Муравейник адаптированный вариант

Ненавязчивые повторения, секрет уютной жизни, неумолимого однообразия семейного счастья. Семья - вериги, узаконенное скотоложество, где муж козел, а жена коза в лучшем случае. Разучился любить. Не умел, не хотел, сам не пойму. Повторение, все сводится к этому главному слову, мы бежим от него, носимся по клетке, считая, что наконец-то свободны. Повторяемся в детях, ошибках, если только это не одно и тоже.

Одиночество подтолкнуло к мысли, что муха не делает ни одного бесполезного взмаха крылом, ибо жизнь ее ' коротка. Сколько философических их трупиков полегло на подоконниках в поисках разгадки иноземной сущности стекла. День их жизни равен году моих экзистенциональных судорог.

В человеке все должно быть прекрасно... Какая чушь. В человеке все должно быть приспособленно к выживанию, а значит коряво и членистоного, с ядовитыми жвалами. Филантропия - маска приспособленца или фиговый листок закоренелого нудиста. Слепая безжалостность творит свободу. Чур меня, я не Макиавелли, меня слишком мало, чтобы творить штампы и научать наивных последователей. Мне достаточно моей бультерьерской норы и пыли Млечного Пути над ней. Я свернулся клубком, соплю нечувствительным носом, а погремушка на конце моего хвоста тускла и неподвижна. Тих, бледен, слеп и ничто не растормашит меня избежать грядущего, ибо оно уже свершилось, я тихо умер где-нибудь под Козельском или в Мехико (какое это имеет значение?), а по свету гуляет моя светотень, плазменый слепок неприкаянной души, тщащейся обряжать себя в неприкаянное тело... Такое вот резюме-реноме. Мне бывает весело и пьяно, грустно и пустынно, но каким-то мозжечковым подсознанием я понимаю всю паутиную зыбкость своих чувств, их сквозчатую прозрачность, но через которую - опять чур меня - ни одна муха не пролетит. Я делаю вид, что думаю, хотя на самом деле оскверняю своим вмешательством это почтенное занятие ученых идиотов; я совершаю поступки, от которых всплескивают фиглярскими руками благородные обыватели и наследственные филистеры; обожаю свою сладостную немощь перед пороком и уверенность в святости убеждений. Я крупинка мира, пыль, объемлющая этот мир. Метеоритная шелуха, пронзающая пустое небо.

Жизнь прекрасна и мучительна, а смерть очаровательно коротка - небытие не имеет времени, там все - миг. Беззаботный, счастливейший миг... И как-то я к себе приспособился, оснащенному укоризненными идеями, набитому матюгами, как пасхальный кулич изюмом, вверился себе и сущ с изрядным процентом переломанных костей и забывшими свое происхождение шрамами. Обо мне мало кто знает, а скоро и сам забуду, кто же я такой...

Чем же двоякодышащий писатель отличается от подспудного варвара, насилующего во дни тяжкого провала сознательности горбатых старушек, с гальваническим трепетом впещряя в их аналы - анатомические и психоделические - свой нетребовательный перл? Не разностью чувств, а лишь умением более подробно и подло описать их. Грубо говоря, дар писательства дается не избранникам, а жертвам: что в иной безгрешной голове остается светлым или темным пятном в жизни, то у художника облекается в такие дезавуирующие эвфемизмы и фокусы, что только диву даешься. Расчленяя свои и чужие душевные порывы и позывы, он невольно становится психоаналитиком, причем плохим, от которого потом тоже нужно долго процедурно лечиться. Говорю о настоящих писателях, которые в трудах и с терновым венцом на челе, о якобы классиках, властелинах душ, породивших и погубивших целые поколения своими псевдопацифическими, псевдоморалистическими, подстрекающими измышлениями. Жертвы порождают жертв.

 Я пишу диссонансные, почти алогичные заметки, не лишая логику титула царицы знаний, но в искусстве она всего лишь фрейлина капризного вдохновения, докучливая суфражистка, знающая свои права, подбирающая и пристраивающая к месту там и сям разбросанные остатки пиршества творца. Она покрыта чириями правил и штампов, от которых бежит всякий, кто мало-мальски ощущает себя художником, а не графомански одаренным бытописателем. Опасайся логических сквозняков... И - не прислушивайся к болтавне прокуренных дилетантов, грубоголосых созерцателей, вкрапливающих в менторское занудство благоухающие брызги самоуничижения...

Я страшный трус, боюсь быть изувеченным исповедальной дланью капского иеромонарха, которого, помочась, послал в их непричесанный рай на краю безусловно бессмертной Сахары, ибо, - в райских терминах, - нет ничего справедливее и невезучее крокодиловых следов и окаменевшего слоновьего говна среди песка, бесконечного, дюнного, обесчервивленного, смертоносного... Я писал... нет, это в других слогаемых, - как умирал мой друг... Я писал об этом, фавнически отделенный от себя, поросшего волосьем и мудростью, писал, чтобы избавиться от...

При всем разнообразии человеческих характеров, боимся и радуемся мы одинаково, только показываем это всяк по-своему. Не верно труса называть трусом - он просто плохой актеришка или новичок, или человек, попавший в непривычную для себя среду. Все мы трусы, и я ловлю себя на ночном страхе от звука пробегающих где-то кошачьих шагов, боюсь плохих предчувствий, ведь они то и дело сбываются. А вот предчувствий чего-то хорошего все меньше и меньше. Возраст и груз неисполненного, утерянные возможности, когда одно слово, сиюминутное настроение навеки относят от намеченной цели. Мы рабы мгновений, сердечного давления и, помнишь, гормонов.

Жизнь, истираемая временем в мельчайшую пыль, рисунком остающаяся на памятном граните. Время, материя и сила притяжения создают и разрушают вселенную. Эй, Эйнштейн, при чем тут твоя квадратная скорость света? Но куда мне тягаться с квантовым нобелиантом и бессмертным сионистом. ''Бог не играет со вселенной в кости''. Что он хотел этим сказать?.. что проку от мировых знаний, которые не способен вместить человеческий ум? Но я пользуюсь их плодами... Жена Эйнштейна была сербкой... Марица?

Любой человек, в сущности, примитивен, если бы не отклонения от среднестатистической нормальности. Отвлечения. Мы такие разные, такие ненормальные. Прелесть какая. Примитивизм, если он в искусстве, ар брют, он тоже своего рода еба-нутость. Черные квадраты, белые глаза, м-дак играет на балалайке... но, главное, мне нечего сказать, ну, разве что жизнь это игра слов, действий, мимики и жестов, калейдоскоп отраженностей - меняются зеркала, ракурсы, цвет неба, но в сущности ничего не меняется. Игра остается видимой и невидимой сутью жизни; показуха, престиж, деньги, тоже семейное счастье - все, бл-дь, игра, игра. Только сумасшедший не вписывается в этот всемирный театр, ведь он и есть настоящий Наполеон, и его не оставят в покое, его примут в свои руки люди, играющие в психиатров... Сумасшедствие - как его не назови - не есть ли это единственно верная эманация свободного человеческого духа без рамок и корысти... Договорился... Кончились сигареты, кофе есть, но куда-то спряталось, в голове каша, по двору легким шагом пробежал подсолнечный дождь, турецкого вида птица пасется около смородиновых кустов: серая с белым и красным, - не пойму что за пеликан такой. Рыже-пегий кот с ошейником высматривает чтобы сп-здить. Лови пеликанов, раздолбай. Жизнь ручейком течет по Средне-русской равнине меж баптистериев и погостов (от крещения до склепа жизнь проносится нелепо)...

   Есть приятное и глупое занятие - мечтание; мечты, даже если они сбываются, всегда с подвохом, и алмаз оказывается грифелем сломанного карандаша. Но как прожить без иллюзий? Невозможно. Жизнь превратится в серый цепкий кошмар. Обостренная, утонченная, грубая и несбыточная надежда.

;   В Сарагосе одна идеальная синьора, обладательница великолепной задницы, кроткого нрава и недалекого ума, променявшая христианство на манихейство, что не плохо, - так вот, эта синьора очень любила выискивать на моем теле - догадываюсь, что не только на моем - прыщики, зародыши прыщиков, какие-то естественные для любого живого организма покраснения кожи, и сладострастно давила эти безобидные явления своими стальными ногтями. В ее действиях было что-то полушутливое, обезьянье, если бы не адская боль, которую испытывали неосторожные самцы, попадавшие в ее давильное ложе. Через пять минут пыток я хотел уже придушить ее, но она сама бросилась сжимать меня в своих объятьях: для нее такая процедура была любовной прелюдией, возбуждающим прологом в сексуальной новелле, причем в новелле этой она беспрестанно пукала, правда, без запаха. Вроде бы отвратительно, но я встретился с ней во второй раз и в третий... Наверное нам, пресытившимся самцам, временами нужны подобные встряски, невинные отклонения от нормы, впрочем норма в сексе сама по себе девиация.

Я непоследователен. Соглашусь. Назовем это стилем, или неумелыми каракулями дилетанта. Какая разница - жизнь вокруг тоже пахабна и непредсказуема, и врут медийные и серые оракулы - никто ничего не знает и не может знать наперед. Домыслы и приговоренные к ниспроверганию гипотезы в науке, в искусстве, везде. Аксиома рано или поздно станет трупом - юным или же успевшим сгнить еще при жизни... Котиков, тот был глуп, нескладен, никакой, а хоронили его как героя. Х-йня...

   ; Вне постели испанка и выглядела и являлась сдержанной, в меру благодушной женщиной, статью и крепкими ногами смахивавшую на отставную фламенкистку, подпорченную крашеными волосами и сигаретой в углу рта. Она изящно взмахивала руками и говорила что-то о готике, платереско и прочей ерунде, а я поддакивал ей непереводимыми междометиями и волок в синюю тень домов и деревьев от палящего солнца. И еще она рассказала, будто у нее есть дочь-подросток, живущая у бывшего мужа в этом же городе, и что в возрасте дочери, мастурбируя, она так кричала, что соседи вызывали полицию. Из синей тени я направлял ее в кондиционированную плохладу гостиничного номера, чтобы послушать отголоски былой девичьей страсти...

Чуть раньше, в той же Испании, в горах, подо мной поехала рассыпчатая галька, и я даже не руками, а одним желанием уцепился за сухие корни умерших ксерофитовых кустов и не навернулся в зубастое ущелье. Лежал бы сейчас невостребованным трупом в кантабрийской супеси. И что? Да ничего. Один поворот шеи в не том направлении может стоить царства, а мы то умеем крутить головой...

"Я перестала гордиться своей национальностью, мы стали второсортным товаром. Слишком горячи, слишком глупы, слишком предсказуемы даже в своей глупости''. ''Ты прекрасна''. ''Возможно. Но это только первое недолгое впечатление. Я, например, влюбчива, не могу быть хорошей женой и матерью, муж меня бросил, дочь, кажется, тоже''. ''И что ты собираешься делать? '' ''Влюбляться''. Совру, если скажу, что она обреченно улыбнулась или в ее глазах появились слезы, - нет, ничего не появилось и тон был самый прозаический. Она знала о себе больше, чем ей казалось. А ведь порой хочется не знать о себе все, вытолкать незаметно кое-что из памяти. Ведь хочется же.