревался собрать все важнейшие исторические песни, расположить их хронологически, сопроводить надлежащим комментарием, издать. Замысел, к сожалению, не осуществился, но внимание Карамзина к исторической памяти народа запечатлено на страницах его «Истории». Особо выделял он в исторической литературе «Слово о полку Игореве». В его рабочем плане содержится запись: «Песнь Игорева. Она есть единственный остаток славянского духа; другие памятники церковны».
Основным источником для воссоздания Древней (Киевской) Руси являлись летописи. Карамзин критически сопоставлял все известные их списки и, привлекая новые, им самим найденные, стремился выделить «чистого Нестора». Именно по этому пути пошло новое исследование «Повести временных лет», здесь достигнуты были наибольшие успехи, сделан вывод о наличии (и до Нестора) отечественного летописания.
Летописи, помечает Карамзин, «показывают знания исторические». Чтение их сопровождают его одобрительные пометки: «Как хорошо». Но в них есть «упрощения и догадки», а в некоторых «нет ни одного истинного происшествия: глупые прибавления, мысли, выдумки». Отсюда необходимость сличения различных списков, летописных сводов, критическое их сопоставление. Аналогичный разбор делался и по печатным книгам, в частности, сказаниям иностранцев о Древней Руси и Московии.
Здесь Карамзин при помощи А. И. Тургенева привлек много опубликованных источников и материалы различных иностранных архивохранилищ (Кенигсберга, Копенгагена, Вены, Парижа, Ватикана и пр.).
3
Попробуем же, опираясь прежде всего на собственные суждения Николая Михайловича, проследить, как создавалась «История», как на меди и мраморе (используем выражение Белинского) он отливал и вырезал картины нашего прошлого.
Весной 1804 г. он сообщал брату: «Пишу теперь вступление, то есть краткую Историю России и славян до самого того времени, с которого начинаются собственные наши летописи. Этот первый шаг всего труднее мне, надобно много читать и соображать; а там опишу нравы, правление и религию славян, после чего начну обрабатывать Русские летописи». К брату же 13 сентября 1804 г.: «Упражнения мои вам известны. Все идет медленно и на всяком шагу вперед надобно оглядываться назад. Цель так далека, что боюсь даже и мыслить о конце».
Часто сетовал Николай Михайлович, как трудно, медленно подвигается «единственное мое дело и главное удовольствие». Большие затруднения вызвала вступительная «неблагодарная глава», поглотившая много времени. «Все надобно изучить, изложить крайне просто и ясно, всякое слово основывать на источниках, нельзя пропустить ничего важного, любопытного», но нельзя «душить читателя объяснениями». Прислушаемся внимательно к голосу автора.
Здесь приоткрываются истоки своеобразия его исполинского труда, а именно разделение текста на две части — верхний, основной, «для публики» — художественно отделанный текст, образную речь, где развертываются события, где исторические лица действуют в тщательно восстановленных конкретных обстоятельствах, где звучит их голос, доносится грохот сражений русских витязей с недругами, наседавшими на грады и веси наши с мечом и огнем.
«Главный предмет мой есть строгая историческая истина, основательность, ясность. Однако ж стараюсь писать также слогом не слабым и по возможности приятным»,— писал Карамзин, характеризуя важнейшие черты своего труда.
Но помимо основного текста возник и второй, обширный «подвал», многочисленные примечания («ноты, «истицы», как именовал их автор), где давались сопоставления различных летописных текстов, где содержались критические суждения о работе предшественников, приводились дополнительные наиболее примечательные данные, не включенные в основной текст, чтобы не загромождать его излишней детализацией или не вполне достоверными, хотя и любопытными данными. Эти «истицы» занимают в некоторых томах до половины объема (в настоящей публикации они опущены).
В «нотах» содержатся также специальные, часто весьма обширные очерки о развитии русской монетной системы, начиная с «кун» и «мордков» (взамен шкур куниц и соболей), ценные специальные исследования по хронологии, геральдике, текстологии и др. Эта работа была совершенно необходима, ведь научные вспомогательные исторические дисциплины практически отсутствовали или переживали начальный этап. И тут, как и во многом другом, Николай Михайлович был зачинателем, первопроходцем. И в этом отношении его труд имеет экциклопедическую разносторонность и богатство, надежность приводимых данных.
«Примечания необходимые занимают много места: нельзя писать историю без доказательств» (письмо к брату). Этот исследовательский прием, т. е. разделение текста, выделение научного аппарата позже назовут внимательные вдумчивые читатели «великим педагогическим открытием», ибо он позволил Карамзину, не снижая научного уровня исследования, в то же время писать образным языком, создавая свой неповторимый стиль художественного исторического повествования.
Высоко чтя Нестора, древних летописцев («харатейные списки») за точность, лаконизм, образность, нравственность авторской позиции, Карамзин помечает, что новейшие летописцы «прибавили много слов пустых», в позднейших списках, их публикациях остаются неисправленными «грубые ошибки», «большей частью умышленные, то есть мнимые поправки». Таковы разные прибавки в Никоновской летописи и некоторых других новейших списках. Особенно много прибавлений в летописях, посвященных истории отдельных земель, в них отчетливо проявилось местничество. Как выразился Карамзин, известие о тогдашнем разделе государства искажено отчасти писцами, отчасти историками. Поэтому немало места в «нотах» уделено уточнениям текстов летописей, уже изданных или задействованных Татищевым и Щербатовым, приводившими наиболее полные своды их текстов. «Надобно различать историю Татищева и летописи»,— помечает Карамзин. Отмечены в «нотах» высокие литературные достоинства «Повести временных лет» — Нестор назван красноречивейшим писателем своего времени. Отмечено также, что этих достоинств его — точности, образности,— часто не хватает церковным источникам, житиям, историям монастырей, что авторы последних худо были знакомы с Нестором.
В «нотицах» находим специальные филологические разъяснения, суждения и наблюдения автора по истории языка, письменности, памятников литературы. Он помечает, что славянские языки более сходны с европейскими (греческим, латинским), нежели с азиатскими; что азбука — это самое благодетельное, самое чудесное изобретение, утренняя заря просвещения. Подобные справки соседствуют с мыслями о растущей роли просвещения, мудрого законодательства в жизни народов. Если в древности жить, действовать означало прежде всего сражаться, то ныне меч все более вытесняется разумом, подчеркивает автор. Специально освещает Карамзин в «нотах» своеобразие исторических легенд, преданий («сказов»), их влияние на письменные источники. «Все народы в юности своей, не зная письмен, любили исторические песни и сказки, подобные исландским сагам. «Слово о полку Игореве» дает нам понятие о наших древних сказках. Нестор мог заимствовать из них некоторые обстоятельства, например, число кораблей Олеговых, сопровождаемых конницей, его сухопутное плаванье; непомерную дань, будто бы взятую им с греков, щит, повешанный на воротах Константинополя, и паволоки вместо парусов. Истина служит основанием для исторической поэзии; но поэзия не история: первая более всего хочет возбуждать любопытство, а для этого мешает быль с небылицею; вторая отвергает самые остроумные вымыслы и хочет только истины».
Карамзин отмечает, что иногда легенды, побасенки принимают за свидетельства современников; они проникают в письменные источники, закрепляются, становятся традиционными. К числу таких «изрядных басен» историк относил известное из польских хроник предание о «Болеславлевых столбах», якобы вбитых Болеславом Храбрым в середину Днепра для обозначения восточных границ его владений. Также предание о «Щербце» — удивительном, едва ли не волшебном мече этого короля-рыцаря, которым он якобы разрубил Златые врата в Киеве.
Целый ряд примечаний связан с уточнением хронологии событий, названием имен. Специально оговаривается, из каких источников почерпнута характеристика исторических деятелей, где содержится оценка современников, откуда исходят почетные именования их: Невский, Донской, Храбрый, Великий, Грозный и т. д., отмечается, что в описании деяний Александра Невского, содержащемся в летописи Новгородской, в «Житии» сего святого, нет прозвания «Невский», которое, однако, содержится в Степенной книге.
Для Карамзина в описании далекого прошлого не существовало мелочей, во все он входил пытливым умом; без досконального изучения всех памятников, отметин, не мог образно воссоздать былое, а следовательно, и описать его, судить и рядить, давать оценки. Эта дотошность видна в «тексте для публики», еще более она проявляется в «нотах». Так, он уточняет, например, описания одежды и жилищ предков, их обычаи, язык — отсюда внимание к терминологии, лексике.
Для Карамзина характерно постоянное внимание к истории всех народов российской державы, совсем не случайно он заявил, что пишет историю и для мужиков крепостных, и для племен кочевых. В этом плане интересны помещаемые в «нотах» наблюдения об угро-финских племенах, их обычаях, языке, происхождении их названий, древних их связях с племенами славянскими. Полемизируя со Шлецером и другими иностранцами, плохо знающими наше прошлое, Карамзин подчеркивает, что не с XV века, как утверждал ученый-немец, а со времен самых древних, «задолго до Рюрика» новгородцы освоили Двинскую землю, Белозеро, Прикамье; «россияне, — пишет он, — уже в XI веке бывали за хребтом Уральским, и сибирские народы в юрте выменивали железные орудия на шкуры».
«Нотицы», а их насчитывается 6538, переносят читателя в дивный мир древностей российских, позволяют услышать прямую мудрую речь предков наших.
Далеко не все и не сразу правильно оценили своеобразие созданного Карамзиным шедевра, его чарующую прелесть, стройность продуманной композиции. Даже Погодин, едва ли не обожавший «последнего летописца», ворчит на страницах своего двухтомного свода материалов к его биографии, что, мол, Карамзин писал историю «не по Шлецеру», стремясь, мол, «удовлетворить первые потребности, а ученость после. Это уже роскошь!» Глубочайшее заблуждение одного из доморощенных норманистов понятно, но чем объяснить небрежение, проявленное в наши дни к труду Николая Михайловича? Каких только ярлыков ему не клеили. Даже в изданиях летописей не всегда встретишь признание его заслуг в их разыскании, истолковании списков. Порой доходят до нелепостей, утверждая, что вся научная часть труда не принадлежит перу Карамзина, что они («ноты») написаны директором архива Малиновским и его сотрудниками. Но из письма в письмо Карамзин жалуется, что работа над «нотами» забирает очень много времени и сил. Как легко возникают наветы, как трудно их опровергать!
4
20 декабря 1804 г. в письме к брату: «Теперь пишу о нравах, правлении и вере древних славян и надеюсь это окончить около февраля, чтобы приняться уже за нашу историю с Рюрика. Я делаю все, что могу, и совершенно почти отказался от света, даже обедаю с некоторых пор один не ранее пятого часа...»
Вводные главы первого тома, так трудно дававшиеся автору, потребовали годовых усилий. Первоначально Карамзин предполагал весь материал о древних славянах (до Рюрика) объединить в первый том, второй посвятить первым киевским князьям до крещения Руси («времена язычества») и третий—от Владимира Красное Солнышко до Владимира Мономаха. Но в ходе работы объединил материал первого и второго тома в один, произведя соответствующую композиционную перестановку и в последующих. Эти часто встречающиеся в процессе творчества изменения плана работы нашли отражение в письмах — единственном источнике, раскрывающем процесс создания истории.
В конце 1804 г. Карамзин намеревался «приняться уже за нашу историю с Рюрика». Идя вслед за Нестором, он, по-видимому, не был вполне удовлетворен темпом продвижения. «Работа моя идет медленно. Пишу второй том, еще о временах Рюрика... к зиме могу начать третий» (сообщение брату 26 марта 1805 г.). Намеченные сроки не были выдержаны по причине тяжелого недомогания, которое он преодолел с трудом: еще одна характерная, такая выразительная черта силы воли, собранности, преданности замыслу своему — тяжело болея, не имея сил писать, рылся в рукописях, в книгах и преодолел недомогание: «Казалось мне, что я умру, и для того, несмотря на слабость, разбирал все книги и бумаги государственные, взятые мною из разных мест, и подписал, что куда возвратить. Ныне гораздо приятнее для меня снова разбирать их. Жизнь мила, когда человек счастлив домашними и умеет заниматься без скуки. Теперь я здоровее, нежели был прежде» (письмо брату 29 сентября 1805 г.).
Кризис был преодолен, но после этого тяжкого недуга Карамзина не покидало предчувствие, которым он делился время от времени со старшим братом, что едва ли ему удастся завершить труд, так много еще впереди.
Проболев с исхода июля до начала октября, он в ноябре, как писал брату 20 ноября 1805 г., «дошел до введения христианской веры». В это же время в других письмах к брату, к близким он делится радостью о победе, одержанной армией Кутузова в борьбе с французами, отмечает рост агрессии Наполеона: «Такого медведя давно в свете не было».
В это время он ведет непрекращающиеся поиски новых источников, жалуется брату, что совсем истратился закупкою книг иностранных (По-видимому, затраты были очень велики. Карамзины жили довольно скромно. Чуждались светской жизни, и все же, имея около тысячи крестьянских душ (приданое Екатерины Андреевны и симбирская деревенька Николая Михайловича), прибегали к займам. Правда, их крестьяне платили оброк самый умеренный, и в годы войны, в связи с рекрутским набором, Николай Михайлович вообще оброк не требовал. Государственной пенсии не хватало даже на оплату московской квартиры, где семья жила зимой, где размещалась собранная Карамзиным уникальная библиотека, погибшая в 1812 году. ), радуется, что удается находить в хранилищах или приобретать настоящие сокровища.
В 1805 году Карамзин продолжал работу над основной частью первого тома. На его счастье, а оно всегда на стороне настойчивых и умных, ему удалось в это время заполучить в свои руки два отличных летописных списка: Троицкий и Лаврентьевский. Карамзин назвал их списками «чистого Нестора». Всю значимость находки он обозначал в письме к М. Н. Муравьеву: «Я нашел две харатейные (то есть древние, на пергаменте. — А. С.) летописи весьма хорошие; одну XIV века у графа Пушкина, которую уже списал для себя, и другую в библиотеке Троицкой, столь же древнюю. Ни Татищев, ни Щербаков не имели в руках своих таких драгоценных списков Нестора. Всякий день открываю новые грубые ошибки Татищева и Болтина, замечаю их в нотах, однако ж, не оскорбляя памяти умерших».
Изучение новых летописных списков позволило Карамзину свежим взглядом оценить работу своего прямого предшественника Шлецера («знаменитого критика»). Отдавая должное его «Нестору», Карамзин вместе с тем указывал, что Шлецер не знал некоторых важнейших летописных списков, что ему очень повредило предвзятое отношение к славянским народам — порок столь типичный для ученых немцев. В результате предубежденности и источниковедческой неполноты от его исследования «пользы немного». «Изъяснения и перевод текста, — указывает Карамзин, — весьма плохи и часто смешны. Старик не знал хорошо ни языка летописей, ни их содержания, даже Нестора; а выписки из иностранных летописцев не новы для ученых». Это «непочтительное» отношение к Шлецеру никогда не могли простить Карамзину ортодоксальные норманисты. Карамзин в отличие от них указывал, что и до призвания варягов у восточных славян была жизнь хозяйственная, политическая, были города, развита торговля; новгородцы осваивали земли Прикамья и Приуралья, устанавливая связь с тамошним, весьма редким, впрочем, туземным угро-финским населением, что у них был вечевой строй управления, бояре, князья; что варяги, объединив племена (княжества) в единое государство, не оставили заметных следов в обычаях, языке, культуре восточных славян, хотя и были они первыми чиновниками в Древней Руси и составляли вплоть до Ярослава Мудрого особые княжеские дружины. Карамзин, в отличие от Шлецера, Погодина и других норманистов, не выделял особый «норманский период» в нашей древней истории, наоборот, обращал внимание на кратковременность преобладания варягов, называл «иностранцами» лишь трех первых князей. Уже Святослава он исключал из их числа, а происхождение Ольги, в соответствии с летописными данными, связывал с псковской землей. Карамзин указывал, что и позже киевские князья Рюрикова дома не раз обращались к услугам норманских дружин (как, например, Владимир) в борьбе за великокняжеский стол, но это не дает оснований говорить о каком-то особом «норманском периоде», растянутом к тому же на полтысячи лет. В своих размышлениях об истории Карамзин прямо признает, что он «не следовал Шлецер(овскому) разделению Рос(сийской) истории», считал ее не обоснованной.
По существу, с «призвания варягов» Карамзин начинает не историю народа, а историю Рюриковичей — первых великих князей, объединителей племен славянских, до этого имевших свои вечевые формы правления. Об этом он пишет неоднократно: «Российские славяне, конечно, имели властителей с правами, ограниченными народной пользой и древними обыкновениями вольности», к числу их историк относил «великих бояр русских: сие достоинство, знак воинской славы, конечно, не варягами было введено в России, ибо оно есть древнее славянское. Само имя князя, данное нашими предками Рюрику, не могло быть новым, но без сомнения и прежде означало у них знаменитый сан гражданский или воинский».
«Народ славянский хотя и покорился князьям, но сохранил некоторые обыкновенные вольности и в делах важных или в опасностях государственных сходился на общий совет... Сии народные собрания были древним обыкновением в городах российских, доказывали участие граждан в правлении и могли давать им смелость неизвестную в державах строгого неограниченного единовластия».
Для Карамзина очень важно было проследить борьбу этих двух начал: вечевого, народного, и великокняжеского начиная с древнейших времен вплоть до удушения новгородской республики.
К весне 1806 года Карамзин дошел до крещения Руси и к зиме намеревался "дойти до времен татарского ига" (как писал он о том брату). Позже этот материал составил первый том, в ходе же работы Карамзин подразделял его на две книги. Отдельно поставил вводные главы (до Рюрика).
Оценка сделанного и программа намеченной работы содержатся в письме к М. Н. Муравьеву 6 марта 1806 г.: «Я кончил второй том, пометив в нем истории времен язычества, от первых князей варяжских до смерти Владимира, а заключив его обозрением гражданского и нравственного состояния древней Руси. По сию пору идет изрядно. Увидим, что будет далее. Каждая эпоха имеет свои затруднения. Надеюсь в III томе дойти до Батыя, а в IV до первого Ивана Васильевича; там остается еще написать тома два до Романовых».
Осенью 1806 г. историк писал Муравьеву, что завершает описание времен Владимира Мономаха, которым намерен был окончить третий том (позже план был изменен, а Владимир Мономах оказался во втором томе). Впереди историка ждали времена удельных князей: «Еще более ста лет остается до нашествия татар и сия часть работы будет мне не так приятна, как другая. Степь голая и печальная!» Так отределены были усобицы удельного периода.
Как видно из этого письма, у автора было довольно четкое представление о всем труде в целом, была намечена разбивка материала по томам, выделены основные вехи периодизации (языческие времена, крещение Руси, раздробление на уделы и другие изменения «гражданских обычаев»). Сложилась в основном и внутренняя структура первого и последующего томов, каждый из вышедших периодов он заключил итоговыми главами, «Описаниями», содержащими наиболее важные исследовательские наблюдения и выводы автора. Здесь интересны суждения о хозяйственной деятельности восточных славян (отмечено, например, что каждый смерд производил в своем хозяйстве все необходимое для жизни), описаны вечевые порядки, показано, что господствовали на нем лица знатные, содержались в описаниях ценные данные о торговле, внешних связях, ратном деле. С блеском, глубоким знанием дела излагался историко-культурный материал. Эти описания затем повторялись в последующих томах. Словом, композиция, выработанная при создании первого тома, послужила хорошо и в дальнейшем.
У Карамзина удельные князья вовсе не выглядят кроткими, благодетельными правителями. Историк прямо говорит, что бедствия удельной системы, кровавые усобицы накладывали на народ такие тяготы, что их впору сравнить с ярмом ордынцев, старое-престарое желание россиян: «Князья да владеют и правят по закону» часто, слишком часто не реализовывалось. Во время борьбы с монголо-татарским игом, в процессе сокрушения Золотой орды постепенно возникало самодержавие, иного пути к обеспечению единства русской земли, объединению народных сил, по мнению историка, не было. Требовалось единство мысли, воли, действия для отыскания независимости. Обширный труп, каким представлялась Россия после Батыева нашествия, оживился и воскрес в величии благодаря единодержавию. «Москва медленно и недружно двигалась к государственной целостности!»
«Внутренний государственный порядок изменился: все, что имело вид свободы и древних гражданских прав, стеснялось, исчезало. Князья, смиренно пресмыкаясь в Орде, возвращались оттуда грозными властелинами, ибо повелевали именем Царя Верховного... во Владимире и везде, кроме Новгорода и Пскова, умолк Вечевой колокол, глас Высшего народного законодательства, столь часто мятежный, но любезный потомству Славяно-Россиян. Сие отличие и право городов древних уже не было достоянием городов новых: ни Москвы, ни Твери... Только однажды упоминается в летописях о вече Московском как. событии чрезвычайном; города лишались права избирать тысяческих, которые важностью и блеском своего народного сана возрождали зависть, не только в княжеских чиновниках, но и в князьях».
У последнего летописца была стройная концепция: наши вечевые, республиканские традиции уходят в глубь веков во времена Киевской Руси, народ сохранял их и отдал не без борьбы. Шло борение двух властей, великокняжеской и народной, восторжествовало княжеское, ибо без единодержавия, единства земли и власти нельзя было вернуть независимость. Из этих рассуждений, подкрепленных богатым историческим материалом, современниками делался вывод, что надобно вернуть народу древние свободы, похищенные царями. Обосновывая свои республиканские идеалы, именно так рассуждали декабристы: что самодержавие ничего общего не имеет с основами народной жизни, что это нарост, злокачественная опухоль, «татаро-монгольское правление» — именно так рассуждал Герцен, выдвигая идеи «русского социализма». В конечном счете к этим традициям народовластия, прослеженным Карамзиным, восходили идеи шестидесятников, боровшихся за то, чтобы увенчать празднование тысячелетия России (1862 год) созывом Земского собора, провозглашением народовластия, конституционным закреплением политической свободы. Не потеряли древние вечевые традиции народа своей значимости и позже. И в этом тоже заслуга Карамзина. В его труде, как в прогоревшем костре, под монархическим пеплом таился огонь свобод республиканских.
И еще один немаловажный аспект карамзинского понимания нашей истории. Именно в удельной системе, в драках князей, нарушивших единство русской земли и тем самым открывших путь к успеху Батыева нашествия, Карамзин видел основную причину начавшегося отставания Руси от Западной Европы.
«Россия, терзаемая монголами, напрягала свои силы единственно для того, чтобы не исчезнуть. Нам было не до просвещения!» Ярмо — наказание за усобицы, вот причины исторического отставания. Но была и другая сторона этого процесса. Широко известны слова Пушкина, что европейское просвещение было спасено истерзанной и издыхающей Россией (сходные, близкие положения выдвигались Герценом, Огаревым, Чернышевским), они восходят к Карамзину, к развернутым им картинам прошлого. Описание «княжеских драк» Карамзин недаром сравнил с походом через пустыни африканские, это не вдохновляло. Была и другая причина, задержавшая его перо. Грустные строки возникали не только при изучении княжеских усобиц и половецких набегов, но навеивались событиями современными. Кровавое противоборство с наполеоновскими армиями разворачивалось не в пользу союзных армий. Описывая в зти годы (1805 — 1807) борьбу древнерусских витязей с половцами, ордынцами и немецкими рыцарями, историк и современного неприятеля сравнивал с варварскими племенами.
5
«Работа моя была нынешний год не спора от беспокойства душевного», — признавался он брату 20 августа 1807 г. Указывались и причины беспокойства и бессонных ночей. Бонапарт, сокрушив Пруссию, стоял у границ Отечества: «Теперь счастье благоприятствует одному Бонапарту. Едва ли доживем мы до времен счастливых для Европы». «Солдаты и офицеры русские оказали великую храбрость; но Румянцевых и Суворовых нет!» — писал он к брату 24 июля 1807 г. Разгром русской армии под Фридландом («страшное сражение») потряс Карамзина — причину поражения он видел в отсутствии талантливого полководца. Грозная опасность надвигалась на Отечество, а на столе лежали манускрипты, посвященные борьбе с монголо-татарами. Геройство защитников русских градов, подвиг Евпатия Коловрата Карамзин писал под грохот Аустерлица и Прейсиш-Эйлау.
К весне 1808 г. Карамзин завершил «описание нашествия Батыева» и выражал надежду «годы через три или четыре дойти до времен, когда воцарился у нас дом Романовых». Этим он намеревался завершить работу и «повергнуть плоды трудов моих к стопам императора». Но до этой желанной цели было еще очень далеко.
В июле 1808 г. он пишет брату из «достопамятного сердцу» Остафьева: «В труде моем бреду вперед, шаг за шагом, и теперь, описав ужасное нашествие татар, перешел в четвертый-на-десят век. Хотелось бы мне до возвращения в Москву добраться до времен Дмитрия, победителя Мамаева. Иду голой степью; но от времени до времени удается мне находить и места живописные. История не роман; ложь всегда может быть красива, а истина в простом своем одеянии нравится только некоторым умам опытным и зрелым. Если бог даст, то добрые россияне скажут спасибо или мне, или моему праху».
Реализация плана встретила большие трудности, жизнь вторгалась в тихую остафьевскую обитель, тревожила мысль, ставила перед автором новые задачи; в ходе работы открывались новые исторические документы, нередко заставляющие вернуться к уже, казалось, завершенному, совершенно законченному, отделанному тексту и переработать его заново.
Осенью 1809 года Карамзин у одного коломенского купца приобретает Волынскую летопись «доныне неизвестную и весьма драгоценную. Эта находка есть важнейшая из всех, которыми я был порадован в течение шести лет», — сообщал он с радостью. Эта летопись — настоящее сокровище и столь важна, столь «богата подробностями», что от радости он несколько ночей не сомкнул глаз; но она потребовала по-новому взглянуть на уже написанное, вернуться в XII и XIII века, «чтобы многое поправить». Волынская летопись, пишет он Тургеневу 17 сентября 1809 года, «спасла меня от стыда, но стоила мне шести месяцев работы. Боги не дают, а продают живые удовольствия, как говорили древние».
Волынская летопись названа Карамзиным сокровищем. Она позволила ему воссоздать более полно специфику различных земель, так ярко выступавшую в описываемый период, по крупицам ему приходилось собирать достоверные сведения, создавать это воистину мозаичное панно. Совсем не случайно работу над периодом после Мономаха до Ивана III историк сравнивал с преодолением пустынь африканских, где очень редко попадаются оазисы, позволяющие перевести дух и, набравшись сил, двигаться дальше. К числу таких особо дорогих ему сюжетов относится тематика, связанная с преодолением удельной раздробленности, сплочением земель в единую державу, отражением этого процесса в летописях и сказаниях. Эти темы, как нам представляется, фокусировались у Карамзина в раскрытии исторической значимости «Песни Игоревен», Куликовской битвы и возвышения Москвы.
«Победителя Мамаева» Карамзин высоко чтил. Куликовскую битву считал поворотным пунктом в истории, главой «Великий князь Дмитрий Иоаннович, прозванный Донским» открыл пятый том труда. Куликовская битва разорвала унижающую рабскую традицию, не позволив проникнуть в национальный характер и закрепиться там слепому рабскому послушанию, привычке вечно стоять на коленях! «Никто из потомков Ярослава Великого, кроме Мономаха и Александра Невского, не был столь любим народом и боярами, как Дмитрий, — подчеркивает Карамзин, — он... силою одного разума и характера заслужил от современников имя орла высокопарного... Летописцы изображают его, славя как первого победителя татар». «... Россия, угнетенная, подавленная всякими бедствиями, уцелела и восстала в новом величии».
В 1810 году, как признает сам Карамзин, он почти не продвинулся вперед, описал лишь княжение сына Дмитрия Донского, тому причинами были болезнь («я слепну») и «грусть». За этим признанием стояла гнусная интрига, развязанная П. И. Голенищевым-Кутузовым — великим магистром одной из масонских лож, — прямая попытка оборвать работу над отечественной историей. В доносе на имя министра просвещения в августе 1810 года Голенищев-Кутузов писал, что сочинения Карамзина наполнены ядом вольнодумства, якобинства, «источают безначалие и безбожие», сам он (Карамзин) «метит в первые консулы», потому, мол, «давно пора его запретить» и уж никак не награждать его (незадолго до этого Карамзину был пожалован Владимир 3-й степени).
Министр Разумовский оставил донос без последствий. Но вскоре последовал новый, уже на высочайшее имя, объявлявший Каоамзина французским шпионом. Доносы опровергли, но каких сил все это стоило, каких мук. А насколько вся эта мерзость задержала работу над «Историей», то неведомо.
Надолго отвлекло Карамзина от непосредственной работы над текстом очередного тома и составление «Записки о древней и новой России».
В конце 1809 года царский двор пребывал в Москве. Историографа представили как знатока древностей российских великой княгине Ккатерине Павловне (любимой сестре императора Александра I), проявлявшей интерес к прошлому, истории Кремля, его древних соборов и палат. На одном из балов Карамзин был представлен императору (первая встреча Карамзина и Александра I); вскоре по приглашению Екатерины Павловны он посетил ее в Твери, где по вечерам в ее дворце читал главы из «Истории». О чтениях услышала вдовствующая императрица Мария Федоровна — и пожелала, чтобы Карамзин посетил ее летом, в Павловске, и ознакомил со своим трудом. Следствием этого интереса августейших особ к прошлому явились слухи о назначении историографа или министром просвещения, или куратором Московского университета. Слухи, по-видимому, не были безосновательны, назначения, однако, не последовало, но очередной чин коллежского советника Николай Михайлович получил, а вскоре был пожалован ему и орден Св. Владимира 3-й степени (кажется, похлопотал И. И. Дмитриев). В наградной грамоте указывалось, что орден жалуют за усердие к распространению «российских изящных письмен и словесности, наипаче же за труды, употребляемые в составлении Отечественной нашей истории».
Оказанные Карамзину знаки внимания, в которых он мог видеть признание государственной значимости осуществляемого им труда, не то чтоб окрыляли, но все же помогли Карамзину пережить неожиданно свалившиеся на семью несчастья: вначале его тяжкий недуг, затем смерть любимой сестры жены К. Щербатовой (урожд. Вяземской), а вскоре смерть дочери. Тяжело все переживала Екатерина Андреевна («не спала, не ела»). Тяжко занемог сам Николай Михайлович («слег с горячкою», «казался умирающим»). Силы понемногу восстанавливались «любовью близких, которые мне крестов и чинов дороже» (письмо И. И. Дмитриеву 16 октября 1810 г.).
По мере возвращения сил Карамзин возвращался к своему труду: «Я выхожу из слепых и снова начинаю марать бумагу», — сообщалось Дмитриеву в ноябре, а в декабре он уже был вызван Екатериной Павловной. «Недавно был я в Твери и осыпан знаками милости со стороны великой княгини. Она русская женщина, умна и любезна необыкновенно». Во время этого пятидневного визита княгиня пожелала, чтобы все ею услышанное во время бесед было положено на бумагу. Брат мой, говорила ока, должен услышать мысли, достойные внимания государя! Заказанное ждали. Но работа потребовала гораздо больше времени, чем предполагали и авторы, и заказчица! «С нетерпением жду Россию в ее гражданском и политическом состоянии», — писала великая княгиня 14 декабря, имея в виду под «Россией» «Записку о древней и новой России», а 5 января 1811 г. вновь напомнила: «с нетерпением ожидаю Вас и Россию».
Итак, с начала декабря пошла ускоренная работа над «Запиской». По-видимому, все существенное было обговорено еще в Твери so время бесед, ибо княгиня упоминает точное название «Записки» уже в письме 14 декабря. «Записка» была готова не к середине января, а к весне 1811 г. О «Записке» заговорили в открытую только в 1836 г., когда ее текст обнаружили во время разбора архива Аракчеева, и тогда же Пушкин предпринял попытку опубликовать документ, но после настойчивых усилий ему удалось поместить в «Современнике» лишь первую, историческую ее часть. Наиболее же важная, вторая, содержащая критический обзор деятельности Романовых, не была тогда пропущена. Ныне любители истории и словесности могут ознакомиться с полным текстом этой «Записки», опубликованной в журнале «Литературная учеба» № 4 за 1988 г.
Отделка «Записки» потребовала много времени. «История моя от того терпит»,— признавался Карамзин брату. Ему же 1 мая 1811 г. писал: «Время летит, а история моя ползет». Ко времени свиданий в Твери у Карамзина не была еще завершена работа над V томом. 21 апреля 1811 г. историк писал Тургеневу: «После трех путешествий в Тверь отдыхаю за «Историей» и спешу кончить Василия Темного». В августе того же года сообщал брату: «Старость приближается, и глаза тупеют: худо, если в года три я не дойду до Романовых! Тут мог бы я и остановиться». В начале 1812 г. он работал над временами Ивана III. Освобождению Отечества от ордынского ига, размышлениям о республике Новгородской он отвел шестой том. Ивана III он исключительно высоко чтил, видел в нем, как и в Петре Великом, одного из немногих, достойных носить высокое звание государя.
Оценка Ивана III, данная Карамзиным, привлекла и продолжает привлекать внимание и настолько прочно закрепилась в литературе, что стала хрестоматийной. К. Маркс, знавший труды русского историка, пишет:
«В начале своего княжения (1462—1505) Иван III еще был данником татар; власть его еще оспаривалась удельными князьями; Новгород, главная русская республика, властвовал над северной Россией; объединенное польско-литовское княжество делало усилия покорить Москву; наконец, ливонские рыцари еще не были разоружены. К концу его правления мы видим Ивана III восседающим на. независимом троне, рядом с ним дочь последнего византийского императора, у ног его Казань, а остатки Золотой орды стекающимися к его двору; Новгород и другие русские республики порабощенными, Литву урезанной, а короля ее орудием в руках Ивана, ливонских рыцарей покоренными. Изумленная Европа, в начале княжества Ивана едва замечавшая существование Московии, стиснутой между татарами и литовцами, была поражена внезапным появлением на ее восточных границах огромного государства, и сам султан Баязет, перед которым трепетала Европа, впервые услышал надменные речи московитов».
Читая эту образную характеристику, как бы видишь перед собой скульптурную группу, отлитую из бронзы, так выразительно сгруппированы все фигуры Марксом, но отлиты-то они Карамзиным.
6
В феврале 1812 года Карамзин писал Тургеневу: «Спешу окончить Василия Темного, готовлюсь перейти в XVI век, тут начинается действительная история. Впереди много прекрасного». Но разворачивавшаяся столь успешно творческая работа внезапно была надолго прервана. 12 июня 1812 г. наполеоновские полчища вторглись в Россию. Вести из армии доходили нерегулярно, были противоречивы и тревожны. «Мне бывает иногда очень, очень грустно, и я совсем не могу заниматься моей обыкновенной работой»,— пишет Карамзин брату 5 июля 1812 г. Противоборство с Наполеоном поглотило все внимание Карамзина, тревога за Отечество терзала душу, обжигала мозг.
Он верно понял смысл действий русских войск: отступать с боями до соединения армий Барклая и Багратиона, и только тогда дать генеральное сражение. «Живем в неизвестности,— писал Николай Михайлович брату 29 июля 1812 г.— Ждем главного сражения, которое должно решить участь Москвы. Добрые наши поселяне идут на службу без роптания. Беспокоюсь о любезном Отечестве, беспокоюсь также о своем семействе... Мы положили не выезжать из Москвы без крайности: не хочу служить примером робости. Приятели ссудили меня деньгами... Главная наша армия около Смоленска. По сию пору в частных делах мы одерживали верх, хотя и не без урона, теперь все зависит от общей битвы, которая недалека».
Не имея возможности принять личное участие в сражениях, он считал своим нравственным долгом оставаться в Москве: «По крайней мере не уподоблюсь трусам... Душе моей противна мысль быть беглецом»,— писал он в те дни близким, и даже когда неприятель взял Смоленск, Карамзин оставался в Москве, ибо был убежден, что Наполеон не сможет добраться «до святыни кремлевской», что в крайнем случае под стенами Москвы неприятелю будет дан отпор.
Французского императора историограф именует всемирным злодеем, сравнивает с Темерланом, Атиллой, Батыем. Эти исторические аналогии были навеяны всем ходом жизни народной и его собственными историческими трудами, столь подробно им исследованной борьбой русского народа с захватчиками. Вместе с тем, эти сопоставления фиксируют суть наполеоновской агрессии. Позднейшие исторические исследования доказали, что Наполеон действительно вынашивал планы расчленения России на целый ряд вассальных полугосударств, вроде бывших царств, уделов, ханств, превращения ее в плацдарм для осуществления обширных завоеваний. В оценке событий, их перспектив Карамзину не откажешь в исторической проницательности.
На глазах историографа повсюду народ поднимался на борьбу, считая сокрушение врага своим кровным делом. Историограф не мог и не хотел остаться в стороне. «Я готов умереть за Москву, — пишет он Дмитриеву. — Я рад сесть на своего серого коня и вместе с Московскою удалой дружиною примкнуть к нашей армии... Душа моя довольно тверда. Я простился и с Историей: лучший и полный экземпляр отдал жене (Екатерина Андреевна с детьми выехала в Ярославль.— А. С.), а другой в Архив иностранной коллегии. Теперь без истории и без дела». Друзья убедили историографа отказаться от намерения поступить в армию. Но это решение далось ему не без внутренней борьбы. Только 1 сентября Карамзин покидает столицу. Не было уже времени вывезти даже библиотеку и личный архив.
«Сколько происшествий, — воскликнул он в письме к Дмитриеву. — Как не хотелось мне бежать из Москвы». Николай Михайлович не мудрствует и не подбирает изящные выражения. «Я жил там до 1 сентября, когда наша армия оставила Москву в жертву неприятелю. Что мы видели, слышали и чувствовали в это время! Сколько раз в день спрашиваю у судьбы, на что она велела мне быть современником Наполеона с товарищи? Добрый, добрый народ русский! Я не сомневался в твоем великодушии». Карамзину в те дни тревожные было 46 лет, возраст почтенный, по меркам тех далеких лет почти старческий. Но он обладал натурой необыкновенной: коль работа над историей прервана войной, то его патриотический долг стать воином, сделать все для победы над врагом.
Выехав в Ярославль, он устраивает свою семью, перевозит жену и детей в Нижний. Семья Карамзиных вносит посильную лепту в общее дело, снарядив за свой счет более 70 ратников. А ведь Карамзины капиталов не имели, чтобы обеспечить семью в эвакуации, Николай Михайлович вынужден был влезть в долги, и снаряжение «за свой кошт» ратников было сопряжено с немалыми трудностями. Но этого историку-патриоту было недостаточно. Он решает вступить в нижегородское ополчение, чтоб идти с оружием против французов освободить Москву: «Больно издали смотреть на происшествия, решительные для нашего отечества». Ход событий, к счастью для истории и словесности, исключил необходимость Карамзину вновь надевать военный мундир. В Нижний пришла весть об отступлении Наполеона. «Поздравляю с освобождением Москвы, — пишет 16 октября Карамзин Вяземскому, — вчера мы узнали, что Наполеон вышел из нее, заслужив проклятие веков... Теперь работа мечу, а там работа уму. Я собирался было идти отсюда с ополчением к Москве, чтоб участвовать в ее предполагаемом освобождении, но дело обошлось и без меча историографического». Душевное состояние Карамзина в те горестные дни передает одно из его январских (1813) писем: «Дай нам бог славного мира и поскорее! Между тем сижу как рак на мели: без дела, без материалов, без книг, в несколькой праздности и в ожидании горячки, которая здесь и во всех местах свирепствует; просторно будет в Европе и у нас. Но вы, петербургские господа, сияя в лучах славы, думаете только о великих делах!» (Дмитриеву, в Петербург).
А меж тем из Москвы поступали вести одна страшнее другой, уточнявшие размеры потерь, разрушений, гибель палат, библиотек, рукописей. Масштабы московской трагедии ошеломляли, но с пепелищ московских злодея уже изгнали. Карамзин сообщает Дмитриеву 26 ноября: «Скажу вместе с тобой: как ни жаль Москвы, как ни жаль наших мирных жилищ и книг, обращенных в пепел, но слава Богу, что Отечество уцелело». Из действующей армии шли вести о новых победах русского оружия, они ободряли душу.
Разумеется, и здесь, в вынужденном изгнании Карамзин не оставлял дум о своей главной книге, отыскал кое-что из рукописей, нашел список Степенной книги, сопоставлял события 1812 года с временами гражданина Минина и князя Пожарского, с подвигом созданного нижегородцами народного ополчения, обеспечившего свободу Отечества, открывшего новую главу в истории. Но главные мысли Карамзина все же не в прошлом, а в настоящем. 28 октября 1812 г. Карамзин из Нижнего пишет с горечью и тоской Дмитриеву: «Я теперь как растение, вырванное без корня: лишен способов заниматься и едва ли когда-нибудь могу возвратиться к своим прежними мирным упражнениям. Не знаю даже того, как и где буду жить». Условий для творческой работы в Нижнем Новгороде не было, да и внимание все поглощалось войной. Размышлял он много о ходе Отечественной войны, намеревался писать полную историю грозы двенадцатого года (остались наброски плана этой работы).
Карамзин верно определил характер войны, считая ее справедливой и народной, отмечая участие в ней широких масс крестьянства, активную им поддержку армии: «Добрые поселяне идут на службу без роптания». Отметил Карамзин также важное значение партизанских отрядов, успехи, достигнутые ими. От его взора не укрылось и активное участие крестьянства в борьбе с захватчиками: «Крестьяне ежедневно убивают и приводят множество французов». Эта народная поддержка и была основой одержанной победы. «Наполеон бежит зайцем, пришедши тигром», — писал он Дмитриеву в ноябре 1812 г. После отступления Наполеона из Москвы и освобождения Смоленска Карамзин отмечает, что «неприятель ретируется в беспорядке». Историк был горд за соотечественников, выигравших «эту удивительную кампанию». Тяжело пережил Карамзин известие о разрушении целых губерний и многих городов, о гибели столицы. «Жаль многого, а Москвы всего более: она возрастала семь веков! Вся моя библиотека обратилась в пепел, но История цела. Камоэнс спас Лузиаду. В какое время живем! Все кажется сновидением» (Дмитриеву, 11 октября 1812 г.).
17 февраля 1813 г. Карамзин пишет из Нижнего Новгорода в Москву А. Ф. Малиновскому, уже приводившему в порядок государственный архив: «Вы на пепелище, а мы как в ссылке, и мысль, что будет, тревожит сердце. Желаю работать, только не имею всего, что надобно. Читаю Монтеня и Тацита, они жили также в бурные времена. Ожидаем весны, не позволяя себе в мыслях устраивать будущее. Если война продолжится, то Москва не скоро восстанет из пепла: у дворян мало денег, а купцы одни не построят города: лавочки не палаты. Радуюсь, что Синодальная библиотека цела, и не перестаю тужить о пушкинской. История наша лишилась сокровища».
Как много дум, наблюдений, выстраданных оценок в этих строках! И боль за первопрестольную столицу, взраставшую семь веков и превращенную в пепелище, и глубокое понимание исторически сложившегося своеобразия «стольного града», не только торгового, административного, но и культурного центра России, и тревога — сумеют ли москвичи возродить и преумножить это своеобразное очарование древней столицы. Ведь купеческие лавочки не дворцовые ансамбли и к тому же многое, сгинувшее в пучине войны, невозвратимо. Исследователь как никто другой (не побоимся этого определения) понимал всю значимость для нашей культуры, для развития национального самосознания, внутреннего нашего духовного богатства погибших библиотек и древностей российских. Он к тому же и сам лишился многих столь необходимых ему в работе важнейших, уникальных первоисточников и всей подручной справочной литературы, с таким трудом годами собиравшейся.
Месяцы, проведенные Карамзиным в Нижнем Новгороде, наполнены раздумьями о значимости современных событий, осмысливанием исторического места и роли «грозы двенадцатого года» в контексте всей российской и мировой истории, и, вместе с тем, это время осознания необходимости завершить труд несмотря на все трудности. Мужество, героизм соотечественников укрепляли его в этом решении. Карамзин понимал и масштабы обрушившейся трагедии, и дорогую цену победы. Из Нижнего Новгорода 30 апреля 1813 г. он писал брату: «Отечество наше, потрясенное бурей, укрепиться может быть в корне своем на новое тысячелетие». Эти слова исполнены верой в свой народ, его светлое грядущее, близки и нам в ходе революционного обновления Отечества.
В Нижнем Карамзин пробыл вплоть до июня 1813 г. Работать над историей он здесь не мог, а тут и семейное горе обрушилось — заболел и умер сын Андрей («наша горесть велика и мы жалки сами себе»). Будущее семьи оставалось неясным: «Еще не знаю, где буду жить, на московском пепелище или в Петербурге, где единственно могу продолжать Историю, т. е. найти нужные для меня книги, утратив свою библиотеку. Теперь еще не могу тронуться с места... Боюсь загрубеть умом и лишиться способности к сочинению. Невольная праздность изнуряет мою душу. Авось весной найду способ воскреснуть для моего исторического дела и выехать отсюда. Здесь худо для нас, книжных людей» (Дмитриеву 26 ноября 1812 г.). В тяжелых условиях эвакуации, чтоб «не загрубеть умом», Карамзин много читал и размышлял; «Желаю работать, только не имею всего, что надобно».
В ходе этих размышлений он приходит к выводу о необходимости скорейшего издания уже написанных восьми томов, не ожидая исполнения всего плана, ибо продолжение работы и завершение всего плана оставалось под вопросом. Это важное решение историограф сообщает Дмитриеву 20 мая 1813 г.: «Мы собираемся ехать в Москву... Думаю отправиться. после в Петербург, чтобы выдать написанные мною тома российской истории и тем исполнить долг чести. Но подожду возвращения государя». В письме сформулировано важное для понимания Карамзиным своего труда и своего положения как государственного историографа намерение добиваться официального признания и издания своей истории, ибо хорошо понимал, что знание исторического прошлого страны есть дело первостепенной государственной важности. Без знания правды о прошлом нет сознательного служения отечеству и в настоящем. Сколько раз история уже доказывала всю значимость этой столь, казалось бы, очевидной истины.
Весной 1813 г. Карамзин пишет Тургеневу, что общее положение дел в стране и мире, а также и его собственное душевное состояние затрудняют работу над историей; мысли от прошлого все чаще уходят к настоящему. «Добрый, добрый народ русский. Я не сомневался в твоем великодушии. Но хотел бы лучше писать твою историю древнюю в иной век и не на пепелище Москвы».
Намерение издать прежде всего уже готовые тома, а потом уж вернуться к работе над последующими, еще более окрепло после возвращения из Нижнего в Остафьево в июне 1813 г. и посещения Москвы. Вид пожарища потряс Карамзина. 15 июня 1813 г. из Москвы он пишет Дмитриеву: «Я плакал дорогою, плакал и здесь, смотря на развалины, Москвы нет... Мое дело грустить о сыне и собираться в Петербург, чтобы обнять тебя и напечатать свою историю с дозволения государя... Назначаю август для путешествия к Вам». Но и этот срок не был выдержан, война продолжалась; «не время думать о напечатании моей истории; надобно подождать конца войны, — писал он Дмитриеву 6 июля 1813 г. — Я нездоров... едва ли могу продолжать историю, поэтому и хотел напечатать, что готово».
Война и после изгнания захватчиков из России затягивалась; «Тамерлан» — «всемирный злодей» не околел, от новых захватов не отказался,— подчеркивал Карамзин. Начался заграничный поход русской армии, необходимость которого была очевидна, но тревожило душу историка другое: «Долго ли станем воевать? Чего еще потребуется от нас и крестьян для славы и безопасности России?» В этих строках звучит столь всегда близкая Карамзину мысль о мире, о тяготах войны, необходимости преодоления этого постоянно взимаемого с народа кровавого налога.
Душевное состояние историка, особенно после смерти сына Андрюши, было тяжелым. «Остались одни только горести», — писал он в те дни Дмитриеву. «Я изнурен до крайности»,— признавался Карамзин близким. Небо действительно обрушивало на его семью одни невзгоды; в Нижнем потеряли сына, по возвращении из эвакуации в августе скоропостижно скончалась дочь Наташенька. В те дни Карамзин писал: «Последняя горесть наша сильно сжала мое сердце и прохладила к свету, следственно и к истории. Желаю скорее расплатиться с публикою, а там будь что будет», и тогда же: «Если хочу жить, то единственно для Катерины Андреевны, для моего друга, и к работе теряю способность». Несмотря на все удары судьбы, тяжелое душевное состояние (он сам употреблял слово «кризис»), Карамзин, превозмогая недуг, заставил себя вернуться к работе над Историей, верный своему правилу, что душевные раны исцеляют мужество и упорный труд. В Остафьеве, по счастью, войной не тронутом, хотя в окрестностях и были «небольшие сшибки с неприятелем», Карамзин увидел, что его «рукописи уцелели», и привел кабинет в порядок: «раскладывал бумаги и книги», с горечью констатируя: «Не имею и половины нужных материалов». И в таких условиях он все же работал.
7
В зимние месяцы в Москве («жалкой, безобразной, где теперь все неудобно и дорого»), летом в Остафьеве он отделывал, шлифовал главы, посвященные временам Ивана III и его сына, но всецело сосредоточился на работе по написанию истории не сразу. Впечатления от пепелищ московских были слишком сильны, чтобы совершенно сразу от них отвлечься. Под влиянием всего пережитого, увиденного Карамзин в мае 1813 г. создает оду «Освобождение Европы и слава Александра I». «Гроза двенадцатого года» оставила глубокую борозду на русской исторической ниве и отразилась сильно в нашей словесности. Патриотическая патетика затронула все жанры и все поколения русских литераторов от маститого Державина до лицеистов Пушкина и Дельвига. В оде Карамзина нашли свое воплощение все основные звучания патриотической музы тех лет: воспевание героизма россиян, преумноживших славу предков, сражавшихся под девизом «пасть или победить», горечь невосполнимых потерь, обличение захватчиков-оккупантов как новых варваров. Были и чисто карамзинские мотивы: мысль о войне и мире, о свободе и тиранстве, законности, справедливости, добродетели и гуманизме.
Работа над одой — важная страница биографии историка. Ода посвящена московским жителям; война с Наполеоном определена как народная и справедливая, а Наполеон сопоставлен с Батыем и Тамерланом (тут Карамзин и Державин полностью солидарны). Поэт прославляет подвиг москвичей, собственной рукою обративших в пепел свой град. К этой строке было сделано примечание: «Очевидцы рассказывают, что Каретный и Москательный ряды зажжены рукою самих лавочников, также и многие дома хозяйские». Важное свидетельство в столь затянувшемся споре о московском пожаре. В посвятительном предисловии к оде (оно почему-то не печатается в новых изданиях карамзинской поэзии) автор не только славит подвиг соотечественников, но и печатно заявляет, что, если хватит сил и способностей, он прославит соотечественников описанием их борьбы с Наполеоном. О том же он сообщал и Дмитриеву 11 мая при посылке стихов: «Если буду жив, то непременно приложу усердное перо мое на описание французского нашествия». Этот замысел остался нереализованным. Было тому несколько причин. Сам Карамзин жаловался Дмитриеву на здоровье, перегруженность, творческую усталость — «в бреду написал было несколько строф (т. е. «Освобождение Европы». — А. С.) Но теперь не имею сил писать ни стихами, ни прозой». На продолжение Истории силы он еще нашел, но все иное пришлось отложить. Но нереализованный замысел исключительно важен для понимания направленности раздумий Карамзина, наложивших отпечаток и на текст главного труда; он ведь и ранее в своих суждениях об исторических деятелях, князьях и царях московских учитывал их способность решать сложнейшие проблемы политики не только мечом, но и разумом, за столом переговоров, не случайно особо высоко ценил Ивана III как искусного дипломата. В свете событий 1812 г. он обратил на проблемы войны и мира еще большее внимание. Кровавые, бессмысленные драки он сурово осуждает как в прошлом, так и в настоящем, одновременно выделяя и особо подчеркивая право народа подняться на справедливый отпор захватчику: «Победами славна лишь справедливая война», — восклицает Карамзин-поэт, а историограф пишет: «Бог благославляет только войны справедливые, нужные для целостности и пользы государства».
Эти мысли о мире, о войнах, оправданных лишь в исключительных случаях, а не как о некоем универсальном средстве разрешения споров, сильно звучат не только в оде, но и в письмах Карамзина, и в главах его «Истории». «Музы, — писал он, — благоденствуют в тиши, и самая отважная, Клио — любит шум битвы только в воспоминаниях».
В раздумьях Карамзина, в создаваемых его гением исторических сценах проведена ясно и умело мысль, что ошибки, допускаемые облаченными огромной властью лицами в критические периоды истории, могут быть исправлены лишь ценою огромных жертв и страданий народа, последствия же подобных промахов долго затем сказываются на судьбах народных.
Глубокую связь исторических полотен Карамзина с эпохой 1812 года, ею порожденным светлым взглядом на Отечество, его прошлое и настоящее, отчетливо понимали современники. П. А. Вяземский писал: «Карамзин наш Кутузов двенадцатого года, он спас Россию от нашествия забвения, вызвал ее к жизни, показал нам, что у нас есть Отечество, как многие узнали о том в 12-ом году». «Карамзин наша религия» — это слова Жуковского.
Карамзин вернулся к работе над историей в условиях аракчеевского режима; всесильный временщик правил Россией именем «царя-друга», все еще находившегося в заграничном походе. Каково было писать об опричнине, живя в условиях аракчеевщины. Заманчиво было ударить историей по современному деспотизму — замысел дерзкий, требовавший не только эрудиции, но и незаурядного мужества; Карамзину было не занимать ни того, ни другого, тем не менее решился он на это далеко не вдруг. 5 июня 1814 г. Карамзин сообщает брату из Остафьева: «Я дописываю Василия Ивановича, чтобы скорее приняться за Грозного Ивана». «Мысленно уже смотрю на Грозного», — пишет он Тургеневу через 10 дней и добавляет: «Какой славный характер для исторической живописи! Жаль, если выдам историю без сего любопытного царствования! Тогда она будет, как павлин без хвоста». В письме бесспорно содержится сомнение в возможности обличения деспотизма в тогдашних условиях; и пусть не смущает читателя фраза о «славном» характере Грозного, ибо речь идет не о критериях нравственности, а о объекте исследования весьма трудном и одновременно важном, позволяющем поставить перед современниками (и потомками) проблемы огромной важности. Речь шла о воспитании историей, об уроках нравственности, ею преподносимых.
21 сентября 1814 г. А. И. Тургеневу Карамзин сообщает: «Если бог даст, то послезавтра начну царя Иоанна, а кончу ли?» Перед нами точная датировка начала работы по описанию времен Грозного и не менее важное признание автора о грозящей ему опасности («кончу ли?»). Всегда трудно, опасно обличать деспотизм! Карамзин, отчетливо понимая грозящую опасность, идет ей навстречу, и как тут не вспомнить пушкинское восхищение гражданским подвигом Николая Михайловича!
Но работа подвигалась трудно. «Я пишу царя Ивана Васильевича, — жалуется он брату 20 октября 1812 г., — но не думаю, чтобы я мог продолжать далее: слабеют силы и охота». Характерное признание: пропадает охота писать о Грозном.
8
Меж тем события в мире развивались так, что поездка в Петербург все откладывалась, ибо император Александр I оставался за границей. Карамзин в ожидании встречи с царем работал над очередным томом: «Пишу о Царе Иване и венчаю его мономаховым венцом», — сообщал он Тургеневу 21 января 1815 г. Наступили «Сто Дней», и внимание Карамзина было всецело сосредоточено на этих событиях: «Бонапарте опять нагрянул на Европу... Это расстроило и мой план ехать в Петербург. Бог знает когда государь возвратится. Теперь не до того, чтобы заниматься печатанием Истории. Увидим ли дни прочного спокойствия... Наполеон властелин всей Франции». Его тревожит, более чем собственная работа, мысль и возможности нового рекрутского набора, столь обременительного для крестьян. Он отмечает, что даже умеренный оброк нельзя требовать от мужиков, столь много уже вытерпевших.
Худшие опасения Карамзина, однако, не подтвердились. Союзные армии скоро вошли в Париж: «Наполеон не встал, а упал еще глубже в грязь»,— писал в те дни историограф. Политическая обстановка стабилизировалась, а вместе с тем яснее становились и собственные планы. «Думаю, как и прежде, издать написанное мною, когда государь возвратится, для чего мне надобно будет съездить в Петербург»,— писал историк Тургеневу в начале сентября 1815 г. И тут же сообщал: «Управляюсь мало-помалу с царем Иваном. Казань уже взята, Астрахань наша, Густав Ваза побит, а орден меченосцев издыхает, но еще остается много дела и тяжелого: надобно говорить о злодействах почти неслыханных, Калигула и Нерон были младенцы в сравнении с Иваном» (выделено мной.— А. С.).
В исходе 1815 г., собираясь в Петербург испрашивать высочайшего разрешения на издание готовых восьми томов, Карамзин принял ответственное решение разделить историческое описание времен Ивана Грозного на две части, доведя изложение в первой «до 1560 года и тем поставить точку». Том обычно оканчивался обобщенной оценкой изображенного в нем времени, содержащей самые важные наблюдения и выводы автора. Здесь же всего этого решено было не давать. Автор ушел от общей оценки Грозного. Описание «злодейства Ивашки» было отнесено к следующему IX тому. Говоря словами самого Карамзина, он решился издавать «павлина без хвоста». Позже другой исполин русской исторической мысли С. М. Соловьев скажет, что Карамзин бросил своим возможным хулителям рассеченный труп Грозного. Это было вполне обдуманное и вынужденное решение. Поступить иначе означало попросту исключить возможность опубликования труда. Это автор отчетливо себе представлял. И если были какие-либо иллюзии, они были развеяны самым ходом событий.
Собираясь в Петербург, Карамзин провел своего рода глубокую разведку, попытался заручиться поддержкой, казалось, весьма благоволивших к нему двух женщин — членов императорской семьи, императрицы-матери Марии Федоровны и великой княгини Екатерины Павловны, любимейшей сестры царя. Первая пригласила его в Павловск и высказала пожелание, чтобы Карамзин поскорее расчелся с древнейшими историями и восславил бы Александра-победителя; вторая же просто промолчала. Почему? Знакомство с перепиской Карамзина многое проясняет.
Отклоняя предложение матери царя, Николай Михайлович писал августейшей корреспондентке, что должен прежде всего завершить «мою историю России: века моего не хватит, чтобы довести ее до наших дней. Знаете ли Вы, как мало я еще продвинулся? » Он прямо заявляет, что не может оставить свой главный труд незавершенным: «Не станет духу у меня покинуть древних героев моих, забытых неблагодарным светом, чтобы гоняться за героями новыми, которых лавры так лучезарны и подвиги так громки!» но ведь новый герой — это венценосный сын корреспондентки. Какой непочтительный тон, однако, взял Николай Михайлович, не желая «гоняться за зайцами», а «герой новый» как-никак император?! Не у всякого хватит мужества так прямо ответить на предложение августейшей особы. Не желая стать придворным летописцем, Карамзин отчетливо понимал, сколь многим он рисковал. Другой бы ударил в барабан, чтоб обеспечить успех. А как поступает Николай Михайлович? Совсем не в духе придворных правил. Он пишет великой княгине Екатерине Павловне, что «ужасы царствования» Грозного буквально потрясли его, столь велико число «жертв злодея», и далее сообщает: «Меня занимает Иоанн Грозный — этот изумительный феномен между величайшими и самыми дурными монархами. Боже мой, какой предмет! Он стоит Наполеона». Поэтому-то историограф и не может оставить свой труд (читай — обличение «самого дурного монарха»), чтобы восславить «нового героя»
Карамзин сообщал далее о скором своем приезде в Петербург с восьмью томами и выразил надежду, что Екатерина Павловна не оставит автора без своей поддержки. Но ответа не последовало: «Она занята и в нас не имеет нужды»,— с горечью констатировал Николай Михайлович и добавил (в письме к Малиновскому 20 января 1816 г.): «Если отправлюсь в Петербург, то возьму с собой запас терпения, унижения, нищеты духа». Это пишется после 12 лет упорнейшего труда! Карамзин вовсе не исключал, что может вернуться из столицы с пустыми руками, что император окажется на том же уровне, что его мать и сестра.
Весьма важные данные содержатся в письме Карамзина А. И. Тургеневу, посланном накануне отъезда в Петербург 16 января 1816 г. Здесь уведомление друга о скором приезде сопровождается выразительными признаниями: «Знаю, что могу съездить и возвратиться ни с чем». Было и указание причин этих опасений: «У нас только один вельможа — Аракчеев. Бог с ними со всеми»,— значит, дело не только в Аракчееве. «Все они» — это императорская семья, придворная камарилья — всегда всесильная и бесцеремонная при любом властелине — это историк хорошо знал и не только по манускриптам. Комментарии тут излишни. Именно в такой обстановке, собираясь в дорогу, полный тревоги за судьбу своего труда, обдумывая возможности издания уже готовых томов, Карамзин создает, как он признался Тургеневу, «мастерское предисловие и посвятительское письмо», о чем и сообщает доверительно другу. Речь идет об известном посвящении многотомника императору Александру I. «Посвятительское письмо» имеет авторскую датировку 8 декабря 1815 г. и адресовано «Государю императору». Текст его гласит: «С благословением представляю Вашему Императорскому Величеству плод усердных, двенадцатилетних трудов. Не хвалюся ревностью и постоянством: одобренный Вами, мог ли я не иметь их?
В 1811 г., в счастливейшие, незабвенные минуты жизни моей, читал я Вам, Государь, некоторые главы сей Истории — об ужасах Батыева нашествия, о подвиге Героя, Дмитрия Донского — в то время, когда густая туча бедствий висела над Европою, угрожая и нашему любезному отечеству. Вы слушали с восхитительным для меня вниманием; сравнивали давно минувшее с настоящим и не завидовали славным опасностям Димитрия, ибо предвидели для Себя еще славнейшие. Великодушное предчувствие исполнялось: туча грянула над Россиею — но мы спасены, прославлены; враг истреблен, Европа свободна, и глава Александрова сияет в лучезарном венце бессмертия. Государь! если счастие Вашего добродетельного сердца равно Вашей славе, то Вы счастливее всех земнородных.
Новая эпоха наступила. Будущее известно единому Богу; но мы, судя по вероятностям разума, ожидаем мира твердого, столь вожделенного для народов и Венценосцев, которые хотят властвовать для пользы людей, для успехов нравственности, добродетели, Науки, Искусств гражданских, благосостояния государственного и частного. Победою устранив препятствия в сем истинно Царском деле, даровав златую тишину нам и Европе, чего Вы, Государь, не совершите в крепости мужества, в течение жизни долговременной, обещанной Вам и законом Природы, и теплою молитвою подданных!
Бодрствуйте, Монарх возлюбленный! Сердцеведец читает мысли, История передает деяния великодушных Царей и в самое отдаленное потомство вселяет любовь к их священной памяти. Примите милостиво книгу, служащую тому доказательством, История народа принадлежит Царю» (выделено мной.— А. С.).
«Мастерское посвятительское письмо» несет на себе печать раздумий, оно возникло в необычной обстановке, в тревоге за судьбу труда, сомнений, удастся ли издать «Историю» или ее придется положить в ящик для потомков, как писал сам автор. Письмо подчинено достижению главной задачи: добиться разрешения на издание готовых томов. Историограф отчитывался перед заказчиком за проделанную работу. Оставим в стороне форму документа, она всецело определена принятыми в ту пору нормами обращения, нарушить которые никто, естественно, не мог, и строить какие-либо выводы только на этом просто непозволительно (что, впрочем, часто делалось). Напомнить можно в связи с этим, что посвящение своих трудов видным государственным деятелям, могущественным меценатам было весьма распространенной в те и прежние времена практикой и многие независимые крупные мыслители (Эразм Роттердамский, Михаиле Ломоносов и им подобные) часто прибегали к подобному приему, обеспечивая поддержку своих трудов, их одобрение и публикацию. Важно также учесть, что в посвятительном письме Карамзин рисует свой образ просвещенного властелина, хранителя «мира твердого, столь вожделенного для народов», правителя, озабоченного пользой людей, поощряющего развитие науки, искусств, укрепляющего нравственность и благосостояние людей; словом, историк рисует образец просвещенного правителя в полном соответствии с идеологией просвещения, им исповедуемой. Другое дело, что этому идеалу мало кто соответствует, но так было и есть не только в России, и это, между прочим, не вина, а беда Карамзина, и не его одного, но и всех, кто слишком долго уповает на «больших людей».
И, наконец, еще одно замечание. Многократно привлекалось внимание к конечной фразе, давалось ей самое превратное толкование. Какое, казалось бы, впечатляющее доказательство монархизма автора. Но давайте вдумаемся в слова: «Примите милостиво книгу... История народа принадлежит Царю!» Автор дарит императору свою книгу, свою «Историю». Царь получает выполненный заказ. Речь идет не об историческом процессе, а об описании его историографом. Именно это обстоятельство многие обходили полвека вниманием.
В исходе января 1816 г. в сопровождении П. А. Вяземского Николай Михайлович выехал в Петербург с восьмью томами «Истории государства Российского» — завершился первый период его занятия главным трудом жизни, начинался новый, и действие из «первопрестольной столицы» переносилось на брега Невы, в тенистые аллеи Павловска и Царского села.
9
В недоброе время отправился к царю историограф испрашивать разрешение на «тиснение» своего труда. Сказать, что создание Карамзина не соответствовало курсу, намерениям политики Александра I, значит ничего не сказать.
Не только собранные Карамзиным факты, вся тональность его труда, проникнутого патриотизмом, обличала аракчеевщину и ее верховного создателя. Даже официальные историки отмечали, что после событий 1812—1815 годов у Александра было «явно заметное неуважение к русским, предпочтение иностранцам и даже, страшно думать, некоторое охлаждение к России», что император, вернувшись из заграничных странствий, «казался скучным и сердитым, взыскательным и строгим, в отношении к военной дисциплине приказывал обращать внимание на строжайшее соблюдение установленной формы». Внешним (управленческим) выражением этих перемен была еще большая концентрация власти в руках императора и узкого круга особо близких к нему лиц, вошедших в состав вновь созданного штаба его императорского величества. Его начальником был назначен генерал-адъютант князь П. М. Волконский, огромную власть имел Аракчеев. Формально не он являлся центральной фигурой в механизме военной бюрократии, но как член Государственного совета, курировавшего военные вопросы, он получал на рассмотрение все дела, проходившие через Совет непосредственно перед поступлением их на подпись императору. Это был, так сказать, выгодный сторожевой пункт, вышка, с которой все просматривалось. Аракчеев как член Совета, а еще более как «государев друг» сосредоточил в своих руках воистину ничем не ограниченную власть, без его согласия не принимались никакие решения. Вот с этой военной бюрократией пришлось иметь дело и Николаю Михайловичу, прибывшему в столицу для «выколачивания» («испрашивания») разрешения на издание «Истории государства Российского».
Он прибыл в столицу 2 февраля 1816 г. и сразу же по приезде попросил аудиенцию у Александра I, или, по-современному: «записался на прием». Потекли дни ожидания, дни сменились неделями, аудиенция все не назначалась. Но кроме царского двора был ведь и другой Петербург. Карамзин был тепло принят в «румянцевском кружке» любителей древностей и особенно в недавно возникшем «Арзамасе». В письмах к жене, прорываясь через обычную сдержанность историографа, запечатлелся и дошел до нас его восторг перед «молодым приятелем князя Петра». Он прямо пишет, что, помимо старых друзей (Муравьевых, Румянцевых, Малиновских, Олениных), ему всего сердечнее и милее «арзамасское общество молодых наших литераторов». Встречи с ними были очень часты. Через несколько дней следует новый отзыв об арзамасцах, еще более восторженный: «Здесь из мужчин всех любезнее для меня арзамасцы: вот истинная академия, составленная из молодых людей, умных и с талантом! Жаль, что они не в Москве или в Арзамасе». И, наконец, 2 марта: «Сказать правду, здесь не знаю ничего умнее арзамасцев: с ними бы жить и умереть».
В этом дружеском кругу Карамзин читал главы «Истории» и получил заслуженное признание. Читал «арзамасцам у Екатерины Федоровны (Муравьевой) еще понемногу, раза три канцлеру (Румянцеву). Действие удовлетворило моему самолюбию», — писал Карамзин. Как всегда он лаконичен и скромен. Арзамасцы же и другие слушатели не могли сдержать восторга от услышанного.
На публичных чтениях готовых, совершенно отделанных глав «Истории», происходивших вначале в кругу друзей, затем у членов императорского дома и любителей древностей российских, объединенных вокруг графа Румянцева, как свидетельствуют современники, негромкий голос автора вызывал неизменно какое-то общее чувство одобрения всех слушателей. По публичным чтениям Карамзина, заметил как-то А. И. Тургенев, можно судить о всемогуществе народных ораторов античности. Так началось триумфальное шествие историографа.
18 февраля 1816 г. В. А. Жуковский писал И. И. Дмитриеву: «У нас здесь праздник за праздником. Для меня же лучший из праздников — присутствие здесь нашего почтенного Николая Михайловича. Здесь все жаждут его узнать, и видеть его в таком кругу так же приятно, как и быть с ним в его семье: он обращает в чистое наслаждение сердца то, что для большей части есть только беспокойное удовольствие самолюбия. Что же касается до меня, то мне весело необыкновенно об нем говорить и думать. Я благодарен ему за счастье особенного рода, за счастье знать и (что еще более) чувствовать настоящую ему цену. Это более нежели что-нибудь дружит меня с самим собой. И можно сказать, что у меня в душе есть особенное хорошее свойство, которое называется Карамзин: тут соединено все, что есть во мне доброго и лучшего. Недавно провел я у него самый приятный вечер. Он читал нам описание взятия Казани, какое совершенство! И какая эпоха для русского появление этой истории! Какое сокровище для языка, для поэзии, не говоря уже о той деятельности, которая должна будет родиться в умах. Эту историю можно будет назвать воскресителем прошедших веков бытия нашего народа. По сию пору они были для нас только мертвыми мумиями, и все истории русского народа, доселе известные, можно назвать только гробами, в которых мы видели лежащими эти безобразные мумии. Теперь все оживятся, подымутся и получат величественный, привлекательный образ. Счастливы дарования теперь созревающие! Они начнут свое поприще, вооруженные с ног до головы».
Публичные чтения делали свое дело, завоевывали общественное мнение на сторону автора, но растущая популярность не могла заменить императорского одобрения и разрешения на издание труда.
Ситуация складывалась тревожная. Именно в этих обстоятельствах граф Румянцев сделал Карамзину предложение издать за свой счет «Историю»; но как ни лестно было это предложение (оно свидетельствовало о благоприятном отношении публики к труду), Карамзин не мог принять его; поддержка даже могущественного, просвещенного мецената не могла заменить официального одобрения, столь необходимого для продолжения труда. К этим напряженным дням тревог и надежд относятся слова, сказанные Николаем Михайловичем: «Я не зол к своим личным недоброжелателям, но общественные злодейства, язвы государства трогают меня до глубины души».
Карамзин прожил в Петербурге более 6 недель в тяжелых, часто просто мучительных ожиданиях аудиенции и назвал это время своею «петербургскою пятидесятницею». Александр I далеко не сразу согласился его принять. К столь необходимой встрече историограф шел буквально через все круги дантова ада. «Будучи беспрестанно в движении, я ни на шаг не продвинулся к главной цели», — сколько горечи в этой отточенной иронической фразе.
В письмах к друзьям, к жене все чаще прорывается негодование: «Я не на шутку сердит на того, кому нет дела до моей Истории», «сердце рвется», «я не чувствую ничего, кроме нетерпения и негодования». Наконец, вроде бы блеснул луч надежды. После чтения глав «Истории» в Павловске императрица-мать изъявила готовность помочь автору и вскоре дала знать через придворного поэта Нелединского о назначении аудиенции. Но и она не состоялась. Более того, при свидании императрица-мать посоветовала попросту уезжать из Петербурга: «Московская дорога в хорошем состоянии». Историографа буквально гнули в дугу. Внезапное охлаждение Марии Федоровны и все эти мытарства, «хождения по мукам» имели одну весомую в представлении членов императорской семьи причину, а именно отказ Карамзина создать специальную работу, прославляющую Александра I. Императрица-мать ведь прямо писала о своей надежде, что Карамзин скоро примется «за наше достопамятное время, превосходящее все прошедшее чудесными происшествиями». Вряд ли могли члены августейшего семейства оставить без внимания отказ Карамзина от столь, казалось бы, лестного предложения. Но Карамзин не мог прервать работу, отказаться от завершения труда, на очереди стоял IX том. Общая оценка Карамзиным Грозного, излагавшаяся им в ряде писем (в том числе и к Екатерине Павловне), была уже известна в обществе.
Мне представляется, что отказ историографа от прославления Александра-победителя воскресил в памяти царя и старый, но нзабытый инцидент в Твери, вызванный «Запиской» о древней и новой России. Она ведь содержала резкую критику всей внутренней и внешней политики Александра I, развенчивала миф о просвещенном монархе-реформаторе. И теперь отказ от описания чудесных побед воспринимался как продолжение прежней критической линии, непризнание славных побед. Такое упорствование не прощают властелины. Надобно также учесть, что в царской семье царил культ Александра. И в Твери, и ныне в Павловске Александр не мог не почувствовать себя лично оскорбленным перед матерью и особо любимой сестрой! К этому еще надобно добавить столь устойчивую в определенных кругах славу Карамзина-якобинца, в царской семье ее носителем был цесаревич Константин. Поэтому император оттягивал встречу с историографом и, одновременно, поручил Аракчееву разобраться в сложившейся ситуации.
Именно во время этих унижающих человеческое достоинство ожиданий и невыполняемых обещаний у Николая Михайловича вырвалось горькое признание: меня здесь душат, под розами душат. В Розовом павильоне Павловского парка Карамзин встречался и беседовал с императрицей-матерью Марией Федоровной, читал ей и ее придворным главы из своей «Истории». Обвитый розами павильон в Павловском парке был традиционным местом проведения литературно-музыкальных вечеров, столь частых при дворе вдовствующей императрицы. Здесь часто слышался голос Державина, Жуковского, Нелединского. Карамзин позже был частым посетителем Розового павильона и читал здесь несколько раз главы своего труда, встречался и беседовал с членами царской семьи. И его заявление: «Меня душат под розами» в свете вышесказанного приобретает особый смысл.
В те тяжкие для Карамзина дни по столице поползли «кривые толки» (выражение Карамзина), подняли голову завистники, доносители. Всегда была обильна доносами русская земля, во времена же, именуемые в народе бироновщиной, аракчеевщиной, ежовщиной, этот чертополох поднимается особо густо. Позже Карамзин и его друзья установили, что виновником всех мытарств был Аракчеев и его клевреты. Всемогущий временщик дал понять Карамзину, что путь к кабинету императора лежит только через его приемную. Карамзину передали, что временщик «желает видеться» с ним, попрекнув при этом — «зачем он по приезде в столицу не забросил ему визитную карточку». Встреча, на которой настоял Аракчеев, состоялась. Временщик еще раз показал свое всемогущество. И буквально на следующий день, 16 марта 1816 г. состоялась аудиенция у императора. После более чем часовой беседы Карамзин получил разрешение на издание «Истории», 60 тысяч рублей на издержки и орден св. Анны 1-й степени — «Анненскую ленту через плечо», как писал он Дмитриеву.
Казалось, цель жалаемая достигнута, но тревога не покидала историка, близким друзьям он сообщает о каких-то новых на него наветах, о неустойчивости своего положения, прямо писал брату 4 апреля 1816 г.: «Милость государя не ослепляет меня», «не ручаюсь за ее продолжение». При внимательном рассмотрении ситуации убеждаешься, что оснований для тревоги за «Историю», за себя, неуверенности в возможности продолжать нелегкое свое дело летописца было достаточно.
С печатаньем труда далеко не все шло гладко. Автор прямо говорил, что его «История», как пленница в руках татар. В письме к брату осенью 1816 г. (около 6 октября) он пишет: «История печатается весьма худо, военные господа, начальники типографий старались делать мне разные неудовольствия, даже остановили было печатанье, требуя, чтобы я отдал книгу свою в цензуру».
14 октября 1816 г. Карамзин подает императору специальную записку о всем случившемся, настаивая на удалении всех преград, помех и происков, чинимых явными и тайными недругами издания его главной книги. Текст этого краткого выразительного документа заслуживает быть приведенным полностью, ибо передать авторскую интонацию невозможно чужими словами:
«История» моя по высочайшему повелению печаталась в военной типографии; но генерал Закревский (дежурный генерал Главного штаба.— А. С.) на сих днях остановил печатание, объявив именем князя П. М. Волконского (начальника Главного штаба. — А. С.), что книга должна быть еще рассмотрена цензурой, хотя он сам сказал мне прежде (22 июля в Петербурге), что для типографии нет нужды в одобрении цензорском, когда государь приказывает печатать. Ожидаю теперь высочайшего решения. Академики и профессора не отдают своих сочинений в публичную цензуру: государственный историограф имеет, кажется, право на такое же милостивое отличие. Он должен разуметь, что и как писать; собственная его ответственность не уступает цензорской. Надеюсь, что в моей книге нет ничего против веры, государя и нравственности, но быть может, что цензоры не позволят мне, например, говорить о жестокости царя Ивана Васильевича. В таком случае где будет история».
Резкий протест Карамзина был передан через всесильного в те дни А. Н. Голицына прямо в руки императора. Его записка возымела действие («теперь это кончилось»), прерванное издание возобновилось без цензуры, но отношение с Главным штабом было испорчено. Генерал Закревский, прервавший набор «Истории», был одним из влиятельных и близких к Аракчееву лиц. Он занимал пост дежурного генерала Главного штаба и имел право действовать именем государя.
Карамзин не строил иллюзий в этом отношении: «Я не видал императора и едва ли увижу», — подчеркивал он в письме к Дмитриеву, излагая всю эту тягостную историю. «Мы расстались, по-видимому, со двором. Бог с ним!» Разрыва открытого все же не произошло.
Хотя бюрократические преграды были преодолены, но оставались многочисленные технические (полиграфические) трудности: не хватало шрифтов, набор производился одновременно в трех типографиях, в работе находилось сразу несколько томов, а корректуру правки автор держал сам с помощью Екатерины Андреевны. Какая нагрузка свалилась на них в те славные, радостные и трудные дни.
Хлопоты по налаживанию издания первых томов заняли несколько месяцев. И, конечно, ничего нового автор за это время не написал. В конце марта он, вернувшись в Москву, прямо пишет близким: «Я не принимался за работу; однако ж бумаги и книги разложены». Но затем последовал (по настоятельному совету императора) переезд в Петербург, связанные с этим хлопоты и не только домашнего свойства, и опять работа затормозилась. Ведь шло печатанье тома за томом, связанная с этим нудная и так нужная корректорская редакционная работа. Меж тем Грозный все еще ждал своей очереди.
«Остановился на злодействе Грозного (доведя изложение до 1560 года.— А. С.). Бог знает, буду ли продолжать?» — писал он брату в мае 1817 г. Сколько горечи, сколько сомнений в этом сдержанном признании.
10
24 мая 1816 г. Карамзин с семьей приехал в Царское Село и вскоре поселился в отведенном ему помещении в так называемой «Китайской деревне» около Екатерининского дворца. Брату он писал, что с Екатериной Андреевной «они нашли свой домик приятным: уютно и все изрядно, только кабинет мой должен быть в особенном флигеле». В письме же к Тургеневу был более откровенен и точен: «Дом действительно очень тесен для человека с семейством». Здесь историограф старался воссоздать ту же привычную обстановку, что и в Остафьеве.
«Помню тесный кабинет его в царскосельском домике,— вспоминает П. А. Вяземский.— Входя в него, трудно было понять, как могла уместиться в нем История Государства Российского... Маленький письменный столик, обложенный, загроможденный книгами и рукописями, едва ли оставался угол для листа бумаги, на котором он писал, на полу кругом тоже разбросаны фолианты».
Начался новый, петербургский период творчества. Карамзин уже никуда не выезжал, лето и осень до морозов проводил в Китайской деревне, зиму в Петербурге. Москву больше он не увидел, но в письмах часто прорывалась тоска старого москвича по коренному русскому граду: «Москва у меня в сердце», «очень грустно, что я не в Москве», «Москва, Москва, издали смотрю с умилением». Но печатание «Истории» прочно приковало его к столичным типографиям.
«Теперь мне скучно и хлопотно. Типография смотрит на меня медведем, в доме всего недостает, и денег выходит много. Только читки корректуры», — пишет он Дмитриеву в октябре 1818 г. и добавляет много говорящую строку: «Даже смотрю без удовольствия на первые листы корректуры». Каких усилий стоило вырвать позволение на издание своего труда — воплощение двенадцатилетних поисков и раздумий, и не испытать радости при его завершении. На протяжении многих месяцев, пока шло издание, из письма в письмо переходят фразы: «Хлопоты хозяйственные, корректуры»; «читаю корректуры с утра до вечера, слепну, досадую, что история моя худо печатается. Скоро забуду, как пишут историю: переехав в город, не прибавил ни строчки к 9 тому», — сообщалось Дмитриеву в ноябре 1817 г. Этот механический труд, как ни однообразен и тяжел он был, Карамзин никому перепоручить не хотел, только Екатерина Андреевна делила с ним эту повинность. «Беспрестанное чтение корректур тупит мое зрение, и еще целый год надобно читать, читать», — сетует он в декабре. «Типографские дела мои идут медленно... с утра до вечера занимаюсь корректурами, и время проходит; веселия для меня уже нет, — жалуется он брату в феврале, а через месяц признается Дмитриеву: «Корректурная деятельность моя продолжается и доводит меня иногда до обморока; вообрази, печатаю вдруг в трех типографиях: в военной, медицинской и сенатской; но вообрази также, что до сего времени не могут кончить и 1-го тома, хотя печатают уже и второй, и третий, и четвертый».
Карамзин сравнивал работу по изданию «Истории» с военной баталией: «Это великое сражение, которое я даю неприятелю. Могу проиграть его, но лишь бы не потерять мне жену, детей, друзей. Судьбу Истории вручаю судьбе».
Признание красноречивое, говорящее о многом. Дело тут не только в тяжелом и буквально ослепляющем труде по вычитке корректур или в типографских накладках: «Я всем жертвовал и жертвую для скорости печатания, не только наружною красивостью печати, но и своими глазами».
Изъяны в наборе, промедление, конечно, раздражали, а главное — не пускали к творческому труду. Гораздо сильнее, чем физическая усталость, угнетало и гнуло другое — происки недоброжелателей; «делают мне досады», — как выражался Карамзин. «Многие ждут моей Истории, чтобы атаковать меня. Она же печатается без цензуры, все это в порядке вещей. Надобно только иметь терпение. Да и на долго ли. Я уже опускаюсь к земле! Скорее бы в Москву, если в 1818 г. будем еще живы!» На протяжении всего издания «Истории» автору пришлось преодолевать немалые преграды скрытого недоброжелательства.
В мае 1817 г. первый том был наконец готов, и к концу года, по расчетам автора, должны были быть готовы и остальные. Работа же по написанию очередного тома пока худо продвигалась: «Занимаюсь единственно печатанием. Боюсь отвыкнуть от сочинения. Впрочем, я довольно потрудился»,— писал он брату в конце мая. Не так уж безоблачно было на душе историка, как в том уверял он близких. «Хмурю брови на дерзкую глупость, на бесстыдное шарлатанство, на подлое лицемерие. Жизнь моя склоняется к закату!» Он старается остаться в стороне от большого света, сторонится придворных искателей чинов: «Я ленив, горд смирением и смирен гордостью»,— пишет он брату, делясь с ним своими впечатлениями о столичной жизни. Сказывается, конечно, возраст, временами ощущался упадок сил, как признавался в том сам: «Могила перед глазами, а польза сомнительна, способности мои уже не цветут, а вянут»; главное все же в другом — его одолевали сомнения в возможности завершения труда. «Буду ли продолжать Историю или нет, все равно, или почти все равно; могу написать более, но уже не могу написать лучше»,— писал он Дмитриеву, посылая другу первый том «Истории», еще пахнувший типографией.
Но сомнения остались позади. У Карамзина достало сил завершить девятый том и написать еще три, стремительно набирая творческую высоту, раскрывая все новые грани своего мастерства. Решающую роль в этом новом приливе творческих сил сыграл, несомненно, удививший автора восторженный прием его труда публикой.
К весне 1818 г. первые восемь томов «Истории» появились на книжных прилавках и моментально исчезли. В письмах к близким автор не без гордости сообщал, что все три тысячи экземпляров «Истории» были проданы в 25 дней, что публика требовала дополнительно еще не менее шестисот экземпляров, и добавлял: «Это замечательно, наша публика почтила меня выше моего достоинства. Мне остается только быть благодарным и смиренным».
«Появление «Истории государства Российского»,— писал Пушкин, — наделало много шуму и произвело сильное впечатление... Светские люди бросились читать истории своего Отечества. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом. Несколько времени нигде ни о чем ином не говорили... Многие забывали, что Карамзин печатал свою «Историю» в России, в государстве самодержавном, что государь, освободив его от цензуры, сам знаком доверенности налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности. Повторяю, что «История государства Российского» есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека».
Завершение первого издания «Истории» пробудило у Карамзина мысль покинуть столицу, «чтобы доживать век в тихой Москве с семейством и дружбой»,— как выразился он в письме к Дмитриеву в августе 1817 г. Дмитриев по просьбе друга уже подыскивал ему квартиру в Москве. И все же Карамзину не суждено было реализовать свое желание. Последовало предложение петербургского книгопродавца Селенина о втором издании «Истории».
«Здешние книготорговцы торгуют у меня второе издание и соглашаются дать мне 50 тыс. в 5 лет. Это не много, но избавит меня от хлопот издания», — извещал он брата в апреле. Издание состоялось, в Москву он не уехал и от хлопот не избавился. Второе издание «Истории» «прикрепило» Карамзина к Петербургу. «Другие привязываются ко двору, а я к типографии» (Письмо к Вяземскому 2 января 1819 г.). Все это время писал «Историю» мало. В сентябре 1818 года с грустью в том признался: «Занимаюсь как обыкновенно; но IX том Истории худо продвигается вперед» (Письмо Вяземскому).
«Привязка» к типографии продолжалась более года. В декабре он писал Вяземскому: «Я все еще будто занимаюсь Историей; намерен даже и действительно заняться ею с января по окончании второго издания. Хочу в торжественном собрании Российской академии читать несколько страниц об ужасах Иоанновых: президент счел за нужное доложить о том через министра государю. Увидим, сколько будет любопытных». В заключительной строке слышна тревога. Предстоящее публичное чтение в Торжественном собрании Российской академии, членом которой Карамзин стал в 1818 г. (инициатором дела был президент А. С. Шишков), имело принципиальное значение — это была разведка боем. Карамзин сознательно выбрал темой для чтения первую главу IX тома, посвященного Грозному; от того, как авторское понимание «мучителя россиян» будет встречено в Академии (а ее членами были не только виднейшие литераторы Крылов, Дмитриев, Державин, Шишков, Жуковский, но и некоторые влиятельные сановники — почетные академики Кочубей, Голицын, Аракчеев, ученые богословы и филологи), как отнесутся к нему придворные круги, зависело многое. По существу, решался вопрос, будет ли автор продолжать свой труд. Восемь томов уже были в распоряжении публики, но самое-то заветное было связано с девятым.
12 января 1820 г. Карамзин прочел в Торжественном собрании главу «О перемене Иоаннова царствования, о начале тиранства, о верности и геройстве россиян, терзаемых мучителем». Историк был награжден большой золотой медалью Академии за изданные шесть томов своей «Истории», и к акту вручения медали было приурочено чтение. Историограф, несмотря на недомогание, читал главу полтора часа при стихнувшем зале, заполненном до отказа. Чтение вышло за рамки чисто академического «мероприятия». «С начала Академии, говорят, не было такого многолюдного, блестящего собрания,— писал Карамзин Дмитриеву. — 12 января 1820 г. забыли правило, раздалось всеобщее рукоплескание, когда добрый президент подал мне огромную медаль с изображением Екатерины. Это меня тронуло — меня, холодного меланхолика».
Император разрешил чтение, но говорил «об академическом торжестве историографа», явно не желая брать в расчет обличение самовластия, «поучение царям», вложенное в свой труд Карамзиным. Цесаревич Константин, лишенный хитрой расчетливости старшего брата, прямо заявил, что нельзя позволять говорить о кровавом деспотизме царей. «Книга его (Карамзина), — заявлял Константин, — наполнена якобинскими поучениями, прикрытыми витиеватыми фразами». То же самое говорил другой, уже духовный столп режима митрополит Филарет. Хотя публично (он был членом Российской академии) и благословил историографа, он за спиной нанес удар, прямо заявляя, что без ужаса не может вспоминать об этом публичном обличении и обнажении зла, о мрачных чертах Грозного, вскрытых историком, что впредь надлежит «освещать лишь лучшую часть царствования Иоанна IV». Сколь ведь ветхозаветно это «мудрое» правило скрывать пороки и кровавые злодеяния «больших людей» ссылками на высшие соображения.
Нельзя не отметить и еще одной весьма своеобразной реакции на обличение августейшего «мучителя». Этот эпитет Карамзин публично употребил по отношению к Грозному, а у всей читающей России в памяти были пушкинские строки, клеймившие как мучителя и притеснителя всей России Аракчеева. Случайно ли это совпадение эпитетов?! А ведь сам Аракчеев присутствовал на публичном обличении Грозного, в числе самых «почетных гостей»! Все взоры были устремлены на «единственного вельможу» (так называл временщика Карамзин). Однако «преданный» и тут нашелся, не только не возмутился, а выдавил слезу и зааплодировал. Иначе поступить — значило узнать себя.
Публичное обличение «злодейств Ивашки», кровавого разгула дикого самовластья было воспринято общественностью как тщательно рассчитанный удар по аракчеевскому режиму, облаченный в чисто исторические формы. Понимал ли эту особенность своего труда Николай Михайлович? Думаю, да. Недаром же в его письмах время от времени прорываются признания вроде, скажем, таких: «Я республиканец в душе, я либералист на деле, и не на словах», и т. п. Действительно, его «История» наносила по престижу самовластия, по аракчеевщине сильнейший удар, все это западало в память, становилось предметом обсуждения в различных кругах русского общества.
Публичные чтения вдохновили, а завершение второго издания позволило наконец Николаю Михайловичу вернуться с новыми силами к работе над девятым томом. Его завершение являлось программой-минимумом, и первоначально ею он и ограничивался. «План нашей будущей жизни, — писал он Дмитриеву 20 февраля 1820 г., — простирается не далее девятого, часто упоминаемого тома Истории, лучше издать его здесь, а там будет где Богу угодно». Физическое недомогание было причиною этого самоограничения. П. А. Вяземскому 25 февраля 1820 г. он писал: «Только одной работой своей я не очень доволен: не могу наладить так, чтобы всякое утро заниматься постоянно от 4 до 5 часов, пока есть охота и силы».
Как видим, тональность писем после январского триумфа изменилась: нет былых волнений и сомнений в возможности и целесообразности своего труда, действенности исторических обличений самовластия, возможности издания труда и т. п.
В феврале-марте он работает над пятой главой, описывая ливонскую войну, падение Полоцка и Нарвы, осаду Пскова, убийство Грозным сына, бедствия России. Работа пошла споро. Январские публичные чтения показали автору, что Россия мыслящая с нетерпением ждет завершения его разоблачений Грозного. С нетерпением ожидал историк затребованных из архива ящиков документов, торопил Малиновского, сопровождая реестры затребованных дел настоятельными просьбами: «Это мне крайне нужно и поскорее».
Он рассчитывал летом в Царском Селе, где ему хорошо работалось, завершить весь IX том. 20 марта Дмитриеву: «Дописываю 5 главу 9 тома. Надобно еще написать и шестую и седьмую, чтобы издать его». Через неделю, 26 марта сообщил брату: «Пишу опять довольно прилежно, авось к зиме допишу 9 том». 18 февраля Дмитриеву: «Думаем недели через две ехать в Царское Село на лето. Хорошо, если бы Бог дал мне дописать там царя Ивана. Еще две главы остается».
Весной 1820 г., вскоре после переезда в Китайский домик, Н. М. Карамзин, его семья, его труд и все подготовительные бумаги и книги подверглись смертельной опасности. 11 мая в большом Екатерининском дворце вспыхнул большой пожар, сильная буря раздувала пламя, над парком летели пылающие головешки. «Пишу тебе с пепелища, — сообщает историк Дмитриеву 14 мая, — третьего дня сгорело около половины здешнего великолепного дворца: церковь, лицей, комнаты императрицы Марии Шедоровны и государевы. Часу в третьем перед обедом я спокойно писал в своем новом кабинете (флигелек в «Китайской деревне». — А. С.) и вдруг увидел над куполом церкви облако дыма с пламенем. Бегу по дворцу... прибежало множество солдат, но с голыми руками. Огонь пылал, и через десять минут головни полетели и на историографический домик, кровля наша загорелась. Я прибежал к своим. Екатерина Андреевна не теряет головы в таких случаях: она собрала детей и хладнокровно сказала мне, чтобы я спасал свои бумаги. Двое из наших людей заливали огонь, а с другими мы успели кое-как все вынести и отправить в поле, а сами ждали, чем решится судьба нашего домика. Три раза кровля загоралась, но мы тушили — и вдруг ветер затих, подув в другую сорону. Между тем дворец горел. Делали что могли в ожидании петербургской полиции, которая прискакала к вечеру... Пожар остановили у самого кабинета государева. Мы всю ночь не раздевались и не спали. Огонь совершенно угас вчера к обеду (т. е. 13 мая — А. С.), но лицей и ныне поутру еще курился... И у нас не без убытка, перемяли, передрали и пр. Скажи, любезнейший друг, Алексею Шедоровичу Малиновскому (директору архива.— А, С.), что я ревностно спасал архивские бумаги: все цело и невредимо. Сам буду писать ему на той почве».
25 мая он в письме к А. Ш. Малиновскому успокоил друга: «Домик наш остался цел, целы и бумаги и книги архивские» к добавил: «Готовлюсь писать о Сибири: она составит главу, а там будет последняя. Работа все еще занимает меня приятным образом и все еще жалею, что утро коротко». С таким настроением работается споро. «Я в Сибири,— извещает историк Дмитриева 21 июня, — пишу о твоем герое Ермаке (в 1794 г. Дмитриев опубликовал поэму «Ермак», славя его как полубога.— А. С.). Но жалуюсь на худые материалы и не нахожу ничего характерного, все бездушно, а выдумывать нельзя». Здесь весь Карамзин — образность — да, но прежде всего достоверность. И опять жажда новых источников, и это после получения архивных материалов ящиками. Но тут Карамзину в его источниковедческих разысканиях вновь сверкнуло солнце: в его руки попала уникальная Сибирская летопись; работа пошла, закипела еще более споро, и 9 июля он торжествующе сообщает Дмитриеву: «Я кончил главу о завоевании Сибири».
Глава о Ермаке заслуживает особого внимания. Она следует сразу же за изложением трагического исхода ливонской войны, в которой Иван IV «оказал всю слабость души своей, униженной тиранством... изгубив столько людей и достояния». Автор прямо обвинял царя в поражении, его трусостью и бездарностью объяснял «удивительное бездействие наших сил». На Западе от позора Россию спасало только героическое сопротивление Пскова, выдержавшего осаду войск Стефана Батория. С мужеством псковичан сопоставляет Карамзин подвиг Ермака и его дружины, героизм народа, противопоставляет их трусливому смятению Иоаннову, столь дорого обошедшемуся России. С этого и начинается глава о завоевании Сибири.
«В то время как Иоанн, имея триста тысяч добрых воинов, терял наши западные владения, уступая их двадцатишеститысячам полумертвых ляхов и немцев, в то самое время три купца и беглый атаман волжских разбойников дерзнули завоевать Сибирь!»
Удивительно яркий, мудрый текст просветителя-патриота! Неудачи в ливонской войне, план великого (и в основе-то ведь верного!) замысла о выходе к берегам Балтики, предвосхищавший на 150 лет Петра Великого, был сорван самим же Грозным, оказавшимся никчемным дипломатом, несостоятельным военачальником и просто трусливым человеком, которого «охватил ужас». Душа царя была надломлена и унижена его же собственным тиранством и запоздалым раскаянием. Таким рисует «Ивашку-злодея» правдивое и суровое перо историографа. И ныне, и ранее иные историки оправдывали «крайности» царя-мучителя суровой необходимостью мобилизации сил для завоевания Ливонии, а по Карамзину, идущему вслед за летописями, за народной памятью, получается как раз обратное. Эта кровавая «централизация и мобилизация» сил и средств подорвала силы страны. От полного краха деспота спасает (Баторий требовал земли вплоть до Смоленска!) только героизм и терпение народа. Восприятию читателем общей оценки, итогов деятельности Ивана IV помогает примененный автором метод контраста, противопоставления, что еще более оттеняет пагубные последствия «ивашкинских злодейств».
Эта глава — одна из лучших в «Истории». Выразительный текст Карамзина, тщательно воссоздавший по летописям картину подвигов Ермака, закрепил навеки в памяти народной его образ. Насколько сильно было воздействие картины, созданной Карамзиным, на современников показывает хотя бы тот факт, что Рылеев в знаменитой «Думе о Ермаке» шел за Карамзиным вплоть до использования образов, им созданных, а ведь «Дума» стала одной из самых популярных народных песен.
После создания главы о Ермаке, как часто бывает в процессе творчества, за приливом вдохновенного труда наступил спад, прорвались, дали о себе знать недомогания: «Около месяца уже ничего не делаю, описав завоевания Сибири и подвиги Ермаковы. Остается (в IX томе. — А. С.) одна глава, но Бог знает когда напишу ее», — сообщалось 27 августа Дмитриеву. Как ни скупа эта информация, она говорит о многом. Речь идет о создании завершающих глав IX тома, надобно было подвести итог и положить на бумагу результаты своих многолетних раздумий о «злодействах Ивашки», речь шла о реализации автором своей излюбленной мечты вразумить живущих уроками истории. Надобно было собрать для этого надлежащие силы и мысли,
В начале июля была завершена глава о Ермаке (письмо к Дмитриеву) и на стол легли листы итоговых оценок времен Ивана Грозного. В августе и сентябре работа шла «мало и плохо», историк жаловался на состояние здоровья, в октябре глава все еще не была завершена. Собираясь возвращаться из «Китайской деревни» в Петербург, Карамзин извещает Дмитриева: «Вывезу отсюда Ермака с Сибирью и смерть Иванову, но без хвоста, который требует еще добрых недель шести работы. Между тем объявляю подписку на 9-й том и месяца через три отдам его в типографию»... Следовательно, к концу октября большая часть последней, седьмой главы девятого тома еще не была написана. Автор остановился на смерти мучителя, а общая оценка: «смесь добра и зла», «сравнение с другими мучителями, Иоанн как образователь государственный и законодавец», еще отсутствовали. Все это предстояло еще написать. Только 10 декабря в письме к А. Ф. Малиновскому сообщается: «Последняя глава IX тома мною написана, на сих днях отдам в печать». Завершающий итоговый текст IX тома («хвост») потребовал почти полугодового труда.
В IX томе, его заключительных главах раскрылся талант Карамзина — публициста и исследователя. Чтобы оценить этот текст, мысли, в нем заключенные, его надобно прочесть, невозможно пересказать, передать впечатление от этих бичущих слов, разящих всесильных душегубцев!
Нет, кажется, отрицательных убивающих эпитетов, которые не использовал бы историк, характеризуя Грозного, этого «самодержца-мучителя»: душегубец, губитель, злодей — не самые сильные; неистовый кровопийца, тигр, упивающийся кровью, и пр. Автор сравнивает Грозного с Нероном и Калигулой в неистовстве кровопролития, отводит как необоснованные попытки оправдать жестокости Иоанна ссылками на некие заговоры, которые он якобы вынужден был разрушать, ибо «эти заговоры существовали единственно в смутном уме царя». Он раскрыл двуличие тирана и душегуба. Историк указал, что Грозный имел редкую память, увлекался музыкой и пением, знал наизусть Библию, историю греческую и римскую, которым давал нелепое истолкование с целью оправдания своей тирании; любил тиран похваляться силой воли, самообладанием, твердостью характера и беспристрастностью. Лживыми словами, ссылками на историю и священное писание деспот прикрывал свои кровавые злодеяния. С особой силой историк подчеркнул, что во времена Грозного расплодилось неимоверное число кривотолков. Целые тучи доносителей и грубых льстецов порождены были тиранией. Историк попытался раскрыть истоки, пути и формы возникновения самодержца-деспота, обрисовать силы и средства, поддерживающе тиранию, с тем, чтобы впредь не допустить повторения чего-либо подобного; созданные им картины злодеяний вселяли омерзение к злу, выставляли на позор таких властителей, чтобы впредь не было подобных.
В январе 1821 г. IX том был завершен и «поступил в типографию». 25 января автор сообщал Малиновскому и Дмитриеву, что этот том уже печатается и «около мая выйдет», том получается «огромный с нотами».
11
IX том вызвал огромный (тут это слово звучит даже слабо!) общественный интерес. Он был раскуплен нарасхват, выхода его ждали с нетерпением. Современники отмечали, что улицы Петербурга опустели, ибо все углубились в царствование Ивана Грозного. Реакция современников не была однозначна, ведь поляризация общественных сил уже шла, историограф тому и сам способствовал в немалой степени. Цесаревич Константин назвал том «вредной книгой», а автора «лукавым питомцем мартинистов». В кругах придворной камарильи Карамзина называли негодяем, без которого народ никогда не догадался бы, что и меж царями есть тираны. Многие, в том числе и некоторые цензоры, как сообщал декабрист Н. Тургенев, «находят, что рано печатать историю ужасов Ивана-царя». Знакомые мотивы: у всех народов, во все времена тирания и лесть, неразлучно сплетаясь, нагло выступают, не изменяя презренного обличья своего. Слышались, однако, и другие голоса, и они, похоже, тогда преобладали. Известный государственный деятель, покровитель муз, знаток древностей граф С. П. Румянцев (сын полководца) призывал автора стать вторым Тацитом, посрамить тиранов, обесчестивших Отечество, быть наставником царей. С Тацитом сравнивали историографа и декабристы, верно угадав смысл его исторических поучений. Он был их союзником в обличении ужасов дикого самовластья. Не случайно «История» стала спутником многих декабристов. «Ну, Грозный! Ну, Карамзин, — восклицал в восторге К. Рылеев. — Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна, или дарованию нашего Тацита». Факты неопровержимо свидетельствуют, что друзья К. Рылеева: А. Бестужев, Н. Муравьев и другие «молодые якобинцы», ранее упрекавшие Карамзина в приверженности к монархизму, по выходе IX тома стали самыми его горячими поклонниками, величали не иначе как Тацитом и повсюду разносили весть о новом замечательном творении историографа. Лучшим творением Карамзина назвал IX том В. Кюхельбекер. Этот том, по определению другого декабриста, Штейгеля, был «феномен небывалый в России... Одного из великих царей открыто наименовали тираном, каких мало представляет история». Так далекое, казалось, прошлое, воссозданное талантливой рукою мастера, вело к более глубокому пониманию настоящего, укрепляло в необходимости его коренного улучшения. Н. И. Тургенев записал в своем дневнике, что, читая историю Карамзина, он получает неизъяснимую прелесть от чтения, как бы переносящего его в далекое прошлое Отечества: «Некоторые происшествия, как молния проникая в сердце, роднят с русским древнего времени».
IX том «Истории» вместе с тем показал, что в оценке и предшествующих томов современники, порицавшие автора за приверженность к монархизму, были не правы, ибо судили почти исключительно по авторскому вступлению к первому тому, не принимая во внимание содержание последующих книг. Не случайно ведь даже такие критики, как Никита Муравьев, Михаил Орлов или историк Иоахим Лелевель разбирали одно лишь предисловие, которое конечно же не выражает всей авторской концепции труда. Сам Карамзин в письмах признавал, что работа над вступлением ему далась всего труднее, что он буквально «хитрил и мудрил» и недоумевал, почему его критики не идут далее первого тома и даже одной только его вступительной части. Это обстоятельство было проницательно схвачено Пушкиным, писавшим в своих записках еще в 1826 году: «Молодые якобинцы негодовали — несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий, казались им верхом варварства и унижения» (выделено нами.— А. С.). К сожалению, отмеченная Пушкиным особенность «Истории» не всегда принималась во внимание. Она ярко выступила перед современниками только после, публичных чтений важнейших для автора глав труда, чтения в Российской академии главы о злодействах Грозного и выхода IX тома.
Возможно, что подобного признания, даже шумного успеха и еще более радикальных выводов из мастерски воссозданных исторических картин не ожидал и сам автор. Смущало также и сравнение с Тацитом. Ведь еще принимаясь за «Историю» в 1803 г., обдумывая труд, привлеченные к созданию источники, он писал: «Летописцы наши не Тациты: не судили государей, рассказывали не все дела их, а только блестящие». Но в процессе создания «Истории», размышлений над прошлым Отечества в свете событий 1812 года, в обстановке вс еобщего возмущения аракчеевщиной изменялась и позиция историографа. Карамзин не представлял уже себе историю без обличения царских «злодейств». Об этом он писал и в Записке от 14 октября 1816г., протестуя против цензуры своего труда. Нельзя не вспомнить, что и в своем четверостишье «Тацит» Карамзин указывал, что Древний Рим пал и жалеть о нем не должно, «он стоил лютых бед, несчастья своего, терпя, чего терпеть без подлости не можно!» Современники конечно же хорошо знали эти строки. Этому выводу Карамзин оставался верен. Его историографское поучение прозвучало как разоблачение деспотизма царей: черные краски, наложенные им на Грозного, восприняты были современниками как нападение на сам принцип деспотизма, самодержавия. Созданное гением полотно начало жить своей собственной жизнью. Карамзин стал выразителем и центром общественного мнения. Его квартира (в доме Муравьевых), его дача в Царском Селе («Китайская деревня») стали особо посещаемыми. А. С. Грибоедов писал перед отъездом на Кавказ П. Вяземскому о встрече-беседе с Карамзиным: «Стыдно было бы уехать из России не видевши человека, который ей наиболее чести приносит своими трудами. Я посвятил ему целый день в Царском Селе и на днях еще раз поеду на поклон».
«История злопамятнее народа! — восклицал Карамзин, завершая изложение «злодейств Ивашки». Уже современник царя-мучителя, его друг-соперник, позже негодующий обличитель князь Андрей Курбский в «Истории о великом князе Московском» утверждал, что во время опричнины на Руси ничего, кроме бессмысленной резни по злобной прихоти царя и его заплечных мастеров, и не было. В XVII веке (в Хронографе 1617 года), в публицистике дьяка Ивана Тимофеева и князя Катырева-Ростовского уже появляется противопоставление двух периодов царствования Иоанна. Затем В. Н. Татищев, не без влияния дела царевича Алексея, положительно оценивал Грозного и осуждал «беспутных вельмож, бунты и измены». Но Татищев писал о Грозном, а защищал-то дело Петра. Князь-историк Щербатов сурово осудил кровавое самовластие Грозного, но говорил о перерождении царя, о государственной разрухе.
Декабристы под прямым, сильным впечатлением карамзинской «Истории» резко осуждали тиранию Грозного, видя в ней проявление общих принципов самодержавия, доказательство необходимости его устранения и возвращения к вечевым, республиканским началам. Михаил Лунин прямо заявлял, что «царь Бешеный» четверть века «купался в крови подданных», Кондратий Рылеев именует царя «неистовым тираном».
Споры вокруг зловещей фигуры царя-мучителя не утихают и по сей день. В истории отечественной мысли трудно найти деятелей, не высказывавших о нем суждения. И ныне, как и ранее, даются Грозному самые противоположные оценки. Но не всегда при этом должным образом учитывается критическая работа по освоению огромного материала, проделанная тремя великими патриархами отечественной исторической мысли: Карамзиным, Соловьевым, Ключевским. Основной же вывод Карамзина гласил, что «злодейства Ивашки» настолько подорвали нравственность, авторитет высшей власти, что россияне ответили на это безумие взбесившегося абсолютизма восстанием; корни «Смутного времени» уходят к «Ивашке-злодею». Не забудем же, что эти выводы были сделаны во времена аракчеевщины, накануне восстания декабристов.
С исхода 1821 г. Карамзин сочетал вычитку корректур IX тома с подготовительной работой по очередному X тому, разбирая поступающие из Московского архива документы, запрашивая у друзей специальные данные по событиям и фактам. Богатство поступаемого материала,по-видимому,удовлетворило автора, неоднократно благодарил он Малиновского за доставление очередных «ящиков с архивными бумагами», всякий раз добавлял, однако,— «ожидаю еще». В те же дни Николай Михайлович просил Калайдовича «сделать подробное описание наружности, лица и вида царя Федора Иоанновича с изображения над гробницею в Архангельском соборе и как можно скорее ко мне доставить». Он просто не мог описывать ход событий, не имея четкого, ясного, полного представления о главных действующих лицах зпохи. Вот эта дотошность и позволяла образно воссоздавать минувшее. В этом плане опыт Карамзина не утратил своей значимости. Карамзин многое запрашивал и весьма быстро получал желаемое и из архива, по реестрам, и от молодых друзей — так, через месяц, в апреле он благодарит К. Ф. Калайдовича «за описание Федорова лица». Карамзин как-то говорил, что для него обязанности дружбы так же святы, как гражданский долг перед Отечеством; люди его времени, его круга не только произносили красивые слова о чести, долге, дружеской обязанности, но и поступали в полном соответствии с провозглашенными принципами.
Авторская работа над X томом шла между тем «не споро», Николай Михайлович жаловался на здоровье, ослабление зрения, упрекал себя даже в том, что «стал кажется, ленивее». Анализ писем однако показывает, что работал он по-прежнему напряженно, проводя за письменным столом до пяти вечера, а затем после короткого отдыха (полчаса дремал в кресле и считал это достаточным для восстановления сил) продолжал работу с той лишь разницей, что утренние и дневные часы заняты были чистым творчеством, т. е. созданием текста, его доводкой, отделкой, а вечерние уходили на разбор полученной почты - «архивных ящиков», книг, журналов. Этот разбор, чтение и обдумывание прочитанного он считал уже отдохновением.
Перечитывая страницы и главы огромного труда Карамзина, сопоставляет работу истерика с ходом современных ему событий, (а только так и можно правильно понять все им написанное, особую тональность, патетику его текста), убеждаешься в огромной — не боюсь употребить это обязывающее слово — требовательности Карамзина-автора. Его опыт учит, что нельзя отдавать бумаге не выверенные, не выстраданные мысли, предварительно не обосновав их документами, критическим анализом. От тома к тому эта требовательность его как исследователя росла и, полагаю, именно она, внутреннее беспокойство, ею порождаемое, были источником и творческого вдохновения», и причиною того, что работа игла не споро». Мастерство, талант обязывают! Еще современники отметили высокое достоинство» последних томов «Истории», Пушкин назвал их прелестными, Блудов, прочтя еще в рукописи, говорил, что они выше всех восьми ранее вышедших.
12
В январе 1821 г., сдав IX том в типографию, Николай Михайлович приступил к непосредственной работе над текстом очередного тома, но работа шла медленно, и в марте он писал Малиновскому «Несколько строк X тома уже написаны», а в конце месяца извещал Дмитриева, что «эта работа еще в самом начале», им было написано около 30 страниц. Отвлекала, конечно, корректура IX тома и необходимость освоить огромное количество получаемого материала.
Внимание и время Карамзина тогда тратились и на просмотр иностранных переводов его «Истории» во французском и немецком изданиях. Автор обнаружил немало грубых ошибок: «с двух сторон терзают меня переводчики моей истории; труда много и вздору много, в том и другом переводе ошибки смешные». Вскоре поступило сообщение из Венеции об итальянском переводе.
Аналогичное сетование на многочисленные ошибки переводчиков Истории («в немецком я счел 100 ошибок отчасти грубых и непонятных») содержится в письме к Дмитриеву (26 января 1820 г.) Друзьям он жаловался: «Отнимают у меня время переводчики». И далее признавал, что более, чем известность в Европе, его как автора радуют данные о том, что среди покупателей-подписчиков своего труда он видит купцов, крестьян, представителей кочевых племен. Это доставило автору большую радость: «Я писал для русских, для купцов ростовских, для владельцев калмыцких, для крестьян Шереметьева, а не для Западной Европы». Все значительно в этих подчеркнутых автором строках: и указание на интерес к родней истории самых широких кругов сограждан, вплоть до самых «низов», крепостных крестьян, и гордость, что его «Историю» читают калмыки.
Пребывание в Царском Селе в лето 1821 г. не ознаменовалось существенным продвижением вперед; исторчк сетовал: «пишу мало-помалу» и не с прежним удовольствием; «работа менее приятна». Лето ушло на создание описания Федора Иоанновича, удалось в архивных документах найти новые данные о царе и его окружении, «нечто для меня любопытное». К концу сентября была готова «первая глава Федорова царствования», и автор уже заглядывал вперед: «Я теперь весь в Годунове — вот характер исторически трагический» Обдумывая эти сюжеты, историк запрашивает новые материалы, неопубликованные летописные списки о царевиче Димитрии, генеалогию князей Шуйских, статейные списки времен Годунова я Лжедмитрия, посольские дела европейские и азиатские, «также и дела внутренние», он затребовал текст духовного завещания Ивана Грозного, похвальное слово Годунову, древнейшие карты Россия, составленные во времена Годунова «Печатное мне известно», — пишет историк Малиновскому. Речь шла о присылке новых архивных материалов, запрашивается «все, относящееся к царствованию Годунова»: «Не забудьте ничего любопытного о временах Годунова, желаю спешить, спешить! Хочется отделать это время цельно, не отрывками». Все затребованное было получено, сверх того Карамзин получил из архива еще не изданную рукопись Татищева {«в ней кое-что есть»), от Калайдовича получил более исправный список летописи о царевиче Димитрии («Московскую летопись»), и Александр I тоже передал историографу какие-то рукописи — «духовные древности», а Калайдович сообщил уточненные данные о кончине и месте захоронения Андрея Рублева. Запросы историографа были так велики, нетерпеливы, что даже перед близкими друзьями он извинялся за беспокойство: «Я позволил себе быть нескромным по любви к делу, не бесполезному для ума и нравственности нашего Отечества». Получая очередные пакеты с летописями, ящиками с «бумагами архивскими», он радовался им как ребенок и просиживал за их разбором дни и ночи напролет, не жалея глаз.
С августа 1821 до весны 1822 г. Николай Михайлович обдумывал главы о царе Борисе и одновременно начисто отделывал текст о Федоре Иоанновиче. В конце сентября он писал Малиновскому: «бреду вперед, описывая теперь убиение Димитрия»; в январе 1822 г. Дмитриеву сообщал: «В истории приближаюсь к концу Федорова царствования, пишу еще с удовольствием и буду доволен, если бог даст мне кончить этот том к следующему январю». Через две недели, 19 января более точная информация была помещена в письме к Малиновскому: требуя незамедлительной присылки документов о временах Годунова и Димитрия (одновременно извещая об отсылке в архив ящиков с материалами «федоровых времен»), историк подчеркивает: «Без вашей дружеской милости не могу начать Годунова, буду ждать с нетерпением. Спешу к цели, ибо могу умереть или сделаться неспособным к работе, могут перемениться и обстоятельства (выделено мной. — А. С.), а не худо, чтобы вышли еще тома два моей Истории... Ради дружбы, скорее шлите мне материалы».
Историограф делится с Дмитриевым радостью: «Я кончил 4-ю главу 10 тома и примусь за Годунова, описав судьбу России под скипетром варяжского дома». В конце мая 1822 г. Карамзин завершал исследование времен Годунова: «Мне он дорог, занимаюсь именно соображениями происшествий и характеров сего времени», — сообщал он Малиновскому 29 мая.
Как видим, Николай Михайлович достаточно долго обдумывал времена Годунова, привлекал обширный круг источников в значительной степени совершенно новых и не скрывал от друзей своей озабоченности, тревоги, прямо писал о возможном изменении обстоятельств, могущих помешать ему завершить работу. Речь шла? по-видимому, о выработке общей оценки действий царя Бориса, и давалось все это не без труда, следы тому находим и в письмах. Общая оценка «сего времени» волнует, тревожит историка, даже внушает опасения и вместе с тем доставляет творческую радость: «я еще не умер душою», «порадуйтесь моему нетерпению». Годунов привлекал внимание Карамзина давно. Еще в «Вестнике Европы», два десятилетия назад он дал первую свою оценку царю Борису. Теперь, в виду всей читающей и помнящей прочитанное России, он круто, во многом резко изменил, ужесточил характеристику царя. Читая ее, сопоставляя со временами Карамзина, невольно приходишь к выводу, что сказанное о Годунове во многом адресуется Александру «Благословенному». Эту перекличку двух времен, столь, казалось бы, далеких, автор делал вполне сознательно. Не случайна тревога автора о возможном прекращении работы над Годуновым в связи с «переменой обстоятельств». И опять он, предупреждая эту «перемену», отводя возможные неприятности, прибегает к проверенному методу — к публичным чтениям наиболее важных глав еще до сдачи тома в набор. Главы из X тома («избрание Годунова») автор читал при дворе вдовствующей императрицы Марии Федоровны: «Гатчинское общество не дремало». «История» Карамзина даже на время вытеснила в обществе чтение любимых тогда романов Вальтера Скотта.
22 сентября 1822 г. Карамзин писал Малиновскому: «Описав все наши дипломатические сношения Борисова царствования, начинаю описывать гонения Романовых, голод, разбои и явление самозванца: это ужаснее Батыева нашествия».
Историограф уже задумывался над конечными выводами всего своего труда. Совсем не случайно в его письмах к друзьям появляются эти фразы о судьбе России под скипетром Рюрикова дома, о смуте великой как переходной эпохе ко временам дома Романовых.
Делясь планами по завершению затянувшейся работы, историограф пишет Дмитриеву 2 декабря 1822 г.: «Старость на дворе: того и смотри, что сгонит со двора охоту писать, а мне бы хотелось посадить Романова на трон и взглянуть на его потомство до нашего времени, даже произнести имя Екатерины, Павла и Александра с исторической скромностью. Сижу часов пять, а напишу иногда строк пять». Историограф, как видим, не изменяет своему давно выношенному плану, а именно, основной текст завершить главой об избрании Михаила Романова, а затем дать краткий обзор всей истории от исходов «смуты» до Отечественной войны. В этом замысле на первое место сознательно выдвигалось сопоставление двух эпох, в которых особо властно проявилась воля и мощь народная.
Зимой 1822/23 г. Карамзин внес изменения в план работы, решив объединить в один том и немедленно издать помимо «времен Годунова» и всю историю самозванца, с тем чтобы «издать Историю Лжедмитрия уже полную: в царствовании Годунова он только начинает действовать» (к Дмитриеву в ноябре 1822 г.).
«Теперь пишу о Самозванце, — сообщает он Дмитриеву 11 декабря, — стараюсь отличить ложь от истины. Я уверен в том, что он был действительно Отрепьев-Растрига. Это не ново, и тем лучше» ( выделено Карамзиным. — А. С.). Этот вывод был сделан после изучения всех доступных материалов, в том числе полученных из архива «польских дел», где «рассказывается история Отрепьева», и всех других архивных документов «от времени Годунова до Михаила Федоровича».
Новый 1823 год Карамзин встретил, работая над завершением XI тома. В первый день января, как о том сообщалось Дмитриеву, историк, несмотря на новогодние визиты, все же «успел написать строк десять о самозванце». В письме есть жизнерадостная интонация, надежда скорого завершения очередного тома: «работаю довольно».
«На сих днях, — писал Карамзин Дмитриеву 19 января 1823 г., — было блестящее собрание в Российской академии. Читали кое-что, а я о Дмитрии и Годунове... Говорят, граф Аракчеев плакал, по крайней мере многие плакали». Заседание это было 14 января. По свидетельству современников, Карамзин произвел сильнейшее впечатление на многочисленную публику, заполнившую актовый зал Российской академии: «во время чтения не слышно было ни малейшего шороха». В зале кроме академиков присутствовал «весь Петербург», виднейшие сановники, министры, военные деятели.
Публичные чтения новых глав «Истории» являлись крупным общественным событием. Александр Одоевский писал брату В. Ф. Одоевскому 23 января 1823 г.: «У нас в Петербурге было торжественное собрание в Российской академии. Карамзин читал отрывки из десятого тома своей Истории и мастерски описал характер Годунова, его происки, его властолюбие. Изображение может быть красноречивейшее во всей нашей словесности».
Расчет автора оправдался, публика тепло встретила его описание «Смутных времен». С новой силой автор продолжил работу. 12 апреля историк извещал Малиновского: «Работаю еще усердно: кончил Федора и начинаю Лжедмитрия. Буду очень доволен, если Бог даст мне хотя бы осенью начать Шуйского. В таком случае X и XI томы могли бы к весне поступить в книжные лавки, осталось бы написать XII том».
Но лето не принесло, как до этого было, ожидаемого оживления в работе, Карамзину все чаще изменяли силы. В расцвете лета, 10 июня он прямо, изменив привычной сдержанности, жалуется Дмитриеву: «Много времени пропало для самозванца, вследствие болезни». Правда, он надеялся, что вынужденный перерыв «даст живость будущей работе», но и этого не произошло. В августе в письме к Малиновскому он признался: «За работу кое-как принимаюсь, но не усердно».
Осенью все же удалось завершить работу над XI томом и передать два новых тома в типографию для «тиснения». «Новые тома Истории уже печатаю за свой счет, — писал автор. — Всякий день хожу на поклон к журналисту и содержателю типографии Грегу — вот мой двор».
В течение декабря — января и февраля, пока набирались эти тома, работа над очередным томом по существу не велась, все время опять уходило на вычитку корректур и дописывание примечаний к XI тому, а на подлинное творчество не оставалось ни времени, ни сил: «Ежедневные мои хлопоты умножились печатанием двух новых томов Рос. Истории, — пишет автор Малиновскому 3 декабря, — брожу в типографию, порчу глаза корректурами». Автор жалуется на частые помехи, на большие затраты и плохой ход издания. «Лучше писать, нежели печатать Историю в русской типографии», — восклицает он в сердцах в первый день нового 1824 года.
К исходу января был набран только один том, и по-прежнему автор большую часть своего времени посвящает набору: «Не жалею глаз, усердно занимаюсь корректурами. Набирают уже XI том, авось к половине марта отделаюсь, — делится он планами с Малиновским 22 января. — Теперь совсем не пишу Истории, отдыхаю или грубею умом, ослабленным может быть и болезнями». Описание его состояния хорошо дополняет информация из письма к Дмитриеву от 4 февраля: «И в простуде хлопочу с типографией; каждый день для меня дорог, а печатают медленно от беспорядка истинно русского». Карамзин рассчитывал к середине марта завершить печатание двух томов; напряженно работая, преодолевая многочисленные технические трудности, он выдержал намеченные им сроки.
5 марта 1824 г. только-только полученные из типографии два новых тома «Истории» автор спешит выслать Дмитриеву, в сопроводительном письме высказывая надежду, что чтение новых книг доставит другу удовольствие.
XII том Николай Михайлович начал весной 1825 г., рассчитывая им завершить весь труд. Он даже отклонил предложение Екатерины Андреевны выехать на отдых в Ревель (Таллин) к морю, на купания: «Я поупрямился, желая посвятить нынешний год работе». Весной, завершив хлопоты по изданию двух томов, сдаче их в книжные магазины, в тревоге за их успех («История моя худо продается»), Карамзин обдумывает концепцию последнего тома, открывающегося «царем Василием». В середине июня он извещал Дмитриева: «Пишу Шуйского кое-как». Однако работа шла не так споро, как хотелось бы, по причине частых недомоганий, и труд уже не спасал Карамзина от «охлаждения душевного».
«Пишу мало, — делится Николай Михайлович с Дмитриевым в июле, — однако ж пишу последний XII том. Им заготовлюсь для двух тысяч современников (по числу купленных экземпляров. — А. С.) и для потомства, о котором мечтают орлы и лягушки авторства с равным жаром». А в письме к брату в те же июльские дни как бы уточнял: «Описываю мятежное царствование Шуйского, но XII том должен быть последним. Если Бог даст мне описать воцарение Михаила Федоровича, то заключу мою историю обозрением новейшей до самых наших времен».
Его «историческая деятельность», как выразился Николай Михайлович, приближалась к концу. В октябре он завершал описание Шуйского, предстояло написать «еще главы три с обозрением до нашего времени». Заветная цель была уже близка, но и силы были на исходе. Самым близким друзьям он признавался, что боится не доплыть до желанного брега и захлебнуться с пером в руке. Предчувствие на сей раз не обмануло, по написании глав о Шуйском Карамзин «около месяца» простоял на месте. Общий итог года не удовлетворил его. В новом 1826 году Карамзин все же рассчитывал «завершить исторический труд свой, т. е. дописать XII том и напечатать». Стремясь к этой цели, он почти отказался от встреч с друзьям и знакомыми, безвыездно сидел дома и работал, но писалось не так споро, как прежде, почти прекратились встречи и беседы с любителями древностей, которые прежде так одушевляли историографа.
Для ускорения работы он изменил даже привычную ее форму, отказался от составления примечаний одновременно с написанием основного текста для публики: «Не пишу примечаний, чтобы скорее управиться с текстом». В апреле он «дописывал Шуйского», за все лето продвинулся вперед немного: «В три с половиною месяца едва написал я 30 страниц» (сообщение Тургеневу 6 сентября). К этим сентябрьским дням 1825 г., наполненным тревогой, творческими задержками, прощанием с Тургеневым, потерявшим службу после столкновения с царем и отъезжающим за границу («Петербург для нас опустел без Тургенева»), относится взволнованное слово Николая Михайловича о патриотизме: «... все чужое есть для нас только зрелище, смотри, а дела не забывай. Вы еще в долгу у России».
«В уединении Царского Села» и по возвращении в столицу, в осенне-зимние месяцы уходящего 1825 года Николай Михайлович продолжал работу над томом: «Описываю вторую главу Шуйского: еще три главы с обозрением до нашего времени, и поклон всему миру, — писал он Дмитриеву в начале 1826 г. — Близко, близко, но можно еще не доплыть до острова, жаль, если захлебнусь с пером в руке». Строки эти оказались пророческими. Историограф продолжал вплоть до последнего дня работу над «Историей». Он уже начал описание шведской интервенции и отпора, который дали ей соотечественники на рубежах родной земли. Последняя фраза, написанная им, гласила: «Орешек не сдавался». Том остался незавершенным. Бурные события (смерть императора Александра I, восстание на Сенатской площади) прервали работу, вызвали духовное смятение; из этого кризиса Карамзин уже не вышел.
Историограф скончался 22 мая 1826 г. Последний, XII том его труда издан был уже посмертно усилиями Екатерины Андреевны и друзей семейства Карамзиных.
А. Смирнов
Портрет Екатерины II. Иоганн Баптист Лампи-ст., 1780-е годы. Музей истории искусств, Вена
Историческое похвальное слово Екатерине II
Сограждане! Дерзаю говорить о Екатерине – и величие предмета изумляет меня. Едва произнес Ее имя, и мне кажется, что все бесчисленные народы царств Российских готовы внимать словам моим: ибо все обожали Великую. И те, которые, скрываясь во мраке отдаления – под тению снежного Кавказа или за вечными льдами пустынной Сибири, – никогда не зрели образа Бессмертной, и те чувствовали спасительное действие Ее правления; и для тех была Она Божеством невидимым, но благотворным. Где только сияло солнце в областях Российских, везде сияла Ее премудрость.
Счастливые Ораторы, могущие украсить и возвеличить дела своих Героев! Или вы, которые даром красноречия воскрешаете темные подвиги древности! Ваша доля завидна. Не скажут, что вы унизили предмет свой. Кому судить вас строго? Но мне должно изобразить Монархиню, которая Своим величием удивила вселенную; мне должно славить первую Героиню нашего времени, и в присутствии тех, для которых слава Ее была счастием. Она еще жива в их сердце; Она еще и по смерти благотворит им! Черты мои должны казаться слабыми… Но горе тому, кто, представляя себе Екатерину, может думать о пользе своего ничтожного самолюбия! Благодарность, усердие есть моя слава. И я жил под Ее скипетром! И я был счастлив Ее правлением! И буду говорить о Ней! Истина сильнее воображения; чувство разительнее красноречия – и ваше сердце, о Россияне, возвысит действие моего слабого таланта.
Зерцало веков, История, представляет нам чудесную игру таинственного Рока: зрелище многообразное, величественное! Какие удивительные перемены! Какие чрезвычайные происшествия! Но что более всего пленяет внимание мудрого зрителя? Явление великих душ, полубогов человечества, которых непостижимое Божество употребляет в орудие Своих важных действий. Сии любимцы Неба, рассеянные в пространствах времен, подобны солнцам, влекущим за собою планетные системы: они решают судьбу человечества, определяют путь его; неизъяснимою силою влекут миллионы людей к некоторой угодной Провидению цели; творят и разрушают царства; образуют эпохи, которых все другие бывают только следствием; они, так сказать, составляют цепь в необозримости веков, подают руку один другому, и жизнь их есть История народов.
Сограждане! Не только в тени древних отдаленных времен, не только среди песчаных морей Африки, на полях Маратонских, под орлами державного Рима, видим таких избранных и великих смертных! О слава России! Под небесами любезного отечества, на его троне, в его венце и порфире сияли Петр и Екатерина. Они были наши – и любовь Всевышнего запечатлела Их Своею печатию! Они друг другу, на величественном феатре их действий, подают руку!.. Так, Екатерина явилась на престоле оживить, возвеличить творение Петра; в Ее руке снова расцвел иссохший жезл Бессмертного, и священная Тень Его успокоилась в полях вечности; ибо без всякого суеверия можем думать, что великая душа и по разлуке с миром занимается судьбою дел своих. Екатерина Вторая в силе творческого духа и в деятельной мудрости правления была непосредственною преемницею Великого Петра; разделяющее Их пространство исчезает в Истории. И два ума, два характера, столь между собою различные, составляют впоследствии удивительную гармонию для счастия народа Российского! Чтобы утвердить славу мужественного, смелого, грозного Петра, должна чрез сорок лет после Его царствовать Екатерина; чтобы предуготовить славу кроткой, человеколюбивой, просвещенной Екатерины, долженствовал царствовать Петр: так сильные порывы благодетельного ветра волнуют весеннюю атмосферу, чтобы рассеять хладные остатки зимних паров и приготовить Натуру к теплому веянию Зефиров!
Чудесный Промысел Всевышнего, непостижимый для смертных! Кто бы вздумал искать при одном из скромных Княжеских Дворов Германии, в тихом семействе Ангальт-Церстского Дома, – кто бы вздумал искать там причины нашего благоденствия и славы народа Российского? Какой Улисс мог бы узнать сию новую Пирру в Ее первой, нежной юности? Какой мудрый Астролог, видя утреннюю зарю сего величества, предсказал бы в Екатерине восход лучезарного светила для северной Европы и Азии? Казалось, что судьба определила Ей быть добродетельною супругою какого-нибудь счастливого Немецкого Князя. Нравственные скромные достоинства нежного пола были единственным предметом родителей при Ее воспитании. Часто, среди славы Ее царствования, в искренних излияниях дружества (которым только великие Монархи умеют на троне наслаждаться) Она с Ангельскою улыбкою говорила достойнейшим из своих подданных: «Меня воспитывали для семейственной жизни; Провидение открыло мне науку царствовать»… Провидение! Так, конечно: непосредственные дары Его производят все чрезвычайное в мире. Первое воспитание определяет судьбу одних обыкновенных душ; великие, разрывая, так сказать, его узы, свободно предаются внутреннему стремлению, подобно Сократу внимают тайному Гению, ищут своего места на земном шаре и образуют себя для оного. Одна искра, и животворный огонь Прометеев пылает; одна великая мысль, и великий ум, воскриляясь, парит орлом под облаками!
Екатерина была известна в Германии Своею красотою, разумом и скромною любезностию, когда Елисавета призвала Ее украсить Двор Российский. Вы, которые имели счастие видеть тогдашнюю цветущую юность Ее, вы доныне говорите с восторгом о первых живых чувствах удивления, возбужденных в сердце вашем Ангельским видом Ее, редким соединением божественных прелестей! Я зрел лучезарный запад сего светила, и глазам моим не представлялось ничего величественнее. Она рождена была для самодержавия. Кротость, приятность ума, врожденное искусство пленять душу людей единым словом, единым взором произвели всеобщую к Ней любовь Двора. Он был училищем для Екатерины, которая имела выгоду примечать его волшебную игру, не будучи еще на троне. Тут Ее проницательный взор открыл слабые стороны человеческого сердца, опасности Царей и хитрые способы, употребляемые лукавством для их обольщения: открытие важное для науки царствовать! Тут прочитала Она в добрых сердцах все тайные желания истинных сынов отечества; тихий глас Патриотов доходил до Ее нежного слуха… Они с восторгом говорили о Петре Великом и Его великих намерениях. Екатерина хотела узнать сего полубога Россиян, и все дела, все законы Его, вместе с древнейшими летописями нашего государства, были предметом Ее живейшего любопытства. Сего не довольно: славнейшие иностранные Авторы и Философы, подобно благодетельным Гениям, ежедневно украшали разум Ее новыми драгоценностями мыслей; в их творениях искала Она правил мудрой Политики, и часто, облокотись священною рукою на бессмертные страницы Духа законов, раскрывала в уме Своем идеи о народном счастии, предчувствуя, что Она Сама будет творцом оного для обширнейшей Империи в свете!.. Воображая сию душевную деятельность, я вижу, кажется, перед собою юного Алкида, который, в тишине собирая силы, утверждая мышцы и рамена свои, готовится предпринять геройские подвиги… Ах! Подвиг мудрого Царя есть самый приятнейший в мире!
И Екатерина на троне!.. Уже на бессмертном мраморе Истории изображен сей незабвенный день для России: удерживаю порыв моего сердца описать его величие… Красота в образе воинственной Паллады!.. Вокруг блестящие ряды Героев; пламя усердия в груди их!.. Перед Нею священный ужас и Гений России!.. Опираясь на Мужество. Богиня шествует – и Слава, гремя в облаках трубою, опускает на главу Ее венок лавровый!..
С Екатериною воссели на престол кроткая мудрость, божественная любовь к славе (источник всех дел великих), неутомимая деятельность, знание человеческого сердца, знание века, ревностное желание довершить начатое Петром, просветить народ, образовать Россию, утвердить ее счастие на столпах незыблемых, согласить все части правления, и купить бессмертие делами Матери Отечества. Сей обет произнесла Монархиня во глубине души Своей, и небесный Сердцеведец даровал Ей силу для исполнения.
Сограждане! Екатерина бессмертна Своими победами, мудрыми законами и благодетельными учреждениями: взор наш следует за нею на сих трех путях славы.
Часть первая
Сколь часто Поэзия, Красноречие и мнимая Философия гремят против славолюбия завоевателей! Сколь часто укоряют их бесчисленными жертвами сей грозной страсти! Но истинный Философ различает, судит и не всегда осуждает. Прелестная мечта всемирного согласия и братства, столь милая душам нежным! Для чего ты была всегда мечтою? Правило народов и Государей не есть правило частных людей; благо сих последних требует, чтобы первые более всего думали о внешней безопасности, а безопасность есть – могущество! Слабый народ трепещет; сильный, под эгидою величия, свободно наслаждается политическим бытием. Сия истина рождает правила для Монархов. Исчезни память кровожадных Аттил, которые хотели побеждать единственно для славы побед! Но цвети имя Героев, которые разили врагов отечества и победами запечатлели его благоденствие! Петр и Екатерина хотели приобретений, но единственно для пользы России, для ее могущества и внешней безопасности, без которой всякое внутреннее благо ненадежно. Монархиня знала, что Империя Оттоманская, по своему закону и духу правления, есть опасный враг России; что все союзы, все дружественные договоры с нею будут только кратким перемирием и что единственный способ утвердить покой нашего государства есть ослабить сего природного и вечного неприятеля Христиан, – знала и совершила. Но Европа видела, что Екатерина, будучи всегда готовою к войне, по особенной любви к справедливости никогда Сама не разрывала мира; когда же меч, извлеченный для обороны, блистал в руке Ее, тогда – горе врагам безрассудным!
Едва Монархиня успела привести в лучший порядок внутреннее правление государства, уже дерзостный Мустафа оскорбил величие России; объявил себя союзником Польских мятежников; требовал, чтобы войско наше оставило Станислава им в жертву; и наконец, презирая священное право народов, заключил в темницу того, кто при его Дворе был образом Екатерины!
Уже ее воины разили Оттоманов; уже на берегах Днестровских развевались наши победоносные знамена… но взор Екатерины еще искал Полководца, достойного Ее доверенности и великих намерений. Она не хотела войны обыкновенной; не хотела жертвовать людьми по воле случая: хотела действием превосходного ума предписать закон Року. Искала и нашла – Румянцева! Сей великий муж славно отличил себя во время войны Прусской; взял Колберг; удивлялся хитрости искусного Фридриха, но часто угадывал его тайные замыслы; сражался с ним и видел несколько раз побег его воинства.
Талант великих душ есть узнавать великое в других людях; и Екатерина, избрав Румянцева, ускорила падение Турецкой Империи.
Герой, прияв начальство, переменил все воинские распоряжения; отвергнул все малодушные осторожности, похожие на робость, и введенные в наших армиях чужеземными военачальниками. «Не рогатки, а огнь и меч защита ваша», – сказал он Российским легионам, и вдохновение геройства оживило их. Пошли – и с того времени каждый удар Россиян был поражением для Оттоманов.
Дела неимоверные, чудесные! Сии страшные завоеватели Востока, ужас Европы, истребители славных армий ее, не могут стоять пред лицом Румянцева! Восемьдесят тысяч отборного Турецкого войска, под начальством Хана Селима, исчезло как прах на берегах Прута; ни высокая гора, ни укрепленный стан не спасли их. Сего мало – туда, где река Прут вливает быстрые воды свои в величественный Дунай; туда, где великий Петр, окруженный неверными, отчаялся быть победителем и требовал мира – туда Гений Екатерины привел Румянцева и поставил его между врагами бесчисленными. С одной стороны, Хан Крымский горел ревностию загладить стыд своего поражения; с другой – сам Визирь уже торжествовал в мыслях победу. Сограждане! Каждый из вас слыхал о великом дне Кагульском и проливал радостные слезы, достойные Русского сердца; я проливал их, внимая вашему повествованию, Герои именитые, счастливые сподвижники Румянцева! И никогда в моем воображении не затмится сия величественная картина. 17 тысяч Русских на рассвете прекраснейшего дня в глубоком молчании ждут умереть со славою против 150 тысяч неприятелей; тихое веселие на их лицах; в груди предчувствие геройского бессмертия. Все повеления были отданы, и вождь казался спокойным; одно величество блистало в его взорах. Вдруг громы возвестили явление солнца, и тучи дыма сокрыли его, оно снова воссияло – и где враги многочисленные? Я вижу трофеи наши, и среди их Героя Румянцева, который, не изменив всегдашнего спокойного лица своего, пишет к Монархине донесение о славнейшей победе в мире. Дух Петра Великого! Ты утешился. Отныне слияние Прута с Дунаем будет радостным памятником для Россиян.
За сим торжеством Екатерининой славы мир увидел другое, не менее чудесное. Сама Природа заграждает, кажется, дальний путь нашим флотам, окружая льдами гавани России на половину года; но Гений Монархини побеждает Природу, и волны моря Средиземного пенятся под рулями Российскими. Священные воспоминания Истории волновали сердце наших плывущих Героев, когда они узрели берега Италии. Им казалось, что великие тени Фабрициев, Камиллов, Сципионов, паря над гробом древней Республики, с любопытством и удивлением взирали на гордый и сим морям неизвестный флаг Екатерины; им казалось, что Россия есть новый Рим своим величеством. С такими чувствами наши Аргонавты приближались к странам, еще древнейшим в летописях славы и равно богатым великими идеями; они надеялись воскресить там геройство Ликурговых и Солоновых питомцев; надеялись именем новой Афинеи воззвать к жизни и великим делам потомков Мильтиада, Аристида, Фемистокла. Но долговременное рабство навеки умертвило там сердца людей; грубый слух не внимал уже сладкому имени свободы, и Герои Российские увидели, что им надлежало думать только о славе Екатерины. Не за тем окружили они Европу, не за тем оставили за собою берега Африканские, чтобы творить дела обыкновенной храбрости… и море Эгейское пылает!.. О зрелище, для самого воображения ужасное, мысль смелая и великая! Исполнение дерзостное и счастливое! Молниеносные Россияне повелевают стихиями: огонь и волны истребляют врага! Веками уготованные морские силы его исчезают с дымом! Все Оттоманское гибнет, кроме одних трофеев для победителя, – и Монархиня возлагает их, скромно и величественно, на гроб Петра Первого! Чесма бессмертна, подобно Полтаве и Кагулу; и семидесятый год минувшего века есть самый цветущий год нашей воинской славы.
Следующее лето также осенило нас лаврами. Что начал Иоанн Грозный, то довершила Екатерина Великая. Сии славные глубокие окопы, которые от Черного моря простираются до Азовского, не могли остановить торжественного течения Ее воинов, и Крым, последнее убежище варваров, бывших некогда ужасом и бичем нашего отечества, пал к стопам Российского Гения. – Берега Дуная не переставали обагряться кровию неверных, и Константинополь трепетал, внимая близким громам нашего флота. Мустафа смирился: Румянцев опустил меч свой; но еще не пришел конец бедствиям Оттоманов. Мирные переговоры не имели счастливого успеха, и Полководец Екатерины украсил Ее корону новыми лаврами; разил, истреблял, очистил себе путь к Адрианополю, отрезал, окружил Визиря – и Геройскою рукою своею подписал славный для России мирный трактат, который открыл нам моря Турецкие и Дарданеллы, даровал независимость Крыму, обогатил казну государственную миллионами, утвердил за Россиею Азов и Таганрог. Никогда еще отечество наше не заключало столь блестящего мира с Портою!
Беспримерные подвиги сей войны украсили книгу Российского Дворянства тремя именами славы. Рим имел Сципионов Африканских, Азиатских: Екатерина воскресила сию награду, достойную Ее величия, – и Россия имеет своего Задунайского, Чесменского, Крымского.
Последним торжеством Румянцева был тот день, когда Екатерина именем отечества изъявила ему благодарность. Отягченный лаврами, он сходит с феатра славы и скрывается от глаз наших; но История приемлет его во святилище бессмертия. Так, она скажет Россиянам: «Во дни Екатерины Румянцев открыл вам тайну всегда побеждать неверных, малым числом бесчисленность; усевать поля трупами их и сохранять целость рядов ваших!» – Если таланты изъясняются сравнением, то Задунайского можно назвать Тюреном России. Он был мудрый Полководец; знал своих неприятелей и систему войны образовал по их свойству; мало верил слепому случаю и подчинял его вероятностям рассудка; казался отважным, но был только проницателен; соединял решительность с тихим и ясным действием ума; не знал ни страха, ни запальчивости; берег себя в сражениях единственно для победы; обожал славу, но мог бы снести и поражение, чтобы в самом несчастии доказать свое искусство и величие; обязанный Гением Натуре, прибавил к ее дарам и силу Науки; чувствовал свою цену, но хвалил только других; отдавал справедливость подчиненным, но огорчился бы во глубине сердца, если бы кто-нибудь из них мог сравниться с ним талантами: судьба избавила его от сего неудовольствия. – Так думают о Задунайском благодарные ученики его.
Теперь обращается взор наш на ту, некогда мощную Республику, которой имя и бытие уже исчезло в Европе. Давно ли еще наглая и злобная Польша терзала наше отечество? Давно ли она, пользуясь его изнеможением, хищною рукою хватала в свое подданство целые Княжества Российские? Давно ли древняя столица Владимира носила ее цепи? Давно ли и ты, Москва цветущая, лежала у ног гордого вождя Сарматского? Но Россия, подобно спавшему исполину, восстала в гневе своем; враги ее, в их чреду, упали на колена пред нею, и возвратили похищенное. Так, Монархиня взяла в Польше только древнее наше достояние, и когда уже слабый дух ветхой Республики не мог управлять ее пространством. Сей раздел есть действие могущества Екатерины и любви Ее к России. Полоцк и Могилев возвратились в недра своего отечества, подобно детям, которые, быв долго в горестном отсутствии, с радостию возвращаются в недра счастливого родительского семейства.
Крым был независим; но Крым был еще гнездом разбойников, опасных для России. Сия прекрасная часть нашей Империи, где Природа столь щедро награждает трудолюбие и за каждое лону ее вверенное зерно дает богатый клас земледельцу; где на тучных паствах рассыпаются стада бесчисленные; где свирели и нежные песни веселых пастырей, простота нравов, миролюбие и общее добродушие жителей напоминают воображению счастливые берега Ладона – Малороссия не могла быть покойною в соседстве неукротимых варваров. Екатерина повелела – и воинство Ее, не обнажив меча, заняло полуостров Крымский, древнюю Тавриду, столь известную в Истории и в самой Мифологии. Монархиня еще не ведала, что сие важное приобретение возвратило России ее некогда именитое Княжество Тмутораканское или столицу его, которая скрывалась досель от любопытства наших Историков. Таким образом, пресеклись грозные набеги Татар, столь бедственные для нашего отечества. – Сама же Таврида будет всегда прекрасною частицею Российской Империи и со временем важною для торговли с Архипелагом и Востоком. Уже любопытные из отдаленных земель приезжают видеть сию чудесную страну, которая представляет взору и гранитные горы Швейцарии, и плодоносные долины Пьемонтские; страну, где творческая Натура с нежными красотами соединила величественные; где в одно время и зима свирепствует, и весна улыбается; где мудрый наблюдатель Природы находит для себя разнообразные богатства, и где чувствительное сердце, наскучив светом, может насладиться самым приятнейшим уединением.
Оттоманская Порта содрогнулась; и хотя, по занятии Крыма нашими войсками, возобновила мирный трактат с Россиею, но скоро тайная злоба ее воспылала…
Здесь напомню вам, сограждане! Славное путешествие Монархини в страны Ею заселенные или завоеванные. Она желала видеть Тавриду и новые плоды своего счастливого царствования. Зрелище восхитительное, достойное Екатерины! От самых берегов Невских до волн Понта Эвксинского шествие Великой казалось торжеством победительницы мира. Не цепи невольников гремели вокруг торжественной колесницы, но радостные восклицания довольных подданных; миллионы упадали перед Нею как пред Божеством благодетельным. Так некогда обожаемая Семирамида, в сиянии славы, при звуке бесчисленных мусикийских орудий, шествовала по цветущим областям ее, изумляя подданных своих величием и щедротами!.. Как сладостно было сердцу Монархини, когда искреннее усердие вещало Ей: «Сии трудолюбием и художеством украшенные места недавно были горестною пустынею, дикою степью; где сии обширные сады зеленеют и гордые палаты возвышаются, там одни песчаные холмы представлялись унылому взору! В сем юном городе, Тобою сотворенном, уже цветет торговля. Здесь Восток и Запад меняются своими богатствами. Здесь все исполнено имени и славы Твоей!» Там два Венценосца встретили Монархиню как бы для того, чтобы еще более украсить Ее торжество. Екатерине обязан был Станислав короною, и славился тем перед светом. Иосиф внимал Ее премудрым намерениям для блага человечества, когда Она чрез волны Эвксинские устремляла священный взор на град Константина. Цари Италии спешили Посольствами изъявить радость свою о приближении Северной Царицы к странам их.
Сие путешествие и догадки Европы о свидании Екатерины с Иосифом послужили Оттоманскому Двору предлогом к разрыву мира. Война снова возгоралась. Уже Румянцев не был главным, деятельным начальником; но дух его в Российских армиях – и неверные, увидев их, вострепетали; они узнали прежних своих разителей, узнали по их быстрым движениям, смертоносным громам, сокрушительным ударам; бежали с полей открытых, милых геройству, страшных робости и заключились в крепких оградах. Но ни Искусство, ни Природа не могли защитить их – и сия война ознаменовалась для славы нашей двумя, чудесно смелыми и счастливыми приступами. Только Россияне могут быть предметом сравнения для Россиян: Очаков пал некогда перед Минихом; но Очаков не был еще укреплен тогда всеми хитростями Искусства. Теперь падет он во всем своем величии, чтобы тем более увеличить славу нашу. Продолжительная осада была только действием человеколюбия Екатерины и доказательством непоколебимого терпения наших воинов, которые в открытом стане презирали все ужасы зимние. Монархиня щадила жизнь людей; надеялась, что враг покорится; но когда Военачальник произнес Ее именем решительное слово, Герои вошли в крепость по трупам неприятелей. – Взятие Измаила было еще славнее. Там армия обороняла город; высокие стены, глубокие рвы, страшная артиллерия – все обещало ему безопасность. Пришел Суворов… казалось для того, чтобы видеть неприступность города. Воинство неверных, в грозной многочисленности представ очам Россиян на валу крепости, хотело одним видом своим поразить их. Уже гордый начальник Измаила думал, что он видит смятение нашего Героя; что Суворов ожидает ночи для сокрытия неминуемого бегства! Ночь прошла – и Суворов в Измаиле! 20 000 Оттоманов легло в окопах. С изумлением узнала Европа, что наши, столь легко вооруженные Донские воины, под начальством Героя, превращаются в фалангу Македонскую и берут крепости.
В Херсоне Иосиф был верным другом России; но счастие и слава, еще вернейшие друзья наши, не хотели его признать своим союзником. Воинство его ужаснулось сверкающих кинжалов, грозного вопля неверных и страшного имени Аллы, призываемого ими в сражениях. Баннат был свидетелем Австрийских несчастий. Оттоманы, спасенные бегством от меча Российского, разили воинов Иосифа, тех, которые прежде сами побеждали храбрейшие армии в Европе. Украшенный лаврами старец, совместник великого Фридриха, был вызван из мирного уединения спасти отечество. Запад жизни его еще озарился лучом славы, но кратковременным; и Лаудон, взяв Белград, без успеха приступал к Орсове. Одни Россияне могли ободрить унылые легионы Австрийские; один Рымникский мог принести славу и счастие в стан их – и принес. Семь тысяч Русских указали им путь к победе… Австрийцы сразились храбро… Визирь изумился!
Но увидев впереди знамена Екатерины, услышав имя Суворова, в первый раз показал тыл нашим союзникам. В сей-то незабвенный день Австрийцы узнали чудесного Суворова; и когда, чрез десять лет после того, надлежало им против храбрых Республиканцев поставить вождя крепкого, они, забыв народную гордость свою, требовали Героя Рымникского.
Екатерина в сие время имела еще других врагов. Порта, Англия и Пруссия обольстили Густава: он дерзнул объявить войну России. Когда известие о первых его неприятельских действиях пришло в наши столицы, тогда надлежало видеть беспримерное усердие Россиян к отечеству и к Монархине. Все воспылали гневом на врага вероломного и ревностию наказать его; все мирные граждане готовы были лететь на поле брани. Сие воспоминание еще живо в сердцах ваших, сограждане, – воспоминание незабвенное и радостное для Патриотов! Могли ли Готфы, неохотные исполнители беззаконной воли , стоять против сынов обожаемой Екатерины, сильных любовью к отечеству и ненавистью к виновнику сей войны неправедной? Густав думал, что его нечаянное нападение приведет в трепет Россию и откроет ему путь к столице. Он забыл имена и подвиги наших избранных легионов, столь ужасных для его предков! Сии Герои стремились возобновить прежнюю славу свою в каменистом отечестве Финнов и доказать миру, что стража Монархов' Российских достойна своего имени и сана. Где только Готфы сражались, там Россияне побеждали, на водах и на суше. Густав истощил все способы ума и дерзости своей – напрасно и без успеха! Екатерина внимала грому флотов его, но покойно и величественно гуляла в садах Своих. Король, ослепленный высокомерием и лживыми союзниками, увидел наконец заблуждение и прибегнул к великодушию Монархини: Она даровала ему мир, который единственно мог спасти бедные остатки сил его.
Порта Оттоманская видела пред собою конечную гибель. Твердейшие опоры ее пали; воинство унывало; страшные Янычары страшились одного имени Россиян; море, отверстое для наших флотов, всякий день могло представить очам Султана флаг Екатерины… Но Монархиня желала успокоить Своих воинов и не отвергла мира. Она могла взять Константинополь, но взяла только Очаков, и след Турецкого владения истребился на сем берегу Днестра. Все Дворы удивились Ее умеренности; но Екатерина знала время, обстоятельства; хотела видеть следствие некоторых новых Европейских перемен и отсрочила дальнейшие успехи Российского оружия.
Польша была также предметом Ее внимания. Остатки сей Республики волновались и кипели злобою на Россию. Беспокойные умы испровергли древние законы, утвержденные Екатериною; собирали войско и не скрывали своих опасных для нашей Империи умыслов. Но благоразумные требовали заступления Монархини. Она повелела восстановить древний Устав Республики: толпы мятежников были рассеяны горстию наших воинов, и Польша могла бы еще успокоиться под эгидою Российскою… Но последний час ее настал. Не смея ратоборствовать с Героями в поле, она хотела умертвить их в объятиях сна, и драгоценная кровь Российская обагрила стогны Варшавские. Слабодушные убийцы! Стыд Севера, который, издревле довольствуясь славою побеждать Юг во бранях, оставлял ему гнусную славу коварных злодейств под сению мира! Варшава напомнила ужасы Сицилианские!.. Сердце Екатерины содрогнулось. Державная рука Ее бросила в урну сей недостойной Республики жребий уничтожения, и Суворов, подобно Ангелу грозному, обнажил меч истребления; пошел – и вождь мятежников спасается от смерти пленом; и Прага, крепкая их отчаянием, дымится в своих развалинах; и Варшава падает к стопам Екатерины. Совершилось!.. Польши нет; но ее мятежные и несчастные жители, утратив имя свое, нашли мир и спокойствие под державою трех союзных Государств. Республика без добродетели и геройской любви к отечеству есть неодушевленный труп. Афинская, Спартанская, Римская имели свое цветущее время; Польская была всегда игралищем гордых вельмож, феатром их своевольства и народного унижения… Богатейшие страны ее достались на часть России.
Взятием Варшавы заключил при Екатерине подвиги свои Герой, которого имя и дела гремят еще в Италии и на вершинах Альпийских; на которого еще взирает изумленная им Европа, хотя мы уже осыпали цветами гроб его – цветами, не кипарисами; ибо смерть великого Воина, который полвека жил для славы, есть торжество бессмертия и не представляет душе ничего горестного. Суворов был один из самых счастливейших Полководцев; подобно Александру, сколько раз сражался, столько раз побеждал; подобно Цесарю, ставил себя выше Рока, и Рок не смел изобличить его в ошибке. Что в другом оказалось бы гибельною дерзостью, то в нем было спасительною надежностью и предчувствием события. Он не шел, а летел к Славе, которая со своей стороны встречала его на половине пути. Вся военная теория его состояла в трех словах : взор, быстрота, удар — но взор сей дает Природа не многим; но быстрота сия была тайною для самых Аннибалов; но удар сей разителен единственно с Суворовым. Он не любил ничего, кроме славы; ко всему прочему казался невнимательным, нечувствительным. Об искусстве Военачальников судил всегда по их успехам: каких же высоких мыслей надлежало ему быть о самом себе? Некоторые считали его жестоким – несправедливо: он любил побежденных неприятелей, ибо они были живыми его трофеями. Суворов не хотел знать, как искусный Полководец спасает остатки разбитой армии: ибо место первого несчастного сражения было б ему могилою. – Изображение Героев Задунайского и Рымникского принадлежит к царствованию Екатерины: Она выбрала одного, употребляла другого, и слава их есть часть Ее славы. Град Святого Петра созерцает их памятники, вместе стоящие: там юные воины отечества будут произносить обеты геройства. И в сем ревностном творении слабого моего таланта да сияют вместе имена наших первых Военачальников!
Уничтожение Польской Республики возвратило независимость Курляндии, завоеванию храбрых Тевтонических Рыцарей, стране плодоносной, известной в самых древних летописях по своим рудокопиям, минеральным водам и прекрасному янтарю, собираемому на берегах ее. Но Курляндия, зная, что независимость всегда бывает несчастием для области бессильной, хотела славы принадлежать Екатерине. Монархиня прияла ее под Свою державу, и Россия обогатилась новыми Портами, драгоценными для успехов торговли.
Уже орлы наши парили под небесами Востока; уже крылатая молва несла в страны Великого Могола имя Российской Монархини; уже воинство наше, то подымаясь к облакам на хребте гор туманных, то опускаясь в глубокие долины, дошло до славных врат Каспийских; уже стена Кавказская, памятник величия древних Монархов Персии, расступилась перед оным; уже смелый вождь его приял сребряные ключи Дербента из рук старца, который в юности своей вручал их Петру Великому, и сей град, основанный, по восточному преданию, Александром Македонским, осенился знаменами Екатерины… когда всемогущая Судьба пресекла дни Монархини и течение побед Ее. Таинство великой Души нам неизвестно. Чудесные дела Екатерины могли быть увенчаны новым чудом; война Персидская могла иметь предмет важный; могла открыть путь в Россию несметным богатствам Востока; могла успокоить народы мятежные, которые под влиянием счастливейшего неба служат примером бедствий; могла… Но, повторяю: таинство великой Души нам неизвестно.
Монархиня оставила Россию на вышней степени геройского величия, обогащенную новыми странами, гаванями и миллионами жителей; безопасную внутри, страшную для внешних неприятелей. Мир не знал, как побеждают Россиян, и Россияне не знали, как не сокрушить врага. Их стихия была слава: и сим-то чувством Великая готовила победы! Она умела награждать воинские заслуги достойным их образом; отличала воинские дарования лестным благоволением – и Герой, который имел счастие лобызать Ее державную руку, слышать восхитительные слова Милости, пылал новой ревностью геройства, не думая о жизни. Юноши, осыпанные цветами роскоши, среди столицы усыпленные негою, при первом звуке Марсовой трубы пробуждались, срывали с себя венки Граций и стремились на поле чести искать опасностей и венков лавровых. Только во время Екатерины видели мы сии, можно сказать, волшебные превращения нежных Сибаритов в суровых чад Лакедемона; видели тысячи Российских Альцибиадов! Европа с благоговением взирала на трон России, поручив ему весы свои. Одно слово Монархини решало судьбу государств: ибо в след за ним готовы были лететь непобедимые!
Не только благо нашего отечества, но и благо целого мира утверждено победами Екатерины. Давно ли еще знамя лжепророка грозило стенам Венским? Новый Магомет II мог быть новым истребителем государств Европейских: сколь же бедственны успехи Оттоманского оружия для человечества и просвещения? Теперь варвары уже не опасны для Европы; теперь слабый Паша Виддина презирает могущество Порты!.. И сия безопасность есть дело Великой Екатерины, Которая потрясла и разрушила сей колосс ужасный.
Часть вторая
Екатерина Завоевательница стоит на ряду с первыми Героями вселенной; мир удивлялся блестящим успехам Ее оружия – но Россия обожает Ее уставы, и воинская слава Героини затмевается в Ней славою Образовательницы государства. Меч был первым властелином людей, но одни законы могли быть основанием их гражданского счастья; и находя множество Героев в Истории, едва знаем несколько имен, напоминающих разуму мудрость законодательную.
Нетерпеливые мысли мои спешат устремиться на многие предметы, столь любезные уму и сердцу; но прежде означим главное и столь новое для России благодеяние Екатерины, которое изъясняет все другие и которое всем другим изъясняется; означим, так сказать, священный корень нашего блаженства во дни Ее – сию печать, сей дух всех Ее законов.
Она уважила в подданном сан человека, нравственного существа, созданного для счастия в гражданской жизни. Петр Великий хотел возвысить нас на степень просвещенных людей: Екатерина хотела обходиться с нами как с людьми просвещенными. История представляет нам самовластных Владык в виде грозного божества, которое требует единого слепого повиновения, не дает отчета в путях своих – гремит, и смертные упадают в прах ничтожества, не дерзая воззреть на всемогущество. Екатерина преломила обвитый молниями жезл страха, взяла масличную ветвь любви и не только объявила торжественно, что Владыки земные должны властвовать для блага народного, но всем своим долголетним царствованием утвердила сию вечную истину, которая отныне будет правилом Российского Трона: ибо Екатерина научила нас рассуждать и любить в порфире добродетель. Счастливые Россияне нашего века! Вы уже не помните строгих, опасных времен, когда страшно было наименовать Венценосца; но имя Екатерины, с самого Ее вступления на престол, подобно имени благодетельного существа, из уст в уста с любовию и радостию предстало. С Нею воцарились мир в семействах и веселие в обществах; все души успокоились, все лица оживились, и добрые подданные сказали: «Монархиня! Читай в сердцах наших:
«Мы не боимся, ибо мы любим Тебя!»«Хотя и оставалась еще некоторая тень мрачного, Тайного судилища; но под Ее собственным, мудрым надзиранием оно было забыто добрыми и спокойными гражданами . Хотя Великая предоставила Августейшему Ее внуку бессмертную славу искоренить навеки учреждение времен несчастных, ненужное в то время, когда счастие Монарха и подданных составляет единое и когда любовь народная вооружена мечом правосудия для наказания злых умыслов; но в царствование Екатерины одни преступники, или явные враги Ее, следственно, враги общего благоденствия, страшились пустынь Сибирских; для одних извергов отверзался сей хладный гроб живых. Монархиня презирала и самые дерзкие суждения, когда оные происходили единственно от легкомыслия и не могли иметь вредных следствий для государства: ибо Она знала, что личная безопасность есть первое для человека благо; и что без нее жизнь наша, среди всех иных способов счастия и наслаждения есть вечное, мучительное беспокойство. Сей кроткий дух правления – доказательство Ее любви и самого почтения к человечеству долженствовал быть и главным характером уставов Ее.
Монархиня, самым первым Манифестом открыв подданным дальние виды Своей мудрости и государственного блага, спешила утвердить правосудие, защиту собственности в гражданском обществе. Ей известно было страшное зло лихоимства, которое превращает святое место Суда в постыдное торжище, где бедная невинность безгласна и где богатство есть обожаемый, всемогущий идол. Какое хладное сердце может быть нечувствительно к Ее красноречивому, убедительному, трогательному Указу о сем предмете? Любовь Свою к правде ставит Она в пример сим недостойным судиям, которые вместо славы быть орудиями истины, щитом невинности, ужасом злодейства пекутся только о гнусной корысти!
Сенат, учрежденный Петром Великим для управления государством; Сенат, который в отсутствие Монарха имел всю власть Его, но который по кончине Петра утратил свое могущество – будучи заменен Верховным Тайным Советом, а после Кабинетом Императорским – хотя и был восстановлен со всеми правами Императрицею Елисаветою, но бесчисленные дела, стекаясь в сем главном судилище, так сказать, исчезали в его архивах к неизъяснимому вреду частных людей и государственной экономии. Екатерина разделила Сенат на Департаменты, каждому из них предписала особый род дел и сим порядком оживила их течение. Вы знаете, избранные мужи, преемники Долгоруких и Головиных, друзей Петровых – вы знаете, чего Монархиня от вас требовала! Там, в собрании ваших священных хартий, блюдется на память векам сие собственной руки Ее начертание, в котором Она говорит с вами как с именитыми отцами древнего Рима, изъявляя пламенную ревность Свою ко благу России, заклиная вас любовию к отечеству быть достойными орудиями законов и ставя вам в пример Историю! От вас единых всегда зависело быть подобными тому величественному Совету, который Царям казался Советам Царей. Великая Сама заседала с вами и рассуждала о пользе народной. Единый из вас , муж, достойный почтения Россиян, дерзнул представить Ей возражение в деле важном и государственном, уже решенном Монархинею; не трепетал голос его, и вид спокойный не изменялся; он знал Екатерину – и державная рука Ее предрала бумагу, Ею подписанную. Сей день для него славен – еще славнее для Монархини!
Желая, чтобы дух ревности, влиянный Ею в главное Правительство Империи, распространился и во всех частях ее, Она обнародовала Свое мудрое Наставление Губернаторам , в котором предписывает им быть оком и душою правосудия, чтобы во всех судебных местах, им подчиненным, обитала святая истина и чтобы ни знатность вельмож, ни сила богатства не могли обольщать совести, а вдовы и сироты не проливали слез бедствия!
Торговля, отрасль государственного благосостояния, была особенным предметом Ее внимания. Она даровала ей все способы цвести и распространяться: Она даровала ей свободу. Гавани открылись для вывоза богатых произведений России, богатых своею необходимостию для других народов. Обрадованное купечество могло уже по воле меняться товарами с Китаем, с Востоком и с Европою .
Архангельский Порт престал завидовать Петербургскому, и все исключительные права для общей пользы уничтожились. В правление Екатерины чудесные успехи внешней торговли были следствием Ее мудрых коммерческих уставов.
Российское государство представляло взору Монархини многие обширные страны, обогащенные Натурою, но пустые, ненаселенные. Она благодетельными законами привлекла трудолюбивых иностранцев в Россию, и звук секиры раздался в диких лесах; пустыни оживились людьми и селениями; плуг углубился в свежую землю, и Природа украсилась плодами трудов человеческих. Уже давно путешествующие иностранцы в отдаленных пределах наших с удивлением находят своих единоземцев, которые говорят им о щедротах Екатерины, и которые, по мере их искусства и прилежности, благоденствуют в нашей Империи, не жалея о своем отечестве. Так, среди волнистых степей Царицынских цветет теперь мирная Колония Евангелического Братства, подобно счастливому острову среди Океана; пленяет глаза всеми драгоценностями ремесла, а сердце картиною добрых нравов; действует своим просвещением на соседственные дикие народы и платит нам долг признательности ласковым гостеприимством.
Учреждение Монархини в рассуждении Духовных имений есть также одно из достопамятных дел Ее законодательного разума. Она знала, что строгий монашеский чин должен быть свободен от всех земных попечений, столь несообразных с его святостию, и совершила намерение Великого Петра, отдав монастырские деревни под начальство светское, определив достаточные суммы для всех потребностей Духовенства, для благолепия церквей и повелев употребить прочие доходы с его миллиона душ на успокоение престарелых воинов и содержание духовных училищ . Таким образом исполнилось желание благочестивых людей, которые, отдавая монастырям свое богатство, без всякого сомнения хотели, чтобы оно употреблено было на благодетельные заведения, что же может быть святее призрения изувеченных Героев и основания училищ, в которых образуются служители Олтарей, и достойные проповедники Божественного Слова? Знаменитейшие Духовные Особы изъявили в сем деле патриотическое свое усердие. Имена Митрополита Новгородского и Архиепископа Санкт-петербургского будут всегда известны вместе с именем Феофана, сотрудника Петрова.
Я не буду говорить о бесчисленных Указах, изданных Екатериною в первые три года Ее царствования и доказывающих ту неусыпную ревность к отечеству, ту непонятную деятельность, которая объемлет все части целого, и которой пример находим в Петре Великом. Но потомство заметит, что внутреннее превосходное образование наших армий есть дело Екатерины. Она определила ясно все должности от первого Начальника до последнего воина и строгую необходимую для успехов подчиненность основала на правилах разума; Она Своим Уставом влила в легионы наши дух чести и благородства; Она произвела, что воины одного полка считали себя детьми одного семейства, гордились друг другом и стыдились друг за друга; Она, требуя от одних непрекословного повиновения, другим предписала в закон не только человеколюбие, но и самую приветливость, самую ласковую учтивость; изъявляя, можно сказать, нежное попечение о благосостоянии простого воина, хотела, чтобы он знал важность сана своего в Империи и, любя его, любил отечество.
Теперь представляется мне славнейшая эпоха славного царствования! Россия имела многие частные, мудрые законы, но не имела общего Уложения, которое бывает основанием государственного благоустройства. Обыкновенные умы довольствуются временными, случайными постановлениями: великие хотят системы, целого и вечного. Чего Петр Великий не мог сделать, то решилась исполнить Екатерина. Чувствуя важность всего предприятия, Она хотела разделить славу Свою с подданными и признала их достойными быть советниками Трона. Повелев собраться Государственным Чинам или Депутатам из всех судилищ, из всех частей Империи, чтобы они предложили свои мысли о полезных уставах для государства, Великая говорит: «Наше первое желание есть видеть народ Российский столь счастливым и довольным, сколь далеко человеческое счастие и довольствие может на сей земле простираться. Сим учреждением даем ему опыт Нашего чистосердечия, великой доверенности и прямой материнской любви, ожидая со стороны любезных подданных благодарности и послушания» . Воображение мое не может представить ничего величественнее сего дня, когда в древней столице нашей соединились обе гемисферы земли, явились все народы, рассеянные в пространствах России, языков, обычаев и вер различных: потомки Славян-победителей, Норманов, ужасных Европ и Финнов, столь живо описанных пером Тацитовым; мирные пастыри южной России, Лапландские Ихтиофаги и звериными кожами одеянные Камчадалы. Москва казалась тогда столицею вселенной, и собрание Российских Депутатов сеймом мира. Им торжественно объявили волю Монархини – и Самоед удивился, слыша, что нужны законы людям! Им торжественно вручили сей славный «Наказ» Екатерины, писанный Ею для избранной Комиссии Депутатов, переведенный на все Европейские языки, зерцало Ее великого ума и небесного человеколюбия. Никогда еще Монархи не говорили с подданными таким пленительным, трогательным языком! Никто, никто еще из сидящих на троне столь премудро не изъяснялся, не имел столь обширных понятий о науке управлять людьми, о средствах народного счастия. Сограждане! Сие творение так достопамятно и священно, что сердце мое пылает ревностию представить вам главные черты его.
Монархиня прежде всего определяет образ правления в России – Самодержавный; не довольствуется единым всемогущим изречением, но доказывает необходимость сего правления для неизмеримой Империи. Только единая, нераздельная, державная воля может блюсти порядок и согласие между частями столь многосложными и различными, подобно Творческой Воле, управляющей вселенною; только она может иметь сие быстрое, свободное исполнение, необходимое для пресечения всех возможных беспорядков; всякая медленность произвела бы несчастные следствия (9, 10, 11 ). Здесь примеры служат убедительнейшим доказательством. Сограждане! Рим, которого именем целый мир назывался, в едином самодержавии Августа нашел успокоение после всех ужасных мятежей и бедствий своих. Что видели мы в наше время? Народ многочисленный на развалинах трона хотел повелевать сам собою: прекрасное здание общественного благоустройства разрушилось; неописанные несчастия были жребием Франции, и сей гордый народ, осыпав пеплом главу свою, проклиная десятилетнее заблуждение, для спасения политического бытия своего вручает самовластие счастливому Корсиканскому воину. Не за тем оставил человек дикие леса и пустыни; не за тем построил великолепные грады и цветущие села, чтобы жить в них опять как в диких лесах, не знать покоя и вечно ратоборствовать не только с внешними неприятелями, но и с согражданами; что же другое представляет нам История Республик? Видим ли на сем бурном море хотя единый мирный и счастливый остров? Мое сердце не менее других воспламеняется добродетелию великих Республиканцев; но сколь кратковременны блестящие эпохи ее? Сколь часто именем свободы пользовалось тиранство и великодушных друзей ее заключало в узы? Чье сердце не обливается кровию, воображая Мильтиада в темнице, Аристида, Фемистокла в изгнании, Сократа, Фокиона, пьюших смертную чашу, Катона-самоубийцу и Брута, в последнюю минуту жизни уже не верящего добродетели? Или людям надлежит быть Ангелами, или всякое многосложное Правление, основанное на действии различных воль, будет вечным раздором, а народ несчастным орудием некоторых властолюбивцев, жертвующих отечеством личной пользе своей. Да живет же сия дикая Республиканская независимость в местах, подобно ей диких и неприступных, на снежных Альпийских громадах, среди острых гранитов и глубоких пропастей, где от вечных ужасов Природы безмолвствуют страсти в хладной душе людей и где человек, не зная многих потребностей, может довольствоваться немногими законами Природы.
Сограждане! Признаем во глубине сердец благодетельность Монархического Правления и скажем с Екатериною: «Лучше повиноваться законам под единым Властелином, нежели угождать многим» (12). «Предмет Самодержавия, – вещает Она, – есть не то, чтобы отнять у людей естественную свободу, но чтобы действия их направить к величайшему благу» (13). Сия утешительная истина в устах Монарших пленяет сердце – и неизмеримая Империя, под скипетром Венценосца, следующего правилам Екатерины, кажется мне счастливым семейством, управляемым единою волею отца, по непременным законам любви его. Сие Правление тем благотворнее, что оно соединяет выгоды Монарха с выгодами подданных – чем они довольнее и счастливее, тем власть Его святее и Ему приятнее. Оно всех других сообразнее с целию гражданских обществ, ибо всех более способствует тишине и безопасности.
«Государь есть источник всякой власти в Монархии» (19); «но сия власть должна действовать чрез некоторые посредства, некоторым определенным образом: рождаются Правительства и закон, которые делают твердым и неподвижным установление всякого государства» (20,21). «Сенат, главное Правительство, но зависящее от Монарха, есть в России хранилище законов» (26). «Он принимает их от Государя для исполнения; но может представлять Ему, если найдет в них что-нибудь вредное, темное или противное Учожению» (21,23,24). Таким образом, Сенат в отношении к Монарху есть совесть Его, а в отношении к народу – рука Монарха; вообще же он служит эгидою для государства, будучи главным блюстителем порядка.
Монархиня, сказав, что Самодержавие не есть враг свободы в гражданском обществе, определяет ее следующим образом: «Оно есть не что иное как спокойствие духа, происходящее от безопасности, и право делать все дозволяемое законами (38,39); а законы не должны запрещать ничего, кроме вредного для общества; они должны быть столь изящны, столь ясны, чтобы всякий мог чувствовать их необходимость для всех граждан; и в сем-то единственно состоит возможное равенство гражданское! (34) Законодатель сообразуется с духом народа; мы всего лучше делаем то, что делаем свободно и следуя природной нашей склонности. Когда умы для лучших законов не готовы, то приготовьте их; когда же надобно для счастия народа переменить его обычаи, то действуйте одним примером. Одно необходимое наказание не есть тиранство, и законам подлежит только явное зло» (57–63).
Монархиня разделяет все возможные преступления на особенные роды, и мудрость Ее, обогащенная мыслями Философов, которые занимались сим важным делом, определяет для каждого рода особенные наказания, извлеченные из самого естества вины – мысль святая! Новое светило для Законодателей! Таким образом «нарушитель благонравия да лишится выгод, сопряженных с благонравием; да ознаменуется стыдом, всенародным бесчестием; да удалится от общества, которому он служит поношением; да загладит раскаянием дело свое, и да исправится! Таким образом нарушитель общего покоя да лишится мирных его наслаждений, и губитель других да погибнет!» (68–79).
Премудрая доказывает умом и опытами, что «излишно строгое наказание не удерживает людей от злодеяний; что умеренное, но продолжительное, действует на душу сильнее жестокого, но маловременного; что законы исправительные и кроткие благотворнее строгих, искоренительных; что ужасная привычка к казни ожесточает сердце и отнимает у Законодателя способы к исправлению нравов; что стыд должен быть главным его орудием; что не умеренность наказания, а совершенное упущение вины рождает дерзость и необузданность» (81–91). Нежная душа Екатерины могла ли без трепета вообразить лютую казнь смерти, уничтожение существа, одаренного чувством? Монархиня отрицает ее необходимость в спокойное царствование законов, и кроткая Философия торжествует над жестоким обыкновением веков (209–212). Ко славе вашей, Россияне! – скажет некогда История, – что у вас первых престала литься кровь человеческая на эшафотах! И одно нежное, женское сердце, подкрепленное необыкновенною силою ума, могло согласить правосудие с человечеством! Злодейство наказано; но единый Бог располагает жизнию людей в России!
Закон, утвердив наказание, должен определить и способы открывать преступление. «В странах, где человечество угнетено, суд прост и решителен: гордый Паша выслушивает распрю – и судимый оправдан или наказан. Но в государстве просвещенном, где жизнь, честь и собственность гражданина священны, требуется основательного разыскания истины (112–114)». Монархиня исчисляет все необходимые осторожности в судопроизводстве; определяя случаи, в которых многие согласные вероятности рождают уверение, отвергает все сомнительные доказательства; ставит неясное преступление еще наряду с невинностию; щадить судимого до последней возможности оправдания, избавляя его от всех ужасов, предшествующих наказанию, и страшным вратам темниц дозволяет отверзаться единственно для обличенных (116–191). С каким трогательным красноречием изображает Она ужас сего варварского обыкновения терзать людей прежде осуждения, сей адом вымышленный способ допросов, страшнейший самой казни, вину бесчисленных ложных показаний и неправедных приговоров! (193–197) Сердце всякого чувствительного, содрогаясь вместе с добродетельным сердцем Монархини, уверено, что в Ее царствование ни в каком случае не могло быть терпимо сие лютое и безрассудное истязание.
С таким же Ангельским человеколюбием судит Она то преступление, которого имя всего страшнее в Самодержавиях – «оскорбление Величества — и которое часто бывает предлогом несправедливых жестокостей, единственно от темного и ложного понятия о существе оного. Так, в Риме наказывалось смертию неуважение к статуям Императора (475); так, по древнему закону Англии надлежало казнить врача, который дерзнул бы сказать о больном Короле, что жизнь его в опасности» (476). Монархиня говорит, что истинное оскорбление Величества есть только злодейский умысел против Государя (478); что не должно наказывать за слова как за действия (481), кроме случая, в котором возмутитель проповедует мятеж и бунт, следственно, уже действует (480); что слова всего более подвержены изъяснениям и толкам; что безрассудная нескромность не есть злоба (481); что для самого безумного носителя имени Царей должно определить только исправительное наказание (482); что в «самодержавном государстве хотя и нетерпимы язвительные сочинения, но что их не должно вменять в преступление, ибо излишняя строгость в рассуждении сего будет угнетением разума, производит невежество, отнимает охоту писать и гасит дарования ума» (484).
Означив таким образом свойство и действие законов, Монархиня требует от их сочинителя ясности в слоге, убедительной силы, доказательств пользы; они не терпят никаких излишних тонкостей ума, будучи писаны для всего народа; они суть не логические хитрости, но простое и здравое суждение отца, пекущегося о детях и домашних своих; язык их есть язык добродетели и благости; слог их совершен не высокопарностью, не витийством, но чистотою, благородством, необходимостью каждого слова. Они должны быть светлым зерцалом, в котором всякий гражданин, правый и неправый, видел бы ясно судьбу свою; чтобы добродушный судья не усомнился в их смысле и чтобы самый лукавый не мог находить в них двусмыслия, благоприятного для ябеды и неправосудия (448–462).
Но Екатерина не довольствуется тем, чтобы все возможные преступления в обществе были судимы и наказываемы по их истинной важности: Она желает отвратить зло. Солоны и Ликурги времен грядущих! Внимайте словам Ее! «Хотите ли предупредить злодеяния? – Сделайте, чтобы законы благотворили равно всем гражданам; чтобы люди страшились только законов и ничего более не страшились; чтобы законы уничтожали только бедственную свободу вредить ближнему; награждайте добродетель, просвещайте людей, усовершенствуйте воспитание!» (243–248). Екатерина открывает вам тайну человеческого сердца и государственного благополучия. Дайте способы человеку в каждом гражданском отношении находить то счастие, для которого Всевышний сотворил людей, ибо главным корнем злодеяний бывает несчастие. Но чтобы люди умели наслаждаться и быть довольными во всяком состоянии мудрого политического общества, то просветите их! Они увидят необходимость гражданской зависимости, необходимость нравственного добра для счастия и будут довольнее, добрее и счастливее!
Но просвещение требует хорошего воспитания (348). Оно должно быть двоякое: нравственное воспитание человека, общее во всех странах, и политическое воспитание гражданина, различное по образу Правлений. Религия, любовь к добродетели, к трудам, к порядку, чувствительность к несчастию ближних, рассудительность или повиновение сердца уму принадлежит к первому; любовь к отечеству, к его учреждениям и все свойства, нужные для их целости, входят во второе (351–352). Пусть Спартанец или житель диких Кантонов Гельвеции не терпит самовластия! В России при самом начальном раскрытии души должно вкоренить в человека благоговение к Монарху, соединяющему в себе государственные власти, и, так сказать, образу отечества. «Каждое особенное семейство должно быть управляемо примером большого семейства (349), которое есть государство. Хотя в пространной Империи общественное или народное воспитание невозможно, однакож Законодатель должен предписать некоторые правила, которые могли бы служить по крайней мере советом для родителей (350)». Монархиня приписывает оные – и Философ, посвятивший всю жизнь свою на образование сердца, не мог бы сказать ничего премудрее.
Екатерина обращает взор на три государственные состояния: земледельческое, торговое, или ремесленное, и воинское. «Первое есть самое необходимое и труднейшее: тем более должно ободрять его (297)». Монархиня ставит в пример обычай Китая, где Император ежегодно возвышает прилежнейшего земледельца в сан Мандарина. Сообразуясь с уставами нашего государства, Она предлагает иные способы награды для тех, которые, потом лица своего орошая землю, извлекают из недр ее истинные сокровища людей, гораздо драгоценнейшие Перуанского злата и Бразильских диамантов; «главное же ободрение сельского трудолюбия есть, по словам Ее, право собственности: всякий печется о своем более, нежели о том, что другому принадлежит или что другие могут отнять у него (295, 296)»; Ее человеколюбивое намерение ясно (261); Ее желание также (260). Чувствуя, сколь нужно размножение народа для России, Екатерина спрашивает: «От чего более половины младенцев, рождаемых в наших селах, умирает в детстве?» Она угадывает источник сего страшного зла: «Порок в физическом воспитании и в образе жизни. Люди, не могущие о самих себе иметь нужного попечения в болезнях, могут ли иметь хороший присмотр за слабыми существами, находящимися в беспрестанной болезни, то есть в младенчестве? Какое счастие для России, если найдется способ отвратить такую гибель!» (266–276). Одним словом: Она хотела благоденствия земледельцев; хотела, чтобы, осыпанные изобилием Природы, среди многочисленных семейств своих, они трудились для наслаждения, и под смиренным кровом сельских хижин, где любит обитать спокойствие, не завидовали великолепным градским палатам, где часто праздность и скука изнуряет сердце; Она хотела, чтобы трудолюбие, зернистые классы, златые нивы, полные житницы были для них истинною роскошью!
Как от успехов земледелия цветут поля и села, так среднее политическое состояние украшает грады (378). Обогащая государство торговлею и художествами, представляя ему новые источники общественного избытка и силы, оно не менее полезно и для успехов земледелия, имея нужду в его плодах и щедро награждая за них селянина (377). Премудрая чувствует необходимость особенных законов для градских жителей, для определения их прав и выгод (393), для одобрения их промышленности и трудолюбия. Каждая мысль Ее о сем предмете есть важная истина для Законодателей. «Торговля бежит от притеснений и царствует там, где она свободна; но свобода не есть самовластие торгующих в странах вольных: например, в Англии они всего более ограничены законами ; но законы сии имеют единственною целию общее благо торговли, и купечество в Англии процветает (317–322)». – Сей же род людей прославляет государство науками (380), имеющими влияние и на благо других состояний.
Цветущие села и грады должны быть безопасны от внешних неприятелей, которые огнем и мечом могут превратить их в гробы богатств и людей: образуется воинское состояние, училище Героев, древний источник гражданских отличий, названных правами Благородства или Дворянства (365). Гражданин, для общего блага жертвующий не только спокойствием жизни, но и самою жизнию, есть предмет государственной благодарности; ее мера есть мера услуг его. Герои, спасители отечества, были везде первыми знаменитыми гражданами, пользовались везде особенными правами (361). Но чем же наградить воина, умирающего на поле славы? Народная признательность изобрела способ быть вечною, награждая отца в сыне: почесть важнейшая мраморных памятников! И так право наследственного Благородства есть священное для самого рассудка, для самой Философии – и полезное для общества: ибо дети знаменитых мужей, рожденные с великими гражданскими преимуществами, воспитываются в долге заслужить их личными своими достоинствами (374). Честь и слава, по словам бессмертного Монтескье, есть семя и плод Дворянства. Хотя первым источником оного были издревле одни воинские добродетели; но как правосудие нужно не менее побед для государственного благоденствия, то оно также может быть отличием сего рода людей (368), сих главных стражей отечества вне и внутри его. Но славные права Дворян, их не менее славные обязанности всегда ли будут только жребием некоторых счастливых поколений? Нет: добродетель с заслугою сообщают Благородство (363), – вещает Екатерина – и таким образом открывает путь славы для всех состояний. Что можно приобрести достоинствами, то можно утратить пороками: Монархиня означает и те, и другие. Если человек, который долгое время был для сограждан примером нравственного совершенства и любви к отечеству, рукою Государя возводится на степень Дворянства, то можно ли стоять на ней изменнику, вероломному, лживому свидетелю? Он свергается в толпу народную, где гражданское правосудие знаменует его стыдом и бесчестием (371).
Глава о государственной Экономии служит наставлением для всех Монархов, утешением для всех граждан, доказывая первым, что о свободе торговой можно сказать то же, что о свободе политической: она состоит не в воле делать все полезное одному человеку, а в воле делать все не вредное обществу.
Они суть только хранители общественного сокровища, и могут употреблять его единственно для блага народного; доказывая последним, что они, уделяя Государю часть своего избытка, утверждают тем собственное благосостояние; что они платят дань не Государю, а самим себе, или друг другу. Если пастыри и земледельцы хотят, чтобы стада и поля их были целы, то нужно воинство для отражения внешних хищников; если купечество желает безопасности для кораблей своих, то надобен флот, готовый наказать дерзостного оскорбителя их Флагов. Внутренняя безопасность, полезные заведения, удобность пути для сообщения людей, соединение рек, наконец, самое великолепие Двора, изображающего величие народа, – одним словом, все предметы государственных расходов имеют в предмете общую пользу (575–579). Но Монархиня желает облегчить сию необходимость для народа и предписывает Законодателю искать новых, удобнейших способов для разделения налогов, сравнивая их с легкими парусами, долженствующими ускорять плавание корабля, а не бременить его (601). Самое же вернейшее средство умножить государственные богатства есть умножить народ и привести в цветущее состояние земледелие, ремесла, торговлю, художества, науки (603–618).
Всякая часть законодательства представляется важною и спасительною под мудрым пером Екатерины. Она первая изобразила все великие должности сберегательной власти или Благочиния. Во многих землях имя Полиции означает единственно наушников Правительства и ужас не только злых людей, но и самых добрых. Монархиня превращает ее в благодетельное судилище нравов и порядка для всей Империи. Полиция, соблюдая тишину, обуздывает вредную роскошь, старается искоренять и даже предупреждать нравственное зло, бесчинство, обманы; печется о безопасности, физическом благосостоянии народа, чистоте воздуха, здравой пище, твердости знаний, украшении городов и сел, о приятной удобности путешественников, – наконец, печется о бедных и больных. Сия деятельная часть Правительства, – сей, так сказать, неусыпный Аргус его, не присваивая себе уголовного и гражданского суда, исправляет людей легкими наказаниями и спасает порок от преступления (527–566).
Предложив в сем «Наказе» самую лучшую основу для политического образования России, Екатерина заключает его священными, премудрыми мыслями, которые, подобно фаросу, в течение времен должны остерегать все Монархии от политического кораблекрушения. Сограждане! Да обновится внимание ваше: Ее глас вечной Судьбы, открывающей нам причину государственных бедствий!
«Империя близка к своему падению, как скоро повреждаются ее начальные основания; как скоро изменяется дух Правления, и вместо равенства законов, которые составляют душу его, люди захотят личного равенства, несогласного с духом законного повиновения; как скоро перестанут чтить Государя, начальников, старцев, родителей. Тогда государственные правила называются жестокостию, уставы – принуждением, уважение – страхом. Прежде имение частных людей составляло народные сокровища; но в то время сокровище народное бывает наследием частных людей, и любовь к отечеству исчезает (502–506). – Что истребило наши две славные Династии, говорит один Китайский Писатель: то, что они, не довольствуясь главным надзиранием, единственно приличным Государю, хотели управлять всем непосредственно и присвоили себе дела, которые должны быть судимы разными государственными Правительствами. Самодержавство разрушается, когда Государи думают, что им надобно изъявлять власть свою не следованием порядку вещей, а переменою оного, и когда они собственные мечты уважают более законов (510–511). – Самое вышнее искусство Монарха состоит в том, чтобы знать, в каких случаях должно ему употребить власть свою: ибо благополучие Самодержавия есть отчасти кроткое и снисходительное правление. Надобно, чтобы Государь только ободрял и чтобы одни законы угрожали (513–515). Несчастливо то государство, в котором никто не дерзает представить своего опасения в рассуждении будущего, не дерзает свободно объявить своего мнения (517). – Все сие не может понравиться ласкателям, которые беспрестанно твердят земным Владыкам, что народы для них существуют. Но Мы думаем, и за славу Себе вменяем сказать, что Мы живем для Нашего народа. Сохрани Боже, чтобы, по совершении сего законодательства, какой-нибудь народ на земле был счастливее Российского! Тогда не исполнилось бы намерение Наших законов – несчастие, до которого Я дожить не желаю!» (520).
Я верю своему сердцу: ваше, конечно, то же чувствует… Сограждане! Сердце мое трепещет от восторга: удивление и благодарность производят его. Я лобызаю Державную руку, которая, под божественным вдохновением души, начертала сии священные строки! Какой Монарх на троне дерзнул – так, дерзнул объявить своему народу, что слава и власть Венценосца должны быть подчинены благу народному; что не подданные существуют для Монархов, но Монархи для подданных? Мы удивляемся Философу, который проповедует Царям их должности; но можно ли сравнять его смелость с великодушием самодержавной Екатерины, Которая, утверждая престол на благодарности подданных, торжественно признает Себя обязанною заслуживать власть Свою? Ядовитая лесть, которая вьется и шипит вокруг Государей, могла ли уязвить такое геройское сердце? Нет! Гнусный гад, пресмыкаясь во прахе, не ужалит орла, под небесами парящего!.. И сие великое движение пылкой души, сии в восторге произнесенные слова: «Сохрани Боже, чтобы какой-нибудь народ был счастливее Российского!» – не суть ли излияние и торжество страстной добродетели, которая, избрав себе предмет в мире, стремится к нему с пламенною ревностию, и самую жизнь в рассуждении его ни за что считает? Так, Екатерина преломила бы скипетр Царский, свергла бы венец с главы Своей, возненавидела бы власть Свою, если бы они не служили Ей средством осчастливить Россиян!
Ее «Наказ» долженствовал быть для Депутатов Ариадниною нитию в лавиринфе государственного законодательства; но он, открывая им путь, означая все важнейшее на сем пути, содержит в своих мудрых правилах и душу главных уставов, политических и гражданских, подобно как зерно заключает в себе вид и плод растения.
Уже Депутаты Российские сообщали друг другу свои мысли о предметах общего Уложения, и жезл Маршала гремел в торжественных их собраниях. Екатерина невидимо внимала каждому слову, и Россия была в ожидании… Но Турецкая война воспылала, и Монархиня обратила Свое внимание на внешнюю безопасность государства.
Сограждане! Принесем жертву искренности и правде; скажем что Великая не нашла, может быть, в умах той зрелости, тех различных сведений, которые нужны для законодательства. Да не оскорбится тем справедливая гордость народа Российского! Давно ли еще сияет для нас просвещение Европы? И мудрость Ликургов была ли когда-нибудь общею? Не всегда ли великое искусство государственного образования считалось небесным вдохновением, известным только некоторьм избранным Душам? Оставляя суеверные предания древности о Нимфах Эгериях, можем согласиться, что Нумы всех веков имели нужду в чрезвычайных откровениях Гения. Сколько мудрости потребно Законодателю? Сколь трудно знать человеческое сердце, предвидеть все возможные действия страстей, обратить к добру их бурное стремление или остановить твердыми оплотами, согласить частную пользу с общею; наконец – после высочайших умозрений, в которых дух человеческий, как древле Моисей на горе Синайской, с невидимым Божеством сообщается, – спуститься в обыкновенную сферу людей и тончайшую Метафизику преобразить в устав гражданский, понятный для всякого!
Но собрание Депутатов было полезно: ибо мысли их открыли Монархине источник разных злоупотреблений в государстве. Прославив благую волю Свою, почтив народ доверенностию, убедив его таким опытом в Ее благотворных намерениях, Она решилась Сама быть Законодательницею России.
Едва умолкли громы войны, в самый первый год счастливого мира Екатерина обнародовала новое «Учреждение для Губерний», которое составляет вторую важную эпоху в Ее правлении и которое, мало-помалу, удивительным образом пременило Россию как в умах, так и во нравах.
Государства, подобно человеку, имеют разные нравственные возрасты: мудрый Законодатель следует взором своим за их изменениями, и от времени до времени обновляет систему свою, прибавляя или иначе располагая части ее. Что в века Петра Великого было достаточно для скорого производства дел, то во дни Екатерины уже не ответствовало новым потребностям Россиянина. Сограждане! Опыт и размышление открывают нам сию любопытную истину: «Что быстрые шаги человека к Философии и к гражданскому совершенству до некоторого отдаления бывают самые беспокойные». Разум, помраченный невежеством, есть тихое, заросшее травою блато, которого сонные воды не знают никакого бурного волнения; но первые лучи Философии, пробуждая мысленную силу, рождают сомнение за сомнением, которые волнуют душу в Океане неизвестности: время заблуждений и дерзких систем! Но вихрь, наконец, утихает, и разум, обогащенный идеями, находит для себя счастливую пристань, где тишина и мирные наслаждения ожидают его. Так и в гражданских обществах. Легко Законодателю управлять народом грубым и полудиким, которого нужды, понятия и страсти малочисленны; которого душа недеятельна и разум дремлет. Тогда новый гражданин в случае обиды скорее прибегает к человеческой управе, нежели к гражданской; тогда бывает более ссор, нежели дел тяжебных. Но когда гражданин, так сказать, осмотрится в политическом обществе; когда, узнав новые потребности, новые выгоды стяжания, он уже привыкнет к власти законов, отнимающих и дающих, тогда рождается охота к тяжбам, рождается ябеда, сия хитрость простых, которая, беспокоя других, сама себя изнуряет и, стремясь к неправым приобретениям, ведет за собою разорение. Дальнейшие успехи просвещения исцеляют гражданина от сей болезни, открывая каждому пользу справедливости, честности и мирной жизни; но пока сия счастливая перемена не совершится, Законодатель умножает способы правосудия для скорейшего успокоения невинности и наказания ябедника. Со времен Петра Великого до царствования Екатерины число тяжебных дел беспрестанно возрастало, и Монархиня должна была установить новые судилища .
Но творения великих умов, подобно творениям Природы, не ограничиваются благом единого рода, и новое «Учреждение» Екатерины представляет нам в своем намерении различные пользы для России. Одна из великих мыслей сего «Учреждения» есть ввести в правление все три гражданские состояния, приучить людей к законоведению, утвердить правосудие на собственном их благе. Всякий может быть судьею для равных ему и должен знать уставы государственные; всякий для своей безопасности избирает достойнейшего, поручая ему некоторым образом жребий свой; всякий, зная тяжбу, знает и судящихся, будучи товарищем их в гражданской жизни; всякий боится употребить во зло общую доверенность, ибо через три года возвратится он в состояние частного гражданина и будет наказан общим презрением, если не исполнит обязанностей чести.
Монархиня повелела – и Россия, дотоль не соразмерная в частях своих, подобно дикому произведению Натуры или слепого случая, прияла вид гармонического размера, подобно творению совершенного Искусства; части сравнялись между собою, и каждая Губерния ограничилась удобнейшим для нее пространством. Монархиня повелела – и глас Ее, как лира Амфионова, творит новые грады, если не великолепием художества, то своею пользою украшенные. Уже земледелец не принужден надолго расставаться с мирными Пенатами, чтобы в отдалении искать защиты от притеснителя, суда на хищного соседа или потребностей для жизни своей. Уже каждое селение означает близость города, где правосудие берет под свою эгиду пастыря и оратая; где торговля удовлетворяет их главным потребностям и где свободно меняются они плодами трудов своих. Благоразумный Политик видит в начальном недостатке сих юных заведений будущие их успехи и богатство. Так юное древо, с трудом пробиваясь сквозь твердые глыбы земли, едва-едва приметно на ее зеленой поверхности; но время возвышает его – и величественный дуб осеняет землю.
Сии округи, заключая в средоточии своем столицу Губернии, которая управляет их политическими действиями, представляет образ различных семейств под начальством единого, главного, и Государев Наместник имел благословенную власть отца . Ходатай за пользу общую и государственную, заступник утесненных и побудитель безгласных дел, но не судия, он наблюдал течение правосудия движение весов его и мог остановить беззаконие, относясь или в Сенат, или к Самой Монархине; пресекал всякого роду злоупотребления, излишнюю роскошь, тиранство и жестокости. Доброхотство и любовь к народу долженствовали быть его главным свойством . – Монархическое Правление требует такого соединения блюстительных властей в одном человеке, для хранения порядка в разных уделах государства – и когда Франция вышла из бурного хаоса безначалия и снова заняла место свое между Европейскими Державами, тогда хитрый властелин ее, наученный опытностию, должен был для лучшего благоустройства установить Префектов, которые суть не что иное, как Наместники Государевы.
Учреждение Губернского Правления было совсем новое и беспримерное в России: место, ограниченное исполнительною властию, без всякой судебной. Монархиня чувствовала, сколь нужно отделить сию власть, чтобы главное Место в Губернии не присвоило себе опасного самовластия; и таким образом, оно не может предписать решения нижним Судам, которые в совершенной свободе действуют по уставам; но требует от них скорости, наказывает пенею нерадивую медленность; и в случае неисправления предаст виновного законам – следственно имеет все способы благотворить обществу, не вмешиваясь в права Судейские.
Прежде в Губернских и градских судилищах соединялись дела всякого роду, и своим множеством, своим разнообразием затрудняли их: Монархиня отличила гражданские от уголовных, частные от государственных и предписала им особенный путь, как для скорейшего, так и для лучшего производства, ибо единство упражнений научает Судью быстрому соображению обстоятельств и вернейшим способам открывать истину. Два Департамента Магистратов, Верхних Расправ и Земских Судов, Уголовная и Гражданская Палаты образуют две нити правосудия, которые соединяются между собою только в делах смешенных или двояких. Сии Палаты, имея права Коллегий, судят в средоточии Губерний, нет дальних переносов; все нужные объяснения могут быть доставляемы скоро, и медленность, первое зло по неправде, пресекается. – Государственные пользы, вверенные Казенной Палате (которая действует, так сказать, на месте, знает обстоятельства, знает особенные выгоды своей Губернии и не развлекается уже никакими другими предметами), составили лучшую систему хозяйства; Казна обогатилась новыми доходами и вернейшим сбором прежних.
Дворянская Опека и Сиротский Суд, которые, подобно небесному Провидению, пекутся о беззащитных младенцах и вдовах; Общественное Призрение, которое благотворит несчастным жертвам бедности и недугов, воспитывает сирых, управляет работными домами (где бедный гражданин, лишенный всего, кроме сил, трудами своими живет и другим пользу приносит), местами наказания или, лучше сказать, исправления гражданских пороков; и наконец, Совестный Суд, который есть человеколюбие правосудия (божественная и беспримерная мысль в законодательстве!), останутся в России вечным памятником того, что некогда Добродетель в лице Монархини управляла ею.
Политическое и нравственное действие такого нового, всеобъемлющего Учреждения долженствовало скоро означиться в государстве.
Многочисленное Российское Дворянство со времен Петра Великого служило мечом отечеству до изнеможения сил своих; тогда под знаменами воинскими, в шумных станах, среди опасностей и сражений, надлежало искать почтенных сынов России. Великий Император, образуя армию, хотел, чтобы отличенные гражданскими правами отличались ревностию и служили до последней возможности: необходимость сего требовала. Но обстоятельства переменились. Уже Россия могла обойтись без сего принуждения, и Петр III заслужил благодарность Дворянства, оказав доверенность к его свободной патриотической ревности. С того времени провинции и села оживились присутствием многих Благородных, которые могли с честию оставить воинскую службу; они вели спокойную, но праздную и для государства мало полезную жизнь; хозяйство и ловля зверей, которая приятным образом напоминала им воинскую деятельность, были единственным их занятием. Россия, особливо в отдаленных частях своих, представляла картину Феодальных веков Европы, когда всякий владелец казался отделенным от государства составом; и если бы тяжбы, рождаемые грубым корыстолюбием и самою праздностию, не давали иногда чувствовать нашим Дворянам зависимость их от Правления, то они могли бы некоторым образом забыть отношения гражданина к государству. Такое состояние, конечно, не благоприятствовало духу общественности и патриотизма!
Но открытие Наместничеств открыло Дворянам новое поле деятельности, вывело их из произвольного заточения, соединило в общество, более познакомило между собою и возвысило цену доброго мнения о человеке. Прежде любопытные иностранцы находили в России пустые, унылые города, где пять или шесть Судей составляли все общество; но теперь в каждой Губернии находят они цветущую столицу, украшенную новыми зданиями, оживленную присутствием многочисленного Дворянства, которое призывает их к веселиям лучших Европейских городов и своим приятным гостеприимством, ласковою учтивостию доказывает им, что обширные степи и леса не служат в России преградою для успехов светской людкости.
Прежде какая-то грубая восточная пышность отличала богатых Дворян в провинциях – теперь общий вкус в жизни сближает состояния, без роскоши украшает посредственность и самому недостатку дает вид довольства.
Прежде Дворяне наши гордились какою-то, можно сказать, дикою независимостию в своих поместиях – теперь, избирая важные судебные власти и чрез то участвуя в правлении, они гордятся своими великими государственными правами, и благородные сердца их более, нежели когда-нибудь, любят свое отечество.
Прежде человеколюбивый родитель, удаленный от столицы, в сельском уединении не имел средства достойным образом воспитывать своих детей – теперь, в новом порядке вещей, нашел он более возможности образовать ум и сердце их. Пребывание многих дворянских семейств в Губернских городах и старания Правительства способствовали везде заведению благородных училищ.
Сия перемена, столь благоприятная для государственного просвещения, не имела вредного действия и на сельское хозяйство. Великая Законодательница все предвидела, и почти для всех Дворян, избираемых в должность, назначила месяцы отпусков в самое то время, когда сельские работы требуют глаз помещика. Ссылаясь на опыт, спрашиваю: не процвело ли в наше время и самое земледелие в России? Сие изъясняется двумя причинами: во-первых, открылись новые способы для торговли, всегда имеющей влияние на хлебопашество; во-вторых, Дворяне, чрез взаимное сообщение сведений, узнали лучшие способы земледелия, и старинные предрассуждения (ибо оно также имеет их) уступили место новейшим полезным опытам.
Дерзну ли еще сказать истину? Новое Учреждение пресекло многие злоупотребления господской власти над рабами, поручив их судьбу особенному вниманию Наместника. Сии гнусные, но к утешению доброго сердца малочисленные тираны, которые забывают, что быть господином есть: для истинного Дворянина, быть отцом своих подданных, – не могли уже тиранствовать во мраке; луч мудрого Правительства осветил их дела; страх был для них красноречивее совести, и судьба подвластных земледельцев смягчилась. Но чувствительное и патриотическое сердце желало бы еще найти другую, утешительнейшую причину такой благой перемены – и для чего сверх боязни, не признать нам в сем случае и спасительного действия лучшей нравственности?
Чрез умножение Окружных городов умножилось купечество и процвело чрез многолюдство Губернских, которых торжища скоро представили богатое собрание плодов Российской и чужеземной промышленности. Самые нравы торговых людей, от многих и близких сношений с Дворянством более просвещенным, утратили прежнюю свою грубость, и богатый купец, видя пред собою образцы в лучшем искусстве жизни, неприметно заимствовал вкус и светскую обходительность.
Земледельцы, сельскою добродетелию от плуга на ступени Фемидиного храма возведенные, судьи себе подобных, долженствовали с приобретением таких новых прав возвыситься в духе своем, узнать лучше гражданскую жизнь и законы, служащие ей основанием; долженствовали, возвращаясь под домашний кров свой, быть опытными советниками и миротворцами поселян.
Установлению сельского Благочиния обязаны мы безопасностию дорог и уменьшением всякого рода беспорядков. Давно ли еще путешественник трепетал грозных лесов России? Давно ли внезапный шум листьев ужасал его сердце? Давно ли дикие, уединенные гроты были вертепом разбойников? Но деятельная новая власть проникла в самую непроницаемость древних лесов, в сие отечество злодеев; истребила их тайные убежища и, обнимая всеместность взором своим, препятствует самому зарождению опасных скопищ. Теперь путешественник не страшится ничего в обширных пределах России; теперь, под щитом невидимой власти, беспечно и спокойно углубляется он в самые дикие места, и отечество наше есть для него самая безопаснейшая страна в Европе!
Сограждане! Я означил только главные действия сего «Учреждения» Екатерины, действия уже явные; но еще многие хранятся в урне будущего, или в начале своем менее приметны для наблюдателя. Оно, необходимо просвещая народ, окажется тем благодетельнее в следствиях, чем народ будет просвещеннее.
Но при конце сего начертания взор мой невольно устремляется на всю неизмеримую Империю, где столько морей и народов волнуется, где столько климатов цветет или свирепствует, где столько необозримых степей расстилается и столько величественных гор бросает тень на землю! Я воображаю сии едва вообразимые пространства со всеми их жителями, и думаю: «Екатерина, подобно Божеству, согласила все словом Своим; отдаленные берега Ледовитого моря представляют тот же государственный порядок, которому на берегах величественной Волги или Невы удивляемся; народы столь различные правятся единым уставом; части, столь несходные, всеобщим «Учреждением» Монархини приведены в целое, и бесчисленные страны Российские составили разные семейства единого отечества!» Сия мысль восхищает дух мой!
Как искусный художник, сотворив хитрое орудие и приводя его в движение, еще не опускает творческой руки своей, но внимательно наблюдая, прибавляет, чего не достает к совершенству оного – так Великая Екатерина, исполнив мудрое Свое «Учреждение», еще не успокоилась от трудов законодательных, но спешила увенчать их новыми.
«Устав Благочиния» содержит в себе не только все способы внешнего порядка и безопасности, но и самые святейшие правила Гражданского нравоучения, столь любезного добродетельному сердцу Монархини. Так называемое «Зерцало Благочиния» есть зерцало всех взаимных гражданских обязанностей, предложенных с тою ясною краткостию, которая должна быть характером законов и которая сколь неплодовита словами, столь мыслями и отношениями богата. Оно дает Полиции священные права Римской Ценсуры; оно предписывает ей не только устрашать злодейство, но и способствовать благонравию народа, питать в сердцах любовь к добру общему, чувство жалости к несчастному – сие первое движение существ нравственных, слабых в уединении и сильных только взаимным между собою вспоможением; оно предписывает ей утверждать мир в семействах, основанный на добродетели супругов, на любви родительской и неограниченном повиновении детей – ибо мир в семействах есть мир во граде, по словам древнего Философа. Одним словом – Монархиня превратила в закон мысли «Наказа» Ее о сем предмете, и никакое другое государство не имеет столь мудрого и совершенного Полицейского Устава.
Начало Дворянства нашего теряется во мраке веков. Благородные Россияне были, конечно, прежде сердцем и душою, нежели именем благородные. Мало-помалу, в течение времен, делами знаменитые роды составили в нашем отечестве первую ограду Трона и особенное состояние под названием Дворянского. Награжденные от Государей поместьями, они имели право умножать их куплею и сверх того занимать первые места как в гражданском, так и в воинском порядке. Петр III даровал им вольность; Екатерина распространила их политические действия; но еще недоставало полного изображения прав Дворянских, утвержденного Монаршею властию и торжественно преданного векам в образе священного монумента.
Екатерина обнародовала «Грамоту Дворянства» где, представляя в блестящей картине все заслуги его, представляет Она и все награды, которыми отечество изъявило ему свою признательность. Монархиня именем Неба скрепляет святость, вечность и непоколебимость сих преимуществ…
Здесь обращаюсь к вам, мои собратия, благородные сыны России, потомки мужей именитых! И мысленно развертывая перед вами сию государственную хартию, на которой сияют все великие права Дворянства, вопрошаю: чего не достает к совершенству нашего гражданского благоденствия? Каких выгод можем еще желать? Кому завидовать? Мы свободны! Судимы только равными себе! Боимся одних законов! Имеем голос в Империи, и Монарх внимает ему! Наша собственность неотъемлема; достоинство родов и право наследства сохранены, но мы по воле располагаем приобретениями. Земля, которою владеем, для нас отверзает недра свои и тайные сокровища; для нас текут воды в ее пространстве! И если некоторые особенные склонности влекут нас в климаты чуждые; если полезное любопытство наше требует себе новой пищи; если кроткое небо южной Европы обещает нам лучшее здравие – мы свободны! Дворянин Российский есть гражданин вселенной; нет преграды для путей его. Но и там, в странах отдаленных, отечество не престает нам благодетельствовать; и там мы наслаждаемся плодами нашей собственности, в недрах его оставленной; оттуда располагаем ею, и вне России живем Россиею. Но если полная мера политического благоденствия есть наша доля, то будем же признательны и не забудем, что великие отличия приносят с собою и великие должности; что Благородный есть ли и человек добродетельный или поношение своего рода; что быть полезным есть первая наша обязанность; и что истинный Российский Дворянин не только посвящает жизнь отечеству, но готов и смертию доказать беспредельную любовь свою к его благу!
Екатерина, возобновив или умножив права наши, в то же время обнародовала и «Городовое Положение», которое навеки утвердило Среднее состояние в России, определив сферу действий его и назначив в ней разные степени, увенчанные, наконец, титлом Именитого Гражданина, который имеет уже часть Дворянских преимуществ и дает внуку своему право требовать сего достоинства. Каждая новая степень приносит с собою новые выгоды для общежития, открывает вблизи еще важнейшие, возбуждает ревность к трудам, ревность к дальнейшим успехам и, питая честолюбие, способствует государственному благу. Монархиня знала человеческое сердце и тайну гражданских обществ; знала, что самые легкие отличия производят дела важные; знала, что все государственные степени, возвышаясь одна перед другою, должны иметь некоторую связь; и таким образом, Дворянин уже подает руку Именитому Гражданину, который, переходя, наконец, в сан Благородных, оставляет за собою лестницу для других, ему подобных. Если иностранные Писатели доныне говорят, что в России нет Среднего состояния, то пожалеем об их дерзком невежестве, но скажем, что Екатерина даровала сему важному состоянию истинную политическую жизнь и цену: что все прежние его установления были недостаточны, нетверды и не образовали полной системы; что Она первая обратила его в государственное достоинство, которое основано на трудолюбии и добрых нравах и которое может быть утрачено пороками ; что Она первая поставила на его главную степень цвет ума и талантов – мужей, просвещенных науками, украшенных изящными дарованиями ; и чрез то утвердила законом, что государство, уважая общественную пользу трудолюбием снисканных богатств, равномерно уважает и личные таланты, и признает их нужными для своего благоденствия.
Таким образом Монархиня производила в действо великие мысли Своего «Наказа»; таким образом Ее собственная мудрая рука постепенно образовала полную государственную систему Монархической России, согласную с истинным счастием человека; следственно, несогласную с печальным именем раба, которым прежде гражданин назывался в отечестве нашем и которое навсегда уничтожилось Екатериною . Глубокомысленный Политик и Философ видит пред собою величественное, огромное здание, которое всякою честию удивляет разум, свидетельствует мудрость зодчего и должно повелевать веками. Если Великая не совершила его… пожалеем о кратком веке смертного! Когда бы Монархи были только Законодателями, то Екатерина, без сомнения, успела бы образовать Россию совершенно; но труды их столь бесчисленны, столь разнообразны, что ум обыкновенный теряется в сей необозримости. Внешняя Политика, внутреннее правление, трудное и на многие предметы обращенное правосудие, занимая всю душу, истощают ее деятельность, которая, укрываясь в частях своих от глаз Историка, не менее нужна и спасительна для государств и которая, подобно тонким, едва заметным нитям ручейка, мало-помалу образующим светлую реку, обращает на себя внимание наблюдателя только чрез большое пространство времени, представляя картину народного счастия, удовольствия и порядка .
Часть третья
Монархиня давала законы: Мать подданных благотворила полезными учреждениями.
Сограждане! Сей огромный Дом, который украшает древнюю столицу Российскую, величественно осеняя руку ее, – сей Дом, предмет удивления Европы, всех любопытных чужеземцев, всех друзей человечества – есть храм, посвященный Екатериною Милосердию! Там несчастные младенцы, жертвы бедности или стыда – не радость, но ужас родителей в первую минуту бытия своего; отвергаемые миром при самом их вступлении в мир; невинные, но жестоко наказываемые Судьбою, – приемлются во святилище добродетели, спасаются от бури, которая сокрушила бы их на первом дыхании жизни; спасаются и – что еще более – спасают, может быть, родителей от адского злодеяния, к несчастию, не беспримерного! Находят человеколюбивое призрение: не только кров и пищу, но и все лучшие, мудрою благостию вымышленные способы укреплять их здравие, образовать душу, предупреждать физическое и нравственное зло. Там всегдашние, трогательные попечения небесной благодетельности не уступают самым нежнейшим родительским попечениям и, осыпая цветами колыбель младенцев, скрывают от сирот несчастие сиротства; там кроткая улыбка добродушной надзирательницы заменяет для юных сердец счастливую улыбку матери; там благоразумный надзиратель заступает место отца и, приучая их к трудолюбию, к порядку, готовит в них отечеству полезных граждан. Искусные в художествах и ремеслах, которые делают человека независимым властелином жизни своей, сии питомцы Монаршей щедрости выходят в свет, и последний дар, ими из рук ее приемлемый, – есть гражданская свобода. Они выходят, обогащенные средствами устроить себе приятную долю в обществе, которое ждет их с нетерпениием и, так сказать, рассыпает пред ними свои жребии; они избирают – и сей, некогда отверженный младенец, спасенный Монаршим провидением от верной гибели, есть теперь надежный помощник Именитого Гражданина в делах торговых, или пример искусного ремесленника, или исправный письмоводитель в доме Вельможи. Трудолюбивый мещанин среди воспитанниц Сиротского Дома находит себе подругу, наученную всем женским работам и правилам хозяйства.
Да, скажут те, которые путешествовали в странах чуждых и везде искали знаков человеколюбивого Правления, – да, скажут они, где представлялось взору их нечто подобное Сиротскому Дому Екатерины? Какое другое благодетельное заведение может равняться с ним обширностию плана, богатым основанием, порядком, а всего более успехом и пользою? Какое другое заведение приобрело столько общей доверенности, чтобы частные люди поверяли ему драгоценную собственность охотнее, нежели первым богачам в Империи и, таким образом, на цветущем его состоянии утверждали свой достаток?
Сим великим учреждением Монархиня открыла истинному человеколюбию и патриотизму самый лучший способ действия. Если вы, любимые сыны счастия, хотите доказать Провидению свою признательность за дары Его; если чувствительное сердце ваше имеет нужду излиться в благотворениях, то не на стогнах ищите предмета для оных – там нередко вредная праздность одевается рубищем бедности, чтобы обмануть жалость и сострадание; но спешите в сей храм добродетели, принести ей чистые жертвы уделением вашего избытка, ибо Екатерина позволила вам благотворить вместе с Нею; там каждый дар ваш процветет и украсится сторичным плодом для святой пользы человечества.
Монархиня, уверенная, что благонравие нежного пола в высшем состоянии имеет сильное влияние на государственное благонравие, основала, под собственным Ее надзиранием, Дом воспитания для двухсот благородных девиц, чтобы сделать их образцом женских достоинств. Устав сей и целию, и средствами своими заслужил искреннюю похвалу, искреннее удивление первых умов в Европе. Там любовь и кротость должны ласкою образовать юное сердце для всех женских добродетелей; там чувствительность и нежность, обращенные в приятную науку, расцветают в душе от примеров и наставлений. Нравственность есть главный предмет; но и разум обогащается всеми знаниями, всеми идеями, нужными для того любезного существа, которое должно быть прелестию света, сокровищем супруга и первым наставником детей. Приятные женские рукоделья, которые украшают жизнь хозяйки, искусства Граций, которые милую природу и совершенства ее делают еще милее, входят также в систему воспитания. Екатерина любила посещать сей прекрасный цветник, Ею насаженный; любила смотреть на веселых питомиц, которые, оставляя игры свои, спешили к Ней навстречу, окружали Ее радостными, шумными толпами, целовали Ее руки, одежду; единогласно называли матерью и своею беспечною резвостью в присутствии Монархини доказывали, что они только любили, а не боялись Ее! Она знала имена, самые характеры их; награждала добрые успехи Своим благоволением, ласковыми взорами и похвалами; одним словом, Она казалась истинной матерью сего многочисленного, цветущего семейства. Всякий приезд Ее был счастливым торжеством для всего Дома. Доставляя юным девицам невинные забавы, Монархиня желала, чтобы они представляли иногда нравоучительные Драмы; славный Расин писал для Сен Сира: еще славнейший Гений Фернейский хотел пером своим способствовать полезным удовольствиям воспитанниц Екатерины, Которая, занимая величием Своим театр мира, с веселием занималась театром любезного детства – и минуты, проведенные Ею в Воскресенском монастыре, были, конечно, не потерянными для счастия минутами Ее царствования. Она предчувствовала мирное благополучие семейств, которое долженствовало быть плодом сего учреждения – и не обманулась. Какое-то невинное добродушие, искренность, благонравие, сверх знаний и талантов, бывают особенным характером Монастырских воспитанниц. Монархиня основала также и для мещанского состояния училище, которого питомцы приготовляются быть хорошими, добронравными хозяйками, искусными в рукодельях и на всю жизнь остаются под особенною защитою Опекунского Совета .
Академия Художеств существовала в России едва ли не одним именем; Екатерина даровала ей истинное бытие, законы и права, взяв ее под личное Свое покровительство, в совершенной независимости от всех других властей; основала при ней воспитательное училище, ободряла таланты юных художников; посылала их в отчизну Искусства, вникать в красоты его среди величественных остатков древности, там, где самый воздух вливает, кажется, в грудь чувство изящного, ибо оно есть чувство народное; где Рафаэль, ученик древних, превзошел своих учителей, и где Микель Анджело один сравнялся с ними во всех Искусствах. Там питомцы Российского Художества обогащались мыслями, и кисть и резец свой образовали по великим творениям Гения. Сказав: и мы, и мы художники! они творили – и первые в Европе Академии хотели иметь их своими Членами. С того времени похвальный вкус к художествам распространился в России; с того времени столицы наши гордятся великолепными зданиями собственных Архитекторов; красоты живописи и ваяния расцвели в нашем климате, и Россиянин, не выезжав из отечества, может говорить об Искусстве. Права, данные Академии, служат величайшею почестию, какую только Государь может оказать дарованиям: всякий ее питомец есть навеки свободный человек со всем его родом, подсудим ей одной или, по крайней мере, без ее ведения не судится другою властию; волен жить независимо своим талантом, волен избрать всякую службу, но ни какой не принуждается. Сим важным правом Екатерина почтила в России и художества, и свободу!
Кадетский Корпус, учрежденный Императрицею Анною, производил хороших Офицеров и даже Военачальников; ко славе его должно вспомнить, что Румянцев был в нем воспитан. Но сие учреждение клонилось уже к своему падению, когда Екатерина обратила на оное творческий взор Свой – умножила число питомцев, надзирателей; предписала новые для них законы, сообразные с человеколюбием, достойные Ее мудрости и времени. Военная строгость, которая доходила там нередко до самой крайности, обратилась в прилежное, но кроткое надзирание, и юные сердца, прежде ожесточаемые грозными наказаниями, исправлялись от легких пороков гласом убедительного наставления. Прежде Немецкий язык, Математика и Военное Искусство были почти единственным предметом науки их: Екатерина прибавила как другие языки (особливож совершенное знание Российского), так и все необходимые для государственного просвещения науки, которые, смягчая сердце, умножая понятия человека, нужны и для самого благовоспитанного Офицера: ибо мы живем уже не в те мрачные, варварские времена, когда от воина требовалось только искусство убивать людей; когда вид свирепый, голос грозный и дикая наружность считались некоторою принадлежностию сего состояния. Уже давно первые Европейские Державы славятся такими Офицерами, которые служат единственно из благородного честолюбия, любят победу, а не кровопролитие; повелевают, а не тиранствуют; храбры в огне сражения и приятны в обществе; полезны отечеству шпагою, но могут быть ему полезны и умом своим. Таких хотела иметь Монархиня, и Корпус сделался их училищем. Привыкая ко всем воинским упражнениям, они в то же самое время слушают и нравоучение, которое доказывает им необходимость гражданского порядка и законов; исполняя справедливую волю благоразумных Начальников, сами приобретают нужные для доброго Начальника свойства; переводя Записки Юлия Цесаря, Монтекукулли или Фридриха, переводят они и лучшие места из Расиновых трагедий, которые раскрывают в душе чувствительность; читая Историю войны, читают Историю и государств и человека; восхищаясь славою Тюрена, восхищаются и добродетелию Сократа; привыкают к грому страшных орудий смерти и пленяются гармониею нежнейшего Искусства; узнают и быстрые воинские марши, и живописную игру телодвижений, которая, выражая действие музыки, образует приятную наружность человека. Простая, здравая пища, мера трудов и отдыха; разделение часов на разные упражнения, соответственные каждому особенному возрасту, были предписаны Екатериною по лучшей физической и нравственной системе воспитания не Афинского, не Спартанского, но самого пристойнейшего для юного Российского Дворянства в веки Европейского просвещения. Питомцы выходят исправными, знающими Офицерами, способными и для гражданских должностей, приятными людьми для света, с характером и с правилами, имеющими счастливое влияние на всю жизнь их.
Екатерина с прискорбием видела, что образование благородных детей в России поручается родителями иностранцам, которые всего менее к тому способны, не зная наших нравов, духа народного, и которые, не имея к отечеству нашему сыновней любви, не могут вселять ее и в юных учеников своих. Она повелела воспитывать вместе с Кадетами и несколько мещанских детей, желая, чтобы они могли со временем посвятить себя званию учителей и заменить иностранцев. Уже многие и из них, исполняя намерение Монархини, в сей почтенной должности заслужили благодарность родителей и самого отечества.
Здесь справедливая народная признательность требует наименовать того мужа, которого главною страстию было способствовать успехам воспитания в России и который служил Екатерине первым орудием для исполнения Ее благотворных в сем великом деле намерений. Бецкий жил и дышал добродетелию, не блестящею и не громкою, которая изумляет людей, но тихою и медленно награждаемою общим уважением; редкою; ибо люди стремятся более к блестящему, нежели к основательному; и мужественною, ибо она не страшится никаких трудов. Он довольствовался славою быть помощником Екатерины, радовался своими трудами и, будучи строгим наблюдателем порядка, беспрестанно взыскивая и требуя, сей друг человечества умел заслужить любовь и надзирателей, и питомцев – ибо требовал только должного и справедливого. Герой, искусный Министр, мудрый Судия – есть, конечно, украшение и честь государства; но благодетель юности не менее их достоин жить в памяти благодарных граждан.
Корпусы Морской и Артиллерийский обязаны Екатерине нынешним своим цветущим состоянием. Первый образовал многих искусных Офицеров, которых и самые гордые Англичане уважают. Чтобы сообщить лучшим питомцам его совершенную опытность, знание морей и всех чрезвычайных феноменов сей величественной стихии, Монархиня посылала их в отдаленности Океана, в другие части мира, и молодые Офицеры Российские имели славу повелевать старыми мореходцами Альбиона . Корпус Артиллерийский производит лучших Инженеров для наших армий.
Греческое Училище, основанное для юных потомков древнейшей Республики, которых отцы вечное изгнание предпочли вечному страху и рабству под железным скипетром Оттоманским, было также памятником Екатерининой благодетельности. Те, которые в несчастном отечестве своем не узнали бы, может быть, никогда славной его Истории, великих имен ее и самого древнего языка их, научались во глубине Севера гордиться своим происхождением. Во граде Святого Петра воскресали для них священные тени Героев и мудрецов Греческих; во граде Святого Петра юные сердца их бились при имени Термопил и Маратона; во граде Святого Петра они беседовали с Платоном и Ксенофонтом; воображая древнюю славу Греции, стремились душою к святым местам ее; воображая настоящее унижение страны их, радовались пребыванию своему в стране великих дел и Героев. Они не чужды в России – они дома – в отечестве славы!
Таким образом, Монархиня благотворила юности и человечеству в своей Империи, ведая, что самые мудрые законы без добрых нравов не сделают государства счастливым и что нравы должны быть впечатлеваемы на заре жизни. Учреждая общественное воспитание и полагая святую нравственность главным его основанием, Она торжественно объявила всем родителям Свое желание, чтобы они в самом домашнем воспитании сообразовались с правилами, Ею обнародованными . Одна истинная Мать народа, повторяю, могла иметь столько попечения о благе детей в государстве.
Мать народа… конечно!.. Сердцу моему приятно напомнить вам, о сограждане, еще трогательное доказательство сих нежных чувств Екатерины. Она с самого Своего вступления на престол пеклась о физическом благосостоянии России; установила Медицинскую Коллегию, и предписала ей не только снабдить государство искусными врачами, но и собирать все местные сведения о болезнях народных, об их причинах; искать лекарств простейших на всякую болезнь, особливо для земледельцев; исследовать врачебную силу трав Российских, и всякое полезное открытие немедленно обнародывать для общего блага. Сего не довольно: ужасный, неизъяснимый яд в крови, с которым почти родятся младенцы, обнаруживаясь в своей жестокости, похищал в России едва ли не большую часть детей и на самых спасенных роком оставлял страшные знаки своей свирепости и безобразия. Уже известно было в Европе средство избавления; но Россия не пользовалась сим благодетельным открытием, страшась новости, не изведанной очевидным опытом. Что одна мать может сделать для своего обожаемого младенца, то Екатерина сделала для своих подданных: Она привила Себе оспу!.. День незабвенный для родителей, обязанных ему спасением детей и милою их красотою! Благодарная Россия по справедливости его торжествовала – и чувствительный отец семейства никогда торжествовать не перестанет. Он украсит розами детей своих и поведет их в священный храм молить за Екатерину. Она собственным опытом заставила нас прибегнуть к счастливому средству, и с того времени мы не боимся ужаснейшей эпохи в физическом бытии нашем.
Еще Монархиня не ограничила системы государственного просвещения заведенными Ею воспитательными обществами как для Благородного, так и для мещанского состояния. Лучи солнца теряют силу свою в неизмеримых пространствах; столица, от некоторых частей Империи столь отдаленная, едва ли могла на них действовать. Екатерина учредила везде – в малейших городах, и в глубине Сибири – Народные училища, чтобы разлить, так сказать, богатство света по всему государству. Особенная Комиссия, из знающих людей составленная, должна была устроить их, предписать способы учения, издавать полезнейшие для них книги, содержащие в себе главные, нужнейшие человеку сведения, которые возбуждают охоту к дальнейшим успехам, служат ему ступению к высшим знаниям и сами собою уже достаточны для гражданской жизни народа, выходящего из мрака невежества. Сии школы, образуя учеников, могут образовать и самых учителей, и таким образом быть всегдашним и время от времени яснейшим источником просвещения. Они могут – и должны быть полезнее всех Академий в мире, действуя на первые элементы народа; и смиренный учитель, который детям бедности и трудолюбия изъясняет буквы, арифметические числа и рассказывает в простых словах любопытные случаи Истории, или, развертывая нравственный катехизис, доказывает, сколь нужно и выгодно человеку быть добрым, в глазах Философа почтен не менее Метафизика, которого глубокомыслие и тонкоумие самым Ученым едва вразумительно; или мудрого Натуралиста, Физиолога, Астронома, занимающих своею наукою только некоторую часть людей. Если в городах, едва возникающих, в сем новом творении Екатерины еще не представлялось глазам ни палат огромных, ни храмов великолепных, то в замену сих, иногда обманчивых свидетельств народного богатства, взор Патриота читал на смиренных домиках любезную надпись: «Народное Училище» — и сердце его радовалось. Кто благоговел пред Монархинею среди Ее пышной столицы и блестящих монументов славного царствования, тот любил и восхвалял Просветительницу отечества, видя и слыша в стенах мирной хижины юного ученика градской школы, окруженного внимающим ему семейством и с благородною гордостию толкующего своим родителям некоторые простые, но любопытные истины, сведанные им в тот день от своего учителя.
Словесность, сей главный орган Гения и чувствительности; сия, можно сказать, посланница Неба, которая разносит из страны в страну великие и полезные идеи, соединяет умы и сердца, производит и питает нежную потребность души: заниматься изящными мыслями, наслаждаться творением стройного воображения, излиянием сердца – Словесность была предметом особенного благоволения и покровительства Екатерины, ибо Она знала ее сильное влияние на образование народа и счастие жизни. Всякое истинное дарование было правом на лестное отличие – и славная Россияда в Ее время украсила нашу Поэзию. Державин в Русских стихах оживил Горация и представил новые сильные черты пиитической живописи. Богданович своими цветами осыпал Лафонтенову сказку и в легком слоге играл воображением. Многие другие Стихотворцы явились – и Екатерина, дерзну сказать, была для них Музою, душа их пылала Ее славою, и хваля Премудрую, они не боялись казаться льстецами! Сама Она, великими делами обремененная Монархиня, в редкие часы досуга любила пером Своим способствовать успехам нашей Словесности. Европе известно, что Екатерина, плывя по величественной Волге, в то самое время, когда сильная буря устрашала всех бывших с Нею, спокойно переводила «Велисария», к бессмертной славе Мармонтеля! Она указывала Русским Авторам новые предметы, вредные пороки общества, которые должны осмеивать Талии; черты характера народного, которые требуют кисти таланта; писала для юных Отраслей Августейшего Дому Своего нравоучительные повести; но всего более, чувствуя важность отечественной Истории (и предчувствуя, что сия История должна некогда украситься и возвеличиться Ею!), занималась Российскими летописями, изъясняла их, соединяя предложение действий с философскими мыслями, и драгоценные труды Свои для Публики издавала. Желая присвоить России лучшие творения древней и новой чужестранной Литературы, Она учредила Комиссию для переводов, определила награду для трудящихся – и скоро почти все славнейшие в мире Авторы вышли на языке нашем, обогатили его новыми выражениями, оборотами, а ум Россиян новыми понятиями. Чтобы утвердить Русский язык на правилах и привести в систему, Монархиня основала Академию Словесности, по примеру Французской, и мы обязаны сему трудолюбивому обществу Полным Российским Словарем, нужным для всякого и необходимым для Авторов. Царствование Елисаветы произвело Ломоносова и Сумарокова: первый смело парил за орлом Пиндаровым и бросал на бумагу сильные, бессмертные строфы: второй имел славу написать несколько нежных и остроумных стихов. Но сии два Поэта не образовали еще нашего слога: во время Екатерины Россияне начали выражать свои мысли ясно для ума, приятно для слуха, и вкус сделался общим, ибо Монархиня Сама имела его и любила нашу Словесность; и если Она Своими ободрениями не произвела еще более талантов, виною тому независимость Гения, который один не повинуется даже и Монархам, дик в своем величии, упрям в своих явлениях, и часто самые неблагоприятные для себя времена предпочитает блестящему веку, когда мудрые Цари с любовию призывают его для торжества и славы.
Не довольствуясь тем, чтобы покровительствовать науки и таланты в России, Она на все страны мира, на всю область ума распространила Свои благодеяния и славу Свою возвышала, так сказать, славою всех отменных дарований, Ею ободряемых. Философы гордились благосклонным воззрением Екатерины и горели ревностию величать Ту, которая воцарила с собою Философию и тайные желания мудрого человеколюбия обратила в государственные уставы. Вольтер жалел, что старость не позволяла ему видеть «Северную Владычицу сердец». Пылкий Дидерот спешил лично изъявить Ей свое удивление, Плиний Франции с восторгом говорил, что одобрительное слово Екатерины ему драгоценнее похвал Академических . Даламбер славился Ее милостию более, нежели именем глубокомысленного Математика. Европа с удивлением читает Ее переписку с ними – и не им, но Ей удивляется. Какое богатство мыслей и знаний! Какое проницание! Какая тонкость разума, чувства и выражений! Та, Которая истощила своим царствованием все похвалы мира, умела с неподражаемою приятностию хвалить цветы Словесности, игру остроумия, тонкую черту сердца. Сколь трогательно такое снисхождение в Монархине! Но унижается ли Монарх, когда он сходит иногда с высокого трона, становится наряду с людьми, и будучи любимцем Судьбы, платит дань уважения любимцам Природы, отличным дарованиям? Власть разума не может ли еще служить некоторою опорою для политической власти? По крайней мере, она может быть ее орудием во всем, что касается до блага человечества. Так думали Август, Людовик XIV, Фридрих и Петр Великий, Который, приходя к Боргаву, к Лейбницу, говорил: я с вами человек) . Так думала и Великая Екатерина.
В Ее царствование Российская Академия Наук еще более приобрела знаменитых Членов и сделалась несравненно полезнее для отечества, во-первых, «Ежемесячными сочинениями», которые, будучи магазином исторических и других любопытных сведений, распространяли их в государстве; во-вторых, путешествиями ее Профессоров по всем обширным странам России – намерение великое, достойное Екатерины! Исполнение, достойное намерения! Эпоха, важная в ученой Истории нашего государства и целого мира! Сии избранные мужи должны были от берегов Невы до гор Рефейских, до морей Азовского, Каспийского и далее, видеть и описать Россию в трех царствах Природы, проникнуть во внутренность пустынь, во глубину пещер и лесов дремучих, где око наблюдателя еще никогда не примечало за творческою Натурою, где она искони действовала уединенно или пред свидетелями невнимательными; исчислить минералы в недрах земли, растения на зеленых коврах ее, животных в трех стихиях и, таким образом, собрать богатства для Российской Естественной Истории. Сим предметом еще не ограничились труды их: Монархиня желала, чтобы они исследовали все исторические монументы в нашей Империи; замечали следы народов, которые от стран Азии преходили Россию, сами исчезли, но оставили знаки своего течения, подобно рекам иссохшим; желала, чтобы они в развалинах, среди остатков древности, как бы забытых времен, искали откровений прошедшего; чтобы они в нынешних многочисленных народах Российских узнавали их неизвестных предков, разбирая языки, происхождение и смесь оных; чтобы они, наблюдая обычаи, нравы, понятия сих людей, сообщили Историку и Моралисту новые сведения, а Законодателю новые средства благодеяния. – Повеления были исполнены, и не только Россия, но и Европа; не только Ученые, но и все любопытные читают с удовольствием и пользою описание сих путешествий.
Московский Университет под начальством Шувалова (который всегда будет знаменит титлом основателя его и Ломоносова Мецената) во время Екатерины более, нежели прежде, благотворил обществу, ибо щедрость Ее даровала ему более способов действия. Многие Ученые были им призваны из Германии участвовать в трудах его, наставлять юношество, питать в нем охоту к наукам и воспалять благородное соревнование в Российских Профессорах. Но всего более оживляла Московский Университет известная всем любовь Екатерины к наукам, побуждая родителей учить детей своих. Число юных питомцев его с каждым годом умножалось, а с числом их возрастала благодетельность сего храма просвещения. И если мы видим ныне столь многих достойных судей в столицах и в самых отдаленных Губерниях; если слог приказный уже не всегда устрашает нас своим варварством; если необходимые правила Логики и языка соблюдаются нередко в определенных судилищах; если Министерство находит всегда довольно юношей, способных быть его орудиями и служить отечеству во всех частях своими знаниями – то государство обязано сею пользою Московскому Университету; Университет же обязан сею великою славою Екатерине и духу Ее царствования.
Чтобы еще более размножить народные сведения чрез книги, Она дозволила заведение вольных Типографий, учредив благоразумную Ценсуру, необходимую в гражданских обществах: ибо разум может уклоняться от истины, подобно как сердце от добродетели, и неограниченная свобода писать столь же безрассудна, как неограниченная свобода действовать. Но как мудрый Законодатель, избегая самой тени произвольного тиранства, запрещает только явное зло, и многие сердечные слабости предает единому наказанию общего суда или мнения, так Монархиня запрещению Ценсуры подвергла только явный разврат в важнейших для гражданского благоденствия предметах, оставляя здравому разуму граждан отличать истины от заблуждений; то есть Она сделала ее не только благоразумною, но и снисходительною, и сею доверенностию к общему суду приобрела новое право на благодарность народную.
И так чудно ли, что Россия, в 34 года деятельного царствования, которого главною целию было народное просвещение, столь преобразилась, возвысилась духом, созрела умом, что отцы наши, если бы они теперь воскресли, не узнали бы России? Если сердце Государей в руке Провидения, то сердца народов в руке Государей – что могло устоять против неутомимого в благотворениях Правительства, которое действовало на подданных и славою внешних успехов, и мудрыми законами, и воспитанием, и всеми средствами просвещения? Что могло не покориться всемогущей и благой воле, пылавшей тою огненною ревностию, которая бывает главным свойством великих душ, истинных подобий Божества? Екатерина, возведенная Самим Небом на трон едва не беспредельной в мире Империи, не ужаснулась беспредельных Своих обязанностей, священных для добродетели; но почувствовала вдохновение геройского сердца, которому все возможным кажется, ибо сам Бог помогает ему. Чувство каждой должности рождало в Ней стремление и силу исполнить ее – и Россия, Ей некогда чуждая, став театром Ее добродетелей, сделалась для Екатерины истинным отечеством, нежно любимым, ибо отечество для душ великих есть та страна, где они могут действовать; их ближние – суть те люди, которых могут они творить счастливыми. Чем более Монархиня трудилась для России, чем более осыпала ее добром и славою, тем более Она любила в ней предмет Своих благодеяний и каждое благодеяние было для нас залогом нового. Сограждане! Я изъясню теперь общее наше чувство: скажите, что великое могло, наконец, удивить нас в делах Екатерины? Не все ли в руках Ее казалось нам легким, естественным, даже необходимым? Приученные к Ее обыкновенной славе и добродетели, мы были уже, дерзну сказать, как бы нечувствительны к делам Монархини; истощенная благодарность наша уподоблялась неблагодарности! Ваше сердце разумеет меня, о сограждане! Я не порицаю, но хвалю вашу чувствительность. Виноват ли смертный, если Небо, открывая для Монаршей добродетели поле бесконечное, полагает границу нашей любви, признательности, самому удивлению; если, даруя Своим орудиям некоторую часть прав Своих, оставляет нас, обыкновенных людей, в тесном кругу человечества?
Сия геройская ревность к добру соединялась в Екатерине с редким проницанием, которое представляло Ей всякое дело, всякое начинание в самых дальнейших следствиях; и потому Ее воля и решение были всегда непоколебимы. Она знала Россию, как только одни чрезвычайные умы могут знать государство и народы; знала даже меру Своим благодеяниям, ибо самое добро в философическом смысле может быть вредно в Политике, как скоро оно несоразмерно с гражданским состоянием народа. Истина печальная, но опытом доказанная! Так, самое пламенное желание осчастливить народ может родить бедствия, если оно не следует правилам осторожного благоразумия. Сограждане! Я напомню вам Монарха, ревностного к общему благу, деятельного, неутомимого, который пылал страстию человеколюбия, хотел уничтожить вдруг все злоупотребления, сделать вдруг все добро, но который ни в чем не имел успеха и при конце жизни своей видел с горестию, что он государство свое не приблизил к цели политического совершенства, а удалил от нее: ибо Преемнику для восстановления порядка надлежало все новости его уничтожить. Вы уже мысленно наименовали Иосифа – сего несчастного Государя, достойного, по его благим намерениям, лучшей доли! Он служит тению, от которой мудрость Екатерины тем лучезарнее сияет. Он был несчастлив во всех предприятиях – Она во всем счастлива; он с каждым шагом вперед – отступал назад – Она беспрерывными шагами текла к своему великому предмету; писала уставы на мраморе, неизгладимыми буквами; творила вовремя и потому для вечности, и потому никогда дел Своих не переделывала – и потому народ Российский верил необходимости Ее законов, непременных, подобно законам мира. Европа удивлялась счастию Екатерины: Европа справедлива, ибо мудрость есть редкое счастие. Но кто думает, что темный, неизъяснимый случай решит судьбу государств и неразумная или безрассудная система правления, тот по крайней мере не должен писать Историю народов. Пет, нет! Феномен Монархини, Которой все войны были завоеваниями и все уставы счастием Империи, изъясняется только соединением великих свойств ума и души.
Душа Екатерины была тверда, мужественна, истинно геройская. Небо, как бы единственно для славы Ее, несколько раз помрачало тучами горизонт России в царствование великой Монархини, чтобы Она, презирая бури и громы, могла доказать народам крепость души Своей: так искусный мореходец еще более славен опасностями, чрез которые провел он корабль свой в мирное пристанище. Сограждане! Я дерзну напомнить вам то время, когда Россия, сражаясь с сильным внешним неприятелем, видела язву, смерть, волнение в стенах Московских и скоро после – безумный, яростный бунт, который пламенною рекою разливался по обширным странам ее; когда завистники Екатерины, сильные Цари, радовались нашему бедствию и грозили Ей новою войною… тогда, тогда надлежало видеть славу мужественных Ее добродетелей! Она вещает Вождю Своего отдаленного воинства: иди далее и побеждай. Она как солнце взирает с трона на град столичный, и печальный мрак его исчезает; Она ответствует на угрозы Дворов: Я отражу нападение! И мы удивляемся Риму, который, видя у врат своих неприятеля, повелевает Консулу идти с воинством в другую часть мира, или, теснимый со всех сторон врагами, с презрением слышит о новых!.. Сограждане! Я уже говорил о той минуте, когда Монархиня в увеселительном Дворце Своем спокойно исчисляла выстрелы кораблей Шведских, и когда главные армии наши были за отдаленными пределами отечества: Англия, Пруссия вооружались, хотели предписать нам мир, но Екатерина непоколебимая даровала оный Густаву, а Питт и Фридрих Вильгельм должны были смириться. – Сия-то решительная твердость принудила все Кабинеты в некотором смысле зависеть от нашей Монархини, и все трактаты Ее с Державами были славны для России.
Но Великая в Героях сохранила на троне нежную чувствительность Своего пола, которая вступалась за несчастных, за самых винных; искала всегда возможности простить, миловать; смягчала все приговоры суда и служила совершеннейшим образцом той высокой добродетели, которую могут иметь одни Небеса и Государи: милосердия! О божественная кротость сердца! Украшая человечество во всяком состоянии, ты торжествуешь на престоле! Каждое движение твое есть там спасение людей – и зрелище виновного, тобою сохраненного и помилованием исправленного, есть прелестный рай твой, неизвестный душам жестоким! Ах! Человеческое правосудие не может быть истинным правосудием без милосердия! Но Екатерина чувствительная ведала ту черту, которая отделяет небесную добродетель от слабости; не преступала ее и Царским долгом побеждала нежность Своего сердца.
Спрашиваю у всех Россиян: было ли что-нибудь оскорбительное для человеческой гордости, что-нибудь тягостное для самолюбия в чувствах нашего беспредельного к Ней повиновения? Не казалось ли оно природным влечением сердца, необходимостию души, ее любезною потребностию? Следуя уставам Монархини, мы следовали гласу Неба и, повинуясь, не знали принуждения. Она прелестными качествами души Своей украшала власть Державную. Благоговея пред Обладательницею народов, сердца Россиян обожали Екатерину, и лучезарные добродетели Монархини соединялись в Ней с пленительною любезностию человека. Чужеземцы! Вы, которые из отдаленных климатов приезжали в Россию единственно за тем, чтобы видеть Екатерину! Скажите, с каким чувством вы приближались к Ней, когда Она, окруженная Своими Полководцами и Министрами, окруженная славою дел Своих, взирала на вас с величием? Не представлялось ли вам, что вы зрите Монархиню мира и вашу собственную? Но вы, которые наслаждались неоцененным счастием видеть и слышать Ее, когда Она от величия снисходила к любезности, и как бы преставая быть Монархинею, являлась только в виде светской приятности, дружественной искренности, среди достойнейших людей Двора Ее, в незабвенных для вас вечерних собраниях, куда принуждение входить не дерзало, где царствовала свобода в разговорах, где всякий для себя мог заниматься удовольствиями общества! Вы с удивлением и слезами говорите о сих часах, которые вам казались минутами и в которые ласковые слова Ее, простое обхождение, искренняя веселость и невинные игры, Ее присутствием и самым участием оживляемые, заставляли вас позабывать Самодержицу и восхищаться одною неизъяснимою прелестию ума Екатерины.
Сия трогательная, любезная мысль уступает место еще любезнейшей: Мать отечества была и самою нежнейшею матерью семейства. Какое воображение без сладкого душевного чувства может представить себе Монархиню, Которая, одною рукою подписывая судьбу государств, другою ласкает цветущие Отрасли Императорского Дома, и Которая, прерывая нить великих политических мыслей, оставляя на минуту заботы правления, отдыхает сердцем в семейственных радостях и, так сказать, дополняет ими счастие добродетельной Монархини? Если обыкновенному уму трудно вообразить сие неизъяснимое счастие, то всякое чувствительное сердце представит себе душевное удовольствие нежной Праматери, когда священное потомство Ее расцветало пред нею; когда Она видела пред Собою и совершенство Ангельской красоты, и нравственное совершенство, и надежду любви Своей, и надежду России!
Но какая чудесная сила укрепляла Екатерину для бесчисленных предметов Ее деятельности, так, что Великая могла, занимаясь правлением Империи, ежедневно заниматься и Августейшим Домом Своим; находить время для внешних Министерских, внутренних государственных и частных судебных дел, для Своей особенной переписки, ученых трудов, для самых женских прелестных рукоделий (ибо Она любила иногда напоминать себе простоту Пенелопина века) – и, наконец, для приятного отдохновения в избранном Своем обществе? Сия чудесная сила есть дух порядка, благодетельный для всякого, а в добром Монархе счастие народа. Каждый час представлял Ей особенное упражнение, и сие разнообразие, обновляя внимание души, служило для разума Ее некоторым успокоением. Следуя такой мудрости систем, Она успела затмить самые деятельнейшие царствования, известные нам по Истории; дела единой Государыни могли бы прославить многих Государей.
И слава Екатерины принадлежит Ей Самой. Генрих IV был Царь мудрый и благодетельный; но Сюлли стоит подле него: История освещает их одним лучом славы. Людовик XIV гремел в Европе, возвеличил Францию; но Кольбер, первый Министр в мире, был его Министром! Екатерина, Законодательница и Монархиня, подобно Петру, образовала людей – но сии люди жили и действовали Ее душою, Ее вдохновением; сияли заимствованным от Нее светом, как планеты сияют от солнца; Она отличала некоторых, и сие отличие было мерою их важности. Таким образом, видели мы при Екатерине возвышение человека, которого нравственное и патриотическое достоинство служит еще предметом споров в России. Он был знатен и силен: следственно, немногие могут судить о нем беспристрастно; зависть и неблагодарность – суть два главные порока человеческого сердца. Но то неоспоримо, что Потемкин имел ум острый, проницательный; разумел великие намерения Екатерины, и потому заслуживал Ее доверенность. Еще неоспоримее то, что он не имел никакого решительного влияния на Политику, внутреннее образование и законодательство России, которые были единственно творением ума Екатерины. Ее Министры исполняли только волю Ее – и Россия имела счастие быть управляемою одним великим Гением во все долговременное царствование Екатерины.
Но счастие может ли казаться долговременным?.. О сограждане! Небо простит нам несправедливость нашу, когда мы, пораженные ударом, забыли непременные уставы Природы; забыли, что Великая успела осыпать нас благодеяниями на течение веков, и дерзали обвинять Провидение, что Оно столь скоро лишило наше отечество Матери, и столь внезапно: ибо Екатерина, не умирая, не приготовив нас страхом к сему несчастию, в одно мгновение сокрылась духом от земли и России! Обольщенные бессмертием дел Ее, мы думали, что и Сама Она бессмертна; думали, что Та, Которая украсила вечер жизни отцов наших, должна была царствовать и для благоденствия наших детей! Она оставила нам мудрые законы Свои, источник блага и просвещения для самых отдаленных потомков; но нам казалось, что с Нею мы всего лишились; что Она вся во гробе, и с нашим счастием, делом рук Ее. Не те одни были неутешны, которые наслаждались лицезрением Великой, внимали пленительным словам Премудрой, окружали трон Ее; нет, вся Россия проливала горестные слезы, ибо Она не для любимцев, а для России царствовала; не только некоторым, но всем благотворила – и слезы чувствительных сердец текли Ей в жертву с равным жаром в столицах и в самых отдаленных пределах государства. О Монархи мира! Екатерина и жизнею, и смертию Своею служила вам примером: так царствуйте, чтобы смертные обожали вас! И видя, с каким умилением, с какою трогательною любовью доныне говорят Россияне о Великой, будьте уверены, что народы чувствительны и благодарны против Царей добродетельных, и что память ваша, если вы заслужили любовь подданных, пребудет вовек священною. И самого недостойного Государя хвалят, когда он держит в руке скипетр, ибо его боятся, или гнусные льстецы хотят награды; но когда сей скипетр из руки выпадет, когда Монарх платит дань общему року смертных – тогда, тогда внимайте гласу Истины, которая, повелевая умолкнуть страстям, надежде и страху, опершись рукою на гроб Царя, произносит свое решение, и веки повторяют его! Не в чертогах Царских обнаруживается чувство народное; о всяком Монархе кто-нибудь из царедворцев искренно проливает слезы; нет, оно явно только на стогнах града, в тихом жилище семейств, от Двора удаленных, и в хижине мирного трудолюбия, если в них сердечная признательность не оплакивает смерти Государя, то он не царствовал для народного счастия!
Сограждане! Каким торжеством для добродетелей Монархини и для вашей святой благодарности были первые слова юного Самодержца, Который, восходя на престол России и желая объявить волю Свою царствовать мудро и добродетельно, сказал только: «Я буду царствовать по сердцу и законам Екатерины Великой!..» Великой!.. – повторила вся Россия. Сим обетом Он почтил и память Ее, и вашу признательную к Ней любовь; вы разумели Его – и утешились!
Но благотворения новые не охлаждают в сердце нашем признательности к делам Екатерины; мы воспоминаем их с любовию, читаем мудрые законы Ее с удивлением, и в восторге чувствительности взираем на небо, где око смертного ищет всегда бессмертных… Нам кажется, что священный Дух Монархини, в образе Гения хранителя России, и там не престает заниматься нашим отечеством; нам кажется, что мы внимаем небесному гласу Екатерины: «О Россияне! Вы, которые были столь любезны Моему сердцу; которых счастие было Моим счастием; на которых взирала Я с радостию Матери, видящей благоденствие детей своих! Если Я обогатила Россию новыми пределами и народами, украсила чело ваше пальмою победы, гремела в трех частях мира и славилась вами, то слава Моя была мне залогом вашей силы и безопасности; желая, чтобы мир вас страшился, Я хотела единственно того, чтобы вы могли никого не страшиться. Если Мои законы ограничивают природную вольность человека, то будьте уверены, что Я пожертвовала частию свободы только единой целости гражданского порядка и предпочла независимости вашей одно ваше благополучие; не даровала вам тех одних прав, которые могли быть для вас вредными. Я просвещала вас, Россияне! Следственно, не хотела угнетать человечества. И если Мое царствование не возвело еще России на высочайшую степень народного блаженства, то помните, что власть Государя не есть всемогущество Небесное, Которого воля есть уже совершение; помните, что Империи цветут веками, и что Провидение требует от Царей только возможного блага. Но Я указала вам великую цель: теките к ней осененные Моими лаврами, путеводимые Моими законами! И когда все народы земли будут завидовать вашей доле; когда имя Россиянина будет именем счастливейшего гражданина в мире – тогда исполнятся тайные обеты Моего сердца; тогда вы узнаете, что Я хотела, но чего не могла сделать; и признательность ваша почтит равно и дела Мои, и Мою волю: единая награда, к которой добрые Монархи могут быть чувствительны и по смерти своей!»
И я клянусь именем вашим, о сограждане! Именем всего нашего потомства, что память Екатерины Великой будет во веки веков благословляема в России.
1801 г.
Вяземский П. А. Портрет работы П. Ф. Соколова, 1824
Вяземский П. А.
Отметки при чтении "Исторического похвального слова Екатерине II", написанного Карамзиным
I.
Не знаю, пришла ли кому-нибудь в России мысль прочесть пред 24-м числом ноября истекшего года "Историческое похвальное слово императрице Екатерине II" , написанное Карамзиным тому без малого три четверти века. Но мне на чужбине запала эта мысль и в ум, и в сердце. Лишенный радости присутствовать на екатерининском и всенародном празднестве, которое в минувшем ноябре торжествовал Петербург при сочувствии всей России, я хотел по крайней мере поклониться Екатерине в частном и скромном памятнике, воздвигнутом ей литературным ваятелем, художником мысли и слова.
Похвальные слова вышли ныне, как и многое другое, из употребления, но было время, когда, особенно во Франции, были они живою и уважаемою отраслью литературы; теперь место их занимают биографии и монографии.
Впрочем, дело не в форме, не в покрое, не в оболочке. Формы видоизменяются более наружно, чем существенно: иногда старые формы вовсе разбиваются; но содержание, но истинно жизненное остается неприкосновенным, если при рождении своем восприняло оно отпечаток и залог жизни и обладает внутреннею ценностию. При этих условиях, несмотря на новые требования, на прихотливость своенравного и самовластительного вкуса, одним словом, несмотря на то, что можно бы назвать нравственною, духовною модою, совместницею моды материальной, всякое умственное произведение, будь то книга, картина и тому подобное, имеет свою внутреннюю жизнь: мысль, чувства, одушевляющие это произведение, переживают время свое и не утрачивают достоинства своего. Сапфир все тот же сапфир, хотя и в старинной оправе. Ценители внутреннего значения не пожертвуют им из пристрастия к внешней отделке. Напротив, истинные художники, совестливые поклонники искусства, часто дорожат этим отпечатком старины. Не только приятно, но даже и нужно время от времени освежать свой вкус подобными отступлениями от воззрений и обычаев настоящего. Чувство пресыщается и окончательно притупляется, когда оно исключительно обращено на однообразие текущего и на господствующие приемы и краски того или другого дня.
В отношении к литературе особенно полезно и отрадно возвращаться без пристрастия и без приговора заранее замышленного, к источникам, которые некогда утоляли и прохлаждали нашу нравственную и умственную жажду.
Творение Карамзина, о котором идет речь, возбудило в нас желание сказать о нем несколько слов. Оно не просто образцовое произведение искусства; оно сверх того может удовлетворить трояким требованиям: в отношении историческом, гражданском и общежитейском. Во всех этих видах носит оно отпечаток и знаменье времени своего и вместе с тем верный и глубокий отпечаток личности самого автора.
II.
Некоторые из предполагаемых преобразований и государственных попыток Екатерины, как, например, созвание депутатов со всей России, не вполне развились и осуществились; но и сами положенные, набросанные начала, хотя не дозрели до события, не менее того оставили следы по себе.
Они и ныне не стерлись с лица Русской земли. Сами собою были они уже благотворительны. Они внесли в общество новые понятия и новые стремления. Они, так сказать, перевоспитали общество, или по крайней мере значительную часть его. Слова: либерализм, гуманность, прогресс не имели тогда права гражданства ни в академическом словаре, ни в общем устном употреблении, но значение их, истинное и действительное, но многозначительный смысл их распространили влияние свое в безыменном еще, но не менее того плодотворном могуществе. Громки и велики были дела Екатерины, твердо вошедшие в историю и в ней сохранившиеся в полном блеске своем, в несокрушимой силе совершившихся событий. Но много было еще сил, так сказать, неочевидных, неосязательных, которыми располагала Екатерина. Эти силы запечатлелись на обществе: после временного молчания, они сочувственно и ободрительно отозвались в первых годах царствования любимого ею внука, они отзываются и ныне.
Петр преобразовал, создал или подготовил новую политическую и государственную Россию. Но суровость нравов, но пробуждение умов, общая потребность в образованности худо повиновались богатырской и самовластительной руке его. Нравы не смягчались. Благородные, нравственные и умственные побуждения и стремления мало и редко прорывались из общего застоя. Общество еще не нуждалось в свете дня, в свежести живительного воздуха. Екатерина внесла в Русское общество просветительные и животворные стихии, и внесла их не крутыми мерами, не насильствуя личной воли. Она, так сказать, не самодержавно просвещала общество; но чистым и женским искусством направляла она общее настроение, общее мнение. Нет сомнения, что в ней женщина много содействовала силе самодержца. В преданности воле ее много было рыцарства и воодушевления.
Она не только продолжала дело, начатое Петром, но облекла его большею законностью, округлила, смягчила пружины, которые приводили его в действие. Петр был натуры суровой, многосносливой: он себя не берег, думал, что и других беречь не для чего. Он был сложения, железом окованного; к вещам и людям прикасался он железною рукою. Екатерина к тем и другим приложила женскую руку, почти не менее твердую, нежели рука Петра, равно искусную и жизнедательную, но, разумеется, более мягкую и ласковую. Она умела облечь силу самодержавия приемами сочувственными, не пугающими, не оскорбляющими нравственного достоинства, нравственной независимости каждого лица. Мы здесь выхваляем Екатерину не в ущерб Петру. Петр был деятель своего времени, деятель пылкий, нетерпеливый, как будто предчувствовавшее, что ему нужно спешить, нужно все перевернуть, чтобы успеть сделать всему, по крайней мере, почин: прорубить дремучий лес и поставить вехи для означения, где, как и куда должна быть направлена задуманная им дорога. Екатерина - деятель эпохи уже более подготовленной к восприятию новых понятий, новых порядков. Крутая ломка и переделка уже были совершены Петром. Он на свою личную ответственность и на ответственность памяти о себе пред потомством принял с самоотвержением всю неблаговидную и часто прискорбную сторону действий, которые почитал он, ошибочно или нет, нужными и необходимыми. Дорога пред Екатериною была уже расчищена: с природою бороться ей уже менее потребно было, да и Европа Петра не была еще Европою Екатерины.
Благие начала, введенные Екатериною в государственном и общественном устройстве, не могли не отозваться в литературе нашей. Карамзину предоставляется честь, что он из первых и с большим успехом проникнут был миротворительным влиянием нового дня, восшедшего над Россией. Под этим влиянием перенес он литературу на почву новую и всем более доступную. Карамзину вообще, как приверженцами, так равно и противниками, приписывается, что он преобразовал общеупотребительный язык, раскрыл в этом орудии мысли новые качества и способности: плод этих изысканий проявил он в первых произведениях своих. Но главное достоинство его не в материальном преобразовании речи нашей, как ни велика и эта заслуга: основное, зиждительное достоинство его выражается в том, что он навеял новый дух на литературу нашу, оживил ее новыми побуждениями и направлениями, нравственно согрел ее, приблизил ее к обществу и его сблизил с нею. Тут прямо выказываются влияния Екатерининского времени. За сближением общества с правительством и силою законодательною неминуемо, логически должно было следовать и общественное сближение с литературою, которая и должна быть выражением общества. До него литература была власть довольно суровая, мало общительная; она была сама по себе, общество само по себе. Ей поклонялись издали, уважали и чествовали ее суеверно, но равнодушно. С ним литература сделалась живою частью общества, членом общей народной семьи. И прежде, даже и ныне, были и встречались люди, которые смеялись и смеются над так называемой сентиментальностью его. Во-первых, эта способность умиления, это сочувствие любви к явлениям природы, к человеку, эта, пожалуй, нервическая чуткость и чувствительность были в нем не привитые, незаимствованные: они были вполне самородные. Эти природные личные склонности и расположения могли иногда влечь за собою свои частные временные недостатки и уклончивости. Но вместе с тем были они чистым и обильным источником живой впечатлительности его, глубокой любви ко всему прекрасному и доброму, силы ощущений и увлекательной способности живо выражать ощущения и чувства свои и передавать их другим. К тому же эта сентиментальность была в нашей литературе не только дозволительна, но совершенно уместна и своевременна. Она была сильным и радикальным противудействием литературы чрезмерно бесстрастной и несколько сухой и безжизненной. Мягкость, мягкосердечие, проявившееся в литературе нашей под пером Карамзина, были, без сомнения, плодом царствования Екатерины. "Письма русского путешественника" и многие другие произведения его, не исключая даже и "Бедной Лизы", носили отпечаток этого мягкого и благорастворенного времени. Влияние его еще сильнее и явственнее выражается в "Историческом похвальном слове". Оно зрелый и сочный плод, снятый прямо с дерева. В полном сознании и с живейшим чувством Карамзин, приступая к изображению Екатерины, мог воскликнуть: "Благодарность и усердие есть моя слава. Я жил под ее скипетром, и я был счастлив ее правлением и буду говорить о ней!"
III.
Похвальное слово разделено на три части. "Екатерина бессмертна своими победами, мудрыми законами и благодетельными учреждениями: взор наш следует за нею по сим трем поприщам", - говорит автор. В отметках наших будем держаться того же порядка.
В первой части изображаются в сжатой, но, можно сказать, полной картине, и ряд преобразований, введенных Екатериною в нашем войске, и ряд блистательных и плодоносных побед, одержанных войском, ею преобразованным и воодушевленным именем ее и любовью к ней. Следующими словами автор начинает главу свою:
"Сколь часто поэзия, красноречие и мнимая философия гремят против славолюбия завоевателей! Сколь часто укоряют их бесчисленными жертвами сей грозной страсти! Но истинный философе различает, судит, и не всегда осуждает. Прелестная мечта всемирного согласия и братства, столь милая душам нежным, для чего ты была всегда мечтою? Правило народов и государей не правило частных людей: благо сих последних требует, чтобы первые более всего думали о внешней безопасности: а безопасность есть могущество".
"Петръ и Екатерина хотели приобретений, но единственно для пользы России, для ее могущества и внешней безопасности, без которой всякое внутреннее благо не надежно".
Все это так; но позволяем себе сделать здесь маленькую заметку и оговорку. Если допросить историю всеобщую и объемлющую все столетия, то увидим, что каждый народ, каждое правительств понимают по своему законность прав своих на необходимое обеспечение и застрахование себя от притязаний и покушений соседа, и соседа часто довольно отдаленного. Политический катехизис, обязательный для совести каждого, еще не определен и не вошел в законную силу; но что толковать тут о политике? она неповинна и здесь ни при чем. По неисповедимым судьбам, естественные условия всего созданного и живущего опираются на препирательстве и борьбе. Необходимость войны, вследствие той или другой причины, того или другого предлога, той или другой страсти, есть прискорбное таинство в жизни человечества. Люди с малолетства, еще детьми, дерутся между собою из зависти, жадности, любостяжания, чтобы выхватить из рук товарища игрушку или лакомство. А дикие звери, а домашние животные, не грызутся ли между собою по врожденному инстинкту? Кажется, тут политика ни в чем не замешена, а есть война.
В этом первом отделении, посвященном воинским подвигам, встречаются мастерские и одушевленные очерки. В саном рассказе отзываются живость движения и пламень боя. Особенно замечательно то, что сказано о Румянцеве. Изображение его отличается особенною четкостью и воспроизводительностью кисти. Кажется, что из всех военных предводителей царствования Екатерины, Румянцев был ему наиболее сочувствен. Вот что говорит он о Задунайском:
"Сей великий муж славно отличил себя во время войны Прусской; взял Кольберг, удивлялся хитрости искусного Фридриха, но часто угадывал его тайные замыслы; сражался с ним и видел несколько раз побег его воинства".
"Если таланты изъясняются сравнением, то Задунайского можно назвать Тюреном России. Он был мудрый полководец; знал своих неприятелей, и систему войны образовал по их свойству; мало верил слепому случаю, и подчинял его вероятностям рассудка: казался отважным, но был только проницателен, соединял решительность с таким и ясным действием ума; не знал ни страха, ни запальчивости, берег себя в сражениях единственно для победы; обожал славу, но мог бы снести и поражение, чтобы в саном несчастии доказать свое искусство и величие; обязанный гением натуре, прибавил к ее дарам и силу науки; чувствовал свою цену, но хвалил только других; отдавал справедливость подчиненным, но огорчился бы в глубине сердца, если бы кто-нибудь из них мог сравниться с ним талантами: судьба избавила его от сего неудовольствия. - Так думают о Задуйнаском благородные ученики его".
Замечательно, что в сей военной главе вовсе не упоминает он о Потемкине, не смотря на притязания его на славу полководца и на военныя почести, которыми был он возвышен. Такое умолчание едва ли не есть умышленное. Высокая, нравственная, целомудренная натура Карамзина не могла вполне ладить с этим баловнем счастия, хотя одаренным некоторыми свойствами и особенно вдохновениями государственного деятеля. Карамзин, вероятно, не прощал ему, что, при счастии своем, он нередко им употреблял во зло, что он, так сказать, барился, нежился и сатрапствовал в счастии и могуществе своем. Карамзин не прощал великолепному князю Тавриды, как прозвал его Державин, что он не всегда соблюдал нравственное достоинство, без которого истинного величия быть не может. С одной стороны будет блеск, сила, порабощение толпы; с другой - обаяние, уступчивое потворство; но прочной связи, трезвых, сознательных впечатлений не будет. На Русском языке есть прекрасное, глубоко-умное слово: временщик. Как дворы, так и общественное мнение, а к сожалению, иногда и сама история, имеют своих временщиков. Карамзин был не из тех, которые поклонялись бы им. Ему было совестно записать имя Потемкина рядом с именами более безукоризненными, более светлыми, с именами Румянцева, Суворова, Репнина, Петра Панина, Долгорукого-Крымского. В панегиристе отзывался уже строгий и нелицеприятный суд будущего историка. Впрочем, в другом месте автор уделяет несколько строк Потемкину. Он, как будто мимоходом, но верно н живо набрасывает очерк его. "Видели мы при Екатерине", говорит он, "возвышение человека, которого нравственное и патриотическое достоинство служит еще предметом споров России. Он был знатен и силен: следственно не многие могут судить о нем беспристрастно; зависть и неблагодарность суть два главные порока человеческого сердца. Но то неоспоримо, что Потемкин имел ум острый, проницательный; разумел великие намерения. Екатерины, и потому заслуживал ее доверенности. Еще неоспоримее то, что он не имел никакого решительного влияния на политику, внутреннее образование и законодательство России, которые были единственным творением ума Екатерины".
IV.
Вторую часть творения своего автор начинает следующими словами:
"Екатерина-завоевательница стоит на ряду с первыми героями вселенной; мир удивлялся блестящим успехам ее оружия, но Россия обожает ее уставы, и воинская слава героини затмевается в ней славою образовательницы государства. Меч был первым властелином людей, но одни законы могли быть основанием их гражданского счастия; и, находя множество героев в истории, едва знаем несколько имен, напоминающих мудрость законодательную". В этой главе Карамзин, с меткостью присяжного законоведа и с теплым чувством гражданина, обозревает все труды Екатерины по часто законодательной, административной и всех многосложных отраслей государственного устройства. Ничто не забыто: многое анализировано с ясностью и знанием дела; на все достойное особенного внимания указано: на весь труд проливается свет добросовестной и положительной критики. С умением и порядком размещается на нескольких страницах полное и верное извлечение из государственных актов тридцатитрехлетнего царствования. В этом искусстве собирать материалы да приводить их в порядок уже угадывается завтрашний историк.
Между прочими богатствами, оставленными Екатериною в наследие России, особенное сочувствие и прилежание автора обращены на знаменитый Наказ ее.
Известно, что подвиг, предназначенный депутатам, собранным со всех концов обширной и, что ни говори, а все же, разноплеменной России, не достиг окончательной цели и был превращен в самом развитии своем.
"Ее Наказ долженствовал быть для депутатов ариадниною нитью в лабиринте государственного законодательства, но он, открывая им путь, означая все важнейшее на сем пути, содержит в своих мудрых правилах и душу главных уставов политических и гражданских, подобно как зерно заключает в себе вид и плод растения".
Легко понимаем, что нынешний реализм, с пуританскою своею совестью, смущается баснословными воспоминаниями, которые выглядывают из этих слов, Ариаднина нить, лабиринт - все это ребяческие предания! но что же делать, если то, что ныне предание, еще вчера было достоянием общей Европейской литературы?
Далее автор продолжает:
"Уже депутаты Российские сообщали друг другу свои мысли о предметах общего уложения, и жезл маршала гремел в торжественных их собраниях. Екатерина невидимо внимала каждому слову, и Россия была в ожидании; но Турецкая война воспылала, и Монархиня обратила свое внимание на внешнюю безопасность государства".
"Сограждане! принесем жертву искренности и правде; скажем, что Великая не нашла, может быть, в умах той зрелости, тех различных сведений, которые нужны для законодательства".
"Да не оскорбится тем справедливая гордость народа Российского! Давно ли еще сияет для нас просвещение Европы? и мудрость Ликурговъ была ли когда-нибудь общею? Не всегда ли великое искусство государственного образования считалось небесным вдохновением, известным только некоторым избранным душам? Оставляя суеверные предания древности о нимфах Эгериях, можем согласиться, что Нумы всех веков имели нужду в чрезвычайных откровениях гения. Сколько мудрости потребно законодателю! Сколь трудно знать человеческое сердце, предвидеть всевозможные действия страстей, обратить к добру их бурное стремление, или оставить твердыми оплотами, согласить частную пользу с общей; наконец, после высочайших умозрение, в которых духе человеческий, как древле Моисей на горе Синайской с невидимым Божеством сообщается, спуститься в обыкновенную сферу людей и тончайшую метафизику преобразить в устав гражданский, понятный для всякого!
"Но собрание депутатов было полезно: ибо мысли их открыли Монархине источник разных злоупотреблений в государстве. Прославив благую волю свою, почтив народ доверенностью, убедив его таком опытом в ее благотворных намерениях, она решилась сама быть законодательницею России".
Карамзин не мог исследовать все труды комиссии, которые только на днях были обнародованы. Но мысль его, что собрание депутатов, хотя и не довершившее подвиг свой, было полезно, не подлежит сомнению. Пред нами развалины недостроенного здания, но самая попытка воздвигнуть подобное здание, есть уже само по себе историческое событие. Возвращаясь на родину и в дома свои, депутаты выдержали уже некоторое политическое воспитание. Благодетельные, человеколюбивые и законно-свободные (как император Александр I перевел слово lib;ral) правила и понятия, пущенные в обращение, не могли не оставят несколько светлых следов в уме многих из участвующих в этом деле. В провинции, в отдаленных местах России, занесены были семена, которые должны были, где более, где менее, но все же оплодотворить почву. Наказ есть более книга политической нравственности, чем книга практической политики. Но со всем тем и наказ сделал свое дело и совещания депутатов сделали свое.
Слова, падающие в народ с высоты престола, имеют не только отголосок в народе, но ложатся на него основою, если не настоящих, то в свое время сбывающихся последствий и явлений. Будь наказ написан частным публицистом, он не мог бы иметь то значение, ту важность, которыми он проникнут, когда воображаешь себе, что это плод мыслей, чувствований и желаний державного лица. Перевод на русский язык Мармонтелева "Велисария", напечатанный частным переводчиком, хотя и талантливым, затерялся бы в библиотеке, вместе со многими другими книгами; но если вспомнить, что этот перевод обязан существованием своим перу Екатерины, в сообществе с некоторыми лицами, приближенными ко Двору ее, в самое то время, когда подлинник подвергался во Франции порицаниям Сорбонны и официальному осуждению, то этот перевод приемлет иное и высшее значение. Это в своем роде знамение времени, указание на политическую н общественную температуру современное эпохи. Жаль, что ни одному из наших ученых и литературных учреждений не пришла мысль изготовить к празднеству Екатерины новое издание книги, тем более, что в настоящее время сделалась она библиографическою редкостью!
V.
Считаем не излишним извлечь из второй главы, посвященной законодательной деятельности Государыни некоторые места, по мнению нашему, чем-нибудь особенно замечательные. Они могут послужить отчасти характеристике Екатерины и вместе с тем ее панегириста.
Он говорит: "Она уважала в подданном сан человека, нравственного существа, созданного для счастия в гражданской жизни. (Заметьте с какою осторожностью, не пускаясь в исторические умозрение, автор определяет свойство счастия, о котором он упоминает). Петр Великий хотел возвысить нас на степень просвещенных людей: Екатерина хотела обходиться с нами, как с людьми просвещенными".
"Монархиня презирала и самые дерзкие суждения, когда оные происходили единственно от легкомыслия и не могли иметь вредных последствий для государства: ибо она знала, что личная безопасность есть первое для человека благо и что без нее жизнь наша, среди всех, этих способов счастия и наслаждения, есть вечное мучительное безпокойство".
Упомянув о внутреннем преобразовании наших армий, которое есть, как он говорит, дело Екатерины, автор продолжает:
"Она произвела, что воины одного полна считали себя детьми одного семейства, гордились друг другом и стыдились друг за друга; она, требуя от одних непрекословного повиновения, другим предписала в закон: не только человеколюбие, но и самую приветливость, самую ласковую учтивость; изъявляя, можно сказать, нежное попечение о благосостоянии простого воина, хотела, чтобы он знал важность сана своего в империи, и, любя его, любил отечество".
Монархиня (в наказе) прежде всего определяет образ правления в России - самодержавный; не довольствуется единым всемогущим изречением, но доказывает необходимость сего правления для неизмеримой империи".
Разделяя это мнение, автор говорит: "Здесь примеры служат убедительнейшим доказательством. Рим, которого именем целый мир назывался, в едином самодержавии Августа, нашел успокоение после всех ужасных мятежей и бедствий своих. Что видели мы в наше время? Народ многочисленный на развалинах трона хотел повелевать сам собою: прекрасное здание общественного благоустройства разрушилось; неописанные несчастия были жребием Франции, и сей гордый народ, осыпав пеплом главу свою, проклиная десятилетнее заблуждение, для спасения политического бытия своего вручает самовластие честолюбивому Корсиканскому воину". Далее: "Мое сердце не менее других воспламеняется добродетелью великих республиканцев; но сколько кратковременны блестящие эпохи ее? Сколь часто именем свободы пользовалось тиранство и великодушных друзей ее заключало в узы"?
В искренности сказанных слов и признания автора сомневаться нельзя. Карамзин был в самом деле душою республиканец, а головою монархист5. Первым был он по чувству своему, горячим преданиям юношества и духовной своей независимости; вторым сделался он вследствие изучения истории и с нею приобретенной опытности. Говоря нынешним языком, скажем: как человек он был либерал, как гражданин был он консерватор. Таковым он был и у себя дома и в кабинете Александра. Заметим мимоходом, что в этом кабинете нужно было иметь некоторую долю независимости и смелости, чтобы оставаться консерватором.
Екатерина говорит: "лучше повиноваться законам под единым властелином, нежели угождать многим". (Нельзя не обратить внимания на тонкий и глубокий смысл выражения: Екатерина не говорит: повиноваться законам единого властелина, а законам под единым властелином).
"Предмет самодержавия, говорит законодательница, есть не то, чтобы отнять у людей естественную свободу, но чтобы действия их направить к величайшему благу".
(Благо вероятно, означает здесь благосостояние, bien-;tre).
"Сие правление (самодержавное), говорит Карамзин, тем благотворнее, что оно соединяет выгоды Монарха с выгодами подданных: чем они довольнее и счастливее, тем власть его святее и ему приятнее; оно всех других сообразнее с целью гражданских обществ, ибо всех более способствует тишине и безопасности".
Вот исповедание политической веры Карамзина. Коротко знавшие его убеждения говорят, что он не был ни политическим, ни религиозным лицемером, расчеты и какое бы то ни было корыстолюбие были ему чужды.
Далее автор прекрасно определяет Сенат. Он большой приверженец сего Петровского учреждения, и подлинно из всех тогдашних государственных учреждений оно легче и прочнее принялось на Русской почве. Следовательно оно удовлетворяло живым и насущными потребностям страны. Долго в России в отдаленных провинциях и в простом народе только и знали, что Государя и Сенат.
Карамзин, упоминая о власти, которую Екатерина предоставляет Сенату, разрешая ему входить с представлениями государю, если Сенат найдет в законах, присланных ему для исполнения что-нибудь вредное, темное, или противное уложению, заключает следующими словами:
"Таким образом Сенат в отношении к Монарху есть совесть его, а в отношениях к народу - рука Монарха; вообще он служит эгидою для государства, будучи главным блюстителем порядка". Кстати заметить здесь, что в другом месте, он как опытный законоведец и как будто человек измученный судейскими проволочками - он вероятно не имел в жизни ни одной тяжбы - метко указывает на одну из язв судопроизводства. Говоря об учреждении палат гражданской и уголовной, которые имеют права коллегий и судят в средоточии губерний, он прибавляет: "Все нужные объяснения могут быть доставляемы скоро, и медленность, первое зло по неправде, пресекается". И в знаменитой записке своей "О древней и новой России", позднее написанной Карамзиным, все с тем же рвением отстаивает Сенат. Вот что он говорит: "Фельдмаршал Миних замечал в нашем государственном чине некоторую пустоту между Троном и Сенатом, но едва ли справедливо. Подобно древней Боярской Думе, Сенат в начале своем имел всю. Власть, какую только высшее правительствующем место в самодержавии иметь может. Генерал-прокурор служил связью между им и государем: там вершились дела, которые бы надлежало вершить Монарху: по человечеству, не имея способа обнять их множества, он даль Сенату свое верховное право и свое око в генерал-прокуроре, определив в каких случаях действовать сему важному месту по известным законам и в каких требовать его Высочайшего соизволения, Сенат издавал законы, поверял дела коллегий, решал их сомнения, или испрашивал у Государя, который, принимая на него жалобы от людей частных, грозил строгою казнью ему в злоупотреблении власти, или дерзкому челобитчику в несправедливой жалобе".
Вообще, приведенные выписки из узаконений и правительственных мер Екатерины доказывают с каким искусством и сочувствием, с какою критическою разборчивостью автор умел воспользоваться материалами, имеющимися у него под руками; в этом труде выказывается государственный ум и будущий историк, который в примечаниях своих, в написанной им истории, извлек и согласовал все сведения, все указания из летописей и других источников, им открытых.
Указывая на новое поприще государственной деятельности, открытое не служащему дворянству призывом его занимать должности по выбору, автор говорит. "Прежде дворянство наше гордилось какою-то, можно сказать, дикою независимостью в своих поместьях; теперь, избирая важные судебные власти и через то участвуя в правлении, оно гордится своими великими государственными правами, и благородные сердца их более нежели когда-нибудь любят свое отечество".
Здесь позволим себе высказать маленькое критическое замечание. Вместо того, чтобы сказать положительно гордиться, не вернее ли было бы сказать: должно гордиться.
Но, может быть, такой уклончивый оборот речи не ладил с требованиями и условиями похвального слова, хотя бы и исторического. Но как бы то ни было, не законы и не учреждения виноваты, когда общество не умеет вполне ими пользоваться. Много званных, мало избранных. Но были же избранные, которые при равнодушии других постигли важность даруемых им прав, добросовестно признавая, что права возлагают и обязанности. Далее: "Новое учреждение", говорит автор, "пресекло многие злоупотребления господской власти над рабами, поручив их судьбу особенному вниманию наместника. Сии гнусные, но к утешению доброго сердца, малочисленные тираны, которые забывают, что быть господином, есть для истинного дворянина, быть отцом своих подданных, не могли уже тиранствовать во мраке; луч мудрого правительства осветил те дела; страхе был для них красноречивее совести, и судьба подвластных земледельцев смягчилась".
Многие обвиняют Карамзина в пристрастной приверженности к крепостному помещицкому праву. Мы сейчас видели, как сильно восстает он против злоупотреблений этого права, не обинуясь позорит он злых помещиков клеймом гнусного тиранства. Как человек, он, без сомнения, в душе своей за уничтожение крепостного состояния, которое влечет за собою ужасы, им упоминаемые; как политик, как публицист, он мог думать, что время для этого уничтожения еще не настало. Он не доктринер, готовый принести все в жертву единственно для торжества принципа. Он мог ошибаться по части политической экономии, мог опасаться гибельных последствий, которые могли и не осуществиться. Это дело другое; публицист не обязан быть пророком; довольно и того, если правильно судит он о настоящем: взвешивает выгоды и невыгоды вопроса, суждению его подлежащего, и приходит к заключению по совести своей и по своему разумению. Чтобы о действиях человека и писателя (а писания его - тоже действия) судить беспристрастно и правильно, нужно всегда принимать в соображение эпоху, ему современную, и, так сказать, внутреннюю среду умственного и нравственного положения его. Всякая картина, для прямого действия ее на зрителя, требует, чтобы выставлена была она в приличном и свойственном ей свете. Карамзин писал записку свою "О древней и новой России" в то самое время, когда над Европою, особенно над Россиею, висела шпага Дамоклеса, т. е. Наполеона, уже поразившая две трети Европы. Карамзину могло казаться неудобным крутыми преобразованиями и мерами делать в то время опыты над Россиею, т. е. ломать, уничтожать живые силы, которыми так или иначе держалась она, и создать наскоро новые, еще неизвестные силы, которые, во всяком случае, не успели бы перед подходящею грозою достаточно развиться и окрепнуть. С другой стороны, он уже посвятил несколько лет трудолюбивой жизни своей на воссоздание истории глубоко и пламенно любимого им отечества. Он шаг за шагом, столетие за столетием, событие за событием следил за возрастанием и беспрерывно мужающим могуществом государства. Не мог же он не прийти к тому заключению и убеждению, что, несмотря на частые, прискорбные и предосудительные явления, все же находились в этом развитии, в этом устоявшемся складе и порядке, многие зародыши силы и живучести. Без того не удержалась бы Россия. Он полюбил Россию, какою сложилась она и выросла. И это очень натурально. Вот вдохновение и основы консерватизма его. Либералу, т. е. тому, что называют либералом, трудно быть хорошим историком. Либерал смотрит вперед и требует нового: он презирает минувшее. Историк должен возлюбить это минувшее, не суеверною, но родственною любовью. Анатомировать бытописание, как охладевший труп, из одной любви к анатомии, истории, есть труд неблагодарный и бесполезный.
В доказательство того, что Карамзин не был политическим старовером, приведем следующие строки из похвального слова: "Я означил только главные действия Екатерины, действия уже явные, но еще многие хранятся в урне будущего, или в начале своем менее приметны для наблюдателя. Оно, необходимо просвещая народы, окажется тем благодетельнее в следствиях, чем народ будет просвещеннее".
Следовательно, Карамзин не замыкал народ в известных и не перешагиваемых гранях: он ни граждан не закреплял к неизменному вовеки строю, ни земледельцев не закреплял вечно к земле. Он понимал, что тем и другим должно прорубить новые просеки, раскрывая новые горизонты, но под одним условием, а именно Просвещения. В этом слове заключается все.
VI.
С такою же сметливою выборкою, как и в предыдущих главах, автор и в третьей части похвального слова обозначает главнейшие действия Екатерины по части народной благотворительности и просвещения. Каждое учреждение не во многих словах, но верно изображено и выставлено в полном объеме своем. Замечания или пояснения по тому или другому предмету оценивают существенное достоинство и указывают на цель и пользу его. Упоминая о воспитательном или сиротском доме, автор говорит:
"Там несчастные младенцы, жертвы бедности или стыда, приемлются во святилище добродетели, спасаются от бури, которая сокрушила бы их на первом дыхании жизни; спасаются и, что еще более, спасают, может быть, родителей от адского злодеяния к несчастию не беспримерного".
"Там воспитание, приучая питомцев к трудолюбию и порядку, готовит в них отечеству полезных граждан. Искусные в художествах и ремеслах, которые делают человека независимым властелином жизни своей, сии питомцы монаршей щедрости выходят в свет, и последний дар ими из рук ее приемлемый есть - гражданская свобода". Здесь встречаем прекрасный портрет Бецкого, который "служил Екатерине первым орудием для исполнения ее благотворных, в великом деле, намерений. Бецкий жил и дышал добродетелью, не блестящею и не громкою, которая изумляет людей, но тихою и медленно-награждаемою общим уважением, да и редкою, ибо люди стремятся более к блестящему, нежели к основательному, и мужественною, ибо она не страшится никаких трудов. Он довольствовался славою быть помощником Екатерины, радовался своими трудами и, будучи строгим наблюдателем порядка, беспрестанно взыскивая и требуя, сей друг человечества умел заслужить любовь и надзирателей и питомцев, ибо требовал только должного и справедливого. Герой, искусный министр, мудрый судья есть конечно украшение и честь государства; но благодетель юности не менее их достоин жить в памяти благодарных граждан".
Уже императрица Анна упредила кадетский корпус, но цветущая и многополезная пора его принадлежит царствованию Екатерины.
"Кадетский корпус, говорит автор, производил хороших офицеров и даже военачальников; ко славе его должно вспомнить, что Румянцев был в нем воспитан. Но сие учреждение клонилось уже к своему падению, когда Екатерина обратила на оное творческий взор свой - умножила число питомцев, надзирателей; предписала новые для них законы, сообразные с человеколюбием, достойные ее мудрости и времени. Военная строгость, которая доходила там нередко до самой крайности, обратилась в прилежное, но кроткое надзирание, и юные сердца, прежде ожесточаемые грозными наказаниями, исправлялись от легких пороков гласом убедительного наставления. Прежде Немецкий язык, математика и военное искусство были почти единственным предметом науки их: Екатерина прибавила как другие языки (особливо совершенное знание Российского), так и все необходимые для государственного просвещения науки, которые, смягчая сердца, умножая понятия человека, нужны для благовоспитанного офицера: ибо мы живем уже не в те мрачные, варварские времена, когда от воина требовалось только искусство убивать людей, когда вид свирепый, голос грозный и дикая наружность считались некоторою принадлежностью сего состояния. Уже давно первые Европейские Державы славятся такими офицерами, которые служат единственно из благородного честолюбия, любят победу, а не кровопролитие; повелевают, но не тиранствуют; храбры в огне сражения и приятны в обществе; полезны отечеству шпагою, но могут быть ему полезны и умом своим. Таких хотела иметь Монархиня, и корпус сделался их училищем".
На памяти нашей еще встречались в обществе бывшие кадеты, которые достигли до высших государственных степеней и были образованными и приятными людьми. Упомянем между прочими: Кушникова, члена государственного совета, Салтыкова (М. А.), сенатора и попечителя Казанского университета Полетику.
Вопрос о народных училищах, который теперь на очереди во многих государствах, у нас был уже угадан и, по возможности, разрабатываем предусмотрительным и просвещеннолюбивым умом Екатерины. Карамзин также в похвальном слове обращает на него особенное и сочувственное внимание. Но сей вопрос, по-видимому, не из тех, которые легко поддаются соображениям и предначертаниям власти и требованиям принципов и умозрительности. Вопрос сей, если и подвинулся со времен Екатерины, то все же медленно и находится все еще разве на полудороге. Общее народное обучение и поголовная грамотность, как о них многие ни заботятся, остаются пока в разряде благочестивых желаний и будущих благ. У нас, кроме политических и духовных затруднений, присущих этому вопросу, не должно забывать и о затруднениях материальных, топографических и климатических. Пространство нашей Русское земли, скудость во многих областях народонаселения разбросанного, рассеянного на этих необозримых пространствах, сильные морозы, губительные метели, а иметь в каждом селении училище и учителя дело несбыточное. Ходить ребенку на урок одному, худо одетому, за три, пять, а часто и более верст, при 15 градусах мороза, а часто и более, при снежных вьюгах, при краткости нашего зимнего дня, при продолжительности нашей зимы, за которою следует продолжительная распутица, все это равномерно противодействует практике.
Как бы то ни было, слова Карамзина еще не устарели, пережитые действительностью. Пора действительности еще не настала; читая его, можно думать, что читаешь страницу из вчера вышедшей книжки русского журнала.
Вот что автор говорит в первый год текущего столетия:
"Екатерина учредила везде в малейших городах и в глубине Сибири народные училища, чтобы разлить, так сказать, богатство света по всему государству. Особенная комиссия, из знающих людей составленная, должна была устроить их, предписать способы учения, издавать полезнейшие для них книги, содержащие в себе главные, нужнейшие человеку сведения, которые возбуждают охоту к дальнейшим успехам, служат ему ступенью к высшим знаниям, и сами собою уже достаточны для гражданской жизни народа, выходящего из мрака невежества. Сии школы, образуя учеников, могут образовать и самых учителей, и таким образом быть всегдашним и время от времени яснейшим источником просвещения. Они могут и должны быть полезнее всех академий в мире, действуя на первые элементы народа; и смиренные учитель, который детям бедности и трудолюбия изъясняет буквы, арифметические числа и рассказывает в простых словах любопытные случаи историк, или развертывая нравственный катехизис, доказывает сколь нужно и выгодно человеку быть добрым, в глазах философа почтен не менее метафизика, которого глубокомыслие и тонкоумие для самих ученых едва вразумительно, или мудрого натуралиста, физиолога, астронома, занимающих своею наукою только часть людей".
Могла ли в похвальном слове быть забыта литература с ее "сильным влиянием на образование народа и счастье жизни"? Екатерина не только покровительствовала ей, поощряла ее царским вниманием и щедротами, но и сама была литератор. Она находила время на все: и эту силу на всестороннюю деятельность почерпала она, по мнению панегириста, в духе порядка, который благодетелен для всякого и в добром монархе - счастье народа.
Замечательны следующие слова:
"Если она (Екатерина) своими ободрениями не произвела еще более талантов, виною тому независимость гения, который один не повинуется даже и Монархам, дик в своем величии, упрям в своих стремлениях, и часто самые неблагоприятные для себя времена предпочитает блестящему веку, когда мудрые цари с любовью призывают его для торжества и славы".
В числе многих благодетельных мер, принятых в царствование Екатерины, для водворения в обществе нашем образованности и просвещения, автор упоминает о следующей, которая, без сомнения, не могла оказаться бесплодною: "желая присвоить России лучшие творения древней и новой чужестранной литературы, она учредила комиссию для переводов, определила награду для трудящихся - и вскоре почти все славнейшие в мире авторы вышли на нашем языке, обогатили его новыми выражениями, оборотами, а ум Россиян - новыми понятиями".
Жаль, что эта комиссия, или что-нибудь подобное, уже не существует. Нам переводы нужны. Система туземных протекционистов в литературе никуда не годится: привозная литература везде полезна, а у нас и подавно. Но, не стесняя частных и вольнопрактивующих переводчиков в свободе переводить все, что им под руку попадется, или придется по вкусу, хорошо бы иметь у нас учреждение, например под надзором академии, которое следило бы за всеобщим литературным движением и заботилось о выборе для перевода на Русский язык книг полезных как в отношении к науке, так и нравственности и политическому воспитанию народа. Не достаточно пещись о распространении грамотности и возбуждении духовных позывов к ней: нужно еще пещись и о приготовлении здоровой пищи для грамотных. Вредная, испорченная пища не лучше голода.
VII.
Изданные и вновь издаваемые в наше время биографические материалы с каждым днем более и короче знакомят нас с Екатериною. Пред нами растет величие Екатерины, но вместе с тем проникаем мы в свойства личности ее частной и домашней. Мы доселе жили исторической жизнью ее: ныне живем жизнью ее ежедневной. Доселе могли мы говорить с Державиным: "Екатерина в низкой доле и не на царском бы престоле была б великою женой". Ныне можем сказать, с достоверностью и убеждением, что при этом была она умнейшею и любезнейшею женщиною. Привлекательность и прелесть ума и нрава ее были также род всемогущества - всемогущество обаяния.
Жаль, что эти посмертные сведения не могли быть известны нашему панегиристу. Они обогатили бы похвальное слово многими занимательными и блестящими страницами. Он, разумеется, с похвалою и горячим сочувствием отзывается о переписке Екатерины с современными ей Европейскими знаменитостями, и в этой переписке "Европа удивляется не им, а ей." Но эта переписка все же носит почти официальный характер. Эти письма подготовлены, обработаны в виду Европейского суда и суда потомства. Писавшая их могла предвидеть, что тайна писем не будет соблюдена. Но мы теперь застаем Екатерину, так связать, врасплох. От внимания нашего и розыска не ускользает ни малейшая строка, наскоро наброшенная беглым карандашом. Мы, так связать, разбираем ее по косточке. Мы анатомируем ее, и что же? Часто посмертные исследования, загробные нескромности нарушают добрую память сошедшего с лица земли в полном блеске величия и безукоризненной славы; с Екатериною сбывается совершенно иное. История внесла уже на скрижали свои громкие и великие дела ее: строгою, а часто и пристрастною рукою занесла она и несовершенства, и погрешности ее, свойственные всем смертным на земле. Но отныне правдивая история обогатится новыми сведениями, которые прольют неведомый блеск на личность ее и выкупят многие упреки, которыми отяготили память ее от этой загробной ревизии цель ее и помышлений. Государыня нисколько не умаляется: напротив; но частная личность, но человек, но женщина возвышается и обрисовывается в самом пленительном образе. Недаром Екатерина отвязывалась при жизни от статуй и похвальных титулов. Она умела ждать и веровала в потомство - потомство оправдало веру ее.
IX.
Говорить ли о языке и слоге похвального слова? Казалось бы, это было бы и лишним. А впрочем, в наше время именно может быть и не совершенно неуместным сказать о том несколько слов. Правильность, ясность, свободное, но вместе с тем последовательное и, так сказать, образумленное течение речи, искусство ставить каждое слово именно там, где ему быть надлежит и где оно выразительнее, - все это является здесь в изящном порядке и полной силе. Трезвость слога не влечет за собой сухости. Некоторые ораторские приемы, свойственные вообще похвальному слову, не заносятся до высокопарности. Все живо, но мерно, все одушевлено ясною мыслью и теплым чувством. Мы уже намекали, что будущий историк угадывается в некоторых местах разбираемого нами произведения . Ныне, прочитав все похвальное слово, скажем, что оно в полном объеме есть, так сказать, проба пера, которое автор готов исключительно посвятить истории. Слог, то есть то, что прежде называли слогом, есть ныне слово и понятие, утратившее значение свое. Одни литературные старообрядцы обращают внимание на него. В наш скороспешный и скороспелый век, в век железных дорог, паровых сил, телеграфов, фотографий, мало заботятся об сделке. Все торопит и все торопятся - это хорошо! Жизнь коротка: почему же не удесятерить ценность и значение времени, если есть на то возможность? Но искусство терпит от той усиленной гонки за добычею: искусство нуждается в труде, труд требует усидчивости, а мы и трудиться и сидеть разучились. Редко кто наложит на себя обузу и епитимью просидеть несколько дней и по несколько часов сряду, хотя бы перед фан-Дейком или Брюлловым, чтобы иметь портрет свой во весь рост. Мы все бежим по соседству к ближайшему фотографу, который дело свое покончит в пять минут.
Посмотрите на черновые листы Карамзина и Пушкина: они, казалось бы, писали легко и от избытка вдохновения и сил, а между тем тетради перечеркнуты, перемараны вдоль и поперек. Тот и другой перепробует иногда три-четыре слова, прежде нежели попадет на слово настоящее, которое выразит вполне мысль, со всеми ее оттенками. - Да это египетская работа! - скажут мне. Так; но египетские работы воздвигали пирамиды, переживающие тысячелетия. Правила, искусство, вкус зодчества изменились с течением времени; но любознательность и просвещенные путешественники со всех концов мира съезжаются к этим пирамидам изучать их и любоваться ими. Слог есть оправа мысли и души, он придает ей форму, блеск и жизнь. Недаром сказано, что в слоге выдается весь человек: каков человек, таков и слог его. В прозе Жуковский и Пушкин принадлежали школе Карамзина; но слог Жуковского не есть слог Карамзина, а слог Пушкина не есть слог Жуковского. Слог дает разнообразие и разнохарактерность таланту и выражению. Слогом живет литература. Где или когда нет слога, нет и литературы.
Если есть музыка будущего , то можно сказать о языке Карамзина, что это музыка минувшего. Между тем этот язык не устарел, как не устарела музыка Моцарта. Могли оказаться изменения, то к лучшему, то к худшему; но диапазон все-таки остается верным и образцовым. При начале литературного поприща Карамзина обвиняли его в галлицизмах. Мы давно где-то сказали , что критики его ошибались. Галлицизмы его были необходимые европеизмы. Никакой язык, никакая литература совершенно избегнуть их не могут. Есть денежные знаки, которые везде пользуются свободным обращением: червонец везде червонец. Так бывает и с иными словами и оборотами. Есть лингвистические завоевания, которые нужны, а потому и законны. Но есть лингвистические переряжения, пестрые заплатки, которые вшиваются в народное платье. Эти смешны и только портят основную ткань.
Чтобы показать то, что мы разумеем под слогом и под искусством писать, выберем из многих мест одно, например, следующее:
"Геройская ревность к добру соединялась в Екатерине с редким проницанием, которое представляло ей всякое дело, всякое начинание в самых дальнейших следствиях, и потому ее воля и решение были всегда непоколебимы. Она знала Россию, как только одни чрезвычайные умы могут знать государство и народы; знала даже меру своим благодеяниям; ибо самое добро в философическом смысле может быть вредно в политике, как скоро оно несоразмерно с гражданским состоянием народа. Истина печальная, но опытом доказанная! Так, самое пламенное желание осчастливить народ может родить бедствия, если оно не следует правилам осторожного благоразумия сограждан! Я напомню вам монарха, ревностного к общему благу, деятельного, неутомимого, который пылал страстию человеколюбия, хотел уничтожить вдруг все злоупотребления, сделать вдруг все добро, но который ни в чем не имел успеха и при конце жизни своей видел с горестью, что он государство свое не приблизил к цели политического совершенства, а удалил от нее: ибо преемнику для восстановления порядка надлежало все новости его уничтожить. Вы уже мысленно наименовали Иосифа - сего несчастного государя, достойного, по его благим намерениям, лучшей доли! Он служит тению, от которой мудрость Екатерины тем лучезарнее сияет. Он был несчастлив во всех предприятиях - она во всем счастлива; он с каждым шагом вперед отступал назад - она беспрерывными шагами шла к своему великому предмету, писала уставы на мраморе неизгладимыми буквами, творила вовремя и потому для вечности и потому никогда дел своих не переделывала" .
Здесь нельзя ни единого слова ни прибавить, ни убавить, ни переставить; но и еще пример:
"Европа удивлялась счастию Екатерины. Европа справедлива, ибо мудрость есть редкое счастие; но кто думает, что темный, неизъяснимый случай решит судьбу государств, а не разумная или безрассудная система правления, тот по крайней мере не должен писать истории народов. Нет, нет! феномен монархини, которой все войны были завоеваниями и все уставы счастием империи, изъясняется только соединением великих свойств ума и души".
Все это так просто и ясно сказано, что читатель, не посвященный в таинства искусства, может подумать, что и каждый сумел бы так изъясниться; но дело в том, что кроме здравой мысли здесь есть еще и здравое выражение, плод многих и обдуманных изучений языка и свойства его.
При всей изящности языка и самого изложения должны, разумеется, встретиться в похвальном слове прикрасы чеканки, некоторые, так сказать, литературные чинквеченто, ныне для нас странные и обветшалые.
Например: "Чтобы утвердить славу мужественного, смелого, грозного Петра, должна через сорок лет после его царствовать Екатерина; чтобы предуготовить славу кроткой, человеколюбивой, просвещенной Екатерины, долженствовал царствовать Петр; так сильные порывы благодетельного ветра волнуют весеннюю атмосферу, чтобы рассеять хладные остатки зимних паров и приготовить натуру к теплому влиянию зефиров!"
Мы теперь готовы открещиваться от этого зефира, от этого языческого наваждения. Но в то время зефиры со всей братьею, со всеми сестрами своими были добрыми домовыми литературы; и писатели, и читатели дружелюбно уживались с ними. Укорять Карамзина, что и он знался с ними и говорил, например, в другом месте: "Земледельцы, сельскою добродетелию от кнута на ступени Фемидина храма возведенные" и проч.; укорять его в сих баснословных приемах то же, что сказать: Карамзин, говорят, был пригож в своей молодости, но жаль, что он имел несчастную привычку пудрить волоса свои. А между тем все пудрились.
Впрочем, что же тут особенно худого в этих древних преданиях, имеющих иногда глубокий смысл и всегда много поэзии? Греческое баснословие положено в основу Европейского просвещения. Следовательно, слишком пренебрегать им не подобает. Величайшие умы, неподражаемые художники, красноречивейшие святые отцы более или менее воспитаны были и образовались в этой языческой школе.
Каждый век, почти каждое поколение имеют свою критику, свое литературное законодательство. Ныне, если дело пойдет на сравнение, мы почерпаем его в науках точных, в медицине, в реальном производстве, в механике, в фабричной промышленности. Все идеальное забраковано, заклеймено печатью отвержения. Но неужели думать нам, что и мы, по выражению Карамзина, творим во время, а потому для вечности? Едва ли. Как мы многое отвергли из того, что перешло к нам от дедов, так и 20-й век, который уже не за горами, вероятно, отвергнет многое, чем мы ныне так щеголяем и гордимся. Нынешние, страстные нововводители будут в глазах внуков наших запоздалые старообрядцы. Как знать? Может быть, внуки наши, если помянут старину, то перескочат через наше поколение и возобновят прерванную связь с поколениями, которые нам предшествовали.
Мы не говорим здесь исключительно о Русской литературе, но вообще о литературе Европейской.
Заметим мимоходом, что в похвальном слове ни разу не встречается слово сословие, хотя, разумеется, не раз упоминается о том, что оно ныне выражает. Карамзин везде говорит: или государственные чины, или среднее политическое состояние, мещанское состояние, три государственные состояния и так далее. В самом конце нет этого слова. Там, например, отделение VII озаглавлено: о среднем роде людей. Род, конечно, не хорошо, но все же лучше, нежели сословие. Любопытно было бы исследовать, с которого времени и с чьей тяжелой руки пущено в обращение и водворилось в нашу речь это безобразное, неуклюжее и в противность этимологии и логике составленное слово?
X.
До сих пор говорили мы о Екатерине словами Карамзина, примешивая к ним иногда и свои. Ныне заключим и, можно сказать, увенчаем статью собственными словами и мнением Императрицы о Наказе своем, важнейшем из письменных трудов ее, и который, вероятно, она наиболее любила и уважала. Фридрих Великий изъявил желание ознакомиться с ним. Екатерина послала ему перевод Наказа на немецком языке при письме своем. Письмо это, кажется, доныне не было напечатано. Извлекаем из него все то, что прямо относится до Наказа и до воззрение автора на свой труд. Не должно забывать притом, что приличие и условие авторской скромности побуждали ее не придавать большой и особенной важности произведению своему. Вот что, между прочим, писала Екатерина Фридриху II из Москвы 17 октября 1767 года: "Согласно с желанием Вашего Величества приказала я сегодня передать вашему министру графу Сольмсу Немецкий перевод Наказа (de l'instruction), который дала я, для преобразования (r;formation) законов в России. Ваше Величество не найдет в нем ничего нового, ничего такого, что было бы Вам неизвестно. Вы увидите, что я поступала, как ворон в басне, который сделал платье себе из павлиных перьев. Мое тут одно расположение содержания (l'arrangement des matiures) и кое-где строка, слово; если бы собрать все, что я от себя к сему приложила, то думаю, не окажется тут более двух или трех листов. Большая часть извлечена из духа законов президента Монтескье и из трактата о преступлениях и наказаниях маркиза Беккария. Я должна предварить Ваше Величество о двух вещах: одна, что Вы найдете несколько мест, которые, может быть, покажутся Вам странными. Прошу Вас не забывать, что я часто должна была приноравливаться (m'accomoder) к настоящему, а между тем не заграждать дороги к будущему, более благоприятному. Другая вещь та, что Русский язык гораздо более Немецкого силен и богатее в выражениях и более Французского богать в свободной переноске слов".
"Мне было бы очень чувствительным знаком дружбы Вашего Величества, если бы согласились сообщить мне мнения свои о недостатках и погрешностях (les defauts) этого произведения. Ваши мнения не могли бы не просветить меня на пути столь для меня новом и трудном, и моя послушность (docilit;) для исправления показала бы Вашему Величеству неограниченную цену (le cas infini), которую придаю и дружбе вашей, и вашим сведениям, и просвещению (lumi;re)".
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
австр.— австрийский
англ.— английский
арх-n —архиепископ
арх-m — архимандрит
астр. — астраханский
библ. — библейский
б-н — боярин
в. — великий
виз. — византийский
воев. — воевода
воен-к — военачальник
вол. — волость
всеросс. — всероссийский
г. — город
голл. — голландский
гос-во — государство
груз. — грузинский
губ. — губерния
дв. — двор
дер. — деревня
др. — древний
еванг. — евангельский
еп. — епископ
иг. — игумен
изд. — издание, издатель
имп. — император
имп-ца — императрица
имп-я — империя
инд. — индийский
исп. — испанский
ист. — историк
иm. — итальянский
каз. — казанский
киев. — киевский
кн. — князь
кн-ня — княгиня
кн-во — княжество
колом. — коломенский
конст. — константинопольский
крым. — крымский
лив. — ливонский
лиm. — литовский
лифл. — лифляндский
митр. — митрополит
молд. — молдавский
мон-рь — монастырь
монг. — монгольский
моск. — московский
нар. — народ
нем. — немецкий
новг. — новгородский
ног. — ногайский
о-в — остров
обл. — область
осн-лъ — основатель
патр. — патриарх
перс. — персидский
пл. — площадь
пог. — погост
пол. — польский
полит. — политический
полк-ц — полководец
посл-к — посланник
пск. — псковский
р. — река
рим. — римский
росс. — российский
рост. — ростовский
рус. — русский
ряз. — рязанский
с. — село
св. — святой
свящ. — священник
сиб. — сибирский
слоб. — слобода
смол. — смоленский
сузд. — суздальский
тат. — татарский
mвер. — тверской
mур. — турецкий
угл. — угличский
ул. — улица
уроч. — урочище
ц.— царь
ц-во — царство
ц-на — царевна
ц-ца — царица
ц-ч — царевич
церк. — церковный
швед. — шведский
Оглавление
Том X. Глава I 3
ЦАРСТВОВАНИЕ ФЕОДОРА ИОАННОВИЧА. Г. 1584-1587 3
Том X. Глава II 50
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ФЕОДОРА ИОАННОВИЧА. Г. 1587-1592 50
Том X. Глава III 97
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ФЕОДОРА ИОАННОВИЧА. Г. 1591 – 1598 97
Том X. Глава IV 141
СОСТОЯНИЕ РОССИИ В КОНЦЕ XVI ВЕКА 141
ПРИМЕЧАНИЕ 174
Смирнов А. 303
Как создавалась «История государства Российского» 303
Историческое похвальное слово Екатерине II 388
Вяземский П. А. 460
Отметки при чтении "Исторического похвального слова Екатерине II", написанного Карамзиным 460
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ 492
История государства Российского. Том X
© Copyright: Николай Игнатков, 2025
Свидетельство о публикации №225091900605
Свидетельство о публикации №225091900605
Рецензии