Мамин платок

Нина шла по городу, будто тянула за собой тяжелый мешок, которого никто не видел.

Дочку Анечку в сад отвела, у начальника выпросила отгул — и теперь брела, сама не зная куда. Глаза в землю, ноги еле перебирают. Слезы текли сами, без всякого стыда, хотя в голове было пусто — ни одной мысли.

Лишь воспоминания — вчерашний вечер: как Ленька, проклятый, приполз пьяный, начал буянить, материться, швырять стулья, табуретки. Анюта, ее младшая, ее радость, так перепугалась, что вцепилась в нее — дрожала вся, как птичка под дождем, не нашедшая себе укрытия.

И Нина сама едва держалась, чтоб не трястись от страха. Они выскочили во двор, потом долго бродили по улицам — до самой ночи, пока ребенок не уснул на ее руках.

Вернулась домой, вошла осторожно, будто воришка — Ленька уже храпел, распространяя жуткий перегар по всей квартире.

«И сейчас, наверное, там же валяется, в той же позе. Алкаш пропащий», — с горечью подумала Нина.

А ведь когда-то была любовь. Казалось, ради него стоит городскую жизнь терпеть.

Нина остановилась на углу, и вдруг почувствовала, что сил больше нет. Все обрушилось окончательно. На работе отчет завис, цифры не сходятся, шеф уже косо смотрит, вот-вот выгонит.

Сын Сергей женат, у него своя семья, звонит раз в неделю, и то в спешке. Матери давно нет, умерла, когда Нине всего лишь семнадцать было. С тех пор и живет, будто без крыла. А больше никого и нет. Только Анечка — звездочка ее. Нина вновь возблагодарила Бога, что сделал ей подарок — Анюту она родила в тридцать девять лет, Сережке уж девятнадцать исполнилось.

…Нина огляделась и поняла, что зашла на рынок — просто так, ноги сами привели. Решила тогда хоть яблок купить дочке. И внезапно увидела: висит на прилавке платок, красный, в васильках, в точности такой, какой носила ее мама. Как она его любила! У Нины аж дыхание перехватило, сердце защемило.

— Сколько? — спросила она, и голос дрогнул.
— Триста, — равнодушно ответила торговка.

Нина достала деньги, не торгуясь. Прижала платок к груди и пошла домой.

Остановилась у ларька, вытерла глаза и прижала платок к щеке. Ткань пахла солнцем и пылью рынка, но ей чудилось, что пахнет мамой.

Леньки дома не было: видно, снова бухать убежал. Значит, ее ждет вечером то же самое.

Вдруг Нину сморил сон: она легла прямо в одежде, накрывшись новым платком с головой — и будто провалилась сразу.

Сил больше не осталось. Ночь была длинная, тревожная, почти без сна.

Снился сон, а в нем мать стоит в своем старом красном платке, улыбается мягко и как-то строго одновременно.

— Доченька, — говорит, — живи ради себя. Не мучай ни себя, ни дитя. Дом наш в деревне ждет, там тебе и силы, и покой найдутся.

Нина тянется к ней, а просыпается уже со слезами и тихим чувством, будто получила знак.


В ушах звучал голос: «Живи ради себя на этом свете, дочка. Никто тебе счастья готового не принесет».

А ради кого она живет? Ради мужа, что пьет и бьет словом похлеще кулака? Ради сына, которому некогда даже спросить, как мать живет? Ради работы, где каждый день страх, что не справится с отчетом?

Только маленькая Анюта оставалась ее светом. Но и девочка видит все: пьянство, скандалы, мат. Глаза у ребенка стали серьезные, не по возрасту.

На часах было пять. Вечер подкрался незаметно. Пора было за Анютой в детский сад. Завтра суббота — значит, можно решиться.

Нина вскочила, быстро покидала в сумку самое необходимое: пару платьев — себе и Анюте, белье, лекарства, документы. Все делала наспех, сердце колотилось.

Потом почти бегом устремилась за дочкой, словно боялась, что опоздает не только в сад, но и в саму свою новую жизнь.

Бежала и думала: дом в деревне крепкий, не развалюха — стены родные, материнские. Дрова еще успеет заказать, уголь тоже — председатель ведь поможет, он человек обязательный. А бухгалтеры везде нужны, без них ни одно хозяйство не обходится. Детсад там хороший, заведующая Петровна ее еще с молодости знала — точно возьмет Анюту.

«Зачем я здесь? Что я тут делаю?» — с горечью пронеслось в голове. Все ведь просто: за выходные с Анютой наведут порядок, окна перемоют, печку протопят, вещи на место разложат. А в понедельник приедет в город — утрясет бумажные дела, да и все остальное соберет. Лишь бы этот алкаш не препятствовал.

Пришла в сад, обняла Анюту, прижала к себе так крепко, словно боялась отпустить хоть на миг.
— Прости меня, доченька… — прошептала Нина, и горло сжало.

— Мам, ты чего такая? — удивленно заглянула девочка ей в лицо. — Куда мы? Почему ты с большой сумкой?

Нина опустилась на колени, гладила тонкие плечики под выцветшей кофточкой.
— Мы домой, Анечка, — сказала тихо, и в этом слове «домой» вдруг открылось столько родной силы, тепла и надежды, что даже у самой закружилась голова.

Дочка моргнула, еще ничего не поняла, но прижалась щекой к маминым волосам.
Нина поднялась, взяла ее за руку, и они вышли на улицу.
Августовский воздух ударил свежестью, сквозняком пронес летние запахи.

Она шагала быстрее, почти летела, и впервые за долгие годы сердце билось не от страха, а от радости за новую жизнь в родном мамином доме.