Асператус

    Владимир Вещунов

Асператус

  Рассказ


   Облака эти получили весьма «мягкое» название Undulatus asperatus. С латыни переводится как «волнисто-бугристые» или «возбуждённые волны».
   Чёрные, зловещие, асператус «возбуждаются» настолько, что видятся как бушующее море кипящей в огне смолы. При полной тишине, жуткой, угнетающей, этот «апокалипсис» наводит ужас на очевидцев.
   До второй половины ХХ века подобные облака никто никогда не видел. В нынешнем веке они появляются часто, и чаще всего в Северной Америке.
   В 2009 году Общество любителей облаков в Корнуолле обратилось во Всемирное метеорологическое общество в Женеве внести Undulatus asperatus в Международный облачный атлас. Однако вопрос о классификации этого феномена до сих пор не решён. Учёные не могут понять, откуда асператус берутся и о чём свидетельствуют.
   Герой повести Павел Александрович Шульгин, конечно же, ничего не знал об Обществе любителей облаков, основанном в 2004 году в Великобритании.
Автор


   Приполярье. Раскулаченная Сибирь. Ссылка. До шелухи высосал гнус в таёжном урмане сибирский род Селезнёвых. На лесоповале придавило лесиной крепь его — деда Финадея.
   Щелястый складской сарай, просвистываемый ледовитыми ветрами. В углу, в куче фуфаек, кирзачей зарылась с ружьишком дочка погибшего на делянке деда Финадея — Маня. И лихоманка не треплет, и не в горячке, не бредит — а привиделась ей жуть несусветная. Загремел засов… изнутри!.. Расхабарилась в пурге со страшным скрипом дверь. Вскрутился колесом косматый пуржный хвост. Свился в клубок, потемнел. Комок, спутавшийся из калёных, стальных волосьев. Иссиня-чёрные волосья те щетинились, топорщились и посверкивали молнийками. И стужей тянуло лютой от этого дикобраза. И душу вынало…
   Нестерпимо — моченьки нет!.. Вжалась Маня в казённое барахло, в кусок льда смёрзлась. Лишь глазёнки живы, таращатся на страхублюдище.
   В свистопляске пуржной нечисть закуролесила: скачет, кривляется, хрюкает, визжит, хихикает. Рыла со свиными пятаками, хари лупатые, совиные, рысьи; волосохвосты и всякие твари крысорылые, гадюшные. И бесы козлодраные — верные псы сатанинские. С ощером, с усладой расправили каждый пруток сатанинского гнездовья, выпутали своего господина, явили грешнице Марии…
   Пасха в помощь ей высветилась.
   — Христос воскресе! — дева вымолвила.
   И замороженная, рванулась изо льда своего. Пылинкой ничтожной неслась в ураганном насосе, пока он не выплюнул её.
   Обеспамятела совсем. Свист насосный забил уши, колол нестерпимо барабанные перепонки. Очухалась. При мглистой брезже пришла в себя вдали от лесоповала, на болотном кочкарнике. Здесь «жировал» на брусничнике беглый Санька Шульгин, разрывая под снегом ягодные куртинки…
   Поскитались сирые по городам и весям неустроенной, послевоенной страны… И вот опять дробит время и километры «пятьсот весёлый» — лихой поезд-хлев. Павлик на коленях у тяти прилип к запотевшему окну. И нестерпимо хочется ему выскочить из вагонного уюта и бежать по полям и лугам туда, где взлетают  поля…
   — Так хочется иногда сойти на каком-нибудь глухом полустанке, — тоскливо вздыхает отец вместе с сыном, — и начать жизнь заново.
   Мария испуганно ойкает, словно заговаривая мужа от порчи, причитает:
    — Бродяжий дух всё это, Сань! Омутной…
   Обустроились в бараке при шамотном заводе. Александр плотничал, поддоны для огнеупорных кирпичей сколачивал. Мария полы барачные мыла и топила водяной куб-титан. Повестка пришла, Александра в трудармию забрали. Он и запропал. Бродяжий дух захватил. Омутной…
   Барачный мир с верботой, бывшими зэками и полицаями, с поножовщинами обрыдл Паше. Однако мир этот тяжёлый, надземный, пушинкой показался по сравнению с миром подземным.
   Общажную барачную «зону» раскидали по шлакоблочным домам, построенным пленными немцами. Марию «повысили» до дворника и выделили в коммуналке угол на кухне. Заселились соседи: немолодая уже семейная пара. Сосед оказался важной птицей: возил на «Победе» какого-то пузана.
   Мария, едва выжившая в ссыльной лютости, в непосильной борьбе со стужей и снегом после «тропической» кубовой надсадилась и начала заходиться в надрывном кашле.
  Шоферюга с жёнушкой озверели, от их ора и пакостей не стало житья. Безответная Мария собрала пожитки и с сыном спустилась в подвал.
   Ещё недавно там была котельная. Трубу свалили на металлолом. Кочегарскую бытовку Мария выбрала пристанищем.
   Спускался ли кто-нибудь в кромешной тьме, спотыкаясь и падая на склизких, выщербленных ступенях, — в ад?!..
   Только у самой жилой норы тлела чахлая лампочка. Но до норы ещё надо было добраться… Першило в горле от угольно-прокопчённой затхлости. Хлюпал слякотный щелястый пол, едва не сбивали с ног верещащие крысы. В затишье сердчишко Пашино дёргалось от малейшего шороха…
   Самые беспутые забулдыги не рисковали соваться сюда. Ни один кот не прожил и дня у Шульгиных. Китайские фонарики не выдерживали: лампочки быстро перегорали, батарейки садились…
   Из подвала выползал зачуханный заморыш. Щурился всё время от яркого света и моргал. Как он завидовал живущим в доме!..  Офицерша Меркулиха распахивала дверь на балкон — из гостиной рвалась популярная песенка: «Ландыши, ландыши — светлого мая привет!..» Меркулиха красовалась в китайском халате, потягивалась, вскидывала руки кверху — навстречу солнцу. Днём под те же «Ландыши» капризным голосом звала своего Альку:
   — Аль-бэрт, пора кушать!
   Тотчас высовывалась из окна Валеркина бабушка:
   — Валерик, иди обедать!
   И другие бабушки, мамаши звали Славиков, Юриков…
   Только Пашку никто не звал. Он уныло слонялся по кварталу. С ним, с подвалышом, с Моргуном, никто не водился.
   Всё круто изменилось, когда Шульгиной выделили вполне сносное жильё. Двухэтажный дом в другом квартале аж на три подъезда. Опять же кухонька в однокомнатной коммуналке. Комната же пустовала, ждала какого-то специалиста. Домашняя ухоженность нового жилья сняла придавившее Пашку угнетение. Как говорится, бедненько, но уютно. И мурлыка прижился, ластится. Улыбчивый, певун: мур-мур!.. Мурзик.

      Едва забрезжило, Мария  натянула  серый  дворницкий  халат с лямками. Закрыла дверь на
   ключ, ушла  подметать  свои  «владения» — территории  вокруг четырёх  домов. Два  дома  в
   «своём» квартале. Два близ шамотного завода. Ехать на трамвае через весь город, и  пешком
   на окраину.
   Под колыбельные Мурзика Павлику спалось сладко. Проснулся и долго ещё нежился в кровати, поглаживая мурлыку. Умылся, поклевал вилкой жареную картошку в сковородке; выскреб хрустящие маслянистые шкварки. От них и Мурзя не отказался.
   Оделся в обновку: ковбойка, вельветовые штанишки на лямках, сандали. Дверь заперта. Ключ на тумбочке в коридоре. Без него обошёлся: ещё потеряет на улке. Под маяуканье разобиженного кота полез в форточку. В этом квартале котёлка сохранилась. Перед окном высилась кочегарская труба, как на пьедестале. Мурзик рванулся за Пашкой, но тот перед самым его носом захлопнул фортку и спрыгнул на фундамент.
   Мать двор уже подмела, но он ещё был пустынным. Посреди серого квартала желтела танцевальная площадка. Недавно сколотили, из пахучих свежеструганных досок.
   В тишине безлюдного утра Пашка рыскуче вынюхал каждую щель на танцплощадке. Расчёска и треснувшее круглое зеркальце — первый его «улов». Обошёл вокруг: полкоробка спичек, портсигар, в нём две папиросы. Нюхнул — чуть не стошнило. Зато под площадкой нашкулял горстку монет: пятаки, десятчики. Вылез с таким богачеством на свет божий — конкурент перед ним! Долговязый, рыжий, в кепарике с пуговкой на макушке, в заштопанных портках на лямке через плечо. По возрасту тоже дошколёнок — ровня Пашке. Хмырь скривился, цвиркнул сквозь зубы приблатнённо:
   — Сшибаться будем! До первой крови.
   Пашка опешил. Из кармана его штанов выпал портсигар, блеснул на солнце.
   — Сорок семь — дели на всех! — выпалил рыжий, нагибаясь за портсигаром.
   Витька Сухнев, Сухиса, оказался чуть ли не роднёй: безотцовщина, и мать — тоже дворничиха. Пашка охотно отдал ему побрякушки. Тот с шиком открыл портсигар, щелбанул по «казбечине», лихо зажёг её и, сладостно зажмурившись, затянулся…
   Мелочь Паша честно поделил пополам. И Витька, благодарный, начал проводить с ним курс «молодого игрока»: орёл — решка, об стенку. И чика!.. Ставится на кон столбик монет, решкой кверху, с равной долей каждого чикиста. И первый, по жребию, с десяти шагов метит собской битой, чаще свинчаткой, в цель. Бросок! С орлом, с остовом! Точняк! Те монеты, что перевернулись на орла, — выигрыш. Другие чикист лёгким ударом биты тоже норовит перевернуть. Подчас удаётся перевернуть все, до полного выигрыша. Если перевёртыша не получилось, бьёт следующий.
   Через неделю Пашка уже слыл настоящим чикистом и частенько одним броском забирал весь кон. Однако вредные мороженщицы чикистскую мелочь брали неохотно — мятую, побитую.
   Глядя на Пашкины успехи, «учитель» преподал ему ещё один урок. Из бездонного порточного кармана извлёк нечто похожее на мышонка. Пашку знобко передёрнуло: подвал вспомнился. К свинцовой «пуговке» Витька пристебал лоскуток шерстистой кожи. Он подбросил эту шёрстку и внутренней стороной стопы начал ею чеканить: раз, два… сорок!.. Сто! Настоящий мастер спорта по чеканке зоски!
   С завистью взирал Пашка на этот рекорд бывалого уличного пацана. Сухиса же позавидовал новому корешу. Труба высилась перед его окном, а в подвале между вторым и третьим подъездом — аж три котла! К ним спускался жёлоб, по нему сгружали уголь. И опилки — для очистки котельной.
   Друзей манила гора опилок. И они съехали с неё по жёлобу. Перед ними у огнедышащего зева топки орудовал лопатой и кочергой чумазый истопник. Он даже не цыкнул на сорванцов. И они снова, уже с ликованьем, как с ледяной горки, слетели вниз. Ещё раз. И ещё… Изгваздались, точно анчутки. И сменщица, толстуха-кочегарка в робе, погрозила удальцам пальцем:
   — Шалуны — чисто негритёнки!..
   После кочегарского аттракциона Сухиса повёл Шульгу по своим заветным тропам. Они покружили возле дальних общаг, где не гуляла ещё дворничья метла. Пока катались с «горки», общежитники до заводского гудка ушли на работу. Потому общажные дома стояли мрачноватые, безголосые. Лишь кое-где слышались голоса и пластинки с Утёсовым второй смены. Среди кульков с килькой, хвостов селёдки, вспоротых консервных банок «поисковики» нашкуляли под окнами добра целый воз. Сухиса даже выпростал припасённую холщовую котомку. Нахапал всякой мелочёвки: расчёски, окурки, спички, шпильки, запонки, зажигалки, зубные щётки, штопор, пуговицы, носовые платки, бритвенный помазок. Ещё награбастал одеколонных флаконов, аптечных пузырьков, чекушек, поллитровок, стеклянных банок. «Ударнику труда» не досуг даже было взглянуть на «урожай» дружка. Добыча Пашкина оказалась уловистей не по количеству, а по качеству. Перламутровую, дорогую гребёнку скобкой он припас для матери. Алюминиевые ложка и вилка с процарапанным лагерным номером сгодятся в домашнем хозяйстве. Заныкал подальше от Сухисиных глаз кошелёк с шариками-застёжками. Бога-атый! Две бумажные пятёрки в нём! Тоже мамке отдаст. Мурзику — целлулоидный пупсик. Голенький, розовый — точно после бани. Вот будет забава игрунчику! Себе же приберёг перочинный складешок, тоже с перламутровой ручкой…

   А драться Пашке всё-таки пришлось! Сухиса отнёс своё богатство домой и привёл шпанистого пацана. Болезненно кривясь, тот сучил пальцами. Его донимали болючие заусеницы на ногтях, и он с ощером, с хищноватым прикусом грыз их. Неужто в чужих карманах заусенил?.. И вот с таким «орлом» Сухиса велел Шульге сшибаться. До первой крови. Так заведено. Стаська — новичок, и обязан пройти обкатку боем. То, что Пашка оказался в ранге старожила, придало ему стойкости. Небольшого росточку, но крепенький, он выдержал «боксёрский», с пританцовыванием, наскок противника. Ухватисто обнял «танцора» и повалил на землю. «Бойцы» с кряхтеньем стали барахтаться. Стаська царапнул Пашку за нос, раскровил. Шульге зачли поражение, после чего соперники обнялись, как закадычные приятели.
   Стаська Подойников только сегодня въехал с семьёй в милицейский дом, соседний с Пашкиным. Его уже начали красить в жёлтый цвет, и все называли жёлтым домом. Некоторые знатоки психиатрии при таком назывании ехидно ухмылялись.
   Ещё год назад Стаська был таким же безотцовщиной, как и Пашка с Витькой. Но ему сказочно повезло. Мать его, прачка в УВД, познакомилась со старшиной милиции. Фронтовик, израненный, одинокий, он обрёл семейный уют, а Стаська — доброго отца. Хоть и скуден был скарб новосельцев, но сын, оберегая папку от надсады, по-грузчицки хватко носил вещи. До ломоты, до заусениц.
   В ста шагах от квартальных домов в слоистом пару перекатывалась Горячка. Дощатый мост через неё лежал поперёк широченной трубы. Там, где горячая вода с гудом выхлёстывалась из «банного» чрева, на кромке трубы после службы парил ревматические ноги дядя Миша — Стаськин отец. Пашка завидовал Подою. Как хотелось ему, чтобы и у него был отец!..
   До индустриальной эры металлургического завода Горячка звалась Вязовкой, и в ней водились щуки. Об этом квартальной ребятне поведал дед Матвей. Его огород от избы спускался к речке. И пацанва частенько шастала по грядкам. Горохом рассыпалась при грозном появлении Матвеевой жены — бабки Фроси: она и вичкой могла отстегать!
   Сам-то дед баловал ребяток моркошкой, репой и турнепсом. Его он садил для своей любимицы бурёнки Зорьки. Когда жёг ботву, дозволял ребятне пуляться  картовными зелёными «помидорками» — семенными шариками.
   В одну из таких перестрелок, пополудни, бледные нити перистых облаков начали скручиваться в сизые клочки. Кучевые, толкали друг друга — и темнели, гряда за грядой. Ворочались свинцовыми валами, выдавливая мглу со ржавым налётом. Взбугрилась она, забагровела. Всклубилась. Аспидно-пламенеющие языки заизвивались. Будто чудовищный дракон лизал небо… Ветер внезапно стих. Гнетущая тишина. Мертвенное небо…
   С вытаращенными от страха зенками Пашка глазел на этот ужас. Сквозь едкую дымчатую наволочь — вселенская жуть.
   Его затошнило… Заголосила, заблажила живность на Матвеевом подворье. Раздался трубный, трескучий рёв Зорьки…
   От угара, от страстей отхаживала мальца баба Фрося, отпаивала молоком. Она тоже ужаснулась Божьему знамению, слёзно молилась:
   — Светопреставление! Кончина мира! Конец света!.. Сказал Господь: «Восстанет народ на народ и царство на царство. Будут большие землетрясения и глады, и моры, и ужасные явления, и великие знамения с неба». Прогневался Создатель за грехи наши. Помилуй нас, Господи Иисусе Христе!..
   Долго крестилась на образа; баба Фрося.
   Продымленный, прокопчённый, приплёлся домой под вечер Пашка. Мать прогорклости его не учуяла. В дворницкой пыли и поту и не заметила никакого знамения. Лишь Мурзик, отфыркавшись от горечи, запросился к Паше на руки и лизнул «молочные» губы. Остатки — сладки.
   Сердце Марии давно уже закаменело. В дворницкой пыли и стуже лёгкие её становились всё хлипче. Всё дольше и ниже гнул её кашель; костлявый, как смерть, срывался в кровохаркание. Но из всех сил держала она за поводья клячу-жизнёнку. Успеть бы поставить Павлушу на ноги!.. Ушла, сердешная, когда он ПТУ оканчивал.
   Металлургический завод набирал мощности, разрастался. Укрупнили его до комбината коксохимом, шамотным, теплоцентралью. Кратно возрос объём ремонтно-строительных работ, и РСЦ вынужден был привлечь на подмогу солдатиков из стройбата. Из-за болезни матери армейскую службу Шульгину отсрочили. После окончания профтехучилища призвали в армию. Со стройбатовской ротой попал в ремонтно-строительный цех.
   РСЦ не только возводил новые объекты и ремонтировал старые. Это был своего рода летучий отряд. Ставил новогодние ёлки на площади, теремки, горки-катушки. Оборудовал дворовые детские площадки, заливал хоккейные коробки. Сколачивал и красил заборы, перекидывал мостки через разлившиеся паводковые ручьи. И нёс скорбную службу: делал и обряжал в красное гробы для умерших работников комбината. Сваривал из жести памятники. Похоронная команда в любую стужу копала могилы, отогревая ледяную землю кострами из лысых автопокрышек. Слаженно опускала «домок» с усопшим на долгое «житьё».
   После службы Павел остался в РСЦ. Плотничал на объектах, комбинатовским художникам-оформителям сколачивал подрамники, планшеты, стенды. Кудесник: кузбаслак смешивал с алюминиевым порошком и получал — серебрин! Грубые краски: сурик, охру, шаровую — не признавал. Тонко наводил голубовато-росный — утренней свежести, сиреневато-розовый — вечерней. Знатный колерщик: глаз — чуткий и меткий на цвет.
   Незаменимый. И швец, и жнец, и на дуде игрец. До него полы выкладывались плитками в шашечку. Он же показал себя как заправский дизайнер. Пол в «предбаннике» перед кабинетом начальника цеха выложил простенько, но со смыслом. Никаких шашечек! Ничего лишнего, отвлекающего. Дорожка — ведущая на «ковёр» к начальству. Огневая. Обрамлённая — белыми зубцами. Трепет! Никаких приписок! Правда, и ничего, кроме правды!..
   После такого, глубокого по содержанию, дизайна начальник доверил плиточнику весьма ответственное дело. Супруга его заведовала аптекой. Заботливый супруг надумал к её дню  рождения обновить вывеску.
   Надрезав нержавейку по контуру букв, Шульгин выгнул их объёмно. Прибил дюбелями на «челе» фасада. Засверкала «АПТЕКА» на солнце! Венценосно украсил её замечательным символом-гербом. На пурпурном кубе, как бы на отлёте, прикрепил серебряную чашу, обвитую змеёй. Долго любовался своим произведением. Малыш, проходящий мимо с отцом, разинул ротик и указал пальчиком на эмблему:
   — Папа, а это кто?
   — Мама кушает мороженку.
   С грустью усмехнулся Павел: «Да-а!.. Семейная жизнь…»
   — Да ты, Шульгин, классный жестянщик! — начальник был в восторге от «своего» подарка супруге. — Всё символично, блестит, сверкает!
   — Как в аптеке, — поскромничал Павел.
   К профессиональному празднику День строителя добавился и день жестянщика. Обычно его «празднуют» мастера кузовных работ после аварий в гололедицу. А у Шульгина свой личный, заслуженный.
   Благодарный начальник возвёл Павла Александровича в бригадиры. Походатайствовал, чтобы он получил нормальную однушку, а не ютился в коммуналке с соседями на бывшей кухне. Подвалыш Моргун отхватил целую квартиру! В таких хоромах мама ещё бы долго продюжила. Жаль, не дожила!..
   Справил новоселье с бригадой. Хотел пригласить лаборантку Галину из химцеха ТЦ, да сробел…
   Плиткой пол в её цехе укладывал: на лазури — бирюзовые цветы. Стены не извёсткой забелил, на которую пыль садится, кафелем выложил — небесно-сиреневатым. Преобразился мрачноватый химцех чуть ли не в фитолабораторию. И лаборантка в этой небесности: голенастая, лазоревые халатик и косынка, миндальные глаза. Эфирная!.. Очень понравилась Галине Павлова расцветка. Эстетика!..
   — Как в аптеке, — поскромничал он.

   Походы дворово-школьных друзей и подруг в леса с ночёвкой в разлюбезных шалашах неминуемо должны были возбудить в юных телах природные влечения. Томление плоти — с милым рай в шалаше. Парням и девчатам приспичило. Уж замуж невтерпёж! Женихальная «пандемия» охватила весь квартал. Ясен пень, любовная лихорадка всегда заканчивается загсом. Слепцы, которым семейная жизнь грезилась в цветущем виде. И погнались за метеорами… Сценарий же семейных «саг» был один: сногсшибательные бури.
   — Что-то вы часто с Риткой ссоритесь? — встретив Стаса Подойникова, сочувственно покачал головой Павел.
   — Да нет, мы сразу дерёмся!
   «Да нет…» — вздохнул холостяк Шульгин.
   В коммуналке с ним соседствовала пожилая пара. Старик хворал, не следил за собой, неряшничал. Жена обихаживала его, жалела до слёз. Представляла, что с горя умрёт, когда он скончается… И стала допекать его попрёками. Он терпел, терпел и начал огрызаться. Она распалялась, скандалила. И он — в крик. Умер. А ей совсем не жалко. Без него лучше!..
   Отчаюга Сухиса забрался как-то через балкон к «временной холостяже», у которой муж уехал в командировку. Нагрянул нечаянно, нежданный. Пришлось юному любовничку «катапультироваться» с третьего этажа. Без ноги остался. Одноногий бес с гиканьем гонял на велике, моржевал в апрельской луже со льдом, называемой прудом. Порхал на костылях, задирался даже на шишкарей, отчаянно дрался и получал сдачи — сломанные рёбра. И в шестнадцать лет женился на крале из адвокатской семьи. Попервости целый медовый месяц разводил с милой жёнушкой рыбок в аквариуме. Не уследили молодожёны за рыбками — померли бесхозные гуппи… После рыбно-семейной трагедии перебрал Сухиса ещё пару-другую жёнушек.
   Многолюдные свадьбы Павловых дружков справлялись по-купечески разгульно, по неделе. Эти народные гулянья пожирали несметные деньжищи — и месяца через три брак оказывался браком: не сошлись характерами. Прошла любовь — увяли помидоры.
   Семейные смерчи многих унесли в иные края, неведомые, — по горемычной, пьяной лавочке…
   Такие судьбы вызывали у Павла Шульгина естественный отпор. К совместной жизни с Надейкой, бывшей одноклассницей, изначально ею вымечтанной, он не был готов.    Бросились девки женихаться, а он стреножил своего рысака Эроса. Кровяная, булькающая плоть облекается обычно в привлекательную форму, в заманиху. А он, серовастенький, не был молодцом по женской части. Розовые облака виделись ему в форме клоунских губ. Муж — это всё, что остаётся от мужчины. Женитьба — хомут. Нет краше хомута из солёных сушек к пивку!..
   И вот он, холостяк непреклонного возраста, затрепетал, как осиновый листок… Оба не первой молодости: ему тридцать с лишком, и Галине столько же. Совместная жизнь с нею виделась ему контурной картой. Её очертания он нарисует благополучно. У него с Галей всё будет по-другому, нежели у друзей-торопыжек. Уж у него-то покатится житьё разлюбезное!
Попервости так оно и текло медово. Сошлись, съехались, озаботились обустройством двухкомнатной квартиры: рядком да ладком. Притёрлись… Всё переборчивей Галина становилась. Придерживалась вегетарианства. И даже грибы не признавала: не растение. Павел отвык от рыбы, от лука-чеснока. На дух не выносила запахи от них. А уж если пивной запашок от муженька — раздельная ночь.
   У неё работа не пыльная. А он иногда так навкалывается на сдаточных объектах, при аврале и штурмовщине, что еле ноги волочит. Мог позволить себе побальзамировать трудовую усталость лёгким выпивончиком… После путяги дворовые парни перед армией на металлургический распределялись. Рабочий класс! Получку обмывали с шиком — коньячным напитком «Звёздочка». И Павел оставался приверженцем этого доброго эликсира молодости. И хочется, и колется, и Галка не велит. Но не подкаблучник же!..
   Она с гонором закрывалась в спальне и глазела на мордобой со всякими шварцами, брюсами, сигалами. Ах, как играют «кубики» на бронзовом животе Слая-Рембо! Настоящий мужчина!..
   Павел этот «голливуд» воспринимал как неверность, измену. Выглядел он невзрачно. При сквозняках на строительных лесах нос шелушился, обмётывало губы, и он смазывал бобоны «Тройным». И вот «амбре» одеколона и коньяка вывело из себя нюхачку, и она обозвала выпивоху скунсом.
   — Эфирная дамочка, веганка — и взасос наслаждаешься скуловоротом! — пьяненько помотал головой Павел. — Я дико извиняюсь, конечно, Галина Прекрасная, резеда ты моя, дереза! Ах, как сузила свои миндальные глазки! Япона мама!..
   Плаксиво заморгала. Но сильные женщины не плачут. Врубила Стинга и принялась за уборку.
   Нет худа без добра. Всё в квартире засверкало, словно Боженька вспрыснул росой малиновый вечер.
   — Как в аптеке, Галь! — доголубил бутылёк «Звёздочки» Павел.
   Добродушно махнула рукой: что, мол, с тебя взять, выпивоха!..
   Незлопамятные, отходчивые — и горе их улетучивалось, как утренняя роса.

   Интим у Павла с Галкой случался нечасто: в неделю всего лишь разик. Скупое мужское счастье! Он так и звал редкие радости разиками. Не старые ещё, и восьмидесяти нет на двоих. Но у жёнушки вечно что-нибудь да болело. И муженёк язвил:
   — А брови у тебя не болят?
   Устал клянчить внеочередные «разики» у законной своей супружницы. При таком режиме и ребёночек не появляется. Кто виноват?.. Смирился с унизительными подачками по жестокому графику. Что поделаешь — веганка. Гнал докучливого Эроса калёной метлой от себя подальше. И уходил на лоджию, забитую Галькиным барахлом. Распахивал окно. В успокоении распахивал небо…
   Походы виделись с дворовыми парнями и девчатами… Ушица жгучая из окуньков с янтарной юшкой, речные закаты; ночные костры, звёздочки от них рассеиваются в небесной звёздности… Первая любовь — Надейка… Был ли он красивым?.. Но молодым был! И ещё не раз томился, как весна, влюбчивый… Сколько вознесующего света вбирал, заскорузлый, от отзывчивых девичьих сердец! Юность влюблённая — символ всего светлого в жизни Павла. Без неё, верно, и не стояли бы на расхлябанной дороге верстовые счастливые дни.
   Юная любовь уплывала из памяти. Но порой мерцающе струилась в потоках тёплого воздуха, какой от весенних распаров дрожит, как стрекозиные крылышки. И вот текуче заплескался в радужных световых переливах образ. Ясный…
   Надейка… Вот бы встретиться!.. Павла даже овеяла черемуховая свежесть неведомой радости!.. Рука в руке, и манит их незабвенное, неповторимое, дабы повториться, а быть может, и остановиться, и длиться, длиться вечно…
   Встретились. Она слабо улыбнулась. В тусклых глазах упрёк — на жизнь, о которой мечталось иначе. Долговязый адидасовый недоросль окатил школьного дружка мамки ледяным высокомерием принца. Словно кавалера, она взяла его под руку, и они, будто прохлаждаясь по набережной, направились к отцу-супругу, застывшему, как изваяние. Павел по достоинству оценил его сановитую дородность. Видный мужик, ничего не скажешь. Шульгин по сравнению с ним просто смерд. Но он не стал самоуничижением изничтожать себя. Взглянул на себя как бы со стороны, другими глазами увидел и Надежду. Да, любовь слепа! Вне любви Надя оказалась обыкновенной тетёхой: рыхловатая, с жирными барашковыми кудерьками — семейно-озабоченная клуша. Павел был потрясён. Милая славнушка стёрлась в коммунальную бабу.
   Как опасно тревожить прошлое! Взрывчатое, оно может изуродовать милые сердцу образы, разнести заветные верстовые столбы. Без этих дарованных Богом поводырей — хмарь и хлябь распутицы замотают человека.
   Потревожил.

   В подшефном совхозе уродился небывалый урожай помидоров. В битву на обильные поля бросили бригаду Шульгина. Возроптали работники:
   — Обязаловка!
   — Буквой «зю» корячиться!
   — Принудиловка! Не гусарское это дело!..
   Павел Александрович проявил недюжинное красноречие. Закисли-де в городе. Какая отрада — освежиться на родной природе! Почувствовать корни свои деревенские, крестьянские. Попить молочка парного, коровьего, не порошкового суррогата. Фу, слово-то какое!.. Да и долг гражданский исполнить — помочь селянам и государству. Пообещал бригадир отгулы и премиальные…
   Необозримое поле, конца и края не видно. В первый же полевой день пополудни ливануло. Кусты помидорные полегли. Солнце вжарило. Парко над полем, душно. Листья волглые, пахучие. Горьковато-терпкий, скипидарный дух паслёновых. Густой, до тумана в больной голове Шульгина… Ребятня в сквере в войнушку играла. Проголодались солдатики. А из кустов сирени зазывно выглядывала дереза — рясная, в красных ягодках… Тошнило многих. Волчьи ягоды, паслёновые… Когда дед Матвей ботву картовную палил, та же беда с Павлом стряслась. Тогда ещё небо взбурлило, вскипело до жути. Будто сжигание ботвы паслёновой взмутило небеса до страшного явления — асператуса.
   С тех детских времён подвержен Павел аллергии на паслёновые: насморк, чих донимают, глаза слезятся; губы, нос обмётанные, бобоны; голова гудит, как чугунок. Комбинат держал подсобное хозяйство: свинарник, теплицу. Её поколошматил град. Ремонтники вставляли выбитые стёкла. Застеклили. И такой духман паслёновый вмиг настоялся, забил теплицу до отказа! Тошнота, дурнота… От испарений и недужного пота роба превратилась в мокрую тряпку. Пробкой вылетел из этой душегубки парниковой Шульгин. Едва отдышался. Так злодействует отравный соланин в листьях паслёновых. А в белене и дурмане — вообще убойность. Да и картошка, когда позеленеет, — опасна. В такой этого яда соланина предостаточно. Галку же, веганку экономную, картофан с соланином не смущал. Благо, пока не отравились…
   И вот помидорное поле в испарениях после дождя. Под жарким куполом неба. Планетарный парник. Парко, полчища комаров. Тошно, дурно. Хоть респиратор напяливай или противогаз… Почуяв нашествие сокрушительной аллергии, Шульгин ретировался с опасного паслёнового поля. Прикрылся заботой о бригаде: доставит-де ей удовольствие попотчеваться свежим молочком.
   Ферма раскинулась на окраине села. Внутри она была опутана прозрачными трубками. По ним струилось только что выдоенное доильными аппаратами «Ёлочка» молоко. В две шеренги взмыкивали бурёнки, смачно жующие ароматное сенцо с медвяным клевером.
   Погладив бархатистую морду уросливой рекордистки, к шефу, державшему канистру, подошла доярка. Молочная. В белой косынке и халатике. Пропитанная, благоухающая свежим молоком. Манящая… На «молочко» задушевное, сердечное позвала.
   Сбегал к бригаде с гостинцем. Попотчевались парным молочком. Пособирали в ящики помидоры. Благо духота спала. И Павел Александрович ввечеру наведался к любезной доярушке Любаше. Разомлевший после баньки, в гостеприимной горенке понатужился пельменями, блинами с первачком слаще сливок. Посластился в спаленке, тоскующей по мужской ласке. В деревне-то мужики наперечёт: дельные в городе устроились, остальные и не мужики вовсе — пьянь…
   Подвергся любовному землетрясению! Даже и не понял, как всё произошло. Куколкой, знать, измена зрела, своего часа ждала, чтобы выпорхнуть бабочкой из постной жизнёнки в манящую даль. Сладостную…
   Лучшая защита от совести — нападение. Не он виноват — Галка!.. Вегетарианка, хотела и его склонить к сектантству. «В человеке всё должно быть прекрасно!» — повторяла Чехова Галина Прекрасная. Да ведь хороших мужиков разобрали ещё щенками. А он, Шульгин, — нехороший. Никак не приручается женой. Скажет ей что-нибудь поперёк — а в ответ: а ты! Сам, мол, хорош! Так и тычет. Как с такой тыкалкой разговаривать? Бубновая дама: бу-бу-бу!.. Всё бубнит и бубнит. Переборчивая шибко! Тот, кто любит, не придирается из-за всякой мелочи. Дьявол — в деталях. Вот и не климатит. Нет сочетания. Любви-то — как дождик в две капли. Хотя сносно жили, терпимо… Так ведь жена даже молоко не пьёт!..
   Поскучнел Шульгин. В глазах Галины, во всём её облике налёт сомнения появился и недоверия. Женское чутьё… Он же взял отгулы.
   11 сентября принялся отмечать День гранёного стакана. Выдающаяся скульпторша Вера Игнатьевна Мухина изваяла знаменитую скульптуру «Рабочий и колхозница». Но главный свой шедевр она сотворила 11 сентября 1943 года. Гранёный стакан! К наброскам этого «монумента» якобы приложил руку Малевич, Казимир. Замазал сажей полотно — и гений «Чёрного квадрата» и всех времён и народов! Да не подпустила бы Вера Игнатьевна эту темноту к созданию светлого образа — Гранёного! В созидании нетленного произведения она опиралась на опыт предков. В XVII веке подобное чудо называлось достакан и собиралось из липовых дощечек. Мухинское творение из стекла имеет двадцать граней, и в него можно вбухать всклень, с горкой, двести пятьдесят граммов водовки. Для умеренно пьющих позволительны две сотки — до ободка, до «юбочки». Гранёный — незаменимая посуда на кухне. Это вынуждена была признать привередливая веганка Галина. Удобная  мерка для воды, сахара, растительного масла, гречки, манки, риса, варенья. Один досужий счетовод прикинул, что высота «Рабочего и колхозницы» — 476 гранёных стаканов, составленных один в другой. Такой вот небоскрёб!.. И где теперь рабочие и колхозницы мухинского величия? И гранёный — музейная редкость.
   Павел Александрович весьма чтил День гранёного стакана. Знаменательный праздник! Вот и непочатая, непорочная бутылочка «Путинки»! Замахнул соточку-другую… Возбудился критически. А ведь непорочная — очень даже порочная! Хм-м!.. «Путинка»… Заврались до бреда-бренда! Бренд: водка «Путинка» — двинул ушлый маркетолог с говорящей фамилией Кауфман. Kaufen— в переводе: покупать. При регистрации бренда сей господин с лёгкостью доказал, что фамилия «Путин» к его проекту не имеет никакого отношения. Что «Путинка» — это уменьшительно-ласкательное от рыболовного термина «путина». Какие нежные создания — труженики моря! В потогонную путину! Сезон усиленного промышленного лова рыбы. Тяжелейший труд, зачастую в штормовом океане — и путинка! Попадись просолённым трудягам-рыбакам этот прощелыга-словоблуд, закинули бы на рею вялиться.
   Вот такую дичь порют брендисты. Дичь визжит и извивается от счастья! Ещё бы! Патриотично-лиричная реклама пробирает до глубины души: «Товар имеет истинно русскую душу. Мягкость, нежность вкусовых ощущений». Вот тебе и Кауфман: купил простаков!..
   «Русскую душу» по достоинству оценил департамент кошрута при главном раввинате России — выдал сертификат кошерности водке «Путинка».
   Бред сивой кобылы!.. Кошерная водовка!.. Принял Шульгин на грудь ещё сто пятьдесят «кошерности». Разговорился. Сам с собой. В тему…
   — Вот смотри, Павел Александрович! — уважительно обратился к себе. — В консервах обнаружена подмена рыбы. Вместо нерки, кеты и кижуча втюхивают дешёвую горбушу.
   И себе же ответствовал:
   — Чему тут удивляться, Паша, коли во власти подмена. Рождённый ползать — пролезет везде!.. А как Галка думает? Она же вон какая умная!.. Галь! — позвал Шульгин жену: — Правительство заявляет, что растут зарплаты. Это как это? А Галь?
   Галина предстала пред мужем во всей красе: шорты «бермуды» телесного цвета, стрижка боб-каре, миндальные очи. Неотразима!
   — Да не врут они, Павлик, — так ласково она называла его лишь в медовый месяц. — Зарплаты у верхушки действительно растут. Посредственности живут не по средствам.
   Терпеть не могла политиканства мужа, и вдруг обнаружилась схожесть во взглядах. Налёт подозрительности слетел с её лица. И у Павла полегчало на сердце: полегчала изменщицкая вина. Вдохновился милостью жены, воспылал обличительной праведностью:
   — Какие-то газокосильщики, «достояние» России, — всё её достояние в мошну свою сгребают. Это же социальный расизм! Где эти воры-профессионалы получили профессию?
   — Где, где… В комсомолах и партиях. Оборотни! И мозги их людоедские такие же, как у племени тумбу-юмбу. И худрук их, от слова «худо», вносит большой вклад. А выносит ещё больше! — в ораторстве Галина превзошла мужа.
   — Ну ты даё-ёшь, Галинка! — восхитился он. — Это ж надо же: худрук — худой руководитель! Вот это да-а!.. За это надо выпить!
   — За что за это? — недоуменно вскинула бровки Галина.
   — Как за что, Гал? За твоё точное словечко! Давай по стопочке!
   К изумлению Павла, Галинка, вегетарианка, не отказалась. Поцеловались. Чокнулись. От семейного счастья у супруга затуманился взор, и он ни к селу ни к городу выдохнул:
   — Такая вот петрушка, Галь!..
   Раскаяние запутавшегося мужа услышалось ей. И в знак прощения она пьяненько приобняла его. Глаза у обоих повлажнели, и, слипшиеся плечиками, они задушевно приклонили головы друг к дружке. Вот-вот затянут слёзную «Тонкую рябину»… Слёзы — не признак слабости, а признак того, что у человека есть душа. Всё вроде уладилось, семейная дорога выпрямилась. Но у женщин нет компаса. У них есть только настроение. Мужик выпьет — всё забудет. Женщина выпьет — всё припомнит!.. Прокурорша! Железная женская логика: всё в кучу сгребла. Когда доводы слабели — голос накалялся. Умная, воспитанная, интеллигентная и даже вроде добрая — и вот как два срока отмотала!
   Шульгин заткнул пальцами уши, провёл ладонью по отёчному лицу, аллергически, страдальчески поморщился:
   — Много жести в тебе, Галь, и оскорблений.
   Во всех своих бедах человек виноват сам. Жалкая видуха у него под обрушением ора. Двухдневная щетина, нос пористый маслится. Шлёпки дырявые, пузыристые треники, обвислая майка. Почесал рябое плечо.
   — Чмо! — плюнула в него супружница, уходя к своим шварцнеггерам.
   — Ну что поделаешь, если похож, — горестно вздохнул «чмо».
   Отодвинул в сторону пару стопок. Только что чокались после поцелуя. Всплакнули даже. И вот… Тяжко налил в свой гранёный не сладкую уже водочку. Горькую… И забормотал сам с собой:
   — Ясно, Павел Александрович, что пасмурно.
   — Да, Паша, видать, вы с Галкой характерами не сродны.
   — Бабий ум — что перекати-поле. Вон в газете реклама: «Схождение и расхождение супружеских пар. Потомственная сваха и колдунья баба Нюра». Может, обратиться, Александрыч, к бабе Нюре за схождением?
   — Глянь, Паха, и тут магия: «Король Саудовской Аравии Салман ибн Абдул-Азиз Аль Сауд прилетел на Генеральную Ассамблею ООН на четырёх самолётах». Не-ет, без Галки это чудо не понять!
   — Да не тереби ты Галину!
   Услышала, что муженёк поминает её. Выставилась в дверном проёме, руки в боки:
   — Уймись, надоел со своей политикой!
   — Я не с тобой разговариваю. Совет дня: не давай советов!
   — Засунь свою бесстыжую голову в банку и засоли!
   В тему футбольный репортаж, недавно услышанный на ТВ, скопировал:
   — В такой ситуации головой надо бить, а не думать! Матч окончен! Футболисты обеих команд остались без голов.
   — Клёво, Паха! Ты — как заправский комментатор! — поаплодировал себе Шульгин. — А супружница не оценила, улепетнула.
   — Какую только мундюкаль по ящику не впаривают! Похабель дураншлангов, петросявок, дешёвеньких артисточек — содержанок старперов. Одна сикушка выначивалась, что у неё рулон не туалетной бумаги для лузеров, — а шёлковый!
   — Разгулявшееся хуторянство!
   — Да в гробу я эту телеканализацию видел, в белых тапках, с телевизором на шее!
   — Э-э, Павел Александрыч, ум за разум у тебя, шарики за ролики!.. Как ты, дружище, думаешь, надо ли ещё выпить?
   Посучил пальцами в поисках ответа:
   — Не знаю, Паш, надо или нет. Но выпью! А вдруг надо!..
   Придвинул к себе пару стопок, разлил в них остаток водки. Чокнулся сам с собой, замахнул один стопарик за другим. Крякнул. Уговорил бутылёк! Зажевал долькой лимона, чёрным хлебом с квашеной капустой. Передразнил Галину:
   — «Капуста, Павел, полезна в любом виде!» — икнулось: похоже, и Галка вспомнила о нём. — Всё знает!..
   — Да не трожь ты её!
   — Ладно, ладно!.. Мне-то разум дан в неразумных пределах. Вот никак не могу уразуметь, как обезболивающая таблетка понимает, где у меня болит?
   — Однако и она не знает, почему болит душа и где она находится.
   — У меня её нет! С Галкой не уживаюсь. Любашу-молочницу даже и не вспомнил… Бездушный я. А душа болит. Фантомная боль. Как у одноногого болит нога, которой нет.
   — Нет, Паша, есть у тебя душа! Помнишь, в «Савраску» писал, в «Советскую Россию»? Ты тогда ещё прочитал в «АиФ», что в Объединённых Арабских Эмиратах всем платят доход с реализации природных ресурсов. Родился ребёнок — государство перечисляет на его счёт шестьдесят тысяч долларов.
   — А на Аляске, Паш! Там в 1976 году основан государственный фонд по распределению доходов гражданам от продажи нефти. А будь она нашей территорией?.. Вот и воскорбел. Захватили Россию нефте- и газососы и прочие упыри с банкирами. Полное отчаяние!.. А тут  ещё из почтового ящика вытащил «жириновщину». Она и толкнула в публицистику…
   Ответ «подкидышу» от Жирика выявил у Павла Александровича Шульгина дар письменного красноречия. И подви;г на составление второй и третьей части своего послания в патриотическую газету.

   «Советская Россия», с Божьим светом и с помощью твоих публикаций да ускорится освобождение нашей Родины от клептоманов-захватчиков! Хочу внести посильный вклад в наше благое дело.
Павел Шульгин

Подкидыш
   Обнаружил на днях в почтовом ящике подкидыш: элдэпээровская брошюра-агитка «Русские, жёстче взгляд!» На обложке сам лидер со взглядом Кашпировского. О спекулятивной начинке почти 70-страничного изделия говорить не приходится: вёрткий и хамовитый Председатель без конца шоуменится в телемуре;. Умиляет, как доктор философских наук (им «осуществлена общая редакция») зазывает добраться в свои партийные апартаменты в Луковом переулке: «…идти пешком по Сретенскому бульвару, поворот в первый переулок направо, затем в третий переулок налево». Только со «свежим и честным взглядом», проплутав изрядно, можно достичь «чистых прудов» Доктора.

                Пожелание читателя редакции
   Иногда в газетах обнародуются состояния абрамовичей и прочих вексельбергов. Онако наиболее мощная «агитация» за тандем — обнародование их капиталов, недвижимости, приобретений, как, например, заметка в «СР» о 56-метровой медведевской яхте и его любимом лакомстве — фаршированной щуке по древнееврейской традиции ашкенази. Пусть люди наглядно видят пропасть между собой и нечестивой верхушкой.

Обращение
читателя к дедам, отцам и матерям олигархов, чиновников, правителей
   Мамы и папы, дедушки и бабушки, образумьте сыновей ваших и внуков, грабящих гибнущий народ — мародёрствующих! Обесчеловечиваются ваши сыновья и внуки в непотребстве — в долларовом животном прожорстве, в дикой поживе. Демон наживы захватил их души. Спасите сыновей ваших от нелюбви народной, образумьте! А Господь укажет им добрый путь. Чем более они присваивают себе, тем менее остаётся людям. Чем более вберут в себя доброты Божией, тем более она изольётся на других.
П. А. Шульгин

   Вспомнил Шульгин свою писанину. Деятель, едрит мадрид!.. Встряхнул бутылку: не булькает. Поднял на просвет — ни капли!.. Разочарованно вздохнул. И продолжил «политику» с самим собой:
   — «Патриоты»… Ау-у!.. Где вы?!..
   — В кормных креслах они, Павка. Прикормленные. «Пекутся» о бедноте, а депутатские огребают наравне с ёросами. Кому верить? Писал в «Савраску»… Наивняк, от кого ждал понимания?.. Ну и фрукты!..
   — Скулёж: с треском продули выборы!.. Ура- и караул-патриоты… Сбродвей! Четырёхпартийная шайка-лейка, все из одной бочки. Вислозадые холуи с гоголевскими кувшиными рылами, со стёртыми моськами. Совсем обезумели от безделья. Предлагают запретить употребление чеснока в общественных местах. А Галька бы добавила: и в семье! В её же духе требуют ввести норматив на половую жизнь: три-четыре раза в год! А вот женщин, не родивших к двадцати трём годам, надобно отправлять в армию. И Галька бы загремела!.. Активные они, эти женщины-депутатши! Озабочены счастливым детством. Не продавать детям до четырнадцати лет конфеты! В соцсети заходить по паспорту! Для поддержания дисциплины ввести в школе для учителей униформу времён ВОВ с ношением пилоток!.. Ввести закон о топоте котов, чтобы не прыгали громко наверху, не мешали готовить уроки! Депутаты с рудиментной дворянской косточкой вносят законопроект о дуэльном кодексе. Думаки попроще — о футбольном: учредить День футбола и объявить его законным выходным; за оскорбление игрока сборной подвергать уголовному наказанию! Озабоченная наполнением госбюджета, депутатша предложила установить летний налог на шашлык. И тут же, бедолага, слёзно пожалилась, что ей не хватает депутатских триста восемьдесят тысяч рублей. Нашёлся среди депкорпуса честняга. Взял двух поросят. Одного, Хрюшу, кормил на МРОТ, а Хрюню как положено, по-свински. Хрюша быстро отощал, впал в депрессию и окочурился… Вот такие у нас, Паша, «народные избранники»! Кудесники!..
   — Старосиды-охотнорядцы. Тухляндия! Вот их географическое местопребывание. Только труд сделает депутата человеком!
   — Бесполезняк! Челобзьяны они!
   — Ну ты, Паха, чересчур!
   — А чо, в натуре? Оборзели! У прошмандовки рулон для подтира — из шёлка. У её папика на мальдивской вилле перила — из костей тиранозавра!
   — Всё, что сверх меры, — от бесов.
   — Свихнувшийся разум рождает чудовищ.
   — И на все эти кости тиранозавра с лицом сладко задумавшейся груши взирает худрук.
   — И атомизированный электорат бежит и всеми четырьмя голосует за «мочёную грушу».
   — Виден ли свет в конце тоннеля, Паша?
   — Он уже виден, Александрыч: кроты балуются спичками.
   — Да-а!.. Кругом враньё, Пашка!
   — И ты кусок вранья, Шульгин! Костеришь грешников, а сам грешнее грешных!..
   — Виноват, что сероват!..
   Всё в нём надтреснуло. Обмельчал, начал пускать пузыри, слезоточивый, ныть, лбом в ладонях покачиваясь…
   Победная поступь. Потрясная дива перед ним: тюльпановая кофточка, фиалковая юбка в белый горошек, пудровое лицо. Такая вот радуга!.. Как Однажды Жак-Звонарь Головой Сломал Фонарь. Ха-ха-ха!.. Жак-Звонарь!..
   Захлопнулась дверь. Удар в сердце! Обмерло всё внутри. Ха-ха…

   Развод — и девичья фамилия. Разошлись, как в море корабли. Разъехались, двухкомнатную на однушки разменяли. На отдушины… У Галины наболело: ну и супружник достался! Чмо!.. Ясен перец, чмо!.. Любаша звонила: забеременела. Велел аборт делать: выпивши были. Сойтись с Любашей?.. Ждёт поди, надеется. Самогоночку в печали пригубила. Не самогонка — сливки! Такая искусница!.. Не-ет, ещё от схождения и расхождения с Галиной не очухался.
   Слонял слоны, как говаривала матушка, из угла в угол. Вот и окончилась семейная сага Шульгиных… Что только не лезло в шарабан-башку!.. Скрёб лысеющую голову, стучал кулаком по черепушке. Гулко. Пусто. И вновь шебутились осуждения… Включал, выключал телек… Да, если к нему подключить детектор лжи, полиграф сразу же сгорит! Худрук глазками круть-верть: тыры-пыры-растопыры; пятое, десятое, ни два, ни полтора… Ничего конкретного, всё обтекаемо, лицемерно. Толкание ядра вверх. Ну что ж, должность есть — ума не надо… Гнусавят страшные Аллергии с Люлитами. Подневольную Татьяну Ларину нагишом заставляет бултыхаться в джакузи прогрессист-режиссёришка. Нос горбат, живёт Арбат, много зарабат. Вери вел по самую окей!.. Для потребителей сплетен артисты из кожи лезут, пялятся, чтобы повыделываться. Если в стране самыми значительными персонами становятся шуты-лицедеи, страна тяжко больна. Потому и поголовное враньё.
   Подстать худруку первый из его труппы. Аутист с лупатыми зенками, по причине умственной скорби вякнул: «Личный успех — мерило всех вещей». Не голова, а синагога! Вот его национальная идея. Умник-теоретик. Хмырёк со справкой. Ему бы в коррекционную школу! А он на своей яхте размером со стадион красуется. И подносят господину кошерные кулинарные изыски по традиции ашкенази… Вот такие управленцы великой страны. Ни тпру, ни ну, ни кукареку.
   Спокойное озеро. Но вот взбаламучен ил на дне. И чистая вода мутнеет… Россия могла быть чистой, благолепной и благополучной. Нечистые людишки поднялись вверх, как ил со дна. Из грязи — в князи! Оказались у власти, мутят воду, вредят народу, стране. Окаменели их души. И совесть не грызёт — боится обломать зубы. Совесть — голос Божий, дар человечности. Какая у этих успешников в наживе человечность?.. Плюют смачно на народ, на национальную идею. Хранить веру предков, веру в Бога — вот национальная идея. Защита её — это и есть патриотизм. А успешники лишь рядятся в патриоты. Заврались!.. Ничего, таксист ещё больше наврёт!..
  — Хватит митинговать, Шульгин! Социальная зависть. Жалкий лепет. Без сопливых обойдутся! У тебя в глазу осколок кривого зеркала. Все у тебя плохие. Один ты хороший. Глянь на себя!
   Поскрёб пятернёй недельную щетину: зудится. В такой запущи ещё не закисал.
   — Да, ты прав, Павел! Дрянь я!  Дрянь!.. Глаза свиньи не могут смотреть вверх. Когда она визжит, свинарь задирает ей башку. И визг обрывается… С детства нахватался я грязи, подвалыш. Вот и не вижу неба.
   — Бывает, читаешь, в какой благости провели детство, юность иные счастливцы. Э-эх!..
   Попалась как-то Павлу Александровичу добрая книжица одного батюшки. Вершинного ума и благочестия человек. Бабушка его была святая смиренница. Надевала на четырёхлетнего  внучка; чистую рубашку и вела в церковь, которая находилась в двух верстах от дома. Подводила к Причастию Святых Таин. Мир и тихое, благоговейное торжество впечатляли мальчика. Он становился как бы взрослым, серьёзным. Первые слова и мысли о вере заронила в нём мама. Верующими были и родители, и весь деревенский люд. Ни о каких безбожниках они в конце XIX века не слыхивали. Мир Божий, сверхъестественный, был такой же реальностью, как и земной… К Пасхе готовились за;долго. Малыш вымолил у мамы, чтобы взяла его на ночную заутреню. Маленькое сердечко трепетало во всеобщей пасхальной радости. Вокруг храма горели костры. Женщины выставили узелки с сырными пасхами, куличами, крашеными яйцами. В пасхи втыкали свечечки. Батюшки пели и кропили их святой водой… Догорали костры, занялась утренняя зорька… Дома родичи трижды возгласили: «Христос воскресе!» И все начали разговляться пасхою, куличами, яичками. Благость!.. Забывался весь мир. Душа чиста, всё радостно кругом! Счастливое время! Божественное!..
   Так и возрастал мальчик под покровом благодати Божией до взросления. В благочестии. До священства. Такой ему уготован промысл Божий… Совсем иной — Павлу Александровичу Шульгину. Что ж, пути Господни неисповедимы.
   Запечатлелось в памяти детское пасхальное воспоминание батюшки. Как будто он, Павлик, сам побывал на этой Пасхе. В жизни не довелось, так хоть в рассказовой попраздновал.
   Обвеял себя крестным знамением:
   — Просвети, Господи, тьму мою!

***

   К удивлению своему, с бригадой новоиспечённый пенсионер простился безболезненно. Упрашивали остаться, ещё хотя бы годик-другой поработать. У него же назрела нужда над собой побригадирить, себя в порядок привести. Шибко суетно жизнь мельтешила. Уж осень её дохнула. В спешке мимо закатов пробежишь, сна второпях не увидишь. А ведь один. Да работа суматошная. Бригада «ух!» — смешанная. На прорыв туда-сюда бросают. Всегда на передовой. Без Александрыча никак! Всем нужен. Художник перед самым Первомаем за;пил. Некому праздничную колонну оформлять. Пришлось Шульгину проявить свои художества. Плакаты, лозунги малевал: «Мир. Труд. Май». Чесало самолюбие такая востребованность. Так ведь вызвана она бестолковщиной начальства. Устал он от головотяпства, от вечного «трудового фронта».
   — Всех денег не заработаешь! — отшутился б/у бригадир.
   Закатил в ресторане отходную и будто с чистой совестью вышел на свободу.
   Приспело вольное времечко! Не свидетель уже хода часов. Вольному воля!.. А тут ещё праздника добавил любимый зуб. Последний… Мужицкий организм требовал лука и чеснока. По витаминам они куда мощнее Галькиного силоса. Без них зубные ряды начали редеть. Первыми зашатались несокрушимые, казалось  бы, две передние верхние «лопатки». Потом такой дикой болью скрючили — да ещё в воскресенье! Кругами со стенаниями бегал по городу в поисках стоматологии. Наткнулся на единственно работающую — детскую. Дабы избежать грядущих подобных мучений, стал после чистки зубов полоскать рот раствором настойки прополиса. Малярша из бригады посоветовала. Уходили зубики один за другим тихо-мирно: пошатаются малость и выпадут…
   И вот пришёл черёд последнему. Верхний третий слева. По-научному, 25-й, верхний моляр, рядом с 26-м, клыком. Долго держался, целый год! Здорово помогал! Затем разболтался, стал надоедать. Шульгин невольно лизал его. И вот языком и выдавил. Без боли.  До последнего служил. Родной, верный. Прощай, друг и товарищ!..
   Случилось это историческое событие 20 мая. Отныне не настигнут никогда ужасы зубной боли! Рот пустой, чистый. Нет худа без добра. И погода под стать.
   Солнечный туманец заглянул во двор. Накропило дождичком запоздалым майским. Лужицы и окна пускают зайчики. Пахнет тёплой весенней прелью от распаренных газонов, опушённых резвой зеленью. Галкам разгулка; важничают, словно они затеяли весь этот радостный май.
   Гусями тянутся облака. И на земле не все дороги с рытвинами. Спустя многое время зажили метины и на шульгинском житье.
   Невыцветающая красота неба. Не объять эту красоту. Не было ничего у Шульгина кроме неба и облаков. Душа тянулась к небесному крылу; мнилось, что и она небесного происхождения, летучая… Курчавились светло-русые облачки. Такие же думки курчавились…
   Иные спичечные коробки собирают, редкие монеты; филокартисты — открытки. А он, Шульгин, — коллекционер облаков. Самый богатый! Ибо их столько же, как и звёзд на небе! Одно в другое преображается — и не углядишь подчас за чудесным превращением.
   Созерцатели часами завораживаются текучей водой в речке, пламенем костра. А он — небушком. Где и реки, и костры…
   Свежий ветерок подул на струи перисто-слоистых облаков — словно речка потекла в небо, в небесный океан. Вспенились гребешки в струйном небесном течении, вскудрявились. Ангелочкины кудерьки-колечки, подсвеченные розовой закатной зарёй, преобразились в нимбы. Обрели своё первородство, ибо «нимб» так и переводится — «облако». Всепоглощающее чтение облаков… Шульгин — природовед, облаковед, мечтатель.
   При порывистом ветре причудливые волокна поднебесных перистых облаков косматятся клочковато и, уже кучевые, начинают наливаться дождями. Грузнеют, снижаются, лиловые — грозовые… Отгромыхали, отполыхали, отхлестались ливнями — и лишь у самой кромки земли алеет нить «накаливания», дробится на пунктир из жарких «углей».
   Облакофилу довелось не раз созерцать божественные нимбы — гало. Тёплые, влажные воздушные массы так напористо гнали перисто-слоистые облака, что те встучнели, плотно сбились. И начали поглощать лунный свет. Бледно-радужный ореол замерцал, засиял переливчато вокруг луны… Более величественным, солнечным гало, двойным и тройным даже, посчастливилось любоваться Павлу Александровичу. Тогда вокруг солнца захороводили переливчато светящиеся облачные кольца-нимбы.
   Высоко-кучевые облака перед похолоданием горазды на причуды. Белые пряди, седые космы, скручиваясь, клубясь, бывают схожи с разными зверушками: зайцами, мишутками, с осётрами, акулами, щуками. А то и в «НЛО» закручиваются, на радость легковерным «тарелочникам». То же «НЛО» создают лентикулярные облака близ гор и холмов на гребнях подветренных волн. Родные облака что угодно могут изобразить и высмеять инопланетную чушь.
   Господь сотворил мир. Адам начал обозначать его. Смышлёные потомки адамовы преуспели в наименованиях.
   Грозовой воротник — кучево-дождевой мощный вал на переднем крае грозы, швыряющий шквалы. Но вот на зорьке он остепенился, утихомирился до «морских» волн. Идиллия. Поэзия. Утренняя глория.
   Жизнь-соло… По-стариковски ворочаются «солисты» в четыре утра, по обыкновению. Так «исторически» сложилось. Смирился Павел Александрович с этим биологическим распорядком. Покорно шёл в туалет, а затем на лоджию: всё равно не уснуть в эти беспокойные полчаса, не опознанные медициной.
   Отворил как-то створ окна на лоджии. Отшатнулся. Не свежий напористый воздух так даванул. Зрак — в высоко-кучевых облаках! Пробитое отверстие — Galtstreek.
   Летом в глубоком сумраке высотный скоростной ветер явил феерию серебристых облаков. А уж перламутровых насмотрелся после захода и перед восходом солнца!
   После ливней и гроз плавали порой в небесном море «медузы» цвета морской волны.
   При падении метеорита вырос «гриб», чуток схожий с ядерным. А  вот «вымя» видеть не довелось. Если уж Гольфстрим постарается. Облака эти и в тропиках редки.
   Облачную «медвежью» шубу видел каждый, кто летал на самолёте. А сколько иных «звериных» шуб перевидел Павел Шульгин на своей лоджии! Зебровые, леопардовые, тигриные… Дамские шляпки на белопенных причёсках дефилировали. У некоего вырванного с корнем дерева свисала с корней энлэошная тарелка…
   При разной плотности, температуре и высоте воздушные массы движутся с разной скоростью. Носятся лёгкие в верхних слоях атмосферы. Тяжёлые «эшелоны» ползут в нижних. Сшибаются порой те и другие, завихряются в невообразимые картины. Сердце, разум, воображение Павла Александровича могут дорисовывать их как угодно. Но иногда никакими погодными выкрутасами некоторые небесные явления не объяснить… Нежнеет зорька вечерняя, акварельная, розоватая… И вдруг сполохи. Зарево. Всколыхнулись поля небесные. Воспламенились. Пылающее, бушующее море!.. Откуда что взялось? Тишь, гладь, Божья благодать — и буйство в небе!.. Господь из ничего создал Вселенную. А тут робкую зарницу во мгновение ока превратил в огненный девятый вал. Бог всё может! Но для чего подобное преображение? Для укрепления веры. Как-то начальник РСЦ полюбопытствовал:
   — Вот ты, Павел Александрович, умный мужик, а веришь в Бога.
   — Да я-то не шибко верующий… — с сожалением вздохнул бригадир. — Есть люди поумнее меня, вот они веруют. Ехал однажды академик Павлов, физиолог, который собак изучал, в трамвае. Когда проезжали мимо церкви, он покрестился. «Эх, темнота!» — хлопнул его по плечу работяга, стоявший рядом с ним.
   — И я вот не верю, сам не знаю почему.
   — Господь знает.
   Ищешь истину, а она всё время прячется. Блаженны не видевшие, но уверовавшие. Для маловеров же Господь и показывает знамения. Благо, Шульгин начал различать их. В какой мере избывало в нём маловерие, в такой он укреплялся вере, обновлялся. Вот и ответ на вопрос: есть ли смысл искать смысл жизни? Как выразился поэт: «Блажен, кто верует, тепло тому на свете».

   Случилась в осени весна! Ещё вчера октябрьская мозглая вьюга застила белый свет. А ныне светило встало раньше Павла Александровича.
   — Привет, засоня! — глянул он на себя в зеркало.
   — Привет от старых штиблет!
   Скинул с ног шлёпанцы-мыльницы, залез в ванну. Хлёстко ожёг себя холодным душем, заохал, закряхтел. Растёр докрасна тело жестковатым, вафельным полотенцем:
   — Сила, молодость, красота!
   Поелозил электробритвой по «наждачной» щетине. Приладил во рту протезы, почакал ими, проверяя на крепость. Когда его величество 25-й, верхний моляр, выпал, малость пошамкать пришлось. И вот два ряда крепких, надёжных «едоков»! До слюнявых пряников ещё не дожил. Звонко похрумтел овсяным печеньем. Музыкально похлюпал кофейком со сгущённым молоком. И покатился денёк по своей выверенной колее… Калил на сковородке сухарики, дабы давешний хлебушко не зацвёл. Впрок заготовил: гожи они для «боевого» горохового супа с копчёными бараньими рёбрышками. Приступил к священнодейству: сочинил десерт — пальчики оближешь! Накрошил в ступку грецких орехов, потолок пестиком вместе с печенюшкой. Размешал с тёртым яблоком и сметаной. Да-а!.. Пища богов! Ай да Шульгин! Похлеще итальянских кулинаров!.. Уметь выносить одиночество и получать от него удовольствие — великий дар. Уютный шульгинский мирок. Гений места.
   Весьма довольный собой, вышел на лоджию. Распахнул створ окна. Распростёртые небеса! Распростёртая душа! Полной грудью дышится, глубоко, широко! Горьковато-терпко запахло тополиными почками. Точно омытый весенним дождиком, сквозил прозрачно дворовый скверик в ручьистом птичьем щебете. Божий мир!..
   — «Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда», — как бы о себе прочитал стишок Павел Александрович и с чувством выдохнул: — Благостно! Пасхально!..
   Голубеющие всхолмления облаков словно манили в голубые дали. Словно жизнь сама манила… Да,  ещё не сверстались годы в книгу под названием «Жизнь». Всё ещё  впереди, что и оглянуться не на что. Хотя… Но лучше уйти от надвигающейся тени. Не оглядываться назад, где грешил. Зачистка совести?..
   Всякое небо — загляденье.  Но на безоблачное не заглядишься. Растаяли в дымке голубые холмы облаков. Одна голубизна. Одно небо. Много его. Но одинокое оно. Одинокое небо…
   Выцветшее, пустое… Крапчато-сизые облачки. Пестрины в облачном крыле.
   Лёгкий ветерок достал до костей. Зябко поёжился. Обхватил себя за рябые плечи в пигментных пятнах. Утеплился, надел матушкину вязаную кофту с пуговицами-блюдцами. Всунул ноги в её же войлочные тапки в цигейковой опушке.
   Белёсо за окном. Ветер выметает тепло из лоджии. Дырёха. Утеплить бы надо. Закрыл окно.
  Гривастое летело облако с серебристым отливом. Грива его ловила ветер — и уже туча ринулась. Сыпанула жемчугом по стеклу. Дождь забарабанил по подоконнику. Обложной. Симфония! Ни с чем не сравнимая!
   Зажмурился Павел Александрович, обуреваемый детским восторгом…
   Шрапнелью прострочил град. Осень жизни постучала. Отсияли летние денёчки. Вот такая переменчивость погоды и настроения.
   — Исполать, баба старая — жизнь моя! — воздал хвалу «не свёрстанной» ещё жизни.
   Закалённый холодными сквозняками на строительных лесах, он вдруг почувствовал, что его пригибает студёная старость. Одинокая…
   Галина из вегетарианства подалась в более продвинутое сектантство — солнцеедство. Звонила. Менторский тон. Гуру трансцендентная и махатма! А он, Шульгин, — козява приземлённая.
   Сороковую осень тогда, в деревне, встретил. И случилась в осени весна. Но спасовал… Тот, кто противится воле Божьей, — гибнет. Но он не погиб. Смилостивился Господь. Но почему?.. Любаша в год их знакомства продала дом и уехала из деревни. Милая женщина в мужской клетчатой рубахе. В неё обрядил он Любашу после баньки и вознёс в дом. Так и хлопотала она в Пашиной рубашке, накрывая сладкий стол на двоих…
   Как же легко вспомнилась эта краткая, а может быть, и судьбоносная связь! Без переживаний. Чёрствый он. Созерцатель, а не переживатель. Небо за него переживает.
   Чудовищное нагромождение туч. Чёрные тучи, будто железные балки, начали сходиться. И бледная круглая луна усеклась до белого квадрата. Квадратная луна! Железные тучи с лязгом сдвинулись. Тьма аспидная с металлическим отливом. Стала ржаветь, ворочаться багровым месивом…
   Асператус — суровый суд. Сердце сжалось до боли. Боль, что не было прежде боли.
   Грязь ворочалась перед Шульгиным, грехи его…
   Устал.

   Утренняя синяя вьюга вымела напрочь вчерашнюю жуть с мутью. Свет и тень ещё перемежались. И в пересвете начали проявляться образы-тени, светлые тени. Облачные нимбы в виде колец. И среди них зарозовело сердечко, подсвеченное зорькой. Несказанным светом просияли лучистые облака.
   Вдышенное в себя, покаянного, всепрощающее небо окрылило Павла Александровича. С пылкого морозца на лоджии он ухнул в свой тёплый, уютный мирок.
   Доброхоты из солидной газеты сподобились на благотворительность и выделили страницу для бесплатных объявлений. Халявщики за ненадобностью сбывали за бесценок детские кроватки, носкую ещё обувь; одежду, модную в прошлом веке; милых котят в подарок, в добрые руки. Репетиторы навязывали инглиш. Один учёный грамотей искал жильё: «Кандидат наук сымет квартеру». Вместе с жильём предлагалась и работа: «Требуется смотритель кладбища. Жилплощадь предоставляется по месту работы». Среди всей этой разношерстицы с указанием ФИО и адреса затерялась шульгинская объява: «Лоджия нуждается в незначительной отделке».
   Обстановка холостяцкой квартиры Павла Александровича была спартанской — ничего лишнего. Минималист.  Поскольку день-деньской проводил с облаками, надумал чуток обустроить лоджию: постелить пол, утеплить, приладить полочки, шкафчик. Он, мастеровитый, и сам бы справился с этой работой. Руки-то на месте. Золотыми величались. Молоток ещё держат. А вот глазоньки… Дали дальние различают, облака, эпические пейзажи небесные. Для чтения приходится же толстостёклые очки напяливать. По шляпке гвоздя не раз метил — промах и промах! По пальцам саданул. Вот такой нынче у него глаз-алмаз, глаз-ватерпас.
   Из РСЦ некого позвать. Трудятся там уже новые кадры, старых рабочих почти не осталось. Дама с косой приходит к мужикам раньше, чем пенсия. Многие уже с этой дамочкой отправились.
   — Эх, мужики, шляпы мы! — не раз скорбел бригадир ремонтников-строителей. — Такую страну прошляпили!
   Костерили продажную верхушку, богатеев-разорителей:
   — «Денег много не бывает!» — сказал Сечкин.
   — По шестьдесят лямов в день хапает, нефтесос!
   — Голодненький! Всё никак не нажрётся!..
   Судя по рекламному «подкидышу», обустройство одного квадратного метра лоджии стоило полторы тыщи. Вся работа обходилась в семь тысяч. Дожить до пенсии — мечта. Прожить на неё — искусство. Скопил деньжат.

   Сиреневато-канареечная зорька разлилась акварелью, суля румяный, летний денёк. Звонко-бодрая погодка. Шашлычная субботка. Сотни авто уже дышали друг дружке в багажники.
  Табунок девчат высеменил из подъезда соседней высотки. Голенастые, в коротких юбочках, стриганули коленками, спускаясь по лестнице.
   — Красивая молодость дана многим, — вздохнул Павел Александрович и усмехнулся: — А старость — избранным!
   Вздрогнул от дверного звонка. В этот шашлычный день не ожидал мастера. Парень лет двадцати с лишком явился по объявлению. Опрятный, вежливый, на лоджии выслушал пожелания заказчика и сделал замеры.
   Вернулся через два часа со штабелем досок на плече, упакованным в фирменный пакет «Кастарамы». Спустился к машине за инструментами. Переоделся в фирмовую робу с надписью на спине «ЛаДом», припас и свои тапки. Ладный дом, и всё ладом. Открыл органайзер «Bosch» и стал доставать из него всё необходимое для работы. Пила, топор, дрель, шуруповёртка — всё «Bosch». Баллон герметика, уплотнитель для окон: поролон на клейкой основе, пенополиэтилен, резиновый профиль…
   «Сколько новых строительных материалов появилось! Прогресс!..» — подивился бывший бригадир РСЦ, наблюдая в проёме двери за уверенными действиями молодого мастера. Тот строго взглянул на «наблюдателя». Павел Александрович смутился и закрыл перед собой дверь на лоджию. Старческое любопытство. Он ведь тоже в бытность мастером терпеть не мог, когда кто-либо стоял над душой и говорил под руку.
   Пропела ножовка, проксилофонил топор, «шмелём» прозудела дрель, пчёлкой прожужжала шуруповёртка, запахло дресвой — родные звуки и запахи! Чуть затеняла эту ароматную музыку вина перед соседями: раздражатся, расплюются. Да ведь после трёх совсем недолго пошумела шульгинская квартира, когда деточки уже проснулись. Верхний сосед четвёртый год не угомонится: дрелит и дрелит…
   В обед паренька почаёвничать пригласил — учтиво отказался. В машине тормозком отобедал.
   Когда на лоджии всё затихло, хозяин осторожно заглянул туда и ахнул:
   — Какой интерьер! Да-а, дело мастера боится!
   Парень, переодевшись уже и собравшись, флейцем сметал в кастарамовский пакет щепки и опилки.
   — Нет-нет! Я сам! После!.. — вскричал Шульгин, точно его лишали любимого удовольствия.
   И зашвыркал носом, с наслаждением вдыхая сосновый с кислотцей запах. Парень подхватил органайзер, скинул в прихожке с ног плетёнки. Шульгин бросился к нему с обувной ложкой.
   — Нет, не надо! — тот быстро надел туфли.
   Шульгин помял в руках приготовленные семь тысячных купюр:
   — Спасибо вам большое! Сколько я вам должен?
   Парень пристально, пронзающе посмотрел на него:
   — Мне от вас ничего не надо!
   И вышел.
   Шульгин оторопело застыл. Затем подхватился и выбежал в коридор:
   — А тапки, тапки!..
   Ноги отяжелели. Чудилось, сама земля притягивает эти чугунины. Вот-вот провалится сквозь пол, сквозь все этажи…
   — Что же это такое?.. — бормотал, утюжа ногами по свежеструганным, пахучим половицам лоджии. — Почему не взял деньги? Не бездомыш я, не развалина. И деньги готов был заплатить сполна, не прибеднялся…
   Догадка ворохнулась, а он продолжал бормотать. Ум уводил в сторону на подступах к истине. Но человек ведь думает сердцем, как чувствует. «От сердца исходят помышления», — говорит Господь. Шульгин же ничего не почувствовал. Сердце даже не ёкнуло, не подсказало. Как оно могло подсказать, когда в нём не было Бога? В маленькой головке не вера, а ум, домыслы. А истина — в вере. Вера — тайна. И тайна в ней раскрывается — озарение.
   И озарило наконец Шульгина. Воспротивился тогда Богу, не соединился с Любашей, на аборт её подговорил. Себя на одиночество обрёк. А одиночество — предвестие смерти. Тот, кто противится воле Божией, — гибнет. А он, Шульгин, — не погиб. Так вот почему смилостивился Господь! Сын!..