Глава. Где документы молчат

 Это для главы о детских домах.

Глава 1. Где документы молчат

«Инструкции по детским домам  говорят твёрдо о том, что воспитанники могут пребывать в домах подобного типа только до совершеннолетия, а в особых случаях необходим перевод в другой детский дом». Под такой случай попал и Ваня, На подготовку документов давалось десять дней..
Так было написано в бумаге — сухо и строго. Сколько времени, сколько сил было потрачено, чтобы забыл малыш голодные подвалы и подворотни? Сколько надо дней, чтобы он поверил в жизнь заново? И можно ли дождаться обретения семьи? — на этот счёт ни слова.
А  он  Ванюшка — вот он! Сидит на подоконнике в коридоре, обняв колени. В окно глядит, будто там, за жёлтыми листьями, мама идёт к нему. Сколько он уже ждёт? Месяц? Год? Всю жизнь? Каждый вечер шепчет в темноту: «Мама, приходи…» — и засыпает с мокрой щекой.
— Бумага велит: через десять дней распределить в новый детский дом, — подводил итог  строгий голос предписания.
А сердце Ванюшки стучит: «Подождите! Я её жду…»
— Алло, это бюро находок? — в трубке прозвенел тоненький, словно птенец, голосок.
— Да, малыш. Ты что-то потерял? — отозвался добрый голос на том конце.
— Я маму потерял. Она не у вас?
— А какая она, твоя мама?
— Она красивая и добрая. И ещё она очень любит кошек.
Собеседник вздохнул, и в его голосе потеплело:
— Как раз на днях одну такую к нам привели.… Жди, мы её тебе завтра непременно доставим.
…Тёплый осенний ветерок играл занавесками, когда она вошла в его комнату. Самая красивая. Самая добрая. А на руках у неё, свернувшись клубком, мурлыкал котёнок.
— Мама! — сорвалось у мальчика. Он бросился к ней, вцепился так крепко, что пальчики побелели. — Мамочка моя!
*******************
…Тишину ночи разорвал его же крик. Ваня проснулся. В горле стоял ком, а на щеках тянулись солёные дорожки. Такие сны приходили почти каждую ночь. Пять лет уже.  Он сунул руку под подушку и достал затёртую по краям фотографию. Этот пожелтевший клочок бумаги был его главным сокровищем.
Он нашёл его прошлой осенью, когда гулял с детьми в школьном саду и увидел, как ветер гнал по асфальту цветные листья, а среди них… маму свою на фотографии. С тех пор верил — это его мама. И каждый вечер, и каждое утро, в синей предрассветной тишине и ночной мгле, он вглядывался в её улыбку, пока сон снова не смыкал его веки.
Надежда Ивановна, заведующая, была женщиной строгой, но не черствой. Утром она непременно как добрая птица-наседка, обходила всегда спальни: кому подушку поправит, кому укроет ноги, кого по голове погладит, кому шепнёт ласковые слова — и мальчишки, и девчонки чувствовали, что хоть один уголок в мире о них помнит. Ещё она знала горькую правду: поступившая бумага — эта приказ, нарушать нельзя, но душа детская — это совсем другое дело. Как поступить?
Вечером Павел Андреевич, старый воспитатель, присел рядом с ней за стол. Лампа светила тускло, освещая стопку инструкций и рапортов.
— Ну что, Надежда Ивановна, опять гонят сверху?
— Опять, Павел Андреевич. Десять дней, и хоть ты тресни.
— А ты глянь на Ванюшку.… У него в глазах вся жизнь на кону. Как по бумаге решишь?
Надежда Ивановна вздохнула:
— Бумага… бумага велит одно, а сердце другое. Я-то знаю: если его сейчас увезти — он и убежит. Он же маму ждёт.
Были такие случаи, когда семь ребят… были отправлены через десять дней в детдом под Нижний Новгород. Но ребята, побыв там несколько дней, сбежали обратно в свой родной, — вспомнил случай за долгие годы службы в детском доме старый воспитатель.
Сухая строка рапорта. А в ней — вся правда. Никто из них не верил, что за десять дней можно разучиться бояться и научиться любить.
У кроватки Вани, любимца всех, её пристальный глаз выхватил из полумрака белый прямоугольник с ладошку. Она медленно, чтобы не разбудить мальчика, потянула за помятый уголок. Сердце ёкнуло.
— Ванюшка, родной, а это откуда?
— Нашёл на улице, — прошептал он.
— А кто на ней?
— Это же моя мама, — просиял мальчик. — Она красивая, добрая и кошек любит. Я же Вам рассказывал...
Надежда Ивановна узнала девушку сразу. Вера. Та самая тихая настырная, та самая с глазами, полными тоски по ребёнку, которого у неё никогда не было, и не будет. Месяцами она уже обивала пороги чиновников, а в ответ слышала только: «Не положено. Нестабильно. Одна без мужа воспитывать — не сможете. Не положено».
Заведующая прикрыла глаза и мысленно перечеркнула все эти бумаги. «Раз он ей нужен, и она считает его своим  сыном, значит, так тому и быть».
В тот же день дверь её кабинета тихо скрипнула.
— Можно, Надежда Ивановна? — робко спросила Вера.
— Проходи, доченька, садись, — мягко сказала заведующая.
Вера положила на стол пухлую папку, перевязанную белой тесёмочкой. Вся её надежда была зажата между этими картонными обложками.
— Всё, что требовалось,… собрала.
— Бумаги — дело нужное, — начала заведующая. — Но вопрос у меня к тебе не бумажный. Дитя — он ведь навсегда. Не игрушка на праздник. Ты готова?
— Не могу иначе, — выдохнула Вера. — Знаю, он меня ждёт.
Заведующая всмотрелась в её глаза. Увидела там решимость, отчаянье и ту самую, настоящую, нежность.
— Ладно. Есть у меня один мальчонка. Ваня. Сердце чистое, да душа вся в синяках. Родная мать его с порога роддома забыла. Посмотришь. Подумаешь. Возьмёшь?
— Да, — прозвучало твёрдо и без тени сомнения.
— Но ты его ещё не видела!
— Я не по каталогу пришла выбирать, Надежда Ивановна. По сердцу, — ещё решительнее сказала девушка.
Через пять минут Надежда Ивановна вела мальчика за руку по коридору. Маленький, худой комочек с огромными, испуганными глазами.
— Ванечка, это…
— Мама! — вскрикнул он и вцепился в неё, будто боялся, что она исчезнет. — Мамочка моя!
Вера шагнула к нему. Обняла. Слёзы хлынули у обоих — и уже не разобрать, чьи они, прижала его к себе, зажмурившись от нахлынувших слёз.
— Сыночек… я здесь… я с тобой.
— Когда… когда я заберу его? — обратилась она к заведующей, не разжимая объятий.
— По инструкции, привыкание должно идти постепенно, — попыталась возразить Надежда Ивановна.
— У нас нет на это времени, — покачала головой Вера. — Мы и так друг друга полжизни искали. Я забираю его сейчас.
— Ну что ж… — улыбнулась заведующая своей тёплой, материнской улыбкой. — Забирай. Документы потом оформим.
Надежда Ивановна вздохнула, и её губы дрогнули, глаза наполнились влагой:
—Конечно, сейчас, Верочка. Вот и идите с Богом, родные вы  мои, а  в понедельник бумаги подпишем.
Собирали Ванины небогатые пожитки всем миром. Воспитатели, нянечки — все толпились в дверях, украдкой вытирая глаза платочками.
— Приходи в гости, Ванюша, — сказала заведующая.
— Обязательно, — кивнул он, крепко-накрепко сжимая мамину руку.
Они вышли на улицу. Осень встретила их прохладой и золотым дождём из листьев. Дорожка была усыпана ими, будто сама природа выложила ковёр к новому дому.
Ванюшка шёл, широко раскрыв глаза. Мир вдруг перестал быть серым и колючим. Листья сияли, как золотые монетки. Воздух пах дымком и сладкими яблоками. Впереди играли ребятишки — и он впервые не завидовал им. Ведь теперь у него тоже была мама. Настоящая.
— Мам, а ты, правда, кошек любишь? — выдохнул он свой главный, заветный вопрос.
Вера рассмеялась, и этот смех звенел, как колокольчик, запечатывая своим мелодичным голосом слёзы в сердце:
— Ещё как! У нас их дома две. Рыжая проказница и сонный Бандитос.
Ваня улыбнулся во весь рот. И пошёл. Не в детдом. Домой. В свой дом.
А в окне на четвёртом этаже стояла Ангелина Ивановна. Рядом, опираясь на костыль, пристроился старый воспитатель Павел Андреевич, присматривающий теперь по совместительству и за большим хозяйством. Он давно уже ничего не говорил громко, но видел всё своим мудрым взором.
Смотрели они вдвоём на удаляющиеся фигуры — женщину и ребёнка, рука об руку, на их общую тень, такую длинную в низком осеннем солнце.
Надежда Ивановна смахнула скупую слезу.
— Вот и выходит, Павел Андреич. Бумага кричит: «Не положено!». А жизнь-то шепчет: «Надо!». «Люби!». И уж кому верить — каждый решает сам.
Дед Павел молча кивнул, его глаза, похожие на старые монеты, прищурились.
— Так то воно як, Надежда Ивановна, — прошамкал он тихо, будто не ей, а самому времени говорил. — Бюрократы пишуть папэры, а Бог — пише долю. Iноды строка з боку з'являється… така, шо всі параграфы перекреслює. От як ця… з нызким поклоном од матери до сына. («Бюрократы пишут бумаги, а Бог пишет судьбу. Иногда строка сбоку появляется… такая, что все параграфы перечёркивает. Вот как эта… с низким поклоном от матери к сыну».)
Он повернулся и заковылял прочь, вглубь коридора, оставляя заведующую с этой новой, простой и страшной правдой. Он шёл неспешно, сгорбившись, словно постарел на сто лет. А в голове жизнь прожитая  крутилась: "Вот она, правда, —   бумага-то пишет: «не положено». А сердце своё пишет: «так будет». И оно правду держит крепче всякой печати. Строчка приказа. И одна единственная судьба...