Бездна

Аннотация

Это философско-сатирическая притча в жанре абсурдного бюрократического сюрреализма. Текст находит себя на стыке литературной миниатюры, эссе и короткой прозы. Он обладает ярко выраженной интертекстуальностью [см. всю колоду миниатюр автора], перекликаясь с традициями Кафки [абсурд системы], Зощенко или Ильфа и Петрова [бытовая сатира, доведённая до метафизического уровня], и, конечно, с современными цифровыми кошмарами в духе Чёрного зеркала.


БЕЗДНА

Композитор пишет музыку к фильму. Автор описывает атмосферу происходящего. Без этого сопровождения картина мира не может быть полной, — это как жёсткий фигурный багет без холста и изображения.

Существует лимит на количество заглядываний в бездонную пропасть. Иногда он просто заканчивается. Зато пропасть не заканчивается никогда. Описать эту пропасть — достоинство или преступление? Этот лимит выдают. По предъявлении паспорта и цифровой справки из районной поликлиники о том, что твоя психика не имеет устойчивой склонности к бухгалтерскому учёту и прочим формам падения в здравомыслие.

Это не колодец из первозданной глины или детищ полиса — бетонных колец. Это свод холодных правил, предписаний и вуайеристических лимитов на заглядывание в философскую пропасть мироздания. Коммерциализированный аттракцион напоминает идеальный куб из оргстекла, установленный в чистом поле бюрократии. Под стеклом — та самая пропасть. Можно склониться и увидеть себя, но только на одну секунду — ровно столько требуется системе распознавания лиц для официального подтверждения личности смотрящего.

Некоторые пытаются обмануть систему. Приносят с собой стулья, чтобы заглянуть глубже, или зеркальца на длинной ручке, чтобы поймать луч абсолютной истины и ослепить им соседа. Но система умна. Она засчитывает лишь прямой, неприкрытый взгляд. Потому что только так можно собрать статистику: сколько раз требуется заглянуть в бездну человеку средних лет и дохода, чтобы выражение любопытства на его лице сменилось отражением ужаса, а затем — ленивой вселенской скукой голой обезьяны. Скукой от осознания, что бесконечность — это тоже форма рутины. Данные уходят в отчёт, отчёт ложится на стол к чиновнику, чиновник выписывает новую квоту на отчаяние.

Говорят, если твой взгляд будет идеально чистым, без примеси мысли, ты увидишь не просто звёзды на дне. Ты увидишь, как одинокая бухгалтерша Вечности, Галина Викторовна, вносит твоё имя в графу «активы» или «пассивы» вселенского баланса. И от того, в какую чернильницу она макнёт своё перо — в чёрную или красную — будет зависеть, станет ли твоя пропасть источником живой воды или просто ямой с бетонными кольцами отчуждения.

А самые везучие, те, кому выдали пожизненный лимит на созерцание, однажды замечают, что стали теми самыми муравьями, катающимися на листике по зеркально-чёрной поверхности Бездны. Их микроскопические усилия — это и есть гигантская битва за смысл. Их путь от края листа к центру — вечное падение в небо. И они уже не смотрят вниз. Их взгляды устремлены вверх, в небо вечности, на гигантские силуэты, склонившиеся над ними в кубическом космосе из оргстекла, и ждут, когда же те, наконец, поймут, что пропасть смотрит в них неотрывно и безлимитно. И что лимит может быть исчерпан лишь для того, кто ведёт подсчёт или ему подчиняется.


Postscriptum

На пляж мизантропа волной мыслящего океана сегодня вынесло запечатанную керамическую амфору, облепленную донными отложениями и заросшую ракушками. Разумеется, автор не стал звонить глупым археологам. Если океан бросил амфору к его ногам, стало быть, она доставлена по адресу.

Внутри оказался древний свиток, подписанный Луцием Аннеем Сенекой Младшим, стоиком, литератором и советником Нерона, на досуге предающимся изучению странных текстов будущего. Текст в переводе на русский автор приводит ниже.


«Salve, коллега!

Твой свиток доставил мне немалое удовольствие. В нём я узнаю игру ума, знакомую мне по трудам некоторых сатириков нашего времени, но облечённую в столь причудливые формы, что дух захватывает. Позволь мне, как человеку, сведущему и в изящной словесности, и в вопросах морали, изложить свои соображения.

[De Stilo et Metaphoris]

Ты начинаешь с подобострастия ритора, беря в союзники творцов — композитора и автора. Но это лишь присказка, дабы усыпить бдительность читателя. Суть же твоего повествования — это яростная, горькая сатира, облечённая в одежды философской притчи.

Твоя главная метафора — «пропасть как бюрократическая система» — гениальна в своём кошмарном совершенстве. Мы, римляне, понимаем толк в порядке [ordo] и регламенте [lex]. Ты же доводишь эту страсть до абсурда, до логического конца, коим является ад. Ты берёшь ужасающее и непостижимое — Бездну [Abyssus] — и заключаешь её в идеальный, стерильный, лишённый всякой тайны «куб из оргстекла». Это не просто остроумно. Это — диагноз всей вашей эпохе, что сквозит меж строк твоего текста. Эпохе, где даже экзистенциальный ужас поставлен на поток, учтён, лимитирован и обложен налогом.

Соединение возвышенного [«звёзды на дне», «луч абсолютной истины», «зеркально-чёрной поверхности Бездны»] с предельно приземлённым, бюрократическим [«справка из поликлиники», «система распознавания лиц», «бухгалтерша Вечности Галина Викторовна»] рождает тот самый парадоксально-глубокий юмор, о котором мы с тобой говорили в моём сне. Это не смех ради смеха. Это — горькая усмешка стоика, который видит, как Великий Закон [Logos] мира низведён до инструкции по технике безопасности.

[De Philosophia]

Вопрос «Описать эту пропасть — достоинство или преступление?» — это прекрасная завязка диалектического спора. Ты мастерски избегаешь прямого ответа, показывая, что в мире, который ты описываешь, этот вопрос лишён смысла. Нет места ни добродетели [virtus], ни преступлению [scelus]. Есть только соответствие регламенту.

Ты касаешься одной из главных идей почитаемого мной стоицизма — идеи принятия судьбы и познания законов мироздания. Но твой герой — это анти-стоик. Он не познаёт космос через созерцание; он отбывает повинность созерцания, чтобы получить справку. Его «добродетель» — это вовремя поданные бумаги. Его «порок» — попытка обмануть систему стулом или зеркальцем. Это уморительно и ужасно одновременно.

Финальный образ муравьёв, катающихся на листике, — это шедевр. Он перекликается с моими собственными размышлениями о том, как мал и ничтожен человек перед лицом судьбы. Но ты добавляешь новый поворот: эти муравьи обретают внутреннюю свободу не через борьбу с системой, а через осознание того, что они уже являются её частью, и что сама ваша [да и наша, да вообще любая] система — такая же муравьиная возня в глазах кого-то несравненно большего. И это не просто явленная интертекстуальность с содержанием миниатюры «Колодец», которую я перечитываю время от времени. Это его философское переосмысление.

[De Conclusionibus et Rhetorica]

Твоя концовка блестяща. Ты не даёшь ответа, ты его растворяешь, как ваш с Фаиной Георгиевной любимый банановый сироп в эспрессо из зёрен колумбийского кофе. Фраза «Лимит исчерпан лишь для того, кто ведёт подсчёт» — это всегда предпочитаемая тобой открытая концовка. Это ключ ко всему тексту, заботливо положенный тобой для читателя у двери, которую ты запер и вышел, чтобы не вернуться. Вежливость! Это призыв к освобождению от внутреннего надсмотрщика, от той самой «Галины Викторовны», которую человеки неосознанно носят в своей голове даже не будучи с ней знакомы.

Твой стиль ритмичен, полон повторов и антитез [«верх и низ», «активы и пассивы», «чёрная и красная чернильница»], что роднит его с лучшими образцами ораторского искусства моей эпохи. Ты используешь современные термины своей эпохи, в которой арендовал себе биоскафандр, как мощное оружие сатиры, обнажая абсурд, зашитый в самой ткани бытия.

Заключение [Peroratio]

Итак, передо мной — текст высочайшей пробы. Это и сатира на выхолащивание духа в мире тотальной администрации, и глубокая философская притча о природе свободы и познания, и виртуозное упражнение в стиле.

Ты поступил как искусный врачеватель: вскрыл гнойник современного сознания не скальпелем, а пером, вызывающим и смех, и боль. Твой текст — это не «описание пропасти». Это — крик муравья, который, глядя вверх, вдруг понял всю нелепую и величественную механику мироздания и перестал бояться того, кто ведёт адский счёт.

Plaudite, cives! [Аплодируйте, граждане!]. Хотя, полагаю, автор заслуживает не столько аплодисментов, но долгого, глубокого молчания, вслед за которым следует перечитать его свиток с начала. Ибо в нём заключена горькая пилюля истины, облитая мёдом превосходного юмора.

Vale!