Георгий Адамович 1892-1972 гг

Родился поэт в Москве, в семье генерал-майора, начальника московского военного госпиталя, поляка по происхождению. Брат отца после революции был директором русского кадетского корпуса в Югославии. Сестра Татьяна была близкой приятельницей Гумилева, ей посвящен его «Колчан». Потом она работала хореографом в Варшаве, имела там свою балетную школу.

Г. В. Адамович учился во Второй московской, затем в Первой петербургской гимназиях. Окончил в 1917 году историко-филологический факультет Петербургского университета. Еще студентом опубликовал несколько рассказов в газетах и журналах. Сблизился с акмеистами, выпустил в 1916 году первый сборник стихов «Облака». Стихи в нем были не слишком самостоятельными. Н. С. Гумилев отметил в них влияние И. Ф. Анненского и А. А. Ахматовой, но констатировал, что «лучшее, что есть в стихах Адамовича, и самое самостоятельное – "звук дребезжащей струны"».

Вот под окном идут солдаты
И глухо барабаны бьют.
Смотрю и слушаю... Когда-то
Мне утешенье принесут?
Окно раскрыто, полночь скоро,
А там – ни тьмы, ни ветерка,
Там – Новгород, престольный город,
И Волхов, синяя река...

Вторая книга стихов, последняя напечатанная в России – «Чистилище»– издана в Петрограде в 1922 году. Кроме стихов, в сборник вошла стоящая в поэзии Адамовича особняком поэма «Вологодский ангел». Значительное место занимают в книге элегические мотивы:

Жизнь! Что мне надо от тебя – не знаю.
Остыла грусть, младенчества удел.
Но так скучать, как я теперь скучаю,
Бог милосердный людям не велел...

Лишь два огромных, черных, тусклых глаза
И два огромных траурных крыла
Тень сбросили от синих гор Кавказа
На жизнь мою и на мои дела.

По этим стихам понятно настроение Адамовича в его последние годы на Родине. После революции он активно участвовал в работе второго «Цеха поэтов» вместе с Г. Ивановым и М. Л. Лозинским. После расстрела Гумилева большинство членов «Цеха» решило покинуть Россию. Легче всего тогда было выехать в Германию. Там члены «Цеха» собрались в Берлине, названном позже Ходасевичем «мачехой российских городов». Даже была сделана попытка восстановить в Берлине памятный по Петрограду «Дом искусств». Там еженедельно выступали с новыми стихами Г. Адамович, Г. Иванов, И. Одоевцева, Н. Оцуп (берлинский «Дом искусств» помещался на Ноллендорфплац, в кафе «Ландграф»).
В одном из написанных до отъезда из России стихотворений Адамовичу удается найти свою неповторимую интонацию, которая станет определяющей в его дальнейшем творчестве.

И, может, к старости тебе настанет срок
Пять-шесть произнести как бы случайных строк,
Чтоб их в полубреду потом твердил влюбленный,
Растерянно шептал на казнь приговоренный,
И чтобы музыкой глухой они прошли
По странам и морям тоскующей земли.

В 1923 году Г. В. Адамович поселился в Париже, как и Георгий Иванов с Ириной Одоевцевой. Зимние месяцы старался вместе с Ивановыми проводить в Ницце, где у дяди его была вилла.
Именно в Париже он стяжает себе славу как умный и проницательный критик. Для возникшей школы поэтов «парижской ноты» он становится наивысшим авторитетом. Однако, будучи в своих вкусах довольно консервативным, критик решительно отверг поэзию Марины Цветаевой, чем вызвал ее гневную отповедь: «И сапог и стих уже при создании носят в себе абсолютное суждение о себе, то есть с самого начала – доброкачественны или недоброкачественны. Доброе же качество у обоих – неснашиваемость. Совпасть с этим внутренним судом вещи над собою, опередить, в слухе, современников на сто, а то и триста лет – вот задача критика, выполнимая только при наличии дара. Кто в критике не провидец – ремесленник. С правом труда, но без права суда. Критик: увидеть за триста лет и тридевять земель».
Кроме того  Марина Ивановна, доказывая несостоятельность автора, составляет монтаж из статей Адамовича «Цветник», где одна цитата противоречит другой.
Адамович очень обиделся на эту, в самом деле, резкую статью, но потом, спустя много лет (в 1971 году), откликнулся на сво. былую размолвку с Цветаевой почти покаянным стихотворением:

Поговорить бы хоть теперь, Марина!
При жизни не пришлось. Теперь Вас нет.
Но слышится мне голос лебединый,
Как вестник торжества и вестник бед.

При жизни не пришлось. Не я виною.
Литература – приглашенье в ад,
Куда я радостно входил, не скрою,
Откуда никому – путей назад.

Не я виной. Как много в мире боли.
Но ведь и Вас я не виню ни в чем.
Все – по случайности, все – поневоле.
Как чудно жить. Как плохо мы живем.

Кирилл Померанцев, встречавшийся с Адамовичем в Париже, сообщает нам подробности его эмигрантской жизни: «Сам он жил предельно скромно: на седьмом этаже, в выходившей на черную лестницу комнате для прислуги, причем лифт доходил лишь до шестого этажа. И это после двух инфарктов. Единственная роскошь, которую он себе позволял, было ездить летом в Ниццу и обратно в купе 1-го класса спального вагона».
О возвращении в Россию он мечтал постоянно, но хорошо понимал (во всяком случае, достаточно долго) невозможность этого.

Когда мы в Россию вернемся...
О Гамлет восточный, когда? –
Пешком, по размытым дорогам,
в стоградусные холода,
Без всяких коней и триумфов,
без всяких там кликов, пешком,
Но только наверное знать бы,
что вовремя мы добредем...

Больница. Когда мы в Россию...
колышется счастье в бреду,
Как будто «Коль славен» играют
в каком-то приморском саду,
Как будто сквозь белые стены
в морозной предутренней мгле
Колышутся тонкие свечи
в морозном и спящем Кремле.

Когда мы... довольно, довольно.
Он болен, измучен и наг.
Над нами трехцветным позором
полощется нищенский флаг.
И слишком здесь пахнет эфиром,
и душно, и слишком тепло.
Когда мы в Россию вернемся...
но снегом ее замело.

Пора собираться. Светает.
Пора бы и двигаться в путь,
Две медных монеты на веки.
Скрещенные руки на грудь.

Кто же этот «Гамлет восточный», от которого зависело долгожданное возвращение в Россию? Оказывается – И. В. Сталин. Некоторых эмигрантов он пустил домой, например Куприна. Отношение к этому «Гамлету» у Адамовича было не то что неоднозначно, а просто полярно. Он и в этом непоследователен и противоречив, но такова вся эпоха.

Адамович был мудрым человеком, мог улавливать колебания политической атмосферы XX века. В его «Комментариях» встречаются достаточно трезвые размышления: «Более полутораста лет тому назад Карамзин под непосредственным впечатлением Французской революции задумался над вопросом, который стоит перед нами и до сих пор: как могло случиться, что идеи и принципы несомненно благотворные привели к невиданным в истории ужасам? в чем дело? случайно ли это?»
И цитирует Карамзина: «Век просвещения, я не узнаю тебя! Кто мог думать, ожидать, предвидеть? Где люди, которых мы любили? Где плод наук и мудрости? Сердца содрогаются ужасными происшествиями... Я закрываю лицо свое!..»
«Много позднее Герцен, – пишет Адамович, – у которого не было оснований относиться к Карамзину с особой симпатией, – вспомнил эти слова и признал, что они "Бьют в самую точку"».

Однако в 1947 году, судя по публикации в книге "Вторая родина" (на французском языке) произошла переоценка ценностей: «Огромные достижения (большевизма) нельзя назвать исключительно материальными. Принцип равенства сияет и глубоко озаряет души (в СССР)... Я не только признаю коммунизм неизбежностью. Я его приветствую и зову... Там (в СССР) нет ни эксплуатации человека человеком, нет ни праздных, ни привилегированных... не будем же говорить о пролитой крови». Русский текст воспроизведен по газете «Возрождение», 1950, № 11. Эта книга вызвала у его близкого когда-то друга Георгия Иванова яростную статью «Конец Адамовича».
Правда, в этой статье он пишет: «Адамович не столько ренегат эмиграции, сколько ее жертва». До 1954 года Г. Иванов числил Адамовича среди своих врагов, потом помирился с ним.
От своих просоветских симпатий Адамович излечился довольно скоро и, по свидетельству Кирилла Померанцева, «считал Солженицына наследником и Толстого и Достоевского, равных которому не было не только в России, но и в остальном мире».

За все, за все спасибо. За войну,
За революцию и за изгнанье,
За равнодушно-светлую страну,
Где мы теперь «влачим существованье».

Нет доли сладостней – все потерять.
Нет радостней судьбы – скитальцем стать,
И никогда ты к небу не был ближе,
Чем здесь, устав скучать, устав дышать,
Без сил, без денег, без любви,
В Париже...

В старости он вообще стал, по свидетельству Зинаиды Шаховской, добрее и снисходительнее и «часто с состраданием писал добрые статьи об очень посредственных авторах».

В 1972 году он получил частное приглашение в США. С его здоровьем такая поездка была небезопасной. Но он все-таки съездил туда, был хорошо принят, к нему отнеслись с интересом и уважением (как он говорил Ирине Одоевцевой – «Хлебнул славки»). Это было его последней радостью.
Умер поэт в том же 1972 году 21 февраля в Ницце.
Незадолго до смерти он рассказывал друзьям, как он удивил своего доктора-француза, сказав, что «не хотел бы для себя скоропостижной смерти, хотел бы иметь два-три дня, чтобы подготовиться». Но скончался он внезапно, сидя перед телевизором.
Думается, что след он в поэзии, как и в критике, оставил, ведь дарованием, да и личностью был весьма неординарной, что больше проявилось в его критических эссе.

Имя Георгия Адамовича русскому любителю стихов долгое время было известно разве что понаслышке. Только с 1995 года стали появляться его книги у нас в стране.
В 1995 году в Санкт-Петербурге в издательстве «Logos» вышла, наконец, книга его критических статей «Одиночество и свобода». И одновременно в Томске в издательстве «Водолей» вышла книга его стихотворений. Были и обширные публикации в альманахе «Ковчег», в антологии «Вернуться в Россию – стихами», в хрестоматии «Русское зарубежье», в журналах.В 1995 году в Санкт-Петербурге в издательстве «Logos» вышла, наконец, книга его критических статей «Одиночество и свобода». И одновременно в Томске в издательстве «Водолей» вышла книга его стихотворений. Были и обширные публикации в альманахе «Ковчег», в антологии «Вернуться в Россию – стихами», в хрестоматии «Русское зарубежье», в журналах.
По мотивам обзора В.Рутминского)