Зимой, на деревне

Деревня только входила в зиму. Снега навалило еще неглубоко, но мороз уже схватил реку тонкой ледяной коркой. Лед блестел, заманчивый, но зыбкий, и старики ворчали:
— Рано еще, пагуба будеть.
— Да позавчерась Минька, лихач эдакий, проскакал, и ничаво вродя.
— Вродя! От то то и оно, што вродя.
— До поры до времени енто так.

В избе у Егоровых было тепло и тихо. Мать у печи стряпала, помешивая кашу в чугунке, отец строгал что-то на лавке — полезное дело в руках. Огонь потрескивал, посуда позвякивала, за окном белели невысокие еще сугробы. Мирно текла деревенская жизнь.

И вдруг крик с улицы — детские голоса, испуганные, надсадные:
— Ванька ваш утоп! Под лед пошел да с конем прям.

Отец выронил нож, вскочил, босой из жарко натопленной хаты, в чем был, выскочил за дверь.

Мать — за ним, даже платок не накинула. Бегут, спотыкаясь, проваливаясь в снег, только пар изо рта клубами, сердце в пятки.

Толпа деревннских ребятишек, машут руками и кричат.

На реке — страшное зрелище. Лед проломлен, темная вода вздыбилась, круги расходятся. Конь с телегой ушел под лед, лишь клочья сена плавают.

А на берегу, дрожащий, весь мокрый, стоит Ванька, растирая занемевшие руки. Слезы на ресницах застыли ледяными бусинами. Лошадь, лучшая в деревне, осталась подо льдом. Ее жалобное ржание стихло несколько минут назад.

Отец, подбежав, схватил его за плечи, притянул к себе — так крепко, будто боялся, что тот вырвется и уйдет под лед вслед за конем. Лицо его было мрачным, губы побелели, но голос прозвучал твердо, с хрипотцой:
— Живой? — спросил.
— Живой, — прошептал Иван.
— Живой… живой, — только и шептал отец, гладил его по голове. — Коня, значит, погубил? Жальче, и телегу тожеть — зиму как таперича потянем? А весну?

Мать подняла лицо, в слезах, и только кивнула. Она знала: сказал он это не ради укора, а от сердца, от боли, что едва не потерял самое дорогое.

Иван закусил губу до крови. Хотел крикнуть, что не нарочно, что сам бы туда провалился, но язык не повернулся. Знал: никакими словами мертвую лошадь не вернуть.

Отец вздохнул и вдруг еще крепче прижал сына к груди.
— Лошадь мы, мабуть, наживем, ишо, Ивашка. А вот тебя, дурня, не купить ужо было бы.

Сын вскинул глаза — и впервые понял, что дороже ему прощения быть не может. Не за коня просил отец, не за хозяйство, а за жизнь его самого.

Мальчишка, едва переводя дыхание, заикаясь, пролепетал:
— Я… я думал, тропа держит… Там же вчера воз гнал дядька Митяй. Я тоже хотел побыстрее…

В его глазах стоял ужас — не столько от ледяной воды, сколько от сознания, что натворил.

Они стояли втроем на берегу: отец прижимал к себе дрожащего мальчишку, мать рыдала, но теперь уже не от горя, а от облегчения.

И Ванька вдруг ясно осознал: ошибки бывают страшные, непоправимые, но настоящая их цена меряется не утонувшим конем и не поломанной телегой, а тем, что едва не оборвалась нить его собственной жизни.

Настоящая ее тяжесть в том, что он сам мог уйти под лед, не кинь ему вовремя Игнат дубину, мог оставить отца и мать без сына.

Он кивнул сам себе, прижался к отцовскому плечу и подумал: «Больше никада так делать не буду».

Тут сосед Федор подбежал, тулуп свой скинул — накрыл мальчишку, затер ладонями, согревая.
Матери да отцу тоже тулупы сельчане принесли, на плечи накинули.

Дед Михей кричит:
— Домой, домой Ивашку тащи. Чево встал как столб? У баньку его надоть. Да и вам тожеть. Быстрее… А потома прими…

— Батя… как же без коня теперь?..
— Ничаво, у брательника брать буду. Не откажеть.
Отец подхватил пацана и бегом до хаты. Мать за ними.

В избу вошли молча. Соседи поодаль переговаривались, кто-то качал головой, кто-то крестился.

— Батя… — снова начал он, но замолчал.

Отец глянул, тяжелый взгляд, и положил ладонь на плечо. Сказать хотел что-то, да и не сказал.

И от этого молчания стало яснее любых слов: цена ошибки уже заплачена. Но не вся. Настоящая расплата впереди — тянуть хозяйство без коня, с нуждой и холодом.

А в сердце у Ваньки жила одна мысль, простая и тяжелая: «Лучше бы я сам под лед ушел, чем видеть материнские слезы и отцовскую немоту».

Он не сказал этого вслух. И потому в избе повисла тишина — та самая, в которой и скрывалась недосказанность.

Мальчишка кивнул. В тот миг он впервые почувствовал, что детство закончилось.

Он сел к печи, и только теперь понял, как близко сегодня стоял к тому, чтобы отдать за свою ошибку не лошадь, а жизнь.