Царство дочерей и вдов

Марина Сергеевна проводила пальцем по голографической таблице, и цифры мерцали, как свечи в поминальной службе. 63% женщин — первая волна паники, потом коррекция — 53,5%. Но осадок остался, въелся в сознание, как запах ладана в волосы после долгой службы.
— Природа давала мальчикам фору, — прошептала она, обращаясь к пустой комнате консультационного центра, — небольшой аванс на старте. А потом курсор жизни доходил до 30, и программа давала сбой.
В коридоре послышались шаги. Вошёл Ахмед Владимирович — потомок тех, кого когда-то называли мигрантами, а теперь просто старший координатор демографического отдела. Его движения были плавными, почти женственными — так двигаются те, кто вырос в мире, где мужская агрессия стала анахронизмом.

— Опять смотрите эти таблицы? — спросил он, присаживаясь на край стола.
— Сверхсмертность, — произнесла Марина это слово так, словно пробовала на вкус что-то горькое. — Учёные называют это системным сбоем. А я вижу другое — программу, не нашедшую применения. Когда воину не дали битвы, он обращает меч на себя.
Ахмед кивнул. Его прадед был воином в землях, которые теперь входили в южный кластер Содружества. Воевал за что-то, во что верил. А правнук сидел здесь и подсчитывал души — те, что остались, и те, что уже не вернуть.
— Знаете, что меня поражает? — Марина встала, подошла к окну. Внизу, в переплетении улиц Нового Города, текла жизнь. Женщины, женщины, женщины. Изредка — мужчина, окружённый заботой, как редкий экспонат. — Бутылка, скорость, полное безразличие к собственному телу — они называли это выбором. Но это был тихий бунт против бессмысленности.

— Мой дед рассказывал, что в его землях мужчины умирали молодыми от войн. Здесь они умирают от мира. От его пустоты.
В комнату вошла Елизавета — молодая сотрудница с глазами цвета позднего неба. В её жилах текла кровь десятка народов — так получилось после Великого Смешения, когда границы стали условностью.
— Простите, что прерываю, — она положила на стол новый отчёт, — но Совет Матерей требует наши рекомендации.
Марина взяла документ. Строчки плыли перед глазами: «демографическая яма», «гендерный дисбаланс», «программа сохранения мужского населения». Канцелярит новой эпохи, прикрывающий простую истину — страна превратилась в царство вдов и дочерей.
— А знаете, что я вижу? — Марина обвела взглядом своих коллег. — Я вижу почти мифологический сюжет. Мойры, которым суждено допрясть нить в одиночестве. Мужское начало — деятельное, агрессивное — сгорело, не найдя цели. А женское осталось. Хранить то, что осталось.
— Пепел империй, — добавил Ахмед, и в его голосе звучала горечь человека, чьи предки помнили другие империи, другие пеплы.
Елизавета нервно теребила край платка — модного гибрида православного покрова и восточной чадры.
— Но ведь должно быть решение? Совет Матерей говорит о новых программах...
— Стимулировании чего? — перебила её Марина. — Рождаемости? Она и так растёт. Девочки рождаются, вырастают, становятся хранительницами. А мальчики всё чаще выбирают Путь Ухода.
За окном сгущались сумерки, и автоматические фонари начинали свой вечерний танец.
— Вы знаете, что говорят в кварталах Возвращённых? — Ахмед встал, его силуэт вырисовывался на фоне окна. — Они говорят, что это расплата. За века, когда мужчины правили миром и довели его до края. Теперь настало время женщин. Время собирать камни.
— Или собирать души, — тихо добавила Елизавета. — То, что от них осталось.
Марина вернулась к визору. Цифры продолжали мерцать, но теперь она видела за ними судьбы. Миллионы женщин, которые каждое утро просыпались в пустых квартирах, шли на работу по улицам, где мужчина — редкость, воспитывали дочерей, зная, что сыновья, если и родятся, скорее всего, не доживут до старости.
— Страна не умирает, — произнесла она. — Но во что она превращается?
— В то, чем должна была стать, — ответил Ахмед. — В матриархат милосердия. Где сила — не в завоевании, а в сохранении. Где мужчины берегутся как сокровище, но сокровище хрупкое.
Елизавета подошла к стене, где висели портреты основателей Содружества. Она коснулась рамки с изображением Первой Матери — женщины, чьё настоящее имя было забыто, но чей образ стал символом новой эпохи.
— Мой прадед по материнской линии был русским, а по отцовской — узбеком. Они оба умерли молодыми. Один — от водки, другой — от ножа в пьяной драке. Их жёны дожили до 90. Вырастили детей, построили дома, сохранили традиции. И знаете что? Может быть, это и есть естественный порядок. Может быть, мы просто возвращаемся к тому, что было всегда.
— Естественный порядок, — повторила Марина с иронией. — А что естественного в том, что в родильных домах на одного мальчика молятся всем богам? Что каждый выживший мужчина после 30 становится объектом государственной опеки?
В коридоре послышались мужские шаги. Вошёл курьер — молодой парень лет 25 с усталыми глазами. На его куртке красовался значок Службы Сохранения.

— Пакет для отдела демографии.
Марина заметила, как Елизавета невольно отступила — инстинктивный жест уважения к редкому гостю. Ахмед, напротив, подошёл ближе, словно демонстрируя солидарность.
— Спасибо. Вы... как вы?
— Нормально. Сегодня только 3 остановки. Вчера было 7.
— Берегите себя, — сказала Елизавета с той особой интонацией, которой женщины Содружества говорили с мужчинами — смесь материнской заботы и скрытой тревоги.
Курьер кивнул и вышел, оставив после себя странную пустоту.
Марина вскрыла конверт. Внутри — очередная директива Совета Матерей.
— Знаете, что самое страшное? — она отложила бумаги. — Мы привыкли. К пустым мужским раздевалкам. К женщинам-водителям автобусов. К очередям невест в Дома Совместимости. Это стало нашей нормальностью.
— А что если это и есть норма? — Ахмед подошёл к окну, где огни города превращали Новый Город в созвездие одиноких звёзд. — Что если все предыдущие века были аномалией? Когда мужская сила была нужна для выживания? А теперь, когда физическая сила больше не определяет выживание... мы становимся лишними.
Марина встала, подошла к нему. В отражении окна их лица казались призрачными.
— Нет. Не лишними. Просто другими. Как всё в этом новом мире.
Она обвела взглядом комнату — Елизавету с её чётками неопределённой конфессии, Ахмеда с печальной улыбкой, портреты на стенах, визоры с бесконечными цифрами.
— Мы строим царство дочерей и вдов. Но это всё ещё царство. Всё ещё место, где живут люди, любят, страдают, надеются.

За окном начал падать снег. Снежинки кружились в свете фонарей, как души, ищущие воплощения в мире, где мужское начало угасает, а женское расцветает странным цветом одиночества и силы.
И где-то там, в переплетении улиц, в квартирах-ульях, в молитвенных домах, женщины засыпали в пустых постелях, видя сны о мире, который был, и о мире, который, возможно, никогда не наступит.
А утром они проснутся и продолжат жить. Потому что это то, что они умеют лучше всего — продолжать, когда кажется, что продолжать некуда.
Царство дочерей и вдов не умирает. Оно просто учится быть.