Истина в червях

Сад был сырым и тихим после дождя, который не смыл грехи мира, а лишь пропитал его до самой сути, обнажив все запахи тления и скрытой жизни. Воздух густо пах землей, железом и гниющими яблоками — знакомым, почти уютным запахом запустения. Я сидел на перевернутом ведре, чувствуя холод ржавой жести сквозь тонкую ткань брюк. Мой взгляд рассеянно скользнул по подгнившему яблоку, под которым копошилась чья-то жизнь, — зримая метафора того, как истина рождается из разложения отживших знаний. Я пришел сюда от безысходности, в тщетной надежде, что тишина и забвение этого места пропитают и мой собственный внутренний хаос.
А она — Великая Квочка — восседала на груде кирпичей, что когда-то была домом. Она была огромна. Не чудовищна, а величественна. Перья, цвета грозовой тучи и пыли, слипались от сырости. Но глаза… Глаза были двумя каплями древнего янтаря, в которых застыла вся печаль мира. Она смотрела сквозь меня, сквозь время, сквозь пространство, на саму суть вещей. Мне стало не по себе от этого взгляда; казалось, он видит не меня, а ту пустоту, что зияла внутри, за фасадом взрослого, уставшего человека.
— Истина, — произнесла она голосом, похожим на скрип несмазанных жерновов. Голосом, в котором слышались тысячелетия пустых зернохранилищ и молчаливых созерцаний. — Истина не является плодом. Ее не выращивают. Ее…
Она склонила свою величественную голову. Длинный, изящный клюв, испещренный трещинами, с хирургической точностью пронзил влажную землю. Извлеченный им жирный, извивающийся червь на мгновение блеснул на свету.
— Выкапывают, — продолжил он, слегка покачиваясь в клюве, — ибо она всегда скрыта под пластом банальности. Под рутиной дней, под коркой засохшей грязи обыденности.
— Подожди... Он говорит? — вырвалось у меня. Голос прозвучал хрипло и неестественно громко в этой гнетущей тишине. Во рту пересохло. Мой рациональный ум, воспитанный на учебниках и логике, содрогнулся и попытался отвергнуть происходящее, записать на счет усталости или голода. Но что-то глубже, какая-то первобытная струнка в душе, задрожала, узнавая эту жуткую правду.
Великая Квочка повернула один свой янтарный глаз ко мне, но не удостоила ответом. Легким движением она запрокинула голову и проглотила оракула. Раздался тихий, влажный щелчок.
— Мы копаем, — продолжила она, — чтобы добраться до сути. Но чем глубже мы роем, тем больше становимся похожи на землекопов. На слепых, голых тварей, для которых процесс рытья становится важнее цели.
— Ты просто... ешь их, — пробормотал я, чувствуя, как почва под ногами превращается в зыбкую глину абсурда. Мои пальцы непроизвольно сжались. — Ты же уничтожаешь то, что цитируешь!
— Цитировать можно и мертвое, — невозмутимо ответила Квочка. — Я же усваиваю. Разница фундаментальна.
Ее клюв снова ушел в землю. Появился другой червь, и тонкий, ясный голосок нарушил тишину:
— Нет «после»! «После» — это иллюзия ума, цепляющегося за причинность! Просто привычка ожидать, что за одним последует другое, — шептал он, извиваясь, — порочный круг Юма, выеденного яблока!
Щелчок. Проглочен.
— Наивно, — произнесла Квочка. — Иллюзия — это вера в то, что можно вырвать одно мгновение из потока.
— Это что, культ? — в моем голосе зазвучали нотки истерики, рожденные беспомощностью. — Они добровольно идут на смерть ради какой-то... метафоры?
— На смерть идут солдаты и глупцы, — парировала Квочка. — Вспомни Сократа, выпившего цикуту. Его идея обрела бессмертие, отделившись от плоти, от контекста афинского суда. Они — такие же чистые идеи. Не обремененные плотью, контекстом. Они высказываются и уходят в вечность. А я… я — плоть истории, которая должна их переварить. Сделать частью себя. Осмыслить не только идею, но и акт ее поглощения, ее вкус и тяжесть в желудке.
Ещё один внимательный взгляд на землю, резкий клевок, и вот очередной извивающийся оракул обрел свое пристанище в мраморном клюве.
— Смысл — в отчаянном, сизифовом бормотании себе под нос, что его нет! В пляске на краю абсурда! — выкрикнул он.
— Слишком просто, — был приговор Квочки после щелчка. — Это удобная подушка для ленивого разума.
Ритм установился. Она добывала, они вещали, она пожирала и комментировала. Жутковатый конвейер мудрости.
— Философия — это пищеварение! — бубнил очередной оракул. — Мы перемалываем чужие идеи, чтобы получить немного энергии для собственного существования!
— Красиво, но не точно. Ты описываешь деконструкцию, дитя мое, — переварила его Квочка. — Но я не разбираю текст на цитаты — я перевариваю его плоть, чтобы нарастить свою. Мы перемалываем идеи, чтобы понять, из чего мы сами сделаны.
— Мы начинаем искать смысл в звездах, а заканчиваем — в грязи, — говорила она, извлекая нового червя. — Возвышенные помыслы тонут в болоте инстинктов. Голод познания ничем не отличается от обычного голода. Он так же требует насыщения. Так же низменен.
Она внезапно остановилась. Ее клюв замер над землей. Она смотрела на меня.
— Ты пришел за мудростью, дитя человеческое? — спросила она. — Видишь ее? Она вокруг. Она в этой земле. Но чтобы услышать ее, нужно стать как я. Нужно опустить голову и начать клевать. Перестать смотреть на небо и уткнуться в почву. Познание — это не вознесение. Это — оскотинивание.
— Я... я не хочу этого, — выдохнул я, и в этих словах был не только протест, но и страх. Страх признать, что путь к чему-то светлому может лежать через что-то темное и неприглядное внутри тебя самого.
— Ты уже ешь, — ее глаза стали бездонными. — Ты потребляешь идеи из книг, из разговоров, из образов. Ты перемалываешь их своим разумом и делаешь частью себя. Ты просто брезгуешь видеть свою собственную грязь. Своих червей. Ты предпочитаешь, чтобы их тебе подавали на чистой тарелке с цитатой внизу.
Она склонила голову не к земле, а ко мне.
— Ты готов увидеть своих червей? Готов зарыть свой разум в грязь рутины, чтобы откопать несколько жалких крупиц истины? Готов превратить поиск в процесс пищеварения?
Я не нашел что ответить. Горло сжал спазм, будто мое собственное тело отказывалось принимать эту истину, пыталось исторгнуть ее обратно. Я сглотнул ком горькой слюны. Непрямо. Мой скепсис, моя гордость разумного человека, казались мне теперь мелкими и суетными, детским лепетом перед лицом этого молчаливого, жуткого действа. Во рту оставался горький привкус осознания.
Она повернулась прочь и извлекла последнего червя. Тот не стал ничего провозглашать. Он просто тихо спросил:
— Больно ли быть мостом между истиной и тем, кто ее слушает?
Великая Квочка замерла. Впервые за весь вечер в ее глазах читалось нечто иное, кроме вечности. Что-то похожее на признательность и бесконечную усталость.
— Да, — тихо прошептала она. — Это больно.
И, аккуратно, почти нежно, проглотила его.
Больше голосов из-под земли не раздавалось. Церемония была окончена. Она сидела неподвижно, переваривая последнюю, самую горькую истину. А я сидел и переваривал свое поражение, свое прозрение.
Наконец, я встал. Ноги были ватными. Я развернулся, и перевернутое ведро с глухим стуком упало на бок, символизируя крах моей старой, пассивной позиции. Я ушел. Не оглядываясь. Оставив ее наедине с тишиной, которая теперь казалась громче любого монолога.
Идя по мокрой траве, я не просто видел, а чувствовал каждой клеткой своего тела, что мир вокруг изменился. Он не стал проще или яснее. Он стал… глубже. Грязь под ногами больше не была просто грязью. Она была потенциалом, хранилищем. Воздух пах не тлением, а циклом — вечным распадом и рождением нового. На выходе я нечаянно наступил на гнилое яблоко, и взгляд мой на мгновение задержался на белесой мякоти и извивающихся внутри личинках — последнем горьком напутствии.
Я вышел за калитку сада. Впереди лежал город — вымытый, прямолинейный мир огней, асфальта и чистых тарелок, мир, гордо носивший маску смысла, даже не подозревая о червях, копошащихся в его фундаменте. Я сделал шаг по жесткому камню тротуара, и мои ступни, казалось, все еще чувствовали ту плодородную, ужасную грязь. Каждый шаг давался с усилием, будто за мной тянулся невидимый шлейф корней, проросших из сада запустения. Я нес в себе ее частицу, как занозу, которую не вытащить.
Вопрос теперь был не в том, правда ли это. Вопрос был в том, хватит ли у меня мужества когда-нибудь опустить голову и начать клевать, чтобы откопать свои собственные, жалкие и прекрасные, крупицы истины. Или я так и буду до конца дней своих ходить по поверхности, брезгливо отряхивая ботинки о жесткий и бесплодный асфальт.