Телеграмма

Часть 1

Аксинья Морозова вышла на крыльцо ранним утром — воздух еще влажный, от земли пар тянется, оглядела свой двор, огород, курятник. Все у нее ладно — ухожено, просмотрено, а в душе — нет покоя. На сердце тяжесть, будто камень кто положил.

Пиратке дала поесть, кота Никишку походя погладила, постояла, вздохнула. Пират взвизгнул радостно, кот лениво потянулся, и эта простая жизнь — тепло шерсти, мягкий муркот кота, шуршание ветра в листве на мгновение успокоили тревогу в груди.

Аксинья невольно вдохнула глубоко, словно пытаясь задержать этот момент спокойствия, пока еще можно.
— Эх, Господи, — выдохнула тяжело. — Да будет ли он, покой. Сперва за Николашу переживала, теперь вот… эх, горе горькое.

В это время скрипнула дверь в хате по соседству, и вышел дед Антип. Высокий когда-то, теперь в плечах осел, но ходил еще ровно, и сила была. Огород, аккурат, что у Аксиньи — ровными рядками стоит, будто хвастается: вот он я какой. Гляньте.
Дед шапку снял, лоб рукавом протер, глянул на Аксинью через забор, глаза прищурил:
— Здорова будь, соседка! Чево стоишь, Аксинья, все в огород смотришь? — добродушно поддел он. — Чево б ишо поделать?

Аксинья губы в улыбку растянула, но улыбка вышла кривой.
— Да какой там огород, Антипушка… Не до него мне нынче.

Он нахмурился, шагнул ближе, к самому забору:
— Ну? Говори, чево у тебя стряслоси опять?

Она медленно опустилась на ступеньку крыльца, платок поправила.
— Письмо от Петьки пришло. Плохо ему, дед… Операцию сделали, лечили-лечили — а все не в радость. Вот в санатории был, приехал. Работу полегче дали.

Помолчали. Антип тяжело выдохнул, достал кисет, неторопливо свернул самокрутку. Подкурил, дым выпустил в небо.
— Ты, баба, не горюй, — молвил он мягко. — Ты молиси. Эх, Петька… Крепкий же парнишка был. Завсегда первым везде бежал.

— Бежал… — вздохнула Аксинья и глаза отвела в сторону. — И робят все нет у них. Пять лет живут, а Господь не дает.

Сказала и замолкла, развела руками. Куры кудахчут, дым из трубы соседской ровный, утро обычное, а у нее внутри все ворочается, ломит, будто не утро вовсе, а ночь черная. И придет ли свет — неизвестно.

Дед Антип постоял, бороду почесал, потом вдруг усмехнулся в усы:
— Он и таперича не сдастси. Помню я твоего Петьку, как он мне однажды весь двор перевернул. Малец ишо был, лет десяти, бегал со шпингалетами своими. Я тада ульи выставил за огородом, мед качал. Так он с ребятней примчалси, сунул палку в щелку — и рой на их как кинетси! Они визжат, по улице метут, а Петька твой, представляшь, вместо того чтоб убегнуть — в бочку с дождевой водой сиганул! Только голова лыса и торчить, глаза круглыя, а губы синишныя, и ореть: «Дед Антип, спасай мене!»

Дед, рассказывая, сам засмеялся, так что плечи его затряслись.
— Я как увидал — чуть не помер со смеху. Из воды яво вытаскиваю, а он руками машеть и усе твердить: «Я больше никада-никада!» А наутро опять у ульев крутилси. От же постреленок.

Аксинья слушала, и будто камень с души малость свалился. Губы дрогнули, в глазах заблестело — теплые воспоминания.

На мгновение ей показалось, что двор ожил, а воспоминания о детских играх переплетались с тревогой настоящего, делая сердце тяжелым и легким одновременно.
— Ох и шельмец был, — проговорила она. — Весь в покойного отца. Тот тоже вечно в передрягу лез. Помнишь Кольку-то моева?

— Вот-вот, — поддакнул Антип, пуская дым в сторону. — А раз кровь така — значица, и недуг одолееть. Упрямый он у тебе. Не сдастси. А ты верь и молиси.

Аксинья улыбнулась, шмыгнула носом, платок поправила. На мгновение она прямо помолодела — в лице мягкость появилась, в глазах свет.

…Потекли дни, один за другим. Лето стояло теплое, не дождливое. В огороде зелень буйствовала, яблоки наливались, а в сердце у Аксиньи все тревожней.

Писала сыну письма — одно, другое, третье. В каждом — простые слова: про корову, про кур, про Антипа, про погоду. И всегда — «Как ты, сынок? Держись, родимый».

А ответа все не было. Ни строчки, ни весточки. Почтальонка по улице идет — чужим людям письма раздает, а ее двор стороной обходит. И у Аксиньи сердце всякий раз обрывается.

Она все чаще стала заходить к Антипу, то он к ней. Та утренняя беседа будто сблизила их. Сидели они порою даже молча рядом, глядели, как закат садится в даль…

— Может, мне, Антипушка, самой поехать в город? — спросила она как-то вечером и вопросительно глянула на старика. — Узнать, как он там.
— Поехать-то можно — да толку-то? — вздохнул дед. — Чево сделашь? Иной раз и Николай Чудотворец не поможеть.
— Да хоть бы с порога увидеть, хоть словечко услышать, — горячо сказала она.

Дед молчал, дым выпускал. Потом сказал тихо:
— Оно, конечно, материнское сердце так и велить. А хошь — так и поехай.
— В пятницу и поеду, — просветлела она.
Антип посмотрел на нее, глаза прищурил:
— Ну с Богом, да я под боком. Пригляд будеть. Ты на мене опирайси. Я тада завтре к Володьке съезжу, а ты у пятницу.

Она только головой кивнула, а в душе вдруг стало теплей: будто не одна она в своей беде, будто рядом плечо, надежное и крепкое.

На следующий день дед уехал спозаранку, Аксинья вышла на крыльцо чуть позже обычного. И тут издали заметила почтальонку — та шла по тропинке вдоль забора. Сердце ухнуло. Она сразу поняла: к ней.

«Господи, — выдохнула про себя, — нешто чево плохое…»

И деда нет — голову преклонить, коль чего недоброе.

Почтальонка подошла, протянула бумажку — телеграмма.
Аксинья, не помня себя, с лютым холодом в животе, расписалась в получении. Руки дрожали, из глаз брызнули слезы.

— Спасибо, — выдохнула она, не поднимая глаз.

Почтальонка спросила:
— Тетка Аксинья, чего там? Петька, чтоль?
Аксинья махнула рукой и пошла к дому, села на ступеньку. Почтальонка потопталась в смущении и — делать нечего — отправилась дальше.
А Аксинья уставилась на бумажку, не в силах развернуть и прочесть.

Весь день она к телеграмме подходила, брала в руки, перекладывала, клала рядом с иконой, откладывала на подоконник, возвращала к иконе.
Во дворе куры ходили, Пират лаял лениво, кот умывался, солнце клонилось к закату, а телеграмма все лежала, и глаза ее сами искали снова и снова.
«Неужто весточка последняя?»