Савельев-2

Жена Савельева, Надежда, тогда ещё и думать не могла, что, подталкивая мужа к встрече с врачом, она невольно ступит на путь, ведущий к непредвиденным обстоятельствам. Не то чтобы её действия могли привести к каким-то серьёзным последствиям, но, как известно, даже самые благие намерения порой ведут по извилистым тропам, где легко оступиться.

Кто же знает, где соломки подстелить, избегая мелких, но досадных неприятностей, а где и препятствие выстроить, оберегая этим своего подопечного. Жизнь полна неожиданностей, и не все из них могут быть приятными. Порой даже самые заботливые и предусмотрительные люди оказываются перед непредвиденными поворотами судьбы, которые требуют от них адекватной реакции и умения адаптироваться к новым обстоятельствам.

Надежда хотела как лучше, но, как часто бывает, «лучше» оказывается в другом конце, и к нему не так просто подобраться, не свернув при этом ни на одну ухабистую тропу.

Вскоре Надя принесла листок бумаги, на котором муж успел разобрать какую-то схему проезда и буквы, написанные жирным шрифтом, наверное, для хорошей видимости.

- Вот смотри, - стала объяснять жена. - Доезжаешь до Шаболовки. Как вышел, сразу налево, а потом направо, в сторону «Донского монастыря». Ну а там спросишь, там все знают эту больницу. Не забудь: в среду к одиннадцати, не опаздывай. Ты знаешь, они этого не любят. Да, и главное, её Любовью Владимировной зовут. Так вот, она сказала, что никаких денег, это всё государственное. Понял?..

Надежда закончила, внимательно всматриваясь в глаза мужа. Она хотела полностью убедиться, насколько дошли её слова. В этот раз она была особенно довольна собой и, как ей казалось, началом перемен.

Она наивно полагала, что, отправив мужа к психологу, можно решить закоренелые проблемы семьи и брака. Что он сразу перестанет возмущаться, кричать, хлопать дверьми. И что перекошенные от постоянных ударов двери наконец станут закрываться как положено.

И как в сказке, всё сразу станет на свои места, а в доме воцарятся мир и благодать. Надежда верила в это всем сердцем, и ей действительно казалось, что так всё и будет.

Аркадий Ильич был человеком пунктуальным до педантичности. Эта черта часто мешала ему в жизни: когда нужно было продемонстрировать хоть малейший намёк на значимость и опоздать на несколько минут, он неизменно приходил вовремя, а зачастую — намного раньше назначенного времени.

Вот и сейчас, появившись на месте встречи на целых полчаса раньше, Аркадий Ильич ощущал лёгкое неудобство. Он понимал, что его привычка приходить заранее может быть воспринята как признак нетерпения или даже высокомерия. Но изменить себя он был не в силах. Порядок и точность были для него не просто привычкой, а неотъемлемой частью жизни.

Конечно, он сразу нашёл клинику и нужный корпус. Через минуту он стоял у закрытой двери, теребя ручку, хотя хорошо знал, что кабинет пустой. Пуст был и коридор, лишь в самом его конце, на лавочке, сидела женщина средних лет, ожидая чего-то.

Аркадий решил, что ему просто необходимо заговорить с ней, чтобы не умереть от скуки в этом пустом коридоре. Он вздохнул и направился к ней.

— Добрый день, — сказал он, присаживаясь рядом. — Простите, если нарушаю ваше уединение, но в этом жизненном вакууме время тянется так медленно...

Женщина улыбнулась ему в ответ.

— Ничего страшного, — ответила она. — Я уже привыкла. Здесь всегда так тихо и спокойно.

Аркадий улыбнулся в ответ и почувствовал, что напряжение отпускает. Он решил поддержать разговор и узнать, что привело женщину в клинику.

— Ну, собственно, а вы как?.. — без подготовки начал он.

— Хорошо, — вымолвила женщина, улыбнувшись наигранно, словно американский персонаж из кинофильма. Это его позабавило. Он тоже попытался растянуть губы в улыбке... Получилось нелепо, но она ничего не сказала по этому поводу...

— А тут неплохо, я посмотрю... Цветочки на окнах, да и вообще... — решил он взять инициативу в свои руки. — Тишина? Стены такие толстые... И главное — из настоящего кирпича. Раньше умели строить. И шума городского не слышно...

Её улыбка не менялась. Савельеву на миг показалось, что говори он хоть целый час, она так и будет сидеть с этой восковой улыбкой. Он решил остановиться.

— А вы ложитесь?.. — неожиданно произнесла она.

— В смысле?

— Ну, в стационар.

В воздухе повисло молчание, нарушаемое лишь тиканьем часов.

Савельев опешил. Он не знал, как лучше поступить, чтобы выглядеть пристойно, да и вообще не представлял, что можно и нужно говорить в таких случаях. И чтобы хоть как-то разбавить неловкую паузу, он машинально достал телефон. Покрутил его в руках, при этом успев заметить, что уже начало двенадцатого.

— Извините. Мне пора было бы кое-что уточнить, — пробормотал Савельев.

Он встал и вышел в холл, чувствуя, как долгое ожидание стало действовать ему на нервы. «Надо позвонить!» — решил он и набрал номер врача.

— Алло, это Любовь Владимировна?.. Да, это Савельев. Вам обо мне говорили? Запаздываете? — Ещё на час?.. Понятно. Буду ждать.

Савельев бросил портфель на стол, а сам развалился в кресле, настраиваясь на долгое ожидание. Вдруг поднялся, подошёл к окну и стал задумчиво смотреть на улицу. Время позволяло, и делать было совершенно нечего. Напротив, через больничную ограду, виднелся Донской монастырь. Его древние стены и купола напоминали о том, что жизнь продолжается, несмотря ни на что.

От скуки решил восстановить в памяти Донской некрополь, который располагался за неприступными стенами монастыря. Он бывал там и не раз. Ещё студентами они приезжали туда на практику. Рисовали буквально всё: архитектуру, пейзажи, скульптуры, свезённые сюда с разрушенного храма Христа Спасителя, и, конечно же, вычурные, не в меру массивные надгробные кресты и памятники.

«Сколько же их там, этих купцов разных, а ведь жили они, зарабатывали деньги, трудились не покладая рук. Ради чего всё это было? Ради тонны чёрного мрамора, которые уже века давят на их бренные кости, давным-давно обратившиеся в прах. И кто вспомнит о них теперь? Близкие родственники давно затерялись где-то в Америке, и след их простыл. Теперь вот и Солженицын лежит на какой-то аллее...

И что мне до этого? Господи милостивый, неужели в этом и есть весь смысл жизни — ходить из угла в угол, а потом быть забытым всеми и лежать где-то в неизвестности? В чём же тогда смысл жизни, если всё, что останется после нас, — это лишь воспоминания о делах и трудах, которые, возможно, никто и не оценит по-настоящему?

Может быть, где-то среди этих мраморных плит и забытых имён кроется ответ, но кто его разгадает? Жизнь течёт, времена меняются, а мы остаёмся лишь в памяти тех, кто рядом, да и то не всегда. И что же тогда делать, как найти свой путь и смысл в этом круговороте времён и поколений?»

Савельев отошёл от окна, опять сел, внезапно почувствовав, что усталость навалилась на него тяжёлой пеленой. Напротив него висела достаточно бездарная картинка, а в этом он разбирался неплохо, изображающая одинокий корабль, который с трудом продирался навстречу довольно большим волнам... Но при этом сквозь тучи мирно светило солнце — как далёкий вестник надежды, который в очередной раз обещал, что всё будет хорошо.

Так вот оно в чём дело: что бы ни происходило, главное — никогда не терять надежду на то, что ты «выгребешь» из любой ситуации. В этой мысли было что-то глубокое и важное, и Аркадий Ильич почувствовал, как его повело в размышления, которые касались не только философии.

Воспоминания стали примешиваться к его мыслям: женщины, аудитории, холсты, краски — всё это с бешеной скоростью перемешивалось, превращаясь в один сплошной поток образов. И в этом потоке было что-то завораживающее и пугающее одновременно.

«А может, я действительно не такой, как все? — подумал Савельев. — Может, я вижу мир другими глазами и стараюсь передать его на своих холстах по-своему? Это и есть сумасшествие? А кто из мало-мальски выдающихся художников не псих?»

Он не был уверен, что это плохо. Возможно, в этом была какая-то своя правда, своя особая манера видеть и чувствовать. Главное, чтобы это не мешало другим и не приводило к непредсказуемым последствиям. Иногда так и хотелось запустить стулом в некоторые обстоятельства или персоны, но важно было сохранять контроль над собой.

Размышлениям Савельева помешала женщина средних лет, которая вошла в холл.

— Извините, вы на аттестацию? — вежливо поинтересовалась она.

Савельев оторвал взгляд от картинки и ответил, не скрывая лёгкого раздражения:

— Нет.

В его голосе прозвучала нотка усталости, словно он был погружён в свои мысли и не сразу заметил появление нового персонажа... Эта была куда милее той, что в коридоре на лавочке.

От нечего делать стал он открыто разглядывать вошедшую женщину. Она была средних лет и ничем особенным не выделялась, но здесь, в пустом холле, после долгого ожидания, она показалась ему настоящей нимфой, спустившейся с небес на землю. В её облике было что-то неуловимо прекрасное — не столько в чертах лица или линиях фигуры, сколько в самой её манере держаться, в том, как она несла себя в этом пространстве.

Он легко представил её обнажённой, но... И ему сразу стало скучно. Многое повидал он на своём веку, немало обнажённых моделей прошло перед его глазами. Мысль его скользила дальше: а сколько, должно быть, видят обнажённого тела хирурги, сколько лиц видят терапевты, сколько разных судеб и историй скрыто за обыденными медицинскими процедурами? Не говоря уже о других врачах, которые ежедневно сталкиваются с человеческими телами в самых разных состояниях.

Но эта обыденность не умаляла красоты и ценности искусства, науки и жизни в целом для Аркадия Ильича. Он подумал о том, как важно видеть за обыденностью нечто большее, искать глубину и смысл там, где, казалось бы, их нет. Как важно замечать красоту в простых вещах, находить гармонию в повседневной жизни...

                (продолжение следует)