История государства Российского. Том XIII

Николай Карамзин
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В СЕМНАДЦАТИ ТОМАХ



Многотомная «История государства Российского» создана из старой орфографии основного текста и примечаний Николая Михайловича Карамзина с комментариями А.С. Пушкина, В. Г. Белинского, П. M. Строева, H. А. Полевого и многих друг историков.











Николай Карамзин
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
Том тринадцатый

ПОЭЗИЯ
ДРАМОТУРГИЯ




Сост.: Н.В. Игнатков, Н.Н. Игнатков















 
Тропинин В.А. Портрет Николая Михайловича Карамзина. Государственная Третьяковская галерея.









ПОЭЗИЯ

Анакреонтические стихи А. А. Петрову

Зефир прохладный веет,
И, Флору оставляя,
Зефир со мной играет,
Меня утешить хочет;
Печаль мою развеять
Намерен непременно.
Зефир! напрасно мыслишь
Меня развеселити,
Мне плакать не давая!
Ты в сердце не проникнешь,
Моя же горесть в сердце.
Но если ты намерен
Мне службу сослужити,
Лети, Зефир прекрасный,
К тому, который любит
Меня любовью нежной;
Лети в деревню к другу;
Найдя его под тенью
Лежащего покойно,
Ввей в слух его тихонько
Что ты теперь услышишь:

«Расставшися с тобою,
Чего не думал сделать?
Рассматривал я приему,
Желая то увидеть,
Что Нютонову душу
Толико занимало,
Что Нютоново око
В восторге созерцало.
Но, ах! мне надлежало
Тотчас себе признаться,
Что Нютонова дара
Совсем я не имею;
Что мне нельзя проникнуть
В состав чудесный света,
Дробить лучей седмичных
Великого светила. -
Я Нютона оставил.

Читая философов,
Я вздумал философом
Прослыть в ученом свете;
Схватив перо, бумагу,
Хотел писать я много
О том, как человеку
Себя счастливым сделать
И мудрым быть в сей жизни
Но, ах! мне надлежало
Тотчас себе признаться,
Что дух сих философов
Во мне не обитает;
Что я того не знаю,
О чем писать намерен. —
Вздохнув, перо я бросил.

Шатаяся по рощам,
Внимая Филомеле,
Я Томсоном быть вздумал
И петь златое лето;
Но, ах! мне надлежало
Тотчас себе признаться,
Что Томсонова гласа
Совсем я не имею,
Что песнь моя несносна. -
Вздохнув, молчать я должен.

Теперь брожу я в поле,
Грущу и плачу горько,
Почувствуя, как мало
Талантов я имею».

Зефир, Зефир прекрасный!
Лети в деревню к другу;
Найдя его под тенью
Лежащего покойно,
Ввей в слух его тихонько
Что ты теперь услышал.

1788 (?)



Берег

После бури и волненья,
Всех опасностей пути,
Мореходцам нет сомненья
В пристань мирную войти.

Пусть она и неизвестна!
Пусть ее на карте нет!
Мысль, надежда им прелестна
Там избавиться от бед.

Если ж взором открывают
На брегу друзей, родных,
«О блаженство!» – восклицают
И летят в объятья их.

Жизнь! ты море и волненье!
Смерть! ты пристань и покой!
Будет там соединенье
Разлученных здесь волной.

Вижу, вижу… вы маните
Нас к таинственным брегам!..
Тени милые! храните
Место подле вас друзьям!

<1802>
Веселый час

Братья, рюмки наливайте!
Лейся через край, вино!
Все до капли выпивайте!
Осушайте в рюмках дно!

Мы живем в печальном мире;
Всякий горе испытал,
В бедном рубище, в порфире, –
Но и радость бог нам дал.

Он вино нам дал на радость,
Говорит святой мудрец:
Старец в нем находит младость,
Бедный – горестям конец.

Кто все плачет, все вздыхает,
Вечно смотрят сентябрем, –
Тот науки жить не знает
И не видит света днем.

Все печальное забудем,
Что смущало в жизни нас;
Петь и радоваться будем
В сей приятный, сладкий час!

Да светлеет сердце наше,
Да сияет в нем покой,
Как вино сияет в чаше,
Осребряемо луной!

1791

Весеннее чувство

Пришла весна — цветет земля,
Древа шумят в венцах зеленых,
Лучами солнца позлащенных,
Красуются луга, поля,
Стада вокруг холмов играют,
На ветвях птички воспевают
Приятность теплых, ясных дней,
Блаженство участи своей!

И лев, среди песков сыпучих,
Любовь и нежность ощутил;
И хищный тигр в лесах дремучих
Союз с Природой заключил.
Любовь! везде твоя держава;
Везде твоя сияет слава;
Земля есть твой огромный храм.
Тебе курится фимиам
Цветов, и древ, и трав душистых,
На суше, на водах сребристых,
Во всех подсолнечных странах,
Во всех чувствительных сердцах!
Но кто дерзает мир священный,
Мир кроткий, мир блаженный
Своею злобой нарушать?..
Бессмертный человек!.. созданный
Собой Натуру украшать!..
Любимец божества избранный!
Венец творения и цвет!

Когда Природа оживает,
Любовь сердца зверей питает,
Он кровь себе подобных льет; 
Безумства мраком ослепленный
И адской желчью упоенный,
Терзает братий и друзей,
Ко счастью вместе с ним рожденных,
Душою, чувством одаренных,
Отца единого детей!

1 мая 1793


Весенняя песнь меланхолика

Зима свирепая исчезла,
Исчезли мразы, иней, снег;
И мрак, всё в мире покрывавший,
Как дым рассеялся, исчез.

Не слышим рева ветров бурных,
Страшивших странника в пути;
Не видим туч тяжелых, черных,
Текущих с севера на юг.

Весна с улыбкою приходит;
За нею следом мир течет.
На персях нежныя Природы
Играет, резвится Зефир.

Дождь тихий с неба к нам лиется
И всё творение живит;
В полях все травы зеленеют,
И луг цветами весь покрыт.

Уже фиалка распустилась,
Смиренно под кустом цветет,
Амброзией питает воздух;
Не ждя похвал, благотворит.

На ветвях птички воспевают
Хвалу всещедрому творцу;
Любовь их песни соглашает,
Любовь сердца их веселит.

Овечки кроткие гуляют
И щиплют травку на лугах;
В сердцах любовь к творцу питают-
Без слов его благодарят.

Пастух играет на свирели,
Лежа беспечно на траве;
Питаясь духом благовонным,
Он хвалит красоту весны.

Везде, везде сияет радость,
Везде веселие одно;
Но я, печалью отягченный,
Брожу уныло по лесам.

В лугах печаль со мною бродит.
Смотря в ручей, я слезы лью;
Слезами воду возмущаю,
Волную вздохами ее.

Творец премудрый, милосердый!
Когда придет весна моя,
Зима печали удалится,
Рассеется душевный мрак?

1788

Военная песнь

В чьих жилах льется кровь героев,
Кто сердцем муж, кто духом росс —
Тот презри негу, роскошь, праздность,
Забавы, радость слабых душ!

Туда, где знамя брани веет,
Туда, где гром войны гремит,
Где воздух стонет, солнце меркнет,
Земля дымится и дрожит;

Где жизнь бледнеет и трепещет;
Где злобы, клятвы, ада дщерь,
Где смерть с улыбкой пожирает
Тьмы жертв и кровь их жадно пьет,-

Туда спеши, о сын России!
Разить бесчисленных врагов!
Как столп огня, палящий нивы,
Теки, стремись по их рядам!

Перуном будь, и стрелы грома
Бросай на них и всех губи!
Да в буре гнева глас промчится:
Умри, умри, России враг!

Губи! — Когда же враг погибнет,
Сраженный храбростью твоей,
Смой кровь с себя слезами сердца:
Ты ближних, братий поразил!

1788

Волга

Река священнейшая в мире,
Кристальных вод царица, мать!
Дерзну ли я на слабой лире
Тебя, о Волга! величать,
Богиней песни вдохновенный,
Твоею славой удивленный?
Дерзну ль игрою струн моих,
Под шумом гордых волн твоих -
Их тонкой пеной орошаясь,
Прохладой в сердце освежаясь -
Хвалить красу твоих брегов,
Где грады, веси процветают,
Поля волнистые сияют
Под тению густых лесов,
В которых древле раздавался
Единый страшный рев зверей
И эхом ввек не повторялся
Любезный слуху глас людей, -
Брегов, где прежде обитали
Орды Златыя племена;
Где стрелы в воздухе свистали
И где неверных знамена
Нередко кровью обагрялись
Святых, но слабых христиан;
Где враны трупами питались
Несчастных древних россиян;
Но где теперь одной державы
Народы в тишине живут
И все одну богиню чтут,
Богиню счастия и славы ,
Где в первый раз открыл я взор,
Небесным светом озарился
И чувством жизни насладился;
Где птичек нежных громкий хор
Воспел рождение младенца;
Где я Природу полюбил,
Ей первенцы души и сердца -
Слезу, улыбку - посвятил
И рос в веселии невинном,
Как юный мирт в лесу пустынном?
Дерзну ли петь, о мать река!
Как ты, красуяся в теченье
По злату чистого песка,
Несешь земли благословенье
На сребряном хребте своем,
Везде щедроты разливаешь,
Везде страны обогащаешь
В блистательном пути твоем;
Как быстро плаватель бесстрашный
Летит на парусных крылах
Среди пучин стихии влажной,
В твоих лазоревых зыбях,
Хваля свой жребий, милость неба,
Хваля благоприятный ветр,
И как, прельщенный светом Феба,
Со дна подъемлется осетр,
Играет наверху с волнами,
С твоими пенными буграми,
И плесом рассекает их?
Когда ж под тучами со гневом,
С ужасным шумом, грозным ревом
Начнешь кипеть в брегах своих,
Как вихри воздух раздирают,
Как громы с треском ударяют
И молнии шипят в волнах,
Когда пловцы, спастись не чая
И к небу руки простирая,
Хлад смерти чувствуют в сердцах, -
Какая кисть дерзнет представить
Великость зрелища сего?
Какая песнь возможет славить
Ужасность гнева твоего?..
Едва и сам я в летах нежных,
Во цвете радостной весны,
Не кончил дней в водах мятежных
Твоей, о Волга! глубины.
Уже без ветрил, без кормила
По безднам буря нас носила;
Гребец от страха цепенел;
Уже зияла хлябь под нами
Своими пенными устами;
Надежды луч в душах бледнел;
Уже я с жизнию прощался,
С ее прекрасною зарей;
В тоске слезами обливался
И ждал погибели своей...
Но вдруг творец изрек спасенье -
Утихло бурное волненье,
И брег с улыбкой нам предстал.
Какой восторг! какая радость!
Я землю страстно лобызал
И чувствовал всю жизни сладость.
Сколь ты в величии своем,
О Волга! яростна, ужасна,
Столь в благости мила, прекрасна:
Ты образ божий в мире сем!

Теки, Россию украшая;
Шуми, священная река,
Свою великость прославляя,
Доколе времени рука
Не истощит твоей пучины...
Увы! сей горестной судьбины
И ты не можешь избежать:
И ты должна свой век скончать!
Но прежде многие народы
Истлеют, превратятся в прах,
И блеск цветущия Природы
Померкнет на твоих брегах .

1793


Вопросы и ответы

Что есть любить?
Тужить.
А равнодушным быть?
Не жить.

Время

(Подражание)

Все вещи разрушает время,
И мрачной скукой нас томит;
Оно как тягостное бремя
У смертных на плечах лежит.

Нам, право, согласиться должно
Ему таким же злом платить
И делать всё, чем только можно
Его скорее погубить.

1795

Выбор жениха

Лиза в городе жила,
Но невинною была;
Лиза, ангел красотою,
Ангел нравом и душою.
Время ей пришло любить…
Всем любиться в свете должно,
И в семнадцать лет не можно
Сердцу без другого жить.
 
Что же делать? где искать?
И кому люблю сказать?
Разве в свете появиться,
Всех пленить, одним плениться?
Так и сделала она.
Лизу люди окружили,
Лизе все одно твердили:
«Ты прельщать нас рождена!»
 
«Будь супругою моей! –
Говорит богатый ей, –
Всякий день тебе готовы
Драгоценные обновы;
Станешь в золоте ходить;
Ожерельями, серьгами,
Разноцветными парчами
Буду милую дарить».
 
Что ж красавица в ответ?
Что сказала? да иль нет?
Лиза только улыбнулась;
Прочь пошла, не оглянулась.
Гордый барин ей сказал:
«Будь супругою моею;
Будешь знатной госпожею:
Знай, я полный генерал!»
 
Что ж красавица в ответ?
Что сказала? да иль нет?
Генералу поклонилась,
Только чином не пленилась.
Лиза… далее идет;
Ищет, долго не находит…
«Так она и век проходит!..»
Ошибаетесь – найдет!
 
Лизе суженый сказал:
«Чином я не генерал
И богатства не имею,
Но любить тебя умею.
Лиза! будь навек моя!» –
Тут прекрасная вздохнула,
На любезного взглянула
И сказала: «Я твоя!»

1795

Выздоровление

Нежная матерь Природа!
;;Слава тебе!
Снова твой сын оживает!
;;Слава тебе!
 
Сумрачны дни мои были.
;;Каждая ночь
Медленным годом казалась
;;Бедному мне.
 
Желчию облито было
;;Все для меня;
Скука, уныние, горесть
;;Жили в душе.
 
Черная кровь возмущала
;;Ночи мои
Грозными, страшными снами,
;;Адской мечтой.
 
Томное сердце вздыхало
;;Ночью и днем.
Тронули матерь Природу
;;Вздохи мои.
 
Перст ее, к сердцу коснувшись,
;;Кровь разжидил;
Взор ее светлый рассеял
;;Мрачность души.
 
Все для меня обновилось;
;;Всем веселюсь:
Солнцем, зарею, звездами,
;;Ясной луной.
 
Сон мой приятен и кроток;
;;Солнечный луч
Снова меня призывает
;;К радостям дня.

13 декабря 1789

Гектор и Андромаха 
(Перевод из шестой книги «Илиады»)

(Во время сражения троян с греками Гектор у ворот городских прощается с Андромахою; подле нее стоит кормилица, держа на руках маленького сына их. Сия сцена изображена на многих картинах и эстампах.)

Безмолвствуя, герой на милую взирает
И к сердцу нежному супругу прижимает;
Тоска в ее душе, уныние и страх.
«О Гектор! — говорит печальная в слезах, —
Ты хочешь умереть! оставить сиротою
Младенца бедного, меня навек вдовою!
Ах! можно ль жить тому, кто жизни не щадит?
Геройство, храбрый дух тебя не защитит.
Враги бесчисленны: тебе погибнуть должно!..
О боги! если вам спасти его не можно,
Пусть прежде я навек сомкну глаза свои!
В печали, в горести возникли дни мои, —
В печали, в горести им должно и скончаться!
Почто мне в свете жить? кем буду утешаться?
Все ближние мои в сырой земле лежат.
Озлобленный Ахилл разрушил славный град,
Где царствовал наш род; убийственной рукою
Лишив меня отца, Ахилл почтил слезою
Его пустынный гроб, над коим царский щит,
Блестящее копье и шлем с мечом висит;
Где тлеет прах его под тенью древ священных,
Руками ореад в сем месте насажденных.
И братия мои в невинности своей
Погибли на заре цветущих, юных дней.
Зеленые луга их кровью обагрились,
Где с агнцами они играя веселились.
Смерть в младости страшна! Осталась мать моя;
Но строгий, тяжкий плен был жребием ея;
Когда же наконец в отчизну возвратилась,
От горести и слез в мир теней преселилась.
Но я не сирота, пока супруг мой жив;
И с Гектором судьбу мою соединив,
Родителей, друзей и братии в нем имею.
В тебе они живут: ты смертию своею
Их снова умертвишь. — Ах! сжалься надо мной...
Над бедным, плачущим, безмолвным сиротой!
Сей день ужасен мне: останься, Гектор, с нами!
Пусть воины твои сражаются с врагами;
Но ты останься здесь и город защищай.
Смотри, как вождь Атрид, как храбрый Менелай,
Аякс, Идоменей, Ахейские герои
Стремятся дерзостно к вратам священной Трои!
Будь стражем наших стен; супругу успокой!»

«Что скажут обо мне (ответствует герой)
Фригийские сыны и дщери Илиона,
Когда укроюсь здесь? Не я ль защитник трона
Родителей моих? — Кто с самых юных дней
Учился не робеть сверкающих мечей;
Кто в битвах возмужал и дышит только славой,
Тому опасности все должны быть забавой.
Сиянье дел моих затмится ль ныне вдруг?..
Погибнет не в стенах, но в поле твой супруг!
Увы! настанет день, предсказанный судьбою,
Настанет в ужасе, и в прах низвергнет Трою!..
Падет, разрушится священный Илион!
Падет, разрушится Приамов светлый трон!
Падут его сыны!.. Фригийская держава
Исчезнет как мечта — умолкнет наша слава!..
Но что душе моей ужаснее всего?
Не гибель Фригии и рода моего,
Не жалостная смерть родителей почтенных
И братии, в юности цветущей убиенных,
Но участь слезная супруги моея...
Стенание, тоска неволи твоея
В отечестве врагов!.. Там гордый победитель,
Троянских древних стен свирепый сокрушитель,
Захочет при тебе сей подвиг величать,
Чтоб горестью твоей свой злобный дух питать;
Велит тебе идти с фиалою златою
На Гиперийский ключ, за пенистой водою —
И мстительный народ, твою печаль любя,
С коварной радостью там спросит у тебя:
«Супругу ль Гектора мы видим пред собою?»
Ты тяжко воздохнешь и слезною рекою
Омоешь грудь свою!.. Но прежде боги мне
Откроют путь во гроб. В глубоком, вечном сне
Не буду зреть, что ты, любезная, страдаешь,
Пока твой Гектор жив, печали не узнаешь!»

Сказав сие, герой младенца хочет взять,
Чтоб с нежной ласкою прелестного обнять;
Но грозный шлем его младенца устрашает:
Он плачет и глаза рукою закрывает.
С улыбкой Гектор зрит на сына своего,
И черный, грозный шлем снимает для него;
Берет любезного, целует с восхищеньем
И, вверх его подняв, вещает с умиленьем:
«Премудрый царь богов, всесильный бог Зевес!
И вы, бессмертные властители небес!
Храните дни его! Под вашею защитой
Да будет он герой, в потомстве знаменитый;
Да будет Гектором счастливейших времен...
Украшен славою и храбрыми почтен,
Ужасен для врагов, непобедимый воин!
Да скажут все об нем: «Сей сын отца достоин,
Бессмертен по делам и подвигам своим!..
И сердце матери да радуется им!»

Сказав, любезного младенца ей вручает.
Она берет его и к сердцу прижимает,
Покоит на груди, усмешкой веселит.
Но нежная слеза в очах ее блестит;
Трепещет грудь ее, волнуется от страха, —
Со вздохом Гектор ей вещает: «Андромаха!
Ты плачешь?.. Ах! почто безвременно страдать?
Не властен у меня враг злобный жизнь отнять,
Доколе я храним державными богами.
Назначен всем предел небесными судьбами,
И рано ль, поздно ли скончается наш век;
Неустрашимый вождь и робкий человек —
Со славой иль стыдом — низыдет в гроб безмолвно,
Оставя милых, всех родных, друзей... Но полно!
Поди, любезная! и дома скорбь рассей
Трудами нежных рук. Глас трубный, стук мечей
Зовет меня на брань. Тому, кто всех славнее,
Быть должно впереди, — быть там, где враг сильнее».

Герой в последний раз на милую воззрел,
Обтер ее слезу... и грозный шлем надел.
Супруга нежная должна повиноваться —
Идет в свой тихий дом слезами обливаться —
Взирает издали на друга своего —
Взирает... но уже вдали не зрит его!
Вздохнув, спешит она в чертог уединенный,
Древами мрачными печально осененный.
Там в горести своей желает умереть;
Предчувствуя удар, оплакивает смерть
Супруга своего; зрит в мыслях пред собою
Его кровавый труп, несомый тихо в Трою
На греческих щитах... И солнце для нее
Утратило навек сияние свое.

1795

Гимн 
(Перевод с английского окончания поэмы Д. Томсона «The Seasons»)

Четыре времена, в пременах ежегодных,
Ничто иное суть, как в разных видах бог.
Вращающийся год, отец наш всемогущий,
Исполнен весь тебя. Приятною весной
Повсюду красота твоя, господь, сияет,
И нежность и любовь твоя везде видна.
Краснеются поля, бальзамом воздух дышит,
И эхо по горам разносится, звучит;
С улыбкою леса главу свою подъемлют —
Веселием живут все чувства и сердца.
Грядет к нам в летних днях твоя, о боже! слава;
Повсюду на земле блистает свет и жар;
От солнца твоего лиется совершенство
На полнящийся год; и часто к нам твой глас,
Свод неба потряся, вещает в страшных громах;
И часто на заре, в средине жарких дней,
В тенистом вечеру, по рощам и потокам,
Приятно шепчет он в прохладном ветерке.
В обильной осени твоя безмерна благость
И милость без конца бывает нам явна,
Всеобще празднество для тварей учреждая.
Зимою страшен ты! Там бури, облака
Свивая вкруг себя, гоняя вьюгу вьюгой,
В величественной тьме на вихрях вознесясь,
Ты мир благоговеть со страхом заставляешь;
Натуру всю смирит шумливый твой Борей!

О таинственный круг! Какой великий Разум,
Какую силу в сем глубоко ощутишь!
Простейший оборот, но благо учрежденный, —
Столь мудро и добро, добро для тварей всех, —
Столь неприметно тень в другую переходит,
И в целом, вместе всё так стройно, хорошо,
Что всякий новый вид вновь сердце восхищает.
Но часто человек, в безумии бродя,
Совсем не зрит тебя, твоей руки всесильной,
Чертящей в тишине безмолвных сфер пути
И действующей в сей сокрытой, тайной бездне,
Откуду чрез пары те блага шлешь ты к нам,
Которые весну всегда обогащают, —
Руки, которая огнем палящий день
Из солнца прямо к нам на землю извергает,
Питает тварей всех и бури мещет вниз;
Которая — когда приятная премена
Является везде на радостной земле —
Восторгом движет все пружины жизни в мире.

Внимай Натура вся! и всё, что в ней живет,
Соединись под сим пространным храмом неба,
Усердием горя воспеть всеобщий гимн!
Приятные певцы, прохладные Зефиры,
Да веете тому, чей дух дыхает в вас!
Вещайте вы о нем во тьмах уединенных,
Где сосна на горе, едва качая верх,
Священных ужасов мрак теней исполняет!
И вы, которых рев слух издали разит
И весь смятенный мир приводит в ужас, в трепет!
Возвысьте к небесам свою бурливу песнь!
Поведайте, кто вас толь грозно разъяряет!
Журчите вы, ручьи, трепещущий поток,
Журчите песнь ему, хвалу его гласите,
Вещайте мне сию сладчайшую хвалу,
Когда я в тишине глубоко размышляю!
Вы, реки быстрые, кипящи глубины —

Кротчайшая вода, блестящим лавиринфом
Текущая в лугах, — великий Океан,
Мир тайный, мир чудес, чудес неисчислимых!
Воскликните его предивную хвалу,
Того, который вам величественным гласом
Шуметь и утихать мгновенно, вдруг велит!
Чистейший фимиам все вкупе воскурите,
Травы, цветы, плоды, в смешенных облаках
Тому, который вас всех солнцем возвышает,
Дыханием своим вливает запах сей
И кистию своей толь чудно испещряет!
Качайтеся, леса, волнуйтесь, нивы все,
Волнуйтеся ему и песнь свою ввевайте
В сердечный слух жнецу, когда идет домой,
На отдых по труде, при лунном кротком свете!
Вы, стражи в небесах, когда без чувств земля
В глубоком сне лежит, — созвездия! излейте
Кротчайшие лучи, когда на тверди сей,
Блистающей в огнях, все ангелы играют
На лирах сребряных! О ты, источник дня,
Великого творца внизу здесь лучший образ,
О солнце, — что всегда из мира в мир лиешь
Сей жизни океан! пиши на всей Натуре
Огнем лучей своих хвалу сего творца!
Гремит ужасный гром!.. Молчи благоговейно,
Преклонший выю мир, доколе облака,
Едино за другим, поют сей гимн великий!
Да холмы возгласят блеяние свое!
Удерживайте звук, громады мшистых камней!
Долины да гласят отзывный громкий рев!
Великий пастырь царь, и царство безмятежно
Сего царя царей еще приидет впредь.
Проснитесь все леса! из рощ да изнесется
Пространнейшая песнь! Когда ж мятежный день,
Кончаяся, весь мир вертящийся повергнет
В дремоту, в крепкий сон, — сладчайшая из птиц,
Прогнеина сестра! пленяй молчащи тени
И нощи возвещай премудрого хвалу!
А вы, для коих всё творение ликует, —
Вы сердце и глава всего, всего язык!
Вам должно увенчать сей важный гимн Природы!
В обширных городах толпящийся народ!

Соедини свой глас с глубоким сим органом,
Долгоотзывный глас, который по часам,
Сквозь толстый, шумный бас, в торжественные стойки
Пронзительно звучит; и как единый жар,
Смешаяся с другим, жар общий увеличит,
В усердии все вдруг возвысьте вы его, —
Возвысьте все свой глас к превыспреннему небу!
Когда же лучше вам густые тени сел,
Когда для вас суть храм священныя дубравы,-
То пусть всегда свирель пастушья, девы песнь —
Прелестный серафим, в восторги приводящий,-
И лира бардова там бога всех времен,
Во всё теченье их согласно воспевают!
А если б я забыл любезный свой предмет,
Когда цветут цветы, луч солнца жжет равнину
И осень на земле, лия в сердца восторг,
Сияет и блестит; когда с востока ветры,
Навея мрак на всё, к нам зиму принесут, —
То пусть тогда язык мой вовсе онемеет,
Утратит мысль моя всю живость, весь свой жар
И, радостям умрев, забудет сердце биться!

Хотя бы мне судьба на отдаленный край
Зеленыя земли сокрыться повелела —
В те дальние страны, где варвары живут,
К рекам, которых ввек не поминали песни,
Где солнце наперед лучом своим златит
Верхи Индийских гор, где луч его вечерний
Блистает посреде Атлантских островов,-
Равно то для меня, когда господь присутствен
И чувствуем везде: в пустынях и степях,
Равно как в городах, наполненных народом,-
Где жизнью дышит он, там радость быть должна.
Когда же наконец настанет час важнейший
Мистический полет мой окрилить в миры,
Которым быти впредь, — я рад повиноваться;
И там, усилясь вновь, начну я воспевать
Велики чудеса, которые увижу.

Куда я ни пойду, везде, везде узрю
Всеобщая Любви блаженную улыбку;
Любви, которою круги миров стоят,
Живут все их сыны и коя вечно благо
Выводит из того, что кажется нам злом,
Из блага лучшее, и лучшее во веки...
Конца сей цепи нет. Но я теряюсь в нем,
Теряюся совсем в Неизреченном Свете.
Молчание! гряди витийственно вникать,
Вникать в хвалу его!..

1789

Господину Дмитриеву на болезнь его

Болезнь есть часть  живущих в мире;
Страдает тот, кто в нем живет.
В стране подлунной всё томится;
В юдоли сей покоя нет.

Но тем мы можем утешаться,
Что нам не век в сем мире жить;
Что скоро, скоро мы престанем
Страдать, стенать и слезы лить.

В страны блаженства вознесемся,
Где нет болезни, смерти нет.
Тогда, мой друг, тогда узнаем,
Почто страдали столько лет.

Тогда мы, светом озаряся,
Падем, поклонимся творцу;
В восторге слезы проливая,
Воскликнем к нашему отцу:

«Ты благ, премудр, могущ чудесно!
Ты всё во благо превратил,
Что нам великим злом казалось;
Ты нас к блаженству сотворил!»

1788

Государыне императрице Марии Феодоровне
в день ее рождения

Живи, монархиня, ко счастию людей!
Для суетных забав жизнь наша скоротечна,
Для добродетели всегда есть время в ней.
Добром бессмертна ты, так будь же долговечна!

1820

Граф Гваринос
Древняя гишпанская историческая песня

Худо, худо, ах, французы,
В Ронцевале было вам!
Карл Великий там лишился
Лучших рыцарей своих.

И Гваринос был поиман
Многим множеством врагов;
Адмирала вдруг пленили
Семь арабских королей.

Семь раз жеребей бросают
О Гвариносе цари;
Семь раз сряду достается
Марлотесу он на часть.

Марлотесу он дороже
Всей Аравии большой.
«Ты послушай, что я молвлю, –
О Гваринос! – он сказал. –

Ради Аллы, храбрый воин,
Нашу веру приими!
Все возьми, чего захочешь,
Что приглянется тебе.

Дочерей моих обеих
Я Гвариносу отдам;
На любой из них женися,
А другую так возьми,

Чтоб Гвариносу служила,
Мыла, шила на него.
Всю Аравию приданым
Я за дочерью отдам».

Тут Гваринос слово молвил;
Марлотесу он сказал:
«Сохрани господь небесный
И Мария, мать его,

Чтоб Гваринос, христианин,
Магомету послужил!
Ах! во Франции невеста
Дорогая ждет меня!»

Марлотес, пришедши в ярость,
Грозным голосом сказал:
«Вмиг Гвариноса окуйте,
Нечестивого раба;

И в темницу преисподню
Засадите вы его.
Пусть гниет там понемногу
И умрет, как бедный червь!

Цепи тяжки, в семь сот фунтов,
Возложите на него,
От плеча до самой шпоры –
Страшен в гневе Марлотес!

А когда настанет праздник –
Пасха, святки, духов день, –
B кровь его тогда секите
Пред глазами всех людей».

Дни проходят, дни проходят,
И настал Иванов день;
Христиане и арабы
Вместе празднуют его.

Христиане сыплют галгант ;
Мирты мечет всякий мавр .
В почесть празднику заводит
Разны игры Марлотес.

Он высоко цель поставил,
Чтоб попасть в нее копьем.
Все свои бросают копья,
Все арабы метят в цель.

Ах, напрасно! нет удачи!
Цель для слабых высока.
Марлотес велел во гневе
Чрез герольда объявить:

«Детям груди не сосати,
А большим не пить, не есть,
Если цели сей на землю
Кто из мавров не сшибет!»

И Гваринос шум услышал
В той темнице, где сидел.
«Мать святая, чиста дева!
Что за день такой пришел?

Не король ли нынче вздумал
Выдать замуж дочь свою?
Не меня ли сечь жестоко
Час презлой теперь настал?»

Страж темничный то подслушал.
«О Гваринос! свадьбы нет;
Ныне сечь тебя не будут;
Трубный звук не то гласит…

Ныне праздник Иоаннов;
Все арабы в торжестве.
Всем арабам на забаву
Марлотес поставил цель.

Все арабы копья мечут,
Но не могут в цель попасть;
Почему король во гневе
Чрез герольда объявил:

„Пить и есть никто не может,
Буде цели не сшибут"». –
Тут Гваринос встрепенулся;
Слово молвил он сие:

«Дайте мне коня и сбрую,
С коей Карлу я служил;
Дайте мне копье булатно,
Коим я врагов разил.

Цель тотчас сшибу на землю,
Сколь она ни высока.
Если ж я сказал неправду,
Жизнь моя у вас в руках».

«Как! – на то тюремщик молвил,
Ты семь лет в тюрьме сидел,
Где другие больше года
Не могли никак прожить;

И еще ты думать можешь,
Что сшибешь на землю цель?
Я пойду сказать инфанту,
Что теперь ты говорил».

Скоро, скоро поспешает
Страж темничный к королю;
Приближается к инфанту
И приносит весть ему:

«Знай: Гваринос-христианин,
Что в тюрьме семь лет сидит,
Хочет цель сшибить на землю,
Если дашь ему коня».

Марлотес, сие услышав,
За Гвариносом послал;
Царь не думал, чтоб Гваринос
Мог еще конем владеть.

Он велел принесть всю сбрую
И коня его сыскать.
Сбруя ржавчиной покрыта,
Конь возил семь лет песок.

«Ну, ступай! – сказал с насмешкой
Марлотес, арабский царь, –
Покажи нам, храбрый воин,
Как сильна рука твоя!»

Так, как буря разъяренна,
К цели мчится сей герой;
Мечет он копье булатно –
На земле вдруг цель лежит.

Все арабы взволновались,
Мечут копья все в него;
Но Гваринос, воин смелый,
Храбро их мечом сечет.

Солнца свет почти затмился
От великого числа
Тех, которые стремились
На Гвариноса все вдруг.

Но Гваринос их рассеял
И до Франции достиг,
Где все рыцари и дамы
С честью приняли его.

1789

Дарования

Враги парнасских вдохновений,
Ума и всех его творений!
Молчите, — скройтеся во мглу!
На лире, музам посвященной,
Лучом эфирным озаренной,
Я буду им греметь хвалу.
От злобы адской трепещите:
Их слава есть для вас позор.
Певца и песнь его кляните!
Ужасен вам мой глас и взор.

А вы, которым Феб прелестный
Льет в душу огнь и свет небесный!
Приближьтесь к сердцу моему:
Оно любовью к вам пылает.
Одна печать на нас сияет:
Мы служим богу одному.
Для вас беру златую лиру,
Внимайте, милые друзья!
Подобно нежному зефиру,
В ваш слух проникнет песнь моя.

Явися, древность, предо мною!
Дерзаю смелою рукою
Раскрыть священный твой покров...
Что зрю? Людей, во тьме живущих,
Как злак бесчувственно растущих
Среди пустынь, густых лесов.
Их глас как страшный рев звериный,
Их мрачный взор свиреп и дик,
Отрада их есть сон единый;
Им день несносен, долог миг.

Сей мир, обильный чудесами,
Как сад, усеянный цветами,
Зерцало мудрого творца,
Для них напрасно существует,
Напрасно бога образует:
Подобны камню их сердца.
Среди красот их око дремлет,
Природа вся для них пуста.
Их слух гармонии не внемлет;
Безмолвны хладные уста.

Они друг друга убегают:
Или друг друга поражают
За часть... иссохшего плода.
Любовь для них есть только зверство,
Ее желание — свирепство;
Взаимной страстью никогда
Сердца не тают, не пылают;
Потребность, сила всё решит...
Едва желанья исчезают,
Предмет объятий позабыт.

Таков был род людей несчастный...
Но вдруг явился Феб прекрасный
С своею лирою златой,
С лучом небесных дарований...
И силой их очарований
В душах рассеял мрак густой:
В них искры чувства воспылали!
Настал другой для смертных век;
Искусства в мире воссияли,
Родился снова человек!

Восстал, воззрел — и вся Природа,
От звезд лазоревого свода
До недр земных, морских пучин,
Пред ним в изящности явилась,
В тайнейших связях обнажилась,
Рекла: «Будь мира властелин!
Мои богатства пред тобою,
Хвали творца — будь сам творец!»
И смертный гордою рукою
Из рук ее приял венец .

Где волны шумных океанов
Во мраке бури и туманов
Несутся с ревом к берегам;
Где горы с вечными снегами,
С седыми, дикими хребтами
Главу возносят к облакам;
Где кедры, дубы вековые
От вихрей гнутся и скрыпят;
Леса угрюмые, густые
То тихо дремлют, то шумят, —

Там гений умственных творений
Нашел источник вдохновений,
Нашел в ужасном красоты,
В живой картине их представил
И бога грозного прославил.
Но там, где нежные цветы
От солнечных лучей пестреют,
С зеленой травкою сплетясь;
Кристальны ручейки светлеют,
Среди лугов журча, виясь;

Где в рощах, как в садах Армиды,
Летают резвые Сильфиды
И птички хорами поют;
Плоды древес сияют златом,
Зефиры веют ароматом,
С прохладой сладость в душу льют, —
Там он творца воображает
В небесной благости его
И гласом тихим изливает
Восторги сердца своего.

Рассудок, чувством пробужденный,
Открыл порядок неизменный
Во всех подлунных существах,
Во всех явлениях чудесных,
В бездушных тварях и словесных,
В различных года временах;
В ничтожном червячке, в былинке
Печать премудрости узрел;
В атомах мертвых и в песчинке
Следы величия нашел.

Чем глубже око проницало,
Тем боле сердце обретало
Приятных чувств в себе самом;
Любовь душевная, живая,
Любовь чистейшая, святая,
Мгновенно воспылала в нем:
Надежда, нежный страх родились,
И взор сказал: твоя навек!
Сердца и руки съединились —
Вкусил блаженство человек.

Отцы и дети обнялися ;
Рекою слезы излилися
О жалких, бедных сиротах,
И слезы бедных осушились;
Святые жертвы воскурялись
Благотворению в душах —
И ты, о дружба, дар небесный!
Предстала с кротостью своей;
Твой милый глас и взор прелестный
Утешил лучших из людей!

В лесах явились вертограды;
При звуке лир воздвиглись грады,
И мудрость изрекла закон:
«Жить вместе, вместе наслаждаться,
Любить добро и злом гнушаться».
Воссела опытность на трон,
Творить счастливыми народы,
Быть другом-гением земли;
И люди часть златой свободы
Порядку в жертву принесли .

Их прежде время угнетало,
Теперь оно крылатым стало —
Летит и сыплет им цветы;
Его... желанье призывает,
Его... надежда озлащает
И красят розою мечты.
Труды забава усладила;
Посредством милых граций, муз
Приятность с пользой заключила
Навеки дружеский союз.

Итак, хвала любимцам Феба!
Хвала милейшим чадам неба!
Они творения венец;
Они мир темный просветили
И в сад пустыню обратили;
Они питают огнь сердец,
Как жрицы древле чтимой Весты
Питали в храмах огнь святой;
Покровы красоты отверсты
Для наших взоров их рукой.

Они без власти, без короны
Дают умом своим законы;
Их кисть, резец, струна и глас
Играют нежными душами,
Улыбкой, вздохами, слезами
И чувство возвышают в нас;
Любовь к изящному вливая,
Изящность сообщают нам;
Добро искусством украшая,
Велят его любить сердцам.

Так Фидий Кодра воскрешает,
И в юном воине пылает
Огонь великих, славных дел, —
Желанье подражать герою.
Так кистью нежною, живою
Сбирает прелести Апелл
И пишет образ Никофоры
В пример невинности святой,
Чтоб юных дев сердца и взоры
Нашли в нем милый образ свой.

Так голос, арфа Тимотеев
Смягчает варваров, злодеев
И чувство в хладный камень льет.
Но кто, Поэзия святая,
Благого неба дщерь благая,
Твою чудесность воспоет?
Ты все искусства заменяешь;
Ты всех искусств глава, венец;
В себе все прелести вмещаешь —
Ты бог чувствительных сердец.

Натуры каждое явленье
И сердца каждое движенье
Есть кисти твоея предмет;
Как в светлом, явственном кристалле,
Являешь ты в своем зерцале
Для глаз другой, прекрасный свет;
И часто прелесть в подражаньи
Милее, чем в Природе, нам:
Лесок, цветочек в описаньи
Еще приятнее очам .

Ламберта, Томсона читая,
С рисунком подлинник сличая,
Я мир сей  лучшим нахожу:
Тень рощи для меня свежее,
Журчанье ручейка нежнее;
На всё с веселием гляжу,
Что Клейст, Делиль живописали;
Стихи их в памяти храня,
Гуляю, где они гуляли,
И след их радует меня!

Картина нравственного света
Еще важнее для поэта;
Богатство тонких чувств, идей
Он в ней искусно рассыпает;
Сердца для глаз изображает
Живою кистию своей:
Прилив, отлив желаний страстных,
Их тени, пользу, сладкий яд;
Рай светлый, небо душ прекрасных,
Порока вред и злобы ад.

Кто милых слез не проливает,
Какая грудь как воск не тает,
Когда любимец кротких муз
Поет твое, любовь, блаженство,
Души земное совершенство,
Двух пламенных сердец союз,
Одно другим благополучных,
Нашедших век златой в себе,
В несчастьи, в смерти неразлучных,
Назло и людям и судьбе?

«Для смертных много бед ужасных;
На каждом шаге зрим несчастных,
Но можно ль небо порицать?
Оно... любить не запретило!
Чье сердце нектар сей вкусило,
Тот должен бога прославлять,
Сказав: мы счастливы! мы чада
Всещедрых, всеблагих небес!
Любви минута есть награда
За год уныния и слез!»

Любовь Поэзией прелестна;
Холодность к музам несовместна
С горячей, нежною душей;
Кто любит, тот стихи читает,
Петраркой горе услаждает
В разлуке с милою своей.
Поэт — наставник всех влюбленных:
Он учит сердце говорить,
В молчаньи уст запечатленных
Понятным для другого быть.

Сколь все черты красноречивы
И краски стихотворца живы,
Когда он истинных друзей
В картине нам изображает;
Когда герой его вещает:
«Утешься, друг души моей!
Ты мрачен, угнетен судьбою,
Клянешь ее, не хочешь жить;
Но верный, нежный друг с тобою:
Еще ты можешь счастлив быть!»

И меч, тоскою изощренный,
К унылой груди устремленный,
Без крови из руки падет:
Несчастный с жизнию мирится,
Он быть счастливым снова льстится
И друга с чувством к сердцу жмет.
Так жизнь была мне мукой ада;
Так я глазами измерял
Пучину грозного Левкада...
О Сафе страстной размышлял...

Хотел... но друг неоцененный
Своей любовию священной
Меня в сем мире удержал.
Твой глас, Поэзия благая,
Героев добрых прославляя,
Всегда число их умножал.
Ты в Спартах мужество питаешь;
В груди к отечеству любовь,
Как огнь эфирный, развеваешь;
Гремишь... пылает славой кровь!

Гремишь: «К оружию, спартане!
Восстаньте, верные граждане!
Спешите: варвар перс идет;
Идет как тигр с отверстым зевом,
Идет как буря с грозным ревом,
Оковы, стыд для вас несет.
Что жизнь против златой свободы?
Мы только славою живем.
На вас взирают все народы:
Победа или смерть!»... Умрем —

Умрем, или победа с нами!
Взывают все, звучат щитами,
Летят на брань, и враг сражен —
Исчез! — Тогда златая лира
Гласит покой, блаженство мира.
Любовью к ближним вдохновен,
Певец описывает сладость
Несчастных горе услаждать,
Души благотворящей радость:
«Блажен, кто может помогать!

Кто только для других сбирает
И день потерянным считает,
В который для себя лишь жил!»
Умолк — но мы еще внимаем;
Себе и небу обещаем
Быть тем, что гимн певца хвалил:
Любить святую добродетель.
Ах! только надобно узнать,
Сколь счастлив бедных благодетель,
Чтоб им последнее отдать!

Когда ж с сердечною слезою
Поэт дрожащею рукою
Снимает с слабостей покров,
Являя гибель заблуждений,
Ведущих к бездне преступлений,
Змею под прелестью цветов, —
Я в духе с ним изнемогаю...
Ах! кто из нас страстей не раб?
Смотрю на небо и взываю:
«Спаси, спаси меня! я слаб!»

Я слаб, и слабого прощаю,
Как брата к сердцу прижимаю;
Суди другой: спешу помочь...
Что вижу? В ужасе Природа!
Эфир лазоревого свода
Затмила в день густая ночь;
Шумят леса, ярятся воды,
И... зритель в сердце охладел:
Злодей на сцене, враг Природы;
Он в ужас Естество привел —

Злодей, презревший все уставы;
Злодей, искавший адской славы
Бичом невинных — слабых быть,
Слезами их себя питая.
Напрасно благость всесвятая
Его хотела просветить
И казнь безумца отлагала!
Он глас ее пренебрегал.
«Итак, страдай!» — она сказала,
И фурий ад к нему послал...

Глаза свирепых засверкали;
Злодею ужасы предстали:
В его власах шипят змеи;
При свете факелов кинжалы
Пред ним блистают как зерцалы:
Он видит в них дела свои!
Бежит — себя не избегает:
Везде с собой, везде злодей!
Природа гневная вещает
Ему: «Страдай: ты враг людей!»

Преступник, в сердце развращенный,
Таким явленьем устрашенный,
Спешит сокрыться от очей;
Но трагик вслед ему взывает,
И эхо грозно повторяет:
«Будь добр — или страдай, злодей!»
Я взор печальный отвращаю;
Другой, любезнейший предмет
Для сердца, чувства обретаю:
Орфей бессмертие поет...

И стон несчастных умолкает,
И бедный слезы отирает...
«Что жизнь? единый быстрый луч:
Сверкнет, угаснет — мы хладеем;
Но с телом в гробе не истлеем:
Взойдет светило дня без туч
Для нас в другом и лучшем мире;
Там будет счастлив, счастлив ввек
И царь чувствительный в порфире,
И нищий-добрый человек.

Бессмертье, жизни сей отрада,
За краткость дней ее награда!
Твоя небесная печать
У смертных на челе сияет!
Кто чувством вечность постигает,
Не может с мигом исчезать.
Чей взор, Природу обнимая,
Открыть творца в твореньи мог, —
Тебя, премудрость всесвятая! —
Тот сам быть должен полубог».

И вдруг глас лирный возвышая,
Сильнее в струны ударяя,
Поэт дерзает заключить
Свой важный гимн хвалой священной
Причины первыя вселенной;
Дерзает в песни возвестить,
Кого миры изображают,
Кто есть Начало и Конец;
Кого уста не называют,
Но кто всего — кто наш отец;

Кто свод небес рукой своею
Шатром раскинул над землею,
Как искру солнце воспалил,
Украсил ночь луной, звездами,
Усеял шар земной цветами,
Древа плодами озлатил;
Дал силу львам неукротимым,
Дал ум пчеле и муравью,
Полет орлам неутомимым
И яркий голос соловью;

Но кто еще, еще живее,
Для чувства, разума яснее
Открыл себя в сердцах людей:
В весельи кротком душ правдивых,
В слезе любовников счастливых,
В улыбке нежных матерей,
В стыдливом взоре дев священных,
В чертах невинности младой
И старцев, жизнью утружденных,
Идущих в вечность на покой;

Кто любит всё свое творенье,
И с чувством жизни наслажденье
Соединил во всех сердцах;
Кто эфемеров  примечает,
Им пищу, радость посылает
В росе и солнечных лучах;
Кому служить — есть быть счастливым,
Кого гневить — себя терзать,
Любить — есть быть добролюбивым
И ближних братьями считать;

Кто нас за гробом ожидает
И там пред нами оправдает
Все темные пути свои;
Покажет ясно... Умолкаю
И с теплой верою взываю:
«Отец! добро дела твои!»
Се лиры важные предметы,
Се гимнов слабый образец!
Они вовеки будут петы,
Вовеки новы для сердец!

А вы, питомцы муз священных,
В своих творениях нетленных
Вкушайте вечности залог!
Прекрасно жить в веках позднейших
И быть любовью душ нежнейших.
Кто лирой тронуть сердце мог,
Тот в храм бессмертия стезею
Хвалы сердечныя войдет;
Потомство сладкою слезою
Ему дань чести принесет.

Везде, во всех странах вы чтимы,
Душами добрыми любимы.
Вражда невежды и глупца
Блеск вашей славы умножает;
Яд черной зависти терзает
Их злые, хладные сердца.
Таланты суть для вас богатство;
Другим оставьте прах златой:
Святое Фебово собратство
Сияет чувства красотой.

Сей идол в капище богатом,
Сей огнь, сверкающий над блатом,
Меня красою не прельстит;
Вы, вы краса, корона света;
Вы солнце в мире, не планета,
В которой чуждый луч блестит.
Невежда золотым чертогом
Своей души не озлатит;
А вас и в шалаше убогом
Лучами слава озарит.

Потомство скажет: «Здесь на лире,
На сладкой арфе, в сладком мире
Играл любезнейший поэт;
В сей хижине, для нас священной,
Вел жизнь любимец муз почтенный;
Здесь он собою красил свет;
Здесь будем утром наслаждаться,
Здесь будем солнце провожать,
Читать поэта, восхищаться
И дар его благословлять».

Хотя не все, не все народы
К дарам счастливейшим Природы
Равно чувствительны душей;
Различны песнопевцев доли:
Не все восходят в Капитолий
С венками на главе своей,
При гласе труб, народном плеске  —
От нас, увы! далек сей храм!
Поем в тени, при лунном блеске,
Подобно скромным соловьям.

Но в самом севере угрюмом,
Под грозным Аквилонов шумом,
Есть люди — есть у них сердца,
Которым игры муз приятны,
Оттенки нежных чувств понятны:
От них мы ждем себе венца,
И если грудь красавиц милых
В любезной томности вздохнет
От наших песней, лир унылых, —
Друзья! нам в плесках нужды нет!

Пусть ветры прах певцов развеют!
Нас вспомнят, вспомнят, пожалеют:
«Умолк поэтов скромный глас!
Но мы любезных не забудем,
Читать, хвалить их песни будем;
Их имя сладостно для нас!»
Друзья! что лучше, что славнее,
Как веки жить в своих стихах?
Но то еще для нас милее,
Что можем веки жить... в сердцах!

1796

Два сравнения

1

Что наша жизнь? Роман. — Кто автор? Аноним.
Читаем по складам, смеемся, плачем... спим.

2

Что есть жизнь наша? — сказка.
А что любовь? — ее завязка;
Конец печальный иль смешной.
Родись, люби — и бог с тобой!

1797

Две песни

1

Мы желали — и свершилось!..
Лиза! Небо любит нас.
Постоянство наградилось:
Ты моя! — Блаженный час!

Быть счастливейшим супругом,
Быть любимым и любить,
Быть любовником и другом...
Ах! я рад на свете жить!

Рад терпеть, чего не можно
В здешней жизни избежать;
Рад и плакать, если должно
Смертным слезы проливать.

Нежность горе услаждает;
Дружба милою рукой
Слез потоки отирает
И вселяет в грудь покой.

Будь единственным предметом
Страсти сердца моего!
Я навек простился с светом;
Мне наскучил шум его.

Пусть Прелесты там сияют
Блеском хитростей своих;
Пусть они других прельщает;
Пусть другие любят их!

Было время заблуждений;
Я, как бабочка, летал
Вкруг блестящих привидений —
Сердца в мраморе искал!

Сон исчез — и я увидел,
Что игрушкой хитрых был;
Всех Прелест возненавидел
И невинность полюбил.

Ты одна любви достойна;
Я нашел чего искал,
И душа моя спокойна,
Всё сбылось, чего желал!

Свет забудет нас с тобою:
Что нам нужды, Лиза, в нем?
Мы с любовию одною
Век без скуки проживем.

2

Доволен я судьбою
И милою богат.
О Лиза! кто с тобою
И бедности не рад?

С тобою жизни бремя
Меня не тяготит;
С тобою, друг мой, время
Как молния летит.

Не зная, что есть слава,
Я славлю жребий свой.
Труды с тобой — забава;
В твоих глазах — покой.

Ты взглянешь — забываю
Суровость мрачных дней;
В болезнях оживаю
Улыбкою твоей.

Когда ты скажешь: милый! —
Проходит грусть моя,
Светлеет взор унылый,
Спокоен, весел я!

Тот беден, кто в сем мире
Живет лишь для себя.
Я был бы и в порфире
Несчастлив без тебя.

Но если рок ужасный
Нас, Лиза, разлучит?
Что буду я, несчастный?..
Сырой землей покрыт!

Две горлицы покажут
Тебе мой хладный прах;
Воркуя томно, скажут:
Он умер во слезах!

1794 (?)

Приписание к г–же N, которая желала,
чтоб я списал для нее сии две песни

Невольник в тягостных цепях
О воле милой помышляет,
Старик о юных, красных днях;
Томимый жаждой вспоминает
О светлых, ясных ручейках.
А я чем сердце занимаю?
О счастливой любви мечтаю!

1794

Делиины слова

О время! знаю власть закона твоего:
Все прелести лица уносишь ты с собою;
Но нежность сердца моего
Останется со мною;
А тот, кто сердцу мил,
Меня за нежность полюбил!

1797

Долина Иосафатова, или Долина Спокойствия

Долина, где судьбы рукою
Хранится таинство сердец;
Где странник, жаждущий покою,
Его встречает наконец;

Где взор бывает вечно светел
И сердце дремлет в тишине;
Забот печальный вестник, петел,
Не будит счастливых во сне;

Молчат и громы и бореи,
Не слышен грозный рев зверей,
И мило-злобные цирцеи
Не ставят нежности сетей;

Где хитрый бог, любящий слезы,
Не мещет кипарисных стрел;
Где нет змеи под цветом розы,
Где счастья, истины предел!

Страна блаженная, святая!
Когда, когда тебя найду
И, мирный брег благословляя,
Корабль в пристанище введу?

К тебе нередко приближаясь,
Хочу ступить на брег... но вдруг,
С отливом в море удаляясь,
Бываю жертвой новых мук.

Ужель во мрачности тумана
Мне ввек игралищем служить
Шумящим ветрам океана,
Без цели по волнам кружить?

Довольно я терпел, крушился,
Гоняясь сердцем за мечтой;
Любил, надеялся, страшился, —
Ах! время мне вкусить покой!

Навек в груди угасни пламень!
Пусть в ней живет единый хлад!
Пусть сердце превратится в камень!
Его чувствительность мне яд.

Страна блаженная, святая!
Когда, когда тебя найду
И, мирный брег благословляя,
Корабль в пристанище введу?

1796

Дурной вкус

Никандр! ты хвалишь мне свой нежный вкус напрасно;
Скажу я беспристрастно,
Что вкус и груб и дурен у тебя:
Ты любишь самого себя!

1799

Его императорскому величеству Александру I
Самодержцу Всероссийскому, на восшествии его на престол

России император новый!
На троне будь благословен.
Сердца пылать тобой готовы;
Надеждой дух наш оживлен.
Так милыя весны явленье
С собой приносит нам забвенье
Всех мрачных ужасов зимы;
Сердца с Природой расцветают
И плод во цвете предвкушают.
Весна у нас, с тобою мы!

Как ангел божий ты сияешь
И благостью и красотой
И с первым словом обещаешь
Екатеринин век златой,
Дни счастия, веселья, славы,
Когда премудрые уставы
Внутри хранили наш покой,
А вне Россию прославляли;
Граждане мирно засыпали,
И гражданин же был герой.

Когда монаршими устами
Вещала милость к нам одна
И правила людей сердцами;
Когда и самая вина
Нередко ею отпускалась,
И власть монаршая казалась
Нам властию любви одной.
Какое сердцу услажденье
Иметь к царям повиновенье
Из благодарности святой!

Се твой обет, о царь державный,
Сильнейший из владык земных!
Ах! Россы верностию славны,
И венценосец свят для них.
Любимый и любви достойный,
На троне отческом спокойны
Бреги ты громы для врагов,
Рази единое злодейство;
Россия есть твое семейство:
Среди нас ты среди сынов.

Воспитанник Екатерины!
Тебя господь России дал.
Ты урну нашея судьбины
Для дел великих восприял:
Еще их много в ней хранится,
И дух мой сладко веселится,
Предвидя их блестящий ряд!
Сколь жребий твой, монарх, отличен!
Предел добра неограничен;
Ты можешь всё — еще ты млад!

Уже воинской нашей славы
Исполнен весь обширный свет;
Пред нами падали державы;
Екатерининых побед
Венки и лавры не увянут;
Потомство, веки не престанут
Ее героев величать:
Румянцева искусным, славным,
Суворова — себе лишь равным;
Сражаться было им — карать.

Давно ль еще, о незабвенный
Суворов! с горстию своих
На Альпы Марсом вознесенный,
Бросал ты гром с вершины их,
Который, в безднах раздаваясь
И горным эхом повторяясь,
Гигантов дерзостных разил?
Ты богом ужаса являлся!..
Тебе мир низким показался,
И ты на небо воспарил.

Монарх! довольно лавров славы,
Довольно ужасов войны!
Бразды Российския державы
Тебе для счастья вручены.
Ты будешь гением покоя;
В тебе увидим мы героя
Дел мирных, правоты святой.
Возьми не меч — весы Фемиды,
И бедный, не страшась обиды,
Найдешь без злата век златой.

Когда не все законы ясны,
Ты нам их разум изъяснишь;
Когда же в смысле несогласны,
Ты их премудро согласишь.
Закон быть должен как зерцало,
Где б солнце истины сияло
Без всяких мрачных облаков.
Велик, как бог, законодатель;
Он мирных обществ основатель
И благодетель всех веков.

Монарх! еще другия славы
Достоин твой пресветлый трон:
Да царствуют благие нравы!
Пример двора для нас закон.
Разврат, стыдом запечатленный,
В чертогах у царя презренный,
Бывает нравов торжеством;
Царю придворный угождая
И добродетель обожая,
Для всех послужит образцом.

Есть род людей, царю опасный:
Их речи как идийский мед,
Улыбки милы и прекрасны;
По виду — их добрее нет;
Они всегда хвалить готовы;
Всегда хвалы их тонки, новы:
Им имя — хитрые льстецы;
Снаружи ангелам подобны,
Но в сердце ядовиты, злобны
И в кознях адских мудрецы.

Они отечества не знают;
Они не любят и царей,
Но быть любимцами желают;
Корысть их бог: лишь служат ей.
Им доступ к трону заградится;
Твой слух вовек не обольстится
Коварной, ложной их хвалой.
Ты будешь окружен друзьями,
России лучшими сынами;
Отечество одно с тобой.

Довольно патриотов верных,
Готовых жизнь ему отдать,
Друзей добра нелицемерных,
Могущих истину сказать!
У нас Пожарские сияли,
И Долгорукие дерзали
Петру от сердца говорить;
Великий соглашался с ними
И звал их братьями своими.
Монарх! Ты будешь нас любить!

Ты будешь солнцем просвещенья —
Наукой счастлив человек, —
И блеском твоего правленья
Осыпан будет новый век.
Се музы, к трону приступая
И черный креп с себя снимая,
Твоей улыбки милой ждут!
Они сердца людей смягчают,
Они жизнь нашу услаждают
И доброго царя поют!

<Март> 1801

Желание

Как странник, зноем утомленный,
В тени желает отдохнуть, —
Так бедный, скорбью изнуренный,
Желает вечным сном заснуть.

1799

Из письма к И. И. Дмитриеву 
("Любовник Флоры не играет... ")

Любовник Флоры не играет,
Не резвится у нас в лугах;
Борей шумит, древа качает —
А мы сидим в своих домах.

18 мая 1788


Из письма к И. И. Дмитриеву
("Что ж может быть любви и счастия быстрее?.. ")

Что ж может быть любви и счастия быстрее?
Как миг их время пролетит.
Но дружба нам еще милее,
Когда от нас любовь и счастие бежит.

1800

Из письма к И. И. Дмитриеву 
("Что ж может быть любви и счастия быстрее?.. ")

Что ж может быть любви и счастия быстрее?
Как миг их время пролетит.
Но дружба нам еще милее,
Когда от нас любовь и счастие бежит.

1800







 









 
«Богатыри» — Добрыня Никитич, Илья Муромец и Алёша Попович, картина В. М. Васнецова, 1881—1898













Илья Муромец
Богатырская сказка

Le monde est vieux, dit-on: je le crois; cependant
Il le faut amuser encore comme un enfant.

La Fontaine

Часть первая
Не хочу с поэтом Греции
звучным гласом Каллиопиным
петь вражды Агамемноновой
с храбрым правнуком Юпитера ;
или, следуя Виргилию,
плыть от Трои разоренный
с хитрым сыном Афродитиным
к злачным берегам Италии .
Не желаю в мифологии
черпать дивных, странных вымыслов.
Мы не греки и не римляне;
мы не верим их преданиям;
мы не верим, чтобы бог Сатурн
мог любезного родителя
превратить в урода жалкого ;
чтобы Леды были – курицы
и несли весною яица;
чтобы Поллуксы с Еленами
родились от белых лебедей.
Нам другие сказки надобны;
мы другие сказки слышали
от своих покойных мамушек.
Я намерен слогом древности
рассказать теперь одну из них
вам, любезные читатели,
если вы в часы свободные
удовольствие находите
в русских баснях, в русских повестях,
в смеси былей с небылицами,
в сих игрушках мирной праздности,
в сих мечтах воображения.
Ах! не все нам горькой истиной
мучить томные сердца свои!
ах! не все нам реки слезные
лить о бедствиях существенных!
На минуту позабудемся
в чародействе красных вымыслов!
Не хочу я на Парнас идти;
нет! Парнас гора высокая,
и дорога к ней не гладкая.
Я видал, как наши витязи,
наши стихо-рифмодетели,
упиваясь одопением,
лезут на вершину Пиндову ,
обступаются и вниз летят,
не с венцами и не с лаврами,
но с ушами (ах!) ослиными,
для позорища насмешникам!
Нет, любезные читатели!
я прошу вас не туда с собой.
Близ моей смиренной хижины,
на брегу реки прозрачныя
роща древняя, дубовая
нас укроет от лучей дневных.
Там мой дедушка на старости
в жаркий полдень отдыхал всегда
на коленях милой бабушки;
там висит его пернатый шлем;
там висит его булатный меч,
коим он врагов отечества
за гордыню их наказывал
(кровь турецкая и шведская
и теперь еще видна на нем).
Там я сяду на брегу реки
и под тенью древ развесистых
буду повесть вам рассказывать.
Там вы можете тихохонько,
если скучно вам покажется,
раза два зевнув, сомкнуть глаза.
Ты, которая в подсолнечной
всюду видима и слышима;
ты, которая, как бог Протей ,
всякий образ на себя берешь,
всяким голосом умеешь петь,
удивляешь, забавляешь нас, –
все вещаешь, кроме… истины;
объявляешь с газетирами
сокровенности политики;
сочиняешь с стихотворцами
знатным похвалы прекрасные;
величаешь Пантомороса
славным, беспримерным автором;
с алхимистом открываешь нам
тайну камня философского;
изъясняешь с систематиком
связь души с телесной сущностью
и свободы человеческой
с непременными законами;
ты, которая с Людмилою
нежным и дрожащим голосом
мне сказала: я люблю тебя!
о богиня света белого –
Ложь, Неправда, призрак истины!
будь теперь моей богинею
и цветами луга русского
убери героя древности,
величайшего из витязей,
чудодея Илью Муромца!
Я об нем хочу беседовать,
об его бессмертных подвигах.
Ложь! с тобою не учиться мне
небылицы выдавать за быль.
Солнце красное явилося
на лазури неба чистого
и лучами злата яркого
осветило рощу тихую,
холм зеленый и цветущий дол.
Улыбнулось все творение;
воды с блеском заструилися;
травки, ночью освеженные,
и цветочки благовонные
растворили воздух утренний
сладким духом, ароматами.
Все кусточки оживилися,
и пернатые малюточки,
конопляночка с малиновкой,
в нежных песнях славить начали
день, беспечность и спокойствие.
Никогда в Российской области
не бывало утро летнее
веселее и прекраснее,
Кто ж сим утром наслаждается?
Кто на статном соловом коне,
черный щит держа в одной руке,
а в другой копье булатное,
едет по лугу, как грозный царь?
На главе его пернатый шлем
с золотою, светлой бляхою;
на бедре его тяжелый меч;
латы, солнцем освещенные,
сыплют искры и огнем горят.
Кто сей витязь, богатырь младой?
Он подобен маю красному:
розы алые с лилеями
расцветают на лице его.
Он подобен мирту нежному:
тонок, прям и величав собой.
Взор его быстрей орлиного
и светлее ясна месяца.
Кто сей рыцарь? – Илья Муромец.
Он проехал дикий темный лес,
и глазам его является
поле гладкое, обширное,
где природою рассыпаны
в изобилии дары земли.
Витязь Геснера не читывал;
но, имея сердце нежное,
любовался красотою дня;
тихим шагом ехал по лугу
и в душе своей чувствительной
жертву утреннюю, чистую
приносил царю небесному.
«Ты, который украшаешь все,
русский бог и бог вселенныя!
Ты, который наделяешь нас
всеми благами щедрот своих!
будь всегда моим помощником!
Я клянуся вечно следовать
богатырским предписаниям
и уставам добродетели,
быть защитником невинности,
бедных, сирых и несчастных вдов
и наказывать мечом своим
злых тиранов и волшебников,
устрашающих сердца людей!»
Так герой наш размышлял в себе
и, повсюду обращая взор,
за кустами впереди себя,
над струями речки быстрыя,
видит светло-голубой шатер,
видит ставку богатырскую
с золотою круглой маковкой.
Он к кусточкам приближается
и стучит копьем в железный щит;
Но ответу богатырского
Нет на стук его оружия.
Белый конь гуляет по лугу,
неоседланный, невзнузданный,
щиплет травку ароматную
и следы подков серебряных
оставляет на росе цветов.
Не выходит витязь к витязю
поклониться, ознакомиться.
Удивляется наш Муромец;
смотрит на небо и думает:
«Солнце выше гор лазоревых,
а российский богатырь в шатре
неужель еще покоится?»
Он пускает на зеленый луг
своего коня надежного
и вступает смелой поступью
в ставку с золотою маковкой.
Для чего природа дивная
не дала мне дара чудного
нежной кистию прельщать глаза
и писать живыми красками
с Тицианом и Корреджием?
Ах! тогда бы я представил вам,
что увидел витязь Муромец
в ставке с золотою маковкой.
Вы бы вместе с ним увидели –
беспримерную красавицу,
всех любезностей собрание,
редкость милых женских прелестей;
вы бы вместе с ним увидели,
как она приятным, тихим сном
наслаждалась в голубом шатре,
разметавшись на цветной траве;
как ее густые волосы,
светло-русые, волнистые,
осеняли белизну лица,
шеи, груди алебастровой
и, свиваясь, развиваяся,
упадали на колена к ней;
как ее рука лилейная,
где все жилки васильковые
были с нежностью означены,
ее голову покоила;
как одежда снего-белая,
полотняная, тончайшая
от дыханья груди полныя
трепетала тихим трепетом.
Но не можно в сказке выразить
и не можно написать пером,
чем глаза героя нашего
услаждались на ее челе,
на ее устах малиновых,
на ее бровях возвышенных
и на всем лице красавицы.
Латы с золотой насечкою,
шлем с пером заморской жар-птицы,
меч с топазной рукояткою,
копие с булатным острием,
щит из стали вороненыя
и седло с блестящей осыпью
на траве лежали вкруг ее.
Сердце твердое, геройское
твердо в битвах и сражениях
со врагами добродетели –
твердо в бедствиях, опасностях;
но нетвердо против женских стрел,
мягче воску белоярого
против нежных, милых прелестей.
Витязь знал красавиц множество
в беспредельной Русской области,
но такой еще не видывал.
Взор его не отвращается
от румяного лица ее.
Он боится разбудить ее;
он досадует, что сердце в нем
бьется с частым, сильным трепетом;
он дыхание в груди своей
останавливать старается,
чтобы долее красавицу
беспрепятственно рассматривать.
Но ему опять желается,
чтоб красавица очнулась вдруг;
ему хочется глаза ее –
верно, светлые, любезные –
видеть под бровями черными;
ему хочется внимать ее
гласу тихому, приятному;
ему хочется узнать ее
любопытную историю,
и откуда, и куда она,
и зачем, девица красная
(витязь думал и угадывал,
что она была девицею),
ездит по свету геройствовать,
подвергается опасностям
жизни трудной, жизни рыцарской,
не щадя весенних прелестей,
не бояся жара, холода.
«Руки слабой, тленной женщины
могут шить сребром и золотом
в красном и покойном тереме, –
не мечом и не копьем владеть;
могут друга, сердцу милого,
жать с любовью к сердцу нежному, –
не гигантов на полях разить.
Если кто из злых волшебников
в плен возьмет девицу юную,
ах! чего злодей бесчувственный,
с нею в ярости не сделает?» –
Так Илья с собой беседует
и взирает на прекрасную.
Время быстрого стрелой летит;
час проходит за минутами,
и за утром полдень следует –
незнакомка спит глубоким сном.
Солнце к западу склоняется,
и с эфирною прохладою
вечер сходит с неба ясного
на луга и поле чистое –
незнакомка спит глубоким сном.
Ночь на облаке спускается
и густыя тьмы покровами
одевают землю тихую;
слышно ручейков журчание,
слышно эхо отдаленное,
и в кусточках соловей поет –
незнакомка спит глубоким сном.
Тщетно витязь дожидается,
чтобы грудь ее высокая
вздохом нежным всколебалася;
чтоб она рукою белою
хотя раз тихонько тронулась
и открыла очи ясные!
Незнакомка спит по-прежнему.
Он садится в голубом шатре
и, взирая на прекрасную,
видит в самой темноте ночной
красоту ее небесную,
видит – в тронутой душе своей
и в своем воображении;
чувствует ее дыхание
и не мыслит успокоиться
в час глубокия полуночи.
Ночь проходит, наступает день;
день проходит, наступает ночь –
незнакомка спит по-прежнему.
Рыцарь наш сидит как вкопанный;
забывает пищу, нужный сон.
Всякий час, минуту каждую
он находит нечто новое
в милых прелестях красавицы;
и – недели целой нет в году!
Здесь, любезные читатели,
должно будет изъясниться нам,
уничтожить возражения
строгих, бледнолицых критиков:
«Как Илья, хотя и Муромец,
хоть и витязь Руси древния,
мог сидеть неделю целую,
не вставая, на одном месте;
мог ни маковые росинки
в рот не брать, дремы не чувствовать?»
Вы слыхали, как монах святой,
наслаждаясь дивным пением
райской пестрой конопляночки,
мог без пищи и без сна пробыть
не неделю, но столетие.
Разве прелести красавицы
не имеют чародействия
райской пестрой конопляночки?
О друзья мои любезные!
если б знали вы, что женщины
могут делать с нами, бедными!..
Ах! спросите стариков седых;
Ах! спросите самого меня…
и, краснея, вам признаюся,
что волшебный вид прелестницы, –
не хочу теперь назвать ее! –
был мне пищею небесною,
олимпийскою амврозией;
что я рад был целый век не. спать,
лишь бы видеть мог жестокую!..
Но боюся говорить об ней
и к герою возвращаюся.
«Что за чудо! – рыцарь думает. –
Я слыхал о богатырском сне;
иногда он продолжается
три дня с часом, но не более;
а красавица любезная…»
Тут он видит муху черную
на устах ее малиновых;
забывает рассуждения
и рукою богатырскою
гонит злого насекомого;
машет пальцем указательным
(где сиял большой златой перстень
с талисманом Велеславиным) –
машет, тихо прикасается
к алым розам белолицыя –
и красавица любезная
растворяет очи ясные!
Кто опишет милый взор ее,
кто улыбку пробуждения,
ту любезность несказанную,
с коей, встав, она приветствует
незнакомого ей рыцаря?
«Долго б спать мне непрерывным сном,
юный рыцарь! (говорит она)
если б ты не разбудил меня.
Сон мой был очарованием
злого, хитрого волшебника,
Черномора-ненавистника.
Вижу перстень на руке твоей,
перстень добрыя волшебницы,
Велеславы благодетельной:
он своею тайной силою,
прикоснувшись к моему лицу,
уничтожил заклинание
Черномора-ненавистника».
Витязь снял с себя пернатый шлем:
чернобархатные волосы
по плечам его рассыпались.
Как заря алеет на небе,
разливаясь в море розовом
пред восходом солнца красного,
так румянец на щеках его
разливался в алом пламени.
Как роса сияет на поле,
серебренная светилом дня,
так сердечная чувствительность
в масле глаз его светилася.
Стоя с видом милой скромности
пред любезной незнакомкою,
тихим и дрожащим голосом
он красавице ответствует:
«Дар волшебницы любезныя
мил и дорог моему сердцу;
я ему обязан счастием
видеть ясный свет очей твоих».
Взором нежным, выразительным
он сказал гораздо более.
Тут красавица приметила,
что одежда полотняная
не темница для красот ее;
что любезный рыцарь-юноша
догадаться мог легохонько,
где под нею что таилося…
Так седой туман, волнуяся
над долиною зеленою,
не совсем скрывает холмики,
посреди ее цветущие;
глаз внимательного странника
сквозь волнение туманное
видит их вершинки круглые.
Незнакомка взор потупила –
закраснелася, как маков цвет,
и взялась рукою белою
за доспехи богатырские.
Рыцарь понял, что красавице
без свидетелей желается
нарядиться юным витязем.
Он из ставки вышел бережно,
посмотрел на небо синее,
прислонился к вязу гибкому,
бросил шлем пернатый на землю
и рукою подпер голову.
Что он думал, мы не скажем вдруг;
но в глазах его задумчивость
точно так изображалася,
как в ручье густое облако;
томный вздох из сердца вылетел.
Конь его, товарищ, верный друг,
видя рыцаря, бежит к нему;
ржет и прыгает вокруг Ильи,
поднимая гриву белую,
извивая хвост изгибистый.
Но герой наш нечувствителен
к ласкам, к радости товарища,
своего коня надежного;
он стоит, молчит и думает.
Долго ль, долго ль думать Муромцу?
Нет, недолго: раскрываются
полы светло-голубой ставки,
и глазам его является
незнакомка в виде рыцаря.
Шлем пернатый развевается
над ее челом возвышенным.
Героиня подпирается
копием с булатным острием;
меч блистает на бедре ее.
В ту минуту солнце красное
воссияло ярче прежнего,
и лучи его с любовию
пролилися на красавицу.
С кроткой, нежною улыбкою
смотрит милая на витязя
и движеньем глаз лазоревых
говорит ему: «Мы можем сесть
на траве благоухающей,
под сенистыми кусточками».
Рыцарь скоро приближается
и садится с героинею
на траве благоухающей,
под сенистыми кусточками.
Две минуты продолжается
их глубокое молчание;
в третью чудо совершается…

1794

Исправление

Пора, друзья, за ум нам взяться,
Беспутство кинуть, жить путем.
Не век за бабочкой гоняться,
Не век быть резвым мотыльком.

Беспечной юности утеха
Есть в самом деле страшный грех.
Мы часто плакали от смеха —
Теперь оплачем прежний смех

И другу, недругу закажем
Кого-нибудь в соблазн вводить;
Прямым раскаяньем докажем,
Что можем праведными быть.

Простите, скромные диваны,
Свидетели нескромных сцен!
Простите хитрости, обманы,
Беда мужей, забава жен!

Отныне будет всё иное:
Чтоб строгим людям угодить,
Мужей оставим мы в покое,
А жен начнем добру учить —

Не с тем, чтоб нравы их исправить —
Таких чудес нельзя желать, —
Но чтоб красавиц лишь заставить
От скуки и тоски зевать.

«Зевать?» Конечно; в наказанье
За наши общие дела.
Бывало... Прочь, воспоминанье,
Чтоб снова не наделать зла.

Искусство нравиться забудем
И с постным видом в мясоед
Среди собраний светских будем
Ругать как можно злее свет;

Бранить всё то, что сердцу мило,
Но в чем сокрыт для сердца вред;
Хвалить, что грешникам постыло,
Но что к спасению ведет.

Memento mori!  велегласно
На балах станем восклицать
И стоном смерти ежечасно
Любезных ветрениц пугать. —

Как друг ваш столь переменился,
Угодно ль вам, друзья, спросить?..
Сказать ли правду?.. Я лишился
(Увы!) способности грешить!

1797

Истина

Кто скажет не солгав, что сроду он не лгал,
Тот разве никогда влюбленным не бывал!

1799

К Алине 
(На смерть ее супруга)

Супруг твой слишком счастлив был:
Не мог он жить в подлунном свете,
Где тайный рок в своем совете
Сердца на горесть осудил,
А счастью быть велел мечтою.
Но кто нечаянной судьбою,
Украдкой будет здесь блажен,
Тому век розы положен:
Как счастлив я! едва лишь скажет,
Увянет — и в могилу ляжет.
Начто ты ангельской душой,
Своей любовью, красотой
В супруге сердце восхищала,
Его с бессмертными равняла?
Когда бы жизнью он скучал
И смерть к себе как друга звал,
Тогда бы долго прожил с нами;
Тогда б седыми волосами
Еще он... слезы отирал.
Где радость есть судьбы ошибка
И где веселая улыбка
Бывает редко не обман,
Там он в душе твоей прелестной
Нашел блаженства талисман,
Земным страдальцам неизвестный;
Нашел — и смерть нашла его.
Твоей любовью упоенный,
В жару восторга своего
Ударом рока пораженный,
Счастливец умер как заснул;
В минуту самыя кончины
Еще от нежности вздохнул.
Ах! кто из нас такой судьбины
Семи векам не предпочтет?
Не время мило, наслажденье.
Одно счастливое мгновенье
Не лучше ль многих скучных лет?

1795

К бедному поэту

Престань, мой друг, поэт унылый,
Роптать на скудный жребий свой
И знай, что бедность и покой
Еще быть могут сердцу милы.
Фортуна-мачеха тебя,
За что-то очень невзлюбя,
Пустой сумою наградила
И в мир с клюкою отпустила;
Но истинно родная мать,
Природа, любит награждать
Несчастных пасынков Фортуны:
Дает им ум, сердечный жар,
Искусство петь, чудесный дар
Вливать огонь в златые струны,
Сердца гармонией пленять.
Ты сей бесценный дар имеешь;
Стихами чистыми умеешь
Любовь и дружбу прославлять;
Как птичка, в белом свете волен,
Не знаешь клетки, ни оков –
Чего же больше? будь доволен;
Вздыхать, роптать есть страсть глупцов.
 
Взгляни на солнце, свод небесный,
На свежий луг, для глаз прелестный;
Смотри на быструю реку,
Летящую с сребристой пеной
По светло-желтому песку;
Смотри на лес густой, зеленый
И слушай песни соловья:
Поэт! Натура вся твоя.
В ее любезном сердцу лоне
Ты царь на велелепном троне.
Оставь другим носить венец:
Гордися, нежных чувств певец,
Венком, из нежных роз сплетенным,
Тобой от граций полученным!
Тебе никто не хочет льстить:
Что нужды? кто в душе спокоен,
Кто истинной хвалы достоин,
Тому не скучно век прожить
Без шума, без льстецов коварных.
Не можешь ты чинов давать,
Но можешь зернами питать
Семейство птичек благодарных;
Они хвалу тебе споют
Гораздо лучше стиходеев,
Тиранов слуха, лже-Орфеев,
Которых музы в одах лгут
Нескладно-пышными словами.
Мой друг! существенность бедна:
Играй в душе своей мечтами,
Иначе будет жизнь скучна.
Не Крез с мешками, сундуками
Здесь может веселее жить,
Но тот, кто в бедности умеет
Себя богатством веселить;
Кто дар воображать имеет
В кармане тысячу рублей,
Копейки в доме не имея.
Поэт есть хитрый чародей:
Его живая мысль, как фея,
Творит красавиц из цветка;
На сосне розы производит,
В крапиве нежный мирт находит
И строит замки из песка.
Лукуллы в неге утонченной
Напрасно вкус свой притупленный
Хотят чем новым усладить.
Сатрап с Лаисою зевает;
Платок ей бросив, засыпает;
Их жребий: дни считать, не жить;
Душа их в роскоши истлела,
Подобно камню онемела
Для чувства радостей земных.
Избыток благ и наслажденья
Есть хладный гроб воображенья;
В мечтах, в желаниях своих
Мы только счастливы бываем;
Надежда – золото для нас,
Призрак любезнейший для глаз,
В котором счастье лобызаем,
 
Не сытому хвалить обед,
За коим нимфы, Ганимед
Гостям амврозию разносят,
И не в объятиях Лизет
Певцы красавиц превозносят;
Все лучше кажется вдали.
Сухими фигами питаясь,
Но в мыслях царски наслаждаясь
Дарами моря и земли,
Зови к себе в стихах игривых
Друзей любезных и счастливых
На сладкий и роскошный пир;
Сбери красоток несравненных,
Веселым чувством оживленных;
Вели им с нежным звуком лир
Петь в громком и приятном хоре,
Летать, подобно Терпсихоре,
При плеске радостных гостей
И милой ласкою своей,
Умильным, сладострастным взором,
Немым, но внятным разговором
Сердца к тому приготовлять,
Чего… в стихах нельзя сказать.
Или, подобно Дон-Кишоту,
Имея к рыцарству охоту,
В шишак и панцирь нарядись,
На борзого коня садись,
Ищи опасных приключений,
Волшебных замков и сражений,
Чтоб добрым принцам помогать
Принцесс от уз освобождать.
Или, Платонов воскрешая
И с ними ум свой изощряя,
Закон республикам давай
И землю в небо превращай.
Или… но как все то исчислить,
Что может стихотворец мыслить
В укромной хижинке своей?
 
Мудрец, который знал людей,
Сказал, что мир стоит обманом;
Мы все, мой друг, лжецы:
Простые люди, мудрецы;
Непроницаемым туманом
Покрыта истина для нас.
Кто может вымышлять приятно,
Стихами, прозой, – в добрый час!
Лишь только б было вероятно.
Что есть поэт? искусный лжец:
Ему и слава и венец!

1796

К лесочку Полины

Тебя, лесочек, насадила
Полина собственной рукой.
Кому же посвятила? —
«Богине прелестей». — Итак, себе самой.

1797








 
Гигиея, Рубенс, ок.1625

К богине здравия

Сойди, сойди, богиня!
Сойди ко мне с небес,
Цветущая Игея!
Снеси златой сосуд
С целебным питием!

Уста мои завяли,
В глазах весь огнь погас,
И сердце томно бьется;
Едва дышать могу —
Едва-едва живу.

И червя оживляет
Прохладный ветерок;
И травку освежает
Небесная роса:
Всегда ли мне страдать?

Хотя едину каплю,
Посланница богов,
Хотя едину каплю
Пролей в мои уста —
И буду исцелен!

Сойди, сойди, богиня!
Сойди ко мне с небес,
Цветущая Игея!
Снеси златой сосуд
С целебным питием!

1791

К верной

Ты мне верна!.. тебя я снова обнимаю!..
И сердце милое твое
Опять, опять мое!
К твоим ногам в восторге упадаю…
Целую их!.. Ты плачешь, милый друг!..
Сладчайшие слова: «души моей супруг»,
Опять из уст твоих я в сердце принимаю!..
Ах! как благодарить творца!..
Все горе, всю тоску навек позабываю!..
. . . . . . . . . . . . . . .

Ты бледность своего лица
Показываешь мне – прощаешь! Не дерзаю
Оправдывать себя:
Заставив мучиться тебя,
Преступником я был. Но мне казалось ясно
Несчастие мое. И ты сама… прости…
Воспоминание души моей ужасно!..
К сей тайне я тогда не мог ключа найти .
Теперь, теперь стыжусь и впредь клянусь не верить
Ни слуху, ни глазам;
Не верить и твоим словам,
Когда бы ты сама хотела разуверить
Меня в любви своей. На сердце укажу,
Взгляну с улыбкою и с твердостью скажу:
«Оно, мой друг, спокойно;
Оно тебя достойно
Надежностью своей.
Испытывай меня!» Пусть прелестью твоей
Другие также заразятся!
Для них надежды цвет, а мне – надежды плод!
Из них пусть каждый счастья ждет:
Я буду счастьем наслаждаться.
Их жребий: милую любить;
Мой жребий: милой милым быть!
Хотя при людях нам нельзя еще словами
Люблю друг другу говорить;
Но страстными сердцами
Мы будем всякий миг «люблю, люблю» твердить
(Другим язык сей непонятен;
Но голос сердца сердцу внятен),
И взор умильный то ж украдкой подтвердит.
Снесу жестокость принужденья
(Что делать? так судьба велит),
Снесу в блаженстве уверенья,
Что ты моя в душе своей.
Ах! истинная страсть питается собою;
Восторги чувств не нужны ей.
Я знаю, что меня с тобою
Жестокий рок готов надолго разлучить;
Скажу тебе… «прости!» и должен буду скрыть
Тоску в груди моей!.. Обильными слезами
Ее не облегчу в присутствии других;
И ангела души дрожащими устами
Не буду целовать в объятиях своих!..
Расстаться тяжело с сердечной половиной;
Но… я любим тобой: сей мыслию единой
Унылый мрак душевных чувств моих
Как солнцем озарится.
Разлука – опыт нам:
Кто опыта страшится,
Тот, верно, нелюбим, тот мало любит сам;
Прямую страсть всегда разлука умножает –
Так буря слабый огнь в минуту погашает,
Но больше сил огню сильнейшему дает.
Когда душа единственный предмет
У нас перед глазами,
Мы знаем то одно, что весело любить;
Но чтоб узнать всю власть его над нами –
Узнать, что без него душе не можно жить…
Расстанься с ним!.. Любовь питается слезами,
От горести растет;
И чувство, что нельзя преодолеть нам страсти,
Еще ей более дает
Над сердцем сладкой власти.
 
Когда-нибудь, о милый друг,
Судьбы жестокие смягчатся:
Два сердца, две руки навек соединятся;
Любовник… будет твой супруг.
Ах! станем жить: с надеждой жизнь прекрасна;
Не нам, тому она ужасна,
Кто любит лишь один, не будучи любим.
Исчезнут для меня с отбытием твоим
Существенность и мир: в одном воображеньи
Я буду находить утехи для себя;
Далеко от людей, в лесу, в уединеньи,
Построю  домик для тебя,
Для нас двоих, над тихою рекою
Забвения всего, но только не любви;
Скажу тебе: «В сем домике живи
С любовью, счастьем и со мною:
Для прочего умрем. Прельщаяся тобою,
Я прелести ни в чем ином не нахожу.
Тебе все чувства посвящаю:
Взгляну ль на что, когда на милую гляжу?
Услышу ль что-нибудь, когда тебе внимаю?
Душа моя полна: я в ней тебя вмещаю!
Пусть бог вселенную в пустыню превратит;
Пусть будем в ней мы только двое!
Любовь ее для нас украсит, оживит.
Что сердцу надобно? найти, любить другое;
А я нашел, хочу с ним вечность провести
И свету говорю: «прости!»
 
Прелестный домик сей вдали нас ожидает;
Теперь его судьба завесой покрывает,
Но он явится нам: в нем буду жить с тобой
Или мечту сию… возьму я в гроб с собой.

1796

К Дмитриеву

«Многие барды, лиру настроив,
Смело играют, поют;
Звуки их лиры, гласы их песней
Мчатся по рощам, шумят.

Многие барды, тоны возвысив,
Страшные битвы поют;
В звуках их песней слышны удары,
Стон пораженных и смерть.

Многие барды, тоны унизив,
Сельскую радость поют —
Нравы невинных, кротких пастушек,
Вздохи, утехи любви.

Многие барды в шумном восторге
Нам воспевают вино,
Всех призывая им утоляти
Скуку, заботы, печаль.

Все ли их песни трогают сердце,
Душу приводят в восторг?
Все ли Омиры, Геснеры, Клейсты?
Где Анакреон другой?

Мало осталось бардов великих!» —
Так воспевая, вздохнул;
Слезы из сердца тихо катятся;
Лира упала из рук.

Быстро зефиры с Невского брега,
Быстро несутся ко мне —
Веют — вливают сладкие песни,
Нежные песни в мой слух...

Я восхищаюсь! — В радости сердца
Громко взываю, пою:
«Древние барды дух свой влияли
В нового барда Невы!»

17 ноября 1788




К добродетели

О ты, которая была
В глазах моих всегда прелестна,
Душе моей всегда мила
И сердцу с юности известна!
Вхожу в святилище твое;
Объемлю, чувством вдохновенный,
Твой жертвенник уединенный!
Одно усердие мое
Дает мне право не чуждаться
Твоих священных алтарей
И в пламенной душе моей
Твоим блаженством наслаждаться!

Нет дел моих перед тобой!
Не сыпал злата я на бедных:
Мне злата не дано судьбой;
Но глаз заплаканных, лиц бледных
Не мог без грусти замечать;
Дружился в сердце с угнетенным
И жалобам его священным
Любил с прискорбием внимать;
Любил суды правдивы рока,
Невинных, добрых торжество.
«Есть гроб, бессмертье, божество!» —
Я мыслил, видя троп порока.

Нет, нет! я не был ослеплен
Сим блеском, сколь он ни прекрасен!
Дракон на время усыплен,
Но самый сон его ужасен.
Злодей на Этне строит дом,
И пепел под его ногами;
Там лава устлана цветами
И в тишине таится гром.
Пусть он не знает угрызенья!
Он недостоин знать его.
Бесчувственность есть ад того,
Кто зло творит без сожаленья.

Нет, в мыслях я не унижал
Твоих страдальцев, Добродетель:
Жалеть об них я не дерзал!
В оковах раб, в венце владетель
Равно здесь счастливы тобой.
Твоею силой укрепленный,
На место казни возведенный,
Достоин зависти герой:
У ног его лежит вселенна!
Он нам оставит тленный прах,
Но дух его на небесах —
Душа сама собой блаженна.

Когда мир целый трепетал ,
Волнуемый страстями злыми, —
Мой взор знамен твоих искал:
Я сердцем следовал за ними!
Творил обеты... слезы лил
От радости и скорби тайной...
Кто в век чудесный, чрезвычайный
Призраком не обманут был?
Когда ж людей невинных кровью
Земля дымиться начала,
Мне свет казался адом зла...
Свободу я считал любовью!..

Я был игралищем страстей,
Родясь с чувствительной душою:
Их огнь пылал в груди моей;
Но сердце с милою мечтою
Всегда сливало образ твой.
Прости!.. Ах! лета заблуждений
Текут стезею огорчений;
Нам страшен в младости покой
И тернием любезны розы!..
Я жертвой, не тираном был
И в нежных горестях любил
Свои, а не чужие слезы!

Не совестью, одной тоской
Я в жизни более терзался;
Виновный только пред собой,
Сквозь слезы часто улыбался!
Когда же, сердцем увлечен,
Не помнил я, в восторгах страсти,
Твоей, о Добродетель! власти
И, блеском счастья ослеплен,
Спешил за ним на путь неправый, —
Я был загадкой для себя:
Как можно столь любить тебя
И нарушать твои уставы!

Преплыв обширный океан
Чрез многие пучины, мели,
Собрав богатства дальних стран,
Пловец стремится к верной дели,
К своим отеческим брегам,
И взор его нетерпеливый
Уже открыл сей край счастливый;
Он мыслит радостно: «Я там!..»
Вдруг буря в ужас всё приводит —
Корабль скрывается в волнах!
Пловец не гибнет — но в слезах
Он нищим на берег выходит!

Вот жребий мой!.. Ах! я мечтал
О тихой пристани, покое;
Но буря и свирепый вал
Сокрыли счастие златое!
Пристанища в сем мире нет,
И нас с последнею волною,
В земле под гробовой доскою,
К себе червь кровоглавый ждет!..
Блажен, кто не был здесь свидетель
Погибели своих друзей,
Или в несчастьях жизни сей
Тобой утешен, Добродетель!..

Смотрю на небо: там цветы
В прелестных радугах играют;
Златые, яркие черты
Одна другую пресекают
И вдруг, в пространствах высоты,
Сливаются с ночным мерцаньем...
Не можно ль с северным сияньем
Сравнять сей жизни красоты?..
Оно угасло — но блистает
Еще Полярная звезда,
Так Добродетель никогда
Во мраке нас не оставляет!..

Остаток радостей земных,
Дочь милую, кропя слезами,
В восторге нежных чувств моих
К тебе дрожащими руками
Подъемлю и молю: будь ей
И горем здесь и утешеньем,
Без счастья верным наслажденьем!
В последний час судьбы моей
Ее ко груди прижимая,
Да обниму я в ней тебя!
Да гасну, вас равно любя,
И милой милую вручая!

1802

К Лиле

Ты плачешь, Лилета?
Ах! плакал и я.
Смеялась ты прежде,
Я ныне смеюсь.
Мы оба друг другу
Не должны ничем.
Есть очередь в свете,
Есть время всему;
Улыбка с слезами
В соседстве живет.
Ты прежде алела,
Как роза весной;
Зефиры пленялись
Твоей красотой.
Я также пленился,
Надежду имев;
Мечтал о блаженстве,
Страдая в душе!..
Болезнь миновалась,
И лета прошли
Любовных мечтаний;
Я Лилу забыл —
И вижу... о небо!
Что сделалось с ней?
Все алые розы
Мороз умертвил.
Где прежде зефиры
Шептали любовь,
Под сению миртов
Таился Эрот
И пальчиком нежным
С усмешкой грозил, —
Там ныне всё пусто!
Твоя красота
Угасла, как свечка;
Вспорхнула любовь
И прочь улетела;
Любовники вслед
За нею исчезли.
Лилета одна,
И хочет от скуки
Меня заманить
В старинные сети!
Я в сказке читал,
Что некогда боги
Влюбились в одну
Прекрасную нимфу:
Юпитер и Марс,
Нептун и Меркурий,
И Бахус и Феб.
Красотке хотелось
Их всех обмануть,
Украсить рогами
Лбы вечных богов.
Так так и случилось:
Один за другим
Все были рогаты.
Но время прошло;
Красавица стала
Не так хороша,
И боги сослали
Ее под луну,
Где нимфа от грусти
Год слезы лила,
А после от грусти
Слюбилась — увы! —
С рогатым сатиром.
Он был небрезглив
И принял в подарок
Обноски богов. —
Ты можешь быть нимфой;
Но я не сатир!

1796




К Мелодору
в ответ на его песнь любви

Когда бледнеет всё в подлунном мрачном мире
И жертвы плавают в дымящейся крови ,
Тогда, о Мелодор! на кроткой, нежной лире
Играя, ты поешь о сладостях любви?
Умолкни, милый друг!.. Кто будет наслаждаться
Гармонией твоей? кто ею восхищаться?..
Но нет! играй и пой, любезнейший Орфей!
Поет и в страшный гром на миртах соловей!

1795
















 
Екатерина I










К милости
Писано в царствование Екатерины

Что может быть тебя святее,
О Милость, дщерь благих небес?
Что краше в мире, что милее?
Кто может без сердечных слез,
Без радости и восхищенья,
Без сладкого в крови волненья
Взирать на прелести твои?

Какая ночь не озарится
От солнечных твоих очей?
Какой мятеж не укротится
Одной улыбкою твоей?
Речешь – и громы онемеют;
Где ступишь, там цветы алеют
И с неба льется благодать.

Любовь твои стопы лобзает
И нежной матерью зовет;
Любовь тебя на трон венчает
И скиптр в десницу подает.
Текут, текут земные роды,
Как с гор высоких быстры воды,
Под сень державы твоея.

Блажен, блажен народ, живущий
В пространной области твоей!
Блажен певец, тебя поющий
В жару, в огне души своей!
Доколе Милостию будешь,
Доколе права не забудешь,
С которым человек рожден;

Доколе гражданин довольный
Без страха может засыпать
И дети-подданные вольны
По мыслям жизнь располагать,
Везде природой наслаждаться,
Везде наукой украшаться
И славить прелести твои;

Доколе злоба, дщерь Тифона ,
Пребудет в мрак удалена
От светло-золотого трона;
Доколе правда не страшна
И чистый сердцем не боится
В своих желаниях открыться
Тебе, владычице души;

Доколе всем даешь свободу
И света не темнишь в умах;
Пока доверенность к народу
Видна во всех твоих делах, –
Дотоле будешь свято чтима,
От подданных боготворима
И славима из рода в род.

Спокойствия твоей державы
Ничто не может возмутить;
Для чад твоих нет большей славы,
Как верность к матери хранить.
Там трон вовек не потрясется,
Где он любовию брежется
И где на троне – ты сидишь.

1792

К неверной

Рассудок говорит: «Все в мире есть мечта!»
Увы! несчастлив тот, кому и сердце скажет:
«Все в мире есть мечта!»
Кому жестокий рок то опытом докажет.
Тогда увянет жизни цвет;
Тогда несносен свет;
Тогда наш взор унылый
На горестной земле не ищет ничего:
Он ищет лишь… могилы!..
Я слышал страшный глас, глас сердца моего,
И с прелестью души, с надеждою простился;
Надежда умерла: и так могу ли жить?
 
Когда любви твоей я, милая, лишился,
Могу ли что-нибудь, могу ль себя любить?
Кто в жизни испытал всю сладость нежной страсти
И нравился тебе… тот жил, и долго жил;
Мне должно умереть: так рок определил.
Ах! если б было в нашей власти
Вовеки пламенно любить,
Вовеки в милом сердце жить,
Никто б не захотел расстаться с здешним светом;
Тогда бы человек был зависти предметом
Для жителей небес. – Упреками тебе
Скучать я не хочу: упреки бесполезны;
Насильно никогда не можем быть любезны.
Любви покорно все, любовь… одной судьбе.
 
Когда от сердца сердце удалится,
Напрасно звать его: оно не возвратится.
Но странник в горестных местах,
В пустыне мертвой, на песках,
Приятности лугов, долин воображает,
Чрез кои некогда он шел:
«Там пели соловьи, там мирт душистый цвел!»
Сей мыслию себя страдалец лишь терзает,
Но все несчастные о счастьи говорят.
Им участь… вспоминать, счастливцу… наслаждаться:
Я также вспомню рай, питая в сердце ад.
 
Ах! было время мне мечтать и заблуждаться:
Я прожил тридцать лет; с цветочка на цветок
С зефирами летал. Киприда  свой венок
Мне часто подавала;
Как резвый ветерок, рука моя играла
Со флером на груди прелестнейших цирцей ;
Армиды Тассовы, Лаисы наших дней
Улыбкою любви меня к себе манили
И сердце юноши быть ветреным учили;
Но я влюблялся, не любя.
Когда ж узнал тебя,
Когда, дрожащими руками
Обняв друг друга, все забыв,
Двумя горящими сердцами
Союз священный заключив,
Мы небо на земле вкусили
И вечность в миг один вместили, –
Тогда, тогда любовь я в первый раз узнал;
Ее восторгом изнуренный,
Лишился мыслей, чувств и смерти ожидал,
Прелестнейшей, блаженной!..
Но рок хотел меня для горя сохранить;
За счастье должно нам несчастием платить.
 
Какая смертная как ты была любима,
Как ты боготворима?
Какая смертная была
И столь любезна, столь мила?
Любовь к тебе пылала,
И подле сердца моего
Любовь, любовь в твоем так сильно трепетала!
С небесной сладостью дыханья твоего
Она лилась мне в грудь. Что слово, то блаженство;
Что взор, то новый дар. Я целый свет забыл,
Природу и друзей: природы совершенство,
Друзей, себя, творца в тебе одной любил.
Единый час разлуки
Был сердцу моему несносным годом муки;
Прощаяся с тобой,
Прощался я с самим собой…
И с чувством обновленным
К тебе в объятия спешил;
В душевной радости рекою слезы лил;
В блаженстве трепетал… не смертным, богом был!..
И прах у ног твоих казался мне священным!
Я землю целовал,
На кою ты ступала;
Как нектар воздух пил, которым ты дышала…
Увы! от счастья здесь никто но умирал,
Когда не умер я!.. Оставить мир холодный,
Который враг чувствительным душам;
Обнявшись перейти в другой, где мы свободны
Жить с тем, что мило нам;
Где царствует любовь без всех предрассуждений,
Без всех несчастных заблуждений;
Где бог улыбкой встретит нас…
Ах! сколько, сколько раз
О том в восторге мы мечтали
И вместе слезы проливали!..
Я был, я был любим тобой!
 
Жестокая!.. увы! могло ли подозренье
Мне душу омрачить? Ужасною виной
Почел бы я тогда малейшее сомненье;
Оплакал бы его. Тебе неверной быть!
Скорее нас творец забудет,
Скорее изверг здесь покоен духом будет,
Чем милая души мне может изменить!
Так думал я… и что ж? На розе уст небесных,
На тайной красоте грудей твоих прелестных
Еще горел, пылал мой страстный поцелуй,
Когда сказала ты другому: «Торжествуй –
Люблю тебя!..» Еще ты рук не опускала,
Которыми меня, лаская, обнимала,
Другой, другой уж был в объятиях твоих…
Иль в сердце… все одно! Без тучи гром ужасный
Ударил надо мной. В волненьи чувств моих
Я верить не хотел глазам своим, несчастный!
И думал наяву, что вижу все во сне;
Сомнение тогда блаженством было мне –
Но ты, жестокая, холодною рукою
Завесу с истины сняла!..
Ни вздохом, ни одной слезою
Последней дани мне в любви не принесла!..
 
Как можно разлюбить, что нам казалось мило,
Кем мы дышали здесь, кем наше сердце жило?
Однажды чувства истощив,
Где новых взять для новой страсти?
Тобой оставлен я; но, ах! в моей ли власти
Неверную забыть? Однажды полюбив,
Я должен ввек любить; исчезну обожая.
Тебе судьба иная;
Иное сердце у тебя –
Блаженствуй! Самый гроб меня не утешает;
И в вечности я зрю пустыню для себя:
Я буду там один! Душа не умирает;
Душа моя и там все будет тосковать
И тени милыя искать!

1796

К ней

Тебе ли думать, друг бесценный,
Что есть изменники в любви?
Огонь, тобою воспаленный,
Погаснет ли когда в крови?
Погаснет с жизнию, не прежде!

И мне ль непостоянным быть?
Мне ль порхать бабочкой, в надежде
Другую более любить?
Я всех неверных презираю
И с ними наш холодный век.
Как может в жизни человек
Два раза быть влюблен, не знаю:

Не станет сердца, милый друг,
И сила в чувствах ослабеет.
Однажды роза в год алеет,
Однажды красится ей луг;
Однажды любим всей душою —
Чтоб счастье райское вкусить
Или глаза навек закрыть
Со вздохом горести, с тоскою!

1794

К портрету ее императорского величества
государыни императрицы Елисаветы Алексеевны

Корона на главе, а в сердце добродетель;
Душой пленяет ум, умом душе мила;
В благотворениях ей только бог свидетель;
Хвалима... но пред ней безмолвствует хвала.

1819

 
Ломоносов Михаил Васильевич




К портрету Ломоносова

«В отечестве Зимы, среди ее снегов, —
Сказал парнасский бог, — к бессмертной славе россов
Родись вновь Пиндар, царь певцов!»
Родился... Ломоносов.

1797


К Прекрасной

Где ты, Прекрасная, где обитаешь?
Там ли, где песни поет Филомела,
Кроткая ночи певица,
Сидя на миртовой ветви?

Там ли, где с тихим журчаньем стремится
Чистый ручей по зеленому лугу,
Душу мою призывая
К сладкой дремоте покоя?

Там ли, где юная, пышная роза,
Утром кропимая, нежно алеет,
Скромно с Зефиром лобзаясь,
Сладостью воздух питая?

Там ли, где солнечный луч освещает
Гор неприступных хребет разноцветный ,
Где обитали издревле
Высшие силы и боги?

Глас твой божественный часто внимаю;
Часто сквозь облако образ твой вижу,
Руки к нему простираю —
Облако, воздух объемлю!

1791

К самому себе

Прости, надежда!.. и навек!
Исчезло все, что сердцу льстило,
Душе моей казалось мило;
Исчезло! Слабый человек!
Что хочешь делать? обливаться
Рекою горьких, тщетных слез?
Стенать во прахе и терзаться?..
Что пользы? Рока и небес
Не тронешь ты своей тоскою
И будешь жалок лишь себе!
Нет, лучше докажи судьбе,
Что можешь быть велик душою,
Спокоен вопреки всему.
Чего робеть? ты сам с собою!
Прибегни к сердцу своему:
Оно твой друг, твоя отрада,
За все несчастия награда –
Еще ты в свете не один!
Еще ты мира гражданин!..
Смотри, как солнце над тобою
Сияет славой, красотою;
Как ясен, чист небесный свод;
Как мирно, тихо все в природе!
Зефир струит зерцало вод,
И птички в радостной свободе
Поют: «Будь весел, улыбнись!»
Поют тебе согласным хором.
А ты стоишь с унылым взором,
С душою мрачной?.. Ободрись
И вспомни, что бывал ты прежде,
Как мудрым в чувствах подражал,
Сократа сердцем обожал,
С Катоном смерть любил, в надежде
Носить бессмертия венец.
Житейских радостей конец
Да будет для тебя началом
Геройской твердости в душе!
Язвимый лютых бедствий жалом,
Забвенный в темном шалаше
Всем светом, ложными друзьями,
Умей спокойными очами
На мир обманчивый взирать,
Несчастье с счастьем презирать!
 
Я столько лет мечтой пленялся,
Хотел блаженства, восхищался!..
В минуту все покрылось тьмой,
И я остался лишь с тоской!
 
Так некий зодчий, созидая
Огромный, велелепный храм
На диво будущим векам,
Гордился духом, помышляя
О славе дела своего;
Но вдруг огромный храм трясется,
Падет… упал… и нет его!..
Что ж бедный зодчий? Он клянется
Не строить впредь, беспечно жить…
А я клянуся… не любить!

1795

 

Поющий соловей. Картина работы А.Н. Формозова

К соловью

Пой во мраке тихой рощи,
Нежный, кроткий соловей!
Пой при свете лунной нощи!
Глас твой мил душе моей.
Но почто ж рекой катятся
Слезы из моих очей,
Чувства ноют и томятся
От гармонии твоей?
Ах! я вспомнил незабвенных,
В недрах хладныя земли
Хищной смертью заключенных;
Их могилы заросли
Все высокою травою.
Я остался сиротою …
Тосковать и слезы лить!..
С кем теперь мне наслаждаться
Нежной песнию твоей?
С кем природой утешаться?
Все печально без друзей!
С ними дух наш умирает,
Радость жизни отлетает;
Сердцу скучно одному –
Свет пустыня, мрак ему.
 
Скоро ль песнию своею,
О любезный соловей,
Над могилою моею
Будешь ты пленять людей?

1793

К Шекспирову подражателю

Ты хочешь быть, Глупон, Шекспиров подражатель;
Выводишь для того на сцену мясников,
Башмачников, портных, чудовищ и духов.
Великий Александр, земли завоеватель,
Для современников был также образцом;
Но в чем они ему искусно подражали?
В геройстве ли души? в делах? ах, нет! не в том;
Но шею к левому плечу, как он, склоняли .
Что делали они, то делаешь и ты:
Уродство видим мы; но где же красоты?

1797

К Эмилии

Подруга милая моей судьбы смиренной,
Которою меня бог щедро наградил!
Ты хочешь, чтобы я, спокойством усыпленный
Для света и для муз, талант мой пробудил
И людям о себе напомнил бы стихами.
О чем же мне писать? В душе моей одна,
Одна живая мысль; я разными словами
Могу сказать одно: душа моя полна
Любовию святой, блаженством и тобою, —
Другое кажется мне скучной суетою.
Сказав тебе: люблю! уже я всё сказал.
Любовь и счастие в романах говорливы,
Но в истине своей и в сердце молчаливы.
Когда я счастие себе воображал,
Когда искал его под бурным небом света,
Тогда о прелестях сокрытого предмета
Я часто говорил; играл умом своим
И тени прибирать любил одне к другим,
В отсутствии себя портретом утешая;
Тогда я счастлив был, о счастии мечтая:
Мечта приятна нам, когда она жива.
Но ныне, милый друг, сильнейшие слова
Не могут выразить сердечных наслаждений,
Которые во всем с тобою нахожу.
Блаженство предо мной: я на тебя гляжу!
Считаю радости свои числом мгновений,
Не думая о том, как их изображать.
Любовник может ли любовницу писать?
Картина пишется для взора, а не чувства,
И сердцу угодить, не станет ввек искусства.
Но если б я и мог, любовью вдохновен,
В стихах своих излить всю силу, нежность жара,
Которым твой супруг счастливый упоен,
И кистию живой и чародейством дара
Всё счастие свое, как в зеркале, явить,
Не думай, чтобы тем я мог других пленить.
Ах, нет! сердечный звук столь тих, что он невнятен
В мятежных суетах и в хаосе страстей.
Кто истинно блажен, тот свету неприятен,
Служа сатирою почти на всех людей.
Столь редко счастие! и столь несправедливы
Понятия об нем! Иначе кто, в сребре,
В приманках гордости, в чинах и при дворе,
Искал бы здесь его? Умы самолюбивы:
Я спорить не хочу; но мне позволят быть
Довольным в хижине, любимым — и любить!
Так пастырь с берега взирает на волненья
Нептуновых пучин и видит корабли
Игралищем стихий, желает им спасенья,
Но рад, что он стоит надежно на земли.
Нет, нет, мой милый друг! сердечное блаженство
Желает тишины, а музы любят шум;
Не истина, но блеск в поэте совершенство,
И ложь красивая пленяет светский ум
Скорее, чем язык простой, нелицемерный,
Которым говорят правдивые сердца.
Сказав, что всякий день, с начала до конца,
Мы любим быть одни; что мы друг другу верны
Во всех движениях открытая души;
Сказав, что все для нас минуты хороши,
В которые никто нам не мешает вольно
Друг с другом говорить, друг друга целовать,
Ласкаться взорами, задуматься, молчать;
Сказав, что малого всегда для нас довольно;
Что мы за всё, за всё творца благодарим,
Не просим чуждого, но счастливы своим,
Моля его, чтоб он без всяких прибавлений
Оставил всё, как есть, в самих нас и вокруг, —
Я вкусу знатоков не угожу, мой друг!
Где тут Поэзия? где вымысл украшений?
Я истину скажу; но кто поверит ей?
Когда пылающий любовник (часто мнимый)
Стихами говорит любовнице своей,
Что для него она предмет боготворимый,
Что он единственно к ней страстию живет,
За нежный взор ее короны не возьмет,
И прочее, — тогда ему иной поверит:
Любовник, думают, в любви не лицемерит;
Обманывает он себя, а не других.
Но чтоб супружество для сердца было раем;
Чтоб в мирной тишине приятностей своих
Оно казалося всегда цветущим маем,
Без хлада и грозы; чтоб нежный Гименей
Был страстен, и еще сильнее всех страстей, —
То люди назовут бессовестным обманом.
История любви там кажется романом,
Где всё романами и дышит и живет.
Нет, милая! любовь супругов так священна,
Что быть должна от глаз нечистых сокровенна;
Ей сердце — храм святой, свидетель — бог, не свет;
Ей счастье — друг, не Феб, друг света и притворства:
Она по скромности не любит стихотворства.

1802

Кладбище

Один голос

Страшно в могиле, хладной и темной!
Ветры здесь воют, гробы трясутся,
Белые кости стучат.

Другой голос

Тихо в могиле, мягкой, покойной.
Ветры здесь веют; спящим прохладно;
Травки, цветочки растут.

Первый

Червь кровоглавый точит умерших,
В черепах желтых жабы гнездятся,
Змии в крапиве шипят.

Второй

Крепок сон мертвых, сладостен, кроток;
В гробе нет бури; нежные птички
Песнь на могиле поют.

Первый

Там обитают черные враны,
Алчные птицы; хищные звери
С ревом копают в земле.

Второй

Маленький кролик в травке зеленой
С милой подружкой там отдыхает;
Голубь на веточке спит.

Первый

Сырость со мглою, густо мешаясь,
Плавают тамо в воздухе душном;
Древо без листьев стоит.

Второй

Тамо струится в воздухе светлом
Пар благовонный синих фиалок,
Белых ясминов, лилей.

Первый

Странник боится мертвой юдоли;
Ужас и трепет чувствуя в сердце,
Мимо кладбища спешит.

Второй

Странник усталый видит обитель
Вечного мира – посох бросая,
Там остается навек.

1792

Клятва и преступление

Хотел я не любить: что ж делаю? люблю!
Любя терзаюся, крушу себя, гублю...
Но пользы нет в слезах; слезами я не смою
Того, что злой судьбе железною рукою
Угодно было начертать:
«Кокеткам торговать сердцами,
Мужьям ходить с рогами,
А Плаксе (то есть мне) бранить любовь словами,
Но сердцем обожать — ввек, ввек!»
Увы! слаб бедный человек!

1796

Куплеты
(НА ТОТ ЖЕ ГОЛОС)
В ЧЕСТЬ НЕЖНОЙ МАТЕРИ, ПЕТЫЕ ЕЕ СЕМЕЙСТВОМ
В УЕДИНЕННОМ И ПРИЯТНОМ МЕСТЕ,
КОТОРОЕ НАЗЫВАЕТСЯ ЕЕ ИМЕНЕМ — ДАРЬИНЫМ

Как приятны те места,
Где Натуры красота
В простоте своей сияет,
Где любовь изображает
Имя милое твое!

Хор

Как тот счастлив... и проч.

Прежде именем богинь
Украшался мрак пустынь;
Имя матери святее,
Имя Дарьино милее
Всех Гомеровых имян.

Хор

Как тот счастлив... и проч.

Здесь любезнейшую мать
Будут дети угощать
В час вечерния прохлады;
Здесь любовь и дружба рады
С нею время проводить.

Хор

Как тот счастлив... и проч.

1799

Куплеты 
(Из одной сельской комедии)

Хор земледельцев

Как не петь нам? Мы счастливы.
Славим барина-отца.
Наши речи некрасивы,
Но чувствительны сердца.
Горожане нас умнее:
Их искусство — говорить.
Что ж умеем мы? Сильнее
Благодетелей любить.

Сельский любовник

Здесь сердца людей согласны
С их нельстивым языком,
Наши милые прекрасны
Не раскрашенным лицом,
А природными чертами;
Обмануть нас не хотят
Ни глазами, ни словами,
Лишь по чувству говорят.

Девушка

Как нам, девушкам, ни больно
Тайну сердца объявить,
Слово вылетит невольно:
Скажешь — поздно воротить!
Притворяться ввек не можно:
Все мы созданы любить;
Лишь держаться слова должно;
Стыдно, стыдно изменить.

Сельская любовница

Я с любовию играла
И с любовию росла;
С нею горе я узнала,
С нею счастие нашла;
И надеюсь без искусства
Сердце друга сохранить;
Верность, жар и нежность чувства
Мне помогут милой быть.

Городской житель

Если в городе имеют
Больше средств пленять мужчин,
Лучше здесь любить умеют.
Там любовь есть цвет один,
Здесь любовь есть цвет с плодами.
Время нравиться пройдет,
И кокетка с сединами
Есть завялый пустоцвет.

Горожанка

Тот живет благополучно,
Кто умеет жить в другом.
О себе лишь думать — скучно;
Счастье в двух, а не в одном.
Кто же бабочкой летает
С василька на василек,
Тот любви еще не знает;
Кто любил, тот любит ввек.

Горожанин

Если б было в нашей власти
Вечно бабочкой летать,
Не дивился бы я страсти
С тем любить, чтоб разлюблять.
Время крылья подсекает,
И придется сиднем быть.
Поздно ветреный узнает,
Каково на ветер жить!

Госпожа

Можно в самом шуме света
С тихим сердцем век прожить,
Святость брачного обета
И невинность сохранить.
Добродетель утешает,
Страсть к раскаянью ведет.
Пусть любовник нас пленяет —
Счастье лишь супруг дает.

Горожанка

Ах! во мраке заблужденья
Счастье — ложная мечта.
Нет для сердца наслажденья,
Если совесть нечиста.
Что жена без доброй славы?
Мужу, детям вечный стыд.
Как ни худы в свете нравы,
Всякий добродетель чтит.

Староста

Женихам, невестам должно
В песне правду объявить.
Ввек прельщаться невозможно:
Что же можно нам? любить.
С другом жить, не с красотою;
Будешь молод не всегда.
Кто же мил душе душою,
В том морщина не беда.

Бурмистр

Будем жить, друзья, с женами,
Как живали в старину.
Худо нам быть их рабами;
Воля портит лишь жену.
Дома им не посидится;
Всё бы, всё бы по гостям.
Это, право, не годится;
Приберите их к рукам.

Вахмистр

Наш бурмистр несет пустое;
Не указ нам старина.
Воля — дело золотое,
А закон — любовь одна.
Русский создан прославляться,
Государю верным быть,
Пули, смерти не бояться
И красавицам служить.

Горожанка

Может быть, не без причины,
Если правду говорить,
Вы браните нас, мужчины;
Но одни хотите ль жить?
Вам даны Природой силы,
Нам — искусство вас ловить;
Мы друг другу, право, милы —
Будем спорить и любить!

Июнь 1800









 
Белая лилия













Лилея

Я вижу там лилею.
Ах! как она бела,
Прекрасна и мила!
Душа моя пленилась ею.
Хочу ее сорвать,
Держать в руках и целовать;
Хочу — но рок меня с лилеей разлучает:
Ах! бездна между нас зияет!..
Тоска терзает грудь мою;
Стою печально, слезы лью.

Взираю издали на нежную лилею —
Она сотворена быть, кажется, моею,
И тихий ветерок
Ко мне склоняет стебелек
Ее зеленый, изумрудный;
Ко мне же обращен и беленький цветок,
Головка снежная, ко мне... но рок
(Жестокий, безрассудный!)
Сказал: «Она не для тебя!
Увянет не с твоей слезою;
Другой сорвет ее холодною рукою;
А ты... смотри, терзай себя!»

О Лиза! я с тобою
Душой делиться сотворен,
Но бездной разлучен!

1795

Луизе 
в день ее рождения 13 генваря, при вручении ей подарка

Луиза! Прийми дар искренней любви.
Твой ум, твоя душа питается прекрасным:
Ты ангел горестных, мать сирым и несчастным;
Живешь для счастия других!.. И так живи!

Не каждый ль день и час ты в жизни сей добрее,
Прекраснее душой и дружеству милее,
Достойнее святой, божественной любви,
Достойнее небес?.. И так живи, живи!

Здесь всё мечта и сон; но будет пробужденье!
Тебя узнал я здесь в прелестном сновиденье,
Узнаю наяву!.. Есть вечность для любви,
Бессмертие добра, есть бог... И так живи!

1820

Любезной в день ее рождения

В сей день тебя любовь на свет произвела,
Красою света быть, владеть людей сердцами;
Осыпала тебя приятностей цветами;
Сказала: будь мила!..
«Будь счастлива!» сказать богиня не могла.

1793

Любовь и дружба

Любовь тогда лишь нам полезна,
Как с милой дружбою сходна;
А дружба лишь тогда любезна,
Когда с любовию равна.

1797

Любовь ко врагам

«Взгляните на меня: я в двадцать лет старик;
Весь высох как скелет, едва таскаю ноги;
Смотрю в очки, ношу парик;
Был Крезом год назад, теперь я Ир убогий».
— «Какой же адский дух с тобою так сшутил?»
— «Красавицы: увы! я страстно их любил!»
— «За что ж, когда они тебе врагами были?»
— «Нас учат, чтобы мы врагов своих любили!»

1796

 
Эдвард Мунк. Меланхолия. 1892

Меланхолия

Подражание Делилю

Страсть нежных, кротких душ, судьбою угнетенных,
Несчастных счастие и сладость огорченных!
О Меланхолия! ты им милее всех
Искусственных забав и ветреных утех.
Сравнится ль что-нибудь с твоею красотою,
С твоей улыбкою и с тихою слезою?
Ты первый скорби врач, ты первый сердца друг:
Тебе оно свои печали поверяет;
Но, утешаясь, их еще не забывает.
Когда, освободясь от ига тяжких мук,
Несчастный отдохнет в душе своей унылой,
С любовию ему ты руку подаешь
И лучше радости, для горестных немилой,
Ласкаешься к нему и в грудь отраду льешь
С печальной кротостью и с видом умиленья.
О Меланхолия! нежнейший перелив
От скорби и тоски к утехам наслажденья!
Веселья нет еще, и нет уже мученья;
Отчаянье прошло… Но, слезы осушив,
Ты радостно на свет взглянуть еще не смеешь
И матери своей, Печали, вид имеешь.
Бежишь, скрываешься от блеска и людей,
И сумерки тебе милее ясных дней.
Безмолвие любя, ты слушаешь унылый
Шум листьев, горных вод, шум ветров и морей.
Тебе приятен лес, тебе пустыни милы;
В уединении ты более с собой.
Природа мрачная твой нежный взор пленяет:
Она как будто бы печалится с тобой.
Когда светило дня на небе угасает,
В задумчивости ты взираешь на него.
Не шумныя весны любезная веселость,
Не лета пышного роскошный блеск и зрелость
Для грусти твоея приятнее всего,
Но осень бледная, когда, изнемогая
И томною рукой венок свой обрывая,
Она кончины ждет. Пусть веселится свет
И счастье грубое в рассеянии новом
Старается найти: тебе в нем нужды нет;
Ты счастлива мечтой, одною мыслью – словом!
Там музыка гремит, в огнях пылает дом;
Блистают красотой, алмазами, умом, –
Там пиршество… но ты не видишь, не внимаешь
И голову свою на руку опускаешь;
Веселие твое – задумавшись, молчать
И на прошедшее взор нежный обращать.

1800

Мишеньке

Итак, ты хочешь песни,
Любезный, милый отрок?
Не всем пою я песни,
И редко, очень редко
За арфу принимаюсь.
В моих весенних летах
Я пел забавы детства,
Невинность и беспечность.
Потом, в зрелейших летах,
Я пел блаженство дружбы,
С любезным Агатоном
В восторге обнимаясь.
Я пел хвалу Никандру,
Когда он беззащитным
Был верною защитой
И добрыми делами
Ни мало не хвалился.
Я пел хвалу Наукам,
Которые нам в душу
Свет правды проливают;
Которые нам служат
В час горестный отрадой.
Где снежные громады
Луч солнца погашают;
Где мрачный, острый Шрекгорн
Гром, бури отражает
И страшные лавины
В долины низвергает, —
Там в ужасе я славил
Величие Натуры.
В странах, где Эльба, Рейн
И Сона быстро мчатся
Между брегов цветущих,
Я пел Природы щедрость,
Приятность, миловидность.
Теперь, любезный отрок,
Тебе пою я песню.
В долинах мирных, тихих,
За снежными горами,
Живет мудрец великой ,
Который научает,
Как можно в наших лицах
Всю душу ясно видеть.
Недолго я учился,
Однако ж знаю нечто,
Чему мудрец сей учит.
В тот день, как ты родился,
Природа улыбалась;
Твоя душа любезна,
Подобно сей улыбке
Прекрасныя Природы.
Цвети, любезный отрок!
Любя добро всем сердцем,
Ты будешь счастлив в жизни;
Она подобна будет
Приятнейшей улыбке
Прекрасныя Природы.

11 июня 1790
Лондон

Молитва о дожде

Мать любезная, природа!
От лазоревого свода
Дождь шумящий ниспошли
Оросить лицо земли!

Всё томится, унывает;
Зелень в поле увядает;
Сохнет травка и цветок -
Неясный ландыш, василек
Пылью серою покрыты -
Не питает их роса...
Дети матерью забыты!

Солнце жжет, палит леса.
Птички в рощах замолчали;
Ищут только холодка.
Ручейки журчать престали;
Истощилася река.
Агнец пищи не находит:
Черен холм и черен дол.
Конь в степи печально бродит;
Тощ и слаб ревущий вол.

Ах! Такой ли ждал награды
Земледелец за труды?
Гибнут все его плоды!..
В горькой части без отрады

Он терзается тоской
За себя, за чад страдает
И блестящею слезой
Хлеб иссохший орошает.
Дети плачут вместе с ним;
Игры все немилы им!

Мать любезная, Природа!
От лазоревого свода
Дождь шумящий ниспошли
Оросить лицо земли!

Ах! доселе ты внимала
Крику слабого птенца
И в печалях утешала
Наши томные сердца.
Неужель теперь забудешь
В нужде, в скорби чад своих?

Неужель теперь не будешь
Нежной матерью для них? -
Нет, тобою оживятся
Наши мертвые поля;
Вновь украсится земля,
Песни в рощи возвратятся,
Благодарный фимиам
Воскурится к небесам!

1793

Мыслят и не мыслят

Все мыслят жить, но не живут;
Не мысля умереть, умрут.

1799

На разлуку с Петровым

Настал разлуки горький час!..
Прости, мой друг! В последний раз
Тебя я к сердцу прижимаю;
Хочу сказать: не плачь! — и слезы проливаю!
Но так назначено судьбой —
Прости, — и ангел мира
В дыхании зефира
Да веет за тобой!

Уже я вижу пред собой
Весь путь, на коем знатность, слава
Тебя с дарами ждут. Души твоей и нрава
Ничто не пременит; ты будешь вечно ты —
Я в том, мой друг, уверен.
Не ослепят тебя блестящие мечты;
Рассудку, совести всегда пребудешь верен
И, видя вкруг себя пороки, подлость, лесть,
Которых цель есть суетная честь,
Со вздохом вспомнишь то приятнейшее время,
Когда со мной живал под кровом тишины;

Когда нам жизнь была не тягостное бремя,
Но радостный восторг; когда, удалены
От шума, от забот, с весельем мы встречали
Аврору на лугах и в знойные часы
В прохладных гротах отдыхали;
Когда вечерние красы
И песни соловья вливали в дух наш сладость...
Ах! часто мрак темнил над нами синий свод;
Но мы, вкушая радость,
Внимали шуму горных вод
И сон с тобою забывали!
Нередко огнь блистал, гремел над нами гром;
Но мы сердечно ликовали
И улыбались пред отцом,
Который простирал к нам с неба длань благую;
В восторге пели мы гимн славы, песнь святую,
На крыльях молнии к нему летел наш дух!..
Ты вспомнишь всё сие, и слезы покатятся
По бледному лицу. Ах милый, нежный друг!
Сии блаженны дни вовек не возвратятся! —
Невольный тяжкий вздох колеблет грудь мою...
Грядет весна в наш мир, и холмы зеленеют,
И утренний певец  гласит нам песнь свою —
Увы! тебя здесь нет!.. цветы везде пестреют,
Но сердце у меня в печали не цветет...
Прости! благий отец и гений твой с тобою;
Кто в мире и любви умеет жить с собою,
Тот радость и любовь во всех странах найдет.

Прости! твой друг умрет тебя достойным,
Послушным истине, в душе своей покойным,
Не скажут ввек об нем, чтоб он чинов искал,
Чтоб знатным подлецам когда-нибудь ласкал.
Пред богом только он колена преклоняет;
Страшится — одного себя;
Достоинства одни сердечно уважает
И любит всей душой тебя.

1791

На смерть князя Г. А. Хованского

Друзья! Хованского не стало!
Увы! нам в гробе всем лежать;
На всех грозится смерти жало:
Лишь тронет, должно умирать!

Иной сидел в златой короне,
Как бог величием сиял, —
Взгляни... венец лежит на троне,
Но венценосец прахом стал.

Гроза земли, людей губитель,
Как Зевс яряся в бурной мгле,
Взывал: «Я мира победитель!»
Но пуля в лоб — герой в земле.

Нарцисс гордился красотою
И жизнь любовью украшал;
Но вдруг скелет махнул косою...
Прости любовь! Нарцисс увял.

Другой сидел над сундуками,
От вора золото стерег;
Но, ах! за крепкими замками
Себя от смерти не сберег!

Она и в пору и не в пору
Велит нам дом переменять;
Младенцев, старцев без разбору
Спешит за гроб переселять.

Блажен, кто, жизнь свою кончая,
Еще надеждою живет
И, мир покойно оставляя,
Без страха в темный путь идет!

Друзья! так умер наш приятель.
Он верил, что есть бог сердец;
Он верил, что миров создатель
И здесь, и там для нас отец.

Чего же под его покровом
Бояться добрым в смертный час?
И там, и там, в жилище новом,
Найдутся радости для нас. —

Ничем Хованский не был славен;
Он был... лишь доброй человек,
В беседах дружеских забавен
И прожил без злодеев век.

Писал стихи, но не пасквили;
Писал, но зависти не знал;
Его немногие хвалили,
Он всех охотно прославлял.

Богатства Крезов не имея,
Он добрым сердцем был богат;
Чем мог, делился не жалея;
Отдать последнее был рад.

Друзья! пойдем с душой унылой
Ему печальный долг воздать:
Поплакать над его могилой.
Нам также будет умирать!

1 декабря 1796

 
Ф. Крюгер. Портрет Александра I верхом на коне. 1837 год. Эрмитаж


На торжественное коронование его императорского величества Александра I

Il en est des grands Souverains comme des Dieux. Combl;s de leurs bienfaits, nous n'avons pas pour eux des r;compenses, mais nous avons des hymnes.

Thomas

Россия! торжествуй со славой!
Се юный царь, краса людей,
Приял венец и скиптр с державой,
Чтоб быть примером для царей!
Восстань, ликуй, народ великий!
Блистай, веселие сердец!
Любовью отдан сей венец.
Гремите, радостные лики:
«Монарх и подданный его
В душе желают одного!»

Сколь трудно править самовластно
И небу лишь отчет давать!
Но сколь велико и прекрасно
Делами богу подражать!
Его веленьям нет препоны;
Но он, творя, благотворит.
Он может всё, но свято чтит
Его ж премудрости законы —
И Феб в сиянии своем
Течет всегда одним путем.

Монарх России, полусвета!
Ты сам себе в добре закон.
Другой, в твои младые лета
Воссев на велелепный трон,
Хотел бы роскоши цветами
Свой путь блестящий устилать
И дни забавами считать,
Но ты священными трудами
Как будто платишь нам за власть;
В тебе одна ко благу страсть.

Короны блеском ослепленный,
Другой в подвластных зрит — рабов;
Но ты, душою просвещенный,
Не терпишь стука их оков;
Тебе одна любовь прелестна,
Но можно ли рабу любить?
Ему ли благодарным быть?
Любовь со страхом не совместна;
Душа свободная одна
Для чувств ее сотворена.

Сколь необузданность ужасна,
Столь ты, свобода, нам мила
И с пользою царей согласна;
Ты вечно славой их была.
Свобода там, где есть уставы,
Где добрый не боясь живет;
Там рабство, где законов нет,
Где гибнет правый и неправый!
Свобода мудрая свята,
Но равенство одна мечта.

Приятна зрению картина
Различною игрой цветов;
Для глаз печальна та равнина,
Где нет ни рощей, ни холмов.
Сей дуб, Природой вознесенный,
Для низких древ не есть ли щит?
Пусть буря грозная свистит:
Мирт слабый, дубом осененный,
Растет покойно и цветет, —
Так в обществе народ живет.

Монарх! Ты ясными чертами
Права гражданства разделил,
И зрелой мудрости плодами
Утешил нас — и удивил.
Ты кратким временем правленья
Умел сердца навек пленить.
Уже спокойно можем жить
По воле рока, провиденья, —
Невинных радостей искать
И счастье в мире избирать!

Покой — стихия человека,
И ты успел нам дать его!
Ах! многие цари, полвека
Владев, не сделали того.
Ты дни дарами блага числишь,
Как древле мудрый Антонин;
Довольны все — но ты один
Пред образом Петровым мыслишь:
«Монарх, не совершив всего,
Еще не сделал ничего!»

О радость! о восторг!.. читаю
Я таинство души твоей
И славу россов созерцаю
Во глубине грядущих дней!..
«Россия, мира половина,
От врат зимы, Камчатских льдов,
До красных Невских берегов,
До стран Колхиды и Эвксина,
Во всей обширности своей
Сияет... счастием людей!

Моря покрыты кораблями;
Флаг россов веет на кормах;
Сын Майн  нашими руками
Сбирает дань во всех странах.
Везде прелестные картины
Избытка, сельской красоты,
Невинной, милой простоты:
Цветут с улыбкою долины,
Блистают класами поля —
Эдемом кажется земля!

Искусство украшает грады;
Везде с богатством виден вкус.
Везде Афины — вертограды
Для Феба и любезных муз;
Везде их блеск, очарованье,
Под кровом мирной тишины;
Врата темниц отворены,
В судах глубокое молчанье,
И воин, опершись на щит,
Главу склонив, покойно спит».

У нас Астрея! восклицаю,
Или воскрес Сатурнов век!..
Ответу Клии  я внимаю:
«У вас на троне — человек!
Премудрый Александр, рожденный
В венце отечеству служить,
В сердцах и летописях жить!
Во дни его благословенны
Умом Россия возросла,
В добре и нравах процвела.

Он знал, что царское правленье
Есть царство света, а не тьмы;
Имел о нравах попеченье,
Сиял, как солнце, на умы;
Радел о благе воспитанья:
В начале зло искоренял;
Учил и редко прибегал
К секире грозной наказанья;
Он знал обязанность царей —
Быть провидением людей!

Страна, окованная хладом,
Где чувство, жизнь усыплены,
Является прекрасным садом
От взора теплыя весны.
Так всё, и самая Природа
В той счастливой стране цветет,
В которой на престол взойдет
Избранный муж, отец народа...
Воззри: сей велелепный храм
Воздвигнут в память всем векам —

Се храм бессмертия и славы!
Там вместе с истиной святой
Потомству я пишу уставы!
Тиранам страшен свиток мой,
Монархам добрым он любезен;
Хвалю, кляну — и глас веков
Есть звук моих священных слов.
Мой суд народам был полезен:
Никто его не избежал;
Он часто совесть воскрешал.

Там — там сияют Антонины;
Там должен Александр сиять
Между Петра, Екатерины
И титло Мудрого приять
В залог бессмертия и славы!»
Да будет!.. О монарх сердец!
Россия, царств земных венец,
(Колосс почтенный, величавый!)
Да будет под твоим жезлом
Добра и счастия венцом!

И будет! — Медленно Природа
Готовит злато и сребро
Во глубине земного свода.
Увы! зло легче, чем добро!
История тому свидетель;
Но ты отечества отец,
Для подданных вторый творец,
С тобою бог и добродетель:
Трудись!.. давай уставы нам
И будешь Первый по делам!

Монарх! в последний раз пред троном
Дерзнул я с лирою предстать;
Мне сердце было Аполлоном:
Люблю хвалить, но не ласкать;
Хвалил, глас общий повторяя.
Другие славные Певцы
От муз приимут в дар венцы,
Тебя без лести прославляя.
Я в храм Истории  иду,
И там... дела твои найду.

1801

Надгробие шарлатана

Я пыль в глаза пускал;
Теперь — я пылью стал.

1799

Надгробная надпись Боннету

Он был велик душой своей
И миру жизнию полезен;
Любил Природу и людей, —
Природе, людям был любезен;
Гремящим гласом прославлял
Величие творца вселенной
И бедных смертных утешал
Надеждой вечности блаженной.
Леман!  в зерцале вод твоих
Затмился зрак его священный;
Но ум, но дух его нетленный
Живет в творениях своих.

1793

Надежда

Il est doux quelquefois
de rever le bonheur .
Среди песков, степей ужасных,
Где солнце пламенем горит,
Что душу странников несчастных
Отрадой сладкою живит?
Надежда — что труды не вечны;
Что степь, пески не бесконечны;
Что странник в хижине своей,
В прохладе нежного Зефира,
В объятиях любви и мира,
Жить будет с милою семьей.

Надежда! ты моя богиня!
Надежда, луч души моей!
Мне жизнь — печаль, мне свет — пустыня:
Дышу отрадою твоей!
Хотя томлюся и страдаю,
Но ты во мне... не умираю!
За тучей вижу я зарю,
И сердце бьется в ожиданьи —
Живу в любезнейшем желаньи:
Вдали возможность счастья зрю!

Еще мы можем, ангел милый,
Друг друга радостно любить!
В душе моей, теперь унылой,
Твой образ может с счастьем жить!
Когда? когда? — увы! не знаю;
Но, веря чувству, ожидаю,
Что нам готовится венец;
Что мы навек соединимся
И в жизни раем насладимся:
Умрем в слиянии сердец.

Ручей два древа разделяет,
Но ветви их сплетясь растут;
Судьба два сердца разлучает,
Но вместе чувства их живут.
Препятствий страшных миллионы,
Тиранство рока и законы
Не могут страсти прохладить:
Она всего, всего сильнее;
Всего, мой милый друг, святее —
Сам бог велит нам так любить!

Он влил мне в грудь небесный пламень
Любви, всесильныя любви.
Могу ль сказать: «Будь, сердце, камень, —
Угасни огнь в моей крови?»
Могу ль сказать прости надежде?
Мы видим — любим, друг мой, прежде
Чем знаем, должно ли любить;
Полюбим, и в себе не властны;
Умолкнет разум беспристрастный —
Лишь сердце будет говорить.

Когда ж, о милый друг! нам должно
В сем мире только слезы лить,
В другом, в другом еще возможно
Несчастным счастливыми быть!
Клянуся... Небо будь свидетель!..
Любить святую добродетель,
Чтоб рай в том мире заслужить,
Где всё прошедшее забудем,
Где только милых помнить будем;
А рай мой... там с тобою жить!

1796

Надписи  на статую Купидона

1

НА ГОЛОВУ

Где трудится голова,
Там труда для сердца мало;
Там любви и не бывало;
Там любовь — одни слова.

2

НА ГЛАЗНУЮ ПОВЯЗКУ

Любовь слепа для света
И, кроме своего
Бесценного предмета,
Не видит ничего.

3

НА СЕРДЦЕ

Любовь — анатомист: где сердце у тебя,
Узнаешь, полюбя.

4

НА ПАЛЕЦ, КОТОРЫМ КУПИДОН ГРОЗИТ

Награда скромности готова:
Будь счастлив — но ни слова!

5

НА РУКУ

Не верь любовнику, когда его рука
Дерзка.

6

НА КРЫЛО

Амур летает для того,
Чтоб милую найти для сердца своего.
Нашедши, крылья оставляет —
Уже ему в них нужды нет, —
Летать позабывает
И с милою живет.

7

НА СТРЕЛУ, КОТОРУЮ АМУР БЕРЕТ В РУКУ

Страшитесь: прострелю!
Но вы от раны не умрете;
Лишь томно взглянете, вздохнете
И скажете: люблю!

8

НА НОГУ

Когда любовь без ног? Как надобно идти
От друга милого, сказав ему: прости!

9

НА СПИНУ

Стою всегда лицом к красавцам молодым,
Спиною к старикам седым.

1798

Надпись к дамской табакерке

НА КОТОРОЙ ИЗОБРАЖЕНЫ МРАМОРНЫЙ СТОЛП И ЦВЕТОК

Любезное глазам как цвет весенний тленно;
Любезное душе как мрамор неизменно.

1797

Надпись к портрету жестокой

Любезна всем сердцам любезная моя;
А ей любезен кто?.. Не знаю, но — не я!

1795

Непостоянство

Пусть счастье коловратно —
Нельзя не знать того;
Но мы еще стократно
Превратнее его.

Всё нового желаем,
От старого бежим
И счастье презираем,
Когда знакомы с ним.

Любя во всем измену,
Позволим же любить
И счастью перемену,
Чтоб нам, неверным, мстить!

1795

Ода на случай присяги московских жителей Павлу Первому

Что слышу? Громы восклицаний,
Сердечных, радостных взываний!..
Что вижу? Весь народ спешит
Во храм, украшенный цветами;
Спешит с подъятыми руками —
Вступает... новый гром гремит,
И слезы счастия лиются!..
Се россы добрые клянутся,
Теснясь к святому олтарю,
В любви и верности царю.

Итак, на троне Павел Первый?
Венец российския Минервы
Давно назначен был ему...
Я в храм со всеми поспешаю,
Подъемлю руку, восклицаю:
«Хвала творцу, хвала тому,
Кто правит вышними судьбами!
Клянуся сердцем и устами,
Усердьем пламенным горя,
Любить российского царя!»

Мы все друг друга обнимаем,
Россию с Павлом поздравляем.
Друзья! Он будет наш отец;
Он добр и любит россов нежно!
То царство мирно, безмятежно,
В котором царь есть царь сердец;
От неба он венцом украшен
И только злым бывает страшен;
Для злых во мраке туч гремит,
Благим как бог благотворит.

Неправда, лесть! навек сокройся!
Святая искренность, не бойся
К царю приближиться теперь!
Он хочет счастья миллионов,
Полезных обществу законов;
К нему отверста мудрым дверь.
Кто Павлу истину покажет,
О тайном зле монарху скажет,
Подаст ему благой совет,
Того он другом назовет.

В руках его весы Фемиды:
От сильных не страшусь обиды,
Не буду винен без вины.
На лица Павел не взирает
И в сердце оком проницает,
Ему все дети, все равны.
На троне правда с ним явилась,
С законом совесть примирилась:
Она в России судия;
Уставом будет глас ея.

А вы, подруги бога Феба,
Святые музы, дщери неба,
Без коих сердцу свет немил!
Ликуйте! Павел ваш любитель,
Наук, художеств покровитель!
Он в вас отраду находил,
От вас быть мудрым научался,
Когда еще от нас скрывался;
В спокойной, мирной тишине
Вы, музы, были с ним одне!

Ликуйте! Павел вас прославит,
В закон учение поставит.
Он любит подданных своих,
Которых разум просвещенный
Ценит заботу, труд священный
Монархов мудрых и благих.
Любовь невежд кому завидна?
Хвала их ложь; она постыдна.
Где разум, свет наук любим,
Там добрый царь боготворим.

Кто, чувством сердца вдохновенный,
Усердьем к трону восхищенный,
Гремит народу: «Царь отец!»
Гремит, и в сердце проницает,
Гремит, и слезы извлекает?
Питомец нежный муз — певец.
Кто память добрых сохраняет,
С потомством дальним заключает
Монархов дружеский союз?
Историк: он питомец муз.

Ты знаешь, о монарх любезный!
Сколь их дары душе полезны
И чем обязан смертный им:
Под сенью мирныя оливы
Мы будем мудростью счастливы
И храмы музам посвятим,
В которых образ твой поставим;
Тебя на лирах мы прославим,
В концах вселенной возвестим —
И мир захочет быть твоим.

Но если злобный враг явится,
Росс с Павлом, с богом ополчится,
И враг к ногам твоим падет!
Давно дружна победа с нами;
Давно великими делами
Подобных россу в мире нет, —
Что ж, будет, Павел, он с тобою?
Сразится и с самой судьбою,
Чтоб всё на свете победить,
И... мир всеобщий заключить.

Уже отеческой рукою
Щедроты льет на нас рекою.
Едва возшел на светлый трон,
И дверь в темницах отворилась;
Свобода с милостью явилась:
«На троне Павел; ты прощен», —
Рекла, и узы разрешились;
Отцы в семейство возвратились,
Детей, друзей своих обнять
И бога в Павле прославлять...

От стада пастырь удаленный,
От плуга пахарь отвлеченный,
Чтоб вечно воинами быть,
Расстались с родиной своею,
С печальной, милою семьею
И шли неволею служить;
Но ты на трон — они свободны...
Внимай, о Павел! глас народный:
Хвала твоя во всех устах,
Любовь к тебе во всех сердцах.

В тебе ж, любезная Мария,
С восторгом нежным зрит Россия
Мать бедных, сирых и вдовиц.
Собрав гонимых злой судьбою,
Ведешь их к трону за собою —
И слезы сих печальных лиц
Уже в последний раз струятся;
Они щедротой осушатся
Отца народа своего,
Монарха, друга твоего.

Вельможа сей пример увидит,
Наружный блеск возненавидит,
Захочет благостью сиять,
Достойным быть царя, царицы,
Отцом для сирого, вдовицы,
Богатство с бедным разделять;
Но скоро бедных и несчастных
В странах, тебе, монарх! подвластных,
Нигде не узрим пред собой.
Тогда настанет век златой;

Тогда с дражайшими сынами
Гряди российскими странами
От невских красных берегов
До Кети, Оби отдаленной;
Гряди — и взор твой восхищенный
Найдет среди сибирских льдов
Луга, покрытые цветами,
Поля с обильными плодами,
Сердца, довольные судьбой,
Отцом всевышним и тобой.

В прозрачном тихих вод кристалле,
Как в чистом, явственном зерцале,
Увидит счастие людей,
На злачном бреге их живущих,
Царя России зреть текущих,
Творца их мирных, райских дней;
И как бы реки ни шумели,
И как бы громы ни гремели,
Они возвысят голос свой:
«О Павел! Ты наш бог земной!

Мы царствуем, монарх, с тобою;
Трудимся только для покою;
Не знаем нужды, ни обид.
Умы наукой просветились,
И нравы грубые смягчились.
Судья лишь правый суд творит;
Везде начальник уважаем;
Тобой он мудро избираем.
Для нас течет Астреин век;
Что росс, то добрый человек.

Петр Первый был всему начало;
Но с Павлом Первым воссияло
В России счастие людей.
Вовек, вовек неразделимы,
Вовеки будут свято чтимы
Сии два имени царей!
Их церковь вместе величает,
Россия вместе прославляет;
Но ты еще дороже нам:
Петр был велик, ты мил сердцам».

Рекут — в восторге онемеют;
Слезами речь запечатлеют;
Ты с ними прослезишься сам,
Восторгом россов восхищенный,
Блаженством подданных блаженный.
Какой пример твоим сынам!
Их руки дружески сплетутся;
Они, обнявшись, поклянутся
Идти стезею дел твоих —
И бог услышит клятву их.

Монарх! не льстец, душою хладный,
К чинам, к корысти только жадный,
Тебе сию хвалу поет,
Но росс, царя усердно чтущий,
С Природой, с музами живущий,
Любитель блага, не сует.
Надежда нас не обольщает:
Кто столь премудро начинает,
Достигнет мудрого конца —
Началом ты пленил сердца.

Увидя свет Авроры ясной,
Мы ждем, что будет день прекрасный,
И Феб в сиянии златом,
В венце блестящем, в славе мирной,
Свершит на небе путь эфирный;
На самом западе своем
Еще осветит мир лучами,
Сольется яркими струями
С вечерней, тихою зарей
И алый блеск оставит в ней.

Ноябрь, 1796


Опытная соломонова мудрость, или мысли, выбранные из экклезиаста

Во цвете пылких, юных лет
Я нежной страстью услаждался;
Но ах! увял прелестный цвет,
Которым взор мой восхищался!
Осталась в сердце пустота,
И я сказал: «Любовь — мечта!»

Любил я пышность в летах зрелых,
Богатством, роскошью блистал;
Но вместо счастья, дней веселых,
Заботы, скуку обретал;
Простился в старости с мечтою
И назвал пышность суетою.

Искал я к истине пути,
Хотел узнать всему причину, —
Но нам ли таинств ключ найти,
Измерить мудрости пучину?
Все наши знания — мечта,
Вся наша мудрость — суета!

К чему нам служит власть, когда, ее имея,
Не властны мы себя счастливыми творить;
И сердца своего покоить не умея,
Возможем ли другим спокойствие дарить?

В чертогах кедровых, среди садов прекрасных,
В объятиях сирен, ко мне любовью страстных,
Томился и скучал я жизнию своей;
Нет счастья для души, когда оно не в ней.

Уныние мое казалось непонятно
Наперсникам, рабам: я вкус свой притупил,
Излишней негою все чувства изнурил —
Не нужное для нас бывает ли приятно?

Старался я узнать людей;
Узнал — и в горести своей
Оплакал жребий их ужасный.
Сердца их злобны — и несчастны;
Они враги врагам своим,
Враги друзьям, себе самим.

Там бедный проливает слезы,
В суде невинный осужден,
Глупец уважен и почтен;
Злодей находит в жизни розы,
Для добрых терние растет,
Темницей кажется им свет.

Смотри: неверная смеется —
Любовник горестью сражен:
Она другому отдается,
Который ею восхищен;
Но скоро клятву он забудет,
И скоро... сам обманут будет.

Ехидны зависти везде, везде шипят;
Достоинство, талант и труд без награжденья.
Творите ли добро — вам люди зло творят.
От каменных сердец не ждите сожаленья.

Злословие свой яд на имя мудрых льет;
Не судит ни об ком рассудок беспристрастный,
Лишь страсти говорят. — Кто в роскоши живет,
Не знает и того, что в свете есть несчастный.

Но он несчастлив сам, не зная отчего;
Желает получить, имеет и скучает;
Желает нового — и только что желает.
Он враг наследнику, наследник враг его.

По грозной влаге Океана
Мы все плывем на корабле
Во мраке бури и тумана;
Плывем, спешим пристать к земле —
Но ветр ярится с новой силой,
И море... служит нам могилой.

Умы людей ослеплены.
Что предков наших обольщало,
Тем самым мы обольщены;
Ученье их для нас пропало,
И наше также пропадет —
Потомков та же участь ждет.

Ничто не ново под луною:
Что есть, то было, будет ввек.
И прежде кровь лилась рекою,
И прежде плакал человек,
И прежде был он жертвой рока,
Надежды, слабости, порока.

И царь и раб его, безумец и мудрец,
Невинная душа, преступник, изверг злобы,
Исчезнут все как тень — и всем один конец:
На всех грозится смерть, для всех отверсты гробы.

Для тигра, агницы сей луг равно цветет,
Равно питает их. Несчастных притеснитель
Покоится в земле, как бедных утешитель;
На хладном гробе их единый мох растет.

Гордися славою, великими делами
И памятники строй: что пользы? ты забыт,
Как скоро нет тебя, народом и друзьями;
Могилы твоея никто не посетит.

Как жизнь для смертного мятежна!
И мы еще желаем жить!
Как власть и слава ненадежна!
И мы хотим мечтам служить,
Любить, чего любить не должно,
Искать, чего найти не можно!

Несчастный, слабый человек!
Ты жизнь проводишь в огорченьи
И кончишь дни свои в мученьи.
Ах! лучше не родиться ввек,
Чем в жизни каждый миг терзаться
И смерти каждый миг бояться!

Ничтожество! ты благо нам;
Ты лучше капли наслаждений
И моря страшных огорчений;
Ты друг чувствительным сердцам,
Всегда надеждой обольщенным,
Всегда тоскою изнуренным!

Что нас за гробом ждет, не знает и мудрец.
Могила, тление всему ли есть конец?
Угаснет ли душа с разрушенным покровом,
На небо ль воспарив, жить будет в теле новом?

Сей тайны из людей никто не разрешил.
И червя произвел творец непостижимый;
Животные и мы его рукой хранимы;
Им так же, как и нам, он чувство сообщил.

Подобно нам, они родятся, умирают.
Где будет их душа? где будет и твоя,
О бренный человек? В них чувства исчезают,
Исчезнут и во мне, увы! что ж буду я?

Но кто из смертных рассуждает?
Скупец богатство собирает,
Как будто ввек ему здесь жить;
Пловцы сражаются с волнами, —
Зачем? чтоб Тирскими коврами
Глаза роскошного прельстить.

Пред мощным слабость трепетала;
Он гром держал в своих руках:
Чело скрывая в облаках,
Гремел, разил — земля пылала —
Но меркнет свет в его очах,
И бог земный... падет во прах.

Как розы юные прелестны!
И как прелестна красота!
Но что же есть она? мечта,
Темнеет цвет ее небесный,
Минута — и прекрасной нет!
Вздохнув, любовник прочь идет.

Так всё проходит здесь — и скоро глас приятный
Умолкнет навсегда для слуха моего;
Свирели, звуки арф ему не будут внятны;
Застынет в жилах кровь от хлада своего.

Исчезнут для меня все прелести земные;
Ливанское вино престанет вкусу льстить;
Преклонится от лет слабеющая выя,
И томною ногой я должен в гроб ступить.

Подруги нежные, которых ласки были
Блаженством дней моих! простите навсегда!
Уже судьбы меня с любовью разлучили;
Весна не расцветет для старца никогда.

А ты, о юноша прелестный!
Спеши цветы весною рвать
И время жизни, дар небесный,
Умей в забавах провождать;
Забава есть твоя стихия;
Улыбка красит дни младые.

За чашей светлого вина
Беседуй с умными мужами;
Когда же тихая луна
Явится на небе с звездами,
Спеши к возлюбленной своей —
Забудь... на время мудрость с ней.

Люби!.. но будь во всем умерен;
Пол нежный часто нам неверен;
Любя, умей и разлюбить.
Привычки, склонности и страсти
У мудрых должны быть во власти:
Не мудрым цепи их носить.

Нам всё употреблять для счастия возможно,
Во зло употреблять не должно ничего;
Спокойно разбирай, что истинно, что ложно:
Спокойствие души зависит от сего.

Сам бог тебе велит приятным наслаждаться,
Но помнить своего великого творца:
Он нежный вам отец, о нежные сердца!
Как сладостно ему во всем повиноваться!

Как сладостно пред ним и плакать и вздыхать!
Он любит в горести несчастных утешать,
И солнечным лучом их слезы осушает,
Прохладным ветерком их сердце освежает.

Не будь ни в чем излишне строг;
Щади безумцев горделивых,
Щади невежд самолюбивых;
Без гнева обличай порок:
Добро всегда собой прекрасно,
А зло и гнусно и ужасно.

Прощая слабости другим,
Ты будешь слабыми любим,
Любовь же есть святой учитель.
И кто не падал никогда?
Мудрец, народов просветитель,
Бывал ли мудр и тверд всегда?

В каких странах благословенных
Сияет вечно солнца луч
И где не видим бурных туч,
Огнями молний воспаленных?
Ах! самый лучший из людей
Бывал игралищем страстей.

Не только для благих, будь добр и для коварных,
Подобно как творец на всех дары лиет.
Прекрасно другом быть сердец неблагодарных!
Награды никогда великий муж не ждет.

Награда для него есть совесть, дух покойный.
(Безумие и злость всегда враги уму:
Внимания его их стрелы недостойны;
Он ими не язвим: премудрость щит ему.)

Сияют перед ним бессмертия светилы;
Божественный огонь блестит в его очах.
Ему не страшен вид отверстыя могилы:
Он телом на земле, но сердцем в небесах.

1796

Освобождение Европы и слава Александра I

(Посвящено московским жителям)

Quae homines arant, navigant, aedificant, virtuti omnia parent .

Саллустий

Конец победам! Богу слава!
Низверглась адская держава:
Сражен, сражен Наполеон!
Народы и цари! ликуйте:
Воскрес порядок и Закон.
Свободу мира торжествуйте!
Есть правды бог: тирана нет!
Преходит тьма, но вечен свет.

Сокрылось нощи привиденье.
Се утро, жизни пробужденье!
Се глас Природы и творца:
«Уставов я не пременяю:
Не будут камнями сердца,
Безумства в ум не обращаю.
Злодей торжествовал, где он?
Исчез, как безобразный сон!»

О радость! В духе умиленный
И делом бога восхищенный,
Паду, лью слезы и молюсь!..
Отец!.. пусть бури мир волнуют!
Над ними ты: не устрашусь!
И бури благость знаменуют,
Добро, любовь и стройный чин.
О! Ты велик, велик един!

Умолкло горести роптанье.
Минувших зол воспоминанье
Уже есть благо для сердец. —
Из рук отчаянной Свободы
Прияв властительский венец
С обетом умирить народы
И воцарить с собой Закон,
Сын хитрой лжи, Наполеон,

Призрак величия, героя,
Под лаврами дух низкий кроя,
Воссел на трон — людей карать
И землю претворять в могилу,
Слезами, кровью утучнять,
В закон одну поставить силу,
Не славой, клятвою побед
Наполнить устрашенный свет.

И бысть! Упали царства, троны.
Его ужасны легионы
Как огнь и бурный дух текли
Под громом смерти, разрушенья,
Сквозь дым пылающей земли;
А он с улыбкой наслажденья,
Сидя на груде мертвых тел,
Страдание и гибель зрел.

Ничто Аттилы, Чингисханы,
Ничто Батыи, Тамерланы
Пред ним в свирепости своей.
Они в степях образовались,
Среди рыкающих зверей,
И в веки варварства являлись, —
Сей лютый тигр, не человек,
Явился в просвещенный век.

Уже гордились мы Наукой,
Ума плодом, добра порукой
И славились искусством жить;
Уже мы знали, что владетель
Отцом людей обязан быть,
Любить не власть, но добродетель;
И что победами славна
Лишь справедливая война.

Сей изверг, миру в казнь рожденный,
Мечтою славы ослепленный,
Чтоб быть бессмертным, убивал!
Хотел всемирныя державы,
Лишь небо богу уступал ;
Топтал святейшие уставы;
Не скиптром правил, а мечом,
И был — державным палачом!

В чертогах, в хижинах стенали;
В венцах главы рабов сияли:
Престолы сделались стыдом.
Темнели разум, просвещенье:
Долг, совесть, честь казались сном.
Слабела вера в провиденье:
«Где мститель? где любовь отца?»
Грубели чувства и сердца.

Среди гробов, опустошенья,
Безмолвия, оцепененья —
С кровавым, дерзостным челом
Насилие торжествовало
И, веселяся общим злом,
Себя хвалами величало,
Вещая: «Властвует судьба!
Она мне служит как раба!»

Еще в Европе отдаленной
Один народ благословенный
Главы под иго не склонял,
Хранил в душе простые нравы,
В войнах издревле побеждал,
Давал иным странам уставы,
Но сам жил только по своим,
Царя любил, царем любим;

Не славился богатством знаний,
Ни хитростию мудрований,
Умел наказывать врагов,
Являясь в дружестве правдивым;
Стоял за Русь, за прах отцов,
И был без гордости счастливым;
Свободы ложной не искал,
Но всё имел, чего желал.

Уже тиран свирепым оком,
Влекомый к казни тайным роком,
Измерил путь в сию страну
И поднял для нее оковы:
Изрек погибель и войну.
Уже рабы его готовы
Последнюю из жертв заклать —
И началась святая рать.

Для нас святая!.. Боже мститель!
Се ты, злодейства истребитель!
Се ты на бурных облаках,
В ударах молнии палящей!
Ты в сердце россов и в устах,
В руке за веру, правду мстящей!
Кто бога воинств победит?
У нас и меч его и щит!

Тирану служат миллионы;
Героев росских легионы
Идут алмазною стеной;
А старцы, жены простирают
Десницу к вышнему с мольбой,
Слезами благость умиляют.
Везде курится фимиам:
Россия есть обширный храм.

Лежат храбрейшие рядами;
Поля усеяны костями;
Всё пламенем истреблено.
Не грады, только честь спасаем!..
О славное Бородино!
Тебя потомству оставляем
На память, что России сын
Стоит против двоих один!

А ты, державная столица,
Градов славянских мать-царица,
Создание семи веков,
Где пышность, нега обитали,
Цвели богатства, плод трудов;
Где храмы лепотой сияли
И где покоился в гробах
Царей, святых нетленный прах!

Москва! прощаемся с тобою,
И нашей собственной рукою
Тебя мы в пепел обратим!
Пылай: се пламя очищенья!
Мы землю с небом примирим.
Ты жертва общего спасенья!
В твоих развалинах найдет
Враг мира гроб своих побед.

Свершилось!.. Дымом омраченный,
Пустыней, пеплом окруженный,
Узрел он гибель пред собой.
Бежит!.. но бог с седым Героем
Шлет казнь из тучи громовой:
Здесь воины блестящим строем,
Там ужасы зимы и глад
Его встречают и мертвят.

Как в безднах темной адской сени
Толпятся осужденных тени
Под свистом лютых эвменид,
Так сонмы сих непобедимых,
Едва имея жизни вид,
В страданиях неизъяснимых
Скитаются среди лесов;
Им пища — лед, им снег — покров.

В огонь ввергаются от хлада;
Себя терзают в муках глада:
Полмертвый мертвого грызет.
Стадами птицы плотоядны
Летят за ними с криком вслед;
За ними звери кровожадны,
Разинув челюсти, бегут
И члены падающих рвут.

О жертвы хищного злодейства!
Вы были радостью семейства;
Имели ближних и друзей, —
Почто вы гибели искали
В дали полуночных степей?
Мы вашей крови не жадали;
Но кто оковы нам несет,
Умрем — или он сам падет!

Где ваши легионы страха?
Лежат безмолвно в недрах праха;
Осталась память их одна,
И ветры пепел развевают.
Се ваши громы, знамена:
Младенцы ими здесь играют. —
Свободны мы, но в рабстве мир:
Еще тиранов цел кумир.

Еще Европа в изумленье;
Но скоро общее волненье
Вселяет мужество в сердца.
Гласят: «И мы хотим свободы
И нашим бедствиям конца!»
Подвиглись троны и народы;
Друг с друга в гневе цепи рвут
И с яростью на брань текут.

О диво! Зрелище святое! —
Кто в шумном, благолепном строе,
Венчанный лаврами побед,
С лицом умильным и смиренным
Народы к торжеству ведет
И перстом, к небу обращенным,
Им кажет бога вышних сил,
С кем он уже врагов сразил? —

России царь благочестивый,
Герой в душе миролюбивый!
Он долго брани не хотел;
Спасал от бурь свою державу:
Отец чад-подданных жалел
И ненавидел крови славу;
Когда ж меч правды обнажил,
Рек: с нами бог! и победил.

Вотще злодей окровавленный,
Как вепрь до сердца уязвленный,
Остаток собирает жертв
Коварства, лютого обмана:
У них мечи, но дух их мертв:
Идут сражаться за тирана!
И с кем? с любовью к олтарям,
К свободе, к истинным царям!

Ничто все хитрости искусства
Против восторга, правды чувства.
Толпы героев и вождей
Война народная рождает,
И первый из земных царей
Собою им пример являет.
(Россия! не страшись: над ним
Господь благий с щитом своим!)

Днем в поле, нощию не дремлет:
Советам прозорливых внемлет,
Все думы Александр решит;
Предвидит замыслы лукавых;
Союз от зависти хранит;
Стыдя виновных, хвалит правых
И слабым мужество дает.
Он силен: в нем коварства нет!

Стократно в битвах одоленный,
Иссохших лавров обнаженный,
Ознаменованный стыдом,
Тиран перун угасший мещет —
И се последний грянул гром,
И новый Вавилон трепещет!
Колосс Наполеон падет
К ногам царей: свободен свет!

Земли подвиглось основанье!
Гремит народов восклицанье:
Он пал! Он пал! Кипят сердца;
К надеждам счастья оживают.
Как дети одного отца,
Все, все друг друга обнимают...
Он пал! в восторге целый свет!
Народы братья! злобы нет!

В сем общем, радостном волненье,
Царей, героев прославленье,
Чье имя первое в устах?
Кому гремят вселенной лики:
Без лести, в искренних хвалах
Дают название Великий?
Отечество мое! ликуй
И с Александром торжествуй!

Отверзлися врата эфира,
И духи выспреннего мира
Парили над главой твоей,
Помазанник, сосуд избранный
Ко избавлению людей,
Монарх, Россиею венчанный,
Но данный богом всем странам,
Языкам, будущим векам;

Когда врагам, уже смиренным,
Твоею славой удивленным,
Вещал ты в благости: мир вам!
Когда с любовью восхищенной,
Дотоле чуждой их сердцам,
Они в сей час благословенный,
Внимая ангельскую речь,
Лобзали твой победный меч;

Когда, их чувством умиленный,
Оливой, пальмой осененный,
Среди народа и вождей,
На месте, обагренном кровью
Невиннейшего из царей,
Ты с чистой верою, любовью,
Молясь, колена преклонил
И бога гнева укротил ;

Когда, злодеями гонимый,
Но втайне добрыми любимый,
Святого Лудовика сын,
Несчастием сопровожденный
От цвета жизни до седин,
На трон тобою возведенный,
Тебя с слезами обнимал
И сыном неба называл!

Вещайте, летописи Славы!
Каких веков, какой державы
Монарх столь блага совершил?
Ищу... Закройтесь: нет примера!
К величию подвигнут был
Он вами, Добродетель, Вера!
На бога твердо уповал
И выше всех героев стал.

России слава, царств спасенье,
Наук, торговли оживленье,
Союз властей — покой, досуг,
Уму и сердцу вожделенный, —
О! сколько, сколько счастья вдруг!
Как мир, грозою потрясенный,
В разрыве смертоносных туч
С любовью видит солнца луч,

Так все мы тишину встречаем,
Приветствуем душой, ласкаем
Изгнанницу столь многих лет!
Забудем зло, но рассуждая.
Нас опыт к Мудрости ведет:
Из глубины веков блистая,
Как ясная умов заря,
Сия другиня олтаря

К нам ныне руку простирает —
Страстям велит молчать — вещает:
«Цари, народы! благо вам,
Десницей вышнего спасенным!
Но клятва будущим войнам,
Безумцам, славой обольщенным!
Велик отец и друг людей,
Не гений зла, не муж кровей.

Кто следом Галлии тирана,
Путем насилия, обмана,
Для ада радостных побед,
Еще к бессмертью устремится?
Стократ он прежде смерть найдет,
Чем с ним победами сравнится, —
И сей Наполеон в пыли;
Живет теперь в позор земли,

Несчастный пьет стыда отраву!
Цари! всемирную державу
Оставьте богу одному!
Залог, вам небом порученный,
Вы должны возвратить ему
Не кровью слабых обагренный
Для умноженья областей,
Но с мирным счастием людей.

Не для войны живет властитель:
Он мира, целости хранитель.
Пусть каждый собственность блюдет
И чуждого да не коснется!
Тогда спокоен будет свет.
У диких кровь рекою льется:
Там воин — первый человек;
Но век ума гражданский век.

Судить, давать, блюсти Законы,
С мечом в руке — для обороны
От чуждых и своих врагов —
Есть дело вышней царской власти.
Не будет праздных вам часов,
Пока, увы! пылают страсти.
Любите знаний тихий свет:
От них — Наполеона нет!

Народы! власти покоряйтесь;
Свободой ложной не прельщайтесь:
Она призрак, страстей обман.
Вы зрели галлов заблужденье:
И своевольство и тиран
Отметили им за возмущенье
Против законного царя,
Уставов древних, олтаря.

Питайте в сердце добродетель,
Тогда не будет ваш владетель
Святых законов попирать.
Ко злому только зло влечется:
Благим и царь есть благодать.
Господь небес о всех печется,
И червь его рукой храним.
Над вами царь, а бог над ним.

В правленьях новое опасно,
А безначалие ужасно.
Как трудно общество создать!
Оно устроилось веками,
Гораздо легче разрушать
Безумцу с дерзкими руками.
Не вымышляйте новых бед:
В сем мире совершенства нет!

Цари да будут справедливы,
Народы верностью счастливы!
Не искушайте никогда
Всевышнего в долготерпенье:
Спасает бог — но не всегда».
Рекла — и мир в благоговенье;
Умолкла — но ее совет
Есть глас ума в деяньях лет.

Исчезните, примеры злые!
Теките счастья дни златые
Для всех народов и царей!
А ты, наш царь благословенный,
Спеши, спеши к стране своей,
Победой, славой утружденный!
Везде ты искренно хвалим,
А здесь и славим и любим.

Тебя как солнце ждем душею!
Ах! благодарностью своею
Достойны мы твоими быть!
Гряди с геройскими полками,
Которых память будет жить
Вовек с чудесными делами!
Российских древних царств глава,
Седая в доблести Москва

С себя прах смерти отрясает;
Развалины свои венчает
Цветами юныя весны.
Не бойся мрачных лиц, стенаний:
Печали все погребены.
Услышишь громы восклицаний:
«Для счастья нашего живи!»
Узришь один восторг любви.

1814

 
Аполлинарий Михайлович Васнецов – Осень. 1910-е

Осень

Веют осенние ветры
;;В мрачной дубраве;
С шумом на землю валятся
;;Желтые листья.
 
Поле и сад опустели;
;;Сетуют холмы;
Пение в рощах умолкло –
;;Скрылися птички.
 
Поздние гуси станицей
;;К югу стремятся,
Плавным полетом несяся
;;В горних пределах.
 
Вьются седые туманы
;;В тихой долине;
С дымом в деревне мешаясь,
;;К небу восходят.
 
Странник, стоящий на холме,
;;Взором унылым
Смотрит на бледную осень,
;;Томно вздыхая.
 
Странник печальный, утешься:
;;Вянет природа
Только на малое время;
;;Все оживится,
 
Все обновится весною;
;;С гордой улыбкой
Снова природа восстанет
;;В брачной одежде.
 
Смертный, ах! Вянет навеки!
;;Старец весною
Чувствует хладную зиму
;;Ветхия жизни.

1789

Ответ моему приятелю, который хотел, чтобы я написал похвальную оду Великой Екатерине

Мне ли славить тихой лирой
Ту, которая порфирой
Скоро весь обнимет свет?
Лишь безумец зажигает
Свечку там, где Феб сияет.
Бедный чижик не дерзает
Петь гремящей Зевса славы:
Он любовь одну поет;
С нею в рощице живет.

Блеск Российский державы
Очи бренные слепит:
Там на первом в свете троне,
В лучезарнейшей короне
Мать отечества сидит,
Правит царств земных судьбами,
Правит миром и сердцами,
Скиптром счастие дарит,
Взором бури укрощает,
Словом милость изливает
И улыбкой всё живит.

Что богине наши оды?
Что Великой песнь моя?
Ей певцы — ее народы,
Похвала — дела ея;
Им дивяся, умолкаю
И хвалить позабываю.

1793

Отставка

Amour, n; d'un soupir,
est comme lui l;ger .
Итак, в отставку ты уволен!..
Что делать, нежный пастушок?
Взять в руки шляпу, посошок;
Сказать: спасибо; я доволен!
Идти, и слезки не пролить.

Иду, желая милой Хлое
Приятно с новым другом жить.
Свобода — дело золотое,
Свобода в мыслях и в любви.
Минута чувства воспаляет,
Минута гасит огнь в крови.
Сердца любовников смыкает
Не цепь, но тонкий волосок:
Дохнет ли резвый ветерок,
Порхнет ли бабочка меж ими...
Всему конец, и связи нет!
Начто упреками пустыми
Терзать друг друга? белый свет
Своим порядком ввек идет.
Все любят, Хлоя, разлюбляют;
Клянутся, клятву преступают:
Где суд на ветреность сердец?
Что ныне взору, чувствам мило,
То завтра будет им постыло.
Теперь вам нравится мудрец,
Чрез час понравится глупец,
И часто бога Аполлона
(Чему свидетель древний мир)
Сменял в любви лесной сатир.
Под скиптром душегубца Крона
Какому постоянству быть?
Где время царь, там всё конечно,
И разве в вечности вам вечно
Придется одного любить!

Итак, смотри в глаза мне смело;
Я, право, Хлоя, не сердит.
Шуметь мужей несносных дело;
Любовник видит — и молчит;
Укажут дверь — и он с поклоном
Ее затворит за собой;
Не ссорясь с новым Селадоном,
Пойдет... стихи писать домой.

Я жил в Аркадии с тобою
Не час, но целых сорок дней!
Довольно — лучший соловей
Поет не долее весною...
Я также, Хлоя, пел тебя!..
И ты с восторгом мне внимала;
Рукою... на песке писала:
Люблю — люблю — умру любя!

Но старый друг твой не забудет,
Что кто о старом помнить будет,
Лишится глаза, как Циклоп :
Пусть, Хлоя, мой обширный лоб
Подчас украсится рогами;
Лишь только был бы я с глазами!

1796

Песнь божеству

Господь Природы, — бесконечный,
Миров бесчисленных творец,
Источник бытия всевечный,
Отец чувствительных сердец —

Всего, что жизнь в себе питает,
Что видит славу, блеск небес,
Улыбкой радость изъявляет
И в скорби льет потоки слез!

От века сам в себе живущий,
Держащий всё в руках своих;
Нигде не зримый, всюду сущий —
В странах эфирных и земных!

Блаженство, свет, душа вселенной,
Святый, премудрый, дивный бог!
Кто — сердцем, чувством одаренный —
Тебя назвать мечтою мог?

Тебя?.. И страшным громом неба
Сей изверг в прах не обращен?
Огнем пылающего Феба
Сей злобный смертный не сожжен?

Но ты велик! но ты не знаешь,
Как мстить, наказывать врагов:
Они ничто — ты их прощаешь;
Ты зришь в врагах — своих сынов

И льешь на них дары благие;
Щадишь безумцев жалких кровь.
Исчезнет тьма в умах, и злые
Твою почувствуют любовь.

Любовь!.. и с кротким удивленьем —
В минуту славы, торжества, —
С живым сердечным восхищеньем
Падут пред троном божества;

Обнимут руку всеблагую,
Отцем простертую к сынам;
Восхвалят милость пресвятую —
Рекут: «Есть бог! Мир — божий храм!»

1793

Песнь воинов
(Сочинена в 1806 году)

Гремит, гремит священный глас
Отечества, Закона, Славы!
Сыны Российския державы!
Настал великодушных час:
Он наш!.. Друзья! вооружимся,
С врагом отечества сразимся;
Ударим мощною рукой,
Как дети грозного Борея,
И миру возвратим покой,
Низвергнув общего злодея!

Цари, народы слезы льют:
Державы, воинства их пали;
Европа есть юдоль печали.
Свершился ль неба страшный суд?
Нет, нет! у нас святое знамя,
В руках железо, в сердце пламя:
Еще судьба не решена!
Не торжествуй, о Галл надменный!
Твоя победа неверна:
Се росс, тобой не одоленный!

Готов кровопролитный бой!
Отведай сил и счастья с нами;
Сломи грудь грудью, ряд рядами;
Ступай: увидим, кто герой!
Пощады нет: тебя накажем
Или мы все на месте ляжем.
Что жизнь для побежденных? — стыд!
Кто в плен дается? — боязливый!
Сей острый меч, сей медный щит
У нас в руках, пока мы живы.

Ты нам дерзаешь угрожать?
Но римлян страшных легионы
Могли ль дать Северу законы?
Полунощь есть героев мать:
Рим пал, их мышцей сокрушенный,
Колосс, веками утвержденный.
Ищи на Юге робких слуг:
Сын Севера в стране железной
Живет с свободою сам-друг,
И царь ему — отец любезный.

Но ты идешь: друзья! вперед!
Гремите звучными щитами,
Сверкайте светлыми мечами
И пойте древний гимн побед!
Герои в старости маститой,
Делами, саном знаменитой!
Ведите юнош славы в храм!
Достойный алтарей служитель!
Кури священный фимиам;
Молись... Росс будет победитель!

О тени древних сограждан!
В селеньях горних вы покойны:
Мы славы вашея достойны;
Обет сердечный нами дан
Служить примером для потомства;
Не знают россы вероломства
И клятву чести сохранят:
Да будет мир тому свидетель!
За галла весь ужасный ад —
За нас же бог и Добродетель!

1806

Песнь мира

Мир блаженный, чадо неба,
К нам с оливою летит,
И венец светлее Феба
На главе его блестит.
Он в дыхании зефира
Ниспускается в наш край
И от горних стран эфира
В тьму низносит светлый рай.

Хор

Бури, громы умолкают;
Тучи черны исчезают;
Исчезает, как призрак,
Ужас бледный, дым и мрак.

Всё в Природе оживает;
Свет проник в густую тень:
Пышно роза расцветает,
Как весною в красный день;
Луг пушится, зеленеет,
Клас сребрится вдалеке,
Плод златый на древе зреет,
Бальзам веет в ветерке.

Хор

Миллионы, веселитесь,
Миллионы, обнимитесь,
Как объемлет брата брат!
Лобызайтесь все стократ!

Птички снова прилетают
В наши рощи и леса;
Снова в песнях прославляют
Мир, свободу, небеса.
Агнец тигра не боится
И гуляет с ним в лугах;
Всё творение дружится,
На земле и на водах.

Хор

Миллионы да ликуют!
Миллионы торжествуют!
Век Астреин, оживи!
С целым миром мы в любви!

В рощах слышны звуки лиры;
На брегах кристальных вод
Нимфы, фауны, сатиры
Составляют хоровод.
И Силен неутомимый
Громким голосом поет;
Пляшет с нимфою любимой
И к веселью всех зовет.

Хор

Пойте, пойте духа радость!..
Лейте, лейте в сердце сладость!
Век Астреин, оживи!
С целым миром мы в любви!

Музы, грации, сплетая
Цепь из лавров и лилей,
Ею крылья обвивая
Бога тихих, райских дней,
Нежно все его ласкают
С видом счастливой любви
И в восторге восклицают:
«Вечно с нами, Мир, живи!»

Хор

Вечно с нами, Мир прелестный,
Вечно с нами, сын небесный,
Вечно с нами обитай
И блаженством нас питай!

Полно нам губить друг друга,
Сирым слезы проливать!
И печальная супруга
Да престанет горевать!
Долго смертные не знали,
Что блаженство есть любовь;
Счастья в хищности искали,
И лилась реками кровь.

Хор

Смертный ныне просветился
И ко дружбе обратился.
Век Астреин, оживи!
С целым миром мы в любви!

Цепь составьте, миллионы,
Дети одного отца!
Вам даны одни законы,
Вам даны одни сердца!
Братски, нежно обнимитесь
И клянитеся — любить!
Чувством, мыслию клянитесь:
Вечно, вечно в мире жить!

Хор

Мы клянемся все сердечно
В мире с братьями жить вечно!
Отче! слышишь клятву чад?
Мы твердим ее стократ.

Декабрь, 1791

Песня 
("Нет, полно, полно! впредь не буду")

Нет, полно, полно! впредь не буду
Себя пустой надеждой льстить
И вас, красавицы, забуду.
Нет, нет! что прибыли любить?

Любил я резвую Плениру,
Любил веселую Темиру,
Любил и сердцем и душой.
Они шутили, улыбались,
Моею страстью забавлялись;
А я — я слезы лил рекой!

Нет, полно, полно! впредь не буду
Себя пустой надеждой льстить
И вас, красавицы, забуду.
Нет, нет! что прибыли любить?

Мне горы золота сулили;
«Надейся!» — взором говорили.
Пришло к развязке наконец...
И что ж? мне двери указали!
«Учись знать шутку, друг!» — сказали.
Они смеются!.. я глупец!

Нет, полно, полно! впредь не буду
Себя пустой надеждой льстить
И вас, красавицы, забуду.
Нет, нет! что прибыли любить?

Тот ввек несчастлив будет с вами,
Кто любит прямо, не словами.
Вам мило головы кружить,
Играть невинными сердцами,
Дарить нас рабством и цепями
И только для тщеславья жить.

Нет, полно, полно! впредь не буду
Себя пустой надеждой льстить
И вас, красавицы, забуду.
Нет, нет! что прибыли любить?

Ах! лучше по лесам скитаться,
С лапландцами в снегу валяться
И плавать в лодке по морям,
Чем быть плаксивым Селадоном,
Твердить увы печальным тоном
И ввек служить потехой вам!

Нет, полно, полно! впредь не буду
Себя пустой надеждой льстить
И вас, красавицы, забуду.
Нет, нет! что прибыли любить?

1795

Песня из повести "Остров Борнгольм"

Законы осуждают
Предмет моей любви;
Но кто, о сердце, может
Противиться тебе?

Какой закон святее
Твоих врожденных чувств?
Какая власть сильнее
Любви и красоты?

Люблю — любить ввек буду.
Кляните страсть мою,
Безжалостные души,
Жестокие сердца!

Священная Природа!
Твой нежный друг и сын
Невинен пред тобою.
Ты сердце мне дала;

Твои дары благие
Украсили ее, —
Природа! ты хотела,
Чтоб Лилу я любил!

Твой гром гремел над нами,
Но нас не поражал,
Когда мы наслаждались
В объятиях любви.

О Борнгольм, милый Борнгольм!
К тебе душа моя
Стремится беспрестанно;
Но тщетно слезы лью,

Томлюся и вздыхаю!
Навек я удален
Родительскою клятвой
От берегов твоих!

Еще ли ты, о Лила,
Живешь в тоске своей?
Или в волнах шумящих
Скончала злую жизнь?

Явися мне, явися,
Любезнейшая тень!
Я сам в волнах шумящих
С тобою погребусь.

1793

Покой и слава

«Спокойствие дороже славы!» —
Твердят ленивые умы.
Нет, нет! они не правы;
Покоем недовольны мы:
В объятиях его скучаем
И прежде смерти умираем.
Жизнь наша столь бедна,
Превратна, неверна;
Дней ясных в ней так мало,
Так всё мгновенно для сердец,
Что удовольствия и счастия начало
Есть удовольствия и счастия конец.
Чем бережно в тени скрываться,
Бояться шороха, бояться вслух дышать,
Единственно затем, чтоб жизнию скучать
И смерти праздно дожидаться, —
Не лучше ль что-нибудь
Великое свершить? Гремящей славы путь
К бессмертию ведет. Душа живет делами
И наслаждается веками
В геройском подвиге своем.
Парить с орлом под небесами,
Сиять эфирными лучами,
Сгореть там солнечным огнем,
Оставить пепел нам — милее для героя,
Чем духом онеметь в ничтожестве покоя
И с червем прах лобзать, доколе исполин,
Рок, грозный смертных властелин,
Его не раздавил гигантскою стопою.
Всем должно быть землею!
Ты, слабый человек,
Как тень, мелькая, исчезаешь;
Но надпись о другом и в самый дальний век
Гласит: Прохожий, стой! Героя попираешь .

1797

Посвящение к "Аглае"

Тебе, любезная, посвящаю мою «Аглаю», тебе, единственному другу моего сердца!

Твоя нежная, великодушная, святая дружба составляет всю цену и счастье моей жизни. Ты мой благодетельный гений, гений-хранитель!

Мы живем в печальном мире; но кто имеет друга, то пади на колена и благодари вездесущего!

Мы живем в печальном мире, где часто страдает невинность, где часто гибнет добродетель; но человек имеет утешение — любить!

Сладкое утешение!.. любить друга, любить добродетель!.. любить и чувствовать, что мы любим!

Исчезли призраки моей юности; угасли пламенные желания в моем сердце; спокойно мое воображение.

Ничто не прельщает меня в свете. Чего искать? К чему стремиться?.. К новым горестям? Они сами найдут меня — и я без ропота буду лить новые слезы.

Там лежит страннический посох мой и тлеет во прахе!

Любезная! Сии две слезы, которые выкатились теперь из глаз моих, тебе же посвящаю!

8 октября 1794


 
А. А. Плещеев. Рисунок

Послание к Александру Алексеевичу Плещееву

Мой друг! вступая в шумный свет
С любезной, искренней душею,
В весеннем цвете юных лет,
Ты хочешь с музою моею
В свободный час поговорить
О том, чего все ищут в свете;
Что вечно у людей в предмете;
О чем позволено судить
Ученым, мудрым и невежде,
Богатым в золотой одежде
И бедным в рубище худом,
На тронах, славой окруженных,
И в сельских хижинах смиренных;
Что в каждом климате земном
Надежду смертных составляет,
Сердца всечасно обольщает,
Но, ах!.. не зримо ни в одном!

О счастьи слово. Удалимся
Под ветви сих зеленых ив;
Прохладой чувства освежив,
Мы там беседой насладимся
В любезной музам тишине .

Мой друг! поверишь ли ты мне,
Чтоб десять тысяч было мнений,
Ученых философских прений,
В архивах древности седой
О средствах жить счастливо в свете,
О средствах обрести покой?
Но точно так, мой друг; в сем счете
Ошибки нет. Фалес, Хилон,
Питтак, Эпименид, Критон,
Бионы, Симмии, Стильпоны,
Эсхины, Эммии, Зеноны,
В лицее, в храмах и садах,
На бочках, темных чердаках
О благе вышнем говорили
И смертных к счастию манили
Своею… нищенской клюкой,
Клянясь священной бородой,
Что плод земного совершенства
В саду их мудрости растет;
Что в нем нетленный цвет блаженства,
Как роза пышная, цветет.
Слова казалися прекрасны,
Но только были несогласны.
Один кричал: ступай туда!
Другой: нет, нет, поди сюда!
Что ж греки делали? Смеялись;
Ученой распрей забавлялись,
А счастье… называли сном!

И в наши времена о том
Бывает много шуму, спору.
Немало новых гордецов,
Которым часто без разбору
Дают названье мудрецов;
Они нам также обещают
Открыть прямой ко счастью след;
В глаза же счастия не знают;
Живут, как все, под игом бед;
Живут, и горькими слезами
Судьбе тихонько платят сами
За право умниками слыть,
О счастьи в книгах говорить!

Престанем льстить себя мечтою,
Искать блаженства под луною!
Скорее, друг мой, ты найдешь
Чудесный философский камень,
Чем век без горя проживешь.
Япетов сын  эфирный пламень
Похитил для людей с небес,
Но счастья к ним он не принес;
Оно в удел нам не досталось
И там, с Юпитером, осталось.
Вздыхай, тужи; но пользы нет!
Судьбы рекли: «Да будет свет
Жилищем призраков, сует,
Немногих благ и многих бед!»
Рекли – и суеты спустились
На землю шумною толпой:
Герои в латы нарядились,
Пленяся Славы красотой;
Мечом махнули, полетели
В забаву умерщвлять людей;
Одни престолов захотели,
Другие самых олтарей;
Одни шумящими рулями
Рассекли пену дальних вод;
Другие мощными руками
Отверзли в землю темный ход,
Чтоб взять пригоршни светлой пыли!..
Мечты всем головы вскружили,
А горесть врезалась в сердца.
Народов сильных победитель
И стран бесчисленных властитель
Под блеском светлого венца
В душевном мраке унывает
И часто сам того не знает,
На что величия желал
И кровью лавры омочал!
Смельчак, Америку открывший ,
Пути ко счастью не открыл;
Индейцев в цепи заключивший
Цепями сам окован был,
Провел и кончил жизнь в страданье, –
А сей вздыхающий скелет,
Который богом чтит стяжанье,
Среди богатств в тоске живет!..
Но кто, мой друг, в морской пучине
Глазами волны перечтет?
И кто представит нам в картине
Ничтожность всех земных сует?

Что ж делать нам? Ужель сокрыться
В пустыню Муромских лесов,
В какой-нибудь безвестный кров,
И с миром навсегда проститься,
Когда, к несчастью, мир таков?
Увы, Анахорет не будет
В пустыне счастливее нас!
Хотя земное и забудет;
Хотя умолкнет страсти глас
В его душе уединенной,
Безмолвным мраком огражденной,
Но сердце станет унывать,
В груди холодной тосковать,
Не зная, чем ему заняться.
Тогда пустыннику явятся
Химеры, адские мечты,
Плоды душевной пустоты!
Чудовищ грозных миллионы,
Змеи летучие, драконы
Над ним крылами зашумят
И страхом ум его затмят…
В тоске он жизнь свою скончает!

Каков ни есть подлунный свет,
Хотя блаженства в оном нет,
Хотя в нем горесть обитает, –
Но мы для света рождены,
Душой, умом одарены
И должны в нем, мой друг, остаться.
Чем можно будем наслаждаться,
Как можно менее тужить,
Как можно лучше, тише жить,
Без всяких суетных желаний,
Пустых, блестящих ожиданий;
Но что приятное найдем,
То с радостью себе возьмем.
В лесах унылых и дремучих
Бывает краше анемон,
Когда украдкой выдет он
Один среди песков сыпучих;
Во тьме густой, в печальной мгле
Сверкнет луч солнца веселее:
Добра не много на земле,
Но есть оно – и тем милее
Ему быть должно для сердец.
Кто малым может быть доволен,
Не скован в чувствах, духом волен,
Не есть чинов, богатства льстец;
Душою так же прям, как станом;
Не ищет благ за океаном
И с моря кораблей не ждет,
Шумящих ветров не робеет,
Под солнцем домик свой имеет,
В сей день для дня сего живет
И мысли в даль не простирает;
Кто смотрит прямо всем в глаза;
Кому несчастного слеза
Отравы в пищу не вливает;
Кому работа не трудна,
Прогулка в поле не скучна
И отдых в знойный час любезен;
Кто ближним иногда полезен
Рукой своей или умом;
Кто может быть приятным другом,
Любимым, счастливым супругом
И добрым милых чад отцом;
Кто муз от скуки призывает
И нежных граций, спутниц их;
Стихами, прозой забавляет
Себя, домашних и чужих;
От сердца чистого смеется
(Смеяться, право, не грешно!)
Над всем, что кажется смешно, –
Тот в мире с миром уживется
И дней своих не прекратит
Железом острым или ядом;
Тому сей мир не будет адом;
Тот путь свой розой осветит
Среди колючих жизни терний,
Отраду в горестях найдет,
С улыбкой встретит час вечерний
И в полночь тихим сном заснет.

1794
 
И. И. Дмитриев. Портрет работы В. А. Тропинина, 1835 г.


Послание к Дмитриеву

(в ответ на его стихи, в которых он жалуется на скоротечность счастливой молодости)

Конечно, так – ты прав, мой друг!
Цвет счастья скоро увядает,
И юность наша есть тот луг,
Где сей красавец расцветает.
Тогда в эфире мы живем
И нектар сладостный пием
Из полной олимпийской чаши ;
Но жизни алая весна
Есть миг – увы! пройдет она,
И с нею мысли, чувства наши
Лишатся свежести своей,
Что прежде душу веселило,
К себе с улыбкою манило,
Не мило, скучно будет ей.
Надежды и мечты златые,
Как птички, быстро улетят,
И тени хладные, густые
Над нами солнце затемнят, –
Тогда, подобно Иксиону,
Не милую свою Юнону,
Но дым увидим пред собой!
И я, о друг мой, наслаждался
Своею красною весной;
И я мечтами обольщался –
Любил с горячностью людей,
Как нежных братий и друзей;
Желал добра им всей душею;
Готов был кровию моею
Пожертвовать для счастья их
И в самых горестях своих
Надеждой сладкой веселился
Небесполезно жить для них –
Мой дух сей мыслию гордился!
Источник радостей и благ
Открыть в чувствительных душах;
Пленить их истиной святою,
Ее нетленной красотою;
Орудием небесным быть
И в памяти потомства жить
Казалось мне всего славнее,
Всего прекраснее, милее!
Я жребий свой благословлял,
Любуясь прелестью награды, –
И тихий свет моей лампады
С звездою утра угасал.
Златое дневное светило
Примером, образцом мне было…
Почто, почто, мой друг, не век
Обманом счастлив человек?

Но время, опыт разрушают
Воздушный замок юных лет;
Красы волшебства исчезают…
Теперь иной я вижу свет, –
И вижу ясно, что с Платоном
Республик нам не учредить,
С Питтаком, Фалесом, Зеноном
Сердец жестоких не смягчить.
Ах! зло под солнцем бесконечно,
И люди будут – люди вечно.
Когда несчастных Данаид
Сосуд наполнится водою,
Тогда, чудесною судьбою,
Наш шар приимет лучший вид:
Сатурн на землю возвратится
И тигра с агнцем помирит ;
Богатый с бедным подружится
И слабый сильного простит.
Дотоле истина опасна,
Одним скучна, другим ужасна;
Никто не хочет ей внимать,
И часто яд тому есть плата,
Кто гласом мудрого Сократа
Дерзает буйству угрожать.
Гордец не любит наставленья,
Глупец не терпит просвещенья –
Итак, лампаду угасим,
Желаю доброй ночи им.

Но что же нам, о друг любезный,
Осталось делать в жизни сей,
Когда не можем быть полезны,
Не можем пременить людей?
Оплакать бедных смертных долю
И мрачный свет предать на волю
Судьбы и рока: пусть они,
Сим миром правя искони,
И впредь творят что им угодно!
А мы, любя дышать свободно,
Себе построим тихий кров
За мрачной сению лесов,
Куда бы злые и невежды
Вовек дороги не нашли
И где б без страха и надежды
Мы в мире жить с собой могли,
Гнушаться издали пороком
И ясным, терпеливым оком
Взирать на тучи, вихрь сует,
От грома, бури укрываясь
И в чистом сердце наслаждаясь
Мерцанием вечерних лет,
Остатком теплых дней осенних.
Хотя уж нет цветов весенних
У нас на лицах, на устах
И юный огнь погас в глазах;
Хотя красавицы престали
Меня любезным называть
(Зефиры с нами отыграли!),
Но мы не должны унывать:
Живем по общему закону!..
Отелло в старости своей
Пленил младую Дездемону
И вкрался тихо в сердце к ней
Любезных муз прелестным даром.
Он с нежным, трогательным жаром
В картинах ей изображал,
Как случай в жизни им играл;
Как он за дальними морями,
Необозримыми степями,
Между ревущих, пенных рек,
Среди лесов густых, дремучих,
Песков горящих и сыпучих,
Где люди не бывали ввек,
Бесстрашно в юности скитался,
Со львами, тиграми сражался,
Терпел жестокий зной и хлад,
Терпел усталость, жажду, глад.
Она внимала, удивлялась;
Брала участие во всем;
В опасность вместе с ним вдавалась
И в нежном пламени своем,
С блестящею в очах слезою,
Сказала: «Я люблю тебя!»
И мы, любезный друг, с тобою
Найдем подругу для себя,
Подругу с милою душею,
Она приятностью своею
Украсит запад наших дней.
Беседа опытных людей,
Их басни, повести и были
(Нас лета сказкам научили!)
Ее внимание займут,
Ее любовь приобретут.
Любовь и дружба – вот чем можно
Себя под солнцем утешать!
Искать блаженства нам не должно,
Но должно – менее страдать;
И кто любил, кто был любимым,
Был другом нежным, другом чтимым,
Тот в мире сем недаром жил,
Недаром землю бременил.

Пусть громы небо потрясают,
Злодеи слабых угнетают,
Безумцы хвалят разум свой!
Мой друг! не мы тому виной.
Мы слабых здесь не угнетали
И всем ума, добра желали:
У нас не черные сердца!
И так без трепета и страха
Нам можно ожидать конца
И лечь во гроб, жилище праха.
Завеса вечности страшна
Убийцам, кровью обагренным,
Слезами бедных орошенным.
В ком дух и совесть без пятна,
Тот с тихим чувствием встречает
Златую Фебову стрелу ,
И ангел мира освещает
Пред ним густую смерти мглу.
Там, там, за синим океаном,
Вдали, в мерцании багряном,
Он зрит… но мы еще не зрим.

1794

Поэзия
(Сочинена в 1787 году)

Die Lieder der g;ttlichen Harfenspieler schallen mit Macht, wie beseelend.

Klopstock

Едва был создан мир огромный, велелепный,
Явился человек, прекраснейшая тварь,
Предмет любви творца, любовию рожденный;
Явился – весь сей мир приветствует его,
В восторге и любви, единою улыбкой.
Узрев собор красот и чувствуя себя,
Сей гордый мира царь почувствовал и бога,
Причину бытия – толь живо ощутил
Величие творца, его премудрость, благость,
Что сердце у него в гимн нежный излилось,
Стремясь лететь к отцу… Поэзия святая!
Се ты в устах его, в источнике своем,
В высокой простоте! Поэзия святая!
 
Благословляю я рождение твое!
Когда ты, человек, в невинности сердечной,
Как роза цвел в раю, Поэзия тебе
Утехою была. Ты пел свое блаженство,
Ты пел творца его. Сам бог тебе внимал,
Внимал, благословлял твои святые гимны:
Гармония была душою гимнов сих –
И часто ангелы в небесных мелодиях,
На лирах золотых, хвалили песнь твою.
 
Ты пал, о человек! Поэзия упала;
Но дщерь небес еще сияла лепотой,
Когда несчастный, вдруг раскаяся в грехе,
Молитвы воспевал – сидя на бережку
Журчащего ручья и слезы проливая,
В унынии, в тоске тебя воспоминал,
Тебя, эдемский сад ! Почасту мудрый старец,
Среди сынов своих, внимающих ему,
Согласно, важно пел таинственные песни
И юных научал преданиям отцов.
Бывало иногда, что ангел ниспускался –
На землю, как эфир, и смертных наставлял
В Поэзии святой, небесною рукою
Настроив лиры им –
 
Живее чувства выражались,
Звучнее песни раздавались,
Быстрее мчалися к творцу.
 
Столетия текли и в вечность погружались –
Поэзия всегда отрадою была
Невинных, чистых душ. Число их уменьшалось;
Но гимн царю царей вовек не умолкал –
И в самый страшный день, когда пылало небо
И бурные моря кипели на земли,
Среди пучин и бездн, с невиннейшим семейством
(Когда погибло все)  Поэзия спаслась.
Святой язык небес нередко унижался,
И смертные, забыв великого отца,
Хвалили вещество бездушныя планеты!
Но был избранный род, который в чистоте
Поэзию хранил и ею просвещался.
Так славный, мудрый бард, древнейший из певцов,
Со всею красотой священной сей науки
Воспел, как мир истек из воли божества.
Так оный муж святый, в грядущее проникший,
Пел миру часть его. Так царственный поэт ,
Родившись пастухом, но в духе просвещенный,
Играл хвалы творцу и песнию своей
Народы восхищал. Так в храме Соломона
Гремела богу песнь!
 
Во всех, во всех странах Поэзия святая
Наставницей людей, их счастием была;
Везде она сердца любовью согревала.
Мудрец, Натуру знав, познав ее творца
И слыша глас его и в громах и в зефирах,
В лесах и на водах, на арфе подражал
Аккордам божества, и глас сего поэта
Всегда был божий глас!
 
Орфей, фракийский муж, которого вся древность
Едва не богом чтит, Поэзией смягчил
Сердца лесных людей, воздвигнул богу храмы
И диких научил всесильному служить.
Он пел им красоту Натуры, мирозданья;
Он пел им тот закон, который в естестве
Разумным оком зрим; он пел им человека,
Достоинство его и важный сан; он пел,
 
И звери дикие сбегались,
И птицы стаями слетались
Внимать гармонии его;
И реки с шумом устремлялись,
И ветры быстро обращались
Туда, где мчался глас его.
 
Омир в стихах своих описывал героев –
И пылкий юный грек, вникая в песнь его,
В восторге восклицал: «Я буду Ахиллесом!
Я кровь свою пролью, за Грецию умру!»
Дивиться ли теперь геройству Александра?
Омира он читал, Омира он любил. –
Софокл и Эврипид учили на театре,
Как душу возвышать и полубогом быть.
Бион, и Теокрит, и Мосхос воспевали
Приятность сельских сцен, и слушатели их
Пленялись красотой природы без искусства,
Приятностью села. Когда Омир поет,
Всяк воин, всяк герой, внимая Теокриту,
Оружие кладут – герой теперь пастух!
Поэзии сердца, все чувства – все подвластно.
 
Как Сириус блестит светлее прочих звезд,
Так Августов поэт, так пастырь Мантуанский
Сиял в тебе, о Рим! среди твоих певцов.
Он пел, и всякий мнил, что слышит глас Омира;
Он пел, и всякий мнил, что сельский Теокрит
Еще не умирал или воскрес в сем барде.
Овидий воспевал начало всех вещей,
Златый блаженный век, серебряный и медный,
Железный, наконец, несчастный, страшный век,
Когда гиганты, род надменный и безумный5,
Собрав громады гор, хотели вознестись
К престолу божества; но тот, кто громом правит,
Погреб их в сих горах .
 
Британия есть мать поэтов величайших.
Древнейший бард ее, Фингалов мрачный сын,
Оплакивал друзей, героев, в битве падших,
И тени их к себе из гроба вызывал.
Как шум морских валов, носяся по пустыням
Далеко от брегов, уныние в сердцах
Внимающих родит, – так песни Оссиана,
Нежнейшую тоску вливая в томный дух,
Настраивают нас к печальным представленьям;
Но скорбь сия мила и сладостна душе.
Велик ты, Оссиан, велик, неподражаем!
 
Шекспир, Натуры друг! кто лучше твоего
Познал сердца людей? Чья кисть с таким искусством
Живописала их? Во глубине души
Нашел ты ключ ко всем великим тайнам рока
И светом своего бессмертного ума,
Как солнцем, озарил пути ночные в жизни!
«Все башни, коих верх скрывается от глаз
В тумане облаков; огромные чертоги
И всякий гордый храм исчезнут, как мечта, –
В течение веков и места их не сыщем», –
Но ты, великий муж, пребудешь незабвен!
 
Мильтон, высокий дух, в гремящих страшных песнях
Описывает нам бунт, гибель Сатаны;
Он душу веселит, когда поет Адама,
Живущего в раю; но, голос ниспустив,
Вдруг слезы из очей ручьями извлекает,
Когда поет его, подпадшего греху.
 
О Йонг, несчастных друг, несчастных утешитель!
Ты бальзам в сердце льешь, сушишь источник слез,
И, с смертию дружа, дружишь ты нас и с жизнью!
Природу возлюбив, природу рассмотрев
И вникнув в круг времен, в тончайшие их тени,
Нам Томсон возгласил природы красоту,
Приятности времен. Натуры сын любезный,
О Томсон! ввек тебя я буду прославлять!
Ты выучил меня природой наслаждаться
И в мрачности лесов хвалить творца ее!
 
Альпийский Теокрит, сладчайший песнопевец!
Еще друзья твои в печали слезы льют –
Еще зеленый мох не виден на могиле,
Скрывающей твой прах! В восторге пел ты нам
Невинность, простоту, пастушеские нравы
И нежные сердца свирелью восхищал.
Сию слезу мою, текущую толь быстро,
Я в жертву приношу тебе, Астреин друг !
Сердечную слезу и вздох и песнь поэта,
Любившего тебя, прими, благослови,
О дух, блаженный дух, здесь, в Геснере, блиставший!
 
Несяся на крылах превыспренних орлов,
Которые певцов божественныя славы
Мчат в вышние миры, да тему почерпнут
Для гимна своего, певец избранный Клопшток
Вознесся выше всех, и там, на небесах,
Был тайнам научен, и той великой тайне,
Как бог стал человек. Потом воспел он нам
Начало и конец Мессииных страданий,
Спасение людей. Он богом вдохновен –
Кто сердцем всем еще привязан к плоти, к миру,
Того язык немей, и песней толь святых
Не оскверняй хвалой; но вы, святые мужи,
В которых уже глас земных страстей умолк,
В которых мрака нет! вы чувствуете цену
Того, что Клопшток пел, и можете одни,
Во глубине сердец, хвалить сего поэта!
Так старец, отходя в блаженнейшую жизнь,
В восторге произнес: «О Клопшток несравненный!»
Еще великий муж собою красит мир –
Еще великий дух земли сей не оставил.
Но нет! он в небесах уже давно живет –
Здесь тень мы зрим сего священного поэта.
 
О россы! век грядет, в который и у вас
Поэзия начнет сиять, как солнце в полдень.
Исчезла нощи мгла – уже Авроры свет
В *** блестит, и скоро все народы
На север притекут светильник возжигать,
Как в баснях Прометей тек к огненному Фебу ,
Чтоб хладный темный мир согреть и осветить.
Доколе мир стоит, доколе человеки
Жить будут на земле, дотоле дщерь небес,
Поэзия, для душ чистейших благом будет.
Доколе я дышу, дотоле буду петь,
Поэзию хвалить и ею утешаться.
Когда ж умру, засну и снова пробужусь, –
Тогда, в восторгах погружаясь
И вечно, вечно наслаждаясь,
Я буду гимны петь творцу,
Тебе, мой бог, господь всесильный,
Тебе, любви источник дивный,
Узрев там все лицом к лицу!

1787

Приношение грациям

Любезные душе чувствительной и нежной,
Богини дружества ,  утехи безмятежной!
Вы, кои в томну грудь — под мраком черных туч
Ужасныя грозы, носящейся над нами
В юдоли жизни сей, — лиете светлый луч
От взора своего и белыми руками,
С улыбкой на устах, сушите реки слез,
Текущие из глаз, печалью отягченных!
Богини кроткие, любимицы небес,
Подруги нежных муз и всех красот нетленных!
Вы, кои в миртовых и розовых венках,
Обнявшись, ходите по рощам и долинам,
По бархатным лугам, фиалкам и ясминам,
Цветущий образ свой являете в ручьях,
Приветствуете нимф, в источниках живущих,
И мирных пастухов, красу весны поющих!
О вы, которых вся земля боготворит
И счастливый мудрец и дикий свято чтит;
Которым вместо жертв и вместо фимиама
Приносятся сердца; которым вместо храма
Пространный служит мир; без коих красота
Не может нас пленять, и самая Природа
Была бы без души, печальна и пуста;
Без коих жизнь мертва, не сладостна свобода,
Не ясен солнца свет и сердцу нет отрад;
Которых прелести божественный Сократ
Искусною рукой на мраморе представил
И новый Теокрит  на стройной лире славил!
Богини милые! благословите сей
Свободный плод моих часов уединенных,
Природе, тишине и музам посвященных!
Вручаю вам его, сей дар души моей.
С улыбкою любви, небесные, примите,
Что вам дарит любовь; улыбкой освятите
Сплетенный мной венок из белых тубероз,
Из свежих ландышей, из юных алых роз:
Для вас одних сплетен он чистою рукою.
Но, ах! на нем слеза... Простите мне ее:
Я друга потерял! .. Пред вами ль грусть сокрою,
Прискорбие души, уныние мое?
Ах, нет! от вас я жду, любезных, утешенья,
Луча во мрачности и в горе услажденья!..
Примите малый дар — клянуся вас любить,
Богини милые, доколе буду жить!

3 июня 1793

Пророчество на 1799 год, найденное в бумагах Нострадамуса

В сей год глупцы и ум не будут — антиподы,
Из глаз мадамы Шню  родится — василиск,
Немые с сиднями составят — хороводы,
Из Рима в Клин шагнет Траянов — обелиск,
Поэта Дмитрева разлюбят — аониды,
Оставят злых людей в покое — эвмениды,
Амур явится вдруг с усами как — гусар,
Прекрасным девушкам в Москве наскучат — балы,
Скупые засветят без свеч одни — шандалы,
Чтоб всё сие воспеть, родится вновь — Пиндар.

Начало 1799

Прости

Кто мог любить так страстно,
Как я любил тебя?
Но я вздыхал напрасно,
Томил, крушил себя!

Мучительно плениться,
Быть страстным одному!
Насильно полюбиться
Не можно никому.

Не знатен я, не славен, —
Могу ль кого прельстить?
Не весел, не забавен,—
За что меня любить?

Простое сердце, чувство
Для света ничего.
Там надобно искусство —
А я не знал его!

(Искусство величаться,
Искусство ловким быть,
Умнее всех казаться,
Приятно говорить.)

Не знал — и, ослепленный
Любовию своей,
Желал я, дерзновенный,
И сам любви твоей!

Я плакал, ты смеялась,
Шутила надо мной, —
Моею забавлялась
Сердечною тоской!

Надежды луч бледнеет
Теперь в душе моей...
Уже другой владеет
Навек рукой твоей!..

Будь счастлива — покойна,
Сердечно весела,
Судьбой всегда довольна,
Супругу — ввек мила!

Во тьме лесов дремучих
Я буду жизнь вести,
Лить токи слез горючих,
Желать конца — прости!

1792

Протей, или Несогласия  стихотворца

N. B. Говорят, что поэты нередко сами себе противоречат и переменяют свои мысли о вещах.

Сочинитель отвечает:

Ты хочешь, чтоб поэт всегда одно лишь мыслил,
Всегда одно лишь пел: безумный человек!
Скажи, кто образы Протеевы исчислил?
Таков питомец муз и был и будет ввек.
Чувствительной душе не сродно, ль изменяться?
Она мягка как воск, как зеркало ясна,
И вся природа в ней с оттенками видна.
Нельзя ей для тебя единою казаться
В разнообразии естественных чудес.
Взгляни на светлый пруд, едва едва струимый
Дыханьем ветерка: в сию минуту зримы
В нем яркий Фебов свет, чистейший свод небес
И дерзостный орел, горе один парящий;
Кудрявые верхи развесистых древес;
В сени их пастушок с овечкою стоящий;
На ветви голубок с подружкою своей
(Он дремлет, под крыло головку спрятав к ней) —
Еще минута… вдруг иное представленье:
Сокрыли облака в кристалле Фебов зрак;
Там стелется один волнистый, сизый мрак.
В душе любимца муз такое ж измененье
Бывает каждый час; что видит, то поет,
И, всем умея быть, всем быть перестает.
Когда в весенний день, среди лугов цветущих
Гуляя, видит он Природы красоты,
Нимф сельских хоровод, играющих, поющих,
Тогда в душе его рождаются мечты
О веке золотом, в котором люди жили
Как братья и друзья, пасли свои стада,
Питались их млеком; не мысля никогда,
Что есть добро и зло, по чувству добры были,
А более всего… резвились и любили!
Тогда он с Геснером свирелию своей
Из шума городов зовет в поля людей.
«Оставьте, — говорит, — жилище скуки томной,
Где все веселие в притворстве состоит;
Где вы находите единый ложный вид
Утехи и забав. В сени Природы скромной
Душевный сладкий мир с веселостью живет;
Там счастье на лугу с фиалками цветет
И смотрится в ручей с пастушкою прекрасной.
О счастьи в городах лишь только говорят,
Не чувствуя его; в селе об нем молчат,
Но с ним проводят век, как день весенний ясной,
В невинности златой, в сердечной простоте».
Когда ж глазам его явится блеск искусства
В чудесности своей и в полной красоте:
Великолепный град, картина многолюдства,
Разнообразное движение страстей,
Подобных бурному волнению морей,
Но действием ума премудро соглашенных
И к благу общества законом обращенных:
Театр, где, действуя лишь для себя самих,
Невольно действуем для выгоды других ;
Машина хитрая, чудесное сцепленье
Бесчисленных колес; ума произведенье,
Но, несмотря на то, загадка для него!
Тогда певец села в восторге удивленья,
Забыв свирель, берет для гимна своего
Златую лиру, петь успехи просвещенья:
«Что был ты, человек, с природою один?
Ничтожный раб ее, живущий боязливо.
Лишь в обществе ты стал природы властелин
И в первый раз взглянул на небо горделиво,
Взглянул и прочитал там славный жребий свой:
Быть в мире сем царем, творения главой.
Лишь в обществе душа твоя себе сказалась,
И сердце начало с сердцами говорить;
За мыслию одной другая вслед рождалась,
Чтоб лествицей уму в познаниях служить.
В Аркадии своей ты был с зверями равен,
И мнимый век златой, век лени, детства, сна,
Бесславен для тебя, хотя в стихах и славен.
Для бедных разумом жизнь самая бедна:
Лишь в общежитии мы им обогатились;
Лишь там художества с науками родились —
И первый в мире град был первым торжеством
Даров, влиянных в нас премудрым божеством.
Не в поле, не в лесах святая добродетель
Себе воздвигла храм: Сократ в Афинах жил,
И в Риме Нума  царь, своих страстей владетель,
Своих законов раб, бессмертье заслужил.
Не тот Герой добра, кто скрылся от порока,
От искушения, измен, ударов рока
И прожил век один с полмертвою душей,
Но тот, кто был всегда примером для людей,
Среди бесчисленных опасных преткновений,
Как мраморный колосс, незыблемо стоял,
Стезею правды шел во мраке заблуждений,
Сражался с каждым злом, сражаясь, побеждал.
Так кормчий посреди морей необозримых
Без страха видит гроб волнистый пред собой
И слышит грозный рев пучин неизмеримых;
Там гибельная мель, здесь камни под водой:
Но с картою в руках, с магнитом пред очами
Пловец в душе своей смеется над волнами
И к пристани спешит, где ждет его покой».
 
В сей хижине живет питомец Эпиктета,
Который, истребив чувствительность в себе,
Надежду и боязнь, престал служить судьбе
И быть ее рабом. Сия царица света
Отнять, ни дать ему не может ничего:
Ничто не веселит, не трогает его;
Он ко всему готов. Представь конец вселенной:
Небесный свод трещит; огромные шары
Летят с своих осей; в развалинах миры…
Сим страшным зрелищем мудрец не устрашенной
Покойно бы сказал: «Мне время отдохнуть
И в гробе Естества сном вечности заснуть!»
Поэт пред ним свои колена преклоняет
И полубога в нем на лире прославляет:
«Великая душа! что мир сей пред тобой?
Горсть пыльныя земли. Кто повелитель твой?
Сам бог — или никто. Ты нужды не имеешь
В подпоре для себя: тверда сама собой.
Без счастья быть всегда счастливою умеешь,
Умея презирать ничтожный блеск его;
Оно без глаз, а ты без глаз и для него:
Смеется иль грозит, не видишь ничего.
Пусть карлы будут им велики или славны:
Обманчивый призра;к! их слава звук пустой;
В величии своем они с землею равны;
А ты равна ли с чем? с единою собой!»
И с тою ж кистию, с тем самым же искусством
Сей нравственный Апелл  распишет слабость вам,
Для стоиков порок, но сродную сердцам
Зависимых существ, рожденных с нежным чувством…
Ах! слабость жить мечтой, от рока ожидать
Всего, что мыслям льстит, — надеяться, бояться,
От удовольствия и страха трепетать,
Слезами радости и скорби обливаться!..
«Хвалитесь, мудрецы, бесстрастием своим
И будьте камнями назло самой природе!
Чувствительность! люблю я быть рабом твоим;
Люблю предпочитать зависимость свободе,
Когда зависимость есть действие твое,
Свобода ж действие холодности беспечной!
Кому пойду открыть страдание мое
В час лютыя тоски и горести сердечной?
Тебе ль, Зенон? чтоб ты меня лишь осудил,
Сказав, что винен я, не властвуя собою?
Ах! кто несчастия в сей жизни не вкусил,
Кто не был никогда терзаем злой судьбою
И слабостей не знал, в том сожаленья нет;
И редко человек, который вечно тверд,
Бывает не жесток. Я к вам пойду с слезами,
О нежные сердца! вы плакали и сами;
По чувству, опыту известна горесть вам.
К страдавшим страждущий доверенность имеет:
Кто падал, тот других поддерживать умеет.
Мы вместе воскурим молений фимиам…
Молитва общая до вышнего доходна;
Молитва общая детей отцу угодна…
Он исполнение с любовью изречет;
Зефир с небес для нас весть сладкую снесет;
Отчаяния мрак надеждой озарится,
И мертвый кипарис чудесно расцветет;
Кто был несчастлив, вдруг от счастья прослезится».
 
Богатство, сан и власть! не ищет вас поэт;
Но быть хотя на час предметом удивленья
Милее для него земного поклоненья
Бесчисленных рабов. Ему венок простой
Дороже, чем венец блистательный, златой.
С какою ж ревностью он славу прославляет
И тем, что любит сам, сердца других пленяет!
С какою ревностью он служит эхом ей,
Гремящий звук ее векам передавая!
Сын Фебов был всегда хранитель алтарей,
На коих, память душ великих обожая,
Потомство фимиам бессмертию курит.
«Все тленно в мире сем, жизнь смертных скоротечна,
Минуты радости, но слава долговечна:
Живите для нее! — в восторге он гласит. —
Достойна жизни цель, достойна жертв награда.
Мудрец! ищи ее, трудясь во тьме ночей:
Да искрой истины возжженная лампада
Осветит ряд веков и будет для людей
Источником отрад! Творец благих законов!
Трудись умом своим для счастья миллионов!
Отдай отечеству себя и жизнь, герой!
Для вас покоя нет; но есть потомство, слава:
История для вас подъемлет грифель свой.
Вы жертвой будете всемирного устава,
Низыдете во гроб, но только для очей:
Для благодарных душ дни ваши бесконечны;
Последствием своим дела и разум вечны:
Сатурн не может их подсечь косой своей.
Народы, коих вы рождения не зрели,
Которых нет еще теперь и колыбели,
Вас будут знать, любить, усердно прославлять,
Как гениев земли считать полубогами
И клясться вашими святыми именами!»
 
Так свойственно певцу о славе воспевать;
Но часто видя, как сердца людей коварны,
Как души низкие все любят унижать,
Как души слабые в добре неблагодарны,
Он в горести гласит: «О слава! ты мечта,
И лишь вдали твои призра;ки светозарны;
Теряется вблизи их блеск и красота.
Могу ли от того я быть благополучен,
Что скажет обо мне народная молва?
Счастливо ль сердце тем, что в лаврах голова?
Великий Александр  себе был в славе скучен
И в чаше Вакховой забвения искал .
Хвалы ораторов афинских он желал;
Но острые умы его пересмехали:
В Афинах храбреца безумцем называли.
Ах! люди таковы: в божественных душах
Лишь смотрят на порок, изящного не видят;
Великих любят все… в романах, на словах,
Но в свете часто их сердечно ненавидят.
Для счастия веков трудись умом своим:
В награду прослывешь мечтателем пустым;
Будь мудр, и жди себе одних насмешек злобных.
Глупцам приятнее хвалить себе подобных,
Чем умных величать; глупцов же полон свет.
Но справедливость нам потомство отдает!..
Несчастный! что тебе до мнения потомков?
Среди могил, костей и гробовых обломков
Не будешь чувствовать, что скажут о тебе.
Безумен славы раб! безумен, кто судьбе
За сей кимвальный звон  отдаст из доброй воли
Спокойствие души, блаженство тихой доли!
Не знает счастия, не знает тот людей,
Кто ставит их хвалу предметом жизни всей!»
Но в чем сын Фебов так с собою несогласен,
Как в песнях о любви? то счастие она,
То в сердце нежное на муку вселена;
То мил ее закон, то гибелен, ужасен.
Любовь есть прелесть, жизнь чувствительных сердец;
Она ж в Поэзии начало и конец.
Любви обязаны мы первыми стихами,
И Феба без нее не знал бы человек.
Прощаяся с ее эфирными мечтами,
Поэт и с музами прощается навек —
Или стихи его теряют цвет и сладость;
Златое время их есть только наша младость.
Внимай: Эротов друг с веселием поет
Счастливую любовь: «Как солнце красит свет
И мир физический огнем одушевляет,
Так мир чувствительный любовию живет,
Так нежный огнь ее в нем душу согревает.
Она и жизнь дает, она и жизни цель;
Училищем ее бывает колыбель,
И в самой старости, у самыя могилы
Ее бесценные воспоминанья милы.
Когда для тайных чувств своих предмет найдем,
Тогда лишь прямо жить для счастия начнем;
Тогда узнаем мы свое определенье.
Как первый человек, нечаянно вкусив
Плод сочный, вдруг и глад и жажду утолив,
Уверился, что есть потребность, наслажденье,
Узнал их связь, предмет — так юный человек.
Любящий в первый раз, уверен в том душею,
Что создан он любить, жить с милою своею,
Составить с ней одно — или томиться ввек.
Блаженная чета!.. какая кисть опишет
Тот радостный восторг, когда любовник слышит
Слова: люблю! твоя!.. один сей райский миг
Завиднее ста лет, счастливо проведенных
Без горя и беды, в избытке благ земных!
Все мило для сердец, любовью упоенных;
Где терние другим, там розы им цветут.
В пустыне ль, в нищете ль любовники живут,
Для них равно; везде, во всем судьбой довольны.
Неволя самая им кажется легка,
Когда и в ней они любить друг друга вольны.
Ах! жертва всякая для нежности сладка.
Любовь в терпении находит утешенье
И в верности своей за верность награжденье.
Над сердцем милым власть милее всех властей.
Вздыхает иногда и лучший из царей:
Всегда ли может он нам властию своею
Блаженство даровать? В любви ж всегда мы ею
И сами счастливы, и счастие даем,
Словами, взорами, слезой, улыбкой — всем.
Минута с милою есть вечность наслажденья,
И век покажется минутой восхищенья!»
 
Так он поет — и вдруг, унизив голос свой,
Из тихо-нежных струн дрожащею рукой
Иные звуки он для сердца извлекает…
Ах! звуки горести, тоски! Мой слух внимает:
«Я вижу юношу примерной красоты;
Любовь, сама любовь его образовала;
Она ему сей взор небесный даровала,
Сии прелестныя любезности черты.
Для счастья создан он, конечно б вы сказали;
Но томен вид его, и черный креп печали
Темнит огонь в глазах. Он медленно идет
Искать не алых роз среди лугов весенних —
И лето протекло, цветов нигде уж нет, —
Но горестных картин и ужасов осенних
В унылых рощах, где валится желтый лист
На желтую траву, где слышен ветров свист
Между сухих дерев; где летом птички пели,
Но где уже давно их гнезда охладели.
Там юноша стоит над шумною рекой
И, зря печальный гроб Натуры пред собой,
Так мыслит: «Прежде все здесь жило, зеленело,
Цвело для глаз; теперь уныло, помертвело!..
И я душою цвел, и я для счастья жил:
Теперь навек увял и с счастием простился!
Начто ж мне жизнь? — сказал… в волнах реки сокрылся…
 
О нежные сердца! сей юноша любил;
Но милый друг ему коварно изменил!..
Хотите ли змею под алой розой видеть,
Хотите ль жизнь и свет душой возненавидеть
И в сердце собственном найти себе врага —
Любите!.. скоро прах ваш будет под землею:
Ах! жизнь чувствительных не может быть долга!
Любовь для них есть яд: восторгом и тоскою
Она мертвит сердца; восторг есть миг — пройдет,
Но душу от других благ в мире отвращает:
Все будет скучно ей — тоска же в ней живет,
Как лютая змея; всегда, всегда терзает.
Измена, ветреность, коварство, злой обман…
Кому исчислить все причины огорчений,
Все бедствия любви? их целый океан,
При капле, может быть, сердечных наслаждений.
Когда увидите страдания черты
И бледность томную цветущей красоты,
Ах! знайте, что любовь там душу изнуряет.
Кто ж счастливым себя любовью почитает,
Тот пением сирен на время усыплен,
Но тем несчастнее, проснувшись, будет он!»
 
Противоречий сих в порок не должно ставить
Любимцам нежных муз; их дело выражать
Оттенки разных чувств, не мысли соглашать;
Их дело не решить, но трогать и забавить.
Пусть ищет филосо;ф тех кладезей подземных,
Где истина живет без всех гаданий темных
И где хранится ключ природы для ума!
Здесь  сердце говорит, но истина нема;
Поэты делают язык его нам внятным —
И сердцу одному он должен быть приятным.
Оно полюбит вещь, невзлюбит через час,
И музы в сем ему охотно подражают:
То хвалят с живостью, то с жаром осуждают.
Предметы разный вид имеют здесь для нас:
С которой стороны они явятся взору,
И чувству таковы. Поди в весенний сад,
Где ветреный Зефир, резвясь, целует Флору
В прелестных цветниках — там зрение пленят
И роза и ясмин, и ландыш и лилея:
Сорви что выберешь по вкусу своему.
Так точно, нежный вкус к Поэзии имея,
Читай стихи — и верь единственно тому,
Что нравится тебе, что сказано прекрасно,
И что с потребностью души твоей согласно;
Читай, тверди, хвали: хвала стихам венец.
Поэзия — цветник чувствительных сердец.

1798

Разлука
 
(На голос: J'entends dans la for;t.)

Любя любимым быть —
Всего для нас милее;
Но с милой розно жить —
Всего, всего тошнее.
Что в сердце без нее!
В ней сердце находило
Всё счастие свое;
Без милой всё немило.
Где счастье? где она?
И день и ночь вздыхаю;
Отрада мне одна,
Что слезы проливаю.
Довольно... так и быть!
Когда, мой друг, с тобою
Нельзя теперь мне жить,
Хочу я жить с тоскою.

1797

Раиса

Древняя баллада

Во тьме ночной ярилась буря;
Сверкал на небе грозный луч;
Гремели громы в черных тучах,
И сильный дождь в лесу шумел.

Нигде не видно было жизни;
Сокрылось все под верный кров.
Раиса, бедная Раиса,
Скиталась в темноте одна.

Нося отчаяние в сердце,
Она не чувствует грозы,
И бури страшный вой не может
Ее стенаний заглушить.

Она бледна, как лист увядший,
Как мертвый цвет уста ее;
Глаза покрыты томным мраком,
Но сильно бьется сердце в ней.

С ее открытой белой груди,
Язвимой ветвями дерев,
Текут ручьи кипящей крови
На зелень влажныя земли.

Над морем гордо возвышался
Хребет гранитныя горы;
Между стремнин, по камням острым
Раиса всходит на него.

(Тут бездна яростно кипела
При блеске огненных лучей;
Громады волн неслися с ревом,
Грозя всю землю потопить).

Она взирает, умолкает;
Но скоро жалкий стон ея
Смешался вновь с шумящей бурей:
«Увы! увы! погибла я!

Кронид, Кронид, жестокий, милый!
Куда ушел ты от меня?
Почто Раису оставляешь
Одну среди ужасной тьмы?

Кронид! поди ко мне! Забуду,
Забуду все, прощу тебя!
Но ты нейдешь к Раисе бедной!..
Почто тебя узнала я?

Отец и мать меня любили,
И я любила нежно их;
В невинных радостях, в забавах
Часы и дни мои текли.

Когда ж явился ты, как ангел,
И с нежным вздохом мне сказал:
«Люблю, люблю тебя, Раиса!» –
Забыла я отца и мать.

В восторге, с трепетом сердечным
И с пламенной слезой любви
В твои объятия упала
И сердце отдала тебе.

Душа моя в твою вселилась,
В тебе жила, дышала я;
В твоих глазах свет солнца зрела;
Ты был мне образ божества.

Почто я жизни не лишилась
В объятиях твоей любви?
Не зрела б я твоей измены,
И счастлив был бы мой конец.

Но рок судил, чтоб ты другую
Раисе верной предпочел;
Чтоб ты меня навек оставил,
Когда сном крепким я спала,

Когда мечтала о Крониде
И мнила обнимать его!
Увы! я воздух обнимала…
Уже далеко был Кронид!

Мечта исчезла, я проснулась;
Звала тебя, но ты молчал;
Искала взором, но не зрела
Тебя нигде перед собой.

На холм высокий я спешила…
Несчастная!.. Кронид вдали
Бежал от глаз моих с Людмилой!
Без чувств тогда упала я.

С сея ужасныя минуты
Крушусь, тоскую день и ночь;
Ищу везде, зову Кронида, –
Но ты не хочешь мне внимать.

Теперь злосчастная Раиса
Звала тебя в последний раз…
Душа моя покоя жаждет…
Прости!.. Будь счастлив без меня!»

Сказав сии слова, Раиса
Низверглась в море. Грянул гром:
Сим небо возвестило гибель
Тому, кто погубил ее.

1791

Смерть Орфеева

Писано в царствование Екатерины.
 
Нимфы, плачьте! Нет Орфея!..
Ветр унылый, тихо вея,
Нам вещает: «Нет его!»
Ярость фурий исступленных,
Гнусной страстью воспаленных,
Прекратила жизнь  того,
Кто пленял своей игрою
Кровожаждущих зверей,
Гармонической струною
Трогал сердце лютых грей
И для нежной Эвридики
В Тартар мрачный нисходил.
Ах, стенайте! – берег дикий
Прах его в себя вместил.
Сиротеющая лира
От дыхания зефира
Звук печальный издает:
«Нет певца! Орфея нет!»
Эхо повторяет: нет!
Над могилою священной,
Мягким дерном покровенной,
Филомела  слезы льет.

1793

Соловей

Что в роще громко раздается
При свете ясныя луны?
Что в сердце, в душу сладко льется
Среди ночныя тишины,
Когда безмолвствует Природа
И звезды голубого свода
Сияют в зеркале ручья?
Что в грудь мою тоску вселяет
И дух мой кротко восхищает?..
Глас нежный, милый соловья!

Певец любезный, друг Орфея!
Кому, кому хвалить тебя,
Лесов зеленых Корифея?
Ты славишь громко сам себя.
Натуру в гимнах прославляя,
Свою любезнейшую мать,
И равного себе не зная,
Велишь ты зависти — молчать!

Ах! много в роще песней слышно;
Но что они перед твоей?
Как Феб златый, являясь пышно
На тверди, славою своей
Луну и звезды помрачает,
Так песнь твоя уничтожает
Гармонию других певцов.
Поет и жаворонок в поле,
Виясь под тенью облаков;
Поет приятно и в неволе
Любовь-малиновка  весной;

Веселый чижик, коноплянка.
Малютка пеночка, овсянка,
Щегленок, редкий красотой,
Поют и нежно и согласно
И тешат слух; но всё не то —
Их пение одно прекрасно,
В сравнении с твоим — ничто!
Они одно пленяют чувство,
А ты приводишь всё в восторг;
Они суть музы, ты их бог!

Какое чудное искусство!
Сперва как дальняя свирель
Петь тихо, нежно начинаешь
И всё к вниманию склоняешь;
Сперва приятный свист и трель —
Потом, свой голос возвышая
И чувство чувством оживляя,
Стремишь ты песнь свою рекой:
Как волны мчатся за волной,
Легко, свободно, без преграды,
Так быстрые твои рулады
Сливаются одна с другой;
Гремишь... и вдруг ослабеваешь;
Журчишь, как томный ручеек;
С любезной кротостью вздыхаешь,
Как нежный майский ветерок...
Из сердца каждый звук несется
И в сердце тихо отдается...

Так страстный, счастливый супруг
(Любовник пылкий, верный друг)
Супруге милой изъясняет
Свою любовь, сердечный жар.
Твой громкий голос удивляет —
Он есть Природы чудный дар, —
Но тихий, в душу проницая
И чувства нежностью питая,
Еще любезнее сто раз.

Пой, друг мой! Восхищен тобою,
Под кровом ночи, в тихий час,
Несчастный сладкою слезою
Мирится с небом и судьбой;
Невольник цепи забывает,
Свободу в сердце обретает,
Находит сносным жребий свой.

Лиющий слезы над могилой
(Где прах душе и сердцу милый
Лежит в безмолвной тишине,
Как в сладком и глубоком сне),
Тебе внимая, утешает
Себя надеждой вечно жить
И вечно милого любить.

Там, там, где счастье обитает;
Где радость есть для чувств закон;
Где вздохи сердцу неизвестны;
Где мой любезный Агатон,
Как в мае гиацинт прелестный
Весной бессмертия цветет...
Меня к себе с улыбкой ждет!

Пой, друг мой! Восхищен тобою,
Природой, красною весною,
И я забуду грусть свою.
Лугов цветущих ароматы
Целят, питают грудь мою.
Когда ж сын Феба, мир крылатый,
На землю спустится с небес ,
Умолкнут громы и народы
Отрут оливой токи слез, —
Тогда, тогда, Орфей Природы,
Я в гимне сердце излию
И мир с тобою воспою!

1796

Соловей, галки и вороны

Басня

Прошедшею весною,
Вечернею зарею
В лесочке сем певал любезный соловей.
Пришла опять весна: где друг души моей?
Ах, нет его! Зачем он скрылся?
Зачем? В лесочке поселился
Хор галок и ворон. Они и день и ночь
Кричат, усталости не знают,
И слух людей (увы!) безжалостно терзают!
Что ж делать соловью? — Лететь подале прочь!
Жестокие врали и прозой и стихами!
Какому соловью петь можно вместе с вами?

1793

Стихи на скоропостижную смерть Петра Афанасьевича Пельского

Вчера в моем уединеньи
Я с ним о жизни рассуждал,
О нашем горе, утешеньи;
Вчера с друзьями он гулял
По рощам мирным в вечер ясный,
Глазами солнце проводил
На запад тихий и прекрасный
И виды сельские хвалил!..
Следы его еще не скрылись
На сих коврах травы густой,
Еще цветки не распрямились,
Измятые его ногой, —
Но он навек от нас сокрылся!..
Едва вздохнул — и вдруг исчез!
С детьми, с друзьями не простился!
Мы плачем — он не видит слез!..
Ах! в гробе мертвые спокойны!
Их время горевать прошло...
Смерть только для живых есть зло,
Могилы зависти достойны —
Ничтожество не страшно в них!..
Наш друг был весел для других
Умом, любезностью своею,
Но тайно мучился душею...

Ах! он умел боготворить
Свою любовницу-супругу!
Оплакав милую подругу,
Кто может в жизни счастлив быть?
Я видел Пельского в жилище
Усопших, посреди могил:
Он там рекою слезы лил!..
Там было и его гульбище,
Равно прелестное для нас,
Равно любивших и любимых,
Ко гробу сердцем приводимых!..
Там тихий из-под камня глас
Ему вещал ли в утешенье,
Что сам он скоро отдохнет
От жизни, в коей счастья нет? ..
Где радость есть приготовленье
К утратам и печалям вновь;
Увы! где самая любовь,
Нежнейших душ соединенье,
Готовит только сожаленье
И гаснет завсегда в слезах,
Там есть ли в благах совершенство?..
Мечта прелестная, блаженство!
Мелькая в сердце и в глазах,
Ты нас желаньем утомляешь —
Приводишь к гробовой доске,
Над прахом милых исчезаешь
И сердце предаешь тоске!

Теперь супруги неразлучны;
В могиле участь их одна:
Покоятся в жилище сна
Или уже благополучны
Чистейшим новым бытием!..
А мы, во странствии своем
Еще томимые сомненьем,
Печалью, страхом и мученьем,
Свой путь с терпением свершим!
Надежда смертных утешает,
Что мир другой нас ожидает:
Сей свет пустыня перед ним!
Там все, кого мы здесь любили,
С кем в юности приятно жили;
Там, там собрание веков,
Мужей великих, мудрецов,
Которых в летописях славим!..
И с теми, коих здесь оставим,
Мы разлучимся лишь на час.
Земля гостиница для нас!

Свирлово
Май 1803

Стихи на слова, заданные мне Хлоею: миг, картина и дверь

1
МИГ

Какое слово мне дано!..
Оно важнее всех; оно
Есть всё!.. Конечно, власть и слава,
Печаль, веселье и забава...
Увы! и счастие сердец,
И чувство сладкого покоя,
И самая любовь, о Хлоя!
Ее начало и конец —
Не есть ли миг единый в свете?
Теперь я, например сказать,
Сижу покойно в кабинете,
Хочу к тебе стихи писать;
Но если ты в сей миг явишься,
В меня влюбленной притворишься,
То в миг — спокойствие прощай!
Стихи в камин!.. у ног прекрасной
Лежу, горю любовью страстной!
Лишь только шутку продолжай,
Я в миг смелее, Хлоя, буду,
Учтивость, может быть, забуду,
И в миг... откроется обман!
Тогда, как хладный истукан,
Душою в миг оледенею;
От страсти пылкой исцелюсь,
И в миг — с тобою засмеюсь.

Так вы любезностью своею
Нас в миг пленяете всегда,
Не думая пленяться нами!
Но в миг же, Хлоя, иногда
В сетях бываете и сами;
Кто был смешон, в миг станет мил;
Но миг — и след любви простыл!

В один же миг — ах! мысль ужасна! —
Дерзнет нескромность утверждать,
Что ты была, была прекрасна;
Но в миг — велю ей замолчать!

2
КАРТИНА

Картина мне мила в Природе,
Когда я с сердцем на свободе
Гуляю по коврам лугов,
Смотрю вдали на мрак лесов,
Лучами солнца оглашённых,
Или на лабиринт ручьев,
Самой Натурой проведенных
В изгибах для красы полей.
Картина мне мила в поэте,
Когда он кистию своей
Цветы наводит на предмете
И пишет словом, как рукой.
Картина мне мила — в картине,
Когда волшебною игрой
Все краски дышат на холстине
И лица говорить хотят;
Я, правда, не знаток, но рад
Всегда Корреджию дивиться
И даже — в полотно влюбиться.
Но я бываю враг картин,
Когда прелестницы желают
Быть только ими для мужчин
И всё другое забывают.
Цветы и краски хороши;
Но ах! в картине нет души!

3
ДВЕРЬ

В златой прекрасный век
Не ведал человек
Ни двери, ни замков железных,
И дом и сердце открывал
Для братьев, ближних и любезных, —
Так всех людей он называл.
Но время пременилось,
И гибельное зло,
Увы! к нам в дверь вошло,
Замок с собою принесло,
И сердце с домом затворилось.
Стал смертный — камергер с ключем;
Сидит за дверью и не всем
Ее охотно отпирает;
По стуку человека знает:
Как рыба, притаясь, молчит,
Когда рукою в дверь стучит
Досадный кредитор, проситель
С бумагою, без серебра;
Или старинный покровитель,
В немилость впавший у двора;
Или любовница с слезами,
Уже оставленная нами!
Нет дома! верь или не верь:
Для них не отопрется дверь.
Но двери настежь для случайных,
Для их друзей, известных, тайных,
Для челобитчика с мешком,
Для камердинера с письмом
От женщины, душе любезной
Или другим чем нам полезной;
Для миловидных подлецов
И наших ревностных льстецов!

Блажен, кто двери запирает
Всегда для глупых, злых людей
И вместе с сердцем отворяет
Их только для своих друзей!

1802

Стихи от де Мазюра к И. И. Дмитриеву

Усердно с праздником я друга поздравляю;
Честнейшим образом ему того желаю,
Чего себе едва ль он может пожелать.
Желание сие я вздумал отослать
Со оным хлопцем-то, ко мне сей день присланным
И сей же от меня к тебе — ах! — отосланным.
Желание сие сосложено в стихах,
Да ведаешь сие, что ум наш не в голях.
Семион де Мазюр

P. S. Еще не утерпел, чтоб боле не сказати;
Хощу еще, мой друг, сей день я похваляти.
Коль красен вить сей день и коль — ах! — солнечн есть!
Туманов, мрака в нем совсем, совсем — ах! — несть.
Мой дух поэзии теперь весьма играет,
И красный день зимы весьма он похваляет.

1794 (?)

Стихи с поднесением выписок

Благодарю судьбу, что грамоте умею!
Писатель для других, я для тебя писец,
В изображеньи букв совсем не образец,
Но, криво ставя их, я не кривлю душею:
Достойное хвалы хвалю,
Достойное любви люблю —
Тебя! И выбрав здесь без строгого разбора
Что нравилося мне, согласен я без спора
Всё надвое делить: прекрасное твое,
А слабое мое.

1821

Странность любви, или бессонница

Кто для сердца всех страшнее?
Кто на свете всех милее?
Знаю: милая моя!

«Кто же милая твоя?»
Я стыжусь; мне, право, больно
Странность чувств моих открыть
И предметом шуток быть.
Сердце в выборе не вольно!..
Что сказать? Она... она.
Ах! нимало не важна
И талантов за собою
Не имеет никаких;
Не блистает остротою,
И движеньем глаз своих
Не умеет изъясняться;
Не умеет восхищаться
Аполлоновым огнем;
Философов не читает
И в невежестве своем
Всю ученость презирает.

Знайте также, что она
Не Венера красотою-
Так худа, бледна собою,
Так эфирна и томна,
Что без жалости не можно
Бросить взора на нее.
Странно!.. я люблю ее!

«Что ж такое думать должно?
Уверяют старики
(В этом деле знатоки),
Что любовь любовь рождает,-
Сердце нравится любя:
Может быть, она пленяет
Жаром чувств своих тебя;
Может быть, она на свете
Не имеет ничего
Для души своей в предмете,
Кроме сердца твоего?
Ах! любовь и страсть такая
Есть небесная, святая!
Ум блестящий, красота
Перед нею суета».

Нет!.. К чему теперь скрываться?
Лучше искренно признаться
Вам, любезные друзья,
Что жестокая моя
Нежной, страстной не бывала
И с любовью на меня
Глаз своих не устремляла.
Нет в ее душе огня!
Тщетно пламенем пылаю —
В милом сердце лед, не кровь!
Так, как Эхо ,  иссыхаю —
Нет ответа на любовь!

Очарован я тобою,
Бог, играющий судьбою,
Бог коварный — Купидон!
Ядовитою стрелою
Ты лишил меня покою.
Как ужасен твой закон,
Мудрых мудрости лишая
И ученых кабинет
В жалкий Бедлам  превращая,
Где безумие живет!
Счастлив, кто не знает страсти!
Счастлив хладный человек,
Не любивший весь свой век!..
Я завидую сей части
И с Титанией люблю
Всем насмешникам в забаву!.. 
По небесному уставу
Днем зеваю, ночь не сплю.

1793

Странные люди
(Подражание Лихтверу)

Клеант объездил целый свет
И, видя, что нигде для смертных счастья нет,
Домой к друзьям своим с котомкой возвратился.
Друзья его нашли, что он переменился
Во многом, но не в дружбе к ним.
По зимним вечерам рассказывал он им,
Что чудного ему в подсолнечной встречалось
И с ним самим случалось.
Однажды он сказал: «Вы знаете, друзья,
Что есть на свете сем гиганты патагоны
И дикие гуроны
(А сколько верст до них, исчислю после я),
Подалее на юг живет народ чуднейший,
Гораздо их страннейший.
О людях сих нигде я в книгах не читал;
Нигде подобных им и в свете не видал;
От утра до ночи сидят они как сидни,
Не пьют и не едят,
Не дремлют и не спят,
Как будто нет в них жизни.
Хотя б над ними гром гремел
И армии вокруг сражались;
Хотя б небесный свод горел,
Трещал и пасть хотел, — они б не испугались
И с места б не сошли, быв глухи и без глаз.
Хотя по временам они и повторяют
Какие-то слова, при коих всякий раз
Глаза свои кривляют;
Однако же нельзя совсем расслушать их.
Я часто подле них
Стоял и удивлялся,
Смотрел и ужасался.
Поверьте мне, друзья, что образ сих людей
Останется навек в душе моей.
Отчаяние, ярость,
Тоска и злая радость
Являлись в лицах их. Они казались мне
Как эвмениды злобны,
Плутоновым судьям  угрюмостью подобны
И бледны, как злодей в доказанной вине.
«Но что же ум их занимает? —
Спросили все друзья. — Не благо ли людей?»
— «Ах, нет! О том никто из них не помышляет».
— «Так, верно, мыслию своей
В других мирах они летают?»
— «Никак!»
— «И так
О камне мудрых рассуждают?
Или хотят узнать, как тело в жизни сей
Сопряжено с душей?
Или грустят о том, что много нагрешили?»
— «Нет, всё не то, и вы загадки не решили».
— «Так отчего ж они не пьют и не едят,
Молчат и целый день сидят,
Не видят, не внимают?
Что ж делают они?» — «Играют!!!»

1792

Филины и соловей, или просвещение

Басня

Узнали филины намерение Феба
Ее величество, ночь темную, согнать
С престола древнего земли и неба
И сутки целые без отдыха сиять.
«Что! что! — кричат они, — разрушить царство нощи,
В котором нам так мило жить
И сонных птиц давить
Во мраке тихой рощи!
Кто Фебу дал такой совет?»
— «Не вы, друзья мои: не филины, не воры, —
Сказал им соловей, — не нравится вам свет:
Его боятся хищных взоры!
Я ночью пел один, и все пленялись мной;
В день будет у меня совместников довольно:
Их также наградят хвалой...
Лишиться славы больно,
Но ею с братьями охотно поделюсь,
И солнцем веселюсь,
Когда в его сияньи
Для мира более утех,
Чем в горестном мерцаньи.
Злой мыслит о себе, а добрый обо всех;
Злой любит мрак густой, а добрый просвещенье.
К несчастью, должен я сказать вам в утешенье,
Что в самый ясный день
Для вас еще найдется тень!»

1803

Филлиде

Проснись, проснись, Филлида!
Взгляни на день прекрасный,
В который ты родилась!
Смотри, как он гордится
И яркими лучами
На зелени играет!
Смотри, как вся Природа
Ликует, веселится!
Взгляни же и на друга,
Который для прелестной
Принес цветов прелестных
И арфу златострунну,
Чтоб радостную песню
Сыграть на ней Филлиде,
В счастливый день рожденья
Красавицы любезной,
И в нежной мелодии
Излить желанья дружбы.

Да будет год твой красный
Единым майским утром,
Которое питает
Ясмины и лилеи
И дух их ароматный
В зефирах развевает!
Будь радостна, беспечна,
Как радостен, беспечен
Певец весны и утра,
Виясь под облаками!
Когда ж вздохнуть захочешь —
Увы! где свет без тени? —
Да будет вздох твой кроток!
И если в нежных чувствах
Слезу прольешь из сердца,
Блистай она подобно
Росе на юных розах,
Живящей цвет их алый!

В чудесном же искусстве,
Любовию найденном,
Будь в год сей Прометеем,
Жизнь в мертвое вливая!
Пиши блестящий образ
Земного совершенства —
Представь нам Аполлона,
И вдруг, когда потужишь,
Что юноша не дышит, —
Да оживится образ,
И, став перед тобою...
Филлида! я умолкну.

1790

Из "Писем русского путешественника"
Алина


О дар, достойнейший небес,
Источник радости и слез,
Чувствительность! сколь ты прекрасна,
Мила, — но в действиях несчастна!..
Внимайте, нежные сердца!

В стране, украшенной дарами
Природы, щедрого творца,
Где Сона светлыми водами
Кропит зеленые брега,
Сады, цветущие луга,
Алина милая родилась;
Пленяла взоры красотой,
А души ангельской душой;
Пленяла — и сама пленилась.
Одна любовь в любви закон,
И сердце в выборе невластно:
Что мило, то всегда прекрасно;
Но нежный юноша Милон
Достоин был Алины нежной;
Как старец, в младости умен,
Любезен всем, от всех почтен.
С улыбкой гордой и надежной
Себе подруги он искал;
Увидел — вольности лишился:
Алине сердцем покорился;
Сказав: люблю! ответа ждал...
Еще Алина слов искала;
Боялась сердцу волю дать,
Но всё молчанием сказала. —
Друг друга вечно обожать
Они клялись чистосердечно.
Но что в минутной жизни вечно?
Что клятва? — искренний обман!

Что сердце? — ветреный тиран!
Оно в желаньях своевольно
И самым счастьем — недовольно.

И самым счастьем! — Так Милон,
Осыпанный любви цветами,
Ее нежнейшими дарами,
Вдруг стал задумчив. Часто он,
Ласкаемый подругой милой,
Имел вид томный и унылый
И в землю потуплял глаза,
Когда блестящая слеза
Любви, чувствительности страстной
Катилась по лицу прекрасной;
Как в пламенных ее очах
Стыдливость с нежностью сражалась,
Грудь тихо, тайно волновалась,
И розы тлели на устах.
Чего ему недоставало?
Он милой был боготворим!
Прекрасная дышала им!
Но верх блаженства есть начало
Унылой томности в душах;
Любовь, восторг, холодность смежны.
Увы! почто ж сей пламень нежный
Не вместе гаснет в двух сердцах?

Любовь имеет взор орлиный:
Глаза чувствительной Алины
Могли ль премены не видать?
Могло ль ей сердце не сказать:
«Уже твой друг не любит страстно»?
Она надеется (напрасно!)
Любовь любовью обновить:
Ее легко найти исканьем,
Всегдашней ласкою, стараньем;
Но чем же можно возвратить?
Ничем! в немилом всё немило.
Алина — то же, что была,
И всех других пленять могла,
Но чувство друга к ней простыло;

Когда он с нею — скука с ним.
Кто нами пламенно любим,
Кто прежде сам любил нас страстно,
Тому быть в тягость наконец
Для сердца нежного ужасно!
Милон не есть коварный льстец:
Не хочет больше притворяться,
Влюбленным без любви казаться —
И дни проводит розно с той,
Которая одна, без друга,
Проводит их с своей тоской.
Увы! несчастная супруга
В молчании страдать должна...
И скоро узнает она,
Что ветреный Милон другою
Любезной женщиной пленен;
Что он сражается с собою
И, сердцем в горесть погружен,
Винит жестокость злой судьбины!
Удар последний для Алины!
Ах! сердце друга потерять
И счастию его мешать
В другом любимом им предмете —
Лютее всех мучений в свете!
Мир хладный, жизнь противны ей;
Она бежит от глаз людей...
Но горесть лишь себе находит
Во всем, везде, где б ни была!..
Алина в мрачный лес приходит
(Несчастным тень лесов мила!)
И видит храм уединенный,
Остаток древности священный;
Там ветр в развалинах свистит
И мрамор желтым мхом покрыт;
Там древность божеству молилась;
Там после, в наши времена,
Кровь двух любовников струилась:
Известны свету имена

Фальдони, нежныя Терезы ;
Они жить вместе не могли
И смерть разлуке предпочли.
Алина, проливая слезы,
Равняет жребий их с своим
И мыслит: «Кто любя любим,
Тот должен быть судьбой доволен,
В темнице и в цепях он волен
Об друге сладостно мечтать —
В разлуке, в горестях питать
Себя надеждою счастливой.
Неблагодарные! зачем
В жару любви нетерпеливой
И в исступлении своем
Вы небо смертью оскорбили?
Ах! мне бы слезы ваши были
Столь милы, как... любовь моя!
Но счастьем полным насладиться,
Изменой вдруг его лишиться
И в тягость другу быть, как я...
В подобном бедствии нас должно
Лишь богу одному судить!..
Когда мне здесь уже не можно
Для счастия супруга жить,
Могу еще, назло судьбине,
Ему пожертвовать собой!»

Вдруг обнаружились в Алине
Все признаки болезни злой,
И смерть приближилась к несчастной.
Супруг у ног ее лежал;
Неверный слезы проливал
И снова, как любовник страстный,
Клялся ей в нежности, в любви;

(Но поздно!) говорил: «Живи,
Живи, о милая! для друга!
Я, может быть, виновен был!»
— «Нет! — томным голосом супруга
Ему сказала, — ты любил,
Любил меня! и я сердечно,
Мой друг, благодарю тебя!
Но если здесь ничто не вечно,
То как тебе винить себя?
Цвет счастья, жизнь, ах! всё неверно!
Любви блаженство столь безмерно,
Что смертный был бы самый бог,
Когда б продлить его он мог...
Ничто, ничто моей кончины
Уже не может отвратить!
Последний взор твоей Алины
Стремится нежность изъявить...
Но дай ей умереть счастливо;
Дай слово мне — спокойным быть,
Снести потерю терпеливо
И снова — для любови жить!
Ах! если ты с другою будешь
Дни в мирных радостях вести,
Хотя Алину и забудешь,
Довольно для меня!.. Прости!
Есть мир другой, где нет измены,
Нет скуки, в чувствах перемены,
Там ты увидишься со мной
И там, надеюсь, будешь мой!..»
Навек закрылся взор Алины.
Никто не мог понять причины
Сего внезапного конца;
Но вы, о нежные сердца,
Ее, конечно, угадали!
В несчастьи жизнь нам немила...
Спросили медиков: узнали,
Что яд Алина приняла...
Супруг, как громом пораженный,
Хотел идти за нею вслед;
Но, гласом дружбы убежденный,
Остался жить. Он слезы льет;
И сею горестною жертвой
Суд неба и людей смягчил;
Живой Алине изменил,
Но хочет верным быть ей мертвой!

Песня арфиста


Я в бедности на свет родился
И в бедности воспитан был;
Отца в младенчестве лишился
И в свете сиротою жил.

Но бог, искусный в песнопеньи,
Меня, сиротку, полюбил;
Явился мне во сновиденьи
И арфу с ласкою вручил;

Открыл за тайну, как струною
С сердцами можно говорить
И томной, жалкою игрою
Всех добрых в жалость приводить.

Я арфу взял — ударил в струны;
Смотрю — и в сердце горя нет!..
Тому не надобно Фортуны,
Кто с Фебом в дружестве живет!

Песня цюрихского юноши

Отечество мое! Любовию к тебе горит вся кровь моя; для пользы твоея готов ее пролить; умру твоим нежнейшим сыном.

Отечество мое! Ты все в себе вмещаешь, чем смертный может наслаждаться в невинности своей. В тебе прекрасен вид Природы; в тебе целителен и ясен воздух; в тебе земные блага рекою полною лиются.

Отечество мое! Любовию к тебе горит вся кровь моя; для пользы твоея готов ее пролить; умру твоим нежнейшим сыном.

Мы все живем в союзе братском; друг друга любим, не боимся и чтим того, кто добр и мудр. Не знаем роскоши, которая свободных в рабов, в тиранов превращает. Начто нам блеск искусств, когда Природа здесь сияет во всей своей красе — когда мы из грудей ее пием блаженство и восторг?

Отечество мое! Любовию к тебе горит вся кровь моя; для пользы твоея готов ее пролить; умру твоим нежнейшим сыном.


 
Портрет Петра I (художник Жан-Марк Натье, 1717 год)





Из мелодрамы "Петр Великий"


Жил-был в свете добрый царь,
Православный государь.
Все сердца его любили,
Все отцом и другом чтили.

Любит царь детей своих;
Хочет он блаженства их:
Сан и пышность забывает,
Трон, порфиру оставляет.

Царь как странник в путь идет
И обходит целый свет.
Посох есть ему — держава,
Все опасности — забава.

Для чего ж оставил он
Царский сан и светлый трон?
Для чего ему скитаться,
Хладу, зною подвергаться?

Чтоб везде добро сбирать,
Душу, сердце украшать
Просвещения цветами,
Трудолюбия плодами.

Для чего ж ему желать
Душу, сердце украшать
Просвещения цветами,
Трудолюбия плодами?

Чтобы мудростью своей
Озарить умы людей,
Чад и подданных прославить
И в искусстве жить наставить.

О великий государь!
Первый, первый в свете царь!
Всю вселенную пройдете,
Но другого не найдете.

Из мелодрамы "Рауль Синяя борода"

Реки там, виясь, сверкают,
Солнца ясные лучи
Всю Природу озлащают,
Но булатные мечи
Не сияют, не сверкают...

"Без награды добродетель... "

Без награды добродетель
Не бывает никогда;
Ей в подсолнечной свидетель
Бог и совесть завсегда.
Люди также примечают,
Кто похвально жизнь ведет;
За невинность увенчают
Девушку в осьмнадцать лет...

Политика

Дщерь гордости властолюбивой,
Обманов и коварства мать,
Все виды можешь принимать:
Казаться мирною, правдивой,
Покойною в опасный час,
Но сон вовеки не смыкает
Ее глубоко впавших глаз;
Она трудится, вымышляет,
Печать у Истины берет
И взоры обольщает ею,
За небо будто восстает,
Но адской злобою своею
Разит лишь собственных врагов.

Надгробные надписи

1

Вселенныя любовь иль страх,
Цари! что вы по смерти?.. прах!

2

Великий человек достоин монумента,
Великий государь достоин алтарей.

3

ЭПИТАФИЯ ТЮРЕНА

Честь Франции Тюрен
С царями погребен.
Сим Лудовик его и в гробе награждает,
Желая свету доказать,
Что он единым почитает
На троне быть или трон славно защищать.

"Кто ж милых не терял?.. "

Кто ж милых не терял? Оставь холодный свет
И горесть разделяй с унылыми древами,
С кристаллом томных вод и с нежными цветами;
Чувствительный во всем себе друзей найдет.
Там урну хладную с любовью осеняют
Тополь высокий, бледный тис,
И ты, друг мертвых, кипарис!
Печальные сердца твою приятность знают,
Любовник нежный мирты рвет,
Для славы гордый лавр растет;
Но ты милее тем, которые стена

"Там всё велико, всё прелестно... "

Там всё велико, всё прелестно,
Искусство славно и чудесно;
Там истинный Армидин сад
Или великого героя
Достойный мирный вертоград,
Где он в объятиях покоя
Еще желает побеждать
Натуру смелыми трудами
И каждый шаг свой означать
Могуществом и чудесами,
Едва понятными уму.
Стихии творческой Природы
Подвластны кажутся ему;
В его руках земля и воды.
Там храмы в рощах ореяд
Под кровом зелени блистают;
Там бронзы дышат, говорят;
Там реки ток свой пресекают
И, вверх стремяся, упадают
Жемчужным радужным дождем,
Лучами солнца оглашённым;
Потом, извивистым путем.
Древами темно осененным,
Едва журчат среди лугов.
Там, в тихой мрачности лесов,
Везде встречаются сильваны,
Подруги скромныя Дианы.
Там каждый мрамор — бог, лесочек всякий — храм .
Герой, известный всем странам,
На лаврах славы отдыхая
И будто весь Олимп сзывая
К себе на велелепный пир,
С богами торжествует мир.

К Версальским садам

К великолепию цари осуждены;
Мы требуем от них огромности блестящей,
Во изумление наш разум приводящей;
Как солнцем, ею быть хотим ослеплены.


Надписи в парке Эрменонвиля

1

Ищи в других местах искусства красоты:
Здесь вид богатыя Природы
Есть образ счастливой свободы
И милой сердцу простоты.

2

НАДПИСЬ НА ДВЕРЯХ ХИЖИНЫ

Здесь поклоняюся творцу
Природы дивныя и нашему отцу.

3

НАДПИСИ НА ВЯЗЕ

Под сению его я с милой изъяснился,
Под сению его узнал, что я любим!

4

НАДПИСЬ НА ДВЕРЯХ БАШНИ

Здесь было царство Габриели;
Ей подлежало дань платить.
Французы исстари умели
Сердцами красоту дарить.

5

Здесь Габриели страстной
Взор нежность изъявлял,
Здесь бог войны ужасный
В цепях любви вздыхал.
Француз в восторг приходит
От имени ея;
Оно на мысль приводит
Нам доброго царя.

6

НАДПИСЬ В ГРОТЕ

Являйте зеркальные воды
Всегда любезный вид Природы
И образ милой красоты!
С зефирами играйте
И мне воспоминайте
Петрарковы мечты!

7

НАДПИСЬ НА СКАМЬЕ

Жан-Жак любил здесь отдыхать,
Смотреть на зелень дерна,
Бросать для птичек зерна
И с нашими детьми играть.

8

Среди журчащих вод, под сению священной,
Ты видишь гроб Руссо, наставника людей,
Но памятник его нетленный
Есть чувство нежных душ и счастие детей .


К Амуру

Одною нежностью богат,
Как Правда сердцем обнаружен,
Как Непорочность безоружен,
Как Постоянство некрылат,
Он был в Астреин век. Уже мы не находим
Его нигде; но жизнь в искании проводим.

Эпитафия Джону Гею


Всё в свете есть игра, жизнь самая — ничто.
Так прежде думал я, а ныне знаю то.

Надпись к снежному памятнику

Мы сделаем царю и другу своему
Лишь снежный монумент; милее он ему,
Чем мрамор драгоценный,
Из дальних стран за счет убогих привезенный.


Эпитафии Талесу и "рогатому человеку"
(в письме из Парижа, май 1790 г.)

ЭПИТАФИИ

1

ТАЛЕСУ

Когда от старости Талесов взор затмился,
Когда уже и звезд не мог он различить,
Мудрец на небо преселился,
Чтоб к ним поближе быть.

2

РОГАТОМУ ЧЕЛОВЕКУ

Здесь погребен Трульяк. Не будучи женат,
Сей жалкий человек (о диво!) был рогат!

Гимн слепых

Владыко мира и судьбины!
Дай видеть нам луч солнца твоего
Хотя на час, на миг единый,
И новой тьмой для нас покрой его,
Лишь только б мы узрели
Благотворителей своих
И милый образ их
Навек в сердцах запечатлели.

"Из юных нимф ее дочь Тамеса, Лодона... "

Из юных нимф ее дочь Тамеса, Лодона,
Была славнее всех; и взор Эндимиона
Лишь потому ее с Дианой различал,
Что месяц золотой богиню украшал.
Но, смертных и богов пленяя, не пленялась:
Одна свобода ей с невинностью мила,
И ловля птиц, зверей — утехою была.
Одежда легкая на нимфе развевалась,
Зефир играл в ее струистых волосах,
Резной колчан звенел с стрелами на плечах,
И меткое копье  за серною свистало.
Однажды Пан ее увидел, полюбил,
И сердце у него желаньем воспылало.
Она бежит... В любви предмет бегущий мил,
И нимфа робкая стыдливостью своею
Для дерзкого еще прелестнее была.
Как горлица летит от хищного орла,
Как яростный орел стремится вслед за нею,
Так нимфа от него, так он за нимфой вслед —
И ближе, ближе к ней... Она изнемогает,
Слаба, бледна... В глазах ее темнеет свет.
Уже тень Панова Лодону настигает,
И нимфа слышит стук ног бога за собой,
Дыхание его, как ветер, развевает
Ей волосы... Тогда, оставлена судьбой,
В отчаяньи своем несчастная, к богине
Душою обратись, так мыслила: «Спаси,
О Цинтия! меня; в дубравы пренеси,
На родину мою! Ах! Пусть я там отныне
Стенаю горестно и слезы лью ручьем!»
Исполнилось... И вдруг, как будто бы слезами
Излив тоску свою, она течет струями,
Стеная жалобно в журчании своем.
Поток сей и теперь Лодоной называем,
Чист, хладен, как она; тот лес им орошаем,
Где нимфа некогда гуляла и жила.
Диана моется в его воде кристальной,
И память нимфина доныне ей мила:
Когда вообразит ее конец печальный,
Струи сливаются с богининой слезой.
Пастух, задумавшись, журчанью их внимает,
Сидя под тению, в них часто созерцает
Луну у ног своих и горы вниз главой,
Плывущий ряд дерев, над берегом висящих
И воду светлую собою зеленящих.
Среди прекрасных мест излучистым путем
Лодона тихая едва-едва струится,
Но вдруг, быстрее став в течении своем,
Спешит с отцом ее навек соединиться .

"Господь есть бедных покровитель... "

Господь есть бедных покровитель
И всех печальных утешитель;
Всевышний зрит, что нужно нам,
И двум тоскующим сердцам
Пошлет в свой час отраду.
Отдаст ли нас он в жертву гладу?
Забудет ли отец детей?
Прохожий сжалится над нами
(Есть сердце у людей!),
А мы молитвой и слезами
Заплатим долг ему.

1790—1791

Из повести "Афинская жизнь"

Весело в поле работать

Весело в поле работать:
Будьте прилежны, друзья!
Класы златые ссекайте
Махом блестящей косы!

Солнце сияет над нами;
Птицы в кусточках поют.
Весело в поле работать:
Будьте прилежны, друзья!

Чувствуйте милость Цереры,
Доброй богини плодов!
Жителям неба любезен
Глас благодарных сердец.

Скоро настанет и вечер;
Вечер для отдыха дан.
Пользуйтесь часом работы,
Пользуйтесь временем дня!

Весело в поле работать:
Будьте прилежны, друзья!
Класы златые ссекайте
Махом блестящей косы!

Звери работы не знают,
Птицы живут без труда;
Люди не звери, не птицы —
Люди работой живут.

Из "Эдипа в Колоне" Софокла

Эдип

Гремит ужасный гром, небесный свод пылает —
О боги! час настал погибели моей!
Эдип, Эдип сей мир навеки оставляет
И сердца своего любезнейших друзей!..
Простите!.. гром гремит!

Хор

Гром гремит
И разит!..
Мы сердцами
И слезами
Молим вас,
Боги гнева
И Эрева,
В страшный час!
Ах! пошлите
Солнца луч!
Разгоните
Мраки туч!..
Нет спасенья,
Избавленья
Нам в бедах!..
Погибаем!..
Ощущаем
Смерть в сердцах!

К отечеству

Цвети, отечество святое,
Сынам любезное, драгое!
Мы все боготворим тебя
И в жертву принести себя
Для пользы твоея готовы.
Ах! смерть ничто, когда оковы
И стыд грозят твоим сынам!
Так древле Кодры умирали,
Так Леониды погибали
В пример героям и друзьям.
Союз родства и узы крови
Не так священны для сердец,
Как свят закон твоей любови.
Оставит милых чад отец,
И сын родителя забудет,
Спеша отечеству служить;
Умрет он, но потомство будет
Героя полубогом чтить.

Песнь Вакху

Вакх не терпит мрачных взоров;
Вакх, любитель громких хоров,
Радость в сердце тихо льет;
Зависть, злобу истребляет;
Горесть, скорби умерщвляет;
В мире с добрыми живет.

Пойте Вакха, пойте радость;
Пойте счастье, пойте младость —
Вакх прекрасный вечно юн,
Вакх, любитель звонких струн.

Впредь что будет, мы не знаем,
Что прошло — позабываем:
Настоящее для нас.
Презрим суетность земную,
Важность скучную, пустую;
Час веселья — сладкий час.

Пойте Вакха, пойте радость;
Пойте счастье, пойте младость —
Вакх прекрасный вечно юн,
Вакх, любитель звонких струн.

Амур в плену у муз

Я неволен,
Но доволен
И желаю пленным быть.
Милы узы
Ваши, музы:
Их не тягостно носить.
Что мне в воле?
Я в неволе
Весел, счастлив и блажен.
Наслаждаюсь,
Восхищаюсь
И любовью упоен.

Песнь Сафина

Почто, о бог любви коварный,
Ты грудь мою стрелой пронзил?
Почто Фаон неблагодарный
Меня красой своей пленил?

Почто? — Фаон не знает страсти,
Фаон не ведает любви,
Ее над сердцем лютой власти,
Огня, волнения в крови!

Когда на юношу взираю,
Мрачится свет в моих глазах —
Дрожу, томлюся, умираю
В восторге, в пламенных слезах .

Мне всё противно, всё постыло,
Когда сокроется Фаон;
Брожу в лесах одна уныло,-
Зрю тьму везде и слышу стон.

Жестокий Сафою скучает:
Ему несносен взор ея.
Жестокий Сафы убегает:
Ему несносна жизнь моя!

Начто же мне вздыхать, томиться?
Любовь злосчастная есть ад.
Иду от страсти исцелиться
В твоих пучинах, о Левкад!

Пусть жизнь с любовью прекратится
В шумящих пенистых волнах
Река забвения струится
В блаженных Орковых странах .

Ее питательные воды
Жар груди, сердца прохладят,
И счастье мирныя свободы
Невинной Сафе возвратят.

Я там жестокого забуду,
Как утром забывают сон...
О радость!.. я любить не буду
Тебя, безжалостный Фаон!

Невидимый хор

Погибает!.. Погибает!..
Бездна Сафу поглощает!
Лира Сафина в волнах —
Нет души в ее струнах!
Жертва страсти, не порока!
Жертва бедственного рока!
Дар небесный, сладкий глас,
От судьбы тебя не спас!

Смерть Орфеева

Нимфы, плачьте! Нет Орфея!..
Ветр унылый, тихо вея,
Нам вещает: «Нет его!»
Ярость фурий исступленных,
Гнусной страстью воспаленных,
Прекратила жизнь  того,
Кто пленял своей игрою
Кровожаждущих зверей,
Гармонической струною
Трогал сердце лютых грей
И для нежной Эвридики
В Тартар мрачный нисходил.
Ах, стенайте! – берег дикий
Прах его в себя вместил.
Сиротеющая лира
От дыхания зефира
Звук печальный издает:
«Нет певца! Орфея нет!»
Эхо повторяет: нет!
Над могилою священной,
Мягким дерном покровенной,
Филомела  слезы льет.

1793

ДРАМАТУРГИЯ


Аркадский памятник
Сельская драма с песнями в одном действии

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Палемон, старый пастух.
Лизиас, молодой спартанец.
Эвфемон, аркадский пастух.
Дафна, Лизиасова невеста.
Эвергета, жена Эвфемонова.
Лавра, Дорис - дочери Эвфемоновы.

Действие в Аркадии.

Явление 1

Лизиас, Дафна.

Лизиас

Конечно, мы с тобою
В Аркадию пришли,
Любезнейшая Дафна!
Здесь вечная весна
В долинах зеленеет;
Здесь кроткий ветерок
Колеблет воздух свежий.
Без терна цвет растет,
И небо чисто, ясно.
Конечно, мы с тобой,
Любезнейшая Дафна,
В Аркадию пришли.

Дафна

Ах, Лизиас! мы верно
В Аркадии теперь;
Здесь всё покойно, мирно.
Гармония певцов,
Поющих на кусточках,
В восторг приводит нас.
Они, не зная страха,
Навстречу к нам летят.
Ах! Лизиас! мы верно
В Аркадии теперь.

Вместе

Будьте вы благословенны,
Вы, долины и луга,
Где вовеки обитают
Добродетель и покой!
Приимите нас, долины,
Приимите нежно нас
И укройте с лаской юность!
Мы пришли сюда искать
Счастья, вольности, покоя.
Нам любовь, кончая жизнь,
Счастья здесь искать велела,
Счастья, мира, тишины.

Дафна

Добродетельная Аканта, сказав, что я только в Аркадии могу быть счастлива, конечно нас не обманула. Какое великолепное зрелище открывается со всех сторон! Везде блистает Натура избраннейшими своими сокровищами и для каждого чувства приготовляет богатое пиршество. Мне кажется, что я дышу здесь гораздо чистейшим воздухом. Совсем необыкновенные чувства разливаются у меня в сердце; восторг, сладостное упоение... Ах, добродетельный юноша! Как я тебе благодарна, что ты исполнил мое желание и привел меня сюда!

Лизиас

Но исполнишь ли теперь и мое желание, любезная Дафна? Ведь ты помнишь, что мне обещала?

Дафна

Руку мою? Не правда ли? — Ах, друг мой! Могу ли чем-нибудь маловажнейшим наградить тебя за то, что ты оставил для меня свое отечество?

Лизиас

А сердце твое? — Ах, Дафна! Можешь ли ты наградить меня чем-нибудь важнейшим?

Дафна

Сердце давно уже отдано тебе за твои добродетели. Разве ты этого не знаешь?

Лизиас

Для чего женикогда еще не осмеливался я хорошенько спросить тебя о том, для чего ты в самой Спарте не хотела мне вместе с сердцем дать руки своей?

Дафна

Для испытания твоей любви ко мне.

Лизиас

Разве бы я не пошел уже с тобою на край света, когда бы ты увенчала любовь мою? Неужели ты этого боялась?

Дафна

Нет, я боялась отсрочки. Скажи мне, юноша, как бы я, став твоею, могла тебя в чем-нибудь не послушаться?

Лизиас

А как же бы и я мог тебя не послушаться и не исполнить твоего желания, как бы скоро узнал его? — Ведь я знаю, что мать твоя Аканта хотела этого.

Дафна

Мать моя, говоришь ты? Так знай же, что Аканта была мне не мать.

Лизиас
Не мать?

Дафна

Нет, однако ж я обязана была любить ее, как мать свою, потому что она воспитывала меня с такою нежною попечительностью, с таким неусыпным старанием...

Лизиас

Да кто же она была? и откуда?

Дафна

Из Аркадии. В последнее нападение спартанцев на безоружные Аркадские долины была она уведена отсюда вместе с другими пленниками. Она вышла замуж за похитителя своего, более по принуждению, нежели по избранию; а по прошествии пятнадцати лет смерть мужа ее освободила ее от брачных уз.

Лизиас

Какое чудо! А я всегда почитал тебя Акантиною дочерью.

Дафна

И я так думала, потому что с самого того времени, как начала себя чувствовать, не помню ни одной женщины, которая бы меня так любила, как она, и которую бы могла я почесть своею матерью. Иногда носится в моих мыслях какой-то образ, который приводит сердце мое в несказанное сладостное движение, и в таком случае кажется мне, будто я его когда-то видела, может быть в самых первых летах детства; но подлинно не знаю, что это такое: одна ли мечта сновидения, или память моя старается опять возобновить существенный образ, заглаженный временем. Но будем говорить об Аканте. Поздно уже настало время свободы ее. Будучи снедаема тайною горестию, она должна была оставить ту сладкую надежду, которая ободряла ее во время неволи, — надежду увидеть опять любезные свои долины; а это ускорило конец ее.

Лизиас

Итак, она недолго жила по смерти мужа своего?

Дафна

Только десять горестных месяцев. День ото дня слабость ее увеличивалась; и в самый тот час, как светильник жизни ее готов был погаснуть, она подозвала меня к постели своей и прерывающимся голосом сказала мне: «Дафна! Я приняла на себя имя матери твоей только для того, чтобы муж мой любил тебя; ты дочь любезнейшей моей приятельницы». Потом говорила она:

Если боги присудили
Быть здесь счастливой тебе,
То в Аркадии ты можешь
Счастье, мир, покой найти.
Там опять найти то можешь,
Что теряешь здесь во мне.

Она хотела говорить более, но смерть отняла у нее язык и покрыла мраком глаза ее, которые она несколько раз с тоскою на меня устремляла. Молча пожала она руку мою и скончалась.

Лизиас

И во всю жизнь свою не говорила тебе ничего такого, по чему бы можно было догадаться, кто были родители твои и где тебе искать их?

Дафна

Ничего. Она говаривала только об одном отечестве своем; и сердце ее столько им занималось, что Аркадия была у нее всегда на языке. Там только, говорила она, только в этой радостной стране можно еще найти истинное благополучие.

Богатый там всегда умерен,
Доволен бедный, и в трудах
Там всякий весел и покоен,
Там верны, нежны все в любви.
Там старый молод, бодр весельем,
А юный нравом, духом стар.
Там нет вражды, коварства, злобы.
Златое время там течет.

Коротко сказать, в Аркадии царствует простота, невинность и радость. Такими прелестными изображениями сердце мое пленилось, и я внутренне решилась не выходить замуж ни за какого юношу без того, чтобы он не дал мне слова проводить меня в счастливую Аркадию. Тебе известно, что с моей стороны не было иного условия, когда ты за меня стал свататься.

Лизиас

Оно исполнено, любезная Дафна! Для тебя оставил я свое отечество, Спарту.

Дафна

Однако ж ты не раскаиваешься?

Лизиас

Ах! когда бы добродетель
Наших предков и отцов
И поныне напрягала
Мышцы наших сограждан,
В неге, в роскоши ослабших;
Ах! когда бы гражданин
И теперь еще героем,
Патриотом умирал, —
Я тогда бы мог стыдиться,
Мог раскаяться, тужить.

Но когда порок в тиранов
И в рабов их превратил
И когда любовь к корысти,
Злоба, бунты, заговор
Вольность в узы заключают, —
Ах! могу ли я тогда
Пожалеть, оставя Спарту,
И раскаяться в душе?

Но мог ли бы я и в самых счастливейших обстоятельствах раскаяться в том, когда ты будешь моею наградою? — Ты, любезная Дафна! — Но когда же — когда?

Дафна

Всякую минуту. При первом олтаре, посвященном Пану, поклянусь я быть твоею. Для счастия любви нашей потребно благословение богов.

Лизиас

Правда, что для успеха каждого дела потребно благословение богов. И конечно, они благословят любовь нашу. Ты прекрасна, и еще более, нежели прекрасна, — ты добродетельна. Ах, как я счастлив!

Дафна

Как и я счастлива! Потому что и ты добродетелен.

Лизиас

Но не идти ли нам к этим счастливым хижинам и не познакомиться ли с жителями, чтобы они указали нам место олтарей своих?

Дафна

С радостию. Если они так добры, как Аканта говорила, то им надобно радоваться нашему благополучию; потому что добрые люди всегда веселятся радостию других, и гостеприимство, сказывают, нигде так не наблюдается, как здесь.

Лизиас

Однако ж будем несколько поосторожнее.

Дафна

А что?

Лизиас

Пятнадцать лет, говоришь ты, Аканта не была в Аркадии. Мороз может в одну ночь побить самые прекраснейшие цветы, а заразительный порок может в малое время переменить народные нравы. Подумай о моем отечестве — о Спарта! Зачем называю тебя таким именем!

Дафна

Не бойся ничего; я полагаюсь на предчувствие сердца своего — на тайное движение, туда меня влекущее.

Лизиас

По крайней мере позволь мне идти наперед и поискать кого-нибудь из жителей. Может быть, угадаю по виду и словам его, какого приема нам здесь ожидать надобно. Между тем ты можешь укрыться здесь в лесу. Я пойду только за этот кустарник, который закрывает от нас часть хижин.

Дафна

Хорошо. Только поскорее приходи назад.

Лизиас

Как голубь, который летит назад к своей голубке.

(Уходит.)

Явление 2

Дафна

одна

Добродушный Лизиас! — Как он старается о моем счастии! Любовь делает его боязливым; а между тем он забывает, что без него могло бы мне быть еще страшнее. Однако ж в этой спокойной долине нечего бояться.

Где нравы просты, тихи, кротки;
Где в сельских хижинах живут
И любят воздухом питаться;
Где пища состоит в плодах
И где руно одеждой служит —
Невинность безопасна там.
Но где во мраморных чертогах
Со скукой праздность жизнь влачит,
Где червь индийский есть одежда,
Куда из Тира пурпур шлют,
Где алчность к злату горы роет, —
Невинность там страшись всего!

Кажется — кажется, что в кустах слышу я шум. — Тише! — Шорох приближается. — Я спрячусь за дерево и посмотрю, кто это.

(Прячется за куст.)

Явление 3

Лавра и Дорис, неся в руках корзинки с цветами.

Лавра

Цветочек мил в лугах,
Когда росою утра
Бывает окроплен;
Когда днем юным, ясным
Бывает позлащен.
Но он тогда милее,
Когда в полдневный жар,
Головку распустивши,
Пестреет, как звезда.
(Смотрит на цветочек.)

Дорис

Но он еще милее,
Когда престанет луч
Блестящего светила
Палить его огнем;
Когда прохладный воздух.
Бальзамом напоен;
Когда зефиры дышат
И пурпур на него
Дыханьем навевают.

Посмотри, как прекрасно все вокруг нас блистает! Как все хорошо пахнет! — Мне, право, кажется, что ввечеру, когда заходит солнце, все виды бывают прекраснее, нежели поутру.

Лавра

А я лучше люблю утро. Когда вдруг все поля, покрытые мраком, в чистейшем свете представятся глазам нашим; когда дремавшая Природа пробудится и снова придет в движение, и все, на что ни взглянешь, оживет и возрадуется; когда весь хор маленьких сладкогласных птичек, сидящих по кусточкам, пристанет к кроткой песне парящего жаворонка...

Дорис

А когда после жаркого дня приближится сладостный вечер и прольет на все нежную прохладу; когда под тихий шепот осинника и тополя и под журчание ручья запоет соловей громкую вечернюю песнь свою; когда стада протянутся вниз по пригорку, благовонными травами усеянному...

Лавра

Так мы обе правы, миленькая сестрица. Каждое время в сутках имеет свои приятности; всякое любезно и сладостно и наполняет сердце благодарением и радостью.

Дорис

Правда, правда, любезная Лавра. Поутру буду я с тобою хвалить утро, а ввечеру хвали со мною вечер — так вот мы и согласны. Да послушай, сестрица, — довольно ли у нас цветов?

Лавра

И очень, очень довольно. Посмотри, сколько у меня. Старичок наш мог бы ими покрыть все кипарисы вокруг монумента — все, сверху донизу.

Дорис

Когда цветы сплетешь в венки поплотнее, так их много пойдет. А мне хочется, чтобы и для нас сколько-нибудь осталось.

Лавра

Да если бы их и недостало, так бы нам не о чем было тужить. Ведь здесь везде растут цветы; мы их ногами топчем. Только скажу тебе за тайну, что ныне мне очень тяжело рвать цветы, хотя это упражнение для меня очень приятно в другое время.

Дорис

Отчего же?

Лавра

Ведь ты знаешь, на что цветы надобны нашему Палемону?

Дорис
Конечно, на воспоминание прежней потери своей.

Лавра

Не прерывает ли оно на несколько минут всегдашней радости нашей? По крайней мере придет тут в голову какая-нибудь печальная мысль, а этого я не люблю.

Любезны мне мирты,
Торжественный блеск,
Веселы свирели,
И танцы и плеск,
И пиршество Пана,
И праздники жертв;
И жизнь всю в забавах
Хочу провождать,
Не зная печали.
Как ввек небеса
В Аркадии чисты,
Так Лаврины дни
Да будут прекрасны,
И чисты, и ясны,
И веселы ввек!
Дорис

Однако ж, любезная Лавра,
Разве солнце не прекрасно
И тогда, как облака
Флером солнце покрывают?
И Природа красоту
Разве тратит в те минуты,
Как торжественная ночь
Тьмой Природу покрывает?
Ведь для света тень нужна.

Дафна потихоньку выходит и показывается Лавре.

Лавра

(бросаясь к сестре)

Ах, Дорис! посмотри, посмотри!

Дорис

О боги! Кто это? — Какое чудное платье!

Дорис и Лавра обнимаются и пристально смотрят на Дафну.

Лавра

(тихонько)

Она так прекрасна, что я могла бы почесть ее за богиню.

Явление 4

Лавра, Дорис, Дафна.

Дафна

(вслушавшись в слова Лаврины)

Нет, нет, любезные дети! Я такая же смертная, как и вы. Я друг ваш, и почту себя счастливою, если вы захотите быть моими друзьями.

Лавра

Как этого не хотеть! Вид твой показывает, что ты не хуже самой лучшей пастушки нашей.

Дорис

И мы бы, конечно, почли тебя своею, если бы на тебе было не такое платье.

Дафна

Я не ваша. Однако ж желаю принадлежать вам, если вы захотите принять меня.

Лавра

С радостию, с радостию! Пойдем в наши хижины; и все, что у нас есть, будет твое.

Дорис

Все, все. Стада наши будут тебя кормить и одевать; ты будешь питаться лучшими плодами, которые для нашего наслаждения растут у нас на прекрасных деревах.

Дафна

Прелестные девушки! Позвольте мне вас обнять и прижать к сердцу! (Про себя.) Вижу теперь, что добродетельная Аканта правду говорила. — Удивление и радость.

Лавра

Удивление! Чему ты удивляешься? Старики наши говорят, что чужестранцы, которым мы нравимся, конечно приятны богам, любящим свободу и простоту. Народ должен радоваться, когда умножается число честных людей, которые всеми силами стараются быть добродетельными и чрез то возбуждают нас к добру. Слава богам, что будет больше прилежных людей, обрабатывающих долины наши! От этого они еще более украсятся.

Дорис

Можем ли мы думать, что благодетельная Природа только для нас произвела плоды и стада и только для нас украшает луга благовонными цветами?

Попеременно.

Дорис

Когда у нас цветами
Покроются поля,

Лавра

Когда у нас плодами
Покроются леса,

Дорис

Приятно ли мне будет
Всегда одной их рвать?

Лавра

Приятно ли мне будет
Одной плоды срывать?

Вместе

На что, на что нам всё бoгaтство,
Когда делить его нельзя?

Дафна

(сперва одна, а потом все три вместе)

Блажен, блажен, кто в счастье ближних
Находит счастие свое!
Везде во всем, всегда он счастлив;
Всегда доволен, рад, блажен!

Явление 5

Прежние, Лизиас, Эвфемон.

Лавра

(увидев Лизиаса и Эвфемона)

О боги! Дорис! Посмотри, посмотри! Вот опять новое явление.

Дорис

Ах, этот молодой пастух — однако ж он не пастух; он совсем не таков, как пастухи наши, — верно, пришел с нашим другом (указывая на Дафну), ведь ты хочешь быть другом нашим? Однако ж у тебя должно быть и другое имя?

Дафна

Дафна — я Дафна, а он (указывая на Лизиаса) Лизиас, мой спутник.

Лавра и Дорис

(вместе)

Лизиас!

Эвфемон

Итак, это твоя любезная, которая с тобою ищет у нас прибежища? Здравствуй, прекрасная девушка! Ты найдешь здесь все, чего желаешь.

Дафна

Благодарю тебя за твою любовь. Эти милые дети подали мне радостную надежду на хороший прием.

Лавра

Ах, батюшка! Как ласково, как приятно обошлась она с нами!

Дорис

Она обнимала нас...

Лавра

Прижимала к своему сердцу...

Дорис

И называла своими друзьями.

Лизиас

Так ты отец этих любезных девушек?

Эвфемон

Так, друг мой. (Детям) Не забыли ли вы, что вам приказал почтенный Палемон?

Лавра

Ах, нет! Только нечаянная встреча с прекрасною Дафною — кажется, зовут ее Дафною — задержала вас здесь.

Дорис

Посмотри, батюшка, — цветы уже нарваны.

Эвфемон

Да еще не сплетены в венки; а вам, может быть, ныне же надобно будет с своими подругами нарвать больше цветов. Завтра при восхождении солнца ваши девические руки украсят наш брачный олтарь.

Лавра

(сестре своей)

Мне это пришло на мысль в ту же минуту, как я его увидела...

Дорис

И ее подле него. Ах! Пойдем поскорее. Как же обрадуются наши пастухи и пастушки!.

Лавра

Мне нетерпеливо хочется сказать им о том.

Дорис

Однако ж нам надобно наперед сплести свои венки.

Обе поспешно уходят.

Явление 6

Лизиас, Эвфемон, Дафна.

Лизиас

Слышишь, любезная Дафна, что этот добрый пастух берет радостное участие в исполнении моего желания, желания соединиться с тобою, добродетельная Дафна!

Дафна

В сердце своем благодарю его за такое приветливое дружелюбие, и язык мой не может изъяснить чувствуемой мною благодарности.

Эвфемон

Боги пламенно желают
Счастья смертных чад земли
И хотят, чтоб человеки
Знали счастие свое.
Если ж им уподобляться
Кто захочет из людей,
То святая добродетель
Есть единый путь к тому.

Лизиас

Ах! Если бы все так думали, то зачем бы было нам искать счастия в такой отдаленности?

Эвфемон

Здесь вы, конечно, найдете счастие, если ищете его в тихом спокойствии и в тех дарах, которыми благодетельный Пан награждает наши легкие труды. Часы дня употребляем мы на сельские работы, чтобы, утомившись, наслаждаться ночью приятнейшим сном. Общественное согласие и гармония соединяют всех нас твердым союзом. От умеренной пищи бываем мы здоровы, покойны, веселы.

Лизиас

(Подавая Дафне руку)

Ах! Какое счастие ожидает нас здесь!

Эвфемон

Но если ищете его в искусственных сценах жизни, где пышность в обманчивых мечтах ослепляет глаза блеском — в роскошной, драгоценной пище или в шумных забавах, — то вы, конечно, обманетесь, и ничего по желанию своему не найдете здесь.

Дафна

Мы всего этого убегаем. Я видела издали роскошь и пышность, видела и презрела. Та, которая меня воспитывала, показала мне все опасные следствия их и увещевала меня искать счастия в такой земле, где добродетель исполняют без гражданского закона и где невинность доставляет чистые радости, которые не влекут за собою раскаяния, — коротко сказать, здесь, в Аркадии.

Лизиас

Я уже сказывал тебе, добродушный пастух, что это было причиною долговременной отсрочки моего благополучия, которое никак бы не могло совершиться, если бы я не исполнил ее воли и не привел бы ее сюда, положась на ее обещание, что здесь увенчается мое желание.

Эвфемон

Оно увенчается, и день вашего союза будет радостным днем для всей Аркадии. Мы не пропускаем случаев к веселию, почитая за благоразумие пользоваться жизнию, пока еще невинность и умеренность бывают душою наших забав, потому что веселая улыбка на устах добродетели есть, конечно, приятная жертва богам. И тот день бывает для нас днем радостнейшим, в который можем мы споспешествовать счастию добрых людей, приятных небу.

Дафна

Мы надеемся на милость богов, пришедши сюда единственно с тем намерением, чтобы в тишине подражать вашим добродетелям. Конечно, сами бессмертные вели нас с Лизиасом, потому что мы никогда не теряли дороги и перешли такое великое расстояние без большой опасности и утомления.

Эвфемон

Однако ж вам, конечно, нужно отдохновение. Пойдемте же со мною. Там, за тенью этих высоких дерев, где извивается маленький ручеек, стоит моя хижина; она обросла ясмином и козьим листом. Сперва прохладитесь соком плодов, а потом представлю вас друзьям своим.

Лизиас

О, если бы они все были подобны тебе!

Дафна

И милым дочерям твоим!

Эвфемон

Перестаньте! Иначе буду думать, что вас заразила лесть тех городов, откуда вы пришли к нам; а истина есть у нас первое правило. Когда отдохнете, то поведу вас к нашему старому Палемону, чтобы он дал вам свое благословение.

Лизиас

Палемону? — Да кто он?

Эвфемон

Наш общий отец и друг, один из первых пастухов наших и господин многочисленных стад. С некоторого времени он совсем почти удалился от нашего небольшого общества и построил себе грот в этом лесу, где оплакивает некоторую важную потерю свою, которая отвратила его от радостей жизни и преждевременно покрыла сединою голову его.

Дафна

Кажется, что дочери твои об нем упоминали.

Эвфемон

Может быть; потому что мы все любим его, как отца. Благоразумие, опытность и добродетели его вселили в нас такое к нему почтение, что в долинах наших не делается ничего без его совета и ведома. Иногда призывает он к себе детей наших и сообщает им добрые наставления в приятных сказках. Всякий боится впасть в порок, чтобы не потерять любви его. Никто из юношей и девушек наших не хочет любить без того, чтобы не посоветоваться с ним о своем выборе и не испросить на свой союз его отеческого благословения. Он всегда предводительствует нами, когда мы приносим жертву Пану, и кажется, что за молитву его оказывает нам небо свое благоволение.

Дафна

Поведи нас к нему, добродушный пастух, чтобы он и за нас помолился и чтобы его благословение осчастливило союз наш. Не знаю, какое сладостное чувство во мне возбуждается! При имени его бьется у меня сердце и кровь волнуется. Пусть он совокупит руки тех, которых сердца любовию совокупились! Ах, Лизиас! Пусть он отдаст нас друг другу!

Еще приятнее мне будет
Союз с тобою, нежный друг,
Когда рука святого мужа
Его навеки утвердит.
Отца и матери не зная,
Не зная, как отец и мать
Свое дитя ласкают, нежат,
Почту его своим отцом
И нежно поцелую руку
Того, кто нас благословит.

Лизиас

(Эвфемону)

Он, конечно, это сделает, когда узнает ее доброе, чистое, невинное сердце, достойное Аркадии.

Эвфемон

Конечно; луч света освещает тогда горестную душу его, когда он видит людей счастливых и сам может их счастливыми делать.

Уходят.

Явление 7


Открывается лес и гробница, на которой лежит молодая Нимфа. Внизу большими буквами написано: и я была в Аркадии. Недалеко от сего места видна пещера, из которой выходит Палемон, сперва кругом осматривается и наконец идет потихоньку.

Палемон

Как приятно сияет солнце на западе! Как прекрасно позлащает оно слабеющими лучами своими уединенную мою хижину! — Печальное воспоминание!

В сей день я некогда лишился
Всего, что было мило мне, —
Тебя, любезнейшая Дафна!
В последний раз тогда твой взор
Приятный, кроткий обращался
С улыбкой нежной на меня.

И вдруг рука спартанцев злобных
Тебя исторгнула навек
Из нежных, пламенных объятий
Отца, который слез своих
Еще не осушал о смерти
Любезной матери твоей!
Но время не могло исторгнуть

Тебя из сердца моего.
В нем вечно будет жить твой образ;
Он там глубоко впечатлен.

(Указывая на монумент)

Всегда сей памятник я буду
Слезами горести кропить.

Ныне, ныне минуло уже пятнадцать лет тому, как ты, милый ангел, — и точно в этот час — вместе с нашею верною приятельницею, которой умирающая мать твоя поручила нежное твое детство, досталась в добычу злодеям. Тщетно буду надеяться где-нибудь найти тебя или узнать, что ты жива! — Но так богам угодно, и непостижимый совет их всегда бывает премудр! — Может быть, предвидели они, что сердце мое слишком бы прилепилось к этой милой дочери; что я великою своею любовию изнежил бы ее и в изнеженном младенце воспитал бы ядовитое растение для прекрасных и здравых долин Аркадских — непослушную дочь, дурную супругу и беспечную мать, а наконец в родительском восторге забыл бы и самих богов. Кто может поручиться за человеческое сердце, когда оно предастся страсти? — Теперь уже, конечно, уединенные сени, мудрое размышление и долговременные опыты научили меня истине; и если бы я нашел тебя ныне, когда уже укротился всякий мятеж вожделений в душе моей, когда жизнь моя течет тихо, подобно этому ручью, и когда спокойно ожидаю отзыва, — если бы ныне нашел тебя... Но начто такие мечты! Несбыточные сны, быв не что иное, как мечта, возбуждают только горесть. Лучше предамся сладостной меланхолии, столь приятной моему сердцу, — увенчаю цветами пустую гробницу, мною сделанную, чтобы нежные Зефиры развевали вокруг их бальзамический дух; и когда придут ко мне в уединенное мое жилище юные аркадские пастухи и пастушки, буду их приготовлять к разным случаям человеческой жизни, от которых не спасается и самое чистейшее человеческое счастие. — Что же нейдут ко мне любимые мои пастушки, дочери Эвфемоновы, которым я поручил нарвать цветов, на что они всегда с радостию вызывались? Неужели приключилось им что-нибудь неприятное? — На всякий случай и сам я могу нарвать... Тише! кто-то идет по кустам. — Посмотреть. (Идет туда, где слышит шорох.) А! Это они.

Явление 8

Палемон, Дорис, Лавра, обе запыхавшиеся.

Палемон

Где вы по сю пору были, любезные дети? Бывало, вам лишь только слово скажешь, так уже и все сделано. А я ведь, кажется, поручил вам приятное дело.

Лавра

Ах, любезный Палемон! Не сердись. Не сердись! Видишь — они нарваны.

Дорис

И в венки сплетены — только...

Палемон

Прежде отдохните, милые мои.

Лавра

Только мы были задержаны...

Дорис

И против воли опоздали; потому что на дороге увидели мы чудное явление...

Палемон

Не дурное ли?

Лавра

О нет! Приятное...

Дорис

Самое приятнейшее, потому что оно возбудило в нас величайшее любопытство.

Палемон

Неисполнение должности — а что мы сделать обещали, то есть уже должность наша, — неисполнение должности, любезные дети, не всегда извиняется побуждением любопытства. Но как обещание ни важно...

Лавра

Ах! Мы чувствуем, что нехорошо сделали. Ведь ты для нас всего дороже!

Дорис

Да как было удержаться? Двое молодых чужестранных; пастух — однако ж не в таком платье, как мы...

Лавра

С молодою Нимфою — однако ж не совсем такою, как мы...

Палемон

Пастух с Нимфою? Правда, что это чудное явление, потому что люди, живущие в больших городах и воспитанные в изобилии и шуме, убегают тихих, уединенных долин, где надобно прилежною работою доставать себе умеренную и простую пищу, где не терпится праздность и где уважаются одни невинные и чистые нравы. — Не слыхали вы, откуда они пришли?

Дорис

Кажется, что они, когда мы плели венки, говорили о Спарте.

Палемон

(с некоторым движением)

О Спарте? Они из Спарты? Так надобно стараться поскорее сбыть их с рук. Они, конечно, обманщики, разбойники. Берегитесь их, берегитесь, милые дети!

(С горестию оборачивается к монументу.)

Лавра

Нет, нет, любезный Палемон! Они не обманщики, не разбойники...

Дорис

Он так добр, как аркадский пастух; а она так невинна, как аркадская пастушка. Тебе надобно только увидеть их...

Лавра

И услышать их слова. — Она мила, прекрасна!

Как пурпур в час вечерний
Собою красит облака,
Так лилии и розы
Сияют на лице ее.
Дорис

Глаза ее подобны
Лазури утренних небес.
В ее открытых взорах
Видна вся внутренность души.

Лавра

Не чудно бы мне было,
Когда бы пчелки на уста
Ее толпой слетелись
И стали меду в них искать.

Дорис

Так волны не сребрятся
У брега пенистых озер,
Как волосы сребрятся
На шее в кудрях у нее.

Лавра

А рост ее.

Дорис

А походка ее...

Лавра

И все, что она делает...

Дорис

И все, что говорит...

Лавра

А он — он так хорош — так прекрасен, как молодой кедр.

Дорис

Кроток, как улыбающийся месяц.

Палемон

Хорошо, хорошо! Только молодым девушкам не надлежало бы с такою прилежностию рассматривать приятности молодых пастухов и описывать их с таким красноречием. А то...

Дорис

А то подумают, что мы влюблены в них, и станут над нами смеяться.

Лавра

А смеялась ли ты над молодою пастушкою, что она любит юношу?

Дорис

Это совсем другое — она большая, и разве ты не слыхала, что батюшка говорил о свадебных венках, которые нам скоро надобно будет для них сплести?

Палемон

О свадебных венках? — Отец ваш? — Это меня уверяет, что их не надобно бояться и что они не только прекрасны, но и добродетельны.

Лавра

Конечно, конечно добродетельны! Они хотят, чтобы мы их приняли.

Дорис

И пришли сюда с тем, чтобы у нас навсегда остаться.

Лавра

И хотят здесь праздновать брак свой.

Дорис

И придут к тебе просить благословения.

Палемон

Моего благословения? Да кто им обо мне сказал?

Лавра

Верно, батюшка.

Палемон

(в беспокойстве)

Однако ж они, конечно, не ныне придут ко, мне?

Дорис

Ныне, ныне — теперь же.

Лавра

Они отдыхают, потому что от дальней дороги очень устали; а прохладясь плодами, тотчас сюда придут.

Палемон

(Подумав)

Нет, нет! Они помешали бы мне в сладостной меланхолии совершать память любезной дочери моей. Они хотят перед олтарями нашими заключить союз любви, — может быть, радостные сердца их наполнились бы печальными предчувствиями, когда бы они, пришедши ко мне за благословением, увидели здесь памятник осиротевшей родительской нежности и нашли меня подле печальных кипарисов. Лучше мне предупредить их.

Лавра

Они уже, может быть, идут.

Дорис

А может быть, и близко.

Палемон

По крайней мере надобно, чтобы мы с ними не здесь увиделись. Отнесите свои корзинки в мою хижину, побегите и скажите, что я приду. Я пойду стороною к ним навстречу и ворочу их. — Подите, дети, подите!

Пастушки относят свои корзинки в пещеру и уходят.

Явление 9

Палемон

Как неприятно, когда мешают печалиться! — Что вздумалось Эвфемону теперь, в самое это время... Ведь ему известно... Однако ж он, по своему добродушию, может быть хочет этим выгнать из души моей меланхолические мысли нынешнего вечера. Ах! Он не знает, что в самом унынии есть несказанная сладость! — Да они из Спарты! А ему известно, что это имя возмущает душу мою! Однако ж я чувствую в сердце своем великое движение — мне бы хотелось видеть их. — А они из Спарты! — Чудно! я охуждаю любопытство в молодых пастушках, а сам — сам чувствую неизвестное побуждение... Пойду, пойду. Только наперед обвешаю цветами пустую гробницу моей Дафны. Пусть этот ежегодный обряд пребудет доказательством, что я помню ее! Вот единственный дар, который она может получить от родительской нежности!

(Идет, приносит корзину с цветами и увенчивает ими монумент. Между тем поет)

Ах, как в венках прекрасны розы!
Но скоро меркнет алый цвет,
И скоро розы опадают.
Когда же завтра я спрошу:
Где роза, цвет прекрасный, гордый,
Краса долин, полей, лугов, —
То роза жалобно мне скажет:
И я в Аркадии цвела!

(Помолчав.)

И ты в Аркадии была,
Моя любезнейшая Дафна!
В пучочке видел я твой цвет.
Ах, если б я теперь увидел
Тебя, любезнейшая дочь!
Теперь бы в полном, в пышном цвете
Сияла Дафна как звезда.
В пучочке видел я цвет Дафнин —
Она в Аркадии была!

А теперь нет тебя! — А если ты еще жива, то как? где? — Может быть, живешь ты в неволе;

И если цепи носишь,
То цепи облегчай
Надеждою на небо!
Они легки тогда,
Когда душа свободна,
Невинна и мудра.
А если дух твой чистый
Взирает на меня
Со свода голубого,
То радуйся, моя
Любезнейшая Дафна!
Я скоро буду там.
Сошла почти нить жизни,
И смерть близка ко мне.
Отверстая могила
Готовится принять
В свои покойны недра
Меня и скорбь мою.

(После горестного молчания.)

Однако ж я долго медлю. В горести своей совсем забыл, что гости наши меня дожидаются. Пойду скорее, чтобы скорее возвратиться сюда, к своей меланхолии. — Кажется, что кто-то идет. — Спрячусь.

(Прячется за гробницу.)

Явление 10

Дафна, Лавра, Дорис.

Дафна

Только на минуту останусь здесь, любезные дети! Ведь вы говорите, что его здесь нет и что он хотел стороною выйти к нам навстречу? — А мне хочется видеть по крайней мере жилище его.

Лавра

Однако ж, прекрасная Нимфа, что ты там смотришь? — Он это запретил; а нет на свете такого человека, которого приказания уважали бы мы более Палемонова слова.

Дорис

Если и друг твой, Лизиас, сюда же придет, так мы совсем пропали. Ах! Один важный взор укоризны...

Дафна

Так подите же и не пускайте его сюда.

Лавра

А где он?

Дафна

Он намерен был сплести мне брачный венок. Отец ваш хотел вести его в розовый кустарник и ушел с ним незадолго перед вашим приходом.

Дорис

Так мы пойдем к ним навстречу, а ты приходи за нами. Эта дорожка в правую сторону приведет тебя туда.

Дафна

Хорошо, хорошо. (Указывая на пещеру) Так это жилище добродетельного старца?

Лавра

Да.

Дафна

Для чего же не хотел он нас принять здесь?

Дорис

Ныне он совершает память любезного младенца.

Лавра

И не хочет, чтобы ему мешали заниматься горестными мыслями.

Дорис

А более всего не хочет того, чтобы его приветствие было для вас печально. — Однако ж нам надобно идти. А ты еще не хочешь идти с нами, любезная Нимфа?

Дафна

Только на минуту...

Лавра

Нет, пойдем, Дорис. Если они прежде придут, то что скажет Палемон?

Дорис

А что он скажет, если ее найдет здесь?

Дафна

О! Если он так добр, то, конечно, извинит мое любопытство и простит, что я вас не послушалась. А я сама себя обвинять буду.

Лавра

Так поскорее приходи. Ведь здесь тебе нечего больше смотреть!

Дорис

А если хочешь посмотреть гробницу дочери его...

Дафна

(с некоторым ужасом)

Гробницу дочери его?

Лавра

Вон она! Видишь ли?

Дорис

Ах! Он уже обвешал ее нашими цветами!

(Уходит.)

Явление 11

Дафна

(Одна. Подходит к памятнику, осматривает его с великим вниманием и по некотором молчании читает вслух слова)

И я была в Аркадии... И я была в Аркадии — в Аркадии! И конечно, лишилась жизни во цвете лет своих? И покоишься в этой гробнице! И добрый отец, нежная мать тебя оплакивают! — А здесь Аркадия! А я думала, что на Аркадской земле не произрастает никакого человеческого злополучия! А вместо того и здесь живут заразы и болезни и скорби — или какое иное несчастие тебя, нежная дочь, преждевременно у родителей похитило? — Среди прекрасных долин, среди прелестных лугов... О как я обманулась! Суетная надежда! Как ты обольстила меня!

В мирных рощах и долинах
Кипарисы я нашла
Вместо роз и миртов нежных.
Вместо брачных олтарей,
Где б союзу совершиться,
Вижу гроб я пред собой.
Так и здесь бывает горесть
После радости, утех?
Терны так же колют сердце?
И на радостных полях
Только памятник печали
Представляется глазам?

Так только для этого пришла я сюда из такой отдаленности, оставила Спарту и бедного Лизиаса увела из отечества? — Где непрерывное благополучие, которое не Аканта выхваляла? Где тот цветущий душевный мир, которого мы искали? — Ах! Как могла она предаваться такой суетной, неосновательной надежде!

Явление 12

Дафна, Палемон.

Палемон

(Выходя из-за монумента; про себя)

Правда ли, что я слышал? (Смотрит ей в глаза.) Ах! Какой прекрасный образ!

Дафна ужасается и хочет бежать.

Куда, любезная девица! Куда? — Не бойся меня! — Останься здесь!

Дафна

Прости, почтенный старец, прости, что я потревожила тебя в священном твоем уединении! По крайней мере милые мои пастушки в том не виноваты. Прости их! Они мне сказывали, что ты не хотел здесь с нами видеться, и просили меня идти назад; но — непреодолимое влечение...

Палемон

(Смотря на нее пристально)

Я это слышал. Не для себя, а для вас не хотел я здесь с вами видеться. Ты видишь, что в этом месте неприлично принимать таких приятных гостей, как ты. Здесь жилище престарелой горести; а в Аркадии много лучших мест для угощения добрых людей.

Дафна

О! Я вижу, что самый радостнейший вид неба и земли не спасает от гроба, в который навсегда сокрывается надежда и счастие; и что самый лучший человек может погребсти своих ближних. — Однако ж взор твой услаждает мое сердце, берущее участие в твоей горести. Не знаю сама, какое тайное утешение, какая несказанная радость.

Палемон

А твой взор?.. Скажи мне, скажи! Или меня обмануло воображение, или не говорила ли ты о Спарте, об Аканте? Так ли я слышал?

Дафна

Конечно говорила, потому что я пришла из Спарты, где меня Аканта...

Палемон

(Поспешно)

Аканта? Ты ее знала? Она еще жива?

Дафна

Ах, нет! Она умерла в моих объятиях. Я потеряла в ней лучшего друга, и память ее никогда не истребится из моего сердца. Последняя воля ее была та, чтобы я шла в Аркадию, где она жила счастливее, нежели в Спарте.

Палемон

Итак ты, конечно, Акантина дочь?

Дафна

Нет, добродетельный старец! Я любила ее как мать свою и несколько лет матерью почитала; но при кончине своей она вывела меня из сладостного заблуждения и открыла мне, что я дочь лучшей ее приятельницы, которая меня в детстве ей поручила. Смерть не дала ей более говорить — и я осталась бы беспомощною сиротою, если бы один добродетельный спартанский юноша не...

Палемон

(Вне себя)

Пан всемогущий! Это она! Она! Она!

Дафна

Ах! Что с тобою сделалось? — Ты трепещешь — слёзы льются из глаз твоих...

Палемон

(Громким голосом)

Дафна! Дафна!

Дафна

Это мое имя... боги!

Палемон

Дафна! Дочь моя!

(Падает в ее объятия.)

Дафна

Небо! — Ты мой отец? Отец мой? Можно ли?

Обнимает его — молчание — оба рыдают, обнимая друг друга.

Сердце мое, сердце мое сказало мне, что ты — родитель мой!

Палемон

Я умираю с радости! — О Дафна, дочь моя, которую Спарта у меня похитила, которую пятнадцать лет я оплакивал! — И я еще вижу тебя! — боги!

Дафна

Неизъяснимая радость — доныне неизвестный восторг детской любви — счастие — блаженство... Ах! Я нашла своего родителя!

Явление 13

Лизиас, Эвфемон, Эвергета, Лавра, Дорис

Эвфемон

(Входя)

Надобно посмотреть, где они. Он так добр, что, конечно, простит нетерпение наше.

Лизиас

(Приходит в замешательство, увидев Дафну в Палемоновых объятиях)

Во всех видно изумление и любопытство.

Что? что? — Дафна!

Дафна

(Вырываясь из объятий отца своего)

О Лизиас! Поди, участвуй в счастии...

Лизиас

(В беспокойстве)

Какое счастие? — В его объятиях...

Дафна

В объятиях моего любезного отца...

Все

(В удивлении)

Отца!

Дафна

Так, любезный Лизиас! (Палемону) Ах, родитель мой! Вот тот юноша, который привел меня из Спарты и с которым обещала я соединиться в Аркадии вечным союзом. Без него не могла бы я наслаждаться этим счастием, — счастием, о котором думала Аканта при кончине своей, убеждая меня идти в Аркадию. Он исполнил условие и привел меня сюда, где любовь должна была наградить его сердцем моим. Теперь рука моя в твоей власти, и от тебя зависит исполнение моего обещания.

Эвфемон

(Тихонько дочерям своим)

Подите, любезные дети, и поскорее уведомьте всех аркадских жителей о счастии нашего добродетельного старца.

Эвергета

И я пойду с вами. Эта ведомость так приятна, что я непременно хочу вместе с детьми своими ее обнародовать. Какая будет радость! Какое веселие!

Уходят.

Палемон

(Лизиасу)

А ты, юноша, из Спарты?

Эвфемон

Из Спарты; однако ж, конечно, не из тех злодеев, которые некогда похитили Аканту с твоею дочерью. Он наилучший, наидобродетельнейший юноша; он возвращает тебе дочь твою.

Палемон

Возвращает! Я чувствую одолжение, и благодеяние его заглаждает злодейство спартанцев. Непостижимы пути Провидения! — Поди ко мне, юноша! — Ты любезен моей дочери, любезен по своим добродетелям, и возвращаешь мне вверенный тебе залог невинности: будь же Дафниным супругом и дай мне прижать тебя к отеческому сердцу моему! Да излиется на тебя благословение небес, подобно как в сердце моем благодарность и любовь разливается!

Лизиас

Какое восхищение! — О Дафна!

Дафна

Любезный Лизиас! Однако ж мне еще об одном знать надобно: у меня нет уже матери?

Палемон

Нет, твое рождение было гробом ее. Для того-то и вверил я воспитание твое Аканте, ее другу. — Но не будем огорчать сладких минут радости печальным воспоминанием. Такова жизнь человеческая! Ты думала, дражайшая Дафна, найти в Аркадии непрерывное счастие; однако ж ты обманывалась — под солнцем нет такой страны, которая не была бы подвержена всеобщему жребию человечества.

Там, там, превыше гор лазурных,
Подпоры неба, светлых звезд, —
Там будем жить в странах блаженных,
Где царствует добро без зла;
Где дух, одетый паром неба,
Вкушает сладость, нектар пьет;
Где сердце в чистоте эфира
Не знает скорби, зол и бед
И где душа, быв в вечном мире,
Всегда довольна, весела.

Туда, любезная Дафна, туда страждущая добродетель должна обращать терпеливое око свое; там только обитает совершенное благополучие, — здесь, на земле, все подвержено перемене времени и счастия.

Дафна

Правда, что здесь надеялась я найти убежище от всех беспокойств и несчастий жизни. Чистый воздух, светлое небо, добрые люди, а более всего прекрасные Акантины описания...

Лизиас

Теперь ты уже видишь, дражайшая Дафна, какое было ее намерение. Она разгорячала твое воображение, чтобы побудить тебя скорее идти в то место, где могла ты найти величайшее для себя счастие — добродетельного отца.

Дафна

Я нашла его, нашла и благодарю богов и Аканту во гробе.

Палемон

Ты представляла себе мечтательное счастие. Часто воображение обольщает нас приятными мечтами; увидев наконец обман, обвиняем своим заблуждением не себя, а мир. Человек, жаждущий благополучия, вымышляет себе радости, которых ему по справедливости ожидать не можно; и когда не исполнится его ожидание, тогда почитает он потерянным то, чем в самом деле никогда не обладал.

Дафна

И так впредь воображение меня уже не обманет. Я буду почитать всякое роптание за преступление и неудовольствие — за неблагодарность против неба.

Палемон

Хорошо сделаешь, любезная Дафна. Если бы не ободряла меня надежда когда-нибудь найти тебя, то бы я же давно занял эту пустую гробницу. Теперь узнал я опытом, что в самую ту минуту, когда небо наиболее чернеет и гроза носится над головою нашею, боги нас подкрепляют и направляют к миру стопы наши. Умерим свои вожделения, дети мои; ограничим желания, будем наслаждаться счастием с благодарением и радостию и в страдании веселиться надеждою. Таким образом будет Аркадия в сердцах наших, потому что и здешняя земная жизнь доставляет добродетельному много удовольствий, а смерть бывает ему совсем не страшна.

Вдали слышен марш, играемый на трубах, который между следующими речами, прерываемыми музыкою, несколько раз повторяется.

Ах, друзья мои! вместо звуков сожаления и печали слышу я громкий глас мира и радости! Как приятно отзывается он в ушах моих и с какою красотою вся Природа снова возвеселяется для радостного Палемона, который до теперешнего часа видел ее во мраке и для которого самые прекраснейшие песни были печальными песнями!

Эвфемон

Конечно, Эвергета и дочери мои объявили аркадским жителям твое и наше благополучие.

Палемон

Вот они.

Явление 14 и последнее

Эвергета, Лавра и Дорис с другими пастухами и пастушками приходят с сельскою музыкою, будучи украшены цветами и неся в руках миртовые ветви.

Палемон, Лизиас, Дафна, Эвфемон.

Хор пастухов

Из руки твоей лиется
Всякий дар на нас, о Пан!
Ты плодами нас питаешь,
Ты веселье проливаешь.
Дар приемля, Пана чтим;
Дар вкусив, благодарим,

Палемон

От Пана проистекает всякое счастие наше; и вы, любезные друзья мои, берущие участие в моем благополучии, находите меня теперь в таком восхищении, что язык мой никак не может изъяснить чувств моего радостного сердца, в благодарности славящего всемогущего Подателя благ.

В сей день заря, румяным светом
Рассеяв мрак, мой сон прервав,
Была мне знаком к новой скорби;
Я был в унынии, в тоске,
Но вдруг душа возвеселилась,
И я песнь радости пою,
И слезы сладки проливаю,
Нашедши снова Дафну там,
Где я построил ей гробницу
И где оплакивал ее.

Хор

Пойте, пойте песни Пану!
Пан печальных веселит,
Пан печали утоляет,
Пан источник слез сушит;
Часто мрачные пустыни,
Где уныло бродим мы,
Он внезапно освещает
И Аркадией творит.
Пляшут под музыкою.

Палемон

Памятник моей скорби будет теперь памятником моей радости, и гробница, посвященная Дафне родительскою нежностию, будет брачным олтарем ее. Да исчезнут печальные кипарисы! Насадите здесь, друзья мои, радостные розы и мирты. А ты, прекрасный юноша... (Подводит Лизиаса и Дафну к памятнику.) Дайте мне руки, дети мои! (Складывает их руки.) Любите друг друга и будьте счастливы! Завтра луга и стада мои будут приданым любезной Дафны. Горестная жизнь моя приближается к покою, и, утешаясь тобою, нежная чета, с радостию ожидаю смерти.

Лизиас

В продолжение Палемоновой речи надевает на Дафну розовый венок, который был у него в руках; и между тем как он с Дафною поет, пастухи, составляющие хор, пляшут и обсаживают памятник, наместо кипарисов, миртами.

Венок, любовию сплетенный,
Прими, любезная моя!
Сколь опыт ни тяжел бывает,
Но вдруг, награду получив,
В восторге всё мы забываем,
Всю грусть, и горесть, и тоску.

Дафна

(Подавая ему руку)

Вот тебе моя рука!
Сердцем ты давно владеешь,
Должность, нежность и любовь
Купно верность награждают.
Вянут, вянут все цветы;
Вянет цвет и нашей жизни,
Но любовь всегда живет.

Вместе

Кто в браке счастливо живет,
Ах! тот в Аркадии живет.

Палемон

Вы теперь, конечно, в Аркадии, любезные дети! Невинность и любовь, мир и радость в сердцах ваших, благословение богов на вас, доброжелательство людей вокруг вас — ах! Это истинная аркадская жизнь! Наслаждайтесь ею; но не забывайте, что и вы когда-нибудь выйдете из Аркадии.

Эвфемон

Где мир, согласие, любовь
Вовеки купно обитают
И где порок всегда презрен;
Где чтут святую добродетель
И где награда есть она...

Эвергета

Где счастие в трудах находят;
Где старец как младенец прост,
Невинен, нежен и любезен;
Где отрок, юноша так мудр,
Как старец опытный и умный...

Вместе

Там есть Аркадия для нас.

Лавра

Если сердце будет ясно
Так, как утро в красный день,
И беспечно так, как птички;
Так цветуще, как луга;
Прямо, просто, как Природа...

Дорис

Кротко, как сердца ягнят;
Нежно, как сердца у горлиц,
И покорно, как птенец,
Всегда матери послушный...

Лавра

Если любим мы труды,
Сил своих не истощая,
И довольны тем, что есть, —
То везде, куда ни взглянем,
Мы Аркадию узрим.
Обе повторяют последнюю фразу.

Хор

Не мучьтесь никогда желаньем
Вы, юные сердца, —
Найти Аркадию под солнцем!
Вы можете найти
Аркадию в душе спокойной.
Ищите там ее!
Повторяют последний стих.

Конец драмы.


Юлиана

Драма в 3-ёх актах.

Перевод Н. М. Карамзина.

Отрывок.

Действующие лица:

Граф Эльбау.

Графиня София Эльбау, его супруга.

Майор Штрален, отец её.

Госпожа Штрален, её мать.

Господин Вальдорф.

Барон Фельзер.

Акт I

Действие в комнате графини Эльбау.

Явление первое

Графиня София Эльбау, в спальном платье, сидит за столом и рисует. Госпожа Штрален входит совсем одетая.

Госпожа Штрален. Всё ещё за работою? Ты забыла посмотреть на часы, пора одеваться.

Графиня. Ещё две или три минуты, матушка, и я перестану.

Госпожа Штрален. Надобно, что бы ты уже много нарисовала. Покажи.

Графиня. Скоро совсем кончу. По крайней мере, искусство моё истончается, - хотя всё это гораздо хуже оригинала.

Госпожа Штрален. Покажи, покажи, ты никогда не бываешь довольна своею работою! Прекрасно, и похоже, очень похоже. Только ты немного польстила ему, милая моя графиня!

Графиня. Ах нет, матушка! Ни мало! В чём? И как? Вы его и меня обижаете. Лицо у него гораздо благороднее, а здесь изобразила я одну женскую нежность. Посмотрите - где то добросердечие, та любовь, которая блистает в глазах его?

Госпожа Штрален. Ты её видела?

Графиня. Конечно - любовь ко мне или к другой... Но только я вместо его любви изобразила свою, и по тому самому портрет мне не нравится.

Госпожа Штрален. Как он здесь написан, дочь моя, так ты его, может быть, никогда, не увидишь.

Графиня (с усмешкой и внутренним прискорбием). Никогда? Однако ж знаете ли, что портрет кажется мне теперь лучше? Надобно, что бы мысль моя была хорошо выражена, когда вы поняли её. Я хотела написать его таким, каков он должен быть со временем, когда сердца наши встретятся. Ему, верно, стыдно будет, что в красках изображалось некогда более жару, нежели в его глазах, тогда я буду торжествовать и славиться тем, что узнала его прежде, нежели он хотел открыть себя.

Госпожа Штрален. А сели он никогда того не захочет?

Графиня (с горестью). Это слишком жестоко! (С улыбкой). Нет, он не может быть так скрытен (печально) или так несправедлив против меня! А до того времени (с жаром обращаясь к портрету) будь ты моим супругом, моим братом, моим любовником!

Госпожа Штрален. Бедная, как ты мне жалка!

Графиня. Благодарю вас, матушка, за вашу попечительную нежность. Однако ж я не так жалка, как думаете. Вы ещё не знаете меня со стороны упрямства. Я сказала, что он полюбит меня - сказала, и сделаю, не сомневайтесь. Мне ещё некогда было заслужить любовь его. Может быть, я достойна её, но ему нельзя этого знать.

Госпожа Штрален. Можно, если бы он...

Графиня (убедительно). Матушка! Сделайте милость... Я разумею, что вы сказать хотите, но как вам знать больше моего? Вы скажете, что я жена его. Но каким образом он на мне женился? Ему известно было то одно, что мне двадцать лет от роду, и что за мною двадцать тысяч талеров приданого. Непротивное лицо, изрядный рост и стан, молодость - это он мог видеть в своей невесте, и мог требовать того от своих родственников, избиравших ему супругу. Знал он ещё предков моих, старинное наше дворянство, - и вы признаётесь, матушка, что всё это не могло сообщить ему понятия о моём сердце. В самом ещё монастыре много наговорили мне о достоинствах, о любезности графа, так что имя его было для меня приятно - и страшно, страшно потому, что одна из резвых подруг наших замечала всегда перемену на лице моём, когда о нём речь заходила. Но кто мог говорить ему о бедной монастырке? И вдруг представили мне графа как жениха. Ах! Сердце моё билось так сильно! Все это мне очень памятно, - я, верно, показалась ему тогда самою простенькою девушкою. Теперь обстоятельства переменились, робость моя прошла, и мне остается примирить его со случаем.

Госпожа Штрален. Ах! Когда бы тебе надлежало только показать ему то счастье, которое, как говоришь ты, доставил ему случай - тогда бы я похвалила твое спокойствие. Но если какой-нибудь несчастный выбор ослепил его зрение, так что он не может уже чувствовать своего благополучия, - что остается тебе делать в таком случае?

Графиня. В таком случае, - но для чего воображать самое неприятное, матушка?

Госпожа Штрален. Для того, что оно вероятно... Нет, нет! Перестань себя обманывать. Мне не хотелось бы нарушать твоего спокойствия, но я знаю сердце твоё. Лучше тебя приготовишь, лучше не надеяться на то, чем ты никогда обладать не можешь, нежели вдруг перейти в отчаяние. Граф любит, дочь моя, но недостойная тварь держит в цепях своих этого благородного, любезного человека.

Графиня (тоном нежной укоризны). Недостойная тварь? А вы её не знаете! Правда, что страсть её основывается не на должности, однако ж, матушка, я сама полюбила бы его --полюбила бы и тогда, когда бы все запрещало мне любить его. Вот причина моего спокойствия! Я думаю, что она достойна его, но если граф обманут, то надобно открыть ему глаза. Как бы ни чувствительна была для него эта рана, я залечу ее. В моих объятиях найдёт он утешение, найдёт истинную любовь. Если же она достойна быть моею соперницею - тем лучше! Увидим, кто кого победит! Руку его получила я, от согласия наших фамилий: сердце его должно приобрести мне самой. Никакая трудность не может устрашить меня, - жена должна надеяться и тогда, когда любовница приходит в отчаяние. Наконец, если бы все старания мои остались тщетны, наконец надлежало бы нам поделиться: ужели не уступит она мне и половины сердца его? Правда - правда, что я сама не скоро бы на это согласилась. Сердце его так дорого!

Госпожа Штрален (смотрит на неё с чувствительностью). Дай, Бог, чтобы теперешние слёзы были последние!

Графиня (бросается обнимать мать свою с выражением сердечного веселья). Ах, матушка! Желание ваше нехорошо: мне ещё надобны будут слёзы, для того что бы праздновать победу! - Он не презирает дочери вашей, нет, я примечаю, что граф уважает меня. Мы только ещё один месяц живём вместе; время любви придёт - и тем долее продолжится. Я уже разумею взоры его, - и знаете ли, что в них вижу? Замешательство, и досаду на меня за то, что я осмелилась быть лучше подобных мне богатых невест. Матушка! Признаю, что дочь ваша имеет гордость, но эта досада приятна моему сердцу.

Госпожа. Штрален. Самое твоё веселье умножает мои заботы. Отец твой говорил правду, что это нежное чувство сделает тебя несчастливой. "Не надобно, - твердил он всегда, - не надобно, что бы она была такова, как ты; ей должно жить с людьми, а не с местами ваших поэтов - но ты ещё превзошла меня.

Графиня. Превзошла вас? Но беспокоюсь ли я так о муже моём, как вы о своей дочери беспокоитесь? Нет, матушка, не мучьте себя. (Показывая ей портрет). Жена такого человека не может быть несчастлива. Кто-то идёт. (Прячет портрет в ящик). Ты ещё не для всех.

Госпожа Штрален. К обеду приедут гости, а ты ещё в спальном платье?

Графиня. Мне недолго одеться. Останьтесь здесь, матушка. Через десять минут я буду готова. (Уходит).

Явление второе

Майор Штрален и жена его.

Майор. Дочь мелькнула в кабинете. Что сделалось с тобою?.. Платок в руке, глаза заплаканы, смею ли спросить?..

Госпожа Штрален. Ничего, друг мой. Дочь была очень весела...

Майор. Ты сказываешь это таким жалким голосом? Я об заклад бьюсь, что у вас открылись какие-нибудь новые несчастья! Поздравляю! Вы, женщины, не можете быть покойны, когда у вас нет причины беспокоиться. Но нельзя ли, - как вот говорится, - нельзя ли излить горести вашей в моё сердце? Что у вас такое?

Госпожа Штрален. Ничего, друг мой, по крайней мере, ничего такого, о чём бы ты мог с нами плакать.

Майор. Верю и думаю, что это был опять старый разговор... И так графиня всё ещё ребёнок... Правду - когда и сама матушка...

Госпожа Штрален. Да, я не могу быть равнодушна к несчастью моей дочери.

Майор. Ни я. Но прежде мне надобно узнать, в чём состоит это несчастье. Тогда готов я с вами плакать и, если надобно, то решусь и на что-нибудь важнейшее...

Госпожа Штрален. Ты спрашиваешь, в чём состоит оно? В каждой минуте теперешней жизни её. Может ли она быть счастлива, когда муж платит ей за любовь учтивостью, за нежность - комплиментами, когда он с замешательством уклоняется от её полного, к нему стремящегося сердца, когда на язык чувства отвечает он в светском тоне.

Майор (после некоторого молчания). Несчастлива ли ты?

Госпожа Штрален. Вопрос, на который ты за меня отвечать можешь!

Майор. Скажи же мне, говорил ли я с тобою когда-нибудь тем языком, которой, по словам вашим, составляет всё благополучие браков. Граф почитает дочь мою, и София заслуживает его почтение, в девках была она любезна, достойна своей матери, и будет, конечно, хорошею женою. Но виноват ли муж, что она наполнила голову свою ложными, романическими понятиями, прежде нежели узнала его? Какое право имеет... она переделывать его по-своему? Граф не ребёнок, и вы не вселите ему в голову ваших вздоров.

Госпожа Штрален. Однако ж...

Майор. Дай мне всё сказать. Счастье дочери нашей мне так же дорого, как и тебе. Вы будете говорить мне о желаниях, о потребностях её сердца, но для чего сердце её желает и требует недолжного? Для того что ей хочется быть единственною и почитать себя несчастною в таком положении, в котором всякая другая прославляла бы свою долю! Нет, нет! Одна мечтательница не может править всем светом. Она плачет о том, что живёт с людьми, а не с куклами.

Госпожа Штрален. Ты бы, конечно, прав был, если бы это холодное, и только учтивое, только благопристойное обхождение было свойственно графу. Но он принуждает себя и, может быть, есть такой человек, с которым...

Майор. А! Я понимаю! Итак, вы ревнуете? Странно! Вам кажется, что бы граф до женитьбы своей должен был жить в картезианском монастыре. Он женился на дочери моей не по страсти, и есть такие связи, которых нельзя прервать в одну минуту. Зять наш поступает скрытно, как должно честному человеку и, конечно, не он причиною того, что жена его горюет, как оставленная горлица.

Госпожа Штрален. Я не ожидала шутки! Неужели захочешь ты, что бы дочь наша так легко это принимала? Есть люди, которым такая философия в графине могла бы очень полюбиться. Например...

Майор (с жаром). Например?

Госпожа Штрален. Барон Фельзер...

Майор (с сердцем). Ты забываешься! Но я уверен, что дочь моя знает добродетель свою лучше, нежели достоинства своего мужа.

Явление третье


Прежние и господин Вальдорф.

Госпожа Штрален. А! Господин Вальдорф! Вы застали нас в споре. Впрочем, будучи другом нашим, вы можете знать.

Майор. Конечно, и хотя я слишком разгорячился, однако ж он будет, верно, на моей стороне. Мысли его о бароне известны...

Вальдорф. Итак, речь была о бароне.

Майор. Да, знаете ли вы, что этот человек влюблен в графиню?

Вальдорф. И очень, но он не стоит того, что бы на него сердиться. К тому же я прошу вас не мешаться в моё дело. Барон должен быть моим шутом, оставьте его мне. Он дал слово здесь обедать.

Госпожа Штрален. И, конечно, сдержит его? Да что у вас в голове? Вы ходите за бедным бароном, как любовник за любовницею.

Вальдорф. Признаюсь вам, что люди такого разбора, которых дамы наши часто называют любезными, мне противны, и даже несносны. Извините, милостивая государыня - я говорю не о вас. Их впускают во все дома и почитают за людей безвредных, нужных на всякой случай в приятельских обществах - (с жаром), а разбойник, которого вчера поймали, не столь опасен, как такой человек - и не столь презрен.

Майор. Вы очень строги, господин Вальдорф.

Вальдорф. А вы не слишком ли снисходительны, для того что вам бояться не чего? Моё положение было иное. Я впустил это змеиное племя в своё семейство. Один из них обратил глаза на жену мою.

Ему не удалось достигнуть цели своей, однако ж средства, им употреблённые, подействовали очень хорошо и произвели между нами несогласие. Я часто был перед нею виноват, она забыла язык моего сердца ---- и умерла! Душевная горечь сократила дни её

Госпожа Штрален. Печальная судьба! Но чем же виноват барон, которого вы хотите наказывать?

Вальдорф. Против меня ни чем, у меня нет теперь ни жены, ни дочери. Но в этом бароне узнал я модель того злого духа, который лишил меня лучшего утешения в жизни. Он во многих домах тиранствовал, - я решился быть дон Кихотом и гоняться за ним как тень, с того времени во всем ему препятствую и присматриваю за всяким шагом его. Он уже несколько раз покушался от меня избавиться, но такой упрямый человек, как я, не боится его хитростей, мне удалось разрушить многие планы его, и не думаю, что бы он долго ещё пробыл в нашем городе.

Госпожа Штрален. Странный человек. За то вы ему и страшны. Недавно был он в нашем доме очень весел и всех забавлял своими шутками. Вдруг пришли вы - и наш барон остолбенел!

Вальдорф. Это было тогда, а теперь напрягает он весь свой разум, чтобы обмануть меня. Дня два - я надеюсь, что мы искренно говорить можем.

Майор. Говорите прямо. К чему такие предуготовления? Вы слышали наш разговор.

Вальдорф. Он любит графиню - если можно назвать любовью то, что делает таких людей ещё хуже, ещё презреннее. Холодность между ней и графом не скрылась от его проницания. Дни два носился в голове его какой-нибудь злой умысел. Ко мне ласков он до чрезмерности, и вьётся как червь, что бы не разуметь слов моих. О вашей дочери говорить нечего, но только прошу вас, господин майор, оставить его на моё попечение. Теперь можем мы навсегда избавиться от этого человека. Да здесь же и другое, ещё важнейшее...

Госпожа Штрален. Что такое? Не знаете ли вы чего-нибудь о графе?

Майор. Он знает то, что всему городу известно: у графа есть старинная приятельница, - чего более; что за расспросы?

Вальдорф. Характер графа мне известен. Надобно, что бы здесь скрывалась какая-нибудь тайна, а не то, что все знают. Я примечаю в нём внутреннее борение. Графиня устремляет на него всю силу прелестей своих, и сердце его едва-едва противиться может. Но для чего он противится - это загадка. Я предчувствую, что барон происками своими сделает всем нам превеликую услугу. Вот наказание, которое для него приготавливается!

Не лишите меня этого удовольствия и радости соединить два добродетельных сердца!

Госпожа Штрален (пожав руку его). Великодушный человек!

Явление четвёртое

Прежние и барон Фельзер.

Барона. Имею честь желать вам доброго утра, милостивая государыня - и вам, господин майор! Ба! И вы здесь, господин Вальдорф. Я было совсем отчаялся видеть вас в сегодняшний день.

Вальдорф. В доказательство моей к вам привязанности я сам назвался к графу в гости, узнав, что вы к нему будете.

Барон (пожимая с улыбкой руку его). Любезный друг! Ты угадываешь желания моего сердца! (Госпоже Штрален). А графиня ещё не выходила?

Госпожа Штрален. Она одевается. Видели ли вы сегодня графа?

Барон. Я? Нет! Где его видеть? Недавно при дворе все о нём спрашивали, однако ж - его увольняют от исполнения общих должностей. Надобно ему дать время узнать всё своё счастье.

Майор. Много снисхождения! Но у графа есть, конечно. Какое-нибудь старинное знакомство, потому что никто не видит его так редко, как жена.

Вальдорф. Барон знает это лучше нашего.

Барон. Как? Почему? Я ничего не знаю.

Явление пятое

Прежние и одетая графиня.

Графиня. Извините меня, милостивые мои государи! А графа ещё нет? Ах, батюшка! Позвольте мне поцеловать вашу ручку!

Майор. Здравствуй, София! Какова ты? Взгляни на меня прямо - кажется, что глаза твои веселы?

Графиня. Конечно, батюшка, ---- да о чём же мне печалиться?

Майор. Я то же говорю, только мать твоя...

Барон. Позвольте и мне сказать то же. Всякий день расцветают для вас новые розы, а я думал, что вы не здоровы.

Графиня. Я не здорова? Почему?

Барон. Так вчера многие думали, не видя вас в "Редуте". Я начинал говорить со всякою женскою маскою и уверен, что графини там не было.

Графиня. В другой раз прошу вас не беспокоиться. Я могла быть очень здорова ---- и остаться дома.

Барон. К сожалению, мне известно, что вы редко удостаиваете публику вашего присутствия. (Вполголоса). Но знаете ли, графиня, какой случай вы пропустили? Я сделал открытие.

Вальдорф (вслух). Открытие? О! Пожалуйста, сообщите его вам поскорее, господин барон! Известны ваши маскарадные открытия, ничего не может быть забавней. Вы хотите, конечно, усиленной просьбы?

Барон. Это против моего обычая, господин Валъдорф. Но вы приводите меня в замешательство. В самом деле, открытие моё очень не важно, безделка...

Вальдорф. Безделка, которую вы бережёте для одной графини? Увёртки, барон, увёртки! Графиня будет, конечно, великодушнее вашего.

Графиня. Я с моей стороны ни от кого не хочу таиться. Барон не может знать ничего такого, что бы только мне открыть надлежало...

Вальдорф. Милостивая государыня! И вы, господин майор! Пожалуйста, вместе со мною попросите его!

Майор. Видите, барон, что вам нельзя отделаться!

Барон. Когда вы меня принуждаете, - но позвольте мне соблюсти всевозможную скромность. Я никого не назову по именам.

Вальдорф. Даже и первой буквы не скажете? Что делать! Начните только, начинайте! Может быть, мы догадаемся.

Барон. Вчера мучила меня скука. Я пошёл бродить по улицам. В одном окошке - более, право, не могу сказать! В одном окошке приметил я женское лицо, которое показалось мне достойным второго взгляда, - лицо, если вы хотите, прекрасное, но только холодное, не приманчивое. Однако надобно сказать, что такие лица не очень обыкновенные. Незнакомка говорила с одним человеком, который казался мне знакомым. Я вынул из кармана зрительную трубку и узнал...

Госпожа Штрален. Кого?

Барон. Извините, милостивая государыня, - этого никак сказать не могу. Только признаюсь, что я стал думать, думать - подозревать, соображать одно с другим, и ещё более утвердился в своих мыслях. Вы слышите, что я говорю темно, но вам наперёд было сказано...

Вальдорф. Не беспокойтесь, мы вас разумеем.

Барон. Быть нельзя - никаким образом! - На чём я остановился? Да, помню. Вечером приехал я в "Редут". Маскарад был самый многолюдный, но мне казалось всё противно, скучно, из головы моей не выходило то, что открылось мне днём. Наконец другой случай привлёк моё внимание. Один мужчина в чёрной маске на минуту забылся, и я узнал его. Это был тот самый, который сидел подле окошка с незнакомою женщиною. Мне вздумалось примечать за ним.

Госпожа Штрален. Тот самый?

Барон. Конечно. Но это не решит для вас загадки. Что с ним не было некоторой особы, в этом я, к сожалению, уверился ещё прежде.

Вальдорф. Барон! На что примешивать постороннее?

Барон. Наконец он подошёл к женской маске и сел ней рядом. Лицо её было закрыто до половины - новое открытие! Я тотчас узнал в ней прекрасную незнакомку и спрятался в такое место, где ни один человек не мог видеть меня - место, которого никто, кроме меня, не знает в зале "Редута", и где случалось со мной множество приключений. Коротко сказать, маска начала говорить.

"Итак, жены вашей здесь нет", - сказала она.

"Нет, - отвечал мужчина, - я всех видел; её, верно, нет, надобно, что бы она передумала. Итак, меня уже ничто не удерживает. Многолюдство мне тягостно, и неудача приводит меня в такую досаду... Итак, поедем, любезная Юлиана"! - сказал любовник.

Графиня (забывшись). Юлиана?

Барон. Так её зовут. Они встали и скрылись.

Вальдорф. Далее!

Майор. Что же потом?

Барон. История моя окончилась. Чего вам ещё? Я наперёд сказал, что это ничего незначащая безделка.

Графиня. Может быть, виноват историк, господин барон. Для чего вы не хотите досказать конца?

Барон. Конца? Божусь вам, что я больше ничего не видел и не слышал. Мне нельзя было идти за ними. Впрочем, конец таких историй всякому угадать можно.

Графиня. Нет, позвольте мне досказать его. Я так же соблюду скромность. Так называемый приятель маскированного мужчины примечал тихонько каждый шаг его, что бы после рассказать всё другому человеку, которого он надеялся тем оскорбить.

Барон. Милостивая государыня.

Графиня. Выслушайте меня. К счастью, этот человек - или эта женщина столь любит своё спокойствие, что презирает все наушничества коварных или праздных людей. Итак, зло невелико! Но позвольте мне сказать ещё одно, хотя и вся наша тайна может от этого выйти наружу. Вы сами, господин барон, не уважаете того, чем бы вы хотели очернить в мыслях моих графа: знайте же, что я вашего мнения, хотя, может быть, и совсем по другой причине. Эта Юлиана мне любезна, потому что граф почитает её. Самое ваше описание заставляет меня брать сердечное участие в судьбе её. Да вы, может быть, этого только и хотели, и в таком случае заслуживаете искреннюю мою благодарность.

Майор (обнимая графиню). София, милая София! (Барону). Вы счастливы, что графиня взяла на себя досказать вашу историю. Если бы мне пришлось заключить её, то конец мой вам бы не очень полюбился.

Барон. Господин майор...

Вальдорф. Ни слова! Пользуйтесь таким наставлением. Впредь советую вам рассказывать лучше что-нибудь из "Тысячи и одной ночи", нежели редутные истории.

Барон (графине). Вы, право, очень счастливы, сударыня! В самую сию минуту изъявят вам благодарность за такую похвальную доверенность. (Указывая на графа, который как раз входит).

Явление шестое

Прежние и граф.

Граф. Все здесь? Как мне жаль, если вы меня дожидались! (Целуя у графини руку). Ваша поспешность приводит меня в замешательство. За таким прелестным нарядом иная женщина просидела бы целый день.

Графиня. Наконец вы приметили, как я одета! Четыре недели стараюсь наряжаться как можно лучше, а теперь в первый раз услышала от вас такой комплимент.

Граф. Может быть, теперь в первый раз, видя вас перед собою, не забыл я взглянуть на ваше платье.

Графиня (с усмешкой кланяясь ему). Ах, граф! Женщине очень трудно отличать себя от наряда! Да знаете ли, что я о вас беспокоилась? Где вы вчера повеселились?

Граф. Повеселился? Да, в самом деле - я был в месте публичного веселья, в "Редуте", надеявшись видеть...

Графиня. Верно, не меня? Потому что я вчера целый день пролежала на постели.

Барон (с тайным удовольствием подаёт Вальдорфу свою табакерку). Не угодно ли понюхать? У меня прекрасный табак.

Вальдорф (с усмешкой). Вы умеете примечать, барон!

Майор. Кстати, зять! Мне надобно поговорить с вами о нашем откупе. (Отводит его в сторону и говорит с ним тихонько).

Графиня (матери своей, которая становится с ней рядом). В нынешний день он хорошо расположен ко мне. Посмотрите, матушка, как часто глаза его на меня устремляются!

Граф (вслух, как будто бы проснувшись). Что вы сказали, тесть мой?

Майор. Ничего, ничего! Кажется, что вы ныне не в духе говорить об экономических делах.

Графиня. Слышите, матушка, слышите!

Госпожа Штрален. Что с тобой сделалось? Ты вне себя.

Графиня. Ах! Мне хотелось бы на минуту остаться с ним одной!

Госпожа Штрален. И я должна доставить тебе этот случай? Странно! (Мигает Вальдорфу). Государи мои! Вы ещё не видали нового павильона, не угодно ли?

Вальдорф. Надобно его посмотреть, пойдёмте.

Госпожа Штрален берёт за руку Барона, Вальдорф и майор идут за ними. Граф смотрит на Софию, которая знаками просит его остаться.

Явление седьмое

Граф и графиня.

Графиня. Извините, любезный граф, и мне надобно поговорить с вами о деле. Только давнишнее моё рассеяние...

Граф (кажется пришедшим в замешательство от того, что должен был остаться на наедине с Софией). Для вашего дела оно пройдёт?

Графиня. И вы даёте слово на меня не сердиться?

Граф. Да как же, можно ли вам думать, можно ли вообразить...

Графиня. Однако ж вам покажется странно... Вы видите перед собой бедную... Дайте мне что-нибудь!..

Замешательство графа увеличивается.

В самом деле, не моя вина, что... Одним словом - то, о чём я вас просить должна, и что мне надобно, есть (засмеявшись) деньги!

Граф. Деньги? (С принуждённым смехом). И для этого столько околичностей? Скажите...

Графиня. Знаете ли? Я вижу, что моё требование для вас не очень приятно, но уверяю вас, граф, что я не расточительна.

Граф (в изумлении). Графиня! Чего вы от меня хотите?

Графиня. Ничего... Ничего, кроме денег! Вы на меня смотрите? Ваше сиятельство и меня было привело в замешательство. Разве вы догадывались, о чём я вас просить буду? Или воображали себе другое, потому что я никак не могу почитать вас скупым.

Граф. Смею ли просить вас? Пощадите меня! Вы что-нибудь думаете? Я вас не разумею, - и мне это прискорбно.

Графиня (с нежностью). Вам прискорбно, что вы меня не разумеете? Граф! От меня ли зависит изъяснение?

Граф с жаром целует её руку, потом вдруг оставляет её.

Вы хотели что-то сказать. Говорите! Ах! Мне бы очень хотелось, что бы вы меня разумели!

Граф (с принуждённой улыбкою). О! Вы слишком уважили слова мои! В самом деле, кто может разуметь женское сердце? Оно есть святилище, которое мы обожать должны, не проницая в его сокровенности.

Графиня (хочет рукой скрыть слёзы, катящиеся из глаз её). Слабость!

Граф (в восторге её обнимая). София!

Графиня. Вот оно! Вот первое слово любви, которого я от тебя требовала!

Граф в ужасе, молчание, во время которого София пристально на него смотрит.

Нас дожидаются, пойдёмте.

Граф (с жаром). Пойдёмте. Ах! Останься, останься и продли сладостное мучение моего сердца! Ты вводишь меня в преступление!

Она поспешно уходит, встречаясь с госпожой Штрален.

Госпожа Штрален и её дочь.

Госпожа Штрален (смотрит на дочь, которая стоит в задумчивости). Вот плоды вашего разговора?

Графиня (придя в себя и с живейшей радостью схватив руку своей матери). Он любит меня, матушка, любит!

Конец первого действия.

(Здесь перевод обрывается).

1791 г.

Сцены из "Саконталы", индийской драмы

Пер. Н. М. Карамзина с немецкого перевода Г. Форстера,
выполненного с английского, сделанного В. Джонсом с языка санскритского.

Действующие: Душманта, царь. Гаутами, мать-отшельница. Канна, отец-отшельник. Сарнгарава - его ученик. Сарадвата - то же. Дурвазас, гневный мудрец. Саконтала, приёмная дочь Канны. Её подруги: Аназуя. Приямвада. Колесничий.

Действие первое

Появляется царь Душманта на колеснице; в руке у него лук и стрелы; он преследует антилопу; рядом с ним - колесничий.

Колесничий (смотрит на царя и антилопу). Государь, когда вы мчитесь за стремительной антилопой, то мнится мне: это Шива мчится, метая кругом свои смертоносные стрелы! Душманта. Далеко это животное завело нас с тобой, колесничий! Посмотри на него! Антилопа пленительно выгнула шею, бежит, озираясь в тревоге. Выбрасывает то передние свои ноги, но задние в прыжке, а за нею неотступно следую я в своей колеснице! И скоро стрела моя достигнет желанной цели. Напуганная моим приближением, забыла она свой корм и пустилась в такой быстрый бег, спасая себя, что поневоле кажется, будто сама земля отталкивает её и подбрасывает, как мяч, в небо! (В удивлении). Но почему я не вижу ее, хотя неотступно за ней гоняюсь? Колесничий. Дорога была неровная, и я, подтянув поводья, замедлил бег колесницы. Вот почему антилопе удалось так далеко убежать от нас. А теперь, государь, мы на ровной дороге, и настичь ее будет нетрудно. Душманта. Отпусти поводья. Колесничий. Слушаю, государь. (Изображает быстрое движение). Смотрите, государь, смотрите: я поводья опустил, и, радуясь погоне, наши кони помчались с такой быстротою, что, кажется, ещё немного, и они оторвутся от земли. Ведь они несутся со скоростью лани! Душманта (радостно). Воистину, кони скачут быстрее гнедых лошадей Солнца и зеленоцветных скакунов Индры, - и вот доказательства: все окрестные предметы, очертания, линии - всё слилось в нечто единое, что мне уже становится трудно это различить. И потому пропала граница меж близким и далёким. Но погляди, колесничий, сейчас моя стрела ее настигнет! (Кладет стрелу на тетиву). Голос за сценой. Государь! Государь! Эту антилопу убивать нельзя! Колесничий (вслушиваясь и вглядываясь). Между тобой, государь, и твоей добычей встали отшельники, смиренные жители лесов. Душманта (поспешно). Придержи коней. Колесничий. Слушаю, государь. (Останавливает колесницу).

Появляется отшельник в сопровождении двух учеников.

Отшельник (поднимая руку). Государь, эта лань принадлежит святой обители, и нельзя ее убивать, нельзя! Зачем ты собираешься поразить её стрелой? Ведь этим ты напрасно отнимаешь жизнь у животного. Сколь силен лук твой, и сколь слаба нежная кожа юной антилопы! К чему же вселять смертный ужас в столь слабое создание и нарушать сим тишину нашего уединённого приюта? Пусть стрела твоя не покинет колчана. Зачем творить здесь произвол, если твои стрелы нужнее там, где сражаются за правое дело. Душманта (пряча стрелу в колчан). Я сделал, как ты сказал. Отшельник (радостно). Это достойно тебя, царь из рода Пуру! Светоч рода Пуру, царь и меткий лучник, поверь, предки благословляют твое деяние. Да обретешь ты сына, чтоб он правил над миром, что бы прославился он делами, достойными своего милостивого родителя! Ученики отшельника. Да обретешь ты сына, повелителя мира! Душманта (низко склоняясь). Я благодарю вас за благопожелание. Отшельник. Царь, мы вышли собирать хворост. А там, на берегу реки Малини, виднеется пустынь святого отца Канны. Если у тебя нет другого, более важного, дела, то посети пустынь. Тебя примут с почетом, достойным такого высокого гостя. А, кроме того, увидев покой и умиротворение, царящее здесь, ты и сам проникнешься, быть может, душевным миром, так необходимым правителю. Душманта. А святой отец пребывает сейчас в пустыни? Отшельник. Нет, он поручил своей дочери Саконтале принимать гостей, а сам совершает паломничество в Соматиртху, надеясь с помощью молитв сделать счастливой долю девушки. Душманта. Хорошо, я с нею повидаюсь, и пусть она, изведав мою преданность богам, расскажет об этом своему отцу, великому подвижнику. Отшельник. А мы пойдем своей дорогой. (Уходит с учениками). Душманта. Быстрее, быстрее, колесничий. Очистим наши души созерцанием святой обители. Колесничий. Как прикажет государь. (Изображает езду на колеснице). Душманта. Если бы даже нам ничего не сказали, можно было бы догадаться, что мы приближаемся к священной роще. Колесничий. Почему? Душманта. Да разве ты сам не замечаешь? Здесь птицы кормятся рисовыми зёрнами, оставленными чьими-то заботливыми руками, а прекрасные лани так привыкли к соседству с человеком, что не спешат убегать, заслышав наши голоса и шум от колесницы. И еще: здесь совершались богослужения; в воздухе ещё пахнет топленым маслом, и клубится дым над кронами тех деревьев, чьи кроны питает влага ручьёв, сбегающих сюда с окрестных вершин. Слышен шелест листьев, и беспрепятственно бродят оленьи стада, позабыв страх перед человеком. Колесничий. Все так и есть. Душманта (проехав немного вперед). Друг, нельзя осквернять эту почтенную обитель: останови колесницу, я сойду. Колесничий. Я крепко держу поводья, государь. Душманта (сходит и оглядывает себя). В святую обитель полагается вступать в скромной одежде и без оружия. Возьми украшения и лук. (Отдает всё колесничему). Пока я буду у отшельников, искупай лошадей. Колесничий. Как царю угодно. (Уходит). Душманта (идет и смотрит вокруг). Вот врата обители. Я войду. (Войдя, чувствует подергивание в руке). Рука моя дрожит, примета хорошая, но к чему она здесь? Почему же я испытываю дрожь, если обитель сия наполнена миром и успокоением? Мнится мне, что я стою перед важным для себя решением, которое может существенно изменить мою жизнь. Голоса за сценой. Входите, входите, подруги! Душманта (прислушиваясь). Справа от купы деревьев как будто слышатся голоса. Пойду вперед. (Идет и смотрит кругом). Да это девушки-отшельницы, и у каждой - кувшин, и как раз такого размера, чтобы ей легко было его нести. Они идут утолять жажду молодых деревьев. (Пристально разглядывая). Какое чарующее зрелище! Только здесь, в святой обители, под прохладной сенью леса, девицы обладают таким целомудрием, такой неиспорченностью. А в городах, в дворцовых покоях подобной красоты нет и в помине: лесные цветы в сто раз краше садовых! Укроюсь в тени и подожду девушек. (Стоит и смотрит).

Появляется Саконтала с двумя подругами; они поливают деревья.

Саконтала. Сюда, сюда, подруги! Аназуя. Мне кажется, милая Саконтала, что твоему отцу, святому Канне, деревья дороже, чем ты, - иначе он не приказал бы тебе, которая нежнее лианы, наполнять водой все канавки около деревьев. Саконтала. Не только из повиновения воле нашего родителя я это делаю. Я люблю деревья, они для меня - родные сестры. (Поливает деревья). Душманта. Так это и есть дочь святого подвижника! Поистине, почтенный Канна поступает плохо, возлагая на нее такую тяжкую работу в обители. Кто принуждает саму молодость к отшельничеству, тот, мне кажется, собирается рубить листами лотоса крепчайший древесный побег! Укроюсь под сенью дерева и полюбуюсь на нее, невинную. (Прячется). Саконтала. Милая Аназуя, наша Приямвада так затянула на мне грубую одежду, что она жмет. Прошу, расшнуруй ее. Аназуйа. Как хочешь. (Распускает одежду). Приямвада (смеясь). Почему ты упрекаешь меня, - вини свою цветущую молодость, которая так развила твои груди! Душманта (про себя). Правда, правда, Приямвада! Но прелести её видны и тогда, когда из коры сплетённая одежда лежит на плечах её и скрывает часть белой груди, подобно как желтые листья блестящий цветок покрывают. Водяная лилия прекрасна и тогда, когда тёмный мох лежит на листочках её, и месяц в росоточивых лучах своих сияет ещё светлее от того, что на нём есть чёрные пятна. Прелести черноглазой Саконталы сияют на коре и украшают её: вместо того, что бы прохладить жар мой, она умножает его. Многие грубые стебли подпирают водяную лилию; но много и прекрасных цветов, на них висящих. Саконтала (смотря вперед). Ветерок колеблет пальцы-побеги деревца кесары (прекрасного цветущего дерева), и они как бы манят меня. Подойду и посмотрю. (Приближается к дереву). Приямвада. Не двигайся, Саконтала, постой одно мгновение там, где ты стоишь. Саконтала. Почему? Приямвада. Когда ты приблизилась к дереву, мне почудилось, будто лиана обвила ствол кесары. Саконтала. Как ты умеешь льстить, Приямвада. Не поэтому ли и назвали тебя "Приятноречивой"? Душманта (про себя). Приямвада говорит правду. Не пылают ли уста её подобно нежным цветочным лепесточкам? Руки её подобны гибким стеблям; она красуется во всём блеске своей юности. Аназуя. Смотри, Саконтала, как оная свежая маллика, которою назвала ты " Веселием рощи", избрала себе в женихи амарантовое дерево. Саконтала. Я забыла бы себя, если бы забыла ее. (Подходит и рассматривает с радостью). В какую чудесную пору соединилась эта чета: ярко расцветшая лиана, " Лесная Лучезарность", и ствол манго, чьи побеги сулят наслаждение. (Стоит и любуется). Приямвада. Аназуя, ты знаешь, почему Саконтала так пристально смотрит на Лесную Лучезарность? Аназуя. Нет, я даже не догадываюсь, скажи мне. Приямвада. Она думает: " Нашла себе супруга Прекрасная маллика, Наяду и я супруга, Найду себе по сердцу". Вот, что она теперь думает. Саконтала. Свое желание ты присвоила мне. (Зачерпывает кувшином воду). Аназуя. Есть ещё одно растение, которое вместе с тобою выросло под смотрением отца нашего Канны. Саконтала. Я, верно, себя забуду. Чудно! (Подходя к растению). О Приямвада! Я могу сказать тебе радостно известие. Приямвада. Какое, любезная подруга? Саконтала. Сей мадгавинный куст (растение с длинным стеблем, приносящее красные цветы) совсем не в своё время покрыт прекрасными цветами от корня до верху. Все подруги (несясь к кусту). В самом деле, милая Саконтала? Саконтала. Смотрите сами. Приямвада (поспешно). По сему знаку, Саконтала , я предвещаю тебе достойного супруга, который скоро будет обладателем руки твоей.

Все смотрят на Саконталу.

Саконтала (с сердцем). У тебя странные мысли! Приямвада. Нет, милая подруга, я не шучу; мне сказал нечто отец наш Канна. Ты терпеливо возрастила сии растения; а по сему я предсказываю скорое твоё замужество. Аназуя. Для того-то Саконтала и поливала их с такою охотою. Саконтала. Сие растение есть сестра моя: как же мне не поливать его? (Поливает). Душманта (про себя). О, если бы я узнал, что у дочери святого отшельника мать принадлежит к другой касте! Я надеюсь на это... Или мучит меня неосновательный страх? Пламенное сердце мое чувствует к ней сильную склонность. Уже ли ей не возможно быть невестою воина?.. Сомнения могут несколько времени беспокоить доброго, но скоро исчезают оные, когда склонность его постоянна. Я люблю её - она верно не дочь Браминская, на которой по законам мне нельзя жениться. Однако мне нужно разузнать всю правду о ней. Саконтала (волнуясь). Ой! Ой! Вокруг моего лица вьётся пчела! Брызги воды, когда мы поливали дерево, потревожили её, и она покинула своё убежище. Сейчас она ужалит меня! (Изображает испуг). Душманта страстно). Как часто видел я наших придворных девиц, умышленно вертящихся пред летающим насекомым, единственно для того, чтобы показать свои прелести! Сия сельская красота открывает чело своё и во все стороны обращает свои глаза из одного страха, без всякого искусства и украшения. Счастливая пчела! Ты прикасаешься к реснице сего приятно блистающего глаза и, приближаясь к сему уху, жужжишь так тихо, как будто бы шепчешь тайну любви! Когда она прелестною рукою хочет отогнать тебя, ты ешь мёд на сих устах, в которых заключаются все сокровища наслаждения! (С некоторой ревностью). И в самую ту минуту, как ты вкушаешь высочайшее блаженство, я стою и размышляю, от какого рода она происходит! Саконтала. Наглец не прекращает своих домогательств. Уйду отсюда! Как, и он за мной? Подруги, спасите меня от этого скверного, бесстыжего насекомого! Обе подруги. Кто мы такие, чтобы спасать тебя? Позови на помощь царя Душманту: долг венценосцев - охранять священные рощи. Душманта. Хороший повод объявиться. Однако они... (не договаривает, про себя)... признают во мне царя. Ладно, скажу им так... Саконтала. Он и здесь меня преследует! Душманта (поспешно выступая вперед). Кто преследует девушку? Где потомки Пуру обладают миром и чрез верное исполнение мудрых законов усмиряют самых дерзостных, там осмеливаются ещё оскорблять любезных дочерей благочестивых пустынников?

Девушки при виде царя выказывают некоторое смущение.

Аназуя. Ничего особенно ужасного не произошло, благородный господин. Просто нашу подругу испугала назойливая пчела. Душманта. Я надеюсь, благородные госпожи, что ваше благочестие возрастает в святом уединении.

Саконтала молчит, потупившись в смущении.

Аназуя. Да, возрастает, поскольку к нам прибыл такой высокий гость. Саконтала, сходи, принеси из хижины плодов. А этой водой можно омыть гостю ноги. Душманта. Благородные госпожи, вы уже исполнили долг гостеприимства своими учтивыми речами. Приямвада. Отдохните, благородный господин, на скамье в прохладной тени семилистника. Душманта. Вы тоже, думаю, устали от трудов. Аназуя. Милая Саконтала, мы обязаны угождать гостям, так расположимся вокруг нашего гостя.

Все садятся.

Саконтала (про себя). Почему, когда я его увидела, во мне вспыхнуло чувство, чуждое духу нашей святой обители? Душманта (смотря на девушек). Как приятно видеть вашу дружбу, это обворожительное равенство молодости и красоты. Приямвада (в сторону, к Аназуе). Кто он? Внешность его привлекательна и значительна. Даже в словах учтивости чувствуется его величие и благородство. Аназуя. Меня тоже разбирает любопытство. Я спрошу его. (Громко). Господин, вы так учтивы, что я осмеливаюсь у вас спросить: какой царский род вами украшен? И народ какой страны печалится из-за разлуки с вами? И по какой причине вы, столь изящно воспитанный, столь молодой, предприняли утомительное путешествие к нашей святой обители? Саконтала. Сердце, не трепещи: это твои сокровенные мысли произносит вслух Аназуя! Душманта (про себя). Сказать, кто я? Или сохранить свою тайну? Ладно, отвечу так. (Громко). Государь из рода Пуру назначил меня надзирать за исполнением Закона и Долга. Я прибыл в эту лесную обитель, чтобы убедиться в том, что святым отшельникам при исполнении Закона и Долга не чинятся никакие препятствия. Аназуя. Теперь, значит, в обители есть, кому позаботиться о девушках!

Саконтала выказывает смущение.

Обе подруги (глядя на царя и Саконталу). Милая Саконтала, если бы сейчас был здесь твой отец! Саконтала. Что же было бы? Обе подруги. Чтобы доставить радость благородному гостю, он пожертвовал бы для него самым дорогим своим сокровищем. Саконтала. Пойдите вы! Что вы там болтаете! Слушать вас не хочу! Душманта. Я тоже хотел бы спросить вас, благородные госпожи, кое о чем, что касается вашей подруги. Обе подруги. Спрашивайте, господин, ваш вопрос - милость для нас. Душманта. Известно, что святой Канва всеми помыслами предай Закону и Долгу, он пребывает в постоянном целомудрии, как же вы говорите, что ваша подруга - его дочь? Аназуя. Послушайте, благородный господин. Есть человек, чье родовое имя - Каушики. Он - царственный мудрец, и могущество его огромно. Душманта. Я слыхал о нем. Аназуя. Знайте же, что наша милая подруга произошла от него, но когда она была покинута, святой отец Канна и впрямь стал для нее отцом, он ее вырастил и воспитал. Душманта. Слово "покинута" возбудило мое любопытство. Я хотел бы услышать обо всем с самого начала. Аназуя. Извольте, мой господин. Говорят, что много лет назад, когда царственный мудрец исполнял суровый обет подвижничества на берегу реки Гаутами, боги, увидев мощь его благочестия и возревновав, послали к нему небесную деву Мёнаку, чтобы эта апсара (небесная дева, нимфа) соблазнила его и помешала его благочестивому подвигу. Душманта. Да, боги ревнуют, когда видят, как человек достигает совершенства с помощью молитв и подвижнической жизни. Аназуя. В канун наступления весны суровый отшельник, увидев ее пьянящую красоту... (Не договорив, стыдливо замолкает). Душманта. Легко понять, что произошло потом. Значит, ваша подруга - дочь апсары? Аназуя. Да. Душманта. Иначе и быть не могло! Желание сердца моего исполнилось. Могла ли несравненная красота её быть жребием смертного рождения? Оный лучезарный свет не из подземной пещеры сияет.

Саконтала опускает в смущении голову.

Душманта (про себя). Мне кажется, что мои надежды могут осуществиться: она не из касты жрецов. Но о каком соединении с любимым говорили в шутку ее подруги? В сердце моем тревога... Приямвада (смотря с улыбкой на Шакунталу и обращаясь к царю). Кажется, высокому гостю хочется спросить еще кое о чём?

Саконтала грозит ей пальцем.

Душманта. Вы угадали, благородная госпожа. Мне очень хочется узнать побольше о жизни в святой обители, и у меня есть ещё один вопрос. Приямвада. Спрашивайте, не колеблясь. Мы, отшельники и отшельницы, - именно те люди, которые должны отвечать на все вопросы. Душманта. Я хочу знать, не обязан ли Канна, по сгПрогммЪ правилам пустынников отвадить дочь свою от замужества и удерживать естественные побуждения юной любви? Уже ли должна Саконтала - о жестокая судьба! - провести жизнь свою между любимых антилоп своих, которых черные блестящие глаза помрачаются сиянием очей её? Приямвада. Она, как и все мы, подчинена суровому обету, но отец решил ее выдать замуж за человека достойного. Душманта (про себя). Мою мечту легко осуществить! Все сомнения исчезают! Чего мы прежде как пламени боялись, к тому теперь можем смело приблизиться: пламя превратилось в блестящий, неоцененный камень. Саконтала (с притворным гневом). Я ухожу, Аназуя! Аназуя. Но почему? Саконтала. Пойду, скажу благочестивой матери Гаутами, что Приямвада мелет вздор. Аназуя. Подруга, пока мы не исполнили долг гостеприимства, нельзя тебе покидать почтенного гостя и уходить когда вздумается.

Саконтала, не отвечая, направляется к выходу.

Душманта (хочет её удержать, но останавливается, про себя). Как удивительно, что мысль влюбленного всегда есть действие, движение: дух его в волнении. Страсть побуждает меня идти за прекрасною, но должность запрещает! Приямвада (удерживая Шакунталу). Тебе нельзя уходить, подруга. Саконтала. Почему - нельзя? Приямвада. Ты должна полить ещё два дерева: ты мне это задолжала. Заплатишь долг - можешь идти. (Силой заставляет её вернуться). Душманта. Саконтала, кажется, устала, поливая любимые свои растения. Цветы составляют красу стеблей; а руки ее, от слабости вниз опущенные, украшаются нежными пальцами; грудь ее трепещет от тяжёлого дыхания, и распущенные волосы её, с которых теперь спала лента, занимают одну из прекрасных рук. Позвольте мне сим кольцом выкупить слово ее. (Снимает с пальца перстень и дает его двум подругам).

Они читают вырезанное на печатке имя и смотрят друг на друга.

Не принимайте меня за другого: я получил этот перстень в подарок от престарелого царя, отца нынешнего государя. Это - знак, что я здесь представляю повелителя страны. Приямвада. Ну, хорошо, Саконтала, тебя освободил этот добрый ласковый господин - или, вернее, сам царь. Куда ты теперь пойдёшь? Саконтала (к самой себе). Если бы могла, никогда бы от него не ушла. Приямвада. Ну, что же ты не уходишь? Саконтала. Я не ваша слуга больше. Когда захочу, тогда и уйду. Душманта (смотря на Сакунталу. К самому себе). Она чувствует ко мне то же, что я чувствую к ней? По крайней мере, на это можно надеяться. Она не говорит со мною, слушает прилежно, что я говорю! Не может владеть собою, и глаза её беспрестанно на меня устремляются. Голос (за сценой). Отшельники! Пустынники! В вашей защите нуждаются живые существа в священной роще! Говорят, что неподалеку охотится царь Душманта на своей колеснице! Пыль, подымаемая копытами его коней (когда они ступают на красные камешки, цветом подобные багряной заре), падает как пагубная ржа на освящённые ветви, на коих висят ваши мантии, из коры сплетённые и мокрые от речной воды, в которой вы их мыли. Душманта (про себя). Люди мои, верно, ищут меня, и беспокоят теперь тихую обитель. Голос. Берегитесь, пустынники, оного слона, который на бегу своём всё попирает. Теперь обхватывает он хоботом своим высокое дерево, на пути стоящее; теперь запутывается он в гибких стеблях вратати. Нарушаются священные обряды наши! Стада, доселе покойные, разбегаются! Дикий слон, устрашённый необыкновенным явлением колесницы, опустошает лес.

Девушки прислушиваются; они кажутся встревоженными.

Душманта (про себя). Увы, мои воины в поисках меня нарушили покой священной рощи. Я должен вернуться назад. Обе подруги. Высокий гость, мы напуганы известием о слоне, ворвавшемся в лес. Позвольте нам удалиться в нашу хижину. Душманта (с волнением). Ступайте, благородные госпожи. А я позабочусь о том, чтобы никто не тревожил святую обитель.

Все встают.

Обе подруги. Поскольку для нас оказалось невозможным исполнить долг гостеприимства, мы со стыдом просим вас, почтенный гость, еще раз пожаловать к нам. Душманта. Благородные госпожи, уже одно то, что я увидел вас, для меня честь и радость. Саконтала. Аназуя, я уколола ногу об острый лист травы, а моя берестяная одежда зацепилась за ветвь дерева. Подожди, пока я высвобожу ее. (Говоря так, смотрит на царя и, притворно хромая, уходит с подругами). Душманта. Не очень-то мне хочется ехать в столицу. Я вернусь к своим спутникам, и мы устроим привал неподалеку от священной рощи. Я не в силах перестать думать о Саконтале. Что же со мной происходит? Хотя тело моё движется вперёд, но беспокойное, моё сердце летит к ней обратно, подобно лёгким листочкам камыша, которые, будучи несомы на трости против ветра, всегда назад обращаются. (Уходит).

Конец первого действия.

1792

Творение
(Сочинение Гайдена)

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Рафаил, Гавриил, Уриил - архангелы.

Разные ангелы.

Адам.

Ева.

Введение изображает хаос.

Часть 1

Явление 1

Рафаил, Уриил и ангелы.

Речитатив с музыкою.

Рафаил

В начале создал бог небо и землю; и земля была неустроена; и мрак лежал над поверхностию глубины.

Хор ангелов

И дух божий носился над поверхностию вод; и бог рек: да будет свет!.. рек — и бысть свет.

Речитатив с музыкою.

Уриил

И бог узрел изящность света; и бог отделил свет от мрачности.

Ария.

Рассеял быстрый, яркий луч света
Густого мрака черныя тучи,
И первый день настал.
Мятеж исчез, порядок начался,
И адский сонм бесчисленных духов,
Изумленный светом, летит
В кромешную тьму.

Хор

Свирепость, злоба, ужас
Волнуют их сердца.
Явился новый мир
По слову божества.

Явление 2

Рафаил, Гавриил и ангелы.

Речитатив.

Рафаил

И всевышний сотворил твердь, и отделил воды, которые были под нею, от вод, которые были вверху, над твердию; и бысть тако.

С музыкою.

Ярятся сильные, грозные бури;
Как пепел от ветра, так тучи несутся;
Пространства неба огнь рассекает,
И громы в воздухе страшно гремят.
Он рек, и вдруг из бездны вод
Подъялся дождь благотворный,
Всеистребляющий ливень,
Пушистый иней и снег.
Хор. Гавриил и ангелы.

Гавриил

(Один)

С сердечной радостию зрит
Лик ангелов сии дела,
Дивится и поет согласно
Хвалу творца,
Хвалу второго дня.

Все

Дивится и поет согласно
Хвалу творца,
Хвалу второго дня.

Явление 3

Рафаил, Гавриил, Уриил и ангелы.

Речитатив.

Рафаил

И бог рек: воды под небом да соберутся в одном месте, и да явится пространство суши. И бысть тако. И господь назвал сушу землею, и собрание вод назвал он морем, и видел, что всё добро.

Ария.

Синее, пенное море,
Волнуясь, с шумом разлилось;
Холмы и скалы явились;
Восстали горы на земле.

Река широкая течет,
Струясь в изгибах, по равнине;
Быстрый перловый ручей
В долине вьется и журчит.

Речитатив.

Гавриил

И бог рек: земля да произведет зелень, травы с семенами и древа, рождающие плод по своему роду, содержащие семя свое в самих себе. И бысть тако.

Ария.

Везде прелестные луга
Являют радостным очам
Богатый изумрудный злак
И нежные цветы.
Здесь в воздух льется бальзам трав,
Питательный для чувств;
Там сочный плод златеет на древах;
Тут рощи сень густеет для жаров,
И на горе шумит дремучий лес.
Речитатив.

Уриил.

И небесные лики громко возвестили день третий, славословя бога.

Хор

Настройте лиры, прославьте ликом
Премудрость, красоту творенья!
Гремите творцу похвальную песнь!
Он небо, землю чудесно украсил
Для славы своей.

Явление 4

Прежние.

Речитатив.

Уриил

И бог рек: да будут светила на тверди неба, чтобы день отделять от ночи и освещать темную землю; и да будут оные для знаков, и для времен, для дней и для годов. — Господь сотворил и звезды.

С музыкою.

Се в полной, светлой красоте
Явился солнца зрак;
Как юный, радостный жених,
Как гордый исполин,
Оно свершает путь.

И кроткий луч сребристыя луны
Мрак тихой ночи озарил.
Пространство голубых небес
Украсилось сияньем многих звезд.

И сыны божии возвестили небесным пением день четвертый, прославляя бога тако:

Хор

Светила вещают нам славу бога,
И дело рук его являют небеса.
Гавриил, Уриил, Рафаил

Заря возвещает бога заре,
И ночь, исчезая, то же гласит.

Все

Светила вещают нам славу бога,
И дело рук его являют небеса.
Гавриил, Уриил, Рафаил

Глагол гремит во всех странах;
Все внимают слову,
Чувства и сердца.

Все

Светила вещают нам славу бога,
И дело рук его являют небеса.

Часть II

Явление 1

Гавриил, Рафаил, Уриил и ангелы.

Речитатив с музыкою.

Гавриил

И бог рек: вода да произведет многочисленных воздушных тварей, имеющих жизнь, и птиц, которые летали бы над землею в отверстых пространствах небесной тверди.

Ария

Орел, шумящим крылом взмахнув,
Летит в эфир полетом смелым
И солнце светлое зрит вблизи.
Зарю встречает жаворонка песнь,
И горлицы воркуют от любви.
Гимн сладкий милых соловьев
Во всех кусточках раздается;
Еще стон жалкий чужд для них,
Еще их нежные сердца
Не знают, что есть грусть.
Речитатив.

Рафаил

И бог создал больших китов и всякую живую тварь, которая движется; благословил их и рек:

Размножайтесь все, плодитесь!
Плодитеся вы, певцы лесов!
На каждой ветви пойте,
Множьтеся вы, жители моря,
И воду населяйте!
Растите, размножайтесь все
И веселитесь о творце!
И ангелы, играя на их бессмертных лирах, воспели чудеса пятого дня.

Трио.

Гавриил

Одеянный травой,
Коврами муравы,
От ветра струится холм;
Из темных недр его,
Как пенистый хрусталь,
Прохладный течет ручей.

Уриил

Играя, веселясь
И в воздухе кружась,
Летает птичек хор.
Эфирные цветы
От солнечных лучей
Их крылышки пестрят.

Рафаил

Здесь рыбы сквозь стекло
Прозрачныя реки
Своей чешуей блестят.
С морского дна восстав,
Огромный, мощный кит
На пенных волнах плывет.

Все трое

Сколь много, боже, дел твоих!
Кто их исчислить мог?
Велик ты властию своей
И славен в век веков.

Хор

Велик ты властию своей
И славен в век веков.

Явление 2

Прежние.

Речитатив.

Рафаил

И бог рек: земля да произведет теперь животных различного роду, скот и пресмыкающихся и зверей земных по их виду и свойству.

С музыкою.

Разверзлась внутренность земли;
Бог рек: она произвела
Различных тварей род,
Великих, малых, без числа.
Се лев, восстав, от радости ревет;
Выходит из мрака густых лесов тигр;
Елень бежит с зубчатою главой;
С извивистой гривой скачет, ржет
Прекрасный, бодрый, смелый конь;
Уже пасутся на лугах
Стада млеком богатых крав,
Волнистых и ручных овец.
Летит, как дым и пыль,
Как туча мрачная, род насекомых;
Изгибами ползут
В траве зеленой черви.

Ария

Уже сияет светлое небо;
Уже земля украшена щедро;
Исполнен воздух птичек веселых;
В реках, в морях бесчисленны рыбы,
И звери землю бременят.
Но мир еще не совершен;
Еще не видим существа,
Способного любить творца,
Любить, благодарить, хвалить.

Речитатив

Уриил

Бог создал человека богоподобного, по своему собственному образу; создал мужа и жену; дыхание жизни вдохнул он в уста его, и человек получил бессмертную душу.

Ария

Достоин бога своего,
Красой и силой одарен,
Главу подъемлет к небесам...
Се он!
Се муж — и царь природы всей!
Высокое чело его
Есть важной мудрости печать;
В очах его сияет огнь
Души,
Влиянье, образ божества.
Как ангел нежной красоты,
Подруга, часть его,
Пред ним с невинностью стоит;
В сердечной кротости цветет,
Как юная весна;
В очах ее любовь и рай.

Речитатив

Рафаил

И бог видел все сотворенное им; все было добро; и небесный лик торжествовал конец шестого дня громогласным пением.

Хор

Свершились важные дела;
Доволен ими сам творец.
И наша радость да гремит!
Хвалу владыке возгласим!
Гавриил и Уриил

Вся тварь взирает на тебя;
О пище молит всё творца.
Разверзешь длань свою —
И тварь насыщена.

Рафаил

Когда же взор свой отвратишь,
Трепещет всё, оцепенев;
Отнимешь дух святой,
И будет прахом мир.
Гавриил, Уриил и Рафаил

Но паки благостью дохнешь,
И снова пролиется жизнь;
Лице земли цветет,
И радуется мир.

Все

Свершились важные дела:
Хвалу владыке возгласим!
Славьте, славьте имя бога!
Ему лишь слава подобает.

Аллилуиа

Часть III

Явление 1

Уриил и ангелы.

Речитатив с музыкою.

Из алых облаков
Блистает луч златый,
Сияет юный день.
С лазоревого свода
Гармония небес
Лиется на мир.
Се в радости грядет
Счастливая чета!
В очах ее видна
Блаженная любовь.
И скоро их уста
Песнь богу возгласят.
Мы с ними воспоем
Всевышнему хвалу.

Явление 2

Адам, Ева и прежние.

Гимн с хором ангелов.

Адам и Ева

Твоей премудрости, творец,
Исполнена земля.
Огромный и чудесный мир
Есть дело рук твоих.

Хор

Премудрость нашего творца
Благословенна будь вовек!

Адам

Сколь мило, лучшая из звезд,
Ты возвещаешь день!
И сколь украшен он тобою,
О солнце, мира жизнь!

Хор

Гласите же в пути своем
Хвалу великого творца!

Ева

И ты, сопутница ночей,
И вы, светила их!
Гласите бога всем странам.
Как мы гласим его!

Адам

Стихии мира, коих связь
Рождает все тела!
Пары, туманы, кои ветр
На крыльях быстро мчит!

Адам и Ева

Хвалите общего творца!

Хор

Хвалите общего творца!
Он славой, именем велик.

Ева

Журчите, светлые ручьи!
Шумите вы, древа!
Курите, травы и цветы,
Ваш фимиам ему.

Адам

Живущие на вышине,
Во глубинах земли,
И вы, парящие горе,
И жители морей!

Адам и Ева

Хвалите бога своего!

Хор

Хвалите бога своего!
Да славит господа вся тварь!

Адам и Ева

Долины, горы и леса,
Внимающие нам!
От утра до нощныя тьмы
В вас гимны да гремят!

Хор

Хвала тебе, о бог творец!
Ты словом мир сей произвел.
Вселенная тебя гласит:
Мы славы песнь тебе поем.

Явление 3

Адам и Ева

Речитатив

Адам

Мы совершили первый долг,
Воспели нашего творца.
Гряди со мной, любезная подруга!
Я вождь тебе; и каждый шаг
Исполнит радости наш дух,
Явит нам чудеса.
Узнаешь скоро ты,
Какое счастье нам
Готовит щедрый бог.
Мы должны посвятить
Ему свои сердца.
Гряди; я буду вождь тебе.

Ева

Предмет моей души,
Мой друг, мой верный щит!
Твой глас есть мой закон;
Так бог определил.
Тебе послушной быть
Есть счастье для меня.

Дуэт

Адам

Нежный друг! с тобою вместе
День — мгновенье для меня,
Каждый час есть сердцу радость,
Наслажденье без забот.

Ева

Нежный друг! с тобою вместе
Для блаженства я живу;
Жизнь моя твое богатство,
Мне венец твоя любовь.

Адам

Блестящее утро!
Сколь мило ты для нас!

Ева

Прохлада и вечер!
Сколь вы любезны нам!

Адам

Как сок плодов
Питает сладко вкус!

Ева

Как дух цветов
Пленителен для чувств!

Оба

Но без тебя на что б мне был

Адам

Блестящий день,

Ева

Вечерний мрак,

Адам

И сок плодов,

Ева

И дух цветов?

Оба

С тобою радости милее,
С тобою вдвое веселюсь;
С тобою жизнь есть мне блаженство;
В тебе я буду жить.
Явление последнее

Уриил и ангелы

Речитатив

Уриил

Навек, навек счастливая чета,
Когда вас ложь не обольстит
Желать, чего бог не дал вам,
И знать, что таинство для вас!

Хор

Пойте бога все языки!
Все дела его хвалите!
Имя бога прославляйте
И устами и сердцами!
Хвала творца гремит из века в век.

Аминь

1801



Шекспир В.: Юлий Цезарь
(Перевод Карамзина)


Трагедия

При издании сего Шекеспирова творения почитаю почти за необходимость писать предисловие. До сего времени еще ни одно из сочинений знаменитого сего автора не было переведено на язык наш; следственно, и ни один из соотчичей моих, не читавший Шекеспира на других языках, не мог иметь достаточного о нем понятия. Вообще сказать можно, что мы весьма незнакомы с английскою литературою. Говорить о причине сего почитаю здесь некстати. Доволен буду, если внимание читателей моих не отяготится и тем, что стану говорить собственно о Шекеспире и его творениях.

Автор сей жил в Англии во времена королевы Елисаветы и был из тех великих духов, коими славятся веки. Сочинения его суть сочинения драматические. Время, сей могущественный истребитель всего того, что под солнцем находится, не могло еще доселе затмить изящности и величия Шекеспировых творений. Вся почти Англия согласна в хвале, приписываемой мужу сему. Пусть спросят упражнявшегося в чтении англичанина: "Каков Шекеспир?" - Без всякого сомнения, будет он ответствовать: "Шекеспир велик! Шекеспир неподражаем!" Все лучшие английские писатели, после Шекеспира жившие, с великим тщанием вникали в красоты его произведений. Милтон, Юнг, Томсон и прочие прославившиеся творцы пользовалися многими его мыслями, различно их украшая. Немногие из писателей столь глубоко проникли в человеческое естество, как Шекеспир; немногие столь хорошо знали все тайнейшие человека пружины, сокровеннейшие его побуждения, отличительность каждой страсти, каждого темперамента и каждого рода жизни, как удивительный сей живописец. Все великолепные картины его непосредственно натуре подражают; все оттенки картин сих в изумление приводят внимательного рассматривателя. Каждая степень людей, каждый возраст, каждая страсть, каждый характер говорит у него собственным своим языком. Для каждой мысли находит он образ, для каждого ощущения - выражение, для каждого движения души - наилучший оборот. Живописание его сильно и краски его блистательны, когда хочет он явить сияние добродетели; кисть его весьма льстива, когда изображает он кроткое волнение нежнейших страстей; но самая же сия кисть гигантскою представляется, когда описывает жестокое волнование души.

Но и сей великий муж, подобно многим, не освобожден от колких укоризн некоторых худых критиков своих. Знаменитый софист, Волтер, силился доказать, что Шекеспир был весьма средственный автор, исполненный многих и великих недостатков. Он говорил: "Шекеспир писал без правил; творения его суть и трагедии и комедии вместе, или траги-коми-лирико-пастушьи фарсы без плана, без связи в сценах, без единств; неприятная смесь высокого и низкого, трогательного и смешного, истинной и ложной остроты, забавного и бессмысленного; они исполнены таких мыслей, которые достойны мудреца, и притом такого вздора, который только шута достоин; они исполнены таких картин, которые принесли бы честь самому Гомеру, и таких карикатур, которых бы и сам Скаррон устыдился". - Излишним почитаю теперь опровергать пространно мнения сии, уменьшение славы Шекеспировой в предмете имевшие. Скажу только, что все те, которые старались унизить достоинства его, не могли против воли своей не сказать, что в нем много и превосходного. Человек самолюбив; он страшится хвалить других людей, дабы, по мнению его, самому сим не унизиться. Волтер лучшими местами в трагедиях своих обязан Шекеспиру; но, невзирая на сие, сравнивал его с шутом и поставлял ниже Скаррона. Из сего бы можно было вывести весьма оскорбительное для памяти Волтеровой следствие; но я удерживаюсь от сего, вспомня, что человека сего нет уже в мире нашем.

Что Шекеспир не держался правил театральных, правда. Истинною причиною сему, думаю, было пылкое его воображение, не могшее покориться никаким предписаниям. Дух его парил, яко орел, и не мог парения своего измерять тою мерою, которою измеряют полет свой воробьи. Не хотел он соблюдать так называемых единств, которых нынешние наши драматические авторы так крепко придерживаются; не хотел он полагать тесных пределов воображению своему: он смотрел только на натуру, не заботясь, впрочем, ни о чем. Известно было ему, что мысль человеческая мгновенно может перелетать от запада к востоку, от конца области Моголовой к пределам Англии. Гений его, подобно гению натуры, обнимал взором своим и солнце и атомы. С равным искусством изображал он и героя и шута, умного и безумца, Брута и башмашника. Драмы его, подобно неизмеримому театру натуры, исполнены многоразличия: все же вместе составляет совершенное целое, не требующее исправления от нынешних театральных писателей.

Трагедия, мною переведенная, есть одно из превосходных его творений. Некоторые недовольны тем, что Шекеспир, назвав трагедию сию "Юлием Цезарем", после смерти его продолжает еще два действия; но неудовольствие сие окажется ложным, если с основательностию будет все рассмотрено. Цезарь умерщвлен в начале третьего действия, но дух его жив еще; он одушевляет Октавия и Антония, гонит убийц Цезаревых и после всех их погубляет. Умерщвление Цезаря есть содержание трагедии; на умерщвлении сем основаны все действия.

Характеры, в сей трагедии изображенные, заслуживают внимания читателей. Характер Брутов есть наилучший. Французские переводчики Шекеспировых трагедий {Shakespeare. Traduit de l'Anglois, dedie au Roi. Paris, 1776, t. II, p. 384. (Шекспир. Перевод с английского, посвященный королю. Париж, 1776, т. II, стр. 384, (франц.). - Ред.).} говорят об оном так: "Брут есть самый редкий, самый важный и самый занимательный моральный характер. Антоний сказал о Бруте: вот муж! а Шекеспир, изображавший его нам, сказать мог: вот характер! ибо он есть действительно изящнейший из всех характеров, когда-либо в драматических сочинениях изображенных".

Что касается до перевода моего, то я наиболее старался перевести верно, стараясь притом избежать и противных нашему языку выражений. Впрочем, пусть рассуждают о сем могущие рассуждать о сем справедливо. Мыслей автора моего нигде не переменял я, почитая сие для переводчика непозволенным.

Если чтение перевода доставит российским любителям литературы достаточное понятие о Шекеспире; если оно принесет им удовольствие, то переводчик будет награжден за труд его. Впрочем, он приготовился и к противному. Но одно не будет ли ему приятнее другого? - Может быть.

Октябрь 15, 1786

ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ

ТРАГЕДИЯ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ.

ОКТАВИЙ ЦЕЗАРЬ, МАРК АНТОНИЙ, М. ЭМИЛИЙ ЛЕПИД} триумвиры после смерти Цезаревой.

ЦИЦЕРОН.

БРУТ, КАССИЙ, КАСКА, ЛИГАРИЙ, ДЕЦИЙ БРУТ, ТРЕБОНИЙ, МЕТЕЛЛ ЦИМБЕР} заговорщики против Юлия Цезаря.

ЦИННА.

ПОПИЛИЙ ЛЕНА и ПУБЛИЙ, римские Сенаторы.

ФЛАВИЙ И МАРУЛЛ, Трибуны и неприятели Цезаревы.

МЕССАЛА и ТИТИНИЙ, друзья Брутовы и Кассиевы.

АРТЕМИДОР, Софист Книдосской.

Предсказатель.

МЛАДЫЙ КАТОН.

ЦИННА, стихотворец.

Другой стихотворец.

ЛУЦИЛИЙ, ДАРДАНИЙ, ВОЛУМНИЙ, ВАРРОН, КЛИТ, КЛАВДИЙ, СТРATОН, ЛУЦИЙ} служители Брутовы.

ПИНДАР, служитель Кассиев.

ДУХ ЮЛИЯ ЦЕЗАРЯ.

Башмачник, плотник и другие из народа

КАЛЬПУРНИЯ, супруга Цезарева.

ПОРЦИЯ, супруга Брутова.

Стражи и свита.

Первые три действия в Риме, следующие на острове близ Мутины, в Сардисе, при Филиппах.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Явление I

Улица в Риме.

ФЛАВИЙ, МАРУЛЛ и разные граждане.

Флавий

Ступайте по домам, праздные твари! ступайте по домам. Разве ныне праздник? - Как! вы ремесленники, а не знаете, что в будни не должно вам ходить без знака ремесла своего? - Говори, какого ты ремесла?

Плотник

Я? - Плотник.

Марулл

Где ж твой отвес и запон {В Риме вещи сии были знаком плотников.}? Для чего ты так нарядился? - А ты, друг мой?

Башмачник

Правду сказать, против каждого хорошего ремесленника я кропач.

Марулл

Какого ты ремесла? отвечай прямо.

Башмачник

Ремесло мое таково, что я, чаятельно, могу в нем упражняться без угрызения совести, и в самом деле состоит только в том, чтоб поправлять худое.

Марулл

Скажи ремесло свое, глупец!

Башмачник

Пожалуй не ссорься со мною; а если поссоришься, так я все еще тебя исправить могу.

Флавий

Что ты сказать хочешь? Ты меня поправить думаешь, бесстыдный негодяй?

Башмачник

Нет, я говорю о башмаках твоих.

Флавий

И так ты башмачник? так ли?

Башмачник

Меня кормит одно только шило. Я не вмешиваюсь ни в торговые, ни в женские дела; а занимаюсь только своим шилом. {Место сие перевел я по мнению Фармерову, который думает, что на английском должно читать bur wit awl.} По правде скажу, что я совершенный лекарь для ветхих башмаков; когда они бывают в великой опасности, я их опять поправляю. Самых честных людей, какие только ходили когда-нибудь на воловьей коже, работа рук моих на ноги поставила.

Флавий

Но для чего не сидишь ты ныне за своею работою? для чего водишь ты сих людей по улицам?

Башмачник

Для того, чтобы они истаскали свои башмаки, а я был с работою. Но по справедливости сказать, гуляем мы для того, чтоб увидеть Цезаря и праздновать его триумф.

Марулл

Для чего праздновать? - Какие завоевания приносит он с собою? какие покоренные Цари идут с ним в Рим, дабы в оковах украшать победоносную его колесницу? Истуканы, камни, злейшие бесчувственных тварей! жестокие сердца! свирепые Римляне! разве не знали вы Помпея? Многократно восходили вы на стены и зубцы их, на башни и на кровли, да и на самые вершины труб, держа детей своих на руках, и просиживали там целый день, терпеливо ожидая шествия великого Помпея по улицам Рима; и, едва в отдалении узрев колесницу его, поднимали вы радостные клики, так что Тибр колебался от эха, производимого звуком голосов ваших на пустых брегах его. А ныне наряжаетеся вы в лучшее платье? а ныне усыпаете вы цветами путь тому, который, торжествуя над Помпеевою кровью, в Рим въезжает? - Удалитесь! бегите домой! падите на колена и молите Богов, да отвратят они от вас те мучения, которые за сию ужасную неблагодарность необходимо вас постигнуть должны.

Флавий

Подите, подите, любезные сограждане! и соберите за преступление сие всех подобных себе бедняков; поведите их на берег Тибра, и лейте в реку сию слезы дотоле, как валы ее в самом мельчайшем месте облобызают самый высочайший берег.

(Граждане уходят.)

Посмотри, как гибок худой металл их: - Ощущение вины своей отнимает у них язык, и они исчезают. Поди теперь в Капитолию, а я пойду сюда. Обнажи статуи, если найдешь их в праздничном одеянии.

Марулл

Можно ли это сделать? - Ты знаешь, что ныне праздник Луперкалий.

Флавий

Нужды нет; не оставляй ни на одном образе Цезаревых трофеев. Я буду кругом ходить и прогонять народ с улиц; поступай и ты так, где найдешь его в куче. Если мы сии растущие перья вырвем из крыльев Цезаревых, то полетит он только на высоте обыкновенной; в противном же случае орлиным парением своим сокрылся бы он от взора нашего, и всех бы нас привел в страх рабский.

(Уходят в разные стороны.)

Явление II

ЦЕЗАРЬ, АНТОНИЙ, одетый к бегу {*}; КАЛЬПУРНИЯ, ПОРЦИЯ, ДЕЦИЙ, ЦИЦЕРОН, БРУТ, КАССИЙ, КАСКА, ПРЕДСКАЗАТЕЛЬ.

{* Во время празднования Луперкалий было у Римлян обыкновение, что знатнейшие юноши бегали по улицам и широкими ремнями из козловой кожи били, в шутку, всех тех, которые им встречались.}

Цезарь

Кальпурния! -

Каска

Тише! Цезарь говорит!

Цезарь

Кальпурния! -

Кальпурния

Я здесь, супруг мой.

Цезарь

Стань прямо против Антония, когда он побежит. - Антоний!

Антоний

Что, Повелитель мой?

Цезарь

Не забудь, Антоний, на бегу своем прикоснуться к Кальпурнии. Говорят, что неплодородные, когда прикоснутся к ним на сем богослужительном бегу, лишаются своего неплодородия.

Антоний

Не забуду. Когда Цезарь скажет: исполни! - тогда уже исполнено.

Цезарь

Продолжайте шествие, и не пропустите ни одного обряда.

Предсказатель

Цезарь!

Цезарь

Что? - Кто зовет меня?

Каска

Умолкни, шум! - Тише! - Опять?

Цезарь

Кто в сей толпе кличет меня? Я слышу голос, стройнее всякой мусикии, зовущий Цезаря. Говори; Цезарь готов внимать тебе.

Предсказатель

Берегись пятагонадесять Марта.

Цезарь

Кто это?

Брут

Предсказатель предостерегает тебя от пятагонадесять Марта.

Цезарь

Представьте его мне; я должен его в лицо увидеть.

Каска

Поди сюда, друг мой; предстань Цезарю.

Цезарь

Что хочешь ты мне сказать? повтори еще.

Предсказатель

Берегись пятагонадесять Марта.

Цезарь

Он сновидец; пусть его идет - Продолжайте!

(Военная мусикия, Цезарь и свита уходят.)

Кассий

Хочешь ли идти вместе посмотреть на бег?

Брут

Нет.

Кассий

Пожалуй, пойдем.

Брут

Я не расположен к таким забавам; во мне весьма немного той веселости, которая Антония одушевляет. Поди туда, Кассий, если хочешь; я тебя оставлю.

Кассий

Брут! я рассматриваю тебя с некоторого времени; глаза твои не показывают уже мне того дружелюбия, которое я прежде привык в них видеть: ты слишком жестокосерд и скрытен против такого друга, который тебя любит.

Брут

Не заблуждайся, Кассий. Если я отвращал взор мой, то отвращал для того, чтобы сокрыть внутреннее беспокойство в душе моей. С некоторого времени мучат меня борющиеся страсти и такие мысли, которые единственно до меня касаются и которые, может быть, нечто мрачное в поступках моих показывают. Но сие не должно тревожить друзей моих, в числе которых Кассий, конечно, находится. Не заключай ничего по моему невниманию, кроме того, что несчастный Брут, будучи с самим собою в несогласии, забывает оказывать другим наружную дружбу.

Кассий

И так я весьма ошибся в движениях души твоей, Брут; и за сию ошибку должен я погребете в груди моей важные мысли и великие намерения. Скажи мне, благородный Брут! можешь ли ты зреть лицо свое?

Брут

Нет, Кассий; оно может зреть себя только посредством отсвечивания некоторых других вещей.

Кассий

Так; но жаль истинно, Брут, что у тебя нет такого зеркала, которое бы хотя тень твоей изящности, от тебя самого сокрытая, могло явить глазам твоим. Я слышал многих из почтенных Римлян, исключая бессмертного Цезаря, воздыхавших под бременем настоящих утеснений, когда речь только касалась до Брута, и желавших, чтобы благородный Брут только глаза открыл.

Брут

В какую опасность хочешь привести меня, Кассий, желая, чтоб я искал в себе того, чего точно нет во мне?

Кассий

И так, приготовься, дражайший Брут, меня выслушать. Тебе уже известно, что самого себя видеть тебе можно только посредством отсвечивания; и так, буду я твоим зеркалом, и со всею скромностью открою оку твоему, относительно к тебе, то, чего ты до сего времени не знаешь. Не подозревай меня, достойный Брут! Если бы я был всеместным насмешником, или привык бы с легкомысленною клятвою обещать дружбу свою каждому, ее желающему; если бы ты знал, что я под людей подольщаюся, почти удушаю их объятиями, а после тотчас их поношу; если бы тебе известно было, что я человек распутный и подвержен всякого рода слабостям: то мог бы ты почитать меня опасным.

(Трубы и радостный крик.)

Брут

Что значат радостные сии восклицания? Я боюсь, чтобы народ не избрал уже Цезаря Царем.

Кассий

И так ты сего боишься? Следовательно, должен я думать, что ты сего не желаешь.

Брут

Я сего не желаю, Кассий; однако добра ему желаю. Но для чего держишь ты меня здесь так долго? Что такое хотел ты мне сказать? Если клонится сие к общему благу, то представь одному оку моему жизнь, а другому смерть: я на них равнодушно взирать буду. Да будут боги ко мне столько милосердны, сколько любовь моя к чести превосходит страх смерти!

Кассий

Сие великодушие твое, Брут, так же мне известно, как известны мне черты лица твоего. Хорошо; честь есть содержание того, что я тебе сказать намерен. - Я не знаю, как ты и другие люди думают о сей жизни: но я со своей стороны лучше совсем не хотел бы существовать, нежели жить и преклоняться пред подобною себе тварью. Я так же свободно родился, как и Цезарь; ты так же. Оба мы питались равною с ним пищею, и оба можем так же сносить холод, как и он. Некогда в ненастный и бурный день, когда мятущийся Тибр ярился со брегами своими, сказал мне Цезарь: дерзнешь ли, Кассий! броситься со мною в сию волнующуюся реку и приплыть к оной мете {Обыкновенное упражнение римских патрициан, определенных к военной службе. Почему Гораций говорит об одном юноше, пораженном любовию: Cur timet flavum Tibrum tangere? - По Светонову свидетельству, Цезарь был весьма искушен в плавании.}? - Едва успел он сие сказать, повергся я в реку во всей одежде, и звал его следовать моему примеру. Он и действительно последовал. Тибр шумел; бодрыми и сильными руками нашими разбивали мы его волны, и с пылающими соревнованием сердцами силились преплывать его. Но прежде достижения назначенной меты воззвал Цезарь: помоги мне, Кассий! или я погибну! - Тогда, подобно Энею, великому праотцу нашему, вынесшему престарелого Анхиза из горящей Трои на раменах своих, вынес я слабевшего Цезаря из пенившегося Тибра. Сей человек сделался теперь богом, а Кассий стал бедною тварию и должен нагибать хребет свой при самом небрежливейшем кивании Цезаревом. Он был болен лихорадкою, когда я был в Гишпании: видел я, как дрожал он в припадках ея; истинно дрожал бог сей; нежные его уста лиши лися алого цвета своего, и самое то око, которое весь мир содержит в страхе, теряло свое сияние. Я слышал его воздыхающего; и самый тот язык, который призывал римлян ко вниманию и речи свои повелевал вносить в летопись, взывал: Ах, Титиний! дай мне пить - так, как болящая жена. О боги! разве не ужасно сие, что такой слабый человек имеет первенство во всем величественном мире, и только один носит победный венец на главе своей {Сцену сию весьма превозносят критики.}.

(Радостный крик; трубы.)

Брут

Паки всеобщие клики! Я думаю, что причиною сим восклицаниям суть новые почести, которыми осыпают Цезаря.

Кассий

О друг мой! он яко колосс осеняет тесные пределы мира, а мы яко карлы ползаем между исполинскими его подножиями и вокруг озираемся, дабы обресть для себя срамное место смерти. Человеки бывают иногда владыками судьбы своей; не созвездия наши, дражайший Брут, мы обвинять должны, но себя самих, толь презрительные представляя лица. Брут и Цезарь! - Какое ж Цезарь имеет преимущество? Для чего имя сие чаще твоего повторяется? Напиши их одно подле другого, твое будет столь же изящно; возгласи их, твое столь же приятный звук издаст; возложи их на весы, оно столь же тяжело; заклинай ими, - Брут столь же скоро вызовет духа, как и Цезарь. Боги! какою же пищею питается сей Цезарь наш, так возвеличася? О век испорченный! - Рим, ты лишился уже силы рождать героев! Которое столетие со времени великого наводнения протекло без того, чтобы не прославиться несколькими? Когда можно было сказать о Риме, что стены его только одного героя в себе замыкают? - О Рим! теперь много места в тебе, когда только один герой существует в недрах твоих! - Ты и я слыхали от отцов наших, что некогда был Брут, который столь же бы легко позволил злому духу утвердить свой вечный престол в Риме, как и Царю Рим покорить.

Брут

Я никак не подозреваю дружбу твою; также примечаю, может быть, и то, к чему ты меня склонить хочешь. Как я о сем и об обстоятельствах настоящих времен думаю, изъяснюсь я после. Теперь дружески прошу тебя не проницать в меня далее. О сказанном тобою я размыслю; а что еще тебе сказать осталось, беспристрастно выслушаю и сыщу уже удобное время выслушать и отвечать на такие важные предложения. До того времени, друг мой, еще подумай. - Брут лучше бы хотел быть бедным поселянином, нежели на таких тягостных условиях, какие теперь, чаятельно, нам предложат, почитать себя сыном Рима.

Кассий

Радуюсь, что слабые слова мои так много жара в Бруте возбудить могли.

(Цезарь со свитою своею приходит.)

Брут

Игры кончились, и Цезарь возвращается.

Кассий

Когда они пойдут мимо, останови Каску; он с неприязненными своими ужимками расскажет тебе все, что ныне примечания достойного случилось.

Брут

Хорошо. - Но видишь ли, Кассий? гневное неудовольствие изображено на челе Цезаревом, и вся его свита смотрит такими глазами, как бы много неприятного ей досталось. Лицо Кальпурнии покрыто бледностью; у Цицерона глаза столь же красны и огня исполнены, каковы они были у него в Капитолии, когда многие сенаторы в совете против него говорили.

Кассий

Каска нас о всем уведомит.

Цезарь

Антоний!

Антоний

Что, Цезарь?

Цезарь

(Тихо говорит Антонию.)

Меня должны окружать люди тучные, люди круглощекие и такие, которые ночью спят {Нечто подобное сказал Цезарь и у Плутарха. Следующее описание свойства Кассиева есть изящнейшее и живейшее описание темперамента холерического.}. Кассий сух; он много думает: такие люди опасны.

Антоний

Не страшись его, Цезарь; он неопасен: он благородный римлянин и честный человек.

Цезарь

Я хотел бы, чтобы он был тучнее. - Хотя я и не страшусь его, однако если б Цезарь страшиться мог, то не знаю, от кого б я столько остерегался, как от сего сухого Кассия. Он много читает; он великий примечатель и проницает действия человеческие одним взором. Он не любит публичных игр, так как ты, Антоний; он не охотно слушает мусикию; он редко улыбается, а когда и улыбается, то улыбка сия кажется насмешкою над самим собою, и явным знаком презрения к духу своему за то, что он позволяет возбуждать себя к улыбке. У таких людей сердца не могут быть покойны, если видят они кого-нибудь на высшей себя степени; и потому они весьма опасны. Я сказываю тебе более то, чего страшиться должно, нежели то, чего сам страшуся: я всегда Цезарь. Перейди на правую сторону; ибо в сие ухо я не слышу, и скажи мне искренно, что ты о нем думаешь.

(Цезарь и свита его уходят; Брут, Кассий и Каска остаются.)

Каска

Ты удержал меня; разве хочешь мне что-нибудь сказать?

Брут

Да, Каска; расскажи нам, что ныне случилось, и от чего Цезарь так мрачен?

Каска

Вы сами с ним были?

Брут

В таком случае я не спрашивал бы Каску о приключившемся.

Каска

Ему подносили корону; он ее отвергнул от себя, а народ поднял радостный крик.

Брут

Для чего кричали в другой раз?

Каска

Для того же.

Кассий

Восклицания слышны были три раза: для чего кричали в третий раз?

Кассий

Для того же.

Брут

И так три раза подносили ему корону?

Каска

Конечно, три раза, и три раза отталкивал он ее от себя, каждый раз тише прежнего; при каждом же разе добродушные мои сограждане восклицали.

Кассий

Кто подносил ему корону?

Каска

Антоний.

Брут

Расскажи нам все обстоятельно, дражайший Каска!

Каска

Хоть Фурий заставь мучить меня, я не могу ничего рассказать вам обстоятельно; дело все состояло в шутке: я не примечал. Я видел, что Марк Антоний подносил ему корону - однако была это не подлинная корона, но одна из малых корон - и, как сказано, он ее в первый раз оттолкнул; но при всем том, казалось, так он смотрел, что она ему нравилась. Потом поднес он ему еще раз, и он еще раз оттолкнул ее; но, как мне казалось, ему было жаль отнимать от нее свою руку. Потом поднес он ему в третий раз, и он в третий раз оттолкнул ее; при всяком же разе, как он не принимал ее, толпа кричала, плескала руками, бросала вверх шапки, и от радости, что Цезарь отторгнул корону, так наполнила воздух вонючим дыханием, что Цезарь почти задохнулся; ибо он упал в обморок. Я со своей стороны не имел сердца тому смеяться; потому что боялся разинуть рот и втягивать в себя дурной воздух.

Кассий

Но скажи мне, Каска, действительно ли Цезарь упал в обморок?

Каска

Он на площади упал; пена стояла у него у рта: он не мог говорить.

Брут

Это ничего не мудрено: у него падучая болезнь.

Кассий

У Цезаря нет падучей болезни; но ты и я и благородный Каска падучую болезнь имеем.

Каска

Я не знаю, что ты сказать хочешь; но это знаю точно, что Цезарь упал. Я не хочу быть честным человеком, если простой народ не плескал и не свистал, смотря по тому, что ему в Цезаре нравилось и не нравилось, так как обыкновенно с актерами на театре поступают.

Брут

Что ж сказал он, когда пришел в себя?

Каска

Приметя, сколь народ был рад тому, что он не принял короны, разорвал он прежде еще падения своего ворот у своей одежды, и предлагал народу, чтобы отрезали ему горло. Если бы я был какой-нибудь ремесленник, то пусть бы со всеми беззаконниками сквозь землю провалился, когда б я не подхватил это слово. Пришедши в себя, говорил, что если он что-нибудь сделал, или сказал непристойное, то просит высокопочтенное собрание приписать оное его болезни. Три или четыре женщины, стоявшие подле меня, закричали: ах добрая душа! - и простили его от всего сердца. Но это не много значит; если б Цезарь умертвил и матерей их, то они то же бы сделали.

Брут

И после сего пошел он с таким печальным лицом?

Каска

Да.

Кассий

Цицерон ничего не говорил?

Каска

Он говорил по-гречески.

Кассий

Что?

Каска

Я соглашусь никогда уже не смотреть на лицо твое, если могу пересказать тебе его слова. Но те, которые его разуметь могли, улыбались и шатали головами. Но что касается до меня, для меня было это по-гречески. Я бы еще много нового рассказать мог. Марулл и Флавий лишились Трибунства, потому что они содрали царские украшения со статуи Цезаревой. - Прощайте! еще были другие дурачества, о которых я вспомнить не могу.

Кассий

Будешь ли сим вечером со мною ужинать, Каска?

Каска

Нет; я уже дал слово.

Кассий

Будешь ли завтра со мною обедать?

Каска

Буду, если я не умру, а ты не переменишь своего намерения и обед твой будет вкусен.

Кассий

Хорошо, я буду тебя ждать.

Каска

Жди; прощайте!

(Уходит.)

Брут

Каким меланхоликом сделался этот человек! Он весь составлен был из огня, когда учились мы в школе.

Кассий

Он еще и теперь таков, если дело клонится к произведению в действо благородного и смелого предприятия, не взирая на вид ленивого равнодушия, который он на себя принимает. Сей вид сокрывает важные его предприятия, и тем скорее убеждает других людей в пользу его.

Брут

Правда - теперь тебя оставлю; завтра приду к тебе, если хочешь со мною говорить; если же хочешь лучше ко мне придти, то я тебя ждать буду.

Кассий

Хорошо; между тем размысли о настоящих обстоятельствах.

(Брут уходит.)

- Да, Брут, ты благороден; однако вижу, что драгоценный твой металл может повредиться от чуждого примеса; почему благородные духи должны всегда обходиться с подобными себе; ибо кто толико тверд, чтоб не мог уже быть обманут? Цезарь меня не терпит, напротив того, Брута он любит. Хотя бы я был Брутом, а Брут Кассием, однако любовь его меня бы не очаровала. В сию ночь брошу я несколько бумажек, исписанных разными руками, как будто бы от разных граждан, к нему в окно: все они должны метить на великое мнение, которое имеет Рим о его имени; также сокровенным образом упомянется в них и о Цезаревом властолюбии. Если мне удастся сие, то берегись Цезарь! ибо мы либо свергнем тебя, или на все отважимся.

(Уходит.)

Явление III

Гром и молния.

КАСКА c обнаженным мечом; ЦИЦЕРОН, идущий ему навстречу.

Цицерон

Добрый вечер, Каска! проводил ли ты Цезаря домой? Что ты так запыхался? Что причиною твоего замешательства?

Каска

Разве ты один можешь пребывать в спокойствии тогда, когда все основание земли, подобно слабому тростнику, колеблется? О Цицерон! я видел непогоду; я видал, как ярящиеся вихри превращают в прах ветвистые дубы; как бунтующий Океан свирепеет и пенится, и с гордостью валы к гремящим облакам возносит! но никогда, кроме сего вечера, никогда не видал я такой огнедышащей непогоды. Либо на небе сделалось возмущение, или мир беззакониями своими принудил гневных богов ниспослать на себя пагубу {О чудесах, случившихся перед смертью Цезаревой, см.: Virgil. Georg. L. I. Horat. Carm. 1.2. Livii Histor. L. с 44 - 45. Plutarch, in vita Caes.}.

Цицерон

Как! разве ты еще что-нибудь чудное видел?

Каска

Простой невольник, которого ты, конечно, в лицо знаешь, поднял вверх левую свою руку; пламя объяло ее, и она светила так, как двадцать факелов; но при всем том он не ощущал огня, и рука его осталась неповреждена; сверх сего попался мне против самой Капитолии лев - с которого времени и меч мой еще обнажен - устремивший на меня пламенные свои глаза, и, не бросясь на меня, гордо прошедший мимо. После того нашел я более ста женщин в куче, страхом в привидения обращенных, которые клялись мне, что видели огненных людей, по улицам ходящих. А вчера в самый полдень сидела на площади ночная птица и ужасно кричала. Когда ж такие чудеса вдруг случаются, то никто мне не говори, что есть им нечрезвычайная причина, что они естественны; ибо я уверен, что таковые чудеса предвозвещают чрезвычайные приключения той стране, где бывают.

Цицерон

В самом деле, состояние наших времен необыкновенно; однако легко можно, изъясняя вещи по своему мнению, далеко удалиться от истинного их значения. Придет ли завтра Цезарь в Капитолию?

Каска

Придет; ибо он приказал Антонию дать тебе знать, что он завтра там будет.

Цицерон

Итак, желаю тебе покойной ночи, Каска. В такое ненастное время нехорошо прогуливаться.

Каска

Прощай, Цицерон.

(Цицерон уходит. - Приходит Кассий.)

Кассий

Кто это?

Каска

Римлянин.

Кассий

По голосу должен быть это Каска.

Каска

Слух твой верен. Какая это ночь, Кассий!

Кассий

Ночь, совершенно приятная для душ правых.

Каска

Кто слыхал такие угрозы неба?

Кассий

Тот, кто видал землю в таком пагубном состоянии. Я со своей стороны предался сей опасной ночи и без страха ходил по улицам: обнажа грудь мою, как видишь, предлагал ее поражению громовой стрелы, и, когда сверкающая багряная молния, казалось, небо рассекала, поставлял себя метою луча ее.

Каска

Но для чего ты искушал так небо? Человекам прилично тогда страшиться и трепетать, когда всемогущие боги соединились на ниспослание столь страшных провозвестников, дабы нас привести в ужас.

Кассий

Ты совсем бесчувственен, Каска, и оные жизненные искры, которые бы в римляне быть долженствовали, совершенно в тебе погасли, или по крайней мере ты их скрываешь. Ты бледен; взор твой мутен; ты трепещешь и удивляешься необыкновенному мятежу небес. Но если хотел ты открыть истинную причину, почто все сии молнии, все сии бродящие привидения; почто птицы и дикие звери отрекаются естества своего; почто старцы, безумные и дети пророками становятся; почто все сии вещи порядок свой, свое естество и свои свойства превращают в ужасные явления: то нашел бы ты, что небо влило в них сии побуждения для того, чтобы сделать их орудиями страха и увещания для какой-нибудь беззаконной страны. Также мог бы я тебе, Каска, наименовать человека, который весьма подобен сей ужаса исполненной ночи; который гремит, пускает молнии, разверзает могилы, и ревет, подобно льву в Капитолии; человека, который при всем том не сильнее ни тебя, ни меня, но вознесся на чрезвычайную вышину и страшен подобно сим чудесным явлениям.

Каска

Ты говоришь о Цезаре, Кассий?

Кассий

О ком бы то ни было. Римляне имеют еще те же мышцы и члены, как и предки их; но горе временам нашим! души отцов наших умерли, а управляет нами дух наших матерей! Иго и терпение наше уподобляют нас женам.

Каска

Действительно говорят, что Сенат намерен завтра сделать Цезаря Царем; он будет везде носить корону, на воде и на земле, кроме Италии.

Кассий

И так, ведаю, где мне кинжал сей носить должно. Кассий избавит Кассия от рабства! В сем-то случае, боги Рима, вы слабого в сильнейшего претворяете! в сем-то случае низлагаете вы тирана! Ни каменные башни, ни железные стены, ни душные темницы, ни тяжелые цепи не могут удержать силы духа; но жизнь, утомленная уже сими земными оковами, всегда имеет власть окончать себя. - Я ведаю сие, так ведай же и весь мир, что иго рабства, мною носимое, могу я свергнуть с себя тогда, когда захочу.

Каска

Равно могу и я - так каждый раб может окончать рабство свое.

Кассий

А почему стал Цезарь тираном? - Бедный смертный! знаю, что он не был бы волком, если бы не видел, что римляне суть только овцы. Он бы не был львом, если б римляне не были робкими сернами. Кто хочет развести скорее великий огонь, тот зажигает прежде слабую солому. Какою рухлядью, каким дрязгом и какою плевою должен быть Рим, если будет он употреблен к освящению такой презренной твари, как Цезарь! Но, о скорбь! до чего ты довела меня! Может быть, говорю я с услужливым рабом? Если так, то, конечно, позовут меня к ответу; но я готов уже к тому и опасности не страшат меня.

Каска

Ты говоришь с Каскою, с римлянином, а не с бесстыдным вралем. Вот тебе моя рука; будь деятелен, дабы отвратить все сии насилия: а сия нога моя пойдет дотоле, доколе только идти возможно.

Кассий

Дело решено. Знай, Каска, что я некоторых великодушных римлян довел уже до того, что они соединились со мною к предприятию столь же славному, сколь и опасному; и я знаю, что теперь ждут они меня в галерее Помпеевой: ибо в сию страшную ночь улицы пусты и вид неба так же кровав, пламенен и страшен, как и предприятие наше.

(Приходит Цинна.)

Каска

Погоди немного; кто-то идет с величайшею поспешностью.

Кассий

Это Цинна; походка его мне знакома. Он друг. - Куда так торопишься, Цинна?

Цинна

Искать тебя - Кто это? Метелл Цимбер?

Кассий

Нет; это Каска, наш сообщник. Не ждут ли меня, Цинна?

Цинна

Я очень рад этому. Какая страшная ночь! - Некоторые из нас видели чудные явления.

Кассий

Скажи, не ждут ли меня?

Цинна

Да, ждут. О, Кассий! если б ты и благородного Брута мог преклонить на нашу сторону!

Кассий

Не беспокойся. Возьми эту бумажку, дражайший Цинна, и положи на Преторский стул, чтобы Брут ее нашел; эту брось к нему в окно; а эту прилепи воском к статуе старого Брута. Сделав сие, приходи в галерею Помпееву, где найдешь нас. Там ли Деций Брут и Требоний?

Цинна

Все там, кроме Метелла Цимбера, который пошел за тобою в дом твой. Теперь поспешу я исполнить повеление твое.

Кассий

А после приходи в театр Помпеев

(Цинна уходит.)

Пойдем, Каска; прежде рассвета побываем у Брута; три четверти его уже наши, и я уверен, что при первом свидании и весь он наш будет.

Каска

Народные сердца к нему преклонны. Что в нас показалось бы преступлением, то любимый его вид, подобно богатейшей Алхимии, превратит в добродетель и достоинство.

Кассий

Ты имеешь справедливые понятия о нем, цене его и необходимости для нас, чтобы соделался он нашим сообщником. Пойдем; уже далее полуночи. Прежде еще рассвета разбудим его и в нем уверимся.

(Уходят.)

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Явление I

Брутов сад. БРУТ один.

Брут

Луций! поди сюда - По звездам не могу угадать, как близок день. - Луций! говорю я. - Я сам хотел бы так крепко спать. - Долго ли еще, Луций? проснись! говорю я - Луций! поди сюда.

(Луций приходит.)

Луций

Ты звал меня, государь?

Брут

Принеси в мою горницу свечу, и, когда она зажжена будет, приди сюда и скажи мне.

Луций

Тотчас, государь.

(Уходит.)

Брут

Смерть его сие свершить должна. - Хотя я со своей стороны ни малейшей не имею причины искать его жизни, однако ж сему быть должно ради блага общественного. - Ему хочется короны: - как после сего мог бы перемениться нрав его, в сем состоит вопрос. Жаркий летний день производит аспида: сие научает нас осторожности. - Дав ему корону, дадим ему жало, которым он по изволению своему будет нас жалить. Высокие достоинства бывают всегда во зло употребляемы, если со властию не соединяется милосердие. Однако Цезарю должен я отдать сию справедливость, что ни одного примера еще не знаю, где бы страсти имели над ним более власти, нежели рассудок. Но опыт показывает, что смирение есть лествица юного властолюбия: кто восходит, тот сначала всегда устремляет на нее глаза свои; но достигнув уже верхние степени, спиною обращается к лествице, поднимает глаза к облакам и презирает нижние степени, по коим возшел. И Цезарь точно так поступить может. Чтобы он не поступил так, должно его предупредить. А как не можем мы теперь оправдать предприятия нашего тем, что он есть, то должно возразить, что если бы Цезарь был более, то позволил бы себе и разные насилия; почему подобен он змеиному яйцу, которое, когда раз лупится, по своему естеству вредить будет: следственно, в скорлупе должно раздавить оное.

(Луций приходит.)

Луций

Свеча горит в горнице твоей, Брут. Искав на окне кремня, нашел я это запечатанное письмо и верно знаю, что его тут не было, когда я пошел спать.

(Отдает ему бумагу.)

Брут

Поди опять спать; теперь еще ночь. Не пятое ли надесять Марта будет завтра?

Луций

Не знаю.

Брут

Посмотри в календаре и скажи мне.

Луций

Тотчас.

(Уходит.)

Брут

Огненные пары, шипящие в воздухе, светят так, что мне читать можно.

(Развертывает письмо и читает.)

"Брут! ты спишь, проснись, и зри себя! - Должно ли Риму - Говори, рази, спасай! - Брут! ты спишь; проснись!" - Такие вызовы часто уже кладутся там, где мне их найти должно. - "Должно ли Риму" - Сие так разуметь надобно: "Должно ли Риму быть под правлением одного человека?" - Как! - Риму? - Предки мои прогнали Тарквиния с улиц Римских, когда его Царем наименовали. - "Говори, рази, спасай!" - Меня вызывают говорить и разить? - О Рим! сие обещаю тебе; если спасти тебя еще возможно, то Брут совершенно удовлетворит просьбе твоей.

(Луций приходит.)

Луций

Четырнадцать дней прошло Марта.

(Стучатся.)

Брут

Хорошо. - Поди туда; кто-то стучится.

(Луций уходит.)

С того времени, как Кассий возмутил меня против Цезаря, я не спал. Между произведением в действо страшного предприятия и первого движения весь промежуток подобен страшилищу или тоски исполненному сновидению. Дух и смертные орудия тогда советуются между собою, и тогдашнее состояние человека подобно малому государству, колеблемому всеобщим мятежом.

(Луций приходит.)

Луций

Брат твой Кассий стоит у дверей, и желает тебя видеть.

Брут

Один он?

Луций

Нет, с ним еще другие пришли.

Брут

Знаешь ли ты их?

Луций

Нет, государь; шляпы надернуты у них на уши, а лица до половины тогами закрыты; почему мне и не можно было узнать их.

Брут

Впусти их.

(Луций уходит.)

Это заговорщики. - О заговор! разве тебе и ночью стыдно, когда всякое зло в большей свободе бывает, показывать опасное чело свое? Где ж найдешь ты такую пропасть, которая бы ужасный твой вид днем сокрыла? Не кажись заговором! сокрой его в усмешках и дружелюбии. Если б стал ты ходить в естественном твоем образе, то и самая мрачность Эреба не могла бы утаить тебя.

КАССИЙ, КАСКА, ДЕЦИЙ, ЦИННА, МЕТЕЛЛ и ТРЕБОНИЙ.

Кассий

Боюсь, чтобы мы тебя не обеспокоили. Доброе утро, Брут; не рано ли пришли?

Брут

Я уже с час, встал, и всю ночь не спал.

(Тихо.)

Знаю ли я сих людей, коих ты привел с собою?

Кассий

Всех до одного знаешь. Нет здесь такого, который бы не высоко почитал тебя, и каждый желает только, чтобы ты возымел о себе то доброе мнение, которое всякий благородный римлянин о тебе имеет. - Это Требоний.

Брут

Я ему рад.

Кассий

А это Деций Брут.

Брут

И ему также.

Кассий

А это Каска, это Цинна, это Метелл Цимбер.

Брут

Я им всем рад. - Какие же бдительные заботы разделяют глаза ваши со сном?

Кассий

Брут! мне надобно сказать тебе несколько слов.

(Он и Брут говорят между собою тихо.).

Деций

Там восток: не начинает ли уже светать?

Каска

Нет.

Цинна

Извини меня, уже светает. Сии седые полосы, облака перерезывающие, суть провозвестники дня.

Каска

Вы оба признаете ошибку свою. Там, куда я меч свой устремляю, восходит солнце, которое теперь, ибо младенчество года начинается, гораздо склонилось к югу. Чрез несколько времени будет оно восходить выше к северу. Там, где стоит Капитолия, над нами, находится восток.

Брут

Дайте мне все, один после другого, руку свою.

Кассий

И будем клясться в непременном произведении в действо нашего предприятия.

Брут

Нет, никакой клятвы не надобно. - Если не возбуждает нас народная честь, глубокое чувство издыхающей вольности, и пагубное положение времен наших; если сии причины слабы, то разойдемся еще вовремя, и каждый ступай обратно на ложе свое; а возрастающее тиранство пусть дотоле свирепствует, доколе не падет на всякого жребий постыдной смерти. Но если сии причины, как я в том и уверен, содержат в себе столько огня, чтобы воспламенить и самых мягкосердых, и слабые души жен укрепить храбростью: то почто же нам, сограждане мои! давать друг другу клятву, когда и одно благое дело наше может ободрить нас к освобождению отечества нашего? Почто нам другое поручительство, кроме соединенных римлян, давших слово и гнушающихся подлостию? Почто другая клятва, кроме взаимного искреннего обязательства исполнить или умереть? Пусть клянутся трусы и маловеры, ветхие остовы и такие терпеливые души, которые благоприятствуют несправедливости; пусть клянутся такие люди, коих худое дело подозрительными делает: но от нас да будет то удалено, чтобы правоту нашего предприятия и стремительный огнь нашего духа бесчестить мыслями, что дело наше, или наше предприятие, имеет нужду в клятве, когда каждая капля крови, которую носит римлянин, и носит с честью, срамною сделается, если нарушит он хотя малейшую часть своего обещания, им единожды произнесенного.

Кассий

Но что нам делать с Цицероном? Пригласить ли его? Я думаю, что он весьма подкрепит нашу сторону.

Каска

Не надобно пропускать его.

Цинна

Без сомнения.

Метелл

Он необходимо должен быть с нами; ибо сребристые его волосы возбудят о нас хорошее мнение и умножат число голосов, которые возвеличат дела наши; скажут, что глубокий его разум правил руками нашими; младость и дерзость наша не будет примечена, но совершенно закроется почтенным его видом.

Брут

Не говори о нем; ему не надлежит знать ничего о предприятии нашем; он никогда не возьмет участия в том, что другие люди начали.

Кассий

И так мы его оставим.

Каска

В самом деле, он не способен к нашему делу.

Деций

Один Цезарь умереть должен?

Кассий

Вопрос твой, Деций, пришел кстати. - Я не почитаю за благо, чтобы Марк Антоний, столько любимый Цезарем, пережил Цезаря; мы неукротимого противника иметь в нем будем; а вам известно, что он, если свою всю силу собрать захочет, всех нас погубить может. Дабы предупредить сие, пусть Антоний падет вместе с Цезарем!

Брут

Предприятие наше, Кассий, показалось бы слишком кровожаждущим, когда бы мы, отрубя голову, и все члены отрубить захотели; сие бы можно было назвать гневом при смерти, а ненавистью после смерти. Мы, Кассий, хотим быть жертвою, а не жертвоприносителями. Мы все восстаем только против духа Цезарева, а в духе человеческом крови нет. О, дабы могли мы исхитить дух Цезарев, не проливая Цезаревой крови! - Но ах! ему кровью обагриться должно! - Однако, почтенные друзья, мы умертвим его со смелостью, но не с свирепством; мы сразим его яко такую жертву, которая богам принесена быть достойна; а не изрубим яко труп, который псам брошен будет. Сердца наши, подобно каким-либо хитрым господам, должны возбудить слуг своих к свирепому действию, но после наружно укорять их. Такой поступок сделает деяние наше необходимым, а не ненавистным; и если народ увидит его в сем свете, то назовет нас спасителями, а не убийцами. Совсем не думайте о Марке Антонии; ибо он не будет сильнее Цезаревой руки, когда спадет Цезарева голова.

Кассий

Однако я страшусь его; ибо глубоко вкоренившаяся в нем любовь к Цезарю...

Брут

Нет, дражайший Кассий! оставь его. Если любит он Цезаря, то все, что он только сделать может, сделать может над собою. Пусть смерть Цезарева его раззлобит и умертвит; да и сие бы весьма много для него было, ибо он любит игру, резвость и веселое общество.

Требоний

Он, право, не страшен; нет нам нужды умертвить его; он будет жить, и после все сие превратит в шутку.

(Часы бьют.)

Брут

Тише! считайте часы.

Кассий

Три било.

Требоний

Время разойтися.

Кассий

Но еще не известно, выйдет ли Цезарь ныне или нет; ибо с некоторого времени сделался он суеверен, и совсем оставил то гордое мнение, которое прежде имел он о мечтах, сновидениях и вещах богослужительных. Весьма легко быть может, что чудные сии привидения, необыкновенные страшилища сей ночи и представления его гадателей удержат его идти ныне в Капитолию.

Деций

Это все ничего не значит; хотя бы он и не захотел идти в Капитолию, однако я могу легко опять преклонить его к сему: ибо он с удовольствием слушает, что единороги могут быть пойманы древами, медведи зеркалами, слоны ямами, львы сетями, а люди льстецами. Когда я говорю ему, что он льстецов ненавидит, то отвечает он, что поступает действительно не иначе, не примечая, что я наиболее тем льщу ему. Положитесь только на меня: я знаю нрав его, и, конечно, приведу его в Капитолию.

Кассий

Нет, мы все к нему пойдем и проводим его туда.

Брут

В восемь часов?

Цинна

Да, по крайней мере в восемь часов; не промедлите долее.

Метелл

Кай Лигарий недоволен Цезарем, который сделал ему выговор за то, что он хорошо говорил о Помпее. Удивительно для меня, что никто из вас о нем не вспомнил.

Брут

Хорошо, любезный Метелл, поди к нему; он мне друг, и имеет причину быть таковым. Пошли только его ко мне; я его уговорю.

Кассий

Уже светает. Оставим тебя, Брут. - А вы, друзья мои, разделитесь. Но помните ваше обещание и покажите себя истинными римлянами.

Брут

Почтенные друзья! показывайте себя веселыми; не попустим, чтобы взоры наши сделались нашими предателями; но имейте, как то и прилично римлянам, неутомимый дух и неослабимое мужество. И так, желаю каждому из вас доброго утра.

(Они уходят.)

-- Луций! - Луций! - Ты в крепком сне находишься, друг мой. - Нет, ничего; наслаждайся всегда медоточивою росою дремоты; не являются тебе никакие мечты; не беспокоят тебя никакие сновидения, деятельного заботою в мозгу человеческом изобретаемые; почему ты и спишь долго.

(Порция приходит.)

Порция

Дражайший мой супруг! -

Брут

Что это значит, Порция? Для чего ты так рано встала? При слабости твоего сложения вредно тебе выходить на такой сырой, холодный утренний воздух.

Порция

И тебе также, Брут! ты не весьма благосклонно со мною поступаешь, укравшись толь тихо с ложа моего. Вчера, во время стола, ты вдруг вскочил и, сложа руки, в задумчивости и испуская часто вздохи, ходил взад и вперед по горнице, и, когда спрашивала я о причине того, бросил ты на меня гневный взор. Я старалась сильнее проницать в тебя; тогда чесал ты голову и от нетерпения стучал в пол ногою. Невзирая на то, я продолжала; но ты мне не отвечал, а только с досадою дал знать рукою, чтобы я тебя оставила. Я и повиновалась, дабы не раздражить еще более нетерпеливости твоей, которая казалась уже и так весьма раздраженною, и все еще уповала, что сие есть действие некоторого припадка уныния, ко всякому по временам приходящего. Ты не можешь от того ни вкушать пищи, ни говорить, ниже сном наслаждаться; и если скорбь сия могла столь же сильно действовать на вид твой, сколь сильно действует она на твою душу: то уже не узнала бы я более в тебе Брута. Любезный супруг мой! открой мне вину печали твоей.

Брут

Я не весьма здоров: вот все, что я тебе сказать могу.

Порция

Брут благоразумен: следственно, быв нездоров, употребил бы он надлежащие средства к выздоровлению.

Брут

Я так и делаю. - Поди, успокойся, любезная Порция.

Порция

Ежели Брут болен, то разве может он излечить болезнь свою, ходя без одежды и втягивая в себя сырые пары утра? Брут болен, а восстал с здравого ложа своего для того, чтоб предаться вредной мокроте ночи и подвергнуть себя нечистому, дождевых капель исполненному воздуху, дабы еще увеличить болезнь свою. Нет, Брут! - болезнь твоя находится у тебя в душе, а я, как супруга твоя, имею право знать ее. Преклоняя колена, заклинаю тебя моею некогда славимою красотою, всеми твоими любовными клятвами и оною великою клятвою, которая нас сочетала и едино из нас соделала, да откроешь мне, тебе же самому, твоему сердцу, почто ты так задумчив и какие люди в сию ночь у тебя были? Ибо здесь семеро или осьмеро было таких, которые лица свои и от самой мрачности сокрывали.

Брут

Встань, любви исполненная Порция!

Порция

Мне не было бы нужды стоять на коленях, если б ты был любви исполненным Брутом. - Скажи мне, Брут: разве при браке нашем сделано было условие, чтоб мне не знать никаких тайн, которые до тебя касаются? Разве я только отчасти и с некоторыми условиями твоею сделалась, дабы только вкушать с тобою пищу, услаждать твое ложе и иногда разговаривать с тобою? Разве обретаюсь я только в предместьях твоей благосклонности? - Если так, то Порция только наложница Брутова, а не жена его.

Брут

Ты верная и любезнейшая моя супруга, столь же мне драгоценная, как и кровь, кипящая в скорбном сердце моем.

Порция

Если бы так было, то тайну бы я знала. Я жена, сие правда; но жена, которую удостоил Брут сделать своею супругою. Я жена, сие правда; но жена, которую удостоили боги быть дщерию Катоновою. Разве мнишь ты, что я не превзошла в твердости род мой, имея такого супруга, такого родителя? - Скажи мне намерения твои; я никому не открою их. Я показала сильный опыт твердости своей, произвольно уязвив себя. Разве могу я с терпением носить рану сию, а в рассуждении тайн супруга моего быть нетерпеливою?

Брут

О боги! сделайте меня достойным великодушной сей супруги! -

(Стучатся.)

Кто-то стучится. Поди теперь, Порция; а чрез несколько минут сердце мое разделит с твоим сердцем тайны свои. Все обязательства мои я тебе открою; все то, что изображено на мрачном челе моем. Оставь меня поскорее.

(Порция уходит. Луций и Лигарий приходят.)

Брут

Кто стучался, Луций?

Луций

Вот больной человек, который хочет говорить с тобой.

Брут

Это Кай Лигарий, о котором Метелл говорил. - Луций! отойди на сторону. - Как поживаешь, Лигарий?

Лигарий

Прими желание доброго утра от слабого языка.

Брут

О какое время выбрал ты, любезный Лигарий, носить на голове перевязки! - Если б ты не был болен!

Лигарий

Я не болен, если Брут имеет какое-либо предприятие, достойное названия чести.

Брут

Такое предприятие я имею, если б ухо твое было столь здраво, чтобы оное выслушать.

Лигарий

Клянусь всеми богами, которым римляне поклоняются; клянусь, что здесь слагаю болезнь свою - Душа Рима! благородный потомок славного предка! ты, подобно могущественному заклинателю духов, паки призвал в жизнь умерший дух мой. Повели только, и я невозможное исполнить потщуся и исполню. Что делать должно?

Брут

Приняться за такую работу, которая больных людей может сделать здравыми.

Лигарий

Но нет ли и таких здравых, которых нам больными сделать надлежит?

Брут

И то правда. Что это такое и кого постигнуть должно, расскажу я тебе дорогою.

Лигарий

Поди только, а я с пламенным сердцем тебе последую, дабы сделать то, чего не знаю; но довольно и того, что Брут есть вождь мой.

Брут

Так пойдем же.

(Уходят.)

Явление II

Дом Цезарев. Гром и молния.

Цезарь

Ни небо, ни земля не имели в сию ночь покоя. Три раза Кальпурния во сне кричала: помогите! помогите! умерщвляют Цезаря! - Есть ли кто-нибудь там?

(Приходит служитель.)

Служитель

Что угодно Цезарю?

Цезарь

Поди, скажи жрецам, чтоб они тотчас учинили жертвоприношение и после сообщили бы мне свои о том мнения.

Служитель

Повеление Цезаря будет исполнено.

(Уходит. - Кальпурния приходит.)

Кальпурния

Что ты предпринимаешь, Цезарь? Неужели хочешь ты идти? - Ни одного шага не сделаешь ты ныне у меня из дому.

Цезарь

Цезарь пойдет. Угрозы только сзади взирали на меня: увидя лицо мое, они исчезнут.

Кальпурния

Я никогда не думала о чудных явлениях; но ныне ужасают меня оные. Один человек, выключая еще того, что мы сами видели и слышали, рассказывал об ужасных явлениях, которые страже представлялись: львица пометала детей на улице; могилы разверзались и изрыгали из себя мертвых; ярящиеся огненные воины, построясь в совершенный боевой порядок, на облаках сражались, и кровь их на Капитолию падала. Шум сражения наполнял воздух; кони ржали, умирающие стенали, а привидения повсюду на улицах выли и кричали. - О Цезарь! такие вещи совсем новы, и я страшусь их.

Цезарь

Можно ли уже того избегнуть, что всемогущие боги заключили в совете своем? - Не взирая ни на что, Цезарь пойдет; ибо предвещания сии столь же касаются до меня, сколь вообще и до всего мира.

Кальпурния

Когда умирают нищие, не являются никакие кометы; но пламенные небеса предвозвещают смерть государей.

Цезарь

Трусы умирают задолго до своей смерти; храбрый вкушает смерть токмо единожды. Из всех чудес, мною токмо слышанных, чудеснейшим мне кажется то, что люди страшатся, ведая, что смерть, сей неизбежный конец, придет тогда, когда захочет.

(Служитель возвращается.)

- Что говорят Авгуры?

Служитель

Они желают, чтобы ты ныне дома остался. Вынув внутренность из одной жертвы, не нашли в ней сердца.

(Уходит.)

Цезарь

Боги творят сие для постыждения робости; Цезарь был бы зверем без сердца, если б страх принудил его ныне остаться дома. Нет! Цезарь не таков! опасность ведает, что Цезарь еще опаснее ее. Мы с нею есть два льва, рожденные в один день; но я старее и страшнее ее: следственно, Цезарь пойдет.

Кальпурния

Ах! благоразумие твое теряется токмо в одном уверении. Не ходи ныне! скажи, что страх мой, а не твой, удержал тебя ныне дома. Марка Антония пошлем мы в Сенат, который скажет, что ты нездоров. Стоя на коленах, испрашиваю я у тебя сей милости.

Цезарь

Антоний скажет, что я нездоров, и, в угождение тебе, остаюсь дома.

(Приходит Деций.)

Вот Деций Брут; пусть он им скажет сие.

Деций

Да здравствует Цезарь! доброго утра желаю тебе, достойный Цезарь! я пришел звать тебя в Сенат.

Цезарь

Ты пришел в самое то время, чтоб засвидетельствовать Сенату мое почтение, и сказать, что я ныне не хочу идти - Не могу, было бы ложно; а не смею, еще и того более. - Я не хочу идти; скажи им сие, Деций.

Кальпурния

Скажи, что он болен.

Цезарь

Разве Цезарь им лгать будет? Разве славный Победитель может устрашиться сказать сим седым старцам истину? - Деций! поди и скажи им, что Цезарь идти в Сенат не хочет.

Деций

Позволь мне однако, могущественный Цезарь! знать причину, дабы меня не осмеяли, когда я им скажу сие.

Цезарь

Причина находится в моем хотении: я идти не хочу; сего довольно, дабы Сенат успокоить. Но для собственного твоего успокоения, и для дружбы к тебе, скажу я тебе причину. Кальпурния, жена моя, меня удерживает. Ей снилось в сию ночь, что статуя моя, подобно водомету, изо ста отверстий пускала чистую кровь, а шайка молодых римлян улыбалась и, подошед, мыла в крови руки свои. Сие кажется ей предсказанием грозящего несчастия, и, стоя на коленах, просила она меня, чтоб я ныне остался дома.

Деций

Сон сей предсказывает совсем противное; сие было видение счастливое. Статуя твоя, пускавшая из многих отверстий кровь, в которой многие римляне с усмешкою мыли руки свои, значит, что великий Рим будет сосать из тебя свежую кровь, и что великие мужи будут тесниться, дабы восприять от нее новые цветы, знаки и священную редкость. Вот и все, что значит Кальпурниин сон.

Цезарь

Изъяснение твое хорошо.

Деций

Тогда только оно будет таково, когда ты меня совсем выслушаешь. Внимай теперь же. Сенат заключил поднесть ныне корону могущественному Цезарю. Если велишь им сказать, что идти в Сенат не хочешь, то мысли их могут перемениться. Сверх того, некоторые получат случай к насмешке и скажут: итак, пусть собрание Сената будет отложено до того времени, когда Цезарева жена увидит лучшие сны. Если Цезарь не будет ныне в Сенате, то станут говорить: видите ли? Цезарь боится! - Прости мне, Цезарь; единственно моя ревностная любовь ко благу твоему побуждает меня говорить так. Любовь сия принудила теперь замолчать рассудок мой.

Цезарь

Сколь же ничтожен весь страх твой, Кальпурния! Я стыжусь, что тебя послушал. - Дайте мне одеться; я иду.

БРУТ, ЛИГАРИЙ, МЕТЕЛЛ, КАСКА, ТРЕБОНИЙ, ЦИННА и ПУБЛИЙ.

Цезарь

Вот и Публий идет за мною.

Публий

Доброе утро, Цезарь!

Цезарь

Здравствуй, Публий! - Как, Брут! и ты уже встал? - Доброе утро, Каска! - Никогда, Лигарий, не был тебе Цезарь таким злодеем, как лихорадка, которая тебя совершенно измождила. - Который час?

Брут

Восемь било.

Цезарь

Благодарю вас за ваш труд и учтивость вашу. -

(Приходит Антоний.)

Вот уже и Антоний встал, который привык целые ночи прогуливать. - Доброе утро, Антоний!

Антоний

Доброе утро, высокославный Цезарь!

Цезарь

Скажи им, чтобы они были там готовы. - Мне совестно, что я так долго заставляю себя ждать. - Здравствуй, Цинна, Метелл и ты, Требоний; мне с вами нужно поговорить. Не забудьте мне о том напомнить. Будьте подле меня, чтобы я не позабыл вас.

Требоний

Слышу, Цезарь. -

(В сторону.)

Я так близко подле тебя буду, что лучшие твои друзья должны будут желать моего отдаления.

Цезарь

Пойдем, достойные друзья мои! и выпьем прежде понемногу вина, а после, яко друзья, пойдем прямо в Капитолию.

Брут

(В сторону.)

Не совсем так, о Цезарь! - Сердце мое обливается кровью, когда я о том помышляю.

(Уходят.)

Явление III

Улица недалеко от Капитолии.

АРТЕМИДОР, читающий бумагу.

Артемидор

"Цезарь, берегись Брута, остерегайся Кассия, не приближайся к Каске, не выпускай из глаз Цинны, не верь Требонию, примечай за Метеллом Цимбером; Деций Брут к тебе неблагосклонен, Кай Лигарий тобою обижен. Во всех сих людях живет только одна душа, которая направлена против Цезаря. Если ты не бессмертен, то остерегись; бесстрашие благоприятствует заговору. Сильные боги да защитят тебя!

Друг твой Артемидор".

Я буду здесь дожидаться Цезаря и отдам ему эту бумагу под видом просительного письма. Душа моя скорбит оттого, что добродетель не может быть безопасна от угрызений зависти. Если ты сие прочтешь, Цезарь, то жизнь твоя может продолжиться; а если нет, то судьба преклонена к стороне изменников.

(Уходит. Порция и Луций приходят.)

Порция

Беги в Сенат; не надобен мне твой ответ; беги скорее. - Ты еще не ушел?

Луций

Что же скажу я, Порция?

Порция

Я бы хотела, чтобы ты был там и опять здесь, прежде нежели я сказать могу, что тебе там делать. - О твердость! не оставляй меня; поставь высокую гору между сердцем и языком моим! - Сердце у меня мужеское, но только силы женские. - Коль тяжело хранить женщинам у себя тайну! - Ты все еще здесь?

Луций

Что мне делать, Порция? Бежать в Капитолию, и более ничего? Потом опять придти, и более ничего?

Порция

Скажи мне, какими глазами смотрит Господин твой? Он со двора пошел не весьма здоров - и примечай, что делает Цезарь, и много ли просителей к нему теснится. - Слушай! что это за шум?

Луций

Я ничего не слышу, Порция.

Порция

Послушай хорошенько. - Я слышала шум, подобный звуку мечей, и ветер несет его от Капитолии.

Луций

Я, право, ничего не слышу.

(Приходит Артемидор.)

Порция

Поди сюда, друг мой. - Откуда ты идешь?

Артемидор

Из дому, государыня.

Порция

Который час?

Артемидор

Почти девять.

Порция

Цезарь пошел в Капитолию?

Артемидор

Нет еще. Я сам ищу места, где бы мне его увидеть было можно, когда он пойдет.

Порция

Конечно, хочешь ты о чем-нибудь просить Цезаря?

Артемидор

Да; если Цезарь будет к Цезарю благосклонен и меня выслушает, то буду я его просить, чтобы он был сам себе другом.

Порция

Как! разве известен тебе какой-нибудь против него заговор?

Артемидор

Я никакого не знаю, но страшусь многих. Прости, государыня. Улица здесь узка; толпа сенаторов, преторов и просителей из народа, которая окружает Цезаря, слабого человека почти до смерти задавить может. Я буду искать просторнейшего места, чтобы поговорить с Цезарем, когда он пройдет мимо.

(Уходит.)

Порция

Я должна идти домой! - Горе мне! коль слабо женское сердце! - О Брут! Брут! Небо да подкрепит тебя в твоем предприятии! - Верно, этот человек слышал, что я говорила. - Брут хочет просить Цезаря о том, что Цезарю не весьма будет приятно. - Я совсем сил лишаюсь. - Беги, Луций! кланяйся от меня супругу моему - скажи ему, что я весела. - Приди опять назад и уведоми меня, что он тебе скажет.

(Уходят в разные стороны.)

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Явление I

Улица; Капитолия отворена, в которой сидит Сенат.

Трубы.

ЦЕЗАРЬ, БРУТ, КАССИЙ, КАСКА, ДЕЦИЙ, МЕТЕЛЛ, ТРЕБОНИЙ, ЦИННА, АНТОНИЙ, ЛЕПИД,

АРТЕМИДОР, ПОПИЛИЙ, ПУБЛИЙ и ПРЕДСКАЗАТЕЛЬ

Цезарь

Пятоенадесять марта уже настало.

Предсказатель

Да, Цезарь; но еще не прошло.

Артемидор

Здравствуй, Цезарь! - Прочти письмо сие.

Деций

Требоний просит прочесть сие его смиренное прошение.

Артемидор

О Цезарь! прочти мое прежде! мое более до тебя касается; прочти его, великий Цезарь!

Цезарь

Что до меня касается, то может быть прочтено после.

Артемидор

Не откладывай, Цезарь; прочти скорее.

Цезарь

Что! разве ты сумасшедший?

Публий

Поди прочь!

Цезарь

Для чего приступаете вы с прошениями вашими ко мне на улице? Подите в Капитолию.

(Цезарь входит в Капитолию; прочие идут за ним.)

Попилий

(К Кассию)

Я желаю, чтобы нынешнее ваше предприятие счастливо совершилось.

Кассий

Какое предприятие, Попилий?

Попилий

Прости.

Брут

Что сказал тебе Попилий Лена?

Кассий

Он желал, чтобы нынешнее предприятие наше счастливо кончилось. Я страшусь, не открыт ли заговор наш?

Брут

Смотри, как он к Цезарю протирается. Примечай за ним.

Кассий

Каска! поспеши; ибо мы страшимся, чтобы нас не предупредили. - Брут! что нам делать? Если намерение наше откроется, то либо Кассий, или Цезарь не выйдет из Капитолии: я сам себя умерщвлю.

Брут

Ободрись, Кассий! Попилий Лена говорит не о нашем предприятии; смотри, он смеется, и Цезарь не переменяется.

Кассий

Требоний знает, когда будет время. - Видишь ли, Брут, как он отводит Антония к стороне?

Деций

Где Метелл Цимбер? Ему теперь пора, подать Цезарю свое прошение.

Брут

Он уже готов. Подвиньтеся поближе, и помогайте ему.

Цинна

Каска! ты первый должен поднять руку.

Цезарь

Все ли мы готовы? - Какие ж неудовольствия должен уничтожить Цезарь и Сенат его?

Метелл

(Став на колена.)

Высочайший, могущественный Цезарь! Метелл Цимбер повергает смиренное сердце к ногам твоим.

Цезарь

Я должен удержать тебя, Цимбер. - Сей смиренный и покорный поступок мог бы возмутить кровь обыкновенных людей и с размышлением учиненные решения превратить в детское малодушие. Не будь так безумен, не воображай себе, чтобы Цезареву кровь толь легко возмутить было можно, чтобы естественный ее хлад превратился в жар от того, что глупцов растопляет, то есть от гладких слов, низких поклонов и презрительного песьего ласкательства. Твой брат изгнан решением Сената; ты бросаешься на колена, льстишь и за него просишь: но я отвергаю тебя, яко презренную тварь. Знай, что Цезарь никогда несправедливо не поступает и никогда не довольствуется неосновательными причинами.

Метелл

Разве нет уже ни единого языка, уважительнее моего, дабы испросить возвращения изгнанному моему брату, таким гласом, звук которого может быть приятен уху великого Цезаря?

Брут

Я лобызаю твою руку; но не из лести, о Цезарь! и прошу тебя дозволить Публию Цимберу свободное возвращение в его отечество.

Цезарь

Что! Брут! -

Кассий

Милость, Цезарь! - Цезарь, милость! - Кассий падает к ногам твоим и просит тебя простить Публия Цимбера.

Цезарь

Меня легко бы упросить было можно, если бы я был подобен вам; если бы мог я сам упрашивать, то и просители меня бы упросить могли. Но я так тверд, как полярная звезда, которая в верности, крепости и непременности не имеет себе подобной на тверди. Небо украшено бесчисленными искрами: все они суть огнь, и каждая из них светит; но между всеми находится только одна, которая никогда не переменяет места своего. Таким образом и мир наполнен человеками; а человеки суть плоть и кровь и страстям подвержены. Из всех людей знаю я только одного, который, непотрясаем будучи наружным движением, всегда в едином состоянии пребывает. А что сей человек и есть я, пусть в сем случае увидят. Твердость моя изгнала Цимбера; твердость сия еще меня не оставила, следственно, и Цимбер должен пребывать в изгнании.

Цинна

О Цезарь! -

Цезарь

Прочь! - разве хочешь ты Олимп сдвинуть с места?

Деций

Великий Цезарь -

Цезарь.

Не тщетно ли и сам Брут стоит на коленях?

Каска

И так пусть руки говорят за меня!

(Умерщвляют Цезаря.)

Цезарь

И ты, Брут? - И так пади, Цезарь! -

(Умирает.)

Цинна

Вольность! вольность! тиранство умерщвлено! - Бегите, взывайте, возгласите сие на улицах!

Кассий

Спешите на кафедры и взывайте: вольность, свобода и избавление!

Брут

Народ и Сенат! не страшитесь, не бегите, остановитесь: долг властолюбию заплачен.

Каска

Поди на кафедру, Брут.

Деций

И ты, Кассий, также.

Брут

Где Публий?

Цинна

Здесь; действием нашим приведен он в совершенное изумление.

Метелл

Сомкнёмся потеснее, чтобы друзья Цезаревы -

Брут

Оставь такое предложение. Публий! будь спокоен: никакого зла не хотят причинить тебе, ниже другому какому-нибудь римлянину. Скажи сие всем, Публий.

Кассий

И оставь нас, дабы стремящийся к нам народ не сделал старости твоей какого-либо насилия.

Брут

Удались и предоставь ответствовать за сие действие токмо тем, которые учинили оное.

(Приходит Требоний.)

Кассий

Где Антоний?

Требоний

В величайшем страхе ушел домой. Мужи, жены и дети с ужасом друг на друга взирают, кричат и стараются укрыться, как будто бы пришел конец мира.

Брут

Мы готовы ко всему, о богини судеб! что вы нам ни предопределили. - Что нам умереть должно, мы знаем; только время неизвестно: и все то, что человек желать может, состоит в продолжении ниши жизни его.

Кассий

Кто двадцать лет у себя жизни похищает, тот столько же лет похищает у себя и страха смерти.

Брут

Если так, то смерть есть благодеяние; и так мы друзья Цезаревы, понеже прекратили ему время страха, смертию рождаемого. - Наклонитесь, римляне, наклонитесь! омочим руки наши до самых локтей в крови Цезаревой и украсим ею мечи наши. Потом пойдем прямо на площадь, окровавленными орудиями будем махать над главами нашими и воскликнем все: мир, спасение и вольность!

Кассий

Наклонитесь и омойте себя кровью Цезаревой. -

(Погружают мечи в кровь Цезаря.)

По прошествии множества веков будет представляема сия наша героическая Трагедия в неродившихся еще государствах, на неизвестных еще языках!

Брут

Коль часто для провождения времени будет Цезарь кровью обагряться! Цезарь, лежащий теперь у ног статуи Помпеевой, так же ничтожен, как и малейшая пылинка!

Кассий

В таком случае всегда будут именовать нас мужами, возвратившими вольность отечеству своему.

Деций

Пора идти.

Кассий

Пойдем все вместе. Брут будет нами предводительствовать, а мы со смелейшими и храбрейшими римлянами ему последуем.

(Приходит служитель.)

Брут

Тише! кто пришел? Друг Антония.

Служитель

(Становясь на колена.)

Так, Брут, поведал мне стать пред тобою господин мой; так Марк Антоний приказал мне повергнуться, и так наставлял от меня, упав во прахе, сказать тебе: Брут честен, мудр, храбр и добродетелен; Цезарь был силен, смел, величествен и любезен: я люблю Брута и почитаю его; я страшился Цезаря, почитал и любил его. Если Брут хочет обещать Антонию безопасность, дабы он к нему придти и услышать мог, чем Цезарь смерть заслужил: то Марк Антоний не будет так горячо любить мертвого Цезаря, как живого Брута, и счастию и стороне благодушного Брута последует чрез все опасности теперешних смутных обстоятельств с чистосердечною ревностью. - Так говорит Антоний, господин мой.

Брут

Господин твой умный и храбрый римлянин; никогда не думал я о нем иначе. Скажи, что если угодно ему придти сюда, то он будет удовольствован и, уверяю моею честию, безвредно отсюда выйдет.

Служитель

Я сей час позову его сюда.

(Уходит.)

Брут

Я знаю, что он будет нашим другом.

Кассий

Я желаю сего; но сердце мое весьма его страшится, и предчувствие мое в сем случае не совсем не у места.

(Антоний приходит.)

Брут

Вот Антоний идет. - Здравствуй, Марк Антоний!

Антоний

О могущественный Цезарь! ты ли так лежишь здесь? Разве все твои славные победы, завоевания, триумфы и трофеи сжаты в сем тесном месте? - Прости, дражайший Цезарь! - Я не знаю, римляне, что вы еще предпринять хотите: кто должен еще плавать в крови своей, кто вам еще опасен кажется. Если и сам я назначен в жертву ярости вашей, то никакой час не может быть к сему удобнее часа смерти Цезаревой и никакое орудие сего достойнее мечей ваших, сделавшихся драгоценными благороднейшей кровью целого мира. - Если я противен вам, то прошу вас, да теперь же, доколе еще пурпуровые руки ваши дымятся и пар испускают, свершите волю вашу. Никакое для сего место не может быть мне приятнее того, где Цезарь пал; и никакие орудия смерти не будут мною так благословляемы, как вы, избраннейшие и могущественнейшие души времен настоящих.

Брут

О Антоний! не требуй от нас смерти. Хотя и должны мы теперь казаться тебе кровожаждущими и свирепыми; хотя видишь ты руки наши и свершенное нами убийство, однако видишь ты одни руки наши и одно кровопролитное действие, коего суть они причина. Ты не зришь сердец наших: они исполнены соболезнования, и только соболезнование с общей нуждой Рима сразило Цезаря. - Едино соболезнование прогоняет другое, подобно огню, прогоняющему другой огонь. - Но острие мечей наших, устремленное против тебя, Марк Антоний, в свинец превращается. Рамена наши, укрепленные сим убийством, и сердца наши, ради того братским узлом связанные, принимают тебя с совершенною любовью, дружбой и почтением.

Кассий

Голос твой при разделении новых достоинств так же будет важен, как и всякого другого.

Брут

Потерпи только до того времени, как мы успокоим народ, вне себя находящийся. После скажем тебе причину почто я, любивший Цезаря, поразил его.

Антоний

Я не сомневаюсь в мудрости твоей. Пусть каждый из вас даст мне окровавленную руку. Сперва, Марк Брут, возьму я твою - потом, Кассий, твою - теперь твою, Деций Брут - теперь твою, Метелл - твою, Цинна - и, храбрый Каска, твою - а наконец, хотя не с меньшею дружбою, твою, дражайший Требо-ний. Вы все друзья... Ах! что сказать мне? Честь моя зыблется, и вы должны почесть меня либо слабою женою, или льстецом. - Что я любил тебя, Цезарь, сие истинно; и так если теперь дух твой от горных мест взирает на нас, то не болезненнее ли ему и самой смерти твоей, что Антоний с врагами твоими примиряется, что он пожимает кровавые руки их, о изящнейший! и в самом присутствии трупа твоего? Если было у меня столько глаз, сколько у тебя язв: то глазам бы моим приличнее было столько слез проливать, сколько язвы твои крови проливают; приличнее было бы мне сие обильное слез количество, нежели союз дружбы с врагами твоими. Прости меня, Юлий! - Здесь напали на тебя, о Елень благородный! здесь пал ты; а здесь стоят ловцы твои, обогащенные твоею добычею, украшенные твоей кровью! - О мир! ты был паствою Еленя сего, а он был сердцем твоим. - Колико подобен ты теперь, лежа таковым образом, дикому зверю, сраженному рукою многих государей!

Кассий

Марк Антоний -

Антоний

Прости меня, Кассий; враги Цезаревы скажут так: следственно, есть сие малейшая часть того, что друг сказать может.

Кассий

Я не запрещаю тебе превозносить похвалами Цезаря; но какой договор хочешь ты с нами сделать? К числу ли друзей наших хочешь принадлежать или нам идти должно и более о тебе не думать?

Антоний

Для того и требовал я руки от вас; но, признаюсь, я сделался другого мнения, когда низвел взор на Цезаря. Я друг ваш и всех вас люблю, надеялся, что вы докажете мне, почему и в чем вам Цезарь опасен был.

Брут

Иначе, конечно, бы действие сие было действие бесчеловечное. Причины наши толь важны и сильны, что они довольствовали бы тебя, если бы ты, о Антоний! был и сын Цезарев.

Антоний

Сего только я и желаю. Впрочем, прошу вас позволить мне отнесть его труп на площадь, и надгробным словом оказать ему последнюю дружбу на кафедре.

Брут

Сие можешь ты исполнить, Марк Антоний.

Кассий

Послушай, Брут. -

(Тихо.)

Ты не знаешь, что делаешь; не позволяй, чтобы Антоний говорил ему надгробное слово. Известно ли тебе, какое впечатление сделает в народе то, что он скажет?

Брут

Позволь мне прежде взойти на кафедру, и предложить причины смерти Цезаревой. Я примолвлю, что Антоний будет говорить все с нашего позволения и одобрения и что мы желаем, да воздается Цезарю по смерти его надлежащая честь. Сие для нас будет более выгодно, нежели вредно.

Кассий

Я не знаю, что будет; только это мне неприятно.

Брут

Марк Антоний! возьми труп Цезарев. В речи своей не должен ты нам делать никаких упреков, но всевозможную хвалу приписывать Цезарю. Скажи также, что ты говоришь с нашего позволения; иначе не будет тебе никакого дела до его погребения. Говорить будешь ты на той же кафедре, на которую взойду я; и начнешь речь твою тогда, когда я свою окончаю.

Антоний

Пусть будет так; я более ничего не требую.

Брут

И так сделайте приготовление к погребательному шествию и подите за нами.

(Заговорщики уходят.)

Антоний

(Один.)

Прости мне, труп окровавленный! что я толь кротко и дружелюбно с убийцами твоими поступаю. Ты еси остаток величайшего мужа, когда-либо в течение времени жившего! - Горе руке, пролившей драгоценную кровь сию! - Взирая на язвы твои, которые разверзают немые и розовые уста твои, дабы испросить у языка моего силы произношения слов, следующее предсказываю: клятва соделает хромыми члены человеческие! внутренняя ярость и кровопролитное междоусобие будет терзать все страны Италии! кровь и опустошение будут толь обыкновенны, и ужасные явления толь ежедневны, что матери станут улыбаться, зря детей своих терзаемых руками войны; привычка к бесчеловечным действиям изгонит всякое соболезнование, и мщением кипящий дух Цезарев, сопровождаемый еще пылающею адскою фурией, гласом Монарха будет в странах сих призывать к убийству, и выпустит псов кровопролития, доколе по всей земле не распространится смрад мертвых трупов, о погребении воздыхающих. -

(Приходит служитель.)

Не Октавию ли Цезарю служишь ты?

Служитель

Так, Марк Антоний.

Антоний

Цезарь писал к нему, чтобы он в Рим прибыл.

Служитель

Письмо он получил и находится уже в пути. Мне приказал он уведомить тебя о сем прежде. -

(Увидя труп.)

О Цезарь!

Антоний

Сердце твое мятется; отойди и проливай слезы. Скорбь, вижу я, заразительна: глаза мои слез исполнились, коль скоро узрел я сии капли в твоих глазах. - Скоро ли будет сюда господин твой?

Служитель

Сию ночь проведет он только в семи милях от Рима.

Антоний

Спеши к нему и сообщи ему плачевное приключение. Здешний Рим есть Рим горестный; Рим опасный для Октавия. Спеши, и скажи ему сие. Но нет! погоди до того времени, как труп сей отнесу я на площадь и посредством речи своей спытаю, как принимает народ свирепый поступок оных кровожаждущих людей. После сего можешь ты уведомить младого Октавия о состоянии Рима. - Помоги мне.

(Поднимают Цезарев труп, и с ним уходят.)

Явление II

Площадь.

БРУТ, КАССИЙ и Народ.

Народ

Мы отчета требуем; дайте нам отчет!

Брут

И так подите за мною, друзья мои, и меня выслушайте. Ты, Кассий, поди на другую улицу, чтобы народ разделился. Те, которые хотят слушать меня, пусть здесь остаются; а те, которые хотят следовать Кассию, пусть идут с ним. Таким образом публично будет возвещена причина смерти Цезаревой.

Один из народа

Я буду слушать Брута.

Другой

Я буду слушать Кассия, чтобы нам можно было сравнить причины их, выслушав каждого порознь.

(Кассий с некоторыми из народа уходит.)

Третий

Брут уже на кафедре; тише! -

Брут

Пребудьте до конца спокойны. - Римляне, сограждане и друзья! слушайте, как я за себя говорить буду, и соблюдайте тишину, дабы вы слушать могли. Поверьте чести моей и надлежащим образом размыслите о чести моей, дабы вы поверить могли. Судите меня разумно, и соберите весь ваш разум, дабы тем лучше вы судить могли. Если в собрании сем находится кто-либо из друзей Цезаревых, то я сказываю ему, что Брут не менее его любил Цезаря. Но если друг сей спросит: для чего же восстал Брут против Цезаря? то отвечаю ему: не для того, чтобы менее любил я Цезаря, но для того, что Рим любил я более. Разве вы хотите лучше того, чтоб Цезарь жил, а вы рабами умерли: нежели того, чтоб Цезарь умер, а римляне все жили свободно? - Цезарь меня любил, я плачу о нем; он был счастлив, я радуюсь; он был храбр, я чту его; но он был властолюбив, и я умертвил его. Се суть слезы ради дружбы его, радость ради его счастия, честь за храбрость его и смерть за его властолюбие. - Кто из вас толико подл, чтобы охотно рабом быть захотел? Буде есть такой, так пусть говорит он; ибо его оскорбил я. - Кто здесь толико презрителен, чтобы не любил отечества своего? Буде есть такой, так пусть говорит он; ибо его оскорбил я. Теперь умолкну, дабы ответ услышать.

Все

Нет ни одного, Брут, нет ни одного!

Брут

И так, я ни одного и не оскорбил из вас. - Я с Цезарем поступил так, как вы с Брутом поступить должны. Причина его смерти на Капитолии вписана. Слава истинных его достоинств не уменьшена; и обвинения, по которым он смерть претерпел, не слишком увеличены.

(Марк Антоний приходит с Цезаревым трупом.)

Брут

Вот труп его, провождаемый Марком Антонием, который хотя и не имел участия в его смерти, однако выгоду его смерти, знатное достоинство в Республике, иметь будет. Да и кому из нас падение Цезаря не послужит к пользе? Я оставляю вас со следующим изъяснением: подобно как я лучшего друга умертвил для благосостояния Рима, точно так готов у меня кинжал и для самого себя, коль скоро угодно будет отечеству моему потребовать моей смерти!

Все

Да здравствует Брут! да здравствует Брут!

Один из народа

Проводим его домой с триумфом!

Другой

Поставим ему статую подле его предков!

Третий

Он должен быть Цезарем!

Четвертый

Цезаревы славные свойства должны быть увенчаны в Бруте!

Первый

Мы проводим его домой с восклицаниями!

Брут

Сограждане мои.

Другой

Тише! - тише! Брут говорит.

Первый

Тише!

Брут

Позвольте мне, любезные сограждане, одному идти, а вы, в удовольствие мне, останьтеся здесь с Антонием. Окажите последнюю честь трупу Цезареву и выслушайте его речь, имеющую целью славу Цезареву. Марк Антоний будет говорить ее с нашего позволения. Пожалуйте останьтеся все здесь до того времени, как Антоний проговорит речь; а мне позвольте одному идти.

(Уходит.)

Первый из народа

Стой! стой! мы будем слушать Марка Антония.

Третий

Пусть он взойдет на кафедру; мы будем его слушать. Антоний! поди.

Антоний

Я благодарю вас за Брута.

Четвертый

Что он говорит о Бруте?

Третий

Он говорит, что за Брута благодарит всех нас.

Четвертый

Лучше бы было, если бы он ничего худого не говорил о Бруте.

Первый

Цезарь был тиран.

Третий

Конечно. Счастливы мы, что Рим от него освободился!

Второй

Тише! послушаем, что скажет Антоний.

Антоний

Достойные римляне! -

Все

Тише, тише! станем слушать.

Антоний

Друзья! Римляне! сограждане! послушайте меня. Я пришел не хвалить Цезаря, но воздать последний долг трупу его. Причиняемое зло живет еще и после нас; добро часто с костями нашими погребается. Такова участь и Цезарева. Брут сказал вам, что Цезарь был властолюбив: тяжелое преступление, если сие истинно, за которое Цезарь тяжелое получил и наказание. С позволения Брута и прочих - а Брут человек честный, и все они вообще честные люди - буду я здесь говорить Цезарю надгробную речь. Он был другом моим, верным против меня и справедливым; но Брут говорит, что он был властолюбив, а Брут честен. Он многих пленников привел в Рим, коих выкупные деньги умножили общенародные сокровища: кажется сие вам в Цезаре властолюбием? - Когда вопияли бедные, Цезарь проливал слезы: властолюбие должно быть из твердейших нитей соткано. Но Брут говорит, что он был властолюбив, а Брут честен. Вы все видели, что я при Луперкалиях три раза подносил ему царскую корону, и что он три раза отвергнул ее от себя: разве было сие властолюбие? - Но Брут говорит, что он был властолюбив, а Брут истинно честен. Я говорю не для того, чтобы опровергнуть сказанное Брутом; но нахожусь здесь для того, чтобы сказать известное мне. Вы все некогда любили его, и любили, конечно, не без причины; какая же причина удерживает вас соболезновать о смерти его? - О разум! ты ушел к диким зверям, а людей совсем оставил! - Не теряйте терпения; сердце мое отлетело во гроб к Цезарю: и я престать должен, доколе оно ко мне возвратится.

Первый из народа

Мне кажется, что в словах его много разума заключается. Если хорошенько рассмотришь, то найдешь, что с Цезарем поступили очень несправедливо.

Третий

Так ли вы думаете? - Я боюсь, чтоб еще худший не занял места.

Четвертый

Приметили ли вы, что он сказал? Он не хотел принять короны.

Первый

Если так, то некоторым людям худо будет.

Второй

Добродушный человек! - Глаза его от слез покраснели.

Третий

В целом мире нет благороднее Антония.

Четвертый

Слушайте! он опять говорить начинает.

Антоний

Вчера еще только одно слово Цезарево стоило целого мира; а теперь тут лежит он, и самый беднейший человек не имеет к нему почтения. О римляне! если бы хотел я возмутить сердца и умы ваши, то причинил бы зло Бруту и Кассию, которые, как известно вам, честные люди суть. Но я никак оскорбить их не намерен; лучше хочу погрешить противу мертвого, себя самого и против вас, нежели огорчить таких честных мужей. Но вот хартия, с Цезаревою печатью; я нашел ее в горнице его. Тут изображена последняя его воля. Если народ услышит только завещание сие - которое, простите мне, читать я не намерен - то, конечно, все бросятся лобызать раны мертвого Цезаря, обмочат одежды свои в священной крови его, будут просить токмо об одном, в память ему, волосе его; на смертном одре в последней воле своей вспомнят о волосе сем и яко богатое наследство откажут его своим наследникам.

Четвертый

Мы хотим слышать завещание; читай его, Марк Антоний.

Все

Завещание! завещание! - Мы хотим слышать Цезарево завещание!

Антоний

Нет, о друзья мои! Я не смею читать его; не весьма хорошо будет, если узнаете вы, сколько Цезарь любил вас. Вы не дерево, вы не камни; вы человеки - следственно, завещание его вас бы воспалило, привело бы вас в исступление. Лучше будет, если вы не узнаете, что он вас после себя наследниками сделал; ибо что последовать может, если вы сие узнаете?

Четвертый

Читай завещание; мы хотим его слышать, Антоний. Ты должен читать нам завещание, Цезарево завещание!

Антоний

Успокойтесь, подождите несколько. - Я слишком зашел далеко, сказав вам о сем. Я страшусь оскорбить честных людей, Цезаря умертвивших. - Я страшусь сего!

Четвертый

Они изменники! - Честные люди!

Все

Завещание! завещание!

Второй

Они злодеи, смертоубийцы! - Завещание! читайте его!

Антоний

И так хотите вы принудить меня, чтобы я прочел вам завещание? Окружите труп Цезарев и позвольте мне показать вам того, который завещание сделал. Сойти ли мне? Позволяете ли мне сие?

Все

Сойди.

Второй

Поди сюда.

(Антоний сходит с кафедры.)

Третий

Мы позволяем.

Четвертый

Сделайте круг; обступите!

Первый

Отойдите! раздвиньтесь!

Второй

Дайте место Антонию, благороднейшему Антонию.

Антоний

Не теснитеся так ко мне; остановитесь!

Все

Назад! назад!

Антоний

Буде есть у вас слезы, то приготовьтесь теперь пролить их. Вам всем известна тога сия; я помню еще, как Цезарь в первый раз надел ее на себя; сие было летним вечером, в его ставке, в тот день, когда он над врагами Рима одержал победу. - Тут кинжал Кассиев поразил Цезаря - Вот какую рану сделал завистливый Каска! - Здесь пронзен Цезарь ударами любимого Брута. Зрите, как текла кровь Цезарева, когда он извлекал проклятое оружие свое! - Как будто бы выходила она для того, чтобы узнать, Брут ли подлинно толь яростно поражает; ибо Брут, известно вам, был Цезаревым благим духом. - Судите, о боги! колико Цезарь любил его! Сей удар был злейший из всех ударов. Ибо когда узрел великий Цезарь, что и Брут поражает его, тогда неблагодарность вдруг победила его скорее оружия изменников; тогда уязвилося иройское сердце его; тогда закрыл он лицо свое тогою, и к подножию Помпеевой статуи, с которой во все время кровь текла, пал великий Цезарь! Коль ужасно было падение сие, сограждане мои! Тогда пал я, тогда пали вы, тогда пали все мы, когда кровожаждущие изменники торжествовали над нами. - Ах! вы слезы проливаете! вижу, что вы ощущаете впечатление соболезнования. Се суть слезы благородные! - Сердца человеколюбивые! вы уже плачете, взирая только на пронзенную одежду Цезареву? Вот сам он, обезображенный, как видите, руками изменников!

Первый из народа

О вид ужасный!

Другой

О Цезарь!

Третий

О несчастный день!

Четвертый

Изменники! злодеи!

Первый

О вид кровавый!

Другой

Мы мстить хотим, мстить! - Ступай - ищи - бей - бей до смерти! - Пусть все умрут изменники! -

Антоний

Помедлите, сограждане мои!

Первый

Тише! слушайте благородного Антония.

Второй

Мы хотим его слушать, хотим ему повиноваться, хотим с ним умереть!

Антоний

Достойные друзья! дражайшие друзья! не предпринимайте никакого всеобщего мятежа. Учинившие действие сие суть чести достойные мужи. Какие особливые имели они против него неудовольствия, к сожалению, я не знаю. Они люди разумные и честные и без сомнения дадут вам отчет. Я говорил не для того, друзья мои, чтобы привлечь к себе сердца ваши, я не Ритор, так как Брут; но, как то известно вам, честный простосердечный человек, любящий друга своего. Сие знали и давшие мне позволение говорить о нем всенародно. Ибо нет у меня ни письменного начертания, ни слов, ни убедительности; нет у меня трогательных ужимок, ни искусства в предложении, ниже красноречия, дабы взволновать кровь человеческую. Я говорю худо, но только правду. Я то единственно сказываю, что уже вы сами знаете; показываю вам раны Цезаревы, сии бедные немые раны, и прошу их, да говорят за меня. Но если бы я был Брутом, а Брут Антонием, то Антоний тронул бы сердца ваши и в каждую язву Цезареву вложил язык, который и камни римские возбудил бы к мятежу и бунту.

Все

Бунт! бунт! бунт! -

Первый

Мы зажжем дом Брутов!

Третий

Ступай, беги, ищи заговорщиков!

Антоний

Послушайте только еще меня, сограждане мои, послушайте еще меня. -

Все

Тише! слушайте Антония, благороднейшего Антония.

Антоний

Нет, друзья мои! вы сами не знаете, что хотите делать. Чем заслужил Цезарь такую любовь вашу? Ах! вы еще сего не знаете. И так должен я вам все сказать. Вы забыли завещание, о котором я говорил.

Все

Да, да! - Завещание! - Мы подождем и выслушаем завещание!

Антоний

Вот оно, запечатленное печатью Цезаревою. Каждому римлянину, каждому человеку, дает он семьдесят пять драхм.

Второй

Великодушный Цезарь! - Мы отмстим за смерть его.

Третий

Великий Цезарь!

Антоний

Выслушайте меня спокойно.

Все

Тише!

Антоний

Далее, уступает он вам все свои гуляния, собственные рощи и новонасажденные сады, на той стороне Тибра находящиеся; уступает их вам и наследникам вашим навсегда для всеобщего увеселения, дабы вы там гуляли и забавлялися. Сие все сделал Цезарь, и я не уповаю, чтобы вы когда-нибудь нажили ему подобного.

Первый

Никогда, никогда. - Ступай, ступай! мы сожжем труп его на святом месте и головнями зажжем все домы изменников. - Неси труп! -

Второй

Ступай, давай огня!

Третий

Жги все!

Четвертый

Ломай все!

(Народ с трупом уходит.)

Антоний

Что ни будет! - Мятеж! ты уже восприял начало; ступай, в какую страну хочешь! -

(Приходит служитель.)

- Что, друг мой?

Служитель

Октавий уже в Риме.

Антоний

Где он?

Служитель

Он и Лепид находятся теперь в Цезаревом доме.

Антоний

Я тотчас к нему пойду; он прибыл в самую пору. Счастие к нам благосклонно, и мы теперь от него все получим.

Служитель

Я слышал от него, что Брут и Кассий как бы без ума ушли из Рима.

Антоний

Чаятельно, узнали они, как я возмутил народ. Проводи меня к Октавию.

(Уходят.)

Явление III

ЦИННА стихотворец {*} и после него некоторые из народа.

{* Содержание сей сцены и анекдот о сей несчастной судьбе стихотворца Гелвия Цинны повествуется Плутархом.}

Цинна

Мне снилось нынешнюю ночь, что я пировал с Цезарем, и голова моя наполнена мрачными мыслями. Мне не хочется идти из дому; однако нужды идти меня заставляют.

Первый из народа

Как тебя зовут?

Второй

Куда идешь?

Третий

Где живешь?

Четвертый

Женат ли ты или холост?

Второй

Отвечай всякому без обиняков.

Первый

И коротко.

Четвертый

И умно.

Третий

И правду.

Цинна

Как я называюсь? куда иду? где живу? - женат ли я или холост? - И так - чтоб каждому из вас отвечать без обиняков, коротко, умно и справедливо - умно скажу вам, что я холост.

Второй

Это может значить то, что все женатые безумны. Я боюсь, чтоб за ответ твой не досталось тебе несколько оплеушин. Сказывай далее, и без обиняков.

Цинна

Без обиняков сказываю вам, что иду к Цезареву погребению.

Первый

Как друг или враг?

Цинна

Как друг.

Второй

Прямой ответ!

Четвертый

Где ты живешь? - Коротко.

Цинна

Коротко, я живу у Капитолия.

Третий

Как зовут тебя, друг? - Правду!

Цинна

По правде, меня зовут Цинною.

Первый

Рвите его на части! он заговорщик.

Цинна

Я Цинна стихотворец, Цинна стихотворец!

Четвертый

Разорвите его за скверные его стихи! разорвите его за скверные его стихи!

Цинна

Я не Цинна заговорщик!

Четвертый

Нужды нет; его зовут Цинною: вырвите имя его у него из сердца, а потом пусть бежит он, куда хочет.

Третий

Разорвите, разорвите его! - Ступай - жги! - ура! бери головни! - беги в дом Брутов, в дом Кассиев! - жги все! - Одни ступайте в дом к Децию - другие к Лигарию - иные к Каске! - Ступай! беги!

(Уходят.)

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

На малом острове, близ Мутины*.

{* Рове и Попе определяют действие сцены сей в Риме. В старых изданиях место совсем не означается. Шекспир верно знал из Плутарха, что сии три римлянина собирались для осуждения на смерть многих знаменитых соотечественников своих на одном малом острове, который Аппиан полагает близ Мутины.}

Явление I

АНТОНИЙ, ОКТАВИЙ, ЛЕПИД.

Антоний

И так все те умереть должны, которых имена здесь вписаны?

Октавий

Брат твой также умереть должен; согласен ли ты на сие, Лепид?

Лепид

Согласен.

Октавий

Впиши его, Антоний.

Лепид

С уговором, чтоб Публий, племянник твой, Антоний, также жив не остался.

Антоний

Он жить не будет. Одним почерком я его на смерть осуждаю. Но поди, Лепид, в Цезарев дом, принеси завещание; нам надобно подумать, каким образом можно освободиться от некоторых затруднительных членов.

Лепид

Найду ли я вас опять здесь?

Октавий

Здесь или в Капитолии.

(Лепид уходит.)

Антоний

Сей человек лишен всех достоинств; он может быть только рассыльником. Неужели и он будет участвовать в разделении мира и получит третью часть оного?

Октавий

Для чего же ты уважил так голос его при осуждении многих людей на смерть, разумея его глупцом?

Антоний

Я старше тебя, Октавий; хотя мы, для избежания некоторых поносительных укоризн, и предлагаем ему такую честь, однако должен он носить ее так, как осел носит золото: он должен под бременем ея стенать и проливать пот, а мы либо поведем его за узду, или будем погонять, смотря по обстоятельствам. Когда привезет он сокровище наше туда, куда нам оное доставить хочется, тогда снимем мы с него клажу и отгоним его, подобно развьюченному ослу, на луг махать ушами и есть траву.

Октавий

Делай, что хочешь; однако он храбрый и сведущий воин.

Антоний

Точно таков и конь мой, которого я и кормлю столько, сколько он хочет. Тварь сию учу я драться, вертеться, стоять тихо и скакать прямо; дух же мой управляет телесными ее движениями. Некоторым образом и Лепид то же: его должно учить, тащить и погонять; человек, весьма невеликого духа, занимающийся науками, искусствами {Антоний, будучи великим чувственником, легко мог почитать в Лепиде то слабоумием, что он увеселялся только духовною пищей.} и подражаниями; у которого еще то в употреблении быть начинает: что другими за ветхостию уже брошено. Не говори о нем иначе, как о машине. - Итак, Октавий! внимай великим предложениям - Брут и Кассий собирают войска; мы немедленно должны помышлять об обороне. Итак, соединим силы наши, соберем лучших наших друзей и употребим лучшие средства открыть тайные намерения и отвратить явные опасности.

Октавий

О сем стараться нам должно. Мы находимся на краю бездны и со всех сторон окружены врагами. Я страшусь, чтобы многие, теперь улыбающиеся, не имели миллиона пагубных намерений в сердцах своих.

(Уходят.)

Явление II

Пред Брутовою ставкой, в стане подле Сардиса.

Трубы. БРУТ, ЛУЦИЛЛИЙ, и воины; ТИТИНИЙ и ПИНДАР встречаются им.

Брут

Стой!

Луциллий

Лозунг сказан! - Стой!

Брут

Как! - Луциллий! - разве Кассий близко?

Луциллий

Близко, и вот Пиндар, принесший тебе поздравление от господина своего.

Брут

Хорошо. - Господин твой, Пиндар, либо по перемене собственных своих мыслей, или по научению других, подал мне сильную причину желать, чтобы сделавшееся никогда не делалось.

Пиндар

Я уверен, что благородный мой начальник окажет себя таковым, каков он есть, то есть мужем честным и благоразумным.

Брут

В сем нет сомнения - Послушай, Луциллий - скажи мне, как он тебя принял?

Луциллий

Довольно учтиво и почтительно; однако не с такими знаками доверенности, ниже с такою чистосердечною дружбою, как прежде.

Брут

Ты описал горячего друга, который уже охладел. Примечай, Луциллий, всегда, когда дружба начинает слабеть и уменьшаться, делаются принужденные учтивости. Искренней и непритворной верности неведомы никакие хитрости; но лицемеры подобны коням, которые, когда ведут их под узду, прыгают и обещают много огня; но, ощутив понуждения кровавых шпор, теряют гордость свою, и снимая с себя в опыте личину, являются скверными тварями. Подвигается ли войско его?

Луциллий

Сию ночь проведет оно в Сардисе; большая часть и вся конница идет с Кассием.

(Слышен марш. Кассий приходит с своими воинами.)

Брут

Слышишь ли? Он уже там. - Поди к нему с оказанием дружелюбия на встречу.

Кассий

Стой!

Брут

Стой! - Скажи лозунг!

Из середины войска

Стой! стой! стой!

Кассий

Ты несправедливо поступил со мною, благородный Брут.

Брут

Судите, о боги! поступаю ли я со врагами своими несправедливо! А когда и с врагами не поступаю так, то как же могу поступить так с братом моим?

Кассий

Брут, мудрая личина, которою ты покрываешься, сокрывает несправедливость. А поступая так -

Брут

Успокойся, Кассий! объяви неудовольствия свои равнодушно. - Я тебя знаю. - Перед глазами воинств наших, едину дружбу видеть в нас долженствующих, не будем ссориться. Пусть оные удалятся; тогда, Кассий! приди в мою ставку, предложи мне все твои неудовольствия, и я тебя выслушаю.

Кассий

Пиндар! скажи нашим начальникам, чтоб они войско отвели несколько подалее от сего места.

Брут

Луциллий! скажи и ты, и никому не вели приближаться к нашей ставке до окончания разговора нашего. Луций и Титиний должны оберегать к нам вход.

(Уходят.)

Явление III

Внутренность Брутовой ставки.

БРУТ, КАССИЙ.

Кассий

Что ты поступил со мною несправедливо, показывает осуждение и наказание Луция Пеллы; ты осудил и наказал его за то, что он позволил Сардинцам подкупить себя, не оказав ни малейшего внимания к письму моему, в котором просил я за него, как за знакомого себе человека.

Брут

Ты сам против себя поступил несправедливо, вмешавшись в такое дело.

Кассий

В нынешнее время некстати уважать каждое малое преступление.

Брут

Но я должен сказать тебе, Кассий, что говорят, будто и ты за деньги продавал чины недостойным.

Кассий

Я продавал чины! - Ты ведаешь, что сие говорит Брут; иначе, клянусь богами! сия речь была бы твоею последнею.

Брут

Имя Кассиево защищает лихоимство сие и удаляет должное наказание.

Кассий

Наказание?

Брут

Вспомни о Марте, вспомни о пятомнадесять Марта! Не обагрился ли за правду Цезарь кровию? Какой злодей дерзнул бы возложить на него руку свою, если бы не ради правды пал Цезарь? Должно ли кому-либо из нас, сразивших наивеличайшего Мужа на целом шаре земном для того, что он разбойников покровительствовал, обагрять теперь руки свои подлым лихоимством и важные достоинства продавать за ничтожный металл? - Лучше хотел бы я быть самою презренною тварью, нежели таким римлянином!

Кассий

Брут! не раздражай меня; я не могу сносить сего. Ты забываешь сам себя, хотя ограничить знатность мою. Я воин, имел более опытов и более имею права раздавать чины и достоинства.

Брут

Поди с глаз моих! ты уже не Кассий!

Кассий

Точно он.

Брут

Я уверяю тебя, что ты не Кассий.

Кассий

Престань! или я забудусь. Храни безопасность свою; не раздражай меня более.

Брут

Удались, пороков исполненный человек!

Кассий

Возможно ли!

Брут

Внимай мне; ибо я говорить намерен. Разве должен я уступить воспылавшему гневу твоему? Разве должен я устрашиться, когда безумец злобится на меня?

Кассий

О боги! разве все сие сносить пришло мне?

Брут

Конечно, все, и еще более. Злись, доколе распадется сердце твое. Иди, покажи рабам твоим, сколь ты гневен, и заставь трепетать пред собою подчиненных тебе! Должен ли я унизиться пред тобою? должен ли я уступить тебе? должно ли мне молчать и терпеливо пережидать часы безумного гнева твоего? Клянусь богами, что яд желчи своей пожрешь ты сам, хотя бы ты от того и жизни лишиться должен был; ибо с сего дня, когда ты подобен осе сделался, буду я употреблять тебя к своей забаве, к своему увеселению.

Кассий

Разве уже так далеко зашли мы?

Брут

Ты говоришь, что ты лучший воин; покажи себя таковым; преврати ложь в истину: сие обрадует меня. Я с своей стороны весьма бываю доволен, когда имею случай чему-либо от великих мужей научиться.

Кассий

Ты всячески обижаешь меня. - Ты обижаешь меня, Брут. Я сказал, что я старший воин, а не лучший. Разве сказано мною, что я воин лучший?

Брут

Мне до того нужды нет.

Кассий

Цезарь не дерзал в жизни своей так оскорблять меня.

Брут

Умолкни! ты не дерзнул бы так раздражить его.

Кассий

Не дерзнул бы?

Брут

Конечно.

Кассий

Как! я не дерзнул бы раздражить его?

Брут

Никогда.

Кассий

Не полагайся слишком на дружбу мою; я могу сделать то, в чем после буду раскаиваться.

Брут

Ты уже сделал то, в чем раскаиваться должен. Угрозы твои меня не устрашают, Кассий, я так вооружен праводушием, что они летят мимо меня, подобно легкому ветерку, мною не уважаемому. Я посылал к тебе за некоторою суммою злата, но ты мне отказал. - Ибо я не могу денег сбирать подлыми средствами; скорее соглашусь, клянусь в том Небом, растопить сердце свое и кровь свою по каплям отдавать за драхмы, нежели несправедливым образом у бедных поселян отнимать малое их имущество, собранное тяжелыми трудами рук их. Я посылал к тебе за златом, чтобы выдать жалованье легионам моим; но ты мне отказал. Поступил ли в сем случае Кассий так, как Кассию поступить прилично было? Ответствовал ли бы я так Кассию? Когда Марк Брут будет столь гнусен, что откажет в такой малой сумме денег друзьям своим: тогда, о боги! вооружитеся громовыми стрелами своими и в прах обратите его.

Кассий

Я никогда тебе не отказывал.

Брут

Отказал без сомнения.

Кассий

Нет. - Глупец принес тебе ответ мой. - Брут пронзил сердце мое. Друг должен бы был сносить слабости друга своего; но Брут мои еще увеличивает.

Брут

Сам ты принуждаешь меня примечать их.

Кассий

Ты меня не любишь!

Брут

Не могу только терпеть пороков твоих.

Кассий

Дружеские глаза не увидели бы пороков сих.

Брут

Глаза льстеца, конечно бы их не увидели, хотя бы они в ужасной высоте Олимпу равны были.

Кассий

Иди, Антоний! иди, младой Октавий! отмстите Кассию единому; ибо Кассию мир тягостен. Он ненавидим тем, кого любит; осмеян своим братом; поруган яко раб; все его пороки выведаны, исчислены, выучены наизусть, дабы выставлять их пред глаза его. - О! слезные реки излечили бы душу мою! - Вот кинжал! вот обнаженная грудь моя, и в ней сердце драгоценнейшее злата, богатейшее сокровищницы Плутусовой. Возьми его, если ты римлянин; я, отказавший тебе в злате, хочу отдать сердце мое. Пронзи его так, как пронзил ты Сердце Цезарево; знаю, что и во время самой жесточайшей к нему ненависти любил ты его более, нежели когда-либо любил Кассия.

Брут

Вложи в ножны кинжал твой. Сердись, если хочешь: я дам тебе волю; делай, что хочешь: я прощу тебе всякую обиду. О Кассий! ты зришь пред собою агнца, который не иначе питает в себе гнев, как кремень огонь издает: доколе делают ему величайшее насилие, выбрасывает он искры и паки вдруг хладен делается.

Кассий

Разве Кассий должен еще дожить до того, чтобы Бруту своему служить посмешищем, когда скорбь и беспорядочное течение крови мучает его?

Брут

Моя кровь была также в беспорядке, когда я говорил сие.

Кассий

Ты признаешься в сем? Дай же мне свою руку.

Брут

И с нею мое сердце.

(Они обнимаются.)

Кассий

О Брут!

Брут

Что?

Кассий

Если в тебе столько дружбы, чтобы терпеть меня, когда природная моя вспыльчивость приводит меня в забвение?

Брут

Да, Кассий; когда с сего времени ты разгорячишься, Брут думать будет, что горячится родившая тебя, и простит тебя охотно.

(Слышен шум.)

Стихотворец

(За сценою.)

Пустите меня к своим Полководцам, они бранятся; опасно оставить их одних.

Луций

(Там же.)

Не входи туда.

Стихотворец

Ничто, кроме смерти, удержать меня не может.

(Врывается на феатр.)

Кассий

Кто там? - Что тебе надобно?

Стихотворец

Устыдитесь, о Полководцы! что вы делаете? "Любить друг друга ироям подобает; "Ироев таковых согласье украшает. - Послушайте меня; я жил подле вас" {И сие обстоятельство взято из описанной Плутархом жизни Брутовой.}.

Кассий

Как жалко рифмотворствует циник!

Брут

Поди вон, бесстыдный враль!

Кассий

Успокойся, Брут; это ему свойственно.

Брут

Я тогда буду уважать свойственное ему, когда он будет уважать время. К чему такие, врали в поле? Удались, глупец!

Кассий

Поди, поди своим путем.

(Стихотворец уходит. Луциллий и Титиний приходят.)

Брут

Луциллий и Титиний! скажите начальствующим, чтоб показали они воинам своим место для ставок.

Кассий

А потом придите назад и немедленно приведите к нам Мессалу.

(Луциллий и Титиний уходят.)

Брут

Луций! принеси стакан вина.

Кассий

Я не думал, чтобы мог ты так осердиться.

Брут

О Кассий! меня угнетают многоразличные скорби.

Кассий

Ты не прибегаешь к философии своей, если случайным злам даешь над собою столько власти.

Брут

Никто не сносит лучше скорби. - Порция лишилась жизни -

Кассий

Порция!

Брут

Ее нет уже! -

Кассий

Как же не лишился я жизни, так тебе пред сим противоречив? - О несносная и болезненная потеря! - Какая болезнь прервала нить жизни ея?

Брут

Нетерпение в рассуждении моей отлучки и печаль от умножающихся сил младого Октавия и Марка Антония; ибо известие сие пришло пред ее смертию; она сошла с ума и, как служанки ее отлучились, проглотила горящие угли.

Кассий

И умерла?

Брут

Да.

Кассий

О бессмертные боги!

(Луций приходит с вином и свечою.)

Брут

Не говори более о ней - подай мне вино. - В сем стакане погребаю все наши неудовольствия.

(Пьет.)

Кассий

Сердце мое жаждет с таким же благородным намерением опорожнить стакан сей. Лей, Луций, доколе вино потечет через края; я не могу слишком много выпить за приобретение Брутовой любви.

(Титиний и Мессала приходят.)

Брут

Поди, Титиний, здравствуй, достойный Мессала! - Теперь сядем мы подле свечи сея, и будем рассуждать о делах наших.

Кассий

Порция! итак, нет уже тебя?

Брут

Ни слова - Мессала! я получил письма, которые уведомляют, что Октавий и Марк Антоний вышли против нас с сильным войском и идут к Филиппам.

Мессала

И я такого же содержания получил письма.

Брут

С каким прибавлением?

Мессала

Что Октавий, Антоний и Лепид объявили сто сенаторов врагами отечества и лишили жизни.

Брут

В сем письма наши несогласны; мои уведомляют только о смерти семидесяти сенаторов. Цицерон также находится в числе их.

Кассий

Цицерон?

Мессала

Цицерон лишился жизни по силе оного приговора. - Ты никаких писем не получал от супруги своей, Брут?

Брут

Никаких, Мессала.

Мессала

И в других письмах о ней ничего не пишут?

Брут

Ничего.

Мессала

Сие, кажется мне, чрезвычайно.

Брут

Для чего ты спрашиваешь? - Разве к тебе что-нибудь о ней писали?

Мессала

Нет, Брут.

Брут

Если ты римлянин, то скажи правду.

Мессала

Так снеси и ты, как римлянин, ту правду, которую я скажу тебе. Она, конечно, умерла, и умерла чрезвычайным образом.

Брут

Прости, Порция! - Мы умереть должны. Мессала! мысль, что она некогда умереть долженствовала, делает меня столько мужественным, чтобы терпеливо снесть смерть ее.

Мессала

Так по справедливости великие мужи должны сносить великие несчастья.

Кассий

Философия моя так же сему меня научает, как и твоя; однако сердце мое не таково бы было в сем случае.

Брут

Приступим к делу. - Хорошо ли будет, если мы тотчас пойдем к Филиппам?

Кассий

Сие, кажется мне, будет нам вредно.

Брут

Почему?

Кассий

Потому, что нам выгоднее, если неприятель нас искать будет; тогда издержит он запас свой, утомит свое войско и никому, кроме себя, вреда не сделает; мы же будем стоять в тишине и спокойствии и после тем с большею бодростью выйдем в поле.

Брут

Основательнейшие причины достойны большего внимания. Народы, находящиеся между нами и Филиппами, суть только по принуждению на стороне нашей; ибо они нам дань платить отказались. Когда мы неприятеля мимо них пропустим, он ими укрепится и с новою силою, новою бодростью и с большим числом войска нападет на нас. Мы его лишим сей выгоды, если пойдем против него до Филипп и оные народы оставим позади.

Кассий

Послушай, любезный Брут -

Брут

Прости меня. - Вспомни и то, что мы собрали уже всех друзей наших; легионы наши полны; дело наше к концу приспело; неприятель каждый день усиливается, а мы, достигшие уже самой вершины, без сомнения, час от часу упадать будем. Судьбы человеческие подобны приливу и наводнению: употребляя в пользу наводнение, достигают счастия; пропуская его, все плавание жизни нашей кончится порогами и кораблекрушением. По такому морю мы плывем теперь; нам должно употребить в пользу свою наводнение или всего лишиться.

Кассий

Пусть будет так, как тебе угодно; мы пойдем и будем их дожидаться при Филиппах.

Брут

В продолжении разговора нашего настала ночь, и натура должна повиноваться необходимости; кратчайшею, сколь возможно, дремотою ее мы удовольствуем. Мы все уже сделали.

Кассий

Все. - Добрая ночь; завтра мы рано проснемся и пойдем.

Брут

Луций! -

(Луций приходит.)

Принеси мне спальную одежду. - Прощай, любезный Мессала; добрая ночь, Титиний - Кассий, благородный Кассий! да усладит тебя покойный сон!

Кассий

О дражайший Брут! мы худо начали сию ночь, но никогда не должен уже быть между нами раздор такой.

(Луций приходит со спальной одеждой.)

Брут

Теперь все хорошо.

Титиний и Мессала

Покойная ночь, Брут!

Брут

Прощайте. -

(Уходит.)

Подай - Где твоя цитра?

Луций

Здесь в ставке.

Брут

Ты уже почти спишь. - Бедняк! я не виню тебя; ты долго не спал. Позови Клавдия, или кого-нибудь другого из людей моих; они должны спать в моей ставке на подушках.

Луций

Варрон и Клавдий!

(Варрон и Клавдий приходят.)

Варрон

Ты звал, Брут?

Брут

Спите в моей ставке; может быть, я скоро вас разбужу и пошлю к Кассию.

Варрон

Если тебе угодно, мы дожидаться будем.

Брут

Нет, ложитесь, друзья мои; может быть, я переменю мысли. - Вот та книга, которую я столько искал, Луций; я положил ее в карман спальной моей одежды.

Луций

Я верно знал, что ты ее мне не отдавал.

Брут

Не сердись на меня, друг мой; я беспамятен. Можешь ли ты еще несколько времени не смыкать глаз своих и поиграть мне что-нибудь на цитре?

Луций

Могу, Брут, если тебе угодно.

Брут

Угодно, Луций; я тебя мучу, но ты не упрям.

Луций

Это должность моя, государь.

Брут

Мне не должно налагать на тебя того, что свыше сил твоих; я знаю, что молодые люди сон любят.

Луций

Я уже спал, Брут.

Брут

Хорошо сделал; скоро опять спать будешь; я не долго продержу тебя. Если я жив буду, то без награждения не останешься.

(Луций играет и поет.)

- Самый сонный тон! - О дремота убийственная! ты кладешь свинцовую палицу свою и на Луция моего, тебя еще музыкою увеселяющего! - Прости, Луций; я люблю тебя столько, что не могу уже удерживать тебя от сна. Если будешь дремать, то можешь изломать свою цитру; я возьму ее у тебя; теперь спи. - Посмотрим, посмотрим - разве не замечено, где я читать перестал? - Здесь, кажется. -

(Садится и читает; является Цезарев дух.)

- Как худо горит свеча сия! - Кто там? Думаю, что слабость глаз моих производит ужасное сие явление. - Оно ко мне приближается! - Существо ли ты? бог ли ты какой? или злой, или добрый дух, возмущающий кровь мою и воздымающий власы мои? Скажи мне, что ты?

Дух

Твой злой гений, Брут.

Брут

Почто явился ты?

Дух

Сказать, что при Филиппах ты меня увидишь.

Брут

Я опять тебя увижу?

Дух

Да, при Филиппах.

(Исчезает.)

Брут

Хорошо; итак, при Филиппах я еще тебя увижу. - Я скрепил сердце свое, а ты уже исчезаешь? О дух злой! я бы охотно хотел еще поговорить с тобою. - Луций! Варрон! Клавдий! люди! проснитесь! Клавдий!

Луций

Цитра расстроилась, государь.

Брут

Ему кажется, что он еще играет. - Луций! проснись!

Луций

Государь -

Брут

Во сне, что ли, ты так кричал?

Луций

Я ничего не помню.

Брут

Ты кричал; разве ты что во сне видел?

Луций

Ничего.

Брут

Спи опять, Луций. - Клавдий! товарищ! проснись!

Варрон

Брут!

Клавдий

Брут!

Брут

Что вы во сне кричали?

Оба

Разве мы кричали?

Брут

Да; не видали ли вы чего-нибудь?

Варрон

Нет, Брут, я ничего не видал.

Клавдий

И я также.

Брут

Подите к брату моему Кассию, кланяйтесь ему от меня, и скажите, чтоб он с войском своим вышел наперед, а мы ему последуем.

Оба

Хорошо.

(Уходят.)

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

Явление I

Поле при Филиппах.

ОКТАВИЙ, АНТОНИЙ и их войско.

Октавий

Ожидание наше, Антоний, оказалось справедливо. Ты сказал, что неприятель не сойдет с пригорков и возвышений; но теперь противное сделалось: войско их уже близко; они думают устрашить нас, пришед к Филиппам прежде, нежели мы сего чаять могли.

Антоний

Только тишина потребна. Сердце их открыто мне, и я вижу, почто они делают сие. Может быть, желают они быть где-либо в другом месте, а идут к нам с робкою храбростью, надеясь уверить нас явлением своим, что у них есть сердце. Но в самом деле они не таковы.

(Приходит вестник.)

Вестник

Будьте готовы; неприятель приближается в наилучшем боевом порядке; кровавый знак сражения уже развевается, и немедленно что-нибудь предпринять должно.

Антоний

Октавий! поведи войско свое с тишиною на левую сторону равнины.

Октавий

Я пойду на правую; на левой будь ты.

Антоний

Для чего противоречишь ты мне в таком опасном случае?

Октавий

Я тебе не противоречу, но только хочу так.

(Марш; трубы. Брут, Кассий и их войско.)

Брут

Они пребывают в тишине и желают переговора.

Кассий

Стой, Титиний! нам должно выйти и говорить.

Октавий

Марк Антоний! давать ли нам знак к сражению?

Антоний

Нет, Цезарь; мы будем дожидаться их нападения.

Октавий

Не трогайтесь до того времени, как будет дан знак.

Брут

Слова будут предшествовать поражениям. - Так ли, сограждане мои?

Октавий

Не потому ли, чтобы слова любили мы более, нежели вы.

Брут

Благие слова лучше злых поражений, Октавий.

Антоний

Ты умеешь, Брут, одно с другим соединять: сие доказывает рана, в сердце Цезаревом тобою сделанная; при чем воскликнул ты: да здравствует Цезарь!

Кассий

Твоих поражений, Антоний, мы еще не знаем; но слова твои отвлекают пчел от Гиблы и отпускают их назад без меда.

Антоний

Но не без жала.

Брут

О! не только без жала, да и без жужжания. Ты, Антоний, похитил у них оное, и весьма мудро умеешь грозить, прежде нежели испускаешь жало.

Антоний

Подлые души! вы не так поступали тогда, когда убийственные кинжалы ваши един за другим вонзали в Цезаря. Вы осклаблялись, яко обезьяны; вы лизали его, яко псы; вы преклонялись пред ним, яко невольники, и лобызали ноги Цезаревы тогда, когда проклятый Каска, подобно псу коварному, сзади поразил Цезаря! - О льстецы!

Кассий

Льстецы? - Брут! сам себе ты обязан сим; не поносил бы тебя сей язык так; если бы Кассиева рука была свободна.

Октавий

Приступим, приступим к делу! если словесный раздор приводит уже нас в пот, то доказательство оного будет иметь еще краснейшие капли последствием. Здесь изъемлю я меч свой против убийц заговорившихся. Когда, мните, он во влагалище будет? Не прежде, как двадцать три раны Цезаревы совершенно отмщены будут или другой Цезарь подаст случай мечу изменников к другому убийству.

Брут

Цезарь! ты не можешь пасть от руки изменников, если не привел их с собою.

Октавий

Надеюсь; конечно, не ради того родился я, чтобы умереть от меча Брутова.

Брут

О юноша! если бы ты был и самый благороднейший в роде своем, то умереть не мог бы славнее.

Кассий

Он есть ни что иное, как дерзостный отрок, сдружившийся с лицемером и ночным бродягою; чести сей он недостоин.

Антоний

Ты все еще не унимаешься, Кассий?

Октавий

Пойдем, Антоний; мы презираем вас, изменники. Если вы дерзаете ныне биться с нами, то выходите в поле; впрочем, выходите, когда захотите.

(Октавий, Антоний и войско уходят.)

Кассий

Итак, дуй, ветер! воздымайтесь, волны! плыви, корабль! буря настала, и все зависит от счастия.

Брут

Послушай, Луцилий.

(Луцилий и Мессала выступают.)

Луцилий

Что повелишь, Брут?

(Брут тихо говорит с Луцилием.)

Кассий

Мессала!

Мессала

Что желаешь, полководец мой?

Кассий

Ныне, Мессала, день моего рождения; точно в сей день родился Кассий. Дай мне руку свою; будь свидетелем моим, что я, подобно Помпею некогда, принужден был против воли своей свободу Рима и всех друзей наших предать успеху единой битвы. Ты знаешь, что я прежде много придерживался Епикура и правил его; теперь я другого мнения и уверен, что бывают предвозвещания будущего. Когда я шел из Сардиса, упали два великие орла на переднее знамя наше; они сели на него и алчно жрали из рук воинов, нас к Филиппам провождавших. Сим утром они улетели, и вместо них летают вороны и коршуны над головами нашими и взирают на нас как на известную уже добычу свою; сень, ими производимая, подобна печальному крову, под коим находится войско наше, в готовности испустить дух свой.

Мессала

Не верь сему.

Кассий

Я верю сему только отчасти; ибо я исполнен мужества и решился смело идти во сретение всех опасностей.

Брут

Совершенная правда, Луцилий.

Кассий

И так, дражайший Брут, да будут ныне боги на стороне нашей, дабы мы, яко друзья, в спокойнейших временах достигли счастливой старости. Но как судьбы человеческие всегда пребывают в неизвестности, то должны мы представить себе самое худшее, что нам приключиться может. Если проиграем мы битву сию, то теперешний разговор наш был уже последний. Что в сем случае предпринял бы ты?

Брут

То, что предписывает мне философия моя, по правилам которой осуждаю я Катона, самого себя жизни лишившего. - Я не знаю, для чего; но мне кажется то подлостью и робостью; чтобы, страшась могущего постигнуть нас, прекращать жизнь свою. - Сообразно философии сей вооружаются храбростью, дабы спокойно ожидать решения оных высших сил, которые нами во всем управляют.

Кассий

Итак, проиграв битву сию, хочешь ты допустить вести себя в триумфе по улицам Рима?

Брут

Нет, Кассий, нет! Не думай, благородный римлянин, чтобы Брут когда-либо скованный в Рим вошел; в сем случае помышляет он иначе. Сей день совершит то, что пятоенадесять Марта начало; но увидимся ли мы, не знаю. Итак, прими от меня последнее прощание; навеки, навеки прости, Кассий! Если мы увидимся, то будем веселее; если нет, то мы хорошо сделали, что теперь простились.

Кассий

Навеки, прости навеки, Брут! Если мы увидимся, то, конечно, будем веселее; если нет, то мы в самом деле хорошо сделали, что простились.

Брут

Итак, пойдем. О, если бы можно было предузнать, чем кончится сражение сие! Но довольно и того, что день кончится, следственно конец уже известен. - Пойдем же; ступай!

(Уходят.)

Явление II

Крик сражения.

БРУТ и МЕССАЛА.

Брут

Спеши, спеши Мессала, спеши и отдай на той стороне находящимся легионам приказ мой.

(Великий крик.)

- Вели им вдруг ударить на неприятеля; ибо я вижу, что сопротивление на крыле Октавия немного значит; для совершения победы нужно только скорое нападение. Спеши, спеши Мессала! вели им всем сойти.

(Уходят.)

Явление III

Крик сражения.

КАССИЙ и ТИТИНИЙ.

Кассий

Смотри, Титиний, смотри, как бегут малодушные; я сделался врагом собственных моих воинов. Сей знаменосец хотел бежать; я поразил робкого и отнял у него знамя.

Титиний

О Кассий! Брут слишком рано дал повеление к нападению; он слишком скоро уверил себя в победе, получив некоторую выгоду над Октавием; воины его бросились на добычу, а Антоний нас здесь гонит.

(Приходит Пиндар.)

Пиндар

Беги далее, Кассий. - Беги далее! Антоний в ставках твоих. Беги, благородный Кассий, беги далее!

Кассий

Возвышение сие довольно отдалено. - Посмотри, Титиний, в моих ли ставках вижу я раскладываемый огонь?

Титиний

Да, Кассий, да.

Кассий

Титиний! если ты меня любишь, то сядь на моего коня, скачи к оным толпам и потом возвратись сюда, дабы я узнать мог, из друзей или врагов состоят они?

Титиний

Я тотчас возвращусь.

(Уходит.)

Кассий

Взойди, Пиндар, повыше на холм сей. - Я никогда не мог далеко видеть. - Не спускай глаз с Титиния, и сказывай мне, что в поле увидишь. - В сей день начал я дышать; время протекло круг свой, и где я начал, там теперь окончаю. - Жизнь моя достигла пределов своих. - Ну, что ты видишь?

Пиндар

(На холме.)

Ах, Кассий!

Кассий

Что?

Пиндар

Титиний окружен со всех сторон конными, прямо к нему скачущими; однако он скачет далее. Теперь они уже близко. - Ну, Титиний! немного еще, так ты и в руках у них! - Ах! он сходит с коня. - Он взят в плен. - Слушай, как они восклицают от радости!

Кассий

Сойди теперь, и не смотри уже ни на что. - О! почто я малодушен толико! почто прожил до того часа, в который лучший друг мой перед глазами моими в плен взят!

(Пиндар сходит.)

Поди сюда, друг мой - В Парфии я тебя в плен взял, спас жизнь твою, и ты клялся мне исполнять все то, что повелю тебе. Теперь сдержи клятву свою и от минуты сея будь свободен. - Возьми славный меч сей, прободший внутренность Цезареву, и пронзи им грудь сию. - Долгий ответ мне не нужен; возьми эфес в руку, и, когда закрою я лицо свое - что уже и сделал - конец меча направь на сердце мое. -

(Бросается на меч.)

Цезарь! ты отмщен тем же мечом, который умертвил тебя! -

Пиндар

Теперь я свободен; но я не хотел бы свободы, если бы сие еще от меня зависело. - Ах, Кассий! - Далеко бегу я от земли сей, столь далеко, что никогда и никакой римлянин не услышит обо мне!

(Уходит. Титиний и Мессала приходят.)

Мессала

У нас вышла только мена, Титиний: Октавий побежден войском благородного Брута, а Кассий легионами Антония.

Титиний

Известие сие ободрит Кассия.

Мессала

Где ты его оставил?

Титиний

В совершенном унынии с Пиндаром, его невольником, на холме сем.

Мессала

Не он ли лежит там?

Титиний

Распростершися, подобно мертвому. - О скорбь!

Мессала

Не он ли это?

Титиний

Нет, это был он, Мессала; но Кассия нет уже! - О солнце заходящее! подобно как ты вечером сим сокрываешься в багряных лучах своих, так и Кассий сокрылся от нас в багряной крови своей! - Солнце Рима сокрылося! День наш протек! Облака, роса и опасности совокупляются; мы все свершили. Недоверчивость к судьбе моей были причиною действия сего!

Мессала

Недоверчивость к благополучной судьбе была причиною сего. О заблуждение ненавистное, отрасль угнетающей скорби! почто показываешь ты любопытность мыслям человеков вещи несуществующие? - О заблуждение! восприятое в единое мгновение, никогда не достигаешь ты благополучного рождения, не умертвив матери, тебя родившей!

Титиний

Пиндар! - Где ты, Пиндар!

Мессала

Сыщи его, Титиний! а я между тем пойду печальным известием сим пронзить ухо благородного Брута - пронзить, говорю; ибо острое железо и ядоносные стрелы столь же благоприятны были Бруту, сколь благоприятно будет ему известие сие.

Титиний

Поди скорее, Мессала; а я буду искать Пиндара.

(Мессала уходит.)

Почто посылал ты меня, Кассий? Разве не друзья твои встретили меня? Разве не они возложили на меня сей венец победный и повелели мне вручить тебе его? Разве не слышал ты восклицаний их? Ах! ты все обратил в худшую сторону. - Но увенчай чело свое венцом сим; ибо Брут повелел мне вручить его тебе, и я хочу исполнить повеление его. - Брут! прииди и зри, колико почитал я Кассия. - Простите мне сие, о боги! - Тако римлянин поступает. - Поди, меч Кассия, и сыщи сердце Титиния!

(Колется. Крик воинов.)

БРУТ, МЕССАЛА, молодой КАТОН, СТРАТОН, ВОЛУМНИЙ, ЛУЦИЛИЙ.

Брут

Где, Мессала, где лежит труп его?

Мессала

Вот он, и скорбящий Титиний подле него находится.

Брут

Титиний лежит вниз лицом. -

Катон

Он мертв!

Брут

О Юлий Цезарь! ты все силен еще! Дух твой вокруг носится и мечи наши направляет на собственную внутренность нашу!

(Великий крик.)

Катон

О великодушный Титиний! смотрите, он увенчал еще чело мертвого Кассия.

Брут

Дышат ли еще такие римляне, как Кассий и Титиний! - Прости, римлянин последний! Не возможно уже Риму произвести тебе подобного! - Друзья! я должен слезами умершему мужу сему более, нежели сколько теперь заплачу ему оных. - Я сыщу уже удобное для сего время, Кассий, сыщу уже. - Теперь подите и отошлите труп сей в Фассы; погребение его не должно совершиться в стане нашем, дабы не упало наше мужество. - Пойдем, Луцилий - пойдем младой Катон, возвратимся в сражение. Лабео и Флавий! велите идти войску нашему. - Теперь три часа, а мы должны еще, о Римляне! пред наступлением нощи испытать счастие наше во второй битве.

(Уходят.)

Явление IV

Крик воинов.

БРУТ, КАТОН, ЛУЦИЛИЙ и другие.

Брут

Не лишайтесь еще мужества, сограждане мои! не лишайтесь еще мужества!

Катон

Какой незаконнорожденный не поступает так? Кто идет со мною! Я возглашу имя во все поле - я сын Марка Катона! - Внимайте! - Враг тиранов и друг отечества моего - я сын Марка Катона! - Внимайте!

(Некоторые воины в битве.)

Брут

А я Брут, я Марк Брут! Брут, друг отечества моего. - Признайте меня Брутом!

(Уходит.)

Луцилий

О Катон, благородный юноша! ты пал? - Ах! но ты пал так, как Титиний, и достоин быть сыном Катоновым.

Воин

Сдайся - или умри!

Луцилий

Я сдамся только для того, чтобы ты умертвил меня.

(Дает ему несколько денег.)

Вот тебе награда за смерть мою; умертвив Брута, будешь ты славен.

Воин

Нам не должно умерщвлять его - знатный пленник!

(Приходит Антоний.)

Воин 2

Прочь! дайте место! скажите Антонию, что Брут взят в плен.

Воин 1

Я бегу уведомить его; но вот он сам - Брут взят в плен! Брут взят в плен, Антоний!

Антоний

Где он?

Луцилий

В безопасности, Антоний; Брут безопасен. Я могу уверить вас, что никогда и никакой неприятель не возьмет Брута в плен живого. Боги да защитят его от такого срама! Если ты обретешь его живого или мертвого, то обрящешь его всегда себя достойным, всегда Брутом.

Антоний

Это не Брут, друг мой; но муж, уверяю тебя, цены толь же высокой, как и Брут. Храни безопасность его, и поступай с ним почтительно. Таких мужей лучше хотел бы иметь я друзьями своими, нежели врагами. Подите и узнайте, жив ли Брут или нет, и известие принесите нам в ставку Октавия.

(Уходят.)

Явление V

Другая сторона места сражения.

БРУТ, ДАРДАНИЙ, КЛИТ, СТРАТОН и ВОЛУМНИЙ.

Брут

Гряди, бедный остаток друзей моих! успокойтесь на камне сем.

Клит

Статилий пошел за факелом, но не возвратился: он либо взят в плен, или умерщвлен.

Брут

Сядь, Клит; смерть есть лозунг; повсюду она теперь встречается - Послушай, Клит. -

(Тихо говорит с ним.)

Клит

Как! я, Брут? - Нет! не для чего в мире!

Брут

И так молчи; не говори ни слова!

Клит

Лучше я сам себя лишу жизни.

Брут

Послушай, Дарданий -

Дарданий

Мне сие сделать?

Клит

О Дарданий!

Дарданий

О Клит!

Клит

Какое злое предложение делал тебе Брут?

Дарданий

Чтобы я умертвил его. - Посмотри, как он задумался.

Клит

Теперь великий муж сей так исполнен скорби, что она из глаз его изливается.

Брут

Поди сюда, Волумний.

Волумний

Что, повелитель мой?

Брут

Послушай, Волумний: Дух Цезарев являлся уже мне два раза ночью: в первый раз в Сардисе, а в сию последнюю ночь здесь при Филиппах. - Я ведаю, что пришел час мой.

Волумний

Не отчаивайся, Брут.

Брут

Нет, Волумний; сие я верно знаю. Видишь, - чем все кончится в мире. Враги наши гнали нас до самой бездны; лучше будет самим нам повергнуться в оную, нежели дождаться того, как они нас туда свергнут. Ты знаешь, добродушный Волумний, что мы с тобою вместе учились в школе: итак, ради сего, ради прежней дружбы нашей прошу тебя, да возьмешь в руки меч мой, на который я брошусь.

Волумний

Сие не есть дело друга, Брут.

(Непрестанный шум.)

Клит

Беги, беги, Брут! теперь не время медлить.

Брут

Прости, друг мой, - и ты, Волумний. Стратон! ты все спал; прости и ты. - Сердце мое радуется, сограждане мои, что я во всей жизни своей не нашел ни одного человека, который бы мне неверен был. Сия проигранная битва принесет мне всегда более чести, нежели Октавию и Марку Антонию подлая победа нынешняя. Простите, любезные друзья; ибо язык Брутов почти уже кончил историю жизни своей. Ночь объемлет глаза мои, и кости мои, трудившиеся единственно для достижения часа сего, стремятся к покою.

(Шум и крик: бегите! бегите! бегите!)

Клит

Беги, Брут, беги!

Брут

Подите; я вам последую. Стратон! останься с господином своим; ты великодушен и не лишен ощущения чести. И так держи меч мой, и отврати лицо свое; я брошусь на оный. - Послушаешься ли ты меня, Стратон?

Стратон

Дай мне прежде руку свою - прости, повелитель мой!

Брут

Прости, добрый Стратон - Цезарь! будь доволен, я не умерщвлял тебя и в половину с такою охотою.

(Бросается на меч свой, и умирает.)

Шум; отступ.

АНТОНИЙ,

ОКТАВИЙ, МЕССАЛА, ЛУЦИЛИЙ и войско.

Октавий

Кому принадлежит невольник сей?

Мессала

Невольнику моему. - Стратон! где твой господин?

Стратон

Он свободен от рабства, которое тебя угнетает, Мессала; победители ничего теперь более сделать с ним не могут, как предать огню труп его; ибо один Брут победил Брута, и никто не может хвалиться смертию его.

Луцилий

И так нашли Брута. - Благодарю тебя, Брут, что ты утвердил слова Луцилия.

Октавий

Всех, служивших Бруту, принимаю я во услужение к себе. - Хочешь ли, друг мой, жить у меня?

Стратон

Хочу, если Мессала меня отдаст тебе.

Октавий

Отдай мне его, любезный Мессала.

Мессала

Как умер начальник мой, Стратон?

Стратон

Я держал меч, а он на него бросился.

Мессала

И так возьми его, Октавий; ибо он последнюю услугу оказал начальнику моему.

Антоний

Брут был наивеличайший из всех римлян! Все заговорщики, его одного исключая, поступали по единой ненависти к великому Цезарю; только он один по ревности к общему благу и любви к отечеству в числе их. Жизнь его была толь изящна и свойства духа его были толь благородны, что натура могла бы выступить и сказать всему миру: "Вот был Муж!"

Октавий

И так постараемся воздать ему при погребении его ту честь, которую заслужила жизнь его. - Тело его будет лежать ночью сею в ставке моей, в великолепном украшении Военачальника. - Теперь успокоимся от битвы и пойдем разделить славу сего счастливого дня.

КОНЕЦ.









;
Оглавление
ПОЭЗИЯ 4
Анакреонтические стихи А. А. Петрову 4
Берег 7
Веселый час 8
Весеннее чувство 9
Весенняя песнь меланхолика 10
Военная песнь 12
Волга 14
Вопросы и ответы 18
Время 18
Выбор жениха 18
Выздоровление 20
Гектор и Андромаха 22
(Перевод из шестой книги «Илиады») 22
Гимн 27
(Перевод с английского окончания поэмы Д. Томсона «The Seasons») 27
Господину Дмитриеву на болезнь его 32
Государыне императрице Марии Феодоровне 33
в день ее рождения 34
Граф Гваринос 34
Древняя гишпанская историческая песня 34
Дарования 40
Два сравнения 60
Две песни 60
Приписание к г–же N, которая желала, 63
чтоб я списал для нее сии две песни 63
Делиины слова 64
Долина Иосафатова, или Долина Спокойствия 64
Дурной вкус 66
Его императорскому величеству Александру I 66
Самодержцу Всероссийскому, на восшествии его на престол 67
Желание 72
Из письма к И. И. Дмитриеву 72
("Любовник Флоры не играет... ") 72
Из письма к И. И. Дмитриеву 73
("Что ж может быть любви и счастия быстрее?.. ") 73
Из письма к И. И. Дмитриеву 73
("Что ж может быть любви и счастия быстрее?.. ") 73
Илья Муромец 75
Богатырская сказка 75
Исправление 92
Истина 94
К Алине 94
(На смерть ее супруга) 94
К бедному поэту 96
К богине здравия 102
К верной 104
К Дмитриеву 108
К добродетели 109
К Лиле 115
К Мелодору 117
в ответ на его песнь любви 117
Екатерина I 119
К милости 119
Писано в царствование Екатерины 120
К неверной 122
К ней 127
К портрету ее императорского величества 128
государыни императрицы Елисаветы Алексеевны 128
Ломоносов Михаил Васильевич 129
К портрету Ломоносова 129
К Прекрасной 129
К самому себе 131
К соловью 133
К Шекспирову подражателю 134
К Эмилии 135
Кладбище 138
Клятва и преступление 141
Куплеты 141
Куплеты 142
(Из одной сельской комедии) 143
Лилея 149
Луизе 150
Любезной в день ее рождения 150
Любовь и дружба 151
Любовь ко врагам 151
Эдвард Мунк. Меланхолия. 1892 152
Меланхолия 152
Мишеньке 154
Молитва о дожде 156
Мыслят и не мыслят 158
На разлуку с Петровым 159
На смерть князя Г. А. Хованского 161
На торжественное коронование его императорского величества Александра I 164
Надгробие шарлатана 172
Надгробная надпись Боннету 172
Надежда 173
Надписи на статую Купидона 175
Надпись к дамской табакерке 178
Надпись к портрету жестокой 178
Непостоянство 178
Ода на случай присяги московских жителей Павлу Первому 179
Опытная соломонова мудрость, или мысли, выбранные из экклезиаста 187
Освобождение Европы и слава Александра I 196
Осень 213
Ответ моему приятелю, который хотел, чтобы я написал похвальную оду Великой Екатерине 215
Отставка 216
Песнь божеству 219
Песнь воинов 220
Песнь мира 223
Песня 227
Песня из повести "Остров Борнгольм" 229
Покой и слава 231
Посвящение к "Аглае" 233
Послание к Александру Алексеевичу Плещееву 234
Послание к Дмитриеву 242
Поэзия 249
Приношение грациям 257
Пророчество на 1799 год, найденное в бумагах Нострадамуса 259
Прости 260
Протей, или Несогласия стихотворца 262
Разлука 275
Раиса 275
Смерть Орфеева 279
Соловей 280
Соловей, галки и вороны 284
Стихи на скоропостижную смерть Петра Афанасьевича Пельского 285
Стихи на слова, заданные мне Хлоею: миг, картина и дверь 288
Стихи от де Мазюра к И. И. Дмитриеву 292
Стихи с поднесением выписок 293
Странность любви, или бессонница 293
Странные люди 296
Филины и соловей, или просвещение 299
Филлиде 300
Из "Писем русского путешественника" 302
Алина 302
Песня арфиста 309
Песня цюрихского юноши 310
Из мелодрамы "Петр Великий" 312
Из мелодрамы "Рауль Синяя борода" 313
Политика 314
Надгробные надписи 315
"Там всё велико, всё прелестно... " 316
К Версальским садам 317
Надписи в парке Эрменонвиля 318
К Амуру 320
Эпитафия Джону Гею 321
Надпись к снежному памятнику 321
Эпитафии Талесу и "рогатому человеку" 321
(в письме из Парижа, май 1790 г.) 321
Гимн слепых 322
"Из юных нимф ее дочь Тамеса, Лодона... " 322
"Господь есть бедных покровитель... " 324
Из повести "Афинская жизнь" 325
Весело в поле работать 325
Из "Эдипа в Колоне" Софокла 326
К отечеству 327
Песнь Вакху 328
Амур в плену у муз 329
Песнь Сафина 330
Невидимый хор 331
Смерть Орфеева 332
ДРАМАТУРГИЯ 333
Аркадский памятник 333
Сельская драма с песнями в одном действии 333
Юлиана 394
Сцены из "Саконталы", индийской драмы 415
Действие первое 416
Творение 428
Часть 1 428
Часть II 434
Часть III 441
Шекспир В.: Юлий Цезарь 449
(Перевод Карамзина) 449