Потолок

Владимир Вещунов
                Потолок
                Рассказ

— Папа, смотри, какой потолок! —
Галинка, 4 годика, глядя на небо.


Смерть жены подкосила Фёдора Степановича. Дом родимый покинул — совсем сдал. Еле ковылял, шаркал; руки не слушались. За семейным столом старался держаться. Но всё равно, то борщ из ложки выплеснется — пятно на скатёрке; то мякоть компотная с хлюпаньем из кружки выскользнет. И совсем уж му;ка мученическая — лакомый горошек из салата вилкой подцепить! Точно играют горошинки со стариком, не даются — соскакивают на стол, прыгают на пол… Внучок Димочка, четырёхлеток, подсказал поменять вилку на ложку. Но эта замена мало помогла. Всё валится, выплёскивается — на рубаху, на скатерть. Опять Дима посоветовал слюнявчиком пользоваться. Ужинает дедушка-слюнявчик — вроде всё чин чинарём. Но шумно: швыркает, чмокает, сопит, пыхтит. Да ещё крошки свои со стола в ладонь по-крестьянски смахивает и в рот захлюпывает, приговаривая:
— С бережью надо, с бережью!.. Не вытерпела как-то Галина, дочь, такой неряшливости:
— Ну пап, ну сколько можно?!..
Поперхнулся отец, икнул раз-другой. А Константин, зять, шутовски-театрально воздел руку:
— Благородная отрыжка-с — благородного человека-с!
Скривилась болезненно Галина: долго сдерживала в себе раздражение. Камнем метнула на мужа взгляд. По лицу её пробежала тень, губы истончились.
— Ой, Галчонок, я змей боюсь! — шутом вскричал Константин.
— Все люди приносят счастье. Одни — своим присутствием. Другие — своим отсутствием! — процедила Галина.
— ФёдрСтепаныч, это она обо мне. Я дико удаляюсь!
Убито сгорбился старик: нет, это ему, родному отцу, дочка так-то наотмашь. Пошаркал, слепо уткнулся в угол, как виновный малец.
— Вот-вот, Костя, сюда ему столик поставь! Пускай один чавкает!
Быстро зять приволок журнальный столик с табуреткой:
— Осваивай, тестюшка, «камчатку»!
Боль поднялась. Сел, уставился в стену. Подумалось: так-то и впрямь лучше, на «камчатке». Улыбнулся. Голосок как бы услышался вдруг Галинкин: «Папа, у тебя губы толстые и добрые». Тогда ей тоже четыре годика исполнилось. До чего же Димочка на неё похож! Светленькие оба. Как они с матерью переживали, чтобы Галочка ростом их превзошла. А то папа с мамой росточком не вышли. «Папа, мама, сколько я?» — «Большая уже! Целый метр и ещё целых четыре сантиметра!» — «Ого сколько метров! Миллион тыщу миллиард!» Время торопила, часы поругивала: «Маленькая стрелка ленивее, вот она и толще…» Превзошла родителей. Стройная выросла… «Другие приносят счастье своим отсутствием…» Это он-то —другой, родной отец?! Уж шибко быстро стал обузой и неугодником… Нет, не подумала доченька, сгоряча сказанула. Что ж, время такое чёрствое. Да ещё город прогорклый… Уж как он не хотел покидать отчий кров! К голубушке своей, Онисье Тимофеевне, на погост сбежал, когда его забирать приехали. Молил Господа, чтобы здесь же прибрал, рядом с Онюшкой…
Ручонка молочная легла на его руку, поникшую скорбно на колене:
— Дедушка, не плачь! А то слёзы потекут с нашего этажа на лестницу и на улицу.
Повернулся, а у малыша очи распахнутые и влажные. Вот тогда-то и заслезилось стойкое стариковское сердце, и глаза тоже помокрели. Проморгался, погладил внука по русой головке. А он, чуткая душа, привстал на цыпочки, чтобы дедушке что-то важное по секрету сказать. Наклонил Фёдор Степанович голову, а Дима на ухо ему и прошептал:
— Деда, громоотвод крепкий и колючий. Молния упадёт на него, уколется и улетит. Вот!

В одиночку вкушал пищу Фёдор Степанович. В углу ему благостная память являлась. Он и колкости-попрёки, когда ложку ронял, не слышал. «Не поволяешь — не поешь!..» — бросался своими «язвами» зятёк… А раба Божия Онисья Тимофеевна уже ночь-в полночь возжигала свечу. В белом платочке перед божницей становилась на колени, головой в пол… Душенька её не принимала даже хлебца. Готовилась… Личико желтело, маленькое стало, как яблочко волглое. По глазам виделось: не жилица, уходит… На Пасху в самую рань вознесла молитву Господу и возгласила:
— Христос воскрес!
Подивился Фёдор Степанович такому приливу сил и замер обнадёженно: хоть бы и Оня встряхнулась от умирания! А она загрозилась костистым пальцем:
— Ответствуй, невера: «Воистину воскрес!»
— Воистину воскрес! — в тон ей прочувствовал Фёдор Степанович.
Глянул на лик Христов — насквозь пронзил Его взгляд. Сердце вынул Он…
— Вот, Федя, так-то будешь близиться ко Господу, с праведниками сопричтёт Он. И мы приготовляться должны, добрую жизнь вести. Прости и помилуй, Господи! — перекрестилась, закашлялась в носовой платочек…
Задрожали губы, зажмурился, придавливая слезу. Приглядчивый внучок подоспел, отвлёк дедушку, сопричастник:
— Деда, смотри, у меня палец докуда вырос! — поднял указательный пальчик и повертел им. — А смотри, у меня щёки больше души! Во какие полные! — раздул щёки. — И ты хорошо кушай, кушай! Я сейчас!.. — мигом принёс книжку-раскраску с динозаврами: — Я, дед, палеонтолог! Вот это бронтозавр, это — тиранозавр…
Фёдор Степанович попробовал выговорить учёное слово:
— Палолог… палелолог…
Животик поджал от смеха ручонками Дима, долго ухохатывался:
— Ой умора! Ой не могу!.. — даже в туалет побежал, к «угнетателю»-унитазу.
«Да-а!.. — размышлял Фёдор Степанович. — Нонешниесадишные детки не то, что давешние. Образованные! Это ж надо: щёки больше души, палентолог, громоотвод… Галинка в эту пору тоже сказанула: «Папа, смотри, какой потолок!» Это она о небе…» Мякишем драил тарелку до блеска. Выскользнула, разбилась. А если бы с ухой!.. Галина лишь скорготнула зубами. Гречку с котлетой положила в деревянную миску. Демонстративно, со стуком поставила перед отцом: эта не бьётся!

В субботу, как обычно, за Димаскиным зашла его подружка Оксаночка. Месяц назад он выступил её защитником. Девочка пекла в песочнице кулички, и выглядели они такими вкусными, как взаправдашние, что ей даже захотелось отведать своё кондитерское изделие. Но воспитательница пристрожила её:
— Петрова, ну и грязнуля же ты! Посмотри на себя!
— Она не Петрова, она — Оксана! — заступился за девочку Дима.
— Кавалер нашёлся! — хмыкнула воспитательница.
С тех пор они в садике — не разлей вода. И во дворе… А тут отказался пойти с ней гулять. Отложил фломастеры, трансформеры. Не стал смотреть с дедом «Машу и Медведя». Дед сетовал, что Маша обижает подчас Мишу, но всё равно она ему нравилась: находчивая, да и добрая в общем-то, и вообще симпатюля. Дима любил сидеть с дедом и смотреть за проделками озорной девчонки, за смешным, неуклюжим и добродушным Мишей. Но сейчас ему было не до мультика. Из дедова сундучка с инструментами достал берёзовую чурочку. Из такого же полешка они в деревне кололи заготовки для гвоздей. Дед сучил в гудроне дратву, а внук затачивал гвоздочки для подшивки пимов. В награду получил перочинный ножичек с перламутровой ручкой. С наставлением:
— От рук, Димаскин, умнеет голова!
Как хорошо, что дедушка не выбросил чурбачок, ведь в городе в пимах не ходят. Вот и пригодился!..
Срезал коряную бересту, всласть надышался берёзовым духом. От усердия высунув кончик языка, принялся вырезать сердцевину…
— Ты что, сынок, мастеришь? — вернулись родители из похода по магазинам.
— Я делаю миску для вас. Вы из неё будете кушать, когда постареете.
Подхватила на руки сыночка Галина, прижала к себе, окропила слезами, перед отцом повинилась:
— Прости, папа!
Константин Евгеньевич, понурившись, тронул тестя за плечо:
— Пойдём, Фёдор Степанович, посидим!..
Его к столу зовут, а он шепчет-путается, на потолок смотрит, и ясное небушко ему видится: «Папа, смотри, какой потолок!..»
— По случаю дня единства, Галина Фёдоровна, я отказываюсь от пагубной привычки не пить! — Константин достал из холодильника запотевшую «Гжелку».
Среди сослуживцев по конструкторскому бюро и соседей по дому закадычных друзей у него не водилось. Отвадила, отшила жёнушка: выпивохи! Сама инженер-конструктор, их-то она знала как облупленных.
Верная Оксана всё же увела своего Димаскина строить в песочнице крепость. Эта пара была вполне самостоятельная, правда, под приглядом бабушки Оксаны.
Галина спроворила знатное застолье и даже выпила рюмочку за всё хорошее. Когда мужчины наполнили по второй, Фёдор Степанович неловко задел свою рюмку, и она разбилась.
— Разбилась рюмка — к счастью! — широко улыбнулся Константин, блеснув золотым зубом, и несуразно добавил: — Разбилось счастье — к рюмке!
Галина укоризненно глянула на него, собрала осколки, вытерла пахучую мокроту и наполнила новую отцову рюмку.Он виновато захлопал глазами. Она ласково погладила его по плечу и понесла «строителям» самосвал: как же они без него крепость возводят?
Без жены Костя почувствовал себя совсем вольготно, зачастил с рюмками. Всё, не раз обсосанное в курилке КБ, начал горячо выкладывать тестю, глаза то в горстку, то вразбег. И мысли такие же:
— Ельцину-то как поверили! А он предал, продался америкосам и их либероприхвостням. В 1996 году под цэрэушным управлением обрушили на страну удар такой силы, какой был нанесён за все годы Отечественной войны. Мы, талдычательциноиды, идеалам не изменяли. Ха-ха, получается, что идеалы изменили им. Демократия была бы демократией, если бы не  демократы. Они слово «товарищ» боятся произносить. Так вот что я тебе скажу, дорогой Фёдор Степанович, даже диктатура предпочтительней перед демократией: лучше иметь дело с одним негодяем, чем со многими.
От нежданной-негаданной крутой застолицы, от пылких речей рассолодел Фёдор Степанович. Один глаз начинал косить, и он по-лошажьи мотал головой, как бы соглашаясь с зятем. Хорошо подвешен язык у Константина Евгеньевича. Сам он, Галызин, бывший колхозный механизатор, в таких вопросах не разбирался. С политиками кашу не ел, в разведку с ними не ходил. Придерживался мудрости любезной своей Онисьи Тимофеевны, которая говаривала, что человек во власти не обращает внимания на Бога. А без Бога — одни нестроения. Робко явил эту истину зятю, и тот уж вовсю разгорячился:
— Дутая значимость, мутью с пеной выброшенная наверх! Серые начинают и выигрывают. Чем ничтожнее правители, тем грандиознее провалы. Затрубили о патриотизме. Неспроста, проворовались, стало быть. У нас ведь как, если в госучреждении нет коррупции, значит, оно никому не нужно. Вот и в твоейЗдо;ровке мелькомбинат закрыли. Работы нет, бегут из неё. И мы вот тебя забрали. Время дожития. Всю жизнь выживающий — почти не живёт. А ты вот с нами, дорогой наш ФёдрСтепаныч! Отец родной!..
Пьяненький, со слезой в голосе, расчувствовался Костя, вот-вот брататься с тестем начнёт: ты меня уважаешь?.. За больное затронул, унёсся памятью своей Фёдор Степанович в родную Здоровку… Да, худо ей стало, обнищала, а он бросил её, предал. Да ведь и нищая мать — мать. Дороже, роднее нет. Милостив Господь, призрит её милосердием. Может, сподобит свидеться с ней, а то и упокоит там, рядышком с Оней. Вот так-то бы ладно вышло!.. Не прижился в городе, в дочерней семье. Вот только к Димочке почти прикипел. Деды без общения с внуками гаснут, а внуки глупеют. То-то Димаскин забросил покупные игрушки и стрелялки. Тянется к дедушкиному сундучку с инструментами: чего там только нет! На все случаи жизни, ко всякой поломке-починке: тисочки, пилки, паяльник, гаечные ключи, шурупчки-болтики… Поставил детский мат родителям. Опомнились вроде: «Прости, очерствели в заморочках!» Надолго ли терпения и доброты хватит?..
А Константин после излияния чувств в политику глубоко залез, лицом потемнел:
— Понимаешь, отец, девочка Зоя Космодемьянская его, этого карикатуриста Бильжопа от газовой печи спасла. А он её за это сумасшедшей обозвал. Над святой русской девочкой так издеваться! Точно, как иудеи над Спасителем. Он их лечил, кормил, воскрешал, а они Его всяко поносили, издевались над Ним и распяли… «Кудреватые митрейки, мудреватыекудрейки», — так назвал эту умноту Маяковский. Гнобили Булгакова…
Константин вопрошающе нацелил палец на тестя: Маяковского-то наверняка знает, а Булгакова? Фёдор Степанович понимающе кивнул: тоже писатель, наверно.
— Хулители, очернители, гонители: Авербах, Алперс, Бачелис, Блюм, Машбиц, Пикель… Сплошная «музыка». Черчилль в 1920 году признал, что главную роль в терроре ЧК играют эти «исключительные» личности.  И вот все эти пикели перекрасились затем в друзей Михаила Афанасьевича, в ценителей его таланта, заделались булгаковедами. Из их породы хвалёный Окуджава: «Меня удручают размеры страны…» Дескать, можно и поделиться с госпожой Тэтчер, с Мелкобританией. Какой щедрый! Ещё один даритель из их племени, Битов: «Надо отдать Сибирь мировому сообществу!» Их Центр фотографии имени братьев Люмьер фотовыставку припёр из порноштатов, где голые девочки-подростки в разных неприглядных позах. Глядя на это, отпрыски богатеньких, студенты факультета истории и международных отношений Кемеровского госуниверситета оголились напоказ, устроили массовуюобнажёнку. Вот и занимает Россия первое место в Европе по числу подростковых самоубийств. Другой Центр, Сахаровский, тоже фотовыставку представил «Герои АТО». Сорвали наши эти позорные снимки. Перед входом поставили банку с красной жидкостью: символ крови детей, убитых украинскими карателями на Донбассе. Вот так укрохерои вошли в нашу столицу, и дверь им открыли предатели. Другого предателя, Власова, прославляют в Ельцин-центре.
— Не горячись, Константин Евгеньевич! Да, непохвальны их поступки. Это им боком выйдет. Господь всё видит, всё управит. Выметутся двурушники из страны.
— Ха! Как бы не так! Они — разрушители. Это доставляет им удовольствие. Да ещё жируют, все на тёплых местах, забугор подачки им подкидывет за разрушительство. В доверчивой России таким прохвостам лафа. И никуда они из неё не собираются. Садисты наслаждаются, когда истязают. Эта гнилая либеральщина хамит, похабничает, развращает, растлевает. Проводит пагубные эксперименты в экономике, в искусстве, образовании. Во всех сферах человеческой деятельности — перевороты, революции, войны. Ирландец по происхождению, американский автопромышленник Генри Форд в 1922 году выпустил книгу «Международное еврейство», где прямо заявил: «Если изолировать пятьдесят еврейских банкиров, на Земле прекратятся революции и войны». Вон на Украине что вытворяют! Спокойствие — Бог. Напряжение — дьявол. У них ум постоянно рыщет. Ничего постоянного, всё быстро приедается — потому выверты, извращения. Вот Господь и разбросал их по всему миру… Кстати, об Украине, и не только: Гозман и Ройзман выразили свою солидарность с украинским народом в лице Вальцмана и Гройсмана.
— Да-а!.. Подковался ты, однако, в этом вопросе, Константин!
— Телеканализация рос-сионская — самое массовое средство поражения: познеры, петросяны… И в театре у них Татьяна Ларина голой плюхается в бассейне. В их навороченных фильмах русские — грязные недоумки, цари — изверги. Глумление! Говорят на русском языке — поносят всё русское. Гадят там, где живут, свинячат. Достойный предок Льва Николаевича Пётр Толстой лишь намекнул на это засилье подавляющего меньшинства — такой визг и вой подняли!.. Достали! Галка меня в антисемиты записала. Антисемитизм же проявляется в Биробиджане — в виде морозов. Хотя там евреев — раз и обчёлся…
Фёдор Степанович согласно мотнул головой:
— У нас в Здоровке я только два раза евреев видел. Тогда у Галочки выпускной утренник в садике состоялся. Юркий такой снимал. Потом всю деревню перефоткал. У меня в бане снимки проявлял. А через год он же, разжился уже, на микрике нашей детворе видики с Чипом и Дейлом привёз. Дорого за сеанс с детишек брал. Сказывали, что теперь из Японии подержанные «тойоты» возит, свой авторынок у него.
— Ловкачи! Приспособленцы!.. Когда же наше время придёт, ФёдрСтепаныч?
— Придё-ёт… Но нас уже, поди, не застанет.
— Но-но!.. У нас Вольфович есть! Правду-матку режет.
— Извини, Константин Евгеньевич! Я, хоть политик никакой, но знаю, что «ЛДПР» переводится как «Любимое Детище Президента России». Это ж надо додуматься: памятник себе воздвиг! Лишил Господь разума. А ещё набрасывается на культ личности Сталина. Чья бы мычала… Да, если на политическую арену выходят клоуны, тут уж не до смеха. Такое шапито, где клоуны сами с арены не сходят. Старожилы!..
Смялся Константин, поник головой:
— Я-то думал, ты… что мой тесть так себе… Спутал ты меня, Фёдор Степанович. Эх, замнём для ясности! Зальём для ясности!..

Дима плескался в ванне, мореходил с корабликами. Так морячить он мог часами. Галине на кухне предстала дружеская попойка на двоих.
— Пьяницы! — усмехнулась она. — В зюзю!
Осоловелый Фёдор Степанович икнул раз-другой, хихикнул. У Кости язык уже изрядно заплетался:
— Мы — не зю… зюси. Мы — не пья… пьянисы. У меня есть мысь… мысль, и я её думаю, что… Пьяниса — женского рода. А я… я… — он тоже икнул, — мужик. Мы с ним, — хлопнул по плечу тестя, — мужского рода. Му… мужики!..

Обычно Дима спал на своей кроватке. В детской на кушетке укладывался и дедушка со сказками для внука перед сном. После празднования дня единства Галина забрала сына к себе, а духмяного мужа спровадила спать к деду, где он и провёл ночь в напольном положении.
Первым очухался давешний крестьянин. Содрал липучку сна. Встал, чтобы разгулять сон. При рассветнойбрезже за окном на цыпочках прокрался в туалет. Включил свет. Да, хочешь увидеть свой возраст, глянь на себя спозаранку в зеркало, да ещё с похмелья. Последствия после вчерашней застолицы нарисовались во всей красе. Отлёжанное пятно на щеке. Такое жаркое, что Фёдор Степанович даже потрогал его. И внезапно был поражён: зачем окно между кухней и ванной?!.. Кинулся к зятю с этим пылающим вопросом. А тот, пожамканный, уже сидел на кушетке и протягивал тестю запотевшую початую бутылку «Жигулёвского»:
— Пиво с утра — шаг в неизвестность!
Пока Фёдор Степанович смачно выбулькивал в себя холодную, живительную влагу, Костя ползал по полу, искал свои разбросанные носки. Нашёл, завопил:
— Вот и встретились два одиночества!
Но завопил-то он не столько из-за носков, сколько по поводу находки, запропавшей и давно позабытой. Степенно надел носки и, факелом воздев над головой чекунчик, повлёк за собой на кухню дорогого тестя:
— Если пить непрерывно, то похмелье не успевает наступать!
С признательным мерцанием в глазах воззрился на любимого зятя Фёдор Степанович: душа-человек! Тут Галина, подбочась в дверном проёме, зверски вперилась на загулявшую парочку. Упреждая её ругань, муженёк заойкал:
— Ой-ой, Галина Фёдоровна, ой, только не надо!.. Эх, блин! Дико извиняюсь: блин-душа. В культурном обществе брань дозволена только на театральной сцене.
Фёдор Степанович икнул и, мучительно сохмурившись, спросил:
— Зачем у вас меж кухней и ванной — окно?
Подивилась она такому каверзному вопросу и, не найдя ответа, отмахнулась:
— А ну вас!

Попервости повседневность не тяготила Фёдора Степановича. Отправлялись с утра на работу Галина с Костей, отводили в садик Диму. С первой поры так повелось, что по заданию дочери отец спешил в продуктовый за покупками, в первую очередь за свежим молоком. Но надо было преодолеть ряд преград: шибко крепко укрепилась оборона квартиры, тамбура на пару с соседями, подъезда. Возвели заплоты, укрепились. А всё из-за того, что совесть людская покосилась… Машины, облепившие подножье дома, будто с цепи сорвались, бешено тараща фары, опаляя вонючими выхлопами. Стада чадных машин тянулись по улице — как пересечь? Подолгу топтался вчерашний деревенский житель на берегу этой железной реки. И только при затяжном заторе протискивался среди ощеренных, лупатых авто. Продавщицы как будто поджидали дедулю. Впихивали ему прокисшее молоко и сметану, подсовывали зачерствелый батон, окаменелые пряники, залежалую колбасу, да ещё обвешивали и обсчитывали. Галина порывалась учинить им разборку, да махнула рукой на их беспредел и на отца: вышел из доверия, сам виноват!
Теперь, оставшись один, он домовничал, протирал пыль, следуя наставлению Онисьи Тимофеевны: если пыли не будет никакой, сотри никакую. И всякий раз недоумевал: сколько же лишнего понапихано в квартире!.. Шкафы, комоды, трельяж, буфет, трюмо, тумбочки, пуфики, этажерки, полочки, ковры на полу и на стене, дорожки, половики, вазы и вазоны, вентиляторы, торшеры, настольные лампы.Стулья, табуретки; на креслах, на тахте и диване — подушки, подушки… Три холодильника, облепленные магнитиками, — один не фурычит. Два пылесоса — один пылью давится, тарахтит, как трактор. Шесть телевизоров! Плоские висят в спальной, в детской, на кухне и даже в прихожке. Устаревшие «кубы» — в кладовке, вместе с другими «кубами»-компьютерами. Ноутбуки, принтеры, сканеры, переходники — всё в паутине проводов… Кладовка так хламом забита, что дверь не закрывается. На балкон (Фёдор Степанович не понимал, почему это — лоджия) выйти невозможно: лыжи, санки, клюшки, велосипеды — трёхколёсный и два взрослых; колченогий стул, облупленная эмалированная раковина умывальника, люстра со стеклярусовыми висюльками, плафоны, вёдра, кастрюли, коробки, узлы…
Уселся Фёдор Степанович за стол Константина Евгеньевича в кресле, крутящемся, на колёсиках. Чуть не грохнулся из этой каталки-карусели. Рабочий стол называется. Да всякий столяр, токарь на своём рабочем месте после смены чистоту наводит. А тут!.. Отшучивается конструктор-проектировщик: художественный беспорядок. Бардак! Вот и всё художество. «Книжка» ноутбука раскрыта, пылится. На принтере — календарь-шалашик. Мышка и переходник в клубке проводов. Чашка с недопитым кофе, пролитым на блюдечко. Сахарная ложечка прилипла к кипе документов, сплющенной под спудом ручных часов-«котлов».Над столом сувенирные часы-штурвал. Со «штурвала» прямо к будильнику свисает распашной тройной календарь с рамочкой-бегунком. На перекидном календаре россыпь подарочных календариков с цифрой «2017», записная книжка, старомодный мобильник, скрепки, кнопки, карандаши, ручки, стержни. И в хохломской карандашнице ручки, фломастеры, маркёры, ручки без стержней, карандаши, ножницы, расчёска, линейка, нож для резки бумаг, точилка для карандашей. Папки, тетради, конверты. В ящичке стола куча ручных часов, ремешков, браслетов. В тумбочке стола электробритвы — с сеточками, с плавающими ножами; футляры из-под бритв.
Рабочий стол Галины, трюмо, стеклянный столик и шкафчик в ванной — очень схожи: зеркала, фены, щипчики, пилочки и всяческая парфюмерия со склянками, тюбиками, коробочками… В одёжных шкафах барахла — не на один секонд-хенд. Есть где моли поживиться!.. Детская завалена игрушками: машины, трактора, краны, действующая железная дорога,танчики, пожарки, самолёты, вертолёты, квадрокоптер, ниндзя, заводныединозавры и трансформеры… На кухне столько посуды — на несколько ресторанов хватит.
В былые гостевания не замечал Фёдор Степанович такого засилья ненужных вещей, от которых проходу нет и дышать нечем. Строго сказывали в старину: не пользуешься вещью раз в неделю — лишняя она, помеха вредная, греховная. Отдай нуждающимся, ежели годная, или выбрось. А накопление, когда радуются каждой купленной вещи, любуются не налюбуются, — звалось неприятно: мшелоимство. Мхом покрывается барахло. Замшелый вещизм — замшелые души.
А сам-то!.. Когда ещё в магазин хаживал, с полиэтиленовым мешочком, где «каменные» пряники стукались, по полчаса возился. Так тугозавязывалипродавчихи. Упёртый, распутывал-таки неподатный узел. Облегчённо, как после тяжких трудов, разминал натруженные пальцы. Выворачивал мешочек наизнанку и стирал с мылом. С трудом приоткрывал дверь в битком набитый балкон, к бельевой верёвке прицеплял двумя прищепками постирушку на просушку, приговаривая:
— С бережью надо, с бережью!..
Перед приходом домочадцев снимал мешочек: а то ещё уличат в крохоборстве. Встряхивал, чтоб ни одной капли не осталось. Клал в кухонную тумбочку, битком набитую таким же добром, а также баночными крышками, пробками из-под вина, вспоротыми штопором. Недоумевал: а «шампанские» пробки в проволочных узелках к чему? В соседней же тумбочке при каждом шаге дребезжала разнокалиберная стеклопосуда. Уже туда стал складывать «спасённые» мешочки бережливый Галызин.
Бросил своё недужное «коллекционирование», когда Димаскин застал его, мученика, за непосильным развязыванием. Тогда продавчихи туго-натуго, с каким-то особым остервенением, да ещё немыслимым морским узлом, завязали пряничный мешочек. Тщетно тужился старик: ломота в пальцах; болючие, до крови, заусеницы; ногти обломались. Вгрызался в треклятый узел, зубы расшатал. Жалкого, обессиленного, его и застал Димаскин. Взял подаренный дедом перочинный ножичек: чик-чик — и готово! Такой усечённый мешочек, конечно, уже никуда не годился. Однако точно гора свалилась с плеч старика. Будто пелена спала с глаз. В себя пришёл. Вот какая зараза — барахольство! Мшелоимство — наваждение, одержимость. А ведь с Онисьей Тимофеевной ничего лишнего в хозяйстве не держали. Заводился какой-либо излишек — делились с соседями.
— Да у вас в доме шаром покати! — всякий раз, навещая родителей, удивлялись дочь с зятем.
— Человеку жизнь дана, чтобы она ему служила, а не он ей, — ответствовала Онисья Тимофеевна.
— Мудро, мудро! — соглашался Константин и, глядя с ехидцей на жену, добавлял: — Да, то, что мы называем жизнью, обычно оказывается списком покупок.
В последний такой «жизненный» список Галина, радетельная мать, включила дорогущий, в кредит, подарок для сына. Не подарок — дар! «Робот-компьютер Робин» — так значилось в его фирменном паспорте. Ростом с Диму, ходячий, говорящий. Напичканный и нашпигованный. Чудо!
— Ты кто? — спрашивал его мальчик.
— Я — Ро-бин. А ты кто? — механически, по слогам, гудел робот.
— Я — Ди-мас-кин! —весело подражал ему малыш.
То ли он сам усовершенствовался, то ли Дима что-то в нём нажал, но Робин скоро при его появлении уже не гудел бездушно, а почти человеческим голосом произносил:
— Привет, Димаскин! — и подавал ему никелированную руку.
Тот пожимал её:
— Привет, Робин! — и даже обнимался с ним.
Тут уж не до дедова ящика с побрякушками. Приревновал старый внука к железяке, невзлюбил её. Одна башка кубом, конечности коротюсенькие, глаза-лампочки лупатые, щерится полудурошно. Никакого виду!.. И этот троянский дар сокрушил родовую любовь между дедом и внуком… Умилялся, по обыкновению, как-то Фёдор Степанович укротительницей медведя Машей по телеку. Робота же ни с того ни с сего кондрашка хватила. Что-то заклинило в нём, брякнулся на спину, сучит конечностями, бухтит: «Ди-и!.. Ди-и!..» Не слышит дед. Вернулся мальчик из садика, бросился к Робину, а тот, в падучей, своё заладил. Должно быть, на помощь Димаскина звал.Кинулся внучок на деда с кулаками:
— Ты! Ты-ы!..
С трудом привели родители в чувство и припадочного робота, и сына, зашедшегося в истерике. И совсем худо стало жить деду… Да засобиралась семейка на юга, где житьё дешевле. И родителя не спросили. А он бы им сказал: счастье можно найти только на проторенных дорогах. Смекнул, почему Галина так рьяно проявила дочернюю заботу, забрала к себе. А ведь он мог жить и жить в родном гнезде. Сами ноябрями загружались родительской картошкой. До марта хватало. Ещё ведро-другое подгнившей выбрасывали… Вырученные за дом шестьсот тысяч — весомое подспорье к задуманному переезду.
Ещё оба работали, ещё водили сына в садик, но уже охапками таскали пустые картонные коробки из магазина. Тут же набивали их вещами — нужными и ненужными. Молча, сосредоточенно, до полуночи. Дед в телевизоре других героев, кроме Маши, разыскивает. Сын с роботом возится. Родители пыхтят, скотчем с душераздирающим треском, визгом коробки обматывают. Когда же уволились, точно сумасшествие их помрачило. Перетряхивают одежду  всех возрастов и размеров, уминают в коробки. Те не закрываются, дыбятся, рвут липкую ленту. Приходится и бечёвкой в помощь скотчу обматывать. Пыль столбом. Крик, ор!.. Зовут деда помогать. А он — серый-пресерый. От пыли в горле першит, кхекает, кашляет, глаза слезятся. Только пришлёпает — гонят прочь, чтобы не мешал.Сына заставляют игрушки упаковывать. Тому не до сборов: шахматную программу с Робином осваивают. Даже к Оксанке, опечаленной его отъездом, не выходит. Теперь не разлей вода — они с Робином. За него истерит, не даёт упаковывать:
— Умру от вас таких! Возьму и умру с Робином!..
С болью отдавалась в сердце старого родителя вся эта несусветная возня. Ранили бесчеловечные крики дочери, зятя, истерики внука. Как говаривала Онисья Тимофеевна, идёт вечная схватка тьмы и света. И зачастую вещи, дьявольские игрушки, вытесняют Бога. Одна дама, умирая, попросила любимое платье. Умерла, зажав его в окостеневшем кулаке. Не смогли до конца выдернуть. Так и похоронили с лоскутом. Вспоминала Онисья жития праведныхбескорыстников. Пошёл как-то преподобныйМакарий Египетский к источнику за водой. Вернулся, а в его скиту вор хозяйничает. Ни слова ни говоря старец стал ему помогать забирать свои нищенские пожитки. И даже проводил его. «Ничего не принёс я в этот мир, ничего и не возьму», — сказал он себе. Святой епископ Иоанн велел переписать всех благодетелей Александрии. «Владыка, — спросили его священники, — каких же благодетелей должны мы переписать?» — «Нищих, голодных, холодных, раздетых. Милостыня — царица всех добродетелей. Ибо подаём мы её прямо в руки Господа. Силой милостыни без мытарств можно вознестись к престолу Божию. Милосердием мы можем обратить к Богу сердца нищих, живущих без Бога». В предчувствии кончины Онисья Тимофеевна собрала воз всякого добра, совместно нажитого с Фёдором, и велела ему свезти старушкам в богадельню. Пусто стало в доме, светло, гулко, песенно. Как славно! И света, и Бога больше.
— Меньше хочешь — крепче спишь! — радовалась Онюшка освобождению от вещей.
Как нарочно Фёдор Степанович наткнулся в телевизоре на передачу «Империя Шопоголия».Если алкоголики ещё могут отделаться от пагубы, то голые, пустые души из этой страны от шопоголизма уже никогда не избавятся. Одна артисточка из Америки за год профукала на шмотки целый «лимон». Ни разу не надевала. Шопоголичка несколько раз лечилась. Всё без толку! И россиянскиебогатенькие подражают Америке, обезьянничают. Лжекороль Киркоров скупает все самые модные ремни. Нашкулял уже полтыщи. Непонятно чем промышляющая Собчак обувку копит, тоже полтыщи дорогих пар насобирала. Певичка Распутина помешалась на элитном парфюме, на самом-самом, на пахучем и штучном аромате «Шах». Другая императрица-самозванка Аллегрова каждые три дня покупает дюжину пар обуви и всякую кухонную «императорскую» дребедень: сковородки, салатницы, тарелочки… «Эти-то с жиру бесятся, — уразумел суть шопоголииГалызин. — Но вот Катерина…» Он вспомнил подругу Галины — Катерину. У той отец, партийный работник, привёз дочурке из ГДР платьица. Такие модные, что детсадовские воспитательницы в тихий час снимали с них выкройки. А Галинка завидовала подружке и обвиняла отца, что он не может купить ей такие же, как у Катьки… И вот теперь из-за этой «Шопоголии» его остро кольнула та давняя, уже позабытая, отцовская вина. Оказывается, психиатры эту «покупательную» болезнь шопоголизм обозначили более сурово: ониомания, маньячность. Безудержная страсть к покупкам, зачастую бестолковым. В них — смысл существования этих маньяков. Якобы причина ониомании — детские неврозы. Недолюбили ребёнка, а он, повзрослев, восполняет недолюбленность, тешит себя покупками… А уж они ли с Оней не любили Галочку! Всё для неё! Ну, что могли. Сельский механизатор и доярка. А может, и впрямь где-то что-то недодали, не доглядели, не доголубили?.. Вот и вертелась частенько Галина Фёдоровна перед зеркалом, в обновках красовалась. Укорила дочку мать, предупреждение Господне еврейским модницам зачитала из Писания: «За то, что дочери Сиона надменны и ходят, подняв шею и обольщая взорами, и выступают величавою поступью и гремят цепочками на ногах, — оголит Господь темя дочерей Сиона и обнажит срамоту их; в тот день отнимет Господь красивые цепочки на ногах, и звёздочки, и луночки, серьги и ожерелья, и опахала, увясла и запястья, и пояса, и сосудцы с духами, и привески волшебные, перстни и кольца в носу, верхнюю одежду и нижнюю, и платки, и кошельки, светлые тонкие епанчи и повязки, и покрывала. И будет вместо благовония зловоние, и вместо пояса будет верёвка, и вместо завитых волос — плешь, и вместо широкой епанчи — узкое вретище, вместо красоты — клеймо. И будут воздыхать и плакать…» Рассмеялась лишь на плетение словес Галина… Теперь же вот перебирает перед отъездом свой гардероб. В редкие затишья между упаковочными бурями примеряет прошлые наряды, вздыхает… Вот она — декадансная девочка-подросток, первоцветок. Ах!.. Вот чёрное платье-футляр. Платье в чайную розу; трикотажный жакет, только роза крупнее, брюки в плотную облипку; жакардовый жакет под «леопарда». Кружевная рубашечка…
В перемирие оживляется и Костя: помнит, помнит он эту соблазнительную рубашечку. Кружево редкое, на голом теле, пастельных тонов. Тихой постельной направленности при всеобщей распущенности нравов. И топик прелестницы-жёнушки с оголённым животиком никогда не забудет памятливый супруг, и легкомысленный цветастый балахон, и белые ажурные колготки при чёрных лакированных туфельках на шпильках… А обуви-то, обуви!.. Одних босоножек куча: из разноцветных ремешков; на тонких каблуках, на высоких, широких, низких, клешёных, столбиком, рюмкой, катушкой… Пляжные сабо; шлёпки из джинсы, винила; из прозрачного пластика, украшенные цветочками-ромашечками… В масть им пляжная панама — глубокая, цветастая, из твёрдого крахмального х/б с большой пуговицей. И тут же сумочки, сумочки… Бананово-лимонная через плечо; плоская — кошелёк, чемоданчик с двумя закруглёнными ручками. Для всякого ношения: и под мышкой, на запястье, держать руку слегка на отлёте… И как среди этого дамского великолепия затесались замшевый Костин куртец с трикотажным воротником и трикотажная кофта на деревянных пуговицах?..А Катерина, в возраст войдя, когда всё сама стала покупать, кайфовала от этого. Могла неделями радоваться клёвому новью. Хватала всё подряд! Книги, картины, ручки, точилки… В такой одержимости купила стеклопакет в форме арки. А дома арочных окон нет. Пыталась держаться, не покупать. Началась ломка. Ходила к психологу. А потом и вовсе угодила в психушку… Да и Галина близка к подобному расстройству. Мало ей всяких французских мыл, так ещё затеяла своё, личное мыло варить. Связалась по интернету с рукодельницами по мыловарению, а они в городе тыщами плодятся, и наладила домашнее производство.
— Своё мыло восхитительно ароматное! — хвалилась достижением. — Оно нежит кожу, раскрывает поры.
Константин лишь рукой махнул на жёнин закидон: чем бы баба не тешилась, лишь бы не скандалила. Благо, сборы к переезду оборвали новомодное бабье поветрие. А то наставница Галины, ярая фанатичка-мыловарка, так далеко зашла в прогрессе, что заклала своего породистого йорка, чемпиона, ароматного, — на мыло. В такой дикости и до человеков дело дойдёт. Кричат же футбольные болельщики: «Судью на мыло!..»
Футбол — тоже своего рода безумие. Прежде, в Здо;ровке, Галызин с этой бестолковой беготнёй почти не сталкивался. Ну гоняет ребятня мячик на поляне за околицей… Здесь же, в городе, на отшибе жизни, покуда отъезд готовился, заглушал его громы телевизором. Обманывал пустоту жизни. А в телеке столько всего понапичкано! Сотни каналов. Попадал и на «Матч-ТВ». Ладно, пацанята с мячиком бегают. А тут два десятка жеребцов копытят целое поле, только куски дёрна летят. Миллионщики. А Россию на передовые позиции вывести не могут. В здоровом теле здоровый дух — большая редкость. Да и нефутбольная страна Россия — духовная. Дзюдоисту бы не в ЧМ миллиарды вбухивать, а в рабочие места. От рук умнеет голова. Сколько сто;ящих людей воспитали фэзэошки, ремеслухи и путяги! Вот где мускулы наращиваются, крепнут. И работящие, толковые ребята выходили — мастера! И настоящие защитники Родины!.. А комментаторы тараторят, несут околесицу:
— Обложили нападающего, как старого сидорова волка… УЖиркова нет сил бежать ногами… Лежит игрок после удара мяча. Может, туда попало, где у мужчин очень больно…
Больно смотреть на страдальческие лица проигрывающих тренеров. Переключался жалельщик на концерт. И тут переживал: подарят артисту цветы или нет?.. Наткнулся на любимого Галиной «Дракулу». А ещё граф! Чудовище!..
— Я, — как бы оправдывалась она, — на фильмах ужасов отдыхаю от действительности.
Современье… Обама, загорелый Хусейныч, сатанизм объявил такой же религией, как и другие. Америкашки всех достали своим превосходством. А в Анкоридже у них, в заповеднике один пиндос напялил на себя шкуру медведя и грязно домогался медведицы… А япошки домогаются Курил. У самих же в городе Иокосукаихний алкаш подрался с роботом. Гордые ниндзи-самураи лебезят перед америкашками, которые атомными бомбами разнесли в прах Херосиму и Нагасаки… В вестях на канале «Россия» — затяжная бредятина о разводе каких-то Жули и Бреда. На «России»! Действительно, канал! Гейевропа. Укруина… Вот оно — современье!.. Сдурел народишко! Да и в голову Галызина после всей этой канализации как бы тихо вкралось помешательство… Чаёвничал в тишине небывалой. Галина с Костей уже хлопотали с документами на отправку. Пробежала по квартире череда покупателей во главе с риелторшей. Наконец, нашлась молодая пара с ребёнком и ипотекой. Всё утряслось с продажей, и счастливые продавцы умотали на контейнерный терминал. Детские игрушки упакованы. Одних ёлочных украшений набралось на двадцать ёлок. Не упакован только робот. Играет в шахматы. После зевка соперника уже собирался поставить ему детский мат. Да сжалился и позволил переходить. А то бы получил взбучку…
Тихо. Лишь старик на кухне позванивает ложечкой, размешивая сахар в чайной кружке. Просыпал немножко. И тут же сладкоежка выискался. Муравей откуда ни возьмись! Погужевался всласть, набил брюхо и пошёл звать на лакомое кормное место сородичей. Старик же удумал подшутить над ним и смахнул сахар в кружку:
— Приведёшь своих — а сахарку-то и нету! Скажут, что соврал, а то и трёпку зададут. Ха-ха!..
Он уже потирал ладони в предвкушеньи забавной сцены, как вместо муравьев муха с зыканьем прилетела на сладкое местечко из-под сахара. Точно такая же, как в Здоровке. Вечная, бессмертная. А может, сродственница в очередном колене. Приветливая, ластится, глазёнками лупит. Спинка с прозеленью; крылышки слюдяные с прожилками, как «вертолётики» кленовые. Лапки цепкие, в волосках. Знать, мужеского роду. Муш-шына. Проворная живность, одушевлённая — стало быть, душу имеет. И мухе рад!
— Муха села на ва… — не договорил Фёдор Степанович Галочкин детский стишок.
Он тряхнул головой: а не тихое ли это помешательство? Нет, похоже, сама природа потянулась к нему. Подцепил ложечкой гостью, бережно спустил на ладонь. Распахнул окно:
— На улке так хорошо, а ты сюда заявилась, — подкинул муху в воздух: — Лети!..
Повеяло душистой свежестью, рекой, раздольем. Дали отчие, неоглядные. Где-то там родная, приветная сторонка, Здоровка… Всполье,Глиницы, Лужники, Бор, Ендова, Ров, Враг, Вражек, Могилицы, Кулижки, Ключики, Кулички… И враг — овраг, и могилицы — холмы… Вот она — русская молитва. Подземно, навсегда связан с ней… Солнышко выходит, всё окрест освещает. Обвеял себя Фёдор Степанович крестным знамением, пернатость в пальцах ощутил. Запрокинул голову. Одинокое небо. Закружило его, одинокого, летучего, втягивая, забирая в свою высь… Боязно почему-то стало: словно и впрямь улетучился бы… Перед соборованием призвала его Оня:
— Покуда, Федя, не уразумеешь, что такое смерть, она смертью для тебя и останется. А коли осознаешь, смертушка обернётся вечностью Царствия Небесного. Цветок цветёт и пахнет. Птица летит и поёт. А человек молится. Тем и отличается от них, от зверушек. Мир — это храм Божий, а человек в нём — молитвенник. — Она лукаво улыбнулась: — Помнишь, в бочажке на луговине жаба жила. Мудрая. Я как-то с ней разговорилась, а она с упрёком ко мне: «Я вот всё квакаю, а мне бы твою речь, я молилась бы и молилась. А ты не молишься!» Вот я, грешная, и молюсь. И ты молись.
Голос Онюшкиуслышался Фёдору Степановичу. Со слезой обвеял себя крестным знамением. Затворил окно. Глянул на потолок. Небом увиделся…

В погрузочномзаполохе Константин поставил стул у подъезда и посадил на него тестя. И не мешает, и посторожит. Мелочёвку грудили у крыльца. Диму едва оторвали от Робина, позволив укладывать около контейнера коробочки с игрушками.Два грузчика в оранжевых униформах «ТрансКонтейнер» споро управлялись с габаритным грузом. Подсунули под холодильник ремни, накинули на плечи, спустили громадину со второго этажа и с лёгкостью впихнули в нутро десятитонника. Иногда грузчики и домашние замешкивались в освобождаемой квартире, и тогда Фёдор Степанович сторожко прямился на стуле. Прохожие с недовольным видом обходили погрузку. Пробегавшие мимо соседи не обращали на переезд, на деда никакого внимания. Лишь раз какой-то азиат сунул свой нос в контейнер.
— Но-но! — пристрожил его Галызин.
Тот, вертлявый, тут же подсунулся к нему:
— Слюшай, отес! Мы на стройка у вас. Дом нащали. Вон там!.. — он неопределённо махнул рукой. — Смотри, что нашёл! Деньга. Старый монета, редкий. Купишь, а?..
«Нашёл покупателя! — поморщился Фёдор Степанович. — А может, заманиха какая? От этих бестий всё ожидать можно!..»
Галина подоспела, шуганула «нумизмата». Даже на отца не взглянула, словечка не сказала. Деловая. Пихают, пихают в этот гараж на колёсах… Кресло ни в какую не влазит.
— Деда на него посадите! — весело советуют грузчики хозяевам.
А те всё тащат и тащат: стулья, табуретки, торшеры… Гараж… К слову пришлось, подумалось… Завгар колхозный, а  затем уже совхозный, партиец, сплавил налево подобный, народное имущество. Тогда, в начале девяностых,растащиловкабезнаказанная обуяла партийцев, профкомовцев. Во все тяжкие пустились. Помешались на барахле. Опускались до всякой мелочи. Да, истинно, дьявол в мелочах! С них крах и начался. Докрысятничали, крепкую холстину страны до дырок изгрызли — и треснул холст… Да и он-то, тракторист Галызин, поучаствовал в расхищении. Умыкнул домкрат из гаража. Баня покосилась… Онисья велела немедля вернуть кражу:
— Хочешь, Федя, иметь то, о чём все говорят и чего ни у кого нет? Имей совесть!
Сама худоба той бессовестной жизни как бы обернулась мелочностью нынешней. Должно, покарало оскорблённое небо. Ходил под ним, чистым, грязный, сын осуждения. И эта пыль с него, с отца, смахнулась на дочь, на внука. Не уберёг!..
В кончине лет пути возрыдали. Сердечная надсада. Вот он, Галызин, сидит на стуле. Слух и зрение к суетне притупились. В обдергайке, в войлочных бульбистых тапках, в шутовской шапчонке «петушком». «Старчик ты мой!» — ласково кликала его перед уходом Онюшка. «Не старчик, родная, — горько вздохнул Фёдор Степанович. — Пугало огородное на стуле. Фёдор Хрыч».
Дом напротив презрительно сощурился.
— Дурак дураком — и уши холодны! — корила его порой за несуразность жёнушка.
— Кромешный дурак! — вслух разругал он себя наповал. — Дом родной покинул…
Боль прострочила. Покинутость… Перемежались солнце и облака. Но вот небо стянулось. Потемнело. Пахнуло ветром. Со вздохом ветра, с его, Галызина, вздохом прилетела голубка. Ноева голубка…
Он уже клевал носом, «удил рыбу». В стране осенней свежести… И облака разлиновались тонко, как в школьной тетрадке. Первый раз — в первый класс!..
Яблочный октябрьский воздух. Крепко дышится. Не бабье лето, а бабушкино, как говаривала Онисьюшка. Стало быть, и дедушкино. Он — один. «Гаража» нет. Никого. Вещи поглотили их. Не заметили отца. Забыли про него, бросили. А у него благостно на душе. Словно благодать Божия овеяла. К ногам слетел кленовый лист, похожий на летучего человека. Промыслительно. Голос Онисьиуслышался: «Мерка человека не с ног до головы, а с головы до неба». И словно отвечая, Фёдор Степанович проговорил:
— Кинули тебя, старчик, стало быть, расправь крылья! Лети туда, где со всем, что нажито доброго, душевного, сжился, сроднился. Дед-то Егор всегда примет.