Родословная

                Из деревенского архива.
В 20-е годы мой отец работал председателем сельсовета и я имел доступ в архив сельской общины. С большим интересом проводя ночи напролет я прочитывал эти материалы, уходящие в глубокое прошлое деревни моих предков. Восстанавливая уже полинявшие от времени строки, я из дня в день узнавал все новые и еще более интересные данные.
Деревня Емельяновка, в которой я родился, основана крепостным Емельяном Назаровым, принадлежащим помещице Салтыковой. «Салтычиха» как ее называли ранее. Год основания остался неизвестен, но к 1865 году освобождения крестьян, крестьянская община насчитывала 12 дворов, что подтверждается первым списком общины 1865 года. Крестьяне того времени не имели фамилий, а только имя и отчество. Впоследствии фамилии образованы от отчества, прозвищ или имен. Так мой прадед имел фамилию Петрачков, потому что у его отца было два брата и у всех было имя Петр.
От первого из них образовались Петровы. От второго Петрушины, а от третьего Петрачковы. Община имела надел земли, который обрабатывался отдельными полосами (загонами), ближнего поля, среднего и дальнего, каждым семейством самостоятельно. Крестьяне выплачивали за землю «оброк» волостному старшине. Земля ближних участков удобрялась лучше и давала неплохие урожаи. Средние участки, расположенные за 3-5 км давали урожаи очень небольшие, а дальние, расположенные за 15-20 км.,  почти не засевались. При разделе семьи, отделяющемуся от семьи, выделялся дальний участок и он, фактически обрекался на голод. Отделяющиеся были вынуждены уходить на выделенный участок и строить там жилище. Один из подобных отделившихся и был Емельян Назарович, именем которого и была впоследствии названа деревня. В архивах сохранилось много документов, характеризующих бесправие крестьян, описи частично или всего имущества за неуплату оброка и жуткие расправы с непокорными. Так, например, Сидор Власович, не смог уплатить оброка. Община внесла в казну за Сидора Власовича причитающуюся сумму, выпоров его и обязав его отрабатывать на общину в качестве пастуха.
При отказе общины от уплаты долга неплательщика забирали в солдаты на 25 лет, распродавали его имущество. Особенно строго община осуждала за неповиновение старшим. Имели место частые случаи побегов из деревни в город. Это относится и к моему дедушке, Никите Ефимовичу Петрачкову, который из-за частых побоев уехал из деревни в 1881 году, оставив бабушку в деревне с ребенком на руках.
Работая в Петербурге ломовым извозчиком у купца Турыгина, дедушка носил кличку «извозчик Турыгина» и, впоследствии присвоил ее себе и детям, родившимся после 1881 года новую фамилию Турыгин.

                Из рассказов о старине.
Из всех рассказов, запомнившихся мне и слышанных мною в период 1913 – 18 годов, есть, по-моему, немало таких, которые очень правильно передавались из поколения в поколение. Длинными зимними ночами под треск лучины и визг прялки более всего мне нравились сказы о старине, о страшных временах крепостного права. Помещица Салтычиха после Великой Отечественной войны 1812 года имела в своих вотчинах кустарные промышленные предприятия: прядильные, ткацкие, дегтярные, дубильные, санные и колесные.
На этих предприятиях работали от зари до зари летом и по 14 часов при светильниках зимой. Они ничем не отличались от каторжных предприятий. А жизнь крепостного крестьянина-рабочего от жизни каторжанина.
Далеко от селения в глухом лесу располагались угольно-дегтярные предприятия. В них работало от 10 до 12 человек. Жили в землянках, врытых в землю на 1-2 аршина и покрытых дерном с отверстием вверху для выхода дыма. Эти землянки сохранились и до наших дней. Уголь выжигался прямо в лесу круглый год. В углубление ставились бревна длиной 3 аршина в форме огромного конуса. Снаружи такой конус обсыпался землей и зажигался. Дерево в таком заглушенном конусе истлевало в течение нескольких недель и превращалось в уголь.
Люди, покрытые слоем угля, от нечистоплотности болели кожными болезнями, тело их покрывалось лишаём. Они чуждались населения, дичали и в народе имели кличку «лешие». Возникли поговорки «леший тебя возьми», говорящие о том, что они уводили детей, девушек и даже взрослых, случайно заблудившихся в лесу. Не легче работали в дубильных предприятиях на дублении кож. Огромные чаны, заполненные сырыми кожами животных, извергали страшное зловоние. Ручная обработка кож после их окисления в чанах была столь тяжелой, что случаи самоубийства были еженедельными. Рабочий, не выносящий работы и побоев надсмотрщика считал легче броситься в чан с кислотной жидкостью и «закиснуть» на кожу.
Особенной тяжестью и изнурительностью отличались прядильно-ткацкие предприятия. В трепальном отделении все рабочие через год заболевали чахоткой, и, не получая никакой медицинской помощи, умирали.
При таком положении рабочих, проживающих в крепостной деревне, рождались всякие угодники, знахари, чревовещатели, гадалки, винокуры. Наряду с ними особенное место занимало приходское духовенство, сеющее религиозный дурман среди населения. Деревенский поп — правая рука приказчика. Если подсчитать, то окажется, что крестьянин был обязан уплачивать попу буквально за все: за рождение, крестины, свадьбу, излечение, «счастливый случай», получку, грозу, урожай, неурожай, смерть и много - много других приношений, причем эти приношения могли быть всех видов: от монеты до последней рубашки. Жадность попа не имела границ. Он не отказывался ради господа ни от каких приношений: зерна, хлеба, яиц, кур, овец, утвари, материала и даже дров.
Особенную тяжесть для семей крепостного рабочего-крестьянина приносила водка. Её культивировали по всякому поводу, начиная от рождения до смерти. Каждая попойка вызывала, как правило, побои, убийства, поджоги. Так выглядела старина из рассказов дедушки и бабушки, частично пережив им подобное.
Под звуки прялки, треск лучины
Легенда в душу западала
Разматывалась паутина
Что крепко-крепко сплетала
Свободу предков. И полны
Печалью годы старины.

                Родная деревня
Деревня, в которой жили мои предки, как уже известно, называлась Емельяновкой Федотьевскогй волости Спасского уезда Рязанской губернии. Она расположена в 3 километрах от большого села Федотьева с огромной церковью, высотой 110 метров, с колоколом весом двести пудов, большой одноэтажной школой в 15 килметрах от уездного города Спасска и сорока километрах от Рязани. Она стоит на изгибе речки Сазоновки, впадающей в быстроводную Оку, на крутом берегу, на ровной полупесчаной площадке, возвышающейся по мере удаления от речки. Склон в сторону реки, хотя и небольшой, имел то значение, что улицы деревни были всегда сухими и чистыми и весной, после таяния снегов, и осенью во время дождей, не говоря уже про летнее время. Земля же имела достаточно влаги и любое дерево быстро развивалось, где бы оно не было посажено. Поэтому деревня утопала в зелени всех сортов деревьев, в садах, с обильным урожаем всяких ягод, яблок и овощей.
Противоположный берег был отлогим и переходящим в зеленое пастбище, обычно летом усеянное большим количеством всякой всячины: утки, гуси, выводки поросят, телят и ягнят. Пастбища далее переходили в низменность, покрытую огромными кочками, огромными пнями деревьев, когда-то стоявшего стеной могучего ольхового, осинового леса, ныне поросших густым молодняком.
По центральным улицам деревни проходили, скрещиваясь, два большака, т.е. большие межрайонные дороги. Одна, с юга на север соединяла уездный город Спасск с волостями Веретьинским и Бельским, вторая — губернский г. Рязань с большим, богатым селом Ижевским, идущая с запада на восток. Обе дороги на выходах из деревни с севера и с востока пересекали р. Сазоновку, через которую были перекинуты 2 больших деревянных моста на высоких дубовых сваях-столбах.
В половодье спокойная вообще Сазоновка, превращалась в свирепую быстробегущую мутную реку, достигающую до полутора километров в ширину и стоит только один час не заметить ее подъема и начала ледохода, как огромный мост сносило, как щепку и угоняло неизвестно куда. Поэтому к началу половодья деревня принимала боевую готовность: устанавливалось круглосуточное дежурство населения. Все вооружались: кто багром, кто веревкой, топором, крюками и др. Сигнал «Тревога» обязывал все взрослое население в любое время суток немедленно явиться на свои места для борьбы за спасение мостов, длящейся в течение нескольких дней. Это наложило отпечаток спаянности населения, уважения к героизму и находчивости, взаимовыручки во всех других отношениях между собой.
Дом моих предков находился на краю деревни у северного, наиболее подвергавшегося опасности моста, в связи с этим превращался во время половодья в передовой бастион: здесь отдыхала дежурная смена, ремонтировался боевой инвентарь, оказывалась первая помощь пострадавшим, воспитывая в нашей семье от ребенка до старика великолепные чувства общественной обязанности, ответственности, постоянной готовности.
Деревня, деревня родная
И ветхий домок на краю
Я в прошлом, тебя вспоминая
Порадую душу свою

Ну что в ней хорошего будто
И радости вроде как нет
Кто смеет сказать мне — забудьте
Страданий минувших лет

Тому я отвечу спокойно
Неправда. Деревня моя
Всегда предо мной непреклонно
Стоит как скала, как стена.

                Болотное полукольцо
Быстроводная, широкая река Ока проходит в 15 километрах от нашей деревни с южной стороны. Быстрое ее течение и огромный разлив в весенний паводок почти ежегодно изменяет русло реки. В далекие годы она имела несколько рукавов, между которыми находились островки и даже острова от пятнадцати до шестидесяти километров. С годами отдельные из рукавов мельчали и, наконец, зарастали, превращаясь в непроходимые болота, образовывая удлиненные глубокие озера. С северной стороны от нашей, а также соседних деревень, начиная с востока в полутора-трех километрах от них, огибая широким полукольцом, проходят болота. Ширина их достигает от двух до семи километров. В ряде мест они до сих пор непроходимы или покрыты непролазной чащей ольховника. Кое-где почва настолько окрепла, что выдерживает крестьянские повозки, запряженные лошадьми. В северо-восточной части полукольца находится озеро величиной один на два километра. Берега озера почти непроходимы и только в двух местах к воде искусственно проложены насыпные проходы. Исстари сложившиеся страшные легенды об этом озере, его название «Чертово озеро» до сих пор вселяет жуткие чувства одинокого посетителя и даже животных в любое время суток. Над озером стоит вечный синеватый туман, не позволяющий видеть противоположный берег и, от этого размеры озера представляются беспредельными. Жуткая тишина, зеленоватый цвет воды, громкое и отчетливое эхо, воспроизводящее даже треск сломанного сухого валежника.
Старинное предание гласит, что в годы татарского нашествия в озеро было спущено огромное количество утвари из золота, серебра, драгоценности и деньги, но все поиски его после изгнания татар не только не давали результата, но и поглощали искателей. Это предание, кроме последнего, подтверждается довольно обоснованно тем, что устроенные два подхода имеют ту же давность, а затраты труда и средства на их осуществление не могли быть делом рук любителей рыбной ловли или охотников. Такие мощные сооружения возможны только с помощью огромной массы людей, обычно творящих чудеса в момент национальной опасности.
Болотное полукольцо, заросшее кочками, бурьяном, кустарником отличается сыростью, гнилым окружающим воздухом и изобилует огромными массами всякой твари от туч мошкары до стаи волков и целых выводков медведей.
В секторе наших деревень, кроме «Чертова озера», расположены так называемые «Прудное», «Дурное болото», переходящее далее в «Желудное».
«Прудное» настолько затвердело и после неоднократных пожаров выравнялось, что превратилось в отличные луга с множеством естественных прудов, богатых рыбой. Недра «Прудного» имеют огромные залежи торфа и до настоящего времени еще не разрабатывающиеся. «Дурное болото» все еще непроходимо и является «страшным» местом. По вечерам и ночью оттуда слышны завывания различного зверья, из которых особенно выделяются волчьи стаи. Если летом проезд через болотное полукольцо затруднен, то зимой, после того, как морозы скуют поверхность болота, начинается повсеместная езда. Люди спешат за зиму обменяться различными товарами: хлебом, лесом, изделиями.
Вот озеро передо мною
Меня охватывает жуть
Я весь дрожу и мне порою
Не двинуться и не вздохнуть

Вокруг немая тишина
Небо как в зеркале видно
По сторонам могучий лес
В воде зеленой ходит бес.

                Могучий лес
Сразу же за болотным полукольцом начинается лесная сторона «Мещеры» с редкими по тому времени экономически и культурно отсталыми деревнями: Веретье, Лесное, Бельское и др.
Лес, как бы зарождаясь в болотах, начинается с ольхи, ивы, осины, березы, затем переходит в дубовый, рябиновый, липовый, а затем в могучий сосновый и еловый.
Чем далее, тем могутнее становится лес. Дубы, сосны, ели по толщине достигают полутора метров в диаметре, а по возрасту до четырехсот и более лет. Такие деревья растут так близко друг от друга, что зачастую трудно пройти меж стволов, а вершины, сплетаясь, образуют сплошной потолок, через который не проникает ни единого солнечного луча.
Из столетия в столетие ель, сосна, дуб все ближе подступают к болоту, осушая его и, тем самым вытесняя его питомцев: ольху, иву, осину.
С другой стороны, влага болот, окружающих леса, является неистощимым источником жизни леса. Болота, все более осушаясь, заметно уменьшаются в размерах и кто знает, что будет с лесом, когда он высушит все болота и, таким образом лишит себя источника своего существования. Практика показывает, что там, где болото осушено, лес отступает перед человеком, образующим поля, селения, города, новые моря и новые леса, не менее глубокие, не менее могучие. Пока живет солнце — живет человек, а жив человек — продолжает жить природа. Жизнь бесконечна как солнце. Попробуйте войти в такой могучий лес, поживите в нем и вы увидите очень много того, что вам не было известно до соприкосновения с ним. Лес живет своеобразной жизнью, вскармливая бесчисленное множество живых существ, не обладающих мышлением. Лес действительно могуч, но есть существо на земле, значительно могущественнее леса, способное вскармливать, создавать лес. Это существо не что иное, как человек.
Могучий лес. Сплошной массив листвы
Где солнца луч не проникает вечно
Посмотришь вверх — и шапка с головы
Свалится. Здесь живут беспечно
Несчетное число живых существ

От маленькой букашки до медведя
Здесь круглый год местами лежит снег
Под ним образовался мощный ледник
Беда, кому блудить пришлось в таком лесу
Того заводит леший как по колесу.

                Земля «кормилица».
Мои предки, как все населяющие деревню крестьяне, трудились на земле, обрабатывая ее теми же орудиями труда, деревянной с железным наконечником сохой, и деревянной с 64 зубьями бороной, изготовленными своими же руками. Несмотря на то, что работали они от зари до зари, все от малого  до большого на своем «тягле», т.е. три десятины (около 3,3 га) расположенных в трех местах, т.е. на ближнем поле в полутора километрах, среднем — в семи км и, обычно заброшенном, дальнем в 12 км от деревни, после уплаты оброка обеспечивали себя только до Нового года. Остальное дорабатывалось на отхожих местах у имущих классов и в городах. Добывание средств путем ухода в отхожие места, города было связано с тем, что уходящий обычно приобщался к водке, пропивался, ограблялся и не мог оказать помощь семье, а, наоборот, являлся еще более тяжелым бременем. Как наиболее лучший выход крестьяне видели в дополнительном засеве пустующих целинных земель. С этой целью использовались все возможности: разработка более высоких островков средь болот в сухие годы, раскорчевка, осушение болот.
Этот адский труд был сопряжен с большими трудностями и жертвами, но это не могло остановить крестьян и год за годом наступление на болота, лес продолжался. Все вышесказанное и породило у крестьян непоколебимую веру в то, что земля является кормилицей труженика деревни. Крестьянин, обожествляя землю, видел в ней источник существования всех людей. Отсюда так велика вера крестьянина в Бога, в сверхъестественные силы природы, потому что дождь оживлял кормилицу землю, солнце и тепло поддерживало жизнь растения. Дождевой воде приписывалось свойство «святой воды» — оживления, роста, исцеления. Все это правящими кругами подкреплялось в виде поповских проповедей, сказок, крестин, поговорок.
В те времена не могли, конечно, и думать о том, что подлинным кормильцем является не земля, а человек, постигший теорию научного земледелия. Земля «кормилица» теперь есть только географическое пространство, необходимое, как и машины для земледелия в качестве составной части орудий производства.
Привет кормилице земле
Всегда народы отдавали
Когда сохою на коне
Иль тракторе её взрыхляли

Но только разный был ответ
Кормилицы её народу
И часто говорила «нет»
И приносила все невзгоды

Теперь она другою стала
И сто пудов даёт с гектара.

                Дедушка
Дело в том, что у нас у каждого имеется два дедушки и две бабушки. Одни по линии рода отца, другие — по линии рода матери. Обычно вспоминаем мы тех, с кем более имеем дело, особенно же в детские и отроческие периоды.
Лично я одного из дедушек и бабушку совершенно не знал. Это относится к линии рода отца. Наоборот, все детство, отрочество я провел у дедушки с бабушкой по линии рода матери и, естественно, поэтому их образ наиболее дорог мне.
Мой дедушка, Петр Федотьевич, родился в 1849 году в день Петра и Павла в семье, проживающей в той же деревне и, конечно, был крепостной  крестьянин. Природа одарила его во всех отношениях. Он был выше среднего роста, широк в плечах, трудолюбив и крайне вынослив. Особенность его та, что он был очень устойчив на своих крепких ногах, обладал огромной естественной силой и был прозван за это «кореньком» от слова «корень». Он был действительно коренаст, как столетний дуб, которого не сгибает никакая непогода. Носил длинные, стриженные под кружок, русые волосы, жесткую, но не длинную бороду, такие же усы. Все тело было изрядно покрыто растительностью вплоть до кистей рук и даже на носу.
Дедушка никогда не брился и отраставшие повсюду волосы подрезал ножницами сам. Сила в нем была не измерена, т.к. все, за что он брался, но делал один с легкостью невероятной. Поднять за один конец бревно, мешок, вытащить  повязшую телегу или лошадь, остановить ли повозку и т.д. для него также было обычно, как и закурить большую трубку, полную крепчайшего листового табака-самосада, затянуться которым не под силу было ни одному из людей целой округи. Спокойствие его было беспримерным. При любых неожиданностях он спокойно находил в себе и выходил победителем. Не имея возможности учиться в детстве, он, уже взрослым, изучил азбуку не по букварю, а со слов. Предел его грамотности был тот, который давал возможность разбираться в письменных требованиях, документах, письмах. Писать он мог только свою фамилию и только таким образом, что никто другой не смог бы при всем желании подделать такую подпись. Его родителями был усыновлен мальчик-сирота, когда дедушке было отроду один год. Оба они носили одно и тоже имя Петр и отчества Федотовичи. Мой дедушка был Петром Федотовичем настоящим, а приемный – не настоящим, поэтому за ними закрепились разные фамилии: у одного – Настоящев, у другого Филькин (от слова «Филькина грамота»). Последний был сдан в солдаты на 25 лет и пропал без вести.
Петр Федотович Настоящев сразу же после  женитьбы лишился отца, а через год и матери. Первое время он растерялся, семья ежегодно прибывала, одолевала бедность. Он пробовал все ремесла в отходе, в городе. Был до крайности трезвым человеком и несмотря ни на что нигде не находил такого места, где бы смог честно зарабатывать семье на хлеб. В конце концов он решает осесть дома и приложить все усилия и руки к земле. Так он стал хлеборобом. Без устали работая за десятерых, он сводил концы с концами, честно расплачивался с земством, выращивая многочисленную семью из тринадцати детей. Все же выжили только два сына: старший Михаил, младший Александр и три дочери: старшая Анна – моя мать, средняя Мария и младшая Елена. Остальные все умерли от разных причин и болезней. Причины сами по себе также знаменательны: раздавление без присмотра, солнечный удар в поле, чахотка, оспа, утопление в весенний паводок (унесло на льдине), отравление. Перечень причин говорит сам за себя. Особенная черта дедушки – это его любовь к животным. Он, не разговорчивый, замкнутый по натуре, по движению, взгляду, понимал любое животное и безошибочно исполнял их требования. Они платили ему тем же. Даже кот Васька понимал дедушку по разговору, движению губ. Однажды дедушка пожаловался в присутствии Васьки на то, что в амбаре мышь прогрызла ящик с мукой. И что же с этого дня Васька всех пойманных мышей приносил и клал на глазах у дедушки и съедал только с его разрешения.
Никто не знал о том, верил ли дедушка в Бога. Даже набожная бабушка не могла сделать упрека дедушке за то, что он редко посещал церковь, не выносил богослужения в доме и уходил в сад, когда священник совершал предпраздничный обход деревни, требуя после богослужения различные подношения и, в зависимости от потребности, называл их: или деньги 20 коп., или десяток яиц, или курицу, или окорок свиного сала, или поросенка или еще много различных вещей. Говорят, что он предварительно изучал все хозяйства и заранее намечал подношения. Когда же священник заметил бабушке частое отсутствие его во время богослужения, с тех пор дедушка не уходил ни одного разу и, принимая это как должное, усердно клал поклоны.
Всех оставшихся детей дедушка по мере сил обучил грамоте, но не неволил. Пятилетнюю школу окончили только двое: Александр и Мария. Остальные же, в том числе и моя мать учились всего по два – три года. К 1907 году большинство из них по разным причинам не жили дома и, естественно, любовь дедушки лично ко мне была вполне понятной. Но глубина её, видимо, была неизмеримо больше, чем я способен был понять в моем возрасте. Только значительно позже я понял всю глубину его любви ко мне и моей к нему привязанности. Его образ при всех трудностях напоминал и до сих пор напоминает мне образец выносливости, трудолюбия, терпения, добропорядочности. Пусть этот образ при всех имевших место недостатках, кажущихся в наши дни преувеличенными, послужит образцом поведения и подражания.
Не менее глубоко дедушка любил выращенный им сад, хотя и не очень большой. Сад имел около сотни разнообразных фруктовых деревьев. Самыми же любимыми из яблок дедушка считал зимнюю антоновку. Сад для дедушки был чем-то вроде храма, а шалаш в саду – святилище, где дедушка обдумывал свои планы, уединившись плакал о неизвестном никому горе и украдкой горячо молился. Хотя и редко, но я захватывал дедушку иногда в слезах, иногда молящегося на распятие, стоявшее в углу шалаша, но не понимал всерьез ни его слез, ни молитвы, ни причин, их вызывающих. Умер дедушка в 1930 году, от роду он был на 82 году жизни. Смерть постигла его без всякой болезни, совершенно здоровым, еще двигающимся, не отдыхающим.
Сев по обыкновению на колени рубить дрова, он с силой ударил топором по толстому сухому дереву и от сильной отдачи сердце его перестало биться. Его нашли в саду закоченевшим, сидящим на четырех опорах: двух коленях и руках, одной удерживающей дерево, другой – обхватившей рукоятку топора.

Прощай, дедуся, навсегда
Тебе теперь никто не нужен
Я скоро к вам сойду туда
Готовь скорей мне сытый ужин
Пройдут года, мы будем в сборе
В подземном царственном соборе.

                Бабушка.
Бабушка моя, Мария Антоновна, до замужества не имела фамилии, и только значительно позднее ее родительский девичий дом стал носить фамилию Родюковых.
Родом из соседней незадачливой бедной деревеньки, ничего не знавшей, кроме горя и бедности за свою историю, прозванной поэтому Горяпиным, по всем тогдашним законам сговора родителей, бабушка рано в 15 лет вышла замуж, не зная своего будущего супруга.
Она была действительно по тому времени красивой наружности. Трудно описать ее внешность. Среднего роста, строго пропорциональной формы, она имела темно-русые, почти что черные, длинные волосы, такого же цвета узкие длинные брови, удивительно правильной формы красиво очерченный подбородок и нос, маленький красивый рот. Малейшая улыбка сопровождалась появлением ямочек на обеих щеках, высокий лоб. Она была совершенно неграмотной до конца своей жизни, но несмотря на это вполне сознавала свою красоту и гордилась ею. При всей своей забитости и набожности она не могла быть и не была слепо-покорным существом. Единственным недостатком ее на протяжении всей ее жизни было свойственное всем набожным людям, почти полное отсутствие инициативы и решительности, порождающие в свою очередь у женщин замкнутость в себе, болезненные переживания наедине с собою, тихие слезы. Можно себе представить первое впечатление девушки, когда помимо ее воли, ей представили жениха, будущего супруга, коренастого, не совсем красивого, не обладающего уменьем петь, плясать, играть на инструменте, ни даже улыбаться, смолоду обрастающего волосами, даже на носу, верзилу с медвежьей силой и походкой.
Покорившись, как и все девушки того времени, против воли судьбы, после бессонных ночей одинокой тоски и печали, после обильно пролитых слез она стала, наконец, женой Марией Антоновной Настоящевой.
Можно утверждать без описания и доказательств, что дедушка с первого дня  женитьбы стал обожать ее. Почувствовав в конце концов его силу, его преданность, его неустанный труд и редкую, но задушевную улыбку, она сочла благословением всевышнего этот выбор и ответила на него со всей отзывчивостью, хотя еще долгое время изредка продолжала тихо плакать по ночам.
Все это, конечно, наложило отпечаток на всю ее последующую, долгую и трудную жизнь. Это будет еще понятнее, если учесть и сопоставить большую по количеству рождаемость детей мужского пола первых лет замужества и женского пола последующих лет наибольшего отрезка жизни, не меньшей по количеству смертности их, из 13 родившихся, восемь умерших, говорящих о противоречивости бабушкина характера, выражавшейся в глубокой отзывчивости на обожание мужа и одновременно неглубокая любовь к детям, похожим на отца. Она, при всей скрытности, не могла завуалировать той разницы в отношениях к детям, на нее не походившим к детям похожим на бабушку. Последние действительно ею выделялись, баловались, окончили все пять классов начальной школы, унаследовали в точности ее характер, но счастья в жизни имели меньше, чем первые.
Всю вторую половину супружеской жизни, благодаря все увеличивающегося обожания дедушки, доходившего почти до фанатизма, хотя и тщательно скрывавшегося им от людей, отношения бабушки стали также не менее глубоки и сердечны.
Если она сама осознала несправедливость своих отношений первых лет жизни, а смерть семерых детей приняла как наказание неба, то это вполне возможно, т.к. в этот период набожность ее достигла наивысших пределов. С 1907 года в период моего проживания с ними она с безграничной любовью и вниманием относилась к моему воспитанию, несмотря на то, что я был похож более на дедушку, чем на нее.
Но стоило только в 1911 году поселиться вместе с нами тете Марии с сыном Филиппом, как последний стал снова ее любимцем. Но бабушка уже не переставала любить меня и я мог тогда серьезно видеть разницы в отношениях и ласке.
Только теперь это стало вполне отчетливо, но как бы не было ясным, ничто уже не мажет  тот светлый образ любимой нами образ нашей бабушки, о котором нельзя вспомнить без чувства благодарности и горячих слез.
Она умерла через пять лет после дедушки в 1934 году.
Чего могу теперь сказать,
Тебе, родимая бабуся
В тот день, когда мне сорок пять
Сравнялось. Очень я боюся
Тревожить вечный твой покой
Твою любовь ко мне, быть может
Брать под сомнение порой
Зачем? Ведь это не поможет
И жизни не продлит упрек
Безвременный и неуклюжий
Хотя бы правду я изрек
Какой в нем прок, кому он нужен?

Лишь только б правнуки твои
Урок из жизни извлекли
И одинаково внучат своих любили
И не взирая, на кого б они не походили.

                Отец.
Мой отец  родился в 1889 году. Рано лишившись отца, он рос в большой семье, сводившей кое-как концы с концами в результате огромных усилий матери и старших братьев Степана, Сергея, которые уже помогали матери. Владимир, Борис – мой отец, сестра Дарья и младший брат Дмитрий двух лет отроду – вот состав семьи, когда умер их отец –мой дед Никита Ефимович. Понятно, что его жена Евпросинья Степановна, имея такую семью, не могла дать даже начального образования детям и все же мой отец, один из всех, окончил сельское пятиклассное училище с отличием. Окончив школу, почти в единственном числе из всей деревни, он естественно в раннем возрасте оказался первым наиболее грамотным человеком и вскоре приобщился ко всякого рода общественным обязанностям: писать протоколы сходок, заявления и жалобы односельчанам и доже жителям соседних деревень. Сблизившись на этом поприще с городской, особенно судейской, студенческой средой, но втянулся в политическое движение и был под надзором полиции и духовенства. А революцию 1905 года в городах Рассии, хотя и с запозданием, но откликнулось и крестьянство. Движение в деревне характеризовалось в многообразных формах, особенно же оно выражалось в захвате земель, сжигании поместий. В нашей деревне оно вылилось в поджоге имения помещика Самарина и волостного старшины Корнеева. Рано в майское утро 1907 года занялось имение Самарина и перекинулось на постройки старшины Корнеева. Это событие всколыхнуло всю деревню и соседние села. Пожар не грозил распространиться на деревню, т.к. ветер относил горящую солому в сторону леса и собравшееся население скорее любовалось им, чем принимало участие в тушении. Всем было понятно, что это поджог, акт мщения, сигнал для выступления, но выступления не совершилось, виновников не обнаружилось. Только, но третий день был арестован мой отец по обвинению в поджоге. Следствие тянулось около двух лет. За это время местные власти добивались у населения всеми способами улик против отца. С помощью общественных попоек, угроз и вымогательств, отдельных крестьян в течение двух лет не находилось ни одного крестьянина-предателя и только через два года за большие суммы денег, нашлись два человека, подтвердившие, наконец, обвинение. Когда стало ясно, что статья обвинения гласит пожизненное выселение обвиняемого, и его семьи в отдаленный край, отец был вынужден, по рекомендации адвокатов «заболеть». В результате признания судебно-медицинской комиссии, отец был помещен в Рязанскую колонию умалишенных, откуда через два года в 1911году был выдан на поруки жены, моей матери, работавшей в то время ткачихой в Эстонском городке Нарве. Вот все, что известно мне из рассказов дедушки и бабушки об отце, которого я не знал с 1907 года, т.е. года моего рожденья до 1920 года, не считая кратковременной встречи во время его отпуска из действующей армии в 1916 году.
По настоящему я узнал отца в годы совместной жизни в деревне после окончания гражданской войны в 1920 году, в годы НЭПа до 1925 года. Этот период он работал бессменно председателем сельского совета. Скромный от рожденья, отлично начитанный, но не особенно образованный, с надломленным годами следствия, фронтовой жизни первой империалистической и гражданской войн, здоровьем, он имел болезненно-нервный, вспыльчивый, но быстро отходчивый характер. Поглощенный заботами о семье, к тому времени уже многочисленной. Он часто мечтал о городе, о фабрике.
В 1927 году он переехал в Ленинград, устроился на работу ткацкого подмастера на фабрике «Работница», где и работал впоследствии мастером цеха, до второй Отечественной войны 1941г. Оставшись с семьей в Ленинграде на период блокады в рядах защитников, его здоровье не могло перенести тех трудностей, которые выпали на долю ленинградцев.
Уже после войны в 1946 году из рассказов очевидцев-односельчан, переживших трагедию Ленинградской блокады, стало известно о подробностях его смерти в феврале 1942 года.
Его фабрика, его цех не прекращали работы на нужды фронта, ушедших на фронт заменили семьи: жены, дети рабочих. Нужен был каждый человек. Каждый метр ткани, собранный патрон, пулеметный диск был крайне необходим. Смерть на посту также прекрасна, как и неожиданна.
Новые поколения никогда не забудут подвигов защитников города Ленина.
Прости меня, родной отец
Почти неведомый и грозный
Нашел безвременный конец
В блокаду, в дни войны тревожной

Я очень рад, что ты герой
Прости меня, отец родной.

                Мать.
Обыкновенный, простой человек в обществе почти ничем не приметен. Это особенно относится к женщине-крестьянке 1900 годов. Но у каждого из этих простых, неприметных людей есть своя, насыщенная многообразными переживаниями жизнь.
Моя мать, крестьянка Анна Петровна, уроженка Настоящева, родилась в 1891 году, была предпоследней дочерью. Она была непохожа ни на свою мать, ни на своего отца. Такие дети назывались в деревне «выродками» и, по обычаям деревни, не могли рассчитывать на родительские ласки. Она могла рассчитывать только на доброту и отзывчивость одного из родичей и моя мать нашла ее в отзывчивой душе отца, моего дедушки, настолько, насколько это возможно в условиях семьи, где главную роль в жизни семьи имела мать.
Моя мать все же осталась совершенно неграмотной, не знала той задушевности, которая так нужна каждому ребенку, росла труженицей от зари до зари, но видя духовную опору в отчиме, имея привлекательную внешность, была всегда резва, опрятна и весела. Она рано вышла замуж за бедного, но грамотного, развитого молодого, «опасного» человека. Все это подтверждает то, что она вышла не только по причине плохого отношения матери, но и по наличию положительного чувства к своему будущему супругу. В 1906 году она стала Турыгиной, а уже в 1907 году ровно через год с ребенком на руках, она ждала своей участи после того, как ее муж, мой отец, был арестован по тяжелому обвинению в поджоге. Жизнь у свекрови стала совершенно невозможной, возвращаться в дом своих родителей, к нелюбящей матери еще больнее и она оставляет ребенка на попечение своего отца, а сама уезжает в эстонский город Нарва. Такой выход в те времена был подобен подвигу со стороны женщины в 17 лет. Но все кончено. Прощай, родная деревня.
Вот мать, ткачиха в г. Нарва, вот она учится в воскресной школе, наконец, она независима, Все ее внимание на выручку мужа. Ребенок в надежных руках отца. Наконец, усилия ее не пропали даром. В 1911 году она дает властям поручительство за мужа и вот они вместе – она ткачиха, он – ткацкий подмастер. Полгода счастья пролетели как миг. Вот она солдатка. Муж взят на действительную военную службу. Ребенок в деревне подрастает, ему уже пять лет, нужна помощь старикам. Фабричный труд по 12 – 14 часов в сутки, общежитие в бараках, подрывают здоровье, но она счастлива. Написано первое письмо, послана первая фотокарточка и деньги для сына. Ему уже 7 лет, но он еще неизвестен. Отпусков нет. В деревню съездить нельзя. Взять к себе невозможно. Жизнь продолжается. Объявлена война. Возвращения мужа нечего и ожидать. Вот она функционер РСДРП, делегатка от солдаток. Надвигается революция 1917 года. Октябрь. Мать уезжает в деревню. Первая встреча с отцом, матерью, сестрами, Сыну 10 лет, он уже в 3 классе. Мать переходит жить в дом мужа. Семья 7 человек, бабушка, две снохи –солдатки и четверо детей. Революция докатилась до деревни. Комбеды выделяют землю, лошадей, сбрую, орудия земледелия беднейшему населению. Наша семья получает все необходимое и жадно бросается на труд. Мать пашет, косит луга, ухаживает за скотом, ткет шьет и т.д. Революция шагает гигантским шагом. Кругом полыхает гражданская война. 1918 год. Кое-где поднимают голову кулачье, жгут хлеба, сенокосье, леса. Мать не спит ночи, охраняет необходимое для семьи. Разве можно считать такой путь женщины не заметным. Да, в общем движении жизни он едва заметен, но в отдельности – это путь героизма, самопожертвования, подвига. 1920 год – приезд отца. Период засухи, голод. Годы стройки 1927 год. Переезд в Ленинград. Снова фабрика. Собственная семья уже шесть человек. Детям открыта дорога к знанию. Мать – источник материальной силы, духовной поддержки, образец упорства в труде. Один за другим дети заканчивают начальные, средние школы, высшие учебные заведения. Труд становится необходимой потребностью женщины-матери, он ощутим. Растут фабрики, заводы, города. С каждым днем улучшается материальное положение трудящихся. Счастье уже пришло в дом.
Но вот 1941 год. Фашизм, вооруженный до зубов империалистами, хочет отнять это  счастье. Он блокирует город Ленина, колыбель пролетарской революции. Сердце матери, прошедшей все испытания, не может дрогнуть, ей неведом страх за своих детей. В феврале 1942 года она – мать вместе с отцом и детьми отдают свои жизни за то, чтоб жил город, жило поколение, жило счастье.
О мать! Мой несказанный свет
Твой образ нас зовет и будит
Другой такой на свете нет

И никогда уже не будет.

Ты гнула спину день и ночь
За наш покой, за наше счастье
Сон от себя гнала ты прочь
В хороший день и день ненастья

Я б не желал ни за что на свете
Чтоб образ твой, твои черты
Все унаследовали дети
Кому приходишься бабусей ты.