О ликах исчезнувшего мира

Reflections from the Internet-Taiga: On Faces from a Vanished World
By Methamonk Angelblazer, Buyan Island of Russian Alaska
2025-09-19

"Again I saw all the oppressions that are done under the sun. And behold, the tears of the oppressed, and they had no one to comfort them; on the side of their oppressors there was power, and there was no one to comfort them." — Ecclesiastes 4:1

I often gaze into the faded mirrors of the past, into the silver-nitrate eyes of those who came before. Today my meditation was a series of photographs from 1871 — Mordvin and Tatar peasants, captured in a moment of eternal stillness in what is now the Ulyanovsk region. (Russia in pre-revolutionary photographs: Mordovians and Tatars of Simbirsk province. Photographs by William Carrick, 1871–1875). Their world stood halfway between Kazan and Voronezh — so the map says — yet in truth, it was a universe away from our own.

My vision, sharpened by the silence of the taiga, apprehended the raw data of existence: the poverty etched into the very fabric of their clothes, so profound that the women’s embroidery was not decoration but a heartbreaking act of defiance against the void. Dark, unwashed faces — not from laziness, but from a life where water was for drinking, not for vanity. Feet, calloused and grounded, bare or wrapped in lapti — bast shoes that spoke of the forest’s fleeting charity. A rare pair of boots marked a social height now unimaginable. Their homes were crooked log huts, crowned not with tiles but with straw, roofs destined to be eaten by livestock in famine years so that children might drink a few drops of milk.

But it was the faces that held me. In the cheekbones, in the eyes that met the camera with suspicion and awe, I saw not just Volga farmers but the universal visage of the ancestral peasant. Their resemblance to the photographed indigenes of North America was uncanny — not genetic, but existential. The same scars of toil, hunger, and obscurity carved into their expressions. They were small of stature — 150, 160 centimeters — their very bodies a biological ledger of deprivation across generations.

Here lies the anthropological truth, naked and undeniable: for most of human history, this was the default state of mankind. Not kings nor emperors, but the anonymous, the poor, the hungry, the toiling. Their history was not written in ink but in soil and wood. Our bucolic illusions of a pastoral past are lies. The past was, for most, a brutal, short, and dark struggle.

And thus comes the revelation — the one that should silence every cynic and prophet of doom today: Look at us now.

In just 150 years — the blink of eternity — humanity has undergone the most radical transformation in its history. The gut-wrenching poverty that was the peasants’ birthright has been abolished for billions. The child mortality they endured as a cruel inevitability is now a rare tragedy. The back-breaking labor is done by machine. Their descendants are taller, healthier, and live decades longer.

This is no accident. It is the fruit of a particular alchemy: reason, science, technology, harnessed — however imperfectly — by economic systems capable of generating surplus and spreading it beyond a narrow elite. It is the legacy of industry, of trade, of the restless human hunger for progress.

Yes, our age has its own anxieties — spiritual voids, ecological costs, the burden of insatiable consumption. But to look into those faces from 1871 and not feel gratitude is a failure of both moral and historical vision. Their curse was immovable poverty. Ours is often the fear of losing abundance.

Those peasants in their straw-roofed izbas gazed at the same stars I see tonight from the taiga. But their universe was smaller, colder, more merciless. Their silent eyes do not accuse us — they testify for us. They remind us that, despite our flaws, we have wrought a miracle: we have conquered the ancient terror of scarcity.

I look upon their faces not with pity, but with reverence — with reverence and trembling gratitude. For, as Tolstoy wrote: “The whole world rests on the back of the peasant.” Their backs bore the weight of history so we might walk upright today. Their silence is our inheritance, their endurance our unspoken prayer. And in that silence eternity reminds: Remember. No to war!



Размышления из Интернет-Тайги: О ликах исчезнувшего мира.
Записано метамонахом Ангелблазером, остров Буян, Русская Аляска
2025-09-19

«И обратился я, и увидел все угнетения, какие делаются под солнцем: и вот слёзы угнетённых, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их — сила, а утешителя у них нет». — Екклесиаст 4:1

Часто ловлю себя на том, что вглядываюсь в поблекшие зеркала прошлого — в серебристо-серые зрачки тех, кто жил до нас. Сегодня моим материалом для созерцания стала серия фотографий 1871 года: мордовские и татарские крестьяне, застывшие в вечной неподвижности на землях нынешней Ульяновской области. (Россия в дореволюционных фотографиях: Мордва и татары Симбирской губернии. Съёмки Уильяма Каррика, 1871–1875). Их мир значился на карте где-то между Казанью и Воронежем, но в действительности он был бесконечно далёк от нашего.

Моя память, обострённая тишиной тайги, отметила суровые факты бытия: ужасающую нищету, вплетённую в ткань одежды; нищету такую глубокую, что женская вышивка смотрелась не украшением, а отчаянным вызовом пустоте. Тёмные, немытые лица — не от лени, но от жизни, где вода была питьём, а не роскошью. Ноги — мозолистые, босые или обутые в лапти, милостью леса, краткой и непрочной. Редкая пара сапог становилась знаком статуса, почти сакрального. Их дома — старые покосившиеся избы, крытые не черепицей, а соломой; и эта солома в годы голода становилась последней кормёжкой для скота, чтобы выдоить капли молока для детей.

Но сильнее всего притягивали лица. В скулах, в глубоко посаженных глазах, что встречали объектив с подозрением и благоговением, проступал универсальный лик крестьянина — предка всего человечества. Сходство с фотографиями индейцев Северной Америки той же эпохи было поразительным: не кровным, а экзистенциальным. Те же следы голода, того же каторжного труда, той же безвестности. Они были малы ростом — 150–160 сантиметров — их тела хранили биологическую летопись вековой нужды.

И здесь открывается истина антропологическая, обнажённая и неоспоримая: подавляющую часть истории человечества составляли именно они. Не цари, не императоры из учебников, а безымянные, голодные, согбенные. Их хроника писалась не чернилами, а плугом в земле, топором в лесу. Наши пасторальные мифы — ложь. Прошлое для большинства было короткой, жестокой и тёмной борьбой.

А значит, приходит и откровение социально-экономическое — то, что должно заглушить каждого циника и апокалиптика нашего времени: Взгляните на нас сейчас.

Всего полтора столетия — миг в глазах вечности — и человечество прошло самую глубокую метаморфозу в своей истории. Беспощадная нищета, бывшая уделом по рождению, отменена для миллиардов. Детская смертность, веками бывшая приговором, стала редким несчастьем. Тяжкий труд переложен на машины. Лица их потомков чистые, сытые, открытые. Рост выше, здоровье крепче, жизнь длиннее на десятилетия.

Это не случайность. Это — плод особой алхимии: разума, науки, техники, обузданных — пусть несовершенно — системами, способными рождать излишек и делиться им за пределами узкой верхушки. Это — дитя индустрии, торговли, человеческой жажды прогресса.

Да, наше время несёт свои тревоги — духовные пустоты, экологические расплаты, жадное ненасытное потребление. Но отвернуться от лиц 1871 года и не ощутить благодарности — значит впасть в слепоту историческую и нравственную. Их проклятием была вечная нищета. Нашим проклятием часто становится страх утратить изобилие.

Они, под соломенными крышами своих изб, смотрели на те же звёзды, что вижу я из тайги этой ночью. Но их вселенная была меньше, холоднее, беспощаднее. Их немой взгляд — не обвинение, а свидетельство в нашу пользу. Напоминание: при всех бедах мы совершили чудо — победили древний ужас недостатка.

Я смотрю на их лица не с жалостью, а с благоговением. С трепетной благодарностью. Вспоминаются слова Льва Николаевича Толстого, «на мужике весь мир держится». Их спины вынесли тяжесть истории, чтобы мы могли идти прямо. Их молчание стало нашим наследием, их стойкость — нашей безмолвной молитвой. И в этом молчании вечность напоминает: Помни. Нет войне!