История государства Российского. Том XVII

Николай Карамзин
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В СЕМНАДЦАТИ ТОМАХ



Многотомная «История государства Российского» создана из старой орфографии основного текста и примечаний Николая Михайловича Карамзина с комментариями А.С. Пушкина, В. Г. Белинского, П. M. Строева, H. А. Полевого и многих друг историков.


















Николай Карамзин


ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
Том семнадцатый


ФИЛОСОФИЯ ЖИЗНИ
КРИТИКА КАРАМЗИНА
ПИСЬМА







Сост.: Н.В. Игнатков, Н.Н. Игнатков

















 
Почти в сорокалетнем возрасте Н. М. Карамзин по просьбе своего брата Василия заказал портрет Дж. Б. Дамону-Ортолани. В письме брату Николай Михайлович писал: «Лучший здешний живописец Дамон обещает весною ехать с нами в деревню и написать там мой портрет




Педагогика

О верном способе иметь в России довольно учителей

Есть два рода людей, у нас и везде: одни верят силе и легким успехам добра, радуются намерением его как делом, и - мимо всех возможных или необходимых препятствий - летят мыслью к счастливому исполнению плана; другие трясут головою при всякой новой идее человеколюбия тотчас находят невозможности, с удивительною методою разделяют их на классы и статьи, улыбаются и заключают обыкновенным припевом ленивого ума: как ни мудри, а все будет по-старому! В доказательство нашего беспристрастия согласимся, что первые не редко обманываются; согласимся даже, что вторые чаще бывают правы; но скажем и то, что люди не успели бы ни в чем хорошем и благородном, если бы все имели такой образ мыслей; смелые законодатели, творцы государственного блага, не сияли бы тогда в истории, и мы не научились бы судить о великих людях по трудностям, которые они преодолевают.

Таким образом и сей новый устав просвещения, которым утешаются добрые патриоты, может иному флегматическому скептику представить великие трудности в своем исполнении. На пример, он скажет: «Где Россия будет находить столько учителей сколько их нужно для уездных и губернских школ по новому образованию? кем наполнятся педагогические институты? можно ли надеяться на довольное число охотников?» Отвечаем ему:

Все знают, что при Московском университете всегда воспитывалось несколько молодых людей на казенном содержании; но не всем, может быть, известна великая польза сего учреждения. Ему обязаны мы тем, что ученое состояние (не смотря на малые свои доныне выгоды и весьма ограниченный круг действия) не погасло в России; что университет наш, славясь иногда чужестранными профессорами, всегда славился и русскими, которые, преподавая науки, в то же время образовали и язык отечественной. Другие учились временно, мимоходом, и редко доучивались; но из питомцев монаршей благодетельности выходили хорошие студенты, бакалавры, магистеры, профессоры. Обязанные моральным бытием своим университету, привыкнув к месту, к людям, к жизни посвященной наукам, они не обольщались выгодами других состояний, оставались в ученом, и с удовольствием брали на себя должность наставников юношества. - Когда же мудрое наше правительство новыми благодеяниями оживит сей институт, то Россия будет иметь столько ученых людей, столько педагогов, сколько ей надобно. Правда, что мы и не знаем другого надежного способа иметь их; но довольно и одного верного.

Число желающих пользоваться сим благодетельным учреждением было всегда так велико, что университет не мог принимать из них ни третьей части, думаю, в определенный законом комплект. Ныне, при новых выгодах ученого звания, сколько бедных молодых людей захотят идти сим путем! сколько небогатых родителей благословят небо и монарха, отдавая детей в такое место, где они будут хорошо содержаны, морально образованы, просвещены, и через несколько лет найдут средство служить отечеству в звании тол полезном! Жалованье учителя городской школы есть уже избыток человека, воспитанного в незнании прихотей. Он же может иметь и посторонние честные доходы: благодарные родители учеников его, купцы, дворяне, без сомнения будут на деле изъявлять ему свою признательность. Сверх того он имеет в виду временные награждения за особенное усердие и способность в отправлении его должности, и наконец всегдашнюю пенсию, какое счастье для человека, который родился в бедности и мог быть тягостью для злополучного отца, если бы благодетельное правительство не взяло на себя его воспитания! - Заметим еще выгоду педагогического состояния. Народный учитель есть, конечно, как говорится, не знатный, не великий господин; но малочиновность бывает оскорбительна для самолюбия только в гражданской деятельности и в частых сношениях с людьми. Учитель по должности своей удален от светского вихря: он есть глава в кругу своем, не имеет нужды в других, а другие имеют в нем нужду (отцы и родственники учеников), и может скорее возгордиться, нежели унизиться в своих чувствах. Сие замечание так справедливо, что во многих европейских землях гордость школьного мастера вошла в пословицу.

Бедность есть с одной стороны несчастье гражданских обществ, а с другой причина добра: она заставляет людей быть полезными, и, так сказать, отдает их в расположение правительства; бедные готовы служить во всех званиях, чтобы только избежать жестокой нищеты. Россия на первой случай может единственно от нижних классов гражданства ожидать ученых, особливо педагогов. Дворяне хотят чинов, купцы богатства через торговлю; они без сомнения будут учиться, но только для выгод своего особенного состояния, а не для успехов самой науки - не для того, чтобы хранить и передавать ее сокровища другим. Слава Богу! нигде уже благородные не думают, что пыльной генеалогической свиток есть право быть невеждою и занимать важнейшие места в государственном порядке; но если и в других землях Европы, гораздо опытнейших и старейших в гражданском образовании, ученый дворянин есть некоторая редкость, то можем ли в России ждать благородных на профессорскую кафедру? Хотя - признаюсь - я душевно бы обрадовался первому феномену в сем роде. Что в самом деле священнее храма наук, сего единственного места, где человек может гордиться саном своим в мире, среди богатств разума и великих идей? Воин и судья необходимы в гражданском обществе; но сия необходимость горестна для человека. Успехи просвещения должны более и более удалять государства от кровопролития, а людей от раздоров и преступлений: как же благородно ученое состояние, которого дело есть возвышать нас умственно, морально, и приближать счастливую эпоху порядка, мира, благоденствия!.. Но я должен извиниться перед читателями: такие мысли далеки от обыкновенных побудительных причин гражданской деятельности.

Говоря о ближайшем и настоящем, скажем, что если в Москве и в каждом ученом округе России будет от трех до пяти сот воспитанников на казенном или общественном содержании, то через 10 или 15 лет университетским правлениям останется только выбирать достойнейших из них до звания учителей. Патриотическая ревность нашего дворянства и купечества может в сем случае обнаружиться с блеском и существенною пользою, чтобы не отяготить казны издержками. Благодеяние есть потребность нежной души: чем предмет его вернее и спасительнее, тем оно должно быть усерднее. Человеколюбивые намерения монарха явно действуют ныне на умы и сердца: везде обнаруживается какая-то филантропия; везде хотят общеполезных учреждений и выдумывают планы. Труд напрасный!.. Оставим правительству учреждать и заводить: удовольствуемся честью и славою способствовать ему в его святых намерениях. Зная главную потребность России, оно всего более желает озарить умы наши светом учения: когда сей великий план его исполнится, тогда будем счастливее и в собственных изобретениях ума и в собственных выдумках для блага людей. Уже патриотизм готов дерзну сказать, удивить Россию своими щедрыми дарами в пользу университетов; но скромность не дозволяет нам еще произнести имени. История нашего отечества доказывает, что многие русские имели славу быть первыми в блестящих делах добра, но никогда не оставались без подражателей: наше время без сомнения не представит исключения. Если мы, усердно прославляя знаменитых благотворителей российской учености, не имеем способов равняться, в щедрости с ними, то все еще можем смело идти к жертвеннику отечества и с малейшим даром. Пусть богатый человек достойно славится тем, что его благотворительность воспитывает десять или двадцать молодых людей при университете: другой не менее его может радоваться мыслью, что, уделяя нечто от плодов своего трудолюбия, даст хотя одному сыну бедного мещанина средство учиться и быть полезным гражданином. Благодеяние такого роду бесконечно, и следствия его переживут наших внуков: ибо всякий образованный ум, действуя на современников, действует и на потомство, которое не особенным откровением, а нашими мыслями и сведениями должно просветиться.

Московские дворяне, издревле знаменитые, давно уже пользуясь благодеянием университета - где они или сами учились или учат детей своих - не захотят ли возвысить его перед новейшими? Не захотят ли присвоить ему славы наделять Россию учителями, а другие университеты профессорами? Для сего (повторяю) надобно только умножить число народных или государственных воспитанников при Московской гимназии; и тогда ректор университетский, вводя какого-нибудь знаменитого иностранца в огромные залы училища, скажет ему: «Вот питомцы щедрого московского дворянства!» С каким удовольствием сии государственные благотворители видели бы успехи молодых людей, обязанных им истинным человеческим бытием! Всякий занимался бы своим особенным питомцем и гордился бы его отличием. Содержание ученика стоит в год около 150 рублей: какое же другое удовольствие можем купить столь дешево?

Нынешнее счастливое состояние России, мудрый дух правления, спокойствие сердец, веселые лица, чувствительность русских к добру, вселяют в нас охоту рассуждать о делах общей пользы. Мы знаем старцев, которые, стоя на краю могилы, с радостными слезами слушают и говорят о надеждах человеколюбия, о благодетельных следствиях просвещения, которых им без сомнения не дождаться. Такие великодушные, бескорыстные чувства трогательны для всякого, еще не мертвого душою человека. - Разные обстоятельства изменяли наш простой, доброй характер, и запятнали его на время; видим людей углубленных в свою личность и холодных для всего народного; но видим и патриотов, в которых истинная русская кровь еще пылает: их сердце всегда откликается на глас отечества, когда он несется с трона.

Ц. Ц.

О любви к отечеству и народной гордости
Любовь к отечеству может быть физическая, моральная и политическая.
Человек любит место своего рождения и воспитания. Сия привязанность есть общая для всех людей и народов, есть дело природы и должна быть названа физическою. Родина мила сердцу не местными красотами, не ясным небом, не приятным климатом, а пленительными воспоминаниями, окружающими, так сказать, утро и колыбель человечества. В свете нет ничего милее жизни; она есть первое счастие, – а начало всякого благополучия имеет для нашего воображения какую-то особенную прелесть. Так нежные любовники и друзья освящают в памяти первый день любви и дружбы своей. Лапланец, рожденный почти в гробе природы, несмотря на то, любит хладный мрак земли своей. Переселите его в счастливую Италию: он взором и сердцем будет обращаться к северу, подобно магниту; яркое сияние солнца не произведет таких сладких чувств в его душе, как день сумрачный, как свист бури, как падение снега: они напоминают ему отечество! – Самое расположение нерв, образованных в человеке по климату, привязывает нас к родине. Недаром медики советуют иногда больным лечиться ее воздухом; недаром житель Гельвеции, удаленный от снежных гор своих, сохнет и впадает в меланхолию; а возвращаясь в дикий Унтервальден, в суровый Гларис, оживает. Всякое растение имеет более силы в своем климате: закон природы и для человека не изменяется. – Не говорю, чтобы естественные красоты и выгоды отчизны не имели никакого влияния на общую любовь к ней: некоторые земли, обогащенные природою, могут быть тем милее своим жителям; говорю только, что сии красоты и выгоды не бывают главным основанием физической привязанности людей к отечеству: ибо она не была бы тогда общею.
С кем мы росли и живем, к тем привыкаем. Душа их сообразуется с нашею; делается некоторым ее зеркалом; служит предметом или средством наших нравственных удовольствий и обращается в предмет склонности для сердца. Сия любовь к согражданам, или к людям, с которыми мы росли, воспитывались и живем, есть вторая, или моральная, любовь к отечеству, столь же общая, как и первая, местная или физическая, но действующая в некоторых летах сильнее: ибо время утверждает привычку. Надобно видеть двух единоземцев, которые в чужой земле находят друг друга: о каким удовольствием они обнимаются и спешат изливать душу в искренних разговорах! Они видятся в первый раз, но уже знакомы и дружны, утверждая личную связь свою какими-нибудь общими связями отечества! Им кажется, что они, говоря даже иностранным языком, лучше разумеют друг друга, нежели прочих: ибо в характере единоземцев есть всегда некоторое сходство, и жители одного государства образуют всегда, так сказать, электрическую цепь, передающую им одно впечатление посредством самых отдаленных колец или звеньев. – На берегах прекраснейшего в мире озера, служащего зеркалом богатой натуре, случилось мне встретить голландского патриота, который, по ненависти к штатгальтеру и оранистам, выехал из отечества и поселился в Швейцарии, между Ниона и Роля, У него был прекрасный домик, физический кабинет, библиотека; сидя под окном, он видел перед собою великолепнейшую картину природы. Ходя мимо домика, я завидовал хозяину, не знав его; познакомился с ним в Женеве и сказал ему о том. Ответ голландского флегматика удивил меня своею живостию: «Никто не может быть счастлив вне своего отечества, где сердце его выучилось разуметь людей и образовало свои любимые привычки. Никаким народом нельзя заменить сограждан. Я живу не с теми, с кем жил 40 лет, я живу не так, как жил 40 лет: трудно приучать себя к новостям, и мне скучно!»
Но физическая и моральная привязанность к отечеству, действие натуры и свойств человека не составляют еще той великой добродетели, которою славились греки и римляне. Патриотизм есть любовь ко благу и славе отечества и желание способствовать им во всех отношениях. Он требует рассуждения – и потому не все люди имеют его.
Самая лучшая философия есть та, которая основывает должности человека на его счастии. Она скажет нам, что мы должны любить пользу отечества, ибо с нею неразрывна наша собственная; что его просвещение окружает нас самих многими удовольствиями в жизни; что его тишина и добродетели служат щитом семейственных наслаждений; что слава его есть наша слава; и если оскорбительно человеку называться сыном презренного отца, то не менее оскорбительно и гражданину называться сыном презренного отечества. Таким образом, любовь к собственному благу производит в нас любовь к отечеству, а личное самолюбие – гордость народную, которая служит опорою патриотизма. Так, греки и римляне считали себя первыми народами, а всех других – варварами; так, англичане, которые в новейшие времена более других славятся патриотизмом, более других о себе мечтают.
Я не смею думать, чтобы у нас в России было но много патриотов; но мне кажется, что мы излишне смиренны в мыслях о народном своем достоинстве, – а смирение в политике вредно. Кто самого себя не уважает, того, без сомнения, и другие уважать не будут,
Не говорю, чтобы любовь к отечеству долженствовала ослеплять нас и уверять, что мы всех и во всем лучше; но русский должен по крайней мере знать цену свою. Согласимся, что некоторые народы вообще нас просвещеннее: ибо обстоятельства были для них счастливее; но почувствуем же и все благодеяния судьбы в рассуждении народа российского; станем смело наряду с другими, скажем ясно имя свое и повторим его с благородною гордостию.
Мы не имеем нужды прибегать к басням и выдумкам, подобно грекам и римлянам, чтобы возвысить наше происхождение: слава была колыбелию народа русского, а победа – вестницею бытия его. Римская империя узнала, что есть славяне, ибо они пришли и разбили ее легионы.  Историки византийские говорят о наших предках как о чудесных людях, которым ничто не могло противиться и которые отличались от других северных народов не только своею храбростию, но и каким-то рыцарским добродушием. Герои наши в девятом веке играли и забавлялись ужасом тогдашней новой столицы мира: им надлежало только явиться под стенами Константинополя, чтобы взять дань с царей греческих. В первом-надесять веке русские, всегда превосходные храбростию, не уступали другим европейским народам и в просвещении, имея по религии тесную связь с Царем-градом, который делился с нами плодами учености; и во время Ярослава были переведены на славянский язык многие греческие книги. К чести твердого русского характера служит то, что Константинополь никогда не мог присвоить себе политического влияния на отечество наше. Князья любили разум и знание греков, но всегда готовы были оружием наказать их за малейшие знаки дерзости.
Разделение России на многие владения и несогласие князей приготовили торжество Чингисхановых потомков и наши долговременные бедствия. Великие люди и великие народы подвержены ударам рока, но и в самом несчастии являют свое величие. Так Россия, терзаемая лютым врагом, гибла со славою: целые города предпочитали верное истребление стыду рабства. Жители Владимира, Чернигова, Киева принесли себя в жертву народной гордости и тем спасли имя русских от поношения. Историк, утомленный сими несчастными временами, как ужасною бесплодною пустынею, отдыхает на могилах и находит отраду в том, чтобы оплакивать смерть многих достойных сынов отечества.
Но какой народ в Европе может похвалиться лучшею судьбою? Который из них не был в узах несколько раз? По крайней мере завоеватели наши устрашали восток и запад. Тамерлан, сидя на троне самаркандском, воображал себя царем мира.
И какой народ так славно разорвал свои цепи? Так славно отметил врагам свирепым? Надлежало только быть на престоле решительному, смелому государю: народная сила и храбрость, после некоторого усыпления, громом и молниею возвестили свое пробуждение.
Время самозванцев представляет опять горестную картину мятежа; но скоро любовь к отечеству воспламеняет сердца – граждане, земледельцы требуют военачальника, и Пожарский, ознаменованный славными ранами, встает с одра болезни. Добродетельный Минин служит примером; и кто не может отдать жизни отечеству, отдает ему все, что имеет… Древняя и новая история народов не представляет нам ничего трогательнее сего общего геройского патриотизма. В царствование Александра позволено желать русскому сердцу, чтобы какой-нибудь достойный монумент, сооруженный в Нижнем Новегороде (где раздался первый глас любви к отечеству), обновил в нашей памяти славную эпоху русской истории. Такие монументы возвышают дух народа. Скромный монарх не запретил бы нам сказать в надписи, что сей памятник сооружен в его счастливое время.
Петр Великий, соединив нас с Европою и показав нам выгоды просвещения, ненадолго унизил народную гордость русских. Мы взглянули, так сказать, на Европу и одним взором присвоили себе плоды долговременных трудов ее. Едва великий государь сказал нашим воинам, как надобно владеть новым оружием, они, взявшего, летели сражаться с первою европейскою армиею. Явились генералы, ныне ученики, завтра примеры для учителей. Скоро другие могли и должны были перенимать у нас; мы показали, как бьют шведов, турков – и, наконец, французов. Сии славные республиканцы, которые еще лучше говорят, нежели сражаются, и так часто твердят о своих ужасных штыках, бежали в Италии от первого взмаха штыков русских.  Зная, что мы храбрее многих, не знаем еще, кто нас храбрее. Мужество есть великое свойство души; народ, им отличенный, должен гордиться собою.
В военном искусстве мы успели более, нежели в других, оттого, что им более занимались, как нужнейшим для утверждения государственного бытия нашего; однако ж не одними лаврами можем хвалиться. Наши гражданские учреждения мудростию своею равняются с учреждениями других государств, которые несколько веков просвещаются. Наша людскость, тон общества, вкус в жизни удивляют иностранцев, приезжающих в Россию с ложным понятием о народе, который в начале осьмого-надесять века считался варварским.
Завистники русских говорят, что мы имеем только в высшей степени переимчивость; но разве она не есть знак превосходного образования души? Сказывают, что учители Лейбница находили в нем также одну переимчивость.
В науках мы стоим еще позади других для того – и для того единственно, что менее других занимаемся ими и что ученое состояние не имеет у нас такой обширной сферы, как, например, в Германии, Англии и проч. Если бы наши молодые дворяне, учась, могли доучиваться и посвящать себя наукам, то мы имели бы уже своих Линнеев, Галлеров, Боннетов. Успехи литературы нашей (которая требует менее учености, но, смею сказать, еще более разума, нежели, собственно, так называемые науки) доказывают великую способность русских. Давно ли знаем, что такое слог в стихах и прозе? И можем в некоторых частях уже равняться с иностранцами. У французов еще в шестом-надесять веке философствовал и писал Монтань: чудно ли, что они вообще пишут лучше нас? Не чудно ли, напротив того, что некоторые наши произведения могут стоять наряду с их лучшими как в живописи мыслей, так и в оттенках слога? Будем только справедливы, любезные сограждане, и почувствуем цену собственного. Мы никогда не будем умны чужим умом и славны чужою славою: французские, английские авторы могут обойтись без нашей похвалы; но русским нужно по крайней мере внимание русских. Расположение души моей, слава богу! совсем противно сатирическому и бранному духу; но я осмелюсь попенять многим из наших любителей чтения, которые, зная лучше парижских жителей все произведения французской литературы, не хотят и взглянуть на русскую книгу. Того ли они желают, чтобы иностранцы уведомляли их о русских талантах? Пусть же читают французский и немецкие критические журналы, которые отдают справедливость нашим дарованиям, судя по некоторым переводам . Кому не будет обидно походить на Даламбертову мамку, которая, живучи с ним, к изумлению своему услышала от других, что он умный человек? Некоторые извиняются худым знанием русского языка: это извинение хуже самой вины. Оставим нашим любезным светским дамам утверждать, что русский язык груб и неприятен; что charmant и s;duisant, expansion и vapeurs  не могут быть на нем выражены; и что, одним словом, не стоит труда знать его. Кто смеет доказывать дамам, что они ошибаются? Но мужчины не имеют такого любезного права судить ложно. Язык наш выразителен не только для высокого красноречия, для громкой, живописной поэзии, но и для нежной простоты, для звуков сердца и чувствительности. Он богатее гармониею, нежели французский; способнее для излияния души в тонах; представляет более аналогических слов, то есть сообразных с выражаемым действием: выгода, которую имеют одни коренные языки! Беда наша, что мы все хотим говорить по-французски и не думаем трудиться над обработыванием собственного языка: мудрено ли, что не умеем изъяснять им некоторых тонкостей в разговоре? Один иностранный министр сказал при мне, что «язык наш должен быть весьма темен, ибо русские, говоря им, по его замечанию, не разумеют друг друга и тотчас должны прибегать к французскому». Не мы ли сами подаем повод к таким нелепым заключениям? – Язык важен для патриота; и я люблю англичан за то, что они лучше хотят свистать и шипеть по-английски с самыми нежными любовницами своими, нежели говорить чужим языком, известным почти всякому из них.
Есть всему предел и мера: как человек, так и народ начинает всегда подражанием; но должен со временем быть сам собою, чтобы сказать: «Я существую морально!» Теперь мы уже имеем столько знаний и вкуса в жизни, что могли бы жить, не спрашивая: как живут в Париже и в Лондоне? Что там носят, в чем ездят и как убирают домы? Патриот спешит присвоить отечеству благодетельное и нужное, но отвергает рабские подражания в безделках, оскорбительные для народной гордости. Хорошо и должно учиться; но горе и человеку и народу, который будет всегдашним учеником!
До сего времени Россия беспрестанно возвышалась как в политическом, так и в моральном смысле. Можно сказать, что Европа год от году нас более уважает, – и мы еще в средине нашего славного течения! Наблюдатель везде видит новые отрасли и развития; видит много плодов, но еще более цвета. Символ наш есть пылкий юноша: сердце его, полное жизни, любит деятельность; девиз его есть: труды и надежда! – Победы очистили нам путь ко благоденствию; слава есть право на счастие.

О публичном преподавании наук в Московском университете

Никогда Науки не были столь общеполезны, как в наше время. Язык их, прежде трудный и мистический, сделался легким и ясным. Знания, бывшие уделом особенного класса людей, собственно называемого ученым, ныне более и более распространяются, вышедши из тесных пределов, в которых они долго заключались. Великие Гении, убежденные в необходимости народного просвещения как для частного, так и для Государственного блага, старались и стараются заманить людей в богатые области Наук, сообщая им важные истины и сведения не только понятным, но и приятным образом, и ведут их к сокровищам ума путем, усеянным цветами.
В сие щастливое для Наук время мудрое наше Правительство размножило их источники в России и открыло им новые способы действовать на ум народа. К числу сих способов принадлежат и публичные лекции Московского Университета. Цель их есть та, чтобы самым тем людям, которые не думают и не могут исключительно посвятить себя ученому состоянию, сообщать сведения и понятия о Науках любопытнейших.
Две из них заслуживают по справедливости имя важнейших для человека: одна представляет Натуру во всей бесчисленности ее творений, описывая вид, образ жизни или бытия существ; другая Наука знакомит нас с судьбою человеческого рода, изображая великие картины Государств, и вникая в причины их славы, щастия и падения. Я говорю об Истории Естественной, еще ближайшей к нам Истории Народов; знание той и другой необходимо для человека и гражданина, естьли он желает называться просвещенным.
К сим двум Наукам Московский Университет для публичных лекций присоединил еще Опытную Физику и систематическое обозрение торговли. Первая самым приятным образом занимает ум изъяснением любопытных физических открытий и представляет чудесное действие сил Натуры, о которых не только Древние, но и самые ученые Физики седьмаго-надесять века не имели понятия. - Торговля, будучи связию народов, меною их промышленности, доставлением многих приятностей жизни и способом как частного, так и государственного обогащения, сделалась ныне важною Наукою для людей, которые посвящают себя ее великим предприятиям, и весьма любопытною для того, кто хочет иметь ясные идеи о политическом состоянии нынешних Государств. Не только купцу или человеку, обязанному по своей гражданской должности знать основание, свойство и ход торговли, но и всякому другому приятно иметь сведение о разных родах Коммерции, о Государственных выгодах, от нее происходящих, - о Государственных правилах, которым в рассуждении торговли следуют благоразумные Министры, - о Банках, обращении денег, курсе и проч.
Щастливое избрание предметов для сих публичных лекций доказывается числом слушателей, которые в назначенные дни собираются в Университетской зале. Любитель просвещения с душевным удовольствием видит там знатных Московских Дам, благородных молодых людей, духовных, купцов, студентов Заиконоспасской Академии и людей всякого звания, которые в глубокой тишине и со вниманием устремляют глаза на Профессорскую кафедру.
Можно было предвидеть, что лекции Опытной Физики привлекут более слушателей, нежели другие. Не мое дело сравнивать таланты достойных Господ Профессоров; но феномены силы электрической, гальванизма, опыты аэростатические и проч. сами по себе столь любопытны, и Господин Страхов изъясняет их столь хорошо, столь вразумительно, что публика находит отменное удовольствие в слушании его лекций. Таким образом, и в Париже, где славнейшие Ученые - Фуркруа, Вокелен, Вижье, Шарль и другие - занимают любопытных преподаванием Наук в Лицеях, Опытная Физика сделалась модною Наукою. Любезнейшие светские женщины и лучшие молодые люди составляют там многочисленную аудиторию Профессора Шарля.
Вообще должно отдать справедливость ревности и талантам Господ Московских Профессоров, которые, не имея доныне случая преподавать Науки публично, столь успешно начали и продолжают свои лекции. - Господин Политковский, следуя Линнеевой Системе, проходит царства Натуры, изъясняет ученые слова и наименования, еще новые в языке Руском, и замечает все достойное удивления как в общем плане творения, так и в особенных существах, старается возбудить в слушателях любовь к великой Науке Природы. - Лекции Господина Гейма, представляя в системе все отношения торговли, служат доказательством его обширных познаний в сей части. Руской язык не есть его природный; но он говорит им чисто и правильно. - Молодой Профессор Шлецер, читая Историю Европы со времен падения Римской Империи (по искусному Робертсонову введению в Историю Карла V), не только именем, но и талантом своим напоминает славного Геттингенского Шлецера, отца его. Он говорит с живостию и с благородным красноречием, предлагая слушателям собственные зрелые мысли о случаях и характерах. История средних веков, столь отличная от древней Греческой и Римской, не менее их достойна любопытства, изображая страстное волнение народов, смесь их и наконец рождение новых, которые, выходя, так сказать, мало-помалу из всеобщего Хаоса, сделались основателями нынешних великих Государств Европейских. Мысль преподавать сию важную часть Истории в Московском Университете для публики и наиболее для молодых людей была весьма щастливою мыслию. Всякой хорошо воспитанный человек имеет понятие о древних Государствах, о судьбе Афин, Спарты, Рима, но многие ли умеют ясно вообразить себе происшествия, которые следовали за падением Римской Империи, и преобразили Европу? Тем нужнее впечатлевать их в разум юношества систематическим изустным предложением, которое остается в памяти долее всего читаемого нами в книгах. - Немецкий язык, на котором Господин Шлецер преподает Историю, хотя вообще и не столь известен у нас, как Французский; однакож сей достойный Профессор имеет довольно слушателей из числа благородных молодых людей, для которых наставления его могут быть тем полезнее.
Сии публичные лекции должны со временем иметь еще более успеха, то есть образовать еще большее число любителей учености в таком городе, который можно назвать столицею Российского Дворянства, и в такой век, когда отличные сведения необходимы для утверждения знаменитых прав Дворянских; когда для всякого важного Государственного места требуется разум просвещенный; когда мудрое наше Правительство замечает молодых людей, ревностных к снисканию знаний. Нежные отцы семейств ничего не жалеют у нас для воспитания детей, но иностранные учители, которым платят они столь дорого, могут ли питомцев своих наставлять в важных Науках? По крайней мере весьма редко; а необыкновенное не может служить примером. И так не должны ли сии попечительные отцы, живущие в Москве, радоваться тому, что дети их могут ныне столь удобно и легко приобретать драгоценные знания, слушая лекции Университетские?
После всего, что великодушный АЛЕКСАНДР сделал и делает для укоренения Наук в России, мы не исполним долга Патриотов и даже поступим неблагоразумно, естьли будем еще отправлять молодых людей в чужие земли, учиться тому, что преподается в наших Университетах. Московский отличается уже в разных частях достойными учеными Мужами: скоро Новые Профессоры, вызванные из Германии и в целой Европе известные своими талантами, умножат число их, и первый Университет Российский, под руководством своего деятельного и ревностного к успеху Наук Попечителя, возвысится еще на степень славнейшую в ученом свете.

Антология педагогической мысли России первой половины XIX в.


Мысль! Великое дело!
Что же и составляет величие
человека, как не мысль!

А. С. Пушкин

XIX век оставил богатое наследие русской педагогической мысли. В данном томе содержатся отрывки из произведений передовых педагогов, русских писателей, мыслителей, ученых, общественных и политических деятелей первой половины XIX в. о народном образовании и воспитании. Разумеется, часто речь идет о проблемах, уже давно решенных в нашей стране в результате победы Великого Октября и создания советской школы и педагогики. Тем не менее публикуемые материалы представляют большой интерес: они отражают свою эпоху. Однако понять и оценить их можно лишь с учетом российской действительности того времени. Их нужно осмыслить и в свете нашего современного опыта, всего пройденного страной пути.

Кратко можно сказать, что публикуемые источники раскрывают панораму истории школы и педагогических идей в России в условиях обострявшегося кризиса крепостнической системы и подготовки перехода к капитализму, хотя и с пережитками прошлого.

Хронологические рамки данного тома условны и несколько уже указанного процесса. Поскольку в предыдущем томе «Антологии педагогической мысли России XVIII в.» полностью отражен XVIII в., составители взяли за исходный пункт создание Министерства народного просвещения в 1802 г. и некоторые законодательные акты начала XIX в. об учебных заведениях, составленные не без влияния Просвещения XVIII в. Эти постановления имели целью в какой-то мере приспособить обучение и воспитание в стране к новым потребностям административного управления, армии и флота, сельского хозяйства, торговли и промышленности, но при непременном сохранении устоев реакции. Подобный курс велся и в дальнейшем. Вот почему представители прогрессивной педагогической мысли России неустанно искали различные пути преодоления сословной узости и ограниченности образования и воспитания, звали к распространению просвещения в народных массах, осуждали отрыв правящего класса от трудового народа и раболепное преклонение дворян перед всем иностранным, проводили гуманные идеи, подтачивавшие крепостное право и царское самовластие, высказывались за расширение реального образования, против схоластических методов обучения.

В томе отражено время, когда педагогическую мысль развивали прогрессивно настроенные умеренно-либеральные деятели, находившиеся под влиянием идей Просвещения, а затем дворянские революционеры и великие русские революционные демократы середины XIX столетия. Много плодотворных идей на самом высоком профессиональном уровне высказывалось учеными и педагогами, деятелями просвещения, критически оценивавшими существовавшие порядки.

Правительственная политика представлена в томе некоторыми официальными документами. Позиции самодержавно-крепостнической реакции в деле народного просвещения и воспитания отражены в томе меньше, чем передовые идеи, и это правильно, ибо материалы такого рода мало интересны для современного читателя. Но чтобы понять всю остроту идейной борьбы в сфере образования и воспитания, надо помнить о мракобесии и обскурантизме таких реакционных представителей власти, как министр просвещения А. Н. Голицын, попечители учебных округов М. Л. Магницкий и Д. П. Рунич, известные гонениями на все передовое в университетах и школах.

Составители тома уделили немало внимания идеям декабристов об образовании и воспитании, их просветительской деятельности и революционному патриотизму, которому в 30-х гг. XIX в. царское самодержавие в лице министра просвещения С. С. Уварова противопоставило формулу «православие, самодержавие, народность».

Материалы тома о передовой педагогической мысли России 30-50-х гг., особенно о взглядах В. Г. Белинского, Н. П. Огарева, А. И. Герцена, отражают процесс, который В. И. Ленин выразил словами: «Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 21. С. 261. 6 К читателям). В томе широко представлены и умеренно-либеральные тенденции педагогической мысли, практический опыт многих деятелей просвещения. Книга содержит многие прогрессивные идеи о воспитании и обучении, которые составляют наше культурное наследие и представляют не только исторический интерес.

Советские педагоги профессора, учителя, родители, все те, кто интересуется историей школы, образования и воспитания, найдут в этом издании немало ценного и поучительного.


Школа и педагогическая мысль России первой половины XIX в. (до реформ 60-х гг.)

В конце XVIII и первой половине XIX в. общая политическая ситуация в Европе, в том числе и в России, складывалась под влиянием буржуазно-демократических движений вообще и буржуазно-национальных в частности. Во всех странах Европы росло освободительное движение, которое проявлялось в стихийных крестьянских восстаниях, в организованных выступлениях буржуазно-демократических элементов. Повсеместно отмечалось обострение классовой борьбы.

Социально-экономическое развитие России в первой половине XIX в. характеризовалось дальнейшим углублением процесса разложения феодально-крепостнической системы хозяйства. Развитие капиталистических отношений, растущее товарное производство, оживление торговли, появление крупных городов с промышленными окраинами ставили новые задачи перед существующей системой образования. Новые средства транспорта, новые машины и оборудование требовали специально подготовленных работников, имеющих профессиональное образование.

К началу XIX в. общее образование в России было представлено малыми и главными училищами, созданными в 80-х гг. XVIII в. К 1800 г. насчитывалось всего 315 училищ, в которых обучалось 18 128 учащихся мужского и 1787 - женского пола. В них преподавали 790 учителей (См.: Сборник материалов для истории просвещения в России. Т. I. Спб., 1893. С. 339 - 340.) . Но стране необходимо было гораздо больше образованных людей. Остро осознается важность и необходимость расширения начального образования как основы всей системы народного просвещения. Возникает вопрос о подготовке учителей для общеобразовательных школ, так как без этого невозможно было осуществить назревшие практические вопросы просвещения.

Французская революция конца XVIII в. выдвинула требование всеобщего и бесплатного начального образования. Идея народного образования, общего для всех граждан, бесплатного в пределах знания, необходимого всем людям, была воспринята прогрессивными кругами буржуазии и дворянства многих стран, не исключая России. Потребность общедоступного образования для народных масс была осознана русскими просветителями (Н. И. Новиков, А. Н. Радищев) еще во второй половине XVIII в. Педагогические идеи этого времени, пополненные концепциями французской революции о народном образовании, составили прогрессивное направление педагогической мысли России в начале XIX в.

Однако феодально-крепостнические отношения задерживали развитие общего образования в стране. Помещики и дворяне не были заинтересованы в том, чтобы крепостное крестьянство, которое составляло значительную часть населения России, получило хотя бы начальное образование. Название высшего органа государственного управления школами совсем не соответствовало проводимой им политике: Министерство народного просвещения меньше всего заботилось о просвещении народа; прежде всего оно служило сословным интересам дворянства.

Недолгое царствование Павла I (1796 - 1801) закончилось дворцовым переворотом: Павел I был убит, а на престол вступил его сын Александр I (1801 - 1825). Правительство Александра I вынуждено было принять меры по устранению крайне реакционных последствий правления Павла I, выступить с обещанием ряда реформ. Его политика в области культуры и образования в первые годы царствования напоминала некоторые черты «просвещенного абсолютизма» периода Екатерины II.

В целях централизации государственного аппарата вместо существовавших ранее коллегий указом от 8 сентября 1802 г. были созданы 8 министерств, в их числе Министерство народного просвещения, в учреждении которого давно назрела необходимость. Под руководством П. В. Завадовского, назначенного министром, проходила разработка нового школьного устава и проведение в жизнь учебной реформы. В январе 1803 г. были изданы «Предварительные правила народного просвещения», а затем «Устав учебных заведений, подведомых университетам» (1804), в которых определялась структура образования в стране и система управления учебными заведениями. Устав 1804 г. исходил из наличия в России системы школ, организованной в конце XVIII в. при участии Ф. И. Янковича де Мириево (Подробнее о Ф. И. Янковиче де Мириево см. в кн.: Антология педагогической мысли России XVIII в. М., 1985. С. 234-260.) . Создается единая система общего образования. В силу этого прежние главные и малые народные училища постепенно должны быть преобразованы.

Новая система образования предусматривала четыре ступени: высшая - университеты (в каждом округе), средняя - гимназии (в каждом губернском городе), промежуточная - уездные училища (по одному в каждом уезде), низшая - приходские (в городах, селах). Все четыре ступени преемственно связаны между собой: каждая предшествующая ступень является основой для перехода учащихся на новую образовательную ступень (желающий учиться в университете должен пройти курс гимназии; для поступления в гимназию - курс уездного училища, а в уездное училище можно было поступить, окончив курс приходского). В основу всей системы образования были поставлены приходские училища.

Осуществление реформы началось с университетов. До издания «Устава учебных заведений, подведомых университетам» в России было только три университета: Московский, Дерптский и Виленский. Теперь открывались Казанский, Петербургский и Харьковский. С развитием в России университетского образования эти учебные заведения стали центрами науки, в том числе и педагогической. При университетах существовали педагогические или учительские институты, готовившие преподавателей для самих университетов, высших школ, гимназий. Исследования ученых первых университетов внесли новые представления о значении умственного труда, создали много полезных научных работ, в том числе и о воспитании. С начала 50-х гг. при некоторых университетах были открыты кафедры педагогики (в январе 1851 г. - в Московском университете).

Преобразование бывших гимназий, главных народных училищ в гимназии нового типа и малых народных училищ в уездные началось вскоре после издания Устава 1804 г. и продолжалось почти 20 лет.

Дворянство, привыкшее к льготам, стремилось к укороченному образованию, а по новым правилам, чтобы получить только гимназическое образование, нужно было учиться в течение семи лет, затем еще несколько лет в университете. Для детей дворян были созданы особые типы общеобразовательных учебных заведений - лицеи, в которых за более короткий срок воспитанники получали образование, приравненное к университетскому.

В разработке «Предварительных правил...» и Устава 1804 г. участвовали видные ученые (академики Н. Я. Озерецковский, С. Я. Румовский и др.) и педагоги (Ф. И. Янкович де Мириево и др.). Основные педагогические положения «Предварительных правил...» и Устава 1804 г. отражали передовые идеи своего времени (светскость, единство системы народного образования и др.), а также приемы и методы обучения. Правила и требования к педагогическим коллективам и учащимся, даже административно-правовые нормы Устава 1804 г. выдержаны в духе довольно мягкого отношения к личности, носят воспитательный характер. Эти документы, по существу, составляют руководство для учителей, особенно в той части Устава 1804 г., где предписываются правила обучения и воспитания.

При подготовке этих документов широко использовались не только отечественные, но и зарубежные достижения школьного опыта и педагогической мысли. И хотя не все ценные идеи укоренились в практике русского просвещения, тем не менее Устав 1804 г. оказал прогрессивное влияние на последующий ход развития педагогики.

Однако многие положения Устава 1804 г. часто или не доходили до учителя, или нарушались им. Положенные в основу требований Устава 1804 г. педагогические идеи о «приучении учащихся к трудолюбию, возбуждению у них охоты к учению, о воспитании честности и благонравия, исправлении дурных наклонностей» и многом другом практически не внедрялись в школе.

Самая важная часть школьной реформы - устройство приходских училищ - была осуществлена наименее удовлетворительно. Приходские училища содержались за счет благотворительности, в то время как содержание гимназий и университетов обеспечивалось государством. Это привело к очень медленному росту количества приходских школ, которые часто не открывались из-за нехватки средств. Для массового начального образования почти ничего не было сделано. Это признал даже министр народного просвещения А. С. Шишков (1824-1828), заявив, что народного образования в России почти нет.

Устав 1804 г. просуществовал почти четверть века. По педагогическому содержанию, по значению в области формирования отечественного просвещения многие историки относят его к школьным уставам либерального направления. Однако, как показала практика осуществления этого устава, многие прогрессивные педагогические идеи были нереальны в стране с крепостническим укладом. Крепостное право было самым главным препятствием на пути решения вопроса о начальном образовании народа.

«Предварительные правила народного просвещения», Устав 1804 г., а потом и Устав 1828 г. в известной мере повторяют некоторые основные положения Устава 1786 г.: государственность, всесословность, светскость училищной системы. Однако ни один из этих принципов (исключение - государственность, да и то не в полной мере, так как допускались частные училища, пансионы) не был осуществлен ни при Екатерине II, ни при Александре I. Идея всесословности оказалась неосуществимой в феодальном государстве, основанном на сословном общественном укладе. Правительство запретило принимать в гимназии детей крепостных, затруднило поступление в гимназию и университет детей купцов, ремесленников, мещан. Было открыто много сословных учебных заведений, куда принимались только дети дворян (благородные пансионы, лицеи, училище правоведения), а также закрытых военных учебно-воспитательных заведений для дворян (кадетские корпуса, пажеский корпус и др.).

Принцип светскости так и остался на бумаге: уже на шестом году действия Устава 1804 г. в учебном плане гимназии прочное место занял закон божий, хотя вначале в учебном плане его не было. Что касается религиозного воспитания, то оно и не прекращалось во всех учебных заведениях России. Умеренно-либеральные тенденции в просветительской политике вытесняются религиозными и мистическими идеями. В 1817 г. Министерство народного просвещения было преобразовано в Министерство народного просвещения и духовных дел, во главе которого встал мистик и реакционер А. Н. Голицын (1773 - 1844). Религиозные принципы легли в основу воспитания и образования. Во всех учебных заведениях страны было введено изучение догм «священного писания». Соединение веры и знания провозглашалось целью умственного развития, но под этим соединением фактически понималось полное подчинение науки религии: наука оказывалась служанкой веры. Либеральному настроению части общества был противопоставлен мистицизм как форма противодействия свободолюбивым мыслям и чувствам.

Обострение социально-экономических противоречий, усиление борьбы против изживших себя крепостнических отношений привели к возникновению в стране освободительного общественного движения. Первоначально оно было представлено поколением дворянских революционеров - декабристами, воспитанными на идеях Великой французской революции, идеях просветителей Западной Европы и прогрессивных русских писателей, особенно А. Н. Радищева. На мировоззрение декабристов большое влияние оказали Отечественная война 1812 г., заграничные походы русской армии 1813 - 1814 гг. и революционные события на Западе в 1820 - 1821 гг.

В преобразовании России декабристы отводили большую роль просвещению, образованию народа. Развертывание педагогической деятельности декабристов связано с возникновением в 1818 г. «Союза благоденствия». В его уставе одна из статей посвящена вопросам культуры и просвещения. Распространение среди соотечественников просвещения и истинных правил нравственности было первейшей обязанностью каждого члена «Союза благоденствия». Предусматривалось широкое образование народа путем открытия училищ, распространения книг и т. п. В конституции С. П. Трубецкого (§ 10) грамотность - необходимое условие для приобретения политических прав: «Никто, не обучившийся русской грамоте, не может быть признан гражданином». «Русская правда» П. И. Пестеля особо выделяет: «Учебные заведения устроить таким образом, чтобы они в полной мере возможную пользу приносили...» Среди уставных требований к членам тайных обществ (в Петербурге и на юге России) было и такое, которое обязывало каждого личным примером оказывать гуманизирующее влияние на окружающих. А люди, «преданные игре, вину и женщинам», из общества исключались.

Члены «Союза благоденствия» Ф. П. Глинка и Ф. Н. Толстой основали Вольное общество учреждения училищ по методу взаимного обучения (см. коммент. 1 на с. 531). Позднее в состав общества вошли С. П. Трубецкой, И. Г. Бурцев, Н. М. Муравьев, В. К. Кюхельбекер и другие декабристы. Вольное общество открыло в Петербурге бесплатное училище на 250 мест. За четыре года (1818 - 1822) в нем обучилось грамоте 815 детей. В это же время в Петербурге и Гатчине были учреждены еще три училища. Кроме того, Вольное общество открыло центральную школу для солдат гвардейского корпуса. Были открыты школы в Преображенском, Московском, Кавалергардском и Егерском полках. Общество издавало учебные таблицы, использовавшиеся при обучении грамоте. В них первыми словами были «свобода», «воля», «раб», «мятеж» и т. п. Таблицы, как и все обучение в училищах Вольного общества, воспитывали солдат в духе осознания ими человеческого достоинства и чувства свободы.

После восстания Семеновского полка (1820) все таблицы были изъяты, а Вольное общество в 1822 г. было закрыто. Последовали ограничения со стороны Министерства народного просвещения на применение метода взаимного обучения в общеобразовательных учебных заведениях: было рекомендовано пользоваться им только тогда, когда в начальных классах на одного учителя приходилось более 100 учеников, да и то при обучении письму и счету.

Были вольные училища для солдат и на юге России (полковые школы), в которых солдат учили грамоте (1818 - 1821).

Деятельность декабристов до восстания (14 декабря 1825 г.) и после него, во время ссылки, жизни в Сибири, свидетельствует не только об их теоретическом интересе к вопросам культуры и просвещения, но и о многих попытках осуществления просветительских планов. Особенно замечательна Ялуторовская колония декабристов, в которой И. Д. Якушкин основал две школы - для мальчиков (1842) и для девочек (1846). Обучение велось также по методу взаимного обучения. В городке Ялуторовске и в поселениях декабристы проводили культурно-просветительскую работу среди жителей Сибири (И. И. Пущин и др.).

Дела и заветы декабристов явились одним из важнейших истоков формирования общественно-политической мысли в России. Декабристы оказали огромное влияние на направление и характер развития педагогической мысли того времени. Взгляды дворянских революционеров на воспитание формировались в связи с общим развитием их мировоззрения, политической активности и общественной деятельности. Придавая большое значение просвещению, они понимали, что только просвещением нельзя изменить существующий социальный порядок. Для общественных перемен требовалась решительная революционная борьба против царизма. Декабристы были первыми русскими революционерами, которые с оружием в руках выступили против царского самодержавия. «В 1825 году, - писал В. И. Ленин, - Россия впервые видела революционное движение против царизма...» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 30. С. 315.) Взгляды декабристов на обучение и воспитание предшествовали революционно-демократической педагогике в России.

После подавления восстания декабристов царское самодержавие обрушилось репрессиями на существующую систему образования как на виновника «крамолы», рассадник свободомыслия. Официально провозглашается охранительная идеология, опирающаяся на религию, сословно-крепостническую «народность», самодержавие. Первым ее глашатаем стал А. С. Шишков, который осуществил переход к новому школьному уставу, изданному в 1828 г. Устав 1828 г. должен был оградить самодержавное государство от общественной «смуты». Этот устав по существу воплотил уже сложившиеся реакционные тенденции Александра I.

Идеологическим выражением незыблемости самодержавия и крепостнической политики Николая I явилась реакционная теория министра народного просвещения С. С. Уварова, которая в совокупности принципов составила официальную педагогику с ярко выраженным реакционным обоснованием, известным как формула Уварова: «Православие, самодержавие, народность». Программа министра народного просвещения сводилась к тому, чтобы привить юношеству «истинно русские охранительные начала православия, самодержавия, народности». Основы русской государственности, сложившиеся исторически, должны оставаться незыблемыми и священными, как и православие - вера предков и отцов. Отечественный дух должен возбуждаться без всякой «примеси современных идей политических». Руководствоваться следует исключительно идеей русского народа, православного, преданного престолу и алтарю. С этой позиции должны преподаваться русский язык, русская словесность, русская история и история русского законодательства, считал С. С. Уваров (См.: Уваров С. С. Десятилетие Министерства народного просвещения. (1833-1843). Спб., 1864.)

Многие видные государственные и общественные деятели первой половины XIX в. занимались вопросами просвещения и воспитания. Михаил Никитич Муравьев (отец декабристов Никиты и Александра Муравьевых), будучи попечителем Московского университета (1803 - 1807) и товарищем министра в Министерстве народного просвещения, внес определенный вклад в развитие просвещения. Ему принадлежат мысли о том, что законы управляют обществом, а «воспитание приготовляет души будущих граждан к исполнению законов. Следовательно, оно должно быть одним из главнейших предметов законодателей и правителей» (Муравьев М. Н. Полн. собр. соч. Ч. 3. Спб., 1820. С. 200-202.).

Общественному деятелю первой половины XIX в. Василию Назаровичу Каразину (1773 - 1842), имя которого связано с открытием Харьковского университета, принадлежат педагогические сочинения «Речь об истинной и ложной любви к Отечеству», «О воспитании женского пола в низших состояниях» и др. (См.: Каразин В. Н. Сочинения, письма, бумаги. Харьков, 1910.).

Определенный вклад в развитие педагогической мысли первой половины XIX в. внесли Николай Федорович Кошанский (1784-1831) - профессор Царскосельского лицея (1811 -1828), автор учебных книг по риторике, а также книги «Наставление учителям, заключающее в себе общие правила для руководства их»; Михаил. Васильевич Петрашевский (Буташевич-Петрашевский, 1821 -1866) -русский революционер, деятель освободительного движения, издавший «Карманный словарь иностранных слов», в котором опубликованы его статьи по социально-педагогическим вопросам.

В области просвещения следует отметить положительное влияние государственного и политического деятеля М. М. Сперанского. При составлении правительственных постановлений и проектов указов он руководствовался убеждением, что сначала надо просветить народ, чтобы управлять просвещенным народом посредством законов. Его просветительские взгляды нашли отражение в ряде правительственных документов.

Вопросы воспитания и обучения волновали многих прогрессивных людей того времени. На средства частных лиц открывались школы, училища, благотворительные учреждения (сиротские дома, приюты и т. п.). В с. Архангельском Смоленской губернии в своей усадьбе отставной морской офицер князь А. А. Ширинский-Шихматов открыл школу и более 30 лет (1818 - 1849) обучал крестьянских мальчиков и девочек, а по воскресным дням взрослых крестьян грамоте. После занятий в школе он учил крестьянских детей столярному и плотницкому делу, шелкопрядению на фабрике и другим ремеслам. К сожалению, этот почти уникальный опыт не изучен и поныне.

Столь же мало изучен и другой редкий опыт. В своем подмосковном имении основал пансион (1805) и стал воспитывать в нем детей Владимир Васильевич Измайлов (1773 - 1831). Почти десять лет он экспериментировал, стараясь использовать применительно к России педагогические идеи Ж. -Ж. Руссо. Деятельность В. В. Измайлова была значительным явлением в истории русской педагогики. Родоначальник педагогической журналистики в России, издатель первого педагогического журнала «Патриот» (1804), он выступал против изнеженного воспитания детей, придавал большое значение их физическому воспитанию, играм, забавам. В статье «О русском старинном воспитании» он призывает «заимствовать от предков все, что было хорошего в их простоте, добронравии и физическом воспитании... принять добродетели других веков, не отказываясь от преимущества нашего, может ли оскорбить справедливую гордость русских? Вот чего недостает нам, как и другим народам, среди блеска просвещения...» (Измайлов В. В. О русском старинном воспитании // Патриот. 1804. Т. II. С. 3-19.). Один из современников В. В. Измайлова вспоминал о нем: «Он был окружен своими питомцами, которых любит более, нежели отцы и матери... которым посвящает жизнь свою... он любит страстно ботанику, занимается ею всякий день, описывает цветы, делает травники, имеет своего Эмиля - одного из питомцев, который неразлучен с ним и которого учит столярному ремеслу» (Аглая. 1808. № XI. С. 25-29.). В. В. Измайлов хорошо понимал образовательное и воспитательное значение занятий естественными науками. Об этом он писал в своем журнале. По структуре журнал «Патриот» делился на три части: для родителей и воспитателей, для детей, для молодежи. Оригинальных статей в нем печаталось немного, больше переводных (из сочинений И. Г. Песталоцци, Ж. -Ж. Руссо и других зарубежных педагогов). Печаталась библиография иностранных и русских книг по педагогике. Впоследствии, став редактором журнала «Вестник Европы», В. В. Измайлов по-прежнему уделял много внимания вопросам воспитания.

Появление и развитие общей и педагогической периодической печати способствовали выработке более широких взглядов на воспитание, знакомству с различными образовательными системами. Литературно-политический журнал «Вестник Европы» (1802 - 1803), издаваемый Н. М. Карамзиным, сыграл заметную роль в развитии интереса к вопросам просвещения и воспитания, к начавшимся преобразованиям школьной системы в стране. На страницах журнала Н. М. Карамзин пишет о необходимости и пользе просвещения для народа, надеясь, что широкое просвещение способно устранить недостатки нравственного воспитания в семье. Хорошее воспитание, по мнению Н. М. Карамзина, может дать больше молодых людей с характером и твердой волей, с устоявшимся образом мыслей.

Идею просвещения народных масс поддерживал и В. А. Жуковский, который писал, что «просвещение необходимо для человека во всяком состоянии и может быть благодетельно в самой хижине земледельца». Под просвещением он понимал «приобретение настоящего понятия о жизни, знание лучших и удобнейших средств ею пользоваться, усовершенствование бытия своего, физического и морального».

Антикрепостническую позицию занимали некоторые издатели «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств», возникшего в Петербурге (1801). В последующие два года это общество выпустило два тома сборника «Свиток муз» (1802 - 1803), а в 1804 г. - первую часть своего «Периодического издания». Здесь выделялись статьи И. П. Пнина и В. В. Попугаева. В книге «Опыт о просвещении относительно к России» (1804) И. П. Пнин писал, что не число ученых и писателей измеряет успехи образованности - не в них заключается просвещение, а в равновесии общественных сил, сословий, в непреложном исполнении долга каждым. Признавая право каждого человека на образование, И. П. Пнин, однако, отстаивал сословное обучение. Он считал, что необходимо освободить от крепостной зависимости крестьян, что только их освобождение откроет путь к просвещению народа. Здесь И. П. Пнин оказывался близок к А. Н. Радищеву, хотя и не поднялся до его революционных выводов.

С 1803 г. Министерство народного просвещения начало выпускать журнал «Периодическое сочинение о успехах народного просвещения». Под этим названием журнал выходил до 1819 г. Более разнообразным по содержанию был «Санкт-Петербургский журнал» (1804 - 1809), орган Министерства внутренних дел, помещавший не только официальные сообщения, но и переводные и оригинальные сочинения об управлении и просвещении («О распространении познания законов», «О пользе просвещения», «О свободе книгопечатания» и др.).

Отчетливо был выражен общепедагогический характер журналов, издаваемых директором Департамента народного просвещения И. И. Мартыновым: «Северный вестник» (Спб., 1804 - 1805) и «Лицей» (Спб., 1806). Главной задачей «Северного вестника» И. И. Мартынов считал содействие усовершенствованию воспитания. Защита науки и просвещения от обскурантов, сведения о новом в науке и просвещении, известия о заседаниях разных академий и ученых обществ в России и за границей составляли значительную часть содержания выпусков. Другие части отводились беллетристике, переводам Тацита, Гиббона, Монтескье, Гольбаха и других.

Характерно то, что все неправительственные педагогические и литературные журналы, издаваемые частными лицами или обществами, существовали недолго. Основная причина (кроме цензурного гнета) - небольшое число подписчиков. Малопопулярными были такие периодические педагогические издания, как «Друг юношества», «Радуга», «Педагогический журнал», «Библиотека для воспитания» и др.

Лишь официальный орган Министерства народного просвещения «Журнал Департамента народного просвещения» (Спб., 1821 - 1824), а также «Записки, издаваемые от Департамента народного просвещения» (Спб., 1825, 1827, 1829), наконец, «Журнал Министерства народного просвещения» (1834 - 1917), да и то с перерывами, печатали ведомственные известия и статьи на педагогические темы.

Общественно-литературные журналы 30 - 40-х гг. XIX в. («Московский телеграф», «Московский наблюдатель» и многие другие) и еженедельники охотно помещали статьи о воспитании (И. М. Ястребцова, В. Ф. Одоевского и др.). Особое значение в распространении прогрессивных идей о воспитании имели журналы 40 - 50-х гг. «Отечественные записки» и «Современник».

Говоря об общественно-педагогической журналистике, нельзя не отметить ее возрастающую роль в формировании русской педагогической мысли. Периодическая печать (научная, литературная и даже отчасти ведомственная) восполняла на своих страницах то, что не удавалось сделать в специальных педагогических изданиях.

С конца XVIII в. французы-эмигранты наводнили Россию и часто поступали в дворянские семьи преподавателями языка, танцев и хороших манер. Среди них были и образованные люди, а были и такие, которые становились гувернерами, чтобы заработать на жизнь. После Отечественной войны их пополнили французские и других наций военнопленные, оставшиеся в России.

В периодической печати того времени не редкостью стала критика увлечений иностранным воспитанием в дворянских семьях и частных пансионах. «Нельзя без прискорбия видеть, что воспитание нашего юношества совершенно в руках иностранцев, что оно вверяется у нас бродягам, людям распутным... часто, очень часто наставники сии не имеют понятия о чести и добродетели!» (Письмо деревенского жителя о воспитании // Журнал российской словесности. Спб., 1805. № 1. С. 9-28. ) Засилье иностранного (преимущественно французского) домашнего и пансионного воспитания привело, в частности, к тому, что дети дворян, воспитанные в неуважении ко всему русскому, в том числе и к русской науке, крайне редко посвящали ей жизнь. Дворянин мог служить лишь по военной или гражданской части. О редчайшем случае, когда молодой дворянин поступил в Дерптский университет, на отделение русского языка и словесности, рассказал Н. М. Карамзин в статье «Феномен». Среди дворян этот поступок молодого человека прослыл необычным.

Пансионное воспитание также преимущественно находилось в руках иностранцев. Содержатели пансионов, имея целью только наживу, брали большую плату за содержание и обучение воспитанника, но дети за долгие годы учебы практически не приобретали знаний. Родители почти не интересовались воспитанием и редко видели своих детей; лишь немногие из них следили за тем, чтобы в пансионах был хороший стол и дети опрятно содержались.

А. С. Пушкин в заметках «О народном образовании» (1826) писал: «В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное: ребенок окружен одними холопами, видит одни гнусные примеры, своевольничает или рабствует, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести. Воспитание его ограничивается изучением двух или трех иностранных языков и начальным основанием всех наук, преподаваемых каким-нибудь нанятым учителем. Воспитание в частных пансионах не многим лучше, здесь и там оно кончается на 16-летнем возрасте воспитанника» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 2-е изд. Т. 7. М., 1958. С. 44-45.)

Недовольство иностранным воспитанием усиливалось тем, что оно не знакомило и не могло знакомить ни с русским языком и литературой, ни с русской историей и географией. В родной стране воспитанники почти не умели говорить по-русски. Это недовольство - одна из причин разработки русской системы воспитания. Потребность в ней ощущалась давно.

Первую попытку удовлетворить эту потребность предпринял И. Ф. Богданович. В книге «О воспитании юношества» (1807) он сформулировал национально-образовательные задачи, порывающие с привычными представлениями о воспитании в семье со времени младенчества и до юношеских лет. Отдельную главу он посвятил женскому воспитанию (гл. 10); в ней даются полезные советы о подготовке девушек к материнству, ведению хозяйства, рукоделиям и искусствам. «Прекрасный пол от природы такими же одарен способностями, как и мужчины», - считал он, а науки и литература могут также быть предметами жизненного призвания женщин.

Насколько прогрессивными были педагогические мысли И. Ф. Богдановича и в какой мере они опережали свое время, особенно по вопросу женского воспитания, можно судить по существовавшей в то время практике воспитания девочек у разных сословий. Как известно, по Уставу 1804 г. из ведения Министерства народного просвещения исключались духовные учебные заведения, которые находились в ведении святейшего синода, а также те, которые «высочайше вверены особому начальству». К числу последних относились и женские учебно-воспитательные заведения Ведомства учреждений императрицы Марии. Государственная система школ включала только мужские средние и высшие учебные заведения. Лишь в начальных (приходских) училищах допускались по Уставу 1804 г. «всякого состояния дети, без разбору пола и лет».

Образцом, по которому учреждались женские заведения в губернских городах страны и в Москве, стал Смольный институт благородных девиц (1764 - 1917) - закрытое привилегированное учебно-воспитательное заведение в Петербурге, в котором дворянские дочери получали общее образование и религиозно-нравственное воспитание.

Состоятельные родители свободных сословий (дворянство, духовенство, именитое купечество, промышленники) посылали своих дочерей в частные пансионы, где их обучали французскому языку, игре на фортепиано, вязанью. Однако большинство дворянских девочек до 14 лет воспитывалось дома. Под наблюдением гувернантки они обучались французскому языку, музыке и танцам.

Девочки из духовного сословия могли получить элементарное образование (с 1843 г.) в епархиальных училищах Ведомства учреждений императрицы Марии. Но в женские институты и епархиальные училища попадали немногие. С 6 - 7 лет девочки учили азбуку преимущественно церковной печати, затем часослов, учились читать и писать под руководством родителей или приглашенных в дом церковнослужителей. Сами учились различным танцам.

В семьях средних чиновников к шестилетней девочке приглашали приходского учителя или мать сама учила ее гражданской азбуке, а потом священник - церковной истории; в завершение читались басни И. А. Крылова, сочинения А. С. Пушкина. Если находился учитель, обучали музыке и танцам. Чтение романов и швейное дело нередко дополняли воспитание девочки в семье чиновника. В купеческих семьях, смотря по достатку, нанимали приходского учителя или дьячка приходской церкви, а дочери малосостоятельных купцов или вовсе не учились, или обучались азам грамоты у приходского дьячка или пономаря. С 14 лет девочки из купеческих или мещанских семей ходили на посиделки, танцы или хороводы.

Крестьянские девочки воспитывались почти исключительно по канонам народной педагогики (предания, сказки, народные песни). Для них очень рано начинался нелегкий крестьянский труд.

Нравственно-эстетический идеал женского воспитания видоизменялся в зависимости от возможностей каждого свободного сословия, но в каждом сословии сохранял свою общую направленность. Французский язык и литература (стихи, романы), занятия музыкой и пением, танцами входили как непременный и важный элемент в воспитание благородных девиц. Подобные формы и практика женского воспитания и обучения сохранялись в России очень долго, даже после создания государственных женских начальных и средних школ во второй половине XIX в.

Если И. Ф. Богданович в книге «О воспитании юношества» посвятил лишь одну главу женскому воспитанию, то А. А. Ширинский-Шихматов написал большой педагогический трактат «Письма о воспитании благородной девицы...» (1830 - 1834). В педагогической литературе по женскому воспитанию в первой трети XIX в. более крупных и значительных трудов, чем трактат А. А. Ширинского-Шихматова, пока не обнаружено. Ему свойственны не только приметы своей эпохи, но и то, чего не было в условиях крепостнической России 30-х гг.: высокой гуманности, добронравия и светлого взгляда на назначение и личность женщины. По своеобразию, широте охвата вопросов и способам их разрешения «Письма о воспитании благородной девицы...» могут занять достойное место в истории русской педагогической мысли. Многое в наше время осмысливается с иных точек зрения, чем трактовалось А. А. Ширинским-Шихматовым, для которого христианский идеал жизни был самой широкой основой всего воспитания. Но вне этого идеала тогдашняя действительность России ничего лучшего предложить не могла.

Лишь позже, в 50-х гг., революционные демократы по-иному решат вопрос о назначении женщины в семье и обществе и будут искать новые формы и пути ее общественного воспитания. М. И. Михайлов выразил мысли революционных демократов о женском воспитании, о путях преобразования его в интересах освободительного движения в России, переустройства всей общественной жизни. Его статьи («Женщины, их воспитание и значение в семье и в обществе» и др.) сыграли важную роль в распространении идей о равноправном образовании и воспитании женщин и мужчин, в преодолении домостроевских взглядов на роль женщины в семье и обществе. Педагогические вопросы в этих статьях были лишь частью политической публицистики и литературного творчества М. И. Михайлова.

К началу XIX в. Российская империя представляла собой обширное многонациональное государство. Присоединение к России территорий, населенных нерусскими народами, способствовало развитию просвещения на этих территориях, так как экономика и культура России находились на более высоком уровне. Стали открываться начальные и средние учебные заведения. В общеобразовательных и специальных школах начала формироваться национальная интеллигенция, значительная часть которой находилась под влиянием прогрессивных идей русской науки. Возрастающие экономические, политические и культурные связи между народами, населявшими Россию, все более укрепляли их совместную деятельность в области развития школы и педагогики, создавали единый фронт борьбы передовых людей многонациональной России с антинародной, русификаторской политикой царизма.

К 1838 г. крупные преобразования в системе просвещения были в основном закончены. К этому времени во всех школах России насчитывалось около 245 тыс. учащихся (См.: Рождественский С. В. Исторический обзор деятельности Министерства народного просвещения. 1802-1902. Спб., 1902. С. 225. ). Это примерно один ученик на 210 жителей, если считать, что в 1834 г. население России составляло более 50 млн. человек (без Польши и Финляндии). Система государственных школ являлась главным орудием просвещения. Государство осуществляло постоянный надзор за всеми частными пансионами и училищами, даже за деятельностью домашних наставников.

В 50-х гг. XIX в. в недрах Министерства народного просвещения стала подготовляться очередная реформа школ. Одним из спорных вопросов в истории педагогики первой половины XIX в. был вопрос об изучении древних языков в системе общего образования. Они издавна изучались в духовных учебных заведениях. В общеобразовательную школу впервые был введен латинский язык при двух новых (французском и немецком) по Уставу 1804 г. Устав 1828 г. также предусматривал в учебном плане гимназии лишь латинский язык, а о греческом было сказано, что он может изучаться в гимназиях, состоящих при университетах, и по мере возможности будет вводиться и в других губернских гимназиях. В 30 - 40-е гг. он был введен в 47 гимназиях из 74; в начале 50-х гг. оставлен лишь в 9 гимназиях. Сторонники классического образования, недовольные перевесом реальных учебных предметов в гимназическом обучении, намеревались возвратить классические языки, хотя бы и не в прежнем объеме. Реальное же образование должно было сосредоточиться в специальных заведениях. Обсуждение вопроса о восстановлении классических языков привело к широкой дискуссии об основах системы общего образования, которая затянулась почти на десятилетие.

Реформа общего образования состоялась лишь после отмены крепостного права, в 60-х гг. XIX в. Но именно 50-е гг. положили начало самой долгой и широкой дискуссии о преимуществах гуманитарного (классического) образования, о том, какой должна быть средняя общеобразовательная школа. В защиту классического образования выступили видные ученые, в том числе профессор Московского университета Т. Н. Грановский. Еще в 1847 г. в одной из статей он писал, что спор между филологией и естествоведением имеет не одно теоретическое значение и что он касается высших вопросов - нравственных и общественных. От его решения зависит воспитание и, следовательно, участь будущих поколений. Уже тогда он не верил в победу так называемых реалистов. В статье «Ослабление классического преподавания в гимназиях и неизбежные последствия этой перемены», получившей потом название «Записки», симпатии Т. Н. Грановского по-прежнему оставались на стороне классического образования, хотя и не сводимого преимущественно к древним языкам (греческому и латинскому) и античной культуре (истории, словесности).

В последующие годы Н. И. Пирогов в статье «Вопросы жизни» и в других публикациях защищал общечеловеческое воспитание. Античную культуру (средство познания ее - древние языки) наряду с наукой он признавал необходимыми элементами общего образования, открывающими путь к университетскому образованию. Именно за этот подход Н. И. Пирогова к общему образованию его статья «Вопросы жизни» (1856) была перепечатана в «Журнале Министерства народного просвещения».

Одно из либерально-буржуазных течений в общественном движении было представлено так называемыми западниками и славянофилами. Выступая за отмену крепостного права путем реформы, за личное освобождение крестьян, в то же время славянофилы отстаивали самодержавие и помещичье землевладение. Полемика между крайними славянофилами и западниками, сторонниками европейского пути развития России, коснулась и проблем воспитания. Политические идеи славянофилов о единении всех славянских племен, об их культурной общности не были приняты правительством, даже считались опасными. Их оценки прошлого русского народа, его культуры, нравов и обычаев исходили из признания самобытности исторической жизни русского народа, своеобразного пути его развития. Такие деятели, как И. В. Киреевский и А. С. Хомяков, выступили против полного отказа от русской народной самобытности, против сплошной европеизации всей жизни. Они видели в прошлом не только самодержавие, но и новгородское вече (народовластие), находили в прошлой культуре русского народа истоки современной им русской литературы, искусства; общину считали лучшей формой самоуправления народа, сложившуюся исторически. И. В. Киреевский не отвергал общей исторической закономерности развития для всех народов, но он доказывал, что каждый народ развивается по-своему, в присущих только ему одному формах. С этих позиций он ставил вопрос о соотношении европейского и отечественного просвещения. Вообще же славянофилы не имели единого взгляда на просвещение, образование и воспитание. А. В. Киреевский и А. С. Хомяков пытались раскрыть народные основы русского просвещения и определить роль и место европейского образования в дальнейшем развитии отечественного просвещения. А. С. Хомяков выдвинул идею общего образования в качестве единого основания для воспитания личности человека и формирования специалиста. Западники искали в философских системах И. Канта, И. Г. Фихте, Ф. В. Шеллинга, а наиболее левые - А. Сен-Симона, Ш. Фурье, П. Ж. Прудона теоретические основы решения всех общественных проблем, включая вопросы народного образования.

В середине XIX в. прогрессивные педагогические идеи были связаны преимущественно с революционно-демократической общественной мыслью, составляя ее органическую часть. Революционно-демократическая мысль способствовала раскрепощению педагогического мышления, освобождению педагогики и практики школьного дела от всего того, что принижало человеческую личность. Вырабатывалось гуманное отношение к ребенку, преодолевались старые, крепостнические меры наказания и т. д. А. И. Герцен, Н. П. Огарев, В. Г. Белинский и другие революционные демократы оказались в лагере западников, защищавших более высокие формы европейской общественно-государственной жизни, достижения науки, культуры, просвещения в странах Западной Европы, прежде всего Англии и Франции. Если Россия должна идти тем же путем, считали они, то необходимо возможно скорее освободиться от самодержавия, крепостного права, устаревших форм общественной жизни, сословного просвещения.

Революционно-демократическая педагогическая мысль последовательно вскрывала несостоятельность сословно-крепостнической системы воспитания. В. Г. Белинский сурово обличал нравственное рабство людей, их общественную приниженность, холопство, критиковал политику царизма в области народного образования. Его главная идея - быть человеком во всякой сфере деятельности и ценить в другом свободного гражданина. Чтобы осуществить ее, надо отбросить крепостнические представления о личности человека, построить общечеловеческую систему воспитания, равную для всех, независимо от происхождения и социального положения каждого человека.

Демократизм и гуманизм взглядов В. Г. Белинского тесно переплетались между собой, педагогическое и общественное составляли одно нераздельное целое. Оно выразилось в народности, понимаемой им как верное изображение жизни своего народа и его особенностей, места, которое он, народ, занимает среди других народов. В «Письме к Гоголю» (1847) В. Г. Белинский осудил Н. В. Гоголя за отход от этого изображения русского народа, когда в последние годы жизни писатель-сатирик уверовал в исправительную силу православной церкви. «Россия, - писал В. Г. Белинский, - видит свое спасение не в мистицизме... а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства... права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и строгое по возможности их исполнение» (Белинский В. Г. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3. М., 1948. С. 708. ). Православная церковь не спасала людей от пороков, «она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма...» (Там же. С. 709. ). Церковь, по утверждению В. Г. Белинского, «явилась иерархией, стало быть, поборницей неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства между людьми, - чем продолжает быть и до сих пор» (Там же.). Реакционное высказывание Н. В. Гоголя о том, будто простому народу грамота не только не полезна, но даже вредна, вызвало решительную отповедь В. Г. Белинского. В годы, предшествовавшие «Письму к Гоголю», В. Г. Белинский пришел к материалистическому пониманию явлений общественной жизни.

В высказываниях В. Г. Белинского и А. И. Герцена, как и последующих революционных демократов (Н. А. Добролюбова, Н. П. Огарева и др.), можно найти много сходного. Общность общественно-политических целей и убеждений сказывалась, в частности, и на оценке сословно-крепостнической системы воспитания, и на выборе средств ее перестройки в интересах всего народа. Новая система народного просвещения должна стать общенародной, открывающей доступ к образованию всем желающим. Самое общее образование, обретая реальное содержание в естественных науках, будет формировать свободную личность, наделенную качествами борца за истину и общественные интересы, за благо народа. А. И. Герцен придавал общему образованию безрелигиозный характер, отводил важную роль старшему поколению в руководстве младшим, отвергал теорию «естественного воспитания» Ж. -Ж. Руссо.

Убежденный в том, что истинный союз науки с религией невозможен, философ-материалист А. И. Герцен видел в образовании, в научном знании могучее средство выработки материалистического мировоззрения у свободного гражданина. Глубоко осознав необходимость революционного протеста против рабства и ломки устаревшего правопорядка, А. И. Герцен продолжил общественно-политическую борьбу, начатую дворянскими революционерами. В этой борьбе критика крепостнической идеологии и феодальных устоев общественной и государственной жизни стремилась разрушить все, что стояло на пути личной свободы. «Личная свобода, - величайшее дело; на ней - и только на ней - может вырасти действительная воля народа» (Герцен А. И. Избр. философ, произв.: В 2 т. Т. 2. М., 1948. С. 11.).

Н. П. Огарев обогатил революционно-демократическую педагогическую мысль идеями рационального обучения и воспитания крестьянской молодежи. Он разработал проект народной политехнической школы (1847) и попытался осуществить его в своем имении. Соединив в этой школе общеобразовательные знания с изучением ремесел, он надеялся таким образом выработать у учащихся умения разумно вести земледелие, крестьянское хозяйство и вместе с тем с помощью общего образования (особенно естествознания) помочь им освободиться от предрассудков, изжить рабскую психологию.

В 50-х гг. XIX в., накануне реформы 1861 г. об отмене крепостного права в России, чрезвычайно важную роль в освободительном движении сыграли выступления в печати Н. А. Добролюбова. В педагогических статьях он развил многие мысли В. Г. Белинского относительно воспитания в детях человеческого достоинства и предоставления им с малых лет свободы для саморазвития. Н. А. Добролюбов связывал мысль о воспитании человеческого достоинства в детях с другой мыслью - о необходимости возможно ранее развивать разум ребенка и всем его поступкам сообщать сознательность, разумную убежденность. Он резко выступал против авторитарного воспитания, неуважения к личности ребенка, подавления ее авторитетом взрослого.

Педагогические высказывания В. Г. Белинского, А. И. Герцена, Н. П. Огарева, Н. А. Добролюбова составили наиболее демократическое и революционное направление в русской педагогике. Общечеловеческое воспитание рассматривается ими как один из путей преобразования общественной жизни России, преодоления сословных барьеров между людьми. Не сословное воспитание, а общечеловеческий идеал - один для всего народа. Не для каждого сословия своя школа, а единая школа для всего народа, общедоступность научного образования на всех ступенях школьной системы - таковы главные требования революционных демократов. Они не отрывали педагогику от проблем общественно-государственной жизни, а, напротив, наполняли ее конкретным содержанием борьбы за социальную справедливость, за общественное равенство и народовластие. Целью воспитания революционные демократы считали подготовку гражданина-патриота с революционно-материалистическим мировоззрением, широко образованного и трудолюбивого. Их педагогика смотрела в будущее России.

В начале XIX в. в педагогике зародилось общенациональное направление, в котором мысли о народном достоинстве, народной гордости связывались с необходимостью изучения русского языка, родной литературы, русской истории и географии. Сторонники этого направления стремились к распространению народного образования, к воспитанию чувства патриотизма. В этот период обнаружилась особенная черта развития педагогической мысли - ее тесная связь с русской словесностью, русским языком и литературой. Словесность освобождалась от подражания иностранным образцам, педагогика стремилась к тому же. Литераторы в изучении русского языка и словесности обнаружили главную силу нравственного воспитания и образования народа. И. И. Мартынов в речи в Российской академии (1807) призывал, укреплять положение русского языка, воспитывать любовь к родному слову, содействовать его обогащению в интересах нравственного возрождения дворянства, оторванного от своего народа воспитанием иностранцами. О русском языке и словесности четко и ясно сказал Н. М. Карамзин: «Богатство языка есть богатство мыслей»; «первое училище для юной души - язык» (из речи в Российской академии, 5 декабря 1818 г.).

И. И. Мартынов, Н. М. Карамзин и другие способствовали формированию этого направления, укоренившегося в собственно педагогической области благодаря труду И. Ф. Богдановича «О воспитании юношества». От Н. М. Карамзина (писателя, журналиста, историка) к И. Ф. Богдановичу - первому, предложившему связный круг вопросов воспитания на основе народности, как он ее понимал (русский язык, русская история и география, вера и обычаи народа), ведет это направление, назовем его условно отечественным просвещением. Позже, в 30 - 40-е гг., это направление расширяется и углубляется за счет вовлечения общих вопросов о происхождении отечественного и европейского просвещения, об их взаимопроникновении и взаимоотношениях (И. В. Киреевский, А. С. Хомяков). К этому широкому кругу проблем присоединяются другие, вовлекающие более консервативные элементы в трактовку отношений между семейным, народным и государственным воспитанием.

Другое направление педагогической мысли хотя и близко соприкасается с первым, но имеет двойную основу - общечеловеческую и общенациональную с преобладанием общечеловеческого начала. Известный русский поэт В. А. Жуковский на первое место поставил не россиянина, не православного, а человека вообще. Он разграничил понятия «образование» и «воспитание». Открытия ума, приведенные в систему, составляют науку; из соединения наук «истекает то, что мы называем образованием». Науки же общечеловечны, они принадлежат всем народам, а не являются собственностью какого-либо одного народа. Поэтому и образование является общечеловеческим. Понятие воспитания также выводится В. А. Жуковским из общечеловеческой категории знания, с одной стороны, и религиозной (христианской) категории ведения, с другой. Гражданин в понимании В. А. Жуковского не приравнивается к верноподданному какого-либо определенного государства, поэтому и воспитание, хотя и ограниченное христианским миропониманием, имеет общечеловеческий характер.

К общечеловеческому направлению первой половины XIX в. принадлежат видные представители литературы, науки, известные своими прогрессивными убеждениями, высказываниями и даже отдельными трудами по педагогике или общей дидактике: В. Г. Белинский, Т. Н. Грановский, В. Ф. Одоевский, Н. И. Пирогов, П. Г. Редкий, И. М. Ястребцов и другие. Почти не известен в наше время труд по общей дидактике И. М. Ястребцова «О системе наук, приличных в наше время детям, назначаемым к образованнейшему классу общества».

Развитие и основное содержание педагогической мысли этого периода можно лишь условно обозначить этими двумя направлениями (общенациональным и общечеловеческим). Правда, смещение основ в этих направлениях вызывает разные подходы к определению целей, конкретных задач и содержания воспитания и образования в зависимости от того, что за основа выдвигается на передний план: человек, которому ничто человеческое не чуждо, или гражданин, который в первую очередь приобретает качества определенного народа, с его строем общественных отношений. Такая зависимость определяет направление и сам характер воспитания, его содержание и методы.

Как мы отмечали ранее, официальная педагогика проводила доктрину народности в сочетании с самодержавием и православием (С. С. Уваров). Народность в этой доктрине практически исключала общечеловечность, так как сводилась к сословности, ограниченной господством свободных сословий, преимущественно дворянского. В рамках дворянского сословия, его воспитания, допускались (в уставах) элементы общечеловеческого образования в государственной системе просвещения (лицеи, пажеский корпус, училище правоведения и др.). Чаще всего политические мотивы отодвигали в России общечеловеческие элементы в системе народного просвещения и даже изгоняли их из содержания гимназического образования в интересах узкосословных привилегий господствующих кругов дворянства.

Движение педагогической мысли в известной мере вызывалось борьбой между приверженцами формулы «православие, самодержавие, народность» и сторонниками общечеловеческого, которое отождествлялось порой с европеизмом или даже с космополитизмом, как это имело место в полемике между западниками и славянофилами. Заметим, кстати, что славянофильство и народность не одно и то же. Но среди славянофилов были и такие, которые, оценивая народность по праву первородства, не заслоняли ею общечеловечность и в плане всесословности, и в смысле усвоения культуры других народов (И. В. Киреевский).

Идея общего образования чаще всего связывалась с общечеловеческим образованием, хотя это и не одно и то же. Общее образование должно воспитывать прежде всего и больше всего человека, а не только специалиста, чиновника, военного, коммерсанта и т. п. В то время школьному образованию придавался прикладной характер, перед ним ставились задачи подготовки к гражданской или военной службе. В преддверии реформ идея общечеловеческого (в противовес сословному, прикладному) образования пришлась ко времени и прозвучала с неожиданной силой, хотя особой новизны в ней было немного. В 50-х гг. Н. И. Пирогов выступил как поборник общечеловеческого образования, новой аргументацией связал общечеловеческое образование с общим образованием. Он возродил идею общечеловеческого образования и тем самым положил начало общественно-педагогическому движению.

Заканчивая общий анализ важнейших идей и документов о просвещении, воспитании и образовании, представленных или упомянутых в настоящем издании, хотелось бы еще раз подчеркнуть, что в начале XIX в. обнаруживается тесная связь литературного движения и развития педагогической мысли в России. Тесная связь русской словесности, отечественной литературы и родного языка с педагогикой сохраняется на протяжении всего полустолетия и много дольше.

Документы и памятники педагогической мысли первой половины XIX в. (до реформ 60-х гг.) воссоздают картину развития отечественной школы и педагогики. В условиях сословной культуры и просвещения педагогическая мысль развивалась далеко не однозначно. Общественно-педагогическое движение в России содействовало внедрению новых педагогических идей, новых систем обучения. Этот период в России может быть назван временем формирования революционно-демократической идеологии и началом освободительного движения. Борьба между консервативными (подчас реакционными) элементами и сторонниками обновления школьной системы, между либералами (сторонниками умеренных преобразований) и революционными демократами обострилась в канун реформ 60-х гг. XIX в.

Педагогическая мысль первой половины XIX в. отражала общенациональные проблемы, решала задачи, поставленные временем, обстоятельствами и условиями всей жизни России того времени. Однако многие педагогические решения представляют немалый интерес и поныне.
Манифест об учреждении министерств, и в их числе Министерства народного просвещения (отрывки)

... Примеры древних и новейших времен удостоверяют каждого, что чем удобнее были средства, к сему (благоденствию народа. П. Л.) употребляемые, и правила государственного правления, тому соответственные, тем стройнее, тверже и совершеннее было все политическое тело, тем довольнее и счастливее каждый член, ему принадлежащий. Следуя сему правилу и внушениям сердца нашего, следуя великому духу преобразователя России Петра I, оставившего нам следы своих мудрых намерений, по коим старались шествовать достойные его преемники, мы заблагорассудили разделить государственные дела на разные части, сообразно естественной их связи между собою, и для благоуспешнейшего течения поручить оные ведению избранных нами министров, постановив им главные правила, коими они имеют руководствоваться в исполнении всего того, чего будет требовать от них должность и чего мы ожидаем от их верности, деятельности и усердия ко благу общему...

... VII. Министр народного просвещения, воспитания юношества и распространения наук имеет в непосредственном ведении своем Главное училищное правление со всеми принадлежащими ему частями, Академию наук, Российскую академию, университеты и все другие училища, кроме предоставленных особенному попечению любезнейшей родительницы нашей императрицы Марии Федоровны и находящихся по особенному повелению нашему от управления других особ или мест; типографии частные и казенные, исключая из сих последних состоящие также под непосредственным чьим-либо ведомством; цензуру, издание ведомостей и всяких периодических сочинений, народные библиотеки, собрание редкостей, натуральные кабинеты, музеи и всякие учреждения, какие впредь для распространения наук заведены быть могут.

Из Указа Правительствующему сенату «Об устройстве народных училищ»

Рассмотрев поднесенный нам министром просвещения обще с членами правления училищ доклад об устроении училищ и распространении наук в империи нашей, признали мы за нужное утвердить предварительные правила народного просвещения. И как сия государственная часть по различию предметов, в нее входящих, касается не только до гражданских, но и духовных властей, то посему повелеваем Правительствующему сенату, снесясь с святейшим синодом, учинить, сообразно с правилами народного просвещения, при сем Указе изданными, зависящее от них распоряжение. Мы удостоверены, что и все наши верноподданные примут деятельное участие в сих заведениях, для пользы общей и каждого учреждаемых; и тем самым будут споспешествовать нашим попечениям о сем предмете, толико важном и толико сердцу нашему любезном...

Предварительные правила народного просвещения
(в сокращении)

Глава I. О заведении училищ

1. Народное просвещение в Российской империи составляет особую государственную часть, вверенную министру сего отделения и под его ведением распоряжаемую Главным училищ правлением.

2. Для нравственного образования граждан, соответственно обязанностям каждого состояния, определяются четыре рода училищ, а именно: 1) приходские; 2) уездные; 3) губернские или гимназии и 4) университеты.

3. Всякий церковный приход или два прихода вместе, судя по числу прихожан и отдалению их жительств, должны иметь, по крайней мере, одно приходское училище.

4. Приходские училища в казенных селениях вверяются приходскому священнику и одному из почетнейших жителей; в помещичьих селениях они предоставляются просвещенной и благонамеренной попечительности самих помещиков.

5. В приходских училищах за порядком учения наблюдает смотритель училища того уезда, к которому они принадлежат.

6. В каждом уездном городе должно быть, по крайней мере, одно уездное училище.

7. Смотрители уездных училищ определяются университетом непосредственно или по представлению губернского директора училищ. Они состоят в IX классе, если выше чинов не имеют.

8. Смотрители уездных училищ подчинены губернскому директору во всех отношениях по училищам, в их ведении находящимся. В прочем они и сами в том, что принадлежит до благоустройства приходских училищ в помещичьих селениях, могут требовать пособия от помещиков и содействия от уездного предводителя дворянства.

9. В каждом губернском городе сверх нижних училищ первых двух классов имеет быть гимназия, которая состоять будет под непосредственным ведением и управлением губернского директора училищ.

10. Губернские директора училищ определяются Главным училищ правлением по представлению университета того округа, к которому оные принадлежат. Они состоят в VII классе (Чины и порядок прохождения государственной службы (по гражданскому, военному и придворному ведомствам) в России со времен Петра I (24 января 1722 г.) и до 1917 г. определялись особым положением - Табелью о рангах; все чины подразделялись на 14 рангов (классов); каждому чину или классу соответствовала своя определенная должность. Здесь: в VII классе - т. е. в чине надворного советника (по гражданскому ведомству)., )если выше чинов не имеют.

11. Губернские директора имеют в губерниях общее смотрение не только над уездными училищами, но и над частными заведениями сего рода, как-то: пансионами и пр., исключая из них те, которые по особенным обстоятельствам вверены будут иному начальству.

12. Губернские директора во всех случаях, где для благосостояния гимназий, уездных и приходских училищ их ведомства нужно будет пособие земского правительства, требуют оного чрез отношения к губернатору.

13. Училища нескольких соседственных губерний, сходствующих между собою в местных обстоятельствах, составят особый округ, который будет подведем одному из членов Главного училищ правления.

14. В округах учреждаются университеты для преподавания наук в высшей степени; ныне назначается их шесть, а именно: кроме существующих уже в Москве, Вильно и Дерпте учредятся в округе Санкт-Петербургском, в Казани и в Харькове во уважение патриотического приношения, предложенного дворянством и гражданством сей губернии. Затем предназначаются для университетов города: Киев, Тобольск, Устюг Великий и другие, по мере способов, какие найдены будут к тому удобными.

15. Каждый университет имеет собственное правление. Председатель оного есть ректор университета; он избирается общим университета собранием и Главным училищ правлением, через министра народного просвещения представляется на высочайшее утверждение.

16. Профессора избираются в сие звание общим собранием университета и по представлению попечителя утверждаются министром просвещения; для преподавания богословия в каждом университете определяются духовные особы святейшим синодом. Ординарные профессора состоят в VII классе (Т. е. в чине (ранге) надворного советника (по Табели о рангах)., )а ректор - в V (Т. е. в чине (ранге) статского советника., )доколе в должности пребывает.

17. Университет посылает ежегодно одного или нескольких своих членов для личного обозрения училищ своего ведомства и исследования их успехов.

18. Ректор, как начальник университета, получает донесения от гимназий обо всех предметах, касающихся до учебного и хозяйственного распределения училищ, в округе того университета состоящих, и доносит о том члену Главного училищ правления, определенному от императорского величества попечителем того университета и его округа.

19. Главное училищ правление состоит из попечителей университетов и их округов с другими членами, определяемыми от императорского величества.

20. Попечитель отвечает за благоустройство всех училищ вверенного ему округа, получает донесения от своего университета, до учреждения же оного и до общего устройства округа прямо от училищ тем порядком, какой в сходство сих правил постановлен будет; представляет министру о текущих делах и в важнейших, власть его превышающих, ожидает от него разрешения. Он обязан печись об устроении в своем округе университета и других училищ, если где оных еще нет; о приведении их на основании сих правил в цветущее состояние, - словом, о распространении и успехах народного просвещения в местах, ему вверенных. Профессоров и директоров гимназий он непосредственно представляет на утверждение министра...

21. Попечитель обязан обозревать училища своего ведомства, по крайней мере, один раз в два года; в случае же какого-либо препятствия министр испрашивает высочайшее повеление об отправлении в тот округ другого члена Главного училищ правления.

22. Ежегодно будут назначаемы награждения определенному для каждого отделения числу учителей, коих ученики окажут отличные успехи.

23. Посвятившие себя учительскому званию в общественных училищах за постоянное и рачительное исправление должности имеют получать пенсии, соответственные числу лет их службы.

24. Ни в какой губернии, спустя пять лет по устроении в округе, к которому она принадлежит, на основании сих правил училищной части, никто не будет определен к гражданской должности, требующей юридических и других познаний, не окончив учения в общественном или частном училище.

25. Университет имеет право давать ученые степени или достоинства, но не иначе, как по строгом испытании в знаниях.

26. Университетские степени суть следующие: первая, или достоинство кандидата, состоит в XII классе (Т. е. в чине (ранге) губернского секретаря.) вторая, или магистерское достоинство, состоит в IX классе (Т. е. в чине (ранге) титулярного советника.), к которому принадлежат также и старшие учителя гимназий; третья, или докторское достоинство, состоит в VIII классе, к которому принадлежат и адъюнкты университета. Младшие учителя состоят в X (Т. е. в чине (ранге) коллежского секретаря.), а учителя уездных училищ - в XII классе. Студенты по окончании наук принимаются в службу XIV классом... (Т. е. в чине (ранге) коллежского регистратора. По Табели о рангах это самый низкий чин (ранг).)
Глава II. О распоряжении училищ по учебной части

32. В приходских училищах учитель обучает чтению, письму и первым действиям арифметики; наставляет в главных началах закона божия, в благонравии, в обязанностях к государю, начальству и ближнему; и вообще простым, ясным и состоянию учащихся соотвественным образом старается дать им правильное понятие о вещах. Учение продолжается от окончания полевых работ до начала оных...

33. Как весьма бы полезно было, если б приходские священники и церковнослужители сами исправляли должность учителей, толь соответственную их званию: то святейший синод и должен печись, чтоб в непродолжительном времени сие произведено было в действие без малейшего отягощения как для священников, так и для прихожан.

34. В уездных училищах преподается ученикам, поступающим из приходских, грамматика языка российского и местного, как-то: польского, немецкого и пр. Сокращенная география и история; первоначальные основания геометрии и естественных наук; также наставления в должностях человека и гражданина и практические знания, полезные для местной промышленности и потребностей края.

35. В гимназиях имеют быть преподаваемы изящные науки, языки латинский, французский и немецкий; логика, основания чистой математики, гидравлики и других частей физики, наиболее в общежитии нужных, сокращенная естественная история, основания политической экономии и коммерции. Сверх того, будут читаны и переводимы сочинения, служащие к образованию сердца и подающие чистое понятие о законе божием и гражданских обязанностях. Сверх штата могут быть присоединены учителя гимнастических упражнений.

36. В университетах поступающим из гимназии в качестве студентов и по испытании удостоенным сего имени преподаются науки во всем пространстве, нужные для всех званий и разных родов государственной службы...

38. Для учения в приходских и уездных училищах и гимназиях будут употребляемы единообразные книги и правила; в каждом же университете способ и предметы преподавания будут предначертаны общим собранием профессоров и представлены на усмотрение попечителю.

39. Всякий университет должен иметь учительский или педагогический институт. Студенты, принятые в оный, получают степень кандидата, соединенную с особенными выгодами в содержании.

40. Положенное число кандидатов преимущественно наполняется казенными воспитанниками. Они не могут без важных причин оставить учительского звания, не прослужа в нем, по крайней мере, шесть лет от определения в должности.

41. Под ведением Главного училищ правления будет издаваться периодическое сочинение, предназначенное для повсеместного известия об успехах народного просвещения...

Устав учебных заведений, подведомых университетам (в сокращении)

1. Учебные заведения, подведомые университетам, суть: гимназии, уездные, приходские и другие, под каким бы то ни было названием, училища и пансионы, находящиеся в губерниях, к каждому университету причисленных.

2. Из сего исключаются училища, состоящие в ведении святейшего синода, и те, которые по особенным обстоятельствам высочайше вверены иному начальству.

О гимназиях

I. Общие распоряжения

3. На основании предварительных правил народного просвещения в каждом губернском городе должна быть одна гимназия. Может быть и более оных в губернском или других городах, ежели есть способы к содержанию таковых заведений. Начальник гимназии есть директор, состоящий в VII классе государственных чиновников, если выше чина не имеет.

4. Учреждение гимназий имеет двоякую цель: 1) приготовление к университетским наукам юношества, которое по склонности к оным или по званию своему, требующему дальнейших познаний, пожелает усовершенствовать себя в университетах; 2) преподавание наук, хотя начальных, но полных в рассуждении предметов учения, тем, кои, не имея намерения продолжать оные в университетах, пожелают приобресть сведения, необходимые для благовоспитанного человека.

5. План учения в гимназиях должен соответствовать сей двоякой цели, заключая в себе начальные основания всех наук, потребных к достижению оной. И потому кроме полных курсов латинского, немецкого и французского языков преподается в гимназиях дополнительный курс географии и истории, включая в сию последнюю науку мифологию (баснословие) и древности, курс статистики общей и частной Российского государства, начальный курс философии и изящных наук, начальные основания политической экономии, курс математики чистой и прикладной, курс опытной физики и естественной истории; также начальные основания наук, относящихся до торговли, основания технологии и рисование.

6. Каждая гимназия имеет восемь учителей, которые преподают помянутые предметы учения следующим образом: один учитель преподает чистую и прикладную математику и опытную физику; другой - историю, географию и статистику; третий - философию, изящные науки и политическую экономию; четвертый - естественную историю, начальные основания наук, относящихся до торговли и технологии; пятый обучает латинскому языку; шестой - немецкому; седьмой - французскому; восьмой - рисованию.

7. Сим восьми учителям жалованье производится по штату. Но если случится, что определяемый в гимназию учитель не во всех предписанных ему в п. 6 предметах равно искусен и потому некоторые из его предметов потребно будет отдать другому, более сведущему в оных; равным образом, если один учитель может обучать еще другим, сверх определенных ему в оном п. 6 предметам, то университет, в ведении которого состоит гимназия, и в назначении жалованья таковым учителям отступает от штатного положения.

8. Гимназия может также содержать учителей танцевания, музыки и телесных упражнений (гимнастики), если то позволяет доходы оной.

9. Учителя наук, преподаваемых в гимназии, называются старшими и состоят в IX классе государственных чиновников. Учителя языков называются младшими и состоят в X классе. Учитель рисования состоит в XII классе.

10. Все учителя гимназий определяются тем университетом, в округе коего состоит гимназия, по представлениям директора или и непосредственно, смотря по обстоятельствам.

11. Гимназия, с позволения высшего начальства, может умножить число учебных предметов и учителей наук и языков, когда имеет довольные к тому способы.

12. В гимназии, сверх обыкновенного преподавания наук, приготовляются к учительской должности желающие быть учителями в уездных, приходских и других училищах. Обучаясь способу преподавания, они испытуются в знаниях своих; после чего с ведома университета, за подписанием директора и учителей получают свидетельства, что имеют способности, потребные учителям упомянутых выше училищ.

13. В округах, где нет еще университетов, директора гимназий непосредственно относятся к попечителю учебного округа во всем, в чем следовало бы относиться в университет, если бы оный существовал.

14. В гимназию принимаются всякого звания ученики, окончившие науки в уездных училищах или в других училищных заведениях либо и дома, если только имеют достаточные сведения к продолжению наук, преподаваемых в гимназии.

15. Прием в гимназию бывает один раз в год по окончании открытых испытаний.

16. Учебное время в гимназии продолжается от 1 августа предыдущего по 1 июля следующего года; июль месяц есть время вакации, или роздыха. В воскресные и табельные дни учения не бывает.

17. Для наблюдения за чистотою классов и вообще для употребления по хозяйственной части всего дома гимназия имеет служителей, определяемых директором.

II. Преподавание учебных предметов

18. Учение в гимназиях начинается с тех предметов, которые следуют за оконченными в уездных училищах.

19. Преподавание учебных предметов, означенных в п. 5, разделяется на четыре курса; для каждого курса определяется один год. Из сего следует, что учение в гимназиях продолжается четыре года и классов в оных должно быть четыре же, которые начиная с низшего именуются следующим образом: I, II, III и IV классы.

20. В каждом классе учение преподается по 30 часов в неделю, т. е. по понедельникам, вторникам, четвергам и пятницам от 8 до 12 часов по утрам, а по средам и субботам от 8 до 11 часов; пополудни же от 2 до 4 часов по понедельникам, вторникам, четвергам и пятницам. Сверх того, каждые два класса вместе обучаются по

2 часа в неделю рисованию, и именно: низшие два класса от 1 до

3 часов по средам, а старшие два класса от 1 до 3 часов по субботам пополудни. Ежели в каждой гимназии введены будут гимнастические искусства, то оным обучать пополудни, по окончании учения, преподающегося в вышеозначенные часы.

21. Учитель математики и физики преподает уроки в неделю по 18 часов: в I классе обучает по 6 часов в неделю, проходя по порядку части чистой математики: алгебру, геометрию и плоскую тригонометрию. Учитель сей должен стараться вести алгебру наравне с геометриею, дабы показать необходимость и пользу оной в решении геометрических задач. Во II классе сей же учитель, обучая по 6 часов в неделю, оканчивает чистую и начинает прикладную математику и опытную физику. В III классе, обучая также по 6 часов в неделю, продолжает и оканчивает прикладную математику и опытную физику.

22. Учитель истории, географии и статистики обучает по 18 часов в неделю. В I классе, обучая по 6 часов в неделю, проходит древнюю историю и географию, мифологию и древности. Во II классе по 6 часов историю и географию новые, и в частности историю и географию отечественные. В III - по 4 часа обучает общей статистике, а в IV классе - по 2 часа статистике Российского государства.

23. Учитель философии, изящных наук и политической экономии преподает уроки по 20 часов в неделю. В I классе по 4 часа в неделю обучает он логике и всеобщей грамматике; во II классе по 4 часа преподает психологию и нравоучение; в III классе - по 4 часа эстетику и риторику; в IV - по 8 часов, из коих 4 часа обучает праву естественному и праву народному, а остальные 4 часа - политической экономии.

24. Учитель естественной истории, технологии и коммерческих наук преподает уроки по 16 часов в неделю. В III классе 4 часа обучает естественной истории; уроки сей науки должны быть преподаваемы с приноравливанием оной к начальным основаниям сельского и лесного хозяйства; в IV классе обучает 12 часов, из коих 4 часа продолжает естественную историю, 4 - преподает технологию, а последние 4 часа - науку о торговле.

25. Учитель латинского языка преподает учение по 16 часов в неделю. В I классе по 6 часов в неделю обучает читать, писать, латинской грамматике, приобщая к каждому правилу объясняемого им словосочинения примеры, извлеченные из лучших авторов, могущих занимать понятие учащихся в самое то время, когда они затверживают в памяти правила словосочинения. После хрестоматии, нужной для сего предмета, он задает переводы с латинского языка на природный. Во II классе по 6 часов в неделю изъясняет классического прозаического писателя, начиная с легчайшего и доходя к труднейшим, с раздроблением красот слога. Из числа сих 6 часов, по крайней мере, 1 час в неделю посвящает для приобучения учеников к переводам с природного языка на латинский. В III классе по 4 часа в неделю изъясняет вышесказанным порядком латинских стихотворцев и приобучает учеников на сем языке сочинять. Лучшие сочинения или места в латинских сочинениях писателей должны быть выучиваемы наизусть для изощрения памяти учащихся.

26. Учителя немецкого и французского языков, занимаясь в каждом классе по 4 часа в неделю, в I классе обучают читать, писать и начальным основаниям грамматики сих языков. Во II, - продолжая грамматические правила, занимают учащихся переводами с немецкого и французского языков на природный. В III - изъясняют прозаических писателей и занимают переводами с природного на немецкий и французский языки. В IV классе изъясняют немецких и французских стихотворцев и заставляют на сих языках сочинять. Лучшие места из французских и немецких прозаических писателей и стихотворцев также должно выучивать наизусть.

27. Учитель рисования, обучая два класса вместе по 2 часа в неделю, разделяет преподавание своего искусства на четыре года.

28. Дабы лучше соединить теорию с практикою и дать ученикам ясное понятие о многих предметах, которые проходили они в классах, учителя, преподающие математику, естественную историю и технологию, должны с более успевшими из своих учеников ходить во время вакации за город; сие послужит тем ученикам некоторого рода награждением. Учитель математики приобучает учеников к главнейшим действиям практической геометрии и показывает им в сих прогулках различные рода мельниц, гидравлических машин и других механических предметов, если оные находятся в окрестностях того места, где стоит гимназия. Учитель естественной истории и технологии собирает травы, различные рода земель, камней и изъясняет их свойства и отличительные признаки. В зимнее время сей же учитель с частью своих учеников осматривает в городе фабрики, мануфактуры и мастерские художников, дабы предметы, которые он преподает по сей части, объяснить практикою, ибо рисунки и описания не могут дать ясного и достаточного о том понятия.

29. Все науки преподаются по начальным книгам, приноровленным к вышеупомянутому плану учения, т. е. соразмерно продолжению курсов и числу часов, означенных выше для каждой науки. Главное правление училищ примет меры к изданию в достаточном количестве сих различных книг.

III. Учебные пособия

30. Учебные пособия состоят в книгах, о которых упомянуто в п. 29, и суть следующие: грамматика и словари латинские, немецкие и французские, хрестоматия латинских авторов, антология латинских поэтов, курс чистой математики, курс прикладной математики, курс опытной физики, курс философии, курс изящных наук, курс естественной истории, курс истории и географии всеобщей и российской, статистика общая и частная Российского государства, начальные правила политической экономии, основания технологии и коммерческой науки.

31. Сверх того, в каждой гимназии должны быть: 1) библиотека, избранная из разных известнейших классических авторов и лучших ученых творений иностранных и российских, наипаче относящихся до учебных предметов, преподаваемых в гимназии; 2) собрание географических карт, глобусов и армиллярных сфер (Армиллярные сферы - старинный прибор в виде шара, состоящего из колец, изображающих круги небесной сферы; служил для определения небесных координат светил; использовался в качестве наглядного пособия в учебных заведениях.) с небольшим атласом древней географии для употребления учителя, толкующего латинских классиков, и для учителя истории и географии; 3) собрание естественных вещей из всех трех царств природы, потребных к изъяснению и наглядному познанию естественной истории, особливо ж всех естественных произведений той губернии, в коей гимназия находится; 4) собрание чертежей и моделей машин, наиболее употребляемых, к изъяснению механики и других частей прикладной математики и технологии; 5) собрание геометрических тел, геодезических орудий, астролябий, компасов и пр.; 6) собрание орудий физических. Каждое из сих собраний должно быть вверено надзиранию учителя той науки, к объяснению которой они способствуют.

IV. Об учителях

32. Учителя должны с точностью наблюдать учебные часы, назначенные директором в расположении учебных предметов, и никогда не пропускать классов, не уведомляя о том заблаговременно директора, в уездных училищах - смотрителя, в приходских - начальство оных и не представя важных к отлучке своей причин...

40. Он должен стараться всеми силами, дабы ученики преподаваемые им предметы понимали ясно и правильно, и полагаться больше на свою прилежность и порядочные правила, нежели на чрезмерный труд учеников своих. Для малолетних детей он старается сделать учение свое легким, приятным и более забавным, нежели тягостным.

41. При наставлении всех учащихся, а особливо возрастных, учитель должен стараться более об образовании и изощрении рассудка их, нежели о наполнении и упражнении памяти, не теряя из виду главного предмета юношеского наставления, состоящего в том, чтобы приучить детей к трудолюбию, возбудить в них охоту и привязанность к наукам, которая, по выходе из училища, заставила бы их печись о дальнейшем усовершенствовании себя; показать им путь к наукам, дать почувствовать цену оных и употребление и через то сделать их способными ко всякому званию; особливо ж дать уму и сердцу их надлежащее направление, положить в них твердые основания честности и благонравия, исправить и преодолеть в них худые склонности.

42. Учителя занимают у своих учеников место родителей и потому должны принять их чувствования, кротость, ласковость, терпение и внимание к их пользе, сердцу родителей свойственные. Строгость их не должна иметь в себе ничего сурового, а благосклонность ничего мягкосердого, дабы не привлечь на себя ни ненависти, ни презрения. Они не должны быть ни сердиты, ни вспыльчивы; но не должны также пропускать без замечания проступков учеников своих, а в случае нужды и взыскания, которое никогда не должно быть производимо в жару и гневе и не прежде, как по надлежащем исследовании вины ученика.

43. Занимая, однако ж, место родителей, учителя не должны почитать себя за самовластных судей над детьми и управлять ими по своенравию, без всякого сношения с родителями. Сообщая свою власть учителям, родители не думают сами лишиться оной. Благоразумие требует того, чтобы учитель совокупным трудом и советом с родителями старался о наилучшем детей воспитании.

44. Первым предметом попечения учителя должно быть то, чтобы хорошо вызнать свойства и нравы детей, дабы можно было лучше управлять ими; он должен стараться с самого начала взять власть над детьми, состоящую в некотором преимущественном виде, внушающем к нему почтение, любовь и повиновение. Он должен всегда как сам говорить правду, так и детей наставлять говорить оную, поощрять их к чести, употреблять похвалы, награждения, ласковость; приучать к учтивству, опрятности и исправности и руководствовать ко всякому добру своими речами и примерами. В прочем учитель для своего поведения с учащимися имеет подробнейшее предписание в III и IV частях руководства, изданного для учителей I и II классов...

49. В первое воскресенье каждого месяца учителя гимназии должны собираться к директору для педагогических советований. Каждый из них сообщает собранию примечания, сделанные им в продолжение истекшего месяца о прилежании и успехах учеников, и мнения свои, каким бы образом сделать учение занимательнее, также и об удобнейшем усовершении способа учения. Сие взаимное сообщение мнений, сии прения о способе учения, труднейшем всех искусств, подают директору случай узнать совершенно сведения учителей, прилежание их к должностям и педагогические способности.

50. Как по университетским постановлениям учителя гимназий могут поступать на праздные места адъюнктов в университетах, то они должны стараться о распространении своих познаний в науках, коих начальные основания преподаются в гимназии, дабы сделаться достойными упомянутого повышения...

52. Препоручается также учителям гимназии под ведением директора вести исторические, метеорологические, топографические и статистические записки о губерниях, включая в оные сведения о земледелии, времени посева и жатвы, о свойствах земли, употребляемых при землепашестве орудиях и других предметах, потребных к точному познанию общего хозяйства. Сей труд относится к числу посторонних обязанностей учителей, за которые они имеют ожидать особенной награды, если оный достоин будет уважения. Университет дает подробные по сему предмету наставления учителям через директора, который по мере того, как таковые записки будут изготовляемы, представляет оные высшему начальству.

53. Поелику ищущие мест учительских в общественных или частных училищах должны наперед испытываемы быть учителями гимназий не токмо в тех науках, кои они преподавать желают, но и в способе преподавания оных, то в случае недостаточного как в том, так и в другом знания ищущих учителя гимназий должны им в том способствовать как во время публичных наставлений, так и особенно изъяснять обязанности, к учительской должности принадлежащие.

V. Об учениках

54. Всем учащимся должно наблюдать правила, изданные для них бывшей комиссиею народных училищ. И потому каждый ученик для познания должностей своих обязан снабдить себя сею книжкою, чего и требовать от их родителей или опекунов.

55. Ученики должны почитать своих учителей, повиноваться их приказаниям и исполнять оные с точностью; за ослушание же учителю, непочтение и леность подлежат взысканиям, предписанным в руководстве учителям I и II классов части IV во II главе - об училищной строгости.

56. Все ученики должны снабдить себя книгами, к классу их принадлежащими, а притом иметь с собою в готовности бумагу, перья и другие к письму, рисованию и иным наукам принадлежности. Неимущим ученикам книги раздаются безденежно.

57. Ученики обязаны не прежде оставить училище, как пройдя все классы наук, в оном преподаваемых. Оставляющие училище прежде сего не получают аттестата о своих успехах в учении.

58. Поелику ни один ученик не должен быть принят в гимназию, если он не учился в каком-нибудь уездном училище всему тому, чему в оном обучают, то всякий ученик, вступающий в гимназию, должен прежде представить директору аттестат от смотрителя и учителей уездного училища о своих успехах в учении и о добропорядочном поведении. Учившийся в другом училище или дома не может быть принят иначе в гимназию, как по испытании учителями гимназии, которые если одобрят его знание и способность, то директор вносит имя принимаемого в список учеников того класса, в который, сообразно приобретенным им познаниям, он может быть помещен.

59. Каждый ученик обязан иметь по одному экземпляру начальных курсов, преподаваемых в гимназии, в которых между печатными листами должны быть вплетены листы белые, дабы каждый ученик во время преподавания учения или по выходе из классов мог на оных записывать объяснения и замечания учителя, который должен рассматривать, по крайней мере, один раз в неделю сии Примечания, дабы удостовериться, так ли учащийся понял его наставления.

VI. Открытые испытания в гимназиях

60. В гимназии ежегодно производятся открытые испытания перед начатием нового курса. За неделю до испытания учителя подают директору отчет, сообразный тому, который по силе п. 49 обязаны давать ежемесячно, но гораздо подробнейший, наипаче об успехах учеников в различных частях преподаваемых ими наук...

62. Ученикам, наиболее отличившимся, раздаются награды после открытого испытания торжественно, дабы увеличить соревнование. После чего окончившие учение в нижних классах переходят в высшие.

63. Окончившие совершенно течение наук, выходя из гимназии, получают аттестат за подписанием директора и учителей гимназии о знании и поведении их во время учения, с означением числа наград, ими полученных.

VII. О директоре

64. Директор гимназии избирается университетом того округа, к которому оная принадлежит, и по представлению попечителя в Главное училищ правление утверждается министром народного просвещения.

65. В избрании директора наблюдается, чтобы он был сведущ в науках, мог исправно судить об искусстве учителей и успехах учеников; был бы деятелен, благонамерен, любил порядок и добродетель, усердствовал пользам юношества и знал цену воспитания...

70. Проходя все служение с усердием и рачительностью, он подает добрый пример в порядке и благонравии своим подчиненным и настоит, чтобы и они, подражая ему в том, исполняли долг свой с точностью.

71. Директор наблюдает, чтобы представляемые им на утверждение университета учителя были благонравны, имели потребные к сей должности сведения, знали способ преподавать учение, в чем их вместе с учителями гимназии и испытует. Желающих же познать сей способ допускает в гимназию к изучению оного, и когда кто из них окажет в том довольное искусство на испытании, то, отобрав у испытавших письменные о таком свидетельства, представляет оные при своем донесении в университет и по определению оного дает испытанному свидетельство на способность его и знание должностей учительских, за своим и учителей подписанием. Директор наблюдает, дабы в училищах, ему подведомых, никто, не имеющий такового свидетельства, не обучал, исключая непосредственно определяемых университетом.

72. Принимая смотрителей и учителей ласково, не оставляет их делом и советом как в классных, так и в собственных их надобностях; нерадивых же и в поведении неблагонравных убеждает к исправлению должностей их повторительными напоминаниями; но, не усмотря их исправления, доносит о том беспристрастно университету...

78. Директор, как хозяин гимназии, посещает оную всякий день и смотрит как за учебною, так и хозяйственною ее частью; прочие же училища и пансионы в столичных городах посещает, по крайней мере, в два месяца, а в губернских городах в две недели один раз или более, если местоположение города позволяет. Сверх того, он обязан хоть один раз в год объехать подведомые ему училища во всей губернии...

Об уездных училищах

I. Общие распоряжения

83. В каждом губернском и уездном городе должно быть, по крайней мере, одно уездное училище, в больших же городах по два таковых училища и более, если будут к содержанию оных способы. Надзирание над уездным училищем имеет смотритель, состоящий в IX классе, если выше чина не имеет.

84. Цель учреждения уездных училищ есть следующая: 1) приуготовлять юношество для гимназий, если родители пожелают дать детям своим лучшее воспитание, и 2) открыть детям различного состояния необходимые познания, сообразные состоянию их и промышленности.

85. В сих училищах преподаются следующие учебные предметы: 1) закон божий и священная история; 2) должности человека и гражданина; 3) российская грамматика, а в тех губерниях, где в употреблении другой язык, сверх грамматики российской грамматика местного языка; 4) чистописание; 5) правописание; 6) правила слога; 7) всеобщая география и начальные правила математической географии; 8) география Российского государства; 9) всеобщая история; 10) российская история; 11) арифметика; 12) начальные правила геометрии; 13) начальные правила физики и естественной истории; 14) начальные правила технологии, имеющие отношение к местному положению и промышленности; 15) рисование.

86. Для преподавания сих первоначальных наук во всяком уездном училище должно быть два учителя, из коих первый обучает закону божию и священной истории, должностям человека и гражданина, грамматике, чистописанию и правилам слога. Он же обучает латинскому и немецкому чтению и письму тех учеников, которые приготовляют себя для продолжения наук в гимназии. Другой учитель преподает географию, историю, арифметику, геометрию, начальные правила физики, естественной истории и технологии.

87. Если кто из вышесказанных двух учителей умеет рисовать, то он обучает сему искусству по 4 часа в неделю; в противном случае обучает рисованию особливый учитель по 4 же часа.

88. Все учителя уездных училищ состоят в XII классе, если выше чинов не имеют, исключая из них учителя рисования, который состоит в XIV классе. Они определяются университетом того округа, в котором оные училища состоят.

89. В уездных училищах с позволения начальства может быть умножено число учебных предметов и учителей, когда есть довольные к тому способы.

90. В уездные училища поступают всякого звания ученики из училищ приходских, также и все получившие в других местах начальные сведения в предметах, преподаваемых в училищах приходских. Прием учеников бывает один раз в год, по окончании открытых испытаний.

II. Преподавание учебных предметов

... 93. Учение в уездных училищах начинается с тех самых предметов, которые следуют за оконченными в приходских училищах.

94. Учение в уездных училищах долженствует оканчиваться в два курса, из коих каждый продолжается по году. Из сего следует, что классов в уездном училище долженствует быть два же, кои именуются следующим порядком, начиная с низшего: I класс, II класс.

95. Учение продолжается в каждом классе по 28 часов в неделю, т. е. каждый день от 9 до 12 часов, до полудни, пополудни же по понедельникам и четвергам от 2 до 5, а по вторникам и пятницам от 2 до 4 часов; сверх того, по средам и субботам от 2 до 4 пополудни обучаются рисованию оба класса вместе.

96. Каждый учитель, кроме обучающего рисованию, преподает учение по 28 часов в неделю...

III. Учебные пособия

98. Учебные пособия состоят в следующем: краткий и пространный катехизис, книга о должностях человека и гражданина, изъяснение евангелий, грамматика российского и местного языков, арифметика, всеобщая география совокупно с начальными основаниями математической географии, география Российского государства, всеобщая история, история российская, начальные правила слога, начальные правила геометрии, сокращение физики и естественной истории, начальные правила технологии, таблицы для чистописания, таблицы хронологические, глобусы и армиллярные сферы, карты всех частей света, генеральные и специальные карты Российской империи, карта древнего света и пр.

99. Все сии пособия должны находиться в достаточном количестве под ведением смотрителя, который по надобности для преподавания учения должен оные выдавать учителям.

IV. Об учителях уездных училищ

100. Учителя уездных училищ в первое воскресенье каждого месяца должны собираться к смотрителю для предмета, предписанного в п. 49 сего Устава учителям гимназий.

101. Учителя уездных училищ могут поступать в учителя гимназий при открытии вакансий, и потому они должны стараться об усовершенствовании своих познаний в учебных предметах, в гимназиях преподаваемых.

V. Об учениках уездных училищ

102. Ни один ученик не должен быть принят в уездное училище, если он не обучался в приходском или другом каком училище и не представит смотрителю аттестата от начальства приходского училища об его успехах в учении и о добропорядочном поведении. Учившийся дома или в пансионе до принятия его подвергается испытанию учителей уездного училища, которые если одобрят его знание и способность, то смотритель вносит имя принимаемого в список учеников.

VI. Открытые испытания

103. Все то, что в п. 60, 61, 62 и 63 сего Устава постановлено касательно испытания, награждения и выпуска из гимназии учеников, простирается и на уездные училища, с тою разностию, что учителя подробные отчеты об успехах учеников подают смотрителю, по крайней мере, за месяц до испытания, дабы смотритель училища, в уездном городе находящийся, имел время доставить оные директору, который может также быть при испытании. Ученики же получают аттестаты за подписанием смотрителя и уездных учителей...

О приходских училищах

I. Общие распоряжения

118. В губерниях и уездных городах, равным образом и в селениях, каждый церковный приход или два вместе, судя по числу прихожан и отдалению их жительств, должны иметь, по крайней мере, одно приходское училище. Сии училища в казенных селениях вверяются приходскому священнику и одному из почетнейших жителей; в помещичьих селениях они предоставляются просвещенной и благонамеренной попечительности самих помещиков.

119. Приходские училища учреждаются для двоякой цели: 1) чтобы приуготовить юношество для уездных училищ, если родители пожелают, чтобы дети их продолжали в оных учение; 2) чтобы доставить детям земледельческого и других состояний сведения, им приличные, сделать их в физических и нравственных отношениях лучшими, дать им точные понятия о явлениях природы и истребить в них суеверия и предрассудки, действия коих столь вредны их благополучию, здоровью и состоянию.

120. В сих училищах обучают чтению, письму и первым действиям арифметики, главным началам закона божия и нравоучения, читают с объяснением книгу «Краткое наставление о сельском домоводстве, произведении природы, сложении человеческого тела и вообще о средствах к предохранению здоровья».

121. Для наставления юношества в сих предметах во всяком приходском училище имеет быть, по крайней мере, один учитель. Он, по испытании учителями уездных училищ или гимназии, представляется директором на утверждение университету.

122. В приходских училищах может быть умножено число предметов учения, если то дозволят доходы оного.

123. В приходские училища принимаются всякого состояния дети без разбору пола и лет.

124. Прием в приходские училища бывает однажды в год по окончании открытого испытания. Желательно и полезно было бы, чтобы ни один ученик не оставлял училища прежде, нежели хорошо изучится всему, в оном училище преподаваемому.

125. Для наблюдения за чистотою класса и вообще для употребления по хозяйственной части при училище приходском должен быть служитель, определяемый начальством оного.

II. Преподавание учебных предметов

126. Учение в приходских училищах, начиная от окончания полевых работ, продолжается до начала оных в следующем году.

127. В приходском училище должен быть один класс; но если много будет учеников, то должно разделить их на два отделения, из коих в первое приходят ученики поутру от 8 до 11 часов, а во второе - от 1 до 4 часов пополудни.

128. Дети в сих отделениях обучаются по 3 часа в день. В первом отделении учитель обучает по 9 часов в неделю: 3 часа - познанию букв и чисел как гражданской, так и церковной печати и чтению букваря; 3 часа - изображению букв и чисел и чтению правил для учащихся и 3 часа - сокращенному катехизису и священной истории, по одному часу в день попеременно.

129. Во втором отделении учит он также по 9 часов в неделю: 3 часа - чтению книг, сочиненных для сего отделения, и чтению рукописей; 3 часа - письму и 3 часа - арифметике так, как и в первом отделении, в день по одному часу попеременно.

130. В воскресные и праздничные дни в приходских училищах должно преподавать один час катехизис и священную историю для обоих отделений.

131. Учение в каждом отделении продолжается в течение шести или семи зимних месяцев. В местах, где живут ремесленники, купцы и тому подобного состояния люди, науки продолжаются во весь год, подобно как в уездных училищах.

III. Учебные пособия в приходских училищах

132. Учебные пособия в приходских училищах состоят в следующем: таблицы азбучные, таблицы для складов, букварь российский, прописи и руководство к чистописанию, первая часть арифметики, сокращенный катехизис, краткое наставление о сельском домоводстве, произведениях природы, о сложении человеческого тела и вообще о средствах к предохранению здоровья, правила для учащихся и «Детский друг».

IV. Обязанности учителей приходских училищ

133. Учителя приходских училищ должны обучать и поступать по правилам, предписанным в книге под заглавием «Руководство учителям I и II классов» (См.: Антология педагогической мысли России XVIII в. М., 1985. С. 248-252.).

134. Они должны оканчивать учебные предметы в течение одного года, хотя бы по множеству учеников принуждены были разделить класс свой на два отделения.

135. Они каждое первое число месяца подают отчет об учениках начальству своему так точно, как учителя гимназии и уездных училищ подают оный своему начальству.

136. Они также поступают в уездные училища учителями, если имеют к тому потребные сведения и не состоят в духовном звании.

V. Об учениках приходских училищ

137. Правила относительно испытания, награждений и выпуска учеников из приходских училищ наблюдаются те же, какие постановлены для гимназий и уездных училищ.

VI. О начальстве приходских училищ

138. В казенных селениях о священнике и об одном из почетных жителей, которым вверяется надзирание за приходским училищем, смотритель уездных училищ через директора представляет на утверждение университету. В помещичьих селениях предоставляется воле помещиков как учредителей таковых училищ, поручить ли смотрение за оными другому кому-либо достойному носить сию должность или самим иметь непосредственный за оными присмотр.

139. Определяемый особливо начальник приходского училища в помещичьих селениях зависит по хозяйственной части от помещика, который препоручает ему требовать руководства и содействия по части учебной от смотрителя уездного училища, наблюдая всеобщие постановления, служащие к достижению благонадежного состояния его заведения. Имеющие же в ведении своем приходские училища в казенных селениях зависят непосредственно по училищным делам от смотрителя.

140. Для единообразного устройства училищных заведений начальство училищ приходских следует всем тем правилам, которые постановлены для смотрителей уездных училищ.

О пансионах

141. Желающий завести у себя пансион должен явиться прежде к директору и просить на то от него позволения, приложа к прошению своему имеющиеся у него свидетельства и обстоятельный план, какие науки он в училище своем завести намерен, кто таковы те, кои в оном обучать будут, имеют ли они надлежащие свидетельства о тех занятиях, которым других учить хотят, равно как и о способе учебном; так же, как он располагает часы ежедневного учения и какую плату полагает за содержание и учение своих воспитанников. Поданное таковое прошение директор препровождает в университет, который дает позволение на открытие училища или запрещение, ежели представленные свидетельства найдутся недостаточными...

142 - 158. (О правилах учреждения пансионов, назначении учебных предметов, о приеме учителей, о благонравии и воспитании питомцев, о запрещении воспитывать детей обоего пола вместе, о ежегодных испытаниях).

Об училищах, под особенными названиями устроенных

159. Все училища, как ныне существующие, так и впредь заводимые, под каким бы то ни было названием, исключая подведомых святейшему синоду и тех, которые иному начальству высочайше вверены, руководствуются всеми общими предписаниями сего Устава, и начальники оных обязаны доставлять директору гимназии сведения обо всех делах училищных наравне с прочими училищами, в ведении его состоящими.

О хозяйственной части гимназий, уездных и приходских училищ

160. Гимназии, что принадлежит до директоров, учителей, служителей и зданий, содержатся от казны на штатном положении, с дополнением сумм, поныне от приказов на сей предмет отпускаемых.

161. Уездные училища содержатся от казны на штатном положении, с дополнением также сумм, от городских обществ ныне отпускаемых.

162. Если где будут приходские училища, то оные содержатся в городах от городских обществ, в казенных селениях - на иждивении прихожан, в селениях помещичьих - по распоряжению помещиков...

163. (О порядке выдачи сумм на содержание означенных заведений) .

164. При гимназиях, уездных и приходских училищах могут быть содержимы воспитанники на счет приказов общественного призрения, городовых обществ, селений и частных благотворителей.

165. Вообще быть училищам поблизости церквей или среди города либо селения; а ежели училищ более одного, среди той части, для которой училище заведено...

166 - 170. (О присмотре за училищными зданиями, о хозяйственном обслуживании училищ и о денежной отчетности).


Предварительные рассуждения о просвещении в России вообще

Наука просвещать народ для добрых государей всегда была важным предметом размышления, ибо добрые государи всегда находили более славы управлять народом просвещенным посредством законов, нежели повелевать толпою невежд по неограниченной их воле.

Но сколько наука сия была всегда уважена, столько правила ее доселе были подвержены колебанию и неизвестности. История представляет нам разные системы, или, лучше сказать, разные попытки систем просвещения.

Были государи, кои думали, что просвещение к народу не иначе может изливаться, как от высших степеней государства; другие -источники просвещения открывали в самих нижних классах. Средства, употребляемые к просвещению, были также различны: одни употребляли к сему религию, другие - торговлю, иные - установления учебные: академии, университеты и пр.

В России система просвещения несколько раз переменялась. Петр I думал, что народ его не иначе просвещен быть может, как введением нравов и обычаев иностранных. Известны те упреки, каковые сему образу просвещения от разных писателей были впоследствии сделаны... Может быть, некоторою частью они справедливы. Может быть, надлежало бы более обратить внимание на нравы и характер народный, нежели на его одежду. Может быть, надлежало бы менее пленяться блеском иностранной наружности и более примениться ко внутренним способам просвещения, нежели к заимствованию внешних; но все сии рассуждения, подобно пророчествам, издаваемым после события, столько же ныне тщетны, сколько и не сообразны с духом того времени, когда жил Петр Великий и когда вообще в Европе не имели еще точных понятий об истинном просвещении, понятий, и в наши времена довольно еще редких.

Как бы то ни было, но преемники сего государя не лучшие, кажется, имели размышления об истинных способах народного просвещения. Установление академии имело более блеску, нежели пользы. Собственно говоря, место сие столь же мало принадлежало к России, как и академия парижская, и все ученые европейские заведения. Свет открытий, льющийся с сих горних стран разума, редко озарял наших соотчичей, и праотцы наши знали бытие и пользу сего ученого сословия только потому, что вычитали в месяцесловах предсказания погод.

Учреждение университета более имело связи с народным просвещением, и хотя в 30 миллионах народу сто человек благовоспитанных юношей не могут составить значащего общества, но, по крайней мере, сии сто человек рассыпаны были в народе и свет, ими приносимый, не терялся в странах отдаленных.

Неблистательное, едва приметное, не всем и ныне известное установление духовных училищ имело также свою пользу; семинарии устроены были на тот конец, чтобы доставить России просвещеннейшее духовенство, но по превращению, довольно обыкновенному в вещах человеческих, духовенство наше осталось почти все в прежнем невежестве, а семинарии доставили лучших людей университету и рассеяли в гражданских правительствах несколько искусных делопроизводителей.

Вслед за сими учреждениями последовало заведение корпусов для дворянства, заведение, весьма полезное по своему намерению, но весьма недостаточное по своему плану.

Учреждение народных школ можно почесть последним действием правительства в народном просвещении до времени настоящего царствования.

Сие краткое изложение всех учебных учреждений в России дает следующие примечания:

1. Просвещение в России, так же как и в других многих государствах, шло доселе a rebours, т. е. вопреки здравому смыслу. Ибо здравый смысл требует начинать вещи с их основания и вести к совершенству постепенно, и, следовательно, должно бы было начать народными школами и кончить академией.

2. Сравнивая способы просвещения, доселе правительством употребленные, с пространством и положением России, можно сказать, что часть сия доселе шла почти без всякого внимания: ибо, приняв в счет необходимое действие упущений, злоупотреблений и нерадение и отделив то, что устроено было для единого блеску, способы сии в отношении их к истинной пользе найдутся почти ничтожными.


Об усовершении общего народного воспитания

I. Причины настоящих неудобств

Главные средства, коими правительство может действовать на воспитание народное, состоят:

1. В доставлении способов к просвещению.

Сюда принадлежит устройство училищ, библиотек и тому подобных публичных заведений.

2. В побуждениях и некоторой моральной необходимости общего образования.

В России первое из сих средств давно уже было принято и, переходя разные постепенности, в настоящее царствование нарочито усилено. Можно с достоверностью сказать, что никакое правительство не употребляло в сей части ни более щедрости, ни более усилий.

Но второе средство доселе не было еще довольно употребляемо. Доселе правительство ограничивало себя частными поощрениями, отличиями, напоминаниями. Но учение никогда еще не было у нас поставляемо условием необходимым и обязанностию непременною для вступления в службу и занятия гражданских мест.

Между тем известно, что условие сие в других государствах существует. Не говоря уже о Франции, ни в Австрии, ни в Англии, ни в немецких землях никто не может быть ни судьею, ни адвокатом, ни прокурором без аттестата и испытания известных учебных мест.

И в России условие сие предварительно уже принято; в Правилах народного просвещения (ст. 24) постановлено: «Чтобы ни в какой губернии спустя пять лет по устроении в округе, к которому она принадлежит, на основании общих правил училищной части не определять к гражданской должности, требующей юридических и других познаний, людей, не окончивших учения в общественном или частном училище». Положенные сим правилом лета истекают, но каким образом привести меру сию в действие, когда во всех университетах и гимназиях количество учащихся столь малочисленно?

Нужно прежде всего рассмотреть причины сей малочисленности.

Из опытов известно, что у нас существует три рода гражданского учения: 1) учение домашнее; 2) учение в частных пансионах; 3) учение в казенных училищах.

Учение домашнее обыкновенно употребляется в домах дворян богатых, имеющих способы нанять учителей и гувернера.

Учение в пансионах есть удел дворян средних.

Учение в училищах большею частью оставляется людям бедным свободных состояний.

Первый способ учения очевидно для государства неудобен: 1) потому, что для великого числа людей нельзя найти довольно хороших учителей. Отсюда все те странности и укоризны, коим выбор иностранных учителей издавна и не без основания у нас толико оглашен; 2) способ сей неудобен и потому, что он не оставляет правительству средств наблюдать за духом воспитания и приводить юношество к некоторому единообразию общественных правил.

Второй способ (учение в частных пансионах) в меньшей степени, но те же представляет неудобства.

Третий всех был бы предпочтительнее.

Но все три вместе имеют то главное неудобство, что в них ограничиваются первыми токмо начатками словесности и считают воспитание конченным, как скоро приобретено некоторое познание в иностранном языке, в арифметике и тому подобных стихийных науках, т. е. считают его конченным там именно, где оно действительно начинается.

Нужно рассмотреть причины сего странного расчета, чтоб обнаружить самый корень зла.

Все успехи гражданской службы измеряются у нас чинами, ибо с чинами сопрягаются не мнимые только отличия, но и места и все выгоды. Чины же даются большею частью по летам службы.

Отсюда сие вообще странное, но весьма естественное влечение к чинам и отсюда раннее поступление на службу. (Отсюда сей общий и ясный расчет отца, желающего устроить обыкновенным порядком судьбу детей своих. Он состоит в следующем: порядочное гражданское воспитание не может совершиться, как, по крайней мере, в 21-й год возраста. Студент, окончивший в сие время учение, получает по закону чин коллежского регистратора, между тем как другой, вступивший в службу прежде окончания наук или совсем без учения, в то же самое время выходит уже по летам службы в титулярные советники. Здесь начинается разность весьма уже приметная: между тем как ученый достигнет чина коллежского асессора, неученый с некоторым навыком и небольшим покровительством выйдет уже в статские советники; следовательно, лучше, кажется, отцу скорее ввести детей в службу, нежели продолжать их науки.) И следовательно, совершенная преграда всякому учению основательному, требующему времени и некоторой в уме зрелости.

Отсюда предпочтение пансионов частных и домашнего воспитания, в коих все науки пробегаются слегка и поверхностно, и отчуждение от училищ государственных, коих ход основан не на блеске, но на методах правильных.

Посему если бы чинов гражданских не было, а места занимались бы по успехам просвещения или, по крайней мере, если бы чины раздаваемы были в точной соразмерности с науками, то каждый по необходимости принужден был бы учиться, чтобы достигнуть или места, или отличий.

Итак, в чинах и неудобном их распределении состоит первое и главное начало настоящего заблуждения.

II. Способы

Из предыдущего явствует, что в лучшем распорядке гражданских чинов должно искать той моральной необходимости, коею правительство может действовать на успехи воспитания.

Два способа здесь представиться могут: один, можно сказать, коренной, а другой - приуготовительный.

Первое средство

Чины гражданские введены в Россию в те времена, когда в грубых нравах века не было другого способа дать людям, занимающим гражданские должности, некоторые уважение и отличие от черни, как сравнив с чинами военными; отсюда произошла пресловутая табель о рангах (Табель о рангах - так называлась в царской России шкала чинов и титулов лиц, состоявших на государственной службе. Введена Петром I.).

Чины гражданские в начале своем имели постоянное знаменование. Коллежский советник был действительно советник коллегии; но впоследствии мало-помалу знаменование сие переменилось, чины умножились без меры, отделились от мест, и остались даже такие чины, коим и должности соответствующие в империи уже не существуют.

Две причины содействовали сему размножению чинов: 1) правительство находило в них легкий и неубыточный способ поощрять и награждать исполнителей; 2) чины представляют удобный способ перехода из других состояний в дворянское и, следовательно, по-видимому, поправляют неравновесие.

Первая причина не может быть уважительна. Давая чин, правительство дает не мнимое только и сравнительное титло; оно дает право на место, по чину сему соответствующее, но к коему чиновник сей никогда не готовился, и, следовательно, готовит себе неспособного исполнителя. (Сие неудобство особливо в высших чинах ощутительно.) Оно дает ему право и на следующие чины, коих он одними летами службы без сомнения достигнет, и, следовательно, давая чин, например, коллежского асессора чиновнику, в полицейском деле расторопному, оно вместе с тем законом ручается ему и в чине тайного советника, к коему он и природою и воспитанием не призван. Оно дает ему еще более, давая право покупать деревни и владеть людьми в крепость.

Итак, награда чинами, по первому взгляду такая легкая и почти мнимая, в самом деле есть монета самая неудобная и для государства обременительная.

Вторая причина более имеет основательности. В самом деле, посредством чинов отворяется всем свободным состояниям переход в дворянство: отсюда соревнование, поощрение дарованиям и пр. Но все сии выгоды были бы тогда только уважительны, когда бы дворянство наше не было основано на крепостном владении людьми; в настоящем же положении, приобщая новых чиновников к сему сословию, правительство не умножает ли массу, народ тяготящую, и, желая постановить равновесие с одной стороны, не разрушает ли его с другой? Не доказывают ли, впрочем, примеры, что новые дворяне, чинами происшедшие, бывают и горше и алчнее старых?

Итак, ни в виде легких наград, ни в виде перехода к равновесию чины не могут быть признаны установлением для государства ни нужным, ни полезным.

Но вредных их последствий исчислить трудно. Они делят народ на два несоразмерных класса - - на дворянство и чернь; не оставляют почти места среднему, столь полезному состоянию; ввергают в презрение все, что ими не украшено; дают ложную цену местам и достоинствам, смешивают и ставят наравне людей просвещенных с невеждами, наполняют должности чиновниками неспособными и даже из писцов, науками не приуготовленных; одним порядком службы приводят людей к высшим званиям государственным; искательствами и множеством мелких злоупотреблений они развращают дух народный и, что всего горше, заражают сами источники народного воспитания.

Из сего видно, что средство, самое коренное к успехам народного образования, было бы уничтожение на будущее время всех чинов титулярных, или, лучше сказать, обращение их к тому первоначальному правилу, чтоб чины не что иное были, как означение мест, действительно занимаемых.

Но предложение сие требует мер предварительных. Оно должно быть соображено с теми основаниями, на коих права дворянства должны быть постановлены. Ввести его ныне без общего плана было бы неудобно.

Но ныне же можно ввести некоторые правила, к нему принадлежащие и успехам общего образования способствующие.

Второе средство

Сии приуготовительные правила могут состоять в следующем: 1. Чин коллежского асессора, яко первый чин, дающий право на потомственное дворянство, открыть для тех только, кои будут обучаться или будут испытаны в университетах. Сие представит первую необходимость публичного воспитания.

2. Для канцелярских чинов довольно оставить первые три офицерских чина, кои со временем при общем плане могут быть преобразованы в одно личное дворянство с правом владеть землею в крепость, а людей селить по условиям.

3. Последующие восьмиклассные чины затруднить для неучившихся и облегчить, сколь возможно, для тех, кои предъявят свидетельства в их учении. Второе побуждение к наукам.

4. Чин статского советника, яко к государственной уже службе принадлежащий, сколь можно более уважить и открыть его единственно для людей испытанных и в службе довольно уже упражнявшихся. Сие составит третье побуждение к учению и, сверх того, преградит вход в государственную службу лицам, кои ввергают ее в некоторое неуважение.

На сем основании составлен прилагаемый при сем проект Указа.

Странность

Француз, который жил долго в России и возвратился в свое отечество, публикует оттуда в московских газетах (В первых номерах декабря месяца 1801.), что он близ Парижа завел пансион для русских молодых дворян и приглашает родителей отправить к нему из России детей своих на воспитание, обещая учить их всему нужному, особливо же языку русскому! Живучи в уединении, я не знаю, что другие подумали о таком объявлении. Мне кажется оно более смешным, нежели досадным: ибо я уверен, что наши дворяне не захотят воспользоваться благосклонным предложением господина N. N. Французы ветрены - были и будут! Снисходительный человек во многом извиняет их легкомыслие. Иначе как вздумать, чтобы родители в Отечестве нашем не имели способов воспитывать детей и могли безрассудно удалить их от себя, забыть священный долг свой и вверить судьбу юных сердец чужому, неизвестному человеку? Мы готовы платить французам или другим иностранцам за уроки в их языках, которые нужны для благородного россиянина и служат ему средством просвещения: у нас есть деньги! Но у нас есть и рассудок. Мы знаем первый и святейший закон природы, что мать и отец должны образовать нравственность детей своих, которая есть главная часть воспитания; мы знаем, что всякий должен расти в своем Отечестве и заранее привыкать к его климату, обычаям, характеру жителей, образу жизни и правления; мы знаем, что в одной России можно сделаться хорошим русским - а нам, для государственного счастия, не надобно ни французов, ни англичан! Пусть в некоторые лета молодой человек, уже приготовленный к основательному рассуждению, едет в чужие земли узнать европейские народы, сравнить их физическое и гражданское состояние с нашим, чувствовать даже и самое их превосходство во многих отношениях! Я не боюсь за него: сердце юноши оставляет у нас предметы нежнейших чувств своих; оно будет стремиться к нам из отдаления; под ясным небом южной Европы он скажет: хорошо, но в России семейство мое, друзья, товарищи моего детства! Он будет многому удивляться многое хвалить, но не полюбит никакой страны более Отечества. Человек может иногда ненавидеть землю, в которой он жил долго; но всегда, всегда любить ту, в которой воспитывался: истинная [любовь] важна для отцов семейства и понятная для всякого разума! Впечатления юности составляют главную драгоценность души; они всего для нас любезнее, подобно как самый простой весенний цветок радует нас более пышной летней розы. Место, которое напоминает человеку первые действия сердца и разума его, будет для него приятнейшим местом на свете. Если отец пошлет десятилетнего сына своего на пять или шесть лет в чужую землю, то чужая земля будет для сына отечеством: она даст ему первые нравственные, сильные чувства, и сама натура привяжет его к ней милыми, неразрывными узами. Возраст отрока есть развитие нравственности и души; от 10 до 15 лет решится судьба нашей жизни и чувствительности.

Когда благоразумный человек надолго едет в какую-нибудь землю, то он старается заранее узнать ее обычаи, если не делом, то хотя воображением привыкает к ним, зная, что непривычка к образу мыслей и жизни тех людей, с которыми нам ежедневно быть должно, производит для нас многие существенные неприятности. А сын мой, которому определено жить и умереть в России, поедет образовывать душу свою во Францию? Ему надобно знать русских, с которыми у него одно гражданское и нравственное счастие: а я пошлю его к французам. Положим, что все европейские народы с некоторого времени сближаются между собою характером; но различие все еще велико и навсегда останется в свойствах, обычаях и нравах, происходящих от климата, образа правления, судьбы наших предков и других причин, еще не изъясненных философами.

Господин N. N., учредитель парижского пансиона, скажет нам: «Вы должны согласиться, что человек еще важнее гражданина: а человек может лучше образоваться во Франции, нежели в России». Первое справедливо; на второе не согласимся. Мы уже, слава богу! не варвары; у нас есть все способы просвещения, какие только могут найтись во Франции; и там и здесь учат одному, по одним авторам и книгам. Сам французский язык можно в Петербурге или в Москве узнать так же хорошо, как в Париже; положим, что и не так хорошо; но некоторые совершеннейшие его оттенки награждают ли за нравственный и политический вред чужестранного воспитания? Природый язык для нас важнее французского; а господин N. N., несмотря на свое милостивое обещание, не выучит детей наших в Париже говорить так хорошо по-русски, как они здесь выучатся. Питомцы его, через 6 или 7 лет возвратясь в Россию, стали бы терзать слух наш варварскими своими фразами; они сказали бы нам: «Мы говори язык свой; мы знаем математики; мы представляем наши почтения согражданам» (Такие фразы слыхали мы от русских французов. Некоторые из них утверждают даже, что наш язык не имеет правил. Несчастные! ). А сограждане назвали бы их глупцами, невеждами, дурно воспитанными людьми: ибо кто не знает своего природного языка, тот, конечно, дурно воспитан, хотя бы знал наизусть и все книги браминов; они сказали бы сим полугаллам: «Зачем вы к нам приехали? Зачем не остались во Франции? Мы не признаем вас земляками своими; вы недостойны называться русскими, которые гордятся языком Святослава, Владимира, Пожарского, Петра Великого. Вы не имеете Отечества: ибо и самые французы, несмотря на то, что вы прекрасно даете чувствовать немое Е, не признают вас французами!..» И добродушные родители, лишив себя неизъяснимого удовольствия видеть на лице и в душе милых детей расцветание красоты физической и нравственной, вместо благовоспитанных людей увидели бы в них французских обезьян или попугаев, которые наименовали бы им всех парижских актеров, а не умели бы с чувством произнести священного имени России, отца, матери и сограждан!

Но я, подобно славному рыцарю Дон Кихоту, сражаюсь с ветряными мельницами, принимая их за исполинов. Конечно, никто из благоразумных дворян российских не подумает отправить детей своих в пансион к господину N. N., над которым, без сомнения, и французы смеются.

О книжной торговле. И о любви ко чтению в России

За 25 лет перед сим были в Москве две книжные лавки, которые не продавали в год и на 10 тысяч рублей. Теперь их 20, и все вместе выручают они ежегодно около 200 000 рублей. Сколько же в России прибавилось любителей чтения? Это приятно всякому, кто желает успехов разума и знает, что любовь ко чтению всего более им способствует.

Господин Новиков был в Москве главным распространителем книжной торговли. Взяв на откуп университетскую типографию, он умножил механические способы книгопечатания, отдавал переводить книги, завел лавки в других городах, всячески старался приохотить публику к чтению, угадывал общий вкус и не забывал частного. Он торговал книгами, как богатый голландский или английский купец торгует произведениями всех земель, т. е. с умом, с догадкою, с дальновидным соображением. Прежде расходилось московских газет не более 600 экземпляров; г. Новиков сделал их гораздо богатее содержанием, прибавил к политическим разные другие статьи и, наконец, выдавал при «Ведомостях» безденежно «Детское чтение», которое новостию своего предмета и разнообразием материи, несмотря на ученический перевод многих пьес, нравилось публике. Число пренумерантов (подписчиков. - П. Л.) ежегодно умножалось и лет через десять дошло до 4000. С 1797 года газеты сделались важны для России высочайшими императорскими приказами и другими государственными известиями, в них вносимыми; и теперь расходится московских около 6000: без сомнения, еще мало, когда мы вообразим величие империи, но много в сравнении с прежним расходом; и едва ли в какой-нибудь земле число любопытных так скоро возрастало, как в России. Правда, что еще многие дворяне, и даже в хорошем состоянии, не берут газет; но зато купцы, мещане любят уже читать их. Самые бедные люди подписываются, и самые безграмотные желают знать, что пишут из чужих земель! Одному моему знакомому случилось видеть несколько пирожников, которые, окружив чтеца, с великим вниманием слушали описание сражения между австрийцами и французами. Он спросил и узнал, что пятеро из них складываются и берут московские газеты, хотя четверо не знают грамоты, но пятый разбирает буквы, а другие слушают.

Наша книжная торговля не может еще равняться с немецкою, французскою или английскою; но чего нельзя ожидать от времени, судя по ежегодным успехам ее? Уже почти во всех губернских городах есть книжные лавки; на всякую ярманку вместе с другими товарами привозят и богатства нашей литературы. Так, например, сельские дворянки на Макарьевской ярманке запасаются не только чепцами, но и книгами. Прежде торгаши езжали по деревням с лентами и перстнями; ныне ездят они с ученым товаром, и хотя по большей части сами не умеют читать, но, желая прельстить охотников, рассказывают содержание романов и комедий, правда, по-своему и весьма забавно. Я знаю дворян, которые имеют ежегодно дохода не более 500 рублей, но собирают, по их словам, библиотечки, радуются им, и между тем, как мы бросаем куда попало богатые издания Вольтера, Бюффона (Бюффон, Жорж Луи Леклерк (1707-1788) - французский натуралист и писатель, автор многотомной «Естественной истории»), они не дадут упасть пылинке на самого «Мирамонда» (Имеется в виду роман Ф. А. Эмина (ок. 1735-1770), полное название романа: «Непостоянная фортуна, или Приключения Мирамонда» (1763); читают каждую книгу несколько раз и перечитывают с новым удовольствием.

Любопытный пожелает, может быть, знать, какого рода книги у нас более всего расходятся? Я спрашивал о том у многих книгопродавцев, и все, не задумавшись, отвечали: «Романы!» Не мудрено: сей род сочинений без сомнения пленителен для большой части публики, занимая сердце и воображение, представляя картину света и подобных нам людей в любопытных положениях, изображая сильнейшую и притом самую обыкновенную страсть в ее разнообразных действиях. Не всякий может философствовать или ставить себя на место героев истории; но всякий любит, любил или хотел любить и находит в романтическом герое самого себя. Читателю кажется, что автор говорит ему языком собственного его сердца: в одном роман питает надежду, в другом - приятное воспоминание. В сем роде у нас, как известно, гораздо более переводов, и следственно, иностранные авторы перебивают славу у русских. Теперь в страшной моде Коцебу (Коцебу, Август Фридрих Фердинанд (1761 -1819) - немецкий драматург и романист. С 1781 по 1795 г. служил в России. Выступал в защиту Священного союза. Убит студентом Зандом.) - и как некогда парижские книгопродавцы требовали «Персидских писем» от всякого сочинителя, так наши книгопродавцы требуют от переводчиков и самих авторов Коцебу, одного Коцебу! Роман, сказка, хорошее или дурное - все одно, если на титуле имя славного Коцебу!

Не знаю, как другие, а я радуюсь, лишь бы только читали! И романы самые посредственные, даже без всякого таланта писанные, способствуют некоторым образом просвещению. Кто пленяется «Никанором, злосчастным дворянином» (Имеется в виду роман М. Комарова «Несчастный Никанор, или Приключения российского дворянина»), тот на лестнице умственного образования стоит еще ниже его автора и хорошо делает, что читает сей роман: ибо без всякого сомнения чему-нибудь научается в мыслях или в их выражении. Как скоро между автором и читателем велико расстояние, то первый не может сильно действовать на последнего, как бы он умен ни был. Надобно всякому что-нибудь поближе: одному - Жан-Жака, другому - «Никанора». Как вкус физический вообще уведомляет нас о согласии пищи с нашею потребностию, так вкус нравственный открывает человеку верную аналогию предмета с его душою; но сия душа может возвыситься постепенно - и кто начинает «Злосчастным дворянином», нередко доходит до Грандисона.

Всякое приятное чтение имеет влияние на разум, без которого ни сердце не чувствует, ни воображение не представляет. В самых дурных романах есть уже некоторая логика и риторика: кто их читает, будет говорить лучше и связнее совершенного невежды, который в жизнь свою не раскрывал книги. К тому же некоторые романы богаты всякого рода познаниями. Автор, вздумав написать три или четыре тома, прибегает ко всем способам занять их, и даже ко всем наукам: то описывает какой-нибудь американский остров, истощая Бишинга (Бишинг (Бюшинг), Антон Фридрих (1724-1793) - немецкий географ. ); то изъясняет свойство тамошних растений, справляясь с Бомаром (Бомар - естествоиспытатель конца XVIII в. (?)) ; таким образом читатель узнает и географию и натуральную историю; и я уверен, что скоро в каком-нибудь немецком романе новая планета Пиацци будет описана еще обстоятельнее, нежели в «Петербургских ведомостях»!

Напрасно думают, что романы могут быть вредны для сердца: все они представляют обыкновенно славу добродетели или нравоучительное следствие. Правда, что некоторые характеры в них бывают вместе и приманчивы и порочны; но чем же они приманчивы? Некоторыми добрыми свойствами, которыми автор закрасил их черноту: следственно, добро и в самом зле торжествует. Нравственная природа наша такова, что не угодишь сердцу изображением дурных людей и не сделаешь их никогда его любимцами. Какие романы более всех нравятся? Обыкновенно чувствительные: слезы, проливаемые читателями, текут всегда от любви к добру и питают ее. Нет, нет! Дурные люди и романов не читают. Жестокая душа их не принимает кротких впечатлений любви и не может заниматься судьбою нежности. Гнусный корыстолюбец, эгоист найдет ли себя в прелестном романическом герое? А что ему нужды до других? Неоспоримо то, что романы делают и сердце и воображение... романическими: какая беда? Тем лучше в некотором смысле для нас, жителей холодного и железного Севера! Без сомнения, не романические сердца причиною того зла в свете, на которое везде слышим жалобы, но грубые и холодные, т. е. совсем им противоположные! Романическое сердце огорчает себя более, нежели других; но зато оно любит свои огорчения и не отдаст их за самые удовольствия эгоистов.

Одним словом, хорошо, что наша публика и романы читает!

О новом образовании народного просвещения в России (Печатается по изданию: Карамзин Н. М. О новом образовании народного просвещения в России // Вестник Европы. 1803. N 5. Ч. 8. С. 49-61.   Впервые опубликовано в журнале «Вестник Европы». Статья вошла в Полное собрание сочинений (с. 348). В советской историко-педагогической литературе публикуется впервые.)

24 января державная рука Александра подписала бессмертный Указ о заведении новых училищ и распространении наук в России... Многие государи имели славу быть покровителями наук и дарований; но едва ли кто-нибудь издавал такой основательный, всеобъемлющий план народного учения, каким ныне может гордиться Россия. Петр Великий учредил первую академию в нашем Отечестве, Елизавета -первый университет, великая Екатерина - городские школы; но Александр, размножая университеты и гимназии, говорит еще: да будет свет и в хижинах! Новая, великая эпоха начинается отныне в истории нравственного образования России, которое есть корень государственного величия и без которого самые блестящие царствования бывают только личною славою монархов, не Отечества, не народа...

Учреждение сельских школ несравненно полезнее всех лицеев, будучи истинным народным учреждением, истинным основанием государственного просвещения. Предмет их учения есть важнейший в глазах философа. Между людьми, которые умеют только читать и писать, и совершенно безграмотными гораздо более расстояния, нежели между неучеными и первыми метафизиками в свете. История ума представляет две главные эпохи: изобретение букв и типографии; все другие были их следствием. Чтение и письмо открывают человеку новый мир, особливо в наше время, при нынешних успехах разума. Сверх того, мудрое правительство еще умножает пользу сельского учения, соединяя с ним начальное основание морали, простой, ясной, истинно человеческой и гражданской (См. статью 32 Устава ). Дерзну сказать, что сочинение нравственного катехизиса для приходских училищ достойно первого гения в Европе: так оно важно и благодетельно! Можно предвидеть затруднения в начале такого нового для России учреждения, особливо в некоторых отдаленных губерниях; но время, опыты и великие выгоды грамотного человека во всех отношениях сельской жизни наконец убедят земледельцев в необходимости учения - и меры кроткого понуждения уступят действию искренней охоты...

Главным благоденствием сего нового Устава останется (как мы сказали) заведение сельских школ; но он представляет еще другие великие пользы. Городские школы, гимназии, университеты, теперь умноженные числом, оживленные лучшим внутренним образованием, будут сильнее прежнего действовать на воспитание умов в России. Мысль отделить учение от других частей государственных, как систему особенную и целую, есть мудрая и благодетельная мысль; ученые места должны зависеть только от ученых, и ректор, глава их в каждом округе, будучи сам питомцем наук, тем ревностнее и действительнее может стараться об их успехах. Доверенность, изъявляемая монархом к собранию профессоров, которые избирают своего начальника и правят не только университетом, но и всеми окружными гимназиями и другими школами, еще более возвышает сей истинно благородный сан. Лучший способ сделать людей достойными уважения есть уважать их. Новые выгоды и почести (право избрания есть почесть великая), данные ученому состоянию, большее число профессоров и других людей, к нему принадлежащих, отныне твердо и надежно основывают его в России.

Должно заметить еще две важные новые идеи Устава. Великая Екатерина знала необходимость образовать собственных учителей для государства, которому назначено просветиться, - и мы имели некоторые педагогические заведения; но кандидаты сего важного состояния людей редко оставались в их звании, находя в других более личных выгод. Теперь мудрый законодатель взял меры для отвращения сего великого зла: кандидат педагогический должен, по крайней мере, шесть лет быть учителем, чтобы перейти в другую службу (Статья 40.). Ободрения, назначаемые для тех, которые отличатся в сей должности, могут также иметь весьма полезные действия (Статья 22); сверх того, всякий из них по достоинству награждается пенсиею (Статья 23). Вторая великая идея есть побудить к законоведению всех молодых людей, желающих вступить в гражданскую службу. Через пять лет никто уже не будет определен в должности, требующей юридических и других познаний, не доказав, что он приобрел их систематическим учением. Нужно ли описывать все хорошие следствия такого закона? Правосудие есть душа государственного порядка; не говоря о том, что науки вообще благодетельны для морали, скажем, что не столько злое намерение, сколько грубое невежество бывает причиною неправосудия.

Вообще сей великий план народного просвещения славен не только для России и государя ее, но и для самого века... Европа чувствует, что собственный жребий ее зависит некоторым образом от жребия России, столь могущественной и великой...

Здесь глубокомысленный, важный ум должен обуздать нетерпеливость доброго сердца, которое, пленяясь намерением, хочет немедленных плодов закона благодетельного. Нет, великие государственные творения бывают медленны - так угодно небу, - и если Россия в одном смысле удивляет нас своими быстрыми, счастливыми успехами, то, с другой стороны, она же доказывает, сколь трудны, неровны и неспоры шаги государств к цели гражданского просвещения. Историк означает эпохи рождения и новых сил: надобны века для полного образования. Как без надежды нет счастия, так без будущего нет великих дел: в нем хранится венец их. Довольно, что сей бессмертный Устав для совершенного просвещения империи нашей требует только верного исполнения...

О верном способе иметь в России довольно учителей (Печатается по изданию: Карамзин Н. М. О верном способе иметь в России довольно учителей // Вестник Европы. 1803. № 8. Ч. 8. С. 317-326.   Впервые опубликовано в журнале «Вестник Европы». Статья подписана Ц. Ц. Вошла в Полное собрание сочинений (с. 340). В советской историко-педагогической литературе публикуется впервые.)

Есть два рода людей, у нас и везде: одни верят силе и легким успехам добра, радуются намерением его как делом и - мимо всех возможных или необходимых препятствий - летят мыслию к счастливому исполнению плана; другие трясут головою при всякой новой идее человеколюбия, тотчас находят невозможности, с удивительною методою разделяют их на классы и статьи, улыбаются и заключают обыкновенным припевом ленивого ума: как ни мудри, а все будет по-старому. В доказательство нашего беспристрастия согласимся, что первые нередко обманываются; согласимся даже, что вторые чаще бывают правы; но скажем и то, что люди не успели бы ни в чем хорошем и благородном, если бы не имели такой образ мыслей; смелые законодатели, творцы государственного блага, не сияли бы тогда в истории, и мы не научились бы судить о великих людях по трудностям, которые они преодолевают.

Таким образом, и сей новый Устав просвещения, которым утешаются добрые патриоты, может иному флегматическому скептику представить великие трудности в своем исполнении. Например, он скажет: «Где Россия будет находить столько учителей, сколько их нужно для уездных и губернских школ по новому образованию? Кем наполнятся педагогические институты? Можно ли надеяться на довольное число охотников?» Отвечаем ему.

Все знают, что при Московском университете всегда воспитывалось несколько молодых людей на казенном содержании; но не всем, может быть, известна великая польза сего учреждения. Ему обязаны мы тем, что ученое состояние (несмотря на малые свои доныне выгоды и весьма ограниченный круг действия) не погасло в России; что университет наш, славясь иногда чужестранными профессорами, всегда славился и русскими, которые, преподавая науки, в то же время образовали и язык отечественный. Другие учились временно, мимоходом и редко доучивались; но из питомцев монаршей благодетельности выходили хорошие студенты, бакалавры, магистры, профессора. Обязанные нравственным бытием своим университету, привыкнув к месту, к людям, к жизни, посвященной наукам, они не обольщались выгодами других состояний, оставались в ученом, и с удовольствием брали на себя должность наставников юношества. Когда же мудрое наше правительство новыми благодеяниями оживит сей институт, то Россия будет иметь столько ученых людей, столько педагогов, сколько ей надобно. Правда, что мы и не знаем другого надежного способа иметь их; но довольно и одного верного.

Число желающих пользоваться сим благодетельным учреждением было всегда так велико, что университет не мог принимать из них и третьей части, думаю, в определенный законом комплект. Ныне, при новых выгодах ученого звания, сколько бедных молодых людей захотят идти сим путем! Сколько небогатых родителей благословят небо и монарха, отдавая детей в такое место, где они будут хорошо содержаны, нравственно образованы, просвещены и через несколько лет найдут средство служить Отечеству в звании столь полезном! Жалованье учителя городской школы есть уже избыток человека, воспитанного в незнании прихотей. Он же может иметь и посторонние, честные доходы: благодарные родители учеников его, купцы, дворяне, без сомнения, будут на деле изъявлять ему свою признательность. Сверх того, он имеет в виду временные награждения за особенное усердие и способность в отправлении его должности и, наконец, всегдашнюю пенсию. Какое счастие для человека, который родился в бедности и мог быть тягостию для злополучного отца, если бы благодетельное правительство не взяло на себя его воспитания! Заметим еще выгоду педагогического состояния. Народный учитель есть, конечно, как говорится, не великий господин; но малочиновность бывает оскорбительна для самолюбия только в гражданской деятельности и в частных сношениях с людьми. Учитель по должности своей удален от светского вихря: он есть глава в кругу своем, не имеет нужды в других, а другие имеют в нем нужду (отцы и родственники учеников), и может скорее возгордиться, нежели унизиться в своих чувствах. Сие знамение так справедливо, что во многих европейских землях гордость школьного мастера вошла в пословицу.

Бедность есть, с одной стороны, несчастие гражданских обществ, а с другой - причина добра: она заставляет людей быть полезными и, так сказать, отдает их в расположение правительства; бедные готовы служить во всех званиях, чтобы только избежать жестокой нищеты. Россия на первый случай может единственно от нижних классов гражданства ожидать ученых, особливо педагогов. Дворяне хотят чинов, купцы - богатства через торговлю; они без сомнения будут учиться, не только для выгод своего особенного состояния, а и для успехов самой науки, для того, чтобы хранить и передавать ее сокровища другим. Слава богу! Нигде уже благородные не думают, что пыльный генеалогический свиток есть право быть невеждою и занимать важнейшие места в государственном порядке; но если и в других землях Европы, гораздо опытнейших и старейших в гражданском образовании, ученый дворянин есть некоторая редкость, то можем ли в России ждать благородных на профессорскую кафедру? Хотя признаюсь - я душевно бы обрадовался первому феномену в сем роде. Что в самом деле священнее храма наук, сего единственного места, где человек может гордиться саном своим в мире, среди богатств разума и великих идей? Воин и судья необходимы в гражданском обществе; но сия необходимость горестна для человека. Успехи просвещения должны более и более удалять государства от кровопролития, а людей - от раздоров и преступления; как же благородно ученое состояние, которого дело есть возвышать нас умственно и приближать счастливую эпоху порядка, мира, благоденствия!.. Но я должен извиниться перед читателями; такие мысли далеки от обыкновенных побудительных причин гражданской деятельности.

Говоря о ближайшем и настоящем, скажем, что если в Москве и в каждом учебном округе России будет от трех до пяти сотен воспитанников на казенном или общественном содержании, то через 10 или 15 лет университетским правлениям останется только выбирать достойнейших из них для звания учителей. Патриотическая ревность нашего дворянства и купечества может в сем случае обнаружиться с блеском и существенною пользою, чтобы не отяготить казны издержками. Благодеяние есть потребность нежной души: чем предмет его вернее и спасительнее, тем оно должно быть усерднее... Уже патриотизм готов, дерзну сказать, удивить Россию своими щедрыми дарами в пользу университетов... История нашего Отечества доказывает, что многие русские имели славу быть первыми в блестящих делах добра, но никогда не оставались без подражателей; наше время, без сомнения, не представит исключения. Если мы, усердно прославляя знаменитых благотворителей российской учености, не имеем способов равняться в щедрости с ними, то все еще можем смело идти к жертвеннику Отечества и с малейшим даром. Пусть богатый человек достойно славится тем, что его благотворительность воспитывает десять или двадцать молодых людей при университете; другой не менее его может радоваться мыслию, что, уделяя нечто от плодов своего трудолюбия, даст хотя одному сыну бедного мещанина средство учиться и быть полезным гражданином. Благодеяние такого рода бесконечно, и следствия его переживут наших внуков: ибо всякий образованный ум, действуя на современников, действует и на потомство, которое не особенным откровением, а нашими мыслями и сведениями должно просветиться.

Московские дворяне, издревле знаменитые, давно уже пользуясь благодеяниям университета - где они или сами учились, или учат детей своих, - не захотят ли возвысить его перед новейшими? Не захотят ли присвоить ему славы наделять Россию учителями, а другие университеты профессорами? Для сего (повторяю) надобно только умножить число народных или государственных воспитанников при Московской гимназии; и тогда ректор университетский, вводя какого-нибудь знаменитого иностранца в огромные залы училища, скажет ему: «Вот питомцы щедрого московского дворянства!» С каким удовольствием сии государственные благотворители видели бы успехи молодых людей, обязанных им истинным человеческим бытием! Всякий занимался бы своим особенным питомцем и гордился бы его отличием. Содержание ученика стоит в год около 150 рублей: какое же другое удовольствие можно купить столь дешево?

Нынешнее счастливое состояние России, мудрый дух правления, спокойствие сердец, веселые лица, чувствительность русских к добру вселяют в нас охоту рассуждать о делах общей пользы. Мы знаем старцев, которые, стоя на краю могилы, с радостными слезами слушают и говорят о надеждах человеколюбия, о благодетельных следствиях просвещения, которых им без сомнения не дождаться. Такие великодушные, бескорыстные чувства трогательны для всякого, еще не мертвого душою. Разные обстоятельства изменили наш простой, добрый характер и запятнали его на время; мы видим людей, углубленных в свою личность и холодных для всего народного; но видим и патриотов, в которых истинная русская кровь еще пылает: их сердце всегда откликается на глас Отечества, когда он несется с трона.


Язык и словесность - главные способы народного просвещения (отрывки)

... Вы знаете, милостивые государи, что язык и словесность суть не только способы, но и главные способы народного просвещения; что богатство языка есть богатство мыслей; что он служит первым училищем для юной души, незаметно, но тем сильнее впечатлевая в ней понятия, на коих основываются самые глубокомысленные науки; что сии науки занимают только особенный, весьма немногочисленный класс людей, а словесность бывает достоянием всякого, кто имеет душу; что успехи наук свидетельствуют вообще о превосходстве разума человеческого, успехи же языка и словесности свидетельствуют о превосходстве народа, являя степень его образования, ум и чувствительность к изящному.

... Слова не изобретаются академиями: они рождаются вместе с мыслями или в употреблении языка, или в произведениях таланта как счастливое вдохновение. Сии новые, мыслию одушевленные слова входят в язык самовластно, украшают, обогащают его без всякого ученого законодательства с нашей стороны: мы не даем, а принимаем их. Сами правила языка не изобретаются, а в нем уже существуют: надобно только открыть или показать оные.

... Сходствуя с другими европейскими народами, мы и разнствуем с ними в некоторых способностях, обычаях, навыках, так, что хотя и не можно иногда отличить россиянина от британца, но всегда отличим россиян от британцев: во множестве открывается народное.
Поиски новых, более совершенных методов обучения письму и чтению в начале XIX в. приводят авторов букварей к слоговому принципу, при котором после запоминания букв переходили к заучиванию слогов и чтению слов из них (без складывания слогов из букв). Автор 'Азбуки... ' вначале дает русский гражданский алфавит, выделяет гласные, согласные, двоегласные (ей, яй), безгласные буквы, затем систематизирует слоги по построению. Тексты для чтения, разбитые на слоги, объединены под заглавием 'Нравоучительные мысли'; в них собраны афористичные высказывания. В заключение приводятся 'нужнейшие познания', где собраны сведения о природе, временах года, количестве месяцев в году и т. д. Тут же помещены 'Правила учтивости и благопристойности'. Следует отметить, что все рассказы для чтения иллюстрированы раскрашенными от руки рисунками, расположенными на отдельных страницах, но всегда рядом с текстом. Данная 'Азбука... ' является образцом новой по методу преподавания и по оформлению учебной книгой, созданной в начале XIX в. Здесь и далее (с. 188, 189, 290, 291, 370, 371, 424, 425) использованы материалы из книги 'От азбуки Ивана Федорова до современного букваря' (М., 1974).
Воспроизводимое второе издание пособия для обучения грамоте представляет собой азбуку-хрестоматию, близкую по построению к руководствам А. Г. Решетникова. Автор основывается на буквослагательном методе и приводит старые кириллические названия букв, помещает повести и басни на гражданские темы с обязательными выводами-нравоучениями. В пособии подробно излагается грамматика. Автор отмечает, что 'Российская грамматика учит правильно употреблять как в разговорах, так и в письме язык российский', поэтому он дает сведения о частях речи, правилах правописания, знаках препинания. Специальный раздел составляет руководство по чистописанию, где подробно рассказано о правильной посадке при письме, чинении пера, изготовлении чернил. Здесь же приводятся образцы детского письма. Азбука подтверждает, что в начале XIX в. наиболее распространенным пособием для обучения грамоте были азбуки-хрестоматии, имеющие свою особую структуру.

Постановление о Царскосельском лицее (в сокращении)

Введение

I. Общие распоряжения

1. Учреждение лицея имеет целью образование юношества, особенно предназначенного к важным частям службы государственной.

2. Сообразно сей цели, лицей составляется из отличнейших воспитанников, равно и наставников и других чиновников, знаниями и нравственностию своею общее доверие заслуживающих.

3. В лицее преподаются предметы учения, важным частям государственной службы приличные и для благовоспитанного юноши необходимо нужные.

4. Воспитанники принимаются в лицей не иначе, как по предварительному испытанию их в знаниях. Оказавшиеся на оном имеющими потребные для вступления в сие учреждение сведения определяются в оный по высочайшему повелению, испрашиваемому главным начальником лицея; не имеющим же таковых сведений в приеме отказывается.

5. Для вступления в лицей требуются от воспитанников следующие познания:
а) некоторое грамматическое познание российского и французского либо немецкого языка; б) знание арифметики, по крайней мере до тройного правила; в) начальные основания географии и г) разделение древней истории по главным эпохам и периодам и некоторые сведения о знатнейших в древности народах.

6. Сверх сил предварительных познаний от воспитанников, вступающих в лицей, требуется, чтобы они имели несомненные удостоверения об отличной их нравственности и были совершенно здоровы.

7. На первый случай полагается принять воспитанников не менее 20 и не более 50, а в последующие времена - по соображению с хозяйственным состоянием лицея.

8. Воспитанники при их приеме должны иметь от роду от 10 до 12 лет и притом представлять свидетельства о своем дворянстве.

9. Приему воспитанников быть не иначе, как перед начатием годичного круга учения, который с 1 августа продолжается по 1 июля следующего года. Июль месяц есть время роздыха.

10. При приеме наставников и других чиновников наблюдается всемерная осторожность в рассуждении их нравственности, сверх прочих требуемых от них по должностям их достоинств, дабы они совокупно руководили юношество добрыми своими примерами жизни и наставлениями.

11. Наставники и чиновники, составляющие сословие лицея, суть: профессора и адъюнкты, директор, надзиратели, учителя и другие чиновники, в штате лицея наименованные.

12. Для общего образования юношества в лицее определяются шесть лет.

II. Права лицея

13. Лицей и члены оного приемлются под особенное е. и. в. покровительство и состоят под непосредственным ведением министра народного просвещения.

14. Лицей в правах и преимуществах своих совершенно равняется с российскими университетами...

16. ... Директор же и надзиратели необходимо должны иметь жительство в доме лицея.

17. Лицей будет иметь особенный мундир, определенный е. и. в.

18. Воспитанники по окончании наук в лицее поступают в гражданскую службу с чинами по успехам от XIV до IX класса, а в военную на том же положении, как и воспитанники Пажеского корпуса...

III. Внутреннее управление лицея

20. Внутреннее управление лицея составляют два главных предмета: а) порядок учебный и нравственный; б) порядок хозяйственный.

21. Внутреннее управление лицея вверяется директору и под ближайшим начальством его двум надзирателям, из коих один занимается особенно учебным и нравственным управлением, другой - хозяйственным.
Часть первая. О порядке учебном и нравственном

Глава I. Предметы учения

22. Предметы учения в лицее разделяются на два курса, из коих первый называется начальным, второй - окончательным. Каждый совершается в три года.

23. Начальный курс в лицее составлять будут следующие предметы:

а) грамматическое учение языков: российского, латинского, французского, немецкого;
б) науки нравственные: первоначальные основания закона божия и философии нравственной. Первоначальные основания логики;
в) науки математические и физические: арифметика, начиная с тройного правила; геометрия; часть алгебры; тригонометрия прямолинейная; начала физики;
г) науки исторические: история российская, история иностранная, география, хронология;
д) первоначальные основания изящных письмен: избранные места из лучших писателей с разбором оных. Правила риторики;
е) изящные искусства и гимнастические упражнения: чистописание, рисование, танцевание, фехтование, верховая езда, плавание.

24. Курс окончательный составлять будут следующие науки:

а) науки нравственные, б) физические, в) математические, г) исторические, д) словесность, е) изящные искусства и гимнастические упражнения.

В течение сего курса, если время позволит, дается воспитанникам понятие также о гражданской архитектуре и перспективе как об искусствах, в общежитии необходимых.

Глава II. Распределение предметов по классам

25. Курс начальный делится на три класса, и каждый класс совершается в течение одного года.

26. Курс окончательный также делится на три класса, и каждый класс совершается в течение одного года.

27. В каждом классе преподаются вышеозначенные предметы постепенно, наблюдая, чтоб науки, требующие большей зрелости в уме, предваряемы были теми, в коих успехи зависят более от памяти.

28. Классы каждого года распределяются по расписанию... а) и б).

Глава III. Расположение часов

29. Предметы... суть всем воспитанникам общие, и ни один из них не может быть освобожден от уроков.

30. Поелику словесные науки для возраста, в котором воспитанники проходить будут курс начальный, удобовразумительнее, то в распределении времени поставляется правилом, чтоб в течение сего курса предметы, собственно к словесным наукам относящиеся, составляли предпочтительное занятие воспитанника перед науками, кои называются точными; а посему

31. Самое большее число часов в неделю должно посвящать обучению грамматике, наукам историческим и словесности, особливо языкам иностранным, в коих успех особенно зависит от упражнений первого возраста.

32. Для сего в распределении времени учебных часов должно наблюдать, чтобы иностранные языки преподаваемы были ежедневно не менее четырех часов. Сверх сего, директор старается, чтобы в свободное от учения время разговаривали между собою на французском и немецком языках поденно.

33. Прочие учебные часы... располагаются по удобности и временам года.

34. Общее означение учебных часов есть следующее: в 6 часов утра по одеянии на молитву и повторение уроков до 7 часов. В 8 и 9 часу - классы. В 10 - завтрак и прогулка. В 11 и 12- классы. В 12 - прогулка и повторение уроков. В 1 час - обед. В 2 часа - чистописание и рисование. С 3 до 5 часов - классы. В 5 - отдых, полдник, прогулка и гимнастические упражнения. В 8 часов - ужин, прогулка и повторение уроков. В 10 часов - сон.

35. Здесь означение часов сделано только примерно. Располагать их по удобности и временам года зависит от усмотрения конференции, с утверждения министра, держась того главного правила, чтоб воспитанники никогда не были праздны.

Глава IV. Способ учения

Правила общие

36. Главное правило доброй методы или способа учения состоит в том, чтоб не затемнять ум детей пространными изъяснениями, но возбуждать собственное его действие.

37. Дело наставника не в том только состоит, чтоб дать урок, но чтоб насадить, так сказать, и воспитать его в уме слушателей.

38. Посему все уроки, особливо первоначальные, должны быть сопровождаемы отчетами учащихся, и профессор не прежде должен поступать далее, как удостоверясь, что предыдущее все поняли.

39. Хотя по различию способностей трудно всех воспитанников вести, так сказать, по одной линии успехов, однако профессор должен стараться, чтоб ни один из воспитанников не отставал от его уроков, и где менее способности, там он должен усилить свое внимание.

40. Диктование уроков вообще запрещается. Изъемлется из сего диктование самой материи или предмета, означаемого воспитанникам к сочинению или переводу.

Правила особенные для начального курса

I. Обучение грамматике

41. Выше уже было примечено, что в первых классах важнейшая часть учения суть языки: потому на сию часть и должно быть обращено особенное внимание.

42. Как скоро воспитанники пройдут склонения и спряжения, должно обратить их к переводам, и связь и сочинение глаголов с именами давать им примечать не столько сухими правилами, сколько на самом опыте, следуя лучшим методам.

43. Между тем для изощрения памяти и для приуготовления нужных слов воспитанники будут учить на память коренные слова по особенным книгам, для сего изданным.

44. Для облегчения им сего труда профессор будет стараться из сих коренных слов, сколь можно, составлять разные предложения, дабы тем удобнее они в памяти могли остаться.

45. Учение славянской грамматики для коренного познания российского слова необходимо, а потому и должно быть обращено на часть сию особенное внимание.

46. Предполагается, чтоб воспитанники вступали в лицей с некоторым уже понятием грамматики языка российского, французского или немецкого; а потому профессора по испытании воспитанников должны грамматики сих языков начать с того места, где воспитанники остановились, и стараться довершить оные, не обращаясь на прошедшее. Но как невозможно полагать, что все воспитанники поступать будут с равными сведениями в сих языках, то профессора к скорейшему уравнению их знаний принимают такие меры, какие по обстоятельствам собственное их благоразумие представит. Сие самое наблюдать должно и в рассуждении других предметов учения.

47. Время, которое от сих трех языков по успехам в них воспитанников может оставаться, должно обращать на язык латинский.

48. В течение трех лет начального курса обучение языкам должно быть доведено до такой степени, чтоб на латинском воспитанники могли разрешать каждый период и переводить с латинского языка с помощью лексикона Федра или Корнелия Непота, как книги удобнейшие. Что принадлежит до российского, французского и немецкого языков, они должны переводить с одного на другой с свободою, хотя и нельзя еще от них требовать познания идиотизмов (Идиотизм - особенность склада, оборота речи, языка, наречия, местного говора.).

II. Науки нравственные

49. В науках нравственных должны быть окончены сокращенный катехизис, понятия о должностях человека и гражданина и библейская история.

50. В сие же время должны быть окончены и основания логики.

III. Науки математические и физические

51. Науки математические и физические должны в течение сего курса ограничиваться одними первоначальными основаниями, дабы дать тем более пространства наукам словесным.

52. Но если круг наук математических и физических в сем возрасте должен быть ограничен, то взамен того основания его должны быть сколь можно более тверды и прочны.

53. В течение сего времени должны быть окончены из математики арифметика, все части простой геометрии, тригонометрия прямолинейная и алгебра до кубических уравнений. Из прикладной математики первые основания механики и математической географии. Из физики как общие, так и особенные свойства тел; познание магнитных, электрических и гальванических явлений и опытов.

IV. Обучение истории

54. Обучение истории должно быть предшествуемо сократительными хронологическими таблицами, дабы связь происшествий тем удобнее могла быть понимаема.

55. Само собою разумеется, что российская история должна занять предпочтительное место.

56. География и хронология должны неразлучно сопровождать учение истории. В первой особенно нужно заранее показывать сравнение мест и названия древних с настоящими.

57. Особенно должно остановлять внимание на деяниях великих людей и заставлять воспитанников пересказывать их, указуя между тем им истинные отличительные черты каждого характера.

58. Выбор происшествий, заслуживающих внимания, и отсечение всех мелких подробностей, затемняющих понятие, будет попечением профессора истории.

59. Исторические науки в течение начального курса должны быть доведены до такой степени, чтоб воспитанники при испытании каждое важное происшествие в истории могли отнести к своему веку, к своему месту и к ближайшим современным оному обстоятельствам.

V. Изящные письмена, или словесность

60. Главная цель сей науки есть изощрение и направление вкуса воспитанников к изящному слову. Сие направление не может быть вернее, как примерами. Для сего чтение образцов поставляется первым предметом их упражнения.

61. Правила должны быть последствием и, так сказать, заключением образцов; они должны быть, сколь можно, кратки и удобны.

62. Чтение избранных мест должно быть сопровождаемо разбором. Сила сего разбора состоит в том, чтоб дать воспитанникам чувствовать, каким образом и какими средствами главная простая мысль получила особенную живость или возвышение, ясность или распространение. Посему разбор не что иное есть, как разрешение данного предложения на первые его мысли и постепенное его образование.

63. В первых начатках словесности для изощрения памяти весьма полезно заставлять воспитанников выучивать некоторые избранные места, особенно из стихотворцев, коих слог в памяти удобнее может утвердиться.

64. Руководствуя воспитанников в словесности, профессор должен тщательно избегать пустых школьных украшений. Напротив, он должен, занимая воспитанников предметами, возрасту их сообразными, прежде заставлять их мыслить, а потом уже искать выражений и никогда не терпеть, чтоб они употребляли слова без ясных идей.

65. Предметы сочинений должны быть располагаемы по успехам и возрасту. Начиная с простого повествования, профессор должен знакомить детей постепенно со слогом письменным, историческим, средним и доводить их до слога так называемого ораторского и возвышенного; но не ускоряя сим последним, дабы не дать детям ложного и напыщенного вкуса, а показать им только сей последний род издалека и мимоходом.

66. Успехи в сей части должны быть при окончании курса доведены до такой степени, чтоб воспитанники на всякую данную материю, по знаниям их и возрасту соразмерную, могли сами написать сочинение правильное, ясное и по летам их изящное, но простое и невысокопарное.

VI. Изящные искусства и гимнастика

67. На изящные искусства и гимнастические упражнения не можно постановить никаких общих правил. Метода их должна быть соображаема с летами, временем года и раскрытием физических сил.

68. Вообще должно приметить, что часть сия ни в каком случае не должна иметь другого вида, кроме забавы и отдохновения.

Правила особенные в курсе окончательном

69. При вступлении воспитанников в курс окончательной науки нравственные, физические и математические должны занимать первое место, но при сем языки иностранные должны быть неослабно продолжаемы. В сем-то курсе профессора всемерно должны стараться, чтоб воспитанники познали отличительные свойства и разность каждого языка, навыкли бы красоты чуждые присваивать языку отечественному, сочинять правильно на немецком и французском и преимущественно на российском языке.

I. Науки нравственные

70. Под именем наук нравственных здесь заключаются все те познания, кои относятся к нравственному положению человека в обществе, и, следовательно, понятия об устройстве гражданских обществ, о правах и обязанностях, отсюда возникающих.

71. В сем классе, начиная от самых простых понятий права, должно довести воспитанников до коренного и твердого познания различных прав и изъяснить им систему права публичного, права частного и особенно права российского и пр. ...

72. Поелику закон божий есть самое высшее дополнение нравственности и, так сказать, краеугольный камень всех гражданских установлений, то обучение его и нельзя свойственнее отнести, как к разряду наук нравственных.

II. Науки физические

73. По предварительным познаниям, приобретенным о науках физических в первом курсе, должно приступить к пространнейшему их изъяснению во втором. В первом излагаются более явления и, так сказать, историческое описание разных физических действий; во втором изъясняется связь сих явлений и действий с законами природы и причины оных.

74. К физическим наукам относится и физическая география. Под сим именованием не разумеется здесь изучение на память гор, рек и пр., что собственно принадлежит к первому курсу; но здесь должно дать воспитанникам коренное познание земного шара в физическом его отношении.

III. Науки математические

15. По совершении первых начал в предыдущем курсе здесь должно окончить алгебру, пройти курс сферической тригонометрии и конические сечения. Потом показать нужнейшие части прикладной математики, как-то: статику, гидравлику, артиллерию и фортификацию.

IV. Науки исторические

76. В первом курсе науки исторические преподаваемы были в том особенном предположении, чтоб дать воспитанникам понятие о происшествиях и научить их относить вещи к своему времени и месту; сие дело было памяти. Во втором курсе история должна быть делом разума. Предмет ее есть представить в разных превращениях государств шествие нравственности, успеха разума и падения в разных гражданских постановлениях.

V. Словесность

11. Словесность во втором курсе должна также приближаться более к упражнениям разума, нежели памяти, и поелику круг слов, постепенно расширяясь, наконец делается смежным со всеми родами изящного, то в сем курсе к словесности, собственно так называемой, присоединяется познание изящного вообще в искусствах и природе, что собственно и называется эстетикою...

Глава VII. О конференции

90. Профессора составляют конференцию или общее собрание, которого председатель есть директор.

91. Обыкновенные собрания конференции должны быть однажды в месяц, а чрезвычайные - смотря по надобности...

94. Предметы общих собраний суть:

1) избрание наставников, способных к преподаванию учения в лицее; 2) изыскание способов к усовершенствованию преподавания наук в оном; 3) учреждение порядка времени и расположение курсов в лицее так, чтобы науки следовали в их естественной связи. Расположение сие возобновляется ежегодно и приводится в исполнение с утверждения министра; 4) испытания успехов и способностей воспитанников; 5) суждение о всех письменных делах, поступающих в конференцию...

99. Лицей после испытания воспитанников в конце года имеет торжественное собрание, в котором должны быть читаны их сочинения, до наук и словесности относящиеся и предварительно рассмотренные и одобренные профессорами, до предмета коих оные касаются. В сих собраниях провозглашаются имена воспитанников, удостоившихся получить награды, кои директор им в сем собрании и разделяет. После чего имена получивших награды, с означением, в чем оные состоят, публикуются в ведомостях обеих столиц...

Глава X. Учебные пособия

112. Под особенным смотрением надзирателя по учебной части состоит библиотека лицея.

113. Библиотека должна быть составлена с особенным рассмотрением из лучших книг, и никакие сочинения, вредные нравам, не должны быть в оную помещаемы.

114. В первом курсе из библиотеки отпускаются одни только классические и учебные книги.

115. Во втором выдаются воспитанникам книги не иначе, как по записке профессора и по усмотрению надзирателя.

116. Кабинеты состоят в особенном смотрении профессора математических и физических наук или его адъюнкта.

117. Директор печется, чтоб в библиотеке было надлежащее число учебных и классических книг, чтоб кабинеты по требованию профессора были пополняемы и содержимы в исправности.

Глава XI. Испытания

118. Через каждые полгода производятся всеми профессорами в присутствии директора испытания воспитанников, и отличившиеся получают награды и поощрения.

119. При ежегодном перемещении из одного класса в другой бывают открытые испытания по особенному приглашению.

120. Воспитанники, не оказавшие в своем классе успехов, поручаются в особенное попечение профессоров и не прежде переводятся в следующие, как по исправлении.

121. В последнем году перед выпуском воспитанников делается им строгое испытание во всех учебных предметах, коим они обучались в лицее. После сего испытания конференция, соображаясь с засвидетельствованиями надзирателя по учебной и нравственной части о поведении воспитанников, назначает, с каким классом кто из них достоин быть выпущенным на службу государственную...

Начертание вновь заводимого частного училища для воспитания благородных детей (в сокращении)

Не нужно представлять доводов, сколь важно для человека доброе воспитание; не нужно доказывать примерами, как попечительные государи и просвещенные народы обращали на часть сию все свое внимание. Заботливое сердце каждого родителя чувствует всю убедительность той истины, что самое богатое даже наследие, без наследия мудрости, ничего не может пользовать сыну. Истинное воспитание юношества не токмо составляет счастие семейств, но и для целых держав оно есть тот жизненный сок, который, возобновляя устаревающую силу их, хранит в юной бодрости состав оных. Но предмет сей сколько ни важен для всего человечества, столько ж по сей самой важности был всегда и труден. Самые мудрые, постановляя правила для воспитания детей, противоречили друг другу.

Здесь, однако, не предполагается целью входить в какое-либо пространное о сем предмете рассуждение, но токмо принято намерение вкратце показать:

1. На каких началах у всякого народа долженствовало бы основываемо быть воспитание.

2. В каком состоянии часть сия находится в России.

3. Какие сочтено здесь полезным назначить меры для учреждения частного воспитания некоторого числа юношей в Санкт-Петербурге.

Существенная цель воспитания у всех народов должна быть та, чтобы всякому юноше ясно показать правый путь к будущему его существованию: физическому, нравственному и политическому. Почему цель сия непременно требует, чтобы оное сообразно было с положением земли, с образом правления, с законами, обычаями и правилами вероисповедания. По сей-то причине оно у всех народов одинаковым образом не может и не должно быть устрояемо. Иные государства, заимствовав от своих соседей самые превосходные правила воспитания, но не сообразные ни с их верою, ни с правлением, ни с положением земли, ниже с обычаями, повредили весь твердый состав своего народного существования. Таким образом афинское приятное образование, вкравшись в воинственную Спарту, было первою причиною ее погибели. Из бытописаний видим, что те государства, где граждане с самого детства напояемы были правилами своей земли, своей веры, своих законов, сколь иногда малы ни были, не могли быть вчинены в тело других государств, не взирая ни на какие средства насилия. Они, имея собственную, так сказать, душу и совсем различную от прочих народов, не могли быть составными частями другой, не сходной с ними державы. Римляне для совершенного подчинения себе чуждых народов старались переменить их образ воспитания. В нынешнее время то же, кажется, сделали и французы с Германией. Они, затевая сделать всеобщую монархию, рассевали в ней развратные правила своего воспитания. Можно утвердительно сказать, что человек другой земли, другого правления и другого вероисповедания не может образовать гражданина отечеству: он его настроит на образец земли своей. Обычаи и правила воспитателя, вопреки всем предосторожностям, какие бы он ни старался иметь в отвращение того (если, разумеется, иметь захочет), подействуют на воспитанника и перельются в его сердце, так что француз из воспитанника своего не иного кого сделает, как токмо француза, англичанин англичанина, немец немца. Римляне определениями правительства неоднократно изгоняли из Рима греков, воспитывавших их юношество.

В России частным воспитанием детей доселе занимались по большей части иностранцы. Причиною такового повсеместного почти употребления иноземцев в должности воспитателей первоначально был, по-видимому, недостаток в способных к тому соотечественниках; потом вкоренившийся предрассудок, поставлявший чистое произношение в чужом наречии выше образования и ума и сердца, продолжил их, преимущественно перед соотечественниками нашими в звании воспитателей, до сего времени. Правда, некоторые добродетельные наставники, особливо из венгров и германцев, немалую принесли пользу Отечеству нашему по части публичного воспитания детей; но другие, особливо частные воспитатели, или по легкомыслию, или по пристрастию, или даже по злонамерению напояли воспитываемых ими детей правилами своей земли. Хладнокровием к вере, или, что все одно и то же, безверием и вольнодумством, можно бы к сему прибавить, что они рассевали и правила своих сект философских; но, к счастию, большая часть приватных воспитателей философии не знали (В высочайше одобренной Записке министра народного просвещения о предположениях касательно частных пансионов сказано именно: «В Отечестве нашем далеко простерло корни свои воспитание, иноземцами сообщаемое. Дворянство, подпора государства, возрастает нередко под надзором людей, одною собственною корыстию занятых, презирающих все неиностранное, не имеющих ни чистых правил нравственности, ни познаний. Следуя дворянству, и другие состояния готовят медленную пагубу обществу воспитанием детей своих в руках иностранцев. Любя Отечество, не можно без прискорбия взирать на зло, столь глубоко в оном вкоренившееся. Не от меня зависит переломить дух важнейшей части граждан, внеся в семейства их счастливое недоверие к чуждым воспитателям» и пр.)

Первое зло, и самое величайшее, нанесенное России иноземными наставниками, состояло в том, что они истребляли неприметно в воспитанниках твердость веры хладнокровием к оной и вольномыслием. Зло сие давно растлило сердца французов, а не менее того и немцев. Самые даже добродетельные из них сочли, наконец, постороннею вещью воспитания наставление в вере или потому, что со стороны родителей сего не требовалось, или для того, что, быв совсем другого исповедания, они не могли без нарушения совести своей учить правилам нашего исповедания.

Второе зло, замедлившее просвещение россиян, было само невежество воспитателей иноземных. Большая часть из них, по малым познаниям не сыскав хлеба в собственных землях, явились в Россию и взялись за самое для них легкое ремесло - воспитание детей; и несмотря на свое невежество, будучи гибче наших соотечественников сколько по природному свойству, столько и по нужде самой, легко находили место себе в домах частных. Но поелику чему-нибудь, а надлежало учить, то и принялись они, как наши старинные учителя-церковники, за одно чтение и произношение своего языка. Остановившись на последнем как на части труднейшей и требующей более траты времени, они выставили тонкость за верх и конец образования как ума, так и сердца. Науки, особливо труднейшие, даже по наименованию многим таковым воспитателям неизвестны были (В той же Записке говорится: «Все почти пансионы империи содержатся иностранцами, которые весьма редко бывают с качествами, для звания сего потребными. Не зная нашего языка и гнушаясь оным, не имея привязанности к стране, для них чуждой, они юным россиянам внушают презрение к языку нашему и охлаждают сердца их ко всему домашнему, и в недрах России из россиянина образуют иностранца. Сего недовольно: и для преподавания наук они избирают иностранцев же, что усугубляет вред, воспитанием их разливаемый, и скорыми шагами приближает к истреблению духа народного. Воспитанники их и мыслят и говорят по-иностранному; между тем не могут несколько слов правильно сказать на языке отечественном».)

Хотя с некоторого времени вследствие принятых Министерством народного просвещения мер к отвращению сих и других подобных зол иноземные воспитатели и начали преподавать закон христианский и науки некоторые нужные, но преподавание первого ограничивается доселе, как можно заметить при испытаниях, бывающих в пансионах, одним изучением уроков из катехизиса, по собственному их произволению извлекаемых из оного. Учение веры нигде не соединено с нравственною частию воспитания; нигде оно не полагается камнем краеугольным и настоящих и будущих умствований и деяний воспитанника; не принято тем зерном, из коего все добродетели расцвесть и плод принести долженствуют.

При том хотя науки в иных училищах и преподаются удовлетворительным с некоторой стороны образом, но, во-первых, приметен часто тот недостаток, что многие и разнообразные предметы в одно и то же время занимают воспитанников, которые, один по другом поступая в память, или в то же время один другим изглаживаются, или один с другими смешиваются так, что, не будучи согласуе-мы в ходе, общем между собою, и не имея соединяющей и единообразящей их точки, составляют не материал рассудка, но сумятицу, обременяющую память, омрачающую воображение, ослабляющую внимание и затмевающую рассудок; во-вторых, наука слова человеческого, столь необходимая, или совсем бывает забыта, или не имеет для себя достаточно посвящаемого времени при разнообразных предметах учения.

Сии два недостатка: недостаток в нравственном образовании, основанном на чистой вере, и недостаток в таком учении, которое бы, сближая учебные предметы к одной точке, служило пищею рассудку, - были причиною часто временных неудачных следствий от воспитания юношей в частных пансионах.

Недостаток в твердых правилах нравственности производит обыкновенно недостаток в твердости духа, или, иначе, в твердости характера. Многие юноши самого счастливого природного расположения душевного, не утвердившись в чувствовании нравственного изящества, после долговременного обучения в пансионах делаются и к добру, и к злу, и к своему отечественному, и к чужеземному ни хладны, ни теплы. Они-то суть космополиты и филантропы времен нынешних, которыми особенно Германия наполнена и которых, благодарение богу! не так еще много успели иноземцы расплодить в земле русской.

Недостаток же в таком учении, которое бы, входя в память, перелилось и претворилось в рассудок, был причиною того, что многие из юношей, долго бременившихся учением, поступая в государственную службу, мало к делам являют способности и токмо при долговременных усилиях некоторые из таковых приобретают навык к оным.

По сей-то причине люди, рассуждающие о вещах и их действиях по одним последствиям, видя выходящих из училищ молодых людей без всякой почти опытности и часто уступающих преимущество вовсе неученым, вздумали относить недостаток сей на счет самих наук. Одни из них стали утверждать, что учение более портит, нежели исправляет, естественный рассудок, другие же, видя с науками нередко соединяющийся разврат, почли их вредным семенем, производящим одно терние в обществе человеческом. Даже сама робость, которая побуждает некоторых родителей воспитывать детей дома, имея к тому весьма малые средства, может приписана быть недостаткам пансионного воспитания.

Общество нескольких друзей, которые многие годы занимались по части как публичного, так и частного образования детей и были очевидными свидетелями выше оттененных недостатков, разрушающих всю важность и благотворность цели воспитания детей, согласились между собою учредить собственное частное училище, желая на сем основании, для пользы соотечественников своих, употребить опытность свою и те замечания, кои снисканы ими в продолжение довольных лет своего служения.

Для избежания, хотя с постепенностью, признанных ими недостатков пансионного воспитания они положили избрать по учебной и нравственной частям следующие начала.

Из Устава "Союза благоденствия"

Вступление

Ежели подробно рассмотреть все отрасли правления, то легко убедиться можно, что добродетель должна входить в состав каждой; что даже сама справедливость, которая, как выше было сказано, есть исполнение законов, по невозможности правительству всегда за оным блюсти, обязана единой токмо добродетели своим существованием. Добродетель, т. е. добрые нравы народов, всегда были и будут опорою государств: не станет добродетели, и никакое правительство, никакие благие законы не удержат его от падения; разврат всюду водворится, поселит вражду между всеми состояниями, заставит забыть и даже гнушаться пользою общею; предпочтение личных выгод всем другим, невежество, лихоимство, подлость, суеверие и безбожие, презрение к Отечеству и равнодушие к несчастию ближнего займут место любви к пользе общей, просвещения, право-душия, чести, истинной веры и искренней к ближнему привязанности...

Книга первая. Цель «Союза благоденствия»

§ 1. Убедясь, что добрая нравственность есть твердый оплот благоденствия и доблести народной и что при всех об оном заботах правительства едва ли достигнет оное своей цели, ежели управляемые с своей стороны ему в сих благотворных намерениях содействовать не станут. «Союз благоденствия» в святую себе вменяет обязанность распространением между соотечественниками истинных правил нравственности и просвещения споспешествовать правительству к возведению России на степень величия и благоденствия, к коей она самим творцом предназначена.

... Отдел 1. Распространение правил нравственности

§ 7. «Союз» тщательно занимается распространением во всех сословиях народа истинных правил добродетели, напоминает и объясняет всем их обязанности относительно веры, ближнего, Отечества и существующих властей. Он показывает неразрывную связь добродетели, т. е. доброй нравственности, народа с его благоденствием и употребляет все усилия к искоренению пороков, в сердца наши вкравшихся, особенно предпочтения личных выгод общественным, подлости, удовлетворения гнусных страстей, лицемерия, лихоимства и жестокости с подвластными. Словом, просвещая всех насчет их обязанностей, старается примирить и согласить все сословия, чины и племена в государстве и побуждает их стремиться единодушно к цели правительства: благу общему, дабы из общего народного мнения создать истинное нравственное судилище, которое благодетельным своим влиянием довершило бы образование добрых нравов и тем положило прочную и непоколебимую основу благоденствия и доблести российского народа.

«Союз» достигает до сего изданием повременных сочинений, сообразных степени просвещения каждого сословия, сочинением и переводом книг, касающихся особенно до обязанностей человека. Личный пример и слова должны тому содействовать...

Отдел 2. Воспитание юношества

§ 8. Воспитание юношества входит также в непременную цель «Союза благоденствия». Под его надзором должны находиться все без исключения народные учебные заведения. Он обязан их обозревать, улучшать и учреждать новые. Вообще в воспитании юношества особенное прилагает старание к возбуждению в нем любви ко всему добродетельному, полезному и изящному и презрение ко всему порочному и низкому, дабы сильное влечение страстей всегда было остановляемо строгими, но справедливыми напоминаниями образованного рассудка и совести.

Касательно частного воспитания «Союз» нечувствительным образом стараться должен побуждать родителей ко внушению детям своим правил добродетели, всех достойных воспитателей поддерживать; а тех, кои под таковым видом вкрадываются в дома для поселения раздоров и разврата, старается не только изгонять из оных, но как растлевающих нравственность юношества лишать всякой возможности находить в сем ремесле дневное свое пропитание. В сем наблюдает он особенно за иностранцами, кои сверх поселения в домах раздоров и разврата внушают детям презрение к отечественному и привязанность к чужеземному. «Союз» старается также отвращать родителей от воспитания детей в чужих краях. Образование женского пола, как источник нравственности в частном воспитании, входит также в предмет «Союза».

Средства, для сего «Союза» употребляемые, суть собственный пример, слово и повременные издания, в коих излагаемы должны быть между прочим способы воспитания, имена дознанных хороших воспитателей и полезных для сего книг.

Отдел 3. Распространение познаний

§ 9. «Союз» всеми силами попирает невежество и, обращая умы к полезным занятиям, особенно к познанию Отечества, старается водворить истинное просвещение. Для сего занимается он сочинениями и переводом книг, как хороших учебных, так и тех, кои служат к изяществу полезных наук. Старается также распространять изучение грамоты в простом народе. Употребляет посмеяние для отвращения от книг, не токмо противных цели «Союза», но и никакого влияния не имеющих. В словесности допускается только истинно изящное и отвергается все худое и посредственное...

Книга четвертая. Распределение занятий

§ 1. Членам, в той или другой отрасли находящимся, поручен от «Союза» надзор в Отечестве за всем, к их отрасли принадлежащим; они ведут все к цели учреждения оного и о состоянии всего уведомляют «Союз», дабы он мог, что требует исправления, принять должные меры и довести до сведения правительства. Предмет каждой отрасли и способ действия определен ниже...

Отдел 1. Распространение правил нравственности

§ 23. Хотя распространение правил нравственности и добродетели есть сама цель «Союза» и, следовательно, обязанность каждого члена оного, однако ж поелику члены других отраслей особенно занимаются обозрением и улучшением уже существующего по части человеколюбия, правосудия и общественного хозяйства, то распространение сказанных правил особенно входит в обязанность членов отрасли образования, и важность сего достославного добровольно принятого ига с избытком может вознаградить за труды и неприятности, с оными сопряженные...

Отдел 2. Воспитание юношества

§ 38. Члены сего отдела должны стараться получать вернейшие сведения об учебных заведениях, в государстве существующих, доставлять их в «Союз» и предлагать начертания к вознаграждению замеченных недостатков. О примерно хороших, также и о худых воспитателях дают сведения правлению «Союза», дабы оно могло способствовать возвышению первых и унижению последних.

§ 39. Они должны стараться получать по знакомству или службе участие в управлении учебными заведениями, дабы воспитанию юношества дать надлежащее направление и дабы учебные заведения, распространяя полезные познания, наибольшее внимание обращали на нравственное образование воспитанников.

Личный пример

§ 40. Они по возможности обязаны сами заводить учебные заведения для воспитания молодых людей, и сии заведения должны быть склоняемы к цели «Союза».

§ 41. Члены, имеющие поместья, должны по возможности учреждать училища в деревнях своих и наблюдать, чтоб все шло надлежащим ходом.

§ 42. Касательно частного воспитания члены, имеющие в оном участие, т. е. воспитывающие своих или чужих детей, должны стараться внушать им правила добродетели и веры; воспалить в них любовь к Отечеству и ко всему истинно доброму и великому, снабдить их полезнейшими познаниями; словом, приуготовить их к жизни добродетельных людей, усердных и полезных граждан.

§ 43. При воспитании должны они сколь возможно избегать чужестранного, дабы ни малейшее к чужому пристрастие не потем-няло святого чувства любви к Отечеству.

Слово

§ 44. В разговорах о воспитании член должен стараться убеждать:

1) сколь сильно действие воспитания на целую жизнь человека;

2) сколь мало теперь пекутся об истинном воспитании и как бедно заменяет его наружный блеск, коим стараются прикрыть ничтожность молодых людей;

3) что главный предмет в воспитании должен быть нравственность и что никакое средство к возбуждению в юноше любви ко всему истинно доброму и великому не должно быть при оном отметаемо;

4) что укрепление молодого человека в правилах веры и приверженности к оной есть сильнейшее средство к образованию его нравственности;

5) что науки при воспитании должны ограничиваться способствованием к образованию рассудка и сердца, т. е. к приуготовлению молодого человека не к другому какому-нибудь званию, но вообще к званию гражданина и добродетельного человека;

6) что сии науки суть: для образования рассудка - точные науки; для образования сердца - бытописание; для приуготовления молодого человека к званию гражданина и для показания ему обязанностей его - государственные науки;

7) сколь необходимо каждому для собственного счастия печись о воспитании детей своих и сколь сии родительские попечения сами по себе сладостны;

8) что лучшее для женского пола и достойнейшее оного поприща состоит в воспитании детей сходно с правилами добродетели и веры.

Письмо

§ 45. Члены сей отрасли должны в сочинениях своих распространять те же самые истины.

§ 46. Отдел воспитания юношества должен заниматься: 1) описанием учебных заведений, как отечественных, так и чужеземных, с показанием их совершенств и недостатков; 2) сочинением и переводом книг о воспитании юношества и начертанием лучшего способа общественного и частного воспитания; 3) сочинением и переводом учебных книг по разным отраслям наук и 4) повременным изданием, в коем помещались бы: а) сведения о новых учреждениях касательно воспитания в Отечестве и в чужих краях; б) статьи о воспитаниии и предметах, до него касающихся, в) разбор выходящих учебных книг.

Философия

История русской философии. Карамзин Н. М., Жуковский В. А.

В шеллингианстве следующего за Велланским поколения на первый план выступает эстетическая философия Шеллинга, во всяком случае, она оказывается в фокусе философских размышлений. Конечно, здесь очень сильно сказалось общее влияние немецкой романтики, но не следует забывать о том, что эстетический момент играл уже значительную роль в философских течениях в России в ХVIII-ом веке. Но особое значение надо приписать тому, что можно назвать "эстетическим гуманизмом", который был очень тесно связан с так называемым сентиментализмом. Сентиментализм вовсе не есть явление, присущее только изящной литературе XVIII-го века, — как это часто полагают. Сентиментализм в литературе был только проявлением в искусстве явления более широкого; и по своим корням, и по своему содержанию сентиментализм есть особая эпоха в европейской культуре, как порождение религиозных движений XVII-го и XVIII-го вв. в Европе .

Для русского сентиментализма как раз чрезвычайно существенным является его эстетизирующий характер. Здесь имели место западные влияния (в особенности Шефтсбери, который впервые в западной философии сближает моральное чувство с эстетической сферой, что нашло свое выражение в известном учении Шиллера о Schone Seele) , но у русских сентименталистов (я имею в виду Карамзина и Жуковского)  эстетический момент органически слит с их гуманизмом. В том и состоит значение обоих названных представителей русского сентиментализма, что у них гуманизм XVIII-го века получит новое обоснование, новый характер. В запутанной диалектике русских духовных движений эстетическому моменту принадлежит настолько большое значение, что нам необходимо несколько остановиться на характеристике эстетического гуманизма, как он впервые проявился в России у Карамзина и Жуковского.

Н. М. Карамзин (1766 — 1826) подучил очень тщательное воспитание в Москве под руководством профессора Шадена , — он был основательно знаком с немецкой, французской и английской литературой — не только художественной, но и философской. Главным вдохновителем его был Руссо, но не в его социально-этическом пафосе, а в его пламенной защите прав чувства. Карамзин поклонялся Руссо "энтузиастически", — в порядке эстетическом; он принимал даже республиканизм, которому, кстати сказать, оставался верен до конца жизни — несмотря на резкий идейный перелом, превративший его в апологета русского самодержавия. Говорил же позже Герцен, что для него и его поколения слово "республика" имело "нравственный смысл", т е. было не столько политической идеей, сколько вытекало из требований морального идеала. Так вот и о Карамзине надо сказать, что в его республиканизме нет ни политического, ни морального содержания, — но он поклонялся республиканизму, как он говорит, "по чувству", во имя его эстетической, формальной гармоничности. Он писал И. И. Дмитриеву: "по чувству я остаюсь республиканцем, — но при том верным подданным русского царя" . Кн. Вяземскому он однажды писал: "я в душе — республиканец и таким и умру". А Н. И. Тургенев свидетельствует, что Карамзин, узнав о смерти Робеспьера, расплакался .

Конечно, ясно, что республиканизм Карамзина никак не был для него связан с исторической реальностью, — это была просто эстетически окрашенная мечтательность, которая и образует основу эстетического гуманизма (безответственного не по легкомыслию, а по своему ирреализму). Эта мечтательность не была забавой в сентиментализме; если в нем есть "сладостное упоение" своими переживаниями, то все же он обращен и к реальности, которую, впрочем, оценивает лишь эстетически. Оттого, например, в Карамзине "естественным" был его философский эклектизм: это не беспринципность, а безответственность, вытекавшая из примата эстетического момента. В одном месте Карамзин высказывает мысль, которую часто развивали в XVIII-ом веке на Западе (Hemsterhuis, Hamman, Jacobi): "чувствительное сердце есть богатый источник идей" . "Все прекрасное меня радует", не раз говорит он, и в этом "панэстетизме" тонет (не у него одного!) моральная и идейная ответственность.

У Карамзина во все периоды его жизни — даже когда он целиком отдался писанию "Истории государства Российского", — останется в силе и неизменности лишь этот эстетический момент . Карамзина следует считать поэтому представителем эстетического гуманизма у нас . Нельзя сомневаться этом, и пристрастные суждения о Карамзине (наприм., Пыпина ) напрасно запутывают это. В одной ранней статье Карамзин говорит: "мы любим Руссо за его страстное человеколюбие", — но и в самом Карамзине было это человеколюбие, которое он сам в одном месте характеризует, как "нежную нравственность". Это был тот же идеал, который Шиллер определял словами "schone Seele", — тот эстетический оптимизм, в котором вера в торжестве добра поддерживается эстетическими переживаниями. "Семя добра есть в человеческом сердце и не исчезает никогда", повторяет Карамзин за Руссо, — но этот оптимизм определяется у Карамзина мотивами чисто эстетического гуманизма. Его ведь оптимизм не может быть отрываем от его мечтательного ожидания того, что "род человеческий приближается к совершенству", ибо "Божество обитает в сердце человека . Устами одного из участников "переписки Мелидора и Филалета" Карамзин возглашает: "небесная красота прельщала взор мой, восполняла сердце мое нежнейшей любовью; в сладком упоении стремился я к ней духом". Это, конечно, сентиментализм, но за ним стоит определенная установка духа, — утверждение эстетической морали. Однажды он написал такие слова: "по словам Руссо, только то прекрасно, чего нет в действительности. — Так что же — если это прекрасное, подобно легкой тени, вечно от нас убегает, овладеем им, хотя бы в воображении". Охранить очарование прекрасным образом становится здесь существенной задачей, перед которой должна отступить суровая правда действительности.

У Карамзина, как историка, начинает воскресать идея "священного" характера власти, оживает утопическая идеология XVI в., — но уже, конечно, без церковного пафоса. В охранительном патриотизме Карамзина  церковное обоснование учения о власти подменяется заботой о славе России, мощи и величия ее. Это обмирщение былой церковной идеи заменяло церковный пафос эстетическим любованием русской жизнью, русской историей. Тут, конечно, прав Пыпин, когда он обвиняет Карамзина в том, что он укрепил национальное самообольщение, содействовал историософскому сентиментализму и, отодвигая в сторону реальные нужды русской жизни, упивался созерцанием русского величия. Но в том то и заключается историческое место Карамзина в диалектике духовных блужданий его времени, что, строя систему эстетического гуманизма, он вдвигал новый момент в по строения идеологии у интеллигенции, что он делал новый шаг в сторону секулярного понимания жизни.

11. По иному действовал другой представитель эстетического гуманизма — поэт В. А. Жуковский (1783-1852). К философии Жуковский имел самое отдаленное отношение, но в диалектике русских духовных исканий у него есть свое место — в нем еще яснее, чем у Карамзина, выступает примат эстетического принципа, а в то же время Жуковский больше других способствовал внедрению в русскую жизнь влияния немецкой романтики.

Жуковский поклонялся Руссо и Шатобриану , Шиллеру  ранним немецким романтикам. Жуковскому была собственно чужда эстетическая философия Шиллера , но ему было близко сближение эстетической и моральной сферы у Шиллера — идеал Schone Seele. В одной из статей (в 1809 г.) он писал о "нравственной пользе поэзии" во вкусе теории о Schone Seele. Ему особенно были близки те течения немецкой романтики, которые тянулись ко всему запредельному, к "ночной стороне души", к "невыразимому" в природе и человеке. Не случайно и то, что (еще в 1806 г.) он затевал полное издание на русском языке сочинений Руссо, — "культура сердца" была постоянным сосредоточием его размышлений и переживаний. Уже у Жуковского закладываются основы того учения о человеке, которое позже развивал Киреевский (см. гл. IV этой части) .

Очень любопытно довольно частое у Жуковского усвоение религиозного смысла искусству. Это была черта всей романтики (преимущественно, впрочем, немецкой) — остановка на эстетической стороне в религии, в морали, в общественных отношениях. На вершине этого процесса в европейской культуре (не сказавшего доныне своего последнего слова) стоит несомненно Шиллер с его гениальными прозрениями в этой области. Но обожание искусства, стремление увидеть в нем "откровение", усвоение ему "священного" характера имеют глубочайшую связь с процессом секуляризации. У Жуковского мы находим очень характерную формулу:

"Поэзия есть Бог в святых мечтах земли".
(поэма "Камоенс")

Несколько иначе та же идея выражена в словах: "поэзия небесной религии сестра земная" — эта формула мягче и расплывчатее, чем первая, в которой поэзия оказывается сама по себе религиозной. Немецкие романтики тоже отожде отождествляли (особенно Новалис, Фр. Шлегель) поэзию и религию; Жуковский не отличен от них в этом усвоении поэзии самобытной религиозной стихии (независимой от Церкви). Так же, как у Карамзина, натуральный исторический порядок имеет сам по себе уже священный характер , так и у Жуковского священна поэзия, искусство вообще. Все это было созвучно тому основному процессу в русской культуре, который весь состоял в кристализации новой секулярной идеологии.

От эстетического гуманизма Карамзина и Жуковского, — расплывчатого, по существу безответственного, — мы переходим теперь к тем течениям русской мысли, в которых тоже доминирует во всем эстетический момент. Но здесь уже нет ни безответственности, ни расплывчатости. Здесь привходит влияние Шеллинга и более глубоких течений в немецкой романтике. Эта новая "волна" шеллингианства выявляется уже в 20-х годах, — прежде всего, в философских кружках, — одни из них оплодотворяются по преимуществу философией Шеллинга, для других философия Шеллинга имеет лишь переходное значение в движении к Гегелю.

Консервативная концепция Н. М. Карамзина

С. Н. Глинка против наполеоновской Франции

У истоков консервативно-националистической идеологии в России

Глава 2

Консерваторы – современники С. Н. Глинки в России: Н. М. Карамзин и Ж. Де Местр

§ 1. Консервативная концепция Н. М. Карамзина

Политические воззрения Н. М. Карамзина, опиравшиеся на теории французских просветителей, сформировались к началу ХIХ столетия и отразились уже в «Письмах русского путешественника». В дальнейшем они уточнялись, дополнялись новыми гранями, но не претерпели существенных изменений, о чем свидетельствуют его же более поздние по времени написания сочинения.

Н. М. Карамзин разделял просветительские представления о нравственном прогрессе общества, о единстве пути человека к духовному совершенствованию, о просвещении как основе прогресса и инструменте излечения общественных недугов. Ему были близки идеи Монтескье и Кондорсе о путях общественного развития. Н. М. Карамзин был убежден в том, что «Путь образования и просвещения один для народов; все они идут им вслед друг за другом» .

Для просветительской философии с ее культом разумности общественного устройства было характерно противопоставление общественной гармонии под эгидой государственности дикому безначалию, в котором пребывало человечество на ранних стадиях своего развития. В антитезе «безначалие – государство» последнее расценивалось Н. М. Карамзиным как созидательная, позитивная сила. Безначалие же им во всех его проявлениях осуждалось, шла ли речь о древности или новейшем времени. Если в этом ключе рассматривать традиционалистские мотивы, которые просматриваются у Н. М. Карамзина, то становится очевиден их просветительский характер: «Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан, и в самом несовершеннейшем надо удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку». Гуманизм, присущий философии Нового времени, и идущее еще от античной традиции отношение к гражданской войне и анархии как к худшему злу в сравнении с любой тиранией определили неприятие Н. М. Карамзиным революций и других политических потрясений, грозящих разрушением общественного порядка в принципе. Поэтому Н. М. Карамзин, как и многие его современники в России и Европе, не принял якобинской диктатуры и террора, казни Людовика XVI, казавшихся столь далекими от гуманистических идеалов Просвещения. На страницах «Писем русского путешественника» преобладали негативные тона в описании Французской революции. Н. М. Карамзин недоумевал, как можно было ожидать «таких сцен в наше время от эфирных французов», замечал, что на улицах Парижа «все твердят об аристократах и демократах, хвалят и бранят друг друга сими словами, по большей части, не зная их смысла». Карамзин-критик Французской революции в «Письмах русского путешественника» – это критик с позиций просвещенческого гуманизма.

На оценку Н. М. Карамзиным тех или иных форм правления, несомненно, повлияли идеи Монтескье о необходимости соотносить форму политического строя с географическими условиями, историей, степенью просвещенности населения страны. Вслед за Монтескье и Руссо он полагал, что главными гарантами устойчивости республиканского строя являлись высокий уровень просвещения и нравственности граждан, а также простота нравов и даже бедность, которые, в свою очередь, поддерживали добродетель в обществе. О Сан-Маринской республике, нравы жителей которой «просты и неиспорчены», он, например, писал: «Главными причинами сей долговременности кажутся мне ее положение на горе неприступной, бедность жителей и всегдашнее удаление их от планов честолюбия» .

Тем не менее республиканская форма правления, по утверждению русского консерватора, в принципе не отличалась устойчивостью. Причину этого он усматривал прежде всего в трудности поддержания на должном уровне гражданской добродетели в обществе. В статье, красноречиво озаглавленной «Падение Швейцарии», Н. М. Карамзин утверждал: «…без высокой народной добродетели республика стоять не может. Вот почему монархическое правление гораздо счастливее и надежнее: оно не требует от граждан чрезвычайностей и может возвышаться на той степени нравственности, на которой республики упадают» .
Наличие республиканских симпатий у Н. М. Карамзина бесспорно; важно то, в какой плоскости следует их трактовать. Н. М. Карамзину были близки гражданские добродетели, воплощением которых считались знаменитые республиканцы Древнего Рима и Греции. Но более существенным является его отношение к республике как к реальной форме государственного строя. При всех симпатиях к идеалам республиканской гражданственности он признавал непригодность этой формы правления для таких государств, как Россия. В письме к И. И. Дмитриеву Н. М. Карамзин писал: «не требую ни конституции, ни Представителей, но по чувствам остаюсь республиканцем, и при том верным подданным царя Русского: вот противоречие, но только мнимое!» . Карамзин называл это противоречие мнимым, поскольку вполне четко разделял теоретическое признание достоинств республиканского строя и реальную применимость его в условиях конкретных стран.

При этом, на наш взгляд, существенного изменения его позиция по данному вопросу не претерпела. Уже в «Письмах русского путешественника» Н. М. Карамзин писал об англичанах: они «просвещены, знают свои истинные выгоды… Итак, не конституция, а просвещение англичан есть истинный их палладиум. Всякие гражданские учреждения должны быть сообразны с характером народа; что хорошо в Англии, то будет дурно в иной земле» . В этом высказывании автора обращают на себя два момента. Во-первых, для автора не существовало абстрактной идеальной формы правления, одинаково приемлемой для всех государств и народов; во-вторых, просвещение граждан он считал важнее конституции, ибо видел в нем высшую гарантию стабильности и устойчивости политического строя. Таким образом, Н. М. Карамзин полагал, что каждому народу, исходя из конкретных условий его исторического бытия, присуща своя форма правления.

В данном контексте весьма показательны его рассуждения в 1802 г. о Франции периода консулата: «Франция, – писал он, – несмотря на имя и некоторые республиканские формы своего правления, есть теперь, в самом деле, не что иное, как истинная монархия» . Н. М. Карамзин был убежден в том, что Франция (как государство крупное по размерам) «по своему характеру должно быть монархиею» . Он рассматривал форму правления как исторически обусловленное явление, оценивая ее не формально – юридическими, а конкретно – историческими критериями, абстрагируясь даже от личных пристрастий.

И философы Просвещения, и сам Н. М. Карамзин вслед за ними испытали влияние политических теорий, восходящих еще к античной традиции. Монтескье, как известно, считал наиболее оптимальной из всех существующих форм правления истинную или «правильную» монархию, в которой просвещенный монарх правит, руководствуясь ограничивающими его произвол законами. Философы Просвещения восприняли от античной традиции деление форм правления на «правильные» и «неправильные». Извращенной формой монархии они полагали тиранию. Столь же отрицательно оценивались демократия и олигархия в сравнении с аристократической республикой. В речи посланника Ивана III к новгородцам в исторической драме «Марфа-посадница» Н. М. Карамзин вложил в уста посла обличение олигархии: «Вольность! Но вы также рабствуете…Бояре честолюбивые, уничтожив власть государей, сами овладели ею. Вы повинуетесь – ибо народ всегда повиноваться должен, – но только не священной крови Рюрика, а купцам богатым» . Вместе с тем в этих словах автора драмы содержится важная для понимания его концепции государства идея о том, что необходимость подчиняться властям и имущественное неравенство объединяют все формы правления. При любой форме правления, по мысли Карамзина, народ должен подчиняться власти. «Воля», по его мнению, это всегда привилегия «верхов», но не народа в целом.

Единственной приемлемой формой правления для России Н. М. Карамзин считал самодержавие. «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спасалась мудрым самодержавием» . В этой формуле (запечатленной в его «Записке о древней и новой России») русский консерватор как бы резюмировал содержание «Истории государства Российского». Уже повествуя о ранних этапах российской истории, он обращал внимание на сильную власть первых князей и дал этому свое объяснение: «Самовластие утверждается только могуществом государства, и в малых республиках редко находим монархов неограниченных» . Татарское иго, по мнению Н. М. Карамзина, способствовало укреплению неограниченного характера княжеской власти . Окончательное утверждение самодержавия историк связывал с правлением Ивана III и Ивана IV, когда благодаря активной политике верховной власти, водворившей в стране порядок и обезопасившей границы, «народ, избавленный князьями московскими от бедствий внутреннего междоусобия и внешняго ига, не жалел о своих древних вечах и сановниках, которые умеряли власть государеву» . Ввиду такого «спасительного» характера русского самодержавия Н. М. Карамзин положительно оценивал долготерпение россиян в правление Ивана Грозного, «гибнувших, но спасших для нас могущество России» . Эту мысль историка не следует понимать как одобрение деспотического произвола. Но она лишний раз демонстрирует, какую исключительную роль в своей концепции русской государственности Н. М. Карамзин отводил политической стабильности.

Самодержавие в трактовке Н. М. Карамзина представало в виде развивающейся системы. Основную линию этого развития он усматривал в движении от неограниченного произвола самодержца, порой превращавшегося в тиранию, к просвещенной «правильной» монархии. В связи с этим наиболее благосклонно автор «Записки» оценивал правление Екатерины II, которая, по его выражению, «очистила самодержавие от примесов тиранства» . Не случайно, отталкиваясь от рассуждений об Османской империи, Н. М. Карамзин писал: «…великие империи, основанные на завоеваниях, должны или просветиться или беспрестанно побеждать: иначе падение их неминуемо» . Исходя из этого, он выступал за политику постепенного (но очень осторожного) совершенствования государственного строя и законодательства, полагая, что русское самодержавие может соответствовать требованиям идеологии Просвещения.

Поэтому неудивительно, что в произведениях Н. М. Карамзина неоднократно встречается мысль о примате общественного блага над суверенитетом монарха: «Сила и власть Венценосца должны быть подчинены благу народному» . В самой идее подчинения монарха служению общественному благу не было ничего нового: в России ее пропагандировали Петр I и Екатерина II.

Важно подчеркнуть, что особенности российской государственности в понимании Н. М. Карамзина связаны не с представлением об особом историческом пути или самобытности русской культуры в противовес Западу, а с идеей многообразия исторических судеб и политических традиций, развивающихся, однако, по общему пути просвещения и нравственного совершенствования. В целом консерватор признавал общность исторического развития России и стран Европы, исходил из просветительских в своей основе идей, подкрепляя их исторической аргументацией. Поэтому он указывал на обоснованность в целом реформ Петра I (за исключением его попыток изменить быт и нравы), которые, оставаясь в рамках старой государственной системы, двигали Россию по общему для всех народов пути политического и нравственного прогресса.

Обоснование власти у Н. М. Карамзина было лишено легитимистской и мистической окраски в духе Жозефа де Местра . Этот вывод, в частности, следует из его оценок прихода к власти Наполеона во Франции, которые во многом проливают свет и на его видение проблемы легитимности власти в России. В 1802 г. Н. М. Карамзин писал: «Народ многочисленный на развалинах трона хотел повелевать сам собою; прекрасное здание общественного благоустройства разрушилось; и сей гордый народ… для спасения политического бытия своего поручает самовластие тщеславному корсиканскому воину» . Легко заметить, что автор связывал приход к власти Наполеона с волей народа, что само по себе в соответствии с теорией общественного договора придавало власти легитимный характер. С другой стороны, для понимания Н. М. Карамзиным роли народа в политической жизни характерно отразившееся в этом отрывке скептическое отношение к способности «многочисленного» народа «повелевать собою». Из признания неприемлемости республиканского строя для больших государств следовало и признание неспособности народа быть творцом своей судьбы, признание неизбежности его подчинения чьей-либо самовластной воле.

Провозглашение Наполеона первым консулом со столь широкими полномочиями воспринималось Н. М. Карамзиным в 1803 г. как возвращение Франции, страны монархической «по своему характеру», к монархической форме правления, а потому приветствовалось им. В 1802 г. Н. М. Карамзин оценивал режим власти первого консула как «истинную» монархию: «Французское правление есть истинное монархическое, и гораздо далее от республиканского, нежели английское… Бонапарте умеет властвовать; если он утвердит личную безопасность, собственность и свободу жизни в своем государстве, то история благославит его властолюбие» . Учитывая, что преемственность верховной власти во Франции оказалась нарушенной, Н. М. Карамзин отдавал предпочтение власти Наполеона перед революционным беззаконием. Его симпатии определяли народное признание и надежды на утверждение законности и покровительство просвещению, связывавшиеся в то время с Бонапарте. В более поздних письмах консерватора встречаются отрицательные отзывы о Наполеоне , но они связаны с оценкой не его внутренней, а внешней политики, в особенности после 1805 г., когда наполеоновская Франция стала реальной угрозой для России.

В различных сочинениях (в т. ч. обсуждая личность Наполеона) Н. М. Карамзин затрагивал проблемы смены и наследования власти. Он отрицательно относился к любым насильственным методам смены власти, будь то народное восстание или дворцовый переворот. И Ивана Грозного, и Павла I русский консерватор признавал тиранами. Более того, в его стихотворении «Тацит» павловского времени звучали тираноборческие мотивы . Деспотические методы правления Павла порождали у дворянского общества недовольство произволом верховной власти. Недаром Н. М. Карамзин писал: «…что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного» . Однако Н. М. Карамзин считал любое сложившееся политическое устройство основой для развития общества в направлении общественного блага и просвещения; насильственный же путь смены власти – подрывающим сами общественные устои, идею законности, общественную мораль и добродетель: «Самовластные управы народа бывают для гражданских обществ вреднее личных несправедливостей или заблуждений государя. Мудрость целых веков нужна для утверждения власти: один час народного исступления разрушает основу ее, которая суть уважение нравственное к сану властителей» . То обстоятельство, что в стихотворении «Тацит» Н. М. Карамзин осуждал римлян за долготерпение, а в «Истории» благодарил за то же подданных Ивана IV, объясняется его убеждением в различии политической традиции и уровня просвещения этих народов: «…ибо Греция и Рим, – утверждал он, – были народными державами и просвещеннее России» .

Возвращаясь к отношению Н. М. Карамзина к проблеме смены власти, отметим, что в «Письмах русского путешественника» революционные преобразования во Франции представлены не как общенародные и потому обоснованные правом народного суверенитета, а как действия меньшинства при пассивности большинства, а значит, не имеющие законных оснований: «Не думайте, чтобы вся нация участвовала в трагедии, которая играется ныне во Франции. Едва ли сотая часть действует; все другие – смотрят, судят, спорят… Оборонительная война с наглым неприятелем редко бывает счастлива» . Консерватор, таким образом, не видел реализации принципа народного суверенитета в результате Французской революции.

Понимание Н. М. Карамзиным проблем суверенитета, происхождения власти и ее смены проливают свет на его отношение к современному ему российскому самодержавию. Представляется вполне справедливым высказанное в литературе мнение о том, что в своей интерпретации французских просветителей Н. М. Карамзин был склонен следовать за «Наказом» Екатерины II: вслед за императрицей представлял русское самодержавие как «правильную» монархию Монтескье. Многие тезисы, которые встречаются в сочинениях Карамзина, совпадают с положениями «Наказа», восходящими к идеям Монтескье . Достаточно привести такой пример: в «Наказе» Екатерина, обосновывая необходимость существования власти самодержца в России, писала: «…никакая другая, как только соединенная в его особе власть не может действовать сходно с пространством столь великого государства» . В «Записке о древней и новой России» та же мысль выражена следующим образом: «Самодержавие основало и воскресило Россию: с переменою государственного устава ее она гибла и должна погибнуть, составленная из частей столь многих и малых что, кроме единовластия неограниченного может в сей махине производить единодействия?» .

С этих общих позиций Н. М. Карамзин критиковал политику и реформаторские проекты правительства Александра I. События Французской революции и та угроза, которую несла революционная и наполеоновская Франция спокойствию европейских монархий, вызывали у значительной части русского общества разочарование в политических преобразованиях на основе универсальных общественных теорий как пути к прогрессу. «Записка о древней и новой России» являлась, по сути, прямым откликом и критикой реформаторских планов Александра I и, в частности, проектов Сперанского.

Карамзин считал российское самодержавие монархией, отличавшейся от деспотии, согласно учению просветителей, наличием твердых законов. Он полагал, что по крайней мере со времен Екатерины II, «очистившей самодержавие от примесов тиранства» , самодержавие приблизилось к правильной монархии Монтескье. Без сомнения, Н. М. Карамзин не считал самодержавие времен Ивана III столь же просвещенным, как правление Екатерины, однако за всю историю русского самодержавия историк насчитал только двух тиранов: Ивана Грозного и Павла I. Самодержавие же в принципе, по крайней мере современное ему, он деспотией не считал: «Самодержавие не есть отсутствие законов, ибо где обязанность, там и закон: никто же и никогда не сомневался в обязанности монархов блюсти счастие народное» . Автор говорил о законах как о признаке, отличающем монархическое правление от деспотического произвола.

При этом Н. М. Карамзин однозначно осуждал тиранию и деспотию, не связывая ее со злоупотреблением только монархической властью: «…тирания есть только злоупотребление самодержавия, являясь и в республиках, когда сильные граждане или сановники утесняют общество» . Следовательно, консерватор признавал возможность деспотических проявлений в самодержавии, не считая его в принципе деспотией.

Обосновывая самодержавный характер монархической власти в России и опираясь на трактовку теорий общественного договора и народного суверенитета в духе идеологии просвещенного абсолютизма, Н. М. Карамзин полагал, что народ в свое время делегировал всю полноту власти самодержцу. В этом смысле он был последовательным сторонником концентрации всей полноты законодательной власти в руках самодержца, включая и издание основных фундаментальных законов.

Н. М. Карамзин стремился подчеркнуть и обосновать именно неограниченный характер самодержавной власти в России. Иногда у него звучат и патримониальные мотивы в ее описании: «В монархе российском соединяются все власти: наше правление есть отеческое, патриархальное. Отец семейства судит без протокола; так и монарх в иных случаях должен действовать по единой совести» . Идея о приоритете политической традиции была важной составляющей политических взглядов русского консерватора: «…учреждения древности имеют политическую силу, которая не может быть заменена никакою силою ума; одно время и благая воля законных правительств должны исправить несовершенства гражданских обществ», – писал он в «Вестнике Европы» в 1802 г.

Более чем осторожно относясь к любым нововведениям в государственном устройстве, Н. М. Карамзин стремился опираться в своих теоретических взглядах на авторитет традиции, апеллировать к исторически сложившимся государственно-правовым нормам: «…всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему следует прибегать только в необходимости: ибо одно время дает надлежащую твердость уставам» . Но эти традиционные мотивы не составляли сущности его обоснования верховной власти в России и лишь дополняли описание самодержавной власти, которое строилось прежде всего на просветительской базе (в ее консервативной трактовке) и на основе исторической аргументации. Поэтому Н. М. Карамзин четко разделял личность монарха и институт самодержавной власти сам по себе: «…можешь все, но не можешь законно ограничить ее!» , – обращался историк к Александру I. Признавая законность лишь неограниченного характера власти монарха в России, Н. М. Карамзин относил этот постулат к числу тех самых «непременных» или «коренных» законов, о которых писал Монтескье и которые в соответствии со взглядами просветителей должны стоять над монархом, ограничивая его произвол. Н. М. Карамзин, вслед за «Наказом» Екатерины II, признавал незыблемым именно неограниченный характер самодержавной власти, искажая таким образом идею просветителей.

Исходя из этого, он в принципе отрицательно оценивал возможность реального ограничения самодержавной власти без разрушения самих государственных устоев: «В самом деле, можно ли и какими способами ограничить самовластие в России, не ослабив спасительной царской власти?» – вопрошал он. Если поставить закон выше престола, рассуждал он, то «кому дадим право блюсти неприкосновенность этого закона? Сенату ли? Совету ли? Кто будут члены их? Выбираемые государем или государством? В первом случае они – угодники царя, во втором – захотят спорить с ним о власти – вижу аристократию, а не монархию» . Эти аргументы были, по сути, прямой критикой проектов Сперанского, которые Н. М. Карамзин воспринимал как намерение ограничить самодержавную власть законом. Любые государственные преобразования, по его мнению, «потрясают основу империи». Итак, следствием реального ограничения самодержавной власти Н. М. Карамзин видел изменение формы правления: превращение монархии в аристократию; а в условиях России историк оценивал аристократическое правление отрицательно .

Н. М. Карамзин воспринимал современную ему Российскую империю как стоящую на вершине своего могущества, когда любые изменения в ее политическом строе способны только ослабить государство. Опыт западноевропейских стран он полагал для России неприемлемым. Тем самым он в толкование русской верховной власти превносил некоторую долю самобытности. В одном из поздних писем к П. А. Вяземскому Н. М. Карамзин не только развивал эти мысли, но еще раз подтверждал, что для него это не означает отрицания приемуществ республиканского строя в принципе (безотносительно к России): «Дать России конституцию в модном смысле есть нарядить какого-нибудь человека в гаерское платье…Россия – не Англия, даже не царство Польское: имеет свою государственную судьбу, великую, удивительную, и скорее может упасть, чем еще более возвыситься. Самодержавие есть душа, жизнь ее, как республиканское правление было жизнью Рима… Для меня старика приятнее идти в комедию, нежели в залу национального собрания или в камеру депутатов, хотя я в душе республиканец и таким умру» .

Отметим, что не последнее место среди аргументов против попытки реформировать самодержавие и, конкретнее, против проектов Сперанского, занимали в «Записке» Н. М. Карамзина указания на схожесть этих проектов с законодательством враждебной России наполеоновской Франции. «Проект Уложения» Сперанского Н. М. Карамзин прямо назвал «переводом наполеонова кодекса» . В 1811 г. историк писал о невозможности подражания врагу отечества: «Время ли теперь предлагать россиянам законы французские, хотя бы оные и могли быть удобно применены к нашему гражданскому состоянию? Мы – все, любящие Росию, Государя, ее славу, благоденствие – все так ненавидим сей народ, обагренный кровью Европы,… – и в то время, когда имя Наполеона приводит сердца в содрагание, мы положим его кодекс на святой алтарь отечества!» .

В результате консерватор приходил к мысли о том, что проблема произвола неограниченной власти может быть решена не путем законодательного ее ограничения, а путем формирования определенного общественного мнения, постепенного воспитания в обществе неприятия деспотии: «…наш государь имеет только один способ обуздать своих наследников в злоупотреблениях власти: да царствует добродетельно! Да приучит подданных ко благу! Тогда родятся обычаи спасительные; правила, мысли народные, которые лучше всяких бренных форм удержат будущих государей в пределах законной власти. Тиран может иногда безопасно господствовать после тирана, но после государя мудрого – никогда!» . В этом подходе, безусловно, отразилась идея французских философов-просветителей о решающей роли просвещения и общественного мнения в политической эволюции общества, а также свойственное для просвещенного абсолютизма представление о «мудреце на троне».

Таким образом, в политической сфере Н. М. Карамзин не предполагал по сути никаких границ самодержавной власти. Однако если обратиться к проблеме взаимоотношения власти и народа в его сочинениях, то можно заметить стремление оградить общественную, культурную сферы жизни от прямого вмешательства верховной власти. Это нетрудно заметить на примере оценки Карамзиным петровских реформ. Историк осуждал Петра за стремление изменить обычаи и нравы россиян . Считая самодержавие не тиранией, а законной монархией, консерватор рассматривал необоснованное вмешательство в общественный уклад как превышение монархом своих полномочий.

Понятия «гражданин», «гражданское общество» применялись Н. М. Карамзиным в случаях, когда речь шла практически о любом государстве, причем если имелась в виду монархия, то слово «гражданин» становилось синонимом «подданный». Под «гражданским обществом» он понимал общество, где существуют какие-либо государственно-правовые институты. В столь свободном употреблении термина «гражданин» по отношении к подданному Н. М. Карамзин имел предшественницу в лице той же Екатерины II . Важным показателем гражданского статуса человека было для него распространение на индивида юрисдикции государственного законодательства. Так, он отмечал, что уже в XVI в. в России «…одна государственная власть смертию казнила холопа, следовательно уже человека, уже гражданина, покровительствуемого законом» .

Н. М. Карамзин придавал большое значение сословному характеру российского общества. Он утверждал, что гражданских прав в России «в истинном смысле не было и нет», что здесь существуют «политические или особенные права разных государственных состояний» . Исходя из этого, консерватор по-разному рассматривал взаимоотношения отдельных сословий с государством. Важнейшую роль в государстве среди сословий Н. М. Карамзин, разумеется, отводил дворянству: «Самодержавие есть палладиум России, из чего не следует, чтобы государь, единственный источник власти, имел причины унижать дворянство, столь же древнее, как и Россия. Права благородных суть не отдел монаршей воли, но ее главное необходимое орудие, движущее состав государственный» . Считая дворянство главной опорой самодержавной власти, Н. М. Карамзин предъявлял ему высокие требования гражданского служения на благо отечества, причем не только на ниве государственной службы. Что же касается крестьян, то он считал, что необходимо сперва просветить, а уже потом пытаться изменить их статус: «…для твердости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу, для которой надобно готовить человека исправлением нравственным» . Главными аргументами Н. М. Карамзина становятся соображения государственной безопасности, стабильности.

Еще одной опорой государственной власти русский консерватор считал духовенство и церковь: «Основатели империй всегда утверждали их славу Религиею; но скоро исчезали Державы, основанные на одном рассудке» . Но для поднятия авторитета церкви в конечном счете в интересах государства Карамзин предлагал ослабить ее зависимость от светской власти, дабы церковь не потеряла «свой характер священный», ибо «с ослаблением веры государь лишается способа владеть сердцами народа в случаях чрезвычайных» .

Вполне естественно, что Н. М. Карамзин был сторонником унитарного устройства государства. Проблемы национальных окраин и границ государства он подчинял интересам безопасности государства. В «Историческом похвальном слове Екатерине Второй» историк связывал безопасность государства с его могуществом и тем оправдывал завоевания Петра I и Екатерины II. По его мнению, их приобретения на благо России способствовали утверждению ее могущества и внешней безопасности, «без чего всякое внутреннее благо ненадежно» . Раздел Польши Н. М. Карамзин оправдывал еще и неустроенностью самой польской республики, которая, по его мнению, «всегда была игралищем гордых вельмож, театром их своевольства и народного унижения» . Он крайне отрицательно относился к любой форме восстановления Польши, т. к. видел в этом прямую угрозу целостности Российской империи: «…не быть Польше ни под каким видом, ни под каким именем. Безопасность собственная есть высший закон в политике» .

Итак, российское самодержавие виделось Н. М. Карамзину как развивающаяся система в рамках общего прогресса человечества на основе просвещения. При этом он отвергал всякий насильственный путь смены власти. Опираясь на идею о договорном происхождении монархической власти в России, а также на историческую и географическую обусловленность ее неограниченного характера, историк признавал в условиях современной ему России легитимной только абсолютную самодержавную власть. Договорное происхождение власти и наличие прочного законодательства (исходящего от монарха) являлись для консерватора главными критериями, характеризующими русское самодержавие как монархию, а не тиранию.

Концепция Н. М. Карамзина была консервативной в том смысле, что она не предполагала в обозримом будущем существенных изменений самодержавного характера русской монархии и сословного строя. Автор «Записки о древней и новой России» отвергал саму возможность законодательного ограничения самодержавия с помощью института представительства без подрыва основ российской монархии. Н. М. Карамзин осуждал деспотизм и вмешательство верховной власти в сферу нравов и быта. Русское дворянство он считал его главной опорой самодержавия, в то время как неподготовленное изменение социального статуса крестьян полагал опасным для устойчивости государственного строя. Он был сторонником унитарной формы административного устройства, подчиняя вопрос о национальных окраинах общегосударственным интересам целостности и безопасности.

Можно говорить о достаточно целостной концепции русской государственности Н. М. Карамзина. Объективно многие положения этой концепции отражали интересы широких слоев русского дворянства. Однако концепция Н. М. Карамзина характеризует его как представителя наиболее образованного круга русского общества и отличается своеобразием, выразившимся, в частности, в стремлении сочетать просветительские государственно-правовые теории и обоснование самодержавного характера русской монархии. Эта особенность роднит концепцию Н. М. Карамзина с идеями «Наказа» Екатерины II, к которым она во многом восходит.

В политических воззрениях русского консерватора присутствует мысль о непохожести России на другие государства (что хорошо для Англии, плохо для России). Однако он был весьма далек от идеи противопоставления России и Европы.

Мировоззрение Н. М. Карамзина в контексте консервативной традиции

Статья первая. К историографии творчества Карамзина
Признаюсь, я нахожу весьма приятным, что мироздание
имеет некоторую прочность, некоторую устойчивость,
что если люди имеют возможность делать глупости
в настоящем, могут в своих мечтах и планах вертеть
по своему будущим, то они, по крайней мере, не могут
изменить прошедшего… Среди тревог настоящего,
среди опасений за будущее, что было бы с нами,
если бы и наше прошедшее было делом
сомнительным и ненадежным?

Н. Н. Страхов

В переломные периоды истории, подобные тому, который переживает в настоящее время российское общество, с особой остротой возникает вопрос о соотношении старого и нового, прошедшего и будущего, отжившего свой век и только начинающего жить. В этой связи неизбежно возрастает интерес как к историческому прошлому страны в целом, так и к изучению наследия отечественной социально-политической мысли в частности. В рамках такой ретроспективной направленности научных исследований не вызывает особого удивления повышенное внимание к истории консервативных общественно-политических учений.

Более того, в обществе формируется определенного рода мода на консерватизм, что, конечно же, не случайно и, отражая реальные потребности, во многом объясняется ощущением «политической “безродности” или “сиротства” в идейной ориентации» . По верному замечанию А. А. Галкина, «в какой-то мере это естественно. Социалистическая идея была в значительной степени скомпрометирована, и только сейчас началось ее медленное возрождение. Либерально-демократическая идея усилиями последних трех лет тоже дискредитирована. Поэтому взгляды многих политически ангажированных людей обратились к консерватизму» . При этом, если одни надеются вернуться к дореволюционной русской консервативной традиции, то другие «пытаются выдать за консерватизм ностальгию … по коммунистическому обществу» или «маскируют под этикеткой консерватизма националистические праворадикальные воззрения» . Таким образом, не только практическая насущность консервативной идеи сегодня в России, но и проблемы определения аутентичности, идентификации и самоидентификации политических сил в нашем обществе ставят на повестку дня вопросы изучения идейного содержания и анализа практического опыта отечественного консерватизма.

Возникшая на рубеже 1980–1990-х годов потребность в переосмыслении господствовавшей в отечественных общественных науках теории марксизма, привела и к переосмыслению сложившейся в марксистской традиции иерархии различных идейно-теоретических течений . В эти годы был опубликован ряд монографических и коллективных работ, в которых обстоятельно и детально анализировались основные положения консервативной идеологии . Большинство из них были посвящены преимущественно проблемам западного консерватизма, в силу чего «сложилась совершенно скандальная ситуация, когда наши представления о развитии зарубежной консервативной мысли гораздо обширнее знаний об отечественном консерватизме, его особенностях и типологии . Консерватизм, являющийся одной из главных политико-культурных традиций России, долгое время в нашей стране оставался на обочине научной мысли. И хотя общее число переизданных трудов русских консерваторов и научных исследований, посвященных анализу отечественного консерватизма как течения социально-политической мысли, с каждым годом все нарастает , говорить об адекватном существующей потребности состоянии научных разработок и, тем более, полноте охвата тематики пока еще не приходится. Простой констатации того, что в России «были великолепные идейные разработки этого течения и в философско-теоретической, и в более конкретных: культурной, социально-политической и даже экономической областях» , явно недостаточно, как недостаточно и специального анализа взглядов отдельных русских консервативных мыслителей. По-видимому, пришла очередь комплексного исследования всей русской консервативной традиции, что предполагает, как изучение проблемы возникновения и формирования консервативной идеологии в России, так и сравнение идейного комплекса отечественных и европейских консерваторов, а также выяснение специфики и основных направлений русского консерватизма с учетом социально-политических особенностей России.

Не претендуя на полноту анализа и бесспорность изложения, попытаемся в меру сил восполнить хотя бы один из указанных пробелов и рассмотреть проблему возникновения русского консерватизма — проблему, неразрывно связанную с именем русского писателя, историка и политического мыслителя Николая Михайловича Карамзина (1766–1826).

Для этого, как нам кажется, необходимо обозначить общие причины возникновения консерватизма, его сущность и основные положения; рассмотреть процесс формирования консервативных воззрений Карамзина в контексте социокультурного и социально-экономического развития России конца XVIII –– начала XIX в.; охарактеризовать карамзинскую концепцию самодержавия и российской государственности как противостоящую интеллектуальному, политическому и экономическому влиянию Европы; выделить в консервативной доктрине Карамзина основные темы, ставшие предметом последующих философских дискурсов русских мыслителей.

Нельзя сказать, что эти вопросы не освещались в историографии. Из всего богатства обширной исследовательской литературы можно выделить следующие работы.

Во-первых, ряд научных исследований, затрагивающих наиболее общие проблемы теории и истории консервативных социально-политических учений. Здесь отметим труды немецкого социолога К. Манхейма, польского историка Е. Шацкого и американского исследователя русской общественной мысли А. Валицкого , создавших предпосылки корректного анализа понятия «консерватизм» и определения исходного рубежа консервативных течений. Исследования отечественных авторов А. А. Галкина и П. Ю. Рахшмира, A. M. Миграняна, К. С. Гаджиева , также упомянутого Манхейма представляют фактологическую базу классификации основных идей и проблемных блоков консервативной мысли. Для всех вышеперечисленных ученых характерен такой подход к феномену идеологии (в том числе и консервативной), при котором идеология понимается как продукт действительной жизни, «как интегральная часть исторического процесса» .

Во-вторых, литературу, посвященную истории духовного и социально-экономического развития России рубежа XVIII–XIX вв. Позиции, выработанные отечественными авторами по некоторым проблемам политической истории русского самодержавия , а также по проблеме «догоняющего пути» развития России  и ее интеллектуальной зависимости от Европы , позволяют вплотную приблизиться к теме выявления причин формирования консервативно-охранительных тенденций в русской общественной мысли того времени.

И, наконец, наиболее представительную в количественном отношении, группу работ, непосредственно посвященных изучению творческого наследия Н. М. Карамзина.

Здесь, наверное, имеет смысл сделать следующее замечание. Сегодня творчество Карамзина является объектом пристального внимания целого ряда специалистов в различных областях гуманитарного знания — культурологии, эстетики, литературы, истории и др. Повышенный интерес наблюдается и в отношении его политических взглядов. Однако при всем этом очевидно и то, что историография творческого наследия Карамзина, причем той его стороны, которая характеризует историка как оригинального политического мыслителя, только начинает разрабатываться в отечественной науке.

В самом деле, на протяжении длительного периода времени исследование социально-политических взглядов Карамзина либо находилось в весьма сильной зависимости от идеологической конъюнктуры, либо играло как бы подчиненную и вспомогательную роль в общем анализе его исторической концепции. Соответственно, при всем кажущемся обилии исследовательского материала, очевиден факт преобладания работ, преследующих цель изучения более историософской, нежели социально-политической составляющей мировоззрения русского писателя.

Учитывая данное обстоятельство, попытаемся представить краткий аналитический обзор именно той части литературы, которая в большей или меньшей степени содержит в себе научные выводы и оценки, позволяющие судить о Карамзине в первую очередь как об авторе яркой политической доктрины и как об одном из основателей целого направления русской общественной мысли XIX века — отечественного консерватизма.

Современникам Карамзина и следующему за ними поколению нельзя поставить в вину отсутствие интереса к результатам его творческой деятельности. Однако, на наш взгляд, о какой-либо научности анализа карамзинской политической программы говорить не приходится вплоть до 1870-х годов. Это объясняется, по крайней мере, тремя наиболее общими причинами.

Во-первых, выхолощенная и возведенная в ранг одиозной идеологии примитивного монархизма концепция историка была поставлена официальными властями царской России вне рамок, допускающих ее прочтение даже с малейшими намеками на критику (упреки декабристов вряд ли можно считать если не научно, то хотя бы логически обоснованными) . Во-вторых, главный политический трактат Н. М. Карамзина, «О древней и новой России», был практически неизвестен российской читающей публике. В полном объеме он впервые был опубликован лишь в 1861 г., да и то за границей — в Берлине .

И, наконец, в-третьих, удивительное по силе своего воздействия на современников обаяние личности Карамзина обусловило то восторженное и благоговейное восприятие карамзинского наследия, которое привело крупнейших писателей того времени к своеобразной «конкуренции» по части хвалебных характеристик Карамзина и его роли в истории русской культуры.

Все они, в той или иной степени следовали Пушкину, в автобиографических заметках высказавшему мысль о том, что «у нас никто не в состоянии исследовать огромное создание Карамзина» . В русле заданной Пушкиным линии оценок творчества писателя писал, например, И. В. Киреевский, убеждавший собратьев по перу, что «не по силам нам оценить его (Карамзина — авт.) достоинство» . Понятно, что в контексте подобной литературной почтительности, трудно было ожидать чего-либо иного, кроме кратких эмоциональных характеристик: «подвиг великий!» (Белинский) , «необыкновенный человек» (Чаадаев) , «явление необыкновенное» (Гоголь)  и т. п.

Первые попытки содержательного исследования социально-политической концепции Карамзина были предприняты либеральным русским историком А. Н. Пыпиным, откликнувшимся на карамзинские юбилейные торжества 1866 г. анализом политических взглядов писателя в своей книге «Общественное движение при Александре I» (1871). Более чем неумеренное официальное восхваление творчества историографа по случаю его столетнего юбилея побудило представителей либерального лагеря русской общественной мысли к выработке своего — снисходительно-критического — толкования значения творчества Карамзина. Именно такой односторонний подход к рассматриваемой проблеме в полной мере присущ и Пыпину. По замечанию Ю. М. Лотмана, «обычно академически объективный Пыпин излагает воззрения Карамзина с... очевидной тенденциозностью» .

Действительно, если, с одной стороны, А. Н. Пыпину принадлежит заслуга первого комментатора знаменитой как он ее назвал «Записки о древней и новой России», то, с другой стороны, с него же начинается отсчет и тех негативных и пристрастных оценок карамзинского наследия, которые, перекочевав из дореволюционной историографии в советскую, дожили в некоторых случаях и до наших дней.

Во многом верный анализ «Записки...» Карамзина местами сопровождается у Пыпина бездоказательными обвинениями в адрес автора, например, в «сантиментальном самохвальстве» , при котором Карамзин, видя «в положении общества те или иные ненормальности, не думал делать из них вопроса» . Эту пыпинскую бездоказательность эмоционально раскритиковал Н. Н. Страхов, в своих оценках Карамзина во многом следовавший идеям А. А. Григорьева. В 1861 году Григорьев заявил, что «без толчка, данного литературе и жизни Карамзиным, мы не были бы тем, чем мы теперь» . Спустя десять лет, Н. Н. Страхов практически слово в слово повторив мысль Григорьева о перевороте, совершенном Карамзиным в русской литературе и нравственном сознании общества, аргументировал тезис о том, что в лице Карамзина мир впервые увидел не «дикого человека, так сказать, с хвостом звериным, холящего и лелеющего свой хвост с примерным попечением» (слова А. Григорьева), а русского европейца, парадоксально соединившего стремления к общечеловеческим идеалам с требованиями своей почвы, своей страны. «При своем огромном чтении иобразовании, –– писал Н. Н. Страхов, –– не поразительно ли, что Карамзин не нашел во всех европейских литературах таких юридических и политических понятий, к которым мог бы примкнуть всей душою? Какая душевная чуткость обнаруживается в этом отвержении всего, что не было и не могло быть сродно с русскою жизнью! Во сколько раз в этом случае Карамзин выше Сперанского, который без раздумья и колебанья отдался французской системе!»

«Почвенники» полагали, что Карамзина невозможно назвать политиком ни в каком смысла этого слова. Он не имел никакой системы политических убеждений, никакой теории, никакого связного и цельного взгляда. Равным образом он неспособен был и к практической политике, не умел применяться к обстоятельствам, писать и говорить сообразно с ними для достижения заранее предположенной цели. Большинство его политических произведений, например записка «О древней и новой России», не содержали никаких положительных и ясных требований. Он, как считал Страхов, руководствовался «не какими либо отвлеченными понятиями, определенными целями, а только живым инстинктом, только сильным, хотя неясным сознанием положения своего народа, непосредственным чувством, и он указывает не на то, что следует делать, а только на то, чего делать не следует. Это превосходный пример того консерватизма, который принадлежит к самой сущности всякой жизни. Живое не ищет себя резать безнаказанно; живое дает под ножом кровь и испускает крики. Такое явление очень досадно многим умным людям, но я нахожу его прекрасным и думаю, что было бы хуже, если бы жизнь не чинила никакого отпора этим умникам» .

Либеральные историки конца XIX –– началаXX в. вслед за Пыпиным проигнорировав всю сложность идейно-политических убеждений Карамзина, усматривали в его мировоззрении лишь черты реакционности и крепостничества и объявляли творчество мыслителя отжившим свой век . Так, И. А. Линниченко обнаруживал в политических взглядах писателя «ультрареакционный характер... узость... слабость политической мысли» . Е. А. Соловьев, утверждая, что «во всем, что вышло из-под пера Карамзина, нельзя видеть и тени величия» , предлагал читателям «признать “Историю...” почти непригодной для нашего времени» . В подобном духе писал и А. А. Кизеветтер, находивший, что призвание Карамзина было в том, чтобы «придать внешний блеск и оживление тому, что дряхлело» .

В этом потоке уничижительных характеристик выделяется, пожалуй, лишь мнение К. Н. Бестужева-Рюмина, который, заявив, что «первый наш историк... был у нас и первым политическим писателем» , попытался рассмотреть воззрения Карамзина как цельную и даже философскую концепцию.

Несколько рукописных страничек, характеризующих Карамзина-историка, принадлежат перуу. О. Ключевского . Мастер исторического портрета и в этом случае остался верен себе: по форме сдержанно, академично, но не без хлесткости и глубоко по содержанию, он несколькими точными выражениями обозначил суть карамзинского подхода к российской истории, его ошибки, недостатки, тенденциозность и т. п.  Но, как это ни парадоксально, именно благодаря субъективизму и морализаторству, Карамзин, по мнению Ключевского, «много помог русским людям лучше понимать свое прошлое, но еще больше он заставил их любить его. В этом главная заслуга его труда перед русским обществом и главный недостаток его перед исторической русской наукой» .

Что касается ранних работ советских ученых, то здесь следует отметить небольшую по объему статью Б. М. Эйхенбаума (написанная в 1916 г. работа «Н. М. Карамзин» впервые была напечатана в 1924 г.), в которой автор, заметив, что «мы еще не вчитались в Карамзина, потому что неправильно читали» , поставил вопрос о необходимости нового подхода к изучению взглядов историографа. Считая Карамзина «первым нашим философом» , Эйхенбаум призвал к серьезному, лишенному пристрастных и скоропалительных оценок исследованию основ мировоззрения Карамзина.

К сожалению, официальное толкование позиции писателя было совершенно иным. Известный историк М. Н. Покровский, не преминув обвинить Карамзина в цинизме , преподносил своим слушателям фантазии (иначе и не назовешь) о том, что русский мыслитель писал свою «Историю государства Российского», вдохновляясь «интересами торгового капитала» . Нарком культуры А. В. Луначарский в лекции, прочитанной им 25 октября 1924 г. в университете им. Я. Свердлова, не поднялся выше заурядной подтасовки фактов из жизни Карамзина, огульно заявив, что тот критиковал правительство Александра I за излишне ревностное стремление просветить народ . Ярлыки «махровый реакционер», «настоящая реакционная бестия»  перешли (правда, в более мягкой форме) в лексический арсенал последующих советских историков.

Типичным примером здесь служат работы В. Н. Орлова, который, упрекая Карамзина в «открытой фальсификации прошлого» , старательно не замечал просветительских и гуманистических основ мировоззрения мыслителя. Пренебрежительное нежелание прислушаться к аргументам писателя характерно и для А. В. Предтеченского, изображавшего точку зрения Карамзина в виде «обывательских рассуждений» .

Однако в некоторых случаях реализовывался и более корректный подход к исследованию социально-политических идей историка. Еще в 1940-х годах избежать прямолинейности в изучении карамзинского наследия пытались Г. А. Гуковский, особо выделивший в концепции Карамзина значение нравственных установок , и Н. Л. Рубинштейн, выдвинувший в своей книге «Русская историография» тезис о том, что историческому видению Карамзина присущи «исторический национализм, идеал консервативной традиции, противопоставляемый буржуазной революционности Западной Европы» .

Приблизительно в эти же, т. е. 1940–1950-е, годы кое-что можно было прочесть о Карамзине и за рубежом. Например, в книгах В. В. Зеньковского «История русской философии» (1948–1950) и «Русские мыслители и Европа» (1955), вышедших в Париже, содержатся небезынтересные наблюдения и замечания об «эстетическом гуманизме» писателя . А в фундаментальном исследовании В. В. Леонтовича «История либерализма в России», изданном в 1957 году на немецком языке, Карамзину полностью посвящена одна глава. Автор, пойдя вразрез со всеми традиционными представлениями, отвел историку место в ряду представителей русского... либерализма. Смелые и неожиданные выводы Леонтовича были, конечно, обусловлены его своеобразным подходом к идентификации либеральной идеологии. Все это характеризует «Историю либерализма в России» как сочинение, полезное для формирования свежего взгляда на карамзинскую социально-политическую концепцию .

В советской исторической литературе 1960-х годов все явственнее наблюдается переход от однозначных характеристик к более взвешенным оценкам места и исторической роли деятельности Карамзина. Здесь, по-видимому, необходимо особо выделить статью историка русской литературы Г. П. Макогоненко «Литературная позиция Карамзина в XIX веке», в которой достаточно убедительно и четко обосновывалась мысль, что «антиисторически было бы рассматривать Карамзина... как идеолога реакции, как выразителя интересов реакционеров-крепостников» .

Заслуживают внимания и литературоведческие работы П. Н. Беркова, выдвинувшего перед отечественными исследователями задачи определения «подлинной исторической роли писателя в формировании общественного сознания» и воздаяния исторической справедливости тем, «кому в ней обычно отказывали» . При этом Берков впервые в советской историографии более или менее подробно проанализировал такое важное для понимания эволюции политических воззрений Карамзина сочинение как «Историческое похвальное слово Екатерине II».

С середины 1970-х годов начинают появляться исследования, для которых характерна «не простая констатация охранительно-монархических начал в концепции Карамзина, а стремление вникнуть в существо карамзинской аргументации» . Так, С. С. Ланда, учитывая парадоксальность многих политических формул историка, в своей книге «Дух революционных преобразований» сделал акцент на рассмотрении идей национальной русской самобытности в доктрине мыслителя, пытаясь воспроизвести логику рассуждений Карамзина по этому вопросу .

Нельзя не отметить при этом и факт публикации работ, посвященных уже непосредственно политическим взглядам Карамзина. Это относится, прежде всего, к трудам Л. Г. Кислягиной, которая, прослеживая процесс формирования социально-политических принципов историка (правда, только до 1803 г.), сосредоточила свое внимание на изучении карамзинской концепции русской государственности, которая, безусловно, несет на себе основную теоретическую и идеологическую нагрузку всего консервативного идейного комплекса русского мыслителя .

Ценными в содержательном отношении представляются также исследования Н. В. Минаевой, исходившей в своей трактовке карамзинской политической программы из сложности взглядов Карамзина, которая, по ее мнению, «заключалась... в сплетении просветительских, скептических и прямо реакционных убеждений» .

Возросший интерес к личности писателя, проявившийся в 1980-е годы, обернулся выходом в свет целого ряда книг Н. Я. Эйдельмана, Е. И. Осетрова, В. Э. Вацуро, прослеживающих весь жизненный и творческий путь историка и произведших в конце концов эффект того самого явления, которое в научной публицистике приняло с легкой руки В. Э. Вацуро и Ю. М. Лотмана форму знаменитого выражения: «Карамзин возвращается».

В этом процессе «возвращения» особо следует отметить роль самого Ю. М. Лотмана. Будучи величиной мирового уровня в науке , одним из основателей отечественной семиотики, причем разрабатывая семиотическую методологию по преимуществу на историческом материале России XVIII–XIX вв., Лотман многие годы жизни посвятил изучению творчества Карамзина. Работа 1957 г. «Эволюция мировоззрения Карамзина», более поздние труды и особенно книга «Сотворение Карамзина» снискали ему всеобщее признание и право считаться главой отечественного карамзиноведения .

Действительно, лишенные какой-либо политической ангажированности, его книга и статьи, может быть, лучшее на сегодняшний день из написанного о русском историке. Особенного внимания читателей заслуживают историко-литературоведческие комментарии Лотмана к записке «О древней и новой России»  и, несомненно, «Сотворение Карамзина» — одновременно и научное исследование, и роман-реконструкция, в котором автор, используя метод «воссоздания» личности писателя, показывал, как «Карамзин творит Карамзина» .

Достойными всяческого уважения следует признать усилия современного писателя А. Ю. Сегеня, в 1988 году – в результате двухлетних изысканий и сверки более 30 списков – впервые после 1914 г. опубликовавшего в журнале «Литературная учеба» трактат «О древней и новой России» и внесшего заметный вклад в популяризацию творческого наследия Карамзина . Не менее важными в этом отношении представляются также плоды научно-издательской деятельности Ю. С. Пивоварова, дважды в начале 1990-х гг. напечатавшего текст карамзинской записки .

Последовавшие в конце 1980-х — начале 1990-х годов исследовательский «бум» и мода на Карамзина, отмеченные появлением десятков научных и популярных статей о Карамзине, зачастую сопровождались «погрешностями» ученых, излишне эмоционально и апологетически оценивавших место и роль русского мыслителя в отечественной исторической и политической литературе.

Вместе с тем изредка звучали и критические упреки в адрес историографа, примером чего может служить весьма сочувственное цитирование слов Пыпина современным ученым Б. Н. Бессоновым, уверяющим, что «Карамзин укреплял национальное самообольщение, содействовал историческому сентиментализму» .

Переосмысление творчества Карамзина с учетом современных реалий развития Российского государства характерно для публикаций А. В. Гулыги. По его мнению, русский писатель «возвращается к нам... как замечательный мыслитель, чертивший круг интересов будущей русской философии. На первом плане — судьба страны, пройденный ею путь и путь предлежащий» . Созвучны идеям Гулыги размышления крупного современного историка А. Н. Сахарова, помимо всего прочего особо остановившегося на проблеме соотношения «космополитизма и национального нигилизма» , которые были одинаково чужды Карамзину.

Нельзя обойти вниманием и точку зрения упоминавшегося уже нами Ю. С. Пивоварова, представленную им в предисловии к отдельному изданию «Записки о древней и новой России». Усматривая в Карамзине автора одного из первых (если не первого) вариантов мифа о России , Пивоваров характеризует «последнего нашего летописца» как первого русского политолога, положившего начало не только русской консервативной традиции, но и всей отечественной теоретической и ретроспективной политологии .

С 1990-х гг. имя Карамзина заняло прочное место на страницах научных и научно-популярных журналов; уже не счесть, пожалуй, общего числа переизданий «Истории государства Российского» (правда, сопровождаются они вступительными статьями все одних и тех же авторов — Ю. М. Лотмана, А. Ф. Смирнова, А. Н. Сахарова и др.) и других сочинений писателя ; политические взгляды историографа широко представлены в справочной  и учебной  литературе; без краткого анализа карамзинской концепции или просто без упоминания о Карамзине не обходится практически ни один из авторов, пишущих об истории русской мысли или отдельных ее проблемах. Однако, вместе с этим, нельзя не обратить внимания и на то, что специальных работ, или хотя бы работ обобщающего характера, отвечающих современным требованиям, соответствующих достигнутому уровню исследований в области социально-политических идей Карамзина, так, к сожалению, и не появилось, и «возвращение Карамзина», несмотря на отмеченную нами выше «моду» и издательскую активность, следует признать не завершенным и да конца не состоявшимся.

Поэтому, имея в виду общую проблему малоизученности русской консервативной идеологии, ее истоков, формирования и развития, можно предположить, что главные и фундаментальные работы как о мировоззрении Карамзина в целом, так и о его социально-политических взглядах в частности, еще впереди. Имеющаяся на сегодняшний день историография политического наследия мыслителя, надо признать, пока недостаточно разработана и во многом несет в себе устоявшиеся за целые десятилетия стереотипные подходы и методологически изжившие схемы. Тот разнородный и имеющий часто фрагментарный характер исследовательский материал, который накоплен современными учеными, ждет еще своего осмысления и систематизации.

Статья вторая. Особенности формирования консерватизма в России и Карамзин

Замечательный исследователь истории русской культуры Г. П. Федотов в статье «Певец империи и свободы», связывая творчество Пушкина с «основным и мощным потоком русской мысли», отмечал, что «это течение — от Карамзина к Погодину — легко забывается нами за блестящей вспышкой либерализма 20-х годов. А между тем национально-консервативное течение было, несомненно, и более глубоким и органически выросшим» . Попытаемся рассмотреть, при каких исторических обстоятельствах и в какой духовной и идейно-политической атмосфере возник этот действительно «мощный поток» отечественной общественной мысли.

По-видимому, не должна вызвать особых возражений точка зрения, согласно которой едва ли не все главные события русской истории второй половины XVIII — начала XIX в. были обусловлены высокой степенью интенсивности и динамичности процесса экономических и политических взаимоотношений России и Европы. Еще в 80-х годах прошлого столетия историк А. Н. Пыпин подчеркивал, что своеобразие этой эпохи в значительной мере определялось тем обстоятельством, что «влияние европейских идей, отличающее новую русскую историю, теперь особенно глубоко подействовало на умы и в первый раз сообщило им политические стремления» . Это и не удивительно, так как «эволюцию той или иной страны, по крайней мере в новое время, неизбежно... опосредует историческая среда, в рамках которой совершается это развитие» . Поэтому, анализируя историю России как часть общеевропейской и общемировой истории, необходимо выделить следующие двоякого рода задачи, специфичные для российской политики: 1) борьба за объединение Руси, за выживание страны перед лицом нашествия иноземных войск и 2) обновление общественного и экономического строя, которое всегда принимало форму европеизации. Эпоха нового времени внесла существенные коррективы в сложный механизм данного явления, приобретшего отныне черты постепенной и все набирающей ход капитализации. Иными словами, при изучении истории России конца XVIII в. непременно следует учитывать ее развитие в контексте мирового процесса модернизации, т. е. перехода от традиционного добуржуазного общества к индустриальному.

Нужно отметить, что, став в 1990-е гг. модной, тема особенностей России как модернизирующегося государства получила в отечественной литературе достаточно полное и развернутое обоснование , хотя в этой области исследований у нас имеются и более ранние разработки. Прежде всего это книга И. К. Пантина, Е. Г. Плимака, В. Г. Хороса «Революционная традиция в России», в которой авторы объясняли противоречивость российского варианта «догоняющего развития» именно «предпосылками формационного порядка», а также статья Э. Г. Соловьева , который, исходя из концепции Пантина и др., увидел причины возникновения первых зачатков русского консерватизма в некоторых особенностях частичной тогда еще модернизации российского общества .

То обстоятельство, что «мировая капиталистическая система... складывалась... под воздействием первоначально возникшего в Западной Европе „центра“ капиталистического развития (Англия и ее соседи) на его „периферию“ (Россию в т. ч.)» , повлияло на образование трех эшелонов капитализма, различных по уровню зрелости буржуазных отношений: первый — Западная Европа и Северная Америка; второй — Россия, Япония, Турция, Балканские страны, Бразилия; и, наконец, третий — весь остальной мир.

Благодаря названным авторам сегодня утвердилась точка зрения о том, что на рубеже XVIII–XIX в. страны второго эшелона встали перед лицом угроз и вызовов, исходивших от уже прошедших первые фазы модернизации европейских ведущих стран. Необходимость развития промышленности, и в первую очередь военной, повлекла за собой стремление «догнать» Европу, заимствуя у нее главным образом технико-организационные формы производства и управления. Причем проведение политики вестернизации взяли на себя правительства отстающих стран, в силу чего подобный вариант «догоняющего развития» связан с «революцией сверху». Поэтому государство, ставившее себе целью «подновить», стабилизировать существующий режим, просто-напросто насаждало организационные формы буржуазного хозяйства, что сопровождалось зачастую насильственной ломкой многих характерных принципов национальной жизни.

Известно, что в России симбиоз феодализма и буржуазных отношений начался при Петре I, после реформ которого в российской государственной политике отчетливо прослеживаются две линии: ориентация на выборочное (в военно-промышленной и технической областях) заимствование с ужесточением традиционных методов ведения феодального хозяйства и рост централизации и бюрократизации управления. Это обстоятельство — свидетельство тому, что часто в ситуации «вторичного» буржуазного развития «наличие более развитого капиталистического „центра“ является для стран второго эшелона не только стимулирующим, но и угнетающим фактором» .

Кроме того, буржуазная модернизация России, продиктованная необходимостью противостоять растущей экспансии капитализма Запада, привела к тому, что общественно-политическая мысль правящей элиты, эклектичная и наполненная элементами заимствования, постепенно превратилась, по сути дела, в механический набор смешанных между собой европейских как просветительских, так и феодально-аристократических идей. Ярчайший пример тому — «Наказ» Екатерины II, в котором большая часть текста представляет собой заимствования из произведений философско-политической литературы Западной Европы XVIII столетия .

Такое положение дел образно обозначил Н. К. Михайловский, сравнив Россию с кухаркой, примеривающей старые шляпки своей госпожи (Европы). Справедливости ради нужно сказать, что пережив «болезнь роста», к XIX в. русская мысль стала более самостоятельной. Переплавив достижения европейского обществознания, она в лице своих лучших представителей уже ориентируется прежде всего на самостоятельные основы . Именно тогда возрождается идея «народности», ставшая чуть позже элементом знаменитой уваровской «формулы»: «православие, самодержавие, народность» . Не вдаваясь в подробности, отметим ряд существенных, на наш взгляд, моментов, касающихся «триединой формулы» и Карамзина.

Н. Я. Эйдельман в книге «Грань веков» представил три типа дворянской идейной ориентации: 1) просвещенный прогресс; 2) циническое статус-кво; 3) консервативная критика просвещенного абсолютизма .

Забегая вперед, отметим, что именно в борьбе первого и третьего течений прошла начальная треть XIX в., именно в этой борьбе определились два полюса обоснования монархизма — идеи «просвещенного» и «непросвещенного» абсолютизма. И здесь, как ни странно, победа была на стороне последнего. Действительно, система непросвещенного абсолютизма, или, словами Карамзина, «деспотизма» Павла I была отвергнута дворянскими верхами в 1801 г. Но та же система в ином виде всплывает после 1825 г. в эпоху Николая I.

Однако между двумя подобными явлениями лежит целая историческая полоса — 15 лет правительственного просвещенного либерализма и конституционализма, великая эпопея 1812г., десятилетие тайных декабристских обществ, завершенное их неудачной попыткой взять власть.

За это время менялись взгляды основной массы дворянства в виду возможной перспективы краха крепостного уклада; развивались воззрения правящей элиты на народ, на самодержавие .

В свое время, в самом начале царствования, Николай I поклялся, что, пока он жив, революция не проникнет в Россию. Казалось бы, он сдержал слово: несмотря ни на что, самодержавие в его царствование осталось, хотя бы внешне, монолитной, несокрушимой силой.

Но в его окружении не исчезло, а даже усиливалось ощущение угрозы сложившемуся порядку вещей, убеждение в существовании внутренних и, прежде всего, внешних опасностей, которым необходимо было противодействовать. В этом отношении характерно признание министра просвещения графа Уварова, что он умрет спокойно, если ему удастся «отодвинуть Россию на 50 лет от того, что готовят ей теории» .

Вероятно, мечта о «спокойной смерти», а лучше (и вернее) сказать, о спокойной жизни и подвигла С. С. Уварова на создание известной «триединой формулы». Однако если даже признать, что единственным автором этой теории является С. С. Уваров, то одномоментность возникновения триады «православие, самодержавие, народность», даже в рамках творческой деятельности одного человека — в нашем случае Уварова, — как нам кажется, не представляется возможной . Возьмем, например, термин «народность» как часть этой формулы и проследим внешнюю и внутреннюю (если можно так выразиться) историю его утверждения в общественном сознании.

Вопрос о «народности», прежде всего как о признаке литературы, возникает как «воспроизведение» образа мыслей народа. Некоторые исследователи связывают возникновение термина с творчеством Карамзина, другие его «родителем» считают П. А. Вяземского. А декабрист М. С. Лунин утверждал даже, что сама формула «самодержавие, православие, народность» была впервые произнесена за 50 лет до Уварова одним из профессоров Московского университета .

О немецком происхождении понятия говорит Г. Г. Шпет, ссылаясь при этом на книгу Фр. Яна «Немецкая народность», с которой был знаком Уваров. Там, в частности, сказано: «То, что собирает отдельные черты, накапливает, усиливает их, связывает воедино, создает из них целый мир, эту объединяющую силу в человеческом обществе нельзя назвать иначе, как народностью». Правитель должен стремиться к тому, чтобы единая человеческая культура возникла в государстве как своеобразная народная культура. Последняя не создается по приказу или принуждению. Культура народа в настоящем есть всегда культура народа в прошлом и т. д. и т. п.

Что же касается употребления термина в русской литературе, то уже здесь все так же неоднозначно. Еще Пушкин сетовал на то, что «с некоторых пор вошло в обыкновение говорить о народности, жаловаться на отсутствие народности... но никто не думал определить, что разумеет он под словом „народность“» .

Этой неопределенности способствовала и сама лексическая природа термина. Ведь с конца XVIII и особенно в начале XIX в. в России активно шел процесс «омирщвления», демократизации русского литературного языка, за счет введения в него неопределенных существительных, образуемых из прилагательных с помощью суффикса «ость»: промышленность, общественность (Карамзин), бедность, народность и т. п. Появление отвлеченной лексики свидетельствовало об определенных сдвигах в общественном сознании, так как, безусловно, отвечало новым потребностям таких его форм, как историческая и философская, политическая и правовая. Историко-философская реконструкция позволяет сделать вывод о том, что принцип «народности» возродился не только в силу внешних обстоятельств — антирусских настроений на Западе, вызванных русофобией в виду имевших под собой основания притязаний России на роль вождя всех славян. На наш взгляд, принцип «народности» имел более глубокое основание — культурно-философское — как требование создания национальной русской общественной науки и отказа от преклонения перед западными философской, социально-политической мыслью и литературными образцами. То есть в данном случае может трактоваться как «духовная самостоятельность», национальная самобытность, включающая идею патриотизма.

Действительно, события европейской истории конца XVIII — начала XIX в. (и, прежде всего революция во Франции) — способствовали повороту научных и литературных интересов к истории отдельных народов, постановке вопроса о соотношении народности и государственности (яркий пример — Карамзин). Вследствие этого главной проблемой эпохи становилась «народность» как идея национальной самобытности, раскрываемая, в частности, и через историю.

Именно поэтому уже при своем появлении термин «народность» вызвал различные толкования и быстро приобрел смысл не только и не столько литературного, сколько прежде всего политического принципа.

Н. М. Карамзин в своих ранних произведениях стремился привлечь внимание читателей к «народности», хотя и в духе традиционализма XVIII в. Эти же настроения звучали в собраниях «Бесед любителей русского слова» — литературного объединения дворянской интеллигенции. По понятиям тогдашних «архаистов», народ представал как «индивид высшего порядка», как некая «автономная и замкнутая в себе субстанция, не разложимая механически на отдельных индивидов» . По мнению Ю. М. Лотмана, такое обращение к народу как «единице истории» неизбежно ставило «вопрос о принципах национальной психологии» .

Народные обычаи, поверья, черты характера, вера и суеверия постепенно переплавлялись в понятие «народность», которое уже в александровскую эпоху, по свидетельству современника, «величаво реяло надо всей еще хаотически бродившей русской жизнью и литературой» .

Эту идею С. С. Уваров и совместил с православием и самодержавием как недостающий для довершения формулы компонент. Итак, программа нового царствования была выражена в словах «православие, самодержавие, народность». Эта «триединая формула», сознательно противопоставленная известному революционному девизу «свобода, равенство, братство», во многом напоминала идеологию Карамзина, но вместе с тем существенно от нее отличалась. Отметим несколько таких отличий, самых существенных, на наш взгляд: 1) в третьем члене формулы — «народности» — находила выражение не только националистическая тенденция, но также, и даже прежде всего, стремление самодержавия расширить свою, если можно так выразиться, «социальную базу» или, другими словами, получить непосредственную опору в «народе» (в широком значении этого слова); 2) формула Уварова, таким образом, противостояла идее Монтескье (столь близкой Карамзину) о посредничестве между властью и народом, отвергала претензии дворянства на такое посредничество. В данном случае «верноподданный» народ противопоставлялся в официальной идеологии оппозиционно настроенному дворянству; 3) уваровская «народность», в отличие от национализма Карамзина, не содержала в себе никаких антибюрократических акцентов, критики злоупотреблений самодержавия. Напротив, именно в бюрократии Уваров усматривал подлинно «народную» систему, открывающую перед каждым возможность социального продвижения. Систему, принципиально отличную от аристократизма, а значит, гарантированную от социальной революции .

В контексте проблемы «народности» тема европеизации России приобретает в историко-культурном отношении прежде всего критическое звучание, что объясняется следующим немаловажным обстоятельством. Главным негативным итогом европеизации и во многом некритического заимствования европейского опыта явился факт образования в российском обществе двух враждебных складов жизни — факт, подлинность которого подтверждает хотя бы его констатация такими разными по своей политической ориентации мыслителями, как И. В. Киреевский и А. И. Герцен . Первый писал, что царящая в русской жизни заимствованная и «возросшая на другом корне» образованность «... есть главнейшая, если не единственная причина всех зол и недостатков, которые могут быть замечены в русской земле» . Ему вторил Герцен, увидевший среди результатов преобразований Петра I то, что «... императоры отдали на раздробление своей России, придворной, военной, одетой по-немецки, образованной снаружи, — Русь мужицкую, бородатую, не способную оценить привозное образование и заморские нравы, к которым она питала глубокое отвращение» .

Однако уже и в XVIII в. можно обнаружить зачатки иного отношения к Западу, которое не позволяет утверждать, что «русская душа попала в „плен“ Западу» окончательно . Так, например, В. В. Зеньковский выделил два типа отношения к европейской культуре: для одних Запад был дорог своей внешней культурой, движением к свободе, духом Просвещения, который в представлениях русских неразрывно связывался со всей технической культурой Европы; для других, в основном масонов, в европейской действительности привлекала духовная жизнь Запада, традиции религиозного отношения к человеку и обществу . Не случайно именно из масонского круга вышел Н. М. Карамзин, впервые публично поставивший перед русским обществом вопрос о действительной ценности просветительских идей .

Нужно отметить следующее обстоятельство. Если для большинства образованного русского класса конца XVIII в. вопрос об историческом развитии России решался с позиций того, что Россия постепенно движется по единой универсальной дороге прогресса, лишь запаздывая на ней по сравнению с другими народами Европы, то уже к началу XIX в. идеология Просвещения оказалась скомпрометированной в результате террора Французской революции.

В 1795 г. Карамзин в статьях «Мелодор к Филалету. Филалет к Мелодору» выразил и обобщил удивление русских людей и неприятие ими событий, совершавшихся во Франции . Характерно, что здесь Карамзин Французскую революцию связывает уже со всей системой европейской цивилизации и европейским типом мышления: «Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует важное, общее соединение теории с практикою, умозрения с деятельностию... Где теперь сия утешительная система?.. Она разрушилась в своем основании!.. Век просвещения! Я не узнаю тебя — в крови и пламени не узнаю тебя — среди убийств и разрушения не узнаю тебя!»

Эти слова (впоследствии сочувственно приведенные А. И. Герценом в письмах «С того берега»: «... выстраданные строки, огненные и полные слез...»  содержат в себе многое из того, что позднее развернулось в критику буржуазной Европы и европейских либеральных идей. События во Франции стимулировали ситуацию ориентационного кризиса в России: создав себе идола — «Европу» — и поклоняясь ему больше века, россияне вдруг обнаружили, что идол этот превратился в демона — Велиала , а европейцы, чьему стилю жизни так долго и упорно старались подражать, могут быть не менее экстремистами, чем Е. Пугачев.

В итоге Французская революция явилась тем поворотным пунктом в русском сознании, который поставил под сомнение сами основы европейской жизни и вызвал вопросы о смысле того, чего же достигли европейские народы в своем развитии. «В лице Карамзина... мы видим яркого представителя тех кругов российского дворянства, которые от... заимствования европейского опыта перешли к напряженной рефлексии об исторических судьбах родной страны. Французская революция, несомненно, стимулировала этот процесс и ввела его в консервативное русло» .

***

«Внешняя» биография Николая Михайловича Карамзина небогата событиями. Он родился 1 декабря 1766 г. в Симбирской губернии. Получив первоначальное образование дома, продолжил его в одном из московских частных пансионов, посещал некоторые занятия в Московском университете. Далее последовала кратковременная служба в гвардии, сближение и разрыв с масонским кружком Н. И. Новикова, годичное путешествие по Европе (1789–1790), журналистская и издательская деятельность, а после 1803 г. и до самой смерти — работа над многотомной «Историей государства Российского». Вот канва его жизни. Однако творческая эволюция Карамзина как мыслителя и как личности далеко не так размеренна и спокойна.

В советской исследовательской литературе долгое время господствовала довольно упрощенная схема эволюции русского историка: либерал и западник вначале и патриот, консерватор в конце. Согласно такому подходу приводились и соответствующие цитаты, подтверждающие «либерализм» или монархизм Карамзина. Но, как заметил еще Ю. М. Лотман, настоящий научный поиск не сводится к умению подбирать цитаты. С этой позиции часто цитировавшимся словам Карамзина: «Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами»  можно противопоставить следующий отрывок из тех же «Писем русского путешественника» (1791): «У нас всякий... без всякой нужды коверкает французский язык, чтобы с русским не говорить по-русски; а в нашем так называемом хорошем обществе без французского языка будешь глух и нем. Не стыдно ли? Как не иметь народного самолюбия? Зачем быть попугаями и обезьянами вместе?»

Говоря о «либерализме» Карамзина, отметим, что наиболее обоснованной, с точки зрения отнесения историографа к либеральному направлению русской общественной мысли, выглядит позиция В. В. Леонтовича, утверждавшего, что «традиционализм Карамзина способствовал развитию либерализма в России». По мнению исследователя, автор «Истории государства Российского» призывал правительство осуществлять в рамках абсолютной монархии либеральную программу, «во всяком случае, в той мере, в какой программа эта предусматривает не политическую, а гражданскую свободу» . Это было справедливым, а следовательно, и нравственным требованием, полагал Леонтович, подчеркивая, что как политического мыслителя Карамзина «можно понять и правильно осмыслить его подход к государственным и правовым проблемам только если не упустить из виду решающее значение, которое он придает нравственным принципам, этическим требованиям в государственной и общественной жизни» .

На наш взгляд, точка зрения Леонтовича уязвима с нескольких сторон. Во-первых, выделяя в либеральном мышлении только абстрактную идею свободы личности и тем самым игнорируя рационалистическо-механистический контекст этой идеи, он понимает по сути под либерализмом все то позитивное, –– с точки зрения осуществления человеческой свободы и субъективных прав, –– что накопило человечество за всю свою историю. Суть либерализма («подлинного», подчеркивал Леонтович) заключается в уважении «к существующему, прежде всего к существующим субъективным правам» . Однако вспомним хотя бы то, что политической культуре России до сих пор свойственен внеправовой подход к государственным и политическим проблемам. В данном контексте отсутствия традиций законопочитания, низкой правовой культуры не только народа, но и правящей элиты, трудно, пожалуй, вообще говорить о русском либерализме по причине отсутствия основы такового –– правовой личности (по крайней мере, в первой половине XIX столетия). Во-вторых, требования оценивать мир политики критериями совести и чести, а не закона, вытекающие из них принципы отстаивания человеческого достоинства, борьбы с рабской психологией и т. п. отнюдь не являются прерогативой либерального сознания, –– несмотря на несходство социокультурных и исторических основ различных человеческих сообществ, –– моральные требования живут и реализуются везде, в любых идеологических и правовых континуумах.

В этом смысле причисление Карамзина к либералам, –– людям, «прокламирующих идеи либерализма» и сделавших поэтому «очень много для духовного сближения России и Запада» , –– лишь на том основании, что историк всю свою жизнь следовал идеалам внутренней, духовной свободы человека, представляется не совсем обоснованным, что понимают и сами авторы подобных утверждений, постоянно оговариваясь, что «допустимо говорить лишь об элементах либерального мышления» Карамзина .

Не отвергая окончательно либеральных интенций в творчестве Карамзина, некоторых противоречий в его идейной эволюции и не ставя перед собой задачу проследить весь творческий путь русского мыслителя и охарактеризовать некоторые противоречия его идейной эволюции, ограничимся рассмотрением лишь одной стороны данной проблемы, а именно анализом процесса формирования и развития консервативно-патриотических взглядов Карамзина, возросших на основе скептического отношения писателя к европейским по своей природе идеям и возможности их воплощения в реальных российских условиях.

Приведенная цитата о неумении русских говорить по-русски свидетельствует о том, что первые, пока еще импульсивные, выступления раннего Карамзина против европеизации были сосредоточены в области языкознания и лексических возможностей русского языка. По словам историка К. Н. Бестужева-Рюмина, в 90-е годы XVIII в. «в высших сферах действуют галломаны, англоманы и даже враги России... древность русская... совершенно неизвестна... русские дети с самого нежного возраста залепетали по-французски» .

И в этой ситуации нельзя не оценить положительной роли Карамзина, поведшего литературную борьбу за возвращение к народным началам как в русском языке, так и в русской жизни в целом. Его первая историческая повесть «Наталья, боярская дочь» (1792) начинается словами: «Кто из нас не любит тех времен, когда русские были русскими, когда они в собственное платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу?»

Бурная деятельность писателя по изданию «Московского журнала» (1791–1792), альманахов «Аониды» (1794, 1797), сборников «Пантеон российских авторов» (1802), журнала «Вестник Европы» (1802–1803) имела своим результатом невиданное для усилий одного человека достижение: он сумел, по выражению В. Г. Белинского, «заохотить  русскую публику к чтению русских книг» .

Кредо же Карамзина в эти годы можно выразить его же словами: «Народ унижается, когда для воспитания имеет нужду в чужом разуме» .

Особенно возмущало писателя пренебрежительное отношение иностранцев ко всему русскому, и на «мудрое предложение одного ученого немца, сделанного им России», — забыть русский язык, он не нашел для ответа иных слов, кроме лаконичного замечания: «Ум заходит за разум» .

Карамзин часто сетовал на то, «как мало... моральных характеров между иностранцами в отношении к России! Сколько видели мы неблагодарных!.. Едва ли один из двадцати французов и немцев, многим обязанных России, говорит и пишет об нас с должною справедливостию и без грубых, оскорбительных предрассудков» . При этом нужно заметить, что в ответ на подобные оскорбления Карамзин не стал в свою очередь уничижительно высказываться о европейцах. Напротив, ценя все хорошее в России, он ценил его и в других странах. Примером может служить его отношение к англичанам, которые импонировали ему тем, что, в отличие от большинства русских аристократов, они «хотят лучше свистать и шипеть по-английски с самыми нежными любовницами своими, нежели говорить чужим языком, известным почти всякому из них» .

При всем этом, писатель был чужд крайностей появившихся чуть позднее «шишковистов», которые вслед за своим главой, адмиралом А. С. Шишковым, ратовали за строгое соблюдение норм церковнославянской грамматики в письменной и устной речи . Карамзин же, наоборот, стремился очистить русский язык от громоздких архаичных форм и тем самым добиться его легкости и доступности для как можно более широкого круга российских читателей.

Важным источником при изучении взглядов Карамзина в рассматриваемый период является уже упомянутый журнал «Вестник Европы» — первый политический журнал в России, для публикаций которого характерно критическое отношение издателя ко многим сторонам европейской политической и экономической жизни. «Вестник Европы» и предшествовавшая его изданию работа «Историческое похвальное слово Екатерине II» (1801–1802) интересны еще тем, что в них мы впервые видим более или менее стройную систему консервативных воззрений Карамзина, построенную им в виде откликов на европейские события.

Главный факт всемирной истории XVIII в. — Французская буржуазная революция — был предметом политических размышлений Карамзина в период 1790–1803 годов. Он понимал, — если не на уровне причин, то на уровне следствий, — что «Французская революция относится к таким явлениям, которые определяют судьбы человечества на долгий ряд веков. Начинается новая эпоха...»  Пристально всматриваясь в это «явление», Карамзин пришел к выводам, позволившим ему сформулировать базовые принципы своей идеологической позиции, напрямую коррелирующейся со взглядами первых европейских консерваторов: «Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан; и в самом несовершеннейшем надобно удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку. Утопия будет всегда мечтою доброго сердца, или может исполниться неприметным действием времени; посредством медленных, но верных, безопасных успехов разума, просвещения, воспитания, добрых нравов... Всякие насильственные потрясения гибельны... Легкие умы думают, что все легко; мудрые знают опасность всякой перемены, и живут тихо...»

Карамзин, так же как, например, и Берк, главные причины революции усматривал в стремлении «новых политиков» утвердить во Франции «модную представительную систему, следствие долговременного просвещения» , осуществить «мечту равенства», которая в итоге всех французов сделала «равно несчастными» . Таким образом, видно, что критическое отношение русского писателя к политическому перевороту во Франции сопровождалось одновременно и неприятием стоящих за ним «безрассудных якобинских правил» , отрицанием идеологии «осьмого-на-десять века, слишком рано названного философским» .

Эта, позволим себе сказать так, «нефилософскость» XVIII в., заключающаяся, по мысли Карамзина, в утопичности и излишней претенциозности умственных проектов просветителей, доказана самой революцией: «... мы увидели, что гражданский порядок священ даже в самых местных или случайных недостатках своих; что власть его есть для народов не тиранство, а защита от тиранства;.. что все смелые теории ума... должны остаться в книгах: .. что учреждения древности имеют магическую силу, которая не может быть заменена никакою силою ума: что одно время и благая воля законных правительств должны исправить несовершенства гражданских обществ» (подчеркнуто нами — авт.) .

Из критики, направленной против рационалистической философии просветителей , органично вырастает взгляд Карамзина на республиканскую форму правления. Ключевский очень тонко подметил, что сочувствие к республиканскому правлению (в «Марфе-Посаднице») — «влечение чувства, не внушение ума: политические и патриотические) соображения склоняли к монархии, притом к самодержавной» .

Как считал Карамзин, попытка французов воплотить в жизнь республиканские идеалы «сделала многих... почти варварами»  и обернулась в конце концов образованием «нового вида монархии» . Этот факт, по мысли писателя, еще раз свидетельствует в пользу той истины, что «или людям надлежит быть ангелами, или всякое многосложное правление, основанное на действии различных воль, будет вечным раздором» . Поэтому-то провозглашает Карамзин устами князя Холмского в повести «Марфа-Посадница» (1803): «Нет порядка без власти самодержавной»  и «не вольность, часто гибельная, но благоустройство, правосудие и безопасность суть три столпа гражданского счастия...» .

Таким образом, в антипросветительских взглядах, основанных на простом эмпирическом анализе европейских событий, видятся также и корни карамзинского монархизма. «Что... представляет нам история республик?.. Мое сердце не менее других воспламеняется добродетелию республиканцев; но... сколь часто именем свободы пользовалось тиранство?» — вопрошает Карамзин в «Историческом похвальном слове Екатерине II» .

По мнению В. О. Ключевского, «в спорах о лучшем образе правления для России он (Карамзин — авт.) стоял на одном положении: Ро(ссия) прежде всего д(олжна) быть великою, сильною и грозною в Европе, и только самодержавие может сделать ее таковою. Это убеждение, вынесенное из наблюдения над пространством, составом населения, степенью его развития, международным положением России, К(арамзин) превратил в закон основной исторической жизни России по методу опрокинутого исторического силлогизма: самодержавие — коренное начало русского государственного современного порядка; следов(ательно), его развитие — основной факт русской исторической жизни» .

По убеждению Карамзина, преимущество монархии перед республикой заключается не только в том, что «единая, нераздельная, державная воля может блюсти порядок и согласие»  в обществе, но и в том, что монархическое правление «не требует от граждан чрезвычайностей, и может возвышаться на той степени нравственности, на которой республики падают» . И если в «Письмах русского путешественника» Карамзин весьма сочувственно отзывался о нравах жителей швейцарских кантонов, то в период «Вестника Европы» он писал уже о «моральном падении Гельвеции». Писатель, присмотревшись к жизни Швейцарии, вместо «народной добродетели» увидел разгул «личных страстей, злобного и безумного эгоизма» , вместо идеальной республики — правление нескольких богатых землевладельцев и мещан, а вместо силы действия демократической конституции — господство золота и «торгового духа».

Эти наблюдения позволили Карамзину охарактеризовать сущность современного ему европейского сознания одной формулой — «вся философия состоит теперь в коммерции» . Иными словами, объектом критики русского мыслителя с этого момента стал не только один из основных принципов европейского либерализма — индивидуализм, но и сопутствующие ему принципы свободной торговли и свободы действий .

Неприятие новых капиталистических отношений, проникнувших в самые основы устройства многих западных республик, вылились на страницах «Вестника Европы» в саркастические и порой беспощадные оценки буржуазного образа жизни. Так, в статье «Известие о нынешнем состоянии республики Рагузы»  русский литератор отмечал, что в некогда славной своей умеренностью области «исчезли истинные граждане: остались одни купцы, для которых железный сундук был идолом, контора отечеством, любовь к богатству единственным чувством» . В заметке «Общества в Америке» он указывает на «дух торговли» как главную причину того, что «люди богаты и грубы;.. богачи живут только для себя, в скучном единообразии — едят и пьют... Богатство с бедностию и рабством является в разительной противности» .

Следствием всего этого, предсказывал Карамзин, будут неизбежные конфликты и военные столкновения между государствами: «Может быть, я обманываюсь; но мне трудно верить бескорыстию... народа, который начинает... торговать» . И как раз в столкновении экономических интересов Англии и Франции он находил одну из основных причин политического противостояния этих стран в начале 1800-х годов .

Интересна в этом отношении также статья Карамзина «Английская промышленность», в которой автор, описывая подготовку англичан к войне, выделял в качестве одного из признаков английской «купеческой системы»  такое явление, как (воспользуемся современной терминологией) милитаризация экономики: «Всякий лавочник хочет торговать вещами, потребными для воинского стана, и находит способ иметь двойной барыш. Любопытно видеть, как все механические искусства пользуются сем случаем для своей выгоды» .

Как считал писатель, основой такого рода деятельности была «новая политика» европейских стран, суть которой сводилась к эгоистичным и циничным лозунгам: «О граждане, граждане! сперва деньги, а после добродетель!.. Художества, полезные для войны и торговли, должны быть единственным предметом нашего воспитания» .

Итак, демонстрируя растлевающую роль духа торговли, Карамзин убеждал русских читателей, что стяжательство и жажда богатства губят добродетели, что буржуазные отношения уничтожают человеческую личность и вносят раздор и вражду в жизнь обществ и государств.

Не лишним будет, наверное, привести также точку зрения Карамзина на колониальную политику западноевропейских стран. В этом вопросе прослеживается очевидное желание писателя провести четкую границу в оценке действий русских и европейцев. Например, в статье «О российском посольстве в Японию» Карамзин с уверенностью писал, что в русских моряках, отправившихся в кругосветное плавание, коренные жители встреченных земель «увидят... не хищников, не тиранов, которые некогда спешили по следам Колумба злодействовать в Новом Мире, но друзей человечества» . В «Известии об островах Канарских» , в заметке «О несчастном состоянии Сен-Домингской колонии»  автор с негодованием рассказывал о жестокостях колонистов, уничтоживших население завоеванных островов — «народ добрый, крепкий» .

И еще одну проблему, которую поднимал на страницах «Вестника Европы» Карамзин, нельзя, на наш взгляд, обойти вниманием. Речь идет о пропаганде издателем журнала чувств патриотизма и «народной гордости». Стремление Карамзина отгородить Россию от духовного влияния революционного буржуазного Запада привело его к необходимости создания и осуществления программы, если так можно выразиться, патриотического воспитания граждан.

«Мы стоим на земле, и на земле Русской, — писал он, — смотрим на свет не в очки систематиков, а своими природными глазами» , и поэтому нам вовсе не нужно следовать советам «иностранных глубокомысленных политиков», которые, «говоря о России, знают все, кроме России» .

Заявив, что «россияне одарены от природы всем, что выводит народы на высочайшую степень гражданского величия» , Карамзин поставил перед литературой задачу нравственного воспитания русского народа, ибо «вернейшая опора... государственных прав есть государственная добродетель» , т. е. патриотизм. И литература, посредством чувств прекрасного и доброго вызывающая любовь к тишине и порядку в своем отечестве, должна в этом отношении стать главным проводником «народного самолюбия» и народной гордости у россиян.

При этом роль литературы и просвещения, по мнению Карамзина, тем более весома, что патриотизм является сознательной любовью к родине:  «Патриотизм есть любовь ко благу и славе отечества и желание способствовать им во всех отношениях. Он требует рассуждения...» .

Однако, признавал Карамзин, русские пока еще «излишно смиренны в мыслях о народном своем достоинстве — а смирение в политике вредно. Кто самого себя не уважает, того, без сомнения, и другие уважать не будут» . Причем в характеристике Карамзиным патриотизма нет «слепой страсти». Он был уверен, что истинная любовь к отечеству состоит не в том, чтобы «без разбора хвалить все, особенно то, что льстит вкусу дня, а в том, чтобы по совести сказать правду» . Карамзин предостерегал русское общество не только от национального самоуничижения, но и от патриотического ослепления в оценке достоинств своей собственной нации. «Народ ни мало не выигрывает, доказывая, что его совместник презрителен» , — утверждал он, обосновывая свою мысль, что национальная гордыня не является народным достоинством.

Заключая свои размышления о патриотизме, Карамзин в статье «О любви к отечеству и народной гордости» подчеркивал важность своевременного прекращения безоглядного заимствования европейского опыта: — «... есть всему предел и мера... Патриот спешит присвоить отечеству благодетельное и нужное, но отвергает рабские подражания в безделках... Хорошо и должно учиться: но горе... народу, который будет всегдашним учеником» .

Таким образом, мы видим уже сознательную и аргументированную позицию русского писателя, выразившуюся в признании необходимости особого для каждого народа пути развития. В свете этого становится понятным факт уединения, как писал Пушкин, «в ученый кабинет во время самых лестных успехов»  — факт обращения Карамзина к истории, и прежде всего к истории России, в которой он попытался отыскать главную традицию, главную «особенность нашей гражданской жизни», дававшую бы возможность говорить о том, в каком направлении движется Российское государство.

«Что есть история? — задает вопрос Карамзин и сам же отвечает: — Память прошедшего, идея настоящего, предсказание будущего» .

К занятию историей подталкивали писателя и принципы, заявленные им в рамках программы патриотического воспитания граждан: «Я не верю той любви к отечеству, которая презирает его летописи или не занимается ими: надобно знать, что любишь, а чтобы знать настоящее, должно иметь сведения о прошедшем» . Иначе говоря, убеждение в том, что «русский, по крайней мере, должен знать цену свою» , а также осознанная потребность в нахождении и обосновании особого пути развития России, отличного от наполненного революционным хаосом пути европейского, обусловили переход Карамзина от литературной деятельности к многолетним историческим изысканиям.

Подводя некоторые итоги, можно утверждать, что социально-политическая программа Карамзина оформилась под влиянием Французской буржуазной революции 1789–1794 гг. Отрицание «ужасов» террора и кровопролития общеевропейских войн имело своим последствием и отрицание просветительской идеологии, теоретически подготовившей наблюдавшийся тогда разрушительный ход событий. Очевидная политика европеизации России стимулировала процесс развития консервативной мысли Карамзина и заставила его, помимо критики европейских либеральных идей, заняться созданием собственной национальной концепции исторического пути России, противостоящей веяниям народившегося буржуазного мира и возможным политическим потрясениям.

Из трех основных тем европейского консерватизма той поры: 1) неприятие революции; 2) противостояние влиянию рационализма; 3) критика индивидуалистических ценностей развивающейся капиталистической цивилизации — Карамзин наиболее полно развил первую . Тем не менее и две другие были достаточно ярко освещены русским писателем. И что наиболее важно — русская консервативная мысль, представленная именем Карамзина, возникла в виде реакции не столько на либерально-буржуазную идеологию как таковую, сколько на осознанную тогда зависимость России от Европы, являющейся как раз носительницей этой идеологии. Данное обобщение позволяет говорить о двух главных — определивших все остальные — признаках русской консервативной традиции: антиреволюционности и антиевропеизме, или иначе антилиберализме и национализме.

Статья третья. Концепция русской государственности Карамзина

В рамках всего консервативного идейного комплекса Н. М. Карамзина наиболее важным представляется его концепция русского самодержавия. Именно в нем русский мыслитель видел единственную силу, способную удержать российское общество от впадения в крайности революционных разрушений и массовых беззаконий. Стремление обосновать закономерность и необходимость самодержавия для блага России было одной из главных причин, побудивших Карамзина заняться историей.

Еще в середине прошлого века его младший друг и современник князь П. А. Вяземский утверждал, что в потребности изучения прошлого России находят «вдохновение и основы консерватизма» историка . Поэтому, как верно заметила Л. Г. Кислягина, «если историческая концепция Карамзина раскрывает его политическую программу, то политическая дает ключ к пониманию его исторической концепции» .

Здесь, как нам представляется, необходимо сделать краткое отступление. Речь идет о том, что в большинстве работ, посвященных карамзинскому творчеству, приоритет в исследовании тех или иных проблем отдавался, в первую очередь, как раз вопросам формирования и эволюции идеи самодержавия в политической доктрине Карамзина. Об этом свидетельствует подробное освещение многих сторон данной проблемы в трудах Ю. М. Лотмана, Л. Г. Кислятиной, Н. В. Минаевой и др.

Нас же в контексте рассматриваемой темы интересуют прежде всего те позиции историка, которые позволяют говорить о российском самодержавии преимущественно как об основе самобытного и творческого исторического движения России.

Нельзя утверждать, что в отечественной научной литературе не было подобного рода разработок. Краткие замечания по данному вопросу можно найти в трудах Н. Л. Рубинштейна . В статьях Г. П. Макогоненко в той или иной форме обязательно звучала мысль, что история Карамзина запечатлела не только его политический идеал, «но и его художественную концепцию национального русского характера, русского народа» . В учебном пособии «Историография истории СССР» содержатся небольшие ссылки на характерный для русского мыслителя «переход от западничества к национализму» . В книге М. А. Алпатова «Русская историческая мысль и Западная Европа» данной стороне проблемы посвящено несколько страниц .

Уже в «Письмах русского путешественника» можно найти мысль, содержащую в зародыше будущее обращение автора к отечественной истории: «Больно, но должно по справедливости сказать, что у нас до сего времени нет хорошей Российской истории, то есть, писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием». Знакомство с русскими летописями, трудами историков М. М. Щербатова, В. Н. Татищева, И. Н. Болтина и др. привело Карамзина к осознанию необходимости нахождения «философической методы для расположения предметов»  в деле изучения богатой великими событиями российской истории. И признав, что нам нужен «философ-историк» , Карамзин, будучи, по словам В. Г. Белинского, «везде и во всем... не только преобразователем, но и начинателем, творцом» , по собственному почину, добившись звания придворного историографа, на долгие годы «постригся в историки» (выражение П. А. Вяземского) .

Первое сугубо историческое сочинение русского мыслителя «Историческое похвальное слово Екатерине II» было одновременно и его первым политическим трактатом, содержащим в себе монархическую программу автора. Это произведение интересно также тем, что оно, по мнению исследователя истории русской литературы XVIII в., П. Н. Беркова, «представляло в законченном виде... легенду о либеральной Екатерине II, продержавшуюся у нас в официальной... науке» до 1917 г., а в западной — до настоящего времени .

Главная мысль этой созданной Карамзиным концепции русской «просвещенной монархии» заключается в словах: «Сограждане! признаем во глубине сердец благодетельность монархического правления... Оно всех других сообразнее с целию гражданских обществ: ибо всех более способствует тишине и безопасности» .

То, что декларировалось писателем в «Историческом похвальном слове Екатерине II», было аргументировано им в «Истории государства Российского» и в записке «О древней и новой России».

«Похвальное слово...» характеризует не только литературный стиль эпохи, но шире — стиль консервативного мышления. Содержание консервативного политического дискурса в России всегда определяла национальная идея, синтезирующая патриотизм (соединяющий любовь к Родине в географическом значении с любовью к «русскому духу» — традициям, обычаям, ценностям и идеалам русского народа, сформировавшимся и освященным многовековой историей борьбы за национальное самоопределение в сильном монархическом государстве) и духовную свободу в истинном православии.

Великий путь России «от колыбели до величия полного», который Карамзин описал в многотомной «Истории государства Российского»; историко-политический анализ проблем России начала XIX в. в записке «О древней и новой России»; его представления об «идеальном самодержавии» как панацеи России от внутренних войн и раздоров, дополняются в «Историческом похвальном слове Екатерине II» характеристикой эпохи царствования Великой Екатерины, осуществившей на практике идеал самодержавного правления.

Карамзин высоким «штилем», но основываясь только на реальных событиях и фактах эпохи демонстрирует силу государства и величие русского духа, парадоксальным образом воплотившиеся в императрице, немке по происхождению, сочетавшей либеральные устремления в управлении и культуре с жесткостью по отношению к внешним и внутренним врагам империи.

При этом необходимо, на наш взгляд, обозначить некорректность той точки зрения, согласно которой все свои аргументы при историческом обосновании необходимости для России самодержавия Карамзин свел к тому, чтобы, по цитировавшимся уже здесь словам А. А. Кизеветтера, «придать внешний блеск и оживление тому, что дряхлело» . Напротив, историк доказывал выгоды абсолютной власти не просто для утверждения уже существовавшего самодержавия со всеми его недостатками, но главным образом для укоренения в сознании русских людей идеи монархической власти как подлинно самобытного русского начала, предопределившего величественное развитие России на много десятилетий вперед.

Кизеветтер при этом упустил из вида следующее, на наш взгляд, немаловажное обстоятельство. Карамзин понимал под самодержавием не просто неограниченную единоличную власть монарха. Термин «самодержец», входивший в титул русского царя еще со времен Московской Руси, выражал в первую очередь то, что монарх не является чьим-либо данником (конкретно в ту эпоху –– хана), то есть он –– суверен, при этом не обязательно обладающий правом на произвол и безответственность. Неограниченную верховную власть одного человека самодержавие стало означать позднее, с царствования Иоанна Грозного. Эту сторону царской власти Карамзин интерпретировал всего лишь как вторичный ее атрибут — хоть и важной, но все же производный, сопутствующий, –– выдвинув на первый план трактовку самодержавия как проявления могущества и политической независимости государства .

Иными словами, автор «Истории…» призывал учитывать в анализе политики самодержавия не только его институциональные характеристики, но и реальные результаты функционирования. А последние приводили Карамзина к признанию исторической правоты самодержавия, не раз спасавшего Россию от гибели и имеющего, на взгляд историка, все возможности для того, чтобы и дальше вести государство «по неизведанным путям истории».

То, что монархизм Карамзина, помимо всего прочего, был обусловлен размышлениями о будущем своего отечества, подтверждает автобиографическое свидетельство декабриста Н. И. Тургенева, в своих воспоминаниях воспроизведшего слова автора «Истории...»: «... Россия прежде всего должна быть великой, а в том виде, какой она имеет сейчас, только самодержец может сохранить ее грозной и сильной» . Одним словом, консервативный взгляд Карамзина на сущность самодержавия «указывает... на необходимость самостоятельного развития государственной жизни и требует национальной политики» . Для самого историка это было так естественно, что он находил аналогии своей позиции даже в природных явлениях. «Я хвалю самодержавие, — писал он в письме к И. И. Дмитриеву, — то есть, хвалю печи зимою в северном климате» .

Исторический национализм Карамзина характеризуют также его собственные высказывания о целях и направлении своего главного произведения — «Истории государства Российского». По воспоминаниям безымянного иностранца, путешествовавшего по России летом 1824 г., во время беседы с Карамзиным он услышал от того следующее: «Из всех литературных произведений народа изложение истории его судьбы... менее всего может иметь общий, не строго национальный характер. Я писал ее (т. е. „Историю...“ — авт.) для русских, для своих соотечественников» . А в одном из писем к И. И. Дмитриеву можно найти еще более откровенное признание: «Я писал для русских, для купцов ростовских, для владельцев калмыцких, для крестьян Шереметьева, а не для Западной Европы» .

Итак, перед нами очевидное, во всеуслышание заявленное стремление Карамзина доказать своей «Историей...» российскому обществу, что у нас есть собственное прошлое и собственная традиция. Этой традицией является российская государственность, имеющая своей основой принцип самодержавия, в силу которого «Россия развилась, окрепла и сосредоточилась». «Или вся новая история должна безмолствовать, или Российская имеет право на внимание» , гордо писал автор в знаменитом предисловии к «Истории...».

Как уже отмечалось, изучение прошлого страны было продиктовано желанием русского мыслителя исторически обосновать свой тезис о том, что «самодержавие есть палладиум России» .

Анализ отечественной истории Карамзин начал с описания «беспримерного в летописях случая»  — призвания варягов, основополагающего, по его мнению, факта всего исторического развития России. Слова новгородцев: «Хотим князя, да владеет и правит нами по закону»  — были, как считал Карамзин, не только основанием монархического устава древнего Российского государства. Историк особо выделил то, что «везде меч сильных или хитрость честолюбивых вводили самовластие... в России оно утвердилось с общего согласия граждан» .

Тем самым Карамзин обосновывал мысль об отсутствии в социальном строе России каких бы то ни было зачатков будущих общественных или политических конфликтов. Факт добровольного и всенародного образования монархического государства свидетельствовал, по мысли историка, о существенных различиях России и Европы в самих своих государственных основах. Образование европейских стран путем завоеваний было главной причиной того, что Запад к началу XIX в. прошел уже через Нидерландскую, Английскую и Французскую революции .

Поэтому, считал Карамзин, у России, не имеющей в своих исторических истоках каких-либо революционных начал, должен быть свой, совершенно особый и отличный от европейского, мирный путь развития.

Тем не менее, создатель первой нашей отечественной истории не отделял ее от истории остальных стран. Создавая свой труд, «Карамзин окидывал мысленным взором не только все движение российского общества, но и постоянно держал в уме историю России как часть европейской и общемировой истории», которая для него «была единым целым, лишь проявляющимся специфично в отдельных странах» .

Так, для Карамзина Россия всегда представала в виде державы, которая «величественно возвышала главу свою на пределах Азии и Европы» . Рассказывая о введении христианства на Руси, он подчеркивал, что оно укоренилось у нас «почти в одно время с землями соседственными: Венгриею, Польшею, Швециею...» . «Поместную или феодальную» систему в России историк относил к «государственной общей язве времени» . Иоанна III он считал героем «не только Российской, но и Всемирной истории».

Карамзин видел в историческом движении народов «какое-то согласное течение мирских случаев к единой цели... связь между оными для произведения какого-нибудь действия, изменяющего состояние рода человеческого» . Иначе говоря, он «провел Русскую историю широкими путями Провидения» , не притязая на проникновение в общий смысл мирового хода событий. «Ничто не происходит без воли Всевышнего, неисповедимыми путями ведущего тварей к лучшему концу», — приводил в своих воспоминаниях К. С. Сербинович неоднократно высказываемую Карамзиным мысль .

Однако, несмотря на подобный провиденциалистский подход к истории, который легко бы мог оправдать любые его позиции, русский мыслитель не думал, что Россия «является антитезой Европы, носителем... более высоких, нежели европейских принципов... Мессианские мотивы ему чужды» . Он подчеркивал, что в проявлениях скрытого от людей замысла Провидения историк может видеть лишь действия разных и непохожих друг на друга народов, но никак не должен судить о том, кто лучше и кто хуже, «ибо сие мудрование несвойственно здравому смыслу человеческому» .

Конечно, он «не всегда мог скрыть любовь к отечеству... Но не обращал пороков в добродетели; не говорил, что русские лучше французов, немцев» . В одном из писем к Александру I он, прямо указывая на свою беспристрастность, замечал, что в его «Истории...» «нет, кажется, ни слова обидного для народа; описываются только худые дела лиц... Я не щадил и русских, когда они злодействовали и срамились» .

Действительно, Карамзину были чужды идеи как космополитизма, так и национального нигилизма . Хорошо известна его фраза о том, что «если бы отвечать одним словом на вопрос: что делается в России, то пришлось бы сказать: крадут» . При всей своей любви к родине историк не проходил мимо «общественных злодейств», и если в России было, например, лихоимство, то он честно заявлял об этом. Так, в «Истории государства Российского» Карамзин не скрывал варварских черт в характере россиян, когда они порой заражались «язвою разврата», и описывал праздность русских и их пристрастие к крепким напиткам, языческие обычаи и ереси, распутство и корыстолюбие, излишние жестокости и «окаменение сердец» .

Но в этом правдивом изображении событий и заключается, по мнению историка, истинная любовь к отечеству, чья судьба «и в славе, и в уничижении равно для нас достопамятна» .

Тем не менее, необходимо признать, что Карамзин все же не избежал упреков и даже обвинений в адрес иноземцев, и в первую очередь, европейцев. В «Предисловии» мы видим, как автор особо подчеркивал мирное освоение россиянами новых земель — «без насилия, без злодейств, употребленных другими ревнителями христианства в Европе и Америке» . На страницах многих томов «Истории...» можно прочесть строки, посвященные описанию «низкой, завистливой политики Ганзы и Ливонского ордена» , «грязных» попыток папы и иезуитов обратить россиян в латинство и втравить их в ненужную войну с турками ; укорял также историограф и лютеран в «примесах мудрований человеческих, несогласных с простотою Евангельскою» ; ставил им как образец «чистоту и неприкосновенность греческого вероисповедания» ; советовал немцам следовать примеру россиян, «которые довольствуются подданством народов, оставляя им на волю верить или не верить Спасителю» .

Отсюда понятно особое отношение Карамзина к православию. По его мнению, «история подтверждает истину... что вера есть особенная сила государственная» . И в этом отношении православная набожность русских оказала государству величайшую услугу. «Прославим действие веры, — писал историк в томе, содержащем описание России времен татаро-монгольского ига, — она удержала нас на степени людей и граждан; в уничижении имени русского мы возвышали себя именем христиан, и любили отечество как страну православия» .

Таким образом, учитывая присущие историческим взглядам Карамзина черты национализма и в то же время уважения к другим культурам, можно согласиться с мнениемС. Ф. Платонова, утверждавшего, что русскому писателю удалось «построить стройную систему мировоззрения на синтезе двух начал: национальной старорусской и общечеловеческой европейской» . Однако, на наш взгляд, следует подчеркнуть то, что Карамзин, не отделяя Россию от европейской цивилизационной системы, отводил ей совершенно особое место в этой системе, указывая на тот факт, что европейские народы в своем развитии шли приблизительно одним общим путем, тогда как россияне — своим собственным, и причем более трудным.

Путь от «колыбели до величия редкого» Россия прошла за 100 лет (862 г. — Х в.) («величие» — обширность, образованность). Феномен этот был обусловлен: 1) «пылкой, романтической страстью наших первых князей к завоеваниям» , 2) единовластием, где государь выступал в роли отца семейства, когда связь подданных со своим монархом строилась по типу патриархальной.

На протяжении многовековой истории России принцип самодержавия был несколько раз поколеблен, и тогда над страной нависала угроза потери ее государственной самостоятельности.

Особенно ярко своеобразие России как самодержавного государства выразил историк на примере деятельности Петра I. В шестом томе «Истории...» автор, сравнивая Иоанна III с Петром, впервые публично поставил вопрос о том, «кто из сих двух венценосцев поступил благоразумнее и согласнее с пользою отечества» . По его мнению, «Иоанн, включив Россию в общую государственную систему Европы и ревностно заимствуя искусства образованных народов, не мыслил о введении новых обычаев, о перемене нравственного характера подданных» . Петр поступил наоборот, чем нанес неисчислимый вред России. Карамзин вовсе не отрицал, что Европа начиная с XI в. далеко опередила нас в своем развитии: «Сень варварства, омрачив горизонт России, сокрыла от нас Европу в самое то время, когда благодетельные сведения и навыки более и более в ней размножались... Россия, терзаемая моголами, напрягала силы свои единственно для того, чтобы не исчезнуть: нам было не до просвещения!»

В записке «О древней и новой России» (1811), которую М. П. Погодин охарактеризовал как «важнейшее государственное сочинение», стоящее «политического завещания Ришелье» , Карамзин указывал, что при неравном соотношении уровней развития Запада и России заимствования европейской культуры вполне возможны, и такие заимствования стали обычными уже в допетровское время: «Царствование Романовых... способствовало сближению россиян с Европою». Но для Карамзина проблема состояла в другом: «Сие изменение делалось постепенно, тихо, едва заметно, как естественное возрастание, без порывов и насилия. Мы заимствовали, но как бы нехотя, применяя все к нашему и новое соединяя со старым» .

При Петре I «все переменилось». Страсть этого самодержца «к новым для нас обычаям переступила в нем границы благоразумия». Петр, например, «искореняя древние навыки, представлял их смешными, хваля и вводя иностранные», делал это в основном с помощью пыток и казней; при Петре произошло расслоение русского, единого до того народа: «... высшие степени отделились от нижних, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах». То есть общество раскололось на две субкультуры — «немецкую» и «традиционно-русскую». Петр уничтожил достоинство бояр, изменил систему государственного управления. «Честью и достоинством россиян сделалось подражание». В области семейных нравов «европейская вольность заступила место азиатского принуждения». Ослабли родственные связи: «Имея множество приятелей, чувствуем менее нужды в друзьях и жертвуем свету союзом единокровия» . Петр уничтожил патриаршество и объявил себя главою церкви, ослабив тем самым веру. «А с ослаблением веры государь лишается способа владеть сердцами народа в случаях чрезвычайных, где нужно все забыть, все оставить для Отечества, и где Пастырь душ может обещать в награду один венец мученический». Петр перенес столицу государства на окраину, построив ее на песке и болотах и положив на это множество людских жизней, денег и усилий .

В результате всего этого, заключает Карамзин, «мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России» . Он считал, что «Петр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств... Сей дух... есть не что иное, как привязанность к нашему особенному, не что иное, как уважение к своему народному достоинству» . И в этом, по утверждению Карамзина, главная ошибка «великого венценосца», ибо «государство может заимствовать от другого полезные сведения, не следуя ему в обычаях». Взгляд историографа на этот вопрос основывался на твердом убеждении, что народы «могут стоять на одной степени гражданского просвещения, имея нравы различные» . В этом суть карамзинского национализма и суть его принципиального подхода к «мудрой» монархической власти. Предписывать народным обычаям насильственные уставы, был уверен Карамзин, есть беззаконие и «для монарха самодержавного», тиранство .

Таким образом, степень вмешательства государственной власти в сферу народных привычек, обрядов, верований, иными словами, в сферу частной жизни и личного достоинства отдельного человека  была для русского мыслителя той чертой, за которой заканчивается самодержавие и начинается деспотизм.

«Тирания есть только злоупотребление самодержавия, — писал Карамзин в „Истории...“, — самодержавие не есть отсутствие законов: ибо где обязанность, там и закон: никто же и никогда не сомневался в обязанности монархов блюсти счастие народное» .

С точки зрения Карамзина, требования идеального самодержавия осуществила Екатерина II, и это зависело не только от личности императрицы, но и от общего уровня политического развития.

Прежде всего Екатерина обходилась без «средств жестоких», т. е. «без казни, без пыток, влияв в сердца министров, полководцев, всех государственных чиновников живейший страх сделаться ей неугодными и пламенное усердие заслуживать ее милость» ; она допустила свободу высказываний по отношению к ней и к ее мероприятиям; она деятельно работала над усовершенствованием «всех внутренних частей нашего здания государственного»  и вела национальную внешнюю политику; но самое главное — Екатерина не требовала от россиян ничего противного их совести и гражданским навыкам.

Всего этого достаточно, чтобы Карамзин определил екатерининское царствование как «время счастливейшее для гражданина российского» .

Итак, «счастие гражданина», «счастие народное» — вот главная цель государственной власти; и народ как главный носитель национальных традиций является гарантом этой власти, силой, способной решать судьбу самодержавия. В изображении Карамзина русский народ предстает в единстве национального духа, и правители народа лишь несут в себе лучшие черты национального характера . Причем значение государственного деятеля определяется степенью его связи с народом , и только в ситуации «народ плюс власть» силы государства удесятеряются .

Одна из главок девятого тома «Истории государства Российского» названа им «Любовь россиян к самодержавию». Как думал Карамзин, эта «любовь» является главным доводом в пользу российского самодержавия, так как русский народ даже в годы тирании Иоанна Грозного понимал необходимость и спасительность монархии для России, считая «власть государеву властью божественною» . В непоколебленной деспотией вере российских подданных в самодержавное правление Карамзин усматривал главную «силу государственную». И во многом для того, чтобы укрепить ее, он писал «Историю...», показывая ужасы и пагубу самовластия , ибо «вселять омерзение ко злу есть вселять любовь к добродетели» .

Истинное, «мудрое» самодержавие рисовалось Карамзину как равнодействующая и созидательная сила, подчиняющая интересам государства аристократию и олигархию, уничтожающая разъединительные тенденции в обществе и предотвращающая анархию . Утверждая, что «наше правление есть отеческое, патриархальное», историк полагал, что «в России государь есть живой закон» и судит, как отец семейства, без протокола — «по единой совести» .

Истинная монархия, по Карамзину, предполагая безграничную власть самодержца, основывается на его личных добродетелях. Поэтому самодержавная власть — это всегда испытание ее носителя.

Чем же в таком случае должна быть связана воля самодержца? Ответна этот вопрос мы находим уже в первых томах «Истории...». «Правила нравственности и добродетели, — читаем у Карамзина, — святее всех иных и служат основанием истинной политики» .

Единственным средством охранения подданных от злоупотреблений власти Карамзин считал совесть монарха и создавшиеся традиции. Ничто другое не должно ограничивать волю самодержца, никому и ни в чем не дающего ответа и ни перед кем не ответственного.

Несколько слов о коллективном бессознательном или ментальности русского народа. Вот положения некоторых современных авторов — «архетипические» русские черты: 1) рабская психология, отсутствие чувства собственного достоинства, нетерпимость к чужому мнению, холуйская смесь злобы, зависти и преклонения перед чужой властью; 2) любовь к сильной, жестокой власти и самой жестокости власти, в психике доминирует «тоска по Хозяину»; 3) мечтания о какой-то роли или миссии России в мире, желание чему-то научить других, указать какой-то новый путь или даже спасти мир .

Попытаемся сравнить их с карамзинской позицией. С этой точки зрения интересна характеристикагражданского образаДревней России, в котором соединились черты Востока и Запада.

Образ этот, по Карамзину, не что иное, как смесь: 1) древних восточных нравов (славян и монголов), 2) византийских (заимствованных вместе с христианской верой) и 3) «некоторых германских, сообщенных им варягами». Утехи рыцарские и дух местничества — германские обычаи, «заключение» женского пола и строгое холопство — азиатские обычаи, царский двор уподоблялся византийскому. Эта смесь в нравах, «произведенная случаями, обстоятельствами, казалась нам природною и россияне любили оную, как свою народную собственность».

При самодержавии «царь сделался для всех россиян земным Богом», режим холопства усилился: даже в кровавую эпоху Ивана Грозного бояре и народ не дерзали что-либо замыслить против венценосца и смиренно молили Господа о спасении. «Все люди, знаменитые богатством или саном, — писал Карамзин, — ежедневно готовились к смерти и не предпринимали ничего для спасения жизни своей!» . Народная добродетель даже не усомнилась в выборе между гибелью и сопротивлением.

История свидетельствует, что ориентация монарха на «святыни предков» или «дух народный» составляет «нравственное могущество государств, подобно физическому, нужное для их твердости» . Старому народу не нужны новые законы, не нужны иностранные обычаи. В глазах Карамзина примерами государей, чье «нравственное могущество царское» пало в результате отчуждения от своего народа, могут служить: Годунов, «татарин происхождением, Кромвель умом», — убийца; Лжедмитрий — тайный католик; Шуйский — уступивший часть власти боярам, «многоголовой гидре аристократии» ; Петр I — при котором «честью и достоинством россиян сделалось подражание» (Западу), и т. д. и т. п.

Именно «дух народный» определяет границы самовластия монарха. Не отрицая взаимовлияния разных стран и народов, в частности сближения россиян с Европой, в результате которого «восточная простота» сменилась европейской затейливостью, Карамзин считает «насилием, беззаконным и для монарха самодержавного»  искоренение древних навыков, обычаев.

Таким образом, по мысли Карамзина, самодержавие ограничивается авторитетом «народности», которую нужно охранять и лелеять, не вмешиваясь в «домашнюю жизнь» народа.

Яркий пример этому — осуждение царя, несмотря на пресловутое холопство, негативные оценки Ивана Грозного не только в летописях, но и в народных преданиях (в одном из которых, например, говорится, что «царь обманул Бога»). Точно так же и Петр I прослыл в народе Антихристом, а Алексей — мучеником за веру.

Отсутствие или разрушение ценностей народной жизни или, говоря современным языком, национальных ценностей, стоящих выше авторитета власти, автоматически порождает общество тоталитарного типа.

Эту закономерность хорошо понимал Карамзин, когда рассуждал о «духе народном» и приводил конкретные примеры из русской истории, свидетельствовавшие о том, что забвение, разрушение «народности» всегда вело к вырождению самодержавия в тоталитарный режим или, словами Карамзина, в деспотию, тиранство. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить карамзинские характеристики царствования Петра I и Екатерины II, о которых мы говорили выше.

Еще раз повторим афоризм Карамзина: «для старого народа не надобно новых законов» . Самая лучшая конституция — отсутствие конституции — вот кредо мыслителя.

При всем этом, однако, Карамзина можно назвать одним из первых в отечественной политической мысли авторов легитимной модели российской государственности. Историограф, дополнив патримониальную идею божественного происхождения монархической власти целой системой исторической аргументации легитимности, правомерности самодержавия в России (единственно возможного, а потому, безусловно, законного типа существования именно данной формы правления), сформулировал национальный легитимистский принцип, обосновывающий законность правящей династии не столько на фундаменте норм русского права, сколько на основе самобытных, естественно-исторических начал единения самодержавия и народа, что и является выражением коренных («конституционных» в некотором смысле) национальных интересов россиян.

Взгляд Карамзина на сущность русского самодержавия, которое, по его убеждению, неотделимо от самой «метафизической природы» России, в сконцентрированном виде можно охарактеризовать его же словами из письма к П. А. Вяземскому: «Россия не Англия, даже и не Царство Польское: имеет свою государственную судьбу, великую, удивительную и скорее может упасть, нежели еще более возвеличиться. Самодержавие есть душа, жизнь ее, как республиканское правление было жизнью Рима» .

«Пароксизм либеральности»  — европейской, универсальной — здесь не годится, уверял Карамзин. Каждый народ в своем историческом бытии реализует присущий только ему тип культуры, в основе которой лежит создание национальной государственности. Нельзя не согласиться в этом смысле с точкой зрения С. С. Ланды, заметившего, что, «подобно тому как в древности идея республики получила свое высшее выражение в создании всемирного Римского государства, новое время принесло с собой идею самодержавия, которое, согласно Карамзину, является душой, сущностью исторического развития русского народа» .

В свете этого объяснения становится понятным и «республиканизм» Карамзина, о котором он сам неоднократно заявлял (например, «я в душе республиканец, и таким умру» ; «по чувствам останусь республиканцем, и притом верным подданным Царя Русского: вот противоречие, но только мнимое!» ). Вряд ли это была «только манера выражаться» . По замечанию Ю. М. Лотмана, республика была для историка «на протяжении всей его жизни идеалом, недосягаемой, но пленительной мечтой...» . Еще более простое истолкование этого «парадокса»  дал Вяземский: «Как человек, был он либерал, как гражданин был он консерватор... Вторым сделался он вследствие изучения истории...» . А история показала Карамзину: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием» .

Статья четвертая. О "месте" и "роли" Карамзина в истории русской мысли

«Карамзин представляет, точно, явление необыкновенное», — писал Н. В. Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями», подразумевая под этими словами ту громадную роль, которую сыграло творчество мыслителя в духовной жизни «нашей чудной России» . Писателя, «оказавшего великие и бессмертные услуги своему отечеству», видел в Карамзине В. Г. Белинский . Такая высокая оценка карамзинского наследия столь разными деятелями отечественной культуры заставляет задуматься над этим вопросом и в наши дни.

Наблюдаемый в настоящее время процесс «возвращения» историка позволяет сделать вывод, к которому в той или иной форме приходят современные исследователи, что в контексте обострившегося интереса к прошлому отечественной духовной культуры «Карамзин возвращается к нам... как замечательный мыслитель, очертивший круг интересов будущей русской философии» .

На первый взгляд, подобное решение вопроса не может быть признано удовлетворительным. Еще современники, например, М. П. Погодин («как философ он имеет меньше достоинства, и ни на один философский вопрос не ответить мне из его «Истории»... Чем отличается Российская история от прочих, европейских и азиатских? Апофегматы Карамзина... суть большею частью общие места» ) или Н. Полевой («не ищите в нем высшего взгляда на события» ), упрекали Карамзина в отсутствии этого «высшего», т. е. философского (в понятиях тогдашнего времени) подхода к истории России. Широко известны и слова В. О. Ключевского о том, что «взгляд К(арамзина) на историю строился не на исторической закономерности, а на нравственно-психологической эстетике» .

Однако если признать за истину, что «русское философствование» есть «философствование о России» (Г. Г. Шпет), есть «осмысление «исторического пути России, ее самоидентификация, разгадка ее судьбы» , т. е. центральной темой русской философии является «тема России», понимаемая как основополагающий вопрос о метафизической, религиозной, культурной, исторической, социальной идентичности, то факт признания за Карамзиным права именоваться первым нашим философом будет не так уж и спорен.

Действительно, русский историк был первым из отечественных мыслителей, творчество которых полностью подчинено одной, определяющей все остальные проблеме — познанию России. Это утверждение можно проиллюстрировать выдержкой из самого же Карамзина: «Для нас, русских с душею, одна Россия самобытна, одна Россия истинно существует, все иное есть только отношение к ней, мысль, привидение. Мыслить, мечтать можем в Германии, Франции, Италии, а дело делать единственно в России, или нет гражданина, нет человека, есть только двуножное животное» ).

И еще одним замечательна роль Карамзина в истории русской общественной мысли. Ю. М. Лотман, пожалуй, первым из современных авторов указал на то, что «в теме „Россия и Запад“, как только она в той или иной форме возникает, немедленно мелькнет тень Карамзина» .

На наш взгляд, это вполне естественно, так как центральной темой русской философии «определяется и главная оппозиция... — оппозиция Россия–Запад» , которая сфокусировала философские, религиозно-нравственные, политические искания русских мыслителей. При этом для нас важно то принятое современной наукой положение, согласно которому данная оппозиция является центральной для русской философской традиции по меньшей мере с начала XIX века, т. е. со времени духовной и идейной зрелости Карамзина.

Итак, признав, что главной темой отечественной мысли была сама Россия, ее исторические пути и ее место в мировой системе, с необходимостью признаем и то, что автор «Истории государства Российского» создал «один из первых (может быть, первый) вариантов мифа о России», который позднее в схожих или совершенно различных модификациях разрабатывали Чаадаев, славянофилы, западники, Герцен, Достоевский, евразийцы и многие другие . Одним словом, «последний летописец» и «первый наш историк» с полным правом может претендовать на звание «творца отчетливого Русского самосознания» .

Тем самым становится понятным и значение Карамзина в истории собственно политической мысли России, и главное — в истории русского консерватизма .

Идеологическое содержание «Истории государства Российского» и записки «О древней и новой России» дает основание говорить о социально-политической концепции мыслителя как о «манифесте русского консерватизма» , в котором впервые комплексно были сформулированы многие важнейшие положения отечественной консервативной идеологии.

В свете влияния Карамзина на развитие российской политической мыли коротко можно в следующем виде охарактеризовать его консервативную доктрину.

Главная особенность русского консерватизма, вытекающая из самой природы политической системы России, заключается в его историческом национализме, имеющем ярко выраженный антизападнический характер.

Прямым следствием «догоняющего» типа развития России явился факт проведения российским самодержавием (начиная с Петра I) политики, ориентированной на выборочное, а зачастую и безоглядное, заимствование достижений европейских стран. Усиленная модернизация, в русской истории всегда принимавшая форму вестернизации, а также революционные события во Франции конца XVIII в. поставили перед русским образованным обществом вопрос об истинной ценности и значимости для России европейских, главным образом просветительских, идей. Возникшая проблема соотнесения путей исторического развития России и Запада породила и проблему характера этих путей — эволюционного или революционного.

Первым из русских мыслителей, кто откликнулся на эти проблемы и выстроил на основе их анализа более или менее стройную идеологическую систему, был Н. М. Карамзин.

Убеждение писателя, что «век конституций напоминает Тамерланов: везде солдаты в ружье» , и осознание возможности проникновения в Россию либерально-буржуазной идеологии («Покойная французская революция оставила семя как саранча: из него вылезают гадкие насекомые» ) обусловили его обращение к изучению русской истории с целью поиска в ней главной традиции, позволившей бы идти России путем, отличным от западного. Таким образом, Карамзиным были впервые сформулированы масштабные задачи, стоявшие и по сию пору стоящие перед русской мыслью, — найти в отечественной истории, в своем собственном историческом опыте те основания, которые были бы органичны нашему духовному и политическому бытию.

По Карамзину, «удивительной судьбою», «душой России», ее основополагающей традицией является изначально присущая русской жизни форма политического и государственного устройства — самодержавие.

Российское самодержавие в понимании автора «Истории...» представляло собой надсословную силу, обеспечивающую самобытное, мирное и великое историческое развитие страны. Своеобразие русской монархии, по мнению историка, заключалось в «патриархальном», отеческом типе правления, которое не могло быть никем и ничем ограничено, кроме как «святыми уставами нравственности» . При этом Карамзин был убежден, что русское самодержавие должно ввести эти «коренные», в первую очередь моральные, законы, которые юридически закрепили бы исторический опыт русской государственности, что предотвратило бы Россию от впадения в крайности как революционных, так и деспотических «безумий» . Причем надо сказать, что историком признавалась необходимость постепенных и мирных реформ, которые «всего возможнее в правлении монархическом» .

Применительно к вопросу о преемственности идей, заявленных впервые Карамзиным, еще раз отметим уже упомянутый факт присутствия темы «Россия–Европа» во всей последующей русской социально-политической мысли. Из отечественных консерваторов эту проблему, вплоть до полного противопоставления России Западу, разрабатывали П. Я. Чаадаев (со знаком «минус»), представители славянофильского учения, теоретики «официальной народности» , Н. Я. Данилевский и многие другие.

Другая особенность русского консерватизма может быть обозначена как проблема поиска исконно русской традиции. Общим для всех русских консервативных мыслителей стало стремление найти ее истоки в допетровской Руси. Трактовка же русской государственности как основополагающей ценности русского народа в дальнейшем нашла в русском консерватизме наибольшее число приверженцев, среди которых, по-видимому, нужно выделить имена К. П. Победоносцева и автора «Монархической государственности» Л. А. Тихомирова.

Наконец, третьей особенностью отечественной консервативной мысли является ее своеобразная многосоставность, представляющая собой сочетание зачастую взаимоисключающих положений. В этом отношении в числе специфичных для русской консервативной идеологии черт необходимо признать ее «классическую противоречивость» . Социально-политическая концепция Карамзина — характерное подтверждение этого. В работах Н. В. Минаевой достаточно убедительно показано стремление русского мыслителя соединить в одно целое «патримониальную идею, основанную на покорности богу, царю и помещику, с некоторыми понятиями просветительской идеологии: необходимостью просвещения, укрепления и развития национального достоинства и утверждения ценности человеческой личности» . Иными словами, «налицо сочетание блоков идей, принадлежащих принципиально различным типам культур — традиционной и... модернизирующейся, культуры просвещения» .

Вытекающие отсюда противоречия можно показать на примере отношения историка к крепостному праву. Карамзин, с одной стороны, считал крестьян «братьями по человечеству и христианству» , но требуя «более мудрости хранительной, нежели творческой» , с другой — доказывал, что «для твердости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу» . По мнению Карамзина, выход из положения можно найти только в «распространении познаний в народе» , т. е. в просвещении, которое для него было «палладиумом благонравия» .

Еще одним свидетельством наличия противоречий в идейном комплексе русского консерватизма следует считать изображение идеального, «мудрого» самодержавия с одновременно критическим отношением к его реальному воплощению. В отечественной исследовательской литературе по данному вопросу общепринятой стала точка зрения А. А. Григорьева, еще в середине прошлого века объяснившего указанное противоречие попыткой русского мыслителя «обмануть действительность». Согласно Григорьеву, Карамзин, приступив «к жизни, его окружавшей, с требованиями высшего идеала», убедился в его практической несостоятельности, в силу чего «сознательно, может быть, нет... подложил требования западного человеческого идеала под данные нашей истории». Поэтому, считал критик, «великое и почтенное имя» Карамзина «может присвоить себе» не только славянофильство, но и западничество .

Не вступая в полемику с вышеизложенной позицией, отметим только, что данная проблема пока далека от разрешения и требует специального, более тщательного рассмотрения.

Что же касается дальнейшей «жизни» тем, озвученных в свое время историографом, выскажем предположение, что произведенный Карамзиным синтез политических принципов самодержавия и гуманистических идей Просвещения трансформировался в концепциях последующих русских консерваторов в более «националистскую», что ли, систему, содержащую в себе как идеи абсолютной власти, так и высшие нравственные, преимущественно православные ценности. Примером могут служить теоретические разработки К. П. Победоносцева, Л. А. Тихомирова, отчасти B. C. Соловьева и др.

Подводя итог общему, быть может, несколько схематичному анализу основных положений консервативной социально-политической концепции Н. М. Карамзина в свете их влияния на всю русскую консервативную традицию, приведем слова П. А. Вяземского, в сжатой форме обозначившего тот круг проблем, который был очерчен русским мыслителем в своем главном труде — «Истории государства Российского»: «Творение Карамзина есть единственная у нас книга, истинно государственная, народная и монархическая» .

Гражданские убеждения Карамзина. – Последние годы его жизни

Я уже упоминал выше об отношениях Карамзина к Великой княгине Екатерине Павловне, впоследствии королевы Вюртембергской. По ее просьбе он написал свою знаменитую «Записку о древней и новой России», обсуждение которой заставляет нас вернуться несколько назад, именно к 1811 году. В это время при дворе господствовало еще либеральное настроение, хотя мрачное и злое лицо Аракчеева все чаще и чаще начинало появляться в кабинете государя. Но Сперанский был еще в силе, хотя все его коренные проекты лежали под спудом и составляли предмет лишь платонического внимания. В это-то время Карамзин представил свою «Записку» Великой княгине, а через нее – самому государю.

Есть основание полагать, что Карамзин был только отголоском общего московского мнения о новых и постоянных преобразованиях царствования Александра и редактором стародворянской, противной Сперанскому партии. Взгляды Карамзина в «Записке» на самом деле стародворянские, немного даже славянофильские. С ними стоит ознакомиться поближе.

Заметив, что настоящее бывает следствием прошедшего, Карамзин приглашает императора обратиться к этому прошедшему и посмотреть, какие уроки премудрости преподает оно. Первый урок тот, что уже в девятом и десятом столетиях Россия была самодержавной страной, обильной, великой и славной благодаря крепкой и единой власти князя. Рюрик, Олег, Святослав, Владимир – не князья-дружинники, не предводители смелых ватаг авантюристов, а самодержцы во вкусе XV и XVI столетий. «Они заплатили своим подданным славою и добычею за утрату прежней вольности, бедной и мятежной». Карамзин забывает дружину, забывает, что такой храбрый генерал, как Святослав, уже по самому характеру своему не мог быть гражданским царем, и возвращается к точке зрения Ломоносова, Эмина, Екатерины II, которые в каждом Всеволоде, Мстиславе или Изяславе видели чуть ли не византийского императора, усилиями упомянутых первых самодержцев Россия стала не только обширным, но, в сравнении с другими, и самым образованным государством. К несчастию, однако, она разделилась. «Открылось жалкое междоусобие малодушных князей, которые, забыв славу и пользу отечества, резали друг друга и губили народ, чтобы прибавить какой-нибудь ничтожный городок к своему уделу». Попытки восстановить единодержавство были слабы, недружны, и Россия в течение двух веков «терзала собственные недра, пила слезы и кровь собственные». «Удивительно ли, – спрашивает Карамзин, – что при таких обстоятельствах варвары покорили наше отечество?» Положение дошло до того, что, казалось, Россия погибла навеки. Но – «сделалось чудо. Городок, едва известный до XIV века, от презрения к его маловажности, возвысил главу и спас отечество – да будет честь и слава Москве! В ее стенах родилась и созрела мысль восстановить единовластие в истерзанной России, и хитрый Иоанн Калита есть родоначальник ее славного воскресения, беспримерного в летописях мира».

Начался процесс собирания земель. Но «глубокомысленная политика князей московских не удовольствовалась собиранием частей в целое: надлежало еще связать их твердо, и единовластие усилить самодержавием, т. е. искоренить все следы прежнего „вольного духа“. Московские князья с успехом выполнили и эту задачу. Что же представляла из себя Россия, завещанная московскими князьями своим преемникам?

«Самодержавие укоренилось; никто, кроме государя, не мог ни судить, ни жаловать – всякая власть была излиянием монаршим. Жизнь, имение зависели от произвола царей, и знаменитейшее в России титло было уже не княжеское, не боярское, но титло слуги царева. Народ, избавленный князьми московскими от бедствий внутреннего междоусобия и внешнего ига, не жалел о своих древних вечах и сановниках, которые умеряли власть государеву; довольный действием не спорил о правах; одни бояре, столь некогда величавые в удельных господствах, роптали на строгость самодержавия; но бегство или казнь их свидетельствовала бодрость оного. Наконец царь сделался для всех Россиян земным Богом».

Преступление Бориса задержало торжественное развитие самодержавства и повело к ужасам Смутного времени. Эти ужасы были тем «ужаснее», что «самовольные управы народа бывают для гражданских обществ вреднее личных несправедливостей или заблуждений государя».

Для вторичного спасения отечества нужно было новое чудо, и оно явилось сначала в образе Минина и Пожарского, потом – Михаила Федоровича. Самодержавие, уничтожив врагов внешних и внутренних, принялось за устройство государства. Для него, значительно уже выросшего, потребовались новые формы и большая часть их была заимствована у Европы: «Вообще, – говорит Карамзин, – царствование Романовых – Михаила, Алексея, Федора – способствовало сближению россиян с Европою, как в гражданских учреждениях, так и в нравах, от частых государственных сношений с ее дворами, от принятия в нашу службу многих иноземцев и поселения других в Москве. Еще предки наши усердно следовали своим обычаям; но пример начинал действовать, и явная польза, явное превосходство одерживали верх над старым навыком в воинских уставах, в системе дипломатической, в образе воспитания или учения, в самом светском обхождении. Сие изменение делалось тихо, постепенно, едва заметно, как естественное возрастание без порывов и насилия: мы заимствовали, но как бы нехотя, применяя все к нашему и новое соединяя со старым».

В последних строках уже скрывается осуждение царствований Петра I и Екатерины II. На самом деле, к деятельности Петра Карамзин относится довольно скептически: очевидно, что к этому времени он успел совершенно отделаться от юношеского энтузиазма, который возбуждала в нем когда-то могучая личность Преобразователя.

«Страсть к новым для нас обычаям, – говорит он, – переступила в нем границу благоразумия: Петр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государства, которое подобно физическому нужно для их твердости. Государь России унижал россиян в собственном их сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам? Предписывать уставы обычаям есть насилие беззаконное и для самодержавного Монарха… Честью и достоинством россиян сделалось подражание»…

Все эти изречения являются несомненно во вкусе будущих славянофилов.

Второе вредное действие Петра, – продолжает Карамзин, – заключалось «в отделении высшего сословия от низшего». Но чем? Оказывается, не крепостным правом, впервые оформленным при Петре, а одеждою и наружностью. «Русские земледельцы, – пишет историограф, – мещане, купцы увидели немцев в русских дворянах, ко вреду братского единодушия (которого, кстати сказать, никогда не было) государственных состояний».

Третье – «ослабление связей родственных, приобретение добродетелей человеческих насчет гражданских. Имеет ли для нас имя русского ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде?»

Наконец, блестящею ошибкою Петра Карамзин называет основание столицы в Петербурге.

Не пощадил историограф и Екатерины II.

«Блестящее царствование Екатерины, – пишет он, – представляет взору наблюдателя и некоторые пятна. Нравы более развратились в палатах и хижинах: там от примеров двора любострастного, – здесь от выгодного для казны умножения питейных домов. Пример Анны и Елизаветы извиняет ли Екатерину? Богатства государственные принадлежат ли тому, кто имеет единственно лицо красивое? Слабость тайная есть только слабость; явная – порок, ибо соблазняет других. Само достоинство Государя терпит, когда он нарушает устав благонравия; как люди ни развратны, но внутренне не могут уважать развратных. Требуется ли доказательств, что искреннее почтение к добродетелям Монарха утверждает власть его? Горестно, но должно признаться, что, хваля усердно Екатерину за превосходные качества души, невольно вспоминаем ее слабости и краснеем за человечество».

«Заметив еще, что правосудие не цвело в сие время; вельможа, чувствуя несправедливость свою в тяжбе с дворянином, переносил дело в кабинет; там засыпало оно и не пробуждалось».

«В самих государственных учреждениях Екатерины видим более блеска, нежели основательности: избиралось не лучшее по состоянию вещей, но красивейшее по формам. Таково было новое учреждение губернии, изящное на бумаге, но худо примененное к обстоятельствам России. Солон говорил: „мои законы не совершенные, но лучшие для Афинян“. Екатерина хотела умозрительного совершенства в законах, не думая о легчайшем, полезнейшем действии оных; дала нам суды, не образовав судей, дала правила без средств исполнения. Многие вредные следствия Петровой системы также яснее открылись при сей Государыне: чужеземцы овладели у нас воспитанием; двор забыл язык русский; от излишних успехов европейской роскоши дворянство задолжало; дела бесчестные, внушаемые корыстолюбием, для удовлетворения прихотям, стали обыкновеннее; сыновья бояр наших рассыпались по чужим землям тратить деньги и время для приобретения французской или английской наружности. У нас были академии, высшие училища, народные школы, умные министры, приятные светские люди, герои, прекрасное войско, знаменитый флот и великая Монархиня; не было хорошего воспитания, твердых правил и нравственности в гражданской жизни. Любимец вельможи, рожденный бедным, не стыдился жить пышно. Вельможа не стыдился быть развратным. Торговали правдою и чинами. Екатерина – великий муж в главных собраниях государственных – являлась женщиною в подробностях Монаршей деятельности, дремала на розах, была обманываема или себя обманывала; не видела или не хотела видеть многих злоупотреблений, считая их, может быть, неизбежными и довольствуясь общим успешным, славным течением ее царствования».

После этой поистине смелой характеристики Карамзин обращается к царствованию Александра I и, по обычаю всех охранителей, начинает прежде всего пугать.

Россия, говорит он, наполнена недовольными; жалуются в палатах и хижинах, не имеют ни доверенности, ни усердия к правлению, строго осуждают его цели и меры. Такое состояние умов Карамзин объясняет, между прочим, и важными ошибками правительства, ибо, к сожалению, можно с добрым намерением ошибаться в средствах добра. Важные же ошибки следующие:

«…Главная ошибка законодателей сего царствования состоит в излишнем уважении форм государственной деятельности: от того изобретение разных Министерств, учреждение Совета и проч.»

Карамзин не хочет ни знать, ни понять, что если реформы Сперанского остались чисто бумажными, недоделанными, то виноват в этом совсем не реформаторский принцип, а двойственность политики Александра I, который горячо желал всего лучшего и боялся сделать решительный шаг. В то время как Карамзин писал свою «Записку», участь Сперанского, а значит и всех преобразований, была уже решена. Мрачная фигура Аракчеева все чаще стала показываться во дворце Александра I. Государя пугали со всех сторон, пугал и Карамзин.

Он зло смеется над министерствами, советами, вообще формами государственной жизни, установлением которых Сперанский думал уничтожить возможность всякого произвола, но что сам может он предложить взамен? Сначала – нравоучение, потом и нечто более серьезное.

Нравоучение таково: «спасительными уставами бывают единственно те, коих давно желают лучшие умы в государстве и которые, так сказать, предчувствуются народом, будучи ближайшим целебным средством на известное зло: учреждение министерств и совета имело для всех действие внезапности».

Более серьезное соображение изложено в следующих строках: «Но да будет, – восклицает Карамзин, – правило: искать людей! Кто имеет доверенность Государя, да замечает их вдали для самых первых мест. Не только в республиках, но и в монархиях кандидаты должны быть назначены единственно по способностям. Всемогущая рука Единовластителя одного ведет, другого мечет на высоту; медленная постепенность есть закон для множества, а не для всех. Кто имеет ум министра, не должен поседеть в столоначальниках или в секретарях. Чины унижаются не скорым их приобретением, но глупостию или бесчестием сановников; возбуждается зависть, но скоро умолкает перед лицом достойного. Вы не образуете полезного министерства сочинением наказа; тогда образуете, когда приготовите хороших министров. Совет рассматривает их предложения; но уверены ли вы в мудрости его членов? Общая мудрость рождается только от частной. Одним словом, теперь всего нужнее люди! Но люди не только для министерства или сената, но и в особенности для мест губернаторских. Россия состоит не из Петербурга и не из Москвы, а из 50 или более частей, называемых губерний: если там пойдут дела как должно, то министры и совет могут отдыхать на лаврах, а дела пойдут как должно, если вы найдете в России 50 мужей умных, добросовестных, которые ревностно станут блюсти вверенное каждому из них благо полумиллиона россиян, обуздают хищное корыстолюбие нижних чиновников и господ жестоких, восстановят правосудие, успокоят земледельцев, ободрят купечество и промышленность, сохранят пользу казны и народа. Если губернаторы не умеют или не хотят делать того, виною худое избрание лиц; если не имеют способа – виною худое образование губернских властей».

Дела пойдут как должно, если вы найдете в России 50 мужей умных и добросовестных, и эти-то 50 людей, их деятельность представлялась Карамзину панацеей от всех зол. Они должны были искоренить вековое хищничество, неправду в судах, жестокие, кровожадные нравы в поместьях. Дайте 50 человек, и довольство воцарится в палатах и хижинах, промышленность и торговля расцветут, казна окажется богатой и неприкосновенной.

Однако всякий, кто подумает, что Карамзин был особенно встревожен учреждением министерств и совета, тот сильно ошибется. Суть не в этом, а в другом, более существенном, и это другое, более существенное – желание сохранить во всей незыблемости и неприкосновенности крепостное право.

«Так нынешнее правительство, – пишет Карамзин, – имело, как уверяют, намерение дать свободу господским людям». Возможно ли это? По мнению историографа, «освобождение крестьян с землею было бы прямым беззаконием, так как: 1) нынешние господские крестьяне никогда не были владельцами, т. е. не имели собственной земли, которая есть законная неотъемлемая собственность дворян; 2) крестьяне холопского происхождения – также законная собственность дворянская и не могут быть освобождены лично без особенного удовлетворения помещика». Карамзин думает далее, что одни вольные, Годуновым укрепленные за господами, земледельцы могут, по справедливости, требовать прежней свободы, которой, однако, им давать не следует, ибо «мы не знаем ныне, которые из них происходят от холопей и которые от вольных людей».

Словом, куда ни кинь, все клин. Возможность разрубить гордиев узел крепостного права представляется Карамзину не только невероятной, но прямо ненужной. Он не спрашивает себя, на каких условиях дореформенное дворянство владело государственными землями, особенно в XVII и 1-й половине XVIII веков, когда оно являлось в сущности не собственником, а пользователем; не спрашивает себя и о том, как это возможно, чтобы все крестьяне никогда не являлись собственниками? Высказав свои исторические аргументы и ничем не доказав их, Карамзин переходит к аргументам нравственно-политическим, и что-то близкое, знакомое слышится в его словах: «Уже не завися от суда помещиков, решительного, безденежного, крестьяне начнут ссориться между собою и судить в городе – какое разорение! Освобожденные от надзора господ, имевших собственную земскую исправу или полицию, гораздо деятельнейшую всех земских судов, станут пьянствовать, злодействовать, – какая богатая жатва для кабаков и мздоимных исправников, но как худо для нравов и государственной безопасности».

Припоминая изречение Павла I: «у меня сто тысяч даровых полицимейстеров» (помещиков), Карамзин продолжает: «теперь дворяне, рассеянные по всему государству, содействуют монарху в хранении тишины и благоустройства: отними у них сию власть блюстительную, он, как Атлас, возьмет себе Россию на рамена. Удержит ли?.. Падение страшно».

Историограф грозит даже этим, забывая свои собственные блестящие страницы о кротости и смиренномудрии славян.

«Записка», разумеется, заканчивается панегириком дворянству и в этом отношении является характерным памятником александровской эпохи, когда самые заскорузлые старообрядческие мнения переплетались с любезными меланхолическими порывами сердца и вожделениями европействующих реформаторов, когда предшественники декабристов – Сперанский и Аракчеев – по очереди разделяли симпатии государя.

«Самодержавие, – пишет Карамзин, – есть палладиум России: целость его необходима для ее счастия; из сего не следует, чтобы государь – единственный источник власти – имел причины унижать дворянство, столь же древнее, как и Россия. Оно было всегда не что иное, как братство знаменитых слуг великокняжеских или царских».

Говорят, император остался недоволен «Запиской» и ее реакционным направлением. В то время в душе Александра совершался переворот, и он мучился, находясь на распутье между дорогой Сперанского и Аракчеева. Он успел уже разочароваться во многих из гуманных и свободолюбивых грез своей юности, но ему не хотелось сразу переходить на другой тон.

«Записка» Карамзина задела живую рану.

Скажем теперь несколько слов о последних годах жизни прославленного историографа.

После выхода в свет первых томов «Истории» он жил главным образом в Петербурге, а летом – в Царском Селе. Его отношения ко двору становились все ближе, но он не порывал и своих литературных связей; возле него, между прочим, постоянно находились Пушкин и Жуковский. Впечатления его с этих пор становятся очень однообразными, а в письмах своих он почти исключительно сообщает о тех или других знаках милостивого внимания.

Например, он писал к Дмитриеву: «Государь призывал меня к себе и говорил со мною весьма милостиво о вещах обыкновенных. Увидев меня на бале в Павловске в Розовом павильоне, тотчас подошел спросить о здоровье жены и на другой день прислал лакея своего спросить о том же. Это милостиво и тронуло меня. Императрица также приветлива. Однако ж все еще не знаю, останусь ли печатать здесь „Историю“. Типографщики дорожатся, или не имеют нужного для такого печатания шрифта. Будет, чему быть надобно; а пора мне где-нибудь основаться до конца и работать постоянно, без всяких развлечений». И т. д., все в том же роде.

В 1819 году он принялся за IX том «Истории». Опять пошли хлопоты о разыскивании материала, – о том, как доставать нужные книги. Любимая работа вступила в свои права и вновь подчинила себе жизнь и помыслы человека. Несомненно, что за письменным столом Карамзин провел много счастливых часов. Близость ко двору скорее льстила его тщеславию, чем приносила нравственное удовольствие. Он чувствовал себя не совсем уютно в парадных комнатах. Ему недоставало остроумия, находчивости, он всегда держал себя слишком серьезно. К тому же, по его впечатлительности, каждый знак невнимания или временной холодности раздражал и мучил его. В такие минуты он писал, например, Дмитриеву:

«Знай, любезнейший, что я ничего не хочу, уже приближаясь к старости. Полно! Благодарю Бога за то, что имею. Надобно доживать дни с семейством, с другом и с книгами. Мне гадки лакеи и низкие честолюбцы, и низкие корыстолюбцы. Двор не возвысит меня. Люблю только любить Государя. К нему не лезу и не ползу. Не требую ни конституции, ни представителей, но по чувствам останусь республиканцем, и притом верным подданным Царя Русского: вот противоречие, но только мнимое».

Карамзин жил довольно открыто. По вечерам в его роскошной квартире собиралось обыкновенно немало народа. Жена и дочь постоянно присутствовали тут же. Впоследствии вдова историографа имела литературно-аристократический салон – что редко встречается в России.

В 1819 году государь по возвращении своем из-за границы заявил Карамзину в интимной беседе свое желание восстановить Польшу в ее древних пределах. Карамзин, по словам Погодина, воспламенился духом и составил «Записку», где между прочим читаем:

«Можете ли с мирною совестию отнять у нас Белоруссию, Литву, Волынию, Подолию, утвержденную собственность России еще до Вашего царствования? Не клянутся ли Государи блюсти целость своих держав? Сии земли уже были Россией, когда Митрополит Платон вручал Вам венец Мономаха, Петра и Екатерины, которую Вы сами назвали Великою. Скажут ли, что она беззаконно разделила Польшу? Но Вы поступили бы еще беззаконнее, если бы вздумали загладить Ее несправедливость разделом самой России. Мы взяли Польшу мечом: вот наше право, коему все Государства обязаны бытием своим: ибо все составлены из завоеваний».

Катков впоследствии прибегал к тем же аргументам.

До 1825 года были написаны еще X и XI тома «Истории» в той же обстановке и при тех же условиях. Упадка сил он не чувствовал. Напротив, последние его письма дышат бодростью.

«Любезный друг, – пишет он, например, Дмитриеву в сентябре 1825 года, – в ответ на милое письмо твое скажу, что о вкусах, по старому латинскому выражению, не спорят. Я точно наслаждаюсь тихою, уединенною жизнью, когда здоров и не имею душевной тревоги. Все часы дня заняты приятным образом: в девять утра гуляю по сухим и в ненастье Дорогам вокруг прекрасного, нетуманного озера, славимого и в „Conversations d'Emilie“ (сочинение Жанлис); в одиннадцатом завтракаю с семейством и работаю с удовольствием до двух, еще находя в себе душу и воображение (Карамзин сохранил их до последней минуты); в два часа на коне, несмотря ни на дождь, ни на снег, трясусь, качаюсь – и весел; возвращаюсь, с аппетитом обедаю с моими любезными, дремлю в креслах и в темноте вечерней еще хожу час по саду, смотрю вдали на огни домов, слушаю колокольчик скачущих по большой дороге и нередко крик совы; возвратясь свежим, читаю газеты, журналы… книгу; в девять часов пьем чай за круглым столом и с девяти до половины двенадцатого читаем с женою, с двумя девицами (дочерьми) замечательные места из Вальтер Скоттова романа, но с невинною пищею для воображения и сердца, всегда жалея, что вечера коротки…»

«Работа сделалась для меня опять сладка: знаешь ли, что я со слезами чувствую признательность к небу за свое историческое дело! Знаю, что и как пишу; в своем таком восторге не думаю ни о современниках, ни о потомстве; я независим и наслаждаюсь только своим трудом, любовью к отечеству и человечеству. Ну, пусть никто не читает моей „Истории“: она есть, и довольно для меня… За неимением читателей могу читать себе и бормотать сердцу, где и что хорошо. Мне остается просить Бога единственно о здоровье милых и насущном хлебе, до той минуты, «как лебедь на водах Меандра, пропев, умолкнет навсегда…»

Но дни Карамзина были уже сочтены: он умер 22 мая 1826 года, собираясь ехать за границу для поправления здоровья. Перед смертью он получил от императора Николая Павловича именной рескрипт и 50 тысяч рублей пенсии в год, чем и заключалась его успешная историографическая карьера.

Критика Карамзина

«Виргилиева Энеида, вывороченная наизнанку»

Часть I. Санктпетербург, в типографии И. К. Шнора, 1791 года

Никто из древних поэтов не был так часто травестирован, как бедный Виргилий. Француз Скаррон, англичанин Коттон и немец Блумауер , хотели на счет его забавлять публику, и в самом деле забавляли. Те, которые не находили вкуса в важной Энеиде, читали с великою охотою шуточное переложение сей поэмы, и смеялись от всего сердца. Один из наших соотечественников вздумал также позабавиться над стариком Мароном, и нарядить его в шутовское платье. При всем моем почтении к величайшему из поэтов Августова времени, я не считаю за грех такие шутки, – и Виргилиева истинная Энеида останется в своей цене, не смотря на всех французских, английских, немецких и русских пересмешников. Только надобно, чтобы шутки были в самом деле забавны; иначе они будут несносны для читателей, имеющих вкус. По справедливости можно сказать, что в нашей вывороченной наизнанку Энеиде есть много хороших, и даже в своем роде прекрасных мест. Я приведу здесь некоторые из них. Юнона просит Эола, чтобы он возмутил море и погубил Троянцев.

Эол ей низко поклоняся,
Мешок поспешно развязал,
И сам к сторонке притуляся,
Он ветрам всем свободу дал.
Вздурились ветры, засвистели,
Взвились, вскрутились, полетели —
Настала сильная гроза —
Иной пыхтел надувши губы,
Другой шипел оскаля зубы,
Иной дул выпуча глаза. —
Горшок у бабы как со щами
Бурлит в растопленной печи,
Так точно сильными волнами
Кипело море в той ночи.
. . . . . .
Ревела буря громогласно;
Свистали ветры как сурки.
Суда, качаясь ежечасно,
Ныряли в воду как нырки.
Иного сильною волною
Вверх опрокинуло кормою;
Другой наседкой на мель сел;
Иной песку с водой наелся;
Иной раздулся и разселся —
На дно за раками пошел.
Или:

Зевес тогда, с постели вставши,
С просонья морщился, зевал,
И только лишь глаза продравши
Нектара чашку ожидал,
Иль, по просту, отъемной водки,
. . . . . .
С похмелья он лечился сим.
Тут Ганимед с большим подносом
И с кружкой Геба, с красным носом
Тотчас явились перед ним.
По том Цитерска щеголиха,
Любви и волокитства мать,
Подкравшись в двери исподтиха,
Изволила пред ним предстать;
Как немка перед ним присела,
И жалобно ему запела:
Ах батюшка, сударик мой! и проч.
Или:

На креслах штофных с бахромою
Разнежившись сидел Эней,
И хвастать начал он собою
Перед Дидоною своей.
Все вдруг замолкли, занишкнули,
К рассказам уши протянули,
И слушали разинув рот.
Эней то видя восхищался,
Как можно больше лгать старался,
Весь надседая свой живот.
Естьли бы вся Энеида была так травестирована, то я поздравил бы русскую литературу с хорошим, и весьма хорошим комическим произведением; но, к сожалению, много и слабого, растянутого, слишком низкого; много также нечистых или противных ушам стихов – например:

Был мрак и днем так как в ночи:
Облизывался как кот, и проч.
– О приписании или дедикации в стихах… не скажу я ни слова.


"Генриада" (Вольтер)

героическая поэма господина Вольтера, переведенная с французского языка стихами

«Генриада» есть одна из тех поэм, которых главное достоинство состоит не в великих новых мыслях, не в живых, с самой натуры взятых образах, но в красоте стихов. Тем труднее переводить ее. Здесь надобно не только выразить мысли поэтовы, но и выразить их с такою же точностию, с такою же чистотою и приятностию, как в подлиннике; иначе поэма потеряет почти всю свою цену. Но какие препятствия надобно преодолеть переводчику! Кроме некоторой негибкости нашего языка, мера и рифма составляют такую трудность, которую едва ли бы и сам Вольтер, переродясь в русского, преодолеть мог. Одним словом, легче (по моему мнению) сочинить на русском языке эпическую поэму в двадцать песней, нежели перевести хорошо десять песней «Генриады».

Второй перевод сей поэмы (так же, как и первый, вышедший за несколько лет перед сим в Петербурге  нимало не опровергает моего мнения. Читатель позволит мне привести некоторые места из оного и сравнить их с подлинником. – Вольтер предлагает содержание своей поэмы в следующих шести стихах:

Je chante ce H;ros qui r;gna sur la France
Et par droit de conqu;te, et par droit de naissance;
Qui par de longs malheurs apprit ; gouverner,
Calma les factions, fut vaincre et pardonner,
Confondit et Mayenne et la Ligue et l'Ib;re,
Et fut de ses sujets le vainqueur et le p;re.
В переводе:

Пою героя, кто, разрушивши коварство,
Оружием достал Французско государство;
Кто, долго странствуя меж сопротивных сил,
Наследие свое чрез храбрость получил,
Злых возмутителей испанцев был гонитель,
Стал подданных своих отец и покровитель.

Число стихов то же; но есть ли в переводе гладкость, определенность, приятность, сила оригинала? – В первом полустишии вместо кто надлежало бы по грамматике употребить возносительное местоимение который. – Откуда зашло в первый стих коварство? В оригинале его нет. Да и можно ли разрушить коварство? – Второй стих таков, что иной не захочет уже и читать далее. Достать Французско государство! К тому же здесь не выражено того, что французская корона принадлежала Генрику и по праву наследственности. – Под сопротивными силами нельзя разуметь ничего иного, кроме неприятельских войск; итак, Генрик долго странствовал между неприятельскими войсками? Но Вольтер и не думал сказать сего. Несчастия, говорит он, научили его царствовать. Сей стих прекрасен в оригинале, и читатель узнает из него, что Генрик был добрый царь. – В четвертом стихе г. переводчик вздумал выразить пропущенное им во втором, т. е. что Генрик был наследник французской короны; но для сего он должен был пропустить весь четвертый стих оригинала, где сказано в похвалу короля, что он умел побеждать и прощать. Confondit значит постыдил, а не гнал: с чего же в пятом стихе перевода назван Генрик гонителем, и притом гишпанцев? Сего не узнаешь и тогда, когда всю поэму прочитаешь. – В шестом стихе не выражено того, что король победил своих подданных и потом стал их отцом. Покровитель есть здесь не что иное, как подставное слово (или, как немцы говорят, Flickwort), не сообщающее никакой новой идеи после отца.

Поэт обращается к истине в сих прекрасных стихах:

Descends du haut des cieux, auguste verit;,
R;pands sur mes ;crits ta force et ta clart;:
Que l'oreille des Rois s'accoutume ; t'entendre,
C'est ; toi d'annoncer ce qu'ils doivent apprendre;
C'est ; toi de montrer aux yeux des nations
Les coupables effets de leurs divisions.
Di, comment la discorde a troubl; nos provinces;
Di les malheurs du peuple et les fautes des Princes,
Vien, parle – et s'il est vrai que la fable autrefois
Sut ; tes fiers accens m;ler sa douce voix,
Si sa main d;licate orna ta t;te alti;re
Si son ombre embellit les traits de ta lumi;re,
Avec moi sur tes pas permets-lui de marcher,
Pour orner tes attraits, et non pour les cacher.
Господин переводчик перевел их так:

Незыблемой красой своих нелестных слов
Возвысь, о истина! всю цену сих стихов,
Чтоб слух и мысль царей внимать тебя обыкли,
Тебя, злость, истреблять, в чем столь они навыкли;
Тебя являть уму и представлять пред взор
Повинны следствия раздоров их и ссор!
Повеждь нам, как вражда народ ввела в смятенье,
В страдание граждан, бояр в недоуменье.
Ах! приступи, вещай – и если прежде баснь
Мешала в речь твою свой слог, свою приязнь;
Когда ты с ней сердца взаимно обольщала,
Коль тень ее твой свет лишь вяще освещала:
Позволь со мною ей пристать к твоим стопам,
Чтоб свет твой просветить, дать новый блеск лучам.
«То ли это?» – спрашиваю я у всех, знающих французский язык. Какая сила, какая красота в оригинале! И что же вышло в переводе?

Поэт начинает повествовать:

Valois regnait encore, et ces mains incertaines
De l'Etat ;braul; laissaient flotter les r;nes.
Господин переводчик перевел:

Еще жил Валуа, и слабые десницы
С трудом могли держать колеблющи границы.
Все твердят сей прекрасный Вольтеров стих:

Tel brille au second rang, qui s';clipse au premier.
Господин переводчик перевел его:

Дух у инова бодр, но неразумен суд.
Вольтер предлагает систему мира и (сообразно с Невтоновым учением) описывает законы, по которым движутся тела небесные:

Dans le centre ;clatant de ces orbes immenses,
Qui n'ont pu nous cacher leur marche et leurs distances,
Luit cet astre du jour, par Dieu-m;me allum;,
Qui tourne autour de soi sur son axe enflamm;.
De lui partent sans fin des torrens de lumi;re;
Il donne en se montrant la vie ; la mati;re.
Et dispense les jours, les faisons et les ans,
A des mondes divers autour de lui flottans.
Ces astres asservis ; la lois qui les presse,
S'attirent dans leur course, et s';vitent sans cesse,
Et servant l'un ; l'autre et de r;gle et d'appui,
Se pr;tent les clart;s qu'ils re;oivent do lui.
Au-del; de leurs cours, et loin dans cet espace,
Ou la mati;re nage, et que Dieu seul embrasse,
Sont des soleils sans nombre et des mondes sans fin.
Dans cet abime immense il leur ouvre un chemin.
Par del; tous ces cieux le Dieu des cieux r;cide.
Господин переводчик перевел:

Во средоточии сего обширна мира,
Где зрится бег планет в безвестности эфира,
Блестит светильник дня далече вод росы,
Вертящийся своей вкруг пламенной оси.
Он огненный ручей на землю изливает,
Природу целую собою оживляет
И есть неложный знак дней, месяцев, годов,
Путь продолжающих во глубине миров.
В пространстве воздуха сии текут светилы
По притяжанию его великой силы;
Своею ж силой мня отвлечься прочь, как ветр,
Свершают круг большой, кому есть солнце центр.
Вдали сих горних мест, за непроходны бездны,
Где блещет Млечный Путь, круги сияют звездны,
Несчетны солнцы суть; несметные страны
На удивление творцом сотворены.
За ними трон стоит бессмертного владыки,
Кому со трепетом небесны служат лики.

Конечно, во всякой песни сей русской «Генриады» можно найти несколько хороших стихов; но от переводчика такой поэмы, как «Генриада», требуется, чтобы он все перевел хорошо или по крайней мере почти все.

Гольдониевы записки, заключающие в себе историю его жизни и театра

Книга весьма занимательная. Самые малейшие обстоятельства умеет Гольдони описывать приятнейшим образом. Во всех повествованиях его видна некоторая беспристрастность и прямодушие, которое заставляет любить его. Хотя он, пользуясь долгое время благосклонностию своей нации, и должен был чувствовать свое достоинство; однако ж от сего чувства он не сделался эгоистом и рассказывает слабости и проступки свои с любезною откровенностию. Нельзя не удивляться его творческой плодовитости, скорости, с которою он сочинял, – правда, иногда и не так чтобы хорошо! – и трудным обязательствам, в которые он входил. Во время авторской жизни своей сочинил он двести театральных пиес!! Описание того, как он сочинял и что подавало ему повод к сочинению пиес, может быть очень полезно для нового театрального автора. Частые переезды из города в город, а особливо пребывание его в Париже, где он живет уже двадцать семь лет, приятным образом переменяют сцену действия и часто отводят читателя от героя повести и обращают его внимание на другие предметы. Жизнь его во Франции составляет содержание всего третьего тома. Слава комедии «Благодетельный грубиян», сочиненной им на французском языке, была ему приятнее всех похвал, которыми осыпали его дарования в Италии.


«Находить в самых обыкновенных вещах пиитическую сторону»

Первая книжка «Аонид» принята благосклонно (если не ошибаюсь) любителями русского стихотворства; ровно через год выходит и вторая – участь ее зависит от публики.

«Для чего между многими хорошими стихами помещаются в «Аонидах» и некоторые… очень не совершенные, слабые… или как угодно назвать их?»

Отчасти для ободрения незрелых талантов, которые могут созреть и произвести со временем нечто совершенное; отчасти для того, чтобы справедливая критика публики заставила нас писать с большим старанием; чтобы читатели имели удовольствие видеть, как молодые стихотворцы год от году очищают свой вкус и слог; наконец и для того, чтобы не очень хорошее тем более возвышало цену хорошего. Одним словом, «Аониды» должны показать состояние нашей поэзии, красоты и недостатки ее.

Не употребляя во зло доверенности моих любезных сотрудников, не употребляя во зло прав издателя, я осмелюсь только заметить два главные порока наших юных муз: излишнюю высокопарность, гром слов не у места и часто притворную слезливость .

Поэзия состоит не в надутом описании ужасных сцен натуры, но в живости мыслей и чувств. Если стихотворец пишет не о том, что подлинно занимает его душу; если он не раб, а тиран своего воображения, заставляя его гоняться за чуждыми, отдаленными, не свойственными ему идеями; если он описывает не те предметы, которые к нему близки и собственною силою влекут к себе его воображение, если он принуждает себя или только подражает другому (что все одно), – то в произведениях его не будет никогда живости, истины или той сообразности в частях, которая составляет целое и без которой всякое стихотворение (несмотря даже на многие счастливые фразы) похоже на странное существо, описанное Горацием в начале эпистолы к Пизонам . Молодому питомцу муз лучше изображать в стихах первые впечатления любви, дружбы, нежных красот природы, нежели разрушение мира, всеобщий пожар натуры  и прочее в сем роде.

Не надобно думать, что одни великие предметы могут воспламенять стихотворца и служить доказательством дарований его: напротив, истинный поэт находит в самых обыкновенных вещах пиитическую сторону: его дело наводить на все живые краски, ко всему привязывать остроумную мысль, нежное чувство или обыкновенную мысль, обыкновенное чувство украшать выражением, показывать оттенки, которые укрываются от глаз других людей, находить неприметные аналогии, сходства, играть идеями и, подобно Юпитеру (как сказал об нем мудрец Эзоп), иногда малое делать великим, иногда великое делать малым. Один бомбаст , один гром слов только что оглушает нас и никогда до сердца не доходит; напротив того, нежная мысль, тонкая черта воображения или чувства непосредственно действуют на душу читателя; умный стих врезывается в память, громкий стих забывается.

Не надобно также беспрестанно говорить о слезах, прибирая к ним разные эпитеты, называя их блестящими и бриллиантовыми, – сей способ трогать очень ненадежен: надобно описать разительно причину их; означить горесть не только общими чертами, которые, будучи слишком обыкновенны, не могут производить сильного действия в сердце читателя, – но особенными, имеющими отношение к характеру и обстоятельствам поэта. Сии-то черты, сии подробности и сия, так сказать, личность уверяют нас в истине описаний и часто обманывают; но такой обман есть торжество искусства.

Трудно, трудно быть совершенно хорошим писателем и в стихах и в прозе; зато много и чести победителю трудностей (ибо искусство писать есть, конечно, первое и славнейшее, требуя редкого совершенства в душевных способностях); зато нация гордится своими авторами; зато о превосходстве нации судят по успехам авторов ее. Отдавая справедливость вкусу и просвещению наших любезных соотечественников, почитаю за излишнее доказывать здесь пользу и важность литературы, которая, имея вообще влияние на приятность жизни, светского обхождения и на совершенство языка (неразрывно связанного с умственным и моральным совершенством каждого народа), бывает всего полезнее, всего приятнее для тех, которые в ней упражняются: она занимает, утешает их в сельском уединении; она настроивает их душу к глубокому чувству красот природы и к тем нежным страстям нравственности, которые были и всегда будут главным источником земного блаженства; она доставляет им дружбу лучших людей или сама служит им вместо друга. Кто в наши времена может быть ее неприятелем? Никто… конечно. Но, говорит Вольтер, «mais, s'il y a encore dans notre nation si polie quelques barbares et quelques mauvais plaisans, qui osent desapprouver des occupations si estimables; on peut assurer qu'ils en feraient autant, s'ils le pouvaient. Je suis tres persuade, que quand un homme ne cultive point un talent, c'est qu'il ne l'a pas, qu'il n'y a personne, qui ne fit des vers, s'il ne poete, et de la musique, s'il etait ne musicien» .

Нечто о науках, искусствах и просвещении

Que les Muses, les arts et la philosophie
Passent d'un peuple ; l'autre et consolent la vie!

St. Lambert

Был человек – и человек великий, незабвенный в летописях философии, в истории людей, – был человек, который со всем блеском красноречия доказывал, что просвещение для нас вредно и что науки несовместны с добродетелию!

Я чту великие твои дарования, красноречивый Руссо! Уважаю истины, открытые тобою современникам и потомству, – истины, отныне незагладимые на досках нашего познания, – люблю тебя за доброе твое сердце, за любовь твою к человечеству; но признаю мечты твои мечтами, парадоксы – парадоксами.

Вообще рассуждение его о науках  есть, так сказать, логический хаос, в котором виден только обманчивый порядок или призрак порядка; в котором сияет только ложное солнце – как в хаосе творения, по описанию одного поэта, – и день с ночью непосредственно, то есть без утра и вечера, соединяются. Оно есть собрание противоречий и софизмов, предложенных – в чем надобно отдать справедливость автору – с немалым искусством.

«Но Жан-Жака нет уже на свете: на что беспокоить прах его?» – творца нет на свете, но творение существует; невежды читают его – самые те, которые ничего более не читают, – и под эгидою славного женевского гражданина злословят просвещение. Если бы небесный Юпитер отдал им на время гром свой, то великолепное здание наук в одну минуту превратилось бы в пепел.

Я осмеливаюсь предложить некоторые примечания, некоторые мысли свои о сем важном предмете. Они не суть плод глубокого размышления, но первые, так сказать, идеи, возбужденные чтением Руссова творения .

Со времен Аристотелевых твердят ученые, что надобно определять вещи, когда желаешь говорить об них и говорить основательно. Дефиниции, или определения, служат фаросом  в путях умствования – фаросом, который беспрестанно должен сиять пред глазами нашими, если мы не хотим с прямой черты совратиться. Руссо пишет о науках, об искусствах, не сказав, что суть науки, что искусства. Правда, если бы он определил их справедливо, то все главные идеи трактата его поднялись бы на воздух и рассеялись в дыме, как пустые фантомы и чада Химеры: то есть трактат его остался бы в туманной области небытия, – а Жан-Жаку непременно хотелось бранить ученость и просвещение. Для чего же? Может быть, для странности; для того, чтобы удивить людей и показать свое отменное остроумие: суетность, которая бывает слабостию и самых великих умов!

Несмотря на разные классы наук, несмотря на разные имена их, они суть не что иное, как познание натуры и человека, или система сведений и умствований, относящихся к сим двум предметам .

От чего произошли они? – От любопытства, которое есть одно из сильнейших побуждений души человеческой: любопытства, соединенного с разумом.

Добрый Руссо! Ты, который всегда хвалишь мудрость природы, называешь себя другом ее и сыном и хочешь обратить людей к ее простым, спасительным законам! Скажи, не сама ли природа вложила в нас сию живую склонность ко знаниям? Не она ли приводит ее в движение своими великолепными чудесами, столь изобильно вокруг нас рассеянными? Не она ли призывает нас к наукам? – Может ли человек быть бесчувствен тогда, когда громы натуры гремят над его головою; когда страшные огни ее пылают на горизонте и рассекают небо; когда моря ее шумят и ревут в необозримых своих равнинах; когда она цветет перед ним в зеленой одежде своей, или сияет в злате блестящих плодов, или, как будто бы утружденная великолепием своих феноменов, облекается в черную ризу осени и погружается в зимний сон под белым кровом снегов своих?

Обратимся во тьму прошедшего; углубимся в бездну минувших веков и вступим в те давно истлевшие леса, в которых человечество, по словам твоим, о Руссо! блаженствовало в физическом и душевном мерцании; устремим взор наш на юного сына природы, там живущего: мы увидим, что и он не только о физических потребностях думает; что и он имеет душу, которая требует себе не телесной пищи. Сей дикий взирает с удивлением на картину натуры; око его обращается от предмета к предмету – от заходящего солнца на восходящую луну, от грозной скалы, опеняемой валами, на прекрасный ландшафт, где ручейки журчат в серебряных нитях, где свежие цветы пестреют и благоухают. Он в тихом восхищении пленяется естественными красотами, иногда нежными и милыми, иногда страшными: впивает их, так сказать, в свое сердце всеми чувствами и наслаждается без насыщения. Все для него привлекательно; все хочет он видеть и осязать в нервах своих; спешит к отдаленнейшему, ищет конца горизонту и не находит его – небо во все стороны над ним разливается – природа вокруг его необозрима и сим величественным образом беспредельности вещает ему: нет пределов твоему любопытству и наслаждению! – Таким образом, собирает он бесчисленные идеи или чувственные понятия, которые суть не что иное, как непосредственное отражение предметов, и которые носятся сначала в душе его без всякого порядка; но скоро пробуждается в ней та удивительная сила или способность, которую называем мы разумом и которая ждала только чувственных впечатлений, чтобы начать свои действия. Подобно лучезарному солнцу, освещает она хаос идей, разделяет и совокупляет их, находит между ими различия и сходства, отношения, частное и общее, и производит идеи особливого рода, идеи отвлеченные, которые составляют знание , составляют уже науку — сперва науку природы, внешности, предметов; а потом, через разные отвлечения, достигает человек и до понятия о самом себе, обращается от чувствований к чувствующему и, не будучи Декартом, говорит: «Cogito, ergo sum» – мыслю, следственно существую ; что ж я?.. Вся наша антропология есть не что иное, как ответ на сей вопрос.

И, таким образом, можно сказать, что науки были прежде университетов, академий, профессоров, магистров, бакалавров. Где натура, где человек, там учительница, там ученик – там наука.

Хотя первые понятия диких людей были весьма недостаточны, но они служили основанием тех великолепных знаний, которыми украшается век наш; они были первым шагом к великим открытиям Невтонов и Лейбницев – так источник, едва, едва журчащий под сению ветвистого дуба, мало-помалу расширяется, шумит и наконец образует величественную Волгу.

Кто же, описывая дикого или естественного человека, представляет его невнимательным, нелюбопытным, живущим всегда в одной сфере чувственных впечатлений, без всяких отвлеченных идей – думающим только об утолении голода и жажды и проводящим большую часть времени во сне и бесчувствии, – одним словом, зверем: тот сочиняет роман и описывает человека, который совсем не есть человек. Ни в Африке, ни в Америке не найдем мы таких бессмысленных людей. Нет! И готтентоты любопытны; и кафры стараются умножать свои понятия; и караибы имеют отвлеченные идеи, ибо у них есть уже язык, следствие многих умствований и соображений . – Или пусть младенец будет нам примером юного человечества, младенец, которого душа чиста еще от всех наростов, несвойственных ее натуре! Не примечаем ли в нем желания знать все, что представляется глазам его? Всякий шум, всякий необыкновенный предмет не возбуждает ли его внимания? – В сих первых движениях души видит философ определение человека; видит, что мы сотворены для знаний, для науки.

Что суть искусства? – Подражание натуре. Густые, сросшиеся ветви были образцом первой хижины и основанием архитектуры; ветер, веявший в отверстие сломленной трости или на струны лука, и поющие птички научили нас музыке – тень предметов – рисованью и живописи. Горлица, сетующая на ветви об умершем дружке своем, была наставницею первого элегического поэта ; подобно ей хотел он выражать горесть свою, лишась милой подруги, – и все песни младенчественных народов начинаются сравнением с предметами или действиями натуры.

Но что ж заставило нас подражать натуре, то есть что произвело искусства? Природное человеку стремление к улучшению бытия своего, к умножению жизненных приятностей. От первого шалаша до Луврской колоннады, от первых звуков простой свирели до симфоний Гайдена, от первого начертания дерев до картин Рафаэлевых, от первой песни дикого до поэмы Клопштоковой человек следовал сему стремлению.

Он хочет жить покойно: рождаются так называемые полезные искусства; возносятся здания, которые защищают его от свирепости стихий. Он хочет жить приятно: являются так называемые изящные искусства, которые усыпают цветами жизненный путь его.

Итак, искусства и науки необходимы: ибо они суть плод природных склонностей и дарований человека и соединены с существом его, подобно как действия соединяются с причиною, то есть союзом неразрывным. Успехи их показывают, что духовная натура наша в течение времен, подобно как злато в горниле, очищается и достигает большего совершенства; показывают великое наше преимущество пред всеми иными животными, которые от начала мира живут в одном круге чувств и мыслей, между тем как люди беспрестанно его распространяют, обогащают, обновляют.

Я помню – и всегда буду помнить – что добрейший и любезнейший из наших философов, великий Боннет, сказал мне однажды на берегу Женевского озера, когда мы, взирая на заходящее солнце, на златые струи Лемана, говорили об успехах человеческого разума. «Мой друг!.. – сим именем называет Боннет  всех тех, которые приходят к нему с любовию к истине… – Мой друг! Размышляющий человек может и должен надеяться, что впоследствии веков объяснится весь мрак в путях философии и заря наших смелейших предчувствий будет некогда солнцем уверения. Знания разливаются, как волны морские; необозримо их пространство; никакое острое зрение не может видеть отдаленного берега – но когда явится он утружденному взору мудрецов; когда мы узнаем все, что в странах подлунных знать можно: тогда – может быть – исчезнет мир сей, подобно волшебному замку, и человечество вступит в другую сферу жизни и блаженства». – Небесный свет сиял в сию минуту на лице женевского философа, и мне казалось, что я слышу глас пророка.

Так искусства и науки неразлучны с существом нашим – и если бы какой-нибудь дух тьмы мог теперь в одну минуту истребить все плоды ума человеческого, жатву всех прошедших веков: то потомки наши снова найдут потерянное, и снова воссияют искусства и науки, как лучезарное солнце на земном шаре. Драгоценное собрание знаний, по воле гнусного варвара, было жертвою пламени в Александрии; но мы знаем теперь то, чего ни греки, ни римляне не знали. Пусть новый Омар, новый Амру факелом Тизифоны превратит в пепел все наши книгохранилища! В течение грядущих времен родятся новые Баконы, которые положат новое и, может быть, еще твердейшее основание храма наук; родятся новые Невтоны, которые откроют законы всемирного движения; новый Локк изъяснит человеку разум человека; новые Кондильяки, новые Боннеты силою ума своего оживят статую , и новые поэты воспоют красоту натуры, человека и славу Божию: ибо все то, чему мы удивляемся в книгах, в музыке, на картинах, все то излилось из души нашей и есть луч божественного света ее, произведение великих ее способностей, которых никакой Омар, никакой Амру не может уничтожить. Перемените душу, вы, ненавистники просвещения! Или никогда, никогда не успеете в человеколюбивых своих предприятиях; и никогда Прометеев огонь на земле не угаснет!

Заключим: ежели искусства и науки в самом деле зло, то они необходимое зло – зло, истекающее из самого естества нашего; зло, для которого природа сотворила нас. Но сия мысль не возмущает ли сердца? Согласна ли она с благостию природы, с благостию творца нашего? Мог ли всевышний произвести человека с любопытною и разумною душою, когда плоды сего любопытства и сего разума долженствовали быть пагубны для его спокойствия и добродетели? Руссо! Я не верю твоей системе.

Науки портят нравы, говорит он: наш просвещенный век служит тому доказательством.

Правда, что осьмой-надесять век просвещеннее всех своих предшественников; правда и то, что многие пишут на него сатиры; многие, кстати и некстати, восклицают: «О tempora! О mores!» – «О времена! О нравы!» Многие жалуются на разврат, на гибельные пороки наших времен – но много ли философов? Много ли размышляющих людей? Много ли таких, которые проницают взором своим во глубину нравственности и могут справедливо судить о феноменах ее? Когда нравы были лучше нынешних? Неужели в течение средних веков, тогда, когда грабеж, разбой и убийство почитались самым обыкновенным явлением? Пусть заглянут в старые летописи и сличат их с историею наших времен! – Нам будут говорить о Сатурновом веке, счастливой Аркадии… Правда, сия вечно цветущая страна, под благим, светлым небом, населенная простыми, добродушными пастухами, которые любят друг друга, как нежные братья, не знают ни зависти, ни злобы, живут в благословенном согласии, повинуются одним движениям своего сердца и блаженствуют в объятиях любви и дружбы, есть нечто восхитительное для воображения чувствительных людей; но – будем искренны и признаемся, что сия счастливая страна есть не что иное, как приятный сон, как восхитительная мечта сего самого воображения. По крайней мере никто еще не доказал нам исторически, чтобы она когда-нибудь существовала. Аркадия Греции не есть та прекрасная Аркадия, которою древние и новые поэты прельщают наше сердце и душу.

J'ouvre les fastes: sur cet ;ge
Partout je trouve des regrets;
Tous ceux qui m'en offrent l'image,
Se plainent d';tre n;s apr;s .
Самые отдаленнейшие времена, освещаемые факелом истории, – времена, в которые искусства и науки были еще, так сказать, в бессловесном младенчестве, – не представляют ли нам пороков и злодеяний? Сам ты, о Руссо! животворною своею кистию изобразил одно из сих страшных происшествий древности, которые возмущают всякое чувство  и показывают, что сердце человеческое осквернилось тогда самым гнуснейшим развратом.

Ты обвиняешь век наш утонченным лицемерием, притворством; но отчего же порок старается ныне скрывать себя под личиною добродетели более, нежели когда-нибудь? Не оттого ли, что в нынешние времена гнушаются им более, нежели прежде? Самое сие относится к чести наших нравов; и если мы обязаны тем просвещению, то оно благотворно и спасительно для нравов. Иначе можно будет доказать, что и добродетель развращает людей, заставляя порочного лицемерить: ибо никогда не имеет он такой нужды притворяться добрым, как в присутствии добрых. – Вообразим двух человек, которые оба злонравны, но с тем различием, что один явно предается своим склонностям и, следственно, не стыдится их, а другой таит оные и, следственно, сам чувствует, что они не похвальны: кто из них ближе к исправлению? Конечно, последний: ибо первый шаг к добродетели, как говорят древние и новые моралисты, есть познание гнусности порока.

Мысль, что во времена невежества не могло быть столько обманов, как ныне, для того, что люди не знали никаких тонких хитростей, есть совершенно ложная. Простые так же друг друга обманывают, как и хитрые: первые – грубым образом, а вторые – искусным, ибо мы не можем быть ни равно просты, ни равно хитры. Вспомним жрецов идолопоклонства: они были, конечно, не ученые, не мудрецы, но умели ослеплять людей, – и кровь человеческая лилась на жертвенниках.

Сия учтивость, сия приветливость, сия ласковость, которая свойственна нашему времени и которую новые Тимоны  называют сусальным золотом осьмого-надесять века, в глазах философа есть истинная добродетель общежития и следствие утонченного человеколюбия. Не спорю, что отереть слезы бедного, отвратить грозную бурю от своего брата гораздо похвальнее и важнее, нежели приласкать человека добрым словом или улыбкою; но все то, чем мы можем доставить друг другу невинное удовольствие, есть должность наша – и кто хотя одну минуту жизни сделал для меня приятною, тот есть мой благодетель. Мудрая, любезная натура не только дает нам пищу; она производит еще и алую розу и белую лилию, которые не нужны для нашего физического существования – но они приятны для обоняния, для глаз наших, и натура производит их. Учтивость, приветливость есть цвет общежития.

«Спартанцы не знали ни наук, ни искусств, – говорит наш мизософ, – и были добродетельнее прочих греков, – и были непобедимы. Когда невежество царствовало в Риме, тогда римляне повелевали миром; но Рим просветился, и северные варвары наложили на него цепи рабства» .

Во-первых, спартанцы не были такими невеждами и грубыми людьми, какими хочет их описывать женевский гражданин. Они не занимались ни астрономиею, ни метафизикою, ни геометриею: но у них были другие науки и самые изящные искусства. Они имели свое нравоучение, свою логику, свою риторику, хотя учились им не в академиях, а на площадях, – не от профессоров, а от своих эфоров. Не священная ли поэзия приготовила сих республиканцев к Ликурговым уставам? Песнопевец Фалес  был предтечею сего законодателя; явился в Спарте с златострунною лирою, воспел счастие мудрых законов, благо согласия и восхитил сердца слушателей. Тогда пришел Ликург, спартанцы приняли его как друга богов и человеков, которого устами вещала истина и мудрость. Во время второй Мессенской войны повелевал лакедемонцами афинский поэт Тиртей; он пел, играл на арфе, и воины его, как яростные вихри, стремились на брань и смерть: доказательство, что сердца их отверзались впечатлениям изящного, чувствовали в истине красоту и в красоте истину! – У них были и собственные свои поэты, например Алкман, который «всю жизнь свою посвящал любви и во всю жизнь свою воспевал любовь»; были музыканты и живописцы – первые гармониею струн своих возбуждали в них ревность геройства; кисть вторых изображала красоту и силу, в виде Аполлона и Марса, чтобы спартанки, обращая на них взоры свои, рождали Аполлонов и Марсов, – были и риторы, которые в собраниях народа или на печальных празднествах, учрежденных в память Павзанию и Леониду, убеждали и трогали сограждан своих, – например, самые афинцы удивлялись красноречию спартанца Бразида и сравнивали его с лучшими из греческих ораторов. Законы лакедемонские не запрещали наслаждаться изящными искусствами, но не терпели их злоупотребления. Для сего-то эфоры  не позволяли гражданам своим читать соблазнительных творений сатирика Архилоха; для сего-то велели они молчать лире одного музыканта, который нежною, томною игрою вливал яд сладострастия в души воинов; для сего-то выгнали они из Спарты того ритора, который хотел говорить о всех предметах с равным искусством и жаром. Истинное красноречие, одушевленное правдою, на правде основанное, было им любезно, ложное, софистическое – ненавистно. Их теория нравственности поставлялась в пример ясной краткости, силы и убедительности, так что многие философы древности, например, Фалес, Питтак и другие, заимствовали от них методы своего учения.

Во-вторых — точно ли спартанцы были добродетельнее прочих греков? Не думаю. Там, где в забаву убивали бедных невольников, как диких зверей; где тирански умерщвляли слабых младенцев, для того что республика не могла надеяться на силу руки их, – там, следуя общему человеческому понятию, нельзя искать нравственного совершенства. Если древние говорили, что «самый спартанский воздух вселяет, кажется, аретин», то под сим словом разумели они не то, что мы разумеем ныне под именем добродетели, vertu, Tugend, а мужество или храбрость , которая только по своему употреблению бывает добродетелию. Спартанцы были всегда храбры, но не всегда добродетельны. Леонид и друзья его, которые принесли себя в жертву отечеству, суть мои герои, истинно великие мужи, полубоги; без слез не могу я думать о славной смерти их при Термопилах, – но когда питомцы Ликурговых законов лили кровь человеческую для того, чтобы умножить число своих невольников и поработить слабейшие греческие области: тогда храбрость их была злодейством – и я радуюсь, что великий Эпаминонд смирил гордость сих республиканцев и с надменного чела их сорвал лавр победы.

Просвещенные Афины, где, так сказать, возрастали все наши искусства и науки, – Афины производили также своих героев, которые в великодушии и храбрости не уступали лакедемонским. Фемистокл, Аристид, Фокион! Кто не удивляется вашему величию? Вы сияете в истории человечества, как благодетельные светила, – и вечно сиять будете! – Сам божественный Сократ, первый из мудрецов древности, был храбрый воин; от высочайших умозрений философии летел он на поле брани умирать за любезные Афины – и я не знаю, кто более имеет причин любить и защищать свое отечество – сын Софронисков  или какой-нибудь абдерит : первый наслаждается в нем всеми благами жизни, цветами природы, искусства, самим собою, своим человечеством, силами и способностями души своей; а второй в благословенной Абдере – живет, и более ничего. Для кого страшнее узы варваров? Сократ, сражаясь за Афины, сражается за место своего счастия, своих удовольствий, которые вкушал он в садах философских, в беседе друзей и мудрецов, – абдерит и под игом персидским может быть абдеритом .

Что принадлежит до Рима, то науки не могли быть причиною его падения, когда Сципионы посвящали им все свободные часы свои и были Сципионами; когда Катон, умирая вместе с республикою, в последнюю ночь жизни своей читал Платона; когда Цицерон, ученейший римлянин своего времени, презирал опасность и гремел против Катилины. Сии герои были питомцы наук, и притом герои; более таких мужей – и Рим бессмертен в своем величии!

Я согласен, что чрезмерная роскошь, которая царствовала наконец в Риме, была пагубна для республики: но какую связь имеет роскошь с науками? Сия политическая и нравственная язва перешла в Рим из стран азиатских вместе с великим богатством, которое бывает ее источником и пищею. Чем же обогатились потомки Ромуловы? Конечно, не науками, но завоеваниями – и таким образом причина славы их сделалась наконец причиною их погибели.

Успех самых приятных искусств нимало не зависит от богатства. Поэт, живописец, музыкант имеют ли нужду в Моголовых сокровищах{5} для того, чтобы сочинить бессмертную поэму, написать изящную картину, очаровать слух наш сладкими звуками? Потребны ли сокровища и для того, чтобы наслаждаться великими произведениями искусств? Для первого нужны таланты, для второго потребен вкус: и то и другое есть особливый дар неба, который не в мрачных недрах земли хранится и не с золотым песком приобретается .

И кто имеет более алчности к богатству – просвещенный человек или невежда? Человек с дарованиями или глупец? Философ ценит умозрения свои дороже золота. Архимед не взял бы миллионов за ту минуту, в которую воскликнул он: «Эврика! Нашел! Нашел!» Камоэнс не думал о своем имении, когда тонул корабль его, но, бросившись в море, держал он в правой руке «Лузиаду». Сии отменные люди находят в самих себе источник живейших удовольствий – и по тому самому богатство не может быть их идолом.

Но сколько заблуждений в науках! Правда, для того, что они несовершенны; но предмет их есть истина. Заблуждения в науках суть, так сказать, чуждые наросты и рано или поздно исчезнут. Они подобны тем волнистым облакам, которые в час утра показываются на востоке и бывают предтечами златого солнца. Из темной сени невежества должно идти к светозарной истине сумрачным путем сомнения, чаяния и заблуждения; но мы придем к прелестной богине, придем, несмотря на все препоны, и в ее эфирных объятиях вкусим небесное блаженство. Высочайшая премудрость не хотела нас удалить от нее сими различными затруднениями, ибо мы можем преодолеть их и, сражаясь с оными, чувствуем некоторую радость во глубине сердец своих: верный знак того, что действуем согласно с нашим определением!

Кажется, будто натура, скрывая иногда истину – по словам философа Демокрита – на дне глубокого кладезя, хочет единственно того, чтобы мы долее наслаждались приятным исканием и тем живее чувствовали красоту ее. Так нежная Дафна бежит и скрывается от страстного Палемона, единственно для того, чтобы еще более воспалить жаркую любовь его!

«Науки с искусствами вредны и потому, – продолжает их славный антагонист, – что мы тратим на них драгоценное время»; но как же, уничтожив все науки и все искусства, будем употреблять его? На земледелие, на скотоводство? Правда, что земледелие и скотоводство всего нужнее для нашего существования; но можем ли занять ими все часы свои? Что станем мы делать в те мрачные дни, когда вся природа сетует и облекается в траур? Когда северные ветры обнажают рощи, пушистые снега усыпают железную землю и дыхание хлада замыкает двери жилищ наших; когда земледелец и пастух со вздохом оставляют поля и заключаются в своих хижинах? Тогда не будет уже книг, благословенных книг, сих верных, милых друзей, которые доселе услаждали для нас печальную осень и скучную зиму, то обогащая душу великими истинами философии, то извлекая слезы чувствительности из глаз наших трогательными повествованиями. Священная небесная меланхолия, мать всех бессмертных произведений ума человеческого! Ты будешь чужда хладному нашему сердцу; оно забудет тогда все благороднейшие свои движения, и сие пламя всемирной, любви, которое развевают в нем творения истинных мудрецов и друзей человечества, подобно угасающей лампаде блеснет – и померкнет!.. Руссо! Руссо! Память твоя теперь любезна человекам; ты умер, но дух твой живет в «Эмиле», но сердце твое живет в «Элоизе»  – и ты восставал против наук, против словесности! И ты проповедывал счастие невежества, славил бессмыслие, блаженство зверской жизни! Ибо что иное, как не зверь, есть тот человек, который живет только для удовлетворения своим физическим потребностям? Неужели скажут нам, что он, удовлетворяя сим потребностям, спокоен и счастлив? Ах нет! На златом диване и в темной хижине он беден и злополучен; на златом диване и в темной хижине чувствует он вечный недостаток, вечную скуку. Один, чтобы наполнить сию мучительную пустоту сердца, выдумывает тысячу мнимых нужд, тысячу мнимых потребностей жизни ; другой, угнетаемый бременем мысленной силы своей, ищет облегчения в совершенном забвении самого себя или прибегает к ужасному распутству. – Так, конечно! Человек носит в груди свой пламень Этны: живое побуждение деятельности, которое мучит праздного, – искусства же и науки суть благотворный источник, утоляющий сию душевную жажду.

«Но разве добродетель не может занять души твоей? – возражает Руссо. – Учись быть нежным сыном, супругом, отцом, полезным гражданином, человеком, и ты не будешь празден!» Что же есть мораль, из наук важнейшая, альфа и омега всех наук и всех искусств? Не она ли доказывает человеку, что он для собственного своего счастия должен быть добрым? Не она ли представляет ему необходимость и пользу гражданского порядка? Не она ли соглашает волю его с законами и делает его свободным в самых узах? Не она ли сообщает ему те правила, которые разрешают его недоумения во всяком затруднительном случае, и верною стезею ведет его к добродетели? – Все животные, кроме человека, подвержены уставу необходимости: для них нет выбора, нет ни добра, ни зла; но мы не имеем сего, так сказать, деспотического чувства, сего естественного побуждения, управляющего ими; вместо его дан человеку разум, который должен искать истины и добра. Зверь видит и действует; мы видим и рассуждаем, то есть сравниваем, разбираем и потом уже действуем.

«Отчего же те люди, которые посвящают жизнь свою наукам, нередко имеют порочные нравы?» – Конечно, не оттого, что они в науках упражняются, но совсем от других причин: например, от худого воспитания, сего главного источника нравственных зол, и от худых навыков, глубоко вкоренившихся в их сердце. Любезные музы врачуют всегда душевные болезни. Хотя и бывают такие злые недуги, которых не могут они излечить совершенно; но, во всяком случае, действия их благотворны – и человек, который, невзирая на нежный союз с ними, все еще предается порокам, во мраке невежества сделался бы, может быть, страшным чудовищем, извергом творения. Искусства и науки, показывая нам красоты величественной натуры, возвышают душу; делают ее чувствительнее и нежнее, обогащают сердце наслаждениями и возбуждают в нем любовь к порядку, любовь к гармонии, к добру, следственно – ненависть к беспорядку, разгласию и порокам, которые расстроивают прекрасную связь общежития. Кто чрез мириады блестящих сфер, кружащихся в голубом небесном пространстве, умеет возноситься духом своим к престолу невидимого божества; кто внимает гласу его и в громах и в зефирах, в шуме морей и – собственном сердце своем; кто в атоме видит мир и в мире – атом беспредельного творения; кто в каждом цветочке, в каждом движении и действии природы чувствует дыхание вышней благости и в алых небесных молниях лобызает край Саваофовой ризы: тот не может быть злодеем. На мраморных скрижалях истории, между именами извергов, покажут ли нам имя Бакона, Декарта, Галлера, Томсона, Геснера?.. Наблюдатель человечества! Будь вторым Говардом и посети мрачные обители, где ожесточенные преступники ждут себе праведного наказания, – сии несчастные, долженствующие кровию своею примириться с раздраженными законами; спроси – если не онемеют уста твои в сем жилище страха и ужаса, – спроси, кто они? И ты узнаешь, что просвещение не было никогда их долею и что благодетельные лучи наук никогда не озаряли хладных и жестоких сердец их. Ах! Тогда поверишь, что ночь и тьма есть жилище грей, горгон и гарпий ; что все изящное, все доброе любит свет и солнце.

Так! Просвещение есть палладиум  благонравия – и когда вы, вы, которым вышняя власть поручила судьбу человеков, желаете распространить на земле область добродетели, то любите науки и не думайте, чтобы они могли быть вредны; чтобы какое-нибудь состояние в гражданском обществе долженствовало пресмыкаться в грубом невежестве, – нет! Сие златое солнце сияет для всех на голубом своде, и все живущее согревается его лучами; сей текущий кристалл утоляет жажду и властелина и невольника; сей столетний дуб обширною своею тению прохлаждает и пастуха и героя. Все люди имеют душу, имеют сердце: следственно, все могут наслаждаться плодами искусства и науки, – и кто наслаждается ими, тот делается лучшим человеком и спокойнейшим гражданином – спокойнейшим, говорю: ибо, находя везде и во всем тысячу удовольствий и приятностей, не имеет он причины роптать на судьбу и жаловаться на свою участь. – Цветы граций украшают всякое состояние – и просвещенный земледелец, сидя после трудов и работы на мягкой зелени с нежною своею подругою, не позавидует счастию роскошнейшего сатрапа.

Просвещенный земледелец! – Я слышу тысячу возражений, но не слышу ни одного справедливого. Быть просвещенным есть быть здравомыслящим, не ученым, не полиглотом, не педантом. Можно судить справедливо и по правилам строжайшей логики, не читав никогда схоластических бредней о сей науке; не думая о том, кто лучше определяет ее: Томазий или Тширнгауз, Меланхтон или Рамус, Клерикус или Буддеус; не зная, что такое энфинемата, барбара, целарент, ферио  и проч. Для сего, конечно, недостанет земледельцу времени, – ибо он должен обработывать поля свои; но для того, чтобы мыслить здраво, нужно только впечатлеть в душу некоторые правила, некоторые вечные истины, которые составляют основание и существо логики, – для сего же найдет он в жизни своей довольно свободных часов, равно как и для того, чтобы узнать премудрость, благость и красоту натуры, которая всегда пред глазами его, – узнать, любить ее и быть счастливее.

Я поставлю в пример многих швейцарских, английских и немецких поселян, которые пашут землю и собирают библиотеки; пашут землю и читают Гомера и живут так чисто, так хорошо, что музам и грациям не стыдно посещать их. Кто не слыхал о славном цирихском крестьянине Клейнийоке, у которого философы могли учиться философии, с которым Бодмер, Геснер, Лафатер любили говорить о красотах природы, о величестве творца ее, о сане и должностях человека? – Недалеко от Мангейма живет и теперь такой поселянин, который читал всех лучших немецких и даже иностранных авторов и сам пишет прекрасные стихи . Сии упражнения не мешают ему быть трудолюбивейшим работником в своей деревне и прославлять долю свою. «Всякий день, – говорит он , – благодарю я Бога за то, что он определил мне быть поселянином, которого состояние есть самое ближайшее к натуре и, следственно, самое счастливейшее».

Законодатель и друг человечества! Ты хочешь общественного блага: да будет же первым законом твоим – просвещение! Гласом оного благодетельного грома, который не умерщвляет живущего, а напояет землю и воздух питательными и плодотворными силами, вещай человекам: созерцайте природу и наслаждайтесь ее красотами; познавайте свое сердце, свою душу; действуйте всеми силами, творческою рукою вам данными, – и вы будете любезнейшими чадами неба!

Когда же свет учения, свет истины озарит всю землю и проникнет в самые темнейшие пещеры невежества: тогда, может быть, исчезнут все нравственные гарпии, доселе осквернявшие человечество, – исчезнут, подобно как привидения ночи на рассвете дня исчезают; тогда, может быть, настанет златый век поэтов, век благонравия, – и там, где возвышаются теперь кровавые эшафоты , там сядет добродетель на светлом троне.

Между тем вы составляете мое утешение, вы, нежные чада ума, чувства и воображения! С вами я богат без богатства, с вами я не один в уединении, с вами не знаю ни скуки, ни тяжкой праздности. Хотя живу на краю севера, в отечестве грозных аквилонов, но с вами, любезные музы! с вами везде долина Темпейская  – коснетесь рукою, и печальная сосна в лавр Аполлонов превращается; дохнете божественными устами, и на желтых хладных песках цветы олимпийские расцветают. Осыпанный вашими благами, дерзаю презирать блеск тщеславия и суетности. Вы и природа, природа и любовь добрых душ – вот мое счастие, моя отрада в горестях!.. Ах! Я иногда проливаю слезы и не стыжусь их!

Меня не будет – но память моя не совсем охладеет в мире; любезный, нежно образованный юноша, читая некоторые мысли, некоторые чувства мои, скажет: он имел душу, имел сердце!

О Богдановиче и его сочинениях 

Коллежский советник Ипполит Федорович Богданович родился в 1743 году, декабря 23, в счастливом климате Малороссии, в местечке Переволочном, где отец его был при должности; ему и нежной матери он единственно обязан первым своим образованием. - Таланты иногда долго зреют, но всегда рано открываются: уже в детстве Богданович страстно любил чтение, рисование, музыку и стихотворство.

В 1754 году отвезли его в Москву и определили в Юстиц-коллегию юнкером. Президент ее, г. Желябужский, заметил в нем особенную склонность к наукам и дозволил ему учиться в математической школе, бывшей тогда при сенатской конторе. Но математика не могла быть наукою человека, рожденного для поэзии; числа и линей не питают воображения. Богданович, утомленный арифметикою и геометриею, отдыхал за творениями Ломоносова, которого лира гремела и пленяла тогда россиян, еще не строгих судей в поэзии, но уже чувствительных к великим красотам ее.

Драматическое искусство сильно действует на всякую нежную душу; разборчивость вкуса приходит только с летами и с тонким образованием душевных способностей: не мудрено, что пылкий молодой человек, увидев в первый раз драматические представления, сии живые картины страстей, так пленился ими, что готов был сделать безрассудность. Однажды является к директору Московского театра мальчик лет пятнадцати, скромный, даже застенчивый, и говорит ему, что он дворянин и желает быть - актером! {Это слышал я от самого бессмертного творца "Россияды".} Директор, разговаривая с ним, узнает его охоту к учению и стихотворству; доказывает ему неприличность актерского звания для благородного человека; записывает его в университет и берет жить к себе в дом. Сей мальчик был Ипполит {Пиитическое имя Ипполита приятнее ушам без отчества}. Богданович, а директор театра (что не менее достойно замечания) - Михайло Матвеевич Херасков. Итак, счастливая звезда привела молодого ученика муз к их знаменитому любимцу, который, имея сам великий талант, умел открывать его и в других. - Тогда Богданович узнал правила языка и стихотворства, языки иностранные и приобрел другие сведения, необходимые для надежных успехов дарования; наука не дает таланта, но образует его. Творец "Россияды" был ему полезен наставлениями, советами и примером. Богданович учился в классах и писал стихи, которые печатались в журнале, выходившем при университете {В "Полезном увеселении"}. Они были еще далеки от совершенства, но показывали в авторе способность к нему приближиться.

Кроме Михаила Матвеевича Хераскова (который был тогда членом университета), молодой стихотворец наш имел еще ревностного покровителя в князе Михайле Ивановиче Дашкове. Уважение, оказанное к юному таланту, достойно всегда признательного воспоминания добрых сердец: сей нежный цвет, от знаков холодности и невнимания, часто без всякого плода увядает. Но к чести русских заметим, что молодые люди с дарованием всегда находили и находят у нас деятельное покровительство, особливо если нравственный характер их возвышает цену ума, как в Ипполите Богдановиче, который отличал себя и тем и другим, - а всего более милым простосердечием, свойственным любимцу Аполлонову...

Сын Фебов не рожден быть тонким знатоком
Обычаев, условий света;
Невинность, простота видна в делах поэта.
Ему вселенная есть дом,
Где он живет с чужими
Как с братьями родными;
Свободу и покой любя,
Не мыслит принуждать себя.

Некоторые поэты составляют исключение из сего правила; но таков был Лафонтен - и Богданович! Осьмнадцати лет он казался еще младенцем в свете; говорил что думал; делал что хотел; любил слушать умные разговоры и засыпал от скучных. К счастию, поэт жил у поэта, который требовал от него хороших стихов, а не рабского наблюдения светских обыкновений, и, забавляясь иногда его невинностию, любил в нем как дарование, так и редкое добродушие. Богданович от искренности своей казался иногда смелым; но если слово его оскорбляло человека, то он готов был плакать от раскаяния; чувствовал нужду в осторожности и через десять минут следовая опять движению своей природной откровенности: слабость души нежной и прекрасной, которая иногда и самую долговременную опытность побеждает!.. Стихотворец наш, богатый единственно рифмами, не мог сыпать золота на бедных, но (как сказал любезный переводчик Греевой "Элегии")

Дарил несчастных он чем только мог - слезою!

Приязнь находила в нем самую ревностную услужливость. Однажды ночью сделался пожар близ знакомого ему дома: он забыл крепкий сон молодого человека, дурную погоду, расстояние и в одном камзоле явился там предложить услуги свои. - Хозяин и хозяйка, столь любезные и почтенные, обходились с ним как с родным: он во всю жизнь сохранил к ним сердечную привязанность. - Но мы еще должны заметить одну черту характера его, едва ли не во всех поэтах явную и резкую, - чувствительность к любезности женской, которая всегда служила вдохновением для стихов приятных. Кто рожден быть поэтом граций, в том рано обнаруживается сия нежная симпатия с их подругами - но симпатия часто безмолвная. Молодой стихотворец видел, обожал, краснелся и вздыхал только в нежных мадригалах. Какая строгая женщина могла оскорбиться такими чувствами?

В 1761 году Богданович определен был в надзиратели над университетскими классами с чином офицера, а по восшествии на престол императрицы Екатерины II - в члены комиссии торжественных приготовлений и сочинял надписи для ворот триумфальных. В 1763 году, через покровительство княгини Екатерины Романовны Дашковой {"Благодетельницы фамилии Богдановичей, - прибавляет И. Ф. Б. в своих известиях, - ибо и брат его обязан ей своим воспитанием". - Мы должны были сохранить сие изъявление благородной признательности.}, он вступил переводчиком в штат графа Петра Ивановича Панина и в то же время издавал журнал {Под титулом: "Невинное упражнение"}, в котором сия знаменитая любительница русской словесности участвовала собственными трудами своими. Уже дарование его с блеском обнаружилось тогда в переводе Вольтеровых стихотворений, а всего более - в поэме на разрушение Лиссабона, которую Богданович перевел так удачно, что многие стихи ее не уступают красоте и силе французских. Например:

Бог держит цепь в руках, но ею он не связан.
Когда творец так благ, почто же страждет тварь?
Я жив, я чувствую, и сердце от мученья
Взывает ко творцу и просит облегченья...
О дети бедные всемощного отца!
На то ли вам даны чувствительны сердца?
Кому, о боже мой! Твои судьбы известны?
Всесовершенный зла не может произвесть.
Другого нет творца, а зло на свете есть.
Один лишь может он дела свои открыть,
Исправить немощных и мудрых умудрить.
......................................................
Отвержен Эпикур, оставлен мной Платон:
Бель знает боле их - но можно ль основаться?
Держа весы в руках, он учит - сомневаться!
И не приемля сам системы никакой,
Все только опроверг, сражался - с собой,
Подобно как Самсон, лишенный глаз врагами,
Под зданьем пал, его разрушенным руками!
..........................................................
Калифа некогда, оканчивая век,
В последний час сию молитву к богу рек:
"Я все то приношу тебе, о царь вселенной!
Чего нет в благости твоей всесовершенной:
Грехи, неведенье, болезни, слезы, стон!"
Еще прибавить мог к тому надежду он.

Такие стихи, написанные молодым человеком двадцати лет, показывают редкий талант для стихотворства; некоторые из них может осудить только набожный, строгий христианин, а не критик; но и в первом случае должен ответствовать Вольтер, а не Богданович. - Вместе с переводами напечатаны в сем журнале и многие его сочинения, из которых иные отличаются нежностию и хорошими мыслями; например, следующие стихи к Климене:

Чтоб счастливым нам быть,
Я буду жить затем, чтоб мне тебя любить;
А ты люби меня затем, чтоб мог я жить.

В 1765 году Богданович, считаясь в иностранной коллегии переводчиком, издал маленькую поэму "Сугубое блаженство". Он разделил ее на три песни: в первой изображает картину золотого века, во второй - успехи гражданской жизни, наук и злоупотребление страстей, а в третьей - спасительное действие законов и царской власти. Сей важный предмет требовал зрелости дарований: еще стихотворец наш не имел ее; однако ж многие стихи умны и приятны. Поэт складно и хорошо описывает наслаждения человека в его невинности:

В тот час, как он свое увидел совершенство,
Природою одной и сердцем научен;
Как всякий взор ему казал его блаженство
И всяким новым был предметом восхищен:
Пять чувств ему вещей познание открыли,
Которое его ко счастию вело,
И чувства лишь к его довольствию служили;
Не знал 1 он их тогда употреблять во зло.
Невинности его не развращали страсти;
Желаний дале нужд своих не простирал;
Желал того, что он всегда имел во власти,
И, следственно, имел он все, чего желал.

Хорошо также описаны в пиитическом видении различные славы царей...

Бесчисленные зрю там скипетры, державы
И разные венцы для кротких или злых.
Одни получатся народною любовью,
Предзнаменуя мир, спокойство, тишину;
Другие купятся злодействами и кровью:
Им будет ненависть покорствовать в плену .
Пребудут первые спокойны, безопасны,
И слава возгласит по свету имя их;
Но будут наконец последние несчастны,
Собою делая несчастными других.

Сия поэма, приписанная тогда его высочеству, августейшему наследнику трона, заключается следующими прекрасными стихами:

Учись, великий князь, числом примеров сих,
Великим быть царем, великим человеком,
Ко счастью твоему и подданных твоих.

Она, сколько нам известно, не сделала сильного впечатления в публике. Лавровый венок уже сплетался для автора, но еще невидимо.

В 1766 году, определенный в должность секретаря посольства к саксонскому двору, Богданович отправился в Дрезден с министром, князем Андреем Михайловичем Белосельским. Любезность сего посланника, блестящие собрания в его доме, хорошие знакомства, живописные окрестности города и драгоценности искусств, в нем соединенные, сделали тамошнюю жизнь весьма приятною для Богдановича, так что он всегда любил вспоминать об ней: она, без сомнения, имела счастливое влияние и на самый пиитический талант его. Но, гуляя по цветущим берегам Эльбы и мечтая о нимфах, которых они достойны; пленяясь одушевленною кистию Корреджио, Рубенса, Веронеза {Всем известна Дрезденская картинная галерея.} и собирая в их картинах милые черты для своей "Душеньки", которая уже занимала его воображение, он в то же время описывал конституцию Германии и соглашал удовольствия человека светского, любителя искусств, поэта с должностию ученого дипломата.

В 1768 году, возвратясь из Дрездена, он совершенно посвятил себя литературе и стихотворству; перевел разные статьи из "Энциклопедии", Вертотову "Историю бывших перемен в Риме", мысли аббата Сен-Пьера о вечном мире, песнь "Екатерине" Микеля-Анджело Джианетти (за которую имел счастие быть представлен сей великой государыне), выдавал 16 месяцев журнал под титулом "Петербургского вестника" и, наконец, в 1775 году положил на олтарь граций свою "Душеньку". Богданович с удовольствием говаривал после о времени ее сочинения. Он жил тогда на Васильевском острову, в тихом, уединенном домике, занимаясь музыкою и стихами, в счастливой беспечности и свободе; имел приятные знакомства; любил иногда выезжать, но еще более возвращаться домой, где муза ожидала его с новыми идеями и цветами... Мирные, неизъяснимые удовольствия творческого дарования, может быть самые вернейшие в жизни! Нередко призраки суетности и других страстей отвлекают нас от сих любезных упражнений; но какой человек с талантом, вкусив их сладость и после вверженный в шумную, деятельную праздность света, среди всех блестящих забав его не жалел о пленительных минутах вдохновения? Сильный, хороший стих, счастливое слово, искусный переход от одной мысли к другой радуют поэта, как младенца, и нередко на целый день делают веселым, особливо если он может сообщать свое удовольствие другу любезному, снисходительному к его авторской слабости! Оно живо и невинно; самый труд, которым его приобретаем, есть наслаждение; а впереди ожидает писателя благоволение добрых сердец.

Говорят о зависти: но ее жалкие усилия нередко еще более способствуют торжеству дарований и всегда, как легкие волны, отражаются твердым подножием, на котором талант возвышается, в честь отечеству, ко славе разума и в память века...

Басня Психеи есть одна из прекраснейших мифологии и заключает в себе остроумную аллегорию, которую стихотворцы затмили наконец своими вымыслами. Древняя басня состояла единственно в сказании, что бог любви сочетался с Психеею (душою), земною красавицею, и что от сего брака родилась богиня наслаждения. Мысль аллегории есть та, что душа наслаждается в любви божественным удовольствием. Апулей, славный остроумец и колдун, по мнению народа римского, сочинил из нее любопытную и даже трогательную сказку, совсем не в духе греческой мифологии, но похожую на волшебные сказки новейших времен. Лафонтен пленился ею, украсил вымысл вымыслами и написал складную повесть, смешав трогательное с забавным и стихи с прозою. Она служила образцом для русской "Душеньки"; но Богданович, не выпуская из глаз Лафонтена, идет своим путем и рвет на лугах цветы, которые укрылись от французского поэта. Скажем без аллегории, что Лафонтеново творение полнее и совершеннее в эстетическом смысле, а "Душенька" во многих местах приятнее и живее и вообще превосходнее тем, что писана стихами: ибо хорошие стихи всегда лучше хорошей прозы; что труднее, то имеет и более цены в искусствах. Надобно также заметить, что некоторые изображения и предметы необходимо требуют стихов для большего удовольствия читателей и что никакая гармоническая, цветная проза не заменит их. Все чудесное, явно несбыточное принадлежит к сему роду (следственно, и басня "Душеньки"). Случаи неестественные должны быть описаны и языком необыкновенным; должны быть украшены всеми хитростями искусства, чтобы занимать нас повестию, в которой нет и тени истины или вероятности. Стихотворство есть приятная игра ума и богатее обыкновенного языка разнообразными оборотами, изменениями тона, особливо в вольных стихах, какими писана "Душенька" и которые, подобно английскому саду, более всякого правильного единства обнаруживают ум и вкус артиста. Лафонтен сам это чувствовал и для того нередко оставляет прозу; но он сделал бы гораздо лучше, если бы совсем оставил ее и написал поэму свою от начала до конца в стихах. Богданович писал ими, и мы все читали его; Лафонтен - прозою, и роман его едва ли известен одному из пяти французов, охотников до чтения. Правда, что есть люди, которые не любят стихов,- так же как другие не любят музыки и прекрасных женщин; но такая антипатия есть чрезвычайность, и мы из учтивости - ничего не скажем о сих людях!

Желая украсить гроб сего любезного поэта собственными его цветами, напомним здесь любителям русского стихотворства лучшие места "Душеньки". Она не есть поэма героическая; мы не можем, следуя правилам Аристотеля, с важностию рассматривать ее басню, нравы, характеры и выражение их; не можем, к счастию, быть в сем случае педантами, которых боятся грации и любимцы их. "Душенька" есть легкая игра воображения, основанная на одних правилах нежного вкуса; а для них нет Аристотеля. В таком сочинении все правильно, что забавно и весело, остроумно выдумано, хорошо сказано. Это, кажется, очень легко - и в самом деле, не трудно, - но только для людей с талантом. Пойдем же, без всякого ученого масштаба, вслед за стихотворцем; и чтобы лучше ценить его дарование, будем сравнивать "Душеньку" с Лафонтеновым творением.

Мы уже говорили о том, что Богданович не рабски подражал образцу своему. Например, в самом начале он весьма забавно описывает доброго царя, отца героини,

Который свету был полезен,
Богам любезен;
Достойно награждал,
Достойно осуждал;
И если находил в подсудных злые души,
Таким ослиные приклеивал он уши;
Завистникам велел, чтоб счастие других
Скучало взорам их
И не могли б они покоем наслаждаться;
Скупым определил у золота сидеть,
На золото глядеть
И золотом прельщаться,
Но им не насыщаться;
Спесивым предписал с людьми не сообщаться,
И их потомкам в казнь давалась та же спесь,
Какая видима осталась и поднесь.

У Лафонтена нет о том ни слова. И как все приятно сказано! Как перемена стихов у места и счастлива! - Любезное имя, которым Богданович назвал свою героиню, представляет ему счастливую игру мыслей, которой Лафонтен мог бы позавидовать:

Звалась она Душа по толку мудрецов;
А после, в повестях старинных знатоков,
У русских Душенькой она именовалась,
И пишут, что тогда
Изыскано не без труда
К ее названию приличнейшее слово,
Которое еще для слуха было ново.
Во славу Душеньке у нас от тех времен
Поставлено оно народом в лексиконе
Между приятнейших имен,
И утвердила то любовь в своем законе.

Это одно гораздо лучше всякого подробного описания Душенькиных прелестей, которого нет ни у Богдановича, ни у Лафонтена: ибо они не хотели говорить слишком обыкновенного. - Жалобы Венеры в русской поэме лучше, нежели во французской сказке, где она также в стихах. Читатели могут судить:

Амур, Амур! Вступись за честь мою и славу;
Яви свой суд, яви управу.
Ты знаешь Душеньку иль мог о ней слыхать:
Простая смертная, ругаяся богами,
Не ставит ни во что твою бессмертну мать;
Уже и нашими слугами
Осмелилась повелевать
И в областях моих над мной торжествовать.
Могу ли я сносить и видеть равнодушно,
Что Душеньке одной везде и все послушно?
За ней гоняяся, от нас отходят прочь
Поклонники, друзья, Амуры и Зефиры.
..................................................
Юпитер сам по ней вздыхает день и ночь,
И слышно, что берет себе ее в супруги:
Гречанку наглую, едва ли царску дочь,
Забыв Юнонины и верность и услуги!
Какой ты будешь бог, и где твой будет трон,
Когда от них другой родится Купидон,
Который у тебя отнимет лук и стрелы
И нагло покорит подвластны нам пределы?
Ты знаешь, как сыны Юпитеровы смелы:
По воле ходят в небеса
И всякие творят на свете чудеса.
И можно ли терпеть, что Душенька собою,
Без помощи твоей, во всех вселяет страсть,
Какую возжигать один имел ты власть?
Она давно уже смеется над тобою
И ставит в торжество себе мою напасть.
За честь свою, за честь Венеры
Яви ты строгости примеры;
Соделай Душеньку постылою навек
И столь худою,
И столь дурною,
Чтоб всякий от нее чуждался человек;
Иль дай ты ей в мужья, кто б всех сыскался хуже;
Чтобы нашла она себе тирана в муже
И мучила себя,
Жестокого любя;
Чтобы ее краса увяла
И я покойна стала.

Лафонтенова Венера, сказав, что из Пафоса бежали к Душеньке все игры и смехи, продолжает:

L'un de ces jours je lui vois pour epoux
Le plus beau, le mieux fait de tout l'humain lignage,
Sans le tenir de vos traits ni de vous;
Sans vous en rendre aucun hommage.
Il naitra de leur mariage
Un autre Cupidon qui d'un de ces regards
Fera plus mille fois que vous avec son dards.
Prenez y gard; il vous y fait songer.
Rendez la malheureuse, et que cette cadette
Malgre les siens epouse un etranger,
Qui ne sache oЫ trouver retraite;
Qui soit laid, et qui la maltraite,
La fasse consumer en regrets superflus,
Tant que ni vous ni moi nous ne la craignions plus .

Для чести русского таланта мы не побоялись длинной выписки. Богданович и мыслями и выражениями побеждает опасного совместника. Он гораздо приличнее заставляет сказать Венеру, что сам Юпитер может жениться на Душеньке, а не лучший из смертных красавцев, от которого нельзя было родиться второму Купидону. Стихи: "Ты знаешь, как сыны Юпитеровы смелы" - "И столь худою, и столь дурною" - "И мучила себя, жестокого любя", - живы и прекрасны; Лафонтеновы только изрядны, кроме: "Sans le tenir de vos traits, ni de vous" {Без стрел твоих, без помощи твоей (франц.). - Ред.}, где одно сказано два раза для наполнения стиха. - Венерино шествие у Лафонтена эскиз, у Богдановича картина. Первый сказал: "l'un (Тритон) lui tient un miroir fait de cristal de roche" {Тот зеркала хрусталь Венере подставляет (франц.). - Ред.}, а второй:

Несет отломок гор кристальных
На место зеркала пред ней.
Сей вид приятность объявляет
И радость на ее челе.
"О, если б вид сей, - он вещает, -
Остался вечно в хрустале!"
Но тщетно он того желает!
Исчезнет сей призрак, как сон;
Останется один лишь камень - и проч.

Лафонтен говорит: "Thetis lui fait ouir un concert de Sirenes" {Сиренам - громче петь, - Фетиды приказанье (франц.). - Ред.}. Богданович:

Сирены, сладкие певицы,
Меж тем поют стихи ей в честь,
Которым будешь ты, о сын мой, превзойден.
Поберегись же: надо сделать так,
Чтоб несмотря на все родни ее старанья,
Увел ее уродина, чужак,
Чтоб ведать ей одни скитанья,
Побои, брань и нареканья,
Чтоб тщетно плакала и мучилась она,
Униженная, - нам с тобою не страшна.

(В настоящей статье все стихотворные переводы с французского принадлежат Н. Рыковой. - Ред.)

Мешают с былью небылицы,
Ее стараясь превознесть.
..................................
Сама Фетида их послала
Для малых и больших услуг
И только для себя желала,
Чтоб дома был ее супруг!

Последняя черта забавна. Фетида рада веселить Венеру, но с тем условием, чтобы влюбчивый бог морей не выезжал к ней навстречу трезубцем своим! - Лафонтен:

Tous les vents attentifs retiennent leur haleines;
Le seul Zephir est libre, et d'un souffle amoureux
Il caresse Venus, se joue a ses cheveux;
Contre ses vЙtements par fois il se courrouce.
L'onde pour la toucher a longs flots s'entrepousse
Et d'une egale ardeur chaque flot a son tour
S'en vient baiser les pieds de la mere d'Amour .

Французские стихи хороши, но русские еще игривее и живее:

Летят обратно беглецы,
Зефиры, древни наглецы.
Иной власы ее взвевает;
Но вдруг, открыв прелестну грудь,
Перестает на время дуть,
Власы с досадой опускает
И, с ними спутавшись, летит.
Гонясь за нею, волны там
Толкают в ревности друг друга,
Чтоб, вырвавшись скорей из круга,
Смиренно пасть к ее ногам.

Так стихотворцы с талантом подражают. Богданович не думал о словах Лафонтеновых, а видел перед собою шествие Венеры и писал картину с натуры.

Что француз остроумно говорит прозою, то русский не менее остроумно, и еще милее, сказал в стихах. Все любовники оставляют красавицу. Народ приходит в ужас от небывалого чуда, и Венера грозит государству еще новыми бедствиями, если не принесут ей в жертву самой Душеньки...

Но царь и вся родня
Любили Душеньку без меры;
Без ней приятного не проводили дня:
Могли ль предать ее на мщение Венеры?
И все в единый глас,
Богине на отказ,
Ответствовали смело,
Что то несбыточное дело.
Иные подняли на смех ее олтарь;
Другие стали горько плакать;
Другие ж, не дослушав, такать,
Когда лишь слово скажет царь;
Иные Душеньке в утеху говорили,
Что толь особая вина
Для ней похвальна и славна,
Когда, к стыду богинь, ее боготворили;
И что Венеры к ней и ненависть и месть
Ее умножат честь.
Царевне ж те слова хотя и лестны были,
Но были бы милей,
Когда бы их сказал какой любовник ей.
От гордости она скрывала
Печаль свою при всех глазах;
Но втайне часто унывала,
Себя несчастной называла
И часто в горестных слезах
К Амуру так взывала:
"Амур, Амур, веселий бог!
За что ко мне суров и строг?
Давно ли все меня ласкали?
В победах я вела часы;
Могла пленять, любить по воле:
За что ж теперь в несчастной доле?
К чему полезны мне красы?
Беднейшая в полях пастушка
Себе находит пастуха;
А я одна - -,
Не быв дурна, не быв лиха!"

Сия жалоба Душеньки отменно любезна своею простотою. Но в доказательство нашего беспристрастия согласимся, что темный ответ оракула лучше выражен во французских стихах. Отчаяние красавицы и то, что она говорит своему отцу, желая предаться в волю таинственной судьбы, также совершеннее и трогательнее в Лафонтене, Он рассказывает прозою: одно легче другого. Зато некоторые места лучше в стихах Богдановича. Лафонтенова Псиша говорит: "Qu'on me mette sur un chariot, sans cocher ni guide; et qu'on laisse aller les chevaux a leur fantaisie: le sort le guidera infailliblement au lieu ordonne" .

Стоит ли эта бездушная проза следующих стихов?

Душенька
Сказала всей родне своей,
Чтоб только в путь ее как должно снарядили
И в колесницу посадили,
Пустя на волю лошадей,
Без кучера и без возжей.
"Судьба, - сказала, - будет править;
Судьба покажет верный след
К жилищу радостей иль бед,
Где должно вам меня оставить".

Вот славное преимущество языка поэзии! Если стихотворец умеет побеждать трудности и ставить каждое слово в своем месте, то самые простые выражения отменно нравятся и прозаист далеко назади остается.

Ужасы Душенькина путешествия изображены во французской сказке как действительные ужасы, а в русской - с приятною шутливостию:

Там все при каждом шаге
Встречали новый страх:
Ужасные пещеры,
И к верху крутизны
И к бездне глубины.
Иным являлись там мегеры;
Иным летучи дромадеры,
Иным драконы и церберы
....................................
Царевнина кровать
В руках несущих сокрушилась,
И многие от страха тут
Немало шапок пороняли,
Которы на подхват драконы пожирали.
Иные по кустам одежды изодрали
И, наготы имея вид,
Едва могли прикрыть от глаз сторонних стыд.
Осталось наконец лишь несколько булавок
И несколько стихов Оракула для справок.

Надобно быть в весьма дурном расположении, чтобы не засмеяться от двух последних стихов. Мы не жалеем, что стихотворец наш предпочел здесь важному описанию карикатуру: она хороша.

Как ни складно, ни красно описывает Лафонтен Купидонов дворец, сады, услужливость нимф, но проза его не делает мне такого удовольствия, как следующие стихи Богдановича:

Явился перед ней
Прекрасный вид аллей
И рощей и полей.
Высокие балконы
Открыли царство там и Флоры и Помоны,
Каскады и пруды
И чудные сады.
Оттуда сорок нимф вели ее в чертоги,
Какие созидать удобны только боги;
И тамо Душеньку, к прохладе от дороги,
В готовую для ней купальню привели.
Амуры ей росы чистейшей принесли,
Котору вместо вод повсюду собирали.
Зефиры воздух там дыханьем согревали,
Из разных аромат вздували пузыри
И составляли мыла,
Какими моются восточные цари
И коих ведома живительная сила.
Царевна со стыдом,
Со спором и трудом,
Как водится при том,
Взирая на обновы,
Какие были там на выбор ей готовы,
Дозволила сложить с красот своих покровы.
Полки различных слуг, пред тем отдав поклон,
Без горя не могли оттуда выдти вон
И даже за дверьми, не будучи в услуге,
Охотно след ее лобзали на досуге.
Зефиры лишь одни, имея вход везде,
Зефиры хищные, затем что ростом мелки,
Нашли в дверях и окнах щелки,
Прокрались между нимф и спрятались в воде,
Где Душенька купалась.

Богданович, угощая и веселя музыкою героиню во дворце Купидоновом, составил оркестр свой лучше Лафонтена и велел даже, весьма кстати, невидимо управлять им самому Аполлону; но жаль, что хор певиц его, хваля любовь, не повторил на русском языке следующей строфы гимна французского:

Sans cet amour tant d'objets ravissants,
Lambris dores, bois, jardins et fontains
N'ont point d'appas qui ne soient languissans,
Et leurs plaisirs sont moins doux que ses peines.
Des jeunes c;urs c'est le suprЙme bien:
Aimez, aimez - tout le reste n'est rien .

В доказательство, что поэты, вопреки старинному злословию, умеют быть иногда скромными, и француз и русский не хотели описать первого свидания Душеньки с Амуром. Последний отделался от читателей приятною шуткою, говоря, что эта сцена осталась навеки тайною между супругами...

Но только поутру приметили амуры,
Что нимфы меж собой смеялись подтишком,
И гостья, будучи стыдлива от натуры,
Казалась между их с завешенным ушком.

В изображении палат с их драгоценностями я люблю статую Душеньки...

Смотря на образ сей, она сама дивилась;
Другая статуя казалась в ней тогда,
Какой не видывал никто и никогда.

Черта прекрасная! Взята с французского ("elle demeura longtemps immobile, et parut la plus belle statue de ces lieux" {Она подолгу замирала на месте, похожая на самую прекрасную статую этого дворца. (Перевод с французского А. Смирнова. - Ред.)}); но, выраженная в стихах, более нравится... Люблю также разные живописные изображения Душеньки:

В одном она, с щитом престрашным на груди,
Палладой нарядясь, грозит на лошади,
И боле, чем копьем, своим прекрасным взором.
В другом видим перед нею Сатурна, который
Старается забыть, что он давнишний дед,
Прямит свой дряхлый стан, желает быть моложе,
Кудрит оставшие волос своих клочки
И, видеть Душеньку, вздевает он очки.
А там она видна, подобней царице,
С амурами вокруг, в воздушной колеснице,
Прекрасной Душеньки за честь и красоту
Амуры там сердца стреляют на лету;
Летят великою толпою;
Летят, поднявши лук, на целый свет войною;
А там свирепый Марс, рушитель мирных прав,
Увидев Душеньку, являет тихий нрав,
Полей не обагряет кровью
И наконец, забыв военный свой устав.
Смягчен у ног ее, пылает к ней любовью.

На третьей картине Зефир списывает с нее портрет; но, боясь нескромности,

Скрывает в списке он большую часть красот;
И многие из них, конечно, чудесами,
Пред Душенькою вдруг тогда писались сами.

Всего же более люблю обращение поэта к красавице:

Во всех ты, Душенька, нарядах хороша:
По образу ль какой царицы ты одета,
Пастушкою ли где сидишь у шалаша,
Во всех ты чудо света;
Во всех являешься прекрасным божеством -
И только ты одна прекраснее портрета.

Просто и так мило, что, может быть, никакое другое место в "Душеньке" не делает в читателе столь приятного впечатления. Всякому хочется сказать сии нежные, прекрасные стихи той женщине, которая ему всех других любезнее; а последний стих можно назвать золотым. - Мы не пеняем автору, что он не хочет далее описывать Купидонова дворца,

Где все пленяло взгляд
И было бесподобно;
Но всюду там умом
Я Душеньку встречаю,
Прельщаюсь и потом
Палаты забываю.

Но с палатами стихотворец забыл и хозяина; забыл, между портретами, упомянуть об его изображениях. Скрываясь от Душеньки, Амур должен был показаться ей хотя на картине. Лафонтен представил на обоях разные чудеса Купидоновы: например, ужасный хаос, приводимый его рукою в стройность...

Que fait l'Amour? Volant de bout en bout,
Ce jeune enfant, sans beaucoup de mystere.
En badinant vous debrouille le tout,
Mille fois mieux qu'un sage .

Как бы хорошо мог Богданович сказать это в русских стихах! Как бы хорошо мог, следуя Лафонтену, описать приступы любопытной Душеньки к невидимому Амуру и его отговорки, столь остроумные! "Necessairement je suis Dieu ou je suis Demon. Si vous trouvez que je suis Demon, vous cesserez de m'aimer ou du moins vous ne m'aimerez plus avec tant d'ardeur: car il s'en faut bien qu'on aime les Dieux aussi violemment que les hommes" {А это значит, что я либо бог, либо демон. Если ты считаешь, что я демон, ты должна находить меня отвратительным, а если бог, ты должна перестать любить меня или по крайней мере перестать любить меня с прежним пылом, ибо редко бывает, что богов любят так же страстно, как людей. (Перевод с французского А. Смирнова. - Ред.)}. Но поэт наш, как поэт, не любил закона и принуждения; хотел брать не все хорошее в образце своем, а что слегка и само собою попадалось ему в глаза -

Любя свободу я мою,
Как вздумается мне, пою.

Довольно, что Богданович, проходя иногда мимо красот Лафонтеновых, щедро заменял их собственными и разнообразными. Умея быть нежным, забавным, он умел и колоть - даже кровных своих, то есть стихотворцев. Вводя Душеньку в Амурову библиотеку, он говорит:

Царевна там взяла читать стихи;
Но их читаючи как будто за грехи,
Узнала в первый раз мучительную скуку
И, бросив их под стол, при том зашибла руку.
Носился после слух, что будто наконец
Несчастных сих стихов творец
Указом Аполлона
Навеки согнан с Геликона;
И будто Душенька, боясь подобных скук ,
Иль ради сохраненья рук,
Стихов с неделю не читала,
Хотя любила их и некогда слагала.

Сей несчастный, согнанный с Геликона, был, конечно, не похож на Богдановича, которого Душенька с удовольствием могла бы читать даже и тогда, как он с пиитическою искренностию описывает лукавство ее в гибельную ночь любопытства. Злые сестры уговорили ее засветить лампаду во время сна Купидонова...

Прекрасна Душенька употребила тут
И хитрость и проворство.
Какие свойственны женам,
Когда они, дела имея по ночам,
Скорее как-нибудь покой дают мужьям.
Но хитрости ль ее в то время успевали
Иль сам клонился к сну от действия печали:
Он мало говорил, вздохнул,
Зевнул,
Заснул.

Это напоминает один из славнейших стихов в Lutrin и стоит десяти прозаических страниц Лафонтена.

В описании Душенькиных бедствий некоторые черты также гораздо счастливее у Богдановича; например, трогательное обращение его к жалкой изгнаннице:

Умри, красавица, умри! Твой сладкий век
С минувшим днем уже протек;
И если смерть тебя от бедствий не избавит,
Сей свет, где ты досель равнялась с божеством,
Отныне в скорбь тебе наполнен будет злом,
И всюду горести за горестьми представит.
...................................................
К несчастию, тебя оставил Купидон.
Твой рай, твои утехи,
Забавы, игры, смехи
Прошли, как будто сон.
Вкусивши сладости, кто в мире их лишился,
Любя с любимым разлучился
И радости себе уже не чает впредь,
Легко почувствует, без дальнейшего слова,
Что лучше Душеньке в сей доле умереть.

Стихотворец наш, описывая с Лафонтеном все образы смерти, избираемые Душенькою, прибавляет от себя еще один, не весьма пиитический, но игриво и забавно им представленный:

Избрав крепчайший сук, последний шаг ступила
И к ветви свой платок как должно прицепила,
И в петлю Душенька головушку вложила.
О чудо из чудес!
Потрясся дол и лес;
Дубовый, грубый сук, на чем она повисла,
С почтением к ее прекрасной голове
Пригнулся так, как прут - - -
И здраву Душеньку поставил на траве;
И ветви все тогда, на низ влекомы ею,
Иль сами волею своею,
Шумели радостно над нею
И, съединяючи концы,
Свивали разны ей венцы.
Один лишь наглый сук за платье зацепился,
И Душенькин покров вверху остановился;
Тогда увидел дол и лес
Другое чудо из чудес -

Вольность бывает маленькою слабостию поэтов; строгие люди давно осуждают их, но снисходительные многое извиняют, если воображение неразлучно с остроумием и не забывает правил вкуса. Когда горы и леса, видя чудо, восклицали, что Душенька всех на свете прекраснее,

Амур, смотря из облаков,
Прилежным взором то оправдывал без слов!

Поэту хотелось сказать, что Душенька прошла сквозь огнь и воду, и для того он заставляет ее броситься в пламя, когда наяды не дали ей утонуть в реке...

Лишь только бросилась во пламя на дрова,
Как вдруг невидимая сила
Под нею пламень погасила;
Мгновенно дым исчез, огонь и жар потух;
Остался только лишь потребный теплый дух,
Затем чтоб ножки там царевна осушила,
Которые в воде недавно замочила.

Это смешно, и рассказ имеет всю точность хорошей прозы. - Лафонтен, для разнообразия своей повести, вводит историю философа-рыболова: в "Душеньке" она могла бы только остановить быстроту главного действия. Сказки в стихах не требуют множества вымыслов, нужных для живости прозаических сказок. Богданович упоминает о старом рыбаке единственно для того, чтобы Душеньке было кому пожаловаться на ее несчастие...

Ты помнишь бытность всех времен
И всяких в мире перемен:
Скажи, как свет стоит с начала,
Встречалось ли когда кому
Несчастье равно моему?
Я резалась и в петлю клалась,
Топилась и в огонь бросалась;
Но в горькой участи моей,
Прошед сквозь огнь, прошед сквозь воду
И всеми видами смертей
Приведши в ужас всю природу,
Против желания живу
И тщетно смерть к себе зову.
................................................
"Но кто ты?" - старец вопросил.
"Я Душенька - люблю Амура".

Последний стих прекрасен и трогателен, несмотря на шутливый тон автора. - Объявление Венеры, прибитое на всех перекрестках, взято с французского, но гораздо смешнее на русском:

Понеже Душенька прогневала Венеру
И Душеньку Амур Венере в стыд хвалил;
Она же, Душенька, румяна унижает,
Мрачит перед собой достоинство белил;
Она же, Душенька, имея стройный стан,
Прелестные глаза, приятную усмешку;
..................................................
Она же взорами сердцам творя изъян;
..........................................
Того или иного ради,
Венера каждому и всем
О гневе на нее своем
По должной форме объявляет.

В обращении Душеньки к богиням всего забавнее представлена важность Минервы, которая, занимаясь астрономическими наблюдениями и хвостами комет, с презрением говорит бедной красавице,

Что мир без Душеньки стоял из века в век;
Что в обществе она неважный человек;
А паче как хвостом комета всех пугает,
О Душеньке тогда никто не помышляет.

Богданович хотел осмеять астрономов, которые около 1775 году, если не ошибаюсь, пугали людей опасностию кометы. Но должно признаться, что о ревнивой Юноне Лафонтен говорит еще забавнее русского стихотворца. Вот его слова: "Пастушке нашей не трудно было найти Юнону. Ревнивая жена Юпитерова часто сходит на землю, чтобы осведомляться о супруге. Псиша встретила ее гимном, но воспела одно могущество сей богини и тем испортила дело свое. Надобно было хвалить ее красоту, и как можно усерднее. Царям говори об их величии, а царицам - совсем о другом, если хочешь угодить им. Юнона отвечала, что должно наказать смертных прелестниц, в которых влюбляются боги. Зачем они таскаются на землю? Разве на Олимпе еще мало для них красавиц?" Богданович шутит только насчет Юпитеровых метаморфоз: здесь Лафонтен тонее. Но скоро наш поэт берет верх, описывая ошибку людей, которые, видя в Венерином храме Душеньку в крестьянском платье, считают ее богинею и шепчут друг другу на ухо:

Венера здесь тайком!
Венера за столбом!
Венера под платком!
Венера в сарафане!
Пришла сюда пешком!
Конечно, с пастушком!

Здесь короткие стихи на одну рифму прекрасно выражают быстроту народных слов. И с каким любезным простосердечием говорит Душенька раздраженной Венере,

Колена преклоня:
Богиня всех красот! Не сетуй на меня!
Я сына твоего прельщать не умышляла.
Судьба меня, судьба во власть к нему послала.
Не я ищу людей, а люди в слепоте
Дивятся завсегда малейшей красоте.
Сама искала я упасть перед тобою;
Сама желала я твоею быть рабою.

Богданович поступил также гораздо милостивее с своею героинею, нежели Лафонтен, который заставил Венеру немилосердно сечь ее розгами! Какое варварство! Русская Душенька служит только трудные, опасные службы богине, совершенно в тоне русских старинных сказок, и прекрасно: идет за живою и мертвою водою, к змею Гарыничу, и так хорошо, с женскою хитростию, ублажает его:

О змей Гарынич, Чудо-Юда!
Ты сыт во всяки времена;
Ты ростом превзошел слона,
Красою помрачил верблюда;
Ты всяку здесь имеешь власть;
Блестишь златыми чешуями,
И смело разеваешь пасть,
И можешь всех давить когтями!
Пусти меня, пусти к водам!

Богданович, приводя Душеньку к злому Кащею, не сказывает нам его загадок: жаль! здесь был случай выдумать нечто остроумное. Но автор уже довольно выдумывал, спешит к концу, отдохнуть на миртах вместе с своею героинею и мимоходом еще описывает Тартар несравненно лучше Лафонтена. Как скоро Душенька показала там ногу свою, все затихло...

Церберы перестали лаять,
Замерзлый Тартар начал таять.
Подземна царства темный царь,
Который возле Прозерпины
Дремал, с надеждою на слуг,
Смутился тишиною вдруг:
Возвысил вкруг бровей морщины,
Сверкнул блистаньем ярых глаз,
Взглянул... начавши речь, запнулся
И с роду первый раз
В то время улыбнулся!

Сими прекрасными стихами заключаем нашу выписку. Амур соединяется с Душенькою, и Богданович, вспомнив аллегорический смысл древней басни, оканчивает свою поэму хвалою душевной, вечно неувядаемой красоты, в утешение, как говорит он, всех земных некрасавиц.

Заметив хорошие и прекрасные места в "Душеньке", скажем, что она, конечно, не вся писана такими счастливыми стихами; но вообще столь приятна, что благоразумный критик, чувствительный к красотам искусства и дарования (а суд других есть пустословив или злословие), не захочет на счет ее доказывать своей тонкой разборчивости и не забудет, что Ипполит Богданович первый на русском языке играл воображением в легких стихах: Ломоносов, Сумароков, Херасков могли быть для него образцами только в других родах.

Мудрено ли, что "Душенька" единогласно была прославлена всеми любителями русского стихотворства? Шесть или семь листов, с беспечностию брошенных в свет, переменили обстоятельства и жизнь автора. Екатерина царствовала в России: она читала "Душеньку" с удовольствием и сказала о том сочинителю: что могло быть для него лестнее? Знатные и придворные, всегда ревностные подражатели государей, старались изъявлять ему знаки своего уважения и твердили наизусть места, замеченные монархинею. Тогдашние стихотворцы писали эпистолы, оды, мадригалы в честь и славу творца "Душеньки". Он был на розах, как говорят французы... Но многие блестящие знакомства отвлекли Богдановича от жертвенника муз в самое цветущее время таланта {Ему тогда было с небольшим 30 лет.} - и венок "Душеньки" остался единственным на голове его. Хотя он и неувядаем, однако ж любители дарований не перестанут жалеть, что поэт наш им удовольствовался и не захотел новых. Он доказал, к несчастию, что авторское славолюбие может иметь пределы! Правда, что Богданович еще писал, но мало или с небрежением, как будто бы нехотя или в дремоте гения. Иной сказал бы, что поэт, любя свою "Душеньку", хотел оставить ей честь быть единственным изящным творением его таланта. - От 1775 до 1789 году он сочинил "Историческое изображение России", часть I (опыт легкий, несовершенный, но довольно приятный), - лирическую комедию "Радость Душеньки", драму "Славяне" и две маленькие театральные пиесы из русских пословиц. Сама Екатерина ободряла Богдановича писать для театра и в знак своего благоволения пожаловала ему табакерку за "Радость Душеньки", а за драму "Славяне" - перстень. В первой есть забавная сцена, пир богов, где Момус смешит своим божественным простосердечием; а во второй - двадцатипятилетнее торжество, славян в честь великой государыни, которая навеки основала их благоденствие, тронуло в представлении всех зрителей: ибо сию драму играли в то время, когда совершилась четверть века по восшествии на трон Екатерины. - Исполняя также волю сей монархини, он издал "Русские пословицы", в которых сохранились драгоценные остатки ума наших предков, их истинные понятия о добре и мудрые правила жизни. Мы должны еще упомянуть о мелких его стихотворениях, напечатанных в "Собеседнике": некоторые из них отличаются замыслом и вкусом. - Но никоторая из приятных безделок Богдановича не была так известна и славна, как его песня: "Мне минуло пятнадцать лет". Она сделалась народною, и доныне - несмотря на множество новых любимых песен - сохраняет свое достоинство. В ней есть истинная затейливость и нежная простота, которые равняют ее с лучшими французскими песнями. Что может быть простее и любезнее следующих куплетов:

"Дала б ему я посох свой:
Мне посох надобен самой;
И чтоб зверей остерегаться,
С собачкой мне нельзя расстаться.
В пустой и скучной стороне
Свирелки также нужны мне.
Овечку дать ему я рада,
Когда бы не считали стада".
Пастушка говорит тогда:
"Пускай пастух придет сюда;
Чтоб не было убытка стаду,
Я сердце дам ему в награду!"

Он перевел также все лучшие французские стихи, написанные в честь Екатерины, Вольтеровы, Мармонтелевы и проч. Сии поэты умели хвалить Великую языком благородным, и Богданович не унижал его. Например, он так заставляет говорить Мармонтеля на русском языке:

О ты, которая в законах и геройстве
Совместников своих далеко превзошла, -
Божественный пример монархам подала
Пещися подданных о счастьи и спокойстве!
Являй всегда твоей величество души
И славных дел своих начатки соверши!
Счастливому в твоем владении народу
Осталося иметь едину лишь свободу.

В переводе его Вольтер, подобно как и в оригинале, то важен, то забавен, говоря:

И где Великий Петр людей соделать мог,
Екатерина там соделала героев...
...................................................
Трудится день и ночь восставить всех покой
И меж трудов ко мне писать находит время.
Тогда же Мустафа, гордясь пред визирем,
В чертогах роскошью бесчувственною дышет,
Зевает в праздности, не мыслит ни о чем,
И никогда ко мне, вприбавок, он не пишет!

Занимаясь стихотворством Богдановича, мы забыли службу его. В 1780 году он был определен в новоучрежденный тогда Государственный санкт-петербургский архив членом, в 1788 - председателем его, а в 1795 - отставлен с полным жалованьем, служив 41 год. - Наконец, в 1796 году он выехал из Петербурга. Тогдашние бедствия Европы, разительная картина непостоянств фортуны в отношении к людям и к государствам, самая светская печальная опытность могли в добром и нежном сердце его произвести склонность к мирному уединению. Приятный климат, любезные воспоминания детства и самая вернейшая связь в мире, дружба родственная, влекли Богдановича к счастливым странам Малороссии. Он приехал в Сумы с намерением вести там жизнь свою в кругу ближайших родных и наслаждаться ее тихим вечером в объятиях природы, всегда любезной для чувствительного сердца, особливо для поэта. Первые дни и месяцы казались ему совершенным очарованием; никогда душа его не бывала так свободна и безмятежна. Уже никакие мечты не тревожили ее спокойствия. Мирная совесть, пятьдесят лет, проведенных в наблюдении строгих правил чести; кроткая, но всегдашняя деятельность благородных способностей человека: ума образованного и зрелого, воображения еще не угасшего; чтение авторов избранных, обхождение с людьми добрыми и близкими к сердцу, самое единообразие простой жизни, любезное в некоторых летах, были счастием Богдановича, истинным и завидным, которого желают все люди, живущие для славы собственной и пользы других в шуме светском и которого милым образом украшают они в мыслях последние дни свои в мире, дни отдохновения и покоя!.. Но

Пристанища в сем мире нет!..

Здесь должны мы осторожно повторить известив неясное, хотя и верное. Руссо на шестом десятилетии жизни испытал всю силу романической страсти, забавной в глазах молодого светского Адониса, но трогательной для человеколюбивого наблюдателя. Можно с покойною совестию шутить над стариком Селадоном; но для особенной и случайной привязанности нет сроку: всегда можно любить, пока сердце живо, и взор чувствительной женщины изъявляет нам симпатию. Самолюбие, некоторым образом справедливое в человеке достойном; имя дружбы, которым часто закрываем любовь от самих себя; надежда быть - если не прелестным, то хотя приятным, и нравиться самым тем, чтобы не думать нравиться, - заводят иногда и не поэтов весьма далеко... Не знаем обстоятельств; но кто, и зная их, мог бы без нарушения правил скромного благоразумия открыть свету подробности сердечной связи? Скажем только, что тихая, мирная, счастливая жизнь Богдановича вдруг сделалась ему несносною. Он должен был разлучиться с другом и братом... Как остаться в тех местах, где все напоминало ему и блаженнейшие часы для сердца и неожидаемые их следствия? Оскорбленное самолюбие бывает антидотом любви, но жестоким!.. И всякая сильная перемена чувств ужасна в то время, когда мы близки к западу жизни и когда натура предписывает человеку спокойствие; как необходимое условие еще возможного для него счастия! Надежда заменить потерю облегчает се в молодости; но лета отнимают у нас сие действительное утешение. Мы слышим только голос строгого рассудка, который запрещает даже и жаловаться на судьбу!.. Мысль о последних годах нашего любезного стихотворца печальна для всякого, кто умеет воображать себя на месте других.

В 1798 году он переселился в Курск. - Александр восшел на трон; и когда все патриоты с радостными надеждами устремили на него взоры, Богданович взял лиру, уже давно им оставленную, - и юный монарх в знак своего благоволения прислал ему перстень. Муза "Душеньки" имела славу и счастие нравиться Великой Екатерине: августейший внук ее мог ли не удостоить ее своего внимания?

В начале декабря 1802 году Богданович занемог, быв всегда некрепкого сложения; томился четыре недели и кончил жизнь 6 января, к горести родных, друзей и всех любителей русской словесности: ибо он еще не дожил до глубокой, маститой старости, которая бывает последним знаком небесного благоволения к земным странникам, облегчая их переход в вечность.

Говорят, что жизнь и характер сочинителя видны в его творениях; однако ж мы, любя последние, всегда спрашиваем о первых у тех людей, которые лично знали автора. Все знакомые и приятели Богдановича единогласно хвалят его свойства, тихий нрав, чувствительность, бескорыстие и какую-то невинную веселость, которую он сохранил до старости и которая делала его приятным в дружеском обществе. Никто не замечал в нем авторского самолюбия. Богданович даже редко говаривал о поэзии и литературе, и всегда с некоторою застенчивостию, бывшею природным свойством его. Не мудрено, что он не любил критики, пугающей всякое нежное самолюбие, и признавался, что она своею грубою строгостию могла бы совершенно отвратить его от авторства.

Друзья Богдановича, которых он, однажды нашедши, не терял никогда, - а еще долее любители русских талантов сохранят его память: ибо творец "Душеньки" будет известен потомству - как стихотворец приятный, нежный, часто остроумный и замысловатый.

О Калидасе и его драме «Саконтала»

Творческий дух обитает не в одной Европе; он есть гражданин вселенной. Человек везде человек; везде имеет он чувствительное сердце и в зеркале воображения своего вмещает небеса и землю. Везде натура есть его наставница и главный источник его удовольствий.

Я чувствовал сие весьма живо, читая «Саконталу», драму, сочиненную на индейском языке, за 1900 лет перед сим, азиатским поэтом Калидасом и недавно переведенную на английский Виллиамом Джонсом, бенгальским судьею (который и прежде того известен был в ученом свете по своим переводам с восточных языков), а на немецкий – профессором Георгом Форстером (который путешествовал с Куком в отдаленнейших пределах нашего мира). Почти на каждой странице сей драмы находил я высочайшие красоты поэзии, тончайшие чувства, кроткую, отменную, неизъяснимую нежность, подобную тихому майскому вечеру – чистейшую, неподражаемую натуру и величайшее искусство. Сверх того, ее можно назвать прекрасною картиною древней Индии, так, как Гомеровы поэмы суть картины древней Греции, – картины, в которых можно видеть характеры, обычаи и нравы ее жителей. Калидас для меня столь же велик, как и Гомер. Оба они получили кисть свою из рук натуры и оба изображали – натуру.

Для собственного своего удовольствия перевел я некоторые сцены из «Саконталы» и потом решился напечатать их в «Московском журнале», надеясь, что сии благовонные цветы азиатской литературы будут приятны для многих читателей, имеющих тонкий вкус и любящих истинную поэзию.

О сравнении древней, а особливо греческой, с немецкою и новейшею литературою

Сочинение Гроддека, доктора философии

Немецкое ученое общество в Мангейме предложило вопрос: «Дошли ли немцы в некоторых родах поэзии и красноречия до римлян и греков или не превзошли ли их в чем-нибудь?» Сочинитель, известный уже ученому свету по другому своему сочинению – «De Himnorum Homericorum. reliquiis» , исследывает сей вопрос, не думая о награждении. Подлинно ли можно решить его? Можно ли так точно сравнивать древнюю литературу с новою? А если должно, то какие будут главные пункты сего сравнения? – Вопрос: поравнялись ли мы с древними и не превзошли ли их? – в самом деле, весьма труден; но если бы и легко можно было решить сей вопрос, то все к чему бы нам было меряться с древними? Разве для того, чтобы оставить их и, таким образом, избавиться от трудных изъяснений? Или для того, чтобы, поравнявшись с остроумнейшим народом на земном шаре, заснуть на лаврах своих с приятною мыслию: я с ним ровен? Или, может быть, для того, чтобы увидеть еще недостающее нам к совершенству? Но здесь рождаются новые вопросы. Точно ли творения древних в словесных науках могут быть для поэта и оратора такими верными образцами, как правила Поликлетовы для художника? Не есть ли красота и совершенство нечто весьма относительное или, лучше сказать, нечто такое, чего во всей чистоте не найдешь ни у какого народа и ни в каком сочинении? Только в сравнении копии с оригиналом могу я точно определить, чего недостает в первой для совершенного сходства с последним. Но разве сочинения наши суть не что иное, как копии древних? И разве древние без всякого исключения могут быть для нас оригиналами? – Сочинитель хотел дать почувствовать некоторые из сих затруднений, имеющих влияние на решение вышеупомянутого вопроса. Совершенство в творениях древних, говорит он, или то, что в них нравится, не есть одно. Оно различно, по разным временам, в которые цвела поэзия у древних. Вкус подвержен был многим переменам. Певец натуры поет не так, как просвещенный поэт, а просвещенный не так, как ученый. Какой род изящности надобно избрать мерилом? К тому же мы не имеем еще довольного числа примеров, чтобы о достоинстве греческой литературы сказать нечто решительное. Некоторые из лучших греческих писателей (например, Менандер и все поэты новой комедии) пропали; обо многих же греческих творениях в словесных науках имеем мы только историческое сведение. Но какое же есть главное различие между древнею и новою поэзиею, различие, столь затрудняющее всякое сравнение между ими? Яснее всего увидим его, когда сравним обстоятельства, в которых образовалась поэзия древних и наша поэзия. У греков происходит и образуется она во время детства и юности нации. Гомер беспримерен и неподражаем для того, что он писал или пел в сих обстоятельствах. Некоторые из оных не переменялись еще долгое время. Язык Гомеров остался языком эпических поэтов, и содержание песней их было отчасти то же. Долго были поэмы вместилищем полезных знаний, и более всего из них учились. Грек возрастал среди идей и образов древнейшего времени и живо чувствовал красоты того искусства, которому надлежало прославлять всякое народное торжество. Сколь же, напротив того, отменны обстоятельства поэзии в нашем отечестве! Песни древних бардов едва ли стоят того, чтобы жалеть о потере их. Песни так называемых любовных певцов  для нас то же, что потеряны; потому что язык наш совсем переменился – и в самые те времена, как они сочиняемы были, действовали они более на высшие состояния, нежели на народ. Цеховые стихотворцы  совсем унизили поэзию. Даже и теперь, когда превосходные поэты извлекли ее из всеобщего презрения, сколь еще отлично то участие, которое берет в ней народ, от того, которое брали греки в своей поэзии! Национальный дух, который их оживлял и заставлял знать историю своего отечества, нам совсем неизвестен. Мы духом своим живем более в других народах, нежели в собственном своем; а грек образовался среди греков и творения свои брал из самого себя. Язык наш есть язык богатый и философский, но для поэзии время его почти прошло.

Второе главное различие древней и новой поэзии состоит в различности цели их. Образование и просвещение диких людей было целию древних, а у нас только удовольствие и забава. Различность содержания поэм есть необходимое сего следствие; от чего, с другой стороны, произошло такое же великое различие и в характерах древних и новых творений. Благородная, трогательная простота есть характер древних; а новых украшение и искусство.

Изо всего же сказанного следует то, что великость древних происходит не от большой силы духа их, но от обстоятельств внешних. Немцам остается по крайней мере та слава, что они в обстоятельствах, гораздо не столь благоприятных, достигли до высокой степени изящности; и весьма бы несправедливо было определять достоинство последних по неприличному сравнению с первыми. – Сочинитель сравнивает потом разные роды поэзии, которые дошли до нас от древних, например басню, драму, идиллию, и показывает великое различие, которое должна была произвести в них различность времени. Потом обращается он еще к поэзии римлян, которая уже гораздо ближе к нашей. Римляне учились у греков так, как мы учимся у греков и римлян. И у них процвела поэзия уже во время просвещения: но она была подобна однодневному растению, которое скоро увяло на сей плоской земле. Не научение, а удовольствие было целию римских поэтов. Однако ж они имели перед нами то преимущество, что в их гражданские учреждения и религию вошло много греческого, и потому были они к образцам своим ближе нашего.

Автор, кажется, нашел точно ту сторону, с которой должно смотреть на древнюю и новую поэзию. Не во многом можно подражать древним; но весьма многому можно у них, или, лучше сказать, посредством их, выучиться. Кто без творческого духа хочет быть поэтом или скоро обработать дарования свои по хорошим образцам, тот может кратчайшим путем достигнуть до того через прилежное чтение новейших поэтов – италиянцев, французов и англичан. Но точно потому, что расстояние между сими и нами столь мало, а между греками и нами столь велико, сии последние гораздо удобнее к образованию великого духа и вкуса. Для кого будет сие загадкою, тот попроси объяснения у наших модных критиков и однодневных поэтов.

О Шекспире и его трагедии «Юлий Цезарь»

При издании сего Шекеспирова творения почитаю почти за необходимость писать предисловие. До сего времени еще ни одно из сочинений знаменитого сего автора не было переведено на язык наш; следственно, и ни один из соотчичей моих, не читавший Шекеспира на других языках, не мог иметь достаточного о нем понятия. Вообще сказать можно, что мы весьма незнакомы с английскою литературою. Говорить о причине сего почитаю здесь некстати. Доволен буду, если внимание читателей моих не отяготится и тем, что стану говорить собственно о Шекеспире и его творениях.

Автор сей жил в Англии во времена королевы Елисаветы и был из тех великих духов, коими славятся веки. Сочинения его суть сочинения драматические. Время, сей могущественный истребитель всего того, что под солнцем находится, не могло еще доселе затмить изящности и величия Шекеспировых творений. Вся почти Англия согласна в хвале, приписываемой мужу сему. Пусть спросят упражнявшегося в чтении англичанина: «Каков Шекеспир?» – Без всякого сомнения, будет он ответствовать: «Шекеспир велик! Шекеспир неподражаем!» Все лучшие английские писатели, после Шекеспира жившие, с великим тщанием вникали в красоты его произведений. Милтон, Юнг, Томсон и прочие прославившиеся творцы пользовалися многими его мыслями, различно их украшая. Немногие из писателей столь глубоко проникли в человеческое естество, как Шекеспир; немногие столь хорошо знали все тайнейшие человека пружины, сокровеннейшие его побуждения, отличительность каждой страсти, каждого темперамента и каждого рода жизни, как удивительный сей живописец. Все великолепные картины его непосредственно натуре подражают; все оттенки картин сих в изумление приводят внимательного рассматривателя. Каждая степень людей, каждый возраст, каждая страсть, каждый характер говорит у него собственным своим языком. Для каждой мысли находит он образ, для каждого ощущения – выражение, для каждого движения души – наилучший оборот. Живописание его сильно и краски его блистательны, когда хочет он явить сияние добродетели; кисть его весьма льстива, когда изображает он кроткое волнение нежнейших страстей; но самая же сия кисть гигантскою представляется, когда описывает жестокое волнование души.

Но и сей великий муж, подобно многим, не освобожден от колких укоризн некоторых худых критиков своих. Знаменитый софист, Волтер, силился доказать, что Шекеспир был весьма средственный автор, исполненный многих и великих недостатков. Он говорил: «Шекеспир писал без правил; творения его суть и трагедии и комедии вместе, или траги-коми-лирико-пастушьи фарсы без плана, без связи в сценах, без единств; неприятная смесь высокого и низкого, трогательного и смешного, истинной и ложной остроты, забавного и бессмысленного; они исполнены таких мыслей, которые достойны мудреца, и притом такого вздора, который только шута достоин; они исполнены таких картин, которые принесли бы честь самому Гомеру, и таких карикатур, которых бы и сам Скаррон устыдился». – Излишним почитаю теперь опровергать пространно мнения сии, уменьшение славы Шекеспировой в предмете имевшие. Скажу только, что все те, которые старались унизить достоинства его, не могли против воли своей не сказать, что в нем много и превосходного. Человек самолюбив; он страшится хвалить других людей, дабы, по мнению его, самому сим не унизиться. Волтер лучшими местами в трагедиях своих обязан Шекеспиру; но, невзирая на сие, сравнивал его с шутом и поставлял ниже Скаррона. Из сего бы можно было вывести весьма оскорбительное для памяти Волтеровой следствие; но я удерживаюсь от сего, вспомня, что человека сего нет уже в мире нашем.

Что Шекеспир не держался правил театральных, правда. Истинною причиною сему, думаю, было пылкое его воображение, не могшее покориться никаким предписаниям. Дух его парил, яко орел, и не мог парения своего измерять тою мерою, которою измеряют полет свой воробьи. Не хотел он соблюдать так называемых единств, которых нынешние наши драматические авторы так крепко придерживаются; не хотел он полагать тесных пределов воображению своему: он смотрел только на натуру, не заботясь, впрочем, ни о чем. Известно было ему, что мысль человеческая мгновенно может перелетать от запада к востоку, от конца области Моголовой к пределам Англии. Гений его, подобно гению натуры, обнимал взором своим и солнце и атомы. С равным искусством изображал он и героя и шута, умного и безумца, Брута и башмашника. Драмы его, подобно неизмеримому театру натуры, исполнены многоразличия: все же вместе составляет совершенное целое, не требующее исправления от нынешних театральных писателей.

Трагедия, мною переведенная, есть одно из превосходных его творений. Некоторые недовольны тем, что Шекеспир, назвав трагедию сию «Юлием Цезарем», после смерти его продолжает еще два действия; но неудовольствие сие окажется ложным, если с основательностию будет все рассмотрено. Цезарь умерщвлен в начале третьего действия, но дух его жив еще; он одушевляет Октавия и Антония, гонит убийц Цезаревых и после всех их погубляет. Умерщвление Цезаря есть содержание трагедии; на умерщвлении сем основаны все действия.

Характеры, в сей трагедии изображенные, заслуживают внимания читателей. Характер Брутов есть наилучший. Французские переводчики Шекеспировых трагедий  говорят об оном так: «Брут есть самый редкий, самый важный и самый занимательный моральный характер. Антоний сказал о Бруте: вот муж! а Шекеспир, изображавший его нам, сказать мог: вот характер! ибо он есть действительно изящнейший из всех характеров, когда-либо в драматических сочинениях изображенных».

Что касается до перевода моего, то я наиболее старался перевести верно, стараясь притом избежать и противных нашему языку выражений. Впрочем, пусть рассуждают о сем могущие рассуждать о сем справедливо. Мыслей автора моего нигде не переменял я, почитая сие для переводчика непозволенным.

Если чтение перевода доставит российским любителям литературы достаточное понятие о Шекеспире; если оно принесет им удовольствие, то переводчик будет награжден за труд его. Впрочем, он приготовился и к противному. Но одно не будет ли ему приятнее другого? – Может быть.

Октябрь 15, 1786

Об известности литературы нашей в чужих землях

Прежде в иностранных газетах писали только о наших победах и завоеваниях: ныне пишут о новых успехах просвещения и Литературы в России. Первое славнее, второе утешительнее для миролюбивых друзей человечества.

Нашим Авторам должно быть приятно, что их имена и творения делаются известными в чужих землях и что они получают таким образом право гражданства в Европейской Республике Литераторов. Но справедливость и признательность требуют, чтобы мы наименовали здесь человека, которому Словесность Руская обязана сею выгодою: все подробные известия о нынешнем ее состоянии, напечатанные в разных Немецких ведомостях (а после во Французских, хотя Парижские Журналисты и не сказали, откуда они взяли их) писаны Господином Рихтером, человеком достойным уважения как по моральному характеру, так и по ученым его знаниям. Посвятив часть жизни своей на образование ума и сердца молодых благородных людей в России, он посвящает ныне искусное перо свое на перевод Руских сочинений к удовольствию Немецкой публики и к славе нашей Литературы. Господин Рихтер пишет так приятно, что издатели лучших Журналов в Германии желали иметь его сотрудником. С некоторого времени он сам издает Журнал, выходящий в Лейпциге у Гарткноха под именем: Russische Miscellen. В нем сообщаются переводы из наших книг, периодических листов, старинных народных сказок и песен; описания Руских обычаев, праздников; анекдоты; любопытные черты характера из Истории; и все имеет одну цель: доказать, что Россия во многих отношениях достойна внимания и любопытства просвещенной Европы. Одним словом, Господин Рихтер любит нас. Не будучи Руским, он в отечестве нашем провел цветущие лета молодости, нашел здесь искреннее гостеприимство, друзей, признательность – и второе отечество, которое существует только для сердец благородных. Как мало таких моральных характеров между иностранцами в отношении к России! Сколько видели мы неблагодарных, от Маржерета до Масона! ПЕТР Великий говаривал, что он рад, когда, по примеру Исусовых Учеников, из двенадцати чужеземцев выходит только один дурной человек: мы охотно признаем их всех хорошими; но должны сказать, что едва ли один из двенадцати Французов и Немцов, многим обязанных России, говорит и пишет об нас с должною справедливостию и без грубых, оскорбительных предрассудков. Тем охотнее замечаем сии редкие исключения из правила; тем усерднее должны мы хвалить добрых иностранцев, которые, приезжая к нам, берут на себя труд узнать язык Руской, чтобы узнать Руской народ, и с удовольствием открывают в нем хорошие свойства и природные дарования. Не оскорбляемся злословием, ибо чувствуем свою цену и презираем его; но уважаем и любим тех, которые нас уважают и любят: иначе мы оправдали бы злословие, показав себя неблагодарными.

В рассуждении Словесности Россия, конечно, не имела еще века Лудовика XIV, то есть множества современных Писателей, близких к совершенству в разных родах; но смею быть уверенным, что справедливое потомство – как бы оно вообще ни просветилось, как бы ни возвысилось во сфере Искусства, ума, знаний, – читая некоторые страницы, в наше время написанные, не признает нас варварами и скажет: в век ЕКАТЕРИНЫ, в век АЛЕКСАНДРА были в России таланты!

Ф.

Об издании "Московского журнала"

С января будущего 91 года намерен я издавать журнал, если почтенная публика одобрит мое намерение. Содержание сего журнала будут составлять:

1) Русские сочинения в стихах и прозе, такие которые, по моему уверению, могут доставить удовольствие читателям. Первый наш поэт – нужно ли именовать его? – обещал украшать листы мои плодами вдохновенной своей музы. Кто не узнает певца мудрой Фелицы?  Я получил от него некоторые новые песни. И другие поэты, известные почтенной публике, сообщили и будут сообщать мне свои сочинения. Один приятель мой, который из любопытства путешествовал по разным землям Европы, – который внимание свое посвящал натуре и человеку, преимущественно пред всем прочим, и записывал то, что видел, слышал, чувствовал, думал и мечтал, – намерен записки свои предложить почтенной публике в моем журнале, надеясь, что в них найдется что-нибудь занимательное для читателей.

2) Разные небольшие иностранные сочинения, в чистых переводах, по большей части из немецких, английских и французских журналов, с известиями о новых важных книгах, выходящих на сих языках. Сии известия могут быть приятны для тех, которые упражняются в чтении иностранных книг и в переводах.

3) Критические рассматривания русских книг, вышедших, и тех, которые вперед выходить будут, а особливо оригинальных; переводы, недостойные внимания публики из сего исключаются. Хорошее и худое замечаемо будет беспристрастно. Кто не признается, что до сего времени весьма немногие книги были у нас надлежащим образом критикованы.

4) Известия о театральных пиесах, представляемых на здешнем театре, с замечаниями на игру актеров.

5) Описания разных происшествий, по чему-нибудь достойных примечания, и разные анекдоты, а особливо из жизни славных новых писателей.

Вот мой план. Почтенной публике остается его одобрить или не одобрить; мне же в первом случае исполнить, а во втором молчать.

Материалов будет у меня довольно; но если кто благоволит присылать мне свои сочинения или переводы, то я буду принимать с благодарностью все хорошее и согласное с моим планом, в который не входят только теологические, мистические, слишком ученые, педантические, сухие пиесы. Впрочем, все, что в благоустроенном государстве может быть напечатано с указного дозволения, – все, что может нравиться людям, имеющим вкус, тем, для которых назначен сей журнал, – все то будет издателю благоприятно.

Журналу надобно дать имя; он будет издаваем в Москве, итак, имя готово: Московский журнал.

В начале каждого месяца будет выходить книжка в осьмушку, страниц до 100 и более, в синеньком бумажном переплете, напечатанная четкими литерами на белой бумаге, со всею типографическою точностью и правильностью, которая ныне в редких книгах наблюдается. Двенадцать таких книжек, или весь год, будет стоить в Москве 5 руб., а в других городах с пересылкою 7 руб. Подписка принимается в Университетской книжной лавке на Тверской улице г. Окорокова, у которого журнал печатается и раздаваться будет, и где по принятии денег даются билеты; а в других городах в почтамтах, через которые и будет с точностью доставляема всякий месяц книжка. Кому же угодно будет из других городов послать деньги прямо в лавку, того прошу сообщить при том свой адрес, надписав: В университетскую книжную лавку в Москве, и в таком случае ручаюсь за верное доставление журнала. Имена подписавшихся будут напечатаны.


Отчего в России мало авторских талантов?

Если мы предложим сей вопрос иностранцу, особливо французу, то он, не задумавшись, будет отвечать: «От холодного климата». Со времен Монтескье все феномены умственного, политического и нравственного мира изъясняются климатом. «Ah, mon cher Monsieur, n'avez vous pas le nez gel;?»  – сказал Дидерот в Петербурге одному земляку своему, который жаловался, что в России не чувствуют великого ума его, и который в самом деле за несколько дней перед тем ознобил себе нос.

Но Москва не Камчатка, не Лапландия; здесь солнце так же лучезарно, как и в других землях; так же есть весна и лето, цветы и зелень. Правда, что у нас холод продолжительнее; но может ли действие его на человека, столь умеренное в России придуманными способами защиты, вредить дарованиям? И вопрос кажется смешным! Скорее жар, расслабляя нервы (сей непосредственный орган души), уменьшит ту силу мыслей и воображения, которая составляет талант. Давно известно медикам-наблюдателям, что жители севера долговечнее жителей юга: климат, благоприятный для физического сложения, без сомнения, не гибелен и для действий души, которая в здешнем мире столь тесно соединена с телом. – Если бы жаркий климат производил таланты ума, то в Архипелаге всегда бы курился чистый фимиам музам, а в Италии пели Виргилии и Тассы; но в Архипелаге курят… табак, а в Италии поют… кастраты.

У нас, конечно, менее авторских талантов, нежели у других европейских народов; но мы имели, имеем их, и, следственно, природа не осудила нас удивляться им только в чужих землях. Не в климате, но в обстоятельствах гражданской жизни россиян надобно искать ответа на вопрос: «Для чего у нас редки хорошие писатели?»

Хотя талант есть вдохновение природы, однако ж ему должно раскрыться ученьем и созреть в постоянных упражнениях. Автору надобно иметь не только собственно так называемое дарование, – то есть какую-то особенную деятельность душевных способностей, – но и многие исторические сведения, ум, образованный логикою, тонкий вкус и знание света. Сколько времени потребно единственно на то, чтобы совершенно овладеть духом языка своего? Вольтер сказал справедливо, что в шесть лет можно выучиться всем главным языкам, но что во всю жизнь надобно учиться своему природному. Нам, русским, еще более труда, нежели другим. Француз, прочитав Монтаня, Паскаля, 5 или 6 авторов века Лудовика XIV, Вольтера, Руссо, Томаса, Мармонтеля , может совершенно узнать язык свой во всех формах; но мы, прочитав множество церковных и светских книг, соберем только материальное или словесное богатство языка, которое ожидает души и красот от художника. Истинных писателей было у нас еще так мало, что они не успели дать нам образцов во многих родах; не успели обогатить слов тонкими идеями; не показали, как надобно выражать приятно некоторые, даже обыкновенные, мысли. Русский кандидат авторства, недовольный книгами, должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершеннее узнать язык. Тут новая беда: в лучших домах говорят у нас более по-французски! Милые женщины, которых надлежало бы только подслушивать, чтобы украсить роман или комедию любезными, счастливыми выражениями, пленяют нас нерусскими фразами. Что ж остается делать автору? Выдумывать, сочинять выражения; угадывать лучший выбор слов; давать старым некоторый новый смысл, предлагать их в новой связи, но столь искусно, чтобы обмануть читателей и скрыть от них необыкновенность выражения! Мудрено ли, что сочинители некоторых русских комедий и романов не победили сей великой трудности и что светские женщины не имеют терпения слушать или читать их, находя, что так не говорят люди со вкусом? Если спросите у них: как же говорить должно? то всякая из них отвечает: «Не знаю; но это грубо, несносно!» – Одним словом, французский язык весь в книгах (со всеми красками и тенями, как в живописных картинах), а русский только отчасти; французы пишут как говорят, а русские обо многих предметах должны еще говорить так, как напишет человек с талантом. Бюффон странным образом изъясняет свойство великого таланта или гения, говоря, что он есть терпение в превосходной степени. Но если хорошенько подумаем, то едва ли не согласимся с ним; по крайней мере без редкого терпения гений не может воссиять во всей своей лучезарности. Работа есть условие искусства; охота и возможность преодолевать трудности есть характер таланта. Бюффон и Ж. -Ж. Руссо пленяют нас сильным и живописным слогом: мы знаем от них самих, чего им стоила пальма красноречия!

Теперь спрашиваю: кому у нас сражаться с великою трудностию быть хорошим автором, если и самое счастливейшее дарование имеет на себе жесткую кору, стираемую единственно постоянною работою? Кому у нас десять, двадцать лет рыться в книгах, быть наблюдателем, всегдашним учеником, писать и бросать в огонь написанное, чтобы из пепла родилось что-нибудь лучшее? В России более других учатся дворяне; но долго ли? До пятнадцати лет: тут время идти в службу, время искать чинов, сего вернейшего способа быть предметом уважения. Мы начинаем только любить чтение; имя хорошего автора еще не имеет у нас такой цены, как в других землях; надобно при случае объявить другое право на улыбку вежливости и ласки, К тому же искание чинов не мешает балам, ужинам, праздникам; а жизнь авторская любит частое уединение. – Молодые люди среднего состояния, которые учатся, также спешат выдти из школы или университета, чтобы в гражданской или военной службе получить награду за их успехи в науках; а те немногие, которые остаются в ученом состоянии, редко имеют случай узнать свет – без чего трудно писателю образовать вкус свой, как бы он учен ни был. Все французские писатели, служащие образцом тонкости и приятности в слоге, переправляли, так сказать, школьную свою реторику в свете, наблюдая, что ему нравится и почему. Правда, что он, будучи школою для авторов, может быть и гробом дарования: дает вкус, но отнимает трудолюбие, необходимое для великих и надежных успехов. Счастлив, кто, слушая сирен, перенимает их волшебные мелодии, но может удалиться, когда захочет! Иначе мы останемся при одних куплетах и мадригалах. Надобно заглядывать в общество – непременно, по крайней мере в некоторые лета, – но жить в кабинете.

Со временем будет, конечно, более хороших авторов в России – тогда, как увидим между светскими людьми более ученых или между учеными – более светских людей. Теперь талант образуется у нас случайно. Натура и характер противятся иногда силе обстоятельств и ставят человека на путь, которого бы не надлежало ему избирать по расчетам обыкновенной пользы или от которого судьба удаляла его: так, Ломоносов родился крестьянином и сделался славным поэтом. Склонность к литературе, к наукам, к искусствам – есть, без сомнения, природная, ибо всегда рано открывается, прежде, нежели ум может соединять с нею виды корысти. Сей младенец, который на всех стенах чертит углем головы, еще не думает о том, что живописное искусство доставляет человеку выгоды в жизни. Другой, услышав в первый раз стихи, бросает игрушку и хочет говорить рифмами. Какой хороший автор в детстве своем не сочинял уже сатир, песен, романов? Но обстоятельства не всегда уступают природе; если они не благоприятствуют ей, то ее дарования по большей части гаснут. Чему быть трудно, то бывает редко – однако ж бывает, – и чувствительное сердце, живость мыслей, деятельность воображения, вопреки другим явнейшим или ближайшим выгодам, привязывают иногда человека к тихому кабинету и заставляют его находить неизъяснимую прелесть в трудах ума, в развитии понятий, в живописи чувств, в украшении языка. Он думает – желая дать цену своим упражнениям для самого себя, – думает, говорю, что труд его не бесполезен для отечества; что авторы помогают согражданам лучше мыслить и говорить; что все великие народы любили и любят таланты; что греки, римляне, французы, англичане, немцы не славились бы умом своим, если бы они не славились талантами; что достоинство народа оскорбляется бессмыслием и косноязычием худых писателей; что варварский вкус их есть сатира на вкус народа; что образцы благородного русского красноречия едва ли не полезнее самых классов латинской элоквенции, где толкуют Цицерона и Виргилия; что оно, избирая для себя патриотические и нравственные предметы, может благотворить нравам и питать любовь к отечеству. – Другие могут думать иначе о литературе; мы не хотим теперь спорить с ними.

Письмо к издателю

Искренно скажу тебе, что я обрадовался намерению твоему издавать журнал для России в такое время , когда сердца наши, под кротким и благодетельным правлением юного монарха, покойны и веселы; когда вся Европа, наскучив беспорядками и кровопролитием, заключает мир, который, по всем вероятностям, будет тверд и продолжителен; когда науки и художества в быстрых успехах своих обещают себе еще более успехов; когда таланты в свободной тишине и на досуге могут заниматься всеми полезными и милыми для души предметами; когда литература, по настоящему расположению умов, более нежели когда-нибудь должна иметь влияние на нравы и счастие.

Уже прошли те блаженные и вечной памяти достойные времена, когда чтение книг было исключительным правом некоторых людей; уже деятельный разум во всех состояниях, во всех землях чувствует нужду в познаниях и требует новых, лучших идей. Уже все монархи в Европе считают за долг и славу быть покровителями учения. Министры стараются слогом своим угождать вкусу просвещенных людей. Придворный хочет слыть любителем литературы; судья читает и стыдится прежнего непонятного языка Фемиды; молодой светский человек желает иметь знания, чтобы говорить с приятностию в обществе и даже при случае философствовать. Нежное сердце милых красавиц находит в книгах ту чувствительность, те пылкие страсти, которых напрасно ищет оно в обожателях; матери читают, чтобы исполнить тем лучше священный долг свой – и семейство провинциального дворянина сокращает для себя осенние вечера чтением какого-нибудь нового романа. Одним словом, если вкус к литературе может быть назван модою, то она теперь общая и главная в Европе.

Чтобы увериться в этой истине, надобно только счесть типографии и книжные лавки в Европе. Отечество наше не будет исключением. Спроси у московских книгопродавцев – и ты узнаешь, что с некоторого времени торговля их беспрестанно возрастает и что хорошее сочинение кажется им теперь золотом. Я живу на границе Азии, за степями отдаленными, и почти всякий месяц угощаю у себя новых рапсодов, которые ездят по свету с драгоценностями русской литературы и продают множество книг сельским нашим дворянам. Доказательство, что и в России охота к чтению распространяется и что люди узнали эту новую потребность души, прежде неизвестную. Жаль только, что недостает таланта и вкуса в артистах нашей словесности, которых перо по большей части весьма незаманчиво и которые нередко во зло употребляют любопытство читателей! А в России литература может быть еще полезнее, нежели в других землях: чувство в нас новее и свежее; изящное тем сильнее действует на сердце и тем более плодов приносит. Сколь благородно, сколь утешительно помогать нравственному образованию такого великого и сильного народа, как российский; развивать идеи, указывать новые красоты в жизни, питать душу моральными удовольствиями и сливать ее в сладких чувствах со благом других людей! Итак, я воображаю себе великий предмет для словесности, один достойный талантов.

Сколько раз, читая любопытные европейские журналы, в которых теперь, так сказать, все лучшие авторские умы на сцене, желал я внутренно, чтобы какой-нибудь русский писатель вздумал и мог выбирать приятнейшее из сих иностранных цветников и пересаживать на землю отечественную! Сочинять журнал одному трудно и невозможно; достоинство его состоит в разнообразии, которого один талант (не исключая даже и Вольтерова) никогда не имел. Но разнообразие приятно хорошим выбором; а хороший выбор иностранных сочинений требует еще хорошего перевода. Надобно, чтобы пересаженный цветок не лишился красоты и свежести своей.

Ты как будто бы угадал мое желание и как будто бы нарочно для меня взялся исполнить его. Следственно, я должен быть благодарен и не могу уже с циническою грубостию спросить: «Господин журналист! Можешь ли ты удовлетворить всем требованиям вкуса?» Но между тем благодарность не мешает мне подать тебе дружеский совет в рассуждении обещаемой тобою критики.

А именно: советую тебе быть не столько осторожным, сколько человеколюбивым. Для истинной пользы искусства артист может презирать некоторые личные неприятности, которые бывают для него следствием искреннего суждения и оскорбленного самолюбия людей; но точно ли критика научает писать? Не гораздо ли сильнее действуют образцы и примеры? И не везде ли таланты предшествовали ученому, строгому суду? La critique est ais;e, et l'art est difficile!  Пиши, кто умеет писать хорошо: вот самая лучшая критика на дурные книги! – С другой стороны, вообрази бедного автора, может быть добродушного и чувствительного, которого новый Фрерон убивает одним словом! Вообрази тоску его самолюбия, бессонные ночи, бледное лицо!.. Не знаю, как другие думают; а мне не хотелось бы огорчить человека даже и за «Милорда Георга» , пять или шесть раз напечатанного. Глупая книга есть небольшое зло в свете. У нас же так мало авторов, что не стоит труда и пугать их. – Но если выйдет нечто изрядное, для чего не похвалить? Самая умеренная похвала бывает часто великим ободрением для юного таланта. – Таковы мои правила!

Поздравляю тебя с новым титлом политика; надеюсь только, что эта часть журнала, ко счастию Европы, будет не весьма богата и любопытна. Что для кисти Вернетовой буря, то для политика гибель и бедствие государств. Народ бежит слушать его, когда он, сидя на своем трезубце, описывает раздоры властей, движение войска, громы сражений и стон миллионов; но когда громы умолкнут, все помирятся и все затихнет; тогда народ, сказав: «Finita ; la commedia!» , идет домой, и журналист остается один с листами своими!

«Эмилия Галотти»

Трагедия в пяти действиях, сочиненная г. Лессингом; перевод с немецкого

Сия трагедия есть одна из тех, которых почтенная московская публика удостоивает особенного своего благоволения. Уже несколько лет играется она на здешнем театре, и всегда при рукоплесканиях зрителей. – Первый перевод ее напечатан в Петербурге, а второй, по которому она представляется, здесь, в Москве .

Не много найдется драм, которые составляли бы такое гармоническое целое, как сия трагедия, – в которых бы все приключения так хорошо связаны и все характеры так искусно изображены были, как в «Эмилии Галотти». Главное действие возмутительно, но не менее того естественно. Римская история представляет нам пример такого ужасного дела. Одоардо был в таких же обстоятельствах, как и несчастный римлянин; имел такой же великий дух, гордую чувствительность и высокое понятие о чести. Рассмотрим только поближе его положение, чувства и мысли, которые занимали душу его перед свершением убийства.

Умертвили жениха его дочери, столько любезного ему и ей, – умертвили для того, что принцу угодно было избрать невесту в предмет сладострастных своих желаний; обманом привели дочь его к принцу и не хотели отдать отцу под предлогом, будто бы надлежало ее допросить в суде, не знает ли она убийцы жениха своего. Сей вымысл, достойный ада и камергера Маринелли, – вымысл, который был еще злобнее вымысла римского децемвира, – должен был привести в бешенство пламенного Одоардо. В первом движении праведного гнева своего хотел было он заколоть и сладострастного принца и злобного помощника его; но мысль: «Мне ли убивать, как бандиты убивают?» – остановила его руку. Надлежало на что-нибудь решиться, и на что-нибудь великое, достойное такого мужа, каковым представлен нам Одоардо. Неужели он так покорится обстоятельствам, так вдруг унизится в чувствах, чтобы отдать Эмилию в наложницы принцу, – тот, кто почитал себя выше всех обстоятельств, кто страх почитал за низость? Одоарду быть отцом обесчещенной женщины? Одоарду снести, чтобы на него указывали пальцем и говорили с злобною усмешкою: «Вот тот, кто никогда не хотел унижаться перед нашим принцем, кто почитал себя выше всех обид со стороны его, но кто с низким поклоном отдал ему дочь свою и принес покорнейшую благодарность за то, что ему или его помощнику угодно было отправить на тот свет жениха нежной Эмилии»? Какие же средства оставались ему спасти ее? К законам ли прибегнуть там, где законы говорили устами того, на кого бы ему просить надлежало? Увезти ли ее силою оттуда, где гвардия хранила вход и выход? – Обратим теперь глаза на Одоарда. Он утихает и задумывается. Наконец, как от сна пробудившись, говорит: «Хорошо! Дайте мне только видеться, один раз видеться с моею дочерью!» Тут, будучи оставлен самому себе, сражается он с ужасною для него мыслию: «Если она сама с ним согласилась? Если она недостойна того, что я для нее сделать хочу?» Итак, он уже решился; но на что, зритель еще не знает. «Что же хочу я для нее сделать? – продолжает Одоардо. – Осмелюсь ли сказать самому себе? Ужасная мысль!» – Здесь зритель готовится уже к чему-нибудь страшному. – «Нет, нет! Не буду ее дожидаться! (Смотря на небо.) Кто безвинно ввергнул ее в эту бездну, пусть тот и спасает ее! На что ему рука моя?» – Вот черта, которая показывает, сколь хорошо знал автор сердце человеческое! Когда человек в крайности решится на что-нибудь ужасное, решение его, пока еще не приступил он к исполнению, бывает всегда, так сказать, неполное. Все еще ищет он кротчайших средств – не находит, но все ищет, как будто бы не веря глазам или рассудку своему. Обратимся к Одоарду. В самую ту минуту, как он воображает себе всю ужасность своего намерения и содрогается, предстает душе его мысль о провидении, которому он верил в жизни своей. «Как! Неужели оно попустит торжествовать пороку? Неужели оно не спасет невинности? Почему знать, какими средствами?» С сею мыслию хочет он идти; но тут является Эмилия. «Поздно!» – восклицает он – и мысль, что провидение посылает к нему дочь его с тем, чтобы он решил судьбу ее, как молния проницает его душу. Такие скорые перемены в намерениях мятущейся души весьма естественны. Она бывает внимательна к самому ветерку и слушает, не шепчет ли ей какой глас с неба. Эмилия представляется глазам его в самое то время, как он хочет от нее удалиться, – это значило для него: не удаляйся.

Теперь остается ему только увериться в добродетели своей Эмилии – и уверяется – и находит в дочери своей героиню, которая языком Катона говорит о свободе души. «Где тот человек, – восклицает она, – который другого человека к чему-нибудь приневолить может? Я боюсь не принуждения, а соблазна; я женщина». Тут в душе Одоардовой должны были возбудиться все прежние ужасные для него мысли о дочери обесчещенной. Тут Эмилия требует кинжала, почитая в фанатизме своем такое самоубийство за дело святое. «Для избежания соблазна, – говорит она, – тысячи бросались в воду и становились святыми». Одоардо, желая увериться в ее решимости, дает ей кинжал – она хочет заколоться, но он вырывает его, сказав: «Это не для твоей руки…» При сих словах он должен был думать: «У тебя есть отец; так или инак, но ему надлежит спасти тебя». Эмилия, срывая у себя с головы розу, хочет его еще более тронуть. «Ты не должна украшать волосы такой женщины, какою отец мой хочет меня видеть!» Одоардо отвечает только повторением ее имени – произносил ли он его когда-нибудь в жизни своей таким голосом и с таким чувством! Душа его обнаружилась перед проницательною Эмилиею. «О! Если угадываю ваши мысли! – говорит она, пристально смотря ему в глаза. – Но нет, вы и этого не хотите. Для чего же бы медлить? (Печальным голосом, разрывая розу.) Некогда был такой отец, который, избавляя дочь свою от стыда, пронзил кинжалом грудь ее, и – вторично даровал ей жизнь. А ныне нет уже таких дел! Нет уже таких отцов!» Мне кажется, что я в сию минуту вижу всю душу Одоардову. «Итак, дочь моя думает сама, что я могу умертвить ее, – что я не имею иного способа избавить ее от бесчестия и потому должен умертвить ее? Итак, был пример дочеубийства? Был дочеубийца, которому удивляется потомство? И могли ли обстоятельства его быть ужаснее моих? Кажется, что я уже слышу тирана, идущего похитить у меня дочь мою. Нет, нет! Он не похитит, не обесчестит ее! Есть еще другой Виргиний в свете, дочь моя, есть!»  — И хладное железо пронзает Эмилиину грудь, и Эмилия издыхает в объятиях убийцы, отца своего, и зритель чувствует, что Одоардо мог заколоть Эмилию так, как Виргиний заколол Виргинию, и «Эмилия Галотти» пребудет венцом Лессинговых драматических творений.

И сколь естественно было Одоарду заколоть дочь свою, столь же естественно было ему и раскаяться в первый миг по свершении дела и, видя падающую Эмилию, воскликнуть: «Боже! Что я сделал!» Он почувствовал себя отцом, убившим дочь свою. – Все, что несчастный говорит потом принцу, раздирает душу чувствительного зрителя. Не хочет он убить себя. «Вот окровавленный знак моего преступления! – говорит он, бросая кинжал. – Я сам пойду в темницу». – Гордость замерла в сердце его; чувство своего дела заглушает в нем все иные чувства. —

Что принадлежит до характеров, то не знаю, в каком наиболее удивляться искусству авторову. Гордый, благородный Одоардо; чувствительная, пылкая Эмилия; сладострастный, слабый, но притом добродушный принц, могущий согласиться на великое злодеяние, когда то способствует удовлетворению его страсти, но всегда достойный нашего сожаления; Маринелли, злодей по воспитанию и привычке; Орсина, от ревности с ума сошедшая, но умная в самом своем сумасшествии; Клавдия, слабая женщина, но нежная мать; граф Аппиани, которого зритель любит еще прежде, нежели он на сцену выходит, и который обнаруживает в себе столько чувствительности и любви в разговоре с Эмилиею и столько благородства в ссоре с Маринелли; советник Камилло Рота, который, сказав только несколько слов, заставляет нас почитать в себе мужа редкой добродетели; ученый живописец с своею пластическою натурою и с Рафаэлем без рук; честный разбойник и убийца и, наконец, всякий слуга, который выходит на сцену, – все, все показывает, что автор наблюдал человечество не два дни, и наблюдал так, как не многие наблюдать удобны; что натура дала ему живое чувство истины, которое и автора и человека делает великим.

Сколько прекрасных сцен! Там, где живописец приносит принцу портреты, где Маринелли сказывает ему о помолвке Эмилииной, где Аппиани является с своею меланхолиею, где Маринелли старается раздражить страсть принцеву, представляя ему опасность лишиться Эмилии, где Клавдия, как отчаянная мать, клянет Маринелли и, наконец, все сцены четвертого и пятого акта одна другой интереснее.

Разговор же всегда так пристоен к месту и к лицам, что актер и зритель может забыть – один, что он на театре, а другой, что он в театре.

Если надобно сказать несколько слов об игре актеров, то нельзя прежде всего не пожалеть о том, что театр московский лишился г-жи Ульяны Синявской , которая так прекрасно играла ролю Эмилии – которая с таким чувством говорила нам об опасности соблазна в седьмой сцене последнего акта. Кто ее заменит?

Господин Померанцев, наш Гаррик, наш Моле, наш Экгоф, ни в какой роле столько не удивляет нас своими дарованиями, как в роле Одоарда. Сам Экгоф, которого игрою восхищался Лессинг, едва ли мог лучше представить его. Какая величавость, какая мужественность в его поступи, в его телодвижениях, когда он выходит на сцену! В спокойном разговоре видно искусство его так же, как и в жарком. Пусть покажут нам актера, который превзошел бы Померанцева в игре глаз, в скорых переменах лица и голоса! Например, когда он входит в шестой сцене четвертого акта, лицо его показывает все, что сердцу его чувствовать надлежало, – беспокойство, нетерпение в вышней степени. Каким трогательным голосом говорит он: «Какая связь между мщением порока и оскорбленною добродетелию? Ее только мне спасти должно. А за тебя, мой сын, я никогда не умел плакать, – за тебя другой вступится». – Как пылают глаза его, как гремит его голос, когда он произносит свое заклинание: «Пусть каждое сновидение являет ему окровавленного жениха, ведущего к ложу его невесту свою, и когда он еще прострет к ней сладострастные свои объятия, то да услышит вдруг посмеяние ада и пробудится». Тон, которым он отвечает Маринелли в третьем явлении пятого действия, есть самый выразительный и мастерской. Один критик сказал: «Да у него во всех представлениях один тон!» Такому критику можно отвечать, что истинный или лучший тон есть один; когда актер нашел его, то переменять не должно. – Коротко сказать, вся игра г. Померанцева в сей трагедии прекрасна. Только бы мог он еще с сильнейшим движением и страшнейшим голосом произносить: «Есть еще дочь моя, есть!» Лучше бы также было, если бы он, окончив свою ролю, не становился на колени подле лежащей Эмилии, с которою он уже простился, обращаясь к принцу. Ему бы надлежало, кажется, остаться в глубокой задумчивости, с потупленным взором, между тем как говорит принц. – Однажды, по окончании трагедии, почтенная московская публика встретила г. Померанцева с громким рукоплесканием, когда он показался в партер. Сии минуты были минутами, торжества талантов. Все к нему теснились – со всех сторон окружали его и приветствовали плеском. Один из зрителей бросил ему при сем случае следующие стихи:

Кого с плесканием партер теперь встречает?
Кого в восторге он приятном окружает?
Того, кто чувствия несчастного отца
Искусством мог влиять всем зрителям в сердца;
Кто сильною игрой и важными словами,
На сцене быв, владел всех зрителей душами;
Кто всех сердца привлечь к невинности возмог
И ненависть во всех к пороку кто возжег;
Кто Мельпоменою бессмертье получает,
Того с плесканием партер теперь встречает.

Г-жа Померанцева очень хорошо представляет нам Клавдию, а особливо в жаркой сцене с Маринелли.

Зная таланты г-на Лапина, уверен я, чтобы он мог еще лучше играть ролю принца, которая, конечно, достойна всякого хорошего актера и в которой всякий хороший актер может показать таланты свои. Игра его теряла много и от того, что он почти никогда не знал твердо своей роли – небрежение, весьма неприятное для публики! Но в заключении пиесы всегда отменно трогательно произносил он: «Боже, боже мой!», и проч.

Графиню Орсину представляет г-жа Марья Синявская с великим искусством, и я уверен, что сам автор был бы доволен ее игрою. Только бы желал я, чтобы восторг ее в конце седьмой сцены четвертого акта более похож был на исступление – чтобы изображалось в глазах ее более дикой, свирепой радости. Пиеса потеряла бы весьма много, если бы ролю сию играла не такая искусная актриса.

Господин Залышкин, конечно, имеет способности, но не для роли камергера Маринелли, которая заключает в себе великие тонкости. Автор весьма много оставил в ней для глаз и тона; а это все, к сожалению, пропадает. В Шекспировой трагедии «Отелло» роля злодея Яго едва ли труднее сей; а ее часто играл Гаррик.

Роля живописца имеет свои трудности. Актеру надобно иметь идею об ученых италиянских живописцах и о тоне, каким говорят они с принцами. Господин Сахаров играет ее не так, как должно; но он имеет способности, по которым можно ожидать от него весьма хорошего актера.

Господин Украсов изрядно играет ролю графа Аппиани; только бы надобно было поболее нежности в голосе, когда он говорит с Эмилиею.

Господин Ожогин также изрядно представляет бандита. – О роле советника и слуг говорить нечего.

«Эмилия Галотти», конечно, не сойдет с московского театра, пока не сойдут с него г. Померанцев и г-жа Марья Синявская.


Пантеон российских авторов


Боян

За несколько лет перед сим в одном монастырском архиве нашлось древнее русское сочинение, достойное Оссиана и названное «Словом о полку Игореве». Знатоки наших древностей утверждают, что оно должно быть произведением XII века. В нем живо описываются бедствия России и храбрость сынов ее, дикость нравов и сила героев. Автор неизвестен; но в начале своей песни он именует другого песнопевца, Бояна, славит его дарования и называет Соловьем древних лет. Мы не знаем, когда жил Бонн и что было содержанием его сладких гимнов; но желание сохранить имя и память древнейшего русского поэта заставило нас изобразить его в начале сего издания. Он слушает поющего соловья и старается подражать ему на лире.
Может быть, жил Боян во времена героя Олега; (Из некоторых мест «Слова о полку Игореве» можно заключить, что Бонн жил при князе полоцком Всеславе I.) может быть, пел он славный поход сего аргонавта к Царю-граду, или несчастную смерть храброго Святослава, который с горстию своих погиб среди бесчисленных печенегов, или блестящую красоту Ольги, ее невинность в сельском уединении, ее славу на троне.

Нестор

Монах Киевского Печерского монастыря, родился в 1056, умер около 1120 года.

Нестор жил во мраке первого-надесять века: итак, мог ли быть Тацитом? Все летописи тогдашних времен говорят о суеверных преданиях, единообразных войнах, нападениях, отражениях и молчат о том, что было бы для нас гораздо любопытнее: о нравах, обычаях народов, их понятиях, отличных людях, переменах в образе жизни и проч. Несмотря на то, Несторова летопись есть сокровище нашей истории как по своей древности, так и по некоторым характерным чертам, важным и, так сказать, лучезарным для прозорливого историка новых, счастливейших времен. Например, краткая речь князя Святослава к его дружине перед битвою с греками не есть ли достаточное, славное изъявление древнего русского мужества и народной гордости? «Не посрамим земли русския, но ляжем костьми; мертвые бо срама не имут. Станем крепко; иду пред вами». Что может быть сильнее и разительнее? Таких золотых мест довольно в Несторе. Будем ему благодарны. Старинные летописи других народов едва ли совершеннее наших.

Никон

Патриарх Московский, родился в 1613, умер в 1681 году.

Простой чернец Кожеозерского монастыря и через семь лет патриарх России, знаменитый не ученостию, но благочестием и деятельною ревностию к вере чему служит доказательством исправление духовных книг и другие церковные учреждения его времени. Вдохновенный христианским смирением, Никон сложил с себя верховный сан и в тихом уединении Воскресенского монастыря, в тесной келье, осененной густыми деревами, провождал дни свои, богу и душеспасительным трудам посвященные. Там, в часы отдохновения, собирал (Но не сочинял их.) он древние летописи России, известные ныне под его именем и служащие основанием нашей истории.
В сем прекрасном монастыре, окруженном богатствами природы, и доныне все еще напоминает Никона и строгое житие его. Когда цветет весна и громкие песни соловьев раздаются в долинах Воскресенских, обитатели Москвы посещают Новый Иерусалим и с чувством благоговения входят в кельи смиренного патриарха.

Матвеев Артемон Сергеевич

Ближний боярин, наместник разных городов, царския большая печати и государственных посольских дел оберегатель; приказов: Стрелецкого, Казанского и других, тако ж и Монетного двора главный судия. Родился в 1625, убит стрельцами во время бывшего московского мятежа в 1682 году.
Боярин Матвеев, наперсник и друг царя Алексея Михайловича, при юном царе Феодоре страдал семь лет в заточении по нелепому доносу извергов, обвинявших его в тайном сношении с злыми духами; возвратился наконец с честию и славою в Москву, чтобы чрез несколько дней… умереть на копьях стрелецких! Жертва своих достоинств, зависти людей и злобы мятежников.
Историк народа российского когда-нибудь осенит гроб Матвеева пальмою славы: она и любовь чувствительных сердец остаются последнею надеждою добродетели в сем бурном мире.
Мы изображаем его здесь как автора: он сочинил историю князей и царей наших, поднесенную им царевичу Феодору. (См. «Письма» его, изданные Новиковым.)
Напомним читателю, что славный полководец России, тот, кто именем русских воинов заключил вечный союз с победою, — одним словом, Румянцов-Задунайский, был правнук Матвеева.

Царевна София Алексеевна

Родилась в 1656, скончалась в 1704 году.
Здесь не место описывать характер Софии, которая есть одна из великих женщин, произведенных Россиею. Скажем только, что она по уму и свойствам души своей достойна была называться сестрою Петра Великого; но, ослепленная властолюбием, хотела одна повелевать, одна царствовать и наложила на историка печальный долг быть ее обвинителем.
София занималась и литературою: писала трагедии и сама играла их в кругу своих приближенных. Мы читали в рукописи одну из ее драм и думаем, что царевна могла бы сравняться с лучшими писательницами всех времен, если бы просвещенный вкус управлял ее воображением.

Симеон Петровский Ситианович Полоцкий

Иеромонах, родился в 1628, умер в 1680 году.
Учитель Петра Великого, просвещеннейший муж своего времени, богослов и стихотворец, он переложил в стихи — или, лучше сказать, в рифмы: ибо греческий метр был тогда еще неизвестен — не только песни Давидовы, но и самый церковный месяцеслов; имел дар слова, который не есть дар красноречия; говорил и писал для современников, следственно не для нас; но как древние философы, описывая творение мира, всегда начинали с темного, неустроенного хаоса, так и философический исследователь нашего языка должен начать любопытный труд свой с произведений Симеона Полоцкого.
Известно предсказание его о рождении Петра Великого. Стихотворцы часто бывают астрологами и не всегда обманываются.

Димитрий Туптало

Святый митрополит и чудотворец Ростовский и Ярославский, родился около 1671 года, скончался в 1709 году.
Димитрий, митрополит Ростовский, не столько известен по своему авторству, сколько по святому житию и добродетелям своим; но он много писал и в разных родах: поучительные слова (в коих довольно риторических фигур), о славянском народе, о всемирной истории, духовные комедии стихами и розыск, которым хотел он обратить в истинную веру брынских раскольников и который писан с жаром благочестия. Петр Великий изъявил ему особенное свое благоволение за сию книгу. Но важнейшее из его творений есть собрание исторических известий о всех святых, изданное под именем «Минеи». Примечания достойно то, что Димитрий, посвящая всю жизнь христианской добродетели, находил время и для чтения стихотворцев. Он любил Горация и знал наизусть многие стихи его.(См. «Келейные письма» Димитрия.)

Феофан Прокопович

Архиепископ великого Новаграда и Великих Лук, святейшего правительствующего синода первенствующий член, родился в 1681, умер в 1736 году.
Ученый богослов и природный оратор. В речах его, духовных и светских, рассеяно множество цветов красноречия, хотя слог их нечист и, можно сказать, неприятен. Мысль, что Петр Великий бывал часто его слушателем; искреннее, жаркое чувство, с которым он говорит о великих делах его, обращаясь лично или к нему самому, или к его знаменитым сподвижникам; означение славных эпох России и, наконец, счастливые, живые черты, вдохновение истинного гения: вот прелесть Феофановых речей, которая всегда будет действовать на русское сердце! Забывая негладкость языка, пленяемся их содержанием и льем радостные слезы, читая слово о незабвенном торжестве полтавском, о юном, но уже славном флоте российском, о возвращении монарха из чужих земель к подданным и детям своим. Когда же оратор в кипении горести, в отчаянии сердца восклицает: «Что делаем? Петра Великого погребаем!..», и теперь, и теперь еще благодарные сыны отечества рыдают с ним! Предание говорит, что Феофан, сказав сие ужасное слово, не мог продолжать от собственных слез и всеобщего стенания.
Счастливый век поэзии и витийства, когда предмет их столь велик и любезен!
В Феофане сияет уже заря российского красноречия; но, будучи предшественником Ломоносова, он не похитил у него славы быть нашим лучезарным Фебом.
Им сочинены многие богословские, нравоучительные книги и даже предисловие к морскому уставу. Как муж просвещенный, благоразумный политик и любимец Петра, он старался доказывать мудрость всех новых его учреждений; первый открыл талант молодого Кантемира; ободрял, наставлял его и вместе с ним писал стихи: два человека, с коими, по тогдашнему времени, никто не мог спорить в остроумии и в учености.
Феофан имел блестящие достоинства, следственно и неприятелей, которые обвиняли его ересью в умствованиях и в теологии; но в царствование ли Петра Великого могло быть опасно такое злословие?

Князь Хилков Андрей Яковлевич

Ближний стольник и при шведском дворе резидент. Год рождения его и смерти нигде не показан; а известно только, что он умер в Швеции и что тело его привезено оттуда в Санкт-Петербург в 1718 году.
Был министром российским при дворе Карла XII, Петр Великий находил его достойным сей важной по тогдашним обстоятельствам должности: следственно, он заслуживает наше почтение.
Заключенный в Вестерасе при начале войны, князь Хилков в скуке невольного уединения искал способов заняться приятным образом и сочинил «Ядро Российской истории», которое лет 50 было жертвою бессмысленных копистов и наконец, по возможности исправленное, выдано г. Миллером. Предлагая извлечение из наших летописей, автор описывает новейшие случаи по словесному преданию и запискам современников; иногда же сообщает свои догадки и мысли о разных политических предметах. Книга его полезна для всякого, кто желает иметь легкое сведение о российской истории, не требуя ни основательной критики, ни красивого слога.

Князь Кантемир Антиох Дмитриевич

Тайный советник, камергер и чрезвычайный при английском и французском дворе посол, родился в 1709, умер в 1744 году.
Наш Ювенал. Сатиры его были первым опытом русского остроумия и слога. Он писал довольно чистым языком и мог по справедливости служить образцом для современников, так что, разделяя слог наш на эпохи, первую должно начать с Кантемира, вторую — с Ломоносова, третию — с переводов славяно-русских господина Елагина и его многочисленных подражателей, а четвертую — с нашего времени, в которое образуется приятность слога.
В стихах Кашемировых нет еще истинной меры — долгие и короткие слоги смешаны без разбора — но есть гармония. В прозе он лучше выражал свои, нежели чужие мысли; например, стиль в предисловии к Фонтенелевой книге «О множестве миров» несравненно глаже, нежели в самом переводе. Мы имели случай видеть его министерские донесения из Лондона и Парижа, писанные ясно п правильно. Между прочим, характеристическое изображение Роберта Вальполя, славного министра Англии, доказывает, что Кантемир имел острый взор для замечания тайных сгибов человеческого сердца и легкое перо для описания своих замечаний.
Самые просвещенные иноземцы чувствовали цену его ума и нравственных достоинств. Кантемир был другом известного аббата Гуаско и приятелем славного Монтескье. «L'abbe Venuti, — пишет Монтескье к аббату Гуаско, — m'a fait part de 1'affliction que vous a causee la mort, de votre ami le Prince Cantemir, et du projet, que vous avez forme de faire un voyage dans nos Provinces mendionales. Vous 'trouve-rez partout des amis pour remplacer celui, que vous avez perdu; mais, la Russie ne remplacera pas si aisement un ambassadeur du merite du Prince Cantemir» . Любовь к наукам п словесности, следствие нежного образования души, всегда бывает соединена с благородным влечением к дружбе, которая, питая чувствительность, дает уму еще более силы и парения.

Татищев Василий Никитич

Тайный советник и астраханский губернатор. Год рождения его неизвестен, а умер в 1750 году.
Ревностный любитель отечественной истории, употребивший тридцать лет на собирание всего, что до нее касается; но сей трудолюбивый муж, достойный нашего почтения, вместо истории оставил нам только материалы ее и прибавил к летописям свои замечания. В догадках его не всегда находим вероятность, а в соображениях ту ясную простоту, которую любят читатели для своего покоя. Он заставляет нас еще работать умом и вместе с ним теряться в хаосе противоречий. Историк должен все обделать в голове своей; ему труд, а нам плоды трудов его. Мы охотно идем за ним во мрак давно прошедших веков, если факел его светит перед нами ясно. Господин Татищев издал, между прочим, весьма любопытные отрывки летописи, сочиненной будто бы еще прежде Нестора Новогородским епископом Иоакимом; но знатоки наших древностей не хотят, к сожалению, верить истине ее. Впрочем, он был редким человеком (у нас в России) по деятельности ума своего и страстной охоте к историческим наукам.

Климовский Семен

Малороссийский казак. Жил около 1724 года.
Казак и стихотворец. В императорской библиотеке хранится его рукописное сочинение «О великодушии и правде», в котором много хороших чувств и даже хороших стихов (без определенного течения стоп). Сказывают, что Климовский не менее семи греческих мудрецов был славен и почтен между его собратьями казаками; что он, как вдохновенная пифия, говаривал в беседах высокопарными стихами, давал приятелям благоразумные советы, твердил часто пословицу: «Нам добро и никому зло, то законное житье»; и любопытные приходили издалека слушать его. Малороссийская песня: «Не хочу я ничего, только тебя одного», которую поют наши любезные дамы, есть также, как уверяют, сочинение Климовского, ученика природы, к сожалению не доученного искусством.
Авторы России, здесь изображенные! Не стыдитесь видеть его в вашем обществе.

Буслаев Петр

Был диаконом московского Успенского собора и жил около 1734 года.
Автор большой поэмы, названной им: «Умозрительство душевное о преселении в вечную жизнь превосходительной баронессы Марьи Яковлевны Строгоновой» и напечатанной в 1734 году. Тредиаковский пленялся разными местами сей поэмы и восклицал: «Что выше сего выговорить возможно? Что сладостнее и вымышленнее? Что глаже и плавнее?» Хотя вкус и свидетельство творца «Телемахиды» не очень надежны, однако ж на сей раз подпишем его судейское определение, с некоторым исключением, и скажем, что в стихотворении Буслаева подлинно есть и вымысл и гладкость. Например, в описании Христа многие стихи прекрасны.

Тредиаковский Василий Кирилович

Надворный советник и Санкт-Петербургской академии наук красноречия профессор. Родился в 1703, умер в 1769 году.
Если бы охота и принадлежность могли заменить дарование, кого бы не превзошел Тредиаковский в стихотворстве и красноречии?
Но упрямый Аполлон вечно скрывается за облаком для самозванцев-поэтов и сыплет лучи свои единственно на тех, которые родились с его печатию.
Не только дарование, но и самый вкус не приобретается; и самый вкус есть дарование. Учение образует, но не производит автора.
Тредиаковский учился во Франции у славного Ролленя; знал древние и новые языки; читал всех лучших авторов и написал множество томов в доказательство, что он… не имел способности писать.
Однако ж труды его были не совсем бесполезны. Он первый изъяснил на русском языке меру стихов и перевел «Древнюю историю», которую по сие время читают наши провинциальные дворяне.
Имя Тредиаковского будет известно самым отдаленным потомкам. Сохраним же образ его и почтим в нем… трудолюбие науки и несчастие природы.
П.П. Не многие, может быть, знают следующий анекдот. Екатерина II, любя успехи российского языка, желала, чтобы в избранном обществе «Эрмитажа» все говорили по-русски. Ее воля была законом. Но законодатель должен предвидеть и неисполнение: какое же наказание определила монархиня для преступников? За всякое иностранное слово, вмешенное в разговор, виновный осуждался прочесть сто стихов из «Те-лемахиды» Тредиаковского.

Сильвестр Кулябка

Архиепископ Санкт-Петербургский и Ревельский и архимандрит троицкого Александро-Невского монастыря. Родился около 1701, умер в 1761 году.
Сочинил много проповедей; некоторые из них напечатаны. Кажется, что он сам не думал быть оратором и хотел говорить только простым языком христианского учителя. Слог его весьма нечист и темен, ко вреду многих хороших мыслей, рассеянных в поучительных словах сего архиепископа.

Крашенинников Степан

Санкт-Петербургской императорской Академии наук профессор ботаники и натуральной истории. Родился в 1713, умер в 1755 году.
Он, жив четыре года в Камчатке, описал сию любопытную страну, где человек поселился вопреки натуре, среди глубоких снегов, влажных туманов и гор огнедышущих. В описании его нет той приятности, которою талант все украшает, не отходя от исторической истины; однако ж виден ум и хорошее расположение. Господин Крашенинников славился в свое время чистотою и правильностию слога. Его перевод Квинта Курция считался совершенным и классическим; он и теперь имеет цену свою, по крайней мере в сравнении с другими переводами латинских авторов. — Достойно замечания, что г. Крашенинников умер в самый тот день, как отпечатался последний лист «Описания Камчатки».

Барков Иван

Переводчик при императорской Академии наук. Когда родился, неизвестно, умер в 1768 году.
Перевел Горациевы сатиры и Федровы басни, но более прославился собственными замысловатыми и шуточными стихотворениями, которые хотя и никогда не были напечатаны, но редкому неизвестны. Он есть русский Скаррон и любил одни карикатуры. Рассказывают, что на вопрос Сумарокова: «Кто лучший поэт в России?» студент Барков имел смелость отвечать ему: «Первый — Ломоносов, а второй — я!» У всякого свой талант: Барков родился, конечно, с дарованием; но должно заметить, что сей род остроумия не ведет к той славе, которая бывает целию и наградою истинного поэта.

Гедеон

Епископ Псковский и Нарвский. Родился в 1728, умер в 1765 году.
Проповеди Гедеоновы славны и достойны того. Они исполнены христианского благочестия, умных рассуждений, нравственных истин и самых ораторских движений. Слог их неравен, однако ж ясен и вообще имеет довольно гармонии. Гедеон отменно любил брать примеры из истории и натуры (видно, что он знал хорошо древних историков и Плиния); любил также приводить места из святых отцов и церковных учителей, всегда кстати и к истинному украшению своих проповедей; одним словом, был учен, имел великий природный разум и талант красноречия. Его справедливо называют вторым Феофаном. Он, может быть, не уступал ему в дарованиях; но талант Феофана был возвеличен чрезвычайными своими предметами. Гедеон умел также пользоваться обстоятельствами времени: например, ужасное лиссабонское землетрясение послужило ему матернею для одного из лучших слов его.

Димитрий Сеченов

Митрополит Новогородский. Родился в 1708, умер в 1767 году.
Мы изображаем здесь Димитрия как автора многих проповедей, коих достоинство состоит не в искусстве ораторском, но в чистом христианском учении и в смелом изображении мирских пороков. Он в присутствии двора громогласно укорял льстецов и знатных вельмож, для которых низкая и личная польза есть обожаемый идол. Добродетель жизни его давала ему право быть строгим на кафедре. Замечания достойнейшая проповедь Димитриева есть «Слово на день благовещения», где он изображает состояние религии и служителей ее в России перед восшествием на трон императрицы Елисаветы Петровны. Екатерина Великая оказывала отменное уважение к добродетелям Димитрия, который имел славу быть ее советником во всем, что касалось до нашего духовенства.

Ломоносов Михайло Васильевич

Статский советник, Санкт-Петербургской императорской Академии наук профессор, Стокгольмской и Болонской член. Родился в 1711, умер в 1765 году.
Рожденный под хладным небом Северной России, с пламенным воображением, сын бедного рыбака, сделал отцом российского красноречия и вдохновенного стихотворства.
Ломоносов был первым образователем нашего языка; первый открыл в нем изящность, силу и гармонию. Гений его советовался только сам с собою, угадывал, иногда ошибался, но во всех своих творениях оставил неизгладимую печать великих дарований.
Он вписал имя свое в книгу бессмертия, там, где сияют имена Пиндаров, Горацпев, Руссо.
Современники могли только удивляться ему; мы судим, различаем и тем живее чувствуем его достоинство.
Лирическое стихотворство было собственным дарованием Ломоносова. Для эпической поэзии нашего века не имел он, кажется, достаточной силы воображения, того богатства идей, того всеобъемлющего взора, искусства и вкуса, которые нужны для представления картины нравственного мира и возвышенных, иройских страстей. Трагедии писаны им единственно по воле монархини; но оды его будут всегда драгоценностию российской музы. В них есть, конечно, слабые места, излишности, падения; но все недостатки заменяются разнообразными красотами и пиитическим совершенством многих строф. Никто из последователей Ломоносова в сем роде стихотворства не мог превзойти его, ниже сравняться с ним.
Проза Ломоносова вообще не может служить для нас образцом; длинные периоды его утомительны, расположение слов не всегда сообразно с течением мыслей, не всегда приятно для слуха; но талант великого оратора блистает в двух похвальных речах его, которые и теперь должно назвать одним из лучших произведений российского, собственно так называемого, красноречия.
Если гений и дарования ума имеют право на благодарность народов, то Россия должна Ломоносову монументом.

Сумароков Александр Петрович

Действительный статский советник и св. Анны кавалер, родился 1718, умер в 1777 году.
Имя Сумарокова было в свое время так же велико, как имя Ломоносова. Один славил Елисавету на лире и на кафедре академической; другой пленял ее чувствительность драматическими картинами на сцене. Оба талантами своими украсили и прославили время ее царствования. Имя того и другого напоминает счастливое рождение нашего нового стихотворства.
Сумароков еще сильнее Ломоносова действовал на публику, избрав для себя сферу обширнейшую. Подобно Вольтеру, он хотел блистать во многих родах — и современники называли его нашим Расином, Мольером, Лафонтеном, Буало. Потомство не так думает; но, зная трудность первых опытов и невозможность достигнуть вдруг совершенства, оно с удовольствием находит многие красоты в творениях Сумарокова и не хочет быть строгим критиком его недостатков.
Уже фимиам не дымится перед кумиром; но не тронем мраморного подножия; оставим в целости и надпись: Великий Сумароков! Соорудим новые статуи, если надобно; не будем разрушать тех, которые воздвигнуты благородною ревностию отцов наших!
Но признавая (вместе со всеми) басни Сумарокова лучшим его творением, мы не сравниваем их с Лафоитеновыми, которые пленяют любезной простотою и живописными стихами. Русский басенник может нравитъся только легкостию и резкою сатирою; Лафонтен также колет глаза пороку, но всегда с видом неизъяснимого добродушия: Сумароков язвит сильным стихом без пощады.
В трагедиях своих он старался более описывать чувства, нежели представлять характеры в их эстетической и нравственной истине; не искал чрезвычайных положений и великих предметов для трагической живописи, но, в надежде на приятную кисть свою, основывал драму всегда на самом обыкновенном и простом действии; любил так называемые прощальные сцены, для того что они извлекали слезы из глаз чувствительной Елисаветы; и, называя героев своих именами древних князей русских, не думал соображать свойства, дела и язык их с характером времени. Но многие стихи в его трагедиях нежны и милы; многие сильны и разительны. Довольно для вечной славы поэта, открывшего в России сцену Мельпомены!

Эмин Федор

Титулярный советник и кабинетный переводчик. Родился 1735, умер в 1770 году.
Самый любопытнейший из романов г. Эмина есть собственная жизнь его, как он рассказывал ее своим приятелям (См. «Опыт исторического словаря».), а самый неудачный — российская его история. Он родился в Польше, был воспитан иезуитом, странствовал с ним по Европе и Азии, неосторожно заглянул в гарем турецкий, для спасения жизни своей принял магометанскую веру, служил янычаром, тихонько уехал из Константинополя в Лондон, явился там к нашему министру, снова крестился, приехал в Петербург и сделался — русским автором. — Вот богатая материя для шести или семи томов! Сочинив «Мирамонда», «Фемистокла», «Эрнеста и Доравру», «Описание Турецкия империи», «Путь к спасению», он издавал журнал под именем «Адской почты» и, наконец, увенчал свои творения «Российскою историею», в которой ссылается на Полибиевы известия о славянах, на Ксенофонтову скифскую историю и множество других книг, никому в мире не известных. Ученый и славный Шлецер всего более удивляется тому, что Академия напечатала ее в своей типографии. — Впрочем, г Эмин неоспоримо имел остроумие и плодовитое воображение; знал, по его уверению, более десяти языков и хотя выучился по-русски уже в средних летах, однако ж в слоге его редко приметен иностранец.

Майков Василий

Он хотел идти по следам Сумарокова: писал трагедии, басни, оды, эклоги, эпистолы, которые в свое время нравились публике, хотя и тогда не считались превосходными. Но истинное дарование его обнаружилось в двух комических поэмах: «Игрок Ломбера» и «Елисей, или Раздраженный Вакх». И в той и в другой находим воображение, то забавную важность, то шутливое остроумие. Многие карикатуры в «Елисее» живописны и точно русские; они никогда не потеряют цены своей. — Господин Майков не знал иностранных языков, и потому Дидерот, обедая с ним во дворце (Екатерине Великой угодно было познакомить Дидерота с русскими авторами и пригласить их к обеду.), сказал ему через переводчика: «Угадываю, как пишут господа Сумароков и Херасков, которые читают французских авторов; но я желал бы знать по-русски, чтобы видеть в стихах ваших поэта оригинального». Такое заключение несправедливо. Знание языков не мешает оригинальности, и всякий истинный, зрелый талант имеет свою физиономию. Можно также не знать иностранных языков и быть все еще подражателем, каким и был г. Майков во многих своих творениях, взяв себе за образец Сумарокова.

Поповский Николай

Профессор. Родился около 1730 года, умер в 1760 году.
Он всего более известен переводом славного «Опыта о человеке» — «Essay on man». Ломоносов называл Поповского надеждою российского Парнаса и весьма усердно хвалил его. В самом деле, некоторые места «Опыта» переведены очень хорошо, хотя и не с подлинника, а с французского. Судьба сего творения на русском языке всем известна: ценсура ослабила в нем многие стихи; но ум автора и талант переводчика сохранили печать свою. — Локково сочинение «О воспитании» и Горациева эпистола «О стихотворстве» переведены также г. Поповским. Стихи его лучше прозы, довольно ясной, но не довольно гладкой, хотя и в первых он не успел еще достигнуть до возможного совершенства: к сожалению, г. Поповский скончался на тридцатом году от рождения, будучи профессором красноречия при Московском университете; и за несколько дней до смерти сжег все свои рукописи, считая их недостойными напечатания: такая строгость вкуса бывает знаком необыкновенного дарования. — Если бы он пожил долее, то Россия, конечно, могла бы гордиться его изящными произведениями.

Попов Михайло

Секретарь Комиссии сочинения законов.
Его сочинения, стихи и проза, изданы вместе под именем «Досугов»; а песни были несколько раз особливо напечатаны: следственно, они нравились публике; многие из них замысловаты и нежны… Вообще стихи г. Попова не пусты мыслями; в них есть и счастливые выражения, хотя слог не всегда чист и приятен.
Сей автор любил русские древности и сочинил описание славянского богослужения, которое Левек перевел и выдал за историческое, не зная, что оно не имеет никакой достоверности: ибо религия российских славян в самом деле нам неизвестна. Нестор не говорит об ней почти ни слова. В деревнях наших сохранились сказки о леших и русалках; в припеве старых песен слышим имена Дидо, Ладо — и более ничего не знаем. Так по крайней мере скажет историк, который умеет отличить истины от басен.
Переводы г. Попова были в великом уважении: особливо Тассов «Освобожденный Иерусалим», о котором Екатерина Вторая упоминает с похвалою в одном из писем своих к Вольтеру.

Письма Карамзина

Письмо княжны Вяземской Е. А.  к князю Лобанову-Ростовскому Д. И.

Се 9 Mai Moscow 1808.

Се n'est pas, sans grands regrets et sans contradictions ; mes d;sirs, que j'ai diff;r; de vous ;crire jusqu'; ce moment, mon cher et respectable Prince, si j'avois suivi l'impulsion de mon c;ur il у a longtemps, que vous auriez eu, une lettre, de ma part; mais vous deviez ;tre occup; de trop d'affaires, pour pouvoir vous en distraire, voil; pourquoi, mettant l';go;sme de c;t; (qui pourtant auroit ;t; pardonnable dans ce cas) j'ai concili; mes d;sirs avec les circonstances. Ayant entendu, ; pr;sent - que Vous vous ennuyez assez dans votre R;sidence, - j'ai pens; qu'un peu plus un peu moins d'ennui ne faisant pas grand diff;rence, je pouvois vous demander en faveur de l'attachement que nous vous portons tous, de nous donner le plaisir de recevoir quelques lignes de votre part, qui nous mettroient un peu au fait de votre sant; et de la mani;re dont vous passez votre tems, car personne ici ne peut nous contenter ; ce sujet. Je sais aussi par l'amiti; que vous nous accordez que vos voudrez savoir, Mon Prince, ce que nous faisons, je vous dirois donc que nous passons notre tems assez tristement, d'abord sans avoir de maladies graves, il у a toujours quelqu'un ; soigner, ensuite nous nous trouvons s;par;s de presque toutes les personnes auxquelles nous sommes attach;es et dont l'amiti; nous est le plus ch;re, vous saviez bien que pour moi surtout Vous ;tes s;rement le Num;ro premier de ces personnes, et que Votre absence ne peut se remplacer. Nous n'avons que les souvenirs, et aussi si vous saviez, comme il est souvent question au Калымажной двор du cher et aimable Prince Labanoff, je voudrois que par un petit coup d';lectricit; cela se communique ; Pultawa, et que vous у pensiez aussi quelquefois ; nous. - Nous nous pr;parons ; quitter le reste de notre soci;t;, ces jours-ci, pour aller retrouver le cher et bien triste Astafieva, Vous sentez que ce n'est pas sans un grand serrement de c;ur que nous allons nous у retrouver, mais il faut habituer ; supporter tant qu'on peut les chagrins et les peines, on en a tant dans ce Monde! - Je vous dirois un mot encore sur Notre cher tuteur Monsieur N;l;dinsky, ;tant s;re qu'il vous int;resse; il s'est remis <нрзб.> qu'on ne <нрзб.> lui resta qu'une l;g;re sensation dans la main, et quelquefois une faiblesse dans la t;te, surtout lorsqu'il est en soci;t;, il se m;nage pourtant beaucoup et a tout ; fait chang; de genre de vie, j'esp;re que cet accident lui fera du bien; il n'a plus ses suffocations. Voil; une description bien d;talli;e de tout ce qui se passe chez nous, je serois au comble de mes d;sirs si j'en recevois une pareille de vous, et que vous m'y disiez quelques mots sur Macha, car je puis ne pas lui ;crire, puisque cela m'est d;fendu h;las! mais je ne pourrois jamais ne pas у penser bien bien souvent. Mon fre?re qui continue toujours ; rire dans tous les tons, vous pr;sente ses respects et vous demande la continuation de vos bont;s, et moi je vous prie, Mon cher Prince, de recevoir l'assurance des sentimens de respects et d'attachement since?re et inviolable que vous a vou;e ; jamais Votre tr;s humble et tout d;vou;e

E. Wiasemskoy.

Madame Karamzine me charge de vous dire mille choses tendres de sa part, entr'autres qu'elle vous aime toujours beaucoup et qu'elle sente bien la privation de votre bonne et aimable soci;t;, d'autant plus que nous ne pouvons esp;rer de nous en d;dommager bient;t.

<Приписка рукой Н. М. Карамзина>:

К сердечному сожалению нашему не имея от Вас, любезный и почтенный Князь, никакого известия, будем весьма обрадованы, если Вы напишите к нам хотя строчку. Вы конечно не сомневаетесь в нашей искренней к Вам привязанности. Дай Бог, чтобы Вы были совершенно здоровы и находили более и более удовольствия в добре, делаемом Вами Государству и частным людям!

Навеки преданный Вам Н. Карамзин.

Перевод:

9 мая Москва 1808.

Не без большого сожаления и вопреки своим желаниям, я откладывала до сего момента писать вам уважаемый Князь; если бы я следовала велению своего сердца, вы уже давно получили бы от меня письмо; но Вы должно быть заняты слишком многими делами, чтобы возможно было Вас от них отвлекать; вот почему, отбрасывая эгоизм (который может быть простителен в данном случае), я подчиняла мои желания обстоятельствам. Услышав, что Вам теперь довольно скучно живется в вашей Резиденции, я подумала, что чуть больше или чуть меньше скуки не составляет большой разницы и я могу Вас просить, рассчитывая на привязанность, которую все мы к Вам питаем, доставить нам удовольствие получить от Вас несколько строк, которые дали бы нам некоторое представление о Вашем здоровье и времяпровождении, поскольку здесь никто нас не может удовлетворить на этот счет. Я знаю также по дружбе, которой Вы нас дарите, что Вы хотите знать, Князь, что мы делаем; уверяю Вас, что мы проводим время довольно скучно, во-первых, хоть и нет серьезных болезней, всегда есть кто-то, требующий заботы; затем, мы отдалены почти от всех, к кому мы привязаны и чья дружба дороже всего для нас, Вы знаете, что для меня, в особенности, Вы без сомнения первый среди них, и Ваше отсутствие невосполнимо. У нас есть лишь воспоминания, и если бы Вы знали, как часто спрашивают в Колымажном дворе  о дорогом и любезном Князе Лобанове; я бы хотела, чтобы это посредством небольшого электрического разряда могло сообщиться в Полтаву, и чтобы Вы тоже иногда о нас думали. Мы готовимся покинуть на днях и оставшееся наше общество, чтобы вернуться в дорогое и печальное Остафьево . Вы понимаете, что мы туда возвращаемся с тяжелым сердцем, но нужно привыкать переносить как должно огорчения и страдания, их столько в этом Мире! Скажу Вам еще несколько слов о нашем дорогом опекуне господине Нелединском , будучи уверена, что он Вас интересует; <нрзб.> у него осталось лишь слабое ощущение в руке и иногда слабость в голове, особенно когда он в обществе, он однако бережет себя и совсем переменил образ жизни, я надеюсь, что этот случай будет ему на пользу; его больше не мучают удушья. Вот детальное описание всего, что у нас происходит. Мои желания были бы исполнены, если бы я получила подобное от Вас, и Вы сказали бы мне несколько слов о Маше, поскольку я не могу ей написать, так как мне это запрещено. Увы! Но я никогда не смогу не думать о ней очень, очень часто. Мой брат , который продолжает все время смеяться на все лады, выражает Вам уважение и просит сохранить Ваши добрые чувства к нему, а я прошу Вас, милый Князь, принять уверения в чувствах уважения и привязанности, искренних и нерушимых, преданной Вам навсегда Вашей покорной слуги

Е. Вяземской.

Мадам Карамзина  мне поручает сказать Вам тысячу нежных слов от нее, между прочих, что она Вас, как и прежде, очень любит, и что ей очень не достает Вашего милого и любезного общества, тем более, что мы не можем надеяться вскорости вознаградить себя им.

Из писем Н. М. Карамзина
Н. М. Карамзин - И. И. Дмитриеву

Москва, 1791.

Туманский задавил меня своими пиесами . Между тем, да будет тебе известно, что Дмитревский вместе с Плавильщиковым и Клюшкиным, или Кукушкиным, или Кулушкиным, издает в Петербурге журнал "Зритель", который еще до меня не дошел.

Москва, 3 января 1703.

Мне сказывали, будто издателей "Зрителя" брали под караул: правда ли это? И за что? 

Москва, 28 января 1793.

Итак, Эмин, Крылов, Клушин, Туманский не благоволят ко мне! Какое несчастие! Я видел, как бедный Туманский хотел зацепить меня в своем журнале. Эмин не сочинил ли какой-нибудь эпиграммы?

Н. М. Карамзин - П. А. Вяземскому 

Петербург, 1 мая 1823.

Крылов почти совсем здоров, по простился с баснями .

Петербург. 21 января 1824.

С удовольствием слышу, что Крылов написал 20 новых басен и бросил перо только от усталости.

Аверкиеву А. Е.

С. Петербург, 4 Апр. 1821.

Милостивый Государь мой Александр Егорович!

Искренне благодаря Вас за Ваше обязательное письмо, столь же искренно желаю, чтобы исправление должности многотрудной принесло Вам и честь и благодарность общую. Принимая живейшее в том участие, я уверен, что Вы ревностным исполнением всех обязанностей доброго чиновника и благородным безкорыстием заградите уста и самому безстыдному злословию. Если я некоторым образом способствовал Вашему определению, то Вы не лишите меня удовольствия слышать, что Тверская губерния довольна выбором Господина Министра юстиции, коего внимание теперь обращено на Вас. Говорю Вам это не без чувства, будучи одушевлен и непритворным доброжелательством к Вам и любовию к Государственной пользе. Но Вы конечно не имеете нужды в моих, хотя и весьма усердных советах, следуя Вашему собственному влечению ко благу.

От всего сердца поздравляя Вас и почтеннейшую супругу Вашу с наступающим Светлым праздником, с истинным почтением и преданностию имею честь быть, Милостивый Государь мой! Ваш покорнейший слуга

Николай Карамзин.

Аверкиеву А. Е.

С. Петербург, 8 Генв. 1824.

Милостивый Государь мой Александр Егорович!

Искренно благодарю Вас за Ваше обязательное письмо и поздравление с Новым Годом, сердечно желая и Вам всех возможных благ в здешнем свете.

Что касается до перемещения Вашего , то я не имею никакого сведения о желании Дмитрия Ивановича итти в отставку; но если он действительно оставит службу, то я готов способствовать Вам в этом перемещении, будучи удостоверен, что Вы везде равно окажете Вашу ревность к службе и к чести.

Примите уверение в истинном почтении и преданности, с коими имею честь быть, Милостивый Государь мой! Ваш покорнейший слуга

Н. Карамзин.

Адрес: Его высокоблагородию Милостивому Государю моему Александру Егоровичу Аверкиеву, господину Прокурору в Твери.

<Аверкиеву?>  И. А.

Милостивый государь мой Иван Алексеевич!

Сердечно благодарю Вас за Ваш благоприятный ответ и за добрую волю быть заступником наших крестьян, которым я снова и строго подтвердил, чтобы они во всех случаях, какие могут встретиться, руководствовались Вашими повелениями. Уверяю Вас в моей и всего нашего семейства искренней признательности. Может быть, найду случай видеться с Вами и подтвердить изустно, сколь умею ценить Ваши одолжения.

С высокопочитанием и душевною преданностию имею честь быть, милостивый государь мой! Ваш покорнейший слуга

Николай Карамзин.

Москва, 28 генваря 1808.

Письмо П. А. Вяземскому

С. -Петербург, 11 января 1826

Любезнейший князь! Пишу к вам, с г. Погодиным, и тем искреннее могу сказать, сколько мы обрадовались, что бурная туча не коснулась до вас ни краем, ни малейшим движением воздушным. Только ради Бога и дружбы не вступайтесь в разговорах за несчастных преступников, хотя и не равно виновных, но виновных по всемирному и вечному правосудию. Главные из них, как слышно, сами не дерзают оправдываться. Письма Никиты Муравьева к жене и матери трогательны: он во всем винит свою слепую гордость, обрекая себя на казнь законную в муках совести. Не хочу упоминать о смертоубийцах, грабителях, злодеях гнусных; но и все другие непреступники ли, безумные или безрассудные, как злые дети? Можно ли быть тут разным мнениям, о которых вы говорите в последнем вашем письме с какой-то значительностью особенной? Если мы с женой ошиблись в смысле и в применении, то все сказанное мною само собою уничтожается; останется только чувство нежнейшей к вам дружбы, принадлежность нашей сердечной жизни!

Александра нет: связь и прелесть для меня исчезли; вижу без очков, сужу без закупа и смиряюсь духом более, нежели когда нибудь. Еще повторяю от глубины души: не радуйте изветников ни самою безвиннейшею нескромностью! У вас жена и дети, ближние, друзья, ум, талант, состояние, хорошее имя: есть что беречь. Ответа не требую. Уведомьте только о здоровье детей милых и своем. Целую руку у любезнейшей княгини, всех вас обнимая нежно. Ваш

Н. Карамзин.

Глинке С. Н.

Почтенный Сергей Николаевич!

Мне сердечно жаль, что я не видался с вами. Верьте моему искреннейшему усердию. Обрадуюсь, когда узнаю, что вам дано хорошее место; иначе прозьба о пенсии впереди. Надобно выбирать любое: место или пенсию в 1000 руб. Буду наведываться о месте через Сербиновича. Александр Семенович теперь в горе: лишился Дарьи Алексеевны . - Будьте здоровы с вашим любезным семейством.

Навсегда вам преданный

Н. Карамзин.

Царское Село, 5 Сент. 1825.

Адрес: Его высокоблагородию Милостивому Государю моему Сергею Николаевичу Глинке в Москве.

Письмо И. И. Дмитриеву

Царское Село, 22 окт. 1825

Любезнейший друг! В ответ на милое письмо твое скажу, что о вкусах, по старому латинскому изречению, не спорят: я точно наслаждаюсь здешнею тихой, уединенной жизнью, когда здоров и не имею сердечной тревоги. Все часы дня заняты приятным образом: в девять утра гуляю по сухим и в ненастье дорогам, вокруг прекрасного, не туманного озера, славимого и в Convesations d'Emilie; в 11-м завтракаю с семейством и работаю с удовольствием до двух, еще находя в себе и душу и воображение; в два часа на коне, несмотря ни на дождь, ни на снег: трясусь, качаюсь -- и весел; возвращаюсь с аппетитом, обедаю с моими любезными, дремлю в креслах и в темноте вечерней еще хожу час по саду, смотрю вдали на огни домов, слушаю колокольчик скачущих по большой дороге и не редко крик совы; возвратясь свежим, читаю газеты, журналы не русские, книгу не русскую; в 9 часов пьем чай за круглым столом и с десяти до половины двенадцатого читаем с женою и с двумя девицами Вальтер Скотта, романы, но с невинной пищей для воображения и сердца, всегда жалея, что вечера коротки. Не знаю скуки с зевотою и благодарю Бога. Рад жить так до конца жизни. Вот следствие, вероятно, лучшего здоровья; не знаю, продолжится ли, но так теперь. Что мне город? Однако ж думаем недели через три перебраться туда; наши девицы не моего вкуса, и Сонюшка в флюсе, обвиняя в том наши китайские домики, хотя и не сырые, не холодные. Я так неподвижен, что был только однажды в Гатчине, несмотря на мою сердечную любовь к императрице. Работа сделалась для меня опять сладка: знаешь ли, что я с слезами чувствую признательность к небу за свое историческое дело? Знаю, что и как пишу; в своем тихом восторге не думаю ни о современниках, ни о потомстве: я независим и наслаждаюсь только своим трудом, любовью к отечеству и человечеству. Пусть никто не будет читать моей Истории: она есть, и довольно для меня. Одним словом, я совершенный граф Хвостов по жару к Музам или Музе! За неимением читателей могу читать себя и бормотать сердцу, где и что хорошо. Мне остается просить Бога единственно о здоровье милых и насущном хлебе до той минуты,

"Как лебедь на водах Меандра,
Пропев, умолкнет навсегда".

Чтобы чувствовать всю сладость жизни, надобно любить и смерть, как сладкое успокоение в объятиях Отца. В мои веселые, светлые часы я всегда бываю ласков к мысли о смерти, мало заботясь о бессмертии авторском, хотя и посвятив здесь способности ума авторству. -- Так пишут к друзьям из уединения.

Теперь обратимся к Парижу, где наш Тургенев, одетый лучшим портным, питаемый лучшим ресторатёром, наслаждается жизнью, не забывая русских друзей; в доказательство чего прислал жене и дочерям моим цветы, эшарны etc. Без него Петербург для нас опустел: разве Блудов от времени до времени будет к нам заглядывать, Жуковский, граф Сергей Петрович -- или Хвостов!

Радуюсь вашим свадьбам. Новобрачный Бекетов не сын ли Аполлона Ник.? - Видишь ли иногда А. Ф. Малиновского? Давно ничего об нем не слышу. - Брат Александр Мих. хлопочет здесь о займе денег и сыновьях: к искреннему сожалению, с ним почти не вижусь; и ему и мне ездить не легко по грязи 25 верст.

Прости, любезнейший друг, до первого письма или мысленного свидания. Будь здоров. Все мое семейство обнимает тебя нежно. Жена и девицы благодарят за милые строки.

Ты уже совершенно кончил Записки? Прочитываешь ли, добавляешь ли? Сколько в них листов? Я привык исчислять листы. - Навеки твой

Н. Карамзин.

Императрице Марии Федоровне

Всемилостивейшая Государыня!

Имею Счастие представить Вашему Императорскому Величеству мою Историю, полагаясь на Ваше милостивое расположение к Автору гораздо более, нежели на достоинство книги.

С сердечною радостию слышали мы от Государя Императора и Великого Князя о добром здоровье Вашего Императорского Величества. Москва не престает восхищаться своими Августейшими Гостями, а мы не престаем чувствовать нашего сиротства. Весна будет веселить нас только мыслию о близости лета. Павловское всегда прекрасно: надеюсь около половины мая гулять в садах его с приятностию, но не без грусти: там еще не будет Той, Которою все ожило и расцвело в сих некогда диких местах!

Повергаю себя со всем семейством к Вашим стопам.

Всемилостивейшая Государыня! Вашего Императорского Величества всеподданнейший

Николай Карамзин.

С. Петербург, 24 генваря 1818.

Карамзину А. М. 

Царское Село, 1 июня 1817.

Любезнейший братец!

Я к вам пишу в Бугуруслан, а вы не получаете моих писем: это мне грустно. Авось это письмо дойдет до вас.

Дети ваши, а мои любезные племянники, слава Богу! здоровы. Они у нас обедали перед нашим отъездом в Царское Село. Я уже к вам писал, и еще повторяю, что здесь, то есть в Петербурге, учреждается пансион казенной, откуда будут выпускать в офицеры, а в гражданскую службу от 12-го до 10-го класса: не решитесь ли вы отдать туда Бориса ? Платить надобно 1500 руб, следственно еще менее, нежели у Шабо . - Вам, любезнейший братец, нет нужды просить меня о племянниках: я готов сделать для них все, что могу. Они ведут себя хорошо.

Живем здесь в тишине, и благодарим Бога за то, что мы все здоровы по сие время. Я гуляю на вашем коне. Думаю, что жена родит здесь: этой минуты жду с беспокойством. - Государя видел я только в саду, где он милостиво разговаривал с нами. У вдовствующей императрицы  мы обедали в Павловске. Главное мое дело и здесь читать корректуры.

Целую ручку у любезной сестрицы Натальи Борисовны , обнимаю вас и всех детей. Жена и все наше семейство вам дружески кланяется. Мы часто говорим о вас, любезнейший братец, и с сердечным удовольствием вспоминаем о всех знаках вашей к нам родственной любви.

И здесь весна была ранняя; но теперь льют дожди. Надеюсь, что и у вас нет засухи.

Будьте со всеми милыми здоровы и благополучны. Да сохранит вас Бог от всякого горя! Еще раз обнимаю вас. Навеки верный вам брат

Н. Карамзин.

Адрес: Его высокоблагородию милостивому государю Александру Михайловичу Карамзину в Бугуруслане.

Карамзину А. М.

Царское Село, 14 авг. 1817.

Любезнейший братец!

Сердечно благодарю вас за дружеское письмо и спешу известить, что Бог дал нам сына Николая. По сие время благодаря Бога! и мать и новорожденный здоровы.

Пышные обещания при учреждении нового пансиона остались без исполнения: из него будут выпускать только в 14 класс; следственно выгоды нет, и Борису лучше остаться там, где он, до нашего переезда в Москву, где однакож не думаем быть прежде будущего августа . - Ваши молодые, слава Богу! здоровы: знаю об них через добрых Пазухиных . Василий  был на маневрах, но мы сидели дома в Царском Селе, и не видали их.

Живем тихо и смирно; а скоро будет еще тише, когда Двор уедет в Москву. До сей минуты мы пользовались знаками Его милостивого к нам внимания.

Увы! Серый жеребец остался хромым; однакож я поездил на нем недели три.

Вести ваши о хлебах не очень радостны. Во многих местах жалуются на град. По крайней мере здесь хлеб не дешев.

Все мы, жена, муж, дети, свидетельствуем наше душевное почтение милостивой государыне сестрице Наталье Борисовне и мысленно целуем все ваше милое семейство. Будьте здоровы, благополучны и любите всегда преданного вам брата Н. Карамзина.

Обнимите за нас любезнейшего брата Федора Михайловича  со всеми его любезными детьми.

Адрес: Его высокоблагородию милостивому государю Александру Михайловичу Карамзину в Бугуруслане.

Карамзину А. М.

С. Петербург, 14 Дек. 1824.

Любезнейший братец!

Прежде всего сердечно поздравляем вас и почтеннейшую сестрицу с вашим семейственным благополучием: с радостною помолвкою милой нашей племянницы Авдотьи Александровны. Дай Бог ей совершенного щастия, а вам утешения! Просим вас, любезнейший братец, рекомендовать нас как добрых родных почтенному Алексею Ивановичу: заочно любим его, желая сердечного удовольствия познакомиться с ним лично.

С радостию исполняя ваше желание, любезнейший братец, я тотчас написал письмо к Генералу Чечерину , прося об увольнении в отпуск любезного племянника; но еще не имею ответа. Василий Александрович пишет ко мне, что он сам вручит мое письмо Генералу. Денег 1000 ру. отдал ему на дорогу.

Грустно было нам узнать о вашей тяжкой болезни, милый братец; но сердечно благодарим Бога, что оная миновалась, и что он сохранил вас для семейства, родных и друзей. Вы не сказали мне, какую болезнь имели: вероятно, горячку, как и в прошедшее лето. Надеюсь, что теперь будете здоровее прежнего.

Вы уже знаете о бывшем здесь наводнении : погибло около 500 человек, а разоренных множество; но милосердие оказывает им деятельную помощь.

Простите, любезнейший братец. Мысленно вас обнимаю и целую ручку у почтеннейшей сестрицы. Навеки преданный вам покорный брат

Н. Карамзин.

Все мы, жена и дети, любим вас всех столько же, сколько я вас люблю. Ожидаю вашего ответа на мое прежнее письмо о вашем займе.

Борис писал ко мне из Москвы, чтобы я попросил Министра финансов о вашей суконной поставке; но мне сказали, что Министр в это не входит: кого же и о чем просить?

Адрес: Его высокоблагородию Милостивому государю Александру Михайловичу Карамзину в Бугуруслане Оренбургской губернии.

Карамзину А. М.

С. -Петербург, 14 генв. 1818.

Любезнейший братец! Александр Михайлович!

Сердечно благодарю вас за дружеское письмо. Грустно мне слышать о худом здоровье брата Федора Михайловича: дай Бог, чтобы оно уже поправилось и не мешало ему заниматься попечением о своем семействе любезном! В здешнем свете добрые не всегда благоденствуют; хлопот много, а наслаждений мало.

Я сам не очень здоров. Печатание истории кончилось: думаю недели через две видеть ее . Тогда и к вам доставлю экземпляр.

Вчера обедали у нас и Василий и Борис; один служит, другой учится порядочно. Когда буду выезжать, то увижусь с Шабо и поговорю с ним. Остаемся при прежнем намерении, если будем живы, возвратиться в Москву около половины августа. Тогда поговорим о Борисе.

Катерина Андреевна вместе со мною свидетельствует душевное почтение любезнейшей сестрице Наталье Борисовне и вас уверяет в своей искреннейшей любви. Всем семейством обнимаем мысленно все ваше. Будьте здоровы и благополучны, милый брат. Мы уверены в вашей дружбе, а вы не сомневайтесь в нашей. Навеки преданный вам брат

Н. Карамзин.

Адрес: Его высокоблагородию милостивому государю Александру Михайловичу Карамзину в Бугуруслане.

Карамзину А. М.

Царское Село, 15 мая 1819.

Любезнейший братец! Давно не имею от вас писем. Вы, кажется, не отвечали на мое последнее, в котором мы всем домом поздравляем вас с щастливым замужеством нашей любезной племянницы. Мы переехали рано в Царское Село, где и тотчас простудились и заперлись; теперь встаю с постели, но еще не выхожу из дому.

Пазухины  едут из Петербурга, один определен в Владимире, а другой в Симбирске советником. Я велел сказать человеку Борисову, чтобы он во всех нуждах относился ко мне. В июле надобно будет отдать Борису Шабо 1000 руб., а ваших денег осталось у меня только 200 руб. с чем-то, которые пойдут на платье Борису. Нынешнею зимою я был несколько раз в пансионе у Шабо и могу похвалить его искренно: я не знаю лучшего. Борис учится изрядно. Василья видел я перед отъездом из Петербурга. Оба здоровы.

Братец Федор Михайлович отправляется к вам водою .

Целую ручку у почтенной сестрицы Натальи Борисовны, дружески обнимаю вас и все ваше милое семейство. Жена и дети мои уверяют вас всех в своей душевной привязанности. Будьте здоровы, благополучны и любите преданного вам покорнейшего брата

Н. Карамзин.

Карамзину А. М.

С. Петербург, 4 июля 1818.

Любезнейший братец!

Сердечно благодарю вас за дружеское письмо и поздравляю вас с новым офицером. Вы уже знаете, думаю, что Васенька офицер. Это счастливо. Мы спешим снарядить его всем нужным. Борис Сергеевич Пазухин  взял у меня на его обмундирование 2500 рублей. Когда вы пошлете ко мне сии деньги, то адресуйте на мое имя в Петербург, а не в Царское Село, где ваше письмо лежало недели три. Хотя мы по милости Государя и отправились на сих днях в Царское Село, но проживем там не долго, и вернее надписывать к нам письма в Петербург.

Кажется, что мы останемся здесь еще на год для второго издания Истории: ибо первое все разошлось еще весною. Вы прислали мне 200 руб. на три экземпляра: у меня уже давно нет ни одного, но я купил их у книгопродавца Сленина  и велел ему отправить их на ваше имя в Бугуруслан. Уведомьте, любезнейший братец, о получении. Надеюсь, что ваш экземпляр, отправленный мною к вам в феврале или марте, наконец дошел до вас.

Уведомьте также, что вы думаете сделать с Борисом: оставите ли его еще на год в пансионе у Шабо? Он учится изрядно и бывает часто у нас. О Васеньке генерал его отзывается также хорошо. Содержание его будет вам теперь стоить дороже; но что делать?

Каково-то у вас лето? У нас в Нижегородской деревне  весьма плохи хлебы. Вести из других мест также не весьма хороши. Мы ходили здесь в шубах до июня; но теперь время прекрасное.

Целую ручку у любезной сестрицы Натальи Борисовны и все ваше милое семейство. Жена моя и дети уверяют всех вас в своей родственной дружбе.

Будьте благополучны, любезнейшие. А мы слава Богу! здоровы и преданы вам всею душою. Ваш верный брат

Н. Карамзин.

Обнимите за меня любезнейшего брата Федора Михайловича со всем его семейством.

Письмо В. М. Карамзину

С грустью и тоской въехали мы в развалины Москвы. Живем в подмосковной нашего князя Вяземского; бываем и в городе. Думаем около половины августа ехать в Петербург, чтобы печатать написанные мною томы Истории. Едва ли могу продолжать ее. Лучше выдать, пока я жив. Никаких планов для будущего не делал. Да будет, что угодно Всевышнему. -- Еще неизвестно, когда государь возвратится в Петербург, а без него мне нельзя печатать Истории. Следственно, мы и не уверены, когда точно поедем туда. Здесь трудно найти дом: осталась только пятая часть Москвы. Вид ужасен. Строятся очень мало. Для нас этой столице уже не бывать.

Москва, 1 июня 1813

Карамзин к Лафатеру

1 декабря 1790.

Вот я опять на прежнем месте, немного постарше, может быть поумнее, по крайней мере более довольный собой и светом. Я видел столько прекрасного во время своего путешествия!

Давно уже я об вас ничего не знаю. Ваше поручение относительно вашего французского физиономического сочинения я не забыл. Здешний книгопродавец г. Бибер, хороший человек, желает получить 4 экземпляра на условиях, которые вы прочтете в прилагаемом письме. Я лично желаю иметь два полные экземпляра и еще один экземпляр четвертой части отдельно, так как у одного из моих друзей уже есть три первые части. Г. Бибер пишет вам, каким путем вы можете ему доставить его экземпляры: не присоедините ли к ним и мои?

Как только я получу их, тотчас же перешлю вам вексель. Не знаю, вышло ли еще что-нибудь из "Ручной библиотеки для друзей", у меня только первая тетрадь. Если напечатано еще несколько выпусков, и назначенные для меня остаются у вас, то будьте так добры, вышлите мне их по почте и сообщите, что вам будет стоить каждый год пересылка. За следующий год, если издание "Библиотеки" будет продолжаться, и за расходы по пересылке деньги будут вам отправлены, как скоро я узнаю, сколько будет следовать.

А в заключение один вопрос: мудрее ли мы и добродетельнее ли Древних, потому что мы христиане?

Мой адрес: в доме г-на Плещеева на Тверской в Москве.

Прощайте!

Николай Карамзин.

Карамзин к Лафатеру

Москва, 10 июня 1788.

Не нахожу слов, чтоб выразить вам мою горячую благодарность; слова остаются словами, холодными и безжизненными. Да, великий муж, никогда я не буду в состоянии достаточно отблагодарить вас за ваш милостивый дар, каким я буду всегда считать извлечение из ваших писем. Как вы добры! Мне бы хотелось излить перед вами все мои теперешние чувства, но это невозможно; то, что я чувствую, выше всяких слов.

Я жду, как святыни, обещанных выдержек. Изнываю от желания их читать, изучать и приспособить свои мысли к образу мыслей великого Лафатера. Там, близ серого хребта гор, воспетого Галлером, взойдет для меня солнце знания; оно своими светлыми лучами рассеет мрак моего неведения и оживит меня своим сиянием, - я встану, бодро осмотрюсь и лишь тогда буду весел.

Г. Бибер, здешний книгопродавец, будет ежегодно доставлять вам через страсбургского или женевского книгопродавца по одному луидору, так как наши банкиры и слышать не хотят о пересылке такой незначительной суммы.

Вы ведь мой учитель - сердце мое трепещет от этого радостного сознания. - Ученик ваш поэтому должен сообщить вам, чем он теперь занимается. Я прилежно читаю сочинения Боннета. Хотя великий философ нашего времени открыл мне много новых взглядов, я все-таки не вполне доволен всеми его гипотезами. Les germes, emboНtement des germes, les si;ges de l'Бme, la machine organique, les fibres sensibles [Зародыши, вхождение зародышей, седалище души, органический механизм, чувствительные фибры (франц.)] - все это очень философично, глубокомысленно, хорошо согласуемо и могло бы так быть и на самом деле, если б Господь Бог при сотворении мира руководился философией достопочтенного Боннета; но чтоб было это так на самом деле - я этому не верю, пока верю, что мудрость Господня далеко превосходит мудрость всех наших философов и, следовательно, может найти другие, более удобные способы к созданию и сохранению своих творений, чем те, которые ей приписываются нашими Лейбницами и Боннетами. Я думаю, что было бы лучше наблюдать великое мироздание, как оно есть, и насколько это доступно нашему глазу, всматриваться, как все там происходит, нежели задумываться о том, как все могло бы там происходить, а это часто случается с нашими философами: они не довольно терпеливы, чтобы продолжать свои наблюдения, а спешат к своему письменному столу, чтобы жалобно изложить под тяжестью множества своих догадок то немногое, что они успели разглядеть. Может быть... но я слишком много болтаю.

Если сын ваш приедет в Москву, то найдет во мне покорнейшего слугу, который будет всячески стараться заслужить его расположение.

Потрудитесь обозначать на адресе дом, куда должны быть доставляемы письма ко мне, именно дом г-на Новикова, иначе они могут теряться.

Будьте здоровы, мой благодетель!

Николай Карамзин.

Карамзин к Лафатеру

Москва, 14 августа 1786.

К кому намереваюсь я писать? К Лафатеру? Да! я намерен писать к тому, кто наполнил сердце мое пламенной любовью и высоким уважением.

Но обладаю ли я теми великими талантами, которыми мне надлежало бы обладать для того, чтобы осмелиться писать к великому Лафатеру?.. Порочное себялюбие слишком ослепляло бы меня, если б я ответил "да" на этот вопрос. Нет! этими талантами я совсем не обладаю; к тому же недостаточно знаю немецкий язык. Однако напрасны все доводы благоразумия, чтобы отвратить меня от моего столь смелого предприятия! Сердце мое не позволяет мне выпустить перо из рук и - я пишу!

Если б я не был уверен, что смертные слишком слепы, дабы провидеть пути Господни, что им не дозволено жаловаться на свою судьбу, то я бы воскликнул с чувством похожим на сожаление: Господи! для чего я родился так далеко от того, кого сердце мое так сильно любит и так высоко чтит, хотя я и не знаю его лично? О, как было бы хорошо, если б солнце, вестник Твоей благости, возглашало мне о Твоих благодеяниях там, где голос Лафатера призывает сердца юношей к истинной мудрости?.. Но... я должен молчать.

Простите мне, благородный муж, мою восторженность, если только излияния сердечные заслуживают этого названия.

Всеми силами буду я стараться укрощать порывы моего сердца и, насколько возможно, разумнее продолжать мое послание.

Знаете ли вы, что один русский юноша имел счастие читать Ваши сочинения; чем более он их читал, тем живее чувствовал он их достоинства. "Как велик должен быть их автор, - думал он про себя. - О, если б я мог увидеть этого великого человека! Каким счастливцем, о, каким счастливцем считал бы я себя тогда!.. Но как это возможно? Отделенный от него несколькими странами, я никак не надеюсь на такое счастие. Но не могу ли я написать к нему письмо? Не могу ли сказать ему, что я его высоко чту, что я люблю его? Да, это я могу сделать; это я сделаю". - Юноша не хочет терять ни одной минуты, берет перо в руки и начинает писать свое письмо.

Этот юноша - я сам, и так как я юноша, то вы должны мне простить, что я своим письмом прерываю более важные занятия ваши.

Расскажу вам всю свою повесть, чтобы дать вам о себе верное понятие.

Когда я был еще мальчиком, то предавался изучению языков; особенно любил я немецкий язык, хотя сам не знал, почему отдавал ему предпочтение перед другими языками. Учителем моим был немецкий профессор. Я имел счастие снискать его благорасположение; он полюбил меня, и я тоже его полюбил. Но я не мог учиться у него столько времени, сколько бы желал; как дворянин, я должен был вскоре посвятить себя военной службе. Однако же, увидев, что эта служба вынуждает меня отказаться от всех прежних моих занятий (ведь военное дело не имеет ничего общего с ученостью), я скоро покинул военную службу, хотя и поступил против воли моих родных. Итак, уже на восемнадцатом году я был в отставке и мечтал заниматься только книгами. В то же время позволял я себе наслаждаться удовольствиями большого света, причем однако ж думал, что они не в состоянии произвести на меня сильное впечатление или отвратить меня от моих книг. Но вскоре я увидел, что сердце мое меня обмануло: я сделался большим любителем светских развлечений, страстным картежником. Однако же благое Провидение не захотело допустить меня до конечной погибели; один достойный муж открыл мне глаза, и я сознал свое несчастное положение. Сцена переменилась. Внезапно все обновилось во мне. Я вновь принялся за чтение и почувствовал в душе своей сладостную тишину. Такой же образ жизни продолжаю я вести и теперь, и живу в Москве в кругу моих истинных друзей и руководителей. О, когда-то благая судьба позволит мне включить в их число и великого Лафатера!

Теперь вы уже знаете, кто я такой. Да будет вам известно, что мне еще нет двадцати одного года. Но это к делу не идет: я молод, но уверен, что Лафатер великий человек и истинный христианин. Пусть сумасбродный француз кричит до изнеможения легких! Всякий разумный человек согласится, что французы - сумасброды.

Станет ли у меня духу сказать вам, что я думаю! Я думаю кое-что такое, о чем можно только думать. Нет! не могу допустить, чтобы эти мысли остались одними мыслями. Знайте же, что я хочу вас о чем-то спросить, но я и сам знаю, что просьба моя слишком смела. Я прошу у вас ответа на мое письмо. Будьте так добры, напишите мне, что вы не равнодушны к моей любви и почтению к вам. Как буду, я тогда блаженствовать! Как буду вас благословлять! О, если б вы могли заглянуть в мое сердце, то вы наверное ответили бы мне и сказали, что не считаете меня недостойным своего расположения! Позвольте же мне питать сладостную надежду когда-нибудь получить от вас письмо. Вы можете найти во мне верного корреспондента, который не оставит без обстоятельного ответа ни одного вашего вопроса, сделанного, может быть, для более близкого знакомства с нашею страною.

Итак, если вы соблаговолите написать ко мне, то пишите по следующему адресу: "Господину Кутузову, живущему в доме господина Новикова в Москве". Этот Кутузов мой приятель и вручит мне ваше письмо вернейшим образом. - Прощайте, великий и благородный муж! Никогда не перестану я быть

Вашим покорнейшим слугой и истинным почитателем

Николай Карамзин.

P. S. Простите мне все ошибки языка, которые вы, может быть, встретите в моем письме; ведь я не немец и ни с кем еще не обменивался немецкими письмами.

Примечания

К кому намереваюсь я писать? К Лафатеру? - Следует отметить, что восторженное отношение к Лафатеру в дальнейшем сменилось более прохладным: это ощущается уже в "Письмах русского путешественника" и особенно в статье в "Spectateur du Nord" (см. с. 452). Сохраняя положительное отношение к Лафатеру-человеку, Карамзин проявлял весьма сдержанное отношение к его научным и философским воззрениям (см. статью: Сравнение Дидерота с Лафатером. - Вестн. Европы, 1802, ч. 2, No 5, с. 39-40).

... к тому же недостаточно знаю немецкий язык. - Письма Карамзина к Лафатеру написаны исключительно хорошим немецким языком, хотя Петров в письме от 11 июня 1785 г. иронизировал над тем, что Карамзин "в трех строках сделал пять ошибок против немецкого языка" (см. с. 503). Из писем Петрова к Карамзину (см. письмо от 1 августа 1787 г., с. 504) видно, что Карамзин обсуждал свои письма к Лафатеру с Петровым, который, возможно, выправлял ему немецкий язык. Однако в дальнейшем в Швейцарии Лафатер уверял Карамзина, что он пишет "по-немецки нехудо" (см. с. 124). Между тем показательна, как это устанавливается из тех же писем Петрова, тяга Карамзина в начале его творчества к писательству на немецком языке: можно предположить, что обостренное восприятие стиля, вызванное отчуждением от языковой стихии, способствовало выработке стилистической позиции при писании по-русски. В этом отношении письма к Лафатеру приобретают отчетливо лабораторный характер.

Когда я был еще мальчиком... -- Карамзин излагает свою биографию, стилизуя ее в соответствии с масонскими моральными схемами как историю падения чистого юноши под влиянием "удовольствий большого света" и последующего его возрождения под действием мудрых моральных наставников. Это следует учитывать, оценивая утрированный характер самообвинений Карамзина: последний называет себя "картежником", Дмитриев же свидетельствует, что в Симбирске нашел Карамзина "опытным за вистовым столом" (Дмитриев И. И. Соч., т. 2. СПб., 1893, с. 25), т. е. речь идет об увлечении неазартными коммерческими играми, выигрыш или проигрыш в которых не бывал особенно значительным. Игры эти считались "приличными" и вполне допускались в обществе в отличие от официально запрещенных азартных игр. Картежником в точном значении этого слова Карамзин, конечно, не был никогда.

Учителем моим был немецкий профессор. - "С приближением юношеского возраста, Карамзин был отправлен в Москву и отдан в учебное заведение г. Шадена, одного из лучших профессоров Московского университета" (Дмитриев И. И., соч., т. 2, с. 23--24).

... один достойный муж... - И. П. Тургенев (1752--1807), видный деятель московского масонского кружка, адъютант московского главнокомандующего гр. Чернышева; после разгрома новиковской группы был сослан в свое поместье в Симбирске. После прощения при Павле I был назначен директором Московского университета.

... живу в Москве в кругу моих истинных друзей... - речь идет о новиковском кружке. Карамзин жил в "масонском" доме (см. с. 466). Принятая в кругу наставников Карамзина терминология складывалась под влиянием немецкой предромантической философии и была понятна Лафатеру. Обращаясь к последнему как "ученик", который ищет "руководителя", Карамзин говорил на одном с Лафатером языке.

Пусть сумасбродный француз кричит до изнеможения легких! - Видимо, имеется в виду разоблачительная брошюра Мирабо "Lettre du comte de Mirabeau ;*** sur M. M. de Cagliostro et Lavater" (Berlin, 1786). Здесь, в частности, Мирабо писал: "Этот Лафатер, наделенный под ледяной корой севера самым кипящим вдохновением юга, составляет странную смесь образования и невежества, предрассудков и нечестия, ума и безумия. Он набожный и колдун, щеголь и ригорист. Кажется, никто не сомневается в его искренности. И действительно, редко когда кого-либо вводили в заблуждение красноречие и убеждения человека, который, долго и много обманывая других, не начал с того, чтобы обмануть сам себя" (р. 27). Об отношении Карамзина к Мирабо в дальнейшем см. с. 553.

Карамзин к Лафатеру

Женева, 14 марта 1790.

Я с благодарностью наслаждался и теперь еще наслаждаюсь "Человеческим сердцем".

Прекрасно человеческое сердце, когда оно таково, как там изображено. Счастлив тот, кто узнает свое сердце в этом образе!

Предоставляю другим ответить на вопросы, предложенные вашим читателям в предисловии: у меня для этого недостает многого.

Завтра утром я еду во Францию. Будьте так добры, перешлите по прилагаемому адресу в Базель на имя г. Буркарда из Кирсгартена последующие предназначенные мне выпуски "Ручной библиотеки". Он обещал переслать мне в Москву все, что для меня получит от вас.

Могу ли я надеяться получить какую-нибудь часть выдержек из ваших сочинений хоть по возвращении моем в Москву (где предполагаю быть уже в августе)? Если они придут еще до моего приезда в Москву, то они не пропадут. Мой адрес прилагаю, впрочем он и у вас записан в адресной книжке.

Прощайте, достоуважаемый муж!! Не забывайте меня, если воспоминание обо мне чего-нибудь стоит.

Карамзин.

Примечания

"Человеческое сердце" - первый том "Ручной библиотеки для друзей" Лафатера. Сочинение это в продажу не поступало - автор рассылал его своим друзьям.

Карамзин к Лафатеру

Москва, 15-го марта 1789.

Наконец-то я счастлив, - именно счастлив - ибо получил то, чего давно так страстно ожидал. Благодарю, благодарю вас, великий муж, за доброту, какую вы мне этим оказали. Доверие, которого вы меня удостаиваете, опять приводит меня в восторг, и я свято буду исполнять те условия, которые на меня налагает благодарность и даже чувство чести.

Как поучительны для меня все письма, которые вы по доброте своей мне сообщили! Я читаю, и вокруг меня носятся святые, высокие мысли. Ваши взгляды на Божество, - о Лафатер! я благоговею перед мудрецом, которого понятия так возвышенны! - Кроткое участие к чужому несчастию, утешительная любовь, нежный призыв к покорности, на которой зиждется наше земное счастие, - все это и еще многое, что находит выражение только на языке Лафатера, а также содержание письма к профессору Шпитлеру наполнило душу мою блаженными ощущениями. Но как могу я изобразить все впечатления, вызванные во мне каждым письмом! "Разные правила для путешествующих" мне теперь особенно дороги, а почему? Потому что сам я скоро, очень скоро - сбираюсь путешествовать!

Да, я намерен путешествовать, хочу - если Богу угодно - вас посетить, обнять вас и онеметь и забыться в глубоком ощущении счастья видеть вас, быть возле вас. Если сердце и на этот раз меня не обманывает, если есть что-нибудь существенное в его предчувствиях, то вы ласково примете меня под свое крыло, то я найду в вас руководителя и друга, близ которого я буду так же спокоен, как на родной стороне. В мае месяце думаю ехать из Москвы в Петербург, а из Петербурга проеду через Германию в Швейцарию, так что в августе надеюсь быть в Цюрихе. Там я останусь вблизи вас и, если вы позволите, несколько месяцев буду наслаждаться вашим обществом, вашими наставлениями, после чего поеду дальше во Францию и Англию.

Так как я уже недолго думаю пробыть в своем отечестве и не успею до моего отъезда получить столь любезно предложенное вами драгоценное сочинение "Правила физиономики", то прошу вас позволить мне ласкаться надеждой, что я получу его от вас самих, как только приеду в Цюрих.

И затем, вполне полагаясь на вашу доброту и в сладостном уповании лично познакомиться с вами через четыре или пять месяцев, говорю вам: прощайте, великий, досточтимый муж! Будьте здоровы и пожелайте, чтоб я к вам приехал.

Николай Карамзин.

Вопросы Лафатеру, заданные в Цюрихе

1.   Какая есть всеобщая цель бытия нашего, равно достижимая для мудрых и слабоумных?

Вы, великий человек, - которому я одним рукожатием, одним взглядом думаю выразить все мои чувства, - вы на этот вопрос мне ответите, приноравливаясь ко мне. Я молодой человек, у которого в груди бьется горячее сердце, который ищет чего-то, к чему он мог бы привязаться всей душой, и о чем сам не имеет определенного понятия, но что должно наполнить пустоту его души и оживить его жизнь.

2.   Что должно думать об магнетизме?

Спрашиваю вас об этом, зная, что этот вопрос обратил на себя ваше внимание и вы изучали его. Это во всяком случае слишком важное явление, чтобы я оставил его незамеченным во время моего странствия по свету.

Карамзин.

Карамзин к Лафатеру

Женева, 17 декабря 1789.

Пишу еще раз и снова прошу извинения, если письмо мое не будет вам приятно.

Но мне нужно знать, получу ли я еще здесь в Женеве - где пробуду до марта - какие-нибудь извлечения из ваших сочинений, перевод которых на русский язык я так охотно беру на себя. Если вы мне их пришлете, то прошу не франкировать своих писем. Выдержки эти будут как можно изящнее напечатаны в Москве и изданы в форме ежемесячного журнала. Им будет предпослана биография ваша - материалы для нее вы мне обещали. Ежегодно буду вам доставлять то, что при этом выручим.

Из Москвы я вам напишу, сколько экземпляров ваших французских физиономических сочинений я могу тотчас продать, и тогда вы можете мне их переслать в Москву через г. Буркарда из Кирсгартена.

Мне нужно издать что-нибудь о своем путешествии - это я обещал. Будет ли мне позволено сказать там о Лафатере несколько слов, - то, что напишет перо мое по внушению сердца? Преувеличенных похвал не будет! Когда истина руководит нашим пером, то оно всегда скромно.

Вы мне конечно ответите, если возможно; - неизвестность тяготит меня.

Я живу здесь в Женеве ; la Grande rue, No 17, chez M. Lagier.

Прощайте!
Николай Карамзин.

Карамзин к Лафатеру

Москва, 17 октября.

Господин Франк, страсбургский банкир, передаст вам по прилагаемому векселю 1 луидор. - Я весь - ожидание, если можно так выразиться. Как знаменателен будет для меня день, в который я получу извлечения из ваших писем! Прощайте и будьте уверены, что ваше благорасположение может мне усладить горечь жизни!

Николай Карамзин.

Карамзин к Лафатеру

Москва, 20-го апреля 1787.

Вчера, 19 апреля, получил я ваше письмо от 30 марта. Мне едва верилось, что письмо это от вас. Так невероятно казалось мне получить письмо от Лафатера. В то время, как я писал к вам, я надеялся на ответ от вас; но когда письмо мое было отправлено и я мог на досуге обдумать дело, то нашел свой поступок и свою надежду неразумными. Часто, очень часто спрашивал я себя: Для чего ты писал к Лафатеру? Не для того ли, чтобы сказать ему, что его творения осветили многие мрачные часы твоей жизни, что сердце твое преисполнено любви и уважения к нему? Хорошо, но разве ты от него не требовал настоятельного ответа? Написал ли бы ты к нему, если б был совершенно уверен, что он тебе не ответит? И можешь ли ожидать ответа, не выказав слабости своего рассудка, так как тысячи людей с таким же правом могли бы предъявить подобное требование, почему и невозможно было бы удовлетворить ни их, ни тебя? Неужели же тот, кто посвятил все дни и все часы своей жизни на пользу человечества, тот, кто так занят, что никогда не имеет отдыха и не может думать, если смею так выразиться, о частной пользе, чтобы не терять из виду общего блага, - неужели такой человек должен жертвовать хотя бы несколькими минутами своего кратковременного сна для переписки с юношей, не только отдаленным от него, но и не имеющим в себе ничего такого, что было бы достойно его внимания, - вовсе не обладающим теми качествами, которыми друзья этого человека должны отличаться от всех других людей? - - Такие вопросы заставляли меня краснеть от стыда.

Лафатер! не сон ли это! получил ли юноша в самом деле письмо от этого мужа? - О, да! это уже не сон; письмо, которое я перечитал уже не одну сотню раз, лежит перед мною. - Я радуюсь, потому что имею причину радоваться.

Я трепетал от радости, когда читал и вновь перечитывал ваше письмо. Раз десять восклицал я: "Лафатер! Вы судите не так, как я. Вы знаете, что вам делать и чего не делать". Не было ли с моей стороны новой дерзостью хотеть так точно определить ваш круг действий и решить: "того или другого он сделать не может?". - Как изменчив человек! Его помыслы, верованья и надежды - что апрельская погода: солнце, ветер, дождь, снег, и опять солнце!

Перейдем теперь к содержанию вашего бесценного, отрадного сердцу письма.

Вы не хотели ни на один день отложить своего ответа, хотя приближение Страстной недели не позволяло вам, как вы выразились, "распространяться", а я бы сказал: отвечать на подобные письма. Но вы - сама доброта, и написали ко мне. - Вы желали бы, чтобы письмо мое (опускаю ваши любезные эпитеты) содержало какие-нибудь два особые вопроса, которые послужили бы вам материалом для ответа. - Теперь, видя, что это было бы вам не противно, я и сам желал бы того. Когда же я писал к вам, то имел в виду только излить перед вами чувства моего сердца, не быв в состоянии говорить о чем-нибудь философском. О, если б мне и теперь дозволено было предложить вопрос на любезное ваше разрешение! Но я не хочу так настоятельно просить у вас ответа; не хочу употреблять во зло вашу доброту! Если вы найдете вопрос мой заслуживающим ответа, то верно ответите мне. Вы конечно знаете, кто сказал: "Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся! "

Я прилежно читал ваши сочинения; я заметил, что вы рассматривали человека в совершенно новых условиях. Вы открыли совсем новую область для философского наблюдения. Чем Колумб был для мореплавания, тем вы стали для познания человека. Кто может разрешить мои сомнения и объяснить мне, что такое человек, лучше нежели Лафатер, который изучал людей и представил опыты своих исследований? Я хочу задать вам вопрос, на который, может быть, уже тысячу раз отвечали, но все эти ответы меня не удовлетворяют. Из ваших уст я желаю услышать ответ. Вот мой вопрос: "Каким образом душа наша соединена с телом, тогда как они из совершенно различных стихий? Не служило ли связующим между ними звеном еще третье отдельное вещество, ни душа, ни тело, а совершенно особенная сущность? Или же душа и тело соединяются посредством постепенного перехода одного вещества в другое". Вопросу этому можно дать еще такую форму: "Каким способом душа действует на тело, посредственно или непосредственно?"

"Учись мудро спрашивать", говорит Лафатер. - Мудро ли я поставил свой вопрос, это вы сами должны решить. Я спросил вас о связи души с телом, потому что связь эта, по правде сказать, мне остается неизвестною, хотя я часто напрягаю все свои силы, размышляя об этом. Между тем такое знание не должно быть вне круга человеческих познаний: в этом убеждает меня многое, особенно же ваши сочинения. И как дорого это знание всякому, кто хочет познать себя самого! Нужно знать себя и со стороны души, и со стороны тела, нужно вникнуть в различные отношения их между собою, чтобы осмелиться сказать: я себя знаю. Этого мне еще недостает, - и вот я обращаюсь к тому, кого считаю знатоком в науке о человеке. Я думал, что вы не можете признавать своей целью частную пользу; могу и теперь так думать, и все-таки предлагаю вам свой вопрос, и прошу вас просветить меня. Христос пришел в мир для того, чтобы спасти и вразумить весь род человеческий - не одного, не сотню, а всех людей. - Но вместе с тем Он хотел и каждого лично спасти и вразумить; всякому, кто Его спрашивал, Он отвечал, если только Его спрашивали, как достигнуть вечного блаженства. Вы истинный христианин, следовательно, и поступаете по тем же правилам, по которым поступал Христос.

"Если бы вы меня увидели, то я представился бы вам совсем другим человеком, нежели каким вы меня воображаете". - Но образ ваш, созданный моим воображением, не может быть совершенно неверным; он не может не походить вовсе на свой оригинал: ведь воображение мое заимствовало для него краски из произведений вашего духа. Конечно, если бы я когда-нибудь увидел вас, то признал бы свой образ несовершенным. А почему? Потому что искусство всегда уступает природе, и копия всегда хуже подлинника: я нашел бы вас еще достойнее почитания. - Если бы я вас когда-нибудь увидел! Эта мысль для меня отрадна. Что бы я испытал, если бы... Сердце мое трепещет и сильно бьется в моей груди. Да, Лафатер, если Богу угодно, то я буду в Цюрихе и увижу вас. В этом же году? нет, конечно не в этом году, но может быть в будущем. - "Милостивый государь!"... - Не господина ли Лафатера имею счастье видеть? - "Я Лафатер". - Лаф... Юноша не может ничего более выговорить; он плачет слезами радости, падает на колени и лепечет: Я тот русский, которому вы сказали в письме: "Желал бы я каким-нибудь способом оказать и вам пользу". - Сердце, мое сердце, мое бедное сердце! здорово ли ты?

"При всем том я постоянно стремлюсь быть веселее, чтобы другим было веселее". - Если уж на таком расстоянии, каким я отделен от вас, вы делаете людей счастливыми, насколько же более вы счастливите живущих около вас и слышащих из ваших уст, как им найти путь правый!

Скажу вам кое-что о моем настоящем положении. Я все еще живу в Москве, на свободе от всяких служебных занятий. Перевожу с немецкого и французского, каждую неделю должен приготовить печатный лист для детей, набрасываю для себя самого кое-что под всегдашним заглавием "беспорядочные мысли". Я престранный меланхолик, о котором вы так сердечно жалеете. Я горазд на выдумки, чтоб мучить самого себя. Часто я твердо намереваюсь быть веселее, но намерение всегда так и остается намерением без исполнения. Я читаю произведения Лафатера, Геллерта, Галлера и многих других. Я лишен удовольствия много читать на своем родном языке. Мы еще бедны писателями. У нас есть несколько поэтов, заслуживающих быть читанными: первый и лучший из них - Херасков. Он сочинил две поэмы: "Россиада" и "Владимир"; последнее и лучшее произведение его остается еще непонятым моими соотечественниками. 14 лет тому назад господин Новиков прославился своими остроумными сочинениями, но теперь он более ничего не хочет писать; может быть, потому, что нашел другой и более верный способ быть полезным своему отечеству. В господине Ключареве мы имеем теперь поэта-философа, но он пишет немного.

Я готов тысячу раз перечитывать ваши "Братские письма к юношам"; мне никогда не надоест это чтение. Сам автор советовал мне читать их - этого я никогда не забуду.

Что сказать вам о Ленце? Он нездоров. Он всегда путается в мыслях. Вы вероятно не узнали бы его, если б теперь увидели. Он живет в Москве, сам не зная зачем. Все, что он по временам пишет, доказывает, что он когда-то был очень даровит, но теперь... Ваше письмо я вручил ему лично. Господина доктора Френкеля я видел и ваше поручение исполнил устно. Пастера Бруммера я не имею чести знать, но передал ему ваш поклон письменно.

Боюсь, что письмо мое слишком длинно. Пора кончить. - Если вы будете писать ко мне, то адресуйте письмо на мое имя в дом господина Новикова. Прощайте и сохраните мне долю своего доброго расположения. Ваш искренний почитатель и покорнейший слуга

Николай Карамзин.

Примечания

Каким образом душа наша соединена с телом... - Заданный Карамзиным вопрос, с одной стороны, лежал в основе масонской психологии, а с другой - был исключительно существенным для эстетики сентиментализма. Одновременно этот же вопрос привлекал внимание сторонников сенсуалистического материализма. "Вопросы о связи души с телом, о бессмертии души и смертности человека занимали большое место и в масонских журналах 80--90-х гг. XVIII в.; с ними была органически связана проблема смертности и бессмертия, которой в одинаковой мере, хотя и с разных точек зрения, интересовались Карамзин и Радищев (Виноградов В. В. Проблема авторства и теория стилей. М., 1961, с. 334). Воззрения А. М. Кутузова на эту проблему изложены в письме И. П. Тургеневу, см.: Труды по русской и славянской филологии, 6. Тарту, 1963, с. 315 (Учен. зап. Тартуск. гос. ун-та, вып. 139). - Радищев был убежден, что, "по системе Гельвециевой", "разум идет чувствованиям в след, или ничто иное есть, как они" (Радищев А. Н. Полн. собр. соч., т. 3. М. - Л., 1952, с. 346).

Карамзин проявлял устойчивый интерес к вопросу, как тело в жизни сей
Сопряжено с душей?

(Карамзин H. M. Полн. собр. стихотворений. М. -Л., 1966, с. 109--110)

В "Записках одного молодого Россиянина" этому вопросу посвящено скептическое высказывание: "Как может существовать душа по разрушении тела, не знаем" (Моск. журн., 1792, ч. 6, апр., с. 66).

... я буду в Цюрихе и увижу вас. -- Для определения художественного метода "Писем русского путешественника" представляет интерес сопоставление описания воображаемой встречи с Лафатером в письме к нему и описания реальной встречи в воображаемом письме к друзьям. Сопоставление наглядно обнаруживает налет антисентиментальной иронии в описании "Писем русского путешественника".

... каждую неделю должен приготовить печатный лист для детей... - "Детское чтение для сердца и разума" выходило раз в неделю.

Мы еще бедны писателями. -- Высказывание относительно общего состояния русской литературы носит полемический характер. Карамзин отрицает как ломоносовскую, так и сумароковскую литературную традицию, считая, что русской литературе еще предстоит возникнуть. Ср. его стихотворение "Поэзия" (Карамзин Н. М. Полн. собр. стихотворений. М. -Л., 1966, с. 63 и 376--378).

Заметка Лафатеру

Извлечения из ваших произведений могут быть изданы в России двояким способом:

1) Какой-нибудь типографщик в Москве, конечно, возьмет на себя печатание. Это может осуществиться на различных условиях. Или мы получим известное число экземпляров, которые я продам, и вырученные деньги перешлю в Цюрих сразу или по мере продажи; или же издатель заплатит нам чистыми деньгами. Но я теперь еще не могу определить, сколько можно будет за это требовать от издателя, так как еще не знаю, как велик будет объем произведения.

2) Можно все устроить и другим способом, который кажется мне даже лучше и выгоднее. По возвращении в Москву я тотчас предприму периодическое издание. Имею основание предполагать, что в подписчиках недостатка не будет. Что бы вы сказали, если б я стал помещать в ежемесячном журнале ваши извлечения по мере того, как буду их получать от вас. Будьте уверены, что наряду с вашими произведениями не появится ничего нечистого, что могло бы повредить вашему достоинству. А я буду ежегодно посылать в Цюрих известную сумму, смотря по тому, будет ли число подписчиков увеличиваться или уменьшаться; первое кажется мне вероятнее. Таким образом вы можете иметь гораздо более влияния на развитие русских умов, так как произведения ваши в форме ежемесячного журнала будут попадать в большее число рук и будут больше читаться, чем если б они были разом напечатаны и изданы.

Что же принадлежит до вашего французского творения по физиономике, то я, по возвращении в Москву, извещу вас, сколько экземпляров могу продать тотчас же. Тогда от вас будет зависеть прислать мне еще экземпляров, которые могли бы продаваться мало-помалу. Как только я получу эти экземпляры и вырученные за них деньги, я вам вышлю вексель на Страсбург или на Голландию, но которому деньги могут быть выданы даже в Цюрихе.

Цюрих, 21 августа 1789.

Н. Карамзин.

Примечания

По возвращении в Москву я тотчас предприму периодическое издание. -- Решение издавать собственный журнал, таким образом, возникло у Карамзина по крайней мере в середине его заграничного путешествия. Поскольку план этот с самого начала имел антимасонскую направленность, ибо явно означал нежелание сотрудничать с новиковскими издательскими предприятиями, то такое решение могло быть принято лишь после разрыва с Кутузовым. Между тем путешествие, по крайней мере до Франкфурта-на-Майне, совершалось под знаком самых дружеских чувств между Карамзиным и "любезным А*". Относительно того, что разрыв мог произойти в Париже, см. с. 546. Обращает на себя внимание, что именно с этого момента начинается неурядица в датах "Писем русского путешественника": в письме X Карамзина Лафатеру, помеченном 14 марта 1790 г., он сообщает, что "завтра утром" покидает Женеву, чтобы ехать во Францию. Таким образом, Карамзин покинул Женеву 15 марта. Однако в "Письмах русского путешественника" дата эта сдвинута вперед, причем это сделано с настойчивостью, исключающей случайность. Письмо, помеченное 28 февраля 1790 г., кончается: "Вот последняя строка из Женевы! - Март 1". Следующее письмо помечено: "Марта 4, 1790, в полночь". Письмо якобы писано из "Горной деревеньки в Pay de Gez" и сообщает: "Ныне после обеда поехали мы из Женевы" (с. 189). Однако реально Карамзин в это время еще находился в Женеве. Можно предположить, что сдвиг в датах был нужен, чтобы скрыть двухнедельный разрыв во времени "Писем", как мы полагаем, вызванный тайной поездкой в Париж.

Карамзин к Лафатеру

Воскресенье, 25 июля 1787.

Вам конечно не покажется странным, что я опять пишу к вам, так как вы хорошо знаете человеческое сердце и поймете, что любознательный человек не может отложить перо свое, когда удостоился счастья вести поучительную для себя переписку с великими и учеными людьми! Не боясь прослыть за хвастуна, я могу назвать себя любознательным; а так как я уверен, что вы лучше всего можете утолить мою духовную жажду, то могу ли молчать? Могу ли перестать спрашивать, пока есть надежда получить ответ? - Нет, конечно, нет!

Итак, теперь еще невозможно в точности понять связь души с телом, это - грустное открытие для того, кто так желал себя познать! Я есмь, и мое я - для меня загадка, которую я не могу разрешить; я говорю: моя душа, мое тело, и все-таки не знаю, что такое душа, что такое тело сами по себе; я захочу - и воля моя исполняется, но как она исполняется, как моя воля, приводя меня в движение, приводит мое тело в это движение - о том я ничего не знаю и не могу даже льстить себя надеждой понять это, ибо вы сами отказываетесь решить этот вопрос. А разве я выше Лафатера? Разве разум мой больше его обширного разума? Если он, великий человек, сам говорит: "не знаю", могу ли я, с своими ограниченными способностями, вообразить, что знаю? Что же мне теперь делать?

Теперь в душе моей возникает много сомнений. Я родился с жаждой знания; я вижу, и тотчас хочу знать, что произвело сотрясение в моих глазных нервах: из этого я заключаю, что знание для души моей необходимо, почти так же необходимо, как для тела пища, которой я искал с той минуты, как появился на свет. Как только пища моя переварена, я ищу новой пищи; как только душа моя основательно узнает какой-нибудь предмет, то я ищу опять нового предмета для познания. Как несчастлив человек, когда он напрасно ищет пищи! Как он несчастлив, когда напрасно напрягает свои душевные силы, чтобы приобрести знание, кажущееся ему столь полезным! Я все еще думаю, что познание своей души, тела и их взаимодействия были бы ему очень полезны, ибо если б я мог все это узнать, то еще более благоговел бы к своему Творцу и религия моя была бы совершеннее. Апостол Павел говорит: кто хочет постигнуть премудрость Господню, тот должен созерцать Его творения. И где мог бы я найти лучшее подтверждение этой премудрости, как не в человеке, который так удивительно создан? Неужели я должен, подобно нашему милому Бюффону, разбрасываться по всем четырем частям света, чтоб распознать всех червей, а о самом себе так мало заботиться? Неужели мне всегда ходить обходными путями? Избави Бог!

Простите мне, великий муж, простите мне мою нескромность: не слишком ли я злоупотребляю вашей добротой? Я изнемогаю под бременем своего неведения; я жажду облегчения. Вы наверное знаете столько, сколько человеку нужно знать, чтоб быть счастливым. Вы говорите: "Сила, бодрость и свобода наслаждаться самим собой чрез самопожертвование - вот великое искусство, которому мы должны учиться здесь на земле, а для этого нам не нужно понимать необъяснимого для нас, так называемого влияния так называемой души на так называемое тело". Скажите мне, пожалуйста, как могу я чрез самопожертвование наслаждаться самим собой, не зная себя? Я хочу знать, что я такое, ибо знание, по моему мнению, может сделать меня живее чувствующим бытие потому, что я таким образом могу, как мне кажется, достигнуть наслаждения самим собою. Если же я ошибаюсь, ежели есть еще вернейшие средства сделать сознание нашего бытия тверже и радостнее; если б я эти средства имел перед глазами и тем не менее все-таки стал мудрствовать, то это уже было бы безрассудно, и я сам был бы виновником своей жажды. Вразумите меня, и Бог наградит вас за это; большего я не могу вам обещать. Может быть, вы не считаете меня достойным сообщения таких знаний, которыми так справедливо дорожите; может быть. - - Но к чему говорить обиняками, когда я пишу к Лафатеру! Если можно что-нибудь сказать, то он наверно скажет то, что нужно.

А я все еще меланхолик,

... and at the destin'd Hour
Punctual as Lovers to the Moment sworn
I keep my Assignation with my Woe.*

Я ничего не слышу о Клопштоке, Разве он не намерен больше писать? - Впрочем было бы слишком неблагодарно требовать от него еще чего-нибудь после того, как он подарил нас своей "Мессиадой".

Да будет над вами в преизобильной мере благодать Господня во веки веков.

Адрес: Карамзину в доме г. Новикова.

Всегда, всегда буду я вас любить и почитать.

Николай Карамзин.

Примечания

Бюффон Жорж-Луи-Леклерк (1707--1788) - писатель и естествоиспытатель, автор 36-томной "Частной и общей естественной истории".

... and at the destin'd Hour... my Woe. -- отрывок из поэмы Эдуарда Юнга "Жалоба, или Ночные размышления о жизни, смерти и бессмертии" ([Young Е.] The Complaint or, Night-Thoughts on Life, Death and Immortality. Hamburg, 1777, p. 37).

Клопшток Фридрих (1724-1803) - немецкий поэт, высоко чтимый в предромантических кругах (в частности, в России - в окружении Кутузова), автор поэмы "Мессиада".

Come then... come! - Неточная цитата заключительного стиха "Гимна" из поэмы Томсона "Времена года" ("The Seasons") - указано Ю. Д. Левиным. В стихотворном переводе Карамзина: "Молчание! гряди витийственно вникать. Вникать хвалу его!" (Карамзин Н. М. Полн. собр. стихотворений, с. 74); ср. с. 505 и 690 наст. изд.

* И в назначенный час так же, как влюбленные, принесшие клятву верности, я прихожу на свидание с моей скорбью (англ.)

Карамзин к Лафатеру

Женева, 26 сентября 1789.

Так как вам не нравится никакая благодарность, выражающаяся в словах, то я принужден молчать.

Скажу вам коротко, что везде, куда я являлся по вашим адресам, меня очень хорошо принимали, и я познакомился с несколькими открытыми душами, с которыми общение мне было и останется очень приятно.

Здесь я думаю перезимовать. Поэтому прошу вас прислать мне несколько извлечений из ваших трудов: я прилежно и весело займусь их переводом. Я мог бы здесь почитать и "Ручную библиотеку для друзей".

Лафатер! Картина вашей жизни будет всегда представляться моему воображению!

Мой адрес: ; Gen;ve, ; la Grande rue, No 17, chez Lagier.*

Рекомендации в Роллу и Нион остались у меня, так как я проехал через эти города ночью.

Прощайте!

Николай Карамзин.

Примечания

* В Женеву, Большая улица, No 17, у Лажье (франц.).

Карамзин к Лафатеру

Москва, 27 марта 1788.

Не пожимайте плечами! - Одно только слово, и потом вечное молчание! - Благодарю вас, великий муж, за доброту, с какою вы отвечаете на мои письма.

Конечно, не из одного тщеславия я когда-то взял перо в руки, чтобы к вам писать. Я действительно полюбил вас, прочитав некоторые из ваших сочинений и узнав некоторые черты вашей жизни. Меня приводило в восторг переноситься мысленно в Цюрих, воображать себя в одной стране, под одной кровлей с Лафатером, - в этой мечте для меня было что-то существенное! Наконец мне пришло в голову написать к вам, но о вопросах я еще не думал. Я сгорал желанием сказать вам, что я вас люблю. "Пусть же он узнает, что я совершенно ему предан!" - такова была моя цель, мое желание, мое счастье! Ждать от вас ответа - о, это было дерзкой, но в то же время и восхитительной мыслью! И когда я увидел, что моя смелая надежда сбылась, о! тогда я готов был выплакать всю душу слезами радости! Когда я таким образом получил, как мне казалось, позволение опять к вам писать и предложить вам несколько вопросов, - тогда я снова написал к вам, сообщил вам свои вопросы и ждал от вас поучения. Конечно, я писал много такого, что не могло вас интересовать, но заметил это слишком поздно, когда письмо мое уже было отправлено. Вы опять снизошли до меня и ответили мне. Я опять радовался и благословлял вас, когда взял в руки ваше письмо. Для меня было большой неожиданностью услышать от вас, что совершенно невозможно понять, что такое тело само по себе и что такое душа сама по себе и какова их связь между собой. "Лафатер, думал я про себя, так прилежно изучал человека и в своих "Физиономических отрывках" развил столько прекрасных мыслей о том, как душа выражается в теле, и все-таки отказывается знать, что такое душа, что такое тело и как душа действует на тело, и даже говорит, что этого не нужно знать! Поэтому я хочу просить его объяснить мне, как я должен размышлять о своем бытии и до какой степени могу и обязан знать себя; и если, как он говорит, наслаждение самим собой есть цель, к которой я должен стремиться, то я желал бы иметь более точное понятие об этом самонаслаждении и о средствах, какими оно достигается." - Так я размышлял, и писал, и ждал ответа, но напрасно. - Конечно, я не имел права рассчитывать на ваш ответ, но я боюсь, что причина, по которой вы не хотите более писать ко мне, лишит меня смелости явиться когда-нибудь перед вами и сказать: "Вот я, тот русский, который имел счастие переписываться с вами", - а это для меня чувствительное огорчение. Верите ли вы, или не верите, я все-таки буду повторять, что сердце мое любит вас. Я не могу без чувства умиления смотреть на ваши письма! Сердце мое обливается кровью, когда подумаю, что вы обо мне дурного мнения и, может быть, жалеете о минутах, потраченных на чтение моих писем и на писание ко мне ответов. Часто, очень часто гляжу я на ваш бюст и стараюсь себе представить, как вы получили мое последнее письмо, как его читали, с каким выражением лица положили его на стол, - все это волнует мне душу, из глаз катится светлая слеза, и мне становится грустно. Беру ваши "Братские послания к юношам", перечитываю их, и мне опять грустно; беру ваши письма ко мне, читаю их, и мне грустно, - все наводит на меня грусть, как только я подумаю, что вы обо мне недоброго мнения, или что вы навеки забыли меня. Несколько дней тому назад мне пришло на мысль опять написать к вам. Сегодня план этот созрел, и я взялся за перо, чтоб выразить вам свою пламенную благодарность за снисхождение, без которого вы не стали бы ко мне писать, и вместе с тем попросить вас не считать меня за хвастуна, писавшего вам единственно с целью получить ответ от такого знаменитого человека, как вы, для того, чтоб сказать: "Смотрите! я в переписке с Лафатером!". Нет, любовь и потребность общения, вот что первоначально побудило меня писать к вам. Конечно, я слишком подчинился внушению моего сердца, не посоветовавшись честно с разумом; но как бы то ни было, повторяю, что не одно тщеславие побудило меня писать к вам.

Итак я сказал вам все, что хотел сказать, может быть даже слишком многословно, но болтливость всегда происходит от избытка сердца.

Как бы вы обо мне ни думали, - забудете ли меня, или нет, - но я все-таки буду вас любить и почитать. И более ни слова.

Come then, expressive Silence, come!*

Николай Карамзин

Примечания

* Приди, о красноречивое молчание, приди! (англ.)

Лунину А. М. 

<1812, Москва>

Будучи уже несколько дней нездоров и не выезжая, осмеливаюсь сими строками напомнить Вашему Высокопревосходительству о моей всепокорнейшей просьбе: могу ли в течение Генваря получить деньги из Опекунского Совета , по Вашему милостивому обещанию? Ежели не все 15 000 рублей, то нельзя ли выдать мне теперь хотя 5000 р.? Ибо жена моя должна в генваре и в феврале внести сию сумму в Опекунский же совет по прежнему займу. Крайне изволите обязать пребывающего с душевным высокопочитанием и преданностию, Милостивый Государь! Вашего Высокопревосходительства покорнейшего слугу

Николая Карамзина.

Генваря 7.

Адрес: Его Высокопревосходительству Милостивому Государю Александру Михайловичу Лунину.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 102, лл. 45--46). Публикуется впервые.

Датируется на основании следующих соображений: во-первых, письмо сшито в коллекционной тетради вместе с другими письмами, расположенными в хронологическом порядке, последнее из них относится к 1814 г.; письмо Карамзина соседствует с другими письмами 1812 г. Во-вторых, в письме к И. И. Дмитриеву от 11 января 1812 г. Карамзин сообщал, что первую неделю нового года был болен и не выезжал. В-третьих, в письме от 24 октября 1815 г. к брату Василию упоминается о 15 тыс. руб., взятых Карамзиным ранее из Воспитательного Дома.

Необходимость занимать деньги вызвана тем, что жалованья историографа и доходов с расстроенных имений было недостаточно для увеличивавшегося семейства Карамзиных. В упомянутом выше письме к старшему брату Н. М. Карамзин писал: "Надеюсь на свою Историю: авось она в течение 2 или 3 лет даст мне способ заплатить долги и устроить себя до конца жизни. Если же обманусь в надежде, то решимся продать часть имения и жить по-мещански" (Атеней. М., 1858, ч. 3, с. 601--602).

Малиновскому А. Ф.

<Москва>

Завещание Карамзина.

1, оставляю шесть ящиков, из коих три под No 1, 2 и 3, должны быть отправлены на почту в пятницу 19 мая; а другие три, под No 4, 5 и 6 остаются в архиве до моего востребования. Адресовать ящики на имя историографа К. в город Софию  или Царское Село.

2, остается еще в архиве большой сундук с моими книгами до моего возвращения или распоряжения.

Н. Карамзин.

Мая 12, 1816.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 450, ед. хр. 884, л. 24). Публикуется впервые.

Данная записка, озаглавленная "Завещание Карамзина", по всей видимости, предназначалась директору одного из крупнейших московских архивов, где постоянно работал Н. М. Карамзин, А. Ф. Малиновскому. В письмах к Малиновскому Карамзин не раз упоминал о ящиках и сундуке, оставленных в архиве. На следующий же день по приезде в Царское Село, 25 мая 1816 г., он сообщал: "Ящики уже получены мною (имеются в виду ящики No 1, 2, 3), об остальных буду писать к вам" (Письма Карамзина к Алексею Федоровичу Малиновскому... М., 1860, с. 7). 2 августа 1816 г. Карамзин писал Малиновскому: "Судьба наша решилась так, что мы должны остаться в Петербурге года на два <нрзб.>. Прошу вас, моего любезнейшего, немедленно отправить ко мне в Царское Село остальные ящики мои с книгами, числом три кажется. Имею в них нужду" (там же, с. 10). В письмах от 12 октября и 6 ноября 1816 г., 12 апреля 1823 г. и 20 февраля 1824 г. Карамзин просил прислать книги из сундука, оставшегося в архиве (там же, с. 12, 14, 69, 75).

Муравьевой Е. Ф.

Почтеннейшая и любезнейшая Катерина Федоровна! От всего сердца и всем семейством поздравляем вас со днем вашего рождения . Нам грустно, что не будем праздновать его с вами: мы не можем переехать в город прежде 10-го ноября. Лишенные великого удовольствия жить под вашим кровом, желаем заменить его частыми свиданиями с вами; по крайней мере остаемся вашими соседями. Дети наши, слава Богу! уже не мучат нас своим кашлем. Дай Бог, чтобы мы всех вас нашли совершенно здоровыми. Целую вашу ручку. Свидетельствуем душевное почтение милостивой государыне Александре Григорьевне. Мысленно обнимаю любезных Никиту Михайловича и Александра Михайловича. Навеки преданный вам

Карамзин.

Царское Село, 1 ноября 1823.

<Приписка рукой Е. А. Карамзиной>:

Vous ne doutez pas, ma bonne et respectable Madame Mouravieff, des v;ux que je forme pour votre tranquillit; si ce n'est pour votre bonheur, ; un certain ;ge on у renonce; nous sommes bien pein;s de ne pas passer ce jour avec vous ayant pris la douce habitude de le f;ter avec votre famille comme en faisant presque membres et r;ellement nous le sommes par l'attachement since?re et inalt;rable que nous vous portons. - Nous nous recommandons ; votre bon souvenir en attendant que nous ayons le plaisir de nous trouver ; votre table hospitalie?re.

C. Karamzine.

Veuillez bien me rappeler au souvenir de tous les v;tres.

Перевод:

Не сомневайтесь, моя милая и уважаемая госпожа Муравьева, в пожеланиях спокойствия, если не счастья, от которого в определенном возрасте отказываются; мы очень огорчены, что не проводим этот день с вами, приобретя приятную привычку праздновать его с вашей семьей, почти как ее члены, и в действительности мы ими являемся по искренней и неизменной привязанности, которую мы к вам питаем. Шлем вам приветы, в ожидании удовольствия снова встретиться за вашим гостеприимным столом.

К. Карамзина.

Сделайте милость, передайте от меня приветы всем вашим.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 97--98). Опубликовано (без приписки Е. А. Карамзиной): Русский Архив, 1867, No 3, с. 465-466.

Муравьевой Е. Ф.

Любезнейшая и почтеннейшая Катерина Федоровна! мы об вас беспокоимся: не испугало ли вас страшное наводнение?  Здоровы ли вы со всеми вашими? Мы не рады тому, что Бог не дал нам видеть этого общего бедствия. Нездоровье мое задержало нас в Царском Селе. Надеемся переехать к вам в субботу и найти вас всех в добром здоровье. Между тем целую вашу ручку. Душою и сердцем вам преданный

Н. Карамзин.

Получили ли вы наше письмо 1 ноября?

Адрес: Ее превосходительству Милостивой государыне Катерине Федоровне Муравьевой в ея доме у Аничкова моста. В С. Петербурге.

На штемпеле дата: 1824 10 ноября.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 99--100). Опубликовано: Русский Архив, 1867, No 3, с. 466. Письмо датируется по штемпелю: "1824 10 ноября".

Муравьевой Е. Ф.

Царское Село, 13 авг. 1823.

Любезнейшая и почтеннейшая Катерина Федоровна! Мы наняли известный вам дом купца Мижуева  на Моховой. Я должен сам приехать, чтобы перенести туда книги и фортепиано; но скоро быть не могу, будучи в грусти и в беспокойстве о детях. Между тем можно отослать туда наши не важные мебли  и адресоваться к прикащику хозяина, который отопрет комнаты и укажет, где что поставить: для чего прошу вас приказать вашему управителю нанять на наш щет трех или четырех носильщиков и посмотреть за ними, чтобы все было цело. - Все мои свидетельствуют вам и вашим, вместе со мною, свое дружеское почтение. А мы живем теперь в совершенном уединении, ибо все нас бегают как чумных, боясь коклюша наших детей. Нежно целую вашу ручку. Навеки душею преданный вам

Н. Карамзин.

Адрес: Ея превосходительству Милостивой Государыне Катерине Федоровне Муравьевой. В доме ея на Фонтанке у Аничкова мосту.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 91--92). Опубликовано: Русский Архив, 1867, No 3, с. 463.

Муравьевой Е. Ф.

Царское Село, 14 июня 1820.

Здравствуйте, любезнейшая и почтеннейшая Катерина Федоровна. Мы думали нынешний день ехать в город, следственно и к вам; но остаемся дома от того, что чувствую себя не совсем здоровым. Пишу к вам с А. И. Тургеневым . Книги Государю я отдал. Он говорил о незабвенном Михаиле Никитиче  с истинным чувством; сказал, что знает достоинства Никиты Михайловича, его ум, сведения, ревность к добру и к чести; что рад снова открыть ему путь по службе, когда Никита Михайлович пожелает того . Это от слова до слова. Я был совершенно доволен отзывом.

На той неделе авось явлюсь у вас. Целую вашу ручку, обнимаю любезного Никиту Михайловича и Александра Мих. Навеки преданный вам

Н. Карамзин.

Адрес: Ея Превосходительству Милостивой государыне Катерине Федоровне Муравьевой.

<Приписка рукой А. И. Тургенева>:

Зная, что письмо сие прочтете не без удовольствия, немедленно посылаю.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 77--78). Опубликовано (без приписки А. И. Тургенева): Русский Архив, 1867, No 3, с. 459.

Муравьевой Е. Ф.

Царск. Село, 14 сент. 1821.

Почтеннейшая и любезнейшая Катерина Федоровна! От всего сердца поздравляем вас и любезного Никиту Михайловича со днем его Ангела, желая дорогому имяниннику всего, чего себе желаем.

Отдано ли в приказе?  - Уведомьте нас, когда вы переедете в город: мы тотчас отправимся к вам в гости, если не ночевать, то обедать.

Повторяю просьбу, чтобы вы приказали на щет наш нанять работников и вставить двойные окончины  в наших комнатах хорошенько.

Целую вашу ручку. Душою вам преданный

Н. Карамзин.

Адрес: Ея превосходительству Милостивой Государыне Катерине Федоровне Муравьевой.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 81--82). Опубликовано: Русский Архив, 1867, No 3, с. 460.

Муравьевой Е. Ф.

Почтеннейшая и любезнейшая Катерина Федоровна! Всем семейством усердно вас поздравляем с завтрашним праздником , столь любезным для вашего сердца нежного; поздравляем почтенного Никиту Михайловича, милостивую государыню Александру Григорьевну  и Александра Михайловича, желая, чтобы вы весело провели не только этот день, но и весь год. Если бы не болезнь детей, которая нас очень беспокоит, особливо Андрюшина , то мы поздравили бы вас лично. Будьте вы здоровы со всеми вашими милыми. Целую вашу ручку. Навеки преданный вам

Н. Карамзин.

Царское Село, 18 авг. 1823.

Адрес: Ея превосходительству Милостивой Государыне Катерине Федоровне Муравьевой, в доме ея на Фонтанке у Аничкова мосту в С. Петербурге.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 93--94). Опубликовано: Русский Архив, 1867, No 3, с. 463--464.

Муравьевой Е. Ф.

Царское Село, 19 авг. 1825.

Любезнейшая и почтеннейшая Катерина Федоровна! всем семейством поздравляем вас со днем рождения любезного Никиты Михайловича ; поздравляем и всех ваших, начиная с него самого. Будьте все здоровы, спокойны и веселы! Как жаль, что мы лично не празднуем с вами! Я все хилею и дней шесть был опять очень нездоров. Дайте нам о себе весть. Уже нет Тургенева , через которого мы знали все, что у вас делается! Теперь живем в глуши. Не ленитесь ли? Делаете ли движение? <нрзб.> целую вашу ручку с нежностию. Бог с вами и с нами! Навеки вам преданный

Н. Карамзин.

Адрес: Ея превосходительству Милостивой государыне Катерине Федоровне Муравьевой в ея доме у Аничкова мосту в С. Петербурге.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 101--102). Опубликовано: Русский Архив, 1867, No 3, с. 466.

Муравьевой Е. Ф.

<Рукой Е. А. Карамзиной>:

Le 2 Novembre Sarsko-Selo. <Без года>

Bonjour, ch;re et bonne Madame Mouravieff, malgr; notre longue s;paration, elle ne nous fait pas oublier les jours aussi int;ressants que celui d'aujourd'hui: veuill;s donc, ch;re Amie, recevoir les f;licitations et les v;ux de toute la famille Karamzine, depuis la principale tige jusqu'au dernier rameau. Nous boirons ; votre ch;re sant; et votre prosp;rit; ; notre table de famille en regrettant de ne pas ;tre ; la v;tre; mais j'esp;re dans une quinzaine venir vous demander de nous rendre les places que nous avons pris la douce habitude d'occuper ; vos repas hospitaliers. - Nous passons notre tems tout tranquillement, mon Mari va doucement aussi pour sa sant;, mais Dieu veuille seulement que ce ne soit pas moins bien. Mille amiti;s ; tous les v;tres, ne nous oubli;s pas nous autres solitaires. Toute ; vous

C. Karamzine.

<Приписка рукой Н. М. Карамзина>:

Нежно целую вашу ручку, любезнейшая Катерина Федоровна, и поздравляю вас с радостным для нас днем вашего рождения. Дай Бог вам всего хорошего в жизни, начиная с здоровья вашего и всех ваших. В надежде скоро увидеть вас душевно преданный вам

Н. Карамзин.

Перевод:

2 ноября. Царское Село.

Здравствуйте, дорогая милая госпожа Муравьева. Несмотря на долгую разлуку, мы не забыли дни столь радостные, как сегодняшний . Примите, дорогой друг, поздравления и пожелания от всей семьи Карамзиных, начиная от главы и до самых маленьких ее членов. Мы выпьем за ваше доброе здоровье и благополучие за своим семейным столом, сожалея, что не за вашим; но я надеюсь через две недели приехать просить вас вернуть нам места, которые мы привыкли с удовольствием занимать за вашим гостеприимным столом. Мы проводим время очень спокойно. Муж чувствует себя довольно хорошо для своего здоровья, но дай только Бог, чтобы не стало хуже. Тысяча приветов всем вашим, не забывайте нас в нашем уединении. Ваша

К. Карамзина.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, л. 105). Публикуется впервые.

Муравьевой Е. Ф.

Царское Село, 22 июля 1817.

Берем сердечное участие в ваших заботах, почтеннейшая Екатерина Федоровна. Знаем, что вам нелегко будет расстаться с любезным Никитою Михайловичем и на короткое время . Дай Бог, чтобы он возвратился к вам благополучно.

В рассуждении дома, мы уже не думаем о перемене: остаемся у Баженовой . Состояние Катерины Андр. не дозволяло мне ездить в город, чтобы искать удобнейшего дома; а между тем срок приближился, и нам должно было решиться.

Жена все еще не родила: жду этой минуты с беспокойством и с надеждою на милость Божию.

Целую вашу ручку с почтением и с любовию. Жена и дети мои уверяют вас в том же искреннем к вам чувстве. Бог с вами и с нами! Навеки преданный вам

Н. Карамзин.

Адрес: Ея превосходительству Милостивой Государыне Екатерине Федоровне Муравьевой.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 73--74). Опубликовано: Русский Архив, 1867, No 3, с. 457.

Муравьевой Е. Ф.

Царское Село, 26 сент. 1822.

Почтеннейшая и любезнейшая Катерина Федоровна! Еще ли вы за городом, или уже в городе? И мы помышляем о вашем городском крове. Сделайте милость, узнайте, вставлены ли у нас двойные окончины нашими платёрами, которым я послал за то и деньги? Да еще просим сделать второе одолжение, приказать, чтобы в людских комнатах заделали щель над дверью, в которую очень несет. Здоровы ли вы с вашими милыми? У нас все хорошо, слава Богу! Нежно целую вашу ручку, обнимаю любезных Никиту Михайловича и Александра Михайловича. Навеки душою и сердцем преданный вам

Н. Карамзин.

Если принесут на мое имя цыбик  чаю, то прикажите Дворецкому взять его.

<Приписка рукой Е. А. Карамзиной>:

Que faites-vous, ch;re et bonne Madame Mouravieff, dans vos ;les enchant;es, qui sont devenues, je suppose, un peu le s;jour de Bor;e? J'esp;re pouvoir revenir sous votre toit hospitalier dans le courant du mois prochain; jusqu'; ce moment m;me la campagne a conserv; des charmes; je monte beaucoup ; cheval; les promenades ; pied ne sont pas n;glig;es pour cela, et dans tous les tems, par un beau clair de lune, comme par un brillant soleil, et, comme aujourd'hui, par un tems tre?s brumeux. Je d;sire que vous vous porti;s tous aussi bien que nous, et que vous nous aimi;s autant que nous vous aimons. L; dessus je vous embrasse et me rappelle au souvenir de vos Messieurs ainsi que de Mlle Batuschkoff.

Адрес: Ея превосходительству Милостивой государыне Катерине Федоровне Муравьевой. В доме ея на Фонтанке у Аничкова мосту. В С. Петербурге.

Перевод:

Что делаете вы, милая и дорогая госпожа Муравьева, на ваших волшебных островах, которые стали, я думаю, немного походить на прибежище Борея? Я надеюсь вернуться под вашу гостеприимную крышу в следующем месяце; деревня даже до сих пор сохранила очарование; я много езжу верхом; не пренебрегаем и пешими прогулками, причем в любую погоду, при прекрасном лунном свете, при сиянии солнца, или, как сегодня, при очень пасмурной погоде. Я желала бы, чтобы вы себя чувствовали так же хорошо, как и мы, и чтобы вы нас любили так же, как мы любим вас. За сим, я вас обнимаю и шлю приветы вашим мужчинам, а также девице Батюшковой .

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 89--90). Опубликовано (без приписки Е. А. Карамзиной): Русский Архив, 1867, No 3, с. 462--463.

Муравьевой Е. Ф.

<Рукой Е. А. Карамзиной>

S. S;lo le 27 juillet 1818.

Bonjour, ch;re bonne et respectable Madame Mouraview, nous n'avons pas eu encore de vos nouvelles directes, s'entend; car si celles que nous recevions indirectement ne nous eussent satisfaites, il у a longtems que nous aurions rompu le silence pour savoir ; quoi nous en tenir sur votre compte. Dieu veuille que la beaut; de la saison augmente la bont; de votre sante? et vous fortifie ass;s pour pouvoir affronter les rigueurs de l'hiver sans en ;tre abattue. J'esp;re aussi que l'arriv;e de votre jeune-Ami vous rendra aussi heureuse que vos amis peuvent le d;sirer. - Pour ce qui est de nous, ma respectable Amie, depuis notre arriv;e ici il n'y a que mon Mari qui a eu le talent de gagner un gros rhume qui ne l'a pas encore tout ; fait quitt;, il a m;me rench;ri sur ce talent, car ces jours-ci il a beaucoup souffert d'un mal de gorge: mais comme tout cela ne tire pas ; cons;quence, nous n'avons que des gr;ces ; rendre ; la bont; de Dieu et ; notre Auguste et tr;s aimable H;te pour son hospitalit;. R;ellement nous jouissons en plein du d;licieux s;jour de Sarsko-S;lo. Mais tout en savourant le pr;sent encore, ne faut-il pas n;gliger le futur qui pour ;tre moins s;r, n'en est pas moins int;ressant. С'est pourquoi nous nous adressons, ; vous, ch;re Катерина Федоровна, pour savoir vos dispositions d;finitives au sujet de votre maison: en cas que vous n'en ay;s pas encore dispos; autrement, dites-nous avec la m;me franchise si vous voul;s nous avoir pour vos locataires avec la modique paye de 5000 R. que nous en mettons ; vous avouer que nous ne pouvons surpasser cette somme, vu l';tat de nos affaires, l'id;e de loger sous le m;me toit avec la personne que nous respectons le plus ; Petersb. ajoute un charme infini au plaisir d'occuper un beau quartier. En attendant votre r;ponse comme celle d'oracle, seulement sans ambigu;t;, je suis pour la vie votre toute d;vou;e C. Karamzine.

Mes filles sous pr;sentent leurs respectueux hommages. Veuill;s dire mille amiti;s de ma part ; Mr Alexandre et ; Mlle Mouraview.

<Приписка рукой Н. М. Карамзина>:

Целую вашу ручку, любезнейшая и почтеннейшая Катерина Федоровна. Здоровы ли вы? Поздравляем вас с удовольствием нашего доброго Батюшкова . Надеюсь, что скоро поздравим и с благополучным прибытием милого Никиты Михайловича. Преданный вам навеки

Н. Карамзин.

Перевод:

Ц. Село, 27 июля 1818.

Здравствуйте, дорогая, милая и уважаемая госпожа Муравьева, мы до сих пор не имеем от вас известий, разумеется, прямых, те же, что доходят до нас косвенным путем, не могут нас удовлетворить. Мы уже давно бы нарушили молчание, если бы знали, как вы к этому отнесетесь. Дай Бог, чтобы это прекрасное время года улучшило ваше здоровье и укрепило вас настолько, чтобы благополучно перенести зимние холода. Я надеюсь также, что приезд вашего молодого Друга  сделает вас настолько счастливой, насколько ваши друзья могут этого желать. Что касается нас, мой уважаемый Друг, то после нашего приезда сюда только мой муж ухитрился получить сильный насморк, который еще не совсем прошел. Он весьма в этом отношении везучий, так как много еще страдал в эти дни и от боли в горле; но поскольку все обошлось без последствий, нам остается лишь возблагодарить Бога и нашего Августейшего и очень любезного Хозяина  за его гостеприимство. Пребывание в Царском Селе доставляет нам большое удовольствие. Но наслаждаясь настоящим, не следует забывать о будущем, которое хоть и менее ясно, но не менее интересно. Поэтому мы обращаемся к вам, милая Катерина Федоровна, чтобы узнать ваши окончательные намерения относительно вашего дома: в случае, если вы пока им не распорядились иным образом, скажите нам с обычной откровенностью, хотите ли вы иметь нас своими жильцами за скромную плату в 5000 руб., которую, мы должны признаться, не имеем возможности увеличить из-за состояния наших дел. Мысль жить под одной крышей с особой, которую мы уважаем более всех в Петербурге, прибавляет бесконечное очарование к удовольствию занимать прекрасную квартиру. Ожидая вашего ответа, как приговора, только искреннего, я надеюсь, остаюсь на всю жизнь вам преданная

К. Карамзина.

Мои дочери выражают вам свое почтение. Передайте тысячу дружеских приветов от меня господину Александру и мадемуазель Муравьевой.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 76--76). Публикуется впервые.

Муравьевой Е. Ф.

Царское Село, 27 июня 1819.

Любезнейшая и почтеннейшая Катерина Федоровна! Напрасно ждали мы от вас письма из Москвы: вы не хотели написать к нам ни строки, и это нам очень грустно, тем более, что мы в своей уединенной жизни ничего об вас не слышим. Бог дал нам сына Владимира . Катерина Андр. оправляется, но как-то медленно, теперь все еще слаба, хотя и начинает бродить по саду. Все еще надеемся, что вы хотя из Нижнего дадите нам добрую весть о вашем здоровье. Время, кажется, хорошо для путешествующих. Я давно не помню такого прекрасного лета. Мы живем в единообразии, а вы беспрестанно видите новые предметы. Нам покойнее, а вам веселее. Нижний с своею блестящею ярмонкою представится вашим глазам не в том виде, в каком мы его в 1812 году видели . Всего более желаем вам здоровья. Сто раз целую вашу ручку, обнимаю любезных братьев, Никиту и Александра Михайловичей. Усердно кланяюсь г. Гедике . Когда ждать вас назад? В октябре? Как еще долго! навеки ваши

Карамзины.

Адрес: Ея превосходительству Милостивой государыне Катерине Федоровне Муравьевой. Отдать Е<го> Высокородию Петру Михайловичу Дружинину, г<осподину> Директору Училищ. В Москве.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 69--70). Опубликовано: Русский Архив, 1867, No 3, с. 458--459.

Муравьевой Е. Ф.

Всем семейством поздравляем милого имянинника , вас, почтеннейшая Катерина Федоровна, и любезнейшего Никиту Михайловича. Всего, что может назваться добром в здешнем Свете, сердечно желаем ему и вам. Будем пить за его здоровье, жалея, что не в вашем присутствии. Благодарим за дружеское угощение и за прекрасную прогулку, о которой еще с удовольствием вспоминаю. Мы, слава Богу! здоровы. Авось еще побываем у вас в гостях, если осень будет также хороша, как лето. Целую вашу ручку, обнимаю ваших милых. Навеки ваш

Н. Карамзин.

Царское Село, 28 авг. 1822.

Адрес: Ея Превосходительству Милостивой Государыне Катерине Федоровне Муравьевой.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 87--88). Опубликовано: Русский Архив, 1867, No 3, с. 462.

Муравьевой Е. Ф.

Царское Село, 28 июля 1822.

Почтеннейшая и любезнейшая Катерина Федоровна! Вы и мы были в Петергофе, а не съехались. Граф Каподистриа  помешал и моей беседе с любезным Никитою Михайловичем, к моему сердечному сожалению. Мы собирались к вам, но теперь думаем отложить до 19 августа, чтобы праздновать у вас любезные имянины. Позволите ли приехать нам и с сыновьями? То есть, можете ли поместить всех нас дня на два в вашем обновленном доме? Думаю завтра, если не будет дождя, съездить часа на три в город для свидания с Иван. Иван. Дмитриевым : полагаю, что вы еще в Петергофе, и не имею надежды видеть вас.

После засухи льют дожди, так, что грустно. Впрочем мы здоровы, слава Богу, и живем в тишине; мало гуляем, но много читаем. В Петергофе мне всегда приятнее была прогулка в шлюпке по морю, а прекрасной иллюминации мы почти не видали. Целую вашу ручку, обнимаю ваших милых, и свидетельствую мое душевное почтение Александре Николаевне . Катерина Андр. будет писать к вам завтра. Навеки преданный вам

Н. Карамзин.

Адрес: Ея Превосходительству Милостивой Государыне Катерине Федоровне Муравьевой. В доме ея у Аничкова мосту на Фонтанке. В С. Петербурге.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 85-86). Опубликовано: Русский Архив, 1867, No 3, с. 461-462.

Муравьевой Е. Ф. 

Москва, 29 марта 1816.

Почтеннейшая и любезнейшая Катерина Федоровна! Последним словом моим в Петербурге было изъявление моей сердечной к вам благодарности, а первым в Москве да будет тоже!  Ваша милость и дружба составляют одно из главных благ моей жизни. Зная чистоту вашей души, радуюсь вашей любовию, которая дает более достоинства моему нравственному существу. - С нежностию целую вашу руку.

Я щастлив свиданием с милым семейством. Но сын, Андрей , не здоров: это беспокоит меня, хоть и не вижу еще опасности. У него идут, кажется, зубы; а может быть есть и простуда. Помолитесь за нас: мы же будем за вас молиться.

Дай Бог что б в конце мая мы увиделись или в Царском Селе или в Петербурге благополучно! Хорошо жить в одном месте с вами.

Обнимаю молодых друзей моих, любезного Никиту Михайловича  и веселого братца его . Всем, кто ездит в ваш благословенный дом и вспомнит обо мне, от доброго сердца кланяюсь.

Простите, почтеннейшая Катерина Федоровна. Я еще не совсем отдохнул от худой дороги; но если Бог сохранит мое остальное семейство, то я готов веселиться и прыгать.

Любите нас всегда, как мы вас любить будем. Бог с вами и с нами. Душею преданный вам навеки

Н. Карамзин.

<Приписка рукой Е. А. Карамзиной>:

Дозвольте и мне, любезнейшая и почтеннейшая Катерина Федоровна, соединить свою благодарность с мужнею и уверить вас, что умею ценить все ваши дружеские милости, оказанные в бытность его в Петербурге под вашим гостеприимным кровом. Надеюсь, что в будущее мое пребывание в вашем городе не оставите и меня полу-сироту без призрения; без шуток, из чистейших удовольствий в моей новой жизни будет для меня надежда заслужить вашу благосклонность. Примите, почтенная Катерина Федоровна, уверение в моей к вам преданности.

Адрес: Ея превосходительству Милостивой Государыне Катерине Федоровне Муравьевой в собственном ея доме на Фонтанке у Аничкова мосту, в С. Петербурге.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 71--72). Опубликовано (без приписки Е. А. Карамзиной и без адреса): Русский Архив, 1867, No 3, с. 456--457.

Муравьевой Е. Ф.

Царское Село, 5 сент. 1821.

Сердечно благодарим вас, почтеннейшая и любезнейшая Катерина Федоровна, за ваше дружеское поздравление. Это был для нас имянинной сюрприз. Мы более удивились, нежели обрадовались.

Перед отъездом имянинника  я напомнил Ему о нашем любезном Никите Михайловиче, и даже опять упомянул об нем в письме 1 сент. Отчего это длится, не знаю: не от начальника ли? Увидим.

Мы, слава Богу! Здоровы, но беспокоимся о Лизе : ее кормилица занемогла.

Нежно целую вашу ручку, обнимаю любезного Никиту Михайловича. Жена и дочери у обедни. Бог с вами и с нами! Навеки преданный вам

Н. Карамзин.

Адрес: Ея превосходительству Милостивой государыне Катерине Федоровне Муравьевой в ея доме у Аничкова мосту на Фонтанке. В С. Петербурге.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 79--80). Опубликовано: Русский Архив, 1867, No 3, с. 459--460.

Муравьевой Е. Ф.

Царское Село, 6 сент. 1823.

Любезнейшая и почтеннейшая Катерина Федоровна! Давно не имеем от вас известия: надеемся, что вы здоровы и благополучны со всем милым семейством. Мы все еще слышим жестокий кашель наших детей, и все еще беспокоимся, хотя, слава Богу! и менее прежнего.

Не имея охоты от больных ехать в город, боясь, чтобы мои книги не мешали отделке ваших комнат, прошу вас приказать, чтобы их вынули из шкапов и в каких-нибудь коробах или в рогожах перенесли в новую нашу квартиру, вместе с фортепиано; но как это нужно сделать бережно, то я пишу к А. И. Тургеневу, чтобы он дал, для сей операции, своего чиновника надежного , который бы дал себе труд за всем посмотреть, положил бы книги в той комнате, пятой от входа, где будет мой кабинет, и закрыл бы их на полу рогожами. Впрочем даю вам и Александру Ивановичу carte blanche {Неограниченные полномочия, полная свобода действий (франц.).}: сделайте милость, устройте так, чтобы книги были целы: ибо некоторые из них казенные, императрицыны, редкие и проч. Надобно также для переноски выбрать не дождливый день. Утруждаю вас этою просьбою в надежде на вашу дружескую к нам милость.

Нежно целую вашу ручку, свидетельствуя душевное почтение всем вашим. Навеки преданный вам

Н. Карамзин.

Когда перенесут книги и все наши вещи к Мижуеву, то их запереть и отдать ключи его прикащику.

Адрес: Ея превосходительству Милостивой государыне Катерине Федоровне Муравьевой в ея доме близ Аничкова мосту. В С. Петербурге.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 95--96). Опубликовано: Русский Архив, 1867, No 3, с. 464--465.

Муравьевой Е. Ф.

Ц. С. 7 окт. 1821.

Любезнейшая и почтеннейшая Катерина Федоровна! всею душою разделяем ваши чувства: радуемся, что любезный Никита Михайлович снова в службе, и грустим, что вы с ним должны расстаться. Дай Бог, чтобы не на долго, и с пользою для его службы ! Сам государь сказал мне о вашем к нему письме, прибавив к тому весьма хорошее слово о достоинстве Никиты Михайловича, который, надеюсь, не уедет до нашего переезда в город. Думаем скоро после 20-го окт. быть под вашим кровом. Мы, слава Богу! здоровы. Все мои свидетельствуют вам свою любовь и почтение, а я с нежностию целую вашу ручку. Навеки преданный вам

Н. Карамзин.

Адрес: Ея Превосходительству Милостивой Государыне Катерине Федоровне Муравьевой. В доме ея на Фонтанке у Аничкова моста в С. Петербурге.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 83--84). Опубликовано: Русский Архив, 1867, No 3, с. 460--461.

Муравьевой Е. Ф.

<Без даты>

Почтеннейшая и любезнейшая Катерина Федоровна!

Сердечно поздравляем вас со днем вашего щастливого для нас рождения, желая вам всего, что достойно желания. Нам грустно, что мы не будем праздновать с вами в этот день. Комнаты наши еще не топлены; отправим истопника на будущей неделе, и думаем переехать в конце ея. Мы, слава Богу! Здоровы, и не мало не скучали осенью и своим уединением, не только отец и мать, но и дочери, как они уверяют.

Горюем о кончине нашей доброй соседки, тем более печальной для дочери, что она не была при ней. Вы верно уронили не мало слез.

Мы имели об вас вести через Александра Ивановича  и Гурьева ; но теперь, вероятно, они уже не заглянут к нам.

Вашим милым наше душевное почтение. Целую вашу ручку. Навеки преданный вам

Н. Карамзин.

<Приписка рукой Е. А. Карамзиной>:

Je me joins ; mon Mari, ch;re et respectable Madame Mouraview, pour vous f;liciter sur le jour de votre naissance, mais surtout j'en f;licite tous ceux qui ont le bonheur de vous appartenir et tous ceux qui jouissent de vos bont;s et de votre amiti;; comme j'esp;re que nous sommes du nombre c'est une vraie f;te pour nous, et le toast de famille sera port; de tout c;ur ; la sant; et la prosp;rit; de notre bonne et ch;re Катерина Федоровна. - Nous passons notre tems si tranquillement et si doucement que si ce n';toit le d;sir de partager notre tems avec nos amis de Petersbourg nous aurions prolong; notre s;jour ici.

Adieu ma bonne et che?re Amie, veuillez me rappeler au souvenir de toute votre aimable famille. Et croyez-moi toujours votre toute d;vou;e de c;ur et d';me.

C. Karamzine.

Перевод:

Я присоединяюсь к Мужу, милая и уважаемая госпожа Муравьева, чтобы поздравить вас с днем рождения, но особенно я поздравляю всех, кто имеет счастье принадлежать к Вашей семье и всех, кому вы дарите вашу доброту и дружбу; я надеюсь, что мы из их числа и это для нас истинный праздник. Наш семейный тост будет поднят за здоровье и благополучие милой и дорогой Катерины Федоровны. Мы проводим время так спокойно и приятно, что если бы не желание встречаться с нашими петербургскими друзьями, мы продлили бы свое пребывание здесь. Прощайте, дорогой и добрый друг, передайте мои приветы всему вашему милому семейству. И знайте, я всегда вам предана сердцем и душой.

К. Карамзина.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 103--104). Публикуется впервые.

Муравьевой Е. Ф.

Царское Село <середина июля 1817 г.>

Как нам грустно, что мы так давно не видали вас, любезнейшая и почтеннейшая Катерина Федоровна? Жена моя всякую минуту ждет родить : оттого не могу оставить ее; иначе был бы у вас. - А. И. Тургенев  сказывал мне, что вы желали бы отдать нам ваш верхний этаж: это было бы для нас прекрасно; но боюсь вашей излишней деликатности. С 1-го авг. нам должно или переехать в другой дом или остаться в занимаемом нами. Мы платим 4000 р.; можем дать и более. Скажите слово; но ради Бога без малейшего принуждения. Целую вашу ручку. Душою и сердцем преданный вам

Н. Карамзин.

Адрес: Ея превосходительству милостивой государыне Екатерине Федоровне Муравьевой.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 445, ед. хр. 229, лл. 106--107). Опубликовано (с ошибочной датировкой 1818 г.): Русский Архив, 1867, No 3, с. 457--458.
Датировано на основании того, что в письме от 22 июля 1817 г. Карамзин сообщил Муравьевой о решении остаться на старой квартире (см. No 4); там же говорится о состоянии жены (которая родила в начале августа) и о предстоявшем отъезде Никиты Муравьева, который в августе 1817 г. был уже в Москве.

Муравьеву М. Н. 

Милостивый государь Михайло Никитич!

С живейшею признательностию чувствую все Ваши милости и одолжения. Теперь ожидаю только, чтобы князь Петр Васильевич  и Петр Степанович  сообщили сюда о Высочайшем позволении, мне данном, иметь вход в Архивы и Оружейную Палату. Abhandlungen B. G. W.  меня также очень обрадовали; не замедлю возвратить их Вашему Превосходительству.

С сердечною преданностию и с глубочайшим почтением имею честь быть. Милостивый государь! Ваш покорнейший слуга

Николай Карамзин.

Москва, 20 апреля 1806.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 282, ед. хр. 287, л. 111). Опубликовано (без комментариев): Москвитянин, 1845, No 1, паг. VI, с. 14-15.

Оболенскому А. П.

С. Петербург, 11 Апр. 1821.

Христос Воскресе! Поздравляем всех вас с светлым праздником, почтеннейшего Князя Петра Александровича, Вас, верного Друга нашего, любезнейшую княгиню, милых детей и всех наших общих ближних. Будьте все здоровы и благополучны, к нашему сердечному удовольствию.

Любезное письмо Ваше, истинно дружеское, тронуло меня до слез: оно писано от сердца к сердцу. Будем любить друг друга пока живы, в надежде, что и смерть не прервет нашей душевной связи.

Мы, слава Богу! здоровы. Здесь праздник не очень весел; Государь не возвращается , гвардия идет в поход. Императрица М. Ф. все еще не совсем здорова, хотя ей и лучше: вчера она христосовалась с нами в кабинете. Европейский мятеж позатихает . Надеюсь, что не тронут гвардии с места; но вчерашний курьер привез новое повеление быть в готовности. Между тем думаем переехать в Царское Село, если нас пустят туда без Государя, в начале мая.

Скажите от меня ласковое слово почтенным благоприятелям нашим, Николаю Сильвестровичу  и графу Владимиру Григорьевичу: здоровы ли они? Обнимаю Вас нежно. Бог с Вами и с нами! Навеки ваш

Н. Карамзин

<Приписка на полях>:

Деньги пошлю на ближ. почте.

<Приписка рукой Е. А. Карамзиной>:

Христос Воскресе! - Mes chers et bons Amis, je vous salue et vous f;licite de tout mon c;ur en r;it;rant tous les v;ux que je forme tous les jours pour votre bonheur. Je vous remercie ch;re Princesse Sophie pour votre lettre amicale et pour l'aimable comlaisance d'avoir rempli ma commission, tous les effets me sont parvenus avec exactitude par le joli gar;on Cherbatoff: vous trouver;s ci-joint les 100 Ru. qui reviennent pour le sarafan et le bonnet; mais h;las! cela ne m';pargne pas l'acquisition d'un nouveau sarafan de damas, ma capricieuse nourrice ne veut pas entendre de recevoir un habit qui fut port;. Je me porte ass;s bien exept; une lassitude ass;s douloureuse que j';prouve dans tous mon corps et qui a ;t; renforc;e par les fatigues de la d;votion de la semaine Sainte ayant fait mes p;ques. Je sors encore tr;s peu, vous sav;s que с'est la chose que j'aime le moins. Adieu, mes bons et tr;s chers Amis, continu;s ; m'aimer pour ;tre quitte envers moi de toute l'amiti; que je vous porte. J'embrasse toute la ch;re famille, petits et tous mes grands fr;res et s;urs et particuli;rement la ch;re Мария Петровна de toute la tendresse de mon c;ur.

Христос воскресе! Любезнейший и почтеннейший батюшка, поздравляю вас с светлым праздником, прося Бога чтоб Он меня утешил в жизни, и дал мне счастие вас поздравить лично и целовать ваши ручки, а в ожидании сего, целую заочно.

Адрес: Его Сиятельству Милостивому государю князю Андрею Петровичу Оболенскому в доме его на Рожественке в Москве.

Перевод:

Христос Воскресе! Дорогие и милые друзья, я вас приветствую и поздравляю от всего сердца, повторяя все молитвы, которые я возношу всякий день за ваше благополучие. Я вас благодарю, дорогая княгиня Софья , за ваше дружеское письмо и любезное согласие исполнить мое поручение. Все вещи доставлены мне в точности милым мальчиком Щербатовым. Вы найдете при сем 100 руб., следующих за сарафан и чепчик; но увы! Это меня не избавляет от покупки нового сарафана из камки . Моя капризная кормилица не хочет и слышать об уже ношенной одежде. Я чувствую себя довольно сносно, если не считать некоторой болезненной усталости, которую я испытываю во всем теле и которая усугубилась говением на Страстной неделе и причастием. Я еще очень мало выезжаю, вы знаете, что я это менее всего люблю. Прощайте, милые и дражайшие друзья, любите меня по-прежнему, чтобы отплатить мне за те дружеские чувства, которые я к вам питаю. Я обнимаю все дорогое семейство, малышей и всех моих старших братьев и сестер, а особенно дорогую Марию Петровну , со всей нежностью моего сердца.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 281, оп. 2, ед. хр. 44, лл. 38--39). Публикуется впервые.

Оболенскому А. П. 

12 марта 1811 г.

Тверь, воскресенье в полдень.

Сейчас я возвратился от принца , любезнейший князь. Он и великая княгиня  приняли ваше письмо как нельзя лучше. Мы в затруднении, говорили оба: не хотим взять на себя ничего такого, что может произвести для князя неприятности семейственные. Однакож нам жаль отказаться <нрзб.> от мысли видеть его в этом месте и проч. и проч. Далее было сказано: Должность губернаторская не заставила бы князя ездить из места в место; он жил бы спокойно в Твери и в кругу своих родных, так же, как живет в Москве . Впрочем ни слова досадного; все изъявляло наилучшее мнение об Вас и личное их к Вам благорасположение. Вероятно, что разговор об этом при первом случае возобновится. Я не долго был в Кабинете у Принца. Пока простите. Здесь ожидают гостя , и нынешний день нет обеда во Дворце. У меня кружится голова от дороги и худо проведенной ночи. Мысленно Вас, почтенный Князь, обнимаю. Всем Вашим мое душевное почтение. Преданный Вам

Н. Карамзин.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 281, оп. 2, ед. хр. 44, л. 40). Публикуется впервые.

Адресат установлен по содержанию письма. Основанием для датировки служит упоминание о приезде гостя, в ожидании которого отменен обед у принца Ольденбургского, то есть императора Александра I, которому Н. М. Карамзин был представлен в Твери 15 марта 1811 г. Карамзин с женой приехал в Тверь в воскресенье, которое приходилось на 12 марта.

Оболенскому А. П.

С. Петербург, 15 марта 1817.

Почтеннейший Друг! Сердечно благодарю Вас за обязательное исполнение моей просьбы: Вы одолжили меня и дали благосостояние бедному отцу семейства, человеку доброму, весьма не глупому и способному к этому делу, то есть к изданию газет . Одним словом, Вы меня обрадовали; а мы не часто радуемся в свете! Князь Шаликов от Вас в восхищении. Нам приятно слышать, что и все университетские крайне довольны вашим начальством. Делайте столько добра, сколько можете: Вам этому не учиться. - Обнимаю Вас со всею дружескою горячностию. Мы, слава Богу! здоровы. Работаю глазами более, нежели умом. По вечерам видим иногда у себя людей приятных; а на выезд почти не имею времени. - Всем домом и всему дому Вашему изъявляем любовь. Бог с Вами и с нами! Навеки преданный Вам

Н. Карамзин.

Просим Бога о выздоровлении Князя А. Ф. Щербатова . Нас потешили из Москвы лучшими об нем известиями; но Ваше письмо опять кольнуло нас в сердце. Будем надеяться.

Адрес: Его сиятельству Милостивому Государю Князю Андрею Петровичу Оболенскому в доме его на Рожественке в Москве.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 281, оп. 2, ед. хр. 44, лл. 24--25). Публикуется впервые.

Оболенскому А. П.

С. Петербург, 16 окт. 1817.

Почтеннейший Друг наш! С сердечною радостию поздравляем Вас как щастливого отца и деда. Целую ручку у Княгини. Будьте все здоровы и веселы. Сделайте нам одолжение, поздравьте от нас и М<илостивую> Г<осударыню> Катерину Андреевну и Николая Аполлоновича. Мы берем искреннейшее участие в их радости .

Вместе с Вами, любезнейший Князь, благодарим Бога за выздоровление нашего почтенного Князя Петра Александровича . Мы очень об нем беспокоились.

Да наслаждается он еще долго маститою старостию к Вашему и нашему утешению! - Состояние Князя Василья Петровича  нас тревожит. Он еще молод и сложения не слабого: надеемся на милость Божию. Ему, кажется, надобно быть щастливым с его редким добрым сердцем. Я полагаю, что он не без любви вздумал жениться: как думаете?

Надеюсь, что Вы, любезнейший князь, будете со всех сторон довольны Двором, к которому мы неравнодушны за все его милости к нам, простосердечным людям.

С утра до вечера занимаюсь корректурами. Надеюсь отделаться к Новому году; а там - как Бог даст... Вероятно, пробудем здесь или в Царском Селе до Августа, имея твердое намерение возвратиться в Москву к осени, чтобы там кончить жизнь в тишине, с Богом, с семейством и с друзьями. Желаем спокойствия не только себе, но и отечеству и доброму Государю; а всех нас любит Бог! Да будет Его воля!

Болезнь кормилицы заставляет нас беспокоиться о малютке . У нас в доме несколько больных; но мы еще по сие время здоровы.

Простите, любезнейший. Всех ваших дружески обнимаю. Навеки ваш

Н. Карамзин.

<Приписка рукой Е. А. Карамзиной>:

Je vous f;licite mon cher et respectable Ami, avec les heureuses couches de vos che?res femme et fille, en gr;ce faites leur agr;er mes tendres amiti;s et mes v;ux pour leur prompt r;tablissement; je ne puis leur mieux d;sirer que de les engager ; me prendre pour mode? le dans ce cas; dans quinze jours je me suis si bien trouv;e apre?s mes couches, que j'ai pu me promener et dans la suite s';toit de mieux en mieux. Combien j'ai ;t; profond;ment afflig;e d'apprendre la maladie du bien aim; Papa et j'ai remerci; du fond de mon ;me la bont; Divine de nous avoir encore conserver cet ;tre pr;cieux. Bais;s lui bien tendrement les mains pour moi mon bien cher Ami et dites mille amiti;s ; toute la ch;re famille grands et petits. - Je fais des v;ux ardents pour le bonheur du cher Basil. Rappel;s nous au souvenir de sa future famille.*

Адрес: Его сиятельству Милостивому государю моему Князю Андрею Петровичу Оболенскому. В Москве. На Рожественке в собственном доме.

Перевод:

Я вас поздравляю, дорогой и уважаемый друг, со счастливыми родами ваших дорогих жены и дочери, соблаговолите передать им мои нежные дружеские чувства и пожелания скорейшего выздоровления. Я не могу им пожелать ничего лучшего как предложить следовать моему примеру в этом отношении; через две недели после родов я себя так хорошо чувствовала, что могла гулять, а потом было лучше и лучше. Я была глубоко огорчена, узнав о болезни горячо любимого папеньки  и от всей души благодарю Божию милость, сохранившую нам это дорогое существо. Поцелуйте ему нежно ручки за меня, мой дорогой друг, и скажите тысячу дружеских слов всем членам вашего милого семейства, как взрослым, так и малышам. Я горячо молюсь за счастье дорогого Василия. Передайте приветы от нас его будущей семье.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 281, оп. 2, ед. хр. 44, лл. 26--27). Публикуется впервые.

Оболенскому А. П.

С. Петербург, 16 февр. 1818.

Любезнейший Князь и Друг! От всего сердца поздравляем Вас с блестящим знаком Царской милости . Будьте только здоровы со всеми вашими: для того и пьем здоровье нового Кавалера Св. Анны.

Мы благодарим Бога, хотя иногда и беспокоимся о Катеньке: она еще худо оправляется .

Вы, думаю, получили экземпляр моей истории : читайте или не читайте; лишь только любите нас. До сего времени публика балует меня тем, что раскупает книгу. Остается уже не более тысячи экземпляров.

Обнимаю Вас со всею дружескою горячностию; целую руку у почтенной Княгини и всем Вашим свидетельствую мою искреннейшую преданность, начиная с милостивого Государя, Князя Петра Александровича. Еще ничего не знаем о свадьбе любезного Князя Василья Петровича . - Бог с Вами и с нами! Навеки Ваш

Н. Карамзин.

<Приписка рукой Е. А. Карамзиной>:

Je vous salue de tout mon c;ur, cher Chevalier et le plus digne de l';tre; vous ne dout;s pas de tout le plaisir que nous avons eu ; cette bonne nouvelle, comme ; tout ce qui peut vous arriver d'heureux; recev;s-en mes f;licitations bien since?res et des v;ux que je forme pour que votre service vous soit toujours aussi agr;able qu'il est utile aux autres. Dites mes f;licitations ; votre che?re et bonne femme qui j'embrasse tendrement ainsi que le mari et toute la ch;re famille. Je baise les mains ; mon cher et respectable Papa en le f;licitant de la joie qu'il a d; ;prouver en voyant le m;rite r;compens; dans la personne de son fils. - En gr;ce dites-nous quelque chose de satisfaisant sur l'etat de la bonne et ch;re Lise; j'ai eu des moments cruels ; son sujet, encore n'ai-je appris la nouvelle de sa maladie qu'apr;s que le danger ;toit pass;; dans ce moment j'esp;re qu'elle est parfaitement remise. Dieu le veuille.

Адрес: Его сиятельству Милостивому Государю Князю Андрею Петровичу Оболенскому. В доме его на Рожественке в Москве.

Перевод:

Я вас приветствую от всего сердца, дорогой Кавалер и достойнейший из людей, не сомневайтесь в том удовольствии, которое нам доставила эта добрая весть, как и все, что может с вами произойти счастливого. Прибавьте к моим искренним поздравлениям и мои пожелания, чтобы ваша служба так же была приятна для вас, как она полезна для других. Передайте мои поздравления вашей милой и доброй жене, которую я нежно обнимаю, как и ее мужа и все милое семейство. Целую ручки дорогому и уважаемому Батюшке и поздравляю его с радостью, которую он должен был испытать, видя, что заслуги его сына теперь вознаграждены. - Сделайте милость, скажите нам что-нибудь утешительное о состоянии милой и дорогой Лизы, о которой я сильно беспокоилась и о болезни которой узнала только после того как опасность миновала; сейчас, я надеюсь, что она совершенно поправилась, дай Бог.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 281, оп. 2, ед. хр. 44, лл. 30--31). Публикуется впервые.

Оболенскому А. П.

С. Петербург, 16 генв. 1820.

Любезнейший Князь Андрей Петрович и почтенный Друг! Сердечно благодарим Вас за дружеское письмо и за радостное уведомление об умножении вашего семейства милого. Мысленно целуем любезного Родиона: дай Бог ему жить и веселить родителей! Кто богат детьми, богат и любовью; а любовь всего светлее. Вы перегнали нас, благодарящих Всевышнего за полдюжину чад добрых. Нам теперь есть с кем говорить о вас и ваших. Вчера мы обедали с почтенною Марьею Петровною . Жалеем, что она приехала сюда хлопотать, но душевно обрадовались свиданию с нею. Будем ждать и Вас летом, если будем живы. О Москве не перестаем думать. Мне хотелось бы только издать здесь девятый том истории; но остается еще писать не мало, а пишется мало, впрочем не от разсеяния. Живем не по вашему: сидим прилежно дома, кроме четвергов, когда слушаем музыку, пение у императрицы; или смотрим на игру французских или русских актеров: собрания всегда приятные, тем более, что августейшая хозяйка всегда милостива. Ездить в другие домы лень: жизнь коротка, а дома и тепло и нескучно. Иногда заглядывают к нам добрые, умные люди; иногда умствуем, но не умничаем. За все благодарю Бога. Не жалуемся даже и на морозы; но каковы они? Новый претекст  сидеть дома, чтобы не морозить людей. - На сих днях меня честила  и Академия и публика : это меня тронуло, но не до слез, хотя я и большой охотник плакать. Любовь моя к отечеству не совсем основана на самолюбии. Умею слушать и брань, и не боюсь потомства. Я заплатил почти весь свой долг России. На том свете сделаем расчет с нею. Есть другой важный заимодавец, которого я мог бы бояться; но Он добр, и стараясь любить Его, забываю страх. - Душевное и сердечное почтение милостивому Государю Князю Петру Александровичу, которого любезнейшее письмо к нам храним как драгоценность. У почтеннейшей княгини целую ручку. Вас и всех ваших обнимаю с дружескою нежностию. Бог с вами и с нами! Навеки ваш

Н. Карамзин.

Если увидите Николая Сильвестровича  или будете писать к нему, скажите, как искренно мы любим и уважаем его.

<Приписка рукой Е. А. Карамзиной>:

Je vous f;licite de tout mon c;ur, chers et respectables Amis, avec la nouvelle ann;e et un nouveau fils; que le Ciel vous accorde toutes les prosp;rit;s de ce bas monde, dont le bonheur de famille est la plus pr;cieuse, j'espe?re que Mr Rodion у contribuera de son c;t; comme tous vos autres chers enfans. Comme je d;sire renouveller connaissance avec tout votre petit monde! et combien de nouvelles ; faire encore! - Nous jouissons de la douceur de voir la ch;re Mme Doktoroff ass;s souvent, et s;rement je me donnerai la satisfaction de la voir le plus possible pendant son s;jour ici. Adieu, mes bons et chers Amis, vous ;tes bien s;rs des sentiments tendres et constants que vous porte votre d;vou;e amie et soeur C. Karamzine.

Нежно целую ручки у почтенного и любезнейшего батюшки, поздравляю его с Новым годом, прося Бога чтоб он нас утешил на тот год свиданием с ним и чтоб мы нашли его так же здорового как оставили. Всех братцев и сестриц нежно обнимаю.

<Приписка рукой С. Н. Карамзиной>:

Permettez-moi, mon cher oncle, de joindre mes f;licitations ; celles de Papa et de Maman, en vous priant de vouloir bien ausi les faire agr;er ; Madame la Princesse, et en les accompagnant de bien sinc;res remerciemens pour le souvenir amical que vous me conservez, et duquel je vous assure que je suis bien touch;e. Ma Soeur me charge de vous t;moigner aussi toute la part qu'elle prend ; l'heureuse augmentation de votre famille, en vous exprimant pour elle, ainsi que pour moi, les sentimens de respect et d'affection que nous sommes habitu;es ; vous porter depuis si longtems.

Sophie Karamzine.

Сонюшка и Катенька нежно целуют ручки у почтеннейшего дедушки и надеются, что он сохраняет им милостивое воспоминание.

Перевод:

Поздравляю вас от всего сердца, дорогие и уважаемые друзья, с новым годом и новым сыном, ниспошли вам Небо все радости этого мира, из коих семейное счастие есть самое дорогое. Надеюсь, что г-н Родион будет со своей стороны ему способствовать, как и другие ваши милые дети. Как я желаю снова видеть все ваше маленькое общество! И сколько новостей! Мы имеем удовольствие видеть дорогую госпожу Дохторову довольно часто, и я, разумеется, не упущу удовольствия видеть ее как можно чаще во время ее пребывания здесь. Прощайте, мои милые и дорогие друзья, будьте уверены в неизменных нежных чувствах, которые к вам питает ваш преданный друг и сестра К. Карамзина.

Позвольте мне, дорогой дядя, присоединить свои поздравления к Папиным и Маминым, прося вас сделать милость передать их госпоже Княгине, а также искренне поблагодарить вас за дружескую обо мне память, которой, я вас заверяю, я очень тронута. Сестра поручает мне засвидетельствовать вам свою радость по поводу счастливого прибавления вашего семейства, и выразить за нее и за меня, чувства уважения и привязанности, которые мы испытываем к вам издавна.

Софья Карамзина.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 281, оп. 2, ед. хр. 44, лл. 34--35). Публикуется впервые.

Оболенскому А. П.

С. Петербург, 20 фев. 1817.

Почтенный Друг наш! Мы разделяем Ваше беспокойство о Князе Александре Федоровиче : отврати Бог этот удар! Будем еще надеяться.

Убедительно прошу Вас, любезнейший Князь, сделать мне одолжение, представить князя П. И. Шаликова  в помощники издателя Ведомостей , который идет в отставку. Спасите от жестокой бедности доброго мужа и отца. Ручаюсь Вам, что он хороший человек и пишет лучше многих наших авторов. Иван Иванович Дмитриев  знает и любит его.

Хотя дети наши и не совсем здоровы, однакож не жалуемся. Здешнею жизнию не скучаем, хотя и не веселимся. Видим добрых приятелей: других редко.

Не сомневаюсь в действии моей просьбы. Спешу отправить письмо на почту. Целую ручку у любезнейшей княгини, обнимаю Вас и всех ваших. Навеки преданный Вам

Н. Карамзин.

Адрес: Его Сиятельству Милостивому Государю Князю Андрею Петровичу Оболенскому в доме его на Рожественке в Москве.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 281, оп. 2, ед. хр. 44, лл. 22--23). Публикуется впервые.

Оболенскому А. П.

Нижний Новг., 23 Апреля 1813.

Любезный и почтенный друг!

Наш сын еще жив , но не можем позволить себе надежды человеческой. Наташа  в лихорадке. Катерина Андр. имеет не много сил; мои также весьма изнурились. Бог видит мою слабость невольную: я не чуждаюсь Его; ободряю себя, стараюсь поддерживать, но дрожу всеми нервами; худо сплю, и утро не освежает меня. Сил моих было достаточно только на месяц, а теперь уже исходит другой. Жаль, что вы от нас далеко. Так и быть: Господь с нами. Обнимаю вас и всех ваших милых, прося Бога, чтобы он хранил ваше здоровье и спокойствие. Простите и любите нас бедных. Навеки преданный вам

Н. Карамзин.

Адрес: Его сиятельству Милостивому Государю Князю Андрею Петровичу Оболенскому в доме его на Рожественке в Москве.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 281, оп. 2, ед. хр. 44, лл. 16--17). Опубликовано: Николай Михайлович Карамзин по его сочинениям... М., 1866, с. 109.

Оболенскому А. П.

С. Петербург, 23 ноября 1817.

Любезнейший Князь и Друг наш!

Пишу к Вам с Баварским министром, Графом Бреем (C de Bray) , который желает пользоваться Вашим приятным знакомством в Москве. Он человек умный и любезный в обществе, уважаем при Дворе и в свете, здешний хлебосол, и проч. и проч. Он всегда ласкал нас, и мы Вам скажем спасибо за Вашу к нему ласку. Мы говаривали с ним о Вашем почтенном семействе.

Поздравляем Вас с любезною имянинницею . Будьте все здоровы и благополучны. Бог хранит нас своею милостию. Живем более уединенно. Скажите нам о себе. И вблизи и в отдалении любим Вас всею душою. - Целую ручку у почтенной Княгини. Напомните об нас всем Вашим милым, начиная с милостивого Государя, Князя Петра Александровича. Никто более нашего не желает Вам добра. Обнимаем Вас мысленно. Навеки преданный Вам

Н. Карамзин.

Адрес: Господину князю Андрею Оболенскому куратору Университета в Москве в собственном его доме на Рожественке.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 281, оп. 2, ед. хр. 44, лл. 28--29). Публикуется впервые.

Оболенскому А. П.

С. Петербург, 24 окт. 1818.

Сердечно благодарим вас, почтеннейший Друг наш, за радостное для нас известие о благополучном рождении любезного Князя Василия, с чем вас и почтеннейшую княгиню усердно поздравляем. Веселитесь им и всеми милыми детьми Вашими. Хотя мы отчасти знали о нездоровье князя Петра Александровича, но Катерина Андр., читая Ваше письмо, поплакала, а я также погоревал с нею. Утешаемся надеждою, что Бог еще подкрепит его силы. Живо представляем себе, в каком вы были беспокойстве, и вместе с вами благодарим Всевышнего, что Он сохранил ваших малюток: мы знаем скарлатину! Надеюсь, что и милая Катя теперь уже оправилась, и что вы можете быть наконец совершенно спокойны после такой сердечной тревоги. Разлука не мешает нам делиться чувствами с вами. Часто говорим об вас, и теперь радуемся мыслию, что можем здесь увидеться месяца через три или скорее. Жена моя беременна: впрочем не гневим Бога и довольны Его к нам милостию. Лето провели в Царек. Селе приятно; все были здоровы, и 6 окт. переехали в город, в дом к Катерине Федоровне Муравьевой у Аничкова мосту, где желаем жить тако же щастливо, как жили в Захарьевской улице . Опять не без скуки занимаюсь корректурами, и не без лени ездим с визитами. К Москве не холодеем: там лучше проводить старость. Простите, любезный Друг. Мы ваши, пока живы. Целую ручку у почтеннейшей княгини. Скажите всем Вашим милым, начиная с почтенного Князя Петра Александровича, сколько мы к ним привязаны. Будьте все благополучны и любите нас. Душою и сердцем преданный Вам

Н. Карамзин.

Адрес: Его Сиятельству Милостивому Государю Князю Андрею Петровичу Оболенскому в доме его на Рожественке в Москве.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 281, оп. 2, ед. хр. 44, лл. 32--33). Публикуется впервые.

Оболенскому А. П.

С. Петербург, 25 Генв. 1817.

Любезнейший Князь!

Мы Вас ждем в Петербург, а Вы не едете. На всякий случай скажу Вам несколько слов. Я слышал, что письмо Марьи Петровны  произвело самое лучшее действие, и что ей дана большая аренда; мне хотели прислать записку, но не прислали. Вероятно, что Вы уже знаете все лучше меня. Я опять в простуде, а Катенька в лихорадке. Здесь нам не здоровится, а надобно прожить еще года полтора! Жена должна родить в августе; это обстоятельство и корректура едва ли не удержат нас в городе на все лето. Как идут Ваши университетские дела? Желаем знать, будете ли сюда? Обнимаем Вас от всего сердца, как теперь обнимаю Вас мысленно. Целую ручку у любезной княгини и свидетельствую душевное почтение Князю Петру Александровичу. Навеки Ваш

Н. Карамзин.

Адрес: Его сиятельству Милостивому Государю Князю Андрею Петровичу Оболенскому в его доме на Рожественке в Москве.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 281, оп. 2, ед. хр. 44, лл. 20--21). Публикуется впервые.

Оболенскому А. П.

С. Петербург, 31 Дек. 1816.

Почтенный Друг наш! Поздравляем Вас и всех ваших с наступающим Новым Годом. Дай Бог вам всем здоровья и благоденствия!

А мы очень беспокоимся о Катеньке : у нее злой кашель, так, что она мало и ест и спит.

Я показывал Ваше письмо Юрью Александровичу . Он будет писать к вам. Могу уверить вас, любезнейший Князь, что я не сделал ни добра, ни худа; не давал и советов Юрью Александровичу, а только на вопрос его о письме сказал ему свое мнение.

Не только в Москве, но и здесь жалуют  Вас в кураторы Московского Университета. Желаю, чтобы это была правда. Вы во всяком месте будете полезны, потому что любите добро.

Граф П. А. Толстой  горюет о смерти брата . Я был у него два раза; мы говорили об Вас.

О будущем мало думаю. Мне еще целый год надобно читать корректуры . Стараюсь не верить предчувствиям! Бог с Вами и с нами!

Простите, любезнейший князь. Целую руку у почтенной, доброй княгини , и свидетельствую мою душевную преданность Милостивому государю Князю Петру Александровичу . Навеки Ваш

Н. Карамзин.

Сию минуту известили меня, что Указ о Кутузове и об Вас подписан, обнимаю любезнейшего Куратора ! Жуковскому  Государь пожаловал 4000 рублей пенсии и перстень с своим шифром.

<Приписка рукой Е. А. Карамзиной>:

Bonjour chers amis je vous f;licite du fond du c;ur et sur la nouvelle ann;e et sur votre nouvelle nomination, mon cher Ami, Dieu veuille que premie? re s';coule pour vous dans toutes les prosp;rit;s et que la seconde vous procure tous les agr;mens possibles. Je vous embrasse de toute la force de ma tendresse, ainsi que tous les petits choux.

У батюшки  нежно ручки целую и поздравляю с новым годом.

Адрес: Его Сиятельству Милостивому Государю Князю Андрею Петровичу Оболенскому в доме его на Рожественке в Москве.

Перевод:

Здравствуйте, дорогие друзья, я вас поздравляю от всего сердца и с новым годом, и с вашим новым назначением, мой дорогой друг. Дай Бог, чтобы первый прошел для вас в полном благополучии и чтобы второе принесло вам всевозможные милости. Я вас нежно обнимаю, а также всех малюток.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 281, оп. 2, ед. хр. 44, лл. 18--19). Публикуется впервые.

Оболенскому А. П.

С-Петербург, 4 ноября 1820.

Любезный и почтенный Друг наш!

Я к Вам писал из Царского Села с французским путешественником Ст. Мором; но узнал, что он еще остался здесь до Декабря или Генваря. И так снова пишу, желая знать о здоровье Вашем и всех Ваших; желая также сказать Вам несколько слов о нашем верном дому Оболенских семействе. Мы лето провели изрядно, хотя я и захватил жестокий ревматизм в правой руке, еще более беспокоясь о жене, которая имеет одышку и совсем не кстати беременна; она должна родить около февраля. Помолитесь за нас, любезнейший Друг! Я не делаюсь безбожником. - Одна дочь невеста, хотя и без женихов; другая почти невеста. Сыновья растут. Большому минуло шесть лет: он уже рассуждает о Троице и душе, показывая ум действительно необыкновенный в такие лета. Мне иногда грустно думать, что я и слишком стар и недовольно богат для воспитания малюток. Государь обещал мне взять в них участие, когда меня не будет; но лучше надеяться на Бога: молю Бога единственно о том, чтобы Он дал им любовь к добру.

До Вас конечно дошли вести о происшествии в Семеновском полку : оно не так важно. Авось Бог наставит Государя поступить в этом случае наилучшим образом. Солдаты раскаиваются, офицеры грустят, а публика уже перестает говорить.

Свидетельствую мое душевное почтение Милостивому Государю Князю Петру Александровичу, целую ручку у любезнейшей княгини и всех ваших обнимаю, а Вас первого. Жены нет дома: я за нее порука в нежнейшей к Вам любви. Будьте благополучны.

Навеки Ваш Н. Карамзин.

Любезнейший Друг! Есть в Вологде Надворный Советник Павел Алексеевич Шипилов , который служил в Иностранной Коллегии и был долго уездным предводителем: он желает быть директором вологодской гимназии, если откроется вакансия. Прошу Вас об нем, зная его с стороны хорошей.

Адрес: Его Сиятельству Милостивому Государю Князю Андрею Петровичу Оболенскому. В доме его на Рожественке в Москве.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 281, оп. 2, ед. хр. 44, лл. 36--37). Публикуется впервые.

Тургеневу А. И.

Царск. Село, 4 окт. <1823 г.>

Здравствуйте, любезнейший Александр Иванович! Хотя и пришла невеселая осень, однакож мы еще не собираемся в город: потому низко Вам кланяюсь и прошу исполнить, что означено в приложенной записке . Прилагаю еще письмецо к Сербиновичу . Сделайте милость, уведомьте как его отчество: Константин Степанович или иначе? Не знаю, как благодарить его за все, что он для меня делал и делает. - Я читал реценсии Добровского  в Jahrb;cher der Litteratur . Обнимаю вас нежно. Что батюшка?

Ваш Н. Карамзин.

<На полях помета>: О церк. деньгах Яросл.

Адрес: Его Превосходительству Милостивому Государю Александру Ивановичу Тургеневу. В доме Министерства Духовных дел в С. Петербурге.

На штемпеле: 1823 окт. 4.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 281, оп. 2, ед. хр. 44, лл. 41--42). Публикуется впервые. Датируется по почтовому штемпелю: "1823 окт. 4".

Тургеневу Н. И. 

<Без даты>

Сердечно, сердечно благодарю Вас, почтеннейший Николай Иванович! Вам преданный

Н. Карамзин.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 247, ед. хр. 7, л. 11). Публикуется впервые.

Принадлежность записки Н. И. Тургеневу определяется предположительно на основании того, что она хранится среди архивных материалов А. И. и Н. И. Тургеневых, собранных П. И. Щукиным и поступивших в Исторический музей в 1912 г.

С. С. Уварову 

с. Остафьево, 1 июля 1811.

Милостивый Государь мой Сергей Семенович!

Усердно благодарю Вас и за обязательное письмо и за любопытную книгу Шлегелеву , при сем возвращаемую . Я читал ее с удовольствием и заметил для себя некоторые места или, лучше сказать, слова. Много неясного, неопределенного, от того, что Автор сам видит некоторые предметы в тумане. Он злословит Пантеизм , но заменяет его чем-то весьма неудовлетворительным. Одним словом, историческая часть этой книги лучше умственной; а пиитическая имеет свою цену.

Прошу Вас считать меня в числе тех, которые умеют ценить Ваши достоинства и приязнь. Я всегда буду рад, когда Вы при каком-нибудь случае обо мне вспомните. Надеюсь сохранить Ваше ко мне благорасположение. Простите. Живу теперь в сельском уединении и готовлюсь перейти из шестого в седьмой том моей истории.

С душевным почтением и преданностию имею честь быть, Милостивый Государь мой! Вашего превосходительства покорнейший слуга

Николай Карамзин.

Адрес: Его Превосходительству милостивому государю моему Сергею Семеновичу Уварову. В С. Петербург.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 17, ед. хр. 80, лл. 54--55). Опубликовано: XVIII век. Сборник 8. Л., 1969, с. 351-35

Уварову С. С.

Москва, 21 июля 1813.

Искренне благодарю Вас, Милостивый Государь Сергей Семенович, за обязательное письмо и за присланное сочинение Ваше, которого предмет без сомнения важен для народного воспитания . Желаю сердечно, чтобы Ваше доброе, патриотическое намерение исполнилось. Хвалю усердие и мысли Ваши. Дай Бог, чтобы щастливый мир  дал Правительству более способов заняться с успехом внутренним благоустройством России во всех частях! Доживем ли до времен истинного, векового творения, лучшего образования, назидания в системе гражданского общества? Разрушение наскучило. Говорю в смысле нашего ограниченного ума: Божественный видит иначе; но мы, бедные люди, имеем право молиться, в засуху о дожде, в бедах о спасении. - Питайте в себе усердие к общему добру и веру в возможность лучшего. Наблюдайте, размышляйте, пишите и приятельски сообщайте мне плоды Ваших трудов.

Богу угодно было испытать мое сердце тяжкою горестию: мы лишились прекрасного и единственного сына, уже шестилетнего . - Однакож не это причиною, что я долго не отвечал Вам: Вы писали в Нижний, где меня уже не было , и пакет Ваш странствовал недель шесть.

Потрудитесь сказать нашему общему приятелю, Александру Ивановичу Тургеневу, что я люблю и всегда буду любить его, несмотря на то, что он поленился отвечать на мое письмо: и в какое время? Когда мы, изгнанники Московские, оставив в жертву неприятелю и пламени все свое, спаслись только с любовию к отечеству и в самых незнакомых находили друзей.

Пишу теперь примечания к государствованию Ивана Васильевича и решился печатать написанное, как скоро будет мир. Для того собираюсь ехать в Петербург: однакоже посмотрю еще на обстоятельства.

Простите. Уверяю Вас в моем душевном почтении и в благодарности за Вашу приязнь. Будьте здоровы и благополучны: чего искренно желает преданный Вам

Н. Карамзин.

Адрес: Его Превосходительству Милостивому Государю моему Сергею Семеновичу Уварову. Г. Попечителю С. Петербургского Учебного округа. В Петербурге.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 17, ед. хр. 80, лл. 58--59). Опубликовано: XVIII век. Сборник 8. Л., 1969, с. 353--354.

Уварову С. С.

Москва, 29 Дек. 1813.

Милостивый Государь Сергей Семенович!

Искренне благодарю Вас за приятное доказательство Вашего ко мне внимания и за удовольствие, с которым я читал похвалу генералу Моро . Характер и судьба его действительно трогательна. Вы воздали достойному достойное, языком благородного красноречия. Есть выражения сильные и щастливые. Как историограф я желал бы более исторических подробностей. - Ивана Ивановича нет в Москве . Вручу ему экземпляр, когда возвратится.

Простите и не забывайте преданного Вам покорнейшего слугу

Н. Карамзина

Усердно поздравляю Вас с наступающим новым годом.

Адрес: Его Превосходительству Милостивому Государю Сергею Семеновичу Уварову в С. Петербурге.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 17, ед. хр. 80, лл. 60--61). Опубликовано: XVIII век. Сборник 8. Л., 1969, с. 354.

Уварову С. С.

Москва, 6 марта 1812.

Искренно благодарю Вас, милостивый государь Сергей Семенович, за Шлегелеву книгу , и еще более за обещание прислать мне византийцев; крайне одолжите меня, и я не замедлю возвратить их. - Шлегель пишет умно, но не излишне ли гоняется за призраком новых мыслей? Вторые причины ставит он иногда на место первых и держится исторического мистицизма; везде clairobscur {Светотень (франц.). }. Забавны также комплименты его в честь Австрийского Дому. Слог приятен.

Мне грустно расстаться с любезным Александром Ивановичем . Я провел с ним несколько очень приятных часов. - Простите, будьте благополучны и не забывайте вашего покорнейшего

Н. Карамзина.

Адрес: Его Превосходительству Милостивому Государю моему Сергею Семеновичу Уварову.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 17, ед. хр. 80, лл. 56-57). Опубликовано: XVIII век. Сборник 8. Л., 1969, с. 352-353.

Шишкову А. С.

Милостивый Государь Александр Семенович!

Сердечно радуясь, что Ваше высокопревосходительство благоволили исходатайствовать 6000 р. Господину Глинке , издателю "Русского Вестника"  и "Российской Истории" , для заплаты его долга в типографии Московского Университета, осмеливаюсь, без его ведома, убедительно просить Вас о довершении благодеяния, которого он достоин своим трудолюбием, чистою нравственностию, редким добродушием и крайнею бедностию, будучи отцом многочисленного семейства и не имея никакого дохода, кроме скудной платы от книгопродавцев за его сочинения. Он уже более двадцати лет пишет для публики, начинает стареться, и если перо, от изнеможения сил, выпадет из его рук, то жена и семеро детей останутся без куска хлеба. Нельзя ли сделать милость, доложить Государю Императору о всемилостивейшем пожаловании пенсии этому в строгом смысле доброму человеку, автору полезному и благонамеренному, так, чтобы она, в случае его смерти, могла производиться и бедному его семейству? 1000 или 1200 рублей были бы достаточны для того, чтобы он мог без ужаса думать о будущем и спокойно трудиться до конца дней своих.

Примите уверение в истинном высокопочитании и преданности, с коими имею честь быть, Милостивый Государь! Вашего Высокопревосходительства покорный слуга

Николай Карамзин.

С. Петербург, 14 февраля 1825.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 281, оп. 2, ед. хр. 44, л. 44). Опубликовано (не полностью): Николай Михайлович Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. Ч. 2. М., 1866, с. 399--400.

Шишкову А. С.

Милостивый Государь Александр Семенович!

Примите мое усерднейшее поздравление . Вы всегда любили истинное просвещение и старались распространять его Вашими полезными трудами. Достойное достойному.

Уверенный в Вашем добром ко мне расположении, прошу Ваше высокопревосходительство о милостивом внимании к двум чиновникам, которые теперь имеют честь служить под Вашим начальством в Департаменте Духовных дел: к Борису Михайловичу Федорову  и Константину Степановичу Сербиновичу. Первый, может быть, известен Вам своими стихотворениями и драматическими сочинениями; второй также хорошо и правильно пишет, знает древние и новые языки. Оба (что еще важнее) отличаются благонравием и поведением беспорочным. Я коротко знаю их и люблю искренно. Они достойны Вашего покровительства.

Сердечно желая Вам доброго здоровья, с душевным высокопочитанием и совершенною преданностию имею честь быть, Милостивый Государь! Вашего Высокопревосходительства покорный слуга

Николай Карамзин.

Царское Село, 25 мая 1824.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 281, оп. 2, ед. хр. 44, л. 43). Публикуется впервые.

Шишкову А. С.

Милостивый государь Александр Семенович!

В надежде на благосклонное Вашего Превосходительства  расположение дозволяю себе еще утрудить Вас всепокорнейшею прозьбою. Дело о крестьянине нашем села Макателева, отрубившем себе палец , до сего времени не решится в суде: нельзя ли сделать одолжение, законным образом побудить к тому Правосудие, чтобы бедный крестьянин не был истомлен понапрасну? За что останусь Вашему Превосходительству сердечно благодарным. Примите уверение в душевном почтении и в искреннейшей преданности, с коими имею честь быть, Милостивый Государь! Вашего Превосходительства покорнейший слуга

Николай Карамзин.

С Петербург. 8 марта 1825.

<На полях другой рукой>: Ответ 18 марта. Писано тогда же г<осподину> Дурнищеву. О решении дела уведомлен.

Примечания

Автограф: ОПИ ГИМ (ф. 281, оп. 2, ед. хр. 44, л. 45). Публикуется впервые.


Письма Карамзину

Лафатер к Карамзину

Цюрих, 30 марта 1787.

Мой милый господин Карамзин,

Только сегодня, в пятницу вечером 30-го марта, получил я ваше письмо из Москвы от 14-го августа 1786 - и потому не хочу откладывать письмо мое к вам, хотя наступающая Страстная неделя и не позволяет мне очень распространяться. Я бы мог пожелать, чтобы ваше милое, сердечное, наивное письмо содержало хоть один или два особенных вопроса, что послужило бы мне материалом для ответа, которого вы так настоятельно требуете. Мне бы хотелось сказать вам что-нибудь такое, что сделало бы мое письмецо полезным для вас и заслуживающим чтения. Но что же я могу сказать? Если б вы меня увидели, то я представился бы вам совсем другим человеком, нежели каким вы меня воображаете. Я ни более, ни менее как бедный слабый смертный, которому приходится ежедневно настраивать свое K;;;;;;;;;;; <господи, помилуй>. При всем том, я постоянно стремлюсь быть веселее, чтобы другим было веселее, быть спокойнее и сильнее, чтоб распространять вокруг себя больше спокойствия и силы.

Желал бы я каким-нибудь способом оказать и вам пользу! - Из всех своих сочинений я ничего не рекомендую вам, кроме моих "Братских посланий к юношам". В них, я надеюсь, кое-что благотворно подействует на ваше жаждущее истины сердце.

Будьте так добры, поклонитесь Ленцу и передайте ему прилагаемый листок, а если встретите в Москве доктора Френкеля или пастора Бруннера, то уверьте их в моей неизменной дружбе. Остаюсь искренне вам преданный

Иоганн Каспар Лафатер, пастор при церкви св. Петра.

Примечания

Ленц Якоб (1751--1792) - немецкий поэт, драматург эпохи "бури и натиска", друг Гете и Лафатера. Последние годы жизни, находясь в болезненном состоянии духа, провел в скитаниях. Умер в Москве (см. с. 510). Оказал влияние на литературные интересы молодого Карамзина, см.: Розанов M. H. Поэт периода "бурных стремлений" Якоб Ленц, его жизнь и произведения. М., 1901.

Френкель - крестный отец Лафатера; в эти годы был врачом в Петербурге.

Бруннер -- протестантский пастор в Москве во второй половине XVIII в.

Лафатер к Карамзину

Господину Николаю Карамзину, в доме г-на Новикова в Москве.

Если б мне, мой милый Карамзин, какое-нибудь существо под луной могло сказать, что такое тело само по себе и что такое душа сама по себе, то я бы вам тотчас объяснил, каким способом тело и душа действуют друг на друга, в какой взаимной связи они находятся, соприкасаются ли они между собой посредственно или непосредственно? Я думаю однако, что нам придется еще несколько времени подождать этого просвещенного существа. Глаз наш не так устроен, чтобы видеть себя без зеркала, - а наше "я" видит себя только в другом "ты". Мы не имеем в себе точки зрения на самих себя. Чувство бытия, сознание своего я, душа существует только чрез посредство предметов, которые вне нас, и явлений, как будто прикасающихся к нам. Попросту, мы даже не знаем, что такое материя, хотя очень верно означаем этим словом что-то такое, что противится нашему телесному ощущению, что кажется нам непроницаемым. Противоположное тому, что сопротивляется нашему давлению, но имеет жизнь и силу, называем мы душой, а душа есть кажущееся маховое колесо всех произвольных движений нашего тела, насколько они отличаются от механических. Но как действует душа на тело, как сила соприкасается с силой, что такое движение, независимо от того, как мы, по нашей организации, должны его себе представлять, - где то, что мы называем материей, теряется вне всякого соотношения с нашими чувствами, и как оно порождает в нас самочувствие и мышление, этого, любезный г. Карамзин, я сам вовсе не понимаю. Довольно! я существую -- и размышляю о своем бытии, сравниваю его с другими видами бытия - и не знаю ни одного подобного человеческому, почему и называю его царственным, духовным, высоким, предназначенным на продолжение и совершенствование, - радуюсь этому и больше не мудрствую.

Не смейтесь над моим неведением, мой милый! Мы не знаем, что мы такое и как существуем; знаем только, что существуем, верим, что существовали, надеемся, что будем существовать. Чтобы увереннее, радостнее и живее сознавать свое бытие, да помогут нам истина, добродетель и религия!

Сила, бодрость и свобода наслаждаться самим собой чрез самопожертвование - вот великое искусство, которому мы должны учиться здесь на земле, а для этого нам не нужно понимать необъяснимого для нас, так называемого влияния так называемой души на так называемое тело. Действительно ли пища, которую я принимаю, прибавляет новые частицы к моему телу, или же только посредством некоторого трения приводит в новое движение жизненную силу в прежних частях, - это совершенно безразлично тому, кто знает, что он не может существовать без пищи и потому ищет ее добыть и ищет не напрасно. Такова судьба множества и других исследований.

Но довольно на этот раз. Да будет с вами благодать Господня!

Цюрих, суббота, 16 июня 1787.

Иоганн Каспар Лафатер.

Примечания

Глаз наш не так устроен, чтобы видеть себя без зеркала, -- а наше "я" видит себя только в другом "ты". -- Высказываемое Лафатером credo философского субъективизма было близко и понятно Карамзину, поскольку совпадало с идеями А. М. Кутузова, излагавшимися последним печатно, в письмах друзьям и, вероятно, устно в разговорах с Карамзиным. "Внутри нас происходит самая та перемена, каковую мы причиняем со вне" (Магазин свободно-каменщический, 1784, т. 1, ч. 2, с. 6). "Предметы суть единые случаи, нам принадлежит деяние" (перевод Кутузова "Нощи VI" Юнга: Утренний свет, 1779, ч. 7, с. 21). В статье "Почему не хорошо предузнавать судьбу свою" Кутузов писал: "Сила, которою наперед на меня уже они (внешние предметы и обстоятельства, - авт.) действуют <...> находится не столько в них самих, как в свойствах характера моего" (Моск. ежемесячное издание, 1781, ч. 3, сент., с. 59). Следствием этого являлось убеждение, что для актуализации душевных потенций человеку необходим внешний агент, в качестве которого выступает "друг". По словам Кутузова, друг - "феномен или явление, которое до нас касается". "Друзей своих любят больше за те качества, которые им приписывают, а не за те, которые они имеют" (там же, ч. 2, май, с. 57--58). "Мысли наши, выходя из уст, чинятся яснее <...> неужели нет у тебя друга, дабы душе твоей давать истечение? Здравый рассудок учинится гниющим блатом. Заключенные мысли должны иметь выход <...> Способность говорить - конец мыслей наших! <...> Друзья наши суть необходимые помощники, чтобы для общества сотворенные человеки сами в себе истинное наслаждение обретали" (Юнговы нощи, нощь II. - Утренний свет, 1778, ч. 4, ноябрь, с. 274--277). Представление о друге как о зеркале для самонаслаждающейся личности вошло в сознание Карамзина и его окружения. "Добрым приятелем может быть всякой честный человек, у которого есть уши", - писал Петров Карамзину 5 мая 1785 г. (см. с. 499). Ср. слова Карамзина в "Рыцаре нашего времени" о "милой склонности наслаждаться собою в другом сердце" (Вестн. Европы, 1802, No 13, с. 44).

Лафатер к Карамзину

Милый Карамзин!

200 лежащих передо мною писем, на которые я еще не отвечал, - вот единственная причина моего молчания. К тому же ваше письмо не так просто, чтобы можно было скоро и легко ответить на него. Тем не менее в доказательство того, что я не пренебрегаю вами, я предлагаю вам - через каждые четыре месяца посылать вам выдержки из моих важнейших писем. Откладывайте по одному луидору в год на почтовые издержки и за снятие копий, а что останется, будет передаваться мною в кассу бедных.

Прощайте!

Цюрих, 13 марта 1788

Иоганн Каспар Лафатер.

Если сын мой когда-нибудь попадет в Москву, то верно найдет в вас друга.

Лафатер к Карамзину

Карамзину, в дом г-на Новикова.
Карамзину 7. I. 1789.

Вот вам наконец, милый Карамзин, первая тетрадь с двумя-тремя девизами! - Пусть это малое научит вас многому! - Я получил присланное вами. - Я вас никогда не забуду. У вас есть теперь в моих складах собственный ящик, на котором означено ваше имя, и туда я время от времени стану откладывать некоторые не лишенные интереса копии моих писем. Я вполне полагаюсь на вашу скромность. Прилагаемое предуведомление - non ut veniam, sed ne praeteream! [не ради извинения, а в порядке предупреждения! (латин.)]

Цюрих, 7 января 1789.

Лафатер.

Что за ужасное время! Сердце человечества обливается кровью. Война и - нищета!

Лафатер к Карамзину

19 VIII 1789

Господину Карамзину, приезжему из Москвы в Цюрихе.

О цели Бытия

"Какая есть всеобщая цель человечества или всеобщая цель бытия нашего, равно достижимая для мудрых и слабоумных?"

Милый К...... н!

Бытие  есть цель бытия.

Чувство и радость бытия есть цель всего, чего мы искать можем.

Мудрый и слабоумный ищут только средств наслаждаться бытием своим или чувствовать его - ищут того, через что они самих себя сильнее ощутить могут.

Всякое чувство и всякий предмет, постигаемый которым-нибудь из наших чувств, суть прибавление нашего самочувствования; чем более самочувствования, тем более блаженства.

Как различны наши организации или образования, так же различны и наши потребности в средствах и предметах, которые новым образом дают нам чувствовать наше бытие, наши силы, нашу жизнь.

Мудрый отличается от слабоумного только средствами самочувствования. Чем простее, вездесущнее, всенасладительнее, постояннее и благодетельнее есть средство или предмет, в котором или через который мы сильнее существуем, тем существеннее мы сами, тем вернее и радостнее бытие наше - тем мы мудрее, свободнее, любящее, любимее, живущее, оживляющее, блаженнее, человечнее, божественнее, с целию бытия нашего сообразнее.

Исследуйте точно "чрез что и в чем вы приятнее или тверже существуете? Что вам доставляет более наслаждения - разумеется такого, которое никогда не может причинить раскаяния - которое всегда с спокойствием и внутреннею свободою духа может и должно быть снова желаемо?"

Чем достойнее и существеннее избираемое вами средство, тем достойнее и существеннее вы сами.

Чем существеннее вы делаетесь, то есть, чем сильнее, вернее и радостнее существование ваше - тем более приближаетесь вы ко всеобщей и особливой цели бытия вашего.

Отношение и исследование сего положения (отношение и исследование есть одно) покажет вам истину, или (что опять все одно) всеотносимость оного.

Не продолжайте своих вопросов, пока вы не вполне поймете и не найдете вполне справедливым этот ответ.

Цюрих, четверг вечером 20 августа 1789.

Иоганн Каспар Лафатер.

Лафатер к Карамзину

23 VIII 1789.

Тот не мал перед Богом, кто духом и тверд и смиренен.
Верен и в малом ты будь - из малых сложилось большое.
Чистым быть значит себя позабыть, не забыв про другого.
Труд, порядок и цель - ежедневным пусть будут девизом.
Помни, что слаб ты, в том силы источник, дарованный Богом.
Верным себе пребывай, будь всегда и везде лишь собою.
Будь правдив, кроток, ясен, тверд и всегда неизменен!
То лишь наполнит тебя, что в тебе и вне тебя вечно.

Воскресенье вечером, 23 августа 1789.

Лафатер.

Воспоминания о Карамзине

Встреча с Карамзиным (Из литературных воспоминаний)

«…de mortuis nil nisi vere…»

* * *

В 1819 году, в зимние вечера собирались к одному содержателю пансиона в Петербурге (французскому дворянину) любители словесности, из находившихся в то время в столице французских путешественников, чиновников и нескольких дам и мужчин из высшего класса русского общества. В сем пансионе воспитывались дети знатных и богатых людей, и потому хозяин имел обширный круг знакомства. Время на сих литературных вечерах проводили чрезвычайно весело. Читали переводы с русского языка и небольшие оригинальные статьи; разговаривали, шутили, и наконец за ужином, по древнему афинскому и нынешнему французскому обычаю, пели куплеты, всегда остроумные, весьма часто забавные. Присутствие дам, прекрасных и умных, одушевляло беседу.

Не имея никаких притязаний на звание французского автора, я, по просьбе хозяина и некоторых приятелей, должен был писать по-французски небольшие статьи, которые исправлял (в грамматическом отношении) г-н Сен-Мор, и сам читал их в нашей беседе. Прекрасному его чтению я обязан тем, что некоторые из моих статей имели успех. Впрочем, общество наше было весьма невзыскательное. Немножко ума, немножко веселости, занимательное происшествие – и слушатели были довольны.

Однажды хозяин объявил нам, что в будущее заседание один известный русский чтец будет декламировать сцены из Мольеровой комедии и что несколько отличных русских литераторов посетят нашу беседу. Я тогда только что возвратился из долговременного странствия по Европе и не знал в лицо ни одного русского литератора. С нетерпением ожидал я дня собрания и первый туда явился. По мере появления новых лиц в зале я спрашивал об именах и, к удивлению моему, слышал одни звонкие имена в Адрес-Календаре, а не встретил ни одного известного в литературе. В досаде, я уселся в углу комнаты и погрузился в размышлении.

Итак, хозяин сам обманулся и нас обманул, думал я, обещая украсить круг наш присутствием литераторов. Но он знаком в свете, а не на Парнасе. В свете достоинство литератора определяется другим образом, нежели в ученом кабинете. Сочинители нескольких незначащих печатных страничек или стишков (при помощи приятелей), смелые и многоязычные говоруны, дерзкие судьи дарований, которых все достоинство составляет память, испещренная беспорядочными узорами различных словесностей и выдержками из остроумных иностранных журналов – вот люди, которые между литераторами называются опрокинутою библиотекою (Bibliothegue renvesroe), а в свете слывут умниками, созрелыми судьями литературы. Так называемый большой свет можно уподобить крепости. Комендант в ней – приличие. Этот комендант не впускает в ограду никого, кто не принадлежит к гарнизону, но сдает на капитуляцию целую крепость первому смельчаку, который устремится на приступ, с толпою своих робких поклонников. Успехи в большом свете в отношении к уму весьма не трудны, ибо они зависят от положения человека в обществе. Родство, связи, покровительство доставляют рукоплескателей, и обыкновенно случается, что эти рукоплескания света превращаются в пронзительный свист публики образованной.

Между тем как я размышлял таким образом, началось чтение Мольеровой пьесы. Вдруг дверь в зале потихоньку отворяется и входит человек, высокого роста, немолодых лет и прекрасной наружности. Он так тихо вошел, что нимало не расстроил чтения, и, пробираясь за рядом кресел, присел в самом конце полукруга. Орденская звезда блестела на темном фраке и еще более возвышала его скромность. Другой вошел бы с шумом и шарканьем, чтоб обратить на себя внимание и получить почетное место. Незнакомец никого не обеспокоил. Я смотрел на него с любопытством и участием. Черты его лица казались мне знакомыми, но я не мог вспомнить, где и когда видел его. Лицо его было продолговатое; чело высокое, открытое, нос правильный, римский. Рот и уста имели какую-то особенную приятность и, так сказать, дышали добродушием. Глаза небольшие, несколько сжатые, но прекрасного разреза, блестели умом и живостью. Вполовину поседелые волосы зачесаны были с боков на верх головы. Физиономия его выражала явственно душевную простоту и глубокую проницательность ума. Отличительными чертами его лица были две большие морщины при окончании щек, по обеим сторонам рта. Я, по невольному влечению, искал его взгляда, который, казалось, говорил куше что-то сладостное, утешительное.

На его одушевленной физиономии живо отражались все впечатления, производимые чтением. Ни одно острое слово, ни одна счастливая мысль, ни одна удачная черта характера не ускользнули от его внимания. Неудовольствие изображалось на лице, как облако в чистой воде, когда чтец дошел до некоторых плоскостей, встречающихся в комедиях Мольера, жертвовавшего иногда вкусу своего современного партера. Я не сводил глаз с незнакомца и размерял по его ощущениям мои собственные. Пришла очередь до моей статьи. Она была написана мною вследствие моего спора с французами о немецкой трагедии и заключала в себе обозрение и краткий разбор Шиллеровых драматических творений. Прежде я хладнокровно представлял мои безделки на суд снисходительных любителей словесности, но на этот раз сердце мое забилось сильнее: я чувствовал, что в незнакомце имею знающего и опытного судью. Во время чтения Г. Сен-Мора я с боязнию поглядывал на незнакомца и старался вычитать мой приговор на его лице. Счастье мне благоприятствовало: я с радостью приметил, что незнакомец был доволен.

Кончилось чтение, – слушатели встали с мест своих, и начался разговор. С нетерпением подбежал я к хозяину, чтобы спросить об имени занимательного незнакомца. «Это Карамзин!» – отвечал хозяин и поспешил к нему поблагодарить за посещение.

Карамзин! воскликнул я так громко, что он обернулся и посмотрел на меня. Вся нервическая моя система потряслась при сем магическом имени и все усыпленные воспоминания моей юности вспорхнули в одно время. Есть ли один грамотный человек в России, в хижине и в чертогах, от берегов Камчатки до Вислы, который бы не знал имени Карамзина? Есть ли один образованный иностранец, который бы не соединял имени Карамзина с воспоминанием о просвещении России? Я видал гравированный его портрет и теперь поверял давно знакомые черты писателя, которого каждая печатная строка прочтена мною по нескольку раз. С юности моей, я был свидетелем его успехов, его славы. Я член того поколения, в котором он сделал литературный переворот. Он заставил нас читать русские журналы своим «Московским журналом» и «Вестником Европы»; он своими «Аонидами» и «Аглаей» ввел в обычай альманахи; он «Письмами русского путешественника» научил нас описывать легко и приятно наши странствия; он своими несравненными повестями привязал светских людей и прекрасный пол к русскому чтению; он сотворил легкую, так сказать, общежительную прозу; он первый возжег светильник грамматической точности и правильности в слоге, представив образцы во всех родах; он познакомил все состояния россиян с отечественною историею, очистив ее от архивной пыли. Так вот Карамзин! Вот исполин русской словесности! Различие в мнениях насчет изложения «Истории» нимало не ослабляло во мне чувства уважения к великому мужу и не затемняло его великих заслуг и дарований. Я смотрел на него с таким же благоговением, как древние взирали на изображение олицетворенной Славы и Заслуги.

Г. Сен-Мор знаком был с Карамзиным. Я попросил г-на Сен-Мора представить меня великому писателю, что и было тотчас исполнено.

– Я согласен с вами на счет трагедии, – сказал он мне после первого приветствия. – Классики требуют слишком точного соблюдения трех единств; романтики отвергают все условия искусства. Вы справедливо говорите, что надлежало бы выбрать средину между двумя крайностями. Три единства слишком стесняют круг действия; соединение отдаленных эпох в драме развлекает внимание и ослабляет занимательность целого. Пусть появится другой Расин во Франции – и он сделает переворот в мнениях, ибо людей должно убеждать не теориями изящного, а примерами.

При сих словах Карамзин приятно улыбнулся и примолвил:

– Я говорю не насчет вашей теории: говорить правду все-таки надобно. Следствия приходят после.

Карамзин сделал мне несколько вопросов насчет моего пребывания за границею, но как ни время, ни место не позволяли распространяться в разговорах – то я должен был с горестью отстать от Карамзина и уступить свое место другим. Я просил у него позволения посетить его. Он пожал мне руку и сказал:

– В девять часов вечера я пью чай в кругу моего семейства. Это время моего отдыха. Милости просим: я всегда буду рад вам. Прошу запросто – без предварительных визитов.

Я не преминул воспользоваться этим позволением и чрез несколько дней отправился к Карамзину. Он жил тогда на Фонтанке, близ Аничкова моста, в доме г-жи Муравьевой, в верхнем этаже. Меня впустили в залу без доклада. В первой комнате, за круглым чайным столиком, на котором стоял самовар, помещалось целое семейство Карамзина; сам он сидел в некотором отдалении, в полукруге посетителей. Карамзин встретил меня в половине комнаты, дружески пожал руку, произнес громко мою фамилию, представляя другим собеседникам, и просил садиться. В его приемах, обращении и во всех движениях соединялось глубокое познание светских приличий с каким-то необыкновенным добродушием и простотою патриархальных времен. Каждое его слово, каждое движение шло прямо от сердца, находясь в обществе незнакомых людей, в первый раз в доме, я не чувствовал ни малейшего смущения и принуждения. Общество составлено было из людей разного звания и происхождения, русских первоклассных чиновников, литераторов и иностранцев; но все сии разнородные части спаивались в одно целое умом и душою хозяина. В обращении его не видно было, чтобы он отдавал кому-либо преимущество насчет другого. Добродушная его вежливость разливалась равно на всех. Он говорил со всяким одним тоном и слушал каждого с одинаким вниманием. Люди сближались между собою Карамзиным. Все преимущества нисходили или возвышались на одинакую степень в его присутствии. Он был душою и располагал движениями членов своего общества.

При воспоминании о беседе Карамзина, почитаю неизлишним сказать несколько слов о обществах вообще. Не только у нас, но и во Франции, сем древнем отечестве общежития, жалуются, что искусство беседовать (l\'art de la conversation) упало, и даже тайна оного исчезла. К кому ныне ездят на беседу? Кто составляет общества? Знатные и богатые зовут гостей на обед, на вечер, где пресыщаются, играют в карты, танцуют – но не беседуют. Зовут людей знатных, случайных, их детей и родственников. В сих обществах не требуется ни от хозяина, ни от гостей ума и познаний для поддержания беседы. Напротив того – молчание почитается достоинством. Большие обеды похожи на всенародные жертвоприношения, балы на театральные представления: они сухи – и безжизненны. Во Франции и в Англии еще ум и дарования составляют почетное качество человека и отворяют ему вход во все общества. Но политические прения поглащают приятность бесед, и ум работает, а не забавляется в обществах. У нас, в России, литераторы и ученые приглашаются в общества и занимают места по чинам, по связям, а не по дарованиям. У нас знатные приглашают литератора тогда только, когда надобно посоветоваться с ним в каком-нибудь письменном деле, точно так, как призывают медика во время недуга. Захочет ли литератор и ученый с умом, с дарованием, с чувством собственного достоинства, добиваться чести занимать уголок за пышным столом, играть в вист в позлащенных комнатах и быть безмолвным свидетелем светских забав? Без сомнения, нет. С другой стороны, людям знатным, должностным, богатым некогда заниматься беседами с литераторами о предметах, с которыми первые или расстались, или вообще малознакомы. Знатные и должностные люди, оказывая покровительство литераторам, обходятся с ними, как с подчиненными. Все сии и другие причины, о которых я умалчиваю, воздвигнули род Китайской стены между так называемым большим светом и литераторами. Литераторы ничего от этого не теряют, напротив того, выигрывают драгоценное время; но знатные люди, издерживающие значительные суммы на балы и праздники и жертвою половины жизни добивающиеся степеней для приобретения известности, не постигают своих выгод, пренебрегая умом и дарованиями. Много громких имен забудется навсегда в другом поколении, вместе с Адрес-Календарями на лето от Рождества Христова такое-то; но имена Шувалова, Строганова, Румянцева перейдут к потомству с уважением, единственно оттого, что они любили собирать в своем доме и покровительствовали ученых, литераторов и артистов. Без Горация мы не знали бы о существовании Мецената.

В то время, когда я познакомился с Карамзиным, весьма в немногих домах в Петербурге принимали литераторов и вообще всех гостей по их внутреннему достоинству. Я говорю теперь о Карамзине . Сей великий писатель был любезнейшим человеком в обществе. Он знал в совершенстве искусство беседовать, которое вовсе различно с искусством рассказывать. Хороший рассказчик нравится нам иногда, когда мы расположены слушать; но человек, умеющий поддерживать разговор и сообщать ему занимательность, нравится всегда, ибо он умеет быть и слушателем и рассказчиком.

Карамзин охотно говорил по-русски, и говорил прекрасно. Иностранные языки он употреблял только с иностранцами. В его речах не было изысканных выражений и ссылок на авторов, столь утомительных в разговоре; но речения его сами по себе имели полноту и круглость; он никогда не изъяснялся отрывисто. Соблюдая вообще хладнокровие в разговорах, он воспламенялся только, когда речь заходила о России, об истории и об его старинных друзьях. Тогда физиономия его одушевлялась особенною выразительностию и взоры искрели. Он никогда из вежливости не соглашался с чужим мнением, вопреки собственному убеждению, но не спорил, а умел своему противоречию сообщать такую нежность и снисходительность, что всегда побеждал своего противника, который, если не переменял мнения, то по крайней мере должен был замолчать. Карамзин никогда не хотел торжествовать в разговоре и если примечал, что противник его уклонялся от противоречий, то нежно, ласково и постепенно, не перескакивая быстро к другому предмету, переменял разговор, выводя всегда своих собеседников на самые блестящие места разговорного поприща.

В этот вечер разговор начался о сравнительном состоянии простого народа в России и во Франции. Я сказал: Францию вообще можно сравнить с галантерейною вещью, лучшей филаграмовой работы, с финифтью, а Россию можно уподобить слитку золота. На вид Франция имеет преимущество, на вес – Россия. Карамзин улыбнулся.

– Правда, – сказал он, – что Россия тяжела на политических весах Европы и что массивное ее состояние надолго предохранит ее от ломки и измятия. Но, извините, – промолвил он, – в сравнении своем, вы позабыли сказать, какой формы слиток?

– Каждая форма приятна для глаз, – отвечал я, – если в ней соблюдена гармония.

– Если так, согласен, – сказал Карамзин. Один из собеседников распространился в похвалах веселости и уму французского народа.

Карамзин сказал:

– Вы правы, но в русском народе веселость и ум – также врожденные качества. Немудрено веселиться под светлым небом Франции, под тенью каштанов, среди виноградников, поблизости больших городов; но у нас, среди трескучих морозов, в дымных избах или в тяжком труде краткого лета, крестьянин всегда весел, всегда поет или шутит. У нас без школ поселяне выучиваются самоучкою грамоте, и разряд наших сельских поэтов и романистов едва ли не многочисленнее класса привилегированных литераторов. Много ли можно насчитать тех счастливцев, которых сочинения сохранятся столь долго, как русские песни и сказки? Общее правило: счастье состоит в том, чтобы довольствоваться малым, а нет человека в мире, который имел бы менее нужд, как русский крестьянин и который бы так охотно и так весело трудился.

Разговор обратился на русские песни и сказки, и Карамзин, объясняя красоты некоторых из песен и занимательность сказок, примолвил:

– Я давно уже имел намерение собрать и издать лучшие русские песни, если возможно, расположив хронологическим порядком, и присоединить к ним исторические и эстетические замечания. Другие занятия отвлекли меня от сего предприятия, но я не отказался от него. Я не доволен всеми нашими собраниями, в которых нет ни выбора, ни порядка!

Само по себе разумеется, что все мы искренно пожелали, чтобы Карамзин исполнил свое предприятие.

Если б какой-нибудь отличный литератор исполнил сию мысль великого писателя, он бы оказал большую услугу отечественной словесности. Можно было бы сделать также собрание русских простонародных сказов, уже напечатанных и остающихся в изустном предании, очистив оныя от некоторых грубых местностей, но соблюдая в точности слог и рассказ. Это были бы памятники народные. Но, повторяю, для сего предприятия надобно не литературных спекуляторов, а отличных литераторов, совершенно знающих Россию.

Первое мое посещение продолжалось два часа. Я не мог решиться оставить беседу. Мне так было хорошо и весело. Ум и сердце беспрестанно имели новые, легкие, приятные занятия. Я хотел, по модному обычаю, выйти из комнаты, не простясь с хозяином, но Карамзин не допустил меня до этого. Он встал с своего места, подошел ко мне, пожал руку (по-английски) и пригласил посещать его. Я видел почти всех знаменитых ученых и литераторов на твердой земле Европы, во время моего странствия, но признаюсь, что весьма немногие из них произвели во мне такое впечатление при первой встрече, как Карамзин, и это оттого, что весьма немногие люди имеют такое добродушие в обращении, такую простоту в приемах, какие имел Карамзин, что он при обширных сведениях знал искусство беседовать, и наконец, что в каждом его слове видна была душа добрая, благородная. Вот магнит сердец!

Несколько дней спустя после первого моего посещения, я встретил Карамзина в одной из отдаленных улиц, пешком, поутру, в 8 часов. Погода была самая несносная: мокрый снег падал комками и ударял в лицо. Оттепель испортила зимний путь. Один только процесс или другая какая беда могли выгнать человека из дому в эту пору. Я думал, что Карамзин меня не узнает, ибо он два раза только видел меня, и то вечером. Но он узнал меня. Я изъявил ему мое удивление, что встречаю его в такое время.

– Я имею обыкновение, – сказал Карамзин, – прогуливаться пешком поутру до 9-ти часов. В эту пору я возвращаюсь домой, к завтраку. Если я здоров, то дурная погода не мешает мне; напротив того, после такой прогулки лучше чувствуешь приятность теплого кабинета.

– Но должно сознаться, – возразил я, – что вы выбираете не лучшие улицы в городе для своей прогулки.

– Необыкновенный случай завел меня сюда, – отвечал Карамзин, – чтобы не показаться вам слишком скрытным, я должен сказать, что отыскиваю одного бедного человека, который часто останавливает меня на улице, называет себя чиновником и просит подаянья именем голодных детей. Я взял его адрес и хочу посмотреть, что могу для него сделать.

Я взялся сопутствовать Карамзину. Мы отыскали квартиру бедного человека, но не застали его дома. Семейство его в самом деле было в жалком положении. Карамзин дал денег старухе и расспросил ее о некоторых обстоятельствах жизни отца семейства. Выходя из ворот, мы встретили его, но в таком виде, который тотчас объяснил нам загадку его бедности. Карамзин не хотел обременять его упреками: он покачал только головою и прошел мимо.

– Досадно, – сказал Карамзин, улыбаясь, – что мои деньги не попадали туда, куда я назначал их. Но я сам виноват; мне надлежало бы прежде осведомиться об его положении. Теперь буду умнее и не дам денег ему в руки, а в дом.

Благородный человек! Вот как он услаждал свои прогулки перед утреннею работою. Мудрено ли после этого, что каждая его строка дышит любовью к человечеству, ко всему доброму, полезному. Бюффон справедливо сказал, и Карамзин повторил: что человек изображается в слоге своем. Правильность, нежность, простота, занимательность слога Карамзина были отпечатками его характера. Различие в мнениях никогда не могло ослабить уважения к нему в человеке благомыслящем. Отдаленное потомство скажет: Карамзин был великий писатель и – благородный, добрый человек. Одно стоит другого. Но какое счастье, если это соединено в одном лице!

Сербинович К. С. : Николай Михайлович Карамзин

7 июля [1825]. Николай Михайлович показывал мне новую книгу, дающую отчет о военных поселениях. Сочинитель ее — Сперанский . Николай Михайлович при этом случае изъявляет сожаление, что этот государственный человек> так блистательно начавший и продолжавший свое поприще, взял, наконец, на себя обязанность аракчеевского секретаря. <.. ->

22 июля, день св. Марии Магдалины и тезоименитство Императрицы Марии Федоровны. Среди бесчисленного множества стремившихся на петергофский праздник поехал и я туда на пароходе и прежде всего поспешил отыскать дом, по воле Государя отведенный Николаю Михайловичу неподалеку от заставы, через которую тянулись толпы пешеходов и непрерывная цепь экипажей. За обедом <...> Николай Михайлович рассказывал о своей трехдневной поездке в военные поселения  по настоятельному приглашению Государя, который желал этого вследствие откровенных пред ним замечаний Николая Михайловича о тяжкой участи поселян, подвергнутых действию жестокой для них системы поселений. Много интересного было в этом рассказе о том, что он видел. Аракчеев возил его везде и все ему показывал сам, был с ним очень любезен и говорил, по-видимому, очень откровенно.

— К удивлению моему, — прибавил Николай Михаилович, — я не мог не заметить, что граф сам был в числе недовольных. <...>


Афоризмы и цитаты Н. М. Карамзина


• Как плод дерева, так и жизнь бывает всего сладостнее перед началом увядания.

• Для привязанности нет срока: всегда можно любить, пока сердце живо.

• Слова не изобретаются академиями; они рождаются вместе с мыслями. (Из речи при избрании Карамзина почетным членом Академии наук)

• История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего.

• Правители, Законодатели действуют по указаниям Истории и смотрят на ее листы, как мореплаватели на чертежи морей. Мудрость человеческая имеет нужду в опытах, а жизнь кратковременна. Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурное стремление, чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастие. Но и простой гражданин должен читать Историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и Государство не разрушалось; она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше благо и согласие общества.

• Любопытство сродно человеку, и просвещенному и дикому. На славных играх Олимпийских умолкал шум, и толпы безмолвствовали вокруг Геродота, читающего предания веков.

• Не надобно быть Русским: надобно только мыслить, чтобы с любопытством читать предания народа, который смелостию и мужеством снискал господство над девятою частию мира, открыл страны, никому дотоле неизвестные, внеся их в общую систему Географии, Истории

• Как Естественная, так и Гражданская История не терпит вымыслов, изображая, что есть или было, а не что быть могло. Но История, говорят, наполнена ложью: скажем лучше, что в ней, как в деле человеческом, бывает примес лжи, однако ж характер истины всегда более или менее сохраняется; и сего довольно для нас, чтобы составить себе общее понятие о людях и деяниях. Тем взыскательнее и строже Критика; тем непозволительнее Историку, для выгод его дарования, обманывать добросовестных Читателей, мыслить и говорить за Героев, которые уже давно безмолвствуют в могилах. Что ж остается ему, прикованному, так сказать, к сухим хартиям древности? порядок, ясность, сила, живопись. Он творит из данного вещества: не произведет золота из меди, но должен очистить и медь; должен знать всего цену и свойство; открывать великое, где оно таится, и малому не давать прав великого. Нет предмета столь бедного, чтобы Искусство уже не могло в нем ознаменовать себя приятным для ума образом.

• Каждый век, каждый народ дает особенные краски искусному Бытописателю.

• Искусное повествование есть долг бытописателя, а хорошая отдельная мысль - дар: читатель требует первого и благодарит за второе, когда уже требование его исполнено.

• Где нет любви, нет и души.

• Историк не Летописец: последний смотрит единственно на время, а первый на свойство и связь деяний: может ошибиться в распределении мест, но должен всему указать свое место.

• Муж ученый и славный, Шлецер, сказал, что наша История имеет пять главных периодов; что Россия от 862 года до Святополка должна быть названа рождающеюся (Nascens), от Ярослава до Моголов разделенною (Divisa), от Батыя до Иоанна угнетенною (Oppressa), от Иоанна до Петра Великого победоносною (Victrix), от Петра до Екатерины II процветающею. Сия мысль кажется мне более остроумною, нежели основательною. 1) Век Св. Владимира был уже веком могущества и славы, а не рождения. 2) Государство делилось и прежде 1015 года. 3) Если по внутреннему состоянию и внешним действиям России надобно означать периоды, то можно ли смешать в один время Великого Князя Димитрия Александровича и Донского, безмолвное рабство с победою и славою? 4) Век Самозванцев ознаменован более злосчастием, нежели победою. Гораздо лучше, истиннее, скромнее история наша делится на древнейшую от Рюрика до Иоанна III, на среднюю от Иоанна до Петра, и новую от Петра до Александра.

• Давно называют свет бурным океаном, но счастлив, кто плывет с компасом.

• Мы все, как муха на возу: важничаем и в своей невинности считаем себя виновниками великих происшествий.

• На минуту позабудемся В чародействе красных вымыслов.

• Народ есть острое железо, которым играть опасно, а революция — отверстый гроб для добродетели и самого злодейства.

• Мало разницы между мелочным и так называемыми важными занятиями; одно внутреннее побуждение и чувство важно. Делайте, что и как можете: только любите добро, а что есть добро — спрашивайте у совести.

• Мудрец, который знал людей,
Сказал, что мир стоит обманом:
Мы все, мой друг, лжецы,
Простые люди, мудрецы;
Непроницаемым туманом
Покрыта истина для нас.

• Мужество есть великое свойство души; народ, им отмеченный, должен гордиться собою.

• Мы вечно то, чем нам быть в свете суждено. Гони природу в дверь: она влетит в окно.

• Не мешаю другим мыслить иначе.

• Ничто не ново под луною:
Что есть, то было, будет ввек.
И прежде кровь лилась рекою,
И прежде плакал человек...

• Оправдание некоторых жестокостей, всегдашнее мягкосердечие несовместимы с великостью духа. Великие люди видят только общее.

• Превосходные умы суть истинные герои истории.

• Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует важное, общее соединение теории с практикой, умозрения с деятельностью; что люди, уверясь нравственным образом в изящности законов чистого разума, начнут исполнять их в точности и под сению мира, в крове тишины и спокойствия насладятся истинными благами жизни.

• Любовь сильнее всего, святее всего, несказаннее всего.

• Пусть громы небо потрясают,
Злодеи слабых угнетают,
Безумцы хвалят разум свой!
Мой друг, не мы тому виной.

• Для нас, русских с душою, одна Россия самобытна, одна Россия истинно существует; все иное есть только отношение к ней, мысль, Провидение. Мыслить, мечтать можем в Германии, Франции, Италии, а дело делать единственно в России.

• В одном просвещении найдем мы спасительное противоядие для всех бедствий человечества!

• Творец всегда изображается в творениях, часто против воли своей.

• Ты хочешь быть автором: читай историю несчастий рода человеческого — и если сердце твое не обольется кровью, то оставь перо, или оно изобразит нам хладную мрачность души твоей.

• Французская революция — одно из тех событий, которые определяют судьбы людей на много последующих веков. Новая эпоха начинается: я ее вижу.

• Солнце течет и ныне по тем же законам, по которым текло до явления Христа-Спасителя: так и гражданские общества не переменили своих уставов; все осталось, как было на Земле и как иначе быть не может.

• Счастлив, кто независим, но как трудно быть счастливым, то есть независимым.

• Так водится в здешнем свете: одному хорошо, другому плохо, и люди богатеют за счет бедных. Шагнуть ли в свет политический? Раздолье крикунам и глупым умникам; не худо и плутишкам.

• Талант великих душ есть узнавать великое в других людях.

• Тацит велик, но Рим, описанный Тацитом,
Достоин ли пера его?
В сем Риме, некогда геройством знаменитом,
Кроме убийц и жертв, не вижу ничего.
Жалеть о нем не должно:
Он стоил лютых бед несчастья своего,
Терпя, чего терпеть без подлости не можно!

• Что сделали якобинцы по отношению к Республике, то Павел сделал по отношению к Самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного.

• Республика без добродетели и геройской любви к отечеству есть неодушевленный труд.

• Слова принадлежат веку, а мысли векам.

• Смеяться, право, не грешно, Над всем, что кажется смешно.

• Я презираю скороспелых либералистов: я люблю лишь ту свободу, которой не отнимет у меня никакой тиран.

• Я чувствую великие дела Петровы и думаю:
«Счастливы предки наши, которые были их свидетелями!»
Однако ж — не завидую их счастью!

• Время это лишь последовательность наших мыслей. Душа наша способна к самопогружению, она сама может составлять свое общество.

• Екатерина уважала в подданном сан человека, нравственного существа, созданного для счастья в жизни. Она знала, что личная безопасность есть первое для человека благо и что без нее жизнь наша, среди всех иных способов счастья и наслаждения, есть вечное, мучительное беспокойство.

• Жизнь есть обман — счастлив тот, кто обманывается приятнейшим образом.

• Для существа нравственного нет блага без свободы, но эту свободу дает не Государь, не Парламент, а каждый самому себе, с помощью Божиею.

• Бог великий музыкант, вселенная — превосходный клавесин, мы лишь смиренные клавиши. Ангелы коротают вечность, наслаждаясь этим божественным концертом, который называется случай, неизбежность, слепая судьба.

• Жизнь наша и жизнь Империи должны содействовать раскрытию великих способностей души человеческой; здесь все для души, все для ума и чувства, все должно служить бессмертию в их успехах!

• Кто сам себя не уважает, того, без сомнения, и другие уважать не будут. Не говорю, что любовь к Отечеству должна ослеплять нас и уверять, что мы всех и во всём лучше. Но русский должен знать цену свою.

• Я не верю той любви к отечеству, которая презирает его летописи или не занимается ими: надобно знать, что любишь; а чтобы знать настоящее, должно иметь сведения о прошедшем.

• Во цвете пылких, юных лет
Я нежной страстью услаждался;
Но ах! увял прелестный цвет,
Которым взор мой восхищался!
Осталась в сердце пустота,
И я сказал: «Любовь — мечта!»

• Любовь к собственному благу производит в нас любовь к отечеству, а личное самолюбие — гордость народную, которая служит опорою патриотизма.

• Кто муз от скуки призывает
И нежных граций, спутниц их;
Стихами, прозой забавляет
Себя, домашних и чужих;
От сердца чистого смеется
(Смеяться, право, не грешно!)
Над всем, что кажется смешно, -
Тот в мире с миром уживется
И дней своих не прекратит
Железом острым или ядом;
Тому сей мир не будет адом;
Тот путь свой розой оцветит
Среди колючих жизни терний,
Отраду в горестях найдет,
С улыбкой встретит час вечерний
И в полночь тихим сном заснет.

• Истинная любовь может наслаждаться без чувственных наслаждений, даже и тогда, когда предмет её за отдаленными морями скрывается.

• Мягкое женское сердце принимает всегда образ нашего, и если бы мы вообще любили добродетель, то милые красавицы из кокетства сделались бы добродетельными.

• Редкий холостой человек не вздохнёт, видя красоту и счастие детей, скромность и благонравие женщин.

• Счастье есть дело судьбы, ума и характера.

• Изменил, Иной Прельстился,
Виноват Перед тобой,
Но не надолго влюбился,
Изменил уже и той.
Я узнал, что не годится
Быть надолго влюблену,
Да опасно и решиться
Завсегда любить одну.
Будешь верен — так обманут,
Насмеются, изменят;
Изменишь — сердиться станут,
Упрекнут тем, укорят.
Так уж лучше не влюбляться,
Понемножку всех любить,
Всех обманывать стараться,
Чтоб обманутым не быть.

• Сердца их злобны — и несчастны;
Они враги врагам своим,
Враги друзьям, себе самим.
Там бедный проливает слёзы,
В суде невинный осужден,
Глупец уважен и почтен;
Злодей находит в жизни розы.

• К чему нам служит власть, когда, её имея,
Не властны мы себя счастливыми творить;
И сердца своего покоить не умея,
Возможем ли другим спокойствие дарить?
В чертогах кедровых, среди садов прекрасных,
В объятиях сирен, ко мне любовью страстных,
Томился и скучал я жизнию своей;
Нет счастья для души, когда оно не в ней.

• Искал я к истине пути,
Хотел узнать всему причину, —
Но нам ли таинств ключ найти,
Измерить мудрости пучину?
Все наши знания — мечта,
Вся наша мудрость — суета!

• Патриотизм не должен ослеплять нас; любовь к Отечеству есть действие ясного рассудка, а не слепая страсть.

• Не мешайте другим мыслить иначе.

• Самая неразрывная дружба есть та, которая начинается в юности, — неразрывная и приятнейшая.

• Государь! Ты переступаешь границы своей власти. Наученная долговременными бедствиями Россия перед святым алтарём вручила самодержавие твоему предку и требовала, да управляют ею верховно, нераздельно. Сей завет есть основание твоей власти; иной не имеешь; можешь всё, но не можешь законно ограничить её.





















Оглавление
Педагогика 4
О верном способе иметь в России довольно учителей 5
О любви к отечеству и народной гордости 10
О публичном преподавании наук в Московском университете 18
Антология педагогической мысли России первой половины XIX в. 22
Школа и педагогическая мысль России первой половины XIX в. (до реформ 60-х гг.) 25
Манифест об учреждении министерств, и в их числе Министерства народного просвещения (отрывки) 56
Из Указа Правительствующему сенату «Об устройстве народных училищ» 58
Предварительные правила народного просвещения 59
(в сокращении) 59
Устав учебных заведений, подведомых университетам (в сокращении) 65
О гимназиях 66
Об уездных училищах 80
О приходских училищах 84
О пансионах 88
Об училищах, под особенными названиями устроенных 89
Предварительные рассуждения о просвещении в России вообще 90
Об усовершении общего народного воспитания 93
Странность 100
О книжной торговле. И о любви ко чтению в России 104
Язык и словесность - главные способы народного просвещения (отрывки) 116
Постановление о Царскосельском лицее (в сокращении) 118
Начертание вновь заводимого частного училища для воспитания благородных детей (в сокращении) 135
Из Устава "Союза благоденствия" 141
Философия 148
История русской философии. Карамзин Н. М., Жуковский В. А. 148
Консервативная концепция Н. М. Карамзина 154
Мировоззрение Н. М. Карамзина в контексте консервативной традиции 174
Статья первая. К историографии творчества Карамзина 174
Статья вторая. Особенности формирования консерватизма в России и Карамзин 193
Статья третья. Концепция русской государственности Карамзина 222
Статья четвертая. О "месте" и "роли" Карамзина в истории русской мысли 243
Гражданские убеждения Карамзина. – Последние годы его жизни 252
Критика Карамзина 266
«Виргилиева Энеида, вывороченная наизнанку» 266
"Генриада" (Вольтер) 269
Гольдониевы записки, заключающие в себе историю его жизни и театра 274
«Находить в самых обыкновенных вещах пиитическую сторону» 275
Нечто о науках, искусствах и просвещении 278
О Богдановиче и его сочинениях 299
О Калидасе и его драме «Саконтала» 337
Сочинение Гроддека, доктора философии 338
О Шекспире и его трагедии «Юлий Цезарь» 342
Об известности литературы нашей в чужих землях 345
Об издании "Московского журнала" 347
Отчего в России мало авторских талантов? 350
Письмо к издателю 354
«Эмилия Галотти» 357
Пантеон российских авторов 365
Боян 366
Нестор 366
Никон 367
Матвеев Артемон Сергеевич 368
Царевна София Алексеевна 368
Симеон Петровский Ситианович Полоцкий 369
Димитрий Туптало 369
Феофан Прокопович 370
Князь Хилков Андрей Яковлевич 371
Князь Кантемир Антиох Дмитриевич 372
Татищев Василий Никитич 373
Климовский Семен 373
Буслаев Петр 374
Тредиаковский Василий Кирилович 374
Сильвестр Кулябка 375
Крашенинников Степан 376
Барков Иван 376
Гедеон 377
Димитрий Сеченов 377
Ломоносов Михайло Васильевич 378
Сумароков Александр Петрович 379
Эмин Федор 380
Майков Василий 381
Поповский Николай 382
Попов Михайло 382
Письма Карамзина 383
Письма Карамзину 500
Воспоминания о Карамзине 509
Встреча с Карамзиным (Из литературных воспоминаний) 509
Сербинович К. С.: Николай Михайлович Карамзин 521
Афоризмы и цитаты Н. М. Карамзина 522